106–107. Памяти великого священномученика за Отечество

Счастлив народ, помнящий заветы своих предков благочестивых; счастлива Церковь, присно пребывающая в благодатном общении с Церковью веков минувших; счастлив ты, православный Русский народ, что есть у тебя крепкие пред Богом стоятели и печальники, но счастлив дотоле, пока идешь по стопам их, пока свято хранишь заветы их!

Мы переживаем крайне опасное для Отечества нашего время, когда темные силы вражьи стремятся отравить и убить нашу русскую православную душу, исказив или, по крайней мере, подменив все наше народное православно-русское миросозерцание. И вот, Промыс­лом Божиим, это печальное и опасное для народа, для России, время совпадает с годовщи­нами великих воспоминаний далекого по времени, но близкого сердцу прошлого в истории нашего Отечества. И встают пред нами великие герои духа из того отдаленного прошлого, и во главе их – несокрушимый адамант веры, богатырь духа, Святейший Всероссийский Патриарх Гермоген. 17 февраля исполняется ровно триста лет, как заморенный голодом в мрачном подземелье Чудова монастыря отошел к Богу святою своей душой этот священномученик за Отечество. Благовременно вспомнить его священные заветы, особенно благопо­требные для нашего, столь измельчавшего духом и оскудевшего верою поколения.

За свое ревностное служение Церкви и строгую подвижническую жизнь удостоенный сана митрополита только что покоренной Казани, Святитель Божий весь отдался святому делу утверждения в православии новокрещеных татар, из коих некоторые возвращались в магометанство, а другие уклонялись в католичество и лютеранство. Митрополит Гермоген испросил у Царя Феодора Иоанновича указ, в силу которого новокрещеные татары поселены были вместе с русскими в особой слободе, где для них построили церковь и наблюдали за ними, чтобы они посещали богослужение, носили кресты на груди, имели у себя иконы и жили по-православному. А иноверцам было запрещено брать на службу к себе православ­ных. Святитель Божий не пускался в рассуждения о какой-то свободе совести: он веровал, что истина Православия превыше всех сокровищ на земле и ограждал ее всею силою своей святительской власти. И ни в какие сделки с своею совестью он не входил, и грехом почел бы допускать совращения из Православия в какую бы то ни было иную веру.

Вот урок вашим законопоставителям! Вот завет великого поборника веры православным русским людям! Хотите милости Божией – не стыдитесь исповедать православную веру, как едину истинную, едину спасающую, как неоцененное сокровище, нам вверенное; ста­райтесь и другие народы делать участниками и причастниками этого бесценного сокровища, хотя бы для сего потребовалось иногда употребить и не совсем либеральные меры – вроде тех, какие применяются к неразумным детям.

Но вот святитель вызван в Москву. На престоле Русских Царей – ставленник поляков самозванец Лжедмитрий. Он высказывается за унию с римским папой. Он хочет жениться на польке-католичке, не присоединяя ее к Православной Церкви. И почти все молчат, никто не протестует против новшества, которое грозит уничтожением Православия на Руси. Только митрополит Гермоген да коломенский святитель Иосиф открыто восстают против этого оскорбления Церкви Православной, только они громко заявляют, что невеста названного Димитрия должна принять крещение, торжественно исповедать истину Православия, иначе брак не будет законным. Самозванец за такое дерзновение высылает Гермогена в Казань, где он не лишился своей кафедры только потому, что Лжедмитрий вскоре после того был растерзан народом.

Вот урок и нам, святителям, и каждому, кто поставлен говорить правду пред сильными мира сего. Не бойся, забудь свою личную жизнь, не смотри на те беды, которые, может быть, грозят тебе за правду Божию: смело стой за святую веру Православную, если видишь где-нибудь и в чем-нибудь опасность для нее! Истина Христова, вера Православная, дороже нашей жизни. Святое Православие есть душа русской души народной. Не будет Правосла­вия на Руси – не будет и народа Русского. За истину святого нашего Православия мы должны быть готовы отдать все: и честь нашу, и все блага земные, и самую жизнь. Станем же в своей совести пред лицом этого великого стоятеля за Православие, святителя Гермогена, и спро­сим себя: готовы ли мы на это? Не лукавим ли во имя разных либеральных бредней, во имя масонской свободы совести, гуманизма и прочих бессмысленных глаголов?.. А время, нами переживаемое, несмотря на проповедь всяческих “свобод”, именно требует такого мужественного исповедания и не лишено возможности гонений.

Царствует Василий Иоаннович Шуйский, а смута не утихает: является второй самозванец, метко заклейменный в истории именем “тушинского вора”. Святитель Гермоген уже на престоле Патриаршем. Он мужественно стоит против смутьянов.

Он посылает к мятежникам для увещания крутицкого митрополита Пафнутия. Он рассылает по городам грамоты, в которых извещает о гибели первого самозванца-еретика Гришки Отрепьева, о перенесении святых мощей Царевича Димитрия в Москву, о воцарении Шуйского – Царя благочестивого и поборателя по православной вере. Он предупреждает, что явился новый самозванец и требует от духовенства, чтобы его грамоты были по несколько раз прочитаны народу при служении молебнов о здравии и спасении Богом венчанного Госу­даря. Так он старался утвердить в умах и сердцах тогдашних русских людей верность законному Царю. И его слова ложились на добрые русские сердца, и многие отстали от само­званца и вернулись на службу к Василию Иоанновичу.

Чтобы еще более рассеять туман смуты в умах, Царь и Святитель Гермоген вызвали из Старицы бывшего Патриарха Иова, чтобы он даровал народу разрешение от грехов – нарушения крестного целования и измены. 20 февраля 1607 года в Успенском соборе произо­шло всенародное покаяние пред престарелым Патриархом Иовом, который разрешил винов­ных в клятвопреступлениях и изменах. На многих это подействовало благотворно, но не на всех. Смута развратила умы до того, что люди забывали долг свой в отношении к Родине, к родной Церкви и переходили на сторону второго самозванца – Тушинского вора, несмотря на то, что он вовсе даже не был похож на первого Лжедимитрия (говорят, это был просто жид из Польши). Этого бродягу сопровождали иезуиты, которым был дан наказ действовать осторожнее, чем при первом самозванце, в деле распространения унии и латинства в Рос­сии. Иезуиты должны были удалять от самозванца русских людей, окружая его католиками и униатами, всячески склонять бояр к измене Православию, заводить в России католические и униатские школы, строить костелы, изгонять из России греков и пр. Конечно, все это тщательно укрывалось от всех русских людей, но прозорливый патриарх раньше дру­гих разгадал лукавые цели поляков. Он еще ревностнее стал поддерживать Царя Василия Иоанновича как защитника Православия. Он не останавливался даже пред анафемою про­тив изменников Царю и Отечеству. В 1609 году мятежники вытащили его на Лобное место среди Красной площади и, тряся его за ворот, бросая ему песок в лицо, требовали, чтобы он присоединился к ним для низложения Царя Василия Иоанновича с престола, ссылаясь на то, что этот Царь был избран одною Москвою, без участия других городов и что из-за него льется кровь многая. Но Патриарх решительно сказал изменникам: “Доселе ни Новгород, ни Псков, ни Тверь, ни Астрахань, ни другие города Москве не указывали, а Москва всем им указывала: а что кровь льется – то не вина Царя”. Твердость первосвятителя способство­вала тому, что крамольный замысел на сей раз не удался, а заговорщики убежали в Тушино. Тогда Патриарх и туда отправил свою грамоту. “Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам всякого чина и возраста, – писал он, – а ныне не ведаем, как и назвать вас, ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от Соборной и Апостольской Церкви, отступили от Бога и святым елеем помазанного Царя, вы забыли обеты Православной веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались, возрастали, преступили крестное целование и клятву – стоять до смерти за дом Пресвятой Богородицы и за Московское госу­дарство и пристали к ложно-мнимому царику вашему. Болит моя душа, ноет сердце, я плачу и с рыданием вопию: помилуйте, братия и чада, свои души и своих родителей, отошедших и живых, посмотрите, как Отечество расхищается и разоряется чужими, какому поруганию предаются святые иконы и церкви, как проливается кровь неповинных, вопиющая к Богу. Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: не на Бога ли, сотворившего вас, не на своих ли братьев? Не свое ли Отечество разоряете? Заклинаю вас именем Господа Бога, отстаньте от своего начинания, пока есть время, чтобы не погибнуть вам до конца, а мы, по данной нам власти, примем вас кающихся и упросим Государя простить вас: он милостив”.

Увы, и этот трогательный отеческий призыв не имел успеха.

Что сказал бы святитель Божий, если бы он ныне встал из гроба своего к нынешним “бывшим христианам” – смутьянам всякого чина и возраста? Не повторил ли бы он свои грозные слова: “Не ведаем, как и назвать вас, отступники от Бога и Апостольской Церкви, изменники Царю – Божию Помазаннику, приставшие – не к Тушинскому вору, а к еще более постыдному “ложно-мнимому царику” – современному “прогрессу”, под которым укрыва­ется заклятый враг христианства и всего человечества – масонство, руководимое теми, кото­рые некогда сами на себя призвали небесное проклятие, когда взывали: “Кровь Его на нас и на чадах наших!” Болит моя душа, ноет сердце, я плачу и рыдаю. Заклинаю вас именем Господа Бога: пожалейте себя, пожалейте Отечество!”.

Скоро в пределы России вторгся сам польский король Сигизмунд и осадил Смоленск. А 17 июля в Москве вспыхнул мятеж против Царя Василия Иоанновича. С Красной площади толпы двинулись к Серпуховским воротам, куда насильно привели и Патриарха Гер­могена. Здесь раздался только один голос за Царя Василия: то был голос Гермогена, который продолжал стоять за него, по присяге, как за законного государя, венчанного Церковью на царство. Он говорил народу, что там нет спасения, где нет благословения Божия, что измена Царю есть страшное злодейство, за которое грозно накажет Бог и что она не избавит России от бедствий, а еще глубже погрузит ее в их бездну. Но увещания старца-святителя были без­успешны, и Царь Василий Иоаннович в тот же день был низвержен и удален из Кремля в свой дом на Арбате. На другой день Патриарх еще раз вышел на площадь к народу и уго­варивал его возвратить Шуйского на царство, но враги Царя Василия успели уже насильно постричь его в монахи. Несмотря на то, что Царь наотрез отказался от пострижения, громко кричал: “Не хочу!” – князь Туренин произносил за него обеты, а Ляпунов с наглостью держал его за руки, чтобы он не отмахивался, когда на него надевали монашеские одежды. Царицу Марию насильно увезли в Вознесенский монастырь и там постригли. Она рвалась из рук, стенала, звала супруга своего, называла его милым государем, кричала, что будет называть его своим мужем и в монашеской рясе. Патриарх объявил незаконным это насильственное пострижение, молился за Василия Иоанновича в храмах, как за законного Царя, и не считал его иноком, а монахом признал князя Туренина, который вместо него произносил священ­ные обеты. Все это произвело сильное впечатление на москвичей.

Между тем поляки делали свое дело. Они всюду рассылали свои прокламации, возбуж­дая ненависть против Царя Василия, указывая на то, будто в царстве Московском все идет дурно в его правление, что из-за него и чрез него непрестанно льется кровь христианская. Умы волновались. Поляки подкупили податливых на измену русских людей, которые готовы были поймать Царя Василия и отправить пленником к королю Сигизмунду. А многие из тех, которые стояли во главе переворота, буквально исполняя план польский, думали искренно, что служат своему Отечеству. Тем выше проницательность первосвятителя Церкви Пат­риарха Гермогена, провидевшего в этом деле смуты величайшую опасность для России, ее веры, государственности и народности. И тот, кто держал в это трудное время в своих твердых руках посох Всероссийских Первосвятителей: Петра, Алексия, Ионы и Филиппа, столько потрудившихся для создания единого и мощного Московского государства, головою был выше всех своих современников в государственном отношении. Он больше, чем кто-либо из героев этого страшного времени, сделал для спасения России и запечатлел свои подвиги мученическою смертью в 1612 году.

Когда верховная власть перешла к боярской думе, когда бояре решили призвать на русский престол польского королевича Владислава, снова громко поднял свой голос против этого опасного для Отечества шага святейший Патриарх Гермоген. Он не смутился тем, что не достигнет цели, и прямо заявил, что он против призыва иноземца-поляка, указывая, что необходимо избрать на престол православного Царя из русских, причем первый указал на юного боярина Михаила Феодоровича Романова, как на лицо, достойное царского венца по его родству с угасшим родом святого Владимира. Он напоминал о том, что пришлось испы­тать Русскому народу от поляков при Гришке Отрепьеве.

Теперь же чего ждете? – спрашивал он изменников. – Разве только конечного разорения царству и православной вере?

Но польские приспешники осыпали Патриарха насмешками.

Твое дело, – говорили они, – святейший отче, смотреть за церковными делами, а в мирские дела тебе не следует вмешиваться.

Как это похоже на то, что и в наше смутное время говорят нам, пастырям Церкви, современные нам приспешники масонов и иудеев: не наше дело мешаться в политику! Как будто любовь к Отечеству – политика! Как будто охрана православной веры в России – поли­тика! Святитель Гермоген не слушал тогдашних изменников: он дал нам пример и завет, как относиться к таким толкам. Он отстаивал правду Божью по архиерейской совести, а не по толкованию тех, кто и Бога потерял и врагу продался.

Бояре не послушали Патриарха, но все же сделали ему уступку: по его настоянию они потребовали, чтобы Владислав, прежде вступления на престол, принял православие, не сно­сился с папою, не строил на Руси костелов, не допускал к нам ксендзов и казнил смертью тех, кто перейдет из Православия в латинство, – женился бы на русской, не раздавал долж­ностей полякам и, для обеспечения государства от внесения в него чего-либо нерусского, требовали, чтобы королевич ничего не предпринимал в верховном управлении без согласия боярской думы, а в законодательстве и налогах – без одобрения Земского Собора. Это было сделано не ради присвоения народу власти, а ради защиты русских начал жизни от подавле­ния их иноземцем. Тогдашние русские люди, несмотря на всю смуту в их умах, еще помнили, что они – русские, и тщательно старались оберегать свои народные заветы, свои основы русской жизни. Только на этих условиях и после тяжелой внутренней борьбы Патриарх дал свое согласие на приглашение Владислава. К Сигизмунду под Смоленск были отправлены послы (именно те лица, которые были особенно опасны для королевича Владислава: ясно, что выбор сделан под влиянием советов польского гетмана Жолкевского) для переговоров: Ростовский митрополит Филарет Никитич Романов и князь Василий Голицын, так же, как и сын Филарета, Михаил, намечавшийся в цари. Сами бояре предали в руки поляков низведенного с престола Царя Василия с его братом Димитрием. Патриарх не одобрял всего этого, но вынужден был выжидать, пока поляки яснее раскроют свои планы. Недолго пришлось ожи­дать. Король Сигизмунд стал требовать, чтобы вместо Владислава русские присягнули ему самому и уже начал издавать указы от своего имени касательно русских государственных дел. Это значило, что он считает Россию уже покоренною провинцией Польши. Нет нужды говорить, что это грозило гибелью и вере Православной, и русской народности. Момент был страшный. Бояре стояли за польского королевича, в своей слепоте не подозревая опасности; Москва была в руках поляков; смута и измена увеличивались; люди, верные Отечеству и Православной Церкви, были загнаны и забиты. В эту-то роковую пору “был един и уеди­нен”, как выражается современный ему летописец, святейший Патриарх Гермоген. Мог ли он, казалось, в своем полном одиночестве поднять Россию против поляков и самозванца на смертную борьбу? Но что же будет, если и этот доселе твердый, как адамант, столп Церкви и всей Руси – теперь поколеблется? Что, если и он изнемог, и в своем тяжком одиночестве, под угрозою гонений омрачит себя мыслию, будто путем уступок и угодничества Польше и католичеству можно спасти хоть часть исторических сокровищ России?..

Но благодарение Богу! Этот великий и несокрушимый столп не поколебался, этот светильник не угас и, по-прежнему, в сгущавшейся тьме, светил России своим немерцающим светом, который, по мере роста бедствий и опасностей, разгорался все ярче и ярче. Посох великих первосвятителей России, который верной и твердой рукою держал Патриарх Гер­моген, указал для России пути и орудия спасения от смут и порабощения. Ему именно при­надлежит первенство в этом великом и святом деле. За ним дружными рядами пошло все русское православное духовенство, доблестный старец знал, что “иному некому пособить ни в слове, ни в деле”, и геройски стал на великую стражу России. Он следил за каждым, даже скрытым, шагом врагов, готовый поднять против них всю силу Церкви и еще неугас­ший в народе дух русский государственности и русской народности. Сначала Патриарх, как говорит древнее сказание, “видя людей Божиих в Велицей России мятущихся и зело поги­бающих”, говорил им: “Чада паствы моя, послушайте словес моих! Что еще мятетеся и вве­ряете души свои поганым полякам? Которое вам, словесным овцам, общение с злохищными волками? Весте сами, яко издавна православная вера наша христианская греческого закона от иноплеменных стран ненавидима. Киими же нравы примирихомся с иноплеменниками сими?”...

Как эти слова подходят и к нашему времени! И в наше время так же, как и тогда, наша вера православная “всеми иноплеменниками ненавидима есть”; и теперь, как и тогда, это “иноплеменники”, эти французы и англичане, немцы и итальянцы, и все народы Запада, в сущности с презрением относятся к нашей вере Православной, а те из них, которые потеряли всякую веру, всячески стремятся и у нас вырвать из народного сердца веру Православную, а среди нас, людей русских, немало изменников, которые готовы содействовать им в этом и чрез то загубить родную Русь.

В ноябре 1610 года в патриаршие палаты явился вождь полякующей партии, боярин Михайло Салтыков, и начал речь о Сигизмунде, “все на то приводя, чтобы крест целовати самому королю”. Но напрасна была эта коварная попытка: непреклонный и всегда решитель­ный Патриарх властью прекратил эти хитрые речи Салтыкова. Тогда, на другой день, измен­ник явился к первосвятителю уже с боярами правительствующей думы и стал прямо требо­вать разрешить народу целовать крест польскому королю, отдаваясь в его полную волю, и чтобы первосвятитель Церкви отписал об этом к королю под осажденный Смоленск в гра­мотах.

Стану писать к королю грамоты, – мужественно сказал Патриарх, – и духовным вла­стям велю руки приложить, если король даст сына на Московское государство, если коро­левич крестится в Православную веру нашу, а литовские люди выйдут из Москвы. А что положиться на всю королевскую волю, то видимое дело, что нам крест целовать самому королю, а не королевичу, и я таких грамот не благословляю вам писать и проклинаю того, кто писать их будет; а русским людям напишу, что если королевич на Московское государ­ство не будет, в Православную веру не крестится и “литвы” из Московского государства не выведет, то благословляю всех, кто королевичу крест целовал, идти под Москву и помереть всем за Православную веру.

Вот решительное и мощное слово о неустанной борьбе за то, что всего дороже для нашего народа, за веру Православную! Это слово привело в ярость изменника Салтыкова, который понял всю силу этого слова. С наглыми ругательствами наступал он на святейшего Патриарха и даже бросился на него с ножом. А Гермоген, подняв руку с крестным знамением, сказал: “Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа. Будь ты проклят в сем веке и в будущем!”

Это твое начало, господин, – обратился Патриарх к первому советнику боярской думы – князю Мстиславскому. – Ты больше всех честью, тебе следует больше других подвизаться за веру Православную: если ты прельстишься, то Бог скоро прекратит жизнь твою, и род твой возмет от земли живых и не останется никого из рода твоего в живых.

Такие потрясающие слова Патриарха привели в сильное волнение присутствующих: даже такой закоренелый изменник, как Салтыков, поспешил испросить у Патриарха проще­ние, извиняя себя тем, что “безумен был и без памяти говорил”. Патриарх отпустил бояр, но не успокоился на сих объяснениях. Несмотря на то, что поляки своими патрулями сторожили Кремль и весь город, святитель разослал своих дворовых людей собирать народ в Успен­ский собор. С церковного амвона он объяснил им всю грозную опасность настоящего поло­жения для Церкви и Отечества и прямо запретил целовать крест польскому королю Сигизмунду, убеждая народ стоять за веру Православную. Вот где первое начало народной борьбы с поляками и русскими изменниками! Во главе ее стал сам первосвятитель Церкви, и его слова стали разноситься по всем концам России. Поляки не успели помешать этому важ­ному и решающему собранию, вскоре после него окружили Патриарха своим надзором и стражею, но начало народной борьбе было уже положено. В следующем году жители Яро­славля писали в своей грамоте по городам: “Если бы Патриарх Гермоген не учинил такого досточудного дела, то никто из боязни польских и литовских людей, не смел бы молвить ни одного слова”.

Между тем наши послы под Смоленском на все требования поляков отвечали отказом. Когда Салтыков, от имени бояр, прислал им грамоту с приказом, чтобы послы приказали смольнянам сдать город Сигизмунду, митрополит Филарет сказал: “Таким грамотам по сове­сти повиноваться нельзя: писаны они без воли Патриарха, а нас отпускал сюда Патриарх”. А князь Голицын прибавил: “Когда мы стали без Государя, Патриарх у нас человек печальный, и без него в таком важном деле решать не подобает”. Что же касается требования, чтобы смольняне, изменив своей присяге, сдали город полякам, то послы отвечали: “Бог и русские люди никогда не простят нам этого, и земля нас не понесет”.

В половине декабря самозванец был убит в Калуге, и Патриарх властною рукою стал поднимать Русский народ и по областям уже на вооруженную борьбу с поляками. На Рожде­ство он начал писать грамоты, которые были образцом всех последующих грамот смутного времени. Эти грамоты поднимали мощные волны народного одушевления и самоотвержен­ной готовности на великие жертвы для спасения веры и Отечества. Исходя от “первопрестольника Апостольской Церкви и поборателя по истинной христианской православной вере”, они придавали народному движению характер, прежде всего – борьбы за веру, войны священной. В этих грамотах Патриарх выставлял требование польского короля, как измену клятвенным обязательствам самих поляков. Поэтому он разрешил Русский народ от при­сяги, данной королевичу Владиславу. Это давало полнейшее право русским людям гнать клятвопреступных поляков из России. Царя на Руси не было; боярская дума изменила; Пат­риарх являлся “начальным человеком земли Русской”, и потому он счел себя вправе при­звать народ к оружию. В своих грамотах он кликнул клич по областям: “Всем, не мешкая, по зимнему пути, собрався со всеми городы, итти вооруженными ополчениями к Москве на польских и литовских людей”. Святитель Божий не останавливался пред мыслию: дело ли Патриарха, служителя Церкви, говоря по нынешнему – “мешаться в политику”, призывать к оружию: пошел по стопам своих великих предшественников, принимавших самое деятель­ное участие в делах народно-государственных и действовал по заветам Церкви, которая, в лице Преподобного Сергия, вооружила мечами и копьями своих схимонахов и послала их на битву, на Куликово поле. В начале 1611 года гонцы Патриарха скакали по всем областям. Грамоты Патриарха породили целый ряд подобных грамот; призывные послания городов подклеивались к патриаршим грамотам и вместе с ними пересылались от города до города. Уже в том же 1611 году они вызвали сбор двух ополчений, во главе которых потом стал князь Пожарский вместе с Мининым. Эти грамоты пробудили народный дух, воскресили надежду на спасение Отечества, зажгли ревность к этому святому делу. Движение народное росло с каждым днем. И из-под Смоленска пришла в Москву от наших послов грамота, извещав­шая, чтоб не надеялись на то, что королевич будет царем в Москве: поляки выведут из Рос­сии лучших людей, опустошат ее и завладеют ею. “Ради Бога, – писали эти русские люди, – положите крепкий совет между собою, разошлите списки с нашей грамоты и в Новгород, и в Вологду, и в Нежин, и в другие города, чтобы всею землею сообща встать за Православную веру, пока мы свободны, а не в рабстве и не отведены в плен”.

Поляки не могли простить Патриарху такого дерзновения. Чтобы отнять у него возможность рассылать грамоты, “у него дьяки, подьячие и всякие дворовые люди пойманы, а двор его весь разграблен”. С этого времени его стали держать, “как птицу в заклепе”. Но это насилие еще больше возбуждало в народе уважение и любовь к Патриарху, еще больше придавало силы его грамотам. Сами москвичи стали писать в другие города: “Вслед за пре­дателями христианства, Михаилом Салтыковым и Феодором Андроновым с товарищами, идут немногие. Святейший же Патриарх прям, как сам пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно, а за ним следуют все православные христиане. Будьте с нами обще заодно против врагов наших и ваших. Помяните одно, если коренью основание крепко, то и древо неподвижно. Если коренья не будет, к чему прилепиться? Здесь корень нашего царства, здесь – знамя Отечества – образ Божией Матери, Заступницы христианской, кото­рый евангелист Лука писал. Здесь великие светильники и хранители Петр, Алексий и Иона чудотворцы. Или вам, православным христианам, то ни во что поставить?”...

Чрезвычайно сильно и глубоко было действие призывов Патриарха. Чистые, неомраченные смутой и изменой души были всецело на его стороне. Но заговорила совесть и у тех, которые в это смутное время измалодушествовались, проживая в стане самозванцев и дружа с поляками. Особенно поразительный и глубокий переворот произвели грамоты Гер­могена в душе Прокопия Ляпунова: из этого человека, дотоле колебавшегося семо и овамо, они сделали верного и твердого исполнителя наставлений Гермогена. В каких только лагерях не перебывал этот человек! Сначала он был в стане Болотникова, откуда явился с повинной к Царю Василию Иоанновичу; затем он перешел на сторону его врагов и, вопреки Патри­арху, участвовал в крамоле против Шуйского. Потом передался королевичу и его партии, но сильные слова патриарха сделали его, наконец, верным даже до смерти сыном Отечества. Он образовал в Рязани стройное ополчение, при вести о насилии над Патриархом он отпра­вил в Москву грамоту в защиту его, и она подействовала на правивших бояр: “С тех мест, – говорит летопись, – Патриарху стало повольнее и дворовых людей ему немногих отдали”.

Наконец по призыву Патриарха, образовалось стотысячное войско из 25 городов и большие отряды казаков. Сидевшие в Москве поляки и их русские приспешники заволновались, а Салтыков в марте 1611 года опять явился к Патриарху Гермогену и угрожающим тоном сказал ему: “Это ты по городам посылал грамоты; ты приказывал всем собираться да идти на Москву! Отпиши им, чтоб не ходили”. Патриарх мужественно ответил: “Если ты, все изменники и поляки выйдете из Москвы вон, я отпишу к своим, чтобы вернулись. Если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за Православную веру. Вижу ее поруга­ние, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле латынское пение и не могу терпеть”. Поляк Гонсевский сам заговорил: “Ты, Гермоген, главный заводчик всего возмущения. Тебе не пройдет это даром. Не думай, что тебя охранит твой сан”.

Но запугать готового на мученичество Первосвятителя было нельзя.

Теперь поляки уже ничем не прикрывали своей ненависти к русскому народу. Они стали держать под стражей Патриарха; стали жестоко поступать с московским населением. Поляки пытались обольстить народ, суля ему разные свободы, выхваляя свои порядки, свой сейм, ограничивающий власть государя, но преданные самодержавию русские люди им отвечали: “Вам дорога ваша вольность, а нам – наша неволя. Да, ведь, и у вас – собственно, не настоящая воля, а своеволие: сильный грабит слабаго, может отнять у него имение и жизнь. Искать правосудия по вашим законам долго, – ничего не возьмешь; а у нас самый знатный не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе Царь творит суд и расправу. Как Бог, карает он и милует”. А которые были посмелее, те говорили, чтоб поляки убира­лись из Москвы по добру-здорову. “Россия-де не такая невеста, чтобы ей не найти жениха получше Владислава”.

Все предвещало приближение страшной грозы. Гроза разразилась на Страстной неделе. Во всех концах Москвы зазвучал набат. Поляки бросились на народ и стали рубить его. Москвичи, вооружившись чем попало, стали защищаться. Поляки, видя, что им не уда­ется взять верх, отступили к Кремлю и подожгли город во всех концах. Летописцы рисуют нам страшную картину этих дней. Пожар длился всю неделю. Во вторник на Святой уже стали подходить главные силы русских ополчений. Они со всех сторон окружили Кремль и Китай-город, где засели поляки. Изменники и поляки снова приступили к Патриарху и заго­ворили: “Прикажи Ляпунову и товарищам, чтобы они ушли назад: иначе ты умрешь злою смертью”.

Боюсь Единого Живущего на небесах, – ответил непреклонный первосвятитель. – Вы мне сулите злую смерть, а я надеюсь чрез нее получить венец небесный и давно желаю пострадать за правду.

Тогда они объявили его низвергнутым с патриаршества и передали его кафедру уже давно низложенному приверженцу Лжедимитрия I, греку Игнатию, а самого Гермогена бро­сили в подземелье Чудова монастыря, куда спускали ему в окно хлеб и воду. “В храмине пусте, яко во гробе, затвориша”, – говорит летопись.

Прошло три месяца. Защитники Отечества, лишенные духовного вождя, ссорились между собою. Ляпунов был изменнически убит казаками. О Гермогене ничего не было слышно.

Но вот 5 августа 1611 года в Кремль пробрался некто Родион Мосеев к Патриарху Гермогену. А тот воспользовался этим, чтобы отправить в Нижний свою, уже последнюю, предсмертную грамоту. Она гласила следующее: “Благословение архимандритам и игуменам, и протопопам, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру: от Патриарха Гермогена Московского и всея Руси – мир вам и прощение и разрешение. Да писати бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтобы митрополит писал в полки боярам учительную грамоту, да и казацкому войску, чтобы они стояли крепко в вере, и боярам бы и атаманье говорили бесстрашно, чтобы они отнюдь на царство проклятого Маринкина сына... не брали. Я не благословляю! И на Вологду ко властям пишите ж; также бы писали в полки: да и к Рязанскому владыке пишите тож, чтобы в полки также писал к боярам учительную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму и разврат, и имели бы чистоту душевную и братство, и промышляли бы, как реклись, души свои положити за Пречистыя дом и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили; да и во все города пишите, чтобы из городов писали в полки к боярам и атаманье, что отнюдь Маринкин сын не надобен: проклят от святого собора и от нас. Да те бы вам грамоты городов собрати к себе в Нижний Новгород да пересылати в полки к боярам и атаманье; а прислати же прежних, коих есте прислали ко мне с советными челобитными, – свияженина Родиона Мосеева да Романа Пахомова, – а им бы в полках говорити бесстрашно что проклятый отнюдь не надобен; а хотя буде постраждете, и вас в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы для грамот посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословение и разрешение в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно: а я должен за вас Бога молити”.

Поразительно это величие духа в святейшем Патриархе: одинокий, беспомощный, в глубине подземелья, под грозой мученической смерти, этот “Начальный человек Земли Рус­ской” чувствует себя вождем народа и как бы великим государем и считает себя в праве передавать свои государственным полномочия лицам духовным и воеводам, даже городам и, наконец, – отдельным лицам, каковы Мосеев и Пахомов, и велит им говорить бесстрашно народу все от его имени.

Принесенное в Нижний Новгород это призывное послание нашло глубокий отклик в народе. Его клич – идти на спасение Родины поддерживали его присные ученики и послуш­ники: поставленный им и близкий к нему архимандрит Сергиевой Лавры преподобный Дио­нисий и ее келарь Авраамий Палицын, также повсюду рассылавшие свои грамоты с при­зывом ополчиться на спасение Отечества. Мы знаем, что в Нижнем во главе народного движения стали земский староста Козьма Минин, князь Димитрий Михайлович Пожарский и местное духовенство.

Из глубины подземелья великий священномученик за Отечество не мог телесными очами видеть движение собранных, по его призыву, народных ополчений и девяти месяцев не дожил до совершенного освобождения Москвы и России. Но он имел утешение узнать, хотя от врагов своих, что эти ополчения идут.

Удивительна была слепота врагов святителя Божия и России! Изменники все еще думали, что под влиянием тяжкого заточения можно сломить мужество Гермогена. Они опять спускаются в подземелье его, опять требуют, чтобы он своим проклятием остановил Пожарского, Минина и их сподвижников и заставил их возвратиться назад. “Он же, великий государь-исповедник, – говорит летописец, – рече им: да будет над теми, кто идут на очи­щение Московского государства, милость от Господа Бога, а от нашего смирения благосло­вение; а на окаянных изменников да излиется гнев от Бога, а от нашего смирения да будут прокляты они в сем веке и в будущем”.

Это – последние слова, которые дошли до нас от несокрушимого духом первосвятителя. Они должны отзываться в сердцах русских людей и чрез триста лет – в наше время: в сердцах верных сынов Отечества – отрадою благословения, а в сердцах изменников Родине – грозным проклятием.

Враги не могли быть спокойными, пока был жив святитель Божий. Они порешили освободиться от него насильственною смертью. Современники согласно между собою гово­рят, что он скончался мученически. Большинство из них утверждают, что его, “по многом страдании и тесноте, уморили голодною смертью”, а поляки говорят, что он был удавлен. Он преставился к Богу 17 февраля 1612 года.

Есть древнее предание, что поляки, вместо хлеба, стали Патриарху давать нечеловеческую пищу: “меташа в неделю сноп овса и мало воды”. Очевидно, это делалось с неслыхан­ною жестокостью, не свойственною русским людям.

Понятно, что когда русские люди узнали о мученической кончине своего великого пер­восвятителя, то в глубокой скорби своей еще более вдохновились к исполнению его завета – в святом деле освобождения Руси от нашествия поляков и очищения ее от своих же измен­ников. 22-го октября того же года Москва была очищена, а 13 февраля следующего 1613 года на царский престол был избран тот благословенный родоначальник Дома Романовых, на которого указывал святейший Гермоген. Если Россия не была разделена между поляками и шведами, если не истреблено в ней Православие, если самый народ Русский не потерял своего духовного облика, не обратился в поляков и шведов, а частью и немцев, то всем этим мы обязаны великому подвигу Святителя Гермогена больше, чем кому-либо из защитников Руси того времени. Все они и руководимы были, и одушевляемы – ни кем другим, как Пат­риархом Гермогеном: он был их вождем, их душою. Вот почему его святое имя записыва­лось в святцы наряду с прославленными угодниками Божиими.

Святейший Патриарх был первоначально погребен в Чудове. Царь Алексей Михайлович повелел перенести гроб его в Успенский собор (в 1653 году), причем тело его оказалось нетленным. Поэтому оно и не было положено в землю, а поверх земли, в особой гробнице, обитой бархатом. В 1812 году французы, отыскивая сокровища и в гробах, кощунственно выбросили его мощи из гроба, но по уходе их они были найдены целыми и снова положены в ту же гробницу. Чрез 270 лет по кончине, в 1883 году, когда пред коронованием императора Александра III, производились работы в Успенском соборе, упавший со стены камень про­бил каменное надгробие и самый гроб Патриарха, и при этом его святые останки оказались нетленными.

В наши дни эта святая гробница привлекает к себе множество народа со всех концов России, и здесь совершаются непрерывною чредою панихиды по святителю. Его молитвами многие недужные получают исцеления, и близок, верится, день, когда святая Церковь, при­числив его к лику святых, откроет его святые мощи для всеобщего поклонения и лобзания.