127. Тяжелое бремя архиерейского омофора

Великий учитель смирения христоподражательного, святитель Христов Тихон, чудотворец Задонский, когда его спрашивали: что побудило его уйти на покой, кротко отвечал: “Омофор, который носят архиереи на плечах своих, очень тяжел, не мог я носить его, и потому оставил кафедру”. Конечно, не вещественный омофор разумел угодник Божий, а то тяжелое бремя, бремя забот и трудов пастырских, бремя скорбей пастырского сердца и созна­ние тяжкой ответственности пред Богом за врученную ему паству при немощах его – вот что разумел смиренный святитель Христов.

Прости мне, угодниче Божий, что, оставляя кафедру по многим немощам моим, я невольно вспоминаю твои смиренные слова! Немощен был и ты плотью, но силен духом, и немощи твои – были крестом, возложенным на тебя Богом от самого твоего рождения. А я немощен от себя самого, от грехов моих многих, и мне ли повторять твои словеса?..

Но не о себе хотелось бы сказать, а по поводу того, что пережито мною, что переживают особенно ныне, в тяжкие дни Церкви Божией, все те святители, которые хотят верно идти путем, Христом им указанным!

Были времена лютых гонений на Церковь Христову, когда назвать себя христианином значило приговорить себя почти на верную смерть. Тогда архиереев Божиих преследовали как вождей христианства; их головы были оцениваемы дорогою ценою, и они постоянно должны были готовиться к смерти. Страшно подумать: что сталось бы с нами, если бы мы, нынешние архиереи, жили в те времена! Быть может, многие из нас давно преклонили бы колена пред Зевсом и Юноною. Но тогда, если бы не замерла в нас совесть, мы проклинали бы свое малодушие, свою измену своему Господу и Спасителю.

Ныне не страхом мук смертных искушает нас дух времени; он подкрадывается к нам с другой стороны. Во имя гуманности, прогресса, свободы совести, всякого рода терпимости он пытается заставить нас войти в сделку с совестью, в компромисс с требованиями долга, делать уступку за уступкой, якобы не поступаясь в существенном, а потом и существен­ное подменивая в нашем нравственном сознании так, что если бы на него взглянули наши предки, пожалуй, и не узнали бы его. И вот, снисхождение к немощам человеческим обра­тилось у нас в поблажку порокам: грешник еще и не думал каяться, а мы уже предписываем, по исполнении епитимий, разрешить ему то и то. Как будто наверное знаем, что грешник и епитимию примет, и выполнит усердно: как будто епитимия – простая формальность, не тре­бующая нравственного подвига от епитимийца. И приходится, скрепя сердце, закрыв глаза, писать на определения консистории: “утверждается” или “исполнить”. Так велят консис­торские уставы и разные циркуляры: сопротивление бесполезно. Нередко сами пастыри не знают точно: да в чем же епитимия? Разве только в том, что епитимиец не может приступить к святым Таинам Христовым? Но и во-первых, ныне и без епитимий многие христиане сами себя лишают сего таинства, а во-вторых, кто знает, чтоб таковый не причастился где-нибудь в монастыре? Ныне многие и за грех не считают такое по существу святотатство. И скорбит душа архиерея, не имеющего возможности лично воздействовать на грешника-епитимийца; ведь у него в епархии миллион-два числится православных, – да тысячи полторы-две свя­щенников, а священники не имеют достаточно авторитета у своих пасомых. Да и то надо сказать: большинство епитимийцев – блудники и прелюбодеи: отбив чужую жену, добив­шись развода с нею мужа, виновный и в качестве епитимийца продолжает с нею прелюбы творити: страшно подумать, до чего в таких людях исказились все нравственные понятия! Пройдет известный срок (минимальный для прелюбодеев: вместо 7–2 года), подают проше­ние архиерею, с заверением священника, что виновный “проходил епитимию с усердием, показал искреннее раскаяние”, и архиерей должен разрешить его от епитимий. Проверить показание священника нет возможности, хотя в совести чувствуешь, что исполнена только формальность, в которой духа и не было.

Даже такое святое дело – покаяние грешника обратилось в пустую формальность! Как же не болеть душой епископу?

А если бы решил он испытать произволение грешника, если бы отказал в снятии епитимий, то пусть ждет жалобы в Святейший Синод. Пойдет переписка, неприятности и про­чее.

Груды дел судных: жалобы духовенства – один на другого, жалобы прихожан на духовенство, дознания по пустым поводам, следствия, в коих – это чувствуешь – так много бывает нарушения святости присяги: известно, как ныне стали смотреть на это священное дело; бесчисленные дела бракоразводные, в коих архиерею приходится спускаться на самое дно ско­топодобной жизни пасомых, читать самые циничные показания свидетелей, нередко закуп­ленных. Сказать только, что после известного решения Святейшего Синода – разрешать вступление в брак виновной стороне после понесения ею епитимии – число бракоразводных дел едва ли не удесятерилось, и станет понятно, как много бремени возложено на еписко­пов, бремени – бесплодного в духовном смысле, крайне тяжелого по самой сущности таких дел. Нужно ли перечислять другие “дела”? Довольно сказать, что по моей, сравнительно небольшой епархии, мне приходилось писать до 7000 резолюций, следовательно, перечи­тывать столько же бумаг, а не редко целых дел. Увы, для делания в собственном смысле пастырского у епископа немного остается времени. Ведь епископ должен на деле осуществ­лять преемство апостольского служения: он должен бы пребывать непрестанно в апостоль­ском подвиге: в путешествиях по епархии, посещении не только городов и селений, име­ющих храмы Божии, но и захолустных уголков епархии, заброшенных деревушек, всюду неся с собой мир Божий, свет учения евангельского, в духе любви, в простоте сердца, входя во все нужды пасомых, в их скорби, беседуя не только в собраниях верующих, но и по домам, поучая, назидая, предостерегая, ободряя и утешая. Нет нужды для таких путеше­ствий возить с собою большую свиту: довольно секретаря, миссионера и келейника. Где можно, там совершать служения, где нет к тому возможности, там ограничиваться служе­нием молебнов, но непременно везде проповедовать и сеять слово жизни вечной!

Епископ должен быть всем доступен и дома, но принимать с рассуждением, иначе его возьмут в плен люди, не умеющие ценить архиерейского времени, непонимающие требова­ний архиерейской совести. По понятию таких людей, архиерей на то и создан, чтобы обра­щаться к нему с просьбами: нарушь закон, обойди закон, нажми на закон и все это – во имя человеколюбия, гуманности, личных интересов того или другого просителя. Это – положи­тельная пытка для архиерея! Он заботиться должен об удовлетворении духовных нужд епар­хии, а от него требуют удовлетворения вот этих их личных нужд, об облегчении их личной скорби, их семейных нужд. Всегда ли можно совместить то и другое в одном распоряже­нии? Большею частью, волей-неволей приходится входить в компромисс, делать некоторую уступку таким просьбам в ущерб строгим требованиям архипастырского долга. Просмот­рите послужные списки священников: много ли ныне таких, которые служат 30–40 лет на одном и том же месте, не меняя прихода? А это что значит? То, что батюшки не срослись духовно со своим приходом, что для них не больно отрываться от своих детей духовных, ради чего?.. Чтый да разумеет! И не хочу строго судить их за то: ведь это стало повсюдным явлением, причины коего слишком сложны, чтоб сейчас говорить о них. И вот на каждое мало-мало порядочное место десятки прошений о переводе, а на бедных приходах пустуют вакансии священников иногда по году: кандидатов нет! Где их взять? Прихожане умоляют прислать священника, архиерей мучается в совести, а горю помочь не в силах.

Растут секты, расколы; в народе пробуждается жажда духовного назидания, питомцы наших современных семинарий в большинстве, по-видимому, – просто не способны удовле­творять этой потребности так, как бы следовало. И удивительное дело: полуграмотный сектант увлекает за собою сотни, тысячи, а священник, учившийся все же лет десять, не только не влечет за собою народ, своих пасомых, как бы подобало, но и не умеет, если не ска­зать – не хочет обличить этого сектанта. Просто обидно становится за таких! А ведь именно таких священников большинство; именно ревностных пастырей, способных отогнать и отго­няющих волков хищных от своего стада – очень, очень немного!..

Прежде хотя мирская-то власть признавала Православную веру единою истинною, почитала ее основою русской жизни, оберегала от нашествия волков – раскольников и сектантов – православных простецов и не давала им воли. Ныне да простят мне носители сей власти: ныне они будто стыдятся вступиться за малых сих и на мольбы священников – помочь им оградить православных от богохульной, кощунственной пропаганды, от соблазна, оградить, по крайней мере, их, священников, от издевательств сектантов – отвечают молча­нием. И мнится: покинули нас власть имущие, предают на поругание врагам Церкви, а эти враги ликуют в своих печатных листах, продолжая издеваться над нами. “Суды суть и анфинаты суть!” – отвечают нам представители власти. Подавайте жалобы, если вас оскорб­ляют: там разберут дело, а мы, администрация, не можем вас защищать: такого закона нет. “Но, господа администраторы, как же нам быть, когда наша совесть повелевает нам име­нем Господним подставлять левую щеку врагу, когда он ударит нас в правую? А ныне враги дерзко следуют логике Иулиана-отступника: Христос заповедал Своим последователям так поступать, так их может бить всякий, кому хочется! Православный священник не может ни ответить на брань бранью, на оскорбление оскорблением, не может по совести жаловаться ни на кого, он как бы вне закона: “Бей его, издевайся над ним, сколько хочется, топчи в грязь доброе имя его!.. Если он верен учению Христову, то в суд не пойдет, если пойдет, то мы же его предадим осмеянию в печати так, что вперед ему не повадно будет!.. А суды... да в них ведь сидят такие же, большею частью, “интеллигенты”, как и мы, и попам не будут мирволить.”

Много ли способных на такой подвиг мученичества? Имеет ли право – не только христианская, но даже и языческая власть, не упраздняя самого понятия о власти, требовать от нас, служителей Церкви, такого подвига? Повторяю, подвижники есть и ныне, но смеет ли власть оставлять их беззащитными?..

На днях двух добрых пастырей избили под самым Петербургом новые сектанты – чуриковцы: посмотрим, воздействует ли власть на этих безумцев-фанатиков, чтобы охладить их пыл против пастырей – их же духовных отцов! Дело в том, что исполнение Христовой запо­веди лично христианином – одно, а дело власти пресекать зло – другое, но и это – также исполнение заповеди Божией. Пусть и власть носящий – ведь он тоже христианин – лично на себе исполняет ту же заповедь: пусть и он подставляет левую щеку под удар хулигана, когда тот его ударит в правую, но пусть в то же время помнит свой долг: сущие власти от Бога учинени суть... власть не без ума меч носит, Божий бо слуга есть, отмститель в гневе злое творящему. Если это писано о власти языческой, то тем паче приложимо к хри­стианской. Не ее дело толковать Евангелие: ее дело исполнять свой долг по учению Еван­гелия. Или уж пусть, по отношению к нам, православным, прямо объявит она, что отныне для нее все веры равны, и повторит слова исторического Галлиона анфината: “когда идет спор об учении... разбирайтесь сами!” (Деян. 18:12). Так мог говорить язычник, но христи­анская власть не может же равнодушно смотреть, как разные сектанты, фанатики, изуверы отторгают православных от Церкви, не давая пастырям никакой возможности возражать им. Истина сильнее неправды, но когда ей насилием закрывают уста, когда криками, издеватель­ством, руганью, угрозами заставляют проповедника истины молчать, то ужели власть пра­вославная должна смотреть спокойно на это поругание истины, на это насилие над совестью православно верующих младенцев веры, на это издевательство над пастырями Церкви?..

Душа изболелась при виде всего этого. И все это приходится больше всех пережи­вать своим сердцем нам, архиереям. Ведь к нам простирают умоляющие взоры наши чада о Господе, нас умоляют пастыри приходские: помогите нам! Оградите от изуверов-сектантов, пришлите миссионера, попросите власть мирскую защитить нас от издевательств... хотя бы ради чести святой Церкви нашей. Но на наши обращения так мало обращается внимания! Как часто приходится узнавать, что низшие органы власти больше озабочены охраною сво­боды для сектантов, чем охраною православных от пропаганды сектантства.

Миссионеры. Я недавно писал о них. Мои читатели знают, что, по моему убеждению, каждый пастырь должен быть миссионером. Но в наше время так разветвилось сектантство, что и для самих пастырей нужны миссионеры как руководители, как знатоки сектантства. Но увы... где их взять? Ведь это – не прислуга, которую можно найти по публикации! Где у нас институт миссионерский, о коем, помнится, мечтал еще великий миссионер святи­тель Иннокентий Московский? Есть какие-то захудалые курсы в Казани, устраиваются и по епархиям каждый год курсы... но разве это нужно? Нужен специальный институт или академия миссионеров; нужно нечто подобное, конечно, не по духу, а по цели, латинской Collegiae de propaganda fide, нужно учреждение, которое выпускало закаленных бойцов за Православие.

Можно ли надеяться, что мы дождемся этого?

Увы, хотя бы семинарии-то наши поставить так, чтоб из них не бежали в ветеринары, а шли бы в пастыри. И за то бы слава Богу!

Но я никогда не кончил бы, если бы стал перечислять все скорби пастырского сердца, все то тяжелое бремя омофора пастырского, которое нести могут лишь люди сильные не духом только, но и плотью. А я изнемог, я лежу неделями в постели, и в сих болезнях моих вижу волю Божию: передать епархию иному, более меня сильному, его же изберет Господь. И паче меры моей, паче всяких заслуг, коих не было у меня, я взыскан милостью власти церковной, и ухожу с епархии, не лишенный возможности еще послужить Церкви Божией, но уже в меру немощей моих. За все слава Богу! Утверди, Господи, Церковь Твою, юже стяжал еси честною Твоею кровью! Приведи сильных и добрых делателей на ниву Твою на место нас, уходящих и многонемощных!..