114–118. Берегите сокровища церковных преданий

I

Мы живем в печальное время. Идеалы принижаются, постоянно уходя из сознания нашего куда-то далеко, в область тумана и забвения, чистые понятия и воззрения, веками воспитанные Церковью, тускнеют, самая способность распознавать, в чем чистая истина, чистое, Богу угодное добро и богоподобная духовная красота, – слабеет в современном хри­стианине, даже и православном. Когда размышляешь об этом, как-то невольно проносятся в мысли слова незабвенного святителя Филарета Московского: “Когда наступает тьма на дворе, то усиливают свет в доме”. А тьма усилилась настолько, что люди возлюбили тьму больше, чем свет, и свет нередко называют тьмою, а тьму светом. Я не говорю уже о тех, кто сознательно лукавит в своей совести, кто бежит от света Христова, просвещающего всякого человека в недрах Церкви – воспитанием в заветах Церкви – Христовой невесты, кто, возлюбив грех, спешит укрыться от обличений совести судии неподкупного во мраке лука­вых софизмов. Такие люди, сами погружаясь во тьму, влекут за собою и других, распростра­няя эту тьму вокруг себя. И вот этих-то других, стоящих на распутии, колеблемых ветрами всяких современных мудрований и как будто потерявших руководящее начало в жизни, – мне искренно жаль! Мне хочется крикнуть им: поближе к Церкви, братия мои, подальше от современных шатаний в области мыслей, в области жизни! Церковь с материнской любовью дает сама это руководящее начало в жизни, эту спасительную нить, за которую держась вы не заблудитесь в бесконечном лабиринте человеческих смышлений и всегда верно будете рас­познавать истинный путь жизни и православного мировоззрения. Это начало, эта нить есть общецерковное предание, всегда верное учению слова Божия – Священного Писания, всегда являющееся выражением и отображением жизни Церкви времен минувших, от Апостолов и Самого Господа Иисуса Христа даже до наших позднейших дней. Дух Божий, присно живу­щий в Церкви Христовой и ее оживляющий, в ней присно дышущий, охраняет верных чад ее от всякого самочиния в области мысли, ибо всякое свое мнение, всякую нововозникшую мысль свою они проверяют мнением Церкви и ее пастырей и учителей всех веков и времен, дабы таким образом быть в неизменном ей послушании и единении со всею историче­скою Церковью и с ее вечною Главою Господом Иисусом. Таким образом, в основе отноше­ний православно верующего сына к матери-Церкви лежат смиренная, сыновне-беззаветная любовь к ней, яко невесте Христовой непорочной, яко матери нашей благодатной.

И этою любовью должны быть всецело проникнуты все чада Церкви – и пастыри, и пасомые: все должны благоговейно чтить ее, слушать ее, любоваться ее духовною красотой. Эта беззаветная любовь к матери-Церкви и будет ключом, открывающим пред духовными очами чад все те ее свойства, ее духовные сокровища, которые остаются прикровенными для людей, вне Церкви живущих и потому неспособных ни умом, ни сердцем восприять их. Истинные носители духа церковности, с детства воспитанные на церковной, скажу больше, на церковно-славянской литературе, или, как выражаются люди простые, на божественных книгах, являются и лучшими истолкователями самого духа церковности, живыми продол­жателями церковного предания, учителями Церкви. Все то, якобы новое, что ими вносится в жизнь соответственно новым потребностям церковной жизни, в то же время и есть сози­дание того же непрерывного от времен апостольских предания. В этой новизне веет тот же дух, она есть новый листок на той же ветви древа церковного предания. Стоит просмотреть, например, чинопоследования и молитвы на разные случаи, составленным Московским свя­тителем Филаретом, который был типичнейшим носителем и хранителем церковных преда­ний, их истинным истолкователем и в истории Церкви созидателем.

Я уверен, что меня поймут люди церковные, не утратившие способности – не столько умом, сколько сердцем – распознавать свое родное православное от чужого инославного. Слава Богу, таких еще немало на Руси. Но я боюсь, что и среди них есть уже такие, которые под влиянием веяний духа времени, веяний, постоянно отравляемых масонскими идеями, безмолвно, без протеста, уступают этим веяниям, стараясь умиротворить свою православ­ную совесть соображением, что это – мелочь, несущественна, что ценою таких уступок, в сущности якобы ничтожных, покупается мир во взаимных отношениях с людьми нестрого церковных воззрений. И бывает так: сначала терпят, затем привыкают, а наконец – в следу­ющем поколении – дети уже считают нормою то, что только терпели отцы. Так и отпадает от жизни предание. А между тем в этом забытом предании сколько было глубокого смысла и воспитывающей поэзии! Приведу пример. В 60-х годах минувшего столетия, в те дни, когда на свещнице Всероссийской Церкви (не говорю – Московской – понятно почему) ярко горел св. великий святитель Божий Филарет, во всех церквах первопрестольной накануне воскресных и праздничных дней зимою всенощное совершалось с редким звоном, по осо­бому разрешению, а красный звон, уставной, полагался только для вечерни и утрени. И в этом соблюдении устава, не дозволяющего после праздника Воздвижения Креста Господня “бдений”, была своего рода поэзия. Кто немощен, стар и мал могли идти ко всенощной, но священнослужители в силу необходимости, а прочие верующие должны были, понуждаемы совестью, идти к утрени. В этом был некоторого рода подвиг, а в подвиге – духовное осве­жение и утешение. Теперь эти утрени остались, кажется, только в некоторых обителях. Не хочу осуждать этой замены утрени всенощною службою – хочу только отметить, как отошли в область предания эти праздничные утрени с поэзией раннего вставания, хождения во тьме ночной в храм Божий при звоне колокола, который как-то особенно торжественно и властно звучал в этой тишине зимней морозной ночи. Да и в храме-то Божием в часы глубокого утра легче изливалась из сердца молитва молящихся. Теперь – почти всюду всенощное с красным звоном, и эта поэзия утреннего Богослужения отошла для нас, ее переживавших, в область отрадных воспоминаний, а для следующего поколения станет уже отдаленным забытым преданием, отмеченных разве в книгах, а не записанных личным переживанием на скрижалях детского сердца, как у нас.

Я взял такой пример, в котором проявилась уступка только немощи человеческой в ущерб требованиям строгого церковного устава. Правда, эти требования – вставать зело заутра в день Господень, чтобы с обновленными силами посвятить начатки святого дня молитве пред Господом – имеют свой глубокий смысл, однако же, в виду немощей современного нам поколения, приходится этим немощам сделать уступку, чтобы не дать повода счи­тающим себя немощными вовсе не посещать праздничных богослужений. Но такого рода уступки в области церковного предания можно допустить лишь под условием строгого предварительного обсуждения. К сожалению, вот этого-то условия и не выполняется у нас, и при­том даже в отношении таких предметов, которые уже теряют внутренний смысл свой, когда происходит замена, или лучше сказать – подмена, древнего предания новизною последнего времени. На нашей памяти, например, в храмы Божии ворвалось электричество – этот мерт­вый свет машинного производства. Сначала он появился как иллюминация храмов Божиих снаружи: это было даже хорошо и в смысле чистоты, и в смысле безопасности. Но этим не удовольствовались. Теперь электричество горит уже в храмах – в паникадилах. Здесь уже “обкрадывается” смысл церковного предания. Что такое паникадило в его символическом значении? Оно изображает собою духовное небо, украшенное духовными звездами – ликами святых Божиих, яко же звезда от звезды разнствующих во славе у Господа. Оно же, паника­дило, представляет собою и общую лампаду пред всеми многочисленными иконами в ико­ностасе. А елей лампады, как известно, означает и милость Божию к нам грешным, исце­ляющую наши недуги душевные и телесные, и дела милосердия, творимые нами во славу Божию, а если в паникадиле горят свечи, то сколько благодатных уроков преподают нам эти плоды трудов Божьей мушки-пчелки, работницы! Тут и благоухание цветов, напоминающее благоухание добрых дел, творимых благодатью Духа Божия, тут и бескорыстие напряженного труда во исполнение воли Творца, тут и мудрость ничтожного созданьица, прославляю­щего своим искусством Создателя; тут и тихое горение, напоминающее нам тихое приближе­ние к смерти; тут и чистая, благоуханная жертва Богу, поучающая нас самих себя уготовлять яко чистую жертву всесожжения Господу в отсечении своей воли, в умерщвлении греховного ветхого человека. И все эти уроки, веками скопленные, умирают, отходят в книжное пре­дание с заменой восковой свечи – электричеством. Мне скажут: и электричество – Божие творение. Да, не спорю, но мне жаль церковного предания, почти две тысячи лет (а для елея – почти 4000 лет) жившего в Церкви и вдруг – умирающего, жаль этих трогательных уроков, этой умиляющей сердце поэзии.

II

Есть еще две области церковного предания, соприкасающиеся с поэзией: эта церковная иконопись и церковное пение. В этих областях мы так далеко ушли от предания, живого пре­дания церковного, что во многом потеряли, кажется, и руководящее начало. Помню, лет 20 назад в Москве был археологический съезд. Зашла речь о том: кто изображался на древних иконах Рождества Христова внизу, в уголке, против праведного Иосифа Обручника, сидящего с закрытыми глазами! Ученые археологи высказывали разные догадки: предполагали, например, что это пастух, расспрашивающий Иосифа о месте рождения Спасителя. Но про­стой иконописец из Палехи объяснил, что эта фигура изображает искусителя, во сне влагающего Иосифу помыслы подозрения против Пресвятой Девы. “Видите, – сказал этот ико­нописец, – у него и голова закрыта, чтобы рога спрятать, и ноги не видны, а на старых иконах ноги кончаются копытцами”. Вот наглядный пример того, как с перенесением к нам иде­алов западной живописи, оборвались нити родного предания в искусстве иконографии.

Об увлечении западной живописью в XVIII веке и говорить больно! Вместо традиционных ликов святых Божиих живописцы писали портреты с помещиков, особенно с их жен и дочерей, вместо ангелов-юношей писали обнаженных со вздутыми щеками детей, на ико­ностасах рассаживали резные фигуры этих детей, а около престола в святом алтаре ставили резных ангелов в виде полуобнаженных женщин. Так подменены были идеалы одухотво­рения изображений святых – плотяностью европейского натурализма. Надо еще удивляться, как уцелело на Руси искусство иконописания в древнем стиле. Надо с благодарностью назы­вать те села Владимирской епархии, в коих кустари-иконописцы сохранили до нашего вре­мени поэзию иконографии и ее предания. Наши художники последних двух столетий в своем увлечении западным натурализмом вовсе не обращали внимания на иконописные традиции и отбросили их как ветошь. Только в последнюю четверть XIX века обратился к этим тради­циям и стал из них черпать свое художественное вдохновение наш великий поэт иконогра­фии и церковной живописи В. М. Васнецов. Воспитанный под крылом матери-Церкви, он понял чуткою душою, что православной иконописи совершенно несвойственен натурализм, что в нашей иконографии идеалом служит одухотворение, идея внутренней духовной кра­соты, а не телесной, что последняя допускается постольку, поскольку она служит первой. Икона святого не есть точный его портрет, хотя портреты угодников, Богом прославленных святителей последних веков (Димитрия, Тихона, Митрофана, Феодосия, Иосафа) и преподобного Серафима и стали, со времени их прославления, иконами, но портретное сходство и тут является на втором месте. Икона скорее есть символ или средство переносить нашу мысль и сердце в горний мир для беседы с тем, кого она изображает. Одухотворение изображенного на иконе, подчеркивание, если можно так сказать, того, что изображаемый – не от мира сего, что он – обитатель духовного мира, небесный человек и земной ангел – вот отличительная черта иконографии православной в сравнении с западной, латинянской или итальянской. Иконы – не портреты, не фотографии мира земного, земной красоты: это ско­рее – символы, условные изображения, как бы иероглифы, переносящие нашу мысль и чув­ство в иной мир, духовный. Вот почему недопустимое в живописи на картине совмещение разных моментов одного и того же события – так обычно в иконографии. На картине, напри­мер, Вознесения Господня изображение ангелов неуместно, пока виден еще возносящийся Господь, ибо ангелы явились апостолам уже тогда, когда Господь сокрылся от очей их, а на иконе Вознесения они вполне уместны в видах полноты и целости изображения великого события. А иконы Воскресения Христова в композиции царского изографа Симона Ушакова – да это целая поэма, воплощающая все моменты таинственной ночи Воскресения!

Вот почему такой глубокий знаток иконографии, как В. М. Васнецов, всегда с восторгом отзывается о старинных композициях в церковной иконописи: “Нам нечего придумывать в этой области: предки наши все исчерпали, нам остается только учиться у них!” Отличи­тельною чертою этих композиций является их наивная простота и глубина, богатство мысли, обнимающей все стороны идеи того или другого события, изображаемого на иконе. Икона – книга для безграмотных. Ничего в ней нет бьющего на эффект, никакой лжи, обмана чув­ства, фокуса. Икона – священный предмет, в котором нет места ничему подобному. Если мне укажут на нимбы, на золотой фон иконы, на позолоту в одеждах, я скажу: это не ради эффекта, это – символика славы Божией, окружающей святого, блистающей на его одеянии, на всей обстановке, в какой он изображен. Если мне скажут, что, тем не менее, в наших хра­мах много допущено такого, что заимствовано с Запада, что не отвечает идеалам Правосла­вия в области церковного искусства, я скажу: да, к сожалению, после Петровых реформ мир властно ворвался в наши святые храмы, самые храмы стали строить по образцам римских костелов, украшать их статуями, мирскою живописью, вносить в них чуждые духу право­славия начала, да, мы ко многому привыкли за двести лет, пригляделись, так что эти чуждые начала не бросаются в глаза. Ведь многое такое стало уже “елизаветинской стариной”, которую нередко, в своей ревности не по разуму церковному, стараются слишком усердно уберегать наши археологи нового поколения. Но все это не дает нам права признавать эти чуждые духу нашей Церкви начала – своими, родными, православными. Все это только “тер­пится”, но не благословляется Церковью, – резные или скульптурные изображения Христа Спасителя, сидящего в темнице, распятого на кресте, лежащего во гробе (и такие есть), такие же изображения ангелов, держащих рипиды, свечи, лампады, поддерживающих аналой с Евангелием или иконой, фигуры крылатых, обнаженных детей, рассаженных с трубами или свирелями по карнизам иконостаса и в разных местах храма – все это не наше родное, пра­вославное, все это принесено к нам с латинского Запада и веет не духом, а плотяностью, доходящею, например, в раскрашенных изваяниях, до грубого реализма, нарушающего даже законы искусства. Все это – плоды того бесправия и приниженности Церкви, какое появи­лось на Руси после уничтожения патриаршества. Помещики – строители храмов Божиих, преклонявшиеся пред Западом и на Западе только видевшие научный и художественный прогресс, не знавшие своих родных церковных идеалов, переносили в свои сельские храмы все, что им нравилось в Европе, не справляясь, отвечает это нашим идеалам или нет. А духо­венство молчало, ибо нередко видело, что и епископы не могли устоять в борьбе с самочинием в делах церковных этих властелинов-помещиков. Интеллигенции правящих сфер не было никакого дела до того, что творилось в области церковного благолепия и искусства. Мало того: нередко сама она вносила в родные храмы произведения чужого искусства. Так постепенно вытравлялся из сознания русской души православный идеал иконописи, а на его место прививался и усваивался чуждый западный идеал плотяности в живописи и ваянии. А на Западе все более и более утрачивался идеал духовной красоты в живописи и ваянии, и на смену великим мастерам в этой области выступают реалисты, которые не гнушаются вносить профанацию в эти искусства, лишь бы достичь желаемого эффекта, не останавли­ваются и пред фокусом, как это ни унизительно, казалось бы, для священного искусства. Примером такого фокусничества служит Макс с его картиной, изображающей голову Спа­сителя на полотне. Смотрите вы на этот лик вблизи – глаза закрыты, отойдете – глаза смот­рят прямо на нас. Художник подметил у мертвецов явление, называемое некробиозом, когда сквозь покровы век, сделавшихся у мертвеца прозрачными, проступают темные зрачки: на некотором расстоянии глаза и кажутся открытыми. Любуются на это изображение Христово, пока не слышали о некробиозе, и отворачиваются от картины Макса, когда узнают, в чем его секрет. На что художнику понадобилось изобразить лик Христов с глазами мертвеца? А, между тем, есть и у нас на Руси увлекающиеся этой картиной. Один из моих читателей, например, пишет мне (по поводу статьи Ушакова, помещенной в № 96 “Троицкого Слова”), что “условная тень на известной картине Макса не есть фокус, но высокохудожественное воспроизведение великой христианской идеи – плод долгих настойчивых трудов по изуче­нию анатомии человеческого лица. Макс, изображая лик Христа в терновом венце с выра­жением физического страдания, ярко выражает ту глубокую мысль, что Спаситель и при таких тяжелых обстоятельствах был любвеобильный Бог, Который смотрит на греховное человечество и с любовью зовет его к покаянию и исправлению. За такое тонкое, продуман­ное выполнение глубокой христианской идеи, нам кажется, художник далеко не заслужи­вает презрения и порицания. Напротив, подобные картины светских (?) художников должны быть всячески одобряемы и поощряемы. Их творцы служат великой идее христианства всем талантом своих душ”.

С недоумением читаешь эти строки.

Во-первых, ни я, ни автор рассказа не выражали “презрения и порицания” Максу, как художнику: ведь, г. Макс – не православный художник; он писал свою картину, выходя из миросозерцания западного, не нашего православного. По-своему он, может быть, и прав, да нам-то, православным, позволительно не увлекаться его художеством и видеть в нем только фокус, с нашей точки зрения, профанирующий искусство. Во-вторых, каким образом лик Спасителя с мертвыми глазами, вблизи закрытыми, а вдали открытыми, может ярко выра­жать глубокую мысль, что “и страждущий Спаситель есть любвеобильный Бог, Который смотрит (закрытыми глазами мертвеца) на греховное человечество и зовет его к покаянию”? Решительно для нас, православных, это непонятно. Если автор письма хочет видеть наше православное выражение этой действительно великой идеи, то пусть посмотрит на лик Христа-Страдальца на иконе В. М. Васнецова, на могиле г. Мина, или на его же картине Распя­тия. Глаз не оторвешь от этих дивных ликов Господа нашего! Столько в них Божественной любви к грешному человечеству! Видишь в них и страдания пречистой плоти Его, но в тоже время и Божественное величие спокойствия в самых страданиях. А взор – что за чудный, ясный, пламенеющий любовью взор! Когда я, любуясь с чувством благоговения ликом распятого Господа, сказал художнику: “А если бы тут, на ланитах Страдальца, капнуть единою слезинкой”, он ответил мне: “нет, это было бы слишком по-человечески. Он страждет за грехи мира, и слеза собственных личных Его страданий наводила бы мысль о некоем мало­душии”...

И тем сильнее возгоралось к душе желание повергнуться в прах к подножию Креста Господня!

Кстати, автор письма обращает мое внимание на то, что над входом в Чудов монастырь висит икона – картина, изображающая Святую Троицу в виде отдельных Ипостасей так, что если смотреть на нее с одной стороны, то виден Бог Отец, если с другой – Бог Сын, а прямо – Дух Святой. “Здесь больше, – говорит автор, – чем на картине Макса, проявлено деланности, выдуманности (какие странные слова!), однако никто не считал эту картину фокусом художника”.

Соглашаюсь, что такие иконы в Православной Церкви неуместны. Это остаток от увле­чения западным искусством XVIII века. Следует снять эту икону – и только. Но заслонять ею изображение Макса с его некробиозом, с глазами мертвеца у Спасителя уж никак не подо­бает. Ошибки прошлого должно исправлять, но вводить новшества, противные не только духу Церкви Православной, но и – думается мне – идее чистого, не театрального художества, не допускающего обмана чувств и иллюзии, – не следует.

III

Не без чувства скорби приходится говорить и об отступлении от преданий церковных в области другого церковного искусства – пения. В прошлом XIX столетии было время, когда было почти забыто чтение крюковых нот. Итальянщина завладела церковным клиро­сом. Сначала наши композиторы ограничивались переложением и гармонизацией для мно­гоголосных хоров напевов старых, обиходных. В этом еще не было большого отступления от церковных традиций; это была попытка внести западное искусство в область техники церковного пения. Но потом стали вносить свое смышление, свои вкусы в это святое искус­ство, и уже получалась такая отсебятина, особенно в исполнении неумелыми хорами разных любителей, что хоть из Церкви Божией беги вон. Но и этого было мало. Когда сочиняли музыку знатоки музыкальных законов, а исполняли хорошо выдержанные хоры, можно было еще терпеть это вторжение мирского искусства во святая святых, а когда каждый самозва­нец-регент считал себя вправе заниматься композицией, то дело дошло уже до профанации церковного пения. Раз стою всенощное в столичном храме. Поет часть одного из лучших хоров Свете тихий. Прислушиваюсь, мотив будто где-то когда-то слышал, но не в церкви. Обращаюсь к рядом стоящему святителю: “Что-то знакомое, но не церковное, – говорю. – Ужели не узнаете? – отвечает он. – Слыхали песенку: “Ах, подруженьки, как грустно”

Так, так, припоминаю. Но что же это, наконец? Ведь, это профанация, это – кощунство! Говорят, и немало уже переложений в таком роде. Народные, видите ли, напевы! А народ возмущается, когда слышит, что священные песнопения исполняются грешными, по его мнению, напевами его песней.

Говорить ли о так называемых “концертах”, в которых одно и то же слово, одна и та же фраза, повторяется, перекидывается от одного голоса к другому. То ревет бас: услыши, услыши молитву мою, то ему вторит дискант или альт, то подхватывает и неистово вопиет весь хор. Пусть простят мне гг. композиторы: когда я слушаю этот рев, это гудение и пискание, мне кажется, что они... ну как бы это помягче выразиться, хотят досадить Господу Богу этими бесчинными воплями в святом храме Его! Когда-то, полсотни лет назад, писал в своих дневниках покойный В. И. Аскоченский: “Достоин еси петь быти гласы преподоб­ными. Так преподобными же, Господи, а не звероподобными, неистовыми!..” Прошло с тех пор 50 лет, а певчие по-прежнему, да и еще хуже оскорбляют святыню Божьего храма: стоят задом к иконостасу, ревут, пищат, неистовствуют, а косматый (эта мода пошла по Руси от Рубинштейна: я видел косматого регента в Новороссийске, – такие же есть и в Петер­бурге) регент выделывает и руками, и головой, и всем туловищем такие выкрутасы, что дети- школьники, стоящие в передних рядах богомольцев, смотрят на этого “комедианта” и не могут удержаться от смеха. Страшно писать об этом, пение – дело Божие, а о Божьем деле говорит слово Божие: проклят всяк творяй дело Божие с небрежением!.. Пение есть голос сердца: чем же занято сердце этих певцов? В молитвенном пении никакие тонкие знаки нот­ные не заменят живой души, а ее-то и нет у этих певцов, превращающих себя в мертвый инструмент для вокальной музыки. Слушаешь такое пение, и хочется бежать из этого храма куда-нибудь в монастырь, где поют простым или столбовым напевом простецы монахи, а не то – в убогий сельский храм, где старичок-дьячок один исполняет все песнопения, как ему Бог на сердце положит. Помню, лет 20 назад пришлось мне стоять литургию в глу­хом уголке Костромской епархии, в убогой сельской церкви. Пел заупокойную обедню один старый причетник, церковь была пуста, ибо был будний день. И я заслушался этого особого заупокойного напева, который был выполнен – видимо – от души этим старым певцом. Не хоры театрально подготовленных голосов нам нужны, нужно, чтобы душа пела. В ста­рых напевах вылилась святорусская душа наших предков, и вот, когда слышишь эти напевы, то в душе твоей начинают звучать те же струны сердца, Бога любящего, к Богу обращенного, какие звучали в сердцах наших предков. И если одинаково настроенный музыкальный инструмент, когда играют рядом на другом таком же инструменте, сам собою начинает изда­вать торжественные звуки: то дивно ли, что этот закон созвучий сердечных проявляется в живых душах. Я – не противник хоров церковных, я – принципиальный противник итальянщины. Не говорю уже о чуждых слуху православному напевах. Даже в некоторых перело­жениях из наших старых “Обиходов” новые композиторы вносят так много всяких тонко­стей, что внимание поющих всецело расходуется на то, чтобы не погрешить в каком-нибудь ничтожнейшем нотном значке: могут ли эти певцы молиться? Да и слушатели, увлекаемые музыкой слов, уже не в состоянии бывают сосредоточить внимание на словах молитвы. А ведь храм Божий, по слову Самого Господа, есть дом молитвы, а не концертный зал.

После этого невольно ставишь вопрос: для чего установлено церковное пение? Как смотрела на него Церковь Божия в веках минувших? Согласно ли с этим традиционным воззрением на пение нынешнее о нем понятие? Не утратилось ли истинное понятие о его назначении?

Пение есть потребность сердца. Слова недостаточно для выражения всех чувств. Пение и есть голос чувства. Отсюда естественный вывод: где нет религиозного чувства, там пение, как бы оно искусно ни было в исполнении всех нотных знаков, не может быть голосом сердца; это будет не живой голос чувства, голос верующей души, а мертвая музыка. В пер­венствующей Церкви пение нередко являлось импровизацией, как дар Святого Духа. Иоанн Дамаскин записал напевы, в его время существовавшие, эти напевы, как проявление религиозного чувства, возгреваемого Духом Божиим, при их повторении, должны были будить в сердцах верующих это чувство, сокровенное в тайниках верующей души. Напевы являлись как пособие к возбуждению сего чувства. Но если сам поющий оставался хладным, если он не старался возбудить в себе соответствующее церковному песнопению настроение; то и его пение было безжизненно, неспособно возгреть душу молящегося с ним в церкви Божией. Вот почему иногда пение старого дьячка с несильным голосом глубже западает в душу и тро­гает сердце, чем пение артистического хора по всем правилам искусства. Напрасно думают, будто центр тяжести в идеальном церковном пении лежит в красоте и силе голосов и в искус­ном выполнении всех нотных знаков: в пении мирском, светском это, может быть, и так, но не в пении церковном. Вот почему пение монастырское, простое, всегда нам, православным русским людям, нравится больше, чем пение мирских хоров. Та м больше поет живая душа, чем в этих хорах.

Там бывает, что иной певец позволяет себе, под влиянием непосредственного чувства, импровизировать одну-две нотки, и это изменение не только не портит целого, но и придает ему своеобразную красоту. Мне пришлось слышать от благочестивых мирян: “Слыхали мы не раз ваше Троицкое Преславная днесь в исполнении разных хоров на концертах, но нигде оно не производило на нас такого сильного впечатления, как в Троицком соборе в Сергие­вой Лавре”. Я тоже скажу, что монастырское пение на подобны меня всегда глубоко трогает, а когда слышу эти подобны в концертном выполнении, то и половины впечатления от них не получаю против того, что в монастыре. Я не враг художественного исполнения церков­ных песнопений, но мне думается, что концертному пению не место в богослужении, – ему место, если угодно, в концертном зале. Ведь если поступиться принципом и признать, что самое идеальное церковное пение – это концертное, итальянское, то останется один шаг до того, чтобы храм Божий превратился в филармонический зал, а Богослужение – в концерт. Когда я был викарием в Москве, меня пригласили в одну церковь на служение в храмовой праздник. Вся всенощная представляла собою концерт: стихиру пропели только одну, зато в Свете тихий выкрикивали гласы неподобными, стиховну опустили, зато Ныне отпуща- еши²исполнили по-театральному, канон не читали, зато Хвалите имя Господне и Отверзу уста распели по каким-то вычурным нотам. А Величит душа Моя, эту чудную песнь, состав­ленную Самою Владычицею мира, пели только начало и конец. Совесть потребовала по возвращении домой вычитать пропущенное. Пытался протестовать – староста ответил, что таково желание прихожан, что если запретить певчим выполнять условленные заранее пес­нопения, то они покинут клирос и выйдет скандал.

Как видите, и архиерей не в силах один бороться против деспотизма моды. Прибавьте к этому безобразный рев специально приглашенного протодиакона. А в Петербурге нынеш­ней осенью пришлось лаврскому начальству отказать театральному хору в пении литургии Чайковского, потому что в прошлом году храм Божий был осквернен жидами, собравшимися слушать концерт-литургию. Вот до чего доводит извращение в области церковного пения! Что сказали бы наши благочестивые предки, строгие блюстители отеческих преданий, если бы услышали что-либо подобное? Да прислушайтесь и теперь, что говорят простецы-иноки, если спросить их, как они смотрят на концертное пение в храме Божием?

Обращать пение церковное в услаждение только слуха – не подобает. Даже и на спевках следует помнить заповеди Божии: не приемли имени Господа Бога твоего всуе, – скажут: ригоризм едва ли уместный! А я думаю, благоговейное отношение к словесам молитвенным, достойное всякого уважения, подражания и похвалы!

IV

Святая Церковь есть живой, бессмертный организм любви, она – тело Христово, Христос ее вечный Глава, каждый из нас, верующих и веру свою делами являющих, есть член сего тела, или, говоря по-ученому, живая клеточка сего организма. И живы мы постольку, поскольку живем в Церкви, живем жизнью Церкви, в неразрывном, живом единении с нею. И каждый верующий и по вере живущий, споспешествуемый благодатью Духа Божия, ожи­вотворяемый общением со Христом в святейшем Таинстве причащения Тела и Крови Его, проявляет в себе жизнедеятельность Главы своей, Господа Иисуса Христа, по реченному Им – яко без Мене не можете творити ничесоже. Живя во Христе, в таинственном общении с Ним, он привносит в сокровищницу Церкви все то, что через него и в нем творит Хри­стос. И сия сокровищница, чрез достойных членов Церкви Духом Божиим водимых, посто­янно обогащается, а Господь – Глава Церкви во времена благопотребные являет в Церкви Своей избранников Своей благодати, чрез которых и дарует Церкви то, что ей потребно в свое время. Явится ли ересь, лжеучение, Он воздвигает поборников истины православия, которые с силою и властию, от Бога им данною, обличают лжеучения и раскрывают свя­тую истину, и сие становится достоянием сокровищницы церковного предания в назида­ние грядущим поколениям. Искажается ли само смышлением человеческим слово Божие или апостольское предание, – промыслом Божиим являются в Церкви истолкователи истинного смысла искажаемых мест Писания, самого духа предания. Ослабевает ли вера, оску­девает ли любовь среди христиан, является ли – соответственно тем или другим обстоя­тельствам времени, состояния общего развития человечества, – потребность облечь истины веры и нравственные правила в одежду внешних действий (обрядить – отсюда – обряд), дабы глубже запечатлеть в душе, нагляднее представить эти истины уму верующих, – посы­лает Господь мужей мудрых и святых: Василия Великого, Иоанна Златоустого, Григория Богослова, Тихона Задонского, Димитрия Ростовского, а в наше время – Филарета Московского, Феофана Затворника, Иоанна Кронштадтского, и целый сонм подвижников благоче­стия, которые влагают в сокровищницу Церкви новые и новые дарования Духа Божия во славу Христа – Главы Церкви и в наше спасение. Особенно богаты эти духовные “вклады” в церковную сокровищницу в области церковного богослужения в виде обрядов богослу­жебных и разных песнопений. Подумать только: ведь древнейшие песнопения имеют свое начало в Церкви небесной; ведь эти песни: Свят, Свят, Свят Господь Саваоф; аллилуйя; Слава в вышних Богу – ангельские песни; ведь, первою песнотворицей Нового Завета была Сама Пресвятая Матерь Божия: ведь, это Ея песнь: Величит душа Моя Господа. А в цер­ковных песнопениях, в дивно-поэтических формах изображены и все догматы нашей святой веры, и все основы христианской жизнедеятельности с такою художественною полнотою, с такою глубокою проникновенностью, что ни в каких ученых сочинениях этого нельзя сделать. Впрочем, в сокровищнице церковного предания имеется достаточно и научных трудов всех веков и времен: это – писания отцов и учителей Церкви, начиная от мужей апостоль­ских до нашего времени.

Так собирается в Церкви неоскудеваемое сокровище предания, которое не есть мертвый запас книжного знания, а живой голос присно живущей Церкви Христовой. Все сии созидатели, учители Церкви, и по отшествии своем к Богу, не умерли для Церкви, а живут в ней, мы входим в живое с ними общение чрез молитву и святейшее Таинство Евхаристии, и они всегда готовы откликнуться на нашу молитву, явлением Божией силы и молитвою за нас пред Богом; они беседуют с нами чрез оставленные нам в наследие свои писания. И как мы счастливы, что именно в наши скудные верою времена святые Божии как бы живые вос­стают среди нас в знамениях и чудесах многих, защищая сим истину Православия нашей матери-Церкви, ободряя нашу немощную веру, являя к нам любовь свою и призывая нас к единению с Церковью, на небесах торжествующею, в любви неумирающей. О, если бы мы знали, что значит жить в Церкви, быть в живом непрестающем общении с небесною Церковью, – если бы знали, какое это счастье, какое блаженство еще здесь на земле! Ведь, это – предвкушение вечного райского блаженства, это, по выражению Иоанна Дамаскина, величайшего поэта церковного – иного жития вечного начало!

Увы, погрузившись в суету сует, мы совсем забыли об этом счастье, сердце наше тоскует по нем, жаждет его, а мы думаем утолить эту жажду-тоску из кладенцев сокрушенных, гоняясь за призраками земного счастья, которое всякий понимает по-своему, но достигнув которого все одинаково и непременно разочаровываются и снова начинают страдать муками Тантала. А ведь истинное-то счастье так близко: прииди и виждь! Вкусите и видите, яко благ Господь!

Как бы я был счастлив, если бы мой читатель спросил меня: с чего же начать, чтобы найти верный путь к этому счастью – блаженству? С радостью ответил бы я ему: начни с очи­щения своей совести Таинством покаяния, соединись с Господом в Таинстве Причащения и начни жить в Церкви, во смирении исполняя заповеди Господни под руководством матери- Церкви. Если доселе ты питался рожцами современной литературы, то теперь понудь себя читать духовные книги. Если привык каждый день отравлять себя чтением газет не христианского направления, то совсем брось их: это, действительно, отрава, медленно, но верно убивающая духовную жизнь в православной душе. Оттого и чувствует себя человек духовно разбитым, оттого и падает в нем энергия духовной жизни, нарушается мир души, наступает расслабление, что яд холодного, бессердечного, пропитанного адскою гордынею и презорством отношения ко всем и ко всему, что дорого верующей душе, – этот яд каждый день незаметно, капля по капле, вливается иудействующими газетами в сердце читателя и разру­шает жизнь духа. Вот – одна из причин такого множества самоубийств в наше безотрадное время! Душа голодает, а ее питают отравленными рожцами – пищею свиней! (Лк. 15:16). Как не прийти в отчаяние! А между тем – противоядие под руками: это – духовная литера­тура. Возьмите, понудьте себя прочитать хотя одну маленькую книжечку святителя-затворника Феофана: “Что нужно покаявшемуся”, и пред вами раскроется другой мир, тот мир, к которому бессознательно, инстинктивно стремится ваша богоподобная душа. Вот призна­ние одной верующей души, из среды образованного общества, касательно чтения духовных книг: “Еще в гимназии приобретя привычку к чтению мы глотаем русские и иностранные романы, следим за периодической печатью читаем “толстые” журналы и т. д. Всецело погло­щенные этим светским чтением мы даже и не подозреваем, мимо каких сокровищ мы про­ходим, не замечаем их. Спросите образованного человека, кто такой был Феофан-затворник. Конечно, скажут: не знаю, да и не интересуюсь этим – вероятно монах какой-нибудь. И очень может быть, что я первая именно так ответила бы лет 7 тому назад. А спросите – кто были Ренан, Вольтер или Ницше, Бебель... другой иностранный писатель – вам без запинки отве­тят, кто они такие и чем знамениты.

Я нарочно выбрала имя епископа Феофана, 28 лет проведшего в затворе, как пример нежелания образованного общества узнать что-нибудь об ученейшем человеке, нежелания знать о нем потому, что его жизнь была всецело посвящена не земному, а небесному, потому что весь свой труд и себя самого посвятил он на служение Богу. Будь это человек светский, принеси он такую жертву для светской науки или искусства, или для общественного дела, про него прокричали бы на весь мир, но раз ученый (а он был, действительно, ученый) посвя­тил свой труд, свое время безраздельно Господу Богу, то мы про него не знаем, да и знать не хотим. И еще он наш, русский – и не известен нам, а иностранцев, заслуживающих и меньшего внимания, знать мы обязаны всенепременно, своих же, столь замечательных, и знать не знаем. И если не случайность какая-нибудь натолкнет на чтение сочинений подобных писателей – так и умрешь, не подозревая, мимо каких великих людей ты прошел, не обратив на них ни малейшего внимания. Говорю это по опыту.

Добрые люди натолкнули меня на чтение духовных книг, когда я была в сильном горе, когда душа отказывалась от всякого утешения, и этим открыли мне целый неведомый мир.

Какое богатство неисчерпаемое открылось предо мною! Какая глубина содержания, сколько утешительных истин! Я с рвением принялась за эти книги”.

Назвав несколько имен духовных писателей, автор продолжает: “Какое у них знание сердца человеческого! Какой дар проникать в глубину вашей души!..

Они читают ваши мысли, – вопросы, на которые вы нигде не находили ответа – они разрешают легко и понятно, у них все так ясно и просто, вся душа человека для них как бы открыта, это истинные знатоки души человеческой, истинные мудрецы. Но – мир их не позна.

Чем больше я знакомилась с этим чтением, чем больше находила в нем отрады и чем большим проникалась уважением к нему, тем чаще в душе моей возникало обидное, досад­ное чувство: зачем же я не знала всего этого раньше? Зачем нас не познакомили с духовной литературой в гимназии? Столько в ней чудных истин, так много глубоких мыслей, столько интересного вообще; это истинно духовная пища. Зачем же лишают нас этого истинного света?” (см. “Отклики на жизнь”, № 2, стр. 30–31).

Что сказать на этот скорбный вопль русской православной души? Попытайтесь войти в наши законосочинительные палаты, попытайтесь обратиться к нашим министрам с проектом: ввести церковную литературу, чтение отцов и учителей Церкви в наши средние учебные заведения. Да вас сочтут ненормальным человеком. Вот мифологию греков и римлян, похождения прелюбодея Зевса и разных богинь – это надо знать нашим “образованным” (по чьему только образу и подобию?) людям, а жития святых, а их духовные писания – да на что им? Они ведь не в монахи готовятся! Можно бы сказать: но, ведь, они и не язычники древней Эллады? Там – поэзия. Но могут ли греко-римские мифы сравниться с той чудной поэзией не измышленных, а живых образов, какую мы находим в житиях святых? Могут ли лучшие произведения поэтов не только древних, но и всех веков превзойти наши церковные песнопения, особенно на великие праздники, наипаче же на святую Пасху? Увы, всего этого сокровища лишено наше юношество, не знает его наше по-язычески образованное обще­ство, с пренебрежением относятся к нему так называемые передовые люди! А еще называют себя христианами. Невольно вспоминается грозное слово Имеющего семь духов Божиих и семь звезд: ты носишь имя будто жив, но ты мертв. (Откр. 3:1).

Говорить ли о том, что чины, обряды и уставы богослужебные в православной Церкви являются наилучшею школою в деле воспитания чувства идеально-прекрасного? Напоминать ли меткое слово почившего Херсонского святителя Никанора, что наше Богослужение в его обрядовой стороне заменяет для нас благороднейший театр, притом возвышающий не только ум и сердце к Богу, но и дающий полное удовлетворение чувству красоты!

И все эти сокровища в нашей православной Церкви, в ее живом предании, и мимо всего этого проходят наши якобы православные интеллигенты, мало сказать: проходят, иные позволяют себе кощунствовать над этою святыней, поступая в сем случае непростительнее язычников.

А ведь если бы смирились, если бы захотели познать все это, то какую небесную, неотъемлемую радость, какое счастье нашли бы в этом познании! Я знаю одного англичанина, знатока России, раз десять посещавшего ее, изучившего наше Богослужение так, как не многие из иереев его изучают: это известный Бирбек – друг России. Он всегда восхи­щается красотою наших обрядов и говорит, что ничего подобного он не видел ни у себя в англиканской церкви, ни у католиков. Если так могущественно действует наша обрядность на иностранца, на неправославного человека: то как же она должна действовать на душу православного? Не напрасно же один учитель Церкви сказал: прекраснее нашей литургии мы что-нибудь увидим только на небе.

И все это, конечно, потому, что наше сокровище, в продолжении многих веков бережно хранимое и мудро преумножаемое, не есть какой-либо музей древностей, а сама жизнь Церкви, воздействующая на души верующих непрестанным благодатным общением с теми, кто уходя на небо, оставил нам крепкое завещание:

Тем же убо, братие, стойте и держите предания, имже научистеся словом или посланием нашим.

V

Мои дневники о церковных преданиях вызвали один отклик, на который в свою очередь полезным считаю тоже отозваться. Читатель (или читательница: отклик не подписан) пишет, что насколько порадовался он заглавию статьи, настолько разочаровался в ее содер­жании. Он ожидал, что я буду говорить о том, что сохранилось как священное предание Церкви, как то, что приемлется Церковью как восполнение Священного Писания, но что отвергается сектантами и еретиками. Может быть, он, мой читатель, ожидал от меня целого исследования о церковном священном предании, о его важности, его истории, его, так ска­зать, – составе, внутреннем содержании. Откровенно сознаюсь: такой труд был бы мне не по силам. Да едва ли он был бы по силам и вообще – одному лицу, разве при одном усло­вии, если он отдаст целую жизнь свою, будет вооружен всеми историческими и научными знаниями. Но и при этом условии он мог бы дать не исследование, а разве только краткий, сжатый очерк сего предмета, наметить пути, поставить вехи и программы для других иссле­дований. Мои статьи названы дневниками и в самом деле суть только наброски дневника, размышления, притом же и писанные мною в постели, во время болезни, как и эти строки пишу в вагоне, на пути в мою Вологду. Посему и прошу моих читателей быть ко мне снис­ходительнее. Мне думается, что всякая добрая мысль, всякое правдивое и от души сказанное слово во славу и на пользу Церкви Божией в наше время, когда больших ученых сочинений, если они и есть, не имеют терпения читать, а довольствуются летучей печатью (газетами и журналами), а эти издания могут ли заронить в доброй душе доброе семечко и принести некий плод? Вот я и пишу, что Бог мне положит на душу. Пришло мне на мысль изложить на примерах – так сказать психологию церковных преданий, как я ее понимаю, я и набросал свои дневники. А читателям моим спасибо за то, что читают и откликаются. И если иной раз побранят не беда: лишь бы это была ревность о Бозе, а не от немирного приражения, как и я иных обличаю, не по злобе, а по любви к матери-Церкви, глубоко скорбя ее скорбями, болея сердцем о немощных моих собратьях. Вот и теперь хочу набросать дневничок в дополнение к тому, что уже писал раньше.

Наши предки любили Богу молиться. Лет двести назад даже бояре, тогдашняя наша интеллигенция считала зазорным делом ходить на зрелища, которые на тогдашнем языке и назывались “позорищем”; за то и в будни долгом почитали посещать службы Божии, а не быть в церкви в праздники почитали великим грехом.

Подолгу молились и дома, для чего имели не только в каждой комнате благолепно украшенные иконы, но и особые моленные, где горели неугасимые лампады. Входя в дом, прежде чем приветствовать хозяина, обращались к иконам, творили крестное знамение и воздавали им поклонение, а потом уже обращались к хозяину. Выходя утром, в первый раз, из дома, молились на все четыре стороны, молились, садясь за стол, выходя из-за стола; ограждали себя крестным знамением пред началом и по окончании всякого житейского заня­тия. Чувствовалось, что православный русский человек, по библейскому выражению, ходит перед Богом. То ли теперь? Много ли найдете “бояр”, у коих был бы в доме особый уголок для молитвы? Зазирает ли их совесть, когда они даже под праздники, даже во дни Великого Поста просиживают в театрах? Многих ли мы видим из них – не говорю уже об утрени, а хотя бы у всенощной? А если и бывают, то ищут какую-нибудь домовую церковь, где служба Божия идет, как можно – покороче-покороче! Входите вы в их роскошные палаты – дворцы, ищете глазами святую икону, видите художественные картины, ландшафты, портреты в рос­кошных рамах, даже обнаженные статуи, но святых икон нет. Только после долгих поис­ков увидите, наконец, иногда уже по указанию сконфуженной (и за то слава Богу: сознание вины не погасло!) хозяйки, в уголке, где-нибудь под карнизом двухвершковый образок – как будто жалующийся вам: “Смотри, как меня стыдятся обитатели сего дома, именующие себя православными христианами”. Так гаснут церковные традиции в домашней жизни совре­менной русской интеллигенции. Да и одной ли интеллигенции? От души призовешь Божие благословение на того крестьянина-извозчика, который, проезжая мимо храма Божия, осе­няет себя крестным знамением. Увы! Что таить грех? Ныне и священники уже далеко не все свято блюдут этот благочестивый обычай. Да и этот ли только? Так, давно ли на Руси свято исполнялся трогательный поэтический обычай на Пасху дарить друг другу красные яйца? Сколько радости доставляло это яичко детям! Да и сердцу взрослого оно так много говорило! Это – символ нашего воскресения, нашего искупления кровью Христовою, нашей радости, ожидающей нас в жизни будущего века. Напоминало оно и о том восторге, с каким Магдалина и вообще первые христиане несли миру весть о спасении мира воскресением Христовым. А ныне – увы – и этот святой обычай свято блюдется разве в деревенской глуши, а в городах о нем забывают! Забывают даже сами пастыри Церкви, считая как бы за ничто, за мелочь, не заслуживающую заботливого их внимания, и являются на поздравление к нам, архипастырям, без этого символа пасхальной радости. Добре ли сице творят? То не важно, другое – мелочь, а предание, а поэзия церковной жизни улетает. А на место ее тоже незаметно врывается что-то чуждое церковного духа, что-то мирское, я сказал бы – мещански-пошлое.

С болью сердца видишь в столицах батюшек, даже украшенных золотыми крестами, подстриженных в скобу, с подстриженною же бородою, в накрахмаленных воротничках и манжетах, с раздушенными белыми платочками. А за столицами тянется и провинция. И так хочется спросить их: отцы и братия, к чему это? Зачем? Или вы тайком от паствы своей театры посещаете? Или думаете кому-то понравиться? Но прочитайте вот в “Новом Времени”, что пишет – не строгий церковник, а известный либерал писатель В. В. Роза­нов о подобных вам модниках-батюшках: как он стыдит их! Видно, и на этого, еще не со всем утратившего в этом отношении духа русских церковных традиций мыслителя, ваши воротнички и манжеты, ваши подстриженные волосы и бороды производят отталкивающее впечатление. Что же думает о вас простой русский человек? Какое гнетущее впечатление ложится на его душу, на его совесть, которая воспрещает ему судить вас, а вы сами соблаз­няете его, вызываете его на это осуждение! Ведь не может же он безразлично относиться к тому, что так претит его православной душе. Как он, в таком настроении скорби за нару­шение вами церковных традиций, в смущении совести за осуждение вас, пойдет к вам же на исповедь? Помню, как однажды бойкая светская барыня, в вагоне железной дороги, пыта­лась убедить одного доброго иерея Божия в том, что ходить в театры и священникам не грех. Слушал батюшка ее либеральные глаголы, а когда она закончила свои излияния сло­вес, вздохнул и кротко сказал ей: “А скажите мне, милостивая государыня, – извините, не знаю, как звать вас, – скажите мне по совести, по чистой совести (он подчеркнул эти слова): к какому батюшке вы скорее пойдете на исповедь: к тому ли, который, как вам известно, ходит иногда – украдкой, конечно, – в театр, или к тому, который считает это неприличным для себя?” Подумала барыня полминуты, опустила голову и как-то сконфуженно сказала: “Сказать правду: я предпочла бы последнего”. – “Вот то-то же и есть, милостивая госуда­рыня: сами по совести, значит, согласны со мною, а, стало быть, напрасно и слова терять нам не стоит в споре. По совести, по совести будем рассуждать, и хорошо будет!” – То же и о воротничках, то же и о манжетах, и о подстриженных волосах и бороде: в глазах тех, кто еще не совершенно утратил традиционно православных взглядов на все это, вы, чест­ные отцы, только теряете, – ох, как теряете! И на исповедь к вам пойдут разве из-за нужды, когда не будет близко вот такого батюшки-простеца, который блюдет свою совесть и в отно­шении к таким “пустякам”, к которым вы относитесь так пренебрежительно. А те господа, которые трунят над нашими “космами”, которые одобрительно улыбаются вам, как “пере­довым батюшкам”, на исповедь к вам – поверьте – не пойдут уже потому, что считают ее старым пережитком, предрассудком, да и вас-то в душе не только не уважают, а смотрят на вас иногда, как... на жалких авгуров! В наше время вы им нужны только как рясоносцы, как орудие соблазна для народа, как своего рода “авторитет”, при посредстве коего можно скорее увлечь в их политику верующих людей. А снимите вы рясы и вас выбросят за борт, как ненужную вещь, как выжатый лимон, как выбросили, отвернулись и забыли этих – Пет­рова, Семенова, Огнева и прочих. Вот куда зрят те пути, на кои вы так неосторожно, неза­метно для себя отклоняетесь, отцы, изменяя традициям церковности нашего православного Русского народа!

Я сказал, что истинно православный человек ходит пред Богом. Это прекрасное выражение, примененное в Библии, между прочим, в отношении к праведному Еноху, взятому живым на небо, самую идею сего выражения православный гений русского народного духа потщился воплотить в своем бытовом укладе, в мелочах своей жизни, в церковной обряд­ности, в домашних благочестивых обычаях, и все это благословила матерь-Церковь, или – привнесением молитвенных чинопоследований своих (см. книгу “Требник”), или безмолв­ным усвоением добрых обычаев своими пастырями Церкви. Нигде не писано, никакими древними правилами не указано, чтобы, например, входя в дом молиться пред иконами, про­ходя мимо храма осенять себя крестным знамением, начиная постройку, ставить крест у здания и т. п.; но добрые пастыри сами выполняют эти благочестивые обычаи и учат им православных. И добре делают. Чем чаще вспоминает человек о Боге, тем меньше грешит. И не потому ли наши интеллигенты прячут в своих жилищах святые иконы под карнизы потолков, заставляют их растениями, чтобы эти иконы не пробуждали в их совести мысли о Боге вездесущем и всеведущем, и не стесняли их в грешных беседах и делах? Ведь, бывает же, что в присутствии духовного лица миряне как-то невольно сдерживают себя и чувствуют себя, наоборот, свободнее, когда батюшка уйдет? Бедные, несчастные люди! Они похожи на тех шалунов школьников, которые ждут – не дождутся, когда уйдет от них “начальство”, их воспитатели и наставники, чтобы предаться своим шалостям, которые обычно до добра не доводят. А ведь как ни прячь святые иконы – от Бога-то всевидящего и всеведущего никуда не укроешься. Так не лучше ли, не разумнее ли было бы вместе с царем Давидом говорить себе: буду зреть Господа предо мною всегда, чтобы твердо стать на Божьем пути!

Знаю, мне скажут, что уклоняться от обычая предков их побуждает вовсе не желание как бы укрыться от Бога-Сердцеведа. Так что же побуждает вас к сему, братья мои, добрые чада Церкви-матери? Вы молчите? Так “принято?” Но я не понимаю этого слова. От кого принято? Кто передал вам это? Чье это предание? Во всяком случае – не ваши предки благочестивые, не матерь ваша – Церковь. Я скажу вам, от кого пошло это предание. Пер­вые стали стыдиться святых икон люди, в вере православной поколебавшиеся, подпавшие под влияние неправославных иностранцев-лютеран и баптистов. Сии сектанты, отделивши­еся от своей латинской церкви, косо смотрели на наши святые иконы, которые они считают идолами; заметили это наши интеллигенты и стали подальше ставить иконы, как бы обере­гая святыню от оскорбления, а на самом деле, угождая своим гостям, – инославцам. А эти последние или лучше – их духовные предки, их учителя вроде Лютера и Меланхтона, нахо­дились в свое время, как это теперь документально доказано, под влиянием злейших врагов Христа – масонов. Вот и подумайте, откуда пошло это новое “предание”, это – “так при­нято” у наших интеллигентов. Можно ли, позволительно ли православному человеку следо­вать такому “преданию?” А ведь это, как видите, самое настоящее предание, имеющее и у нас уже и двухвековую давность и настолько же твердо укрепившееся в среде многих, име­нующих себя православными, что я почел бы себя счастливцем, если бы узнал, что хоть один из моих читателей, следующих этому антицерковному обычаю, имел мужество, да, муже­ство – не в сокровенной части своего дома, не в спальне, а в парадных комнатах поставить достаточно видные киоты со святыми иконами и возжечь перед ними неугасимые лампады – вот хоть бы так, как мы видим это еще во многих благочестивых семьях купеческих и про­стонародных. Увы, боюсь, что не найду такого мужества!..

Так вот, о чем хотелось мне и на сей раз поговорить. И я надеюсь, что читатели не будут слишком ко мне строги, не будут порицать меня, что я говорю о “мелочах”. Думаю, что и в будущем, если Бог поможет мне продолжить свои беседы – дневники, не раз еще придется писать на ту же тему. Эта тема неисчерпаема. Любить предания, создавшиеся на почве церковности, значит любить мать-Церковь, их благословляющую, значит быть в живом общении с благочестивыми нашими предками, значит жить их жизнью, продолжать их жизнь, а следовательно, и созидать жизнь своего народа, своей Святой Руси.