Житие Оптинского старца Никона

Оптина Пустынь!.. Как много говорят моей душе эти два слова! Воспоминания теснятся, перегоняют одно другое. Светлые, радостные сменяются полными скорби…

Был когда-то монастырь Оптина Пустынь. Пользовался он большой известностью по всей России православной и даже за пределами ее. Славен был монастырь не мощами святых угодников Божиих, не чудотворными иконами и не древними архитектурными сооружениями. Славен был он старцами своими, иноками высокой духовной культуры, носителями и продолжателями истинного монашества. К ним стремились со всех концов России люди со своими душевными и телесными недугами, в надежде получить благодатное утешение, поддержку, совет, указание. Старцы передавали накопленный ими духовный опыт своим ученикам. Так, по преемству, переходило старчество от одного духовного мужа к другому. Имена великих старцев Оптинских – Леонида (в схиме Льва), Макария, Амвросия, Анатолия, Иосифа, Варсонофия, другого Анатолия и Нектария известны большинству православных христиан, ревнующих о благочестии и благоговейно чтущих блаженную память их.

Оптина Пустынь (ныне поселок Оптино¹) находится в трех километрах от города Козельска Калужской области. Если ехать туда по железной дороге, то путник, выйдя из вагона и миновав станционные строения еще издали увидит белый монастырь, рельефно выделяющийся со своей высокой, стройной, как свеча, колокольней, на фоне синего леса, окаймляющего весь горизонт.

Если хотите, читатель, пойдемте со мной вместе, вместе со светлыми воспоминаниями моей юности, в Оптину Пустынь!

Миновав Козельск, мы выходим Казачий луг. Монастырь, на время скрывшийся от ваших взоров за городскими домами, – опять перед вами. Дорога вьется по лугу, петляет между зарослями кустарника, опять выбегает на луг, и вот – канава. Мостик через нее. Это рубеж, отделяющий монастырские владения от городских. Длинная аллея старых, головастых ракит. Песок под ногами. Идти тяжело. Пахнет цветами и речной сыростью. В просветах между деревьями сверкает что-то белое, золотое. Монастырь близко. Паром (впоследствии мост) переносит вас на другой берег веселой, быстрой речки Жиздры.

Благоговение наполняет вашу душу, как только вы вступили на священную землю монастыря. Осенив себя крестным знамением, входите во святые врата. Высокая лестница ведет вас вверх, к колокольне. Часы мелодично вызванивают четверти. Под сводами колокольни тихо и прохладно. Гулко отдаются шаги на каменном полу. По стенам – священные изображения: Введение во храм Пресвятыя Богородицы, преподобная Мария Египетская в рубище, едва прикрывающем опаленное зноем тело, приближается к старцу Зосиме, святой пророк Илия в пустыне и ворон, несущий ему в клюве хлеб.

Вы идете дальше. Солнце ярко играет на позолоченных крестах. Еще более сверкают стены храмов, утонувших в зелени окружающих их деревьев. Среди развесистых яблонь, груш и других насаждений возвышаются скромные монастырские здания. Низенькая кирпичная сквозная ограда, обсаженная двумя рядами липок, окружает четыре главных храма обители и кладбище. Утрамбованная, покрытая золотистым песком дорожка ведет вас мимо Введенского собора к могилкам почивших старцев. Прямо против южных дверей собора – часовня над могилой старца схиархимандрита Варсонофия и иеросхимонаха Анатолия (Зерцалова), его наставника и учителя. Налево, за южным пределом, – часовни, где покоятся старцы: Леонид, Макарий, Амвросий, Иосиф, Анатолий (Потапов).

Беспрерывно входил народ в эти часовни, где горели пред образами неугасимые лампады. Молятся, просят святых молитв у старцев, благоговейно лобызают мраморные надгробия, берут песочек в специально сделанных углублениях под гробницами. Исполины духа почивают здесь. От их холодных надгробий веет теплом. И с верою притекающие к ним не отходят без утешения и благодатной помощи.

Обогнув маленький Владимирский храм (бывшую больницу монастырскую), вы чрез восточные врата выходите на дорогу в Скит. Лес. Вековые сосны, дубы, ели и липы окружают вас высокой стеной. Сумрачно, тихо и таинственно.

Но вот среди толстых стволов сосен мелькает при поворотах дорожки что-то розовое, светлое. Еще один поворот – и перед вами Скит. Какая простота и красота! Под сенью вековых деревьев такой маленькой выглядит розовая колоколенка Скита. По обеим сторонам ее – «хибарки» старцев. Невысокая бревенчатая стена на каменных столбах с круглыми каменными башенками по углам окружает Скит. А кругом – лес, лес без конца и края… Под колокольней тяжелая железная дверь всегда заперта. Со стен на вас глядит испытующе строго лица преподобных отцов, подвижников древних времен и наших, русских. Изможденные постом и подвигами лики. Суровые, проникновенные глаза. «Начало премудрости – страх Господень, глаголется же быти рождение веры»; «Боли болезнь болезненне да мимо течеши суетных болезней болезни²», – читаете вы на развернутых хартиях в руках подвижников. В нерешительности вы останавливаетесь. Ведь здесь, за этой дверью, живут люди, ушедшие от мира, по силе подражающие этим преподобным отцам. Чувство собственного ничтожества и греховности наполняет вашу душу. Вы медлите несколько мгновений. Наконец нерешительно стучите.

Дверь широко распахивается, и привратник, с ласковой улыбкой на старческом лице, низко кланяется вам. Вы делаете шаг вперед и в изумлении останавливаетесь. После сумрака леса испытующих взоров подвижников вы очутились в царстве света. Перед вашими взорами – сад. Среди зелени деревьев и кустов белеют маленькие домики-келлии, расположенные один от другого на «вержение камня». Прямо перед вами – деревянный, самой простой архитектуры, окрашенный в темно-красный цвет храм во имя покровителя Скита Святого Иоанна, Предтечи и Крестителя Господня. И масса цветов! Начиная от колокольни, они радуют ваш глаз всюду, куда бы вы ни направили свои стопы.

Какая тишина!.. Ни звука кругом. Только пение птиц да шелест листьев на деревьях нарушают эту священную тишину. Тишина, покой, безмятежность… как счастливы были люди, которых Господь сподобил жить в этом земном раю, вдали от суетного, многомятежного мира, полного соблазнов и искушений!

***

Однажды зимой в скит вошли двое юношей, братьев, приехавших из Москвы. Они пришли за благословением к скитоначальнику, игумену Варсонофию, имея желание и намерение посвятить свою жизнь Господу в иноческом чине.

Один из них, веселый и жизнерадостный, своей девственно-чистой душой, горящей стремлением к духовному совершенству, сразу привлек к себе внимание скитоначальника. Старец как бы провидел своими духовными очами, что в этом юноше он найдет достойного преемника себе, ревностного последователя старческих заветов.

Действительно, вскоре юноша стал ближайшим, любимым учеником и «сотаинником» старца. А впоследствии, достигнув меры возраста совершенна, невзирая на сравнительно молодые годы, и сам он стал старцем, учителем истинной монашеской жизни.

Юношу звали – Николай Беляев, а в монашестве – иеромонах Никон. О нем и будет идти, если Господь благословит, дальнейшее повествование.

Не умру, но жив буду и повем дела Господня.

(Пс.117:17)

В конце девятнадцатого и в начале двадцатого столетий жила в Москве купеческая семья Беляевых.

Глава семьи, Митрофан Николаевич Беляев, по происхождению был крестьянином Воронежской губернии, Землянского уезда. Отец его был крепостным. Обремененный большой семьей (у него было четырнадцать человек детей), он после освободительной реформы испытывал большую нужду, так как выделенный ему участок земли был мал, а других средств к существованию у него не было. По этой причине три его сына, в том числе и младший, Митрофан, которому было чуть более двадцати лет, покинули родные места и отправились пешком «искать счастья» в Москву.

Митрофану удалось устроиться «молодцом», то есть рабочим, в самый лучший в то время магазин «Мюр и Мерилиз», ныне – 1-й Универмаг (ЦУМ), находящийся на углу Петровки и Театральной площади.

Парень он был от природы умный, энергичный и обладал исключительной трудоспособностью. Благодаря этим качествам он быстро продвинулся вперед и вскоре стал приказчиком, а затем и заведующим мануфактурным отделом. Зарабатывал он хорошо и имел большие связи в мануфактурном мире, так как пользовался полным доверием хозяина и имел от него большие полномочия. Успех, богатство и известность превысили его мнение о своих способностях, и это в основном послужило причиной тому, что у него произошла размолвка с «всесильным Мюром» и он порвал с ним, решив открыть самостоятельную торговлю. Первое время дела его шли очень хорошо, но затем постигла его неудача, как это довольно часто бывало в коммерческом мире, где почти каждый старался потопить другого, боясь конкуренции. Митрофан Николаевич разорился так основательно, что уже до конца жизни своей не мог подняться на прежнюю высоту и работал коммивояжером в крупных торговых фирмах.

Был он очень крепкого здоровья и обладал неутомимой энергией. По его словам, за всю свою жизнь он никогда не болел, не считая предсмертной своей болезни. Один только раз он несколько месяцев пролежал в больнице с ожогами, которые получил при пожаре, спасая ребенка. На пожарах он вообще проявлял большое мужество и активность в деле спасения людей и их имущества. Также и во время половодья он не отходил от Москвы-реки, спасая утопающих. За такого рода проявления мужества, отваги и самопожертвования он был награжден орденами и медалями.

Еще в первые годы своей жизни в Москве Митрофан Николаевич женился на вдове с двумя дочерьми. Жена вскоре умерла от туберкулеза. Впоследствии и обе его падчерицы скончались от той же болезни. После смерти первой жены он женился вторично на дочери московского купца Швецова, Вере Лаврентьевне. Отец ее, Лаврентий Иванович Швецов, в раннем детстве был брошенным ребенком, круглым сиротой. Его кто-то подобрал на улице и, сжалившись, пристроил к одинокому старику-купцу в его железную лавку на Балчуге. Мальчик оказался послушным, религиозным и исключительно добросовестным. Старик-купец очень полюбил его и, умирая, завещал ему свою торговлю железом. Торговые дела у Лаврентия Ивановича Швецова шли так хорошо, что к концу жизни у него было три богатых железных лавки.

Вера Лаврентьевна Швецова вышла замуж за Митрофана Николаевича Беляева тридцати одного года и была на десять лет моложе его. Она была красивая девушка и имела для того времени хорошее образование, знала французский и немецкий языки. В ранней юности она очень увлекалась музыкой и театром и была хорошо знакома с многими выдающимися артистами и музыкантами. И сама она любила и понимала музыку. Возможно, что по этой причине венчание их происходило в храме Большого Вознесения у Никитских ворот, так как храм этот с давних времен был излюбленным храмом всех певцов и артистов, которые пели в нем по большим праздникам и на Страстной неделе.

Первые годы после свадьбы супруги Беляевы жили на Донской улице, в хорошем, ныне уже не существующем доме, с большим прекрасным садом при нем. Когда торговые дела Митрофана Николаевича пошатнулись, он начал испытывать большие затруднения в материальном отношении. К тому времени у него уже было семь человек детей. В свое время он много помогал Лаврентию Ивановичу в его коммерческих делах, и последний, движимый чувством благодарности и идя навстречу желанию своей жены, Марии Степановны, которой всегда хотелось иметь при себе любимую дочь Верочку, уговорил зятя переселиться в свой дом на Большой Ордынке, в приходе церкви Божией Матери «Всех скорбящих Радости», для совместного жительства. Дом был очень большой и хороший, вся семья Беляевых разместилась в нем с большим удобством.

Все члены семьи Беляевых и Швецовых были очень религиозны в духе Православной Церкви. Вся их повседневная жизнь, не говоря уже о выдающихся событиях, проходила в тесном единении с церковными правилами и установлениями. Они свято чтили праздники и посты, часто посещали храм Божий. Нередко и в дом свой приглашали священнослужителей для совершения молебнов. При этом иногда привозились из храма чудотворные иконы и другие святыни. Часто служились на дому всенощные бдения, ибо бабушка, Мария Степановна, в конце своей жизни по болезни не могла посещать храм. Несколько раз у них в доме бывал почитаемый всей Россией протоиерей отец Иоанн Кронштадтский, служил молебны, пил чай, беседовал.

Особенным благочестием отличался дедушка, Лаврентий Иванович. В течении тридцати трех лет, до самой смерти, он состоял церковным старостой в храме святых равноапостольных Константина и Елены в Кремле, под горой. Это была небогатая, но вполне благоустроенная церковочка. Во время нашествия Наполеона она сильно пострадала от пожара. Лаврентий Иванович много потрудился над ее благоустройством, продолжал дело своих предшественников.

Между прочим, в этом храме находилась дивная икона Божией Матери «Нечаянная Радость», которую Лаврентий Иванович и вся семья Беляевых почитали особенно.

В своих торговых делах Лаврентий Иванович в смысле честности и добросовестности был безупречен. Не было такого случая в его жизни, чтобы он сознательно кого-либо обманул или обидел, опровергая этим сложившуюся в быту поговорку: «Не обманешь, не продашь».

– Я вот, – говорил он, – за всю свою жизнь ни разу никого не обманул, а дело мое шло лучше, чем у других.

За свою благочестивую жизнь он пользовался большим уважением, как среди своих собратьев по ремеслу – купцов, так и со стороны духовных лиц, с которыми всегда поддерживал близкие, дружественные отношения. Даже такой высоконравственный муж, всем известный и всеми почитаемый, как протоиерей отец Валентин Амфитеатров, относился к нему с большим уважением и был частым гостем в их доме не только тогда, когда был настоятелем храма Святых Константина и Елены, но и после, когда его перевели на ту же должность в Архангельский собор.

Проболев раком желудка около шести месяцев, Лаврентий Иванович мирно почил о Господе 14 января 1902 года. Кончина его была истинно христианской. Как раз в день его смерти к ним в дом привезли чудотворную икону. Служивший молебен иеромонах, заметив тяжелое состояние Лаврентия Ивановича, предложил приобщить его Святых Таин, что и было исполнено. Это было днем, часов в двенадцать, а вечером этого же дня он отошел от мира сего. Пришедший на другой день доктор с удивлением сказал:

– Нельзя было ожидать так скоро его смерти. Я полагал, что он еще около месяца поживет…

После его смерти в конторке, за которой он всегда сидел в своей лавке, нашли несколько экземпляров Псалтири, зачитанных до полной непригодности.

Внуков своих Лаврентий Иванович очень любил, был добр с ними, но в то же время – в меру строг.

Митрофан Николаевич тоже был религиозным человеком, но религиозность его была более внешняя. Он не вникал в глубину христианского вероучения. Исправно ходил по праздникам в храм Божий. Особенно любил благолепие церковное – хорошее пение, чтение и служение. Славившиеся в то время по красоте голоса и служения протодиаконы Успенского собора Андрей Шеховцев и Николай Росляков были его друзьями и частыми сотрапезниками.

Вера Лаврентьевна была религиозна не менее отца и мужа и притом обладала прекрасным – ровным, спокойным и правдивым характером. Много лет спустя Оптинский старец Варсонофий сказал ее сыну, Николаю, такие слова:

– Благодарите Бога, что у вас такая мать. Се воистину израильтянин, в ней же льсти несть³…

Детей своих Митрофан Николаевич и Вера Лаврентьевна воспитывали в духе христианской любви и благочестия. Заботились не только о их физическом благополучии, но с первых же дней их сознательной жизни старались привить им начатки христианского миропонимания. Детей любили, ласкали, всячески заботились о них, но не баловали, а за непослушание и шалости взыскивали.

Не вы Мене избрасте, но Аз избрах вы.

(Ин.15:16)

26 сентября 1888 года у супругов Беляевых родился сын, которого во святом крещении наименовали Николаем, в честь и славу святителя Христова Николая, Мирликийского чудотворца.

К тому времени у них уже было трое детей – Любовь, Надежда, Владимир. Николай родился четвертым.

Младенец Николай рос, незаметно впитывая вместе с молоком матери все добрые качества ее души.

В жизни каждого человека, в особенности христианина, бывают события, необъяснимые по своей таинственности, недоступные для человеческого разума. Чаще всего они забываются, забитые, задавленные житейской суетой, и вспоминаются иногда только под старость. Тогда таинственное и непонятное становится вдруг понятным и простым. Тогда, в свою очередь, приходит мысль о том, – как мог человек пройти мимо этих указаний Промысла Божия, не осознать их и забыть!.. У каждого есть такие знаменательные события. Люди, не верующие в Промысл Божий, обычно называют их случайностями. Христианин же, убежденный в том, что вся его жизнь – «В руце Божией», видит в этих «случайностях» глубокий смысл и значение.

У Николая Беляева со дней его младенчества вся жизнь была глубоко промыслительна. Даже такой, не замеченный никем, кроме, может быть, матери, случай имел глубокое значение и, отчасти, гадательно, предзнаменовал будущую жизнь ребенка. Высокочтимый протоиерей, отец Иоанн Кронштадтский, один из праведников нашего времени, однажды посетил дом Беляевых. Отслужив молебен, он благословил молодую мать и подарил ей свою фотографию с собственноручной подписью и датой – 22 марта 1888 года, – за полгода до рождения сына Николая.

Еще более знаменательный случай произошел с ним, когда ему было около пяти лет. Меленький Коля тяжело заболел какой-то горловой болезнью (возможно, дифтерией). Болезнь приняла катастрофический характер. Постоянный врач Беляевых, Салтыков, дал понять родителям о безнадежном состоянии ребенка. Действительно, к ночи Коле стало настолько плохо, что смертельный исход болезни был уже вне сомнения. Ребенок лежал в бессознательном состоянии. Его маленькое тельце похолодело, посинело. Дыхания не было. У постельки умирающего сына оставались одни родители. Бедная Вера Лаврентьевна, не переставая растирала похолодевшее тельце и, проливая горячие слезы, усердно молила святителя Николая о ниспослании помощи свыше. Отец уговаривал ее оставить «покойника» и не мучить себя и его. Не слушая мужа, она продолжала растирать, обливая слезами и призывая на помощь угодника Божия, помогающего там, где человеческая помощь бессильна. И – совершилось чудо!.. Ребенок вздохнул… Ободренные слабым проблеском надежды, они, уже вдвоем, начали растирать еще усерднее. Молитва матери, вознесенная от полноты любящего сердца, не осталась не услышанной. Господь, по молитвам Святителя Николая, даровал ребенку жизнь. И, конечно, не для служения страстям мира сего дарована была младенцу Николаю жизнь. Всеведущий Господь, провидящий всю жизнь каждого человека со дня рождения и до смерти, совершившимся чудом дал понять, что жизнь младенца Николая Беляева предопределена на служение Ему, Творцу и Промыслителю и Богу нашему… Впоследствии Оптинский старец Варсонофий особенно подчеркивал таинственное значение этого случая в смысле явного предназначения Николая к мироотречной, иноческой жизни…

И в течение дальнейшей его жизни много было случаев явного проявления Промысла Божия над ним. Господи невидимой рукой вел Своего избранника к пути, ему предначертанному, охраняя и спасая.

Коля рос веселым, резвым ребенком. Несмотря на некоторую неповоротливость, был он очень ловок, предприимчив и изобретателен в разных детских играх и забавах.

Одной из любимых игр, требующих силы и ловкости, была игра в бабки. Однажды во время этой игры он по неосторожности стал у стены, по направлению к которой «били». И вот один мальчик, обладающий исключительной физической силой, ударил «биткой», то есть бабкой, налитой свинцом, так сильно, что, сбив несколько бабок, она отлетела и ударилась в стену на три-четыре сантиметра от головы Коли. Малейшее неосторожное движение его в это мгновение, – и тяжелая бабка разбила бы ему голову.

Таких случаев, когда жизнь его подвергалась опасности, было много. Но они быстро забывались или просто проходили незамеченными.

Можно отметить еще два случая, происшедших в то время, когда Коля был уже юношей. В них также видна рука Божия, явно охраняющая его.

В 1905 году, когда Коле было семнадцать лет, он гостил у своих знакомых на даче. Один молодой человек пригласил его с собой на охоту. Коля пошел с целью погулять по лесу. Охотиться им не пришлось, никакой дичи не попадалось, и они начали собирать грибы. Вдруг молодой охотник взвел курок своего ружья. Ему показалось, что рябчик сидит в кусте. В кусте ничего не было, а под другим кустом он увидел гриб и сказал Коле, чтобы он его взял, а сам стал спускать курок. Должен был произойти выстрел, и, если бы он был, пуля непременно попала бы в Колю, нагнувшегося над грибом, – дуло ружья было направлено в его сторону на расстоянии двух-трех шагов. Но выстрела, по неизвестной причине, не было.

Другой случай был такой. Однажды Коля ехал на велосипеде по одной из окраинных улиц Москвы. Улица была пустынна. Спокойно и беспечно ехал он, поглядывая по сторонам. Вдруг как будто его что толкнуло. Он повернул голову и увидел бесшумно мчавшегося прямо на него рысака на шинах. Если бы он повернулся на несколько мгновений позднее, – рысак сбил бы его и, возможно, задавил бы насмерть или, в лучшем случае, искалечил. Ангел-хранитель его невидимо указал опасность.

Впоследствии, вспоминая эти происшествия своей жизни, он писал в своем дневнике: «Господь меня хранил всегда». И старец Варсонофий, его наставник, неоднократно говорил ему, что жизнь его «вся промыслительна».

Всех детей у супругов Беляевых было восемь человек. Старшими были девочки – Любовь и Надежда. Затем шли мальчики – Владимир, Николай, Сергей, Иван, Митрофан и Алексей. Все они были «погодками», то есть рожались через год один после другого, кроме последних, Митрофана и Алексея. Всех из, кроме Алеши, крестили в церкви Ризоположения (Положения ризы Господней) на Донской улице, так как они родились до переезда к дедушке.

Во вполне обеспеченной семье Беляевых детям жилось хорошо. Они не только никогда не испытывали материальной нужды, но, можно сказать, жили почти в роскоши. У детей были свои комнаты. Мальчики постарше возрастом имели свою, отдельную комнату. Те, которые были помоложе, помещались тоже в отдельных комнатах. Также и девочки. Одному из мальчиков, Ивану, была даже предоставлена комната для него одного, так как он в отроческие свои годы увлекался канарейками. Их у него было так много, что они свободно летали по комнате.

Для того, чтобы дети во время своих игр не валялись по полу, расстилался большой войлок, обшитый ситцем, и такие же, набитые ватой, подушки.

На праздник Рождества Христова всегда устраивалась елка, которую украшали с помощью раздвижной лестницы. Приготовления к елке начинались задолго до праздника. Под руководством матери и няни все дети принимали деятельное участие в изготовлении украшений для елки. Клеили из золоченой и цветной бумаги цепи, звезды, хлопушки. Золотили сусальным золотом грецкие орехи. На елку приглашались не только дети родных и знакомых, но и дети прислуги из знакомых домов, правда, отдельно. Детям внушали, что никакой разницы между ними, детьми из обеспеченного класса, и другими нет. Да они и сами не замечали разницы и также охотно и непринужденно веселились с ними.

Коле жилось особенно хорошо. Он был милым, веселым ребенком и пользовался исключительной любовью дедушки и бабушки. Он от природы был наделен характером веселым, бойким и энергичным. Этими качествами он выделялся из среды своих братьев. Его жизнерадостность заражала и остальных. Где бы он ни появлялся, всюду исчезала скука, и водворялось веселье. Он весь дышал весельем. Таким он оставался и до конца дней своих, стой только разницей, что бездумную детскую веселость сменила тихая радостность, плод высокой духовной культуры.

Судя по воспоминаниям его брата Ивана, отличительной чертой характера Коли еще в детстве было терпение и очень большая сдержанность. По словам матери его, он по сравнению с братьями своими, был исключительно терпеливым ребенком еще с пеленок. Даже во время болезней и вообще физических страданий он поражал всех своим не по годам мужественным терпением.

Однажды был такой случай. Будучи на даче, детям вздумалось уничтожить осиное гнездо в чулане, высоко над потолком. Достать его взялся Коля. Было ему тогда лет двенадцать. Хватаясь за перекладины, он полез вверх по стене и, пытаясь дотянуться до гнезда, сорвался. Падал, он распорол себе ладонь большим ржавым гвоздем. От неожиданности он только вскрикнул, но ни стонов, ни слез не было. Когда мать, заливаясь слезами, смазывала йодом и забинтовывала глубокую, кровоточащую рану, а братья с ужасом смотрели на эту процедуру, – Коля не издал ни звука. Только крепко закушенная губа и бледность показывали, как ему было больно! Эта черта – изумительное терпение – и выдержка сохранились в его характере на всю жизнь.

В 1902 году, января, когда Коле было четырнадцать лет, умер дедушка Лаврентий Иванович. Это была первая смерть, первая скорбь после счастливой и беззаботной детской жизни. Через полгода после смерти дедушки 30 июля 1902 года умерла бабушка, Мария Степановна, его жена. Одновременно тяжело заболел отец, Митрофан Николаевич, и, промучившись года полтора, умер от рака пищевода в ночь со 2-го на 3-е января 1903 года, шестидесяти лет от роду. Умер он тихо, со всеми христианскими напутствиями. Он хорошо сознавал, что умирает. Поэтому за два дня до смерти, в ночь под Новый год, всех детей привели к нему проститься. Все стояли у постели умирающего с бокалами шампанского в руках. Когда оно было выпито, отец благословил каждого сына и дочь последним благословением.

Эти три смерти близких людей, сменяющие одна другую в течение года, глубоко поразили впечатлительную душу Коли.

Можно с уверенностью предположить, что еще в эти, скорбные для всей семьи годы в душе Коли начал совершаться перелом. Жизнь впервые ставила перед ним неразрешимую слабым человеческим умом загадку – тайну жизни и смерти. С особенной остротой переживал он первую смерть дедушки. Две последующие смерти близких людей – бабушки и отца – он перенес сравнительно легче.

С этого времени в нем еще более заметна стала большая сдержанность в проявлении своих чувств – отличительная черта мужественной и терпеливой души. Так, во время последней панихиды, перед выносом в церковь, когда вся многочисленная семья Беляевых окружила гроб с телом Митрофана Николаевича и рыдания сотрясли воздух, – Коля не издал ни звука. Он стоял у гроба отца, как изваяние. Только свеча дрожала в его руке и крупные, светлые слезы падали на пол из его глаз.

Как это ни странно для религиозно настроенной семьи Беляевых – детей, когда они были маленькими, в храм водили редко, в особенности в холодное время года, вероятно, боялись простуды.

Детей любили, ласкали, но вольности не позволяли, и уходить из дома, не спросив на это разрешения, они не смели.

Дома же их с малых лет приучали молиться Богу и утором, и вечером. Причем для них было составлено маленькое правильце, которое состояло из молитв: «Царю Небесный», «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся», «Заступнице усердная» и других. Затем краткое молитвенное обращение к своему святому и Святителю Николаю Чудотворцу. Оканчивалось правило молитвой о здравии всех поименно, начиная с дедушки и заканчивая младшим братом. После смерти дедушки, бабушки и отца прибавилась еще молитва об их упокоении. Молитвы читались наизусть, вслух по очереди. Во время молитвы всегда присутствовала мать.

Кроме светских книг, которые давались детям с большим выбором, им часто читали вслух или иногда предлагали почитать самим Евангелие и сокращенные жития святых.

Чистую и восприимчивую душу Коли чрезвычайно волновали истины, открывающиеся ему из чтения житий святых и других книг духовного содержания, а также в процессе изучения Закона Божия в школе.

Часто задумывался он над вопросом социальной разницы между людьми, совершенно одинаковыми по природе. Сердце его болезненно сжималось от жалости к тем детям, которые (он хорошо это знал из рассказов взрослых и своих товарищей), полураздетые и голодные, живут в сырых подвалах или скитаются по улицам Москвы, выпрашивая у прохожих подаяние.

Обливаясь горькими слезами, засыпал он иногда в своей кроватке при размышлении о Боге, Его вездесущии и всемогуществе. Особенно волновало его размышление о смерти, об аде и вечных мучениях, ожидающих грешников. От наплыва мыслей он долго не мог уснуть в то время, когда братья его давно уже спали. Детский разум бессилен был понять всю колоссальность этих представлений. В особенности поражало его то, что мучения будут вечными, то есть без конца. Бесконечность страшила больше всего. Она была непонятна человеческому существу, живущему на земле во времени.

Иногда, в особенности в дни больших праздников, когда ничем нельзя было заняться, ему делалось скучно. Он, как говориться, места себе не находил. В такие минуты даже любимые игры и развлечения не привлекали его. Душа голодала, лишенная духовной пищи, томилась, бессознательно стремясь к чему-то неведомому еще, неизреченно прекрасному, беспредельно высшему всей окружающей жизни.

Музыкально настроенная Вера Лаврентьевна передала свои способности и некоторым из своих детей. Володя, Люба и Надя хорошо играли на рояле. У Коли был приятный, чистый голос и верный слух. Поэтому редкий был день, когда в доме не устраивались концерты. Коля пел, – он любил петь, а кто-нибудь из умеющих играть, чаще других – сестра Люба, аккомпанировала ему на рояле. Репертуар был небогатый. Преимущественно он состоял из нескольких распространенных в то время песенок. Одной из самых любимых была песенка-легенда:

Был у Христа-младенца сад,

И много роз взрастил Он в нем;

Он трижды в день их поливал,

Чтоб сплесть венок Себе потом.

Когда же розы расцвели,

Детей еврейских созвал Он;

Они сорвали по цветку,

И сад был весь опустошен.

– Как Ты сплетешь теперь венок?

В Твоем саду нет больше роз!

– Вы позабыли, что шипы

Остались Мне, – сказал Христос.

И из шипов они сплели

Венок терновый для Него,

И капли крови вместо роз

Чело украсили Его.⁴

Пение не отличалось виртуозностью, но очень нравилось всем присутствующим. Слова песни у юного певца дышали неподдельным чувством. Он подкупал сердца слушателей своей задушевностью, искренностью.

В описываемое время настоятелем церкви «Всех скорбящих Радости» был отец Симеон Ляпидевский. Однажды на исповеди он сказал Коле, уже учившемуся в гимназии, что по праздникам непременно надо ходить в церковь: «Это наш долг пред Богом». С этого времени Коля стал чаще посещать храм, иногда даже в будние дни.

Отец Симеон был частым гостем в семье Беляевых (Вера Лаврентьевна была крестной матерью его младшего сына). Услышав однажды пение Коли, он уговорил Веру Лаврентьевну, чтобы она разрешила Коле помогать петь и читать на клиросе. Вера Лаврентьевна согласилась, и Коля радостно отозвался на приглашение.

До этого случая из всех детей Беляевых, уже подросших и учившихся в гимназии, часто, можно сказать постоянно, в храм ходили только двое – Люба и Иванушка. Теперь к ним присоединился и Коля.

У Иванушки, как обычно называли в семье брата Коли Ивана, раньше, чем у Коли, началось стремление к Богу, к церкви. Он был на два года моложе его. Характеры у них были совершенно различными и потому в отношениях их доселе было мало общего. Коля был веселый, энергичный, подвижный мальчик и имел весьма привлекательную наружность – овальное, белое, с нежным румянцем лицо, ясные голубые глаза и густые светло-русые волосы. Он всем нравился, всех привлекал к себе. Иванушка же был полной противоположностью, как по внешнему своему облику, так и по характеру. Он был смугл, круглолицый и темноволосый. Это была страстная, легко увлекающаяся натура, с пылким сердцем и пытливым умом. Коля же, наоборот, несмотря на присущую ему веселость, с отроческих лет отличался спокойным, ровным, сдержанным характером. Иванушка, если можно так сказать, был еще с детства несколько пессимистически настроенным. Отчасти причиной этой черты его характера была близорукость, о которой он не подозревал до двенадцатилетнего возраста, когда начал носить очки. Плохое зрение не давало ему возможности активно участвовать в детских играх. Отсюда – сознание своей неполноценности и стремление к уединению.

Итак, дети уже втроем начали посещать церковь почти ежедневно. Главным их учителем по церковному пению и чтению был старший псаломщик Иван Иванович Светинский. Кроме чтения и пения на клиросе, мальчики прислуживали в алтаре: читали поминания, раздували и подавали кадило, выполняли и другие мелкие поручения.

В церкви «Всех скорбящих Радости» служили не торопясь, но и не затягивая службу. После обедни всегда служился молебен Божией Матери, иногда с чтением акафиста и всегда с пением канона «Скорбных наведения обуревают смиренную мою душу». По воскресеньям, после вечерни, устраивались беседы на религиозно-нравственные темы. Иванушка, Люба и Коля всегда ходили на эти беседы и любили их слушать. Непостижимо таинственным образом, капля за каплей, благодатные слова пробивали окаменение их сердец и снимали завесу с их душевных очей. Очи ума их были до времени закрыты для познания глубины веры христианской, но «капля камень точит» …

Революция 1905 года захватила Колю и Иванушку, когда они уже учились в старших классах гимназии. Многие из учащейся молодежи остро реагировали на происходящие события, резко поколебавшие привычную, размеренно-покойную жизнь. В старших классах той гимназии, где учились братья Беляевы, так же, как и во многих других учебных заведениях Москвы, много было сходок, выступлений и демонстраций. Был даже избран свой революционный комитет. Оба брата принимали участие во всех выступлениях своих революционно настроенных товарищей. За активную демонстрацию, резко выраженную, весь класс, в котором учился Коля и его брат Сергей, был исключен из гимназии. Им было только предоставлено право сдавать выпускные экзамены экстерном. Поэтому Коля и Сережа вместе с некоторыми своими товарищами готовились к экзаменам дома.

Неудачно закончившаяся революция и последующие за ней репрессии, не миновавшие и некоторых товарищей Коли, оставили глубокий след в его сознании и заставили о многом призадуматься.

Можно предположить, что именно с этого момента в душе Коли произошел окончательный переворот, решающий всю его дальнейшую жизнь. Социальные идеи, которыми он увлекался некоторое время, отошли на задний план и потеряли всю свою ценность. Он не мог совместить их с верой в Бога, а в Бога он верил искренно. Эта несовместимость раздваивала его понятия о Боге, вносила тревогу и недоумение в его не испорченную жизнью душу. Веры он не терял никогда, хотя и был во время увлечения революционными идеями равнодушным к религиозным вопросам. Переворот в душе и сознании его произошел не вдруг, не сразу. Постепенно благодать Божия очищала все уголки его души. Основной причиной переворота было частое посещение храма, который он, несмотря ни на что, не покидал с двенадцатилетнего возраста, и тесное общение с Иванушкой. Они до такой степени сблизились, что все мысли, желания, чувствования у них были общими. У них возникли общие интересы, резко отличавшиеся от интересов их братьев и товарищей по гимназии. Часто завязывались продолжительные беседы на богословские, моральные и социальные темы. В результате этих бесед они начали сознавать, что жизнь не только их двоих в частности, но и всех людей вообще идет не так, как должно.

Наконец они пришли к убеждению, что для истинно христианской жизни недостаточно частое посещение храма и даже чтение и пение на клиросе. Сознание своего несовершенства, при сопоставлении своей жизни с законом Евангельским, породило горячее стремление к исправлению своих недостатков и в поисках пути к этому – желание молитвы, молитвы о помощи Свыше. Хождение на клирос их стало тяготить, и они начали посещать другие храмы, где ничто не могло помешать их молитве, где можно было спокойно стоять и легче было сосредоточить свое внимание. Причем, как это ни странно, неразлучные Иванушка и Коля молиться ходили преимущественно в разные храмы. Даже будучи на молитве в одном храме, они становились почти всегда врозь. Тогда это было непонятно, необъяснимо… Многое в жизни людей становится понятным спустя много, много времени…

– Вся жизнь есть дивная тайна, известная только Одному Богу. Нет в жизни случайных сцеплений обстоятельств, все промыслительно. Мы не понимаем значения того или другого обстоятельства. Перед нами – множество шкатулок, а ключей к ним нет... Замечайте события вашей жизни. Во всем есть глубокий смысл. Сейчас вам не понятны они, а впоследствии многое откроется… – так говорил старец Варсонофий послушнику Николая Беляеву 13 ноября 1908 года.

Чаще всего братья ходили в храм Василия Блаженного, в Казанский собор, иногда – в Благовещенский собор, в церковь Великомученицы Варвары на варварке, и наконец, – Чудов монастырь стал их излюбленным местом для молитвы.

В описываемое время Коля, успешно сдав выпускные экзамены в гимназии, поступил в университет. Перед поступлением он долгое время не мог выбрать специальность, не мог решить, на какой факультет ему поступать. Ни одна из отраслей науки его не привлекала, не затрагивала ума и сердца, как у многих его товарищей или его брата Сергея, с гимназических лет увлекавшегося химией и без раздумий поступившего на факультет, где преимущественно преподавалась его любимая химия⁵. Коля же поступил на физико-математический факультет, не отдавая себе отчета в выборе, возможно, по совету Сергея. Сердце его было занято другим, – единым на потребу (Лк. 10:42), и мысль послушно следовала велениям сердца.

С середины 1906 года Коля и Иванушка как бы оторвались, ушли от всего, окружающего их. Занятия в университете и гимназии (Иванушка еще был учеником старшего класса) перестали их интересовать, и они почти не посещали их. Утром уходили в храм на молитву, не говоря об этом никому из домашних. Даже мать долгое время и не подозревала, где они проводят время по утрам. Посещение церковных богослужений сделалось для них насущной потребностью. Читали они в это время только Евангелие и Апостольские послания, да еще сочинение епископа Феофана Затворника «Путь ко спасению». Открывающиеся им истины поражали их мысль, как громовые удары, и долго не умолкали в их сердцах слова: Ныне к вам спасение ближе, нежели когда вы уверовали; Ныне, когда услышите глас его, не ожесточите сердец ваших; Тем же да изыдем к Нему вне стана, поношение Его носящее; Остави мертвыя погребсти своя мертвецы; Возьми крест свой и по Мне гряди⁶. Слова эти огненными буквами были написаны в их сердцах. Оба чувствовали неодолимую потребность бросить пустую, греховную мирскую жизнь и исправиться, стать истинными христианами. Отсюда, как и следовало по закону духовному, появилось желание принести покаяние пред Богом и начать новую жизнь. Для исполнения этого намерения своего они избрали Чудов монастырь. Исповедовал их пред причащением иеромонах Серафим, внимательно, тепло и сердечно отнесшийся к ним. Это была первая в их юной жизни сознательная, действенная исповедь, сознательное желание очиститься от греховной нечистоты и соединиться со Христом. Приобщались они Святых Христовых Таин на праздник Сретения Господня, и этот день на всю жизнь остался в их памяти как одно из самых дорогих и светлых воспоминаний, «ибо в Чудовом монастыре совершилось чудо милосердия Божия над нами…» (из дневника послушника Николая Беляева).

После исповеди и причащения Святых Христовых Таин связь с миром у них фактически порвалась окончательно. Восторженно настроенный Иванушка весь горел одним желанием, одним стремлением – посвятить всю свою жизнь Богу. У него раньше, чем у Коли, зародилась мысль оставить мир с его греховной суетой и уйти монастырь. Он даже совсем перестал ходить в гимназию и написал товарищам своим резкое письмо, развивая в нем основную мысль о никчемности мирских знаний и о едином на потребу. Коля был гораздо спокойнее, сдержаннее. Он как бы выжидал чего-то… Несмотря на то, что Иванушка был моложе его, он своею горячностью зажигал и поддерживал огонек стремления к духовной жизни в душе брата. Он, если можно так выразиться, все время «тормошил» Колю.

О монашестве и монастырях они имели весьма смутное, даже в некоторых пунктах превратное понятие. И, несмотря на это, Господь невидимою рукою неуклонно вел их к предначертанному пути. Оба брата находились под особым воздействием благодати Божией, озаряющей душу, просвещающей ум и влекущей к служению Вечной Истине.

Преподавателем Закона Божия в их гимназии был священник отец Петр Сахаров, настоятель церкви Святого Иоанна Предтечи на Пятницкой улице. Пытливый и стремительный Иванушка однажды в классе обратился к нему с вопросом о происхождении зла. Благоволивший к нему законоучитель предложил за разъяснением этого вопроса прийти к нему на дом. Оба брата пошли вместе. И тут Иванушка задал отцу Петру давно уже интересовавший их вопрос: посоветует ли он им поступить в монастырь и если посоветует, то в какой?.. Отец Петр, судя по образу его жизни, не имеющий никаких наклонностей к монашеской жизни и имеющий по этому смутное преставление о монастырях, отказался дать им совет и направил их к своему бывшему товарищу по Духовной Академии епископу Трифону.

Иванушка, незадолго до посещения отца Петра, в старых дедушкиных книгах нашел справочник под заглавием «Вся Россия». Между разного рода справочными материалами там было напечатано перечисление всех русских монастырей. Иванушка порезал листы с перечислением монастырей на полоски и, перемешав их, предложил Коле вытянуть одну полоску, сказав при этом: «Какой монастырь будет написан, туда мы и пойдем».

Помолившись Богу, потянули жребий. На вытянутой полоске бумаги было напечатано: «Козельская Введенская Оптина Пустынь». До этого момента они не имели ни малейшего представления о существовании монастыря «Оптина Пустынь».

У отца Петра ими был, между прочим, задан вопрос: «Не знает ли он что-либо об этом монастыре?» Возможно, что название монастыря напомнило отцу Петру имя епископа Трифона, бывшего постриженика Оптиной Пустыни.

Случай этот поистине знаменателен! В нем ясно была видна рука Промысла Божия.

Изумлению Веры Лаврентьевны не было границ, когда в один поистине прекрасный день, 11 февраля 1907 года, пред ней предстали Иванушка и Коля, объявили ей о своем решении поступить в монастырь и просили благословить их на этот путь. От Иванушки она могла еще ожидать это, но Коля, веселый, общительный Коля, ее поразил. А все его родные и знакомые даже поверить не хотели серьезности его намерения, так оно не вязалось с их представлением о нем: «Коля Беляев – монах?!» В их понятиях это звучало дико. Да и сам он впоследствии говорил, что это было «чудо и милость Божия».

Препятствовать благому намерению своих детей, в силу своих религиозных убеждений, Вера Лаврентьевна не могла, хотя и жаль было ее материнскому сердцу благословлять их на лишения и труды. Сердце ее болезненно сжималось при мысли, что они, выросшие почти в роскоши, лишают себя самых простых удобств жизни. Но, как истинная христианка, долг пред Богом она ставила выше всего. Со слезами на глазах благословила она крестами коленопреклоненных и приникших лицом к полу своих сыновей на монашескую жизнь.

Незадолго до этого, именно для этой цели, ими были заказаны большие, медные, четырехконечные кресты, размером 6–8 сантиметров. Ими и благословила их мать. Коля этим материнским благословением дорожил особенно и никогда, до самой смерти, не снимал с себя креста…

Как верная дочь Православной Церкви, Вера Лаврентьевна, однако, решать этот важный вопрос самостоятельно, без благословения и одобрения духовных лиц, не хотела. Поэтому на другой же день она вместе с сыновьями поехала к отцу Валентину Амфитеатрову, бывшему настоятелю церкви Святых равноапостольных Константина и Елены, который был в особенно хороших отношениях с ее отцом, часто бывал у них и знал ее с детства. По старости и постигшей его потере зрения отец Валентин уже нигде не служил, но продолжал пользоваться большой известностью. Его уважала и почитала вся православная Москва, и многие обращались к нему за советом в затруднительных случаях жизни. Отец Валентин, выслушав Веру Лаврентьевну, сказал, что он не может давать совет в таком деле:

– Я никогда не был монахом, как я буду советовать?

Когда же Коля при прощании произнес:

– Батюшка, благословите меня, – мысленно добавив на монашество, – отец Валентин медленно, широко осенил его крестным знамением со словами:

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, – и с любовью поцеловал его в лоб. Чувствовалось, что это благословение было благословением на монашескую жизнь.

Через несколько дней отец Петр отвел Колю и Иванушку к епископу Трифону. Горячо отнесшийся к их благому намерению Владыка в то же время осторожно сказал:

– Я вас направлю в Оптину – да, может быть, сделаю этим семейный раздор?

Братья дружно ответили, что имеют благословение от матери, но отец Петр убоялся того, что имел в виду епископ Трифон, и сообщил об этом отцу Симеону. Успокоились они только после личной беседы с Верой Лаврентьевной.

Епископ Трифон, узнав, что со стороны матери препятствий к поступлению в монастырь ее детей, Николая и Ивана, не имеется, пожелал познакомиться с ней, лично поговорить и предложил им прийти в Богоявленский монастырь, где он был наместником, к вечерне. После воскресной вечерни им был прочитан акафист мученику Трифону и произнесено очень хорошее слово о блудном сыне (шла неделя «О блудном сыне» перед Великим постом). А затем Вера Лаврентьевна, отец Петр, Коля и Иванушка были приняты Владыкой в его покоях. Епископ в ответ на выраженную Верой Лаврентьевной скорбь, вполне естественную для матери, сказал:

– Не беспокойтесь, в Оптиной они увидят только хорошее, вынесут оттуда только хорошие впечатления, которые останутся у них на всю жизнь.

Между прочим, когда они вошли в зал к епископу, одновременно с ними, из другой двери, вошел отец Гавриил, монах Оптиной Пустыни, постриженник Владыки. Указывая на него, Владыка сказал, улыбаясь: «Архангел Гавриил всегда являлся провозвестником. А к вам послан отец Гавриил. Вот с ним вы и поезжайте в Оптину Пустынь».

Когда впоследствии послушник Николай рассказал об этом своему старцу, отцу Варсонофию, тот произнес такие слова:

– Вы тогда уже стали монахом... Владыка, как человек веселого характера, может быть, сказал это шутя, но слова архиерея имеют великую силу... Великое дело – архипастырское благословение. Сам епископ может быть и грешным, как все люди, но его благословение и молитвы имеют великую силу...

Итак, поездка в Оптину Пустынь была решена окончательно.

Отец Гавриил, по благословению епископа Трифона, взял на себя обязанность сопровождать братьев. Однажды он пришел к ним в дом, чтобы договориться о дне выезда, и, сидя за чаем, сказал, обращаясь к Николаю и Ивану:

– В Оптиной вам первым делом дадут читать «Авву Дорофея».

""Авву Дорофея?» – подумал я, впервые слыша это название, и мне представилось, что это такая дрянь, что ее только и можно в печку бросить», – так писал Николай в своем дневнике впоследствии, вспоминая этот день, и добавлял:

«Все мои познания, вся формировка в нечто определенное моих убеждений и понятий произошла здесь, в Скиту...»

Книгу под заглавием «Поучения Аввы Дорофея» он оценил по достоинству уже будучи монахом и каждый раз, при повторном чтении, открывал в ней все новые и новые жемчужины духовной мудрости.

Перед самым отъездом отец Симеон Ляпидевский сказал братьям, пришедшим к нему проститься:

– Если вы выдержите Великий пост в Оптиной Пустыни, это и будет знаком того, что вам надо быть в Оптиной, что на это есть воля Божия.

А епископ Трифон, благословляя их и вручая иконочки Божией Матери Казанской, предупредил их:

– Вашим руководителем пусть будет отец Варсонофий. Но знайте, что есть в Оптиной Пустыни партия недовольных им, идущих против него... Если такие будут вам говорить что-либо осуждающее Старца, не слушайте их и по возможности избегайте…

23 февраля 1907 года братья в сопровождении отца Гавриила выехали из Москвы в Оптину Пустынь, «не имея о ней ни малейшего представления».

Оптину Пустынь они увидели впервые 24 февраля, часа в четыре дня.

«В день обретения главы святого Иоанна Предтечи обрели Оптину, как тихое пристанище от житейских бурь и зол. Не смею думать, что это произошло без Промысла Божия. После бесцельного блуждания по жизненной пустыне я нашел здесь воистину богатое сокровище, утаенное от премудрых и разумных и открытое, доступное младенцам, простецам и не лукавым сердцем. И для меня оно было сокрыто, и я едва ли бы нашел его сам. Я был сюда приведен, не зная почему, как и для чего...» (из дневника послушника Николая Беляева).

Отец Гавриил поместил их в гостиницу около Святых ворот. Когда они немного отдохнули, он повел их по лестнице чрез Святые врата под колокольней к могилкам старцев, как это было в обычае не только у монахов Оптиной Пустыни, но и у всех богомольцев, посещающих монастырь. Помолившись у их надгробий и испросив благословения, они отправились к казначею Оптиной Пустыни, любвеобильнейшему, простейшему и в то же время мудрому отцу Иннокентию, у которого отец Гавриил был келейником. Подкрепившись у него чаем и отдохнув в номере своей гостиницы, вечером братья впервые были за всенощным бдением в Казанском теплом соборе. Была суббота перед масленицей. Изумительное по своей стройности пение мужского хора, необычность древних, почти повсеместно вышедших из употребления напевов поразило их. Здесь они впервые услышали неподражаемые, неповторимые по своей первобытной, несколько дикой, красоте дивные оптинские напевы стихир «на подобны».

На другой день, после поздней Литургии, отец Гавриил представил их архимандриту Оптиной Пустыни отцу Ксенофонту. Он приветливо встретил их, особенно Ивана, но окончательного согласия на прием их в число послушников не дал, а предложил погостить в Оптиной, помолиться, потрудиться и не спеша присмотреться ко всему. Впрочем, Ивана он почти благословил на поступление сразу, без длинных разговоров. С Николаем же, наоборот, он долго беседовал и в приеме отказал. Вышел от него Николай очень огорченным и раздосадованным. И только впоследствии выяснилось, что после революции 1905 года всем монастырям было сделано предписание весьма осторожно принимать в число братии молодых людей, более или менее активно принимавших участие в революционном движении. В силу этого отец Архимандрит иначе поступить не мог.

От отца Архимандрита отец Гавриил провел их в Скит. Уединенность окруженного вековым лесом Скита, простота, тишина и безмолвие поразили их души, привыкшие к сутолоке и роскоши столичной жизни, и пленили навсегда. Монастырь не так привлек их внимание. Он мало чем отличался от московских монастырей по внешнему виду. В особенности смущало их многолюдство, толпы богомольцев обоего пола. Скит был как бы огражден от мира стеной векового леса, и вход женщинам туда не разрешался. Наши юные подвижники нашли здесь то, о чем мечтали и чего желали.

Скитоначальник, отец Варсонофий, весь белый, светлый, с лучезарной улыбкой, по-отечески тепло приветствовал их.

– Зачем вы приехали сюда? – спросил он, между прочим, Николая.

– Искать истину в Боге, – ответил тот.

А когда они выходили из Скита, их остановил привратник, брат Алексей. Простодушного старичка заинтересовали юноши, одетые «по-благородному». В процессе разговора с ним Иван, между прочим, спросил:

– А что, соловьи здесь есть?

Старичок оказался человеком добродушно-веселого нрава и немало удивил и развеселил их своим ответом:

– Не слыхал... А вот волков много. Поют, как по нотам.

Видя в его руке кривую палку, кто-то из них сказал, что надо бы сделать хороший посошок. Ответ последовал такой же необычный, как и первый:

– Была бы хромость, а палок в лесу пропасть!

Через несколько дней из гостиницы, согласно правилам Оптиной Пустыни, братья переселились в «странноприимную», то есть помещение для странников и богомольцев простого звания, причем среди них были и приезжающие в монастырь на более продолжительное время и по силам трудившиеся для обители. Первоначально и Николаю с Иваном было дано пробное послушание – помогать на конном дворе. Так как они ничего не умели делать, им поручили рубить хвою для подстилки скоту.

Шел уже Великий пост. Продолжительные уставные богослужения с непривычки несколько утомляли их. Скудная пища, в особенности на первой неделе Поста, давала о себе знать. Но стремление к монашеской жизни не угасло и не поколебалось в них. Они твердо решили весь Великий пост прожить в Оптиной. Пылкий Иванушка весь горел стремлением к подвигу. Он даже создал себе сугубый пост вопреки правилам монастыря и, не посоветовавшись ни с кем, некоторое время питался одним хлебом, почти не употребляя жидкостей. Последствием такого необдуманного поступка было то, что он едва не умер от воспаления желудка и заворота кишок, попал в монастырскую больницу, где и провел весь Пост.

А Николай продолжал трудиться на конном дворе, неопустительно выстаивая продолжительные великопостные богослужения и по возможности часто посещая Скит и отца Варсонофия.

Опытный в жизни седовласый старец и девятнадцатилетний, еще не сформировавшийся в своем духовном развитии юноша после первых же бесед почувствовали какую-то необъяснимую связь друг с другом, то, что называется «духовное родство». Они, столь различные по возрасту и развитию, понимали друг друга сразу, иногда с полуслова. Незримые нити притягивали их друг к другу. Нити эти после каждого свидания и каждой беседы все более и более укреплялись и наконец, впоследствии, образовали столь крепкую и прочную привязанность, что разорвать их и разъединить могла только разлука. Старец Варсонофий ясно видел это с первых же дней знакомства. Недаром он впоследствии сказал ему: «Наши сердца настроены на один лад...» – или: «Наши души звучат в один тон».

С Николаем, когда он жил на гостинице, произошел такой случай. Однажды он вышел отворить дверь одному запоздавшему постояльцу. Было уже поздно, и наружная дверь была заперта. Стояла темная предвесенняя ночь. Когда он открыл дверь, то вдруг увидел, что из тьмы отделяется тьма, движется к нему и входит на лестницу в виде черной собаки. В страхе он захлопнул дверь, и все исчезло. Когда он рассказал об этом Старцу, тот сказал:

– Господи, помилуй!.. Всегда закрывайте дверь, когда к вам будет приходить эта собака. А она будет приходить. Она не оставит вас. Еще много раз она придет к вам...

***

На Светлой неделе братья, пробыв весь Великий пост в Оптиной Пустыни, возвратились в Москву.

При прощании старец Варсонофий преподал им общие правила молитвы и жизни, а Николаю, благословляя его, сказал:

– Благословляю вас, Николай Митрофанович, на радость родных и знакомых и на пользу души вашей, – и дал ему иконочку Божией Матери «Споручница грешных».

В Москве родные и знакомые встретили их с радостью. Вернулись они из поездки в Оптину совсем не такими, какими уезжали. Благодатное воздействие поста, молитвы и общения с духоносными людьми положило свой, ощутимый отпечаток не только на их внешний вид, но и на все их поведение в словах и делах. Все это чувствовали и понимали. Все видели, что они не жильцы уже среди них. Но никто не позволял себе насмешек или глумлений над ними. Если и отпускались кем-либо шуточки по их адресу, то они были вполне безобидны, ибо исходили не от злого сердца.

Одна знакомая Николаю молодая женщина, жившая по соседству, встретившись с ним однажды во дворе, спросила его:

– Я слышала, вы поступаете в монастырь? Какой вы счастливый!..

Эта женщина жила хорошо, ни в чем не нуждалась, и муж у нее был хороший. Так почему же она назвала Николая счастливым? Можно с уверенностью сказать, что она не была удовлетворена своей жизнью. У многих в миру замечается эта неудовлетворенность. Ищут счастья, стремятся к нему, жаждут его и – не находят нигде и ни в чем, потому что ищут не там, где надо искать...

По приезде в Москву, в родную семью, братья дружно зажили в одной комнате. По-прежнему ежедневно посещали они все церковные богослужения. Чаще всего они ходили в Чудов монастырь и в церковь Святой великомученицы Варвары. Эту святую Николай особенно почитал. Не менее часто бывали они и в Богоявленском монастыре. Епископ Трифон, к которому они не замедлили прийти, особенно благоволивший к ним и всегда тепло и радушно принимавший, благословил им обращаться как к духовному отцу, руководителю и советнику к игумену Ионе, своему заместителю по управлению монастырем.

По совету и благословению старца Варсонофия съездили они и в Ростов Великий Ярославской губернии, помолились перед мощами святых угодников и насладились чудным звоном ростовских колоколов, единственным по своей красоте в России того времени.

За этот период своей жизни в Москве братья не один раз посетили Оптину Пустынь. Она влекла их умы и сердца неудержимо.

В один из приездов старец Варсонофий сказал Николаю:

– У вас, Николай Митрофанович, произволение тверже, и я чувствую, что мне с вами еще придется встретиться на монашеском пути. А мы можем вместе идти, дополняя один другого...

В другой раз, Петровским постом, отец Варсонофий, сидя в саду и беседуя с ними о монашестве, сказал:

– Монах – это битые черепки... Его все бьют, и бесы, и мирские люди. От всех он постоянно терпит уничижения и унижения. Бьют его, и остаются от него одни битые черепки... А Господь возьмет его, да и склеит... Только это происходит не здесь, а там... – и он указал рукой на небо. – Вот что такое монах...

Желание уйти из мира у Ивана усиливалось с каждым днем. Он весь горел стремлением в монастырь, и – как можно скорее и – только в Оптину Пустынь, столь полюбившуюся ему. Жизнь в миру тяготила его все более и более. Она становилась для него невыносимой. Под конец он даже в уныние пришел, видя невозможность исполнить свое желание немедленно. Игумен Иона, «прекрасной души старец, исключительно чуткий и отзывчивый», как никто другой, понимал его состояние и для него в это время был незаменим. Он умел утешить и ободрить Ивана в его нетерпении, которым он всегда недуговал. Видя, что тяжелое душевное состояние Ивана все усиливается, отец Иона посоветовал ему наконец поскорее порвать с миром, столь тяготившим его и лишающим тихого, радостного настроения, испытанного им в Оптиной Пустыни Великим постом. Епископ Трифон охотно благословил их съездить еще раз в Оптину и вновь попросить отца Архимандрита принять их в число послушников.

И вот, в первых числах декабря 1907 года, прожив в миру около восьми месяцев, братья снова поехали в Оптину Пустынь.

Ехали они с одинаковым намерением, но с разными настроениями. Николай, в противоположность Ивану, ехал спокойно. Он вообще не так тяготился мирской суетой, как брат. Несмотря на то, что зов Божий для них обоих был в одинаковой степени ясен, он не был уверен в том, нужно ли ему уходить в монастырь теперь или подождать. Возможно, что отказ архимандрита Ксенофонта принять его и совет старца Варсонофия подождать, когда «придет время», было причиной его нерешительности. С присущей ему осторожностью и спокойствием он и выжидал, «когда придет время». Как перед поступлением в университет он не мог решить, по какой специальности ему идти, – ничто его не интересовало, не притягивало ума и сердца, – так и перед поступлением в монастырь он колебался и не знал до самой последней, решающей минуты, по какому пути в дальнейшем пойдет его жизнь. Он стоял как бы на точке бессознательного безразличия, сам себе не отдавая ясного отчета, почему он склонился на монашескую жизнь. Впоследствии, вспоминая это время своей жизни, он писал в дневнике:

«Думаю, что меня перетянули сюда молитвы батюшки Варсонофия. Кроме того, за нас молились и в миру, здесь, в Скиту, и в монастыре. Сам собою я не мог прийти в Скит...»

До поступления в монастырь он, имея весьма смутное понятие о монастырской жизни, не верил в идеал монашества, даже осуждал монахов. Поэтому поступление его в Скит Оптиной Пустыни является действительно «чудом милосердия Божия», знаком явного призвания и Божественного руководительства, знаком особого воздействия благодати Божией. Удивительно то, что он, доселе не желавший ни в чем подчинить свою волю и свое разумение кому бы то ни было, в деле поступления в монастырь как бы совсем не имел своей воли. Все делалось по указанию и благословению духовных лиц, которым он, сам не зная почему, беспрекословно следовал.

В пятницу, 7 декабря 1907 года, когда Святая Церковь празднует память святителя Амвросия, епископа Медиоланского, братья уже стояли в скитском храме за Божественной Литургией, которая совершалась по случаю памяти (день Ангела) великого Оптинского старца Амвросия. Апостол, Евангелие и запричастное пение псалма – все говорило об отречении от мира.

Скитоначальник, отец Варсонофий, беседуя с ними в этот день, спросил их, не оставили ли они свое намерение поступить в Скит. Иван с присущей ему горячностью заявил о неизменности своего решения. Николай же на заданный ему вопрос сдержанно ответил:

– Я, Батюшка, вижу, что не имею никаких добродетелей, и никакого твердого решения у меня нет. Не знаю, что делать... Поэтому я думаю делать все за послушание, как Вы благословите. Против вашей воли и благословения я не пойду.

Старец, выслушав его, сказал:

– Вы правильно рассуждаете.

9 декабря, в воскресенье, братья опять стояли за Литургией в скитском храме.

– Понравилось ли вам чтенное ныне Евангелие и Апостол? – спросил их Старец, когда они пришли к нему (Евангелие читали от Луки, глава 12, стихи 16–22, а Апостол – послание к Ефесянам, глава 5, стихи 9–19). Услышав утвердительный ответ, он неожиданно для них сказал:

– Еще в пятницу за Литургией, в день памяти старца Амвросия, слушая чтение Апостола и Евангелия, я подумал: «Про вас это говорится...» И тогда же решил принять вас в Скит, уверенный в том, что сам старец Амвросий, в день своего Ангела, благословляет вас на этот путь...

Услышав эти слова, Иван просиял от радости, видя неожиданное исполнение своего желания.

– А как Вы, Николай Митрофанович? – обратился к нему Старец.

– Я не знаю, Батюшка... Как Вы скажете, есть ли смысл поступать мне в Скит теперь или подождать до времени, как Вы прежде говорили, что придет время, время покажет, когда можно будет поступить.

– Конечно, есть. Поступайте!

– Хорошо.

Во время предыдущего приезда братьев в Оптину Старец, вероятно, испытывая Николая, указывал ему на трудности, скорби и искушения, ожидающие всякого вступающего на монашеский путь. Николай откровенно, не скрывая своих сомнений, спросил у него, сможет ли он перенести все это, хватит ли у него сил? Старец на это ответил, что скорби и испытания попускаются Господом сообразно с силами человека, и этими словами вполне успокоил его.

Из дальнейшей беседы выяснилось, что Старец еще 8-го числа согласовался с отцом Архимандритом о принятии их в Скит.

Дальше разговор шел практического характера, о денежном взносе за обоих братьев.

– Мы и рады бы были оставить свои желудки за оградой, да не можем, – сказал Старец.

Вопрос о принятии их в Скит был решен. Для Ивана это решение было благим исполнением его желаний и надежд, а для Николая прием в обитель был почти неожиданным. Он сам впоследствии удивлялся, как он мог так легко и спокойно решиться на такое великое дело, тем более что он колебался до самой последней минуты.

9 декабря Святая Церковь совершает празднование в честь Божией Матери, иконы Ее «Нечаянная Радость». И воистину нечаянная, неожиданная радость посетила в этот знаменательный день обоих братьев. Впоследствии старец Варсонофий спросил однажды у матери их, Веры Лаврентьевны, неоднократно приезжавшей в Оптину Пустынь:

– Не было ли у вас в семействе кого-либо особенно благочестивого или, может быть, были какие-либо добрые дела?

Когда Вера Лаврентьевна ответила, что отец ее, Лаврентий Иванович, был очень благочестив, и рассказала о нем, о его трудах во славу Божию в церкви, где особенно чтится образ Божией Матери «Нечаянная Радость», Старец сказал:

– Вот, значит, дедушка за них и хлопочет там...

А Николаю, когда он уже был послушником и жил в Скиту, во время одной беседы сказал:

– Вы поступили в Скит в день празднования иконы Божией Матери «Нечаянная Радость». Как глубоко таинственны события нашей жизни! Какая тогда открылась глубина!.. – И, помедлив, пророчески добавил:

– И будет Вам эта радость... И при кончине будет... Та радость будет уже началом вечной радости... Вся суть в том, чтобы выдержать курс лечения. – При этих словах Старец слегка ударил Николая по груди в области сердца.

– Если бросите лечение, то еще хуже может быть... То же и в монашеской жизни. Если выдержите до конца, то можно иметь надежду...

В другой раз Старец сказал ему:

– Вы поступили в Скит чрез посредство епископа Трифона. Это – великое дело! Возможно, что в его лице действовал своими молитвами мученик Трифон, которому дана благодать охранять от злых духов. Почему ходатайствовал за Вас мученик Трифон, нам не дано знать. Быть может, Вы его отдаленный потомок, а святые зорко следят за своим потомством... Молитесь ему всегда.

Этот завет Старца Николай до самой своей кончины свято исполнял, как и все его другие заветы и наставления. Он никогда не забывал в своих молитвах поминать и благодетелей своих, так или иначе помогавших ему поступить в благословенное пристанище, тихий Скит, направлявших его в любвеобильные объятия старца Варсонофия, под его руководство.

10 декабря, окрыленные радостным чувством, братья помчались в Москву. 11-го числа они уже были в столице и прямо с Брянского вокзала, не заезжая домой, поспешили к епископу Трифону, своему благодетелю и молитвеннику, с радостной вестью.

Время в сборах и хлопотах, связанных с оформлением необходимых для их переселения дел, летело быстро. Когда все приготовления были закончены, они простились со всеми, покидая родной дом, мать, братьев, сестер и всех родных и знакомых, оставляя мир с его суетой и треволнениями, с единственным желанием посвятить всю свою жизнь Господу, столь чудесным образом призвавшему их для служения Ему в иноческом чине.

Епископ Трифон благословил их на прощание крестиками.

– Вы восходите на крест, поэтому я и даю вам в благословение кресты. Помогай вам Бог!

А настоятель церкви Святых Константина и Елены, где так много потрудился их дедушка, к которому они тоже зашли проститься, дал им в благословение маленькие иконочки Божией Матери «Нечаянная Радость».

Мать же на прощанье благословила их иконами Покрова Божией Матери, вручая их, своих дорогих сыновей, «теплой заступнице мира холодного» – Пречистой Матери Божией, под Ее невидимый покров и заступление.

Между прочим, отец Симеон Ляпидевский, их приходской священник, сказал Николаю:

– Да, там ты увидишь и испытаешь на самом деле, собственным опытом, существование и козни врага – диавола, о чем доселе читал только в книгах⁷.

Се удалихся бегая, и водворихся в пустыни.

(Пс. 54:8)

Напутствуемые молитвами, благословениями и благопожеланиями, 22 декабря 1907 года в день памяти великомученицы Анастасии Узорешительницы, как бы разрешаясь от уз мира, братья навсегда покинули Москву и направились в Оптину Пустынь. 23 декабря они прибыли в обитель. А 24 декабря, в Навечерие Рождества Христова, переселились из гостиницы в Скит, тихий, укромный, уютный Скит для того, чтобы возродиться и начать новую жизнь.

– Вся наша жизнь есть дивная тайна, известная Одному Богу, – сказал впоследствии старец Варсонофий при воспоминании этого решающего их жизнь события.

Келлии нашим юным подвижникам были отведены в так называемом «Золотухинском» корпусе, в юго-восточном углу Скита. Небольшой оштукатуренный и побеленный домик, как и все почти дома в Скиту, состоял из четырех келлий, разделенных коридором. В двух из них поселились Николай и Иван Беляевы. Убранство келлий было самое простое: стол, два табурета, деревянная кровать, покрытая вдвое сложенным войлоком, угольный шкафчик в переднем углу. Николай повесил над ним иконы, привезенные им из Москвы: Спасителя, Божией Матери Казанской, Святителя Николая Чудотворца и другие. Когда все было приведено в порядок, отслужили молебен и окропили келлии святой водой.

Братья Николай и Иван вступили в новую жизнь. Николаю было девятнадцать, а Ивану семнадцать лет.

Здесь уместно будет упомянуть еще раз о таинственных, удивительных для человеческого разума, совпадениях имен и событий, невольно заставляющих воскликнуть словами церковного песнопения: «Услышах, Господи, смотрения Твоего таинство, разумех дела Твоя и прославих Твое Божество!». Николай Беляев, невидимо руководимый Промыслом Божиим к предначертанной ему цели, поступил в Скит, покровителем которого был Пророк, Предтеча и Креститель Господень Иоанн. Самый первый толчок на этом пути был дан ему братом его, названым Иоанном в честь Крестителя Господня Иоанна. К епископу Трифону, направившему его в Скит, он был отведен отцом Петром, настоятелем церкви Святого Иоанна Предтечи. Оптину Пустынь и Скит он впервые увидел в день обретения главы Иоанна Крестителя. Рука величайшего среди рожденных женами во всем этом очевидна. Нам же остается только смиренно склониться пред неисповедимыми судьбами Божиими, направляющими нашу жизнь по непонятному для нас, премудро предначертанному плану.

***

На внутренней стороне Святых врат Скита изображен образ Божией Матери «Знамение», а под ним, полукругом, надпись: «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил!» (Пс. 83:2)

– Как Вы должны благодарить Бога, что Он привел Вас сюда, в Скит. Ни на минуту не подумайте, что Вы сами пришли. Никто же может приити ко Мне, аще Отец Мой Небесный не привлечет его. (Ин. 6:44) От Бога дана Вам свобода, и с Вашей стороны было лишь свободное произволение. Вы только не противились, когда Он, взяв Вас за руку, привел сюда. Господь спасает нас, а не мы спасаемся. Он, Милосердый, спасает нас при нашем на то желании. Благодарите Бога, что привел Вас сюда, в монастырь, в наш тихий, уютный Скит… Да… Только при помощи Божией можно легко проходить этот тесный скорбный путь… Поживите здесь два-три года, если Господь сподобит Вас такой милости, и увидите, какое блаженство иноческое житие…

Так говорил в одной из своих бесед старец Варсонофий только что поступившему в Скит послушнику Николаю. Слова эти запечатлелись в его сердце навсегда. Он никогда не забывал этой великой милости Божией, и всегда на устах и в сердце было у него благодарение и славословие: «Слава Тебе, Господи! Благодарю Тебя, Господи, что я здесь, в этом земном раю, а не в миру! Сподоби, меня, Господи, все дни жизни моей жить во святой обители сей и быть истинным монахом!»

***

Иоанно-Предтеченский Скит при Оптиной Пустыни расположен в лесу, на восток от монастыря, приблизительно в полукилометре (170 сажен) от него. Старый монастырский лес, окружающий Скит, поражал каждого своей величественной мощностью и красотой, тем более что такие первобытные, не тронутые рукою человека, леса в средней полосе России были уже редкостью. Лес был смешанный. Столетние деревья – сосны, ели, дубы и липы стояли сплошной стеной. Столы некоторых сосен были не в обхват и двум человекам. Высоко вздымали они свои могучие кроны к небу. В лесу даже летом царили тишина и полумрак. Птицы не любят таких дремучих лесов. Косые лучи солнца едва пробивались сквозь гущу листвы и светлыми пятнами скользили по усыпанной песком широкой дорожке, ведущей от монастыря к Скиту. При поворотах дорожки вдали мелькает розовое пятно скитской колокольни. После сумрачного леса тем более разительный контраст представляет внутренность Скита, огражденного от мира бревенчатой стеной. (Даже стена колокольни, обращенная к лесу, была глухая, то есть без проемов.) Внутри Скита все было свет, чистота и простота. «В этой простоте, в этом глухом затишье, столь приличном месту молитвы, есть нечто такое, что делает вполне понятным восклицание Пророка: «Господи! Возлюбих благолепие дому Твоего и место селения славы Твоея!».⁸

Скит был основан в 1821 году, по благословению и особенному желанию Филарета, митрополита Киевского, в бытность его епископом Калужским. Обозревая монастыри своей епархии, преосвященный Филарет столь пленился уединенной красотой оптинского леса, что решил устроить здесь скит для любителей безмолвного жития. Для этой цели были приглашены им отшельники из рославльских лесов Смоленской губернии. Их руками была расчищена небольшая площадка в лесу, из срубленных сосен выстроена деревянная церковь во имя Предтечи и Крестителя Господня Иоанна и келлии. Первоначально число насельников Скита было немногочисленно – шесть-восемь человек. Но после того, как в Скит из Площанской пустыни переселился старец иеромонах Леонид со своими учениками, число братий увеличилось. В соответствии с увеличением братства расширялась и площадь Скита.

В описываемое время в Скиту было два храма. Старый, деревянный, в честь Святого Иоанна Предтечи с приделом Преподобного Макария Египетского и новый, каменный, двухэтажный, построенный на средства благотворителей, во имя преподобного Льва, епископа Катанского, и преподобного Иоанна Рыльского.

К юго-востоку от Предтеченского храма расположено было кладбище – несколько рядов могил, покрытых чугунными плитами с соответствующими надписями. Крест стоял только один, большой, чугунный, с литым изображением Иисуса Христа. Пред ним – неугасимая лампада в фонаре. За кладбищем хорошо разрослась небольшая кедровая рощица, посаженная еще при старце Леониде, под сенью которой в погожие летние дни, по праздникам братии Скита предлагался общий сладкий чай. На северо-восток от Предтеченского храма были два небольших проточных пруда, «сажалка», а за ними уединенная, защищенная от взоров деревьями и кустами, аллея, излюбленное место прогулок и молитвенных созерцаний любителей безмолвия и уединения. Северная часть Скита граничила с монастырской пасекой, отделенной от него невысокой деревянной стеной с маленькой калиткой. Вся западная сторона была занята строениями. В центре Святые врата под колокольней. Справа от них – келлия начальника Скита и трапезная с прилегающими к ней хозяйственными помещениями. Слева – келлия старца.

Весь Скит был засажен фруктовыми деревьями, ягодным кустарником и цветами. Под сенью яблонь и были расположены братские келлии, выделяющиеся своей белизной среди сплошной зелени. Особенно хорош был Скит весной, в пору цветения, когда все яблони и груши, как пеной кружевной, были покрыты бело-розовым цветом. Не менее прекрасен он был и зимой, в ясные, морозные дни и лунные ночи, весь белый, тихий, прозрачно-чистый. Это поистине был земной рай, и лучшего места для душ, ищущих уединения, трудно было найти. Это – с внешней стороны. С внутренней же, духовной стороны, Скит обладал драгоценной и очень редкой особенностью, отличавшей его от других обителей. Это отличие заключалось в том, что в нем сохранилось и процветало «старчество». В этом отношении Скит был едва ли не единственным во всей России.

Старчество в основном состояло в том, что ученики старца всецело отвергали свою волю и все делали только по его благословению. Старец был для них не только духовный отец, но и советник, наставник и руководить на пути ко спасению. Пред старцем ежедневно открывались грехи, не только делом и словом содеянные, но и мысленные. Производилось так называемое «откровение помыслов». Это приучало ученика к внимательной жизни, приучало следить за мыслями и воздерживаться от дурных, могущих привести ко греху и словом и делом. А внимание к себе, к своему уму и сердцу, приводило к необходимости непрестанной молитвы, «молитвы Иисусовой». Благотворность «старческого окормления» испытали на себе многие из жаждущих вечного блаженства. Для более успешного восхождения по лестнице духовного совершенства не было и нет лучшего способа, как старческое окормление. Ученик старца, если он искренно и всецело отвергался своей воли и своего мудрования, сам, в сравнительно короткий срок, преисполнялся духовной мудрости.

Первым старцем в Скиту Оптиной Пустыни был иеромонах Леонид (в схиме Лев). Затем, преемственно, – его ученик, иеросхимонах Макарий, которого сменил личный его письмоводитель и ученик иеросхимонах Амвросий. Слава о святости, духовной мудрости и прозорливости великого старца Амвросия широко была распространена не только в России, но и за пределами ее. Время его жизни было временем расцвета старчества в Оптиной Пустыни.

В описываемое время старцем в Скиту был иеросхимонах Иосиф, в течении тридцати лет бывший келейником старца Амвросия и, в меру сил своих, восприявший от него достаточно познаний, чтобы в свою очередь быть старцем. Отличительными чертами его характера, помимо других монашеских добродетелей, были исключительные смирение и кротость. Он всегда старался оставаться незамеченным, быть в тени.

Численность братии монастыря и Скита постепенно увеличивалась. В последнее время в монастыре было около двухсот пятидесяти монахов и послушников, а в Скиту – пятьдесят. Удовлетворить духовные потребности такого количества братии один убеленный сединами старец, естественно, не мог. Кроме того, к старцу «относились» и монахини устроенной иеросхимонахом Амвросием Шамординской Казанской женской пустыни, иночествующие из других монастырей и множество мирян обоего пола, стремящихся к нему за советом и наставлением. По этой причине, в основном, в конце жизни старца Амвросия одновременно с ним старчествовал и начальник Скита иеросхимонах Анатолий (Зерцалов), его ученик. Старчествовал он при иеросхимонахе Иосифе. После смерти иеросхимонаха Анатолия начальником Скита и одновременно старцем был избран скитский иеромонах Варсонофий с возведением его в сан игумена, под непосредственное руководство которого и были направлены епископом Трифоном братья Беляевы.

Существование одновременно двух, а в последние годы трех старцев (третьим был иеросхимонах Анатолий, так называемый «Маленький», переведенный из Скита в монастырь на должность братского духовника) породило среди монашествующих обоего пола разделение. Враг рода человеческого – диавол воспользовался этим и начал сеять среди них семена неприязни, давшие впоследствии горькие и ядовитые плоды. И это было началом отцветания и упадка старчества в Оптиной Пустыни.

– Догорает старчество. Нигде в монастырях уже нет старчества. У нас, в Оптиной, догорают огарочки… Враг ни на что так не восстает, как на старческое окормление. Им разрушаются все его сети. Везде он старался его погасить и погасил!.. Есть монахи, исправно живущие, но об откровении помыслов, о старчестве они ничего не знают. Поэтому без старчества во многих монастырях осталась только одна форма монашеского жития, одна внешность… – так говорил на тему о старчестве старец Варсонофий послушнику Николаю.

Правда, старческое окормление при многочисленности братии не могло стоять на должной высоте. В древнее время старец имел одного, двух или немного более учеников, которые жили всегда при нем и постоянно, во всякое время имели возможность открывать ему свои помыслы. В последнее время в Оптиной Пустыни большинство монастырских монахов уже не имело этой возможности. Поэтому помыслы открывались самые важные, особенно беспокоящие совесть, раз в неделю. Скитские же монахи – один раз в день, вечером, за общим благословением. Имеющие, по милости Божией, возможность открывать свои помыслы не зависимо от времени поистине были блаженны, ибо обрели великую пользу и сами, в сравнительно короткий срок, восходя от силы в силу, достигали духовного совершенства.

***

Чин церковных служб и весь порядок жизни насельников Скита проводился строго по уставу Коневской обители (Валаам), взятого в образец при основании Скита.

В два часа ночи начиналась утреня. Брат-будильщик, чаще всего он же и пономарь, за полчаса до начала утрени будил братию.

Эта ночная молитва, в предутренние часы, когда сон особенно сладок и крепок, была одним из самых трудных установлений скитской жизни. По словам древних отцов, утреня для монаха важнее обедни в том смысле, что он за утреней сам себя приносит в жертву Богу, понуждая себя.

«Это понуждение, эта жертва имеет великую силу… Вставать к утрени помогает благодать Божия...» (слова старца Варсонофия).

После утрени братия расходилась по келлиям и предавалась вновь непродолжительному сну, ибо в шесть часов утра начинались «часы». Вычитывались первый, третий и шестой часы и «последование изобразительных». После утренней трапезы, в десять часов, все, кроме престарелых и больных, отправлялись на «выполнение послушаний». В шесть часов вечера вся братия Скита сходилась в особую келлию «на правиле», где вычитывалось монашеское молитвенное правило. Начиналось оно чтением девятого часа. Затем читалось великое или малое повечерие с канонами, акафистом и вечерня. Оканчивалось правило «последованием двенадцати Псалмов». После вечернего правила все сходились на «общее благословение» к старцу. Затем шли к вечерней трапезе, а после нее расходились по своим келлиям. Кроме общей молитвы каждый скитянин совершал у себя в келлии «келейное молитвенное правило», состоящее из чтения двух кафизм с тропарями и помянником, двух глав апостольских посланий и одной главы Евангелия. Вечером же, в двадцать два часа, каждый монах и послушник выполнял еще одно келлейное правило, так называемую «пятисотницу». Оно состояло из пятисот коротеньких молитв с поклонами и совершалось по четкам. Из них триста молитв Господу Иисусу Христу, сто – Божией Матери, пятьдесят – Ангелу Хранителю и пятьдесят – всем святым. Конечно, многие из братий, связанные работой по послушанию, не всегда могли принимать участие в общих молитвах и совершать полностью келлейное правило. С таких это не требовалось, ибо послушание, по словам преподобных отцов, – «паче поста и молитвы». Справлять же пятисотницу, ежедневно и неопустительно, строго предписывалось всем.

– За пятисотницу держитесь, как за столп, в ней – великая сила, в ней – закон монашеской жизни. Почему? Это – тайна… – так говорил старец Варсонофий.

Практически, если можно так сказать, пятисотница приучала инока к непрестанному произношению имени Иисусова, к непрестанной, по завету Апостола, молитве. Внимательное и неспешное совершение пятисотницы занимало немного более часа времени. Часов в одиннадцать вечера, пред отходом ко сну, читались вечерние молитвы «на сон грядущим» и полунощница. Этим заканчивался круг молитвенных деланий.

Литургия в Скиту совершалась только два раза в неделю – в субботу и воскресенье. Кроме того – в престольные праздники Скита и некоторые другие дни. В двунадесятые праздники, престольные праздники монастыря, первые дни Пасхи и Рождества Христова богослужение в Скиту не совершалось. Вся скитская братия ко всенощному бдению и Литургии ходила в монастырь. Вместо ежедневных церковных служб в Предтеченском храме производилось круглосуточное, непрерывающееся в течении дня и ночи, чтение вслух Псалтири с поминовением живых и умерших братий и благодетелей. На чтение Псалтири назначалась преимущественно младшая братия, послушники. Чтецы сменялись через каждые два часа.

Свободное от молитвы время все, способные к труду, занимались работой, – «послушанием», которое назначалось всегда в соответствии с силами и способностями каждого брата. Послушания в основном состояли в выполнении различных, необходимых для жизни дел – в поварне, в трапезной, в церкви, в саду и т. д. Все вновь поступившие послушники, независимо от их культурного развития и положения в миру, в первую очередь назначались на эти «низшие послушания» с целью изгладить самую мысль о каком-либо различии между братиями. Монахи, не имеющие возможности принимать участие в общих трудах по болезни или старости, занимались у себя в келлии «рукоделием», преимущественно переплетным и токарным ремеслом. Излюбленное рукоделие в Скиту было токарное. С большим мастерством вытачивали из дерева ручным способом ложки, ковшики, солонки, миски, шкатулочки и другие вещи. Особенно хороши были липовые ложки: легкие, тонкие, изящной формы, украшенные своеобразным рисунком и иногда с надписями на ручке, взятыми, главным образом, из святоотеческих изречений. Все изделия раздавались в благословение многочисленным посетителям Скита или же сдавались в монастырскую иконно-книжную лавку для продажи на пользу обители.

Для любителей чтения в Скиту имелась довольно обширная библиотека, состоящая преимущественно из трудов аскетического направления. Порядок чтения книг всецело зависел от старца. Самочинное, без разбора чтение не разрешалось.

Кроме молитвенных правил и церковных служб, совершавшихся всегда полностью, строго по уставу, без сокращений, пропусков и изменений, другим трудным установлением скитской жизни был пост. Особенно труден был Великий пост в связи с продолжительностью церковных служб и скудной трапезой. Всю первую седмицу Великого поста, кроме субботы, пища была без масла и один раз в день. Причем в понедельник, вторник и четверг совсем не предлагалась вареная пища. Подавались – капуста кислая с луком, соленые огурцы, грибы, яблоки моченые, хлеб и вода вместо знаменитого монастырского кваса. Вечером же – кипяток с хлебом и медом. Это «безмаслие» очень отражалось на состоянии здоровья монахов. Многие ослабевали к концу Поста, и только благодать Господня подкрепляла их силы. В остальное время Великого поста до Страстной седмицы пища предлагалась с маслом в дни, когда совершалась литургия, в остальные – без масла. Молочная пища и яйца разрешались по субботам и воскресеньям (кроме постов, конечно), в праздники, в так называемую «сплошную неделю» перед Великим постом и масленицу. Всего в течение года – шесть недель. Употребление вина совсем не допускалось, даже в большие праздники. Короче говоря, вся жизнь скитского монаха была – молитва и пост.

Для любителей безмолвия Скит, как с внешней, так и с внутренней стороны, имел большое преимущество по сравнению с монастырем. Монастырь имел большое прекрасно поставленное хозяйство. Обширные огороды и сады, обеспечивающие своими плодами братию монастыря и Скита, скотный двор, насчитывающий около пятидесяти коров крупной симментальской породы, конный двор, кузница, тележная мастерская, мельницы, несколько гостиниц, кирпичный и черепичный заводы, квасоварня, хлебопекарня, портняжная, сапожная, столярная, слесарная и другие мастерские требовали рабочих рук. Поэтому братия монастыря были «завалены послушаниями». Кроме того, многолюдство, особенно в летнее время, когда приток богомольцев увеличивался, нарушало тишину. Все это мало способствовало собранности, необходимой для духовного совершенствования. Все это было уже не то. Между прочим, и в Скиту не всякий мог жить. Продолжительность молитвы, строгость устава, уединенность и отрешенность от всего внешнего не всякий мог выдержать. В Скит стремились люди, имеющие определенные аскетические наклонности, и только таким там было хорошо. И таких было немного. Для избравших отрешенное житие вся обстановка жизни в Скиту благоприятствовала как нельзя лучше. Все здесь было премудро предусмотрено и построено по одному плану и для одной цели, единственно важной для человека на земле, все, вплоть до мелочей.

Состав братства монастыря и Скита был самый разнообразный. Большинство иноков было из простого звания, по большей части люди малограмотные, имеющие образование не выше начальной школы. Были среди них и совсем неграмотные. Иноков, имеющих образование, в Оптиной, так же, как и в других монастырях, было мало. Поэтому ими дорожили и быстро, не задерживая на общих послушаниях, переводили на соответствующую работу. Низшие послушания были для таких как бы испытанием твердости их намерения проводить монашескую жизнь, их способности к терпению, смирению и послушанию.

Чтобы «новоначальные», то есть только поступившие, имели возможность осмотреться и привыкнуть к новым условиям жизни, первое время их не назначали на послушания.

***

Братья Беляевы, оставив мир, принесли свои юные жизни в жертву Богу. За свой искренний и горячий порыв они сподобились великой милости Божией – обрели Скит Оптиной Пустыни как тихое пристанище, защищенное от бурь моря житейского, как бесценное и неоскудевающее сокровище, как земной рай.

Старец Варсонофий часто беседовал с ними, ознакомил их с внешней жизнью Скита, с его порядками, дал им первоначальные правила поведения.

Назначая Николая на общие послушания (заготовка дров, работа в саду) наравне с другими братьями, он одновременно привлекал его и к работе по письмоводству. Николай переписывал ведомости, писал деловые письма, помогая письмоводителю начальника Скита, брату Кириллу Зленко. Убедившись в его способностях, ему вскоре была поручена более сложная работа – составление краткого содержания писем (в виде оглавления) старца Амвросия, в связи с переизданием первого тома.

Надо заметить, что Оптина Пустынь издавала довольно много книг и брошюр духовно-нравственного содержания. Начало этому благому делу в основном было положено приснопамятным старцем Макарием. При нем были изданы переведенные Молдавским старцем Паисием Величковским с греческого на славянский язык некоторые, наиболее ценные для иночествующих, творения святых отцов, преимущественно избранные из «Добротолюбия». Дело, начатое при старце Макарии, успешно продолжалось и в последующее время. Наибольшего расцвета оно достигло при старце Амвросии. Над переводом и изданием книг много потрудился его письмоводитель, иеромонах Климент Зедергольм, высокообразованный и просвещенный инок, скончавшийся еще в молодых годах.

При старцах Макарии и Амвросии были изданы книги: «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника, поучения преподобного Аввы Дорофея, преподобного Феодора Студита, преподобного Петра Дамаскина, святого Анастасия Синаита, преподобных Варсануфия и Иоанна, «Двенадцать слов» преподобного Симеона Нового Богослова, преподобного Максима Исповедника, преподобного Исаака Сирина, преподобного Марка Подвижника, преподобного аввы Фалассии и другие. Кроме творений святых отцов, были составлены и изданы жизнеописания – Молдавского старца Паисия Величковского, положившего через своих преемников начало старчеству в России, его ученика схимонаха Феодора, Оптинского архимандрита Моисея и его брата игумена Антония, старцев Леонида и Макария, а также письма их к монашествующим и мирянам. В последние годы были изданы жизнеописание и письма старца Амвросия, старца Анатолия (Зерцалова) и архимандрита Исаакия. Кроме книг и брошюр, монастырь издавал «листки» – коротенькие статейки духовного содержания, главным образом выдержки из святоотеческих сказаний и житий святых. Некоторые из книг, как, например, «Лествица», «Авва Дорофей» и ряд других, переиздавались несколько раз.

В конце февраля 1908 года Николая назначили быть помощником библиотекаря в связи с переносом библиотеки в новое помещение – верхний этаж храма Святого Льва Катанского. Одновременно его назначили петь на клиросе и читать. Он обладал хорошим голосом, у него был мягкий, бархатистый бас. Несмотря на то, что горло у него было слабое и он не мог долго петь, он никогда не отказывался петь на клиросе, но и не напрашивался сам.

Впоследствии, будучи иеромонахом, он и своим духовным детям внушал это, преподанное ему старцем Варсонофием, правило – не напрашиваться самому на какое-либо дело во избежание самонадеянности и тщеславных помыслов и не отказываться, если назначают или просят, под предлогом мнимой болезни, ибо замечено опытными в духовной жизни людьми, что инок, отказывающийся от нежелательного для него дела под предлогом болезни, впоследствии действительно заболевал этим недугом.

Очень скоро оценили в Скиту и его прекрасное чтение, начало которому он положил еще отроком в церкви «Всех скорбящих Радости» в Москве. Неспешное, ровное чтение, без интонаций и «выразительности», навязывающей свои, личные чувства и переживания, нравилось всем. Вместе с приятным голосом оно производило соответствующее впечатление и легко воспринималось, что дороже всего в церковном пении и чтении.

Порядок чтения «на правиле» и в церкви был такой: шестопсалмие за утреней и каноны читались старшими, манатейными монахами. Акафисты и акафистный канон читали иеромонахи. Средняя братия, рясофорные, читали Апостол за обедней, пролог за утреней, паремии за вечерней, часы, повечерие и кафизмы в праздничные дни. Младшая братия, послушники, – часы, повечерие и кафизмы в непраздничные дни.

Вполне оценив по достоинству чтение Николая, его, вопреки правилам, назначали читать то, что не положено было читать новоначальным. Так, будучи еще послушником, он уже в марте 1908 года читал в церкви повечерие с каноном Ангелу-хранителю. А в ноябре того же года ему поручили читать Апостол за Литургией. В первые же месяцы 1909 года он уже читал кафизмы, канон Божией Матери за повечерием и паремии во время бдения. Одновременно ему было поручено читать за трапезой. Первое, что он читал, было житие святителя Григория Омиритского (19 декабря). По поводу этого он писал в своем дневнике: «Это – чудное житие! Какая мудрость в словах этого святителя!» В ноябре этого же года он впервые читал за трапезой поучение на день празднования святителя Иоанна Златоуста несмотря на то, что во время трапезы обычно полагалось читать жития святых – средней братии, а поучения – манатейным монахам.

В 1910 году, незадолго до пострига в рясофор, ему впервые поручили читать шестопсалмие. Когда он подошел под благословение к старцу своему, тот сказал:

– Вы читали шестопсалмие... Под Благовещение... Поздравляю!

Когда он закончил составлять оглавление к письмам старца Амвросия, ему дали другое послушание, – совместно с иеромонахом Кукшей, вернее, под его руководством составить чин служб церковных, отличающихся от обыкновенных, например: «Вынос Креста», «Служба Страстной седмицы» и другие, с целью издать их отдельными книгами.

В библиотеке было очень много работы. Николай не покладая рук ревностно трудился, помогая библиотекарю отцу Иоанну Полевому (впоследствии иеромонах Иосиф). Когда библиотека была перенесена и размещена в новом помещении, он подарил Николаю за усердие и исполнительность книгу «Царский путь Креста Господня».

Николай, с присущей ему жизнерадостностью, охотно выполнял все возлагаемые на него послушания. С одинаково радостным лицом он работал в трапезной – расчищал снег, носил дрова, топил печь, подметал пол, мыл посуду. Ездил с другими в лес за дровами. Некоторое время трудился в церкви – был помощником пономаря. С наступлением весны активно принимал участие в садовом послушании: носил на себе навоз для удобрения, копал, сажал, поливал. Летом, в покос, вместе со всеми братиями косил траву и убирал сено на лугах под Козельском. Здесь, в Скиту, он впервые познакомился с работой не для развлечения, как в миру. Приходилось быть на ногах и работать с раннего утра до позднего вечера, включая и стояние на молитве. Но он, избалованный и непривычный к физическому труду, не тяготился ничем. Его светлая душа не знала ни уныния, ни недовольства, ни ропота. Все он воспринимал легко и радостно. «Новоначальные всегда радуются, если приходят в монастырь от всего сердца, с искренним чувством», – сказал старец Варсонофий, когда однажды Николай поделился с ним своим душевным состоянием.

В октябре 1908 года, когда брата Кирилла призвали в армию и он уехал, Николай был назначен на его место – письмоводителем начальника Скита, старца Варсонофия. От всех остальных послушаний, кроме пения на клиросе и чтения, он был освобожден. Это послушание – письмоводство – было основным его занятием в продолжение всей его жизни в Скиту.

Приблизительно в это же время по благословению и особому желанию Старца ему было поручено вместе с отцом Иоанном Полевым и некоторыми другими братиями составить описание Скита, как с внешней, так и с внутренней стороны, а также и описание скитского кладбища с краткой биографией всех погребенных на нем. Старцу хотелось, чтобы вновь поступающие в Скит имели возможность, читая это описание, познакомиться с жизнью и правилами Скита. Этот сложный и незнакомый труд вначале страшил Николая. Он не чувствовал уверенности в своих силах. Но Старец успокоил его, сказав, что «Господь умудрит», и благословил начинать. Основным материалом для этого сочинения была рукописная скитская летопись, ведшаяся с начала основания Скита и хранящаяся в библиотеке. Впоследствии труд этот, хотя и не вполне, был успешно выполнен. (Сохранилось в рукописи описание скитского кладбища и всех похороненных на нем со дня основания Скита.)

Жил Николай по-прежнему в одном корпусе с братом своим Иваном, но почти все свободное от молитвы время проводил у Старца. Кроме официальной, деловой, Старец вел большую переписку со своими духовными детьми и почитателями. Поэтому весь день послушника Николая был занят с утра и до позднего вечера. В келлию свою он заходил только на короткое время. Он и чай пил вместе со Старцем. Нередко и трапезовал с ним. Работа по переписке и деловые разговоры чередовались с задушевными беседами.

Старец Варсонофий, как никто другой, обладал способностью понимать человека, видеть его душу, его «сокровенная». Расположенный к Николаю с первых же дней, он сразу увидел, а вскоре и убедился в том, что в этом юноше он найдет не только примерного ученика и примерного монаха, но и достойного последователя своих заветов и наставлений.

Еще когда Николай не был его письмоводителем, он все чаще оставлял его у себя после «общего благословения» братии и подолгу беседовал. Весь свой опыт и все свои знания, накопленные за годы пребывания в Скиту, он решил передать Николаю, как достойному принять и сохранить этот дар. Он делился с ним своими воспоминаниями, поверял ему свои скорби и радости, учил, наставлял, предостерегал. Как возлюбленного своего духовного сына и ученика вел за руку все выше и выше по лестнице духовного восхождения, любовно охраняя и оберегая.

«С первых же дней я почувствовал расположение к Вам и верую, что сохранится это расположение на все время, которое мне осталось жить... Душа душу чувствует... Ничего не может быть прочнее этой любви, любви о Христе... За то я Вас и люблю, что Вы меня понимаете», – говорил ему Старец.

Это расположение в дальнейшем крепло с каждым днем и под конец их совместной жизни перешло в чистую и прочную привязанность, духовную любовь.

Николай взаимно чувствовал к Старцу не только любовь, безграничное уважение и преданность – он преклонялся пред ним. Он всецело предал себя в волю Старца. В дневнике своем, который он начал вести еще в Москве и продолжал вести в Скиту, он в первые же месяцы общения со Старцем писал:

«Я первый раз вижу такого человека... Никогда я не слышал таких бесед... Батюшка очень утешает беседами... Какая у него милая, добрая, детская улыбка!.. Батюшка – великий старец! Я все более убеждаюсь в этом... Без старца очень трудно жить... «Не избегай рук того, кто привел тебя к Господу, ибо во всю жизнь твою ни перед кем не должен ты иметь такого почтительного благоговения» (Лествица, сл. 4, отд. 72)».

Читал Николай много и только по благословению Старца. Первая прочитанная им в Скиту книга – «Жизнеописание старца Макария» произвела на него такое впечатление, что он записал в дневнике:

«Вот был человек! Хотя бы немного мне, грешному, походить на него!»

Затем следовали книги: жизнеописания старца Льва, архимандрита Моисея, игумена Антония и другие в этом же роде.

29 января 1908 года, день памяти святого священномученика Игнатия Богоносца, был одним из самых замечательных дней жизни Николая. Обоих братьев, Николая и Ивана, одели в послушническую одежду. Старец, принимал от них деньги, 600 рублей, как взнос на монастырь и Скит, сказал им, что деньги эти они дали не ему, а святому Иоанну Крестителю и что каждая копейка зачтется им тогда, когда все вещественное потеряет свою цену. Когда они, одетые в подрясники и имеющие монашеский облик, пришли к Старцу и, положив земной поклон перед иконами, упали затем к ногам его, он начал молиться:

«Благодарю Тя, Господи, что утаил еси сие от премудрых и разумных, и открыл еси та младенцам⁹... Благодарю Тя, Господи, что Ты привел сюда сих Николая и Иоанна...»

Далее он молился, чтобы Господь сподобил их успешно проходить путь иноческой жизни и достигнуть цели. Затем Старец дал им четки и сказал:

– Вот вам оружие. Нещадно бейте им невидимых врагов...

(Старец имел в виду Иисусову молитву, совершаемую по четкам.)

– Имейте всегда страх Божий. Без страха Божия вы ничего не достигнете... Теперь для вас начинается новая жизнь...

Поздравил их и подарил им по балахону (келейная одежда монахов, преимущественно белого цвета), банку варенья и три книжки (одна из них была «О внешнем благоприличии и поведении новоначальных послушников» Игнатия Брянчанинова) со словами:

– Вот вам обоим, ибо вы должны быть едино.

Николаю же он после сказал:

– Я ее, вашу матушку, всей душой люблю. Как же, принесла в жертву Богу две души, благословляя вас... Поблагодарите ее за жертву денежную на Скит и монастырь. Напишите ей, что я преисполнен к ней самых хороших чувств. Желал бы ее видеть. Может быть, она приедет к нам сюда летом, аще жив буду. Спаси ее, Господи!

До и после трапезы все братия Скита поздравляли их. А отец Нектарий, скитский иеромонах, поздравляя, сказал Николаю:

– Желаю Вам проходить этот путь со смирением, терпением и благодарением... Вы поживите только в монастыре. Как начнут смирять! Недостатка в смиряющих не будет! – и убежал.

«Мне нравится отец Нектарий. Только он больно чудной», – писал в дневнике Николай, вспоминая этот день.

Большое значение он придавал и тому, что одеяние его в одежду послушника было в день памяти священномученика Игнатия Богоносца, названного Богоносцем за то, что до самой своей мученической кончины «носил Бога» в сердце своем, то есть имел великий дар непрестанной умно-сердечной молитвы. Подражать этому святому он считал по этому своим долгом.

После того, как Николая «одели», ему благословили читать, как положено в Оптиной, «Авву Дорофея», книгу, о которой он когда-то в миру так неодобрительно подумал.

Прочитав «Авву Дорофея», он начал читать творения преподобного Петра Дамаскина. Эта серьезная, глубокая по содержанию книга очень ему понравилась. И Старец сказал, что эта книга глубже «Аввы Дорофея».

– «Авва Дорофей» – это азбука монашеской жизни. Ее следует перечитывать через каждые три года, – и привел в пример старца Макария, который, перечитывая «Авву Дорофея» и «Лествицу», находил в этих книгах каждый раз новое, рос духовно. – Если читать внимательно, то при перечитывании открывается все новое и новое... Для каждого эти книги являются сообразными его духовному состоянию.

Относительно книги епископа Феофана «Путь ко спасению» Старец сказал Николаю, что она должна быть его настольной книгой, так как она была первой книгой духовного содержания, которую он читал в миру перед поступлением в монастырь.

Прочитав «Лествицу» преподобного Иоанна Лествичника, он писал в своем дневнике: «Это дивная, глубокая книга!»

Затем последовательно прочитал он творения преподобного Феодора Студита, преподобных Варсануфия и Иоанна, преподобного Марка Подвижника и другие. Одновременно с чтением этих книг Старец благословил ему постоянно читать жития святых. Кончив все двенадцать книг, начинать опять сначала.

Особенно сильное впечатление произвели на Николая сочинения епископа Игнатия Брянчанинова. Начал он читать их с третьего тома. Старец, вручая ему второй том, сказал:

– С внешней стороны Вы немного познакомились с монашеской жизнью, с ее внешним строем, а тут Вы увидите внутренний смысл монашеской жизни.

Старец, говоря так, имел в виду учение о внутреннем монашеском делании, умно-сердечной Иисусовой молитве, изложенном епископом Игнатием в исключительно доступной форме. Для Николая это учение было откровением, он был поражен открывающейся ему глубиною таинственного сего учения.

«Я очень утешаюсь сочинениями епископа Игнатия. Не знаю, как благодарить Господа и Батюшку, что имею такое сокровище... Удивляюсь ангельскому уму епископа Игнатия, его дивно-глубокому разумению Священного Писания... Я чувствую особенное расположение к его сочинениям. Они просвещают мое сердце, мой разум истинно Евангельским светом».

Не менее сильное впечатление произвела на него статья того же автора «Слово о смерти»:

«Многое выяснилось для меня, чего я раньше не понимал. Эта книга незаменима в своем роде», – писал Николай.

Сочинения епископа Игнатия он до конца жизни своей высоко ценил. Возможно, что склад ума и весь духовный строй у них были до некоторой степени общими.

– Пользуйтесь этим временем, пока можно Вам читать. Не слушайте врага, внушающего Вам, что впереди то время, когда Вы по-настоящему займетесь чтением... Читайте, обогащайте свой ум познаниями и нисходите во глубину смирения, считая себя хуже всех... Придет время, когда уже не будет у Вас этой возможности... Придет время, когда нельзя Вам будет читать книги. Попомните мое слово... – сказал однажды Старец Николаю.

– Почему Вы, Батюшка, говорите, что нельзя будет читать?

– Да… Лет через пять или шесть… Когда Вам надо будет читать книгу жизни…

Непонятными и таинственными показались Николаю эти слова, но спрашивать пояснения он не посмел… Только часто, очень часто вспоминал он впоследствии эти пророческие слова своего старца.

«Познал омрачение мирского нестроения; уразумел рассеяние мыслей, вводимое в ум заботами житейскими; увидал суетность кружения, в которое неизбежно ввергает человека многомятежная жизнь; уязвился стрелою любви к безмолвию; взыскал мира помыслов, вняв слову Пророка: «Взыщи мира и пожени и»; возжелал рождающегося отсюда покоя душевного, по слову того же Пророка: «Обратися, душе моя, в покой Твой».

Святитель Феолипт, митрополит

Филадельфийский. «Добротолюбие», т. 5.

Николай быстро привык к жизни в Скиту и полюбил ее, с каждым днем все прочнее и крепче врастая в новую почву, входя в одну колею со всем братством.

И – чудное дело! Веселый и жизнерадостный, любящий общество людей, любящий развлечения и забавы, свойственные всем молодым людям в миру, – здесь он как бы переродился. Он до такой степени полюбил уединенную жизнь, что даже кратковременные выходы за ограду Скита были ему в тягость и, по возможности, он избегал их. Ежедневно он выходил только за водой к Амвросиеву колодцу, находящемуся в нескольких шагах от Скита. Причем он, как и вся братия Скита, старался ходить за водой в те часы, когда не было богомольцев. (В Скиту вода была плохая, непригодная для питья.) В монастырь он не любил ходить. Его смущало и рассеивало многолюдство, богомольцы, шум и суета, связанные с этим. Ходил он туда в случаях крайней необходимости, когда надо было сходить в «рухольную», или иконно-книжную лавку монастырскую, или же по какому-либо поручению за послушание.

Каждый год, в первых числах августа, в Оптину Пустынь и Козельск привозили из Калуги чудотворную икону Божией Матери Калуженской. Принимая участие в крестном ходу вокруг монастыря, Николай старался держаться поближе к своим, скитским братиям и радовался, когда опять попадал в свой родной Скит, в свою тихую келлию.

Однажды Старец, как бы испытывая его, сказал:

– После Пасхи я дам Вам лошадку, – съездите в Козельск, купите себе, что нужно.

– Что Вы, Батюшка, да я из Скита в монастырь с трудом выхожу!

– Значит, из Вас выйдет хороший монах, – заключил Старец и приложил руку к его лбу.

По большим праздникам все скитяне ходили ко всенощному бдению и Литургии в монастырь. Вместе со всеми ходил и Николай. Но не любил он ходить туда – не лежала душа. Не только многолюдство, присутствие мирских людей обоего пола, тяготило его, – даже самая служба монастырская не удовлетворяла его. В особенности не нравилось ему пение. Он не любил нотного пения в церквах и никогда не одобрял. По словам старца Варсонофия, нотное пение отвлекает мысль и внимание молящегося к словам песнопения и поэтому не может способствовать молитве. В этом отношении нотное пение не полезно и для самих поющих. Кроме того, если удается хорошо пропеть, – возникает тщеславие, а если неудачно, то всегда следует досада и огорчение. Ноты связывают певца по рукам и ногам. Нет свободного творчества, нет чувства. Душа молчит. Одни красивые звуки без содержания. А слова ускользают от внимания, и молитвы нет.

Даже трапеза монастырская не нравилась Николаю. Во время покоса, когда все трудоспособные братия монастыря и Скита ходили на луга между Оптиной и Козельском, скитяне трапезовали в монастыре. Там пища была несколько грубее, так как готовилась в большем количестве, чем в Скиту. Работа на чистом воздухе, напоенном ароматом трав и цветов, сама по себе не отягощала его. Он быстро научился косить и косил с удовольствием. И все-таки рад был, когда кончался покос и можно было опять не выходить из Скита, наслаждаясь его животворной тишиной.

В мае 1908 года в Оптину Пустынь приезжала навестить своих сыновей мать Николая и Ивана вместе с сестрой своей и племянником. Николай любил и уважал свою мать, рад был ее видеть, но ежедневное хождение в монастырь на гостиницу тяготило его. Он уже привык к порядку скитской жизни, и отступления от этого порядка выбивали его из колеи. Огорчало его и то, что не мог он удержаться от празднословия и смеха по прежней своей мирской привычке. Но Старец благословил ему непременно ходить во исполнение сыновнего долга, а от празднословия и смеха воздерживаться и терпеть. Вера Лаврентьевна прогостила около недели. Ей очень понравилась Оптина Пустынь, служба монастырская и старец Варсонофий, у которого она исповедовалась пред причащением Святых Таин. Она беспокоилась о своих детях и, хотя рада была видеть их здоровыми и благодушествующими, в одной из бесед со старцем Варсонофием спросила:

– Долго ли они пробудут в монастыре, хватит ли у них сил?

Она боялась, что монастырская жизнь будет им не под силу или наскучит. Старец на это ответил:

– Пробудут... Если Бога не забудут...

Вере Лаврентьевне так понравилась Оптина Пустынь, что в августе она приезжала вторично, внесла полный взнос за сыновей и деньги на поминовение своих родителей. И в последующие годы она приезжала в Оптину Пустынь поговеть и повидаться с детьми.

***

Вот как описывал Николай свое душевное состояние в первое время своей новой жизни:

«...Мне здесь все начинает более и более нравиться. Как понравилась мне вчера всенощная, особенно первая часть ее, вечерня. Как хорошо слушал я стихиры на «Господи воззвах»! Как приятно было мне стоять за шестопсалмием в этом мирном полумраке! После молитвы на душе – мир и тишина, как и во всем здесь. И эта чудная ночь – луна, чистое небо и чистые звезды. Тишина. Кругом – вековые сосны. Снег блестит. Хорошо!.. Слава Богу, что Он, Милосердный, вселил меня, грешного, сюда, под покров Божией Матери и Пророка Своего, Крестителя Иоанна. Здесь мне везде хорошо, а в келлии моей, когда я один, – лучше всего. Из келлии я никуда не выхожу без дела. Выхожу только в церковь, на послушание, в трапезу – больше никуда. Вообще утешает меня Господь и не в тягость мне моя теперешняя жизнь скитского послушника. Я ничего лучшего не желаю... Мне здесь очень хорошо...

...Первый день святого Великого поста. Хорошо здесь встречают и проводят это святое время! Великое утешение – великопостная служба! Поют далеко не артистически, но все-таки – хорошо... Теперь я начинаю понимать смысл поста, – и телу и душе легко, хорошо... Вот как Господь подкрепляет меня, недостойного, – совершенно не тягощусь постом и лучшей пищи не желаю. Бывают помыслы о прежнем, но мимолетные, не беспокоят. Иное дело – вообще мирские воспоминания и картины, – эти беспокоят, особенно за службой... Прежде я осуждал монахов, а теперь сам вижу, как трудно быть истинным монахом. Вот я и в Скиту живу, а не стал сразу ангелом, как я требовал прежде от всякого монаха...

...Пасха!.. Хорошо здесь! Нет сильного подъема чувств, как бывало в миру, а ровно и тихо на душе. Я за это время как бы забыл, что есть мир со своими мнимыми радостями и наслаждениями. Я даже забыл о родных, хотя молюсь о них каждый день. Я вполне удовлетворен здешней жизнью, ее порядками.

...Наступает весна. Днем бывает тепло. Все оживает. Я заметил, что с прошлого года я стал более любить природу, чувствовать ее красоту... Сижу я все время у себя в келлии, и ничего, ничего мне не надо! Пишу и читаю – и мне хорошо...

...Очень хорошо в Скиту. Все деревья цветут – аромат! Травка зеленеет. То, что я получаю от природы, раньше мне было неизвестно. Этим может наслаждаться только человек, живущий среди природы. У нас в Скиту – рай земной, который мне еще дороже потому, что я здесь надеюсь приобрести рай Небесный. Утешает нас Господь, живущих среди природы, убежавших от мнимых удобств жизни городской... У нас на вратах, обращенных к Скиту, к церкви, написано: «Коль возлюбленна селения Твоя, Господи сил!» – И это воистину так...

...Мир, тишина кругом... Лампады теплятся пред иконами. Бдение еще не начиналось. Тихо и чинно входят братия, молятся и молча садятся на свои места в ожидании службы. Какая мирная картина! Как хорошо здесь! А там, за оградой, – суета пустая. Все куда-то спешат, о чем-то заботятся. Какое забвение Бога, существования души и загробной жизни!.. Прежде и я находился в этом круговороте. И жил. И мог жить такою жизнью. А теперь я здесь, в тихом Скиту. Воистину дивно, как Господь оторвал меня от этого страшного чудовища – мира!..

...Не только духовная жизнь мне нравится, но куда бы ни обратил взор – все словно родное. Однажды, когда я помогал пономарю отцу Ивану, отец Кукша сказал в разговоре: «Как вспомнишь о старом, так даже заплачешь!..» – Это говорит о том, как хорошо здесь было прежде. Для меня же прошедшее – мир, а настоящее – Скит. И я благодарю Бога...

...Мне здесь, действительно, очень хорошо, – покойно, скорбей никаких нет. Если и бывают иногда соблазны от братии, то они быстро проходят и не тревожат меня особенно. Я иной раз даже думаю, уж не равнодушие ли это ко всему?.. Я думаю, что это Господь меня утешает, желая показать мне сладости иноческой жизни... Все ищут покоя духа, ясности, светлости... А меня ничто не смущает, и лучшего я не желаю...

...Духов день. За обедней было слышно, как на яблоне пел соловей. Сколько простоты, красоты и самой чистой поэзии!..

...Хорошо у нас в Скиту! Начинаю понимать слова Батюшки: «Как нам благодарить Тебя, Господи, что Ты отторг нас от мира и привел сюда!» Теперь я едино прошу от Господа: еже жити мне вся дни живота моего в дому Твоем!..»

***

Так зародилась у Николая любовь к безмолвию. Уединенная, сосредоточенная жизнь его продолжалась недолго, около года. Когда его назначили быть письмоводителем начальника Скита старца Варсонофия, порядок жизни его, естественно, изменился. Работы по переписке было много. Кроме того, ему нередко приходилось заменять келейников Старца. Поэтому, как уже упоминалось выше, весь его день был занят у Старца. В келлию свою он приходил только на короткое время днем и вечером ночевать. За недостатком свободного времени он не всегда даже успевал выполнять свое келейное молитвенное правило. Но близкое общение со Старцем, приблизившим его к себе, выкупало все. В Старце нашел он богатую сокровищницу духовную и, по мере сил своих и своего разумения, черпал из нее драгоценные познания.

Мирно и безмятежно текла его жизнь под руководством Старца. Беспокоила его только мысль о предстоящей ему военной службе. Если короткие отлучки из Скита тяготили его, то ожидающая его служба в армии казалась ему чем-то страшным. Когда он спросил у Старца, можно ли молиться о том, чтобы Господь избавил от военной службы, Старец ответил ему, что нельзя, что военная служба – это наш долг перед государством, что это – законно. Молиться об этом равносильно тому, чтобы молиться об избавлении от нежелательного послушания. Это надо всецело предоставить воле Божией.

– Многие планы строил я относительно Вас, но как Богу угодно! Быть может, когда Вы возвратитесь из армии, я уже буду лежать в земле сырой... Тогда уж, как хочешь, мой преемник!..

Перед призывом, по благословению Старца, Николай вместе с братом своим Иваном ездил в Москву, повидаться с родными. Грустно было на душе у Николая, когда он прощался со Старцем и со Скитом. Ожидание предстоящей ему долгой разлуки усиливало эту грусть. Перед самым отъездом он прошелся по Скиту, посидел на скамейке за сажалкой. «Тишина в Скиту! И из этой тишины я собираюсь ехать в суету и шум московской городской жизни. Тишина и в лесу. Слышно даже, как падают листья с деревьев. Вся природа замирает в ожидании зимы. Листья пожелтели. Многие деревья стоят совсем голые. Тихая грусть, разлитая в природе, так соответствует грустному чувству в моей душе, чувству разлуки с тем, что я так полюбил», – писал он.

В Москве они пробыли около трех недель. Николаю запомнились слова епископа Трифона, когда он поведал ему о своем непрерывающемся благодушии:

– Благодушное настроение у вас должно скоро пройти. Оно заменится тяжелой борьбой...

17 октября они возвратились в Скит. И вот снова увидел Николай все дорогое, родное и милое его сердцу – лес, Скит, старый храм, братию и Старца, все, что так полюбил и с чем сроднился навеки.

Четыре дня ходил он в Козельск, в «Воинское присутствие» вместе с братом Феодором, келейником отца Архимандрита.

3 ноября 1909 года, день памяти великомученика Георгия Победоносца, был днем, решающим его дальнейшую судьбу. Он проходил медицинский осмотр. И к великой его радости, он был освобожден от военной службы, с зачислением в ополчение третьего разряда. Врачи нашли у него сильное расширение вен на левой ноге. Когда он, окрыленный радостью, пришел в монастырь, то встретил там старца своего, возвращающегося из больницы. Старец ходил осматривать строящееся новое здание. Он так обрадовался, когда Николай сообщил ему радостную весть, что, благословляя его, обнял и поцеловал. Затем, обратившись на восток, начал молиться. Потом сказал:

– Велика милость Твоя, Господи! Должно быть, епископ Трифон молился за Вас...

Старцу очень не хотелось, чтобы Николай был призван в армию. А Николай не знал, как благодарить Бога за Его великую милость, что избавился так неожиданно от двухлетнего тяжелого испытания на военной службе. Даже за эти четыре дня, проведенные вне Скита, среди призывавшихся парней, пришлось ему перенести немало оскорблений, насмешек и других неприятностей. Только один из них сказал ему доброе слово, когда он вышел из комнаты, где происходил осмотр:

– Дай Бог тебе спастись! Я уж помолился, чтобы тебя не взяли... Меня-то взяли...

Поездка в Москву, четырехдневное хождение в Козельск, все думы, ожидания и тревога за будущее – все осталось позади. Но все пережитое, в связи с этим неблагоприятно отразилось на его душевном состоянии, нарушило душевное равновесие, внесло рассеяние.

Ты же пребывай в них же научен eси и яже

вверена суть тебе, ведый, от кого научился еси.

(2Тим.3:14)

Зимний вечер. Мягкие голубоватые сумерки спустились на землю. Кругом – все белое. Задумчиво стоят вековые красавицы-сосны, как бы охраняя Скит. В уютной келлии старца Варсонофия – полумрак. Горит только лампада перед образом Божией Матери, освещая Ее Божественный лик. Тишина. Тикает маятник стенных часов, отмеряя секунды. Седовласый, в белом балахоне, с четками в руках, сидит под портретами старцев Оптинских старец Варсонофий. В двух шагах от него стоит юный послушник Николай и слушает, слушает, о чем вещает ему Господь устами Старца.

Старец Варсонофий обладал редким даром духовного ведения и рассуждения. Он, как никто другой, понимал таинственный, скрытый от поверхностного чтения, смысл Священного Писания и творений святых отцов. Николай, слушая эти слова мудрости духовной, слагал их в своем уме и сердце. Беседы на духовно-нравственные темы сменялись воспоминаниями прошедшего, а иногда – простым, задушевным разговором. Многое поведал Старец ему из своей многотрудной, богатой житейским опытом жизни.

– Смотрите, какая красота! – указывая на незанавешенное окно, сказал Старец. Полная луна взошла за деревьями. Загадочный свет ее лучей мягко скользил по ветвям, покрытым инеем, по белому, искрящемуся снегу, слабо освещая Предтеченский храм и Святые врата.

– Какая задумчивая, аскетическая красота – наш Скит! Это осталось нам в утешение. Недаром сказал пророк Давид: «Возвеселил мя еси в творении Твоем. Возвеселил мя!¹⁰» Хотя это – только намек на ту дивную, недомыслимую красоту, которая была создана первоначально...

Все, что в беседах Старца особенно останавливало внимание Николая и было доступно его уму, еще не вполне созревшему, он по благословению Старца записывал в своем дневнике.

Делайте все сами, что можете сделать. Старайтесь не пользоваться чужими услугами. В келлии своей ничего съестного не держите. Всегда аккуратно ходите к трапезе. Чаю пейте у себя в келлии не более трех чашек. Так положено старцами. К другим в келлии чай пить не ходите, даже в тех случаях, когда будут приглашать. За трапезой кушайте досыта, но не до пресыщения. Пост и воздержание, необходимые впоследствии, для вас не обязательны. Спите шесть часов, и три из них должны быть непрерывного сна. Так нужно для монаха. Сон и чрево связаны между собой. При переполненном желудке монах много спит и спит более положенного.

В церковь и на правило ходите неопустительно и старайтесь приходить всегда до начала. Первым старайтесь прийти. Утреня у нас в Скиту имеет большое значение. На ней держится вся скитская жизнь. Но она заключает в себе и немалую трудность. А для нас, привыкших в миру поздно вставать, утреня – одно из самых трудных постановлений скитской жизни. Поэтому не надо давать себе поблажки с первых же дней. Просыпание утрени и другие немощи происходят от недостатка решимости. Надо решить сделать дело во что бы то ни стало. Тогда за такую решимость Господь помогает. Вот, например, Вы решили оставить мир, и Господь Вам помог – Вы его оставили. И так всегда и во всяком деле.

Если зовут на послушание какое-либо срочное, а Вы в это время совершаете свое правило молитвенное, идите без смущения. Это хорошо, что зовут, ибо «послушание – паче поста и молитвы».

Больше молчите. А если что спросят, даже в церкви, ответьте без всякой раздражительности, не показывая угрюмого вида.

Никогда никого в свою келлию не впускайте без молитвы: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас». Кого встретите когда-либо из братии, всегда кланяйтесь первым, невзирая на возраст, а у иеромонаха берите благословение.

Теперь читайте книги. Потом некогда будет читать. Будете желать почитать, да не будет на то времени. Жалеть будете, что мало читали, когда была возможность. От чтения книг окрепнет ваше произволение.

Держитесь за пятисотницу, то есть аккуратно и исправно выполняйте ее. Держитесь за нее, как за спасительное вервие, и не заблудитесь. Она имеет великую, таинственную силу.

Молитву Иисусову надо произносить всю целиком, без сокращений. Так заповедали наши старцы. А ударение надо делать на последнем слове – «грешнаго». Цель молитвы Иисусовой – всегда иметь память о Боге.

Первым Вашим делом, как только проснетесь, пусть будет крестное знамение, а первыми Вашими словами – слова молитвы Иисусовой.

Когда это возможно, молитву Иисусову творите по четкам, а когда заняты делом, то без четок. Когда у Вас бывают какие-либо мечтания, Вы им не противоречьте сами, а бросайте в них камнем. Камень же есть имя Христово, Иисусова молитва. Помыслы отогнать не в Вашей силе, а не принять их – в Вашей. Имя Иисусово отгоняет их.

Если молитва иногда бывает невнимательная, рассеянная – унывать не надо. Во время молитвы и уста наши освящаются именем Господа Иисуса Христа.

Постоянно имейте при себе Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». И открывайте помыслы. Все святые отцы говорят, что проходить Иисусову молитву без проверки нельзя. Имя Иисусово разрушает все диавольские приражения. Они не могут противиться силе имени Христова. Все козни диавольские разлетаются в прах. Почему это так и как это происходит, мы не знаем. Знаем только, что это действительно так. Проверка при прохождении Иисусовой молитвы должна состоять в основном в откровении помыслов. Главнее же всего и прежде всего – смиряйтесь, смиряйтесь...

Молитва бывает устная, внешняя. Бывает – внутренняя, умно-сердечная. Но есть еще высший род молитвы, это – молитва духовная. Имеющие ее начинают познавать тайны природы, ее внутренний смысл и содержание. Они смотрят на все видимое с внутренней, духовной стороны. Они постоянно бывают охвачены высоким духовным восторгом, и глаза их часто источают слезы. Их восторг нам непонятен. Доступный нам восторг великих художников в области поэзии, музыки, живописи в сравнении с восторгом этих людей есть ничто, ибо он – душевен. А преподобный Исаак Сирский говорит еще о четвертом виде молитвы, молитвы, выходящей за пределы нашего сознания. Что это за молитва – я не знаю. Быть может, ее имел только один преподобный Исаак.

Преподобный Серафим Саровский говорит, что кто в монастыре не творит молитвы Иисусовой, тот не монах... И страшно подумать, что добавляет: «тот – обгорелая головешка». Да... Необходимо иметь какую-либо молитву, хотя бы самую маленькую.

Главное в молитвенном подвиге – это терпение. Враг всячески старается оторвать подвижника от молитвы Иисусовой. Успех в молитве достигается терпеливым пребыванием в молитвенном подвиге. Сочинения епископа Игнатия Брянчанинова незаменимы. Они, если можно так сказать, азбука, слоги.

Сочинения епископа Феофана Затворника суть уже грамматика. Они глубже. Их даже преуспевшие читают с некоторым затруднением... Познать молитву Иисусову из одного чтения о ней невозможно. Познается она только личным опытом. Молитва Иисусова – безбрежное море. Исчерпать его невозможно. И невозможно все описать в книгах... Многие начинают, но немногие кончают. Поэтому имеющих внутреннюю молитву очень мало. Это великое делание теперь почти совсем забыто. Никто о нем даже не говорит.

Имеющему внутреннюю молитву молитва так же свойственна и естественна, как и дыхание. Что бы он ни делал, молитва идет у него самодвижно, внутренно. Имеющий такую молитву, стоя в храме, внимает тому, что читают и поют, а в то же время и внутренне молится, как написано: «Молитва прилепится дыханию твоему»¹¹. Даже во время сна молитвенное действие не прекращается у него в сердце: Аз сплю, а сердце мое бдит¹². Но мы этого не имеем. Мы просыпаемся, и даже имени Иисуса Христа нет на устах наших.

Одно прилично новоначальному, другое – уже преуспевшему в молитвенном делании. Внимать словам читаемого и поемого легче, нежели охранять себя от рассеяния мыслей во время молитвы Иисусовой. Поэтому и следуйте этому правилу. Иногда бывает, что человеку полезнее творить молитву Иисусову, нежели слушать, что читают и поют... Здесь надо иметь рассуждение.

Псаломские слова, троекратное повторение слов: Обышедше обыдоша мя, и именем Господним противляхся им (Пс.117:10–12) вполне понимают все делатели молитвы Иисусовой без толкований. Это одно из самых ясных мест о молитве Иисусовой, коих очень много в Псалтири.

«Можно ли потерять молитву Иисусову тому, кто достиг уже внутренней молитвы?» – Да, я думаю, что можно. От нерадения, от окружающей суеты. А бывает, что Господь по неведомым судьбам Своим отнимает молитву, как, например, было со схимонахом Клеопой. Он два года чувствовал потерю сердечной молитвы, после чего она опять возвратилась к нему. Может быть, Господь послал ему это для испытания его веры. В таких случаях не надо отчаиваться.

Томительное, часто безотрадное состояние, предваряющее получение молитвы Иисусовой внутренней, не бывает обязательно с каждым. Ибо Царь может сразу обогатить нищего. Но общий порядок стяжания молитвы Иисусовой такой: достигают ее многими трудами и скорбями, в числе которых имеет место и томительное состояние духа. Господь, даяй молитву молящемуся (1Цар.2:9), дает внутреннюю молитву. Иногда даже только перед смертью или после смерти.

Первый от Господа дар в молитве – внимание, то есть, когда ум держится в словах молитвы не развлекаясь. Но при такой внимательной, не развлекаемой молитве сердце еще молчит. В том-то и дело, что у нас чувства и мысли разъединены, нет в них согласия. Вторая молитва – когда ум и сердце соединены, согласно направлены к Богу. Третий дар есть молитва духовная. Про эту молитву я ничего не могу сказать. Человек, имеющий духовную молитву, хотя и живет на земле, но умом и сердцем, всей душою своею он в Боге. Достигшие такой молитвы смотрят на все очами духа, имеют ведение и видение... Молиться о даровании внимательной молитвы можно, но просить у Бога высоких молитвенных дарований погрешительно. Это надо всецело предоставить Богу.

Отец Иоанн Кронштадтский был великий светильник земли русской. Это был светильник горяй и светяй. Он имел дар высокой внутренней молитвы. Его пастырская деятельность была так велика, что можно только удивляться, как могло выносить эти труды его слабое тело. И вспоминаются мне слова Апостола: сила Божия в немощи совершается... (2Кор.12:9) Замечено, что люди высокой духовной жизни обычно отходят в иной мир в день памяти такого святого, который в свое время подвизался подобным, сродным подвигом или имел одинаковый с ним дар. Отец Иоанн скончался на день памяти священномученика Игнатия Богоносца, который был родоначальником внутренней Иисусовой молитвы.

Да, я занимался молитвой Иисусовой. Дело шло, – молитва начинала у меня разгораться... Но настоятельство отняло ее у меня... Молитва чуть дышит... Вот часто я задаю себе вопрос: выигрываю я на этом своем посту или проигрываю?

Некоторые считали меня находящимся в прелести, когда я жил внимательно, занимался Иисусовой молитвой... Теперь решают так: молись, не молись – все равно не достигнешь молитвы, прошли те времена. Это, конечно, мысль, внушенная диаволом. Иисусова молитва необходима для входа в Царство Небесное.

Я долго не мог понять, что такое – соединение ума с сердцем. В сущности – это соединение всех сил души воедино, когда все они устремляются к Богу, что при разъединении невозможно. Какую красоту имеет нота или звук, взятый в отдельности или в беспорядке? Можно сказать – никакой. Но эти же самые звуки в произведениях гениальных композиторов имеют великую силу и красоту. Иисусова молитва не имеет пределов. Это такой узел, что сколько его не развязывай, он все будет узлом. Ум, когда упражняется в чтении Священного Писания и в молитве, – просвещается. Когда же он погружен только в земное, то одебелевает и становится неспособным к пониманию духовного... Необходимо упражняться в чтении духовном и стараться побеждать страсти. Страсти легко побеждать, когда они в помыслах. Но когда они перейдут в слова и дела, укоренятся, то победить их очень трудно, почти невозможно... Вся жизнь инока есть борьба с помыслами. Для этого-то и нужна молитва Иисусова. «Если кто не соединится с Господом Иисусом здесь, на земле, то и никогда не соединится с Ним», – говорит Симеон Новый Богослов. Это – страшные слова. Когда я прочел их, будучи еще послушником, я начал искать подтверждения сему, ибо это говорит только один преподобный Симеон. И вспомнил текст Евангелия: Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят. (Мф. 5:8) Если переставить слова, выходит так: «Бога узрят чистые сердцем». А внутренняя молитва Иисусова, соединение ума и сердца для устремления их к Богу и есть чистое сердце.

Молитва своими словами допустима только вне церкви. За службой церковной и во время совершения правила молиться своими словами не советуется. Надо внимать читаемому. Молитву Иисусову во время служб церковных можно производить во время перерывов и в тех случаях, когда не слышно, что читают или поют... Духа держитесь. Дух животворит, буква убивает. (2Кор. 2:6)

– Какого святого память сегодня? Преподобного Максима Исповедника? – «Да». – Обратили Вы внимание на кондак этому святому? – «Нет».

– Дайте сюда Псалтирь¹³. Читайте. – «Свет трисиянный, всельшийся в душу твою, сосуд избран показа тя, всеблаженне...» – Здесь говорится про молитву Иисусову. Теперь дальше. – «Являюща Божественная концем, неудобопостижных разумений ты сказуяй, блаженне, и Троицу всем, Максиме, возпроповедуяй ясно, Пресущную, Безначальную.» – Теперь мне понятно, почему старец Амвросий всегда имел под рукой творения преподобного Максима Исповедника. Его творения очень глубоки и таинственны.

Поминать молитвенно непрославленных подвижников, известных своей святой жизнью, – великое дело. Не столько они нуждаются в наших молитвах, сколько мы в их молитвах. Если мы молитвенно вспоминаем их, они внимают нашему голосу и молятся за нас.

Вы, вероятно, заметили, что я поминаю в конце вечерних молитв многих святых. Не думайте, что это просто так, без всякой причины. С именем каждого святого, поминаемого мною, связано какое-либо событие в моей жизни, случившееся в день его памяти. Их имена запоминаются мне. Я замечал, что в дни их памяти я избавлялся от неприятности или опасности.

Псалом Живый в помощи Вышняго надо знать наизусть и ежедневно читать. Он имеет великую силу и избавляет от опасности.

Диавол не даст вам сделать ни одного шага в деле духовного преуспеяния. За каждый шаг надо бороться. Для борьбы с ним у нас одно оружие – Иисусова молитва. Сказано: «Бей этим мечом невидимых ратников, ибо нет более сильного оружия ни на небе, ни на земле»¹⁴. Если вдуматься в эти слова, страшно подумать, что нет более сильного оружия даже на небе. О имени Иисусове всяко колено поклонится небесных и земных и преисподних, и всяк язык исповесть, яко Господь Иисус Христос... (Флп. 2:10–11) Какие страшные времена приидут!..

Постепенно надо проходить иноческое житие. Это – наука из наук. Как всякую науку необходимо изучать под руководством опытного человека, так и здесь необходимо держаться своего старца. Но «единого достоит вопрошати», ибо может произойти духовное разделение.

Есть два вида монашества – внешнее и внутреннее. Внешнее, так называемое «клобуковое» монашество приобретается легко, как преподобный Иоанн Лествичник пишет, что сделать внешнего монаха легко, но трудно сделаться внутренним монахом. Это внутреннее монашество может быть даже в миру, хотя именно только «может». Об этом-то внутреннем монашестве теперь так редко говорят. Почти не имеют понятия.

Внешнее монашество – это упражнение во внешних подвигах: пост, бдение. Сюда же относится исправное по внешности посещение церковных служб, трезвенность. А внутреннее монашество – это очищение сердца от страстей, борьба с помыслами.

Миновать внешнее монашество нельзя, но и удовлетвориться им одним тоже нельзя. Одно внешнее монашество, без внутреннего, приносит даже вред. Внешнее монашество можно уподобить вскапыванию земли. Сколько ни копай, ничего не вырастет, если не посеешь. Внутреннее монашество и есть сеяние. А пшеница – молитва Иисусова. Молитва Иисусова освящает всю внутреннюю жизнь монаха, дает ему силу в борьбе. В особенности она необходима при перенесении скорбей и искушений... Сначала надо приобрести внешнее монашество, то есть монашеское учтивство, но не останавливаться на этом, а идти далее. Монашество не заключается только в подряснике, постных щах и каше. Правда, нужно носить и монашескую одежду, и поститься, но это не все. Одно внешнее не приносит пользы, необходим внутренний огонек. Монашество есть сокровенный сердца человек (1Пет. 3:4), как говорил старец Анатолий. Если видеть в монашестве одну форму, то жить в монастыре тяжело... Обыкновенных иноков много. А есть такие, и их немного, которые горят особенной любовью к Богу, поклоняются Ему духом и истиною. Это – чистейшие идеалисты. Таких и ищет Господь, зовет к Себе.

Только тому хорошо жить в монастыре, кто благодарит Бога за Его милосердие, за то, что Он отторгл его от мира и вселил в монастырь. А кто ропщет на свою жизнь, тому в монастыре очень тяжело жить.

Вся жизнь монаха – внутри его, ибо делание монашеское – внутреннее делание. Внешнее – воздержание и подвиги – есть только пособие.

Если всякий человек будет следить за своей жизнью, в особенности монах, то он увидит, что его жизнь есть сплошное чудо. Ваше назначение идет Свыше.

Хорошо жить в монастыре, когда кто живет внимательно, вникает во внутренний смысл монашеской жизни... Вникая во внутренний смысл, можно увидеть дивную премудрость и глубину во всем.

Новоначальные всегда радуются, если идут в монастырь от всего сердца. Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом. Вот такие и трудятся для Господа со страхом, боясь Его чем-либо оскорбить, и радуются. Как? С трепетом.

Преподобный Иоанн Лествичник говорит: «Ангелы – свет монахам, а монахи – свет мирским людям». Не забывайте, что мы должны быть светом для мира... Наше назначение в будущей жизни – быть царями и священниками.

Мантия и схима имеют то великое значение, что принимающему их дается благодать жить по-монашески, исполнять монашеские обеты.

Средина монашеского пути очень трудна. Она есть самая трудная часть монашеского пути. В начале пути помогает и утешает благодать Божия, а средина – это самый зной.

Вы пришли сюда искать Бога. И все ищут Бога. Найти Бога – это цель монашеской жизни. Можно и в монастыре жить, но ничего не достигнуть, не быть монахом... Все ищут Бога. Вот и художники в области поэзии, живописи, в особенности музыки, ищут Бога. Да не так ищут... Как искать Бога? Соблюдением заповедей Его... У Пушкина в его стихотворении «Пророк» есть слова: «Херувимов горнее стремленье и гад морских подводный ход». Эти два течения идут в нас параллельно. Но должно стараться только «горняя мудрствовать». Это не сразу достигается, а постепенно. «Ход гад морских» будет все тише, и можно достигнуть того, что будет только одно «горнее стремленье».

Что у монахов есть немощи, это нисколько не удивительно. Монахи – люди. Когда человек приходит в монастырь, то он не сразу становится бесстрастным. Все его страсти и немощи остаются при нем. Только в миру он не борется с ними, а здесь, хотя и побеждается, но все время пребывает в борьбе.

Оставайтесь здесь монахом до конца своей жизни.

У монаха вся радость должна состоять в смирении, смирении и... простоте.

У старца Амвросия спросили: «Что такое монашество?» – «Блаженство», – отвечал Старец. Действительно, это такое блаженство, более которого невозможно представить на земле. Но монашество не так легко, как некоторые думают, и не так трудно и безотрадно, как думают другие.

Будучи еще мирским, я написал однажды стихотворение, посвященное старцу Амвросию: «Блажен, кто путь свершая тесный...», и, отпечатав его в Казани, послал Старцу. Потом, когда я приехал в Оптину, пришел к Старцу и напомнил ему о стихотворении, Старец спросил меня: «А оно при вас?» – и указал пальцем на грудь. Я машинально ощупал карман в мундире на груди и говорю: «Нет». – «Гм... Нет... Как же так?» Я тогда ничего не понял. А когда мне сказали, что отец Амвросий ничего не говорит понапрасну даже в шутку, я спросил об этом келейников Старца, отца Иллариона и отца Иону, каждого порознь. Оба дали мне одинаковое разъяснение. «При вас, значит, у вас в сердце. То есть исполняете ли вы то, о чем написали в стихотворении, соответствует ли ваше духовное устроение написанному?» Тогда я понял, в чем дело. Понял, что стихотворения, действительно, при мне не было. А при старце Амвросии оно, конечно, было.

Если бы желающие поступить в монастырь знали, какие скорби ожидают их, то никто бы не пошел в монастырь. Господь скрывает эти скорби. А если бы люди знали, какое блаженство ожидает иноков, то весь мир побежал бы в монастырь.

Сущность нашего монашеского жития – борьба со страстями.

Путь иноческой жизни нельзя проходить самочинно.

Монах должен быть подобен Ангелу. Что такое монах? Монах есть исполнитель всех Заповедей Божиих.

Монах, терпящий все благодушно, имеет мученический венец. Смирение и любовь – самые высокие добродетели. Они должны быть отличительной чертой монаха.

Не думайте, что можно сразу на небо взлететь... Нет... Сначала надо упражняться во внешнем монашестве, а потом уже, перешагнув его, идти далее. Нужно претерпеть всякие скорби, унижения и озлобления и внутри себя, от диавола, и совне – от неразумных братий. Сначала надо пройти весь искус. Нужно испытать борьбу со страстями, стяжать смиренное о себе мнение и потом уже... Иногда будете чувствовать даже отвращение и ненависть к монашеской жизни... Все это надо претерпеть.

Современные монахи стремятся во всем исполнять свою волю. Авва Дорофей говорит: «Я не знаю для монаха иного падения, как последование своей воле».

Монашество уклонилось от своего пути. Однако диаволу и монашество наших дней не нравится, если он так восстает на него. Монашеством держится весь мир. Когда монашества не будет, тогда настанет Страшный Суд.

Всякому христианину, а наипаче облеченному в иноческий чин, надо иметь мир с Богом и людьми.

Если Богу угодно будет, вы будете иметь какое-либо начальственное положение в монастыре. Знайте заранее, что это – тяжелый крест. Старец Амвросий говорил: «Простому монаху нужно терпения воз, а настоятелю – целый обоз» ... Не становитесь настоятелем. Разве только за послушание. А если будут только предлагать, то лучше отказаться.

Самооправдание – не монашеское дело. Никогда не оправдывайтесь. Прав или неправ, – промолчи, когда обличают, а потом скажи: «Прости, виноват». И за то, что ты так скажешь, Господь тебе впоследствии откроет, что ты действительно был виноват. Не надо настаивать на своем.

Лицемерие, двойственность, лукавство – вообще погрешительны, а на монашеском пути это – прямая погибель. Надо прямо и твердо идти, никуда не сворачивая, не служить «и нашим и вашим».

Веруйте, что на пользу говорю Вам то, что исполняете за послушание. По вере Вашей и я говорю то, что для Вас потребно.

Не то важно, какое исполнять послушание, а то важно, как его исполнять. А исполнять всякое послушание должно со смирением, терпением и молитвою... Послушание – паче поста и молитвы. Не смущайтесь, если придется опаздывать или вовсе пропускать церковную службу.

Путь послушания самый верный и самый скорый.

Для исполнения послушания, превосходящего естественные силы человека, Господь и силу дает, если послушник берется за дело, именно за послушание, принимая его как от руки Господней, как проявление воли Божией. Указать смиренно на неудобоисполнимость послушания можно, когда оно действительно таково. Но настаивать на своем разумении нельзя. Следует взять на себя возлагаемое послушание с упованием на помощь Божию.

Краеугольный камень иноческого жития есть смирение. Смирение и послушание помогают приобрести другие добродетели. Но если есть гордость – все пропало. Человек, обладающий великими добродетелями, но гордый, подобен кораблю, нагруженному драгоценностями, но не входящему в пристань, а гибнущему среди моря. На кого воззрю? Токмо на кроткого и смиренного, трепещущаго словес Моих! (Ис. 66:2) – говорит Господь... А иночество есть великое и безбрежное море. Исчерпать и переплыть его невозможно. Это непонятно человеку, не вступившему на этот путь... Этот тесный, скорбный путь можно проходить только при помощи Божией... Иго Мое благо, и бремя Мое легко есть (Мф 11:30). На первый взгляд кажется, что есть в этих словах какое-то противоречие. С одной стороны, этот путь легкий и благой, а с другой – он тесный и прискорбный. Тесен и прискорбен он только для тех, кто вступает на него или с принуждением, без внутреннего расположения, или из-за каких-либо иных целей, кроме спасения души. Для таких он тяжел. А для тех, которые становятся в ряд иноков с чистым желанием и намерением служить Господу Богу в духе и истине, – для тех он легок.

И отец Макарий, и отец Амвросий, и все наши старцы всегда говорили: «Смиряться, смиряться надо!» Подобно тому, как Иоанн Богослов под конец своей жизни только и говорил: «Чадца! Любите друг друга!» Так и наши старцы твердили: «Смиряйтесь!» Эти две добродетели, любовь и смирение, как бы обусловливают одна другую, равно как теплота и свет.

Не гордитесь и не тщеславьтесь ни сами в себе, ни перед другими. Считайте себя хуже всех и свыкайтесь с мыслью, что Вы приговорены к адским мучениям и что избавиться от них можете только по милости Божией. Это нелегко. Только святые достигали того – считали себя достойными адских мучений, считали себя хуже всех.

Чем более живешь в монастыре, тем все более и более убеждаешься, что Господь смотрит только на кроткого и смиренного и только таким внимает. Гордость есть диавольская черта.

Все это хорошо, – покаяние даже в мелких грехах, которые многие и за грех не считают, но надо больше всего заботиться о самом главном. Более всего надо стараться приобретать смирение. Смиряться, смиряться и смиряться. Есть смирение – все есть. Нет смирения – ничего нет, хотя бы человек и чудеса мог совершать. Смиряйтесь!.. Блажени чистии сердцем. Смиренный не может не быть чистым сердцем. Да, они – Бога узрят!

Авва Дорофей поучает нас внимать себе, следить за своей жизнью, чтобы видеть, насколько мы преуспели. Это внимание к себе необходимо. Преуспеяние в основном заключается в смирении. Монах не может быть в одном состоянии. Он или идет вперед, или назад. Ни одной минуты он не стоит на одном месте, он все время находится в движении.

Пророк Давид сказал: Оскуде преподобный. Почему он оскудел? Потому, что умалишася истины, суетная глаголаша кийждо (Пс. 11:2–3), потому что не говорят о душеполезном, а празднословят, говорят о пустяках. Пророк Давид сказал еще: Смирихся, и спасе мя Господь (Пс. 114:5). Для спасения достаточно одного смирения. И опять сказано в другом псалме: Виждь смирение мое, и труд мой, и остави вся грехи моя (Пс 24:18). Так сказал пророк Давид потому, что истинное смирение никогда не бывает без труда.

Святые отцы называют смирение ризой Божества. Смирение – первое условие спасения. Им только мы и можем спастись. Этот путь смирения, терпения унижений, тяжел. Многие брались за него, решались идти им и не выдерживали... Хотел этим путем идти и епископ Игнатий Брянчанинов и не выдержал. Ведь он жил в Оптиной Пустыни. У нас сохранилось предание, что старец Лев сказал про него: «Если бы он не пошел иным путем, то был бы вторым Арсением Великим». Хотя он и считается наставником современного монашества, ибо желающий понять сущность монашества в настоящее время без его сочинений сделать этого не сможет, а все-таки он – не Арсений Великий. Правда, свят он, а все-таки – не Арсений...

Смиряйтесь... Смиряйтесь... Вся наука, вся мудрость иноческой жизни заключается в сих словах: смирился, и спасе мя Господь. Смиряйтесь и терпите все. Научитесь смирению и терпению, а в душе имейте мир. Поверьте – у кого в душе мир, тому и на каторге рай.

Макарий Великий говорит, что у каждого человека, даже у человека святого, есть что-то гордое. Вот как глубока в нас эта зараза! Не горды только Ангелы, они чисты, да еще те, которые переходят отсюда туда, на небо.

«Самоукорение есть невидимое восхождение», – говорит Иоанн Лествичник. Подобно тому, как человек не замечает, как он растет и из маленького мальчика становится взрослым мужчиной, так и духовный рост человека идет незаметно для него. Этот невидимый духовный рост человека делает самоукорение.

Надо укорять себя за свои немощи и смиряться, а не впадать в уныние и расслабление. Что бы ни случалось, унывать никогда не надо. В борьбе со страстями, если и побеждаемся ими, но укоряем себя, каемся, смиряемся и продолжаем бороться, мы непрестанно идем вперед... Нам остается одно – смирение. Время суровых подвигов прошло, по-видимому, безвозвратно.

Укоряйте себя... Как укорять? Очень просто. Совесть сразу заговорит, будет обличать, если будете внимать себе. Вам остается только согласиться с голосом вашей совести, или что плохо сделали, или помыслили, смиренно обратиться к Богу с молитвой о прощении... Были святые отцы, у которых вся жизнь была самоукорение. Прямая черта, без всяких перерывов. Но нам до этого далеко... Когда мы укоряем себя, мы исполняемся силы – духовной, конечно. Почему так, мы не знаем. Это закон духовной жизни... Что такое самоукорение? Это и есть смирение. Считать себя виновным, грешным – это и значит смирять себя. А что такое смирение? Это – риза Божества, по слову Лествичника. Мы идем и касаемся этой ризы тогда, когда укоряем себя. Помните евангельскую кровоточивую жену? Она смиренно шла через толпу, чтобы прикоснуться к краю одежды Христа и, прикоснувшись, исцелилась... Это и было все действительно так, как написано в Евангелии, было на самом деле. Но есть другой, духовный смысл этого события... Анализа самоукорения я не встречал ни у одного святого отца, насколько помню.

За гордостью, как по пятам, идет блуд.

Это хорошо, когда укоряем себя и смиряемся. Многие на небо лезут, подвиги накладывают на себя, а смиряться не хотят. Не хотят смиряться. Это – язва, язва современного монашества. Смиряйтесь!..

Не принимать тщеславные помыслы – это значит не обращать на них внимания. У монаха все время идет брань в помыслах. Тщеславие, усилившись, переходит в гордость. Тщеславие делает то, что безголосый начинает петь, ленивый становится ретивым, сонливый – бодрым и так далее. Преподобный Кассиан Римлянин, замечая это, удивляется лукавству, хитрости и злобе этого беса. И как все святые избегали тщеславия, как осторожно они к нему относились! Старец Амвросий всегда имел палочку около себя, и, когда кто-либо начинал говорить могущее возбудить тщеславие, он брал палочку и начинал ею помахивать. Его однажды кто-то спросил: «Зачем Вы, Батюшка, палочкой-то махаете?» – «Да вот, я думаю, что скоро она по твоей спине прогуляется». – «Да, да. Оставим лучше этот разговор...» – «Ну вот, так-то лучше...» Старец Амвросий при жизни своей часто являлся в чувственном виде, не во сне, во сне это понятно, – давал советы, избавлял от опасностей. Когда его спросили об этом, как он, не выходя из келлии, является некоторым наяву, он ответил: «Это не я, это мой Ангел...»

Слава не полезна даже святым, непрославленным, как, например, старцу Амвросию, ибо человек удобопреклонен ко злу, ибо сердце человека даже святой жизни может немного склониться к славе. Старец Анатолий даже захворал, когда услышал о бывшем отцу Иоанну Кронштадтскому видении, что вместе с отцом Анатолием служили два Ангела во время Литургии. Постился, молился, чтобы Господь изгладил самую мысль из его ума об этом. Почему? Боялся самомнения. Боялся мысли: «Я-де вот какой!» Конечно, тогда бы все пропало.

Тщеславные помыслы и мечты о том, что Вы будете старцем и игуменом, надо отгонять. Желать этого не следует... А, конечно, все это может быть. Поставит Вас Господь на это место... А может быть, и укроет Вас там, где-либо, в келлии... Но, простите меня Господа ради, я считаю последнее выше.

Почаще пускайте Волгу, она все смоет и промоет. А Волга – это смирение. Оно очищает всякую греховную грязь, всякую скверну... Первое и главное условие исправления – сознание своего недостатка и немощи.

Если плохо живешь, то тебя никто не трогает, а когда начинаешь жить хорошо, сразу – скорби и искушения. Монахи, вообще вся наша братия, – тоже люди. А если люди, то каждый из них страдает какой-либо страстью. Все они пришли сюда, в монастырь, как в больницу, лечиться и вылечиваются, при помощи Божией. Я это говорю потому, что, если вы увидите недостатки в братиях, надо стараться не осуждать их. Это у нас девиз. Все люди немощны, у всех есть страсти. Мы должны прощать...

Раздражительность и осуждение – это такие страсти, с которыми приходится бороться всю жизнь... Когда я поступил сюда, при отце Анатолии, я говорил ему, что хотелось бы мне пожить поуединеннее. «В затворе?» – «Да», – говорю. «Что же, и в баню ходить не будете?» – «Конечно». – «Да, вот я про то и говорю, что в баню ходить не будете...» – «Вы, Батюшка, под баней разумеете что-то другое?» – «Да... Пустыня, затвор не очищают нас. Я в пустыне со своими страстями могу жить и по-видимому не грешить. Там нельзя познать свои немощи, свои пороки... А здесь нас «чистят». Как начнут «шпиговать», только держись! Здесь без вашей просьбы начнут вас «чистить» ... Вот мы и познаем свои немощи: раздражительность, досаду, осуждение, злобу, желание мщения и так далее – и будем смиряться».

Никогда нельзя осуждать кого-либо, особенно по наружному виду и поведению. Удивительная эта страсть, и трудно с ней бороться.

Бойтесь подозрительности. Диавол, возобладав человеком, доверяющим его внушениям к подозрительности, может показать ему то, чего и не было. Когда Вам диавол указывает на чужие недостатки и немощи и побуждает Вас к осуждению, Вы говорите себе: «Я хуже всех. Я достоин вечных мук. Господи, помилуй мя». Если даже будете так говорить без чувства, все-таки нужно так говорить.

Николай сказал однажды Старцу, что приходят помыслы, осуждающие Старца за слова и рассказы, по-видимому совершенно не относящиеся к монашеству. Старец ответил:

– Когда приходят помыслы, осуждающие старца или ропщущие на него, Вы отвечайте на это помыслу, что «это не мое дело, за это старец отвечает, а не я». Старец отец Лев на такой же вопрос сказал: «Чадо, мы часто не понимаем, что говорят простые люди, с какой целью и намерением. Тем более мы не можем понимать того, что говорят старцы. Кроме того, из житий святых мы видим, что шуточки допускали и святые отцы. Например, преподобный Пахомий, преподобный Антоний Великий и другие. Конечно, содержание этих шуточек они брали не из Священного Писания и творений святых отцов, а просто что-нибудь рассказывали». Так и я. Рассказываю Вам что-либо, а в это время, может быть, бес хотел уныние на Вас навести, а мой рассказ отогнал его.

Открывайте все свои помыслы, особенно те, которые долгое время вас беспокоят.

***

Сомнения, так же как блудные и хульные помыслы, надо презирать, не обращать внимания на них. Презирайте их, и враг-диавол не выдержит, уйдет от вас. Он не вынесет презрения, ибо он горд. А если будете входить с этими помыслами в разговор, ибо все такие помыслы не Ваши, а внушенные врагом, то он закидает Вас, завалит и убьет. Верующий человек, любящий Бога, не может хулить, а в то же время замечает в себе две нити: и любит, и хулит. Из этого очевидно, что есть какая-то злая сила, навевающая сомнения, блудные и хульные помыслы. Поэтому презирайте эти помыслы, они тогда Вам не повредят, особенно если будете открывать их старцу. Но, открывая их, нельзя вдаваться в подробности, иначе можно повредить и себе и старцу. В особенности блудные помыслы нельзя открывать в подробном изложении. Надо поскорее засыпать, закрыть эту смердящую яму, а не копаться в ней. Блудные помыслы Вам в грех не поставятся, если Вы не услаждались ими. Прогонять помыслы, противиться им могут только святые, а нам от них надо бегством спасаться. Если у вас своих сил нет бороться с помыслами, то призывайте Господа Иисуса, и имя Его будет прогонять их... Неисповеданный грех разрушающе действует на человека и приводит душу к смерти.

Ложный путь – если мы будем стараться постигнуть все одним умом, пытаясь сразу уяснить разные сомнения и недоуменные вопросы. Враг тогда совсем запутает, забьет... Чем более живет монах в монастыре, тем более узнает, тем большему научается. Это происходит постепенно. Только Господь может просветить разум человека к познанию истины... Одно дело – ум, другое – рассуждение. Духовное рассуждение есть дар Божий. И ум у человека – дар Божий, но рассуждение есть высший дар и дается не сразу. Человек может быть очень умным, но в то же время не будет иметь дара рассуждения... Есть люди плотские, которые живут только для чрева, для блуда. Есть люди душевные, они выше плотских. И есть люди духовные. Разница между душевными и духовными людьми громадная. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, почитает это безумием. (1Кор.1:14) Он может познать всю человеческую мудрость, но духовного рассуждения не будет иметь. Слово крестное погибающим убо юродство есть, а нам, спасаемым, сила Божия и Божия премудрость. (1Кор.1:18) Для них это – юродство, а для нас, спасаемых, – сила Божия... Да. И, заметьте, сказано: спасаемым, а не спасенным, и – погибающим, а не погибшим. Иной сразу и не заметит этой разницы. Все мы спасаемся, но неизвестно, спасемся ли? Погибающим, но не погибшим, ибо они могут обратиться, хотя и стоят на наклонной плоскости, скользя вниз.

Когда читаете книги, не входите в тонкости, не вдавайтесь в анализ, а молитесь Богу, да просветит Ваш ум. Мне так сказал старец Анатолий, а на мой вопрос: «Почему так?» – ответил: «Запутаешься...»

В книгах Священного Писания и святоотеческих попадаются места, наводящие сомнение и недоумение, например: «мытарства», «престол на небе», «чины ангельские» и другие. Все такое надо понимать духовно. Это только намек на самую действительность, нам неведомую и недоступную человеческому языку. Некоторые же соблазняются, не понимая, что все такие слова надо понимать не в буквальном смысле, а в высшем, духовном.

Проверяйте себя каждый день вечером и кайтесь в согрешениях своих. Проверка своей жизни приводит к познанию своих грехов. Познание своих грехов приводит к познанию своей немощи и покаянию, а покаяние приводит к постоянной мысли о Боге и смерти.

Я замечаю в вас начатки внимательной жизни... Кто пустословит, тот не может внимательно жить, постоянно рассеиваясь. От молчания рождается безмолвие, а от безмолвия – молитва. Как может молиться тот, кто находится в рассеянии? Внимайте себе. Внимательная жизнь способствует молитве и приближает к Богу. Сказано: Внемли себе. (Лк.21:34) Молчание – это есть подвиг. Кто решается на этот подвиг, тот должен приготовиться к скорбям. Да и само молчание не скоро и не легко дается. Оно потому так высоко и необходимо для спасения души, что «молчание есть тайна будущего века». Кто молчит, тот готовится к будущей жизни. Старец Макарий это часто говорил.

Боязнь мира, мирской жизни – это спасительный страх. Вы ушли от этого ужасного чудовища – мира и, Бог даст, совсем отойдете от него... Бояться надо только греха. В Священном Писании сказано, что боязливых не любит Бог¹⁵. Монах не должен быть боязливым, трусливым. Он должен возлагать надежду на Бога. Почему Бог не любит боязливых? Потому что они близки к унынию, к отчаянию. А отчаяние – смертный грех. Истинный монах должен быть чуждым такого устроения.

Мы не должны сердиться на людей, причиняющих нам скорбь, ибо они лучшие наши благодетели, указавшие нам наши немощи, которые мы, может быть, и не предполагали в себе. Мы должны с такими обойтись кротко и помолиться за них. Кроткое обращение совершает чудеса.

Берегите сознание своей греховности. Это самое драгоценное пред Богом. Что спасло мытаря? Только это сознание своей греховности... Боже, милостив буди мне, грешному! (Лк.18:13) Эта молитва прошла уже почти два тысячелетия. Но, смотрите, – мытарь сознает себя грешным, а в то же время надеется на милость Божию. Без надежды нельзя спастись. Господь сказал: Я пришел спасти не праведных, а грешных¹⁶. Кто здесь разумеется под праведными? Это, конечно, относится и к грешным человекам, не сознающим своей греховности, но, кроме того, это сказано и про бесов. Ту гордыню, в которой они стоят пред Богом, мы себе и представить не можем. Мы не можем понять, какая у них ненависть к Богу... Бог гордым противится, смиренным же дает благодать¹⁷. Почему не сказано, что Бог противится блудникам или другим каким-либо грешникам, а именно – гордым? Потому, что бесовское это свойство. Гордый становится как бы сродни бесу... Один человек говорит: «Читал я, читал Псалтирь, да ничего не понимаю. Так я полагаю, что мне гораздо лучше положить эту книгу на полку». А старец ему говорит: «Нет, не надо». – «Почему же? Я ничего не понимаю!» – «Ты не понимаешь, так бесы понимают, что там про них говорится, не могут вынести и бегут».

Только тогда жить хорошо в монастыре, когда живешь внимательно. Вот я вам и говорю: начинайте со смирения.

Есть грехи смертные и есть не смертные. Смертный грех – это такой грех, в котором человек не кается. Смертным он называется потому, что от него душа умирает и, после смерти телесной, идет в ад. Ожить душа может только при покаянии. Смертный грех убивает душу, делает ее неспособной к духовному блаженству. Если слепого человека поставить на место, откуда открывался бы чудесный вид, и спросить его: «Не правда ли, какая красота?» – слепой ответил бы, конечно, что он не видит ничего, что он слеп. То же самое можно сказать о неспособности души, убитой грехом, узреть вечное блаженство.

Есть музыка – искусство. И есть музыка души. Это – покой душевный. Тот самый покой, о котором говорится в Евангелии: Возьмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашим, ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко есть. Вот этот самый покой... Изучали математику? Знаете, что такое знак равенства? Так вот: покой души = блаженство = музыка, гармония всех душевных сил.

Все в Евангелии, кроме первого, более ясного смысла, имеет еще другой смысл – скрытый, таинственный.

Может быть, вы впоследствии будете духовником. Так вот, я говорю вам, – опасайтесь женского пола. С ними надо быть чрезвычайно осторожным. Вы не знаете, какая сложная женская душа! И хорошо, что вы не женились... Так вот, я предупреждаю вас, будьте с ними осторожнее... Так сплетут... Так сплетут… И смысла-тο никакого нет. С ними, то есть с послушницами и монахинями, надо быть очень осторожным. Мне они жалуются на отца Иосифа, а отцу Иосифу – на меня. Однажды мне келейник отца Иосифа сказал: «Вы, Батюшка, пожалуйста, им не верьте. Все врут». Так же они и у себя в монастыре шатаются по келлиям да занимаются сплетнями. И это постоянно. Но при этом я должен сделать оговорку, что такое шатание продолжается до той поры, пока она, монахиня, не встанет на монашеский путь. Все это кончается, как только она получит монашеское устроение. Некоторые получают такое устроение через год, через два, иные – через пять или десять лет, а иные – через двадцать лет. У кого есть задаток монашеского устроения, тот быстро вступает на этот путь. А другие никак не попадут на рельсы. Подбежит к ним, посмотрит и – перебежит... Но есть монахини очень высокого духовного устроения.

Женщина без веры жить не может. Она, после временного неверия, опять возвращается к Богу. В противном случае она начинает быстро разлагаться. Другое дело – мужчина. Он может жить без веры. Окаменеет совершенно, станет соляным столбом. Таким окаменелым и живет.

Евангелие и вообще все Священное Писание все тайнами повито. Там – глубина. Там – смысл неисчерпаемый. Всего уразуметь нельзя. Подобно тому, как с луковицы снимают сначала одну чешуйку, потом – другую, затем – третью и так далее, так же и при чтении Священного Писания. Уразумел человек один смысл, за ним идет другой, более глубокий... Этот смысл, скрытый, таинственный, открывается по мере очищения ума человека. Одному он, положим, открывается на одну сотую сантиметра, другому – на тысячу верст. Одному – много, другому – мало. Но и малой доли достаточно для жизни. Вот так Господь и просвещает разум Своих подвижников.

Наука не только не препятствует, а даже способствует духовному росту.

Пророк Давид говорит: Крепость моя и пение мое Господь. Пою и воспою Господеви, пою Богу моему дóндеже есмь¹⁸. Это пение неизглаголанно. Чтобы получить его, и идут в монастырь и – получают. Но один получает через пять лет, а другой – через сорок. Бог даст, и Вы получите этот дар. По крайней мере – Вы на пути к нему.

В Священном Писании встречается слово «острова». И острова будут уповать на Бога. (Ис.51:5) Как острова могут уповать? Под «островами» разумеются монастыри. А означает весь текст то, что к пришествию антихриста разве только в монастыре сохранится вера.

В человеке три части: тело, душа и дух. Это видно и из слов Богоматери, сказанных Ею на приветствие праведной Елисаветы: величит душа Моя Господа, и возрадовася дух Мой о Бозе Спасе Моем.

Старец Макарий однажды сказал отцу Анатолию, впоследствии тоже старцу, что в храм непременно надо ходить до начала службы. «Почему?» – «После скажу». И через несколько лет сказал: «Потому что в это время Божия Матерь входит в храм».

Всегда и во всем есть некое сцепление обстоятельств, но цель этого сцепления нам неизвестна... Замечайте события вашей жизни. Во всем есть глубокий смысл. Сейчас они вам непонятны, а впоследствии многое откроется... Вся наша жизнь чудно располагается по некоему таинственному плану, которого мы не замечаем и не понимаем. Я даже думаю, что мы оттого так нерадиво живем и грешим, что не понимаем внутреннего смысла событий нашей жизни... Не думайте, что вы случайно попали сюда. Нет... Ваше поступление в Скит глубоко промыслительно... Случайного ничего нет в нашей жизни. Даже то, что кажется нам пустяками, имеет свой смысл... Проникать во внутренний смысл событий мы не можем своею силою. Это – дар Свыше. Если Вы будете идти этим путем, то есть вникать в смысл событий, при занятии молитвой Иисусовой, то и больше сих узрите, как сказал Господь Нафанаилу. (Ин.1:50) Когда человек начинает видеть то, чего прежде не замечал, чего и другие не замечают, то это есть начало очищения ума.

Неизглаголанные муки ждут грешников во аде. Точно так же и неизглаголанное блаженство ожидает праведников. Слова Апостола: еже ухо не слыша, и око не виде (1Кор.2:9) одинаково можно отнести как к блаженству, так и к мукам... Мы слишком отвлеченно думаем об адских муках, поэтому и забываем о них. В миру совсем не признают их. Диавол всем внушает, что ни диавола, ни адских мук не существует. А святые отцы учат, что обручение геенны, так же, как и блаженства, начинается еще на земле. Грешники еще здесь начинают испытывать адские муки, а праведники – блаженство. Только с той разницей, что в будущей жизни и то и другое будет несравненно сильнее... Адские муки, несомненно существуют, и эти муки будут вещественны. Души праведников и грешников имеют даже одежду. Только будет не это грубое тело, а более тонкое, газообразное... Но все это будет до Страшного Суда. А после него что будет, того никто не знает, даже Ангелы. Это – тайна... Все, о чем учит Святая Церковь, – истина. И загробные муки существуют... Страшный Суд, по согласованному учению святых отцов, будет в полночь. Внезапно найдет на вся живущая на земле час тот Вход в рай, в вечное блаженство можно получить не нашими трудами и добрыми делами, а заслугами и искупительной жертвой Спасителя Христа, Бога нашего. Наши добрые дела, то есть совершение Евангельских заповедей, нужны только как доказательство нашей любви ко Господу. Без любви ко Господу невозможно блаженство и недоступен рай.

Долго я не понимал слов псалма: Глас Господа, пресецающаго пламень огня... (Пс.28:7) Я подумал так: на земле пламень огня имеет и жар, и свет. Но между раем и адом огонь разделяется так: свет находится в раю и веселит праведников, а жар без света жжет грешников в аду, ибо написано, что бездна адского пламени находится во тьме и грешники не видят друг друга... Господи, спаси и помилуй!.. Чем хочешь накажи, Господи, здесь, только помилуй там!..

Я, конечно, никому не говорю и не показываю вида, что ужас адских мук всегда стоит в моем уме. Я им пользуюсь для своего смирения... А как это чувство ужаса смиряет!.. Современные ученые отвергают существование адских мук... Встанемте, помолимся, да избавит нас Господь от адских мук. Будем всегда благодарить Господа, что мы здесь. Пусть вся наша жизнь будет благодарением за то, что Господь привел нас сюда. Правда, само место не спасает, но по крайней мере будем думать, что мы в лодке.

Новейшие изобретения, имеющие целью принести пользу, в конце концов оказываются более вредными, чем полезными... До страшных времен доживем мы, но благодать Божия покроет нас.

Теперь повсюду ненавидят христианство. Оно – ярмо для них, мешающее жить вольно, свободно творить грехи.

Разлагается, тлеет, вырождается новейшее поколение. Хотят без Бога жить. Ну что же! Плоды такой жизни очевидны...

Весь мир находится под влиянием какой-то силы, которая овладевает умом, волею и всеми душевными силами человека. Это сила посторонняя, злая сила. Источник ее – диавол, а злые люди являются только орудием, посредством которых он действует. Это антихрист идет в мир. Это его предтечи. Про это Апостол говорит: «Послет им духа заблуждения, духа лестча... Зане любве истины не прияша...» (2Фес.2:10–11) Что-то мрачное, ужасное грядет в мир... Человек останется как бы беззащитным... Настолько им овладевает эта злая сила, что он не сознает, что делает.

В Церкви у нас теперь нет живых источников – пророчеств, но знамения есть. Они и даны нам для познания времен. Ясно видны они людям, имеющим духовный разум... Антихрист явно идет в мир, но этого в мире не признают... Отсюда, из монастыря, виднее сети диавола. Здесь раскрываются глаза, а там, в миру, ничего не понимают... Возблагодарим Создателя, что мы отошли от мира.

Примечательно, что неверующие люди, материалисты, далее видимой материи не идут, отвергая существование Ангелов, бесов, даже Самого Бога. Но когда говорят о вечных муках, они никак не хотят допустить здесь что-либо вещественное, чувственное. Это противоречие замечали в них многие великие люди.

Знаете, на местах, где теперь стоят храмы, монастыри и вообще святыня, прежде стояли идольские капища, идолы. Нередко читал я в житиях святых: «Идеже бе капище, создан храм…» Значит, так угодно было Богу для посрамления гордыни диавола... А в последние времена храмы будут разрушены, а на их местах будут устроены идольские капища и прочее. Монастыри будут в великом гонении и притеснении. Истинные христиане будут ютиться в маленьких церковочках... Не дай, Господи, дожить до этого времени! А вы доживете... Будете в монастыре, которые вообще будут в гонении, а потому и в лишении... Я уже буду лежать в земле сырой... И придет моя деточка на мою могилку и скажет мне: «Милый папочка, батюшка Варсонофий! Помоги мне, помолись за меня! Мне очень тяжело...» Так, моя деточка, так...

В Апокалипсисе сказано: Блажен читающий словеса книги сия... (Апок.1:3) Если это написано, значит, это действительно так, ибо слова Священного Писания – слова Духа Святаго. Но в чем заключается это блаженство? Тем более, что мы ничего не понимаем в написанном, могут возразить на это. Может быть утешение внутреннее от чтения Божественных слов. Можно думать и так: то, что теперь для нас непонятно, будет понятно тогда, когда настанет описываемое там время. Вот и посудите: кто теперь читает Апокалипсис? Почти исключительно – в монастырях да в Духовных Академиях и семинариях, по необходимости. А в миру редко кто читает. Отсюда ясно, что тот, кто будет читать Апокалипсис пред концом мира, будет поистине блажен, ибо будет понимать то, что совершается. А понимая, будет готовить себя. Читая, он будет видеть в событиях, описанных в Апокалипсисе, те или другие современные ему события.

Старец взял Библию, раскрыл третью книгу Ездры и, указывая место, отмеченное синим карандашом, сказал: читайте. «Ибо век потерял свою юность, и времена приближаются к старости, так как век разделен на двенадцать частей, и девять частей его и половина десятой части уже прошли, и остается то, что после половины десятой части» (3Езд.14:10–12). Вообще это книга таинственная. Многие делали вычисления, и у всех конец падает на наше время, то есть двадцатое столетие. И действительно, много есть признаков. Мы то уж уйдем, а Вы будете участником и современником всех этих ужасов. До ужасных времен доживете Вы...

К чему ни прикоснись из постановлений Церкви, везде – глубина. Вот, например, – почему Троицкой седмице присвоен 7-й глас? Потому, что число 7 – число священное и имеет великое значение. В 7-й день почил Господь от творения мира, 7 таинств, 7 даров Духа Святаго. И многое другое. Затем. После Троицкой недели идет Неделя «Всех святых», и ей присвоен 8-й глас. Почему? Потому что 8 есть число, обозначающее бесконечность, иными словами – будущий век. А святые, отойдя от сего мира, ожидают будущего века, пакибытия. Они, достигнув святости на земле, уже не могут изменить Богу, не могут поколебаться в своей любви к Нему, они вечно совершенствуются в любви.

В жизни каждого человека имеют роковое значение два года, 20-й и 40-й. Двадцатый год застал вас в монастыре. Где застигнет вас 40-й? Хорошо бы – в Царствии Небесном! Епископ Игнатий Брянчанинов объясняет роковое значение этих лет тем, что число 40 есть число лет странствования евреев в пустыне, а 20 – как половина этого странствования.

Число 6, изображаемое по-славянски буквой ϛ – змея, всегда имеет таинственное и роковое значение. Вспомните, что было с вами, когда вам шел шестой год?..

Многие из святых отцов толкуют, что мерзость запустения, реченная пророком Даниилом, стоящая на месте святе (Мф.24:15), будет храм еврейский, построенный на гробе Спасителя. В этом храме, который будет построен при пришествии антихриста, сядет на престоле сам антихрист. Тогда исполнится пророчество пророка Даниила... Вот я смотрю на вас, зеленую молодежь, и думаю, что я не доживу до страшных дней, а вы доживете... Помяните мое слово, что увидите день лют. И я опять говорю, что бояться нечего, покроет вас благодать Божия. Поэтому упражняйтесь в исполнении заповедей Божиих.

Гонения и мучения первых христиан, возможно, повторятся. Теперь все это возможно... Ад разрушен, но не уничтожен, и придет время, когда он даст о себе знать. Все монастыри будут разрушены, и имеющие власть христиане будут свергнуты... Это время не за горами. Попомните это мое слово. Вы доживете до этих времен. Тогда Вы скажете: «Да, помню, все это говорил мне батюшка Варсонофий... Сколько этому уже прошло лет!..»

Придет время, когда Оптиной будет тяжело. Быть может, это и к лучшему...

43-е поучение преподобного Феодора Студита в Неделю Православия, хотя и написано полторы тысячи лет назад, но его можно вполне отнести и к нашему времени. И, если угодно будет Господу, пройдет еще тысяча лет и его будут читать, и не утратит оно своей силы.

– Пожалуй, Вы доживете до тех времен, когда опять будут мучить христиан. – «Да и сейчас ведь мучают, только не столь грубо». – Нет, я не про такие мучения говорю. Я говорю про мучения, подобные древним.

Лица людей святой, благочестивой жизни имеют на себе отпечаток этой святости. Эти лица имеют ту особенность, что при взгляде на них они как бы поражают, производят сильное впечатление и даже по прошествии продолжительного времени не забываются. Таких людей видел я. Однажды, глядя на одного епископа, я подумал, – не видение ли вижу, ибо было что-то неземное.

Религиозность передается наследственно. От Каина идет потомство нечестивое, а от Авеля – верующее в Бога. Подобно тому, как по плоти передается наследственность, так же идет наследственность и в душевном и в духовном отношении.

Был человек богат – стал вдруг нищим. Был здоров – стал больным. И то, и другое тяжело, но поправимо, ибо и с нищим, и с больным есть Христос. А потерять веру – великое несчастье. Оно тем ужасно, что нет у человека никакой опоры.

Ко мне на исповедь приходят «блаженные души». Я называю их блаженными потому, что у них есть великое сознание своей немощи, своей греховности. И при этом сознании – твердая вера в Бога.

Книгу «Отечник» епископ Игнатий Брянчанинов составлял так. Он выписывал из святоотеческих творений и житий святых то, что наиболее отвечало на волнующие вопросы иноческой жизни. С этой стороны этот труд его незаменим. Многие недоумения, долго волновавшие кого-нибудь, сразу разрешаются.

Страшные вещи рассказали мне сейчас про одного монаха... Что будет тогда, когда Оптина Пустынь наполнится такими людьми? Я, конечно, не доживу, а Вам придется бороться... Много придется пролить Вам крови и слез... Да... Много Вам придется пролить поту, крови и слез... Конечно, Господь не попустит, Оптина будет стоять...

Приходит ко мне однажды мирской человек и спрашивает: «Как проходить путь Божий? Научите меня». Я задумался. Что ему сказать? А потом и говорю: «Вы читали Псалтирь?» – «Читал». – «Там сказано: Господь научит кроткия путем Своим (Пс.24:9). Значит, прежде всего надо знать, что путям Господним учит Сам Господь, но учит не всех, а только тех, кто кроток, кто смиряется. Так вот и Вы, смиряйтесь, будьте кротки, и Господь Вас не оставит и Сам научит, как проходить этот путь».

Заметьте, в 1921 году исполнится 100 лет со дня основания Скита...

Пятый том епископа Игнатия заключает в себе учение святых отцов применительно к современному монашеству и научает, как должно читать писания святоотеческие. Очень глубоко смотрел епископ Игнатий в этом отношении, пожалуй, глубже, чем епископ Феофан Затворник. Слово его властно действует на душу, ибо исходит из опыта... Это был великий ум!.. Вы знаете, что было, когда хоронили епископа Игнатия? Ангелы дориносили его душу и пели: «Архиерее Божий, святителю отче Игнатие!» Вот была ангельская песнь!

В духовной жизни есть различные пути ко спасению, но самый простой и кратчайший путь – это путь старческого окормления. И не только ко спасению ведет этот путь, но и к совершенству. Поэтому диавол так ненавидит старчество.

У старца Амвросия не было особенно приближенных учеников, кроме отца Анатолия, который, если можно так сказать, был действительно его сотаинником. Врагов у старца Амвросия не было. Он всех любил, даже тех, которые его не любили. Таких он даже больше любил, чем остальных. А такие были. И сейчас есть в монастыре монахи, которые слышать не могут о старце Амвросии. Воистину: несть пророк без чести, токмо во отечествии своем. (Мф.13:57) и (Мк.6:4) Преподобного Серафима Саровского почитала вся Россия, а в монастыре его ненавидели... Да... Несть пророк без чести, токмо во отечествии своем.

Старец отец Лев, по клеветам недоброжелателей, подвергался гонению. И даже Калужский епископ Николай, увидев его окруженного толпою народа, с упреком сказал ему: «Что ты делаешь?» – Пою Богу моему, дóндеже есмъ. Преосвященный уразумел всю глубину этого ответа... Да, старец Лев пел Богу всем строем своей жизни.

Старец Амвросий говорил, что антихрист не за горами...

Еще он говорил, что смущение нигде в числе добродетелей не упоминается и происходит оно от того, что причина, от которой рождается смущение, ложная.

В отношениях ученика к старцу главное – вера ученика. Если спрашивают старца с верою, то Господь по вере спрашивающего и открывает ученику Свою волю.

Враг ненавидит, когда один относится к другому с искренним чувством и любовию о Христе. Он всегда старается посеять вражду и разъединение как ненавистник добра. Вот я и говорю Вам, что враг не оставит этих наших отношений, искренних и простых, как отца к сыну. Ведь он нередко разъединял и святых. Но я говорю, что если между нами будет сохраняться откровенность, простота и искренность, то ничего он не сможет сделать, ибо нашей друг к другу откровенностию будет разрушаться вся его злоба. Да...

Вот теперь мне становится понятным, как прежде жили старец с учеником своим. Единодушно. Как старец говорил с учеником, так и я, вот только с Вами и поговорю.

Всякому человеку нужно претерпеть время искушений и борьбы. Тяжелое, болезненное состояние... Про эти муки говорится в псалме: Объяша мя болезни, яко рождающую... (Пс.47:7) Всякий человек, рождаясь духовно в новую жизнь, испытывает болезнь, пока еще не вышел на широту. Кто не испытал этих болезней рождающей в миру, то ему придется испытать их в монастыре. И Вам это предстоит... Эти болезни заключаются в борьбе со страстями. Страсти будут восставать на Вас. Враг Вас не оставит. Здесь нужно терпение. Нужно терпеть самого себя и не слагать оружия, зная, что это неизбежно.

Непрестанные скорби, посылаемые Богом человеку, есть признак особого Божия промышления о нем. Цель скорбей различна. Они посылаются или для пресечения зла, или для вразумления, или для большей славы в будущей жизни, или же в наказание за прежде содеянные грехи.

Все несут свой крест. И Вы несете свой крестик. Хотя и одним пальчиком, а все-таки несете. Несение креста необходимо для спасения каждому христианину, не только монаху. Да... Все несли крест и несут. Даже вочеловечившийся Бог нес крест, и Его крест был самый тяжелый, потому что содержал в себе все кресты. А человек помогает (Симон Киринейский) тем, что берет от Него крест и сам несет его. И мы, неся свои кресты, помогаем Господу в несении креста, готовимся быть Его слугами на небесах в лике бесплотных духов. Какое высокое назначение!

Сильные скорби всегда бывают признаком особой благодати Божией. Только надо претерпеть.

Не надейтеся на князи, на сыны человеческие, в нихже несть спасения (Пс.145:3). Любил я читать Священное Писание и творения святых отцов. В особенности – Псалтирь. И какие глубины иногда открывались мне!.. Всегда надейтесь только на Бога, но никогда – на человека. Тогда всякое зло будет отпадать от вас как отрубленная ветка.

Чем внимательнее, чем строже живешь по отношению к себе, тем сильнее восстает враг. В особенности к празднику старается чем-либо угостить. Всего надо ожидать, ко всему быть готовым... Но Господь милостив. Да к праздникам и подарки дают... И вы что-нибудь получите. Только Вы это заметите лет через сорок, может быть. Тогда Вы узнаете, какой дар послал вам Господь в этот праздник.

Когда вы находитесь в хорошем, благодушном настроении – ждите бури. Так почти всегда бывает... Всякому доброму делу или предшествует, или последует искушение.

При наплыве скорбей надо говорить себе: «Наверное, я достоин всех этих скорбей. Значит, все они нужны, чтобы очистить меня от страстей, а наипаче – гордости...» Мало того, чтобы перенести оскорбление, надо позаботиться и о том, чтобы не озлобиться на нанесшего оскорбление. Скорби всегда будут. Но внутреннее состояние человека будет другое... Хотя скорби и будут, но достигший внутренней молитвы будет легко их переносить, ибо с ним будет Христос. Он будет наполнять неизреченной радостью сердце подвижника, и эту радость о Господе не сможет преодолеть никакая скорбь.

Когда беспокоят помыслы страха о предстоящих скорбях, то не надо входить в разговор с ними, а просто говорить: «Да будет воля Божия!» Это очень успокаивает.

***

Я говорю на утрени мое убогое слово потому, чтобы не понести ответа на Страшном Суде за молчание.

Прежде я не понимал, что делается в миру, а теперь, когда мне приходится сталкиваться с ним (во время исповеди), он поражает меня своею сложностью и безотрадностью. Правда, бывают радости, но они мимолетны. Да и какие это радости? Самой низшей пробы. А у нас – блаженство! Даже немножко похоже на рай. Бывают, конечно, скорби, но это – временно. Хорошо, кто заботится о внутренней, созерцательной жизни, ибо она дает ему все!

Я Вам, брат Николай, не раз уже говорил и еще скажу: приходит мне мысль все бросить, уйти в какую-нибудь уединенную келлию. Страшно становится жить, брат Николай, страшно!.. Только боюсь сам уйти, а посоветоваться не с кем. Я начинаю понимать слова пророка Давида: «Спаси мя, Господи!» Если взять только эту часть фразы, то само собой разумеется, что никто не хочет погибели, все и всегда скажут: «Спаси мя, Господи!» Но он прибавляет далее: «яко оскуде преподобный». Не к кому обратиться, Господи, спаси мя! Только теперь мне становится понятным, почему святые отцы бежали в пустыню. Именно – бежали... Хотелось бы и мне убежать в пустыню. Но одному бежать нельзя, а одному с Богом – можно. Вот епископ Феофан, Вышенский Затворник, неоднократно пытался бросить все и удалиться в затвор, но не было на то воли Божией. Прямо как бы в ответ на свое намерение он был перемещен на епископскую кафедру во Владимир. И только несколько лет спустя удалился в свою любимую Вышу. Да... Когда же мы с Вами, брат Николай, будем на «Выше»? Рано ли, поздно ли, а надо!.. Да... Так, мой друг... А все-таки не покидает меня мысль о «милом уединении». Но в настоящее время для меня это крайне затруднительно... Боюсь... «Зачем ушел с часов?» – скажет Господь. Надо терпеть... Быть может, те души, которым Господь определил спастись через меня, не спасутся, если я уйду с поста... Господь может сделать Своим орудием для спасения и грешного человека. На все Его святая воля!.. Боюсь уйти самочинно... Может быть, Бог даст, буду я жить на покое. Придет ко мне брат Николай и скажет: «Какое блаженство – монашеская жизнь! Только очень много скорбей...» А как же? Без скорбей нельзя спастись.

Я не желал и не искал своего начальственного положения. Я стою на этом посту за послушание. И думаю, быть может, лучше бы было для меня, если бы жил я в той своей келлийке и творил молитву Иисусову. Но если бы я не был начальником Скита, Вас не приняли бы сюда.

Я замечал в своей жизни, что недоуменные вопросы и обстоятельства непонятные сами собой разъяснялись – иногда вскоре, а иногда – через несколько лет. В таких случаях я не останавливался особенно на разъяснении их, веруя, что впоследствии все будет понятно. И Господь действительно посылал в свое время разрешение недоумений.

Теперь я начинаю познавать, что такое дьявольские надругательства и оскорбления, о которых иногда говорится в житиях святых. Какой страшный сон видел я в ту ночь, когда мы вместе с Вами ночевали на даче. Да, теперь я знаю, как ненавистен врагу наш Скит.

Вы не умеете играть ни на каком музыкальном инструменте? Да... Так вот вам, значит, предстоит играть в душе, по словам пророка Давида: «Пою Богу моему, дóндеже есмь».

Вот я гляжу на Вас и думаю: предо мною – молодой инок, благодушествующий, живущий со всеми в мире... Живет в Скиту Оптиной Пустыни... Под покровом Божией благодати...

У Вас есть от естества миролюбие. Развивайте его в духовном направлении. Из Вас может выйти хороший монах.

Будьте всегда «деточкой». Но только по злобе, а не по уму. По уму будьте муж совершенный.

Стойте твердо, не сворачивайте, Вы на прямом пути.

Вы, оставив мир с его суетой, не зарыли свой талант в землю. Это я говорю Вам, чтобы укрепить Вас. Уподобляются зарывающим талант те, которые отказываются от того, куда их поставляют согласно воле Божией. Преподобный Серафим Саровский отказался от настоятельства. А что он из-за этого перенес! Какие великие скорби и искушения! Едва не впал в отчаяние... Так что потребовалось подъять на себя великий подвиг, – трехлетнее стояние на камне, чтобы побороть эти искушения. Вот что значит отказываться. Отец Архимандрит мне говорит: «А перенесете ли Вы то, что может быть с Вами, если откажетесь?» Вот я и стою.

«Иногда приходят помыслы, что монашеская жизнь безотрадна. Однообразно идут день за днем. Впереди ждать нечего...» Это один из самых ядовитых помыслов. Монах все время должен быть как в муках рождения, пока не придет в меру возраста совершенна А пока жив наш ветхий человек, он и дает о себе знать всякими страстями, тоскою, унынием... И что теперь для такого человека отяготительно, впоследствии будет для него великим утешением. Тогда уже все в нем будет исполнено света и радования о Господе. Тогда применимы будут слова псаломские: «Возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем». (Пс.121:1) Когда Вас будет беспокоить этот помысл, говорите себе: «Не у явися, что будет. (1Ин.3:2) Господь поможет мне идти этим путем. Не думаю, что достигну верхних степеней совершенства, но надеюсь спастись здесь».

Дал бы мне Господь пожить еще, хотя бы до Вашей мантии, чтобы Вы укрепились в духе... Есть мантия вещественная и есть мантия духовная. Надо укрепляться в духе... Укрепление в духе состоит в самоотвержении. В самоотвержении ради Господа Иисуса Христа. В отвержении всего, что бы то ни было. Во вменении всего, яко уметы, ради Господа. (Флп.3:8) Это очень сложная техника духовной жизни...

Для преуспеяния в духовной жизни, в частности в молитве Иисусовой, необходимо терпеть разного рода скорби, оскорбления, унижения и, в особенности, напраслины... Я хотел бы закалить Вас ввиду ожидающих Вас впереди скорбей и искушений от демонов, от человеков и от соблазнов мира, которые Вы должны будете перенести, пока не выйдете на простор христианской любви и освобождения от страстей.

Надо подражать деятельности того святого, имя которого носите... Святитель Николай отличался великой ревностью к вере православной и любовью к Господу Богу и людям.

Исповедь – одно, а откровение помыслов – другое. Святые отцы говорят: когда не к кому обратиться, то избери себе единодушного брата и ему открывай свои помыслы. Помыслы можно открывать даже человеку, не имеющему священного сана.

Ум есть сила самодвижная, но от нас зависит, какое направление ему дать. Подобно тому, как жернов вертится и от человека зависит, что подсыпать: рожь, пшеницу или каких-либо ядовитых семян. Так и ум, он все переработает, но нужно давать ему только хорошее.

***

Старец Варсонофий, до поступления своего в Скит, иногда писал стихотворения на духовно-нравственные темы. Однажды, когда он разбирал и просматривал только что полученные из печати свои стихотворения, Николай попросил для себя несколько стихотворений. Они были изданы Оптиной Пустынью и напечатаны отдельными листками. Старец, со словами: «Вот Вам», дал ему четыре листка с разными стихотворениями и двадцать восемь листков со стихотворением о молитве Иисусовой.

– Батюшка, зачем так много? – сказал Николай. На это Старец, помолчав, ответил:

– Я хочу, чтобы Вы шли этим путем...

Николай еще раньше читал не раз это стихотворение, и оно ему нравилось больше, чем другие. Оно сразу остановило его внимание глубоким содержанием и искренностью. Видно было, что Старец писал его не для красоты слога и рифмы, а все написанное было выражением пережитых ощущений, высоких и святых. Вот это стихотворение:

Молитва Иисусова

Ее начало – тесный путь.

Душе тревожной негде отдохнуть.

Болезни и труды, великие страданья,

Смущений вихрь, презренье, порицанье

Подвижника встречают; видит он,

Как скорби восстают со всех сторон,

И он стоит исполненный сомнений,

Тревожных, тяжких дум, недоумений,

Томлением объятый и тоской.

Неведомы ему ни радость, ни покой,

И помощи не ждет он ни откуда,

Как только от Спасителя Христа.

А злобные враги кричат ему отвсюду:

«Уа! Да снидет со креста!»

Мой друг о Господе! Дерзай!

Не прекращай великой, тяжкой битвы,

И поле бранное отнюдь не покидай –

Не оставляй божественной молитвы!

Пребуди в подвиге до смерти, до конца:

Победа ждет тебя, духовного борца.

Души твоей да не смятутся кости,

Да не колеблются ея твердыни и столпы,

Когда приступят к ней злокозненные гости –

Бесовских помыслов несметные толпы.

Всемощным именем Господним их рази;

Гонимы Им, рассеются врази!

Покрывшись мудрости исполненным смиреньем,

Сей ризою нетленной Божества,

Невидимым врагам душевного спасенья

Не доставляй победы торжества!

Безропотно терпи обиды и гоненья.

Не оставляй прискорбного пути –

Духовных благ священного залога;

Живи для вечности, для Бога,

Единой истинной и вечной красоты, –

Всю жизнь Ему всецело посвяти.

Откинув ложные надежды и мечты,

Мужайся в подвиге суровом,

И узришь жизнь во свете новом.

И час пробьет, настанет время,

Духовная твоя умолкнет брань, –

Страстям невольная, мучительная дань;

И с радостию ты поднимешь бремя

Напастей, бед, гонений и скорбей.

В душе твоей свободной от страстей

Исчезнут тяжкие сомненья и тревога,

И свет духовный воссияет в ней, –

Наследнице небесного чертога,

Мир чудный водворится – рай,

И с Господом ее свершится единенье.

Исчезнет без следа твоя печаль,

И ты увидишь, полный изумленья,

Иной страны сияющую даль,

Страны живых, страны обетованья –

Грядущего за подвиг воздаянья,

Желаний твоих край...

По поводу этого стихотворения Старец сказал Николаю:

– В стихотворении моем «Иисусова молитва» нет ничего сочиненного. Все написанное вылилось у меня из сердца... Состояние души, – переход от устной к внутренней, сердечной молитве, нельзя передать на словах так, как оно есть на самом деле. Его может понять только тот, кто сам испытал... Путь молитвы Иисусовой есть кратчайший путь к совершенству духовному. Всякий, идущий этим путем, встречает скорби... В стихотворении есть слова: «И ты увидишь, полный изумленья, иной страны сияющую даль...» Все существо человека, достигшего такой молитвы, как бы изменяется. Он весь исполнится изумленья, увидя «иной страны сияющую даль» ...

Когда Старец начинал говорить о молитве Иисусовой, Николай с особенным вниманием и воодушевлением слушал его. Он не столько осознал умом, сколько почувствовал сердцем важность молитвы Иисусовой в деле совершенствования духовного. Слова Старца: «Я хочу, чтобы Вы шли этим путем» он принял как завет. Вначале Старец заповедал ему совершать молитву Иисусову во всякое время, когда есть возможность к тому, а во время церковной службы внимать чтению и пению, молитву же творить только тогда, когда не слышно, что читают, или во время пауз. Впоследствии, видя усердие и ревность Николая, он благословил ему, по просьбе его, творить молитву и во время богослужений. Николай писал в своем дневнике неоднократно о благотворном действии молитвы Иисусовой при нашествии неподобающих помыслов, вражеских наветов и страхований. Церковные же службы, с тех пор как он начал творить эту молитву, уже не отягощали его, как прежде, и не было того ужасающего рассеяния мыслей и невнимательности, которые его так огорчали. Старец давал ему читать книги, в которых излагалось учение об Иисусовой молитве. Иногда Николай читал ему вслух, причем Старец пояснял ему не совсем понятные места. Так, под руководством Старца Николаем была прочитана редкая книга неизвестного автора «Откровенные рассказы странника духовному своему отцу», а также не менее редкая книга «На горах Кавказа», впоследствии запрещенная Святейшим Синодом.

Старец Варсонофий был прост в обращении с людьми. И не только к полюбившемуся ему Николаю, но и к келейникам своим, и ко всей братии он относился с детской простотой. Эта простота, искренняя, сердечная, преисполненная нежной и чистой любви, нисколько не была оскорбительной. Эта простота была порождением его непоколебимой веры в Бога, в Евангельские заветы смирения и любви. Она была плодом высокой духовной культуры. Эту простоту в обхождении некоторые, недоброжелательно относящиеся к Старцу, ставили ему в укор, говоря, что он таким простым обращением подрывает свой авторитет, как начальствующее лицо. Но Старец поступал так, как делали и учили его старцы Оптинские. По поводу этого он однажды сказал Николаю:

– В древнее время отличительной чертой в обращении аввы (отца) с учениками была простота. Авва был действительно отцом, а не господином или начальником, к которому нельзя подойти. Эта же простота была и в нашем Скиту, при наших старцах. Потом, после смерти старцев Амвросия и Анатолия, она начала исчезать. Теперь мне даже говорят, что я слишком просто обращаюсь с братией. А я иначе не могу. Если же некоторые злоупотребляют моей простотой, то не могу же я из-за некоторых встать в холодные официальные отношения со всеми... Вот сегодня я получил выговор за то, что слишком просто обращаюсь. Такой же выговор сделали одному святому отцу, а он ответил на это: «Ты хочешь, чтобы я бросил эту простоту? Я добивался ее тридцать лет, а ты хочешь, чтобы я бросил ее в один день». Как бы я хотел, чтобы и в отношении братии ко мне была простота! Видит Господь, что всех люблю, всех хотел бы заключить в своем сердце. И не тесно там... Но что поделаешь? – Не хотят. Сами не идут...

С особенной любовью относился Старец к скитскому иеромонаху отцу Кукше. Да и нельзя его было не любить. Его все любили и со всеми он был мирен. Любили его за кротость, детскую простоту, строгость к себе и нежность к другим. Самый вид его был пленителен. Любил Старец и келейников своих: старшего, отца Никиту, незаменимого своего помощника в хозяйственных делах, брата Никиту, брата Кирилла и брата Николая. Но больше всех любил он и ценил Николая, ему одному поверял «вся сокровенная» своей души. Нередко в беседах своих называл он его своим «сотаинником», своим «будущим преемником», «деточкой» и другими нежными и ласковыми именами.

Старец был одинок духовно. Видя, что вечер его жизни приближается к закату, он не хотел унести с собой в могилу то богатство духовное, которым наградил его Господь. Николая он избрал своим наследником, ему одному решил доверить свое богатство.

– Вас Сам Господь послал сюда... Как будто бы Вы – для Оптиной и Оптина для Вас... – сказал он однажды.

Старец Варсонофий любил и понимал природу, видя в ней отражение Высшей Красоты. Часто прохаживался он по Скиту и окружающему его лесу. Когда он был в силах, излюбленным местом его прогулок была Железинка, одно из самых живописных мест в оптинском лесу. В неглубокой лощине среди изумрудно-зеленых лужаек, пестреющих цветами, тихо струилась по желтому песочку лесная речка Железинка. А кругом задумчиво стоял величавый бор. С Николаем на Железинку он уже не мог ходить, – ему трудно было подниматься в гору на обратном пути. Но в прогулках по Скиту Николай был его неизменным спутником. Иногда ходили они и по лесу, преимущественно в северо-западном направлении от Скита, по дороге к селу Прыски. Просто, как отец с сыном, ходили они. Николай обычно вел Старца под руку. Но, несмотря на простоту, Старец никогда не терял своего старческого достоинства. Для Николая он всегда был старцем, начальником, учителем и отцом. На многое открывались у него глаза в беседах со Старцем, преисполненным духовной мудрости. Крупицы этой мудрости Николай, насколько мог, принимал и свято хранил в своем уме и сердце.

Однажды Старец, собираясь выходить из келлии, снял с себя бархатную скуфью и вдруг, надев ее на голову Николая, улыбаясь, воскликнул:

– Матушки! Какой Вы хорошенький!.. В другой раз, когда Николай сказал, что замечает в себе рассеянность и нерадение, Старец, прижав его голову к своей груди и положив на нее руку, покрыл его полумантией своей и, осеняя крестным знамением, прочитал псалом «Живый в помощи Вышняго…», заповедав всегда читать его в затруднительных случаях жизни. Видя такую любовь к себе Старца, Николай все более и более преисполнялся чувством благоговейного почитания и сыновней любви к своему наставнику. Он никогда не злоупотреблял его доверием и любовью, хотя и сознавал, что живет слабо, что ленится иногда исполнять наставления Старца, что совсем не похож он на монаха по своей жизни. Такое смиренное о себе мнение надо всецело отнести к чести Николая, ибо послушание его было так велико, что заполняло весь его день и, в частности, по этой причине он не в состоянии был выполнять свое келейное правило.

В то же время он не мог не замечать недостатки среди скитской братии, в особенности в отношении духовной жизни. Его огорчало то, что здесь, в благословенном Скиту, редко можно было услышать среди монахов разговор о Боге, вечности и предметах, относящихся к совершенствованию духовному. Это и огорчало его, и невольно приводило к помыслам осуждающим и порицающим.

После одной из бесед на эту тему Старец встал, обнял голову Николая руками и сказал:

– Главнее всего и прежде всего: смиряйтесь! Смиряйтесь!..

Когда же он спросил Старца, почему современное монашество так резко отличается от строгой жизни монахов древних времен, Старец ему ответил, что «слабый мир дает и монахов слабых». И в подтверждение своих слов привел ответ преподобного Серафима Саровского, которому некогда задали такой же вопрос. Преподобный Серафим к тому же добавил, что в последние времена, перед пришествием антихриста, монахи будут жить так, как теперь живут мирские люди, а мирские люди будут жить, как скоты...

Для Николая весь порядок его жизни в связи с неотлучным пребыванием у Старца был благоприятным. В отношениях между ним и Старцем был истинный образец древнего старчества и ученичества, ибо была полная возможность открывать свои помыслы немедленно и во всем исполнять волю не свою, а старца. Так и в древности возникали новые духовные гиганты, новые старцы из истинных учеников, и притом за сравнительно короткое время, что невозможно для подвизающихся без старца. Истинно блажен тот, кто обретает своего старца. Пойдет он от силы в силу что и сбылось впоследствии с послушником Николаем. Никто в Скиту, а тем более в монастыре, не имел в этом отношении такого исключительно благоприятного положения, как Николай. И сам он хорошо сознавал преимущество своего положения и, укоряя себя в неисправностях, говорил:

– Мне много дано, но много и взыщется...

И сам Старец сказал ему однажды:

– Ваше положение исключительно счастливое. Вы все время находитесь при старце, всегда имея возможность сказать, что нужно, чего я в свое время не имел, в особенности после смерти старца Анатолия. Возможно, что и Вам придется испытать подобное...

Из наставлений Старца и книг святоотеческих он вскоре понял, что монашество есть непрерывающаяся борьба с миром, плотию и диаволом. Понял и твердо усвоил мысль, что он должен готовиться к предстоящей борьбе и скорбям, что благодушное его состояние в конце концов, по закону духовной жизни, должно смениться тяжелой борьбой и что ему должно заранее запасаться терпением, чтобы впоследствии не впасть в расслабление и уныние под бременем искушений.

Христу убо пострадавшу за ны плотию,

и вы в ту же мысль вооружитеся, зане

пострадавый плотию преста от греха.

(1Пет.4:1)

Когда Николай поступал в Скит, старцу Варсонофию было около 64 лет. Старец часто болел. Силы его заметно убывали. Неоднократно слышал от него Николай жалобы на усиливающуюся слабость. Иногда он так ослабевал, что по нескольку дней не выходил из келлии. И все его жалобы были насыщены любовью и заботой о своем возлюбленном сыне, ученике и будущем преемнике.

– Слабеть я начал... Слабеть... Чувствую, что недолго мне осталось жить. Одного прошу у Бога, чтобы встали Вы на ноги, окрепли. Вам надо будет идти на военную службу. Ничего! Пойдете, отслужите, еще больше узнаете, какая на этом чудище-мире шкура. Иногда она бывает красива, переливается разными цветами. Люди бегут, увидя его кажущуюся красоту, а зверь-мир раскрывает свою пасть и пожирает их. А Вы не обманывайтесь этими красивыми переливами. Знайте, что это только шкура. И опять возвратитесь сюда.

Хотелось бы мне протянуть еще свою жизнь, чтобы укрепились Вы не только в духовном отношении, но и во внешнем, то есть дать вам рясофор, приуказить и этим утвердить. Желал бы я видеть Вас в рясофоре и мантии, но не знаю, буду ли я жив. Когда Вы получите мантию, к Вам будет приложена царская печать. Тогда уж от Вас будет зависеть – сохранить ее или сломать. Постарайтесь еще при моей жизни утвердиться здесь, что будет после меня – неизвестно...

С 1909 года он начал все чаще говорить о приближающейся смерти. У него начали отекать ноги.

– Это предвестник более или менее близкого конца. Слабеть я начал. Иногда едва сижу. А туда с чем идти?.. А хотелось бы мне еще пожить. Страшно умирать. Боюсь, что придется мне отвечать за чад моих духовных. Я все думаю, что мало для них делаю, мало забочусь о них. Пока я живу, пока я на этом месте, – Вы будете ровно жить. Через десять лет Вы, конечно, встали бы на ноги, но я не надеюсь, что проживу столько. А после меня Вам придется потерпеть. Вы будете предоставлены самому себе. Вы будете в моем положении, когда так же, как и на меня когда-то, после смерти старца Анатолия, на Вас все обрушится. Поэтому теперь заранее запасайтесь терпением. Но Вы не поколеблетесь! Да... А мне все что-то думается, что я скоро умру. И когда я буду уже лежать в земле сырой, придете Вы на мою могилку, помолитесь по душе моей и скажете: «Да, вот Батюшка действительно любил меня!..»

При этих словах Старец погладил Николая по голове, прижал к себе и поцеловал.

Как-то в апреле 1909 года, когда Старец с Николаем занимались делами, пришел привратник отец Алексей и подал Старцу сверток, переданный ему одной монахиней. В свертке оказалась схимническая одежда. Когда отец Алексей ушел, Старец сказал:

– У меня было желание перед смертью принять схиму. Кроме отца Архимандрита, я никому об этом не говорил, и вот – получаю одеяние схимника. Я смотрю на это как на предзнаменование своей скорой смерти. В настоящее время это мое желание неисполнимо, вследствие моего положения. Но надеюсь, что, быть может, исполнит Господь мое желание. А может быть, так и придется умереть на часах...

В июле 1909 года старец Варсонофий вместе с отцом Архимандритом уехал в Троице-Сергиеву лавру на монашеский съезд, по созыву архиепископа Никона.

Николай, расставшись со Старцем, впервые остро почувствовал всю тяжесть разлуки с любящим и любимым отцом и наставником, впервые понял, оставшись один, чего он лишается в лице Старца. Он даже заплакал, когда, проводив Старца, пришел в свою келлию. Уезжая, Старец заповедал ему во время его отсутствия заняться собой, в частности, в смысле выполнения молитвенного правила.

На съезде Старец пробыл около трех недель. Когда Николай вошел в хорошо знакомую и дорогую ему келлию, по обыкновению, последним после общего благословения братии, Старец, в изнеможении сев на диван, посадил его рядом с собой, прижал к своей груди и начал говорить ему... Все, что он сказал Николаю, было преисполнено самой нежной любви и осталось тайной для всех, ибо Николай даже дневнику своему не доверил этих слов...

К концу 1909 года Старец все реже и реже выходил из келлии ко всенощному бдению и утрени, даже в такие большие праздники, как монастырский главный храмовый праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, Рождество Христово, Крещение Господне и другие. В таких случаях службу правили в келлии Старца в присутствии отца Кукши, келейников и Николая. Старец произносил возгласы, а остальные читали и пели. Старец слабел... Смутно делалось на душе у Николая, когда Старец говорил ему о приближающейся смерти своей, разлучающей живых и мертвых. Он даже представить себе не мог, как будет идти его жизнь без Старца. Чувствовал только, что смерть Старца будет для него тяжелой и необратимой утратой. Не один раз хотел он поговорить со Старцем на эту тему, разрешить некоторые вопросы, беспокоящие его. Он боялся, что скорбь при утрате Старца будет столь велика, что он не выдержит ее тяжести. Однажды он все-таки решился спросить: в случае его смерти, к кому перейти под руководство и какого порядка держаться в выборе книг для чтения?

Старец, помолчав, ответил:

– Пока я жив, будем жить вместе, а когда умру, я передам вас Самому Господу под руководство. Господь не оставит... На Бога оставлю вас, как древние старцы своим ученикам говорили. Что же касается чтения, – здесь ничего определенного быть не может. Общее правило такое: сначала надо прочесть книги, учащие о деятельной жизни, а потом уже о созерцательной. Вас Сам Господь будет учить...

В апреле 1910 года Николай был пострижен в рясофор. Обычно в рясофор послушников постригали и официально, в силу указа от Консистории, включали в штат монастыря только после трехлетнего испытания. Николай поступил в Скит в декабре 1907 года, и пострига он мог ожидать в конце 1910 года. Однажды, на 6-й неделе Великого поста, когда он пришел в «рухольную» за сапогами, старший рухольный, отец Макарий, сказал ему:

– Отец Архимандрит желает утешить Вас к празднику. Примерьте-ка вот... – и подал ему рясу и камилавку.

Для Николая это известие было нечаянной, неожиданной радостью. Когда он рассказал об этом Старцу, тот ответил:

– Да. Получен указ от 3 апреля. Отныне вы – рясофорный.

Пострижение в рясофор Николая, вместе с другими послушниками монастыря и Скита, происходило 16 апреля, в Великую Пятницу Страстной седмицы, в храме Преподобной Марии Египетской, где обычно совершались постриги. После пострига отец Архимандрит произнес новопостриженным им инокам краткое слово о смирении и послушании, вручал их старцам. Затем все новопостриженные, предварительно испросив благословения и святых молитв у надгробий почивших старцев, пошли в Скит за благословением сначала к начальнику Скита, старцу Варсонофию, а затем к старцу отцу Иосифу. Старец Варсонофий, обращаясь к ним, между прочим, сказал:

– На вас действует теперь особая благодать. Теперь для вас начинается новая жизнь. И какое даст себе направление монах в первое время по пострижении в рясофор, то останется у него до гроба. Вы получили рясофор. Это не есть какое-нибудь повышение по службе, как в миру. Нет. На монашеском знамени написаны слова: «Кто хочет быть большим, да будет всем слуга». (Мф.20:26) Смиряйтесь и смиряйтесь. Теперь вас больше будет утешать благодать Божия, но и враг будет сильнее озлоблять, поэтому предупреждаю вас, будьте готовы к скорбям и искушениям... Спустя некоторое время после пострига старец Варсонофий сказал Николаю:

– Вы, может быть, заметили, что я стал к Вам строже. Время пострижения в рясофор имеет большое значение для монаха. Какое дадите себе направление и настроение в первое время по пострижении, таким оно останется и до конца жизни.

Я Вам не один раз говорил и теперь повторяю – отвыкайте от смеха и смехотворства, а то это, не дай Бог, может войти в привычку. Конечно, у Вас от природы такой веселый характер, но надо сдерживать себя и смехотворство совсем оставить. Это я Вам говорю. Вспоминайте смерть, адские муки и Евангельские слова: «Горе Вам, смеющимся ныне», (Лк.6:25) – и смех будет застывать на устах ваших.

Вы постригались в рясофор 16 апреля, в день памяти святых мучениц Ирины, Хионии и Агапии. Что значат эти имена? Агапия – любовь, Ирина – мир, Хиония – снежная. Значит, вы должны, по слову Апостола, иметь мир и святыню со всеми. (Евр.12:14) Кроме сих добродетелей, мира и любви, должно очиститься от страстей, то есть убелиться. Хиония – снежная. Вам надо очистить свою душу, чтобы она была белоснежная, как сказано в псалме: «паче снега убелюся». Дальше сказано: «Слуху моему даси радость и веселие». Эти радость и веселие есть предвкушение блаженства по мере очищения. А потом уже: «возрадуются кости смиренныя». Здесь, в псалме, – тонкая последовательность...

В июле 1910 года Старец внезапно, во время всенощного бдения, почувствовал себя так плохо, что вышел из храма и, придя в келлию, сразу же лег в постель. На другое утро он настолько был слаб, что не мог даже приподняться в постели без помощи келейников и Николая, который не отходил от него всю ночь. Узнав о болезни Старца, пришли отец Архимандрит, монастырский духовник отец Феодосий и фельдшер отец Пантелеймон. Состояние Старца было тяжелое. Вечером этого же дня, 11 июля, отец Феодосий совершил над Старцем постриг в схиму, а восприемным его отцом от Евангелия был отец Нектарий, скитский иеромонах. Когда готовились к постригу, Старец подозвал к себе Николая и сказал:

– Должно быть, придется нам с Вами расстаться. Что я не докончил, пусть совершит благодать Божия...

Слезы подступили у Николая к горлу. Не верилось, что Старец может умереть. Начался постриг. Когда на Старца надели схиму, Николай взглянул на него и опять с трудом сдержал подступившие слезы. После пострига, когда все вышли, Старец сказал ему:

– Теперь для меня должна начаться другая жизнь...

На другое утро Старец почувствовал себя немного лучше, а еще через день он уже был в силах принять отца Иосифа, пришедшего навестить болящего. Старец поправлялся. Через несколько дней после пострига он говорил Николаю:

– Схима – это край. Или смерть, или выздоровление. Я вижу, что схима меня подняла. Мне надлежало умереть, а теперь дана отсрочка... Я чувствую, что во мне началась новая жизнь, а в чем она будет заключаться, я и сам хорошо не знаю. Чувствую усиление бурь. Я не думал, что получу успокоение, но не ожидал, что бури усилятся. Начались страхи за будущее.

***

Еще до призыва в армию в 1909 году Николай во время поездки в Москву простудился. Начало болеть горло, которое у него с детства не было особенно здоровым. По этой причине он не мог долго петь, горло быстро уставало. На этот раз болезнь горла продолжалась особенно долго, около двух месяцев. Почти одновременно с заболеванием горла он начал чувствовать боли в левой ноге с расширенными венами. Боли и слабость в ногах усиливались во время длительного стояния на молитве. Ему пришлось обратиться за помощью в больницу. Фельдшер отец Пантелеймон посоветовал ему бинтовать больную ногу, но это средство, в сущности, мало облегчало болезнь. К концу 1909 года боли и слабость в ногах были настолько сильны, что он с трудом выстаивал церковные богослужения, вынужденный садиться даже тогда, когда это не положено по уставу. С 1910 года к болезни ног присоединилась общая слабость во всем теле и быстрая утомляемость. Он начал «побеждаться сном». Появились боли в груди, особенно чувствительные во время смеха. Можно предположить, что причиной болезни, отчасти, был непривычный для него уклад скитской жизни: пост, бдение, продолжительные стояния. Ведь ежедневно приходилось ему быть на ногах, почти не садясь, в продолжение многих часов. Кроме того, послушание его было трудное. Усталым до крайности приходил он вечером в свою келлию. Когда он поведал о своих немощах телесных Старцу, в частности, о болезни ног, из-за которой он с трудом выстаивал церковные службы, что причиняло ему огорчение, тот сказал, что «болезнь ног Господь послал по любви Своей к Вам»... Господь ведает, что творит, и каждому человеку, вступившему на путь благоугождения Ему, посылает то, что полезно этому человеку для успешного шествия по спасительному пути.

К концу 1910 года Николай особенно плохо чувствовал себя физически. Он не видел своего лица, ибо, даже если и имелось у него зеркальце, он не имел ни времени, ни желания рассматривать себя. А Старец видел. Ясно видел резкую перемену в лице Николая. Однажды летом 1910 года он вдруг без всякой связи с предыдущим разговором, посмотрев на Николая, сказал:

– Как бы Вам не помереть...

Через несколько дней, пристально глядя на него, Старец опять сказал:

– Не вздумайте Вы помереть. Когда я умру, тогда и Вы... Хоть на другой день...

– Батюшка, разве Вы что-нибудь во мне замечаете? – спросил Николай.

– Я замечаю... Я замечаю... После тебе скажу...

Спустя некоторое время Старец снова сказал:

– Как бы мне Вас не пережить. Что я буду делать?

– Батюшка, Вы мне это уже третий раз говорите. Какая тому причина?

На это Старец ничего не ответил...

Напоминание о смерти из уст Старца удивило и испугало Николая. Удивило потому, что он и не подозревал, какая резкая перемена произошла в его внешнем облике. Долго он размышлял над загадочными словами Старца и не мог понять их. Одно только понял, что Старец имел в виду смерть именно телесную. Это насторожило его и заставило чаще думать о переходе в вечную жизнь. Он чувствовал себя не готовым к этому переходу, отчетливо видел свои недостатки в духовном отношении, и это породило еще большее стремление к исправлению их.

Есть основание предположить, что еще тогда, в юношеские его годы, в возрасте 20 – 24 лет, у Николая был туберкулезный процесс в закрытой форме. Но он не знал об этом. Возможно, что и никто не знал, кроме, может быть, Старца, зорко следящего за своим «будущим преемником».

Нет сомнения, что Господь, по святым молитвам Старца, видящего в лице Николая единственную утеху и радость на склоне дней своих, помог Николаю преодолеть болезнь. Он не умер. Он остался жить для прославления имени Божия на земле, среди человеков.

Болезненное свое состояние Николай, при помощи Божией и по молитвам Старца своего, переносил мужественно, терпеливо и стойко. Он не унывал и не ослабевал духовно. Он по-прежнему благодушествовал. Много способствовали такому отрадному состоянию души природная жизнерадостность его и вера в слова Старца, что «Господь послал ему болезнь по любви Своей к нему». Эта вера вселяла надежду на милость и помощь Божию и укрепляла его духовные и телесные силы. Отчасти причиной такого благодушия, возможно, было и то, что он не имел представления о серьезности своей болезни.

Мнози бо суть звани, мало же избранных.

(Мф.22:14)

Несравненно большую скорбь причинил Николаю его родной брат Иванушка. Как уже упоминалось в начале сей повести, они вместе поступили в Скит Оптиной Пустыни. Вместе отдали свои жизни под руководство старца Варсонофия с единой святой целью – проводить богоугодную иноческую жизнь. Они и жили первое время вместе – келлии их были рядом. Но, по неисповедимым судьбам Божиим, пути их вскоре разошлись. Вначале это расхождение не было заметно по внешности. Оно таилось во внутреннем их устроении. А устроение у них было различное, так же, как и характеры у них были разные. Николай, спокойный, уравновешенный, миролюбивый юноша, с первых же дней жизни в Скиту всецело, искренно и беззаветно предал свою волю и свое разумение, и всю свою жизнь в руки старца. Горячий, нетерпеливый в своих желаниях, Иван, с пытливым умом и чрезмерно большим мнением о своем умственном превосходстве, не мог так же чистосердечно и всецело отдать свою волю и свой разум в волю старца. Это его и погубило...

Старец Варсонофий видел душу его, так же, как и душу Николая, с первых же дней. Однажды, еще в 1908 году, Старец так говорил Николаю о только что бывшем у него брате:

– Вот он жалуется, что у него много сомнений и недоумений, что он многого не понимает. Совсем забросал меня вопросами: а это как? а это почему? а это? а это? Я говорю: «Простите, не могу. Я-то уж все равно, а келейники у меня сегодня с четырех часов утра встали, весь день на ногах». Он говорит: «Другие хвалят «Авву Дорофея», а я не понимаю в нем ничего». Потому скорбит. «Неужели ничего не понимаете? Вероятно, что-нибудь да понимаете? Вот благодать Божия одному отпустила десять пудов, другому – два пуда, а третьему, хотя бы Вам, один золотник. И за это благодарите. И то хорошо. Старцу Макарию, когда он был послушником, казалось, что он понимает книгу Аввы Дорофея. А впоследствии, будучи уже иеромонахом, он говорил, что многого в ней не понимает. Если отец Макарий, ангельский ум, не вполне понимал эту книгу, не удивительно, что Вы не понимаете. Эта книга есть основа монашеской жизни. Вот какая глубина этой книги, ибо она написана от Духа Святаго. Недаром она прошла пятнадцать веков и все ее читают. И не только у нас, но и на Западе, в тамошних монастырях». – «Почему же я сегодня не утешен Вами?» – «Не знаю. Ведь это – скорбь, а за скорбь надо благодарить Бога, ибо Промысл Божий лучше знает, что нам полезнее». Он искренне ищет спасения, да хочет все сразу понять умом. Хочет без практики, одним умом постигнуть, приобрести голословные знания.

Такое создалось мнение у Старца об Иване после первых же бесед с ним. Последствия показали, что опытный в духовной жизни Старец не ошибся. Иван был талантливым юношей. Он очень хорошо учился в гимназии, лучше, чем Николай. В особенности отличался он своими сочинениями, которые ставились в образец даже в старших классах гимназии. Если бы он пошел по другому пути, то впоследствии из него вышел бы хороший священник-проповедник или миссионер. Но пути Господни неисповедимы для нашего слабого разума...

Первые два года своего пребывания в Скиту Иван, по его словам, «жил как в раю и считал себя счастливейшим из смертных». Послушание он нес преимущественно пономарское. К обоим братьям старец Варсонофий относился одинаково заботливо и внимательно. Но когда он приблизил к себе Николая и поставил его своим письмоводителем, Ивана это больно задело. Он не мог примириться с тем, что предпочтение отдано брату, которого он, в тайниках души своей, считал ниже себя в смысле умственного развития. Тайную ревность и зависть к брату он тщательно скрывал¹⁹. В силу своих обязанностей Николай все дни проводил у Старца. Иван видел его только мельком. Бывали дни, когда он совсем не видел брата. Это обстоятельство, в частности, послужило далеко не на пользу Ивану. Неразлучные в миру братья, волею судеб Божиих, разъединились. Прежнего единодушия и единомыслия между ними не было. Иван явно отстранялся от брата, а Николаю и в голову не приходило, что происходит в душе брата. Видел это Старец и однажды сказал Николаю, что «враг хочет между вами посеять плевел, то есть разъединение, вражду, ненависть». Советовал ему поддерживать любовь и единение. Но как можно было это сделать, когда они почти не видели друг друга и когда Николай чувствовал, что Иван отстраняется от него?

Чрезмерно высокое мнение о своих возможностях заставляло Ивана самочинно, без благословения Старца придумывать для себя особые подвиги вопреки правилам Скита. Он подолгу молился ночами, сверх положенного молитвенного правила. Во время чтения «суток», то есть круглосуточного чтения Псалтири в церкви, он сам напрашивался на чтение в самые трудные ночные часы. Однажды он даже поел черного хлеба с лампадным маслом, в подражание древним подвижникам, в результате чего попал в больницу. Хотя и с благими намерениями, но взялся он за дело спасения души самочинно и слишком горячо. Правда, он был еще почти мальчик и мальчик горячий. Его горячность быстро остыла. Однообразная жизнь насельников Скита вскоре наскучила ему. Нетерпеливое и безрассудное стремление сразу, без труда «вскочить на небо» сменилось тоской и унынием. К концу 1909 года он уже не мог скрывать свое тяжелое душевное состояние ни от Старца, ни от брата. Николай искренне сочувствовал ему, жалел его, но помочь ему и облегчить его скорбь не мог. Самому Николаю никогда не приходилось испытывать подобные чувства, и поэтому он не понимал Ивана.

– Помолитесь за брата, помолитесь! Сатана сильно на него восстал, – сказал Николаю Старец.

В начале 1910 года Иван заявил Старцу и брату о своем непреклонном намерении оставить Скит и уехать на Афон. Как ни отговаривали его Старец и Николай, он упорно настаивал на своем.

– Будем же молиться и плакать о нем, – сказал Старец.

27 января Иван, почти не простившись с Николаем, уехал в Москву. Перед отъездом он высказал брату все, что накопилось у него на душе. Много укорных и неприятных слов пришлось выслушать Николаю из уст брата, и это причинило ему большое огорчение.

Заручившись благословением епископа Трифона, Иван из Москвы уехал на Афон. Перед отъездом он прислал старцу Варсонофию и брату письмо, в котором просил прощения и святых молитв, расставаясь с ними навсегда. Но на Афоне он пробыл недолго – месяца полтора или два. Ничто ему там не понравилось. К тому же он заболел и, чувствуя, что и здесь он не найдет покоя своей мятущейся душе, возвратился в Москву. Но и Москва не удовлетворила его, хотя он, по его словам, «не отходил от Богоявленского монастыря и от отца Ионы», своего духовного отца, с исключительным вниманием и теплотою относящегося к нему. В конце апреля 1910 года, по его просьбе, он вновь был принят в Скит Оптиной Пустыни, как советовали ему епископ Трифон и отец Иона.

На этот раз он немало удивил Николая тем, что начал писать стихи, будто бы по благословению старца Варсонофия. Стихотворения Ивана были не плохи, но содержание их Николаю было чуждо и потому мало понятно. В душе он не одобрял их и называл «плачевными», потому что Иван описывал в них свое горестное душевное состояние, непонятное Николаю. Одно из стихотворений Иван посвятил брату. Вот это стихотворение:

Како воспою песнь Господню на земли чуждей?!..

(переложение псалма 136-го)

Нет!.. В песнях моих не найти вам отрады! –

Вам гимны победы нужны...

А песен моих, – песен скорби, – не надо,

Вам чужды рыданья мои!

Но я, на реках Вавилонских сидящий,

Я, в плен отведенный, дерзну ль

Петь гимны свободы?! – В оковах гремящих

Я только рыдать и могу!

Я к небу хочу возвести свои очи –

Но вижу лишь своды тюрьмы!!..

И хочется встать, но подняться нет мочи:

Закован я весь в кандалы!

И только лишь вспомню святую отчизну,

Уж рвутся стенанья из уст!

О, если бы мог я, в конце хотя жизни

В родную страну заглянуть!

И если, когда я Сион позабуду,

То – буди забвена десница моя!

И лучше немым я пускай уже буду,

Чем чуждые песни возлюбит душа!

Припомни врагу, Боже, день разрушенья,

Когда отведен я был в плен!

О, как ликовал он, – виновник плененья,

Искатель погибели всем!..

...Блажен, кто воздаст ему то воздаянье,

Какое и он нам воздал!

И кто не замедлит разбить о каменья

Всех чад, коих он нарождал!

Посвящается певцу песни Господней возлюбленному моему о Христе брату, честнейшему монаху отцу Николаю, да помолится он обо мне непотребном негли сподобит и меня Господь присоединиться к лику поющих песнь Господню в Священном Отечестве.

монах Иоанн

Когда Николай показал это стихотворение Старцу, тот запретил Ивану писать стихи. Возможно, Николай не понял ничего, а Старцу были понятны намеки, высказанные, может быть невольно, Иваном в этом стихотворении. Именно, намеки на «своды тюрьмы» и на то, что его страдания и рыдания «чужды и старцу Варсонофию и отцу Николаю» ...

Вскоре после этого эпизода Иван написал Старцу письмо, которое Старец назвал «страшным» и сказал Ивану, что ему лучше жить в каком-либо московском монастыре. Иван уехал. Ни в какой монастырь он в Москве не поступил. Между прочим, живя в Москве у родных, он написал очень хороший акафист святителю Парфению, епископу Лампсакийскому, в соединении со сретенскими песнопениями, одобренный епископом Трифоном и напечатанный в 1912 году по благословению Святейшего Синода. Впоследствии ходили слухи, что на Афоне Иван тайно был пострижен в мантию одним из келлиотов с именем Парфения. Насколько эти слухи достоверны – неизвестно²⁰.

В Москве Иван прожил до осени 1910 года и в октябре вновь приехал в Оптину Пустынь и снова был принят в Скит на прежнее свое пономарское послушание. Когда он в третий раз приехал в Оптину Пустынь и пришел к отцу Архимандриту с просьбой о принятии его в Скит, отец Архимандрит со своей обычной полуулыбкой-полуусмешкой сказал:

– Ты видел камень, что лежит у крыльца моей келлии?

– Видел, Батюшка.

(Камень этот был такой большой, что его с трудом могли бы поднять двое или трое.)

– Так вот, пойди и отнеси его в сторону.

– Батюшка, я это сделать не в силах!

– А просишься в Скит!.. – промолвил отец Архимандрит и, приняв серьезный вид, благословил его на поступление. Так закончились, сравнительно благополучно, скитания Ивана между Оптиной, Москвой и Афоном. Николай остро переживал все происходящее с братом и, хотя муки Ивана были непонятны ему, жалел его, скорбел и молился о нем, горько упрекал себя за то, что недостаточно внимательно относился к нему. И Старец, и Николай рады были, когда Иван, по-видимому, образумившись и смирившись, вновь водворился в Скиту.

В мире скорбни будете...

(Ин.16:33)

Жизнь Николая по-прежнему текла ровно и тихо. И благодушное настроение его не прекращалось. К описываемому времени они до такой степени сблизились со Старцем и полюбили друг друга святою любовью о Христе, что почти не разлучались. Николай даже трапезовал вместе со Старцем и очень часто оставался ночевать «на диванчике под портретами старцев».

Предчувствуя приближающуюся разлуку со своим возлюбленным сыном духовным в случае своей смерти, о которой он неоднократно упоминал, Старец говорил Николаю:

– Что Богу угодно, то и будет. Надейтесь только на Бога, а не на человека. Бог избирает и предназначает Себе слуг. Мне не открыто, как и кем Вы будете. Но Вы – все при мне, все мы вместе. Недаром Господь освободил Вас от воинской повинности. Живите по-монашески, и Господь не оставит Вас. И здесь получили, и там получите. Только никому не рассказывайте, что я Вам говорю...

Последние слова Старец часто говорил Николаю. Когда Старец что-либо дарил ему – книгу, образок, четки или какое-нибудь лакомство, он всегда предупреждал, чтобы Николай никому не рассказывал об этом, чтобы не возбуждать зависти. Николай свято исполнял все, что заповедовал ему Старец, а впоследствии и сам своим духовным детям советовал поступать так же.

Однажды Старец сказал Николаю:

– Не все время Вам будет так мирно и хорошо, как теперь. Придется потерпеть... И очень потерпеть... Это я Вам говорю не для того, чтобы Вы унывали, нет, а для того, чтобы Вы знали, что придет такое время. А сил набирайтесь теперь. Тогда Вы скажете: «Да, все это говорил мне Батюшка еще лет двадцать назад...» Тяжелые дни приближаются... Трудно стало жить всем, везде, а в особенности монаху. И – благо живущим в монастыре!.. Трудно Вам придется, но Господь не оставит Вас и не лишит Небесного Царствия...

Молю Бога, чтобы поставить мне Вас на ноги, чтобы укрепились ваши ноги, еще детские, ибо после меня на Вас будут нападать. Но Вы не бойтесь, ибо основание Ваше будет лежать на камени заповедей. Вы находитесь в таком положении, как я когда-то. Ко мне был очень расположен старец Анатолий. Духовно я стоял к нему ближе всех. Он называл меня подвижником, а это возбуждало негодование некоторых из братий. Правда, так близок к старцу Анатолию, как Вы ко мне, я не был, но всегда пользовался некоторыми льготами. И вот после его смерти на меня стали нападать. Мне было очень тяжело...

О своих скорбях и искушениях я говорю Вам для того, чтобы укрепить в Вас веру в Господа, потому что Вам придется впоследствии испытать многое... И на деле доказать свою веру. Одна моя надежда на Бога, истинно говорю Вам. Не надейтеся на князи, на сыны человеческия... Вы приступаете к монашеству при самых благоприятных для Вас условиях. А скорби и искушения, ожидающие Вас, Вы перенесете с помощью Божией, ибо уже окрепнете. И они послужат Вам для прославления имени Господня и получения венцов...

Доживу ли я до того времени, когда Вы будете в мантии?.. Да... Я тогда сказал бы: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко!..» (Лк.2:29)

В другой раз Старец сказал ему:

– Не беритесь, брат Николай, за игуменство! Это очень трудно. Разве только за послушание...

Если угодно будет Господу возложить на Вас иго настоятельства, иго, хотя и очень тяжелое, но благоплодное, то я заранее говорю Вам – будьте очень осторожны и внимательны в денежном деле. Внимательность, точность и аккуратность в делах и обязанностях своих будут способствовать и внутренней, душевной собранности вашей, когда Вы приобретете внимательность к себе.

Старец возлагал большие надежды на Николая в смысле продвижения его по иерархической лестнице и заранее старался приготовить его к предстоящему служению Церкви в священном сане. Так, когда он заметил, что Николай неясно произносит некоторые слова, в особенности, когда поспешно говорит, он посоветовал ему заняться исправлением этого недостатка речи и научил, как это сделать. Об этом он неоднократно ему напоминал:

– Это необходимо для вашей личной пользы и для пользы обители. Пока Вы молоды, можно исправить этот недостаток...

Вскоре после пострига Николая в рясофор он дал ему книгу, учебник Свирелина «Церковный устав» и благословил приступить к изучению устава, пропуская места, относящиеся только к священнику.

Однажды, когда они прохаживались по Скиту, Старец сказал:

– Ни у меня, ни у Вас, конечно, нет мысли расстаться друг с другом, но, право, хорошо помереть в такие годы, как ваши, у нас в Скиту. И понесли бы мы «Лютеньку», и положили бы его под липками… – Старец указал рукой на могилы прежде почивших иноков скитских.

– Да и мое желание – остаться навсегда в Скиту, здесь и в могилу лечь. Но только преподобный Иоанн Лествичник говорит, что «неочистившийся, аще желает смерти, поступает безумно», – сказал Николай.

– Зачем желать Вам смерти? Право желать этого предоставьте мне. А все это может случиться. У Бога Свои расчеты. Кого из нас раньше потребует Господь – неизвестно…

Почему я называю вас иногда «Люточка»?

– Не знаю.

– Слово «Люточка» происходит от слова «лютый». В житиях святых повествуется, что бесы называли святого Иоанна Богослова: «лют зело». Вот лютыми для бесов и должно быть нам. Конечно, такими «лютыми зело», как святой апостол Иоанн Богослов, мы быть не можем. Хорошо, если будем «люточками».

– Батюшка! – обратился однажды Николай к Старцу после продолжительной беседы. – Мне бы хотелось слышать от Вас, из Ваших уст, что мне не надо уходить из обители сей, из Скита. И все терпеть.

– Господь тебя благословит, чадо мое, не уходить из Скита. Все терпи... Да, может быть, тебе и жить-то недолго осталось... С радостью благословляю. Да... Умру, а не уйду... Иное дело, если переведут в монастырь. Пока Вы еще только послушник, можно отказываться, говоря, что Вы поступали только в Скит. А если будете в мантии, то отказываться нельзя. Можно только просить.

***

Ничто не нарушало безмятежную жизнь насельников Скита, удаленных от мира. Событиями были такие случаи, как пожар на кирпичном заводе, появившиеся случаи заболевания холерой в окрестных деревнях, смерть кого-либо из братий, воры, забравшиеся во время всенощной в келлию к отцу Иоанну Полевому, и так далее.

Выдающимся событием, всколыхнувшим тихую жизнь иноков оптинских, был приезд писателя Льва Толстого в конце октября 1910 года. Лев Толстой и раньше не раз бывал в Оптиной Пустыни у старцев Амвросия, а затем – Иосифа. Надо полагать, что и на этот раз он приехал с целью побеседовать со старцем Иосифом. Но дошедшее до него известие, что в погоню за ним едут его жена, дочь и Чертков, заставило его, не побывав ни у Старца, ни у отца Архимандрита, поспешно уехать. В пути, в вагоне, он внезапно заболел и на станции Астапово в тяжелом состоянии был помещен на квартире начальника станции. Лев Толстой умирал. Указом Святейшего Синода было предписано старцу Иосифу выехать к умирающему, с целью сделать последнюю попытку убедить графа в истинах Православной Церкви и присоединить к ней. Старец Иосиф не отказывался, но в день, назначенный для отъезда, почувствовал себя настолько слабым, что ехать не мог. Тогда телеграммой из Синода было назначено ехать начальнику Скита отцу Варсонофию. Старец хотел взять с собой Николая. Но потом, поговорив с отцом Архимандритом, изменил свое намерение и уехал в сопровождении монастырского фельдшера, иеродиакона Пантелеймона.

Николай, проводив Старца и простившись с ним, возвратился в свою келлию. На столе лежали носовые платки, подаренные ему Старцем незадолго до отъезда. Взяв их в руки и глядя на них, он бессознательно прошептал:

– Платки, платки! Не придется ли мне вами утирать слезы во время скорби...

Старец пробыл в отсутствии несколько дней и благополучно возвратился в Скит, к великой радости Николая. Поездка его успехом не увенчалась. Не только его, но даже жену не допустили к умирающему, несмотря на неоднократные просьбы. Так и осталась смерть писателя-богоотступника и богохульника тайной для всех, в подтверждение пророческих слов протоиерея отца Иоанна Кронштадтского.

И опять ровной чередой потекли дни, недели, месяцы. Наступил 1911 год. В этом году большим и скорбным событием была кончина старца Иосифа. Постепенно ослабевавший Старец (ему было уже 74 года) тихо угасал, так же тихо, как прожил он свою долгую жизнь. 9 мая, без особых страданий, он тихо преставился ко Господу. Старца Иосифа не стало. С подобающими почестями, при большом стечении его духовных чад и почитателей, старца Иосифа отпели и похоронили в одной часовне со старцем Амвросием²¹.

Собором старшей братии монастыря и Скита старцем был избран скитский иеромонах Нектарий²², тот, который когда-то, при поступлении в Скит, показался Николаю «чудным». Правда, старец Нектарий, при всем своем высоком духовном устроении, слегка как бы юродствовал. Некоторые слова и действия его не всегда были понятны для окружающих.

Смерть старца Иосифа была предвестником страшной грозы, разразившейся над Скитом, удары которой, волею судеб Божиих, были направлены на старца Варсонофия и отца Николая. Смерть старца Иосифа была, если можно так сказать, первопричиной всех бедствий, неожиданно обрушившихся на них...

Осиротевшие духовные дети старца Иосифа, предоставленные самим себе, дали волю своим страстям и, по внушению диавола, врага мира и любви, недоброжелательность по отношению к старцу Варсонофию обострили до того, что вскоре от слов перешли к действиям. К тому же вновь назначенный старец Нектарий был неугоден им, так как он был близок духовно к старцу Варсонофию и пользовался его расположением. Все злонамеренные действия недоброжелателей старца Варсонофия велись в глубокой тайне. Ни Старец, ни отец Николай не подозревали до последней минуты, какое тяжелое испытание готовит им Господь.

Однажды, в первых числах марта 1912 года, в пятое воскресенье Великого поста, Старец, возвратившись после Литургии в свою келлию, спросил Николая, – «обратил ли он внимание на то, какое читалось за Литургией Евангелие?» И, указывая на слова: «Се восходим во Иерусалим, и предан будет Сын Человеческий... и поругаются Ему... и уязвят Его, и оплюют Его и убиют Его…» (Мк. 47 зач., 10:32–45), сказал:

– Вот степени восхождения в Горний Иерусалим. Их надо пройти. На какой степени находимся мы?..

Таинственно, задумчиво были произнесены эти слова. Внимая им, Николай молча слагал их в своем сердце.

Через несколько дней после этой беседы Старца вызвали к отцу Архимандриту. Возвратясь от него, Старец удивил отца Николая необычной бледностью своего лица. Черты его как бы окаменели. Обратясь к нему, Старец сообщил ему весть, поразившую его, как удар грома, своею горестною неожиданностью. Сердце Николая как бы оторвалось и упало. Вихрь мыслей пронесся в голове, и все смешалось. Указом Святейшего Синода его дорогого Старца переводили в Московскую епархию на должность настоятеля Коломенского Старо-Голутвина монастыря. И для Старца, и для отца Николая это известие было неожиданным ударом, и ударом непосильно тяжелым. Старец ожидал смерти, и единственное его желание было – в конце дней своих освободиться от начальственной должности и удалиться на покой в уединенную келлию милого его сердцу Скита. Об этом только он воздыхал ко Господу. Но Господь готовил ему иное. Рушились все его надежды и желания. Скорбь Старца была беспредельна... «Скорбию надо считать не то, что по внешности переживает человек, а то, насколько попускается ему Богом быть удрученным от этого переживания, причиняющего его сердцу скорбь и страдание». Старец воистину страдал. Делясь с отцом Николаем своею скорбию, он сказал однажды, что «от великой внутренней борьбы и скорби он боится сойти с ума». И Старцу, и всем близким его, в том числе и отцу Николаю, было вполне понятно, что «такое распоряжение высшего начальства было для Старца наказанием, что оно было устроено по проискам его недоброжелателей, что имели тут место и клевета, и человекоугодие, и ложь, и многое другое...». Не один раз вспоминал впоследствии отец Николай слова Евангелия: «Се восходим во Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет... и поругаются Ему, и уязвят Его, и оплюют Его, и убиют Его...» Вот степени восхождения в Горний Иерусалим. И поругались над Старцем, и оплевали, и уязвили и... убили.

Пасха в 1912 году была ранняя, 25 марта. Много лет спустя часто приходили на память отцу Николаю последние дни, проведенные со Старцем, последняя беседа с ним во время последней прогулки по еще зимнему оптинскому лесу. В последний раз Старец любовался красотою любимых мест и тихо пел сретенские ирмосы. Любил он эти ирмосы. Предчувствуя свою близкую кончину, он сказал Николаю, что поет эти дивные ирмосы в последний раз, что не будет он петь их на будущий год.

Отец Николай, так же, как и все любящие и почитающие старца Варсонофия, в глубине души питал надежду, что Старец останется в Скиту. Надо полагать, что у них были основания надеяться на это. Старец имел возможность отказаться от нежелательного назначения по старости и болезни и уйти на покой. И это была правда. Он действительно, на самом деле, был слаб и болен. Впоследствии, после его смерти, выяснилось, что незадолго до перемещения им было подано прошение об увольнении от должности начальника Скита с целью уйти на покой. И как бы в ответ на это прошение, вскоре был получен указ. Можно предположить, что тяжелая внутренняя борьба Старца в этом и заключалась. Отказаться от назначения и в тишине Скита окончить дни свои, готовясь к переходу в вечность, или до конца быть послушным сыном Церкви и возложить на себя иго, посланное ему как от руки Господней? После великой внутренней борьбы и усиленных молитв Старец решил, как истинный сын Церкви, покорно преклонить главу пред неисповедимыми судьбами Божиими и поднять на свои слабые старческие плечи возлагаемый на него тяжелый крест.

В своих наставлениях и поучениях Старец чаще всего напоминал братии и всем своим духовным чадам о важнейших монашеских добродетелях: смирении и послушании. Помня слова Апостола: «образ буди верным…» (1Тим.4:12), он явил себя и в этом случае высоким образцом иноческого послушания.

И вот, 2 апреля, в понедельник на Фоминой неделе, старец Варсонофий навсегда покинул милый Скит и всех, близких и дорогих ему духовно, братий. После тихого, благоухающего Скита, укромно спрятавшегося от мира среди векового леса, он направился на страну далече, в чуждый, неведомый Голутвин. Старец шел на крест...

Для отца Николая наступила полоса скорбей. Как и предсказывали ему епископ Трифон и старец Варсонофий, тихое, безмятежное состояние души его, благодатная радость и беспечалие уступили место страданиям – печали, скорби и туги сердечной.

Вначале скорби не были настолько тяжелы, чтобы надолго омрачить его светлую душу. Господь постепенно, не сразу, вводил Своего избранника на предназначенный ему крестный путь. Болезнь Старца, свои немощи и болезни, тяжелые переживания в связи с братом Иваном – все эти скорби были только предвестниками несравненно больших страданий.

Готовясь к разлуке с дорогим и любимым Старцем, единственным во всем мире своим отцом и наставником, отец Николай страдал вдвойне. Сердце его разрывалось при одной мысли о том, чего он лишается в лице Старца. Беспокоила и страшила его также мысль о предстоящих изменениях в своей жизни в связи с отъездом Старца. Одновременно с этим он не мог оставаться безучастным, видя великую скорбь и страдания Старца своего. Страдания Старца находили горячий отклик в его любящем сердце. Но Старец был слаб и болен. Николая от непомерно тяжелой скорби спасала его молодость. Кроме того, он до такой степени был занят в связи с передачей всех дел Скита новому начальнику, что у него не оставалось ни времени, ни сил, чтобы осознать умом всю тяжесть катастрофы, нарушившей их мирную жизнь.

Скорбные дни переживали они. Только молитва и предание себя в волю Божию подкрепляли силы Старца и отца Николая. Возможно, что отец Николай надеялся и на то, что Старец возьмет его с собой. Но Старец был как несокрушимая скала под ударами бушующего моря, и все, в том числе личную привязанность и любовь к Николаю, он положил к ногам Господа как жертву. Николай был нужен обители Оптинской, Николаем дорожили. На него возлагали большие надежды. Безупречное житие его в Скиту в продолжение четырех лет и наилучшие отзывы о нем старца Варсонофия хорошо были известны отцу Архимандриту. Старец расставался с Николаем навсегда.

В одной из своих последних, прощальных бесед с Николаем Старец молитвенно произнес над ним такие трогательные слова:

– Господи! Спаси раба Твоего! Соверши из него инока! Сподоби его Царствия Небесного!..

А в другой раз пророчески произнес:

– Господи! Спаси раба Твоего сего Николая! Буди ему Помощник! Защити его, когда он не будет иметь ни крова, ни приюта...

Наступил день разлуки. Когда Старец в последний раз положил свою благословляющую десницу на его голову, у Николая потемнело в глазах. Тяжесть его скорби описать нельзя. Ее поймет без слов всякий, кто перенес когда-либо разлуку с любящим и любимым человеком...

Старец уехал в сопровождении келейника своего, брата Григория Ермакова (впоследствии иеромонах Геронтий), сменившего призванного в армию брата Никиту. Вместе с ним поехал в Голутвин и брат Иван Беляев.

Николай остался один. С опустошенным сердцем и тяжелой головой возвратился он в свою келлию, проводив Старца. Рыдания сотрясали грудь. И вспомнились ему платки, подаренные Старцем два года назад, и свои слова: «Платки, платки! Не придется ли мне вами утирать слезы во время скорби...»

Неприязненное отношение к старцу Варсонофию некоторые из братий, как это часто бывает, перенесли на Николая. Все то, о чем предупреждал и что пророчески предсказывал ему Старец, сбылось. С отъездом Старца все рухнуло. Вся жизнь отца Николая изменилась. Сколько насмешек тайных и явных, глумлений и торжествующего злорадства перенес он от неразумных братий! Об этом знал только один он... Чтобы дополнить до краев чашу страданий, предназначенных выпить отцу Николаю, его вскоре после отъезда Старца постиг новый удар. Его не только разлучили со Старцем, но, так же, как и Старца, изгнали из Скита. Николая перевели в монастырь²³. Если вспомнить, до какой степени он сроднился со Скитом, полюбил его тишину и об одном только молил Господа, чтобы всю жизнь провести в укромном, благословенном Скиту и в нем сложить свои кости, если вспомнить все это, то вполне станет понятно, какую скорбь причинил этот перевод Николаю. Правда, он был нужен монастырю. Архимандрит Ксенофонт, тоже больной и слабый, проводив старца Варсонофия в Голутвин, лишился в его лице не только самого близкого по духу человека, но и мудрого советника и помощника во всех административно-хозяйственных делах. Ему нужен был молодой и энергичный помощник. Отец Николай, в течение четырех с лишком лет помогая Старцу в переписке, помимо этого, был в курсе дел Старца в смысле управления Скитом. Возможно, что нежелательный для отца Николая перевод в монастырь был решен еще до отъезда Старца, по убедительной просьбе отца Архимандрита. Можно предположить и то, что здесь также имели место происки недоброжелателей Старца, перенесших свою неприязнь на его любимого ученика.

Николай простился со Старцем, простился и со Скитом. Прощай, милый Скит, тихий, благоухающий уголок, прощай... Прощай, уютная келлия Старца, богодухновенные речи его, его мудрые советы и наставления, прощайте навсегда!..

В монастыре отца Николая сразу же сделали письмоводителем в канцелярии, совместно с отцом Петром Крутиковым (впоследствии иеромонах Парфений).

А старец Варсонофий, возведенный в Москве в сан архимандрита, в это время тоже вступал в новую и последнюю фазу своей земной жизни. Ехал он на место своего нового служения как на крестные страдания. И действительность не обманула его. Коломенский Старо-Голутвин монастырь (Московской губернии) он нашел в запущенном состоянии как с внешней, так и с внутренней, духовной стороны. Многие здания монастыря требовали неотложного ремонта. Бесхозяйственность царила во всем. Немногочисленная братия монастыря поразили его опытный взор своей распущенностью. Неаккуратное посещение церковных служб, неряшливость в одежде, дерзкое и грубое обращение не только между собой, но и с начальствующими лицами, самовольные отлучки из монастыря, пьянство – вот что нашел здесь архимандрит Варсонофий. Все это безобразие и неблагочиние возмущало его боголюбивую душу. Несмотря на свою старость, болезни и тяжелые переживания последних дней, он не упал духом. Со свойственной ему энергией принялся он за свои настоятельские труды, заботясь о внешнем и внутреннем благоустроении обители. Труды его были непомерно велики и сопряжены с большими скорбями, главным образом при соприкосновении с распущенной братией. Не щадя своих слабых сил, трудился он. Плодом неусыпных трудов его было то, что в самое непродолжительное время монастырь начал обновляться и процветать. Монастырь не имел средств на ремонт. Слух о прибытии Оптинского старца в коломенские пределы быстро распространился. Увеличился приток богомольцев. Доходы монастыря начали возрастать. Нашлись благодетели, жертвующие крупные суммы денег и строительные материалы. В течение года весь монастырь был отремонтирован заново. Улучшена братская трапеза. В отношении же братии Старец вынужден был принять ряд крутых мер, вплоть до удаления из монастыря некоторых недостойных иноков, задающих тон другим, и вскоре прекратил все безобразия. Иноки других монастырей, духовные дети Старца, стремились к нему, чтобы под его мудрым руководством работать Господу. Монастырь пополнился людьми, искренно ищущими спасения. Поистине можно удивляться, как у Старца хватило сил в столь короткий срок выполнить такую колоссальную работу по благоустройству монастыря. В этом ясно видна была помощь Божия.

Старец давно, еще в Оптиной Пустыни, начал слабеть. Непомерно тяжелые труды, заботы и скорби подорвали слабый его организм. С самого начала 1913 года Старец почувствовал обострение своей давнишней желудочно-кишечной болезни. Он быстро начал слабеть. Обострения болезни повторялись все чаще и чаще. И в феврале этого года, подтачиваемый тяжелым недугом, слег в постель. С неподражаемым терпением переносил Старец свои страдания. За месяц до смерти он отказался от медицинской помощи, сказав окружающим его:

– Я – на кресте. Оставьте меня...

Предчувствуя свою близкую кончину, он, слабеющей рукой, написал большое письмо сменившему его начальнику Скита Оптиной Пустыни отцу Феодосию. Между прочим, в этом письме были такие строки:

«В минуты скорбных дум, по поводу разных тягот, уношусь мысленно в милую Оптину, в родимый Скит... Быть может, Господь сподобит меня затвориться в нем и подготовиться к смерти, которая видимо приближается... Останавливаюсь пока на решении: ожидать ясного указания воли Божией...»

Очевидно, Старца до конца жизни не покидали мысли о милом его сердцу Ските, и одного только желал он на земле – умереть в Скиту... Одновременно с этим письмом им было подано прошение Московскому митрополиту Макарию об увольнении с должности настоятеля Голутвина монастыря по болезни и разрешении возвратиться в Оптинский Скит на покой. Подписывая прошение, он сказал своему письмоводителю, брату Ивану Беляеву:

– Как получу увольнение, поедем все в Оптину. Там я и сложу свои кости...

Но было уже слишком поздно... Болезнь Старца прогрессировала с ужасающей быстротой (по-видимому, у него был рак желудочно-кишечного тракта). Это было в середине марта. А первого апреля, в понедельник 6-й седмицы Великого поста, рано утром, Старец предал свою чистую душу в руце Господа, Которого столь пламенно возлюбил и ради Которого всю свою жизнь распинал себя до последней минуты. Не обманули его предчувствия близкой кончины, о которой он говорил отцу Николаю, прощаясь с Оптиной. И, подъезжая в первый раз к Голутвину, он пророчески сказал своим спутникам:

– Отселе предстану пред Господа...

Ровно год пробыл Старец в Голутвине, по прикровенному предсказанию блаженной Параскевы Саровской о таинственных 365 днях, и, по истечении этих дней, отошел ко Господу.

Смерть старца Варсонофия была поистине смертью праведника. Недели за две до своей кончины он уже ничего не вкушал и, почти ежедневно, приобщался Святых Христовых Таин. Келейники, милые его сердцу оптинцы: брат Иван, брат Григорий и брат Кирилл Зленко, окончивший к тому времени службу в армии и приехавший к своему Старцу в Голутвин, окружали его болезненный одр.

– «Приидите, чада, послушайте мене...» (Пс.33:12) «Честная бо реку...» (Притч.8:6) – слабеющими устами шептал он им. Со скорбию взирали они, как тихо угасал великий светильник, освещающий их жизнь и жизнь многих других.

До самой кончины Старец был в полном сознании. Молитвы ко Господу и Его Пречистой Матери сменялись молитвенными воздыханиями ко многим, особенно чтимым им святым, а также и к почившим старцам Оптинским. Последние его слова, произнесенные коснеющим языком, были о рае... Затем – последний вздох, и душа старца Варсонофия оставила его бренное тело, свою земную оболочку.

За несколько дней до кончины своей он попросил окружающих читать Святое Евангелие. Оно читалось почти беспрерывно до последней минуты.

Глубоко трогательна и назидательна была кончина Старца. Казалось, что, произнеся последние слова о рае, он спокойно уснул. Господь послал Своему рабу, после многотрудной жизни, блаженную, тихую кончину...

Тело Старца, облаченное согласно его завещанию в схимническое одеяние, лежало в храме до 6 апреля. Панихиды по новопреставленном священно-архимандрите схимонахе Варсонофии совершались почти беспрерывно. Все его духовные дети и почитатели съехались отовсюду отдать последний долг почившему.

6 апреля, в Лазареву субботу, преосвященным епископом Трифоном, приехавшим из Москвы, была отслужена соборне заупокойная Литургия и произнесено прочувствованное слово. Епископ Трифон, знавший Старца еще в то далекое время, когда он был послушником, и глубоко чтивший его, между прочим, сказал такие слова:

– Ты умел только любить, только творить добро, и какое море злобы и клеветы вылилось на тебя!.. Ты все принимал с покорностью, как многострадальный Иов... Я свидетель, что ни одного слова осуждения кому бы то ни было я не слыхал от тебя... Я, как пастырь, знаю, что в наше время значат такие старцы. Его наставления тем более были ценны, что с образованием он соединял высоту монашеской жизни...

После отпевания по иноческому чину все во множестве собравшиеся его духовные дети и почитатели, а также жители города Коломны и его окрестностей, успевшие полюбить Старца за столь короткий срок, прощались с ним. Гроб с телом почившего был поставлен в траурный вагон и, по разрешению Святейшего Синода, специальным поездом отправлен для погребения в Оптину Пустынь.

Для оптинской братии смерть Старца была полной неожиданностью. Отец Николай и другие иноки, расположенные к Старцу, в глубине души питали надежду на возвращение его в Скит. Правда, полученное в середине Великого поста известие о болезни Старца несколько поколебало эту надежду. Вскоре было получено второе известие о том, что Старец твердо решил в скором времени приехать. И вновь загорелась надежда в сердцах любящих его. И вдруг – страшная, потрясающая весть: Старца нет в живых, Старец скончался...

8 апреля траурный поезд прибыл на станцию Козельск. Оттуда, при большом стечении народа, прибывших с этим поездом почитателей Старца и местных жителей, гроб с телом на руках священнослужителей был принесен в Оптину Пустынь. 9 апреля, во вторник Страстной седмицы, после Литургии, собором в числе 21 иеромонаха и 4 иеродиаконов, во главе со скитоначальником отцом Феодосием, была отслужена заупокойная лития.

Под умилительное пение полным хором монахов стихиры «Приидите, последнее целование дадим...» вся братия оптинская и множество его духовных чад и богомольцев подходили прощаться со Старцем.

Старца Варсонофия предали земле рядом с его наставником, старцем Анатолием, против южных дверей Введенского собора. После целого года великих страданий он вернулся в свою милую Оптину, чтобы «сложить свои кости» не в чуждом Голутвине, а рядом со своим дорогим старцем... Это было большим утешением для всех любящих почившего.

Архимандрита Ксенофонта на погребении не было. Он лежал больной. Собрав последние силы, он встал и из окна своих покоев скорбно смотрел на печальную погребальную процессию. Отца Николая на погребении тоже не было. Он лежал в больнице. Прикованный тяжелым недугом к постели, он, с переполненным великим горем сердцем, слушал заунывный, за душу берущий, погребальный перезвон и мощный гул девятисотпудового монастырского большого колокола. Он был болен ревмокардитом, то есть острым ревматическим воспалением суставов и сердца.

Долго отец Николай пробыл в больнице. Только через месяц после погребения Старца вышел он оттуда. И первые шаги его, слабые и неуверенные, были направлены на дорогую могилку. Вот белый мраморный крест над могилой старца Анатолия. А рядом, ближе к храму, – свежий холмик земли, прикрытый еловыми ветками, и высокий деревянный крест с неугасимой лампадой. Развесистая яблоня цвела бело-розовым цветом недалеко от могилы. Лепестки ее, осыпаясь под легким дуновением весеннего ветерка, ложились, как снег, на молодую нежную травку и на непокрытую голову отца Николая, припавшего ниц к дорогой могиле. И вспомнились ему слова Старца, сказанные ему когда-то: «Когда я буду лежать в земле сырой, придете Вы на мою могилку, помолитесь о душе моей и скажете: «Милый Батюшка! Вот он действительно любил меня». Осиротеете Вы тогда, моя деточка, осиротеете...»

Был май. С лазурного неба весело сияло солнышко. Все кругом было зелено, юно, прекрасно, все радовало взоры. От великой скорби отец Николай не видел ничего. Все потемнело и потускнело в его глазах. От сознания, что Старца уже нет в живых, что тело его лежит в земле сырой, что никогда уже не взглянут на него из-под очков добрые, полные любви глаза Старца, никогда не прозвучит его голос, никогда милая, детская улыбка не осветит его святолепного лица, – сердце в нем обливалось кровью и рвались из груди рыдания. И в довершение всего, он лишен был возможности, из-за своей болезни, даже проститься со Старцем, дать ему последнее целование. Скорби отца Николая не было предела...

Господь, премудро устрояющий нашу жизнь, жизнь человеков на земле, дал нам чудесную целительницу всякой скорби, всякой туги и печали – время. Время излечивает все раны, уменьшает самую жгучую боль, смягчает самые тяжкие страдания душевные и открывает глаза на многое, непонятое когда-то...

Время шло. Кровоточащая рана сердца отца Николая, с течением целительного времени, постепенно закрывалась, скорбь души по утраченном наставнике смягчалась, сглаживались все тяжелые переживания тех дней. Но никогда, до самой кончины своей, не забывал он дорогого своего Старца. Для него Старец был как живой. Он служил отцу Николаю как бы путеводной звездой, указывающей верный путь во всех случаях жизни.

К 40-му дню со дня смерти старца Варсонофия, при непосредственном участии отца Николая, Оптиной Пустынью была издана небольшая книжечка в сорок шесть страниц под заглавием: «Памяти Оптинского старца схиархимандрита Варсонофия. – Венок на могилу Батюшки от его духовных чад и почитателей к 40-му дню его блаженной кончины». В книжечке кратко описывалась жизнь почившего Старца, его труды, болезнь, смерть и погребение. В конце, в траурной рамке, было напечатано обращение, составленное, по-видимому, отцом Николаем, такого содержания: «Оптина Пустынь в настоящее время озабочена собиранием материалов для составления жизнеописания почившего Старца. Поэтому она усердно просит всех, кто имеет какие-либо сведения о его жизни и деятельности, о случаях благодатного действия его молитвы, о прозорливости его, о его наставлениях письменных и устных, а также о его жизни до поступления в монастырь, сообщать таковые по адресу: город Козельск, Калужской губернии, Оптина Пустынь, скитоначальнику иеромонаху Феодосию».

На 40-й день со дня кончины старца Варсонофия, 10 мая, из разных мест России съехались его духовные чада – духовенство, монашествующие и миряне, чтобы молитвенно почтить память дорогого и незабвенного отца и наставника, исполняя тем долг христианской любви. Накануне этого дня было отслужено заупокойное всенощное бдение, во время которого скитоначальником и временным заместителем больного отца Архимандрита, иеромонахом отцом Феодосием было произнесено слово. В нем, в кратких словах, была обрисована вся светлая личность почившего Старца, его труды на пользу обители, его великое послушание Церкви Христовой, его редкий дар проникновения в души кающихся и благодатного воздействия на них. Слово это, по поручению начальства, составлял отец Николай. Еще в ноябре 1912 года, в день столетнего юбилея со дня рождения великого старца Амвросия, им же было составлено соответствующее слово, произнесенное также отцом Феодосием. Начальство монастыря давно уже оценило и образованность отца Николая, и его дар передавать свои мысли и чувствования кратко, просто и вразумительно.

Через некоторое время после смерти старца Варсонофия стараниями его почитателей, при активном участии отца Николая, над могилами старцев Анатолия и Варсонофия была воздвигнута изящной архитектуры часовенка. Верх часовни украшала позолоченная главка, весело блистая под лучами солнца. Через цветные стекла окон во внутренность часовенки струился таинственный полусвет. Деревянный крест с изображением Распятого Спасителя стоял у восточной стены часовни. Неугасимая лампада теплилась пред ним, освещая Божественный Лик и лики Божией Матери и святителя Варсонофия Тверского. Направо – беломраморный крест и надгробие над могилой старца иеросхимонаха Анатолия. Налево – такая же, из белого мрамора, гробница прикрывала могилу старца Варсонофия. На гробнице золотом была вырезана надпись: «Да будет воля Божия, благая и совершенная». На наружной стороне часовни, обращенной к Введенскому собору, надпись: «Старец схиархимандрит Варсонофий, в мире полковник Павел Иванович Плиханков. Из потомственных дворян Оренбургской губернии. Родился 5 июля 1845 года. Поступил в Скит в 1891 году. В 1907 году был назначен игуменом, начальником Скита и братским духовником. В 1912 году назначен настоятелем Коломенского Старо-Голутвина монастыря, с возведением в сан архимандрита. Преставился о Господе 1 апреля 1913 года на 68 году от рождения».

На других стенах часовни – следующие надписи: «Упокой, Господи, душу раба Твоего в селениих праведных». – «Непрестанно молитеся. О всем благодарите» (1Сол.5:17–18). – «Претерпевый до конца, той спасен будет» (Мк.13:13). – «Терпя потерпех Господа, и внят ми и услыша молитву мою» (Пс.39:2).

Ты же последовал eси моему учению, житию, привету, вере,

долготерпению, любви, терпению, страданием, изгнанием…

(2Тим.3:10–11)

Сведений о жизни отца Николая в монастыре сохранилось очень мало. Дневник свой после катастрофы, разлучившей его со старцем Варсонофием и так изменившей его жизнь, он прервал²⁴. В дневнике он записывал преимущественно наставления Старца, когда же Старца не стало, отпала и потребность вести записи. Описывать текущую жизнь, всегда, в сущности, однообразную, у него не было ни желания, ни времени. Сам же он не любил говорить о себе, о своих чувствованиях, думах и переживаниях. С достоверностью известно только то, что он всегда и во всем был яко Божий слуга. Это был прекрасный образец не только для молодых, но и для старых, проживших в монастыре десятилетия, монахов. Это был высокий пример безусловного послушания, нелицемерного смирения, мирности со всеми исключительной, твердости и мужества, не колеблющегося ни перед лестию, ни перед угрозами, добросовестности в исполнении своих обязанностей образцовой. Не по годам серьезный, вдумчивый и в то же время всегда радостный, он, еще в те, далекие годы, приковывал к себе внимание всех. Все видели и понимали без слов, что отец Николай – не заурядный монах, каких много. Фундамент, заложенный в душе отца Николая старцем Варсонофием, был сложен прочно и надежно. В продолжение всей своей жизни в монастыре, – в тихой келлии своей, в храме, за послушанием, везде и всегда он на этом несокрушимом основании возлагал все новые и новые камни, строил свой дом душевный во славу Божию. Он непрерывно рос духовно.

Работал письмоводителем в канцелярии монастыря, отец Николай был занят с утра и до позднего вечера, исключая, конечно, богослужебные часы. По нескольку раз в день приходилось ему ходить из монастыря в Скит и обратно по разным делам обители, ибо новый скитоначальник был еще недостаточно опытен. Когда отец Архимандрит заболел своей предсмертной болезнью, его временно замещал начальник Скита отец Феодосий. Именно в это время, в силу необходимости, отцу Николаю пришлось выявить себя не только как аккуратного и исполнительного письмоводителя, но и как в высшей степени энергичного, деятельного помощника во всех практических делах обители.

Для архимандрита Ксенофонта утрата такого мудрого, незаменимого советника и помощника, как почивший старец Варсонофий, была в высшей степени прискорбна. Отец Николай, благодаря своим практическим способностям, вскоре сделался, по общепринятому выражению, «правой рукой» больного Архимандрита и, в свою очередь, был незаменим. То недоверие, которое когда-то проявил отец Архимандрит по отношению к отцу Николаю, когда отказался принять его в Скит в 1907 году, давно исчезло (он был принят только по убедительному ходатайству старца Варсонофия. Об этом сам Старец сказал однажды послушнику Николаю, что «если бы я не был начальником, Вас не приняли бы в Скит»). Отец Архимандрит очень высоко ценил своего молодого даровитого помощника. К концу их совместной работы официальные отношения между ними сменились теплой и прочной привязанностью.

Так шло время. Наступил тяжелый 1914 год. В июле этого года всю страну, до самых отдаленных и глухих уголков ее облетела страшная весть: «Война!» Долетела она и до Оптиной Пустыни. Война с Германией и союзными с ней государствами внесла много изменений в тихую, размеренную жизнь обители. Многие из молодых послушников ушли на фронт.

Одновременно с ними уехал на войну и брат Иван Беляев. Когда покойного старца Варсонофия перевели в Голутвин монастырь, брат Иван уехал вместе с ним и до самой кончины Старца был при нем, исполняя обязанности личного письмоводителя. Когда же Старец скончался, он вместе с послушниками Григорием и Кириллом возвратился в Скит Оптиной Пустыни на прежнее свое пономарское послушание. По близорукости своей он был освобожден от военной обязанности и призыву не подлежал. Возгоревшись желанием подвигов, он добровольно отправился на фронт в качестве брата милосердия (санитара). Больной отец Архимандрит отпустил его²⁵. Здесь в жизни Ивана произошло событие, решившее всю его дальнейшую судьбу. В санитарном поезде, отправлявшемся к месту военных действий, он познакомился с одной сестрой милосердия и, по попущению Божию, столь пленился ею, что забыл все... Конец этой истории был весьма прискорбен. Иван вместе с полюбившейся ему девушкой возвратился с фронта в Москву и женился на ней... Где горение души о Боге? Где молодое, горячее и искреннее стремление к жизни иноческой, жизни в Боге?.. – «Дух пройде в нем, и не будет, и не познает ктому места своего». (Пс.102)

Отец Николай, получив из Москвы известие о женитьбе брата, был поражен столь неожиданным, горестным его поступком. Придя в Скит, он поделился своей скорбью с отцом Феодосием. Тот, выслушав отца Николая, сказал, что он не знает брата Ивана Беляева. Конечно, он хорошо его знал и не мог скоро забыть. Несколько раз отец Николай объяснял ему, что это его родной брат, что он был монахом скитским и нес пономарское послушание, что не так давно уехал на фронт. Отец Феодосий слушал, слушал и... многозначительно помолчав, промолвил: «Нет, я не знаю его...» Тогда отец Николай понял все. Для отца Феодосия, весьма духовно настроенного монаха, «монах» Иван не существовал. Поступок брата для отца Николая был столь прискорбен, что до конца жизни тяжелое воспоминание это омрачало его светлую и чистую душу. Возможно, что его тяготило и сознание, что он, может быть, недостаточно прилагал стараний, чтобы со своей стороны укрепить младшего брата на избранном пути.

30 августа этого же, 1914 года после тяжелой болезни (рак печени) скончался архимандрит Ксенофонт, 67 лет от рождения. Погребен в Казанском соборе. В журнале «Кормчий» после его смерти была напечатана статья – некролог с фотографией, написанная Иваном Беляевым.

После смерти архимандрита Ксенофонта на должность настоятеля Оптиной Пустыни был избран и утвержден иеромонах Исаакий. По своей примерной, истинно монашеской жизни он был вполне достоин занять столь высокий пост. Очень большого роста, внушительной и благолепной наружности, он был прост, как дитя, и в то же время мудр духовной мудростью. Простота его иногда доходила до курьезности. Отец Николай, впоследствии отец Никон, всегда тепло вспоминавший совместные труды свои с архимандритом Исаакием, однажды, улыбаясь, рассказал своим духовным детям, как на одном совещании, когда решался вопрос – какую сумму денег выделить на пожертвования пострадавшим от войны, отец Архимандрит, обращаясь к старшей братии, недоуменно разводя руками, произнес: «Мало – мало, а много – много...» Отец Николай очень уважал и почитал его и в затруднительных случаях своей личной жизни всегда обращался к нему за советом.

В 1915 году, 24 мая, на день памяти преподобного Симеона Дивногорца, отца Николая постригли в мантию. При постриге было дано ему новое имя – Никон, в честь святого мученика Никона, вспоминаемого Церковью 28 сентября. Новопостриженному отцу Никону было 27 лет.

Менее, чем через год, 10 апреля 1916 года, отец Никон был рукоположен в первую степень священства, – в сан иеродиакона.

Было замечено всей братией и богомольцами, что отец Никон с первых же дней очень хорошо служил. Ровно, спокойно и в то же время одушевленно произносил он надлежащие возгласы, благоговейно и со страхом Божиим предстоя со служащим иеромонахом престолу Божию.

Когда у него впоследствии спрашивали, почему он с самого начала так хорошо служил, предполагая, что он заранее готовился к посвящению, отец Никон ответил:

– Нет. До посвящения во иеродиакона я никогда не читал служебник, потому что не знал, достоин ли я быть священнослужителем. Я стал читать его тогда, когда меня посвятили во иеродиакона. Служить меня учили братия. Я слушал все, что мне говорили, и даже просил, чтобы мне указывали на мои недостатки в служении. Слушая их наставления, я потом подвергал их рассуждению и принимал то, что мне подходило. Однажды у нас в Оптиной служил протодиакон из Калуги. Я просил его указать мне, как надо служить. Он спросил меня: «А Вы читали «Учительное известие»? Я ответил: «Да, читал». – «Так мне Вам больше нечего сказать», – ответил он. Тогда я был очень недоволен ответом протодиакона, но потом, читая внимательно эту книгу, я понял, почему он мне так ответил, и был очень благодарен ему. Из этой книги –"Учительное известие» я узнал, что при совершении богослужения важно не то, чтобы громко и красиво делать возгласы, а чтобы служить с благоговением.

***

Война затянулась. К концу 1916 года ощутимо чувствовался недостаток во всем жизненно необходимом. Поднялись цены на все. Оптина Пустынь подвергалась всем лишениям и трудностям вместе со всей страной. Не хватало рабочих рук. Приходилось прибегать к наемной силе. Бюджет монастыря сократился.

Несмотря на это, обитель Оптинская охотно отзывалась на все воззвания и просьбы о помощи пострадавшим от войны и не скупилась на пожертвования в различные благотворительные общества, до минимума сокращая свои потребности.

При наплыве беженцев из Польши и Белоруссии монастырю предложено было предоставить помещение для них. Это предписание начальства сильно взволновало отца Архимандрита и старшую братию. Куда поместить пятьдесят человек беженцев? Решено было отдать одну из гостиниц. Среди поселившихся в ней беженцев появились случаи эпидемических заболеваний (брюшной и сыпной тиф). Монастырь вынужден был освободить для них один из больничных корпусов. В конце войны еще одна гостиница была занята приютом для осиротевших детей. Мир с его суетой явно вторгался в обитель. Но насельники ее были частью страны, частью страдающего народа и вместе со всеми переживали всю тяжесть и скорбь последствий войны, понимая, что «аще страждет един уд, то с ним страждут и вси уды»... (1Кор.12:26) Жизнь их, по существу, не изменилась. По-прежнему совершались службы Божии в храмах монастыря и Скита, все так же трудились на послушаниях братия, содевая свое спасение.

Наступил грозный и роковой 1917 год. Прогремела революция. Рушилось все старое. Власть над истомленной страной взяла партия безбожников-атеистов, придерживающихся материалистического мировоззрения. В ожидании неизбежно грядущих изменений тихо и незаметно продолжали жить в монастыре иноки оптинские. До них уже доходили известия о закрытии церквей и монастырей с конфискацией их имущества.

Старое, многовековое здание государства Российского рухнуло. Строительство нового здания еще не начиналось. Наступила «разруха», неизбежное последствие всего разрушенного – хаос обломков. Страна переживала неимоверные трудности. Война с интервентами, кольцом охватившими всю страну, поглощала все скудные средства страны, истощенной предыдущими годами. Голод, острый недостаток в самом необходимом для жизни, репрессии, эпидемии тифа и других болезней терзали страну.

В первые же годы после революции большинство монастырей было уже закрыто, в первую очередь монастыри «штатные», по той простой причине, что из-за отсутствия средств к существованию братия разбрелись по всей стране, оставляя свои обители на волю Божию.

Оптина Пустынь, так же, как и некоторые другие общежительные монастыри, стойко терпела все тяготы, все притеснения и угнетения. Монастырь подвергался уничтожению не сразу. Постепенно были конфискованы сначала мельницы, затем кирпичный и лесопильный заводы, приносящие обители значительный доход. Затем был отобран лес, принадлежащий монастырю, рыбные ловли, луга, огороды, сады и скот. Той же участи подверглась пасека и вместе с нею – Скит, в котором намечено было устройство «дома отдыха». Положение монастыря было критическое. Он лишен был основных источников средств для существования. Но оптинские иноки не растерялись. Из оставшихся трудоспособных монахов была организована «сельскохозяйственная артель», конечно, с разрешения гражданской власти. Выделенные артели часть огородов, садов, луга и скота минимально обеспечивали материальные нужды монахов. И по-прежнему совершалась в храмах монастыря Божественная служба, все так же трудились братия, полагаясь на милость и благость Божию, повергая обитель и себя в руце Божии.

3 ноября 1917 года, на день памяти святого великомученика Георгия Победоносца, отец Никон был посвящен в сан иеромонаха.

С наступлением периода возмужалости (ему было 29 лет) здоровье отца Никона окрепло. От того болезненного состояния, которое испытывал он в последние годы своей жизни в Скиту, по-видимому, не осталось следа. Беспокоила его только больная нога. По-прежнему он с трудом выстаивал продолжительные церковные службы. Часто садился. Иногда расширенные вены больной ноги воспалялись, открывалась рана, причиняя серьезные страдания. В таких случаях подолгу лежал он в постели, не имея возможности передвигаться. Болезнь свою он всегда переносил спокойно и благодушно, никогда никому не жалуясь.

Он по-прежнему работал письмоводителем в канцелярии, но уже официально не «монастыря», а сельскохозяйственной артели «Оптина Пустынь». В это трудное и грозное время во всей широте развернулись административно-хозяйственные способности отца Никона. Молодой, полный нерастраченных сил и энергии, он ревностно трудился, имея высшей целью своих трудов прославление имени Божия на земле. Сохранить монастырь до последней возможности – вот что подсказывала ему эта святая и высокая цель. «Умру, а не уйду», – писал он когда-то в дневнике в дни своей юности.

Отец Никон никогда не желал и не искал начальственных должностей. Его заветным желанием было тихое, мироотречное житие аскета. Но Господу угодно было вести Своего избранника по иному пути. Юридически он нес послушание в канцелярской работе, фактически же, как-то само собой и не без воли Божией, получалось так, что решающий голос в том или ином деле обители, а потом сельскохозяйственной артели, принадлежал ему.

«Светильник ногама моима закон Твой и свет стезям моим». (Пс.118) Это псаломское изречение сопутствовало отцу Никону во всех делах его. Закон Божий, заповеди Его святые были четко написаны в его сердце. Им одним последуя, он строил свои суждения и ими одними руководствовался, не считаясь со сбивчивыми и разноречивыми суждениями других.

Проявленная им неоднократно твердость и настойчивость, основанная на правоте заповедей Божиих, но не на шатких измышлениях человеческих, породили недовольство среди некоторых братий. В основном группа недовольных отцом Никоном состояла из тех иноков, которые когда-то недоброжелательно относились к почившему старцу Варсонофию. Критически-недоверчивое отношение их перешло по инерции на любимого ученика Старца, отца Никона, а твердость, проявленная им, и благожелательное отношение к нему отца Архимандрита обострили создавшиеся натянутые отношения. Группа этих иноков была невелика, но почти все они имели вес в деле управления обителью. Некоторых из них возмущало и то, что самые правильные суждения в том или ином вопросе принадлежали не им, старым, опытным монахам, а молодому, не имеющему еще тридцати лет отцу Никону. Здесь вполне приложимо изречение одного святого отца: «Они ненавидели его за добродетели которых не имели сами и которым не могли подражать» ...

Как часто вспоминал отец Никон, переживая все это, пророческие слова своего дорогого старца Варсонофия:

– Увидите Вы день лют... Попомните мое слово... Много придется Вам пролить поту, крови и слез... И придет моя деточка на мою могилку и скажет мне: «Милый папочка, батюшка Варсонофий! Помоги мне, помолись за меня, мне очень тяжело!..»

«Господь зрит на сердце человека». (1Цар.16:7) Сердце же его было чисто и свободно от всякого лукавствия. И намерения его были благие, а Господь и намерения целует.

Впоследствии он не раз говорил своим духовным чадам, что «жить надо так, чтобы вся жизнь была окружена железным кольцом заповедей Божиих, и не только всякое предпринимаемое дело, но и каждое слово надо проверять, согласно ли оно с законом Божиим».

Вот что он писал одному своему духовному чаду, вспоминая пережитое им: «Все это – в прошлом. Но ни прошлое, ни настоящее, ни будущее не могут заставить меня изменить свои решения, ибо они основаны на слове Божием, на заповедях Евангельских и правилах Церковных. Я – монах, а монах есть исполнитель всех заповедей Божиих. Ни прещения, ни угрозы, ни даже смерть не должны заставить монаха презреть заповедь Божию. Умиляют мое грешное сердце слова псаломские: «Твой есмь аз, спаси мя, яко оправданий Твоих взысках». (Пс.118:94) Говорю их Господу, когда грозят мне люди или помыслы мои при исполнении долга моего священноиноческого. Буди воля Господня!..»

И мир возненавиде их, яко не суть от мира.

(Ин.17:14)

Вси хотящии благочестно жити, гоними будут.

(2Тим.3:12)

С самого начала революции Церковь Православная испытывала великое гонение и притеснение. Один за другим закрывались монастыри и храмы. В них устраивались «дома отдыха», санатории, клубы, кинотеатры, библиотеки или просто они использовались под склады. В годы разрухи остававшиеся незакрытыми церкви испытывали острую нужду в самом необходимом для совершения богослужений. Не было пшеничной муки для печения просфор, красного вина, необходимого для совершения Литургии (бывали случаи, когда оно заменялось вишневым соком), ладана, свечей, масла. Число прихожан, приписанных к той или иной церкви, уменьшалось с каждым днем. Многие, весьма многие, даже пожилые, не говоря уже о молодежи, покинули Церковь. Часть молодежи, революционно настроенной, организовывала группы «воинствующих безбожников». Имея цель в кратчайший срок уничтожить веру христианскую, они по большим праздникам устраивали кощунственные процессии по улицам в облачениях, похищенных из закрытых церквей, и вообще творили всякие бесчинства и надругательства над всем священным. В довершение всего, согласно распоряжению правительства, из церквей были «изъяты» все «ценности». Специальные комиссии отбирали золотые и серебряные сосуды, церковную утварь, кресты, сдирали с икон серебряные ризы и оклады.

Поруганная Церковь переживала тяжелое время. Лавина бедствий, обрушившаяся на нее, сметала на своем пути все святое. Епископы, священники, монахи и все близкие Церкви по духу люди подвергались жестоким преследованиям. Под видом «контрреволюционеров» их арестовывали, подвергая всевозможным оскорблениям и глумлениям, даже побоям, заключали в тюрьмы, расстреливали, ссылали в отдаленные места страны, преимущественно на Крайний Север или в Сибирь, заставляя выполнять непосильную работу при скотских условиях жизни и на голодном пайке. Великое множество мучеников за веру окончило свою страдальческую жизнь и сложило свои кости в никому не ведомой стране. Страшное было время. Невольно вспоминаются при этом пророческие слова, сказанные старцем Варсонофием задолго до революции своему ученику, отцу Никону:

– Монастыри будут в великом гонении и притеснении... Придет время, когда Оптиной будет тяжело... Истинные христиане будут ютиться в маленьких церковочках... Пожалуй, Вы доживете до тех времен, когда опять будут мучить христиан, и мучения их будут подобны древним... Мы тο уж уйдем, а Вы будете участником и современником всех этих ужасов... До ужасных времен доживете Вы... Помяните мое слово, что увидите Вы день лют...

Таинственно и грозно звучали эти слова в устах Старца. И вот – они сбылись...

17 сентября 1919 года, в день Ангела своей матери, Веры Лаврентьевны, отец Никон, возвратясь после Литургии в свою келлию, неожиданно был арестован и без предъявления вины заключен в Козельскую тюрьму. Готовясь к возможной смерти, он написал матери из тюрьмы трогательное письмо, в котором, между прочим, писал, что арестовали его только за то, что «он – монах» и за то, что он «трудился для обители».

Через некоторое время отец Никон был освобожден и вновь продолжал трудиться во славу Божию в родной своей обители.

9 марта 1920 года скончался последний начальник Скита Оптиной Пустыни схиигумен Феодосий. Похоронили его останки возле южной стены правого придела Введенского собора. Над могилой возвышался скромный, деревянный, белый крест с краткой надписью.

30 июля 1922 года, проболев немногим более года, окончил свое земное житие старец иеросхимонах Анатолий, так называемый «Маленький». Его в народе называли так потому, что он был небольшого роста, в отличие от прежде почившего старца Анатолия Зерцалова. Рано утром келейник его, отец Евстигней, заметив, что Старец совсем ослабел, побежал к казначею отцу Пантелеймону, бывшему старшему фельдшеру. Когда они вдвоем вошли в келлию, Старец стоял на коленях, склонив голову на свою постель, и был уже мертв. Старца Анатолия похоронили в одной часовне со старцами Амвросием и Иосифом, несколько изменив ее. Над могилой его также было воздвигнуто надгробие, но, увы, уже не мраморное, а деревянное, окрашенное белой краской. Надпись на гробнице гласила: «О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою». (Ин.13:35) – «Пребываяй в любви, в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает». (1Ин.4:16)

Почивший Старец был скитским иеромонахом. И тогда еще он пользовался большой популярностью. Его постоянно вызывали за ворота Скита многочисленные посетительницы и посетители, желавшие побеседовать с ним. Когда в монастыре умер братский духовник, иеросхимонах отец Савва, и его келлия при храме Владимирской Божией Матери освободилась, отца Анатолия в 1908 году перевели туда. Незадолго до смерти, в связи с открытием в Оптиной музея, он переселился в так называемый Потаповский корпус – небольшой домик вблизи юго-восточной башни. Это был дивный Старец, глубоко почитаемый и любимый всеми. Он весь преисполнен был необыкновенно теплой любви ко всем без исключения.

Осиротевшие духовные дети почившего отца Анатолия перешли под руководство к последнему Оптинскому старцу, отцу Нектарию. Вся оставшаяся братия монастырская, большинство сестер Шамординской обители, тоже доживающей последние дни под видом «сельскохозяйственной артели», и многие другие, местные и приезжие, имели его своим духовным отцом и старцем. Изнемогающий под бременем постигших скорбей, Старец с любовию принимал всех приходящих к нему. Хотя Скит уже не существовал, Старец продолжал жить и принимать народ в своей «хибарке», направо от Святых врат.

Великим постом 1923 года старца Нектария арестовали. Старец был болен и слаб. Несмотря на это, его усадили в сани-розвальни и повезли в Козельск. Сопровождал его один из братий, а бывшие там в это время его духовные дети, преимущественно монахини, провожали Старца до монастырской границы, там, где кончается аллея старых ракит. Больного Старца из тюрьмы вскоре перевели в Козельскую больницу и поместили в отдельной палате. У дверей его нового жилища стоял часовой с ружьем... Арестован он был только по подозрению, а в основном за то, что к нему постоянно приходили и приезжали многочисленные посетители.

В середине весны старца Нектария выпустили из больницы и разрешили жить в Козельске, предварительно взяв с него подписку о невыезде из Козельского уезда и запретив принимать народ. Старца приютило одно благочестивое семейство, но он прожил у них недолго. Внезапно, никого не предупредив и почти ни с кем не простясь, он вместе с келейником своим уехал к одному своему духовному сыну, хуторянину. Причину своего внезапного отъезда он никому не объяснил. Есть основания думать, что, зная о том, что он находится под наблюдением власть имущих и связанный приказом никого не принимать, Старец иначе не мог поступить. Многие, не считаясь ни с чем, не учитывая создавшегося положения, а некоторые просто по неведению продолжали посещать Старца и в Козельске. Старец, памятуя Евангельские слова: «Грядущаго ко Мне не изжену вон» (Ин.6:37) не мог отказывать приходящим, и в то же время был связан приказом никого не принимать. Более достоверной причиной его внезапного отъезда можно считать то, что, как впоследствии выяснилось, толчком к бегству из Козельска послужил приказ начальства выбыть из пределов Калужской губернии. У своего духовного сына-хуторянина Старец тоже прожил недолго. Он поселился недалеко от хутора, почти на границе Калужской губернии, в селе Холмищи Брянской губернии. Здесь Старец, постепенно ослабевая, прожил около пяти лет. 29 апреля 1928 года он тихо отошел от сей временной, прискорбной жизни в жизнь вечную.

На уединенном деревенском кладбище, под сенью берез, погребен последний Оптинский старец, иеросхимонах Нектарий. Несмотря на дальность расстояния и неудобство сообщения, могила Старца не забыта²⁶. Ежегодно, преимущественно в летние месяцы, на дорогую могилу приходят его бывшие духовные дети, местные и приезжие. Иногда, по возможности, служат панихиды. У подножия могильного холмика сделано углубление. Испросив благословения и святых молитв, берут песочек, пополняемый чьей-то заботливой рукой, так же как когда-то в Оптиной Пустыни брали песочек у надгробий старцев. Трогательно все это и вместе с тем назидательно. Невольно приходят на память священные слова: «Праведный от веры жив будет…» (Авв.2:4)

***

Осенью 1922 года, по-видимому, в ответ на письмо матери своей, беспокоящейся о нем в то страшное время, отец Никон написал ей большое письмо, которое, как он сам выразился в конце, «вылилось из сердца». В начале письма он вкратце описывает свою жизнь, пишет, что «трудится несколько в письмоводстве, очень занят бывает различными делами, касающимися обители, или, вернее, того, что осталось от обители. Служит, предстоя престолу Божию. Поет на клиросе». Успокаивая ее он, между прочим, писал, что «еще не испытывал скорбей, касающихся лично его», что «доселе все скорбные переживания не причиняли ему острой сердечной боли. А если и были скорби, то они были по причинам, касающихся близких ему людей». – «Я не закрываю глаза на совершающееся и на грядущее, – пишет он далее, – и стараюсь быть ко всему готовым, чтобы иметь возможность сказать псаломскими словами: «Уготовихся и не смутихся». (Пс.118:60) Непостижимы для нас пути Промысла Божия. Не можем мы их понять. Поэтому со всем смирением предаюсь в волю Божию. В предании себя и всего в волю Божию обретаю мир душе моей. Твердо верю, что все в руках Божиих... Чаю жизни будущего века...»

К описываемому времени монахов в Оптиной Пустыни оставалось немного. Многие еще до окончательного закрытия монастыря оставили обитель. В особенности заметно было отсутствие молодых послушников и монахов. По-видимому, их не удовлетворяла работа в «сельскохозяйственной артели», ибо приходилось работать много и требования к ним предъявлялись строгие. В силу этого работающим в артели не всегда представлялась возможность участвовать в церковных богослужениях, да и для келейной молитвы времени оставалось очень мало. Из молодых до конца оставался один брат Илья Жирнов (впоследствии иеромонах Иоанн; скончался в ссылке). Это он держал посох во время последних служений епископа Михея. Оставшиеся иноки, в большинстве своем пожилого возраста, твердо решили не уходить из монастыря до последней возможности, пока не прогонят. Все жили под страхом. Каждый день и каждый час ожидали всего – изгнания, ареста, тюрьмы, ссылки, смерти...

Возникшее в начале 20-х годов брожение среди отдельных представителей Русской Церкви, приведшее к расколу и разъединению, усугубило скорбь оптинских иноков, твердо держащихся Православия и правил святых отец.

Обновленческая, или «живая», церковь, возглавляемая преимущественно «белым духовенством», вначале заинтересовала некоторую часть не твердо верующих христиан. Их в основном привлекала новизна. Основатели раскола вознамерились обновить и оживить Церковь самочинно, явно нарушая правила Вселенских и поместных соборов, отвергая их постановления и вводя свои «новые правила». Женатые епископы, второбрачные священники, служба на русском, якобы более понятном языке, ослабление постов и многие другие изменения внесли они, основываясь на том, что правила церковные устарели и не соответствуют духу времени, а поэтому и не затрагивают ума и сердца христиан. Гражданская власть явно покровительствовала «обновленцам», вносящим разъединение, смуту и расстройство в Церкви Православной. Обновленческая церковь просуществовала недолго. Постепенно оскудевая, она закончила свое существование в начале 30-х годов, просуществовав не более десятилетия, и, как срубленная ветка со здорового дерева, гнилая, не приносящая плода, завяла, засохла и превратилась в прах.

В своем вышеприведенном письме к матери отец Никон вспоминает наставления покойного старца Варсонофия: «Апостол завещавает: «Испытывайте себя, в вере ли Вы?..» (2Кор.13:5) «Течение скончах, веру соблюдох. А теперь мне уже готовится венец». (2Тим.4:7–8) Великое дело – сохранить, соблюсти веру. Поэтому я и Вам говорю: испытывайте себя, в вере ли Вы? Если сохраните веру, то можно иметь благонадежие о своей участи»... И заповедал мне дивный старец проверять себя время от времени в истинах веры православной, чтобы не уклоняться от нее незаметно для себя. Советовал, между прочим, прочитывать «Православный катехизис» митрополита Филарета и «Исповедание православной веры восточных патриархов». Ныне, когда поколебались устои Православной Церкви, я вижу, как драгоценно наставление Старца. Теперь пришло время испытания, в вере ли мы? Веру может соблюсти тот, кто горячо и искренно верит, кому Бог дороже всего. Сохранить веру может только тот, кто хранит себя от всякого греха по Евангельскому слову: «Свет прииде в мир, и возлюбиша человецы паче тьму, неже свет, беша бо их дела зла…» (Ин.3:19).

В 1923 году сельскохозяйственная артель «Оптина Пустынь», под видом которой кое-как держался монастырь, закрылась. Бывший монастырь перешел в ведение «Главнауки» и как исторический памятник был наименован: «Музей «Оптина Пустынь».

Монастырь не имел никаких достопримечательностей в историческом и архитектурном отношении, но имя его было тесно связано с именами выдающихся русских писателей, пользующихся и доныне мировой известностью. Цвет русской культуры, наиболее яркие представители ее, наравне с массой простого народа, стремились сюда, в этот тихий, удаленный от шума мирского, монастырь, к старцам. Что привлекало их сюда, как не искание истины? Незримо, но ощутимо осеняемый благодатию, монастырь со своими старцами благотворно действовал на их души и умы, просвещая светом истины Божественной.

Лев Толстой несколько раз был в Оптиной Пустыни у старцев Амвросия, а затем – Иосифа. Один раз он даже приходил пешком из Ясной Поляны и останавливался не в гостинице, как всегда, а в «странноприимной», наравне с простыми богомольцами. (Между прочим, старец Амвросий сказал однажды про него: «Граф – горд. В этом его погибель...») Н. В. Гоголь также неоднократно бывал в Оптиной у старца Макария, вел с ним переписку, и возможно, что общение со старцем произвело решительный перелом в его душе. В музее сохранялись, в рамках под стеклом, его подлинные письма к старцу Макарию как экспонаты. Был в Оптиной и поэт А. К. Толстой. Под впечатлением этой поездки им была написана поэма «Иоанн Дамаскин», отрывок из которой «Благословляю вас, леса...» хорошо известен всем в вокальном исполнении. Известный писатель-публицист И. В. Киреевский и его брат П. В. Киреевский, собиратель русских народных песен, были большими почитателями и духовными детьми старца Макария. Много благотворил обители И. В. Киреевский, в основном содействием в издательстве книг, подолгу живал в ней, и когда он и его брат скончались в 1856 году, были погребены за алтарем Введенского собора, позади могил старцев Льва и Макария. Часто приезжал на длительное время писатель-славянофил К. Н. Леонтьев. Потом построил себе дом на территории, граничащей со скотным двором, и жил в нем до смерти старца Амвросия. Впоследствии в этом доме, до ликвидации музея, жил со своей семьей известный художник-график Л. А. Бруни, духовный сын старца Нектария. Был в Оптиной Пустыни и писатель Ф. М. Достоевский. Овеянный Оптинским духом, великий писатель-психолог написал свой известный роман «Братья Карамазовы». Тот, кто жил в Оптиной Пустыни и Козельске, сразу узнает в этом романе описание города, монастыря и Скита. Старец Амвросий послужил писателю прототипом для создания им образа старца Зосимы. Но типичные черты старца Амвросия ускользнули от писателя. Он не смог передать их. В музее хранилась фотокарточка некоего монаха Филарета, бывшего фельдшера монастырской больницы, с молодым, красивым, одухотворенным лицом. Ф. М. Достоевский видел его совсем юным послушником и, восхищенный его обаятельной наружностью, взял его для создания образа Алеши Карамазова, одного из самых симпатичных героев романа.

В ведение музея отошли храмы, кладбище, трапезная и все остальные строения монастыря, а также и Скит, в котором так и не удалось устроить «дом отдыха». Семьдесят гектаров прекрасного монастырского векового леса также отошли в ведение музея и были объявлены государственным заповедником. Лес этот, по мнению знатоков, был единственным в средней полосе России, где сохранились реликтовые растения, то есть оставшиеся после ледникового периода.

Монастырские здания, в которых размещалась раньше братия, были заняты «детским домом», конторой музея и квартирами служащих и рабочих «семхоза», лесозавода и музея. Большая же часть помещений сдавалась музеем в летний сезон под квартиры дачникам, что приносило немалый доход. В бывшей трапезной были устроены отдел тканей (экспонатами были преимущественно взятые из монастырской ризницы облачения и ковры из Шамординской пустыни) и отдел флоры и фауны, довольно бедный. В Скиту келлия старца Амвросия, по указаниям бывшего келейника старца Нектария, отца Севастиана, была восстановлена в первоначальном виде, как внутри, так и снаружи.

В качестве рабочих и сторожей при музее было оставлено человек десять или пятнадцать монахов. Всем остальным было приказано оставить монастырь и уходить куда угодно.

С великой скорбию покидали дорогую обитель, с которой сроднились за долгие годы пребывания в ней, иноки оптинские. Большинство переселилось в Козельск. Некоторые поселились в ближайших деревнях: Стенино и Нижние Прыски. Немногие уехали на родину. Епископ Михей, архимандрит Исаакий, иеромонах Досифей (братский духовник после выбывшего старца Нектария) и другие старшие братия поселились на квартирах в Козельске.

По настойчивой просьбе крестьян деревни Стенино, ближайшей к монастырю, в Оптиной был оставлен для богослужений Казанский теплый храм. В этом храме было разрешено служить монахам: «Молитесь сколько хотите, но помещения здесь не будете иметь. Ходите из города, из села, откуда угодно» – так сказано им было начальством.

Отцу Никону, вместе с некоторыми другими монахами, как члену товарищества бывшей «сельскохозяйственной артели», не предъявляли требования оставить монастырь до полной ликвидации дел артели и сдачи всего имущества музею.

Архимандрит Исаакий, отслужив в последний раз соборне Литургию, обратясь к отцу Никону, сказал:

– Отец Никон! Мы уходим, а ты останься. Будут приходить богомольцы. Тебе благословляю служить в храме и принимать на исповедь приходящих. А иеродиаконом останется с тобой отец Серафим.

Отца Никона приглашали быть приходским священником и в города, и в села, ибо многие знали уже о нем как о выдающемся священнослужителе. А жители деревни Стенино, постоянные посетители монастыря, умоляли его не оставлять Оптину. У отца Никона было желание не покидать обитель до последней возможности. Благословение отца Архимандрита на служение в Казанском храме он принял, как проявление воли Божией, а от приглашений на приход отказался.

И вот, почти ежедневно, вместе с иеродиаконом отцом Серафимом, недавно посвященным, отец Никон совершал Божественную службу в Оптинском Казанском храме. Жил он в то время в одной из башен на втором этаже. А рядом с ним, в отдельной келлии, помещался отец Серафим. Переселившиеся в Козельск и ближайшие деревни братия часто приходили в Оптину, в храм. Служили, пели, читали.

Как выше было сказано, отец Никон никогда не желал и не искал начальственных должностей. Но волею судеб Божиих именно ему пришлось последним покинуть дорогую, родную обитель. Ему был поручен храм и ключи от него. И он служил в нем до последнего дня. В Оптину Пустынь по-прежнему стремились верующие люди, чающие духовного утешения и нуждающиеся в совете. И, как бы свыше благословляемый на трудный и спасительный подвиг, отец Никон принял на себя не только обязанность духовника, но и старца.

Он был очень строг по отношению к себе. До того времени, когда отец Архимандрит оставил его служить в Оптине и поручил принимать богомольцев, он не дерзал давать советы обращающимся к нему. И только после благословения отца Архимандрита он начал принимать народ. А когда давал советы, то, боясь возникновения тщеславия, всегда ссылался на слова старцев Оптинских. Только впоследствии, умудренный благодатию Божией, он, когда советовал что-либо, основывал свои слова на словах Евангельских, псаломских и на изречениях святых отцов Церкви.

Одна из искренно преданных ему духовных дочерей, шамординская монахиня Амвросия, вспоминая то время, рассказывала, какое светлое впечатление произвел на нее отец Никон, когда она впервые увидела его.

«Панихиды по почившим старцам большей частью служил молодой отец Никон, всегда строгий, сосредоточенный. Я думала, глядя на него: вот истинный монах-подвижник! После панихиды богомольцы обращались к нему с различными вопросами. Иногда до меня долетало несколько слов. Кто-то сказал: «Да это так!» – «Так никогда не бывает», – последовал ответ отца Никона. «Как хорошо встретить смерть с молитвою! А для этого надо навыкнуть, пока здоровы»; «Как скорби переносить? Положиться на волю Божию. А о тех, кто кого считает виновниками, думать, как у преподобного Марка Подвижника написано, что они – только орудия нашего спасения...» Слова отца Никона производили на меня сильное впечатление. И вспомнился мне прочитанный когда-то рассказ об одном капитане, который, когда его корабль затонул, стоял на капитанском мостике и молился до тех пор, пока все матросы спаслись на лодках и других предметах. Вдруг он увидел разверзшиеся небеса и в них, в неизреченном свете, Христа Спасителя... Этот рассказ невольно пришел мне на память, когда я стояла сзади всех и смотрела на отца Никона» ...

Немного ранее Оптиной Пустыни закрылась и «сельскохозяйственная артель» в Шамординской женской пустыни. Часть монахинь рассеялись, остальные переселились тоже в Козельск, поближе к оптинцам. Монахиня Амвросия вместе с тремя расположенными к ней сестрами поселилась на житье в Козельске. Это была весьма высокого духовного устроения монахиня, явно озаренная светом истины Христовой и глубоко восприявшая святые заветы Евангельские. Как все светлое влечет к себе взоры, так и личность монахини Амвросии неведомой силой притягивала к себе сердца искренно ищущих спасения. Вскоре после водворения ее в Козельске к ней присоединились для совместного жительства еще несколько сестер, желающих проводить иноческую жизнь под ее руководством. Таким образом составилась небольшая община. Кроме того, многие из приезжающих в Козельск монахинь и благочестиво настроенных мирян останавливались у нее, и некоторые из них подолгу жили. Отец Никон, когда жил еще в Оптиной, часто приходил к матушке Амвросии в ее само собой устроившуюся общинку, исповедовал готовящихся к Святому Причащению, давал советы, наставлял, предостерегал, утешал...

В этом же, 1923 году отец Никон был очень болен и больше месяца пролежал в постели с очень высокой температурой. У него был тромбофлебит больной ноги. Лечили его доктор А. В. Казанский, служивший врачом в бывшей монастырской больнице, и матушка Амвросия, по специальности тоже врач. Службы в храме во время болезни отца Никона совершал другой, назначенный отцом Архимандритом, иеромонах. Матушка Амвросия не отходила от больного и во время болезни помещалась в соседней келлии в той же башне. Она внимательно и заботливо лечила его, всячески оберегая его покой. А он, когда снизилась температура и состояние его несколько улучшилось, вновь начал, хотя и лежа в постели, принимать приходящих к нему.

В августе 1923 года начал распространяться слух о неминуемом закрытии последнего храма в Оптиной Пустыни. Вскоре слухи эти оправдались, и на праздник Преображения Господня Казанский храм был закрыт и двери его были заколочены досками.

Отец Никон продолжал жить в Оптиной и принимать всех, желающих беседовать с ним, но помещался он уже в другой келлии, за бывшей монастырской лавкой «на лестнице».

В это время в Оптиной Пустыни, кроме оставленных при музее монахов, жило немало монахинь, работниц бывшего монастырского скотного двора. А также и некоторые из шамординских сестер нашли там себе приют, устроившись на работу в семхозе, больнице, лесозаводе и музее. Большинство этих монахинь были духовными детьми отца Никона. Когда храм закрыли, они собирались под праздники в одну келлию, чаще всего – в больничную кухню, при которой работали и жили две родные сестры, монахини, и отец Никон служил всенощные бдения. В таких случаях приходили его духовные дети, монахини из Козельска. Одна из последних всенощных, совершенных отцом Никоном в Оптиной Пустыни, была 15 июня 1924 года, под день памяти преподобного Тихона Калужского. После всенощной отец Никон произнес слово наставления и увещания и в конце, между прочим, упомянул, что через несколько дней он должен будет оставить Оптину. Многие начали плакать, а он, обратясь к ним, сказал:

– Вот чудесненькие! (Это слово «чудесненькие» он часто употреблял, вероятно, вместо слова «чудные».) Ведь я – монах. Давал обет терпеть всякое озлобление, и укоризну, и поношение, и изгнание. И если это сбывается, если сие терплю, то радоваться подобает, так как совершается чин пострижения на деле, а не унывать. Сказано: «Радоватися подобает, егда во искушения впадаете различна». (Иак.1:2) Помню я, когда еще был Николаем, батюшка Варсонофий сказал надо мной молитвенно такие слова: «Господи! Спаси сего раба Твоего! Буди ему Помощник! Защити его, когда он не будет иметь ни крова, ни приюта!..»

Иноки оптинские, поселившись в Козельске, начали новую жизнь, непривычную, скорбную, притрудную. Некоторые из них, имеющие возможность, купили домики и жили по нескольку человек вместе. Последний оптинский архидиакон, отец Лаврентий Левченко (впоследствие иеромонах; умер в ссылке), был одним из таких счастливцев. У него все члены семьи – отец, мать и три сестры были монашествующие. К ним присоединились еще некоторые из оптинских братий, и они имели более удобств, по сравнению с другими, к прохождению монашеской жизни. А источником их материального существования была «кустарная» мастерская по изготовлению валеной обуви, которую они устроили в своем доме. Валенки, изготовленные ими, славились своею добротностью и высоким качеством выделки и пользовались большим спросом.

Недалеко от отца Лаврентия, на этой же окраинной улице, именуемой Малое Заречье, снимал под квартиру отдельный домик отец Архимандрит. Он жил с двумя келейниками. Некоторые из старых монахов соединились на жительство со своими родственницами, монахинями, тоже изгнанными из монастырей, которые и обслуживали их. Как и чем жили они – об этом ведает один Господь.

Тяжело было братии оптинской покидать родную обитель. Тяжело было жить в городе, хотя и небольшом, среди суеты мирской. Тяжело было остаться без крова и без куска хлеба, не имея никаких перспектив на будущее. Многие из них изнемогали и под тяжелым бременем новых условий жизни и от постоянного, томительного, выматывающего силы души и тела ожидания грядущих бедствий. Единственным их утешением была молитва. И Господь, видя изнеможение рабов Своих, послал им великое утешение, поддерживая и укрепляя их. Как раз к тому времени, когда закрыли в Оптиной Казанский храм и службы Божии прекратились в святой обители, в Георгиевском храме Козельска освободилась вакансия священника. И чудесно все устроилось так, что в храме этом все должности заняли иноки оптинские. Настоятелем отец Архимандрит назначил бывшего монастырского «старшего рухольного», иеромонаха Макария (впоследствии, возвратившись из ссылки, жил в городе Белеве Тульской области, где и скончался в 1939 году). Архидиаконом был отец Лаврентий. Обязанности псаломщика исполнял иеромонах Савватий. Когда же к ним присоединился бывший оптинский благочинный и уставщик иеромонах отец Феодот, то по его инициативе был создан небольшой хор из живущих в Козельске монахов. Даже пономарем был монах, отец Клеопа. Он же был сторожем церковным и звонарем. Получилось нечто вроде маленького монастыря. Служили, правда, сокращенно, чтобы не утомлять непривычных к продолжительным служениям прихожан, но само служение и пение было все-таки прежнее, оптинское. И это было милостию Божией, утешающей и ободряющей. По большим праздникам и другие иеромонахи, изредка и отец Архимандрит, принимали участие в служении. А из близлежащих деревень приходили поселившиеся там иноки и тогда пели на два клироса. Козельских граждан весьма привлекала монастырская служба, и храм всегда был полон молящимися. Это был прекрасный двухэтажный храм. В нижнем ярусе было три придела. Главный – в честь святителя Василия Великого и боковые – в честь великомученика Георгия Победоносца и мученицы Параскевы Пятницы. Темного дерева резной иконостас, выдержанный в строгом стиле, и хорошей живописи образа во весь рост, без окладов и риз, производили приятное впечатление. Верхний храм был в честь и славу Боголепного Преображения Господня и был весь белый, светлый и радостный.

К этому времени монашествующих обоего пола в Козельске собралось много. Некоторые издалека приезжали и селились на жительство, привлеченные присутствием оптинцев. Это скопление уже тогда обратило внимание местного начальства. Вскоре в козельской газетке появился фельетон, в котором, между прочим, говорилось о том, что «у нас был один монастырь, а теперь стало два» и что «по вечерам из каждого переулка и из-за каждого угла выползают «черные вороны» ...

В 1927 году большое смущение среди православного духовенства вызвало воззвание к Православной Церкви местоблюстителя Патриаршего, митрополита Сергия. В особенности смущал всех призыв молитвенно поминать в церкви во время богослужений «всех, иже во власти суть». Теперь к этому привыкли, а тогда это вызвало, если можно так сказать, бурю, вихрь сомнений, возмущения и замешательства. Если Святая Церковь запрещает молиться за еретиков, хотя и не православно, но верующих в Бога, и предает их анафеме, то как можно молиться за безбожников, имеющих целью уничтожить веру в Бога и подвергающих гонению Святую Церковь? Эта мысль смущала многих, даже авторитетных духовных лиц в Москве и других городах страны. Было много споров по этому вопросу. Старшая братия оптинская во главе с отцом архимандритом Исаакием, хотя и с тугой сердечной, благоразумно предусмотрели подчиниться воззванию митрополита Сергия, как главе Церкви на земле Русской, за святое послушание. Лишь немногие из них, можно сказать, единицы, откололись от единства и остались при своем мнении. Козельское духовенство последовало примеру оптинцев.

Московские почитатели старца Нектария, несогласные с митрополитом Сергием, неизвестно по каким признакам, решили, что Старец разошелся с оптинцами во взглядах на этот, животрепещущий в то время, вопрос, и повсюду распространяли это свое мнение. Последствия показали, что Старец был всегда, до самой своей смерти, единомысленным с оптинскими братиями во всем, в частности и в этом, смущающем многих вопросе. Одной своей духовной дочери, когда она спросила его об этом, он сказал: «Вот, когда евреи были в плену Вавилонском и не молились за царя Вавилонского, так как он был язычник, им было очень плохо, а когда стали молиться, их положение значительно улучшилось...»

А отец Никон на подобный же вопрос ответил: «Обвинять Митрополита не следует, так по отношению догматов Церкви он ни в чем не погрешил. Может быть, некоторым не нравится его политическое, осторожное отношение, но здесь еще нет вины. Мы не знаем, в каких обстоятельствах он был, когда писал это воззвание».

Все это было в высшей степени прискорбно. Сомнения, тяжкие недоумения, смущение, замешательство и раздор терзали души всех истинно верующих, преданных Православной Церкви христиан.

Образ буди верным словом, житием, верою, духом, чистотою.

(1Тим.4:12)

Коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благая.

(Рим.10:15)

Отец Никон переехал в Козельск в конце июля 1924 года. Зная неминуемость своего переселения, он заранее нашел себе квартиру на Благовещенской улице. Там уже жил отец Кирилл Зленко, тот самый брат Кирилл, с которым он когда-то, в дни своей юности, полагал начало мироотречной жизни в Скиту под руководством старца Варсонофия.

Отец Никон занимал отдельную половину небольшого дома. Два окна его новой келлии выходили на улицу и были всегда завешены белыми занавесками. Кроме этой, была еще небольшая боковая комнатка с окном в сад, вся заполненная книгами. Хозяйка дома была старая женщина, одинокая, очень спокойная и молчаливая. Келлией своей отец Никон был вполне доволен. В ней было достаточно тепло, сухо, а главное – тихо. Улица была малопроезжая, и никто и ничто не нарушало мирной тишины.

Незадолго до переселения отца Никона в Козельск в Успенском соборе города распался и без того немногочисленный хор певчих. Соборный приход был бедный, и содержать платных певчих у него в это тяжелое время не было средств. Отец Никон охотно согласился на предложение настоятеля и церковного совета петь в соборе во время богослужений по праздничным дням. Он собрал несколько человек братии, умеющих петь, и таким образом под его руководством составился небольшой, из шести-семи человек, мужской монашеский хор. Под управлением отца Никона пели: отец Геронтий, бывший келейник старца Варсонофия Григорий Ермаков (умер в ссылке), отец Родион Шейченко (впоследствии иеромонах Рафаил, дважды бывший в ссылке и скончавшийся в Козельске в 1957 году), отец Василий Белоградский, бывший оптинский канонарх, отец Акакий, иеродиакон отец Игнатий и другие. Певцы, кроме отца Никона и отца Василия, не обладали богатыми певческими данными. Голоса их звучали слабо. Но дивные оптинские напевы, оглашающие своды старинного собора, услаждали слух молящихся больше, чем самый лучший хор.

Приблизительно в это же время в соборе чудесным образом появилась икона Божией Матери «Нечаянная Радость». История ее явления едва ли сохранилась у кого-либо в памяти. Известно только, что появление ее было необычайно, о чем настоятель собора отец Сергий Протопопов поставил в известность всех прихожан и предложил совершать пред иконой в один из дней седмицы акафистное пение, что и исполнялось, пока не закрылся собор. Дивный оптинский напев «Радуйся, нечаянную радость верным дарующая», почти повсеместно забытый, в устах иноков звучал проникновенно и трогательно.

Если читатель вспомнит, отец Никон еще в детстве и юности особенно чтил эту икону. И помня слова своего дорогого старца Варсонофия: «Случайного ничего нет в нашей жизни. Даже то, что кажется нам пустяками, имеет глубокий смысл и значение», – он принял появление в соборе образа Божией Матери «Нечаянная Радость» как чудо, как милость Божию. Когда-то он был принят в Скит неожиданно в день празднования этой иконы. Тогда поистине была для него радость неожиданная, нечаянная. И теперь, изгнанный из монастыря, он в бедном Козельском соборе обрел нечаянную радость в лике Богоматери, явно покровительствующей ему и подающей тайное радование духовное. Он усмотрел в этом незримое благословение Ее на служение в соборе.

Возможно, что именно по этой причине отец Никон не принимал участия в служениях в Георгиевском храме, где сосредоточилось большинство оптинской братии. Еще в Оптиной Пустыни он начал пользоваться большой известностью как духовник. В Козельске братским духовником продолжал оставаться в основном отец Досифей. Большую же часть шамординских монахинь и монахинь других монастырей, немало мирских, живущих в городе и его окрестностях, а также приезжих, старец Нектарий и отец Досифей направляют к отцу Никону. Можно предположить, что и из предосторожности, чтобы не создавать излишней наглядности, он служил только в соборном храме, где числился певчим.

Служил отец Никон довольно часто. Настоятель собора, отец Сергий и второй священник отец Григорий иногда просили его служить в тех случаях, когда сами почему-либо не могли. Кроме того, он всегда служил в дни особо почитаемых им святых и в памятные для него дни.

Служение его было прекрасно. Спокойно, ровно, не торопясь, но и не затягивая, просто – без интонаций и «выразительности». Проникновенно звучал его голос. Благоговение и священный трепет, с которым предстоял он престолу Божию, передавались и молящимся.

Здесь, в соборе, впервые, если не считать келейных богослужений, он начал произносить проповеди. В Оптиной не принято было произношение проповедей, кроме исключительных случаев. Там читались печатные поучения. Однажды, на пятой Неделе Великого поста, за ранней обедней, когда иеродиакон, служивший с ним, начал читать Евангелие, отец Никон, стоя на горнем месте, слушал святое благовестие. И поразили его слова: «Се восходим во Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет...» Вспомнился ему Скит, старец Варсонофий и все то скорбное, что обрушилось на их мирное житие в то время... Сердце отца Никона затрепетало при этом воспоминании, и появилось непреодолимое желание сказать молящимся что-либо поучительное. По укоренившейся привычке ни одного дела не начинать без благословения старших, он обратился к сослужившему иеродиакону, ибо в алтаре, кроме них, никого не было. Ответ иеродиакона был утвердительный, и отец Никон в положенное время начал говорить. Темой для проповеди послужило только что прочтенное Евангелие.

«Иерусалим, – говорил он, – в духовном смысле означает Царство Небесное. Восхождение в него есть жизнь земная каждого верующего человека, содевающего свое спасение. Умилительно это изложено в стихире Великого Страстного Понедельника: «Грядый Господь к вольной страсти, апостолом глаголаше на пути: се восходим во Иерусалим, и предается Сын Человеческий, якоже есть писано о Нем. Приидите убо и мы, очищенными смыслы, сшествуим Ему, и сраспнемся, и умертвимся Его ради житейским сластем, да и оживем с Ним, и услышим вопиюща Его: не ктому в земный Иерусалим, за еже страдати, но восхожду ко Отцу Моему и Отцу вашему, и Богу Моему и Богу вашему, и совозвышу вас в Горний Иерусалим, в Царство Небесное». Спасающемуся о Господе необходимо предлежат степени восхождения в Горний Иерусалим. На жизненном пути неизбежно встречают его скорби и искушения. К ним нужно быть готовым. Наша немощь человеческая не хочет их, часто забывает о неизбежности их и желает лишь земного счастья. Обратите внимание, что даже святые апостолы, до получения дара Духа Святаго и дара разуметь Писания, не были чужды желаний временной славы и счастья, как и повествуется в Евангелии. После слов Христа о грядущих скорбях и смерти сыновья Зеведеевы просят у Христа почестей временного царства Его, которого они тогда ожидали. Но вместо этой почести – чашу смерти обещал Христос пить друзьям Своим. Посему, если видим жизнь нашу исполненную скорбей и не исполнившихся надежд и желаний, да не унываем. Так должно быть... Жизнь христианина должна быть подобна жизни Христа. Возвещает нам святой апостол Петр: «Христос пострадал за нас, оставив нам образ, пример, дабы мы шли по следам Его». (1Пет.2:21) Для сего Христос и святые заповеди дал, дабы мы в них пребывали и через то были действительно Христовыми учениками по самой жизни своей, а не по одному только тому, что называемся христианами. «Вас тогда, Моих учеников, познают все, если Мои заповеди соблюдете», говорит Спаситель друзьям, идя на страдания, сказано в церковной песни (Трипеснец на утрени Страстного Понедельника). Чтобы исполнять заповеди Христовы, надо знать их. Они изложены в Евангелии. Читайте Святое Евангелие, проникнитесь духом его, сделайте его правилом жизни своей, настольной книгой. Во всяком поступке и жизненном вопросе поступайте согласно с учением Евангелия. Это – единственный свет жизни нашей. Между другими учениями и заповедями читаем в Святом Евангелии, что кратко произнес Христос Спаситель учение о необходимости смирения и подтвердил это ученикам Своим пред самыми крестными страданиями, как повествуется в нынешнем Евангелии и в других местах его. Без смирения нельзя быть учеником Христовым. Без смирения сердце человека не примет, не усвоит себе Христова учения. Смирение сердца внушает человеку быть покорным воле Божией, принимать покорно все, что Господу угодно будет послать человеку на жизненном пути его, покорять свой ум, свое рассуждение, свои хотения в послушание Христово. Опыт показывает, какие горькие плоды пожинают те, которые все делают по своему смышлению. Какое мучительство причиняет человеку «разум самоизбранный», в какую бездну падения и погибели ввергает человека оставление учения и пути Христова. Тесным и прискорбным кажется путь Христов, но он дает человеку, идущему по нему, то, что он не променяет ни на какие суетные, временные сокровища и утехи мира сего. Так дорого то, что дает Христос Господь верующим... Предадим же себя всецело воле Божией. Сердечною молитвою уверим Христа, дабы быть с Ним, на Его пути и по нему войти в Горний Иерусалим. Аминь».

Заручившись благословением отца Архимандрита, отец Никон с этого времени всегда, когда служил, говорил слово назидания. Чаще всего он в своих проповедях пояснял какой-либо псалом или же содержание прочтенного в этот день Евангелия.

Одна из его духовных дочерей, умеющая быстро схватывать мысль, вкратце записывала слышанное, потом разрабатывала и дополняла, затем отдавала отцу Никону проверять.

Сохранились в рукописях некоторые из его поучений: пояснение псалма 136-го «На реках Вавилонских…», псалма 100-го «Милость и суд, слова…»: «Наставит кроткия на суд…» из 24-го псалма, «Во псалтыри десятоструннем пою Тебе…» из 143-го псалма, «Готово сердце мое…» (псалом 56-й) и другие.

Чтобы читатель мог получить ясное представление о проповеднических способностях отца Никона, здесь приводятся две наиболее краткие его проповеди.

(Лк. 48 зач. 9:51–56 и 10:22–24)

Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

В нынешнем Евангелии вы слышали такие слова: «Иисус утверди лице Свое ити во Иерусалим».., решил, приготовился идти во Иерусалим на подвиг Свой. В духовном смысле это означает, что всякий христианин, который, подобно Христу, решил идти в Горний Иерусалим, то есть проводить духовную жизнь ради Царства Небесного, должен «утвердить лице свое», приготовить себя к этому путешествию, решиться на прохождение подвижнической жизни. Надо уготовиться и решиться, ибо путешествие это требует именно подвига, понуждения себя на совершение всех добродетелей, коими достигается Царство Небесное. Надо уготовиться и решиться, ибо самому совершению добродетелей противодействуют и противостоят различные скорби, соблазны, препятствия, и прежде всего от людей, подущаемых врагом нашего спасения. Враг желает воспрепятствовать доброму намерению и внушает людям мира сего ненависть к рабам Божиим.

Как Христос на пути в Иерусалим не был принят жителями той страны, ибо «лице Его бе грядый во Иерусалим», потому что Он имел вид странника, путешествующего во Иерусалим, так и всякого подвижника, раба Христова, не принимают люди мира сего, ибо он имеет вид человека, грядущего в Горний Иерусалим. Они не понимают его и не могут понять. Не понимают они его христианского подвига, они чужды ему. Кажется он им неразумным, странным. И образ мыслей, и чувства, и понятия, и желания, и поведение, и вся жизнь, даже наружный вид у человека, живущего для Бога, не такой, как у человека, живущего жизнью мира сего. И потому мир, враждебный Христу, восстает против тех, которые стараются жить по-христиански, гонят их, враждуют против них, не принимают их в свою среду. «Не прияша Его, яко лице Его бе грядый во Иерусалим».

А далее в Евангелии говорится, что «никтоже весть, кто есть Сын, токмо Отец, и кто есть Отец, токмо Сын, и емуже аще хощет Сын открыти». Это значит – никто не может сам по себе познать Бога и Господа нашего Иисуса Христа, иметь правильные понятия о вере в Бога, если не откроет ему этого Сам Бог. Никто сам по себе не может познавать волю Божию, путь Господень, иметь правильные понятия о духовной жизни и христианской нравственности, если не научит этому Сам Господь. А научает Он того, кто искренно желает этого и просит об этом Господа, кто оказывается способным и достойным этого научения, кто хранит свою совесть, кто стремится к Свету, кто понуждает себя на всякое добро.

Поэтому, братия и сестры, надо нам как можно усерднее молиться Господу и просить Его, чтобы Он дал нам твердость в вере православной, познание духовной жизни, познание Его святой воли. Чтобы открыл Он нам, как должны мы содевать свое спасение, совершать христианский подвиг, и, открыв, дал бы нам твердую, неуклонную решимость к прохождению сего подвига ради Царства Небесного.

И вот, я прошу вас всех усердно – давайте помолимся теперь, чтобы Господь помог нам идти путем Христовым, чтобы Он открыл нам, как нам содевать свое спасение, как нам должно идти, чтобы достигнуть Горнего Иерусалима. Аминь».

«Хотел было я сказать вам в этот день слово на ныне чтенное Евангельское слово: «И вы же свидетельствуете, яко искони со Мною есте» (Ин.15:27), но не успел. Было уже поздно и скоро должна была начаться поздняя Литургия. Но глубокий смысл этих Евангельских слов до сих пор занимает мой ум, и мысли приходят одна за другой.

Сейчас говорить пространно на эту тему невозможно, кратко же скажу вам в назидание несколько слов.

Сказано в Евангелии: «И вы же свидетельствуете, яко искони со Мною есте». Обратите внимание на эти слова и вникните в их смысл. Потому и свидетельствовали о Господе Иисусе святые апостолы, а за ними святые мученики и вообще все святые угодники Божии, что они, как говорит Сам Христос, искони, то есть всегда, были с Господом. Всегда они неразлучно пребывали с Господом, всегда они хранили усердно Его святые заповеди, всегда памятовали о Нем, во всем всегда творили Его святую волю.

Если и мы всегда будем с Господом, то и мы будем иметь силу и мощь свидетельствовать о Нем. Будем иметь и мы мужество, твердость и крепость исповедовать Его и исповедовать не только языком, но и самой жизнью своею. Будет дана и нам благодать благодушно переносить всякое злострадание, всякую тяготу и превратность жизни ради Господа нашего Иисуса Христа.

Так вот, старайтесь всегда быть с Господом и тогда сможете быть исповедниками Христовыми. Будете свидетельствовать о Нем так же твердо, так же небоязненно, так же чудесно, как свидетельствовали святые апостолы, святые мученики и все святые.

Вот вам назидание. Будьте всегда с Господом, имейте память Божию. Бойтесь отогнать от себя помощь Божию грехами какими-либо или помыслами греховными. Бойтесь оставаться без Господа. Храни вас Господь!»

Нельзя сказать, что проповеди отца Никона, по сравнению с другими, блистали красноречием. Блеска в них не было. Они были просты, доступны, понятны всем, потому что все, что он говорил, было взято не из книг, а опытно узнано и пережито им самим. Все его проповеди были насыщены твердой, непоколебимой верой в Бога и Его святые заветы, и поэтому так сильно они действовали на души внимающих им. Кроме того, поражало необыкновенно глубокое проникновение в смысл взятых для поучения слов. По-видимому, старец Варсонофий до некоторой степени передал своему достойному ученику этот редкий дар вникать в смысл слов. Между прочим, отец Никон говорил, что в существующих в печати толкованиях Священного Писания не всегда можно увидеть такое глубокое понимание таинственного смысла, какое имел старец Варсонофий.

Присутствие отца Никона в соборном храме привлекло туда всех его духовных детей, преимущественно монахинь. Пустовавший доселе собор оживился и наполнился молящимися. После службы обычно все его духовные дети и почитатели подходили к нему, желая получить благословение, а иногда и спросить что-либо.

При воспоминании об этом перед глазами встает картина. Только что окончилась всенощная в соборе. Лампады перед образами почти все погашены (масло экономили). Полумрак. Молящиеся не расходятся. Они ждут отца Никона. И вот, из алтаря идет наш дорогой отец и наставник. В полумраке собора, казалось, мелькнул светлый луч. Это его благолепное лицо излучало свет и теплоту. Весь его облик производил на души общающихся с ним отрадное впечатление, навевал тишину, мир и спокойствие. И сразу становилось легко на душе...

Отец Никон, вместе со всеми братиями оптинскими, остро переживал изгнание. Тяжело было ему покидать святую обитель, в которой он прожил около восемнадцати лет. Пожалуй, тяжелее, чем другим, потому что с изгнанием прекратились его труды на пользу обители, труды, ради которых он отдавал все свои силы, считая их своим священным долгом пред Господом. И хотя новым помещением своим он был «вполне доволен» и говорил, что «даже похоже чуточку на монастырь», можно предположить, что говорил он так, ободряя себя и других.

Большим утешением для него была возможность присутствовать в храме, петь и совершать Божественную службу.

Утешало и то, что он – не один, что братия оптинская хотя и разбросана по городу, но все-таки имелась возможность общаться друг с другом. Ближе всех по духу для него был архимандрит отец Исаакий. Отец Никон часто бывал у него, в его уединенном домике. И всегда, придя по делу, задерживался, находя отраду и утешение в задушевных беседах с этим мудрым старцем. Вспоминая милую их сердцу Оптину, такую близкую по расстоянию и ставшую такой недосягаемой, они иногда пели свои излюбленные церковные песнопения. Отец Архимандрит в свое время очень хорошо пел и даже мог составлять композиции.

Как монах, отец Никон был всегда безупречен. Таким он оставался и в Козельске, высоко неся монашеское знамя, свято храня обеты свои до конца дней своих, не нарушая их ни словом, ни делом. Изгнанный из монастыря и как будто бы предоставленный самому себе, он ни одного дела не начинал без благословения отца Архимандрита, а иногда, несмотря на дальность расстояния, в особо важных случаях, ходил в село Холмищи, к отцу Нектарию, который, по-видимому, был его старцем.

Отцу Никону, когда он переехал в Козельск, было 36 лет. Полный нерастраченных сил и энергии, он всю свою жизнь посвятил на служение Богу, как пастырь, как духовник. Число его духовных детей постепенно увеличивалось. Старец Нектарий многих, приезжающих к нему в Холмищи, посылал к отцу Никону. И не только Старец, но и отец Архимандрит, и отец Досифей, и отец Мелетий обращающихся к ним направляли к отцу Никону, как к более молодому. А он, за святое послушание веруя, что вручаемые ему овцы словесного стада посылаются Самим Господом Богом, принимал всех.

Твердо памятуя слова Апостола: «образ буди верным словом, житием, верою, духом, чистотою», он на самом деле, не на словах только, был прекрасным образцом пастыря, душу свою полагающего за овец своих, не щадящего ни сил, ни здоровья, приносящего в жертву ради спасения душ пасомых свои желания, свои личные стремления и интересы. Сколько внимания, сколько заботы и любви отеческой проявлял он по отношению к каждому, обращающемуся к нему! Надо заметить, что к духовным детям своим он относился не только внимательно и любовно, но иногда, когда это требовалось, строго. И не только о душах их он болел и старался о спасении их насколько хватало у него сил. Многим старым, бессильным и больным, не имеющим возможности заработать себе на пропитание, помогал он материально, деньгами и продуктами, делясь с ними тем, что присылали или приносили ему более состоятельные его духовные чада, оставляя себе, на личные свои нужды, самое необходимое.

Своих духовных детей отец Никон принимал ежедневно в вечерние часы, конечно, исключая те дни, когда в соборе было богослужение. В доме, где он жил, на кухне, за русской печкой, была маленькая комнатка с одним окном на улицу. В ней помещались ожидающие приема. Иногда приходящих собиралось так много, что некоторым негде было сесть, и тогда не только комнатка, но и вся кухня была занята. Обычно отец Никон выходил из своей комнаты и сам, по своему усмотрению, приглашал кого-либо к себе. С наступлением темноты лампу он не зажигал, и комнату освещала одна лампада перед образами, разливая таинственный, мирный полусвет. Отец Никон усаживал приходящего, а сам садился напротив, возле икон...

Во время исповеди, по оптинскому обычаю, исповедающийся всегда становился на колени. Отец Никон как-то сказал, что «исповедь –это духовный суд. Исповедник – судья, а исповедающий свои грехи – преступник. И, как кающемуся преступнику, подобает ему иметь не только душевное сокрушение о содеянном зле, но и телесно выражать свою виновность, ибо душа и тело человека неразрывны».

Исповедовал отец Никон изумительно хорошо. Он умел так расположить к себе кающегося, наводящими вопросами заставляя раскрыть перед ним, а вернее, перед Богом всю душу, без утайки из-за ложного стыда, что кающийся и не замечал, как его уста легко и свободно открывают грехи, о которых он много, много лет умалчивал, тая их в себе и никому не открывая. Этот дар проникновения в душу кающегося, уменье расположить к себе и довериться всецело, по-видимому, он получил от старца Варсонофия, дополнив полученное внимательной, трезвенной жизнью своей. Как чешуйки с луковицы, спадали грехи с души, искренно кающейся. Очищенная душа, после такой исповеди, сверкала белизной и чистотой. Кающийся выходил как бы возрожденный, омытый, очищенный от грязи. Какое великое, святое дело такая действенная исповедь! Какое блаженство ощущала очищенная совесть после такой исповеди! Не только душа, но и тело, это земное вместилище души, делалось легким, как бы окрыленным, вкушая частицу небесного блаженства, ожидающего святых, насколько это возможно человеку на земле.

Отец Никон во время исповеди не ограничивался одним принятием и разрешением грехов. Одновременно, по мере надобности, он преподавал совет, указание, предостережение. Иногда накладывал эпитимию. Он весьма внимательно и мудро учитывал не только возраст своих духовных чад, но принимал во внимание и воспитание, и образование, и характер, и состояние здоровья, и окружающую среду. Соответственно этому, он к каждому умел подойти так, что становился действительно отцом.

Можно не говорить много о том, какую любовь и благоговейное почитание питали к нему его духовные дети, преимущественно женщины. Все они, без исключения, видели в лице его доброго и мудрого отца и пастыря, взявшего их за руки и ведущего по верному пути ко спасению.

От своих духовных детей отец Никон требовал беспрекословного послушания, искренности и простоты. Он не выносил самочинников, любящих исполнять свою волю и настаивать на своем мнении, не выносил двоедушия, хитрости, лукавства и лжи. Один раз он сказал, что «многие женщины страдают лукавством». По-видимому, ему часто приходилось сталкиваться с этим недугом душевным, весьма трудно излечиваемым. Приходилось иметь дело с очень трудными, больными душами, со сложной психикой. К таким он был особенно внимателен и заботлив. Среди его духовных детей были и такие, которые по неразумию и непониманию духовной жизни огорчались на отца Никона за то, что он уделял больше внимания некоторым, в ущерб другим, и даже позволяли себе думать, что он их больше любит. Для отца Никона все были равны. Все души, вверенные ему Господом, были одинаково дороги для него. Но, как врач душевный, он считал своим священным долгом уделять больше внимания душам, зараженным тяжелыми, трудно излечиваемыми болезнями. Некоторые этого не понимали и, по неразумию своему, иногда причиняли ему огорчения. Но таких было немного. Отец Никон всегда вовремя умел вразумить неразумеющего, ободрить унывающего, утешить огорченного. Сердца большинства его чад духовных были полны самой теплой любовью к нему.

Утром и днем отец Никон никого не принимал, за исключением своих оптинских братий, приезжих и вообще имеющих необходмость экстренно беседовать с ним. Помимо своего монашеского молитвенного правила он занимался писанием ответов на письма своих духовных детей. В этом отчасти помогал ему отец Кирилл.

Отец Никон никогда никому не отказывал, если кто-либо из духовных чад приглашал его к себе отслужить молебен или панихиду. В дни особо чтимых им святых, когда не было всенощной в соборе, он служил всенощные чаще всего в квартире матушки Амвросии или у других сестер, даже иногда у мирских людей, по их просьбе и там, где позволяло помещение в отношение уединенности и обособленности жилища.

Как уже упоминалось выше, к матушке Амвросии, в ее общину, отец Никон приходил раз в неделю, а иногда и чаще, для духовного собеседования. К описываемому времени в общине собралось около десяти человек сестер, не считая приезжающих, иногда подолгу живущих в ней. Матушка Амвросия со своей общиной занимала весь верхний этаж дома и, таким образом, была изолирована от посторонних. Ко дню прихода отца Никона сестры, по обыкновению, приготавливали заранее интересующие их вопросы. Входя, отец Никон сначала молился перед образами, потом, обратись к присутствующим, произносил: «Мир вам и спасение», иногда – «Мир дому сему». Благословив каждого, он садился на приготовленное для него место, остальные усаживались вокруг, и начиналась духовная беседа. Если в это время у матушки Амвросии был кто-либо из приезжих, отец Никон иногда беседовал с ними в отдельной комнатке, в тех случаях, когда были вопросы личного характера.

Некоторые из наставлений отца Никона сохранились у его духовных чад, чтущих блаженную память о нем.

Славянское и русское «Добротолюбие» – это книги совершенно различные. Почему так случилось, что такой благодатный и просвещенный муж, как святитель Феофан Затворник, изменил все. Неизвестно. Старец Анатолий Зерцалов очень любил творения епископа Феофана, но когда касалось дело «Добротолюбия», то он предпочитал славянское, в переводе Паисия Величковского. Изменения есть не только в порядке изложения, но и в самом содержании.

Творения преподобного Исаака Сирина лучше читать в русском переводе. Его сочинения с весьма глубоким содержанием, надо читать с осторожностью. То, что там сказано для новоначальных, в наше время доступно только преуспевшим в духовной жизни, а многое и совсем нельзя применить. Такие книги, как творения преподобного Исаака надо читать не для того, чтобы применять к себе, а для настроения. Иначе может быть очень плохо. В самомнение, в прелесть можно впасть и повредиться. И надо целиком брать все сочинение или статью, смотреть надо на целое. Так и сказано у Исаака Сирина, что его учение в целом надо брать... Лучше читать что проще, понятнее, например: «Авву Дорофея», «Лествицу», Феодора Студита, Кассиана Римлянина и другие.

Монашество падает не только потому, что не проходится молитва Иисусова, но и оттого, что не следим за собой, за чистотой своего сердца.

Надо терпеть не только постигающие скорби, но и себя терпеть надо.

Никого нельзя осуждать, даже самого отчаянного грешника.

Мимолетные мысли, к которым сердце не прилепляется, быстро проходят, как в калейдоскопе. Ум наш никогда не останавливается, всегда занят. Дурные мысли не надо считать своей неотъемлемой собственностью, они не от нашего естества. Не может один и тот же ум и славословить Бога и хулить. На такие мысли не надо обращать внимание, надо выбрасывать их, как сор, как нечто постороннее. Если же какая-либо дурная мысль неотступно приходит на ум и сердце к ней прилепляется, сочувствует ей, тогда надо приложить все силы, чтобы выбросить ее с помощью молитвы Иисусовой и исповеданием старцу. Надо знать, какая страсть беспокоит более всего, с ней и нужно бороться особенно. Для этого надо ежедневно проверять свою совесть...

Молитвенное правило пусть будет лучше небольшое, но исполняемое постоянно и внимательно... Пятисотницу лучше одной выполнять. Однообразие произносимых слов для проходящих молитву Иисусову очень важно. Ум не рассеивается. Собранность ума!

Боязнь смерти – от бесов. Это они вселяют в душу такой страх, чтобы лишить надежды на милосердие Божие.

Врач должен предупредить больного о приближении смерти.

Желание дожить до пришествия антихриста греховно. Такая скорбь будет тогда, что, как сказано, – праведник едва спасется. А желать и искать страданий опасно и греховно. Это бывает от гордости и неразумия.

Исполняйтесь Духом... Что это значит? Ведь мы сподобились получить дары Святаго Духа при крещении. А многие ли помнят об этом? Мало того, чтобы получить, надо сохранить, усовершить, умножить. Для этого надо возгревать ревность. Как?

1. Читать Священное Писание, которое написано Святым Духом. От Священного Писания и веет Он. Никакое светское удовольствие не может дать того мира, той радости, которая дается Святым Духом.

2. Внимать себе.

3. Часто участвовать в Святых Таинствах. Через них Святой Дух сообщается человеку.

4. Часто посещать святой храм, ибо это – место особого присутствия Святаго Духа.

5. Молитва. Особенно молитва «Царю Небесный». Ее с особенным благоговением надо выслушивать не только в церкви, но и во время работы произносить, испрашивая помощи Святаго Духа.

Монашеская одежда нам дана для того, чтобы отличаться ею от мирских, чтобы она напоминала нам об иной жизни. Надо смотреть на цель. В настоящее время, когда нет монастырей, ее можно снять и носить простую, скромную одежду, чтобы не выделяться.

На подаяние жить опасно. Можно привыкнуть к попрошайничеству. Одно дело – для других просить, а другое – для себя. Милостыню можно просить в крайней нужде, но так, чтобы она не послужила поводом для огорчения кого-либо. За благодетеля, оказавшего помощь, надо, по возможности, молиться.

Если нет болезни или вообще какой-либо немощи, то соборование не обязательно, потому что при соборовании молятся об исцелении, молятся о телесном и душевном здравии. Телесное здоровье не всем и не всегда дается, ибо Господь знает, что для нас полезнее. А душевное – всегда подается.

Полное беспечалие бывает при полном послушании, по вере в духовного отца.

Этим днем заканчивается ряд самых важных празднственных событий: Страдания Господа Иисуса Христа, Воскресение, Вознесение, Сошествие Святаго Духа. Святые – это первые плоды подвига Господа Иисуса Христа, это – первенцы Церкви Христовой. Вот перед нами патриархи, жившие как странники, пророки, апостолы, которые, проповедуя Святое Евангелие, терпели такие скорби, мученики, священнослужители, жертвовавшие своей жизнью, преподобные, на земле достигшие ангельской жизни, благочестивые люди обоих полов и различных возрастов, среди житейских дел сподобившиеся святости и, наконец, великие грешники, чрез покаяние достигшие святости. Возьмем себе в образец святого, подходящего к нашему положению, и будем стараться брать с него пример... Все святые страдали, потому что они шли путем Спасителя, Который страдал, был гоним, поруган, оклеветан и... распят. И все, идущие за Ним, неизбежно страдают. «В мире скорбны будете». «И вси если желающие благочестно жити, гоними будут». «Аще приступаеши работати Господеви, уготови душу твою во искушение...» (Сир.2:1) Чтобы легче переносить страдания, надо иметь веру крепкую, горячую любовь ко Господу, не привязываться ни к чему земному, всецело предаться воле Божией...

На кощунствующих надо смотреть как на больных, от которых мы не требуем, чтобы они не кашляли и не плевали.

Основание нашего спасения – покаяние.

Ежедневно перед сном надо вспомнить грехи, соделанные за день, и покаяться в них пред Господом.

Если нет возможности исполнять обет послушания, некому повиноваться, надо иметь готовность все делать согласно воле Божией. Есть два вида послушания: внешнее и внутреннее. При внешнем послушании требуется полное повиновение, исполнение всякого дела без рассуждения. Внутреннее послушание относится к внутренней, духовной жизни и требует руководства духовного отца. Но совет духовного отца следует проверять Священным Писанием... Истинное послушание, приносящее душе великую пользу, – это когда за послушание исполняешь то, что несогласно с твоим желанием, наперекор себе. Тогда Сам Господь берет тебя на Свои руки.

Врачей и лекарства создал Господь. Нельзя отвергать лечение.

При слабости сил и усталости сидеть в церкви можно. «Сыне, даждь Ми сердце твое». (Притч.23:26) «Лучше сидя думать о Боге, чем о ногах стоя», – сказал святитель Филарет Московский.

К священным книгам и священным предметам надо относиться благоговейно. Прежде всего должно иметь страх Божий. Он научает благоговению. Он научает всему доброму. Небрежное, неблагоговейное обращение со святыней получается от привычки. И это не должно быть.

Хвалить кого-либо в лицо нельзя. Можно большой вред принести душе этого человека. Надо иметь рассуждение. В некоторых случаях допускается даже неправду сказать, ради пользы человека.

Когда старцу Варсонофию поручили сделать список книг для чтения скитским монахам, то он сказал, составляя список: «Прости меня, святой отец, что я вычеркиваю твою книгу. Не хочу, чтобы нашедшие себе приют в русских монастырях стремились безрассудно на Афон». Книга эта хорошая («Письма Святогорца»).

Если монах пребывает в мирском доме, то на него смотрят, как на мирянина. Нельзя монаху долго пребывать в миру. Как рыба без воды, так и монах вне монастыря.

Скорби иноков последнего времени утончены. При поверхностном взгляде на них нельзя признать их скорбями. Но это – злохитрость врага нашего, диавола. Искушения явные, грубые и жестокие возбуждают в христианине пламенную ревность и мужество к перенесению их. Враг заменил грубые искушения слабыми, но утонченными и действующими очень сильно. Они не вызывают из сердца ревности, не возбуждают его к подвигу, но держат его в каком-то нерешенном положении, а ум – в недоумении. Они томят, постепенно истощая душевные силы человека, ввергают его в уныние, в бездействие и губят, соделывая жилищем страстей по причине расслабления, бездействия, уныния. Это выражается тем, что иноки последних времен ожидают чего-то лучшего, говоря: «Вот тогда и будем поститься и молиться, когда будут подходящие условия для этого». Но Господь обещал искренно покаявшемуся простить его грехи, а о том, что мы доживем до завтрашнего дня, нам не обещано. Поэтому мы должны при всяких условиях, благоприятных и неблагоприятных, стараться жить по заповедям Божиим, исполнять обеты монашеские и всегда помнить слова: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения». (2Кор.6:2)

Не надо давать волю своим чувствам. Надо понуждать себя обходиться приветливо и с теми, которые не нравятся нам.

Верить приметам не должно. Нет никаких примет. Господь управляет нами Своим Промыслом, и я не завишу от какой-либо птицы, или дня, или другого чего-либо. Кто верит предрассудкам, у того тяжело на душе. А кто считает себя в зависимости только от Промысла Божия, у того, наоборот, на душе радостно.

Иисусова молитва заменит крестное знамение, если почему-либо нельзя будет возложить его.

Чувство любви ко Господу приходит по мере исполнения заповедей Его.

Без крайней необходимости в праздничные дни нельзя работать. Праздником надо дорожить и чтить его. Этот день надо посвящать Богу: быть в храме, дома молиться и читать Священное Писание и творения святых отцов, делать добрые дела.

За старообрядцев можно молиться только домашней молитвой и только за живых, так как мы надеемся еще, что они обратятся.

Пение гимнов или духовных стихов не грех. Но это хорошо для мирян. Хорошие мысли и мотивы настроение создают хорошее, не то, что мирские песни. Но для монаха пение гимнов не подходит. Они отвлекают от молитвы. Разве может сравниться какое-либо, хотя и хорошее пение, с молитвой Иисусовой? Она превосходит все. Она высшая – радость и утешение. Все остальное только мешает молитве. Пение – это мягчайшая пища, а монах должен твердой питаться.

Надо любить всякого человека, видя в нем образ Божий, несмотря на его пороки. Нельзя холодностью отстранять от себя людей.

В воскресенье не полагается за Литургией никакого поминовения. Можно только на проскомидии поминать. Представьте себе: в день именин Царя, во время торжества, кто-нибудь из простых людей сказал бы: «И я – именинник!» Это не шло бы к великому Царскому торжеству. А во время воскресной Литургии празднуется воскресение Господа. Разве можно какого бы ни было человека сравнивать? Поэтому всякое поминовение опускается. И то уже послабление, что поют иногда «Со святыми упокой». Это уже в наши времена, и этого не следует.

Что лучше – редко или часто приобщаться Святых Христовых Таин, сказать трудно. Закхей с радостью принял в свой дом дорогого Гостя, Господа и хорошо поступил. А сотник, по смирению, сознавая свое недостоинство, не решился принять и тоже хорошо поступил. Поступки их, хотя и противоположные, но по побуждению – одинаковые. И явились они пред Господом равно достойными. Суть в том, чтобы достойно приготовлять себя к великому Таинству.

Когда спросили преподобного Серафима, почему в настоящее время нет таких великих подвижников, какие были раньше, он ответил: «Потому, что нет решимости к прохождению великих подвигов, а благодать та же, «Христос той же и во веки». (Евр.13:8)

Прежде всего нужно страх Божий иметь. Он научает благоговению пред Богом. Он научает всему доброму. Надо все делать с благоговением. Иноку надо иметь и голос тихий, и поступь скромную. Не только делать, но и говорить надо со страхом Божиим, обдумывая каждое слово, прежде чем его произнести. «Помни, – говорит святитель Феофан, – что ты, говоря, рождаешь слово, и оно никогда не умрет, но будет жить до Страшного Суда. Оно станет пред тобою и будет за тебя или против тебя. «От словес твоих оправдишися и от словес осудишься». (Мф.12:37)

В нынешнем Евангелии повествуется о том, как Симон пригласил Господа Иисуса Христа в дом свой, но не оказал Ему и того, что требовал обычай того времени не только по отношению к гостю, но и к простому страннику, – не дал Ему воды умыть ноги. А грешная женщина, известная всему городу как блудница, не переставала обливать Его ноги слезами и вытирать волосами своими. Как все в этом Евангелии дивно – каждое слово умиляет! Как милосерд к нам Господь! Как мы должны любить Его!.. Когда я был еще иеродиаконом, я очень любил читать Евангелие. В восторг приходил от каждого слова!.. Какие дивные слова в Евангелии... Какую бы ни взять другую книгу, даже самого лучшего писателя, но, если ее много раз читать, она может надоесть. А Евангелие – чем больше его читаешь, тем больше получаешь утешения и всяких благих чувств.

...Один молился молитвой Иисусовой. Другой, стоя в храме со вниманием, молился словами церковных молитв, употребляя вне церковных служб другие некоторые молитвы. И того и другого молитву одинаково слышит Господь. Но молитва Иисусова все превосходит. Батюшка Варсонофий говорил: «Можно березовыми дровами натопить печь, а можно и осиновыми. Лишь бы тепло было». Вся суть в том, чтобы в душе было молитвенное настроение.

Молиться о том, чтобы кто-либо явился во сне, не следует. Любопытства не должно быть. А вообще о снах принято так думать: если святые являются нам во сне, то это – знак того, что они помогают нам своими молитвами. Обычно это бывает перед какими-либо важными событиями нашей жизни. Если же являются близкие нам люди, то это – знак того, что за них надо молиться. Умершие потому называются покойниками, что они в покое находятся. Обращаться за помощью к покойным старцам и вообще к непрославленным святым надо так: «Со святыми упокой, Господи, душу (имя рек) и его святыми молитвами помилуй нас».

О времени пришествия антихриста никто не знает, как сказано в Евангелии, но признаки скорого пришествия антихриста уже есть. Видя такое гонение на веру и стремление уничтожить ее, а также и многое другое, надо думать, что время это приближается. Но все же точно ничего нельзя сказать. Бывали и раньше времена, когда считали, что пришел антихрист, например, при Петре Великом, а последствия показали, что это было ошибочно, мир еще существует. Да и какой смысл в этом исчислении? Важно одно, чтобы совесть была во всем чиста. Твердо держаться веры православной, жизнь проводить нравственную, по заповедям Божиим, чтобы быть всегда готовым. А для этого надо, не откладывая на неизвестное будущее, пользоваться настоящим временем для покаяния и исправления. «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения».

Смирение – это нечто великое и божественное, а путь к нему – считать себя ниже всех. Что это значит, считать себя ниже всех? Не замечать чужих грехов. Смотреть на свои грехи. Постоянно молиться.

Помни монашеское правило – не начинать говорить самому, не быв спрошенным.

Противодействовать и бороться с людьми, причиняющими зло, не надо, не только делом или словом, но даже в помыслах своих. Иначе бесы будут побеждать. За таких людей надо молиться. Тогда Господь поможет и бесы отступят... Монах должен к смерти готовиться, поэтому надо всегда думать о том, чтобы встретить смерть в мире со всеми. Миряне этого не знают, поэтому и не придают значения немирствию.

Господь Иисус Христос, молящийся в саду Гефсиманском, есть до некоторой степени образ всякому духовнику в отношении духовных чад его, ибо и он берет на себя грехи их. Какое это великое дело и что только ему приходится переживать!

Остерегайтесь шуток и неосторожных слов в обращении друг с другом. Это оговаривание и пустословие может обратиться в привычку.

Во время молитвы неполезно стремиться к высоким чувствованиям. Надо только в смысл вникать произносимых слов, внимательно молиться, и тогда, со временем, Господь даст и озарение духовное, и умиление сердечное.

«Созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют ю» (Мф.16:18) сказано в Евангелии. Апостол говорит, что преломление хлеба, то есть таинство Евхаристии, будет совершаться до второго пришествия Господа. У преподобного Ефрема Сирина сказано, что настанет время, когда жертва бескровная прекратится. Здесь как будто противоречие, но – нет. Надо так понимать: открыто служение в церкви не будет совершаться, но само таинство Евхаристии будет продолжаться до второго пришествия Спасителя.

Преподобный Афанасий Печерский скончался. Его еще не предали земле, когда он очнулся. Сидя в гробе, на все расспросы братии отвечал только слезами. Наконец, после многих просьб, со слезами повторял только одно слово: «Спасайтесь! Спасайтесь!» Ушел в затвор, молчал, постоянно плакал и через десять или четырнадцать лет скончался. Другой подвижник тоже обмирал и, когда проснулся, после долгих просьб братии, ответил: «Братия! Верьте, что есть ад!..»

Гонения и притеснения полезны нам, ибо они укрепляют веру.

Сила страданий – не в величине самих страданий, а в том, как человек переносит эти страдания. Иногда, по-видимому, ничтожные обстоятельства причиняют человеку величайшее горе. Надо сочувствовать. И один и тот же факт по видимости разным людям причиняет страдания в разной степени. Это зависит от того, как человек принимает их.

Человек, возмущающийся порочной жизнью некоторых мирских людей, почему-то не уходит из мира. Ответ на это есть в сегодняшнем Евангелии: «Не молю, да возмеши их от мира, но да соблюдеши их от неприязни». (Ин.17:15)

Под талантом надо подразумевать не только богатство, ученость, знатность. Таланты – это благоприятные условия для спасения души. Каждому из нас даны таланты. Бедность, болезни, различного рода скорби – это все таланты. Если человек данный ему талант употребляет духовно, для спасения своей души, – они приносят плод. «В терпении вашем стяжите души ваша». (Лк.21:19) А тот, который зарыл в землю данный ему талант, означает человека, который по нерадению о спасении своей души употребил земную жизнь только на достижение земного благополучия, – зарыл талант в землю.

Надо все дурное, также и страсти, борющие нас, считать не своими, а от врага диавола. Это очень важно. Тогда только и можно победить страсть, когда не будешь считать ее своей.

Если хочешь избавиться от печали, не привязывайся сердцем ни к чему и ни к кому. Печаль происходит от привязанности к видимым вещам.

Всякий грех, кроме хулы на Святаго Духа, Господь простит, если раскаешься. Хула на Святаго Духа в том состоит, когда человек верит в Бога и знает, что не должен он делать зло, и делает его сознательно, ибо в душе у такого человека такая злоба, что он не в состоянии обратиться ко Господу с раскаянием, как наши, например, безбожники. А апостол Павел, который до сего обращения преследовал христиан, когда обратился и от всей души раскаялся, получил прощение и сделался ревностным проповедником учения Христа. И апостол Петр. В какое время отрекся! Но раскаялся, и Господь простил его.

«Просите и дастся вам, толцыте и отверзется». (Мф.7:7) и (Лк.11:9) Многие из вас, не получая долго просимого, унывают. Унывать не следует. Вспомните, как Господь поступил с Хананеянкой. Как она Его просила исцелить ее дочь! Даже апостолы стали умолять Господа, чтобы Он отпустил ее. А Господь даже с псом сравнил ее... А вы немного помолитесь и, не получая просимого, унываете. Это бывает от того, что забываем, что между сеятвой и жатвой должно пройти известное время.

Малюта Скуратов, когда пришел к святителю Филиппу задушить его, то подошел и сказал: «Благослови, Владыко!» Святитель ответил: «Благословляю доброго на доброе», – и благословил его...

Обличать надо так, чтобы не расстроилась, и одну. А если не послушает, тогда при свидетелях.

Настоящее время неблагоприятно и для внешнего и для внутреннего монашества. Для внешнего монашества неблагоприятно тем, что нет монастырей, нет соответствующей обстановки. Для внутреннего – тем, что при слабости телесной многие не могут подвигов нести, так как должно. Остается одно – смирение. Пророк Давид говорит: «Жертва Богу – дух сокрушен. Сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит». Лучше смиренный грешник, чем гордый праведник.

Что такое «шатания языческая»? Это – все те изменения, которые мы видим вокруг себя во всем строе нашей жизни. Монах не должен подражать им. Все поведение монаха, слова и дела, должно быть неизменно, не поддаваясь различным модам, обычаям и правилам ложного приличия.

Многие страдают так называемым «совопросничеством». Постоянно задают себе и другим вопросы: а это почему? а это зачем? а это для чего? Когда-то и я страдал этим недостатком. Но когда я прочитал статью епископа Игнатия «Судьбы Божии», во мне произошел перелом. Я понял, что незачем испытывать судьбы Божии. Когда преподобный Антоний Великий задумывался над подобными вопросами, то услышал голос: «Человек, не твое дело испытывать судьбы Божии, смиряйся...»

Монах не должен устраивать свою жизнь по своему смышлению. Он должен идти путем послушания. Нет ничего пагубнее для монаха, как устраивать свою жизнь по своему усмотрению.

Великим постом не служат обедни вот почему: Литургия – это победный гимн христианства, Пост – время плача и покаяния.

«Монах должен быть весь в Боге».

Господь научит кроткия путем Своим. Так сказано в псалме. Человека только Бог научает путям Своим, но только при условии, если человек кроток, смирен. Только таких научает Бог.

Люта болезнь, но сладок рай. И за рай, егоже погубихом, ризы тленные ныне отлагаю, да паки рай восприиму²⁷.

Теперь могут быть такие случаи: последовать своей воле нельзя и спросить не у кого. Как же поступить? – Нужно подумать, как Господь поступил бы по Своей кротости... Заповеди Божии были и есть всегда основанием жизни... Предайтесь воле Божией.

Трезвение есть путь всякой добродетели.

Чтобы был плод духовный, нужны известные условия: семя (слово) хорошее и почва хорошая. Плод созревает при наличии терпения. Сколько было случаев, когда человек, не видя ожидаемого плода, впадал в уныние и все его труды пропадали. Надо иметь решимость все терпеть. Только тогда можно надеяться на получение желаемого. В терпении вашем стяжите души ваша.

Никогда не было, нет и не будет беспечального места на земле. Беспечальное место может быть только в сердце, когда Господь в нем.

В скорбях и искушениях Господь помогает нам. Он не освобождает нас от них, а подает силу легко переносить, даже не замечать их.

Молчание подготовляет душу к молитве. Тишина, – как она благотворно действует на душу!

Первые христиане жили единодушно. В их общежитиях давалось каждому по потребности, не всем одинаково равно, а что кому нужно. В монастырях этот вопрос был сложнее. Считались с тем, чтобы не вызывать зависти и, кроме того, давать то, что для души полезнее.

Теперь нигде нельзя найти спокойного места. Теперь только одно надо помнить: «Возведох очи мои в горы, отнюдуже приидет помощь моя» (Пс.120:1) Только там и искать следует помощи, у Господа, а не надеяться ни на место, ни на человека.

Мы, православные, не должны поддерживать ересь и иметь общение с еретиками. Нигде не сказано, что должно молиться только перед Калужской иконой Божией Матери (находящейся в то время в руках «обновленческой» церкви). Всякая другая икона Божией Матери – тоже святыня. Если бы и пострадать пришлось – не изменим Православию.

У Адама было два сына: Каин и Авель. Авель и его потомки были ближе к Богу, и в Нем Одном они находили утешение и удовлетворение, не стремясь ни к чему другому. Потомки же Каина были далеки от Бога. Их ум и душа не стремились к Нему. Поэтому они не были удовлетворены, тосковали, искали утешения в другом, надеясь найти его в музыке, искусствах и тому подобном.

Делание монашеское должно быть тайным. Потому и молитва Иисусова у святых отцов называется «сокровенным деланием». Даже от самого себя надо хранить в тайне, не трубить, как сказано в Евангелии, не только перед другими, но и перед самим собою.

«Вси язы́цы обыдоша мя, и именем Господним противляхся им. Обышедше обыдоша мя, и именем Господним противляхся им. Обыдоша мя, яко пчелы сот, и разгорешася, яко огнь в тернии, и именем Господним противляхся им.» (Пс.117). Эти слова относятся к Иисусовой молитве. Вот как надо бороться с помыслами.

Если всецело положиться на волю Божию, тогда все будет хорошо, и неприятное будет приниматься как должное. Все, что ни совершается, ведет ко спасению душ наших, и при этом великая премудрость и глубина открывается. «Любящим Бога вся поспешествуют во благое». (Рим.8:28)

Своего духовного отца надо с первого же слова слушаться, не заставляя его повторять сказанное несколько раз. Хотелось бы мне, чтобы вы, духовные дети мои, относились ко мне чистосердечно, по совести. Какие у нас были отношения с моим старцем, батюшкой Варсонофием! Скажет он, бывало, – сделайте так, отец Николай, – и не приходилось ему повторять.

С момента причастия Святых Христовых Таин до того, как запьете его, надо блюстись, чтобы не плюнуть. Из благоговения стараются остерегаться плевать и весь этот день, хотя об этом нигде нет указания и греха в этом нет.

Как хорошо бывать в храме, слышать священные молитвы, песнопения и псалмы! Какая глубина сокрыта в псаломских и других священных изречениях! Любил я монастырские утрени! Конечно, за чтецом нельзя все сообразить, но даже если одна мысль западет, и то хорошо...

Не должно тщеславиться ни здоровьем, ни красотою, ни другими дарами Божиими... Все земное непрочно, и красота, и здоровье. Благодарить Господа надо, благодарить со смирением, сознавая свое недостоинство, а не тщеславиться чем-либо.

Пусть никто из вас не говорит: «Теперь поживу как-нибудь, а вот когда будут соответствующие условия, тогда я и буду молиться». Но разве можно быть уверенным, что завтра ты будешь жив? Прочтите в 3-м томе Игнатия Брянчанинова (стр. 141). Надо не забывать о том, что только этот день дан тебе. Нельзя надеяться на завтрашний день. Помните всегда: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения!».

По падении первого человека с такой чести и славы Господь не мог видеть свое создание ниспавшим, не мог видеть его унижения и спас его Своими страданиями, Своим воскресением. Привел его в прежнее состояние «срастворением», то есть с возможностью совершенствоваться. В этом свойстве совершенствования и заключается высшее благо, которое мы получаем, духовное, божественное. Все то, что не трудно достигается, по достижении теряет интерес к себе. А совершенствование духовное бесконечно. «Будите совершены, яко Отец Мой Небесный совершен есть». (Мф.5:48)

«Закон Бога его в сердце его, и не запнутся стопы его». (Пс.36:31) Как достигнуть того, чтобы закон Бога был в сердце? Прежде всего, закон Бога надо помнить. А для того, чтобы помнить, надо его знать, или через слышанное, или через прочитанное. А чтобы узнать его, надо иметь желание, стремление к познанию закона Божия. Но недостаточно, чтобы только знать и помнить закон Божий. Холодное, умственное знание закона Божия безжизненно. Только принятие закона Божия сердцем дает ему жизнь. Сердце же у всех развращенное, и поэтому надо себя понуждать к принятию закона. «Царствие Божие нудится, и только нуждницы восхищают е». (Мф.11:12) Надо стараться, чтобы вся жизнь, целиком, а не в известные часы и дни, была построена по закону Божию. Надо всю свою деятельность расположить так, чтобы она была согласна с волею Божией. Только при таких условиях чисто будет наше сердце, и только «чистые сердцем Бога узрят».

Под словом «мир» мы подразумеваем все то, что подвержено страстям, что далеко от Бога. Нам хорошо. Слава Богу! Мы живем в пустыне мира, – можем в церковь ходить, можем побеседовать с единомысленными людьми. Слава Богу!

Со всеми людьми, встречающимися на жизненном пути твоем, поступай так, как тебе хотелось бы, чтобы с тобой поступали.

Один монах, оставшись вне монастыря, начал думать: «Не буду носить четки. Я не молюсь по ним, и, может быть, это мне в грех поставится, что я показываю не то, что есть». Это неправильно. Я хотя и не молюсь по четкам, а на руке держу. Посмотрю на них и подумаю: «Я – монах, должен по обету непрестанно молиться и не молюсь». Укоряю себя, и это – на пользу... Одежду монашескую надо любить.

Не следует добиваться человеческой правды, ищи только правды Божией.

Духовный отец, как столп, только указывает путь, а идти надо самому. Если духовный отец будет указывать, а ученик его сам не будет двигаться, то никуда и не уйдет, а так и сгниет у этого столпа.

С мирской точки зрения талантами считаются ум, ученость, музыкальные или художественные способности. Они не греховны, и хорошо, когда такую способность совмещают с христианской жизнью, когда посвящают ее Богу. Если же эта способность мешает жить по Богу и спасать свою душу, то ее следует оставить. Лучше быть поглупее и попроще, но спастись. Что пользы тебе, если ты весь мир приобретешь, душу же свою погубишь?

«Блажени нищии духом, яко тех есть Царство Небесное». Это надо понимать так: блаженны смиренные, сознающие свою греховность, свое недостоинство. Из первой заповеди вытекает вторая: «Блажени плачущии». Кто сознает себя недостойным грешником, тот плачет о своих грехах. А сознающий свое недостоинство и плачущий о своих грехах не может подвергаться гневу. Он будет кроток по примеру Спасителя, Который сказал: «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем». Исполняющие третью заповедь о безгневии и кротости всей душой будут желать исполнения правды Божией и таким образом будут исполнять четвертую заповедь: «Блажени алчущии и жаждущие правды». При исполнении всех заповедей сердце человека делается чистым. «Блажени чистии сердцем». Исполнение заповедей преисполняет душу любовью ко Господу. Никакие страдания, ради Господа переносимые, не тягостны. «Блаженны вы, когда будут поносить вас, гнать и злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах. Так гнали и пророков, бывших прежде вас».

Когда священник, благословляя, произносит молитву: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа», тогда совершается тайна: благодать Святаго Духа нисходит на благословляемого человека. И когда какой-либо человек только устами произносит отречение от Бога, – благодать отходит от него, все его понятия изменяются, он делается совсем другим.

Если тебя, пришедшую к кому-либо в дом, пригласят к столу и ты знаешь, что эти люди от души хотят угостить тебя, то садись и ешь без смущения. А если знаешь, что приглашение делается из приличия, то поостерегись.

В настоящее время люди века сего смотрят на нас, верующих, как на юродивых, как на глупых. Им не нравится наша православная вера, наши церковные постановления, правила и обряды. Они смеются презрительно над всем, для нас священным. Мне часто приходится слышать от верующих, вынужденных жить среди мира враждебного, как тяжело переносить им постоянные насмешки, глумления. А мне думается, что надо честью для себя считать такое отношение. «Аще укоряеми бываете о Христовом имени, блажени, яко слава и Дух Божий на вас почивает» (1Пет.4:14), сказал апостол Петр. Если над нами смеются, если нас не любят, значит, мы – не от мира сего. Огорчаться и смущаться таким отношением к нам не следует.

Прежде чем у Господа просить прощения, надо самой простить. Так сказано в молитве Господней.

Ты считаешь себя необидчивой. Но ты не обижаешься в таких вещах, которыми ты не интересуешься. Если же коснется того, чем ты дорожишь, – ты обижаешься.

Терпи тяготы монашеского жития ради Царства Небесного.

К старцу приходят для того, чтобы сломить свою злую волю и узнать волю Божию. За смиренный вопрос твой Господь откроет отцу твоему Свою волю.

Если все случающееся принимать близко к сердцу, то нас и на месяц не хватит.

Молчание полезно для души. Когда мы говорим, трудно удержаться от празднословия и осуждения. Но есть молчание плохое, когда кто злится и потому молчит.

Василий Великий говорит: «Читаешь для того, чтобы самому вразумляться и других наставлять, когда нужно». Если что знаешь, то можно сказать на пользу, но не в тоне учительства.

Всегда помните закон духовной жизни: если смутишься каким-либо недостатком другого человека и осудишь его, – впоследствии тебя постигнет та же участь и ты будешь страдать этим же недостатком.

Не прилагайте сердца к суете мирской. Особенно во время молитвы оставляйте все помыслы о житейском. После молитвы, домашней или церковной, чтобы сохранить молитвенное, умиленное настроение души, необходимо молчание. Иногда даже простое, по-видимому, даже незначительное слово может нарушить и спугнуть, как птичку, из души нашей умиление.

Инокиня принадлежит Богу, и ей полезнее служить Ему в кругу единомысленных сестер, но не в мирской семье, хотя и близких людей.

Если монах живет в миру, не несет никаких подвигов и даже одежды монашеской не носит, чем он отличается от мирянина? – Своею любовью к монашеству. Можно жить в монастыре, по видимости быть исправным монахом, но не любить монашества. Такой человек уже не есть монах.

Иисусову молитву святые отцы называют «поучением», потому что, если будешь заниматься ею, она очистит твое сердце, а в чистом сердце Господь напишет Своими перстами все, что тебе надо знать. Никакое чтение, если бы ты прочла даже многие томы священных книг, не может дать того знания, которое дает сердечная молитва.

Никогда никого не осуждайте. Каждого, кто бы он ни был, встречайте с добрым чувством, с надеждой найти в нем одно хорошее, видя пред собою образ Божий.

Немощны мы. Ничего не можем сделать своими силами. Какое бы ни было великое дело, все это – внешнее, земное. Все по воле Божией и по неисповедимым судьбам Его обращается в ничто. Все – временно, и дорожить им мы должны, поскольку оно служит нам для спасения нашей души. Одно только это надо неизменно помнить и об одном только этом, спасении своей души, заботиться, а все остальное предать в волю Божию. Смиряться должно.

Лучше прочитать не все молитвенное правило, по недостатку времени, но со вниманием. Страшные слова сказаны в Священном Писании: «Проклят всяк, творяй дело Господне с небрежением». (Иер.48:10)

Избранный Богом человек познается по тому, что ему постоянно посылаются скорби и печали. «В трудех человеки не суть, сего ради одержит их гордыня до конца». (Пс.72:5–6) Мы должны жить в трудах и скорбях, должны получать раны.

Говеть, значит – благоговеть. Вести себя благоговейно пред причащением Святых Таин, ходить как бы в присутствии Божием. Монахи, которые во всякое время должны благоговеть, пред причащением «готовятся».

Чтобы осознать, чтобы увидеть красоту духовной жизни, ее надо испытать.

Большая часть наших грехов происходит от того, что мы забываем заповеди Божии.

Существует такое церковное предание, что если у гроба покойника чувствуется радость и мир, то можно надеяться, что умерший угоден Богу, что жизнь его была праведна.

Самооправдание закрывает духовные очи, и тогда человек видит не то, что есть на самом деле.

Если скажешь про брата или сестру что-либо дурное, даже если это будет правда, то ты своей душе нанесешь неисцельную рану. Передавать о погрешностях другого можно только в том случае, когда в сердце твоем – единственное намерение – польза души согрешившего.

Терпение есть непрерывающееся благодушие.

Спасение ваше и погибель ваша – в ближнем вашем. Спасение ваше зависит от того, как вы относитесь к своему ближнему. Не забывайте в своем ближнем видеть образ Божий.

Всякое дело, каким бы ничтожным оно вам ни казалось, делайте тщательно, как пред Лицем Божиим. Помните, что Господь видит все.

Без смирения нельзя спастись. Какое бы здание добродетели вы ни возвели, оно рухнет без смирения.

Имей общее покаянное чувство. Имей смирение. Терпи все, что тебе посылает Господь, и Он, Милосердный, примет твое покаяние и помилует тебя.

***

Читая эти высказывания отца Никона, то немногое из немногого, что сохранилось в записях его духовных детей, сразу можно видеть то богатство духовное, которым наградил его Господь. И хотя записывались они по памяти и поэтому, возможно, не совсем точны, все же можно видеть, насколько они драгоценны, еще более потому, что произносились они в наше время, близкое нам, разъяснялись вопросы, наиболее непонятные и несовместимые с окружающим миром. «Он сам ясно видел истину Христову и твердо был убежден в ней, и с той же ясностью, живостью, простотою и убедительностью умел сообщать и разъяснять ее. «Слова его были просты, вразумительны для всех и действенны, ибо Дух Святый говорил его устами» (святитель Димитрий Ростовский). Действенности его слова отчасти способствовал его природный ум и полученное им образование светское и духовное (в монастыре), но основная сила заключалась, без сомнения, в том озарении Духом Святым, Которым освещалась вся его жизнь.

День отца Никона, в связи с пастырской его деятельностью, был занят до отказа. К концу дня он уставал до изнеможения и, принимая последнего посетителя, едва сидел. Матушке Амвросии, по достоинству уважая ее и доверяя ей больше всех, он не один раз откровенно говорил, что «часто сожалеет о невозможности всецело отдаться молитве и другим монашеским подвигам, как это бывало раньше, когда он жил в монастыре». По-видимому, и на совершение всего монашеского правила молитвенного у него не оставалось ни времени, ни сил. Со скорбию поведал он ей однажды, что, обращаясь за разъяснением этого вопроса, беспокоящего его совесть, к святоотеческим книгам, он находил в них разноречивые высказывания. У Иоанна Лeствичника приведены слова Ефрема Сирина к пастырю Николаю: «Вредно желать руководить другими». Арсений Великий говорит: «Я люблю вас, братия, но не могу быть и с вами, и с Богом». А в Святом Евангелии сказано: «Что пользы вам, аще мир весь приобрящете, душу же свою отщетите». (Мф.16:26) и (Мк.8:36) Старец Нектарий на этот, смущающий отца Никона вопрос ответил, что «не надо уходить с поста, на который поставлен он не без воли Божией», и что «нет ничего пагубнее для монаха, как устраивать свою жизнь по своему смышлению». Старцу Нектарию верил он больше, чем кому-либо другому, зная его особенную наблюдательность и способность понимать сущность вещей до предвидения будущего. Отец Никон, услышав этот ответ, решил всецело положиться на волю Божию, веруя, что возложенное на него против его желания пастырское бремя возложено Самим Богом. Всегдашним же его желанием было – жить в уединении, проводить безмолвное житие в молитве и чтении произведений святых отцов. Иго духовничества было настолько тяжело, что иногда у него пробегали мысли «притвориться дурачком», бросить все, освободиться от молвы и укрыться от всего мира. Но мысли эти именно только пробегали в уме. По своей воле, самочинно, он не хотел и не мог допустить такой поступок. Душевное настроение его оставалось в основном всегда одно – жить в послушании, всецело предавшись воле Божией. Нередко вспоминал он слова старца своего Варсонофия о тяжелом бремени духовничества. Теперь он сам на деле узнал, насколько тяжело это бремя. Взирая мысленно на подвиг старца своего, до конца дней своих не сшедшего со креста и все возлагаемое на него людьми принимавшего как от руки Господа, он, как примерный последователь своего наставника, неуклонно шел по тому же тяжелому, но спасительному пути послушания воле Божией. Какая глубокая вера в Промысл Божий, какая верность, и мужество, и любовь к Богу наполняли его святую душу! Можно только удивляться, благоговеть и благодарить Господа, дарующего нам, грешным, встречи с такими людьми!..

Раз в неделю, а иногда и реже, в зависимости от погоды и состояния здоровья, отец Никон ходил в Оптину Пустынь. За время существования музея монастырь с внешней стороны оставался почти без изменений. Музей по мере возможности поддерживал и сохранял его первоначальный вид. Отец Никон, вступая на землю обители, вдыхая ароматный воздух ее, отдыхал душой. Ранними утрами, когда не было видно людей и тишина царила вокруг, он, помолясь на запустевшие храмы, шел на могилу дорогого своего и приснопамятного старца Варсонофия, а затем и на могилы других старцев, испрашивая у них благословения и святых молитв. И невольная грусть о потерянном земном рае наполняла его душу. Воспоминания прошедшего, радостные и скорбные, проносились в его уме. Но он был муж сильный духом и, видя всегда пред собой Бога Всемогущего, видя во всем совершающемся Промысл Его, хотя и непонятный для нас, но всегда и во всем благой и совершенный, спокойно взирал на все, всецело предавая все и всех воле Божией.

Обычно отец Никон ходил в Оптину Пустынь в те дни, когда в амбулатории оптинской участковой больницы не было приема. При больнице жили работающие там две его духовные дочери, родные сестры, Ирина и Анастасия. У них отец Никон находил себе приют. Здесь, в тишине, в дорогой своей Оптиной, он отдыхал. Писал письма, читал, молился. Никто и ничто не нарушало его уединения. Тишина, благословенная, святая тишина окружала его. Только красавицы-сосны, с могучими, слегка наклоненными вниз ветвями, нарушали тишину своим глухим шумом. Братские могилы на «новом кладбище», близ больницы, виднелись из окна да эти сосны. «Великая тишина! Великая, святая тишина, потому святая, что в ней – Бог. Она открывает людям их душу, а в ней – Бога...» Отец Никон отдыхал и душой, и телом, овеваемый спасительной этой тишиной. Он очень дорожил возможностью побыть в Оптиной, в тишине, отрадной и целительной...

Иногда, бывая в Оптиной, он навещал живущих там иноков и инокинь. Ходил он и в Скит. Там, на пасеке, жили два оптинских монаха. Они сторожили Скит. А вместе с ними жил некто Таубе Михаил Михайлович. Когда в Оптиной Пустыни открыли музей, он был прислан в качестве заведующего библиотекой. Монастырская и скитская библиотеки были объединены. Музейными они считались главным образом потому, что в них хранились древние, XVI–XVII веков, рукописи и другие печатные уникальные произведения. М. М. Таубе на этой должности пробыл недолго. Он был уволен как «не соответствующий назначению» и как «чуждый элемент». Но и уволенный, из Оптиной он не уехал, а остался жить на пасеке в тишине и уединении Скита. Это была замечательно светлая личность. Родом он был из Гатчины. Всесторонне образованный, знающий несколько языков, высококультурный и по-светски воспитанный человек, он, как оказалось впоследствии, неизвестно когда и кем был тайно пострижен в мантию с именем Агапит. Близкого духовного общения отец Никон с ним не имел, хотя и знал его высокую духовную настроенность. Но, волею судеб Божиих, именно отцу Агапиту пришлось быть спутником отца Никона в последующей жизни.

Великим постом 1924 года отец Никон, по просьбе своей состарившейся матери, ездил в Москву навестить ее.

В 1925 году все духовные дети его были встревожены дошедшим до них известием, что отца Никона предполагают вызвать в Москву для посвящения его в сан епископа. Когда они выразили ему свое беспокойство и скорбь по этому поводу, он ответил им: «По своей воле я вас не брошу...»

По всей вероятности, это и должно было совершиться в конце концов, ибо «не может град укрытися верху горы стоя, ниже вжигают светильника и поставляют его под спудом, но на свещнице, да светит всем, иже в храмине суть» … (Мф.5:14–15) «Всем было ясно, что Бог предызбрал его не для безмолвных лишь подвигов в уединении и тишине монастырской келлии, но для того, чтобы поставить его высоко на свещнице Церкви», как достойного, «дабы он своими благодатными дарованиями, добрыми делами и святой жизнью осиявал верующих как пастырь»... Еще в то, давно прошедшее время, когда он был скитским послушником Николаем, старец Варсонофий, предвидя отчасти будущее назначение отца Никона в деле служения Святой Церкви, заранее предупреждал его «не возноситься ведением, но всегда пребывать в смирении мысли». Учил его не унывать в скорбях, неминуемо ожидающих его, но мужественно переносить их, никогда никому не жалуясь на приключающиеся напасти.

Да, все это могло бы быть. Но судьбы Божии неисповедимы. К описываемому времени усилилось гонение на Церковь и ее служителей. Все чаще и чаще доходили известия об арестах, заключениях в тюрьмах и ссылках священнослужителей. Многие храмы Калужской епархии запустели. Служба в них не совершалась из-за недостатка священников. Чтобы сохранить приходские церкви в сельских местностях и предотвратить их закрытие, Калужским епископом Феофаном было предписано архимандриту отцу Исаакию направить всех иеродиаконов и монахов, имеющих право принять священный сан, для посвящения их. Все вновь посвященные были размещены по приходам. В храмах Козельска, где служили и пели монахи, сразу стало заметно отсутствие многих. Монашеский хор поредел. Иеродиаконов не осталось ни одного.

Обеспокоенные слухами о повсеместных арестах, духовные дети отца Никона обратились к нему с просьбой сфотографироваться для них. Он охотно исполнил их просьбу и всем желающим раздавал свои фотографии. Нельзя сказать, чтобы фотография эта, сохраняющаяся доныне у духовных чад его, получилась особенно удачной. Живой образ отца Никона несравненно превосходил снимок, потому что лицо его сияло красотою внутреннего благообразия, сияло духовной красотой, которая на снимках не запечатлевается. Впрочем, он и физически был красив. Яркие голубые глаза и белое, с нежным румянцем лицо, обрамленное небольшой, узкой, рыжевато-русой бородой и густыми, длинными, волнистыми волосами, останавливало внимание всех необъяснимым, только облагодатствованным людям свойственным выражением непрестанной радостности и степенной важности, если можно так сказать. Как будто бы он нес в руках сосуд, до краев наполненный некоей драгоценной влагой, нес так осторожно, так бережно, боясь уронить хотя бы каплю этой, превышающей всякую мысль о цене, влаги... Его улыбчивое лицо сияло светом прекрасной души. Оно все светилось изнутри внутренним, Божественным светом, невидимым и в то же время видимым...

Наступил год 1926-й. В июне этого года отец Никон, получив известие о том, что его мать заболела болезнью к смерти, поспешил в Москву. Мать свою он застал еще в сознании. Она узнала его и, угасающими глазами с улыбкой глядя на своего дорогого сына, не выпускала из своих рук его руку и все целовала ее, прощаясь...

В Москве отец Никон пробыл около двух недель и, похоронив мать, возвратился в Козельск. Из Москвы он писал отцу Кириллу, как тягостно было для него пребывание в мирской обстановке, хотя и в родной семье. Со скорбью увидел он, что вера оскудела и в его семье, что родные по плоти стали чужими по духу. Его боголюбивую монашескую душу возмущали разговоры родных, чуждые ему по содержанию, возмущали костюмы и поведение женщин, недетские интересы у детей и многое другое. Единственным связующим звеном с семьей была мать. С момента ее смерти семейные узы распались окончательно. Он рад был, когда возвратился в Козельск, в тихую свою келлию, рад был общению с единомысленными и единодушными людьми.

Делясь своими впечатлениями после поездки в Москву, отец Никон говорил:

– Мать моя была глубоко верующая и заповеди Господни хранила всегда в сердце своем. Поэтому смерть ее не причиняет мне скорби. Существует церковное предание, которое говорит, что если у гроба покойника чувствуется радость и мир, то можно надеяться, что этот человек угоден Богу, что жизнь его была праведна. Не про всякую кончину можно сказать, что она – блаженна. Кончина матери моей была истинно блаженна. О ней я могу сказать: «течение скончах, веру соблюдох». При гробе матери, когда я читал Псалтирь, а также и во время отпевания, я не чувствовал ни страха, ни тоски и печали, а, наоборот – мир и радость. Через блаженную кончину матери я не потерял ее, а приобрел...

В октябре этого же, 1926 года в Козельский соборный храм ночью забрались воры. Ограбив скудную церковную казну и кощунственно запакостив алтарь, воры скрылись. Настоятель собора, отец Сергий, потрясенный происшедшим, обращаясь к прихожанам с просьбой о денежной помощи, заключил свое воззвание словами:

– Не знаю, как жизнь доживать будем. Дай нам Бог терпения...

А жить и терпеть оставалось ему совсем немного. Через два дня после этого печального происшествия отец Сергий скоропостижно скончался. Смерть скосила его буквально в три минуты.

После смерти отца Сергия на общем собрании церковного совета и прихожан все единогласно просили отца Никона занять должность настоятеля, но он уклонился от этого предложения и со своей стороны выдвинул кандидатуру второго соборного священника, отца Григория Никольского, а на его место временно был назначен оптинский иеромонах Аифал (в миру Александр Панаев). Это был прекрасный инок, истинный исполнитель заповедей Христовых и раб Христов, по глубочайшему смирению своему один из немногих. Впоследствии он, в числе других, был сослан. Отбыв срок ссылки своей, возвращаясь в родные края, он в пути был до полусмерти избит грабителями, напавшими на него, и скончался от побоев в местной больнице, восприяв таким образом мученический венец. Вечная тебе память, приснопамятный и достоблаженный святый отче, образец смирения, терпения, кротости и незлобия!..

Искусил ны еси, Боже, разжегл ны еси, якоже разжигается сребро, ввел ны еси в сеть, положил еси скорби на хребте нашем, возвел еси человеки на главы наша. Проидохом сквозе огнь и воду, и извел еси ны в покой.

(Пс.65:10–12)

День за днем, неделя за неделей бежало время, и так незаметно протек и канул в вечность 1926 год. Наступил год 1927-й, и так же незаметно бежало время, внешне как будто спокойно, внутренне – полное тревожного ожидания грядущих неминуемых бедствий.

В первых числах июня этого года совершилось то, чего боялись и чего со страхом ожидали все. В одно ясное, погожее июньское утро отец Никон, вместе с отцом Кириллом, был арестован и заключен в тюрьму.

В первое время после его ареста все были настолько ошеломлены и потрясены случившимся, сердца и мысли всех были до такой степени наполнены общим чувством скорби, что не оставалось ни времени, ни сил размыслить о происшедшем. Только впоследствии, когда время наложило свой целительный пластырь и смягчило боль, сделалось ясным, поскольку это было возможно, создавшееся в дни, предшествовавшие аресту отца Никона, положение, ускорившее, возможно, его арест. Дело в том, что музей «Оптина Пустынь», в силу данных ему полномочий, по мере возможности старавшийся сохранить монастырь, как памятник прошлого, был неугоден местным властям, главным образом потому, что подчинялся он какой-то «Главнауке» и от местного начальства не зависел. Кроме того, владения музея – лес, строения, землю и прочее хозяйство местная власть считала своею собственностью. Вообще вопрос о владениях музея был спорным, и ждали только подходящего момента, чтобы ликвидировать музей или, по меньшей мере, лишить его земельных владений. Музей был для них, как «бельмо на глазу».

Незадолго до арестов в адрес музея пришли два письма из-за границы. Одно письмо было из Германии через «Общество культурной связи с заграницей». В нем какие-то ученые, по-видимому, историки, просили музей дать им ответ, действительно ли писатель Ф. М. Достоевский в своем всемирно известном романе «Братья Карамазовы» изобразил Оптину Пустынь и прототипом старца Зосимы взял Оптинского старца Амвросия. Второе письмо было из Болгарского или Сербского монастыря. Адрес на конверте был такой: «Оптина Пустынь. Его высокопреподобию отцу Архимандриту». В письме некие духовные отцы просили дать сведения о хранящихся в библиотеке Оптиной Пустыни рукописях XVI–XVII веков, в частности, рукописях Молдавского старца Паисия Величковского, положившего начало старчеству в России. Неизвестно, был ли дан ответ на первое письмо. Ведь в те годы, по существу, никакой связи с заграницей не было и даже намек на связь давал повод к подозрению. На второе письмо заведующий музеем только посмеялся, удивляясь неосведомленности пославших письмо. Был он человек неверующий, и древние рукописи какого-то старца Паисия его мало интересовали. На письма не обратили особого внимания и вскоре забыли о них, а между тем, надо полагать, именно они послужили достаточным поводом к тому, чтобы «прихлопнуть» музей.

За оптинскими монахами, тем более за отцом Никоном, видным деятелем и в монастыре, и в сельскохозяйственной артели, и после, в период его жизни в Козельске, был установлен негласный надзор. Пастырская деятельность отца Никона, его все возрастающая популярность были хорошо известны. Его регулярные посещения Оптиной Пустыни, связь с работающими в музее монахами и другими лицами, его духовными детьми, также не были секретом. Оптинские монахи, и в первую очередь отец Никон, были обречены. Отец Никон был арестован не один. В это же утро, возможно, в один и тот же час, были арестованы заведующий музеем и заведующий усадьбой – хозяйством музея. Одновременно с ними арестовали Михаила Михайловича Таубе и еще некоторых...

Накануне своего ареста отец Никон провел день в Оптиной Пустыни. Возвращаясь вечером в Козельск, он поручил сестре Анастасии утром следующего дня принести написанные им письма. Открыв калитку дома, где жил отец Никон, она увидела стоящего во дворе у крыльца милиционера. Догадавшись, что в доме неблагополучно, побежала обратно. Ее увидели, догнали, отобрали письма и арестовали.

Неизвестно, как провел отец Никон свою последнюю ночь на свободе. По-видимому, он был готов ко всему, потому что встретил нежданных и незваных гостей с невозмутимо спокойным видом. Много времени ушло на обыск. Отец Никон сидел, внешне совершенно спокойно взирая на разгром своей келлии и ожидая конца. Спокойно спросил, когда ему объявили об аресте, какие вещи следует взять с собой. Было уже около семи часов утра, когда отец Никон и отец Кирилл, с полотенцами в руках (почему-то разрешили взять только полотенца), шли под конвоем по пустынным еще улицам города по направлению к тюрьме. Сзади, на телеге, везли книги отца Никона, то, что можно было уложить. Часть книг вываливалась из доверху нагруженной телеги, и книги падали в придорожную пыль. Книги духовного содержания были одним из веских вещественных доказательств в агитации и пропаганде идей, несовместимых с коммунизмом. Горько было смотреть на эту картину. И теперь, по прошествии многих лет, невольно сжимается от жалости сердце при воспоминании об этой встрече.

Излишне описывать подробно скорбь и смятение, вполне без описаний понятные чувства, охватившие сердца всех знающих и любящих отца Никона. Плач и рыдания воцарились во многих домах города и его окрестностях.

Каким-то образом удалось узнать, что отца Никона и других, арестованных вместе с ним, с вечерним поездом отправят в Калугу. Солнце склонялось к западу, и тихий, теплый июньский день кончался, когда по тропинкам, ведущим к вокзалу, спешили проводить и в последний раз взглянуть на отца Никона его многочисленные духовные дети, преимущественно женщины. В зале 3-го класса (в то время еще существовало такое разделение) на замызганном деревянном диване сидел отец Никон, а по сторонам его – отец Кирилл и М. М. Таубе (отец Агапит). Против этой группы стояла толпа женщин с заплаканными лицами, со скорбию взирая на своего отца и наставника. Близко подходить к арестованным не разрешалось. Подошел поезд. Арестованных усадили в вагон. Наступила роковая минута, – поезд тронулся. Отец Никон сидел у окна. Последний раз благословил он всех, плачущих и рыдающих, и побледневшее от переживаемых волнений лицо его, по-прежнему невозмутимо спокойное, скрылось навсегда...

На другой день после ареста отца Никона некоторые из его духовных детей поспешили в Калугу, повезли необходимые для него вещи. Ведь его отправили вечером в день ареста и даже не предоставили возможности взять что-либо.

Потянулись печальные дни. Вся жизнь искренно преданных отцу Никону духовных детей его была построена на послушании. Лишась его, они, в полном смысле слова, осиротели.

Черные тучи нависли над всеми. Они скоплялись, становились все гуще, темнее и непроницаемее... Скорби не было предела. Но по временам, между тучами, несущими грозу, бурю, ураган, сметающий и уничтожающий все на пути своем, мелькали просветы... В душах всех, любящих отца Никона, погруженных во мрак печали, теплился светлый луч надежды, надежды на то, что мрачные тучи разойдутся, проглянет солнышко и снова засверкает ясный день радостной встречи с любимым наставником. Только эта робкая надежда, вселяя бодрость, насыщала и укрепляла угнетенные печалию души.

Первое время, кроме своего обычного молитвенного правила, осиротевшие дети отца Никона читали акафист Святителю Николаю. Молились, молились и ... плакали.

Вскоре после ареста отца Никона матушка Амвросия, по благословению архимандрита Исаакия, ездила в Москву. В Москве жили четыре брата отца Никона. Матушке Амвросии дали адрес младшего брата, Ивана, когда-то, в дни своей юности, бывшего послушником Оптинского Скита. Ехала она с целью поставить в известность родных отца Никона о случившемся, считая это своим христианским долгом. Известие об аресте брата Иван принял холодно. Дал несколько рублей для передачи ему. С огорчением наблюдала матушка Амвросия прискорбную перемену, изменившую облик Ивана до неузнаваемости. И он, и его жена, по-видимому, всецело были погружены в одно материальное. Не осталось даже следов от того одухотворенного юноши, на которого матушка Амвросия, бывшая врачом во время войны 1914 года, обратила внимание, встретившись с ним на фронте²⁸.

Чтобы иметь возможность передавать отцу Никону все, что нужно, некоторые из его духовных детей остались жить в Калуге на все время пребывания его в тюрьме. Была установлена связь с Козельском. В передачах участие принимали все. Давали кто что мог – деньгами, продуктами и вещами, в большинстве случаев отрывая от себя те немногие крохи, которыми питались сами. Из этих крох и составлялись передачи. Деятельное участие в передачах принимали и духовные дети отца Никона, постоянно живущие в Калуге. Возвращал посуду, отец Никон обычно писал маленькие записочки, уведомляя о получении присланного, добавляя несколько слов благодарности и утешения. Находясь в заключении, он и там не забывал своего пастырского долга и всегда, когда представлялась возможность, не упускал случая сделать наставление или напоминание кому-либо из своих чад духовных, участвующих в передачах. Между прочим, долгое время недоумевали, почему отец Никон всегда просил принести киселя, не очень сладкого. Как оказалось, он заклеивал им маленькие записочки, иногда по нескольку штук сразу. Все письма его, как всегда, дышали бодростью и надеждою на лучшее будущее, с преданием себя и всех воле Божией.

В тюрьме отец Никон был помещен в общей камере. Состав заключенных в ней был самый разнообразный. Были среди них и духовные, священники и монахи. Их было меньше, и все они старались, по возможности, держаться отдельно от остальных.

Для отца Никона было бы несравненно легче переносить тяготу лишения свободы в обществе единомысленных людей, даже в одиночной камере. Надо полагать, что для него самым тяжелым в создавшемся положении было не столько лишение свободы, сколько пребывание в обществе людей, чуждых по духу.

Скорби – удел праведных. Отец Никон, доселе всегда говоривший, что он не испытывал скорбных обстоятельств, вступил в период жизни скорбной, тягостной, мучительной во всех отношениях. Тюрьма резко нарушила привычный и милый его сердцу уклад жизни. Пребывание в душной, прокуренной камере, невозможность уединиться и побыть самому с собой, невозможность выполнять молитвенное правило, разговоры, оскорбляющие слух и возмущающие душу, и многое, многое другое было мучением, которое знакомо только тем, кто сам испытал все это. Отец Никон терпел все, как многострадальный Иов, тропарь которому всегда умилял его боголюбивую душу. Насколько тягостна была в этом отношении окружающая его обстановка, можно судить по тому, что он, при всем своем великом терпении и сдержанности, в одном из писем написал фразу, которая сказала все: «О, как тяжело здесь в нравственном отношении! Скоро ли мы будем обедать дома, среди родных по духу?..»

Это был вопль, может быть невольно вырвавшийся, вопль страдающей души, в течение продолжительного времени, ежедневно и ежечасно, угнетаемой ненавистной и мерзкой для его духовного устроения обстановкой.

Помимо этого, несравненно большую скорбь причинило отцу Никону дошедшее до него известие о немирствии и раздорах среди его духовных детей, возникших в связи с его арестом. В корне виновником раздоров была, без сомнения, злокозненность общего нашего врага – диавола, сеющего семена неприязни везде, где можно. Видимой же причиной были сестры Анастасия и Ирина, те самые, у которых отец Никон отдыхал в Оптиной Пустыни. По наущению диаволю бедную Настю обвиняли во всем, вплоть до того, что именно она была виновницей ареста отца Никона. Убежденно говорили, что, если бы она не явилась в час ареста с письмами и не побежала бы от милиционера, отец Никон не был бы арестован. Отчасти можно предположить, что недоброжелательность к этим сестрам таилась в душах некоторых давно. То, что отец Никон находил себе отдых только у них, а не где-нибудь еще, породило тайную зависть к ним. Когда разразилась катастрофа, страсти разгорелись. Конечно, все эти обвинения и догадки были нелепы, не обоснованы.

Немирствия, споры и раздоры среди духовных детей, в частности – из-за права делать передачи, а в основном – из-за сестры Насти, глубоко огорчали отца Никона и причиняли ему немалую скорбь и страдание. Горько было ему видеть, что семена добра, которые он сеял, не жалея своих сил, пали на бесплодную почву, были уничтожены птицами и затоптаны прохожими. Но зная и твердо веруя, что между сеятвой и жатвой должно пройти определенное время и что посеянное требует заботливого и терпеливого ухода, он и из тюрьмы продолжал ревностно трудиться над возделыванием своей нивы. Из тюрьмы он прислал письмо, в котором писал:

«До меня дошли слухи о немирствии духовных детей моих. Враг рода человеческого внушает некоторым мысль, что в случившемся виноваты матушки Ирина и Анастасия, и они, поддавшись этой вражией мысли, не только так думают, но и говорят другим. Как духовный отец запрещаю так говорить и в случае упорства наложу эпитимию. Пусть знают все, что такова воля Божия, пред которой надо смириться и благоговеть. Слава Богу за все!.. Считаю, что матушки Ирина и Анастасия страдают из-за меня. Они не виноваты... Сердце мое болит о всех вас, детях моих духовных... А я ожидал, что общая скорбь объединит всех любовию о Господе... Если кто желает, чтобы постигшая нас скорбь была ему на пользу, тот должен винить в ней самого себя и больше никого. Каждый должен думать, что страдает за свои грехи. Так думающий и смиренно терпящий получит милость Божию... Бог есть любовь. И всякая злоба, какой бы благовидной причиной она ни прикрывалась, противна Ему. Противна она и мне... Еще раз прошу прекратить всякие свои догадки человеческие, а потому ошибочные, о причинах нашей скорби... Прошу и умоляю образумиться... Если смириться и потерпеть нашу разлуку, можно получить большую пользу, а ропотом, неразумным неприятием воли Божией наносится вред душе...»

В скором времени отца Никона назначили работать в больничной канцелярии тюрьмы. Это давало ему возможность проводить большую часть дня вне камеры, и это доставляло ему некоторое облегчение и утешение. Окно канцелярии, где он работал, было видно с горы (тюрьма находится на окраине города, под горой). Некоторые из его духовных детей подолгу стояли на этой горе, ожидая, когда в окне увидят они лицо отца Никона и его благословляющую руку.

Отец Никон со стороны своих духовных детей был окружен самой внимательной заботой и любовью во все время пребывания в тюрьме. Все, что ему было нужно, доставлялось без замедления. Пользуясь этим преимуществом, он и другим, заключенным с ним, помогал насколько мог, делясь с ними деньгами, продуктами и вещами, ибо среди них были и такие, которые не имели возможности получать помощь совне.

Осенью 1927 года прошли слухи, что следствие по делу отца Никона подходит к концу. Узнав об этом, монахиня Амвросия поспешила в Калугу, чтобы увидеть отца Никона, получить благословение, а может быть, и услышать несколько слов на прощанье.

В день, назначенный для свиданий, монахиня Амвросия стояла вместе с другими перед воротами тюрьмы. Она мало надеялась на то, что ей удастся увидеть отца Никона, так как распоряжалась всем главная участница передач, не питающая к ней особого расположения. Но Господь, к великой ее радости, устроил так, что она не только увидела отца Никона, но и получила от него благословение и простилась с ним. Кроме того, ему удалось незаметно передать ей книгу. Спрятав ее в широкий рукав своей монашеской одежды, она поспешила к выходу. Книга оказалась пятым томом сочинений епископа Игнатия Брянчанинова. В книгу был вложен пакет с маленькими, аккуратно заклеенными записочками, адресованными многим духовным чадам. В каждой записке было написано несколько изречений, соответствующих духовному устроению той или иной сестры. Книгу эту, по просьбе отца Никона, передала в тюрьму одна из его духовных дочерей, живущая в Калуге, а возвратить ее он предусмотрительно предпочел монахине Амвросии для передачи владельцу. Самым драгоценным оказалось то, что в этой книге отец Никон на чистых страницах и полях написал пояснения текста, дополнения и наставления. Драгоценны эти записи были потому, что как нельзя более соответствовали переживаемому духу времени. Они были как бы завещанием, последними, заключительными словами наставника и отца.

Даже в тюрьме, в общей камере, среди самых разнообразных по характеру и убеждениям людей, отец Никон не оставил своего пастырского долга. Мысль его и сердце по-прежнему были полны заботой и любовью к детям своим по духу, врученным ему Господом. Какую надо было иметь любовь к Богу и Его священным заветам о любви к ближним, какую мужественную душу мученика, какое твердое исповедание, чтобы в такой тягостной обстановке не пасть духом, не охладеть, не забыть своего долга и своих обетов пред Богом! Вполне ясным и понятным становится изречение одного святого отца: «Мученики потому имели дерзновение исповедовать веру во Христа и переносить мучения, что имели веру несумненну и добрую совесть» (Житие святой мученицы Кикилии, 22 ноября).

Аще Мене изгнаша, и вас изженут.

(Ин.15:20)

Яко злато в горниле искуси их и обрете их достойны Себе.

(Прем.3:5–6)

Следствие подходило к концу. До самого последнего момента, когда отцу Никону и другим, заключенным одновременно с ним, объявили решение суда, он не знал, что его ждет. Зная, что ничего противозаконного ни словом, ни делом им не было совершено, он до конца питал надежду на лучший исход. Надеялся до последней, решающей минуты увидеться с близкими и дорогими ему людьми. В конце осени он писал отцу Геронтию, поселившемуся в его квартире, чтобы помещение было оставлено за ним, и даже сделал распоряжение о заготовке необходимых продуктов на зимний сезон.

Наступила зима. Отец Никон по-прежнему томился в тюрьме. И вдруг, на праздник Рождества Христова, 7 января 1928 года, отец Никон прислал письмо, написанное в обычном для него спокойном тоне: «Мир вам и Божие благословение, – писал он. – По воле Божией придется нам расстаться. Этап, приблизительно, через месяц... Если Господь судит мне покинуть дорогие моему сердцу места и близких мне людей – да будет Его святая воля!..» Далее следовало перечисление вещей, необходимых для него, которые он просил доставить. В конце письма, испрашивал благословения и святых молитв у владыки Михея, архимандрита Исаакия и всех отцев и братий своих, прощался с ними...

Сердце человека ко всему привыкает. Даже в самых скорбных обстоятельствах находится в нем таинственная сила, заставляющая человека жить. Сердца всех любящих отца Никона, переживших боль разлуки, поддерживало сознание, что любимый наставник находится недалеко от них, здоров и время от времени утешает их своими письмами. Никто не рассчитывал на то, что отца Никона освободят из заключения, ибо не такое тогда было время, чтобы надеяться на это. Но в глубине души у многих теплилась надежда на то, что он будет выслан в отдаленные места страны, на «вольную высылку», как в то время выражались. Таким разрешалось свободно ехать домой за вещами, проститься с родными и близкими и к известному сроку явиться в назначенное место жительства. По-видимому, и сам отец Никон надеялся на это. Полученное известие об «этапе», как громом, поразило всех. «Этап» – это было самое худшее из всего, кроме расстрела. Отец Никон был осужден на три года в концлагерь «Соловки». Вместе с ним туда отправлялся и отец Агапит. Отец Кирилл, давно болеющий туберкулезом легких, вместе с сестрой Настей и другими, был выслан на три года в Казахстан с правом свободного жительства. Самое легкое наказание за несовершенные преступления понесло начальство бывшего музея «Оптина Пустынь». Им предоставлялось право жить и работать свободно на всей территории Советского Союза, кроме шести областей, «минус шесть», как тогда говорили.

В день отправления «этапа», 27 января, на Калужском вокзале собралась толпа духовных чад и почитателей отца Никона, провожая его в последний, далекий и неведомый путь. Все знали, что путь этот усыпан терниями страданий, и сердца всех переполняла вполне понятная скорбь.

В конце февраля было получено от отца Никона первое письмо из Ленинграда, на пути к месту назначения. В нем он, утешая своих близких, между прочим, писал: «Доселе Господь не оставляет меня милостию Своею. Все переносится легко и спокойно, и везде встречаются добрые люди. Общением с ними облегчается всякое положение...» Последняя фраза, для тех, кто умеет читать внимательно, ясно говорила о том, до какой степени тяжело было это «положение».

В марте месяце этап прибыл в Кемь. Пронесшийся над Белым морем циклон надолго прервал сообщение с Соловецким островом. По этой причине только что прибывшая партия ссыльных была временно оставлена в Кемском пересыльном пункте «Кемперпункт». Неразлучные отселе отец Никон и отец Агапит поселились в одном бараке, рядом друг с другом, на одних нарах.

Отец Никон после врачебного осмотра вновь прибывших, по причине больной ноги, был освобожден от тяжелых физических работ. Его поставили быть сторожем каких-то складов. А отца Агапита часто посылали в «командировки» в лес вместе с другими арестантами, и тогда отец Никон оставался один среди многих...

Работой своей на должности сторожа отец Никон был вполне доволен. В продолжение восьми-девяти часов своего дежурства он находился один, в стороне от людей, имел возможность и помолиться мысленно, и подумать наедине с самим собой, и даже немного почитать. Семь-восемь часов уходило на сон, а остальное время незаметно проходило в приготовлении обеда и других житейских делах. Обед арестанты готовили себе сами. Два раза в месяц им выдавали продовольственный паек, довольно скудный, но имелась возможность в ближайшей лавочке за деньги приобрести все нужное – и белый хлеб, и сахар, и масло, и даже консервы.

Из своего ссыльного жития отец Никон писал, по возможности, довольно часто. Правило было такое: арестанты могли получать письма без ограничения, а сами имели право послать только одно закрытое письмо в неделю или две открытки. Отец Никон предпочитал писать открытки. Письма его неизменно были насыщены бодростью, с преданием себя и всех в волю Божию. Несмотря на бодрый тон писем, иногда ясно можно было понять, до какой степени тяжела и мучительна была для него создавшаяся обстановка. Не говоря уже о милой Оптине, этом безвозвратно потерянном земном рае, он с сожалением вспоминал о своей уютной квартире в Козельске, считая, что «за грехи свои недостоин он тихого жития» …

На состояние своего здоровья со дня ареста он не жаловался. Никаких отклонений в самочувствии не было, и больная нога сравнительно мало беспокоила его, рана не открывалась ни разу.

Осиротевшие его духовные дети и почитатели не забывали его. Часто писали письма, посылали посылки, причем посылки были и индивидуального характера, и общие. Кто что мог приносил на квартиру к монахине Амвросии. Из этих приношений и составлялась посылка, которую монахиня Амвросия посылала от своего имени.

Благодаря этому ни в деньгах, ни в одежде, ни в продуктах питания отец Никон не испытывал острой нужды, как многие другие. Он братски делился всем присылаемым ему с отцом Агапитом, одиноким человеком, до тех пор, пока их не разлучили. Надо думать, что и других нуждающихся он не оставлял без внимания и всегда помогал всем. Это видно из того, что, будучи в Калужской тюрьме, он часто просил прислать денег, одежду, белье и другие вещи, даже такие, как кисет для табака, по просьбе отправляемых в ссылку людей.

В августе 1928 года отца Агапита отправили в длительную «командировку», куда-то в лес. Отец Никон остался один, с Богом, и, не получая от отца Агапита известий, совершенно потерял его из виду.

В апреле 1929 года отец Никон из города Кеми был переведен в другое место – Попов остров Карельской республики. Там он работал в лагерной канцелярии в качестве счетовода. Работа эта была ему знакома и не отягощала его. Сожалел он лишь о том, что в связи с характером работы у него мало оставалось времени для молитвенного делания и чтения Священного Писания. В этом отношении работа сторожем была несравненно лучше.

Жизнь отца Никона в концлагере, в общем, протекала однообразно. Никаких существенных впечатлений не было. Проверка, работа, еда, сон, проверка... И так изо дня в день. Отрадным впечатлением была только возможность переписки с близкими и дорогими его сердцу людьми. Это была струя свежего воздуха, ворвавшаяся в душную комнату. Изредка бывали возможными и духовные утешения в том злачном месте. Поздравляя своих близких с праздником Пасхи, он писал, что встретил праздник «в мире и утешении, как духовном, так и внешнем...».

В своих письмах он посылал благословения всем знающим и почитающим его, поименно, спрашивая заботливо о состоянии душевном и телесном. По возможности давал советы и наставления спрашивающим. Он писал, что «хотя телом мы и разлучены, но духом своим всегда вместе».

В письмах его были иногда замечательные слова. Здесь приводятся самые краткие выдержки из всех его сохранившихся писем, начиная с 1922 года, наиболее остановившие внимание.

«Страсть тщеславия уничтожает веру в сердце человеческом».

«Хотя теперь монастырей нет, но обет монашеский в душе должен остаться, ибо он дан Богу, ибо монашество было, есть и будет».

«Исповедь есть духовный суд. Духовник на исповеди – судья. Судья самого себя судить не может. А потому такая исповедь недопустима».

«Чистота сердца достигается хранением заповедей Божиих, без чего немыслима вообще духовная жизнь. Необходима борьба со страстями и очищение сердца от страстей. Как незыблемое основание необходимо смирение».

«В терпении надо стяжевать свое спасение. Терпение необходимо. Другими словами – необходим крест».

«Победа над страстями совершается силою Божиею. Наши немощные силы к этому недостаточны. В этом надо смиренно сознаться и смирением привлекать к себе милость и помощь Божию».

«Для вечной участи умирающего внешность погребения малое имеет значение».

«Участь всех хотящих спастись – страдать. Поэтому, аще страдаем, да радуемся, ибо содевается наше спасение».

«Место не спасает. От себя никуда не уйдешь».

«Заботиться о телесном и можно и должно, но не душою своею, как сказано в Евангелии».

«Как человек я – ничто, но как иерей имею на себе благодать священства и действую так, как дает мне это благодать сия».

«Надо понимать дух времени и не увлекаться прежними понятиями и впечатлениями, которые в настоящее время осуществить невозможно. Важность в христианстве, а не в монашестве. Монашество в той степени важно, в какой оно приводит к совершенному христианству».

«Прежде чем что-либо сделать, помолись и подумай, будет ли это разумно и Богу угодно».

«Не попускает Господь искушений выше меры и сил наших».

«Хотя к человекам мы и должны обращаться за помощью душевной и телесной, но успеха в сих обращениях должны ожидать от руки Господней».

«Я, хотя и грешный, но все же – монах и все же – Божий и нахожусь всецело в руках Божиих».

«Никогда нельзя надеяться на человека. Это – великая и роковая ошибка. Без определения на то Божия не защитит и не утешит человек. Бессилен человек без Божией помощи».

«Потерпи, потерпи, Господа ради, иго Христово».

«Что я делал и делаю, – делаю по данной мне благодати священства. Эту благодать я получил туне во всех отношениях, то есть и в отношении материальном, ибо благодать не покупается, и в нравственном, ибо поистине недостоин столь великого дара. Трепещу же и прошу Господа, да поможет Он мне употребить сей дар согласно его высокому назначению».

«Входи в церковь, как в дом Божий. И находись в храме, как в дому Божием, с сознанием присутствия Божия, удаляясь всякой вольности и развязности».

«Не дорожи тем, что скажут люди, чуждые нашего духа церковного».

«Непрестанная молитва – дар Божий».

«Единственное правильное настроение при молитве Иисусовой – это покаяние и сокрушение о грехах, чуждое всякого осуждения и внимания к жизни других людей».

«Дитя мое! Только у Господа и в Господе ты можешь найти себе мир душевный. Твоя истерзанная душа только в Господе, в покаянии и исправлении жизни может найти себе отраду. Грех ядом своим убивает душу человека. Воскресает душа от живительного действия покаяния. Когда покаешься, тогда увидишь на своем собственном опыте истину слов моих. Да отыдет от тебя далече всякое уныние. Господь простирает Свои святейшие руки, готовые принять тебя, как и всякого другого грешника, кающегося в объятия Отча. Если Господь не отвергает кающихся грешников, как мытаря, как блудницу, как Павла апостола, преподобную Марию Египетскую и других многих, то не отвергнет тебя и иерей православный. Лишь только кайся, лишь скажи от сердца: «Согреших, – прости!» О покаянии твоем возрадуются и Господь, и Ангелы, и человеки Божии. Опечаливает их коснение во грехах. Итак, приступи ко Господу во смирении и покаянии, оставь увлечение грехом, вкуси от чаши покаяния и увидишь благость Божию, ибо сказано: Вкусите и видите, яко благ Господь. (Пс.33:9) Да вразумит тебя Господь!»

«Если нужды ради приходится делать что-либо мирское, но не греховное, конечно, то терпи, считая это наказанием за грехи. Родителей не раздражай. Больше смиряйся».

«Безмолвие – дело отрекшихся от мира».

«Искреннее желание служить Господу Богу и вручение всецело и себя, и всего, и всех в волю Божию, всеблагую, совершенную приносят сердцу мир Божий, даже при переживании различных скорбей, и внешних, и внутренних, душевных. «Молись Богу о удалении от тебя напасти и вместе отрекайся своей воли, как воли греховной, воли слепой. Предавай себя, свою душу и тело, свои обстоятельства и настоящие, и будущие, предавай близких сердцу, ближних твоих воле Божией, всесвятой и премудрой...» Слава Богу! Слава Богу! За все слава Богу! От этих чудных, святых слов отступают мрачные мысли, тягость. Приходят в душу человека мир, утешение, радость. Да будет воля Твоя, Господи! Слава Богу за все!»

«Не забывай молитвы – она жизнь души».

«Инокине несвойственно ни гневаться, ни прогневлять других».

«Скорбь есть не что иное, как переживание нашего сердца, когда что-либо случается против нашего желания, нашей воли. Чтобы скорбь не давила мучительно, надо отказаться от своей воли и смириться пред Богом во всех отношениях. Бог желает нашего спасения и строит его непостижимо для нас. Предайся воле Божией и обретешь мир скорбной душе своей и сердцу».

«Прощение преподается тем только, кто считает себя виновным. Смирись пред Богом и людьми, и Господь тебя никогда не оставит».

«Свое понуждение на хранение заповедей Божиих необходимо. А помощь Божия всегда с нами».

«Немирствие губит людей».

«Если будешь только ожидать благоприятных условий для спасения, то никогда не начнешь богоугодной жизни».

«Надо смириться, тогда и утешение духовное получишь».

«Вижу во всем Промысл Божий всеблагой, спасающий нас».

«Смиряйся с условиями жизни и только себе внимай. Не принимай к сердцу проступки и дела других. Тогда будешь мирна и покойна. Иначе не научишься иноческой жизни».

«Искренность и твердость произволения испытывается именно терпением и временем».

«Для меня драгоценны души ваши, как наследницы Царствия Небесного. Кто думает иначе – ошибается, а может быть, и погрешает».

«Когда скорби обуревают души наши и колеблется сердце наше, смущаются мысли наши, единое прибежище – Господь».

«Унывать не следует. И в скорбных переживаниях сокрыта милость Божия. Непостижимо для нас строит Господь жизнь нашу. И потеря отца промыслительна. Верь сему».

«Смысл и польза переживаемого по большей части познается впоследствии».

«Разлука наша не уничтожила то, что связывало нас, то есть духовной жизни нашей и любви о Господе, что дороже всего на свете».

«Без терпения и снисхождения к ближним жить невозможно».

«Веруй, что, если трудно приходится терпеть, терпишь по воле Божией и суду Божию праведному, ради спасения».

«Господь видит сердце человеков. А люди в суждениях своих всегда могут ошибаться, и тогда суждения эти бывают плодом простого празднословия».

«Веруя в пекущийся обо мне Промысл Божий, боюсь направлять по своему смышлению свою жизнь».

«Всякое доброе дело и вера наша необходимо должны быть испытаны. Испытание совершается скорбями».

«Молись по-детски, в простоте сердца о всех нуждах и скорбях твоих и вручай себя воле Божией, ибо Господь строит наше спасение».

«На людей никогда не надейся и не смущайся, не видя в них сочувствия, не суди их. Себе внимай».

«Не унывай от скорби жизни сей, это – наш удел, это – суд Божий».

«Господь иногда попускает человеку быть как бы оставленным, но все же хранит и ведет душу ко спасению. Это попущение Божие может касаться целого общества верующих. Наше дело – смиренно хранить веру Христову. Аще вера сохранена – есть и надежда спасения. Вера должна сохраняться с воздержанием от всякого греха».

«Если некому открыть свою душу – Господу Богу возвестите печаль вашу».

«Все надо предать воле Божией, – и разлуку нашу. Господь вразумляет нас, чтобы не прилеплялись к земному, как бы дорого оно ни казалось, чтобы стремились мы к небесному, спасали души наши. А всему земному давай цену земную... Лишь бы душу спасти, а остальное все суетно. Здесь все изменчиво. И мысли наши должны быть в Боге, в будущей жизни. Земное все пройдет».

***

В концлагере «Кемперпункт» отец Никон пробыл немногим более двух лет. Затем он был назначен на «вольную высылку» в Северный край, в город Архангельск.

Незадолго до окончания назначенного им срока пребывания в концлагере и отец Агапит возвратился из своих скитаний. Вместе с отцом Никоном и он направлялся на жительство в архангельские пределы.

Перед отправкой всех отпускаемых подвергли медицинскому осмотру. И тут случилось неожиданное. Врач, выслушивая отца Никона, обнаружил у него туберкулез легких, далеко зашедший, и посоветовал ему серьезно заняться собой. По приезде в Архангельск обратиться к врачу с просьбой направить на медицинскую комиссию. «По состоянию вашего, здоровья вас могут послать в другое место, более подходящее в климатическом отношении», – говорил врач.

Отец Никон, всегда и во всем всецело вручающий себя воле Божией, привыкший с дней юности своей отсекать свою волю, не изменил своему правилу и в данный, решающий момент. Он обратился за разрешением этого вопроса к отцу Агапиту. Отец Агапит не посоветовал ему предпринимать что-либо в этом направлении. Выслушав его слова как из уст Божиих, отец Никон смиренно и покорно произнес:

– Воля Божия да совершается...

По-видимому, он, удивленный и естественно обеспокоенный словами врача, не знал, что предпринять. Сам он не замечал никаких изменений в своем организме. Знал, что врачи иногда ошибаются в диагнозе. Знал также многих, болеющих этой болезнью долгие годы. Возможно, что именно чтоб успокоиться и вновь обрести вожделенное и спасительное предание себя воле Божией, состояние, охраняющее от всякого смущения и дающего мир душевный, он и решил за разрешением этого вопроса обратиться к отцу Агапиту, единственному близкому по духу человеку.

«Воля Божия да совершается!» – Вот слова праведной души, всего себя, всю жизнь и все благоговейно приносящей в жертву Богу!..

***

А за это время, время пребывания отца Никона в концлагере, в далеком Козельске и в Оптиной Пустыни произошли большие события.

После ликвидации музея «Оптина Пустынь», последовавшей вскоре после ареста отца Никона и других, все земельные владения бывшего монастыря, находящиеся в ведении музея, лес и строения перешли в распоряжение местных представителей власти. Неприкосновенными, в ожидании распоряжения «Главнауки», оставались пока только храмы, трапезная, кладбище, библиотека и «хибарки старцев» в Скиту.

Прибывшая из Москвы комиссия в крайне сжатый срок (козельскими властями им дана была только одна неделя, чтобы отобрать научные ценности) изъяла рукописи и книги, в том числе и несколько комплектов оптинских изданий. После отъезда членов комиссии начался хаос. Все имеющее материальную ценность было продано с аукциона. Многое было просто расхищено. Вскоре было получено распоряжение изъять все металлические вещи из храмов, в том числе колокола с колокольни и могильные памятники и кресты. Весь «металлолом» был увезен на ближайший металлообрабатывающий завод. Все деревянное – иконы и иконостасы увезли на переделку в столярные мастерские. Большой монастырский колокол, бархатный голос которого был слышен за двенадцать километров в окружности, не прошел в проем колокольни. Проем разломали, и колокол упал, разбившись на куски и попортив лестничную площадку. Содрогание земли и гул от падения тяжелого тела был слышен за три километра, в Козельске. Когда разбитый колокол увезли, верующие люди подобрали на память оставшиеся на земле мелкие осколки. Затем приступили к «очистке» территории кладбища монастырского, окружающего храмы. Чугунные, гранитные, мраморные, каменные и деревянные кресты, памятники, часовни и плиты – все было убрано, а могильные холмики тщательно разровняли, стараясь, чтобы ничто не напоминало кладбища. Нетронутыми остались только деревья да опустевшие, разграбленные и захламленные храмы... Это было в 1928 году.

А в следующем, 1929 году в Козельске были закрыты все семь церквей одновременно, кроме одной, Благовещенской, богослужение в которой совершается и доныне. Один сравнительно небольшой храм, естественно, не мог вместить всех, желающих помолиться в нем. Теснота и толчея были ужасные, особенно в большие праздники, когда в храм собирались и жители ближайших деревень, приписанных к городским церквам. По этой причине монашествующие, в большинстве своем, были лишены возможности посещать храм. Это была для них большая скорбь. Монахов оптинских в описываемое время оставалось немного. Большинство иеромонахов, назначенных на приходы, были отправлены в ссылку, а храмы закрыты. Часть монахов разъехались, уехали туда, где их никто не знает. В Козельске оставалось несколько человек престарелых иеромонахов во главе с отцом Архимандритом да инвалиды: слепые, хромые, горбатые. Из молодых, сравнительно с другими, был только один иеромонах Геронтий, бывший келейник старца Варсонофия, да отец Рафаил, бывший монастырский послушник Родион Шейченко. В этом же, 1929 году скончался епископ Михей²⁹. Погребение было совершено более чем скромное, так как ни один епископ, ни Смоленский, ни Калужский, не приехал по разным причинам. Похоронили останки владыки Михея на Козельском кладбище.

Обо всем происходящем в Козельске отца Никона не могли уведомить, но о закрытии всех церквей, кроме одной, отец Геронтий сообщил ему. Отец Никон поскорбел, узнав о кончине старца Нектария в 1928 году и владыки Михея. А о закрытии церквей написал такие слова: «А в постигшей вас скорби да утешит вас Господь. Он зрит на сердце и слышит молитву, где бы она ни совершалась...»

В этом же, 1929 году новая волна арестов прокатилась по всей стране. Мутные воды этой волны захлестнули и Козельск. В августе, как раз на другой или на третий день после праздника Преображения Господня, были арестованы и заключены в козельскую тюрьму все оптинские иеромонахи во главе с отцом Архимандритом и некоторые из Козельских священников. Остался нетронутым один престарелый и больной отец Иосиф Полевой (скончался в 1934 году). Одновременно были арестованы несколько монахинь, в том числе и монахиня Амвросия, а также и близкие к Церкви мирские люди. Из Козельска арестованные были отправлены в Сухиничскую тюрьму, а оттуда – в Смоленск (Козельск и Сухиничи тогда были Смоленской области).

В январе 1930 года, после окончания «следствия», всех заключенных сослали в разные, весьма отдаленные места страны. Братский духовник отец Досифей и многие другие были сосланы в Сибирь. Там они и окончили свой земной путь, кроме одного отца Рафаила, «лишени, скорбяще, озлоблени». (Евр.11:37) Духовник шамординских сестер отец Мелетий, благочинный отец Феодот и старший рухольный отец Макарий вместе с монахиней Амвросией и другими, были направлены в Архангельскую область на «вольную высылку». В духовном отношении Козельск опустел совершенно...

***

Отец Никон вместе с отцом Агапитом приехали в Архангельск в июне 1930 года. И здесь Господь не оставил их без Своей всесильной помощи. Встретились добрые люди, которые оказали им не только материальную, но и нравственную поддержку. С их помощью они вскоре нашли себе квартиру недалеко от города, в деревне Нижнее Ладино. Комнатка, в которой они поселились, была маленькая, но они и этому были рады. По сравнению с жизнью в лагере, в бараке, вмещающем, по меньшей мере, человек пятьдесят, жизнь вдвоем с единомысленным братом была для отца Никона великим утешением. Здесь они были одни. Вдали от мира среди мира. Кроме того, они были свободны, имели возможность посещать церковь, входя в общение с близкими по духу, вновь обретенными братьями и сестрами. После мучительно тяжелой жизни в концлагере все эти преимущества были восприняты отцом Никоном как великая милость Божия, и он не знал, какими словами благодарить Создателя. Он отдыхал и душою, и телом.

В материальном отношении жизнь в архангельских пределах была трудная. Все продукты питания выдавались по карточкам. На базаре же все было очень дорого. Многое и за большие деньги не всегда можно было достать. Ссыльные, не получающие посылок и денег, буквально голодали. Паек, выдаваемый нетрудоспособным ссыльным, был крайне скудным: 300 грамм хлеба в день, 600 грамм пшена в месяц, 2 килограмма соленой рыбы в месяц, пол-литра керосина в месяц (в зимнее время), сколько-то соли – и это все.

Отец Никон с этой стороны был обеспечен несравненно лучше, чем многие другие. Ему постоянно присылали и деньги, и посылки его почитатели. Наблюдая голодную жизнь большинства ссыльных, он написал однажды: «Сравнивая то, что послано мне, с тем, что послано другим, считаю себя счастливым, не испытавшим еще скорбей». Судя по этим строкам, легко можно заключить, в каких невероятно тяжелых условиях, изнемогая под бременем страданий, жило большинство ссыльных.

Другим неприятным спутником жизни ссыльных была обязанность через каждые десять дней являться в соответствующее учреждение (ГПУ) для регистрации. Но самым, пожалуй, тяжелым условием была обреченность ссыльных на скитальческую жизнь. Трудоспособных посылали в длительные «командировки», преимущественно в лес на лесозаготовки и часто – в болотистую местность, туда, куда ни за какую плату невозможно было найти рабочих. Имеющих же документ о нетрудоспособности по болезни или старости часто перемещали с одного места на другое, стараясь загнать подальше от крупных населенных пунктов в глухие деревни. Им не давали возможности «обжиться» на одном месте. В этом отношении жизнь ссыльных никогда не могла быть спокойной. Тем более что перемещение в другую местность было сопряжено с большими затруднениями в смысле транспорта, неизбежных расходов и поиска пристанища. А квартиру ссыльным найти было очень трудно. На них лежала печать изгнания и отвержения. Поэтому население Архангельской области в большинстве своем относилось к ним недоверчиво, неприветливо, холодно, чуждаясь и отстраняясь, а в отдельных случаях – неприязненно и грубо...

По этой причине отец Никон всегда просил в письмах своих не присылать лишних вещей из белья и одежды. В его скитальческом житии все лишнее было обременительно, так как в большинстве случаев приходилось все вещи таскать в мешке за спиной. Кроме того, слишком большой багаж вселял естественное беспокойство за его сохранность, что вносило рассеянность и было противно душевной собранности его.

Недолго длилась совместная жизнь отца Никона и отца Агапита. Недолго они утешались друг другом. Вскоре наступила опять разлука. В августе этого же, 1930 года отца Никона «переместили» в город Пинегу Архангельской области, за двести километров от центра. С сожалением и невольной грустью покидал отец Никон Архангельск, прощаясь со своим братом и сожителем, с которым он так сблизился и сроднился за годы страданий. Он как бы предчувствовал, что в этой, земной, жизни они не увидят больше друг друга... Отец Агапит оставался пока в Архангельске. Отец Никон отправлялся в неведомый путь один...

В городе Пинеге и ее окрестностях он долго скитался в поисках квартиры. Наконец ему удалось найти пристанище в деревне Вонга, недалеко от Пинеги, на берегу реки Пинега. Здесь он прожил около двух месяцев и затем, уже осенью, вынужден был переселиться в другую деревню, Воепала, за три километра от Пинеги. После неоднократных и зачастую бесплодных расспросов нашел он себе квартиру в доме одной женщины, которая, кроме большой платы деньгами, поставила условие своему жильцу выполнять все тяжелые физические работы по дому. Отец Никон согласился на все, возможно потому, что выбирать-то было не из чего. Кроме того, ему, по-видимому, нравилось, что хозяйка – женщина старая, одинокая и поэтому никто и ничто не будет нарушать вожделенной тишины и покоя, которых всегда жаждала его душа.

Жизнь в Пинежском районе в материальном отношении была еще труднее, чем в Архангельске. Базаров в Пинеге не было совсем, и за деньги невозможно было достать никаких продуктов. Можно было только обменять на вещи. Овощей совсем нельзя было найти, даже картофеля, даже на промен.

В Пинегу отец Никон ходил часто. По праздничным дням, когда была служба, посещал церковь. Потом заходил на почту за письмами, деньгами и посылками. Здесь он вскоре познакомился со многими духовного звания людьми, разделявшими с ним ту же участь ссыльного жития. Встретил даже двух оптинцев: иеромонаха Парфения, с которым когда-то, в дни своей юности, работал совместно в монастырской канцелярии (отец Петр Крутиков), и скитского иеродиакона Петра³⁰, а также его родную сестру, монахиню Валентину (Устюшу), свою духовную дочь. Остальные все были из других монастырей, из разных мест страны.

К этому времени, времени приезда отца Никона в Пинегу, посылки и деньги на его адрес стали поступать реже. Нельзя сказать, чтобы близкие отцу Никону люди забыли его и потому меньше и реже оказывали ему помощь. Нет, никто не забыл его и не мог забыть. Это можно объяснить только тем, что в Козельске, откуда главным образом и посылалась помощь, после массовых арестов в 1929 году осталось монашествующих совсем немного. Преимущественно это были женщины-монахини, в большинстве – пожилого возраста. Все они жили скудно, бедно, трудами рук своих снискивая себе пропитание и чувствуя себя совсем осиротевшими без наставников и руководителей. Жалкие крохи и гроши посылать было неудобно, а собрать общую посылку или более крупную сумму денег было некому. Монахини Амвросии, женщины по характеру энергичной, в описываемое время, как уже упоминалось выше, в Козельске не было. И она вместе с другими скиталась по Северному краю. А она была главным организатором общих посылок. Впоследствии, вспоминая то время, монахиня Амвросия рассказывала: «Батюшка Макарий оптинский был необыкновенной доброты. Скажет, бывало: «Ну, мать Амвросия, не забывай своего послушания. Скоро праздник. Надо послать гостинцев нашим ссыльным». И эти слова меня очень поддерживали. Я с радостью обходила всех монашествующих и верующих по городу. Я всех их лечила, и они меня знали и доверяли мне... Беднота кругом... Ну, хоть и по мелочи, а все – обойду всех и соберу. Рублей пятьдесят, конечно, самое большее...»

Время от времени все-таки посылали отцу Никону из Козельска, и из Калуги, и из Москвы, и из других мест денежную и вещественную помощь. Он не был обречен на медленную смерть от истощения, как многие, многие другие, и не только не голодал, но всегда делился имеющимся у него с другими ссыльными. Спрашивал даже сам, не нуждаются ли в чем-либо.

С наступлением зимы 1930 года отец Никон, доселе не замечавший никаких отклонений от нормы в своем организме, начал чувствовать себя не совсем здоровым. Появилась слабость, быстрая утомляемость, небольшая болезненность во всем теле и иногда немного повышенная температура. Особого значения он не придавал этому, объясняя все явлениями простудного характера. Так шло время до января 1931 года. На праздник Рождества Христова, 7 января, он ходил в Пинегу, в церковь. В этот день был сильный мороз, и в храме было очень холодно, он не отапливался. С того дня отец Никон заметил, что состояние его здоровья не улучшается, а с каждым днем становится все хуже и хуже. Увеличилась слабость, температура совсем не снижалась до нормальной. Но он все крепился, стараясь не поддаваться подтачивающему его силы недугу. По-прежнему ходил в Пинегу «отмечаться», посещал церковь, заходил на почту.

Жизнь отец Никон проводил, по возможности, уединенную. Большинство ссыльных из-за материальных соображений жили по два или по три человека вместе на одной квартире. Отец Никон жил один, и, хотя жил он в мирских семьях, жизнь его была мироотречная. На нем в полной мере оправдывались слова одного святого отца: «Не в уединении тела, но в благостоянии и тишине сердечной иноческое исправляется житие». Все свое свободное время он употреблял на неопустительное, несмотря на недомогание, совершение своего молитвенного монашеского правила и чтение Священного Писания. Писал ответы своим духовным чадам и знакомым на их письма, и в ссыльном житии не оставляя своего пастырского долга. Часть дня уходила на приготовление пищи. Отнимала драгоценное время и работа по дому, возложенная на него хозяйкой.

На новой своей квартире в деревне Воепала отец Никон очень быстро убедился в том, что хозяйка его – женщина с характером исключительно сварливым, злым и жестоким. Весьма возможно, что по причине ее тяжелого нрава и невероятных условий в смысле платы за квартиру, не для всех приемлемой, у нее не жил никто. Она быстро учла беспримерное терпение и смирение отца Никона. Она помыкала им, как рабом своим, как невольником, невзирая на его высокий сан. Она заставляла его делать все, что ей вздумается, не считаясь ни с чем... Казалось, что сам бес вселился в нее, заставляя мучить отца Никона, чтобы испытать его терпение. Она даже запрещала ему принимать у себя посетителей, иногда навещавших его. Отец Никон смиренно терпел все, беспрекословно выполняя все ее требования. По состоянию здоровья он был освобожден от тяжелых работ, в основном из-за больной ноги с расширенными венами. Хозяйка его это знала. Присоединившееся заболевание легких сделало его совсем нетрудоспособным. Ему нужен был отдых и покой. Но жестокая старуха не хотела верить, что ее квартирант и батрак тяжело болен. Она не давала ему ни покоя, ни отдыха. Изнемогая от слабости, он беспрекословно выполнял все: возил на санках воду из колодца, колол, пилил и носил дрова, отчищал и разметал снег, ставил и подавал самовар, колол лучину и многое, многое другое. И все это – при постоянно повышенной температуре и с больной ногой.

Отец Петр, живший в соседней деревне Козловке, за три километра от Воепалы, наблюдая все эти издевательства и зная по рассказам сельчан о тяжелом нраве этой старухи, не один раз предлагал отцу Никону найти квартиру в своей деревне и поселиться вдвоем с ним. То же советовал ему и отец Парфений, иногда навещавший его. Но отец Никон, верный своему намерению жить только по воле Божией, по-видимому, считал, что испытываемое им послано Самим Богом и от подобных предложений молча уклонялся. Возможно, что, мало знал отца Петра как человека и как монаха, он не решался по своей воле соединиться с ним на жительство, боясь навлечь на себя еще большие скорби в духовном отношении. Кроме того, его страшила перспектива хождения в Пинегу для отметки за шесть километров, во всякую погоду – в дождь и невылазную грязь проселочной дороги осенью, в метель, сильный мороз и ветер зимой.

О своей всецелой преданности воле Божией он неоднократно писал из ссылки разным лицам:

«Веруя в пекущийся обо мне Промысл Божий, боюсь направлять по своему смышлению свою жизнь, ибо наблюдал, как своя воля приносит человекам скорби и трудности... Да будет же воля Божия, благая и совершенная! Ей вручаю себя, и всю жизнь и всех. Принятие воли Божией мир приносит сердцу моему...»

«Есть желание предаться во всем на волю Божию, не самому, по своему смышлению, располагать свою жизнь. Верую, что Господь пошлет мне именно то, что нужно и полезно мне...»

По-видимому, к тому времени в нем в полной мере созрело желание принести свою жизнь и всего себя в жертву Богу. В душе своей он как бы взывал «велиим гласом»: «яко жертву непорочную приими мя», Христе, «пожершегося Тебе!» (тропарь мученице).

Такое благодатное настроение душевное, свойственное людям исключительно высокой духовной культуры, отец Никон стяжал благодаря несумненной, твердой вере в Бога и Его святой Промысл. Сердце его горело любовию к Богу нелицемерно. Огонь любви этой святой он возгревал и разжигал неуклонным, точным исполнением заветов Христовых со дней юности своей, работая Господу всегда, везде, во всякое время и на всяком месте. И в тюрьме, и в концлагере, и в ссылке, несмотря ни на какие обстоятельства, духовный рост его продолжался, не ослабевая и не колеблясь. Он невидимо восходил по лестнице духовного совершенства все выше и выше, стремясь достигнуть конечной цели своего восхождения – «прийти в меру возраста исполнения Христова». (Еф.4:13)

Однажды, на второй или третьей неделе Великого поста, приблизительно в начале марта, отец Никон вышел из дома работать – копать слежавшийся за зиму снег и убирать его. Немного поработав лопатой, он почувствовал вдруг сильную слабость и боль всех вен от живота до пятки больной ноги. Возвратясь домой в свою комнату, он положил компресс и измерил температуру. Термометр показал 40°. В ноге от сильного физического напряжения произошло кровоизлияние. Отец Никон слег в постель. На другой день температура снизилась, вены перестали болеть, кровоизлияние рассосалось, но на месте кровоизлияния открылась рана. Вечером в этот же день он внезапно почувствовал сильное колотье в груди и озноб. Температура вновь поднялась до 40°. Долго лежал он больной на своем убогом ложе, более трех недель. Кто его обслуживал в это время – неизвестно. Возможно – никто. Неизвестно также, навещал ли кто-нибудь его во время болезни. По-видимому, никто, потому что, немного оправившись, отец Никон на шестой неделе Поста, в конце марта, уже ходил в Пинегу «отмечаться». На почте, где он стоял в очереди за письмами и деньгами, увидел его отец Петр. Здороваясь с отцом Никоном, он сразу заметил резкую перемену в его лице. Перед ним стоял совершенно больной человек, едва державшийся на ногах. На вопрос о состоянии здоровья отец Никон коротко ответил:

– Совсем разболелся. Иду в больницу...

В Пинежской районной больнице врач, очень поспешно выслушав отца Никона, подтвердил диагноз врача города Кеми, что у него туберкулез легких.

– Скоротечная? – спросил отец Никон.

– Нет, – буркнул в ответ врач, – но положение серьезное... Далеко зашел процесс.

Один Господь знает, как, с каким невероятным усилием воли, превозмогая изнурительную слабость и боль в ноге, прошел отец Никон обратный путь из Пинеги до своей квартиры. В полном изнеможении повалился он на свое жесткое ложе.

Бесчеловечная его хозяйка узнала о том, что он болен туберкулезом. Убедясь, что «батрак» ее заболел серьезно и, возможно, надолго (до того она не верила его болезни, читала притворством), она, вместо того чтобы оказать ему хотя бы минимальное сочувствие и дать покой и отдых, начала выгонять его из дома. Зимой, в мороз, больного человека!..

– Иди куда хочешь, ты мне больной не нужен, – кричала она. – Ко мне здоровые люди просятся, они будут мне все делать. Мне больные не нужны. Мне нужно, чтоб работать могли, а не лежать... Еще заразишься от тебя, чахоточного. А если помрешь, что я буду тогда делать? Уходи, уходи... Куда хочешь уходи!..

Разъяренная, она подбежала к кровати, сбросила на пол соломенный тюфяк и одежду и унесла кровать.

Положение для отца Никона создалось безвыходное. Он до такой степени чувствовал себя плохо, что идти не мог никуда. И вспомнились ему неоднократно вспоминаемые им в дни скитаний и злостраданий молитвенные слова дорогого старца Варсонофия, его тихая келлия в благословенном Оптинском Скиту, его благословляющая десница, опустившаяся на склоненную голову юного послушника Николая: «Господи! Спаси раба Твоего сего Николая! Буди ему Помощник! Защити его, когда он не будет иметь ни крова, ни приюта...»

Приблизительно около этого времени в соответствующем учреждении проводилась очередная сортировка ссыльных, – их перегоняли дальше. Отец Никон числился в этом списке, но по болезни временно был оставлен на месте.

В Лазареву субботу, 22 марта, отец Петр, тоже намеченный на переселение, пришел к отцу Никону навестить его и проститься. Войдя к нему, он увидел такую картину: больной отец Никон, в ватном подряснике, шапке и валенках, лежал на двух сдвинутых табуретках. В изголовье у него стоял вещевой мешок со всеми пожитками, прислоненный к стене.

– Что это значит? – спросил ошеломленный отец Петр.

– А это значит – вылетай куда хочешь... – ответил отец Никон, в изнеможении опуская голову на мешок.

Доселе всегда уклоняющийся от предложений отца Петра жить вместе, на этот раз он, видя безвыходность своего положения, сам начал просить его об этом. Отец Петр, конечно, с радостью отозвался на его просьбу. Спешно пошел обратно в свою деревню, очень быстро нашел у знакомого крестьянина лошадь и приехал за больным. В этот день, несмотря на конец марта, мороз был большой и дул сильный, порывистый, пронзительный ветер. Отец Никон продрог, пока доехал до своего нового и последнего жилища...

Аз бо уже жрен бываю, и время моего отшествия наста.

Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох.

Прочее убо соблюдается мне венец правды, егоже воздаст мне

Господь в день он, праведный Судия.

(2Тим.4:6–8)

На новой своей квартире, окруженный заботами и попечениями отца Петра (его тоже временно оставили на месте), отец Никон вскоре начал чувствовать себя немного лучше. Повеселел, охотно беседовал с отцом Петром и приходящими навестить его братиями и сестрами по духу. Кроме общей слабости и легкой болезненности в теле, он по-прежнему никаких изменений в своем организме не замечал. Беспокоила его только постоянно повышенная температура, утром – 37° с долями, вечером – 38°, а иногда и 39°.

Над заболевшими ссыльными медицинского наблюдения не было никакого. Идти пешком в Пинегу, в районную больницу, на очень спешный прием, за шесть километров, отец Никон не имел сил. Нанять лошадь не всегда было можно. Свободных лошадей в деревне было очень мало. Да и не было смысла ехать в больницу, когда диагноз был уже установлен. И хотя врач сказал, что не скоротечная», – постоянно высокая температура наводила на мысль о скоротечности болезни. Лечения не было почти никакого. Прописанного врачом тиокола после повторного заказа в аптеке не оказалось. Отец Никон, хотя и не возлагал большой надежды на лекарства, но и не отвергал их. Тиокол и другие лекарства ему неоднократно присылали из Козельска. Питание было довольно скудное и однообразное: крупяной суп, лапша, каша. В связи с повышенной температурой аппетит у него был плохой. Отец Петр, по мере сил своих, прилагал все старания, чтобы улучшить стол больного. Начал изобретать более вкусные кушанья, доставал на промен молоко и яйца. Вскоре после того, как окончился ледоход на реке Северная Двина и восстановилось пароходное движение, чаще стали поступать посылки с продуктами и разными вещами, преимущественно «тряпками», как называл их отец Никон, для промена. Полотенца, белье и вообще ткани пользовались большим спросом у населения, и отец Никон просил их присылать. Но, несмотря на подкрепление и уход, несмотря на то, что отец Петр предоставил ему полный покой, отец Никон продолжал ослабевать. От изнуряющей его температуры и плохого аппетита слабость увеличилась до того, что он почти все время лежал. Вставал ненадолго и опять ложился. А так как его все время знобило, лежал он одетый в ватный подрясник и валенки, хотя в комнате было тепло.

Еще в 1930 году, когда духовные дети отца Никона узнали, что он живет на «вольной ссылке», некоторые из них просили у него разрешения приехать к нему повидаться. Отец Никон всем отвечал категорическим отказом. Строго запрещал приезжать к нему кому бы то ни было. Не разрешал он приезжать по многим причинам. Наиболее существенной причиной отказа была неуверенность в своем положении, постоянное ожидание перемещения. Второй, не менее важной причиной была боязнь подвергнуть приехавшую к нему всевозможным неприятностям. Ведь за ссыльными было установлено известное наблюдение, и каждое новое лицо, входящее в общение с ними, рисковало своим благополучием. Кроме того, отец Никон хорошо знал своих духовных дочерей, стремящихся к нему. Все они имели довольно смутное понятие об условиях жизни ссыльных. Если бы он разрешил приехать одной, за ней приехала бы другая, третья, четвертая...

Наблюдая за жизнью своих собратий по несчастью, он очень скоро убедился в том, что только тот мог надеяться на относительно спокойную жизнь, кто оставался незамеченным, кто жил тихо и уединенно, ничем не выявляя себя и не заводя знакомств. Были случаи, и не редкие, когда ссыльные, предоставленные относительной свободе, снова попадали в концлагерь... Отец Никон писал жаждавшим увидеть его, что и сам бы хотел повидаться со всеми близкими по духу людьми, но считает это «делом почти невозможным и безумным ради тех искушений и затруднений, какие могут встретить тебя начиная с Вологды и по приезде сюда... Наделаешь и себе и мне скорбей...».

***

Тем временем мать Амвросия, прибыв в январе 1931 года к месту своей ссылки в Архангельск, увиделась там с отцом Агапитом, который помог ей найти квартиру в деревне, где жил сам. Оптинские батюшки Мелетий, Макарий и Феодот, приехавшие вместе с ней, поселились в соседней деревне. От отца Агапита мать Амвросия узнала адрес отца Никона и впервые услышала о его болезни. Она поспешила написать ему полное тревожного беспокойства письмо. Между ними возобновилась переписка. Отец Никон, уважая ее как достойнейшую монахиню и доверяя ей как врачу, не один раз лечившему его в Оптиной Пустыни и в Козельске, подробно описал ей свою болезнь, все ее симптомы и условия своей жизни.

«Врач в Пинеге, – писал он ей, – нашел у меня туберкулез и уже не в первой стадии, а далеко зашедший. Меня беспокоит то, что жар 38°–39° долго держится, а от этого и слабость, и аппетит пропадает. Больше лежу... Я сам удивляюсь, как быстро и неожиданно для меня случилось. Теперь я думаю, что те сравнительно легкие простуды, которые, казалось мне, прошли бесследно, были началом того, что сейчас видим...»

«Нет улучшения от начала болезни, вот уже два месяца... Мысль о смерти все ближе становится мне. Быть может и судит Господь умереть мне... Преподобный Феодор Студит, сам бывший в изгнании, ликует и радуется за умирающих в ссылке...»

«Температура беспокоит меня и внушает мысль о близости смерти. О выздоровлении теперь почти и не думаю, считая это несбыточной мечтой. Предаюсь воле Божией...»

Так писал он монахине Амвросии в марте и апреле. Приблизительно в это же время он писал другой своей духовной дочери:

«Скорбеть о том, что мы более не увидимся здесь, на земле, конечно, естественно. Но не следует скорбеть без меры. Я – человек. И Господь показует вам, что суетно спасение человеческое, что нельзя надеяться на человека, что спасение – от Господа...»

Мать Амвросия, несмотря на свое тягостное и зависимое положение в ссылке, горела желанием на деле осуществить свои медицинские познания, оказать отцу Никону помощь в этом отношении. Ей пришла мысль попросить свое начальство разрешить ей поселиться в Пинежском районе, поближе к отцу Никону. В марте, вскоре после получения ею первого письма от него, она спрашивала в ГПУ, когда ходила отмечаться, – можно ли просить о том, чтобы ее послали жить в определенную местность Архангельской области. Ей ответили, что такое заявление подать можно. А какого результата можно ожидать от поданного заявления, ей не сказали. Прежде чем подать заявление, мать Амвросия посоветовалась с отцами Мелетием, Макарием и Феодотом. Они сказали:

– Как Царица Небесная укажет...

Помолились и положили за образ Богоматери записочки: «Проситься» и «Не проситься никуда». Снова помолились и, прочитав на вынутом билетике слова «Не проситься никуда», приняли это как указание воли Божией.

Со своей стороны, монахиня Амвросия также советовала отцу Никону предпринять соответствующие меры для перевода его в местность, более благоприятную в климатическом отношении.

Ей так хотелось видеть его, облегчить его болезнь, насколько это было возможно. Всем сердцем своим она стремилась в Пинегу! Она даже просила отца Никона вызвать ее к себе как врача... Отец Никон написал ей в ответ:

«Вручаю себя Богу. Бываю покойнее, когда своей воли не проявляю. Поэтому просить о чем-либо не решаюсь пока. Да и нет уверенности в том, что будет обращено внимание... Сердечно благодарю тебя за любовь и заботу. Спаси Господи! Конечно, я и рад был бы видеть тебя. Но нельзя забывать, что мы своей воли не имеем и может получиться так, что и в Пинеге будешь, но не будешь иметь возможности видеть меня, ибо и здесь бывают частые перемещения и назначения в разные места. Поэтому, думается мне, что не нужно тебе ставить свое положение в зависимость от моего... Не имея никаких примеров в отношении подачи заявления, никаких справок, да и почти не надеясь на какие-либо благие результаты, я пока решаюсь оставаться на месте, предавшись воле Божией... Вызывать тебя в Пинегу не решаюсь, сознавая, какие трудности могут тебя здесь встретить. С другой стороны, – как будто не решаюсь и отклонить твое желание. Нет у меня определенной решимости в этом вопросе. Господи, помоги и вразуми!.. Надо молиться, да укажет Господь путь... Будем молиться Господу, да спасет нас и да поможет нам в бедах и нуждах. Иного пристанища и надежды не вижу. Человеческие расчеты и суетны, и ошибочны. Когда приходится терпеть и трудное что-либо, но знаешь, что нет тут своей воли, получается нравственное облегчение и мир души. Да будет воля Божия! Да не посрамит Господь веры нашей и преданности воле Его. Единая надежда на Бога. Вот твердое основание. Остальное все непрочно, и особенно в нашем положении. Совершенно не знаешь, где лучше, где хуже и что ожидает. Да будет воля Божия!.. Мне приходила мысль, что мы, иноки, отрекшиеся мира, ныне, хотя и невольно, проводим мироотречную жизнь. Так судил Господь. Наше дело – хранить себя в вере и блюсти себя от всякого греха, а все остальное вручить Богу».

Это письмо отец Никон писал монахине Амвросии 30 апреля старого стиля. И это было последнее его письмо к ней...

Как бы в подтверждение истинности слов отца Никона, монахиню Амвросию, вместе с другими ссыльными, вскоре после получения ею этого письма, отвезли на баржах в пересыльный пункт на какой-то полуостров, недалеко от Архангельска, где был устроен карантин для ссыльных. Здесь она тоже спрашивала у своего начальства, можно ли просить после окончания карантина, чтобы переменили место ссылки. Ей ответили: «Конечно, нельзя».

Через две недели всех ссыльных, в том числе и монахиню Амвросию, после карантина, отвезли на баржах в Котлас, в «знаменитую» Макариху. Там, в бараках, по сто и двести человек в каждом, в невероятно тяжелых условиях жило восемнадцать тысяч ссыльных, в большинстве своем обреченных найти себе покой на местном кладбище... Много пришлось претерпеть монахине Амвросии страданий и душевных, и телесных в своих скитаниях. И какой великой поддержкой в трудные минуты было для нее это последнее письмо отца Никона, полное мудрости духовной! Все ее желания и стремления быть возле больного отца Никона и помогать ему в его болезни разбились в прах пред неисповедимыми судьбами Божиими...

Советуя отцу Никону подать заявление и мечтая самой переселиться в Пинегу, она, по неопытности своей и некоторой наивности в практических делах, не знала, по существу, истинного положения дела в отношении ссыльных до тех пор, пока самой ей не пришлось убедиться в том, что не для спокойного жития, хотя бы и на чужбине, были осуждены они. Основная цель была – уничтожить веру христианскую, а для этого в первую очередь изолировать всех, активно проявляющих свою религиозную убежденность. И, конечно, изолировать не для того, чтобы они, окруженные вниманием, отбыв свой срок, возвратились здоровыми и полными сил на родину. Отец Никон все это знал и по собственному опыту, и по рассказам других ссыльных.

***

Пришла, наконец, долгожданная весна и в Архангельские края. Наступил май. С лазурного неба блистательное светило щедро разливало свои животворные лучи, с каждым днем все смелее предъявляя свои права, властно вызывая к жизни все живое.

Отец Никон и отец Петр радостно встретили первые теплые дни, питая надежду на то, что с приходом весны и в организм больного вновь вольются силы и здоровье его улучшится. Отец Петр, зная, что при этой болезни необходим свежий воздух, не один раз советовал отцу Никону воспользоваться хорошей погодой, выйти из душной комнаты. Отец Никон, по-видимому, соглашавшийся с его доводами, выходить медлил, говоря:

– Мать Амвросия мне написала, что при повышенной температуре выходить нельзя.

Один только раз он, как бы оказывая послушание отцу Петру, вышел на воздух, но очень скоро возвратился. Хотя было тепло и тихо, ему было холодно и ветрено...

Вскоре ясная, теплая погода резко изменилась. Низко поплыли над землей свинцовые тучи. Пошел дождь и мокрый снег. Подул холодный, пронизывающий ветер. Было так холодно, что отец Петр затопил печку. Это было в начале мая.

И с этого времени состояние здоровья отца Никона резко ухудшилось. Жестокий недуг быстро прогрессировал, подтачивая силы. Температура, не снижаясь, была все время на высоком уровне. Утром – 38°, вечером – 39° и даже 40°. Появился кашель, одышка. Аппетита не было. От вареной пищи он отказался совсем. Съедал лишь два-три яйца, выпивал два стакана молока и две-три чашки чаю в день с небольшим количеством хлеба или печенья. Теперь он лежал уже почти не поднимаясь. Лежа выполнял свое молитвенное правило, лежа читал Священное Писание, лежа писал письма, положив бумагу на фанерную дощечку от посылочного ящика. Извечная трагедия жизни и смерти развертывалась быстро. Еще через неделю или две температура поднималась выше 40°. Начались страдания. Высокая температура, жар, потрясающий озноб, сменяющийся изнурительным потом, ужасающая слабость, одышка и пролежень, появившийся к концу болезни, мучили его. Ему не хватало воздуха, ему нечем было дышать, так как легкие его сократились. Задыхаясь, обливаясь потом, метался он на своем ложе.

– Нечем дышать. Дайте воздуха! Дайте хоть немного!.. – шептал он, изнемогая.

Когда чувствовал себя немного лучше, тихо молился:

– Господи, помилуй! Господи, помоги!..

С каждым днем он слабел все более и более. Каждый день приносил все новые и новые изменения. К концу мая он ослабел настолько, что и лежа не в силах был ни читать, ни писать. Отец Петр читал ему вслух получаемые письма. Отец Никон только перечитывал наиболее существенное, диктовал ответ, а сам только подписывался и иногда добавлял несколько строк.

За последние два месяца болезни своей он почти ежедневно причащался Святых Христовых Таин. Вначале сам, а когда уже совсем изнемог, причащать приходил игумен Вифанского скита отец Паисий. Он же и духовником его был. Иногда причащал его архимандрит Никита, родной брат одной из его духовных дочерей. Оба они разделяли с ним одну и ту же участь обреченных.

Квартира, где жили отец Никон с отцом Петром, была спокойная. Ничто не нарушало тишины, столь необходимой для тяжелобольного. Отец Никон лежал и тихо молился, готовясь к исходу в вечность. Отец Петр, насколько мог, самоотверженно ухаживал за ним. Он очень привязался и искренно полюбил отца Никона за время совместной с ним жизни. Тишина у них была, покой. Молитвенное настроение отца Никона передавалось и его сожителю, и чувствовал себя отец Петр как когда-то в далеком, недосягаемом Оптинском Скиту, а не в ссылке...

И вдруг произошло неожиданное.

9/22 июня, в понедельник вечером, нежданно и незвано приехала к отцу Никону одна из его духовных дочерей, Ирина Бобкова, та самая, у которой когда-то, когда жил в Козельске, отец Никон отдыхал в Оптиной Пустыни. Приехала она самочинно, без благословения. Отец Никон никому не разрешал, несмотря на усиленные просьбы, приезжать к нему, даже тогда, когда исход болезни был очевиден. А сестре Ирине, после неоднократных и настойчивых ее просьб, написал даже, чтобы она «оставила его в покое³¹». Сам истинный и нелицемерный послушник до конца дней своих, он и от всех своих духовных чад требовал полного послушания и самочинников не переносил. С этой стороны, внезапный, без предупреждения, приезд сестры Ирины не мог быть приятным для него. С другой стороны, исстрадавшаяся за годы изгнания душа его рада была видеть и слышать человека, приехавшего из далеких, родных мест, столь милых его сердцу. Принял ее отец Никон ласково, но, как говорил впоследствии отец Петр, «скрепя сердце». Женщину, проделавшую такой длинный, трудный путь, возможно, израсходовавшую на эту поездку все свои скудные сбережения, оттолкнуть отец Никон, естественно, не мог, тем более что, по словам отца Петра, сам отец Никон говорил ему, что с ней надо быть весьма осторожным, что она способна на все, «да и река тут близко»...

Сестра Ирина, увидев своего дорогого духовного отца и наставника, почти недвижимо лежащего, увидев его изменившееся, исхудавшее лицо, стоя на коленях перед ним, проливала обильные слезы. Отец Никон, к тому времени до того ослабевший, что ему трудно было говорить, с любовью утешал ее...

Сестра Ирина привезла письма, деньги, лекарства, необходимые для больного продукты питания. Женское ее сердце огорчилось, когда увидела она отца Никона лежащим на жестком, сбившемся комками, соломенном тюфяке и, хотя в комнате было тепло, в неизменном ватошнике и валенках. Она приложила все свои силы, чтобы облегчить тяжелое состояние больного, с чисто женской чуткостью окружая его вниманием и заботливым до мелочей уходом.

Но... было уже поздно. К этому времени аппетит у отца Никона совсем пропал. Он даже яйца ел с трудом, понуждая себя...

В среду 11 /24 июня отец Никон почувствовал себя так плохо, что отец Петр и сестра Ирина подумали, что он умирает, и поспешили причастить. Дня два спустя наступило временное, столь коварное улучшение в самочувствии болящего, предвестник приближающегося конца. Отец Никон, к удивлению окружающих, повеселел, оживился, много говорил с сестрой Ириной и всеми приходящими навестить его. Рассказывал о своих переживаниях и страданиях за последние четыре года жизни. Рассказов этих нельзя было слушать без слез. Расспрашивал сестру Ирину о своих духовных детях и знакомых. Улыбаясь, вспоминал трагикомические эпизоды своей жизни, шутил... Отец Петр, привыкший видеть его в продолжение совместной жизни с ним почти всегда сосредоточенно-молчаливым, удивился такому необычному подъему. Увы – это была последняя вспышка жизненных сил, как у догорающего костра, перед тем как погаснуть совсем...

Сестра Ирина, обрадованная оживлением болящего, со своей стороны начала говорить ему о подаче заявления с просьбой переселить его в более благоприятное для здоровья место. Доселе отвергающий все подобного рода советы, отец Никон, к удивлению отца Петра, неожиданно согласился. Торопился даже сделать это. Жажда жизни ненадолго вновь заговорила в нем. К заявлению должна была быть приложена справка от врача о болезни. 14/27 июня привезли из Пинеги врача. Выслушав отца Никона, он, желая, по-видимому, подбодрить и успокоить его, сказал, что никакой «скоротечной» чахотки у него нет, что слабость – явление временное, что со временем она пройдет. А отцу Петру и сестре Ирине, когда они вышли его проводить, откровенно сказал, что все уже кончено...

– У него цветущий туберкулез, то есть в конечной стадии. Отжился он... Живет только потому, что сердце у него здоровое. Никакие лекарства и никакое переселение уже не помогут…

Как часто, с любовью вспоминая мать Амвросию, говорил отец Никон во время своей болезни:

– Вот, если бы была здесь мать Амвросия, она бы мне всю правду сказала!..

Как духовный отец, он хорошо знал ее, знал, что по своему высокому духовному устроению не стала бы она его обманывать и, видя приближающийся час смертный, вселять надежду на жизнь. Наоборот, предупредила бы его об этом...

Как бы следуя примеру большинства умирающих от этой болезни, отец Никон, хотя и говорил, что он «уже не жилец» и что «не надеется на выздоровление», возможно, благодаря своему от природы жизнерадостному характеру, он почти до самого конца не терял надежды на выздоровление. Все клетки его молодого еще организма жаждали жизни и властно предъявляли свои права на жизнь. И хотя он ясно сознавал, что положение его безнадежно, тело его не хотело примириться с доводами разума. Дух его был бодр, плоть же немощна... (Мф.26:41) Почти до самой кончины, несмотря на все усиливающиеся страдания, жажда жизни не покидала его. Он не хотел умирать, и, как сам он говорил окружающим его, не было у него ни предчувствия приближающегося конца, ни страха смерти. Он не видел быстрыми шагами идущей к нему смерти, не ощущал ее леденящего дыхания. Такое раздвоение тягостно было ему. Он даже молился, чтобы Господь открыл ему или кому-либо другому непонятное для него, уяснил бы, дал бы понять – будет он жить или это уже конец...

За два месяца до его смерти, в конце апреля, одна из его духовных дочерей видела сон, поразивший ее своей отчетливостью. Она описала его в письме отцу Никону. Виделось ей, что Оптинский старец Варсонофий пришел на квартиру отца Никона в Козельске и начал выносить вещи из комнаты. Когда же он взял кровать, чтобы и ее вынести, она сказала:

– Батюшка, зачем же вы кровать выносите? Ведь отцу Никону негде будет спать...

Старец на это ответил ей:

– Он собирается ко мне, и ему кровать не нужна. Я ему там свою дам кровать...

В ответном письме отец Никон написал: «Сон твой похож на истину. Вообще я снам не верю, но бывают иногда и истинные сны. Быть может и судит Господь мне умереть...»

Можно ли было считать этот сон ответом на его молитву?..

Дня через два после визита врача временное улучшение самочувствия болящего исчезло. В организме отца Никона произошел резкий поворот к худшему. Теперь уже не только с каждым днем, а с каждым часом он ослабевал все более и более. В таком тяжелом состоянии ни о предполагаемой подаче заявления, ни о переселении, конечно, не могло быть и речи. Смерть быстрыми шагами приближалась к нему. С этого времени принимать лекарства он отказался. По всей вероятности, слабая надежда на выздоровление, хотя бы относительное, теплившаяся в нем, погасла совсем. Пищу в минимальном количестве принимал через силу. Охотно пил только чай. Страдания же его к последним дням жизни уменьшились. Он не страдал, умирая. Оставалась только слабость, иногда – до дурноты. Когда температура поднималась выше 40°, болящий бредил. Вспоминал в бреду оптинских отцов и братий, приводил к покаянию своих духовных детей, называя их по именам, крестил воздух, как бы благословляя кого.

Однажды увидел он почившего Оптинского старца Макария.

– А, всечестнейший Батюшка, отец Макарий!.. Ирина, подай стул... К нам пришел старец Макарий, а ты и не видишь!..

Сестра Ирина медлила исполнить приказание, думая, что отец Никон бредит.

– Простите, Батюшка, ведь она неопытная, – тихо произнес он и умолк.

А за несколько дней до смерти он попросил ухаживающих за ним отца Петра и сестру Ирину называть его не «батюшкой», а «владыкой». И неоднократно поправлял их, когда они продолжали называть его «батюшкой».

Впоследствии некоторые смущались этим и, не зная, чем объяснить, предпочитали обходить молчанием. Пишущий эти строки склонен думать, что отцу Никону, возможно, перед кончиной было видение, а какое – неизвестно. Оно умерло вместе с ним. Не всегда и не всем можно поведать все происходящее в нашем внутреннем человеке и не все можно выразить словами³²...

Прикованный недугом к постели, ослабевший до крайней степени, отец Никон продолжал тихо молиться, едва слышным голосом диктовать отцу Петру ответы на письма.

20 июня с/с он попросил дать ему лист бумаги и карандаш. Хотел что-то написать.

«Какая красота в духовных книгах...» – начал он, и... карандаш выпал из его ослабевшей руки.

В этот же или на другой день у него пошла кровь «через желудок» (по-видимому, и кишечник его к концу болезни был захвачен туберкулезным процессом).

24 июня с/с, собрав последний остаток сил, он попытался написать ответное письмо одной своей духовной дочери в Калугу. Написав крайне искаженным почерком несколько слов, не в состоянии был продолжать письмо и отложил до другого дня. А на другой день, в среду, 25 июня с/с он ослабел до такой степени, что и говорить не мог. Письмо осталось неоконченным и неподписанным.

Видя его тяжелое состояние, отец Петр поспешил пригласить отца Никиту, который не замедлил прийти к умирающему. Причастив его Святых Христовых Таин, он тут же после причащения счел необходимым прочитать над ним канон «на исход души». Это было в 12 часов дня. В два часа отец Никон пил чай. В семь часов вечера выпил еще немного и затих. Часов в девять вечера сестра Ирина предложила болящему еще чаю, но он отрицательно покачал головой и закрыл глаза. Подумав, что отец Никон хочет заснуть, сестра Ирина тоже прилегла в соседней комнате отдохнуть. Отец Петр сидел за столом и писал. Тихо было в доме. Только тяжелое дыхание больного отца Никона и тихие стоны его нарушали безмолвие. Часа через полтора сестра Ирина вновь подошла к кровати умирающего. Отец Никон все так же спокойно лежал, редко и тяжко, со стонами, дышал. Что-то поразило сестру Ирину, когда она взглянула на его лицо. Какая-то едва уловимая перемена произошла в нем за эти полтора часа...

– Отец Петр! Да ведь Батюшка умирает!.. – воскликнула она.

Подошел отец Петр. Молча, со страхом и трепетом стояли они и смотрели, как душа отца Никона покидала тело. Дыхание его становилось все реже и реже. Промежутки между вдохом и выдохом – все длительнее... Минут через пять последний тяжелый вздох приподнял его грудь, и... наступила страшная тишина... Было 10 часов 40 минут вечера. Как лежал отец Никон на правом боку с чуть наклоненной к плечу головой, так и скончался...

За последние недели своей жизни он часто молил Господа о ниспослании ему христианской кончины. Господь услышал его молитву и даровал ему кончину праведника, безболезненную, тихую, непостыдную, мирную. Казалось, что не умер он, а заснул спокойным сном до общего всех воскресения.

На другой день, 26 июня с/с пришли отдать последний долг почившему архимандрит Никита, игумен Паисий, один протоиерей, четыре иеромонаха и другие ссыльные братия и сестры. Священнослужители тихо положили тело отца Никона в гроб, заранее заказанный отцом Петром. Прочитали еще раз канон «на исход души». Отслужили большую панихиду. Затем начали служить погребение по чину монашескому здесь же, в квартире почившего. Тихо окружили гроб с телом новопреставленного священноинока Никона. Тихо пели надгробные песнопения. Тихо теплились свечи в их руках, озаряя трепетным светом усопшего. Отец Никон лежал в гробу, как живой. Одет он был в полумантию, епитрахиль и поручи. На голове была скуфья. (Посылка с длинной мантией и клобуком задержалась и была получена после похорон.)

Отец Парфений, оптинский иеромонах, о котором упоминалось выше, хотя и был с покойным отцом Никоном в хороших, мирных отношениях, в погребении участия не принимал из-за разногласия в некоторых церковных вопросах (пожалуй, он был единственным оптинским иеромонахом, не признающим митрополита Сергия). Приходил он проститься с покойным, когда все ушли. На предложение сестры Ирины отслужить панихиду ответил:

– Нет. Отец Никон будет обижаться на меня. Я дома за него помолюсь...

Приподняв наглазник и взглянув на усопшего, он воскликнул:

– Смотри-ка... Сейчас засмеется!..

Лицо почившего было необыкновенно белое, светлое, улыбающееся чему-то радостно.

Этот же отец Парфений за несколько дней до кончины отца Никона видел сон: отец Никон вдвоем с отцом Кириллом, с чемоданами в руках, куда-то шли. Отец Парфений спросил: «А меня-то возьмете с собой?» Отец Никон ответил ему: «Ты как хочешь, а Кирилла я не оставлю...» И оба пошли дальше. (Отец Кирилл, возвратившись из ссылки, скончался год спустя после смерти отца Никона в городе Козлове (Мичуринск) в 1932 году 19 июля церковного стиля.)

В пятницу 27 июня с/с в 2 часа дня состоялись похороны. За короткое время жития отца Никона в пинежских краях узнали его многие из ссыльных, живущих там же, и вполне по достоинству оценили его как доброго, отзывчивого, чуткого, внимательного к нуждам других человека и достойнейшего пастыря. Все они в этот день собрались, чтобы сказать ему последнее «прости» и дать ему, «бездыханно, безгласно» лежащему во гробе, последнее целование.

Одних священнослужителей на похоронах было двенадцать человек. Удивительно то, что все они за неделю до кончины отца Никона находились на работе в лесу, где-то за 60 километров от своих жилищ. И вдруг – были отпущены. Точно отец Никон ждал их возвращения и не умирал... Точно на погребение его они были отпущены...

Господь, даровав Своему верному слуге мирную, христианскую кончину, и по преставлении почтил соответствующим его сану и заслугам погребением. Не как скромного, безвестного иеромонаха, а как архиерея, правда, не в блестящих облачениях и не с громким торжественно-печальным погребальным пением, проводили они почившего до его последнего места упокоения.

Не в концлагере, среди отвратительной обстановки, в мерзком и тягостном христианскому духу окружении, предал отец Никон свою праведную душу Господу. Окруженный любовью и сопутствуемый молитвами, испустил он свой последний вздох. И тело его девственное не было брошено небрежно в яму вместе с другими мертвецами, без молитвы и без креста. Это был дар от Господа, ниспосланный ему. Это был один из венцов небесных, долженствующих украсить его в будущем веке...

Гроб с его телом священнослужители вначале несли на руках. Потом везли на лошади, в санях, по глубокому песку. Затем опять несли на руках по лугу до самого кладбища.

Тело отца Никона было предано земле по повелению Господа, Творца всех, держащего в Своих руках жизнь и смерть каждого и рекшего: яко земля еси, и в землю отыдеши. (Быт.3:19) Праведная же его душа предстала пред Господом своим и Создателем, нося своя деяния, слова и помышления...

Над могильным холмиком, прикрывшим гроб с его телом, водрузили большой сосновый крест.

После похорон в квартире покойного была предложена всем поминальная трапеза.

Сии суть, иже приидоша от скорби великия, и испраша

ризы своя, и убелиша ризы своя в крови Агнчи.

(Апок.7:14)

Се аз и дети, яже дал ми еси, Господи...

(Евр.2:13)

Скорбное известие о кончине отца Никона быстро долетело до всех знающих и любящих его. И хотя все были почти уверены в том, что никто, никогда уже не увидит его живым, мысль о неизбежности конца наполняла страхом сердца всех. Вполне понятны скорбь, стенания и рыдания, когда то, что по предопределению Божию должно было совершиться, совершилось...

«Итак, волею Божиею, не стало человека еще молодого, примерного по религиозным, а отсюда и нравственным взглядам. Достаточно даровитого, чтобы добре влиять на других и быть полезным делателем на ниве Христовой. Господь все устрояет на пользу людей, для вечного блага. Так и отцу Никону были попущены немалые испытания, чтобы в молодых годах земной жизни он созрел для доброй вечности. «Блажен путь, воньже идеши, душе яко уготовася тебе место упокоения»³³...

Так писал, узнав о смерти отца Никона, один старец, по всей вероятности, оптинский иеромонах отец Иосиф (Полевой), знавший его еще юным послушником скитским.

Вскоре после кончины отца Никона, в том же 1931 году, Калужским епископом Павлином было получено письмо от одного близкого ему человека. Письмо было большое. В конце письма некий Иван Яковлевич приложил трогательное описание своей встречи с отцом Никоном в ссылке.

«Недавно я получил известие о смерти оптинского духовника, иеромонаха Никона. Я с ним познакомился на пути в Соловки. В Бутырской тюрьме соединили нас в одну партию. Он был летами, пожалуй, моложе меня и на вид сохранившимся человеком. С ним тогда был другой монах, тоже Оптиной Пустыни, некто Михаил Таубе. Сравнительно молодой человек, интеллигентный, с высшим светским образованием. Они оба были очень хорошего монашеского устроения. (Все это я узнал после.) Это были люди, так сказать, Оптинской духовной культуры. И я был рад такой встрече на том тяжелом пути. Они, эти два инока православных, были первые духовные лица, которых я увидел в своей партии арестантов, направляемых в Соловки. С Бутырской тюрьмы мы были вместе всю дорогу до Кеми. И в Кемперпункте я был, пожалуй, месяца два вместе с ними, даже в одном бараке. И вот теперь, когда дошла до меня весть о кончине отца Никона, живо вспомнилось мне все. И жизнь наша тогдашняя, и светлая личность почившего. И теперь мне хочется поделиться с Вами своими этими впечатлениями...

Отец Никон... отец Михаил...³⁴ Как сейчас их вижу!.. Отец Михаил был на вид высокий, худой, молодой, интеллигентный человек, брюнет, в монашеском одеянии³⁵. А отец Никон – немного постарше, на вид здоровый человек, не худощавый, волосы и борода русые, роста среднего, лицо открытое, приятное. Он тоже был в монашеском одеянии. Всегда разумные, выдержанные, всегда светлые духом, они были истинные иноки православные. И мне так отрадно было их видеть, слышать. Мы вместе были, как я уже упоминал, начиная с Бутырок и дальше. Арестантские вагоны-клетки, Ленинградская тюрьма, опять на сотни верст пути вагон-клетка и, наконец, Кемь, Кемперпункт. Бараки, теснота, клопы, ругань, работы и все, все, что вместилось в нашу жизнь тех дней, все мы пережили вместе. Пока не расстались... А расстались так. Сначала однажды вызвали отца Михаила и отправили в собранной партии в одну из «командировок», куда-то в лес, на побережье Белого моря. Потом, через месяц или через два, вызвали меня к отправке на Соловецкий остров. Когда я уходил в своей партии арестантов на пароход, отец Никон оставался в Кемперпункте, по-прежнему сторожем. Так и остался он у меня в памяти сторожем около каких-то сараев и каких-то бочек... Всегда с книжкой в руке, всегда спокойный, тихий, молчаливый, уравновешенный... Оттуда, где он дежурил, видно было море. Это море мне хорошо запомнилось. Особенно любил я его в безлюдные белые ночи, когда только гаги кричали вдали на море, уже почти свободном ото льда, да нежный свет белых ночей что-то говорил душе. Вероятно, и отец Никон все это видел, переживал и заметил, и унес потом в своей светлой душе... Мне так и не пришлось с ним поговорить так, как того хотела душа моя. И только отчасти мы обменивались своими мыслями по тому или иному вопросу. И его рассудительность, уравновешенность и какая-то особая духовная культура, Оптинская, вероятно, сказывалась и в жизни его, и в поведении его, и в словах его, и в его молчании. Я его ценил, как и его друга, отца Михаила, рад был, что увидел их. И теперь благодарю Бога за эту жизненную встречу...»

Далее была приложена копия с письма, которое Иван Яковлевич через других получил из Караганды от отца Кирилла с подробным описанием последних дней жизни, смерти и погребения отца Никона. Свое письмо к владыке Павлину он заканчивает словами: «Это письмо я нарочно целиком переписал для полноты картины. Трогательно все это – как жизнь и кончина отца Никона, так и память о нем среди знавших его. Царство ему Небесное! А остальным добрым инокам и верующим душам из мирян да поможет Господь в подвиге христианской жизни».

Интересно, что владыка Павлин, назначенный на Калужскую кафедру в декабре 1930 года, отца Никона не знал совсем и никогда не был в Оптиной Пустыни. По-видимому, Иван Яковлевич, хорошо зная высокое монашеское устроение преосвященного Павлина и желая доставить ему духовную радость имеющимися у него сведениями о подвижнике нашего времени иеромонахе Никоне, счел своим долгом подробно описать и свою встречу с ним, и создавшееся впечатление от этой встречи.

***

Отец Никон скончался 25 июня/8 июля 1931 года, в полном расцвете телесных и душевных сил, ибо ему не было еще 43 лет. Проследив мысленным оком всю его жизнь со дня вступления в Оптинский Скит и до кончины в далекой, неведомой нам Пинеге, невольно удивляешься прозорливости и мудрости приснопамятного старца Варсонофия, за много лет вперед произнесшего пророческие слова о будущей жизни своего ученика, юного послушника Николая:

«Вся наша жизнь есть дивная тайна, известная Одному Богу... Вся наша жизнь чудно располагается по некоему таинственному плану, который мы не замечаем и не понимаем... Всегда и во всем есть некое сцепление обстоятельств, но цель этого сцепления нам неизвестна. Мы не понимаем значения того или иного обстоятельства, но во всем есть глубокий смысл. Случайного ничего нет в нашей жизни. Даже то, что кажется нам пустяками, имеет свой смысл... Замечайте события вашей жизни. Впоследствии многое откроется...»

Если читатель помнит, юноша Николай Беляев впервые увидел Иоанно-Предтеченский Скит Оптиной Пустыни в день празднования обретения главы Иоанна Крестителя, 24 февраля. А скончался он на другой день храмового праздника Скита, Рождества Иоанна Предтечи.

«Пожалуй, Вы доживете до тех времен, когда опять будут мучить христиан... Я говорю про мучения, подобные древним... Гонения и мучения первых христиан, возможно, повторятся... Вы доживете до этих времен. Попомните мое слово. Тогда Вы скажете: «Да, помню, все это говорил мне батюшка Варсонофий... Сколько этому прошло лет!..»

В день смерти отца Никона, 25 июня старый стиль, Церковь совершает память святой преподобномученицы Февронии девы. По жизни своей, страданиям своим и кончине отец Никон, действительно, был подобен преподобномученице, душу свою и всю жизнь свою посвятивший Богу. И он, страдая за Христа, как бы вместе со святой взывал словами церковного песнопения: «Сладчайший Христе, не трудно ми тещи во след Тебе, ибо сладость любве Твоея душу мою надеждею впери, и красота милости Твоея сердце мое услади, испити чашу страданий по Тебе, да достойна мя в Чертозе с мудрыми девами ликовствовати о Тебе сопричтеши» (кондак преподобномученице Февронии).

«В жизни каждого человека имеют роковое значение два года, 20-й и 40-й. Двадцатый год застал вас в монастыре. Где застигнет вас сороковой год? Хорошо бы – в Царствии Небесном!..»

«И будет вам эта радость. И при кончине будет... Та радость уже будет началом вечной радости...»

О, блаженный старче, отче Варсонофие! Ученик твой, до конца дней своих хранивший заветы твои, всю свою жизнь свято нес в душе своей свет небесный, неугасимый, радостию исполнявший все существо его, и чрез страдания перешел в жизнь вечную...

При пострижении в чин ангельский отцу Николаю было дано новое имя «Никон», в честь мученика Никона (28 сентября с/с). Во Святом Евангелии, которое положено Церковью читать в день памяти мученика, есть слова: «И вы же свидетельствуете, яко искони со Мною есте». Когда-то, в Козельске, отец Никон в день своего Ангела пояснял эти слова своим духовным чадам, говоря, что святые мученики потому имели силу свидетельствовать претерпеваемыми мучениями о своей вере во Христа, что всегда были с Ним, не только на словах, но и всей жизнью своей служа Господу своему, Иисусу Христу.

Святитель Димитрий Ростовский писал:

«Весьма полезно бывает вспоминать о тех, кто страдал за Христа, ибо самое воспоминание об их мучениях может возбудить в нашей душе любовь к Богу и дать нашему стремлению к добродетели как бы некоторые крылья, дабы мы, ради будущего воздаяния, мысленно претерпели те самые страдания, которые мученики понесли плотию».

По словам одного святого отца, «монашество есть невидимое мученичество». И не только своею борьбою в течение монашеского поприща своего с миром, плотию и диаволом, но и изгнанием и страданиями своими отец Никон до некоторой степени уподобился мученику.

***

Со дня кончины приснопоминаемого отца нашего, иеромонаха Никона, прошло более тридцати лет. Почти все отцы и братия Оптиной Пустыни, спутники и сподвижники отца Никона, окончив свой жизненный путь, ушли в вечность. Многие из его духовных чад и почитателей переселились из сей земной юдоли, преисполненной треволнений и бедствий, в иную, неведомую нам страну. Немногие оставшиеся в живых, состарившиеся и ослабевшие, готовясь к переселению в иной мир, свято чтут память своего духовного отца и наставника, отца Никона. Образ его, в их воспоминаниях, путеводной звездой освещает им нелегкий жизненный путь, пройденный ими, и напоминает о смерти, смирении, покаянии и терпении в их единонадесятый час жизни. Из далекого, потустороннего мира звучит его голос в их сердцах, – никогда не умирающий призыв к жизни вечной, к жизни по Божиим заповедям, в духе Истины. И не только слова его и поучения, которыми руководил он своих чад духовных по пути истинной жизни во Христе, но вся его жизнь, жизнь подвижника нашего времени, осталась примером и образцом для подражания.

Отец Никон был истинный монах и подвижник. Он до конца дней своих свято хранил данные им Богу обеты при пострижении, обеты девства, нестяжательности, послушания, смирения и терпения.

Он был очень строг, бдителен и осторожен в отношении своего «ветхого человека» и без крайней нужды никогда ни к кому не прикасался и никогда ни на ком не задерживал своего взгляда...

Был такой случай. В одном мирском доме, куда он был приглашен, к нему на колени вскочила кошка. Прежде чем сбросить ее с колен, он обернул свою руку краем рясы.

В Козельском соборе шла всенощная. Разболевшаяся нога не давала возможности отцу Никону долго стоять, и во время чтения шестопсалмия он сел, положив больную ногу на табурет. Каким-то образом духовные его дочери узнали об этом, и одна из них, старенькая мать Евдокия Саломон, передала на клирос свой большой теплый платок, чтобы подложить под больную ногу отца Никона. Платок немедленно был возвращен обратно.

О нестяжательности его не один раз упоминалось в сем повествовании. Для своего домашнего обихода он имел только самое необходимое. Все излишки раздавались неимущим, старым и больным монахам и монахиням. Даже в тюрьме и ссылке он не забывал данного им обета и не только давал безвозмездно просящим у него, но даже сам спрашивал, зная по себе, что не всякий может просить, – не нуждаются ли в чем? И за несколько дней до смерти своей, когда сестра Ирина, видя приближающийся конец, спросила у него, какое он даст распоряжение относительно своих вещей, он не ответил ей. Не до тленных вещей ему было, готовящемуся предстать пред престолом Божиим, и вопрос ее был неуместен.

Вся жизнь отца Никона была построена на послушании. Послушание Господу Богу, Вседержителю, Творцу и Промыслителю своему – в исполнении заповедей святых Его. Послушание Церкви в лице ее иерархов и начальников, служителей Божиих. Послушание духовному отцу своему и старцу.

«Давно еще, когда я был в Скиту, мне пришла мысль, – вот, у меня ничего нет, ни внутреннего монашества нет, ни наружного, ибо никаких телесных подвигов я не несу. И душевными очами не вижу я в себе монаха. Тогда, чтобы не погибнуть, я решил идти путем послушания. После такого решения я делал только то, что мне скажут, и обрел спокойствие. Мне сказали: из Скита переходи в монастырь. Я перешел, хотя мне и не хотелось. И вообще, во всем и всегда я старался исполнять не свою волю, а волю начальства своего монастырского и своего духовного отца. Старец Нектарий однажды сказал мне по этому поводу замечательные слова: «Нет ничего пагубнее для монаха, как устраивать свою жизнь по своему смышлению». А старец Нектарий отличался особой наблюдательностью и обладал даром прозорливости. Послушание – это самое важное для монаха. У послушливого монаха всегда хорошее настроение, всегда легкость, радость и беспечалие на душе. Хотел бы я всегда иметь такое настроение».

Так отец Никон рассказывал о себе своим духовным детям, поучая их. Это блаженное, беспечальное настроение истинного послушника он сохранил до самой своей кончины. Вся жизнь его, без перерывов, была послушанием воле Божией, чрез людей изреченной. Только за послушание перешел он из Скита, благословенного, милого его сердцу Скита, с его тишиною и уединенностью, в монастырь, к которому не лежала его душа. За послушание он пел на клиросе из-за недостатка басов, несмотря на то что не любил нотного пения, и невзирая на то, что горло у него было слабое, быстро утомлялось. За послушание нес на своих плечах свою ответственную работу в сельскохозяйственной артели «Оптина Пустынь». За послушание принял на себя тяжкое иго духовника. За послушание служил в храме бывшего монастыря до последнего момента. За послушание отцу Агапиту не предпринял ничего для улучшения своего положения в ссылке. За послушание терпел издевательства своей немилостивой хозяйки в деревне Воепала. За послушание воле Божией переселился на жительство к отцу Петру... Но послушание людям, встречающимся на жизненном пути его, всегда было основано на духовном рассуждении, и все, несогласное с заветами Евангельскими и правилами Церковными, им неуклонно отвергалось, ибо всегда и везде – «Закон Бога (был) в сердце его» (Пс. 36).

А мудр и рассудителен он был не по годам. Еще когда ему не было сорока лет, и он только начинал свою деятельность духовника, однажды он сказал монахине Амвросии, выразившей ему свое невольное восхищение двумя молоденькими монахинями, приехавшими к нему издалека:

– Они еще молодые, разве можно быть твердо уверенными в них?..

А сам был тоже еще молодой. Но... «Был он молод летами, а духовной мудростью превосходил старцев, украшенных сединами» ...

Еще в Козельске, будучи духовником, он своими шутливыми разговорами и смешными словами всегда разгонял тоску и уныние, часто овладевавшие его немощными духовными дочерьми в соприкосновении со скорбными событиями тех дней. Как луч солнца, неожиданно прорвавшийся сквозь тучи, были эти смешные слова. Улыбки расцветали на унылых, озабоченных лицах, и детская радость светилась в глазах всех. Сам он оставался при этом невозмутимо спокойным, и только едва уловимые веселые искорки блестели в его голубых глазах. Таким он был и в ссылке, и в болезни своей, и даже на смертном одре. Когда страдания его уменьшались, и он чувствовал себя легче, он по-прежнему, тихо улыбаясь, пытался шутить.

Великое смирение свое пред неисповедимыми судьбами Божиими он доказал всей своей жизнью, во всех своих делах и начинаниях, оставив после себя высокий образец для всех, стремящихся жить по воле Божией. В обращении же с духовными детьми своими добродетель смирения у него всегда шла под девизом рассуждения. Неизменно спокойный, в высшей степени сдержанный в проявлении своих чувств и в то же время оживленный внутренней тихой радостностью, к духовным детям своим он относился внимательно, заботливо, любовно и в меру строго. Трудно ему было руководить и наставлять на пути спасения некоторых, больных душевно и неразумных духовных дочерей своих, и немало досадных, неприятных, тягостных случаев было в его практике духовника. Некоторые, очень часто не сознавая этого, злоупотребляли его любовью и докучали ему по пустякам, отнимая драгоценное время и силы...

«Я обыкновенный человек. Стараюсь ничего из себя не строить. Стараюсь ко всем относиться по совести, ради спасения и своего, и приходящих ко мне... Я даже доволен бываю, когда мнения обо мне расходятся, потому что хотя это и неприятно для самолюбия, но полезно для спасения души...»

Так писал он одной своей духовной дочери, выразившей ему свое возмущение и негодование по поводу людей, клевещущих на него.

Он никогда никого не осуждал, всегда твердо памятуя заповедь Божию: «Не судите, да не судими будете». (Мф.7:1) Никогда не воздавал злом за зло, ни словом, ни делом, трепеща Произнесшего: «Мне отмщение, Аз воздам» (Евр.10:30), (Втор.32:35) и – «Суд без милости не сотворшему милости». (Иак.2:13) Никто никогда не видел его гневным или раздраженным. Проникнутый большой и спокойной сдержанностью, плодом высокой духовной, Отпиской культуры, «он всегда был одним и тем же, нося на своем благолепном лице нечто вроде небесной радости». Даже в исключительных обстоятельствах он всегда оставался невозмутимо спокойным...

От юных лет он был глубоко проникнут духом христианского учения, и то, чего многие из монашествующих, прожившие всю жизнь в монастыре, достигали только в преклонном возрасте, владел в совершенстве, будучи далеко не старым. Нравственное просветление, которое он получил в дар за свою твердую веру в Бога и истинное, беззаветное послушание мудрому старцу Варсонофию, невольно выделяло его из среды многих.

«Всякая душа, озаренная свыше благодатию, бывает проста. В ней нет ни лукавства, ни лести. Она – сосуд и жилище Самого Бога». Благодать освящала и освещала его душу и всю его жизнь. Она светилась и сияла во всех его делах и словах. Лучи благодати, незримо исходящие от него, привлекали к нему людей, изнемогающих среди мрака злой и пустой житейской суеты и страдающих под тиранией своих собственных страстей. Шли к нему всякого возраста люди: простые и образованные, умные и неразумные, стремясь получить хотя бы крохотную долю света Божественного, освещающего его душу. И кто бы ни приходил к нему за советом и наставлением, он никогда никому не отказывал, стремясь исполнить хотя бы отчасти слова Господа своего Иисуса Христа: Грядущаго ко Мне не изжену вон. Озаренный благодатным светом, он каждому приходящему к нему давал такой совет и наставление, какое мог дать только человек, «имеющий твердую, несумненную веру и ходящий всю жизнь по стезям заповедей Божиих».

В годы особо ощутимых страданий и лишений, постигших всех верующих христиан, когда многие под бременем искушений подвергались унынию и расслаблению, он особенно настойчиво учил великой добродетели терпения. Постоянно напоминал всем о необходимости терпеть то, что послано Богом, и не любопытствовать о будущем, часто повторяя слова: «Не у явися, что будет». Также часто повторял он унывающим: «Се ныне время благоприятно, се ныне день спасения», настойчиво убеждая в том, что в деле спасения нельзя рассчитывать на неизвестное, более благоприятное будущее.

Сам же он был великим образцом терпения, всегда, с дней юности и до кончины своей благодушно переносящий все ниспосланное ему Богом. Душа его, горевшая твердой верой и любовью к Богу, все случающееся с ним принимала с благоговением, как от руки Господней, как от Самого Господа. А страдания его, со дня ареста и до кончины, были велики. Он все терпел благодушно, подтверждал слова свои: «Терпение есть непрерывающееся благодушие». Терпел всегда все молча, никогда никому не жалуясь на свои скорби. За все скорбное, случающееся с ним, благодарил Бога, предавая себя, и все на волю Божию. Часто произносил молитвенно слова: «Слава Тебе, Боже мой, за посланную скорбь. Достойное по делам моим ныне приемлю. Помяни мя, егда приидеши во Царствие Твоем, и да будет на все воля Твоя, едина благая и совершенная!» И во время предсмертной болезни своей, несмотря на все усиливающиеся страдания, а под конец и полную беспомощность, он оставался верным данному им обету терпеть все. Он не только почти не жаловался никому на свою болезнь, но и не требовал и не просил ничего для облегчения своих мук, не высказывая ни делом, ни словом, ни даже взглядом своего неудовольствия чем-либо, смиренно принимая все ниспосланное ему, как должное.

Молитвы, этого основания монашеской жизни, он не оставлял никогда. Даже в тюрьме, даже в ссылке. Там, где невозможно было выполнять по книге молитвенное правило, читал мысленно по памяти то, что мог вспомнить, промежутки заполняя Иисусовой молитвой. Даже в тяжелой болезни, прикованный к смертному одру своему, когда не было у него сил читать по книге, – молитва и молитвенные воздыхания не сходили с уст его. Чаще всего повторял он молитву Иисусову и молитву «Царю Небесный». Читал на память каноны Иисусу Сладчайшему и Божией Матери до тех пор, пока совсем не изнемог. Цитировал слова псаломские: «Всякого брашна возгнушася душа моя, и приближихся до врат смертных …» (Пс.106:18), Господи, да будет воля Твоя! Любил часто повторять слова Апостола: «...Инии же избиени быша, не приемше избавления, да лучшее воскресение улучат» (Евр.11: конец 35 стиха). Это был его любимый стих...

О своих духовных детях, врученных ему Господом, до самой кончины своей он вспоминал с любовию и почти до последнего своего вздоха не оставлял попечения о душах их, отвечая на их письма, молясь о них, благословляя их заочно, на воздух, последним своим благословением.

Однажды он написал одной своей духовной дочери в ответном письме такие слова:

«Бог даст, увидимся, тогда и там, когда и где будет благоугодно Богу...»

Господу угодно было взять его праведную душу к Себе. У одного из подвижников древних времен, преподобного Варсануфия Великого, среди его изречений, дошедших до нас, есть такие слова: «Бог не возьмет души праведника дотоле, доколе не приведет его в меру высокую, в мужа совершенна».

Несмотря на свой сравнительно еще молодой возраст, отец Никон много потрудился, сражаясь с невидимыми врагами христианина и монаха, от мира, плоти и диавола находящими, доблестно отражая силою Христовою их нападения. В той же мере он потрудился и на ниве Христовой, усердно сея семена правды, любви и добра. Доброе семя, всеянное им с любовию в души пасомых им словесных овец Христовых, не погибло. Оно возросло, невидимо и тайно, как прорастает посеянное в землю зерно. Принесло в свое время плод жизни в Дусе Святе, Любви Неизреченной...

Тело отца Никона лежит в далекой Пинеге. Память о нем жива в душах любящих и помнящих его. Душа его предстоит пред Господом в ожидании того таинственного и страшного мгновения, когда времени больше не будет (Апок.10:6), когда книги жизни всех разогнутся и тайны всех откроются. Тогда предстанет и его душа пред Господом своим и Создателем и, указывая на души своих духовных чад, смиренно произнесет:

– Се аз и дети, яже дал ми еси, Господи!

– «Изводяй честное от недостойного, яко уста Моя будут», – глаголет Господь... (Иер.15:19)

Преподобный отец наш Ефрем Сирианин сказал: «Жизнь праведных начинается по кончине их». В другом месте он произнес: «Не плачьте над умершими, это – общий путь. И блажен, кто достигает конца его безукоризненно».

Вечная твоя память, достоблаженне отче наш Никоне, приснопоминаемый.

Бог да ублажит и упокоит тя, и нас помилует, яко Благ и Человеколюбец.

Предстоя престолу Божию, яко един от избранных, помяни в своих святых молитвах недостойных чад твоих, чтущих память твою, отче наш Никоне, приснопамятный!

Богу нашему слава, честь и поклонение, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Преподобне отче наш Никоне, моли Бога о нас!

Автор жития Оптинского старца Никона – его преданная духовная дочь, монахиня Мария (в миру Мария Семеновна Добромыслова). Она родилась в 1900 году в Козельске. Ее мать, Зинаида Александровна, урожденная Никольская, была дочерью жалованного дворянина Александра Яковлевича Никольского, предводителя Козельского дворянства. Отец, Семен Ильич Добромыслов, окончил Казанский университет и работал в Козельске учителем, а затем принял сан священника и служил в селе недалеко от Козельска. Но священство его было недолгим, в 1903 году он умер от туберкулеза горла, и трехлетняя Маша потеряла самого близкого человека, ибо мать и два брата, с которыми она жила в Козельске, были от нее далеки. Мать стала коммунисткой, правда, как сама говорила, в партию вступила ради пайка – она работала в милиции, и после первой же «чистки» ее из партии исключили. Старший брат Павел в семнадцать лет стал красным комиссаром и в 1920 году погиб в боях на юге Украины. Другой брат, Николай, в 1926 году переехал в Москву, учился на рабфаке и впоследствии закончил Архитектурный институт.

Мария Семеновна с детства была слабым ребенком. «Сытый голодного не разумеет» – так и братья не могли понять, почему Маша не участвует в их играх и уходит в дом или в тень от яркого солнца. Мать тоже недоумевала, а у девочки темнело в глазах. Понимала ее только няня и часто брала в храмы Оптиной Пустыни. «Душа по природе христианка», – и еще ребенком Маша поняла всю сладость душевного покоя при благоговейно строгом монашеском богослужении. Весь облик и уклад древней обители наполняли отрадой и согревали детское сердце. Няня не утомляла свою воспитанницу долгим стоянием, разрешала выходить ей во двор. Иногда Маша гуляла по двору одна и собирала такие красивые опавшие осенние листья. С возрастом она стала понимать и обаяние самой службы. Она много слышала о помощи старцев приходившим к ним людям. Однажды, когда няня привела Машу к Скиту для благословения, старец, благословляя ее, сказал: «Слабенькая, но Господь поможет ей».

Мать была с Марией Семеновной до конца своей жизни (она умерла в 93 года), но не разделяла ее религиозных взглядов, вернее, просто многого не понимала. Так, однажды, проходя с детьми по лестнице от Святых врат до колокольни Оптиной Пустыни, в одной из палаток она увидела бусы, которые ей понравились. Зинаида Александровна купила их и надела Маше. Потом девочке объяснили, что это не бусы, а монашеские четки.

Как дочь умершего священника Машу взяли в епархиальное училище на казенный счет, даже на каникулы мать не всегда брала ее домой. Задушевных подруг у нее не было, одевалась она хуже других. Гулять по городу их водили парами, и вместо этих чинных прогулок Маша предпочитала оставаться дома и читать все, что у нее было. Теперь она уже сознательно прибегала к молитве при всех невзгодах одинокого среди людей человека.

В 1917 году Мария Семеновна окончила Козельскую гимназию и стала учительницей начальной школы. Когда Оптину Пустынь сделали музеем, она перешла туда на службу. Там же и жила, писала пейзажи. До 1927 года работала в музее «Оптина Пустынь» в должности заместителя директора. Когда музей закрыли, в Скиту был организован детский дом, в котором Мария Семеновна стала работать воспитательницей. Водила детишек к колодцу преподобного Пафнутия Боровского и окунала их по одному, как крестила; проходящие бабы на нее ругались: утопишь, мол.

Житейские вопросы Марию Семеновну не интересовали, замуж она не вышла. Постепенно она все больше углублялась в духовную жизнь. Несколько лет нигде не работала, а затем поступила во ВХУТЕМАС, который был создан на руинах Императорского Строгановского художественно-технического училища. Однако здоровье не позволило ей закончить учебу. Через два года Мария Семеновна уехала из Москвы, и в 1934 году она поступила работать в Калужскую санитарно-бактериологическую лабораторию. В том же году она переехала в Калугу, где и оставалась до конца жизни. Дом в Козельске продали, а вырученные деньги за два года прожили.

Вскоре после переезда в Калугу Мария Семеновна принимает тайный монашеский постриг. Преподобная Мария Египетская становится ее небесной покровительницей. Окружающие ни о чем не догадывались и внешне жизнь «пустынницы в миру» шла своим чередом в городе, незаметном для безбожного мира. В 1939 году из-за болезни сердца и печени она получила инвалидность.

Началась война. Несколько месяцев Калуга была оккупирована немцами, но Господь хранил Свою верную рабу. Однажды в дом к Марии Семеновне вошел немецкий офицер. Она очень испугалась – в доме была только ее мать. Офицер же, увидев стоящую фисгармонию, жестом приказал стереть с нее пыль, сел и стал играть. Поиграл около часа, потом так же молча встал и ушел. Когда во время бомбежки Мария Семеновна с мамой сидели в убежище, в их дом попал снаряд. Они устроились на квартиру в доме, где прежде жил Константин Эдуардович Циолковский.

В первые военные годы Мария Семеновна по инвалидности нигде не работала. Пенсия была маленькая, и приходилось зарабатывать на жизнь рисованием карт. Когда война подходила к концу, Мария Семеновна начала работать в скульптурном цехе фабрики. Зарплата стала больше, но физическая нагрузка была не по силам, и вскоре после войны она перешла в лабораторию туберкулезного диспансера вторым лаборантом. В 1956 году Мария Семеновна получила инвалидность второй степени пожизненно и больше уже нигде не работала.

В 1960-е годы Мария Семеновна написала цветные портреты всех Оптинских старцев (хранятся в Церковно-археологическом кабинете Троице-Сергиевой лавры, куда Мария Семеновна передала их впоследствии). Мария Семеновна была знакома с духовной дочерью Оптинского старца Нектария поэтессой Надеждой Александровной Павлович. Вместе с директором Козельского филиала Калужского областного краеведческого музея Василием Николаевичем Сорокиным они прилагали много усилий к восстановлению разрушенной Оптиной Пустыни. С описания могил некрополя Оптиной Пустыни, составленного в 1925 году Надеждой Григорьевной Чулковой, Мария Семеновна сделала рукописную копию.

Мария Семеновна собственноручно переписала и систематизировала духовное наследие своего старца и наставника Оптинского иеромонаха Никона: его дневник, письма, проповеди и беседы. В 1965 году она составила его жизнеописание, которое затем дважды переписывала, исправляя при этом разные погрешности, неизбежные в такой большой работе.

До самой кончины Мария Семеновна несла свет Христов духом, словом и делом. Многие люди, которые с ней общались, говорили о даре прозорливости и духовного рассуждения, которым она отличалась. 1 июля 1986 года, после двух месяцев болезни, Мария Семеновна Добромыслова отошла ко Господу. Еще до болезни она говорила женщинам которые за ней ухаживали, что у нее есть приготовленная одежда на погребение. Знакомые знали, где эта одежда лежит, но никогда не смотрели. Пришло время одевать, раскрыли и увидели, что там все монашеское, только вместо апостольника черный платочек...

14 апреля 1992 года, в день памяти преподобной Марии Египетской, оптинская братия установила на могиле монахини Марии большой деревянный крест и отслужила панихиду.

В настоящем издании учтены изменения текста, сделанные автором к 1975 году (рукопись 1965 года и машинопись с рукописи 1975 года хранятся в архиве Оптиной Пустыни). В тексте жития исправлены отдельные неточности, а некоторые места снабжены подстрочными примечаниями.