Отечественная быль. Юбилейный Сборник

Бог благословит издать Юбилейный Сборник трудов нашего высокоуважаемого сотрудника и соработника на церковно-просветительной и общественной ниве профессора Свято-Троицкой Духовной Семинарии Николая Димитриевича Тальберга! Можно только всем сердцем порадоваться, что многочисленные и высокополезные статьи этого выдающегося историка нашего Зарубежья, разсеянные по разным газетам и журналам, будут, хотя отчасти, собраны вместе и таким образом составят целую книгу, чтение которой будет чрезвычайно полезным и глубоко-назидательным для всех русских людей, а особенно – для нашего молодого поколения, рожденного в эпоху нашего страшного безвременья, и не знающего прежней дореволюционной России.

Достоинство этого сборника в особенности тем велико, что Николай Димитриевич Тальберг не только усидчивый ученый, кропотливо и чрезвычайно добросовестно собирающий необходимые для его статей материалы, но и глубоко-верующий, искренно-преданный нашей Святой Церкви православный христианин, а одновременно – пламенный русский патриот, не мыслящий нашей Родины иначе, как только Святою Русью. Его статьи, всегда основанные на достоверных исторических фактах, являются сильнейшим опровержением всех тех злостных клевет, которые и прежде возводились и до настоящего времени продолжают безстыдно возводиться на Историческую Россию всеми ея злобными врагами, постаравшимися разрушить ее, как единственный в мире твердый оплот Святого Православия, и доведшими теперь весь мир до той невероятной глубины религиозно-нравственного падения, в которой он ныне находится, близясь к своей окончательной погибели.

Пожелаем же самого широкого распространения этого Сборника и того успеха ему, которого он вполне заслуживает.

† Епископ Аверкий.

Ректор Св.-Троицкой Духовной Семинарии и Главный Духовный Руководитель Св.-Владимирских кружков молодежи.

В мае 1957 года исполнилось пятидесятилетие окончания Николаем Димитриевичем Тальбергом Императорского Училища Правоведения и начала его государственной службы, прерванной преступной революцией. Свято-Владимирские Кружки Русской Православной Молодежи тогда же решили выпустить Юбилейный Сборник статей этого выдающегося церковно-общественного деятеля, талантливого историка и пламенного публициста. С Божией помощью удалось это начинание осуществить, при материальной поддержке архипастырей, пастырей и отзывчивых русских людей.

Клевета на Россию уже с давних времен превратилась в правило, и заграницей мы не слышим ничего иного, как о ужасающих фактах истории варварского народа, имевшего деспотично-тираническую власть в лице своих царей. Со страниц иностранных учебников и научно-исторических произведений, мы не слышим и не видим ничего другого, как неграмотных великих князей Киевских; Иоанна Грозного, убивавшего всех, кто ему противоречил; Петра Великого, который избивал своих приближенных и был безбожником; Екатерину Великую, которая вела безпутный образ жизни, вместо того, чтобы управлять государством; Павла I который был почти ненормальным; Николая I, который мог поддерживать порядок только ссылкой в Сибирь; Имп. Александру Феодоровну, которая предала Россию немцам; и т. д., и т. д. Многие иностранцы, да и даже некоторые русские, живут убеждением, что безбожный коммунизм в России лишь продолжение царского «деспотизма».

Вот эту-то клевету и эту грязь, которой обливали и обливают Россию, как неосведомленные иностранцы, так и внутренние враги своей родины, опровергает Н. Д. Тальберг в своих правдивых, искренних, глубоко прочувствованных и вдумчиво обработанных трудах. Вот уже пятьдесят лет как Николай Димитриевич стоит на страже безкомпромиссного служения интересам России. Пятьдесят лет, да еще каких лет! полных судьбоносных событий, жестоких испытаний и тьмы мирских соблазнов! И в этом хаосе житейского водоворота ровным и неизменным пламенем горит дух Н. Д. Тальберга: благоговением и горячей любовью к Святой Руси и к ея историческим красотам и ценностям, создавшим мощь и величие Державы Российской – Православию и Самодержавию. Переживая всем существом своим роковые события в жизни русского народа, Николай Димитриевич, подобно Пимену, кропотливо собирает все то, что прошло пред его глазами, и эту правду-истину вносит в свою летопись: «да ведают потомки православных земли родной минувшую судьбу...» Светом немеркнущим истинного Православия, правдой Божьей и горячей любовью к России светятся эти строки, написанные в назидание потомству. Судом праведным и суровым звучат они для растлителей Родины.

Свято-Владимирские Кружки Русской Православной Молодежи.

Известный историк И. Е. Забелин писал: «Всем известно, что древние, в особенности греки и римляне, умели воспитывать героев... Это умение заключалось лишь в том, что они умели изображать в своей истории лучших передовых своих деятелей не только в исторической, но и в поэтической правде. Они умели ценить заслуги героев, умели различать золотую правду и истину этих заслуг от житейской лжи и грязи, в которой каждый человек необходимо проживает и всегда больше или меньше ею марается. Они умели отличать в этих заслугах не только реальную, и, так сказать, полезную их сущность, по и сущность идеальную, т. е. историческую идею исполнения долга и подвига, что необходимо и возвышало характер героя до степени идеала».

«Наше русское возделывание истории находится от древних совсем на другом, на противоположном конце. Как известно, мы очень усердно только отрицаем и обличаем нашу историю и о каких-либо характерах-идеалах не смеем и помышлять. Идеального в своей истории мы не допускаем. Какие были у нас идеалы, а тем более герои! Вся наша История есть темное царство невежества, варварства, суесвятства, рабства и так дальше. Лицемерить нечего: так думает великое большинство образованных русских людей. Ясное дело, что такая История воспитывать героев не может, что на юношеские идеалы она должна действовать угнетательно. Самое лучшее, как юноша может поступить с такою историею, это – совсем не знать существует ли она. Большинство так и поступает... Но не за то ли самое большинство русской образованности несет, м. б. справедливый укор, что оно не имеет почвы под собою, что не чувствует в себе своего исторического национального сознания, а потому и умственно, и нравственно носится попутными ветрами в всякую сторону.»

«Действительно, твердою опорою и непоколебимою почвою для национального сознания и самопознания всегда служит национальная история... Не обижена Богом в этом отношении и Русская История. Есть или должны находиться и в ней общечеловеческие идеи и идеалы, светлые и высоконравственные герои и строители жизни, нам только надо хорошо помнить правдивое замечание античных писателей, что «та или другая слава и знаменитость народа или человека в истории зависит вовсе не от их славных или безславных дел, вовсе не от существа исторических подвигов, а в полной мере зависит от искусства и умения и даже от намерения писателей изображать в славе или уничижать народные дела, как и деяния исторических личностей».

София-Августа-Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская, дочь Елисаветы Голшинской и незначительного немецкого принца, состоявшего на прусской военной службе, родившаяся в 1729 г., стала в 1745 г. русской великой княгиней, супругой наследника престола вел. кн. Петра Феодоровича и с 1762 г. императрицей Екатериной II. Сразу сроднившись с новым отечеством, жадно самоучкой впитывая всесторонния знания и изучая все касающееся России, она 34 года самодержавно правила, столь расширившейся в ея царствование, империей, справедливо заслужив именование Великой.

В воспоминаниях императрицы Екатерины имеются строки, касающияся этого времени, и обнаруживающия, по отзыву историка Соловьева, у 14-летней девочки «проблески той сильной воли и ясного понимания своего положения, которыми впоследствии отличалась знаменитая императрица». Государыня писала: «В десятый день после моего приезда в Москву, императрица уехала в Троицкий монастырь. Мне уже дали троих учителей: Симона Тодорского для наставления в Греческой религии, Василия Ададурова – в Русском и Лоде – для обучения танцам. Чтобы скорее успеть в Русском языке, я вставала ночью, и, когда все спали мертвым сном, я заучивала тетрадки, оставленные мне Ададуровым. Так как в комнате было тепло и я не имела никакой опытности насчет климата, то я занималась, как была в постели, босиком. И вот, на пятнадцатый день я схватила болезнь, от которой чуть-было не отправилась на тот свет. В то время, когда я одевалась, чтобы идти с матерью обедать к великому князю, стало меня знобить. С трудом упросила я мать позволить мне лечь в постель. Когда она возвратилась с обеда, то нашла меня почти без чувств, в страшном жару и с нетерпимою болью в боку. Она вообразила, что у меня оспа, послала за лекарями и хотела, чтобы они лечили меня от оспы. Лекари утверждали, что надобно мне пустить кровь. Она не хотела об этом слышать, говоря, что брата ея уморили в России кровопусканием, тогда как у него была оспа, а она не хочет, чтоб и со мною тоже случилось. Мать и лекаря спорили; я лежала без чувств, в жару, стоная от страшной боли в боку, а мать бранила меня, зачем я так нетерпелива. Наконец, на пятый день моей болезни, приезжает императрица от Троицы, прямо из кареты в мою комнату, и застает меня без чувств; с нею был Лесток и еще другой лекарь. Выслушав их мнение, она велела пустить мне кровь. Как только кровь пошла, я очнулась, и, открыв глаза, увидала, что императрица держит меня в своих объятиях. 27 дней я была между жизнью и смертью; наконец нарыв в правом боку прорвался, и я стала выздоравливать. Я тотчас заметила, что поведение матери во время моей болезни произвело на всех очень дурное впечатление. Увидавши, что мне дурно, она хотела послать за лютеранским пастором; когда мне об этом сказали, я отвечала: «Это зачем? позовите лучше Симона Тодорского, я охотно буду с ним говорить». Призвали его, и он говорил со мною в присутствии всех, и все были очень довольны нашим разговором. Это очень расположило ко мне императрицу и весь Двор. Императрица часто плакала обо мне».

Первое ознакомление немецкой принцессы с Православием выпало на долю крепко веровавшего и образованного архим. Симона (Тодорского), впоследствии архиепископа Псковского († 1754). Задача эта оказалась нелегкой, т. к. умная и обладавшая знаниями принцесса была сознательно привержена к лютеранству. По свидетельству прусского короля Фридриха II, ея отец прусский фельдмаршал, был ревностный лютеранин и даже не хотел «позволить своей дочери сделаться шизматичкою». Е. Сумароков, в книге «Лекции по истории Русской Церкви» пишет: «Трудность задачи увеличивалась тем, что приходилось иметь дело с сильным и стойким характером, неспособным поддаваться чужим мнениям и смотреть на что бы то ни было чужими глазами. Однако, для Тодорского трудность подобной задачи не казалась непреодолимой. С одной стороны, обладая в совершенстве высшею европейскою ученостью и немецким языком, прекрасно зная дух лютеранства, отчетливо представляя себе хорошия и слабые стороны его над другими исповеданиями, будучи, наконец, знаком с неосновательными нареканиями, взводимыми на православие врагами его, Симон с первых же шагов преподавания принцессе является, так сказать, во всеоружии. Заметив сильную приверженность принцессы к родному ей лютеранскому исповеданию, Симон сначала не только не высказывался о нем категорически, напротив, поспешил заявить свое уважение и одобрение всему, что в нем заслуживает такового. Этим он приобрел доверие и расположенность ученицы выслушивать его дальнейшия наставления... Сопоставляя далее православие с лютеранством, Симон особенно отмечал существенные пункты сходства между тем и другим, разъясняя при этом несущественность обрядовых разностей. Благодаря такому ведению дела, принцесса в скором времени, если не отрешилась еще от привязанности к лютеранству, то, во всяком случае, изменила свой предубежденный взгляд на православие. Выдвигая, наконец, преимущество православия, он касался церковной истории и доказывал на основании ея, что только православная церковь осталась верною подлинным началам древней истинной Христовой и апостольской церкви. После точного разбора главных членов двух вероисповеданий и сличения православного катехизиса с лютеранским, Тодорский представил Софии торжественное исповедание православной веры». Принцесса София, полностью ознакомленная с православием, присоединилась к нему. 28 июня 1744 г. совершено было архиепископом новгородским ея мѵропомазание в придворной церкви с наименованием – Екатериной. По словам секретаря императрицы Грибовского, она была очень любима духовенством, не смотря, что убавила у него богатства и власть. Редактор «Рус. Арх.» П. Бартенев дополняет это утверждение, говоря, что об этом свидетельствовал ея современник, будущий митрополит киевский Евгений (Болховитинов) в своих письмах, напечатанных в «Рус. Арх.».

22 апреля 1769 г. императрица писала Осипу Емельяновичу Сатину из м. Калюса, бл. Хотина: «Господин полковник Сатин. Крест монастыря Волахского Радовозы, о котором объявило тамошнее духовенство, что оной весь из Животворящего Креста, который вы ко мне прислали через генерал-маиора Потемкина, он в целости довез, за что много вам благодарна. Я сей крест для достодолжного почитания поставила в придворной церкви, и письмо ваше отдала в ризницу для сохранения, и чтоб память осталась, откуда сия святыня прислана...» («Рус. Арх.» 1896-I). О. Е. Сатин, тамбовский помещик скончался ген. маиором.

Английский посланник Уильямс так описывает Екатерину своему Двору в октябре 1755 года: «Как только она приехала сюда, то начала всеми средствами стараться приобрести любовь Русских. Она очень прилежно училась их языку и теперь говорит на нем в совершенстве (как говорят мне сами Русские). Она достигла своей цели и пользуется здесь большою любовью и уважением. Ея наружность и обращение очень привлекательны. Она обладает большими познаниями Русского государства, которое составляет предмет ея самого ревностного изучения. Канцлер говорил мне, что ни у кого нет столько твердости и решительности». Соловьев, приводя это суждение, пишет: «Это не были пристрастные отзывы приверженцев Екатерины. Русские, при тогдашнем состоянии своего языка, не могли быть очень взыскательны к языку великой княгини. Язык Екатерины не отличался чистотою и правильностью, но она умела русить свою речь чисто народными выражениями, что и заставляло забывать часто очень странный синтаксис.

По словам секретаря императрицы А. М. Грибовского, она однажды сказала ему: «Ты не смейся над моей Русскою орфографией; я тебе скажу, почему я не успела ее хорошенько узнать. По приезде моем сюда, я с большим прилежанием стала учиться Русскому языку. Тетка Елисавета Петровна, узнав об этом, сказала моей гофмейстерине: «полно ее учить, она и без того умна». Таким образом я могла учить Русский язык только из книг, без учителя, и это самое причиною, что я плохо знаю правописание». Грибовский поясняет: «Впрочем Государыня говорила по русски довольно чисто и любила вставлять коренные Русские слова» («Рус. Арх.» 1899, I).

Будучи великой княгиней, она писала: «Я желаю только добра стране, куда Бог меня привел. Бог мне в этом свидетель. Слава страны составляет мою собственную. Вот мой принцип; была бы очень счастлива, если-б мои идеи могли бы этому способствовать».

Императрица с большим уважением относилась к иером. Платону, будущему московскому митрополиту, служившему в придворной церкви и бывшему законоучителем цесаревича Павла Петровича. В воскресенье 10 октября 1764 г., выйдя из храма, она произнесла: «Отец Платон сердит севодни был; однакож очень хорошо сказывал. Удивительный дар имеет». 20 сентября 1765 г. после литургии императрица говорила: «Отец Платон делает из нас, что хочет; хочет он, чтоб мы плакали, мы плачем; хочет, чтоб мы смеялись мы смеемся».

В 1793 г. возник вопрос о женитьбе вел. кн. Константина Павловича на одной из дочерей короля Обеих Сицилий Фердинанда IV. Но принцесса, будучи католичкой, не соглашалась переменить религию. На это последовал ответ императрицы Екатерины: «Их величества, вероятно, не знают, что Россия столь же привержена к вере греческой, как они к латинской, и латинское или греко-латинское наследие, пока я жива, никогда не будет допущено».

Такою же убежденностью в отстаивании Православия при браках членов Российского Царственного Дома проявила императрица, когда должно было состояться в С.-Петербурге в 1796 г. обручение вел. княжны Александры Павловны (1783–1801), с лютеранином, шведским королем Густавом-Адольфом IV. Государыня решительно не дала согласия на перемену любимой внучкой религии. Брак из-за этого разстроился 19 сентября ст. ст., вызванное же этим потрясение ускорило кончину Екатерины II, скончавшейся, после удара, 6 ноября 1796 г.

30 августа 1774 года императрица писала Гримму: «Нынче знаменательный день: во-первых потому, что утром я прошла пешком три версты с половиной крестным ходом из Казанского собора в Александровскую лавру...»

Секретарь императрицы А. В. Храповицкий отмечает в своем дневнике за 1787 г., что государыня, пребывая в Киеве, говела, требовала этого от свиты и «считала тех, кто не приобщался».

По средам и пятницам Екатерина II кушала постное и в эти дни обедала в маленьких аппартаментах с очень немногими.

* * *

В 1791 г. императрица так определила себя в автобиографической записке: «Я никогда не считала свой ум творческим; я встречала много людей, в которых находила, без зависти и ревности, более ума, чем в себе. Руководить мною всегда было легко – достаточно было представить мне лучшия и более основательные мысли, чем мои, и я становилась послушна, как овечка. Причина этого кроется в сильном желании, которое я всегда имела, содействовать благу государства» («Рус. Старина», 1896 г. ноябрь).

Сменив генерал-прокурора Глебова, способного и трудолюбивого, но преданного интригам и лихоимству, императрица писала князю Александру Алесеевичу Вяземскому: «Я весьма люблю правду, и вы можете ее говорить, не боясь ничего и спорить против меня без всякого опасения, лишь бы только то блого произвело в деле. Я слышу, что все вас почитают за честного человека; я же надеюсь вам опытами показать, что и у двора люди с сими качествами живут благополучно»¹.

Государыня говорила французскому энциклопедисту Дидро во время его пребывания в 1773 г. в С-Петербурге: «В своих преобразовательных планах вы упускаете разницу нашего положения: вы работаете на бумаге, которая все терпит, ваша фантазия и ваше перо не встречают препятствий, но бедная императрица, вроде меня, трудится над человеческой шкурой, которая весьма чувствительна и щекотлива» (Из записок графа Сегюра).

Историк В. В. Назаревский пишет: «Она не терпела Жан-Жака Руссо, с его народовластием; пользуясь для своего «Наказа» по составлению нового уложения, «Духом законов» конституционалиста Монтескье, она, однако, написала в поучении комиссии, призванной к выработке законов для русского народа, следующия знаменательные слова: «Российская Империя столь обширна, что, кроме самодержавной монархии, всякая другая форма правления вредна ей и разорительна: ибо все прочее медлительно в исполнении и многое множество страстей разных имеет, которые к раздроблению власти и силы тянут. Единый государь имеет все способы к пресечению всякого вреда и почитает общее блого своим собственным. Цель монархического самодержавного правления есть блого граждан, слава государства и самого государя... Самодержавие лучше угождения многим господам».

«Наказ» императрицы начинался так: «Господи Боже мой! Вонми ми и вразуми мя, да сотворю суд людям Твоим по закону Святому судити в правду».

В Москве 30 июля 1767 г., в присутствии императрицы, состоялось открытие Комиссии об Уложении, коей надлежало обсудить «Наказ» государыни и местные наказы. 31 июля депутаты, заседавшие в Грановитой палате, постановили поднести Екатерине титул: «Премудрой и Великой Матери Отечества». 12 августа императрица приняла депутатов во дворце. Маршал – председатель Комиссии – генерал А. И. Бибиков просил ее «принять титло, как приношение всех верных твоих подданных». Государыня ответила: «О званиях же, кои вы желаете, чтоб я от вас приняла, – на сие ответствую: 1) на великая – о моих делах оставляю времени и потомкам безпристрастно судить; 2) премудрая – никак себя таковою назвать не могу, ибо един Бог премудр, и 3) матери отечества – любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимой от них есть мое желание».

Председателю Комиссии императрица сказала с неудовольствием: «Я им велела сделать разсмотрение законов, а они делают анатомию моим качествам» («Рус. Арх.» 1873).

Императрица Елисавета Алексеевна, супруга Александра I, говорила про императрицу Екатерину II: «Она имела много слабостей, вероятно имела и недостатки, но никто как она не знал искусства царствовать» («Рус. Арх.» 1899 г.).

Императрица говорила Бецкому, своему помощнику в деле образования: «Надо произвести способом воспитания, так сказать, новую породу, или новых отцов и матерей, которые бы детям также прямые и основательные воспитания правила в сердце своем вселить могли, какие получили они сами, и от них бы дети передавали паки своим детям, и так далее, следуя из рода в род».

Императрица Екатерина II составила, на французском языке, записку о том в каком духе она намеревалась воспитывать своих внуков: «Изучайте людей, старайтесь пользоваться ими не вверяясь им без разбора, отыскивайте истинное достоинство, хотя бы оно было на краю света; по большей части оно скромно и прячется в отдалении: добродетель не вызывается из толпы, она не отличается ни жадностью, ни желанием высказаться, о ней забывают. – Никогда не окружайте себя льстецами, дайте почувствовать, что вам противны восхваления и самоуничижения. – Оказывайте доверенность лишь тем людям, у которых хватит храбрости в случае надобности вам возражать и которые отдают предпочтение вашему доброму имени пред вашею милостью. – Будьте мягки, человеколюбивы, доступны, сострадательны и либеральны, ваше величие да не препятствует вам добродушно снисходить к малым людям и ставить себя в их положение так, чтобы эта доброта не умаляла ни вашей власти, ни их почтения; выслушивайте все, что хотя сколько нибудь заслуживает внимания; пусть видят, что вы мыслите и чувствуете так, как вы должны мыслить и чувствовать, поступайте так, чтобы люди добрые вас любили, злые боялись и все вас уважали. – Храните в себе великие душевные качества, которые составляют отличительную принадлежность человека честного, человека великого и героя; страшитесь всякого коварства; прикосновение со светом да не помрачает в вас античного вкуса к чести и добродетели. – Недостойные принципы и злое лукавство не должны иметь доступа к вашему сердцу. Великие люди чужды двоедушия; они презирают связанные с этим низости. – Молю Провидение утвердить эти немногия слова в моем сердце и в сердцах тех, которые их прочтут после меня».

Императрица писала Гримму в 1779 г. касательно двухлетнего внука вел. кн. Александра Павловича: «Что касается воспитания будущего венценосца, я намерена держаться неизменно одного плана и вести дело по возможности проще; теперь ухаживают за его телом, не стесняя этого тела ни швами, ни теплом, ни холодом и отстраняя всякое принуждение. Он делает, что хочет, но у него отнимают куклу, если он с нею дурно обращается. Зато так как он всегда весел, то исполняет все, что от него требуют; он вполне здоров, силен, крепок и гол; он начинает ходить и говорить. После семи лет мы пойдем дальше, но я буду заботиться, чтобы из него не сделали хорошенькой куклы, потому что не люблю их».

Императрица трудилась над «Записками касательно Русской истории», предназначенными для ея внуков, и, по свидетельству Назаревского, писала их за несколько часов до постигшего ее удара. Назаревский далее пишет: «В этой своей работе Екатерина имела в виду «изображением древних доблестей и судеб Русского народа уронить клеветы, взведенные на него иностранными писателями». С этой целью у нея все факты освещаются выгодным для нас светом и во всем сочинении господствует мысль о древности и великом значении Славян и Русских, и важности их истории и языка. «Каково бы ни было достоинство этих «Записок», – говорит их автор, – по крайней мере, ни нация, ии государство в них не унижены». Она стремилась, как мы знаем, показать, что у Русского народа нет причин краснеть пред другими народами за свое прошлое. Эта мысль определенно выражена императрицей в предисловии к «Запискам»: «Если сравнить какую-нибудь эпоху Русской истории с одновременными ей событиями в Европе, то безпристрастный читатель усмотрит, что род человеческий везде одинаковые имел страсти, желания, намерения и к достижению употреблял нередко одинаковые способы...»

В подтверждение слов мудрой государыни сопоставим, например, царя Иоанна IV Грозного, жестокость которого подчеркивается на Западе, с современными ему западными монархами и связанными с его временем событиями. В Англии правили Генрих VIII, казнивший своих жен и приближенных, и дочь его католичка Мария Кровавая, преследовавшая жестоко протестантов. В Испании королем был Филипп II, при котором множество людей пало жертвой инквизиции, в Нндерландах с жестокостью боролся с местным населением испанский герцог Альба. Во Франции при Карле IX имела место т. н. Варфоломеевская ночь, когда в Париже и по всей стране организованно было убито 20.000 кальвинистов, именовавшихся гугенотами.

Стремясь доказать народу безопасность начавшейся в Европе прививки оспы, императрица выписала в 1768 г. из Англии специалиста, известного врача Димсделя, который 12 октября сделал прививку ей, а 1 ноября наследнику вел. кн. Павлу Петровичу.

Императрица, выезжая из губерний, которые посещала, изъявляла чиновникам свое удовольствие, признательность и делала им подарки. Грибовский спросил ее: «Разве, ваше величество всеми этими людьми довольны? – Государыня ответила: «Не совсем, но я хвалю громко, а браню потихонько».

Государыня говорила Грибовскому: «Мнимая моя расточительность есть на самом деле бережливость, все остается в государстве и со временем возвращается ко мне. Есть еще и некоторые запасы».

* * *

Императрица внимательно следила за развитием либерального движения во Франции, вскоре превратившегося в революционное, вероятно пожалев тогда о своем увлечении Вольтером. Решение короля Людовика XVI созвать Генеральные Штаты, казалось ей «заключающим в себе страшную опасность». Когда толпа заставила в 1789 г. короля, через месяц после открытия заседания Ген. Штатов, переехать из Версаля в Париж, государыня высказала предположение, что «его непременно постигнет участь Карла I (короля английского, умерщвленного мятежниками в 1649 г.). Убийство 21 янв. 1793 г. короля глубоко потрясло ее. Храповицкий писал 2 февраля в дневнике: «с получением известия о злодейском умерщвлении Короля Французского Ея Величество слегла в постель, и больна, и печальна. Благодаря Бога, сегодня лучше». 5 февраля записаны слова государыни: «Эгалите чудовище, он хочет быть королем». Речь шла о близком родственнике короля, герцоге Филиппе Орлеанском, сразу примкнувшем к революции и подавшим в Конвенте голос за казнь Людовика. В ноябре этот изменник был сам казнен. В феврале 1794 г., когда Робеспьер был на вершине власти, императрица писала: «нужен человек, недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть свой век. Родился он, или еще не родился? Придет ли он? Все зависит от этого. Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет...» Тогда Наполеон едва выдвинулся – в ноябре он, мало еще известный, освободил Тулон от англичан.

Сын презренного Филиппа (Эгалите), Людовик-Филипп Орлеанский (с 1830 по 1848 г. король французский), во время террора бежал из Франции и, к концу царствования императрицы, оказался в Швеции. Прибыв в финляндский г. Нишлот, он отправил графа Монжоа к шведскому посланнику в Петербурге графу Стедингу, прося его исходатайствовать ему проезд через Россию в Австрию. Государыня, выслушав эту просьбу, с жаром воскликнула: «Потомку подобного чудовища, имя которого Эгалите! Нет, никогда земля моего государства не запятнается стопами человека, который принадлежит к этому ненавистному роду» («Рус. Ст.» 1879 г.).

Другим было отношение императрицы к достойным представителям французского королевского дома. В 1793 г. в Петербурге недолго пребывал младший брат короля Людовика XVI, граф Артуа, будущий с 1824 по 1830 г. король Карл X. Ему был открыт государыней сразу кредит в 300.000 р. В своем исключительном внимании к нему государыня пошла еще дальше. Зная, что он не имеет средств, чтобы сделать подарки кое-кому из высших русских сановников, а также состоявшим при нем русским придворным чинам и служителям, как это полагалось делать высочайшим особам перед отбытием, она поручила графу Эстергази передать ему накануне отъезда шкатулку, наполненную драгоценными вещами работы французских ювелиров. Посылка эта сопровождена была следующей запиской государыни, свидетельствующей об ея необычайной деликатности: «Ваше королевское высочество, конечно, желаете при отъезде своем раздать небольшие подарки некоторым из тех, которые здесь при вас находились и служили. Но как вам известно, что я строго запретила всякое сообщение с несчастным вашим отечеством, то вы бы напрасно искали сих малостей в городе, потому что их в России нигде нет, кроме моего кабинета, и для того надеюсь, что ваше королевское высочество приимете прилагаемое при сем от уважающей вас приятельницы». «Сии малости» оказались очень роскошными. Так например, вице-канцлер гр. Остерман получил от гр. Артуа золотую с эмалью табакерку, украшенную бриллиантами, стоимостью от 1.000 до 1.200 дукатов, как сообщает германский дипломат, лично видевший этот подарок.

Императрица 8 февраля 1793 г. утвердила следующий текст присяги, приносимой французами пребывавшими тогда в России: «Я, нижепоименованный, сею клятвою моею, пред Богом и св. Его Евангелием произносимою, объявляю, что быв непричастен правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признаю настоящее правление тамошнее незаконным и похищенным, умерщвление короля христианского Людовика XVI почитаю сущим злодейством и изменою законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают. В совести моей нахожу себя убежденным в том, чтобы сохранять свято веру христианскую, от предков моих наследованную (указывалось исповедание) и быть верным и послушным королю, который по праву наследства получит сию корону; а потому, пользуясь безопасным убежищем Ея Императорского Величества Самодержицы Всероссийской, даруемым мне в Империи ея, обязуюся – при сохранении, как выше сказано, природной моей христианской веры и исповедания (указывалось) и достодолжным повиновением законам и правлению от Ея Величества учрежденным – прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству, и оного сношения не иметь доколе с возстановлением законной власти, тишины и порядка во Франции последует от Ея Императорского Величества на то разрешение. В случае противных сему моих поступков, подвергаю себя в настоящей временной жизни казни по законам, в будущей же суду Божию. В заключение же клятвы моей целую слова и Крест Спасителя моего. Аминь».

* * *

В первую турецкую войну 1768–74 гг. русским корпусом, занимавшим Молдавию, а затем Валахию, командовал ген. Христиан Феодорович Шторфельн. О нем императрица собственноручно писала доверительно графу Румянцеву, тогда командовавшему первой армией²: «Граф Петр Александрович. Упражнения господина Шторфельна в выжигании города за городом и деревень сотнями, признаюсь, что мне весьма не приятно; мне кажется, что без крайности на такое варварство поступать не должен; когда же без нужды это делается, то становится подобно тем, кои у нас из-стари бывали на Волге и на Суре. Я ведаю, что вы, как и я, не находите удовольствие в подобных происшествиях; пожалуйста уймите Шторфельна. Истребление всех тамошних мест не ему лавры нанесут, не нам барыша, наипаче если то суть христианские жилища; я опасаюсь чтоб подобный жребий не пал на Бухарест и проч.; предлог, что держаться нельзя, и там быть может. Вы видите из всего сего, что я вам чистосердечно описываю свои мысли, оставляя впрочем вам зделать не более, не менее, как благоразумную осторожность, и лучшее ваше военное искусство и знание вам на ум положат, имея к вам совершенную доверенность, что вы все то зделаете, что к пользе службы и дел вам вверенных служить будет. Статься может, что по моей природной склонности более к созиданию, нежели к истреблению, я сии неприятные происшествия слишком горячо принимаю, однако я почла нужно, чтобы вы совершенно знали образ моих мыслей; употребление из сего зделаете не инако как вы сами залуче разсудите, и сие письмо потому может остаться между нами; но как бы то ни было оно всегда служить будет в доказательство той поверенности, с которой остаюсь вам доброжелательна». В 1770 г. Шторфельн взял приступом Журжу и в том же году умер от моровой язвы.

Первая турецкая война длилась с 1768 г. по 1774 г. Россия переживала в это время бунт Пугачева и моровую язву в Москве. Война закончилась победоносно. По миру в Кучук-Кайнарджи, заключенном 10 июня 1774 г., Россия приобрела Азов, Керчь, Еникале, Кинбурн, со всею степью между реками Бугом и Днепром; 2) все татары (крымские, буджакские и кубанские) признаны были независимыми от Турции; 3) русским судам открыто было свободное плавание из Черного моря в Средиземное, через Босфор и Дарданеллы; 4) давалось прощение всем христианам, возставшим против турок, а русским посланникам предоставлено было право защищать жителей Молдавии и Валахии и всех христиан от притеснений в Турции.

С этим временем совпал разрыв северо-американцев с Англией. В борьбе с ними Англия задерживала и нейтральные суда. В ответ на это императрица в 1780 г. объявила «Вооруженный нейтралитет», защищавший невоющия державы и острие которого направлено было против Англии. 7 декабря 1780 г. английский посланник Джемс Гаррис, впоследствии лорд Мальмсбюри, извещал из Петербурга лорда Стормонта о беседе с государыней. Приводим часть этой беседы. Гаррис: «Ваше Величество слишком великодушны, чтобы нас покинуть. Вы не захотите, чтобы потомство сказало, что в царствование Вашего Императорского Величества Англия погибла, и вы не захотели подать ей руку помощи». Императрица»: «Я устала великодушничать. Надо ли всегда оказывать великодушие, не испытывая его ни от кого? Будьте сами великодушны ко мне, и вы увидите, что я вам заплачу тем-же; оставьте в покое мою торговлю, не задерживайте мои немногочисленные суда – я сказала вам, что это мои дети. Я бы желала, чтобы мой народ сделался промышленным. Согласно ли с характером народа-философа противиться этому?» («Рус. Арх.» 1874 г.).

Вторая турецкая война 1787–91 г.г. протекала в трудных для России условиях. Англия и Пруссия сильно интриговали. Первая платила субсидии шведскому королю Густаву III, вторгнувшемуся в 1788 г. в русскую часть Финляндии. Англия собиралась отправить свой флот в Балтийское море. Пруссия вооружалась и подстрекала Польшу против России и Австрии, нашей тогдашней союзницы. Франция старалась нам портить. 23 мая морской бой русской и шведской эскадр происходил близ острова Сексара. Шведы принуждены были адмиралом Крузом удалиться. Во время боя настроение в Петербурге было тревожное. Статс-секретарь Храповицкий записал в памятной тетради: «Ужасная канонада слышна с зори почти во весь день в Петербурге и в Царском Селе».

Потемкин пал духом из-за бедствия, постигшего черноморский флот и опасности, грозившей Кинбурну. Екатерина писала ему: «Что Кинбурн осажден неприятелем и уже тогда четыре сутки выдерживал канонаду, я усмотрела из твоего собственноручного письма. Дай Бог его не потерять, ибо всякая потеря неприятна; но положим так; то для того не унывать, а стараться, как ни есть отомстить и брать реванш. Империя остается империей и без Кинбурна; толи мы брали и теряли! Всего лучше, что Бог вливает бодрость в наших солдат там, да и здесь не уныли, а публика лжет в свою пользу и города берет, и морские бои и баталии складывает, и Царьград бомбардирует; я слышу все сие с молчанием и себе на уме думаю: был бы мой князь здоров, то все будет благополучно. Молю Бога, чтобы дал тебе силы и здоровье, и унял ипохондрию. Бог тебе поможет, а Царь тебе друг и покровитель».

Одно время Потемкин советовал императрице возвратить Крым Турции и заключить союз с Пруссией и Англией. Государыня отвечала ему: «На оставление Крыма, воля Твоя, согласиться не могу, обо нем идет война, и есть ли сие гнездо оставить все труды и заведения пропадут и паки возстановятся набеги татарские на внутренния провинции. Ради Бога, не пущайся на сии мысли, кои мне понять трудно. Когда, кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтобы держаться за хвост?.. Я начинаю думать, что нам всего лучше не иметь никаких союзов, нежели переметаться то сюды, то туды, как камыш во время бури. Сверх того, военное время не есть период для сведения связи. Я к отмщению не склонна, но что чести моей и империи и интересам ея существенным противно, то ей и вредно, провинцию за провинцию не отдам; законы себе предписывать кто дает. Они дойдут до посрамления, ибо никому подобное не удавалось. Они позабыли себя и с кем дело имеют; в том и надежду дураки кладут, что мы уступчивы будем. Возьми Очаков и сделай мир с турками, тогда увидишь, что осядутся, как снег на степи после оттепели, да поползут, как вода по отлогим местам».

Непоколебимая твердость императрицы оправдала себя. Постепенно сбывалось сказанное ею. Историк В. А. Бильбасов писал: «Оттепель пришла через три года; прусские и английские «посрамления» распались, как весенняя вода по отлогим местам».

6 декабря 1788 г. взят был штурмом Очаков. 11 сентября 1789 г. Суворов разбил турок при Рымнике. В начале декабря 1790 г. пал Измаил. 3 августа в деревне Вереле, на реке Кюмени, в позднейшей Нюландской губернии, заключен был мир со Швецией, на условиях сохранения прежних границ. 29 декабря 1791 г. заключен был в Яссах мир с Турцией. Последняя отказалась в пользу России от Крыма и уступила земли между Бугом и Днестром с крепостью Очаковым. За Россией закреплялось обладание северными берегами Черного моря.

«Здравствуй, матушка, всемилостивейшая Государыня, с плодом неустрашимой Твоей твердости», – так приветствовал Потемкин императрицу с заключением Верельского мира. Государыня, приведя, в письме к своему постоянному заграничному корреспонденту Гримму, эти слова любимого ею крупнейшего сподвижника, говорила: «Я люблю гениальные порывы, а, по моему эти строки гениальны – не могу не признать этого, как ни был бы этот отзыв лестен для меня».

За год до Ясского мира умер австрийский император Иосиф II, союзник императрицы, сопровождавший ее во время поездки в 1787 г. для обозрения вновь приобретенного края, устроявшегося Потемкиным. 16 февраля 1790 г. смертельно болевший Иосиф писал из Вены государыне: «Государыня моя сестра! В то время, когда, сокрушенный недугом, я нахожусь в ежечасном ожидании смерти, получается письмо Вашего Императорского Величества. Невыразимо произведенное на меня оным впечатление: я почерпаю в нем силу изнемогающею рукой начертать следующия строки. Вы одне, Ваше Императорское Величество, способны написать такое письмо, ибо надо быть вами, Государыня моя сестра, чтобы так чувствовать, чтобы хотеть и иметь власть осуществить все выраженное Вашим Императорским Величеством. Слово Вашего Императорского Величества священно. Какая отрада в моем жестоком положении и какое более могучее и надежное покровительство мог бы я завещать после себя моему брату (будущему импер. Леопольду II), за образ мыслей которого ручаюсь и прибытия которого ожидаю с минуты на минуту. Благоволите, Ваше Императорское Величество, внять еще последней просьбе вернейшего из друзей ваших и безпристрастнейшего из ваших почитателей; благоволите продлить для моего брата и для моего государства те самые чувства и ту самую поддержку, в которых Вашему Императорскому Величеству угодно удостоверять меня. Мне принадлежала только – воля, государство несло все бремя тягостей, и ему то теперь угрожает вся опасность. Итак мне более не суждено видеть вашего почерка, ваших писем, составлявших все мое счастье, и я чувствую всю горечь мысли, что в последний раз мне суждено уверять Ваше Императорское Величество в моей преданной дружбе и высоком уважении». 20 февраля 1790 г. император умер.

Огромное влияние, которое Россия, в царствование императрицы Екатерины II, имела в Польше, не могло вызвать у государыни желания ея раздела. Но заинтересованность Австрии и Пруссии в польских делах и смуты непрекращавшияся в Польше заставили ее пойти на раздел таковой совместно с этими двумя государствами. В 1772 г., по первому разделу, Россия получила восточную часть Литвы (земли между Зап. Двиной, Днепром и Бугом); по второму в 1793 г. – возвращение древних русских земель: Волынской, Минской и Подольской; в 1795 г. по третьему – присоединение Курляндии, Семигалии и Литвы.

Гримм в 1795 г. писал императрице, что некоторые поляки советуют ей принять титул королевы польской. 16 сентября государыня ответила ему: «При разделе я не получила ни одной пяди польской земли. Я получила то, что сами поляки не перестают называть Червонною Русью: Киевское воеводство, Подолию и Волынь. Литва же никогда не была коренною частью Польши, равно и Самогития. Таким образом, не получив ни пяди польской земли, я не могу принять и титул королевы польской».

«Униженная Швеция и уничтоженная Польша, вот великие права Екатерины на благодарность русского народа» – вносил А. С. Пушкин в свои записки 2 августа 1822 г. («Рус. Ст.» 1880 г.).

* * *

Крупное значение в личной и государственной жизни императрицы имел Григорий Александрович Потемкин. Сын отставного полковника, родившийся в 1739 г. в с. Чижово, Духовщинского уезда, Смоленской губернии, он закончил в 1791 г. жизнь свою супругом Государыни и князем священной римской империи. Ценные данные о нем собрал магистр Оксфордского университета, внук и сын известных в России евреев, возглавителей Сибирского банка Г. М. Соловейчик. В 1947 г. он выпустил в Нью-Иорке на английском языке обстоятельную книгу о Потемкине, отыскивая материалы для нее в Лондоне, Париже, Стокгольме, Финляндии и в балтийских государствах. Он отмечает, что Потемкин получил отличное образование, знал древние языки, французский и немецкий. Увлекали его особенно богословие. По другим данным он сначала учился очень хорошо, потом же скверно. В Конной гвардии был образованным вахмистром. Известно, что, оставаясь на военной службе, он работал в св. Сѵноде. В Комиссии по составлению нового Уложения Потемкин состоял в качестве опекуна депутатов от татар и других инородцев. Он имел поэтому возможность ознакомиться с церковными и инородческими вопросами. Участвуя в первой турецкой войне, он, дослужившись до чина генерал-поручика, был хорошо аттестован императрице графом Румянцевым. Пребывание в армии побудило его обстоятельно ознакомиться с турецким вопросом и обдумать план сокрушения оттоманского могущества. Тогда зародился его известный план, названный Восточной Системой или Греческим Проектом. Во время осады войсками Силистрии, Потемкин был в 1773 г. вызван императрицей в Петербург. С этого времени началась его кипучая и творческая государственная деятельность.

По данным установленным Соловейчиком в 1774 г. в столице, в Сампсониевской церкви, состоялось тайно его бракосочетание. Шаферами были его племянник граф А. И. Самойлов и камергер Е. А. Чертков. Императрицу сопровождала в церковь Мария Савинишна Перекусихина. «Рус. Архив» (1890 г. кн. 3, стр. 102), отмечая, что Потемкин был до конца у Екатерины II «в памяти и защищении», считает что тайный брак состоялся в конце 1774 г.

История великолепного храма Большого Вознесения, за Никитскими воротами в Москве, дает некоторые указания относительно этого тайного брака. На месте сего храма существовала старинная церковь, воздвигнутая в XVII в. царицей Наталией Кирилловной. В этой местности протекали первые годы жизни Потемкина. Мать его, вдова Дария Васильевна, прихожанка церкви, купила рядом у кн. Гагарина 7 октября 1774 г. большой двор с хоромами. По почину благочестивого Потемкина, его наследники соорудили в царствование императора Александра I большой храм. В нем под престолом погребена сестра Потемкина, Мария Александровна Самойлова, под жертвенником – две другия сестры. В храме находились драгоценные венцы, сооруженные для Потемкина, которые потом брались на богатые свадьбы. На одном из венцов изображен Святитель Григорий, на другом Великомученица Екатерина.

Помещая эти данные редакция «Рус. Арх.» (1882 г. т. 2) отмечает: «Таким образом эти венцы служат напоминанием о браке кн. Потемкина. Племянник его, гр. Самойлов, читал Апостол при совершении этого таинства в Петербурге, в церкви Сампсония на Выборгской стороне».

В июне 1791 г. русские войска нанесли ряд поражений туркам. По приказанию Потемкина, генерал кн. Репнин заключил с ними 31 июля перемирие. Потемкин скончался 5 октября 1791 г. в степи в 40 верстах от г. Яссы. Накануне смерти он писал еще императрице. Храповицкий отмечает в своих записках в октябре 1791 г. горе императрицы при получении известия о смерти Потемкина. Через год, он записывает 30 сентября (день памяти Свмуч. Григория, еп. Великие Армении): «Имянины покойного кн. Потемкина-Таврического. Были слезы, но при выходе незаметны».

Екатерина писала принцу Нассау: «Это был дорогой мне друг, мой воспитанник, мой гениальный человек; он делал добро своим врагам и тем их обезоруживал».

Императрица Екатерина по всем вопросам справлялась о мнении Потемкина. В письмах от 9 июня 1783 г., и 6 июля 1787 г. она писала: «Я без тебя, как без рук». После его смерти она говорила: «Теперь вся тяжесть правления лежит на мне одной».

С именем этого ближайшего сподвижника императрицы, связана легенда о «потемкинских деревнях», Вот что довелось прочесть в обзоре, посвященном упоминавшейся выше книге Соловейчика, помещенном в газете «Новое Русское Слово» от 21 марта 1948 г. «В своей биографии, жизнеописатель Потемкина нанес тяжелый удар широко распространенной басне о так называемых: «Потемкинских деревнях». Это выражение даже вошло в обиход немецкого языка и зачастую представляло собой все, что образованный человек Запада может вспомнить о светлейшем. Оказывается никаких Потемкинских деревень в этом смысле не было. За то была энергично проводимая и разумно задуманная колонизация юга России, где и беглый крепостной находил себе приют и не выдавался своим господам, прикрытый широкой спиной Таврического. Во время путешествий на юг России, императрица видела не передвижные фасады и переодетых счастливыми пейзанами и пейзанками согнанных силою местных жителей, а настоящия новые селения. Клевету же относительно Потемкинских деревень пустил в ход саксонский дипломат Хельбиг, недолюбливавший князя».

Профессор Н. С. Арсеньев написал статью «Потемкин Таврический», напечатанную в «Новом Журнале (книга 18-ая). Приводим из нее выдержку: «Великодушна, полна размаха и сознания государственных интересов политика Потемкина по отношению к переселенцам, колонизующим новые области. Большой размах и верный, практический глазомер в его политике градостроения. Он строит следующие города и местечки: Николаев, Херсон, Екатеринослав, Севастополь, Мелитополь, Алешки, Нахичеван, Мариуполь, Екатеринодар, Ставрополь, Георгиевск и всю Моздокско-Кизлярскую линию вдоль Кавказа и так далее.

«Через два года после основания Херсона последний уже был центром морской торговли; в нем основываются верфи и морские школы. Через четыре года после основания Херсона нерасположенный к Потемкину современник, гетман Разумовский, удивлялся мощному росту города, где, между прочим, уже находится гарнизон в 10.000 солдат. Это не «потемкинские деревни», а многочисленные действительно построенные деревни и города, в которых Императрица и Ея свита (и часто критически-враждебно настроенные иностранные гости) могли остановиться и жить. Тот же Разумовский путешествуя около этого же времени в частном порядке по степям Новороссии, был поражен изумительной колонизаторской деятельностью Потемкина. Какой размах – повторяю – в этих его планах градостроительства, не всецело осуществленных из-за Второй Турецкой войны (так, в Екатеринославе замышляет он великолепный собор – подражание римскому собору св. Павла – на высокой террасе посреди города; тут же судебные учреждения в стиле древней римской базилики императорских времен и центральный очаг торговой жизни города в стиле афинских пропилей, с биржей и театром, далее университет, академия художеств, музыкальная академия и т. д.) и как много им было действительно осуществлено! Он поистние – отец и творец Новороссии. Он входит при этом в самые разнообразные жизненные подробности, касается в своих творческих мероприятиях самых различных сторон жизни. Вот ряд распоряжений его относительно дальнейшего развития н устроения города Николаева, этого любимого его детища, построенного по тщательно и стройно продуманному плану приглашенного им итальянского архитектора: «Построить кадетский корпус на 360 человек, расширить казармы, основать монастырь – Спасско-Николаевскую лавру «на что и план дан». Основать мельницы, инвалидный дом и новую больницу. Развести аптекарский склад. Баню турецкую построить» и т. д.

«Но Потемкин не только основатель многих городов, он вместе с тем и творец русского черноморского флота. Масса стараний затрачивается им на создание флота, верфей, гаваней. Он садит большие леса для нужд флота на Юге России, заводит лесопильные мельницы. Он заботится о подъеме земледелия, о введении новых отраслей промышленности. Много ремесленников призвано им из центральной России и из-за граиицы и поселены им в Новороссии на льготных условиях. Произведены большие посадки тутового дерева для подъема шелководства. Особенное внимание посвящает он улучшению качества русской шерсти и качества ея выделки. «Что же касается до области Таврической, там хлебопашество год от году усиливается. Виноград венгерский дал уже первый плод; вино делается лучше прежнего, водку французскую гонят лучше настоящей, через год, конечно, большее количество оной будет».

Потемкин является также действенным проводником традиции Русской Монархии в отношении населения завоеванных областей. «Замечательны и государственно мудры его меры по отношению к инородческому населению Юга и Востока России. Он сохраняет им их самоуправление, обычаи, нравы. Присоединение Крыма он старается облегчить и закрепить тем что за татарами сохраняются самое широкое самоуправление и полная религиозная свобода, с оставлением на их должностях прежних местных властей и духовенства. Им учреждаются в новоколонизируемых или новоприсодиненных местностях школы русские, греческие (для греческих колонистов), татарские и он заботится о составлении и издании учебников для этих школ. Благодаря своей доступности и внимательности к их нуждам, он очень популярен среди восточных народностей. Он – один из крупнейших представителей идеи терпимой, считающейся с интересами отдельных народных групп и великодушно-гуманной Русской Империи на востоке».

Н. С. Арсеньев, в своей интереснейшей книге «Из русской культуры и творческой традиции» (1959 г.), пишет: «Его личность поразительна по своим ярко явленным народным чертам, именно с точки зрения народно-психологической. Не буду останавливаться на любви Потемкина ко всему русскому, простонародному: его привлекает в еде редька и квас (наряду с изысканнейшими кушаньями роскошнейшей кухни), он любит смотреть русскую пляску, он сросся с подробностями церковного быта, он доступен и ласков с простыми людьми. ...Потемкин как государственный деятель – один из плодотворнейших и гениальнейших сынов России, творец Новороссии, колонизатор, администратор, градостроитель огромного творческого размаха, осуществивший и проведший в своей жизни столько государственного значительного и великого, что хватило бы на много жизней. Для него характерно напряженное творческое кипение. Во время головокружительных по быстроте поездок (по тогдашним временам) в санях с юга России в Петербург, он из 16 ночей спит только три, в остальное время безпрестанно диктует сменяющим друг друга секретарям и адъютантам приказы и распоряжения, осматривает новостроящиеся города и деревни, посещает сооружаемые по его приказанию больницы, школы, фабрики, крепости, гавани, церкви, делает смотр войскам, принимает депутации, беседует с местным населением, особенно часто посещает церковные службы и беседует с духовенством, внимательно входит в подробности быта и положения солдат, ибо он и военный реформатор: он стремился радикально улучшить положение солдат улучшением их одежды (сделавши ее более практичной, теплой, удобной), заботой об их здоровьи, хорошем питании, и главное, требованием внимательно-человеческого, отеческого к ним отношения».

«Известны», пишет Арсеньев, «его письма к Суворову, его приказы, направленные к этой цели: «Г.г. офицерам гласно объявить, чтобы с людьми обходились со всевозможной умеренностью, старались бы об их выгодах, в наказаниях не переступали бы положения, были бы с ними так, как я, ибо я их люблю как детей...» «Что вы только придумать можете к утешению больных, все употребляйте: я не жалею расходов. Вода ли дурна, приищите способ ее поправлять переваркою с уксусом; винную порцию давайте всем. В жарких местах наружная теплота холодит желудок, то и должно ее согревать спиртом»... «Кашу варить погуще, в дни не постные с маслом; когда тепло, заставлять людей купаться и мыть свое белье; пища должна быть всегда горячая; котлы нужно почаще лудить» (из писемь к Суворову).

«Большой интерес», продолжает Арсеньев, «проявляет он к вопросам культуры и особенно религиозной жизни. Он большой покровитель наук и в частности богословской. Ученому архиепископу Евгению Херсонскому³ пишет он: «Я препоручаю в любовь Вашу Английского дворянина г. Полкерса, любителя наук и знающего оные, особенно Греческий язык. Как Вы соединяете в себе знание разных языков, то Вы наш Исиод, Страбон и Златоуст. Возьмите же труд сделать описание исторического нашего края, что он был в древности, где искони были славные мужи и обилующие грады: Ольвия, Мелитополь, острова Ахиллесова пути и прочая. Разройте покрывающую деяния древность и покажите, как тут цвели общества и как разрушили оные войны и нашествия народов диких, где проходил Джингис-хан с лютыми полками...»

П. Щебальский пишет про Потемкина: «Говорят, он, по целым неделям, не принимал докладов, или, допустив к себе докладчиков, не слушал их, а вместо подписи, выводил на представленных ему бумагах какие нибудь странные узоры; не выходил из халата, не чесал волос... Но можно с уверенностью сказать, однакоже, что мысль Потемкина работала во время этих дней кажущейся его апатии и что именно это чрезмерное господство мысли, которая его занимала в данную минуту, делала его неспособным заняться чем либо другим. Мысль его сильно работала в эти дни кажущейся лени: это доказывается тем, что он внезапно выходил из своего оцепенения и тогда распоряжения лились рекой» («Чтение из Русской истории» вып. VI).

* * *

В проведенин иностранной политики императрица, начиная с 80-х годов, до конца своего царствования имела способного сотрудника в лице Александра Андресвича Безбородко, работавшего согласованно с Потемкиным. Он был дворянином, уроженцем Малороссии, окончил киевскую Духовную Академию. Выдвинул его фельдмаршал граф Румянцев, секретарем ко торого он был во время первой турецкой войны. В 1784 г. он, состоя, после смерти гр. Н. И. Панина, вторым членом Коллегии иностранных дел, исполнял обязанности вице-канцлера. Удивительно одаренный, склонный к лени, любивший широко жить, он покрывал это исключнтельной быстротой своей толковой работы. В 1784 г. императрица исхлопотала ему у австрийского императора титул графа Римской империи. 12 октября 1784 г. государыня писала ему: «Труды и рвение привлекают отличие. Император дает тебе графское достоинство. Будешь соmеs! Не уменшится усердие мое к тебе. Сие говорит Императрица. Екатерина же дружески тебе советует и просит не лениться и не спесивиться засим». («Рус. Арх.» 1874 г.).

Михаил Львович Измайлов пользовался особым благоволением императора Петра III. Императрица просила его, после произведенного ею переворота, уговорить супруга отречься от престола. Измайлов, выполнив это поручение, стал потом выговаривать себе награду. Государыня по этому поводу высказалась так: «Изменяя другу, верен быть не может... не Миних, того не купишь» («Рус. Арх.» 1878 г.). Фельдмаршал Миних был в числе весьма немногих, не оставивших императора во время переворота и только после его отречения присягнул императрице Екатерине.

Историк поляк К. Валишевский, не расположенный к России и, тем более, к императрице Екатерине II за раздел Польши, признает удивительную простоту ея повседневной жизни. С раннего утра начиналась ея работа. Обычный обед состоял из вареного мяса с солеными огурцами. Десертом были яблоки или вишни. Пила она воду с смородиновым сиропом. Только, когда ея здоровье стало слабеть, она, по настоянию врача, выпивала за едой рюмку мадеры или рейнского вина. По средам и пятницам пища была постная. Отмечает Валишевский исключительно вежливое отношение государыни к прислуге. Обращаясь к ней она просила, но не приказывала.

Во время одной из поездок, императрица, пообедав и садясь в сани, спросила накормили ли кучера и лакеев. Выслушав отрицательный ответ, она вышла из саней и сказала, что не уедет пока их не накормят.

Для вечеров в Эрмитаже, на которые приглашались наиболее приближенные к ней лица, государыня выработала следующия правила: запрещалось вставать при приближении императрицы и полагалось сидеть, если она разговаривала стоя. Не иметь мрачного вида, не говорить оскорбительные слова и дурное о других. Запрещалось вспоминать ссоры, лгать и говорить вздор. Она очень любила детей (Французский журнал «История» ноябрь 1950 г.).

* * *

В 1790 г. один из секретарей Сената, Поздняк, состоя также личным секретарем Д. П. Трощинского (1754–1829), статс-секретаря императрицы, получил от него указ государыни для снятия с него копии. Поздняк, погрузившись дома в работу, составляя бумагу и переписывая другия, ночью, пребывая в полной усталости, стал в конце занятий уничтожать черновики. Вдруг он с ужасом заметил, что вместе с черновиками разорвал подлинный указ императрицы. Прийдя в отчаяние, он намеревался сначала утопиться в Неве, но затем, горячо помолившись в Казанской церкви, он отправился в Царское Село. Пройдя к тамошнему священнику, он поведал свое горе. Батюшка посоветовал ему постараться в парке увидеть императрицу. На следующее утро Поздняк так и поступил. В 7 часов появилась императрица, сопровождаемая одной дамой. Чиновник опустился на колени. Государыня остановилась в нерешительности, но, вглядевшись в сенатский мундир просителя, подошла благосклонно и спросила, что ему нужно. Поздняк разсказал о несчастном происшествии.

«Ты не лжешь?» Спросила его государыня – «действительно ли по ошибке разорвал мой указ? – «Бог свидетель, матушка» – отвечал взволнованный Поздняк. «А кто писал указ?» – «Я, матушка-государыня». «Ну ступай, перепиши и завтра, в это время, будь здесь».

На другой день Поздняк принес указ, захватив чернильницу и перо. Императрица, прочтя указ, приказала ему наклониться и подписала на его спине таковой. При этом она сказала: «Прежде всего благодари Бога, что Он удержал тебя от самоубийства и внушил тебе мысль явиться ко мне, а потом, чтоб никто, кроме тебя и меня, не знал».

Поздняк строго выполнил приказание государыни. Через несколько месяцев требует его к себе Трощинский. «Давно ли ты задними ходами мимо начальства, ходишь к императрице?» – «Помилуйте, ваше высокопревосходительство, я никогда не был у императрицы». «Врешь! Матушка царица жалует тебе 300 душ и Владимирский крест; на, возьми, его и сейчас подавай в отставку. Я не хочу служить с теми, кто забегает к государыне задними ходами». Тогда, взволнованный Поздняк разсказал ему все. Трощинскин взял его за руку, подвел к образу, поставил на колени, сам сделал то же и сказал: «будем молиться за Матушку Царицу – такой другой нам не нажить». Поздняка он, конечно, оставил и дальше при себе.

* * *

Известный публицист второй половины XIX в. М. Н. Катков писал: «Что бы мы ни говорили о Морейской экспедиции Екатерины II, о греческом проекте, о присоединении Крыма и Грузии, но с известной исторической высоты все эти явления представляются не чем иным, как пропагандой и завоеванием во имя цивилизации, как усилиями раздвинуть сферу исторической жизни человечества. Вспомним, что некоторые из тех самых людей, которые юношами пращами бились под русским знаменем в ущельях и лесах Мореи, которые рыскали по волнам Эгейского моря с корсарскими свидетельствами, полученными от русских консулов, позднее водрузили своими старческими руками знамя независимой Греции; что нынешния Дунайские княжества образовались в тех самых границах, где Екатерина предполагала создать Дакийское королевство; что Крым, этот цветущий сад России, где в некоторых местах земля продается ныне дороже, чем в столичном городе Москве, сто лет назад был громадной тюрьмой, которая похищала мужчин и женщин всей Восточной Европы, притоном нескольких десятков тысяч разбойников, которые делали невозможным какое бы то ни было мирное занятие на 500 и более верст от Черноморского берега. Неужели все эти перемены, совершившияся за последния сто лет в Восточной Европе, не увеличили суммы всемирного блага, и неужели мы не имеем права гордиться ими, как делом в значительной мере наших рук? Неужели европеец, безопасно плывущий по Черному морю, станет отрицать что оно открыто для цивилизованного мира лишь со времени Екатерины? Неужели он не поймет, что этих флотов, нагруженных столькими ценностями, которые в продолжение целого лета стоят и движутся в виду Одессы, Таганрога, Бердянска, Мариуполя и Ейска, не было бы, если бы Крым, и Новороссия были и теперь, чем они были сто лет назад? Неужели возрожденные Афины, Белград, София, Букурешт, Цетинье, даже Константинополь, этот великий этап торговли Западной Европы с Восточной, – не обязаны весьма многим развитию, усилению, существованию России и широкой и энергичной политике Екатерины? Неужели политические страсти заставляют забыть, что до Кучук-Кайнарджийского мира, до завоевания Крыма и присоединения Грузии, все северное и восточное прибрежье Черного моря имели единственным назначением доставлять живой товар для гаремов и для янычарских когорт? Мы, по крайней мере, не должны забывать этого, и если люди остальной Европы не могут еще, отрешась от старых предубеждений против Самодержавного Русского Царства, оценить услугу оказанных человечеству Екатериной, то мы, Русские, обязаны уплатить наш долг единодушным признанием ея величия...»

Очерк, посвященный Императрице Екатерине Великой, закончим стихотворением А. Н. Апухтина:

Недостроенный памятник.

Однажды снилос мне, что площадь русской сцены

Была полна людей. Гудели голоса,

Огнями пышными горели окна, стены,

И с треском падали ненужные леса.

И из-за тех лесов, в сиянии великом,

Явилась женщина. С высокого чела

Улыбка светлая на зрителей сошла,

И площадь дрогнула одним могучим криком.

Волненье усмирив движением руки,

Промолвила она, склонив к театру взоры:

«Учитесь у меня, российские актеры,

«Я роль свою сыграла мастерски.

«Принцессою кочующей и бедной,

«Как многия, явилася я к вам,

«И также жизнь моя могла пройти безследно,

«Но было иначе угодно небесам!

«На шаткие тогда ступени трона

«Ступила я безтрепетной ногой –

«И заблистала старая корона

«Над новою, вам чуждой, головой.

«Зато, как высоко взлетел орел двуглавый!

«Как низко перед ним склонились племена!

«Какой немеркнущею славой

«Покрылись ваши знамена!

«С дворянства моего оковы были сняты,

«Без пыток загремел святой глагол суда,

«В столицу Грозного сзывались депутаты,

«Из недр степей вставали города...

«Я женщина была – и много я любила...

«Но совесть шепчет мне, что для любви своей

«Ни разу я отчизны не забыла

«И счастьем подданных не жертвовала ей.

«Когда Тавриды князь, наскучив пылом страсти,

«Надменно отошел от сердца моего,

«Не пошатнула я его могучей власти,

«Гигантских замыслов его.

«Мой пышный двор блистал на удивленье свету

«В стране безлюдья и снегов;

«Но не был он похож на стертую монету,

«На скопище безцветное льстецов,

«От смелых чудаков не отвращая взоров,

«Умела я ценить, что мудро иль остро:

«Зато в дворец мой шли скитальцы, как Дидро,

«И чудаки такие, как Суворов;

«Зато и я могла свободно говорить

«В эпоху диких войн и казней хладнокровных,

«Что лучше десять оправдать виновных,

«Чем одного невинного казнить, –

«И не было то слово буквой праздной!

«Однажды пасквиль мне решилися подать:

«В нем я была – как женщина, как мать –

«Поругана со злобой безобразной...

«Заныла грудь моя от гнева и тоски;

«Уж мне мерещились допросы, приговоры...

«Учитесь у меня, российские актеры!

«Я роль свою сыграла мастерски:

«Я пасквиль тот взяла – и написала с краю:

«Оставить автора, стыдом его казня, –

«Что здесь – как женщины – касается меня,

«Я – как Царица – презираю!

«Да, управлять подчас бывало не легко!

«Но всюду – дома ли, в Варшаве, в Византии –

«Я помнила лишь выгоды России –

«И знамя то держала высоко.

«Хоть не у вас я свет увидела впервые, –

«Вам громко за меня твердят мои дела:

«Я больше русская была,

«Чем многие цари, по крови вам родные!

«Но время шло, печальные следы

«Вокруг себя невольно оставляя...

«Качалася на мне корона золотая

«И ржавели в руках державные бразды...

«Когда случится вам, питомцы Мельпомены,

«Творенье гения со славой разыграть,

«И вами созданные сцены

«Заставят зрителя смеяться иль рыдать,

«Тогда – скажите ради Бога! –

«Ужель вам не простят правдивые сердца

«Неловкость выхода, неровности конца

«И даже скуку эпилога?»

Тут гул по площади пошел со всех сторон,

Гремели небеса, людскому хору вторя;

И был сначала я, как будто ревом моря,

Народным воплем оглушен.

Потом все голоса слилися воедино,

И ясно слышал я из говора того:

«Живи, живи, Екатерина,

«В безсмертной памяти народа твоего».

1871 г.

Большия торжества происходили в С.-Петербурге во второй половине сентября 1754 года. 20 числа родился великий князь Павел Петрович, внучатый племянник императрицы Елисаветы Петровны.

Мать его, императрица Екатерина II, так вспоминала этот день: «Только что спеленали его, как явился, по приказанию императрицы, духовник ея и нарек ребенку имя Павла, после чего императрица тотчас велела повивальной бабке взять его и нести за собой, а я осталась в родильной постели...» Впервые увидела она потом сына только через шесть недель, когда принимала очистительную молитву.

«Всемогущему Господу Богу благодарение!» Так начинался манифест о рождении Павла. Императрица ликовала. Обезпечивалось престолонаследие в потомстве Петра Великого. На крестинах она подарила каждому из родителей по 100.000 р., великой княгине, кроме того, бриллиантовый убор на шею и серьги. «Петербургские Ведомости», извещая об этом, описывали великолепный фейерверк, сожженный по этому случаю: Россия была представлена на коленях пред жертвенником с надписью снизу: «Единого еще желаю». Потом явилось с высоты на легком облаке великим сиянием окруженное Божие Провидение с новорожденным принцем на пурпуровой бархатной подушке с надписью: «Тако исполнилось твое желание». Ломоносов написал оду, желая Павлу сравниться в делах с его знаменитым прадедом.

Государыня приняла на себя попечение о младенце. Императрица Екатерина II пишет: «Она поместила его у себя в комнате и прибегала к нему на каждый его крик; его буквально душили излишними заботами. Он лежал в чрезвычайно жаркой комнате, во фланелевых пеленках, в кровати обитой мехом черных лисиц, его покрывали одеялом из розового бархата, подбитого мехом черных лисиц...» Такое тепличное положение привело к излишней изнеженности младенца и вызвало с раннего возраста частые заболевания. Порошин записывает 30 июня 1765 года сказанное, в его присутствии, имп. Екатериной о младенчестве сына. «Государыня изволила сказывать: «что он один раз ночью из колыбели выпал, так что никто того не слыхал. Пробудились по утру, Великого Князя нет в колыбели; посмотрели, – он лежит на полу и очень крепко опочивает». Окружен он был только женщинами. От них, простых русских женщин, он, с самых юных лет, воспринял религиозность и церковность, утвердившияся с годами. Долго не имел он сверстников.

В 1758 г. Павла начали учить грамоте. В 1760 г. императрица Елисавета главным воспитателем его назначила выдающегося государственного деятеля, ген.-поручика и камергера Никиту Ивановича Панина. Государыня, убедившись в полном ничтожестве вел. кн. Петра Феодоровича, видимо, готовила Павла к наследованию престола. Ранняя кончина не дала ей возможности осуществить это намерение. Император Петр III пренебрег просьбой умиравшей государыни заботиться о Павле. Он замышлял отправить супругу свою в монастырь, сына не наименовал наследником, присвоив ему титул Цесаревича только для возношения в храмах.

Большое впечатление на восьмилетнего Павла произвел ночной переворот, совершенный летом 1762 г. Екатериной. Его подняли с постели и, под военной охраной, перевезли из Летнего дворца в Зимний. С этого времени у впечатлительного мальчика появились болезненные припадки, повторявшиеся и потом.

Случился таковой с ним в Москве во время коронационных торжеств. Он разболелся настолько, что начали опасаться за его жизнь. По выздоровлении ярко проявилась впервые его доброта. По свидетельству Панина, Павел, когда начал поправляться от болезни, пожелал завести в Москве больницу для бедных. Желание его было исполнено и основанная больница получила название Павловской. По этому случаю выбита была медаль. На одной стороне ея помещен портрет Его Высочества, на другой разные аллегорические изображения с надписью: свобождаяся сам от болезни о больных промышляет. На медали изображена между прочим престарелая женщина, подъемлющая найденного младенца; в стороне Милосердие, указывающее на сего младенца и вещающее: ныне и вы живы будете.

* * *

Богатые данные о отроке Павле содержатся в книге Семена Порошина: «Записки, служащия к истории Его Императорского Высочества Благоверного Государя Цесаревича и Великого Князя Павла Петровича Наследника престолу Российскому». (Санкт-Петербург. 1844 г.).

Семен Андреевич Порошин, из московских дворян, родился в 1741 г. в г. Кунгуре, Пермской губернии, где отец его, ген.-поручик, был в то время начальником горных заводов, потом главным начальником и преобразователем Колывано-Воскресенских заводов. Семен получил образование в Первом Кадетском Корпусе, где развились его природные способности и ум его обогатился многосторонними знаниями. Он знал несколько языков, много читал, был осведомлен в истории, особенно в математике и военном искусстве. Еще будучи учеником, печатал свои труды в журнале «Ежемесячные сочинения». По выходе из корпуса, был короткое время, при Петре III, флигель-адъютантом.

Историк Соловьев так определяет его: «Порошин принадлежал к тому поколению даровитых русских людей, которые с жаром примкнули к начавшемуся тогда литературному движению; знание иностранных языков, давая возможность удовлетворить жажде к чтению, расширило его умственный горизонт; он с уважением относился к вождям так называемого просветительного движения на Западе, но уважение не переходило в увлечение; подобно Екатерине, Порошин принял за образец пчелу, которая из разных растений высасывает только то, что ей надобно. Порошин умел остаться русским человеком, горячим патриотом, имевшим прежде всего в виду пользу и славу России. С этим-то высоким значением образованного человека и горячего патриота явился Порошин среди людей, призванных участвовать в воспитании наследника престола, и, разумеется, немедленно же обратил на себя внимание и приобрел более других влияние над ребенком. Главная цель Порошина при воспитании будущего государя состояла в том, чтобы внушить ему горячую, безпредельную любовь к России, уважение к Русскому народу, к знаменитым деятелям его истории».

Порошин был в 1762 г. назначен Кавалером при Павле, т. е. находился при ием почти безотлучно, учил его математике и старался оказывать на него доброе влияние. Полюбив своего питомца, он в сентябре 1764 г. записывает такой отзыв о нем «Его Высочество, будучи весьма живого сложения, и имея наичеловеколюбивейшее сердце, вдруг влюбляется почти в человека, который ему понравится; но как ни какие усильные движения долго продолжиться не могут, если побуждающей какой силы при том не будет, то и в сем случае крутая прилипчивость должна утверждена и сохранена быть прямо любви-достойными свойствами того, который имел счастье полюбиться. Словом сказать, гораздо легче Его Высочеству вдруг весьма понравиться, нежели на всегда соблюсти посредственную, нетокмо великую и горячую от него дружбу и милость». Свойство это осталось у Павла на всю жизнь и испытать непрочность его дружбы пришлось самому Порошину.

Сохранил Павел сердечную привязанность к императрице Елисавете. Порошин пишет в 1764 г.: «Обуваючись изволил мне Его Высочество с крайним сожалением разсказывать о кончине покойной Государыни Елисаветы Петровны, в каком он тогда был унынии, и сколько от него опасность живота ея и потом кончину ни таили, какое он однакож имел болезненное предчувствие и не хотел пристать ни к каким забавам и увеселениям. Потом изволил разсказывать, как он при покойном Государе Петре Третьем ездил в крепость в Соборную церковь, и с какой печалию видел гробницу, заключающую в себе тело Августейшей и им почти боготворимой Бабки своей». Порошин отмечает, что всякое внезапное или черезвычайное происшествие весьма трогает Его Высочество. «В таком случае живое воображение и ночью не дает ему покою. Когда о совершившейся 15-го числа сего месяца над бунтовщиком Мировичем казни изволил Его Высочество услышать, также опочивал ночью весьма худо...»

Впечатлительность его проявлялась во многом. В 1764 г. Порошин читал ему историю Вольтера о Петре Великом, при чем 12-летний мальчик высказывал свои суждения. «Особливо в тех местах изволил показывать крайнее свое отвращение от свирепства, где о безчеловечных поступках шведского генерала Штейнбока и других упоминается; также сердился Его Величество, что польский король Август нарушил данное свое слово Государю Петру Великому». 16 марта 1765 г. пришли к Павлу гр. Григорий Григорьевич Орлов и Г. Н. Теплов. Говорили о физике, химии, ботанике, анатомии. «Как стали говорить, что иногда для показания, как сок в кровь претворяется, живых скотов анатомят, и что некогда в Англии случилось, что и человека живого анатомили, то Его Высочество, показывая свое отвращение, просил, чтобы материю разговора переменили...»

Проявлялась его впечатлительность и в следующем. Порошин в октябре 1764 г. пишет: «То примечу только, что часто на Его Высочество имеют великое действие разговоры, касающиеся до кого нибудь отсутствующего, которые ему услышать случится. Неоднократно наблюдал я, что когда при нем говорят что в пользу или в похвалу какого нибудь человека, такого человека после видя Его Высочество склонен к нему является; когда ж напротив того говорят о ком не выгодно и хулительно, а особливо не прямо к Его Высочеству с речью адресуясь, но будто в разговоре мимоходом, то такого Государь Великий Князь после увидя, холоден к нему кажется».

В то время легко было исправлять, случавшияся с ним погрешности, для чего «надобно знать только, как за то браться». Павел умел просить прощение. «Прости меня, голубчик», воскликнул он, бросившись рано утром к входившему к нему Порошину, «я перед тобой виноват; вперед никогда уже ссориться не будем, вот тебе рука моя».

Великий князь отличался добротой. Он не раз просил гр. Панина оказать денежную помощь слугам, 10 октября 1764 года он просил его и гр. Ивана Григорьевича Чернышева «весьма усильно и прилежно, чтоб для сына кормилицы его, которому пять лет от роду, сделать какое нибудь счастье, определить его во флот, или иное какое место». Панин согласился просить императрицу определить мальчика в морской кадетский корпус, хотя он и не дворянин, в уважение того, что мать его была кормилицей. Проявлял Павел заботливость в отношении Порошина, иногда даже своеобразную. 7 октября 1764 года, после окончания обеда, он сказал ему: «Не прогневайся, братец, что я тебе севодни за столом устриц больше одново блюда есть не дал. Я боялся, чтоб ты не занемог».

Порошин отмечает следующую особенность своего питомца: «У Его Высочества ужасная привычка, чтобы спешить во всем: спешить вставать, спешить кушать, спешить опочивать ложиться... Ложась заботится, чтоб по утру не проспать долго». Любил он попрыгивать. Зная эту привычку, он 25 января 1765 г. пошутил над собою по следующему поводу. «В девятом часу зажгли приготовленный перед домом на Неве фейерверк, который сделан был и горел весьма изрядно. Как за вензловым именем Его Высочества огненные колеса весьма быстро вертелись, то изволил сказать Великий Князь: вот видно, что Мелиссино (артиллерийский полковник, который фейерверк делал) меня знает, и видал, как я у себя прыгаю: окружил и имя мое резвыми колесами».

Не умел Павел сдерживать свое неудовольствие и нетерпение. Проявлялось это порою на вечерних «куртагах» у императрицы. Потом он говаривал: «какой вчерась вечер был несносный». Панин и Порошин строго выговаривали ему непристойность такого поведения. Тогда он начинал плакать, что ему вообще было свойственно. Описывается одно из таких происшествий, начавшееся на куртаге 16 января 1765 г. «Сперва весел был: разговаривал с министрами. Из наших с князем Петром Ивановичем Репниным, с вице-канцлером, графами Петром и Иваном Григорьевичем Чернышевыми. Наконец скучилось ему. Зачал подзывать Никиту Ивановича домой. Его Превосходительству хотелось дождаться того, как Государыня изволит ретироваться, и для того отказывал ему. Зачал Великий Князь с ножки на ножку переступать, помигивать и смотреть на плафон, чтоб скрыть свое нетерпение. Между тем очень оно видно было, и сбирающияся на глазах тучки еще более то показывали. Никита Иванович принужден был ийтить с Его Высочеством. Как только добрались мы до своих пределов, и вошли в жолтую комнату, остановились все. Никита Иванович приказал с Великого Князя снять тут шпагу, и чтоб он далее никуды не ходил. Дав ему наижесточайший выговор, оборотился к нам и сказал, чтобы мы на сей вечер Великого Князя все оставили, и никто не говорил бы с ним ни слова. Сказав сие, пошел Его Превосходительство к себе, оставив у нас по себе тишину неописанную. Великий Князь выговором весьма огорчен был, и стоя у печи разными знаками показывал свое неудовольствие. По предписанию, никто не говорил ему ничего. Разговаривали мы между собою, показывая будто совсем на него не примечаем... По приказанию Его Превосходительства Никиты Ивановича, ужинать сел Его Высочество уже в десятом часу, опочивать лег в одиннадцатом, что для него было школою терпения. Весь вечер происходил в тихости.» Утром Павел Петрович «очень сожалел и раскаивался о вчерашнем приключении. Одевшись, изволил учиться, как обыкновенно. После учения попрыгивал в жолтой комнате, и никто с ним по вчерашнему заказу не вступал еще ни в какие почти разговоры». Потом он просил Порошина дать ему совет, чтобы таких «проказ вперед не было». Выслушав мягкое нравоучительное суждение Порошина, он бросился к нему и, целуя, обещал принять во внимание все им сказанное. Панин был справедливо строг с ним.

Учился он хорошо, но временами неохотно, Эпинус, преподававший ему физику и алгебру, говорил, что он имеет геометрический ум и точность ума. «И подлинно, когда Его Высочество не заленится, то провождаемые с ним в учении часы неописанное приносят услаждение: с такою остротою и основательностью вникать изволит» (окт. 1765 г.). Разсказывает Порошин о том как вел. князь спорил в марте 1765 г. с гр. Григорием Орловым о гремящем золоте и деланные им замечания по физике «служили к общему удовольствию всех его доброхотов».

Закон Божий преподавал иеромонах Платон (Левшин), будущий выдающийся митрополит Московский. Он укрепил в Павле религиозное чувство и преданность Православию. Владыка Платон впоследствии свидетельствовал: «Высокий воспитанник всегда был по счастью к набожности расположен, и разсуждение ли, или разговор относительно Бога и веры были ему всегда приятны. Сие, по примечанию, ему внедрено было со млеком покойной императрицей Елисаветой Петровной, которая его горячо любила и воспитывала, приставленными от нее, набожными женщинами». Подтверждением сказанному, служит запись Порошина в октябре 1764 г. о впечатлении от урока, вынесенного Павлом: «Окончивши учение, изволил Его Высочество пойтить в опочивальню, и идучи изволил сказать: хорошо учитца-та; всегда что-нибудь новинькое узнаешь. Я говорил Его Высочеству, что лишь бы вскучать не изволил, а то в таких новостях недостатку не будет». Через два дня о. Платон поднес Павлу от Сѵнода разных священных книг до сорока и разсуждал о церковной печати. В ноябре имеется такая запись: «Отец Платон поднес Государю диссертацию своего сочинения о Мелхиседеке, о котором Его Высочество давно уже у него требовал подробного изъяснения. Его Преподобие весьма связно в диссертации своей изобразил все известное по Священному Писанию о Мелхиседеке». Порошин 15 августа 1765 г. пишет: «Успение Пресвятые Богородицы. Его Высочество встать изволил в исходе седьмого часа. Одевшись, изволил читать с Его преподобием Отцем Платоном Священное Писание. Потом разбирали мы книжку, в которой служба на сегодняшний праздник и пели оттуда стих: «побеждаются естества уставы в Тебе Дева чистая» и проч.».

Порошин, отмечая всенощную, служившуюся 19 сентября 1765 г., пишет: «Его Высочество стоял весьма благочинно. И вообще справедливость ему отдать должно, что он обыкновенно службе Божией с благочинием и усердием внимать изволит. Да укрепит его Господь и впредь в благочестии и к православной нашей вере непоколебимо». В октябре 1764 г. шел разговор за столом о морском и сухопутном бое, о том что морские битвы ужаснее и жесточе, что на разбитом корабле приходится опускаться с ним на дно. Цесаревич принимал участие в беседе и, наконец, сказал: «Чтож беды, хоть и на дно ретироваться. Вить в смерти-та больше страху, нежели вреда, особливо для человека добродетельнова, которому на том свете лучше еще будет нежели здесь».

12 сентября 1765 г. иеромонах Платон, в присутствии императрицы, три четверти часа экзаменовал своего ученика. Государыня благодарила законоучителя за учение, про Павла же сказала: «Я думала, что он будет смущен, ничего подобного; он отвечал очень хорошо». Панин понес императрице ответы написанные рукою Павла, на богословские вопросы иеромонаха Платона. «В сих вопросах один есть, чтобы доказать примером как страсти наши против разума воюют. Его Высочество изволил написать тут: «например, разум говорит: не езди гулять, дурна погода; а страсти говорят: нет, ничево что дурна погода; поезжай, утешь нас! Его Высочество не из чужих страстей пример себе выбрать изволил!»

Об отношении Павла к иеромонаху Платону можно судить по следующей записи от 26 ноября 1764 г.: «После учения, Главного Магистрата князь Мещерский президент представлял Его Высочеству санктпетербургских купцов с хлебом да с солью, для поздравления с прошедшим днем тезоименитства Ея Величества. Из поднесенных ранетов, груш и лимонов изволил Государь, десятка два выбрав, сам накласть на блюдо, и послать Его Преподобию Отцу Платону».

Павел умел сказать словечко или остроумно выразиться. Подсмеивался над участником игр, менее развитым кн. Куракиным, двумя годами старше его. Как то попросил последнего разсказать о чем шла у него речь с Порошиным. Тот, поторопясь, ответил: «Ваше Высочество, хлеб, сыр и масло». Павел, тотчас перехватя, сказал: «Князь Александр Борисыч! тарелка, ложка и вилка. Ясно ли это? Подумай же, каково мне ответ твой ясен». Говорилось при нем об отвращении к гадинам (лягушкам, тараканам, мышам и пр.) «Его Высочество изволил тут сказать: они нам гадки, а мы, я думаю, им гадки кажемся». За столом заговорили, что стерлядь скоро приедается. Десятилетний Павел высказался так – «Я думаю, она от тово скоро приедается, что она очень хороша; едят ее с жадностью, кусков хорошенько не разжевывают; неразжеванные куски желудку варить трудно; от тово-то, наконец, и почувствуешь от такова кушанья отвращение». В том же 1764 г., при нем, гр. Панин, говорил о росте протестантизма в Германии, что еще до окончания века император и саксонские курфюрсты станут лютеранами. Вел. князь, слушая это, пошутил: «Так может и то статься, что лет через сто и сам Папа лютеранскова закона будет». Будучи в театре, где давалась французская комическая комедия, Павел нашел, что артист Клервал играл плохо. Гр. Панин согласился с этим, добавив, что он глуп. Павел сразу возразил: «Как вы можете знать глуп он иль нет; можно скверно играть и иметь много ума» (1764). В декабре того же года по городу носился слух, что к цесаревичу назначат вместо А. Г. Жеребкова временно гр. М. К. Скавронского. Случилось им прийти вскоре вместе и некоторые придворные, при них, спрашивали Павла, который из них ему больше понравился. Вел. князь ответил, что оба они достойны и ему нравятся. Когда они ушли, цесаревич сказал Порошину: «Что это им сделалось, что при них спрашивают меня, чтоб я сказал настоящее свое о них мнение. Льзя ли этому статца? Либо воспросители глупы, либо меня за дурака они почитают». В присутствии Павла говорилось, что имевшийся в Петербурге французский театр несравним с парижским театром. Отрок цесаревич тогда сказал: «Это и натурально; гдеж во Франции лучшему театру быть, как не в Париже. У нас здесь в Петербурге есть русский театр, в Москве театр, в Ярославле театр, а здешний все лучший; да хотя бы и больше еще их в России было, однакож бы здешний театр все был лучший. А что французской здешней хуже парижскова, и тому таки диватца нечего: еслиб король французский захотел иметь у себя русской театр, конечно бы тот театр ни когда не мог сравняться с петербургским русским театром». Высказался как то: «В ответе иногда запнутца можно, а в вопросе мне кажетца сбитца ни как не возможно». Говорилось в декабре 1764 г., что петербургский архиепископ велел задержать сумазброда, болтавшего в народе всякие нелепости. «Его Высочество сказать на то изволил: «Это и хорошо он сделал; хотя эдакой сумазброд и враки разсевает, однако, все простой народ в безпокойство и смятение приведен тем быть может».

Когда ему было уже 11 лет, Панин за столом спросил цесаревича: «как вы думаете, повиновать ли лучше, или повиноваться». Павел ответил: «Все свое время имеет; в иное время лучше повелевать, в иное лучше повиноваться». Через месяц он по другому случаю высказался: «Мне кажется, кто повиноватца не может, тот и повелевать не умеет».

Обыкновенно Павел держал себя просто. Но иногда проявлял и величественность. Так его возмущало, что в театре в партере начинали до него хлопать артистам. Граф А. С. Строганов, слышавший, это сказал, что Государыня это допускала. Тогда он заявил: «Да об этом я не слыхал, чтоб Государыня приказывать изволила, чтобы при мне аплодировали, когда я не зачну. Вперед я выпрошу, чтоб тех можно высылать вон, которые начнут при мне хлопать, когда я не хлопаю». В январе 1765 г. к цесаревичу пришел гофмаршал кн. Н. М. Голицын. «Зашла речь о арифметических действиях, и как князь Николай Михайлович сказал Его Высочеству, что ему надобноб прежде долей учить тройные правила, то Великий Князь изволил сказать ему: «Знать, что не надобно, когда мне иным образом показывали, а тому человеку (ссылаясь на меня) больше Вашева Сиятельства в этом случае известно, что прежде надобно показать и что после».

С детства Павел проявлял отечестволюбие. В 1764 г. Панин заметил, что, понравившийся цесаревичу письменный стол из красного дерева, – изготовленный русскими ремесленниками, лучше привезенного ему из Франции. Великий князь молвил: «так то ныне Русь умудрися». Позднее он говорил Панину «какой-же хороший ковер разослан был в аудиенц зале, как Турок был на аудиенции! Этот ковер делали в Смоленске». В ноябре, разсматривая генеральную карту Российской Империи, сказал Порошину: «эдакая землище, что сидючи на стуле всего на карте и видеть нельзя, надобно вставать, чтобы оба конца высмотреть». Когда в августе 1765 г. скончался германский император, сановные гости цесаревича говорили, что кончина эта должна быть ему чувствительна, как Принцу Немецкой империи (по Голштинии) Он отвечал: «што вы ко мне пристали, какой я немецкой Принц, я Великий Князь Российский». Панин и гр. Иван Григорьевич Чернышев в декабре 1764 г. отмечали, что на западе живут в замках и запираются, в России же живут, имея двор огороженный бревенчатым оплотом и ворота запираемые деревянным запором; там по середине города воруют и разбойничают. Причину отсутствия разбоев они объясняли добродушием и основательностью нашего народа. Гр. А. С. Строганов возразил, что это только глупость и наш народ таков, каким хочешь, чтобы он был. Павел на это изволил сказать: «а чтож, разве это худо, что наш народ таков, каким хочешь, чтоб был он. По этому и стало, что все от тово только зависит, чтоб те хороши были, кому хотеть надобно, чтоб он был таков или инаков». Строганов, разговаривая дальше о полицмейстерах, сказал: «да гдеж у нас возьмеш такова человека, чтоб данной ему власти во зло не употребил». – «Государь с некоторым сердцем изволил на это молвить: «чтож сударь, так разве честных людей совсем у нас нет?» Замолчал он тут».

В декабре 1764 г. Порошин разсказывал за столом иеромонаху Платону и Павлу об обеде Петра Великого, как он обыкновенно с самого утра приказывал для себя студень приготовлять, и что завсегда рано за стол саживался. «Государь Великий Князь изволил сказать к тому: в этом мог бы и я легко блаженные памяти Государю последовать, и весьма бы рад был, еслиб дозволили. Желаю только, чтоб мог последовать и в прочем, почему он великим назван». Порошин постоянно отмечал деяния Царя Петра I и находил сочувствие у своего ученика. В ноябре 1764 г. он, разсказывая о кипучей деятельности, проявленной им в корабельном деле, подчеркнул, что жизнь сего монарха составлена была из трудов и подвигов к пользе и прославлению отечества. Павел, слушая внимательно, сказал: «и подлинно братец, вить это правда».

Любил Павел Петрович Москву. Порошин записывает: «Его Высочество с восхищением вспоминал о житье московском. И кроме сего, когда ни придет к речи, всегда изволил показывать охоту пожить в Москве». «За ужином о Москве разговаривал, превознося и прельщаясь ей» (1764 г.). «Вспоминал о житье московском с великим удовольствием. Изволил говорить: я бы всегда хотел там жить, только чтоб удовольствие мое было совершенно, то надобно, чтобы и этот дворец там был, для того что с ним не могу я без прискорбности разстаться» (1765 г.). Обсуждал где бы в Москве можно такой дворец построить.

Порошин обстоятельно описывает беседы, происходившия за обеденным столом. В них, наряду с крупным государственным деятелем, воспитателем цесаревича Паниным, принимали часто участие брат его, известный генерал Петр Иванович, вице-канцлер кн. А. М. Голицын, графы Захар и Иван Григорьевич Чернышевы, из коих первый, ген.-фельдмаршал, был близок к императору Петру III, участвовал в Семилетней войне, был вице-председателем военной коллегии и ген. губернатором Белоруссии, гр. Николай Иванович Салтыков (потом князь), ген.-фельдмаршал, тоже участник Семилетней войны, гр. Семен Петрович Салтыков, ген.-фельдмаршал, победитель короля Фридриха II под Кунерсдорфом, потом московский главнокомандующий, гр. Виллим Вилим. Фермор, сподвижник Миниха, участник шведской и Семилетней войн, недолго главнокомандующий, смоленский ген.-губернатор, гетман гр. Кирилл Григорьевич Разумовский, фельдмаршал Эрнест Миних, гр. Григорий Орлов, гр. Петр Александрович Румянцев, будущий фельдмаршал и др. Всем им внимал пытливый отрок Павел. Обсуждались ими исторические события русские и иностранные, военные кампании и снаряжения сухопутные и морские, давались определения государям и их сподвижникам, начиная с петровского времени. Но временами говорилось и такое, что не надлежало бы слушать юному великому князю и вызывало огорчение у Порошина. «Все сии разговоры такого рода были, и столь основательными наполнены разсуждениями, что я внутренно радовался, что в присутствии Его Высочества из уст российских, на языке российском, текло остроумие и обширное знание», – писал 13 ноября 1765 г. Порошин. И он же заносил следующее: «Пострадал я сегодня за столом ужасно. И как не страдать, когда вот что происходило: разговорились мы о государе Петре Великом; некто, прешед молчанием все великие качества сего монарха, о том только твердить разсудил за блого, что государь часто напивался допьяна и бил министров своих палкой...» Можно представить себе как все это – полезное и вредное – отлагалось в душе и в уме умного и впечатлительного Павла.

Цесаревич 1 января 1763 г. был назначен генерал-адмиралом. Императрица сделала это, говорилось в указе, имея ревностное и неутомииое попечение о пользе государственной, с которою неразрывно цветущее состояние флота, и желая в нежные еще младенческие лета вперить в великого князя знание государственных дел с подражанием Петру Великому. Как видно из «Записок» Павел серьезно занимался своею должностью. Будучи же государем он очень иного сделал для флота, исполнив этим завет матери. По этому званию, он, представлял 1 января 1765 г. императрице вновь произведенных морских офицеров. Был он шефом Кирасирского полка. 10 января того же года Порошин записывает: «Подполковника Якова Перфильева новорожденного сына пожаловал Государь Великий Князь в морской кадетский корпус сержантом. О сем написал я от Его Высочества в государственную адмиралтейскую Коллегию сообщение, которое подписав, Великий Князь приказал отослать туда. Перед обедом пришел кирасирский полковник князь Сергей Никитич Трубецкой. Его Высочество, он и я, ставши в кучку, до самого почти обеда разговаривали о новых воинских штатах, о содержании полку, об обучении и о снабжении всем потребным, о полковой экономии». Великому князю представлялись послы. Так Порошин упоминает об аудиенции, данной представителям Англии, Турции и Польши. Представлялись и прибывавшие в столицу старшие военные и губернаторы. Порошин, отмечая 9 января 1765 г., представление Паниным новоприезжого смоленской дивизии ген.-маиора Н., пишет: «Пожаловавши его к руке, изволил Великий Князь сказать мне: «с лица видно, что Немчин; мне кажетца, братец, что не он выдумал порох».

Цесаревич состоял «почетным любителем» Академии Художеств. 21 сентября 1765 г. в положенном малиновом платье, вышитом золотом, он прибыл туда на заседание, происходившее под председательством Ивана Ивановича Бецкого. Подписал он потом журнал о приеме новых особ в Академию, осматривал картины, писанные с натуры, чертежи недавно вернувшего из чужих краев архитектора Баженова. Порошин похвалил «статую его в бюст, сделанную господином Жилетом». – «Государь Цесаревич смеючись, изволил мне сказать: «вот уж, есть что хвалить; какой фурсик сделан». Посетил он помещение учеников, лазарет, присутствовал на ужине. По возвращении во дворец, прошел поздравить императрицу с годовщиной коронации, празднуемой на следующий день.

В декабре 1765 г. Порошин испытал на себе неустойчивость дружеских отношений Павла Петровича. Под третьим числом имеется такая запись: «Его Высочество встать изволил в начале осьмого часу. Когда я дежурный, то прежде нежели чай сберут, изволит он обыкновенно сам входить ко мне, и разговаривать со мною, как то выше на многих местах упомянуто. Сего утра того не было, и как я вошел к Государю Цесаревичу, то он, принявши меня холодно (так как и во все сии дни с самого вышеозначенного времени), и долго бывши в молчании, изволил, наконец, сам прервать сие молчание, и спросить меня: а што это значит, што я пред чаем не вошел к тебе? Ответствовал я, что лучше о том надобно знать Его Высочеству; что я вижу, что Его Высочество на меня сердится, а за что подлинно не знаю; что очень о том сожалею, и что единственное утешение нахожу в невинности моей перед Его Высочеством. На сие изволил мне говорить Государь Цесаревич с некоторым жаром: ты это заслуживаешь: знаю я теперь, что все то значило, что ты прежде ни говорил со мною, и я уже обо всем разсказал Никите Ивановичу. Долго мне теперь описывать, какие я чудеса сведал от Его Высочества; как подло и злобно слова мои ему перетолкованы, и как он побужден был сказать о том Его Превосходительству Никите Ивановичу. Хотя точно мне и не сказано, когда Его Высочество по злобным побуждениям приведен был на то, чтобы Его Превосходительству Никите Ивановичу разсказывать обо мне такие небылицы, которые и в голову мне никогда не приходили, и изъяснять Его Превосходительству одни только сделанные на слова мои толкования, а не точные мои речи; (если бы точные мои речи пересказаны были, как то я после сам изяснял Его Превосходительству, то оне кроме апробации и некоторой еще благодарности со стороны Его Превосходительства ничего не заслуживают); однако, по выкладкам моим выходит, что сие происходило 29 прошлого месяца; ибо я большую часть дня был отсутствен». 11 декабря, когда цесаревич чай кушал в постели, он поцеловал подошедшего к нему Порошина и ласково сказал: здравствуй, голубчик! Все ли ты в добром здоровье? Каково спал?» К этому добавил: «Таких слов давно уже ты от меня не слыхал». Добавил он, что раскаивается в своем заблуждении, знает что сильно его обидил. «Помиримся ж», произнес Павел, и, поцеловавшись еще, сказал: только пожалуй ни на кого не сердись, теперь вернется прежнее положение. «Отвечал я Его Высочеству, что я ни на кого не сержусь, только сожалею, что Его Высочество в состоянии был сделать несправедливость такому человеку, который искренно его любит и истинное о его пользе усердствует; и что во время его гневу единственное утешение находил я своей невинной и незазорной совести. Просил меня только Его Высочество, чтобы я все то забыл; что он сам во всем раскаивается». Добрые отношения возобновились. Павел стал вновь поверять Порошину о встречах и беседах на балах с фрейлиной Верой Николаевной Чоглоковой, в которую был влюблен. Но отношения были надломлены. 28 декабря следует запись: «Хотя и была у меня с Его Высочеством экспликация, как выше я упомянул, однако, после тех интрижек и наушничеств все еще не примечаю я к себе со стороны Его Высочества той доверенности, той горячности и тех отличностей, которые прежде были. От Его Превосходительства Никиты Ивановича поднесенных ему тетрадей тоих записок не получил я еще, и никакого об них мнения, ни худого ни доброго, не слыхал от Его Превосходительства... При таких обстоятельствах продолжение сего журнала становится мне скучным и тягостным. Если они не переменятся, то принужден буду его покинуть, дабы употребить это время на то, что авосьлибо более к спокойствию моему послужит». Рукопись обрывается на 13-м января 1766 г. В начале этого года Порошин был удален от Двора великого князя и получил приказание отправиться на службу в Малороссии.

В правителе Малороссии, Румянцеве, Порошин нашел крупного администратора, оценившего его способности. В 1768 г. он был назначен командиром Старооскольского пехотного полка, с которым в следующем году выступил в поход против турок. Вскоре он заболел и в 1769 г. скончался. О Порошине, заложившем столько хорошего в душу и ум Павла Петровича, Соловьев пишет: «Исчез один из самых светлых образов второй половины XVIII века; начато было хорошее слово, начато хорошее дело, – и порвано в самом начале». В падении Порошина, видимо, сыграли роль интриги помощника Панина Т. И. Остервальда, расходившегося с первым в вопросах воспитания. Павел что-то неосторожно разсказал Панину. Касалось это, повидимому, и записок Порошина. Панин потребовал их для прочтения. Соловьев пишет: «В них на первом плане великии князь и Порошин; о Панине говорится с уважениен, но нравствснное значение его не выдается вперед. Некоторые из лиц, посещавших великого князя, выставлены безпощадно с точки зрения автора записок, что не могло не обезпокоить Панина, тем более, что некоторые из этих лиц были очень крупны, и Порошин назначал записки для чтения великому князю, могло показаться опасным и неприятным, что малейшее слово всех посещавших наследника, слово, сказанное невзначай (в том числе и каждое слово самого Панина), было записано и будет потом возобновлено в памяти великого князя, а может быть передается и кому-нибудь другому. Панин был откровенен с Порошиным в своих отзывах о лицах высокопоставленных, и все это было записано...» Удаление Порошина вызвано было, возможно, и личными обстоятельствами. Фонвизин писал сестре: «Порошин удален от Двора за невежливость, оказанную девице Шереметевой». В конце его «Записок» имеются строки, относящияся к любви и сватовству. Соловьев поясняет: «Если предположить, что предметом страсти Порошина была Шереметева, то объяснение его могло почесться дерзостью по неравенству положения, ибо странно думать, чтоб такой человек, как Порошии, позволил себе другого рода дерзость перед дамой. Любопытно, что Шереметева была после невестой самого Панина, Никиты Ивановича, но умерла».

* * *

Изучивший личность и царствование Павла Петровича, Е. Шумигорский писал: «Идеалы рыцарских добродетелей навсегда сроднились с душой Павла: мужество, великодушие, стремление к правде и защита слабых, уважение к женщинам – всегда вызывали сочувствие царственного мальчика. Прочтя однажды историю мальтийского ордена он долго не мог успокоиться, живо воображая себя мальтийским рыцарем. Но сказались и недостатки воспитания во французском духе». Он полюбил внешность, декорации, любил щеголять своими костюмами. Веселый, живой, светски любезный, великий князь, еще десяти, одиннадцати лет занят был «нежными мыслями». В «Записках» Порошина занесены откровения ему влюбленного отрока: «По возвращении, между прочих разговоров, изволил сказывать Его Высочество мне одному за поверенность, что как в польском, танцуя шен, подал он руку своей любезной, то сказал ей: теперь еслиб пристойно было, то я поцеловал бы вашу руку. Она, потупя глаза, ответствовала: «что это было бы уже слишком» (21 окт. 1765 г.). В том же году 11 декабря Павел разсказывал как весело было на даче у обер-маршала Сиверса, где была любезная его В. Н. «Изволил сказывать, что много танцовал с нею и разговаривал. Говорил-де я ей то, что тебе много раз говаривал, то есть, что я всегда хотел бы быть вместе с нею. Как она сказала Его Высочеству, что ей очень хочется поцеловать у него ручку, он ответствовал, что ему еще больше хочется поцеловать у нея ручку».

«Напряженность и следовавшее за ним разстройство воображения несомненно связаны были с общей болезненностью организма Павла и разстройством пищеварительных органов, от которых страдал он от рождения... От природы добрый и мягкий, как воск, Павел иногда искупал порывы своей раздражительности чистосердечным раскаянием, слезами, просьбами о примирении, но не всегда возможно было исправить раз сделанное зло... Сидеть долго на месте было для него противно природе: он постоянно бегал и подпрыгивал. И в этом отношении напоминает он собою Петра Феодоровича... Насколько по характеру Павел напоминал отца своего, настолько, по свойствам ума и способностям, он являлся отражением матери. Ум Павла был наблюдательный, меткий... Если Павел Петрович не успел совсем офранцузиться и если «вольтерианство» не коснулось его души, то этим обязан он был законоучителю свому Платону и своему другу-наставнику, Семену Андреевичу Порошину» (Шумигорский).

Франц Эпинус, германский математик и физик, преподававший Павлу, говорил: «Голова у него умная, но в ней есть какая-то машина, которая держится на ниточке; порвется эта ниточка, машинка завертится, и тут конец уму и разсудку».

Рано проявилась у Павла склонность к военному. Имеется свидетельство владыки Платона, что великий князь был склонен к военным наукам и «пленен всякой наружностью, в глаза бросающейся». Порошин записывает 6 января 1765 г., что перед шествованием императрицы за церковным собором на «сделанную против дворца Иордань», Павел смотрел из окошка дворца с гр. Орловым на полки гвардии, маршировавшие на Иордань. «Как поравнялся полк семеновский, то хулил Его Высочество графу Григорию Григорьичу, что солдаты маршируют худо». Развитию его военных способностей помогал брат Панина, Петр, генерал аншеф.

В отроческие годы для Павла императрица-мать была только государыней, которую он ходил поздравлять в определенные дни и встречался, главным образом, в церкви и на придворных собраниях. Конечно, императрица Екатерина II была в курсе его учения и воспитания, но в подробности такового не входила. Радовалась она его успехам. Получив, когда ему было 14 лет, письмо хорошо написанное и проникнутое благородными чувствами, она, по свидетельству П. Щебальского, поспешнла написать его воспитателю: «Вот письмо красноречивое, мужественное, благородное и полное таких чувств, какие я желаю в нем всегда видеть. Я не решаюсь верить, чтоб он сам это написал, потому что это почти слишком хорошо для его возраста; но вы уверяете, – и я верю, и поздравляю вас...»

С годами положение цесаревича осложнялось. Наверное, находились близкие к нему люди, внушавшие ему, что престол принадлежит ему, а не матери. Известно, что Панин именно так представлял себе положсние по достижении Павлом совершеннолетия. Порошин указывает, что Панин иногда, в присутствии Павла, не одобрял тогдашнее управление государством. К 1770 г. относятся следующия строки Щебальского: «Иностранные посланники уже говорят, как о деле давно известном, «о духе противоречия» цесаревича в отношении Государыни. В следующем году в Петербурге произошел какой-то уличный безпорядок: о нем тотчас полетели во все стороны Европы депеши с объяснением, что чернь хочет низвергнуть Императрицу и возвести на престол цесаревича. Предположения о каких-либо политических побуждениях петербургского рабочего люда не заслуживают внимания, и об этом случае не стоило бы упоминать, еслиб он не указывал, какие толки ходили в современном обществе. Общественное мнение, как видно, допускало возможность соперничества из-за власти между Императрицей и ея наследником. О правах цесаревича, надо думать, говорили и не в одном Петербурге, и не в одних высших слоях общества: вспомним, что Пугачев выставлял его как бы бегущим от матери, к нему, мнимому отцу своему. Почти в то же время один иностранный искатель приключений Беневский⁴, сосланный в Камчатку, произвел в одном из тамошних острожков возмущение, выдавая себя за человека, пострадавшего будто бы за преданность к великому князю. Всем этим злоумышлениям, которые прикрывались его именем, великий князь, конечно, не был причастен; но в Екатерине должно было пробуждаться сознание, что он есть постоянная, хоть и невольная для нея угроза, – а это, естественно, не могло не поселить в ней некоторой холодности к сыну» («Чтение из русской истории» вып. 6).

В приводимом Соловьевым донесении английского посла лорда Каткарта своему правительству в 1770 г. находятся следующия строки: «Императрица стареет; великий князь приближается к совершеннолетию, и не предпринимается ничего на тот случай, когда он из ребенка сделается наследником престола, тогда как было раз объявлено, что мать сохраняет корону только до его совершеннолетия; теперь он по летам почти способен носить корону; по уму способен оценить, а по характеру – чувствовать и помнить то, что теперь делается».

В 1773 г. заметно сближение Павла с матерью. Совпало это с временем женитьбы его на, родившейся в 1759 г., принцессе Гессен-Касельской Августе-Вильгельмине, по принятию ею православия, нареченной Наталией Алексеевной. В числе трех лиц, сопровождавших ее с матерью и сестрами в Россию, состоял, по повелению государыни, как отмечено в «Рус. Арх.» (1878 г.), друг детства Павла, гр. Андрей Кириллович Разумовский. Должносгь главного воспитателя была упразнена. Панина, в звании состоящего при великом князе, заменил ген.-аншеф Николай Иванович Салтыков.

К этому времени относится следующий отзыв о наследнике прусского дипломата графа Сольмса, который писал Ассебургу: «Хотя он невысокого роста, но очень красив лицом; весьма правильно сложен; разговоры и манеры его приятны; он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен и веселого нрава. Под этой прекрасной наружностью скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная и, вместе с тем, самая чистая и невинная, которая знает зло только с отталкивающей его стороны и вообще сведуща о дурном лишь насколько это нужно, чтобы вооружиться решимостью самому избегать его и не одобрять его в других. Одним словом, невозможно довольно сказать в похвалу великому князю». Другими современниками отмечались и отрицательные стороны Павла – его чрезмерная впечатлительность, соединенная со стремительностью, крайняя неустойчивость, необдуманная пылкость в решениях, мнительность и подозрительность. Многое из этого имело истерическую подпочву.

Государь очень полюбил свою супругу. Но через некоторое время из за нея испортились его отношения с матерью и это недолгое супружество наложило свой отпечаток на склонный к доверчивости и, вместе с тем, к разочарованной подозрительности характер Павла.

Пояснение тогдашних событий находим в нескольких исторических трудах. Историк П. Щебальский повествует: «Великая княгиня, по отзывам современников, имела большое влияние на своего супруга, и будучи женщиной честолюбивой, склоняла слух к лукавым внушениям, в которых не бывает недостатка ни при одном дворе. Есть известия, что известный нам Сальдерн и камергер Матюшкин делали попытки пробудить в великом князе честолюбие и возстановить его против императрицы. Тоже самое говорят и про графа А. Разумовского (сына гетмана) человека весьма короткого при малом дворе. Все известия, которые дошли до нас о великом князе, не допускают мысли, чтоб он хотя на минуту поддался подобным внушениям; но окружающим его интриганам удавалось иногда побуждать его на поступки, которые можно назвать неосторожными при щекотливых отношениях, установившихся между ним и Императрицей. Однажды он представил ей какую-то записку, в которой резко критиковал настоящее положение дел в России и подавал советы относительно внешней политики, внутреннего управления, а особенно устройства военной части, – что показалось его опытной в правлении матери неприличной самонадеянностью. Все эти обстоятельства вместе взятые усилили охлаждение между большим двором и малым двором до такой степени, что его уже невозможно было скрыть». В «Русском Биографическом Словаре», издавашемся Императорским Историческим Обществом, граф Андрей Разумовский, в очерке о нем, описывается красивым, статным, вкрадчивым и самоуверенным человеком. Далее говорится: «По смерти первой супруги Павла Петровича, великой княгини Наталии Алексеевны, в ея бумагах найдены некоторые, компрометировавшия ее в отношениях к французскому двору, и документы о займе, сделанном ею через гр. Разумовского. Это возбудило гнев императрицы Екатерины II против Разумовского, и он был выслан в Ревель, а вскоре был назначен (1 янв. 1777 г.) полномочным министром и чрезвычайным послом в Неаполь».

Записка императрицы гетману гр. Разумовскому гласила: «Граф Кирилл Григорьевич. Я принуждена была велеть сыну вашему гр. Андрею ехать в Ревель до дальшего о нем определения. В прочем будьте благонадежны о непременном моем к вам доброжелательстве». Подписана записка рукой Екатерины. Другой рукой помечено: 27 апреля 1776 г. т. е. через 12 дней после кончины Наталии Алексеевны. («Рус. Арх.» 1878 г.).

На ряду с очерком о гр. Андрее Разумовском, в другой книге «Рус. Биогр. Сл.» помещен очерк о великой кн. Наталии Алексеевне. Отмечая в нем, между прочим, происки иностранных держав, поясняется: «французские и испанские посланники подкупили гр. Разумовского и он, пользуясь особым доверием великой кн. Наталии Алексеевны, вовлек и ее в эти политические интриги. Докладывалось ли императрице Екатерине о том, что происходило в покоях Наталии Алексеевны – неизвестно; но она была недовольна великой княгиней и дала понять Павлу Петровичу, что он допускает излишнюю близость между своей женой и гр. Разумовским. Велико было отчаяние цесаревича при этом намеке, но Наталии Алексеевне удалось убедить его, что императрица передала ему ложный слух с целью поссорить их».

В мемуарах короля Фридриха II Великого упоминаются великая княгиня и Разумовский, поддерживавшие отношения с французским и испанским послами. Король отмечает «дурное поведение» великой княгини, которое «не соответствовало тому, что можно было ожидать от особы ея происхождения». («Рус. Ст.» 1896 г.).

Великая кн. Наталия Алексеевна скончалась семнадцати лет в 1776 г. В том же очерке о ней говорится: «Павел Петрович был до того опечален кончиной жены, что опасались за его разсудок и жизнь. Говорят, что Екатерина употребила сильное, но верное средство, чтобы заставить цесаревича образумиться: она передала ему некоторые из найденных в шкатулке умершей великой княгини бумаг, компрометировавших гр. Разумовского. На другой день, когда Разумовский явился, по обыкновению к цесаревичу, он едва сказал с ним несколько слов, обнял его и удалился к себе». Вопроса этого касается также историк Е. Шумигорский в «Рус. Старине» за 1898 г. В «Рус. Арх.» за 1882 г. имеется суждение о великой княгине и гр. Разумовском гр. Рибопьера, который был всегда близок ко Двору.

В том же году цесаревич совершил, в сопровождении гр. Румянцева-Задунайского, поездку в Берлин, где увидел впервые восемнадцатилетнюю Доротею-Софию-Августу-Луизу, принцессу Виртембергскую. В 1776 г. он женился на ней, по присоединении к Православию, нареченною Марией Феодоровной. Цесаревичу Павлу Петровичу исполнилось 22 года. Первый период его жизни, длившейся еще четверть века, закончился.

Примечание:

Девятнадцатый век начинался блестящей победой французов под Маренго, в Северной Италии. Австрийцев разбили генералы Дезе и Келлерман. Главным же победителем был провозглашен Наполеон Бонапарт, появление войск которого на поле сражения решило исход боя. Последний, незадолго перед этим вернувшийся из Египта, где он оставил генералу Клеберу войска, был избран во Франции первым консулом и быстро возстанавливал пошатнувшееся в его отсутствие внешнее положение французской республики.

Крупную победу одержал Наполеон в том же 1800 году на дипломатическом поприще. Россию, недавнего еще врага Франции, он сумел обратить в союзницу. Им учтено было крайнее недовольство императора Павла Первого недавними союзниками. Австрия вероломно поступила с Суворовым, возстановившим в короткий срок ея власть в Италии. Англия не оказала вовремя помощи в Голландии русскому корпусу Германа, захваченного из-за этого в плен французами.

Отражением тогдашнего настроения имп. Павла являются его резолюции на докладной записке о новом направлении русской политики, составленной кабинет-министром по иностранным делам, графом Ф. В. Ростопчиным. К его словам: «Англия вооружила попеременно угрозами, хитростью и деньгами все державы против Франции», – император прибавил: «и нас, грешных». Против слов, что Англия, своею завистью, пронырством и богатством, есть и будет не соперница, но злодей Франции, – Павел надписал: «мастерски писано».

После предварительных переговоров, Наполеон прислал императору Павлу, через своего генерала Дюрока, план франко-русского похода в Индию, воспроизведенный в 1876 году в журнале «Русская Старина»:

«Французская армия в 35 тысяч пехоты, с полным комплектом легкой артиллерии, двинется от границ Франции – с согласия Австрии – на Ульм, где найдет суда и отплывет на них по Дунаю. По прибытии ея в Черное море, русский флот перевезет ее до Таганрога, откуда она отправится в Царицын на Волге, где, снабженная судами, спустится на них вниз по реке до Астрахани. Там русская армия в 35 тысяч человек (из них 15 тысяч пехоты, 10 тысяч конницы и 10 тысяч казаков), при усиленном комплекте артиллерии, соединится с французской армией, которой будут доставлены лошади, нужные для перевозки ея артиллерии и тяжестей. Соединенная армия будет перевезена Каспийским морем из Астрахани в Астрабад, где будут учреждены склады всякого рода снабжений, нужных для армии. Поход этот от французских границ до Астрабада разсчитан приблизительно на 80 дней; потребуется еще 50 дней, чтобы главные силы армии (соrрs dе l'armée) достигли правого берега Инда, направившись на Герат, Ферах и Кандагар; всего 130 дней похода и перевозки для французских войск, которые, так же, как и русские, будут состоять под главным начальством генерала Массена (по требованию, определительно заявленному императором Павлом)».

12 января 1801 года императором было сообщено Атаману Войска Донского генералу от кавалерии Василию Петровичу Орлову: «Англичане приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и союзников моих – шведов и датчан. Я готов принять их, но нужно их атаковать там, где удар им может быть чувствительнее. Заведения их в Индии – самое лучшее для сего место». Орлову приказано было готовиться к походу. Орлов получил рескрипт от 6 февраля: «При сем прилагаю вам маршрут, какой мог для вас достать; он дополнит вам карту и объяснит; экспедиция весьма нужна и чем скорее, тем вернее и лучше. Вам благосклонный Павел».

Понятна тревога Англии, которая в этом уязвимом месте ничего не могла бы сделать с одним флотом, хотя и сильным. На пути англичан стоял император Павел. Английский посол Витворт, пребывавший в России с 1788 г., сразу же после изменения курса русской политики, начал свою работу в С.-Петербурге. До своей высылки из России, последовавшей в мае 1800 года, он имел своих людей в ведомстве иностранных дел, морском и среди приближенных Государя. С помощью влюбленной в него Ольги Жеребцовой, сестры графов Зубовых, ненавидевших Павла, создан был кружок заговорщиков. Входили в него некоторые офицеры столичных полков, питавшие личную неприязнь к вспыльчивому императору. Для них Жеребцова, щедро снабженная средствами, устраивала богатые пирушки.

России угрожала опасность с моря. С ноября 1800 г. имп. Павел отдал распоряжения приготовиться к борьбе с англичанами. Имелась в виду оборона Кронштадта и Соловецкого монастыря.

Генерал Орлов 27 и 28 февраля 1801 года выступил в поход. Отряд состоял из 22.507 человек, имея 12 единорогов и 12 пушек. Разбит он был на четыре эшелона, из которых первым, в составе 13 полков, командовал ген.-майор Платов. 28 февраля государь выражал благодарность за готовность и исправность к выступлению, желая «счастливого похода и успеха с Богом».

18 марта казаки, преодолевая большия трудности, начали переправляться через Волгу. Но за неделю до этого императора Павла I не было в живых.

Подстроив главное, Жеребцова выехала заграницу. Ночью 11 марта изменники, во главе с военным губернатором Петербурга графом П. А. фон-дер Паленом⁵, сумевшим втереться в доверие государя, и недавним ганноверским подданным графом Бенигсеном⁶ – английские короли в то время были ганноверцы, – пробравшись после пирушки в Михайловский дворец, зверски убили императора.

28 февраля (12 марта) сильная английская эскадра, под начальством Паркера и Нельсона, вышла из Ярмута в Балтийское море. 5 мая Нельсон сообщал в Лондон: «Мы еще не знали (тогда) о смерти Павла, мое намерение было пробиться к Ревелю, прежде чем пройдет лед у Кронштадта, дабы уничтожить 12 русских военных кораблей. Теперь я пойду туда в качестве друга».

В оффициальном французском журнале «Мониторе» было напечатано: «Павел I умер в ночь с 24 на 25 марта. Английская эскадра прошла Зунд 31-го. История узнает связь, которая могла существовать между этими двумя событиями».

Император Александр I, вступив на престол, отменил поход в Индию. Генерал Орлов получил приказ о сем 25 марта в с. Мечетном. Казаки до этого прошли 1564 версты.

В Петербурге 5 (17) июня 1801 г. граф Н. П. Панин и лорд Сент-Геленс подписали конвенцию о взаимной дружбе России и Англии. Присланный Наполеоном в столицу его доверенный адъютант Дюрок получил уверения в дружеском отношении к Франции. Император, встретив его однажды в Летнем саду и продолжая с ним прогулку, высказался так: «Мне лично ничего не нужно, я желаю только содействовать спокойствию Европы». В Париж послом был послан дипломат екатерининских времен граф А. И. Морков, который, после переговоров с Талейраном, заключил 26 сентября (8 октября) 1801 г. мирный договор и подписал секретную конвенцию. Наполеон все же чувствовал, что с императором Александром ему будет труднее сговориться, чем с покойным царем. Ряд острых вопросов – сардинский, германский – разно понимались Россией и Францией. Государь, в письме к Моркову, выражал неудовольствие «странным тоном» первого консула и «замашкам министра Талейрана», при ведении переговоров. Кочубей же о них обоих тогда же сказал: «какие мошенники». Морков не чувствовал расположения к тем, с кем имел дело.

Император 31 октября 1801 г. писал послу в Лондоне графу С. Р. Воронцову: «Я буду стараться следовать преимущественно национальной системе, т. е. системе, основанной на пользе государства, а не на пристрастии к той или иной державе, как это часто случалось. Если я найду это выгодным для России, я буду хорош с Францией, точно так же, как та же самая выгода России побуждает меня теперь поддерживать дружбу с Великобританией». Но вскоре граф В. П. Кочубей, заменивший в сентябре 1801 г. графа Панина, заметил первые признаки дружбы царя в отношении Пруссии. Касательно Турции, император Александр стремился «поддерживать всеми силами государство, слабость и дурная администрация которого служат драгоценным ручательством безопасности».

В январе 1801 г. последовало в Люневиле заключение Наполеоном мира с Австрией, по которому течение Эча и Рейна признаны границей Франции. 15 июля заключен им конкордат с папой Пием VII. В марте 1803 г. последовал Амиенский мир с Англией, обязавшейся вернуть о. Мальту ордену иоаннитов. В Европе, взбаломученной французской революцией, временно наступил мир.

В мае 1802 г. император Александр прибыл в Ригу. У заставы народ выпряг лошадей и вез экипаж в замок. 29 мая он прибыл в Мемель, где король Фридрих-Вильгельм III произвел смотр прусским войскам. С этого времени, по словам друга Александра, князя Адама Чарторижского, началось между государем и королевой Луизой «платоническое кокетство», род связи, который особенно ему нравился. В 1806 г., вспоминая Мемельское свидание, Чарторижский писал императору Александру: «...Интимная дружба, которая связала Ваше Императорское Величество с королем после нескольких дней знакомства, привела к тому, что Вы перестали разсматривать Пруссию, как политическое государство, но увидели в ней дорогую Вам особу, по отношении к которой признали необходимым руководствоваться особыми обязательствами». С 1803 г. посол в Париже граф Морков обострил отношения с Францией. Он был отозван. Делами посольства стал ведать Убри.

В 1804 году пораженные и встревоженные европейские народы снова обратили свой взор на Францию. Там, в знаменитом соборе Парижской Божией Матери, папа Пий VII короновал в мае корсиканца Наполеона Бонапарта, избранного всенародным голосованием (плебисцитом) императором Франции.

Этому торжеству, возстанавливавшему монархическую власть во Франции, где за одиннадцать лет до того был казнен законный государь Людовик XVI, предшествовало похищение из пограничного баденского городка одного из представителей французского королевского дома (Бурбон-Конде), юного герцога Луи Энгиенского⁷. Похищенный отрядом французской кавалерии, доставленный в Париж, герцог был приговорен к смерти военным судом за участие, якобы, в заговоре против Наполеона – тогда пожизненного консула, и разстрелян 9/21 марта в Венсенском замке.

Через месяц после коронации казнен был в Париже последний крупный вождь вандейских роялистов-шуанов – Жорж Кадудаль.

Только император Александр и шведский король Густав III высказали решительное осуждение незаконному захвату герцога Энгиенского на чужой земле и убийству его. Остальные европейские государства, тогда уже задачи «реальной политики» ставившия выше идейных побуждений, предпочли из-за этого не ссориться с Наполеоном.

Реальные интересы все же толкали Англию на разрыв с Францией. В ея глазах слишком склонялось в сторону последней то равновесие сил в Европе, нарушение коего Англия никогда не допускала в собственных интересах. Наполеоном, к тому же, захватывались европейские гавани, столь нужные для британской торговли. Англией составлена была новая коалиция против Франции; в нее вошел имп. Александр, отношения которого с Наполеоном обострились после Венсенского убийства и едкой ответной ноты того от 4/16 мая 1804 года, составленной Талейраном, в которой подчеркивалось участие Англии в убийстве императора Павла. К коалиции примкнули Австрия и Швеция.

В это время иностранными делами управлял друг юности государя, поляк кн. Адам Чарторижский. Он был сторонником коалиции и мечтал о возстановлении польского королевства, династически связанного с Россией, и получившего бы свои земли, доставшияся, при ея разделах, Австрии и Пруссии. Противником этого фантастического плана был новый друг императора, юный ген.-адъютант князь П. П. Долгоруков. Однажды, за царским столом, он вступил в жаркий спор с Чарторижским и сказал ему: «Вы разсуждаете как польский князь, а я разсуждаю, как русский князь» Тот побледнел и умолк. В отношении необходимости действовать оружием против Наполеона они сходились.

Пруссия тогда дружила с Францией, вследствие чего, при распределении русских военных сил, особый отряд, под начальством графа П. А. Толстого, отправлен был морем из Кронштадта в Стральзунд, дабы угрожать Пруссии. 9 сентября государь, помолившись в Казанском соборе, выехал в армию, сосредоточенную на австрийской границе.

За несколько дней до отъезда из Петербурга государь посетил известного в то время старца Севастьянова, жившего в Измайловском полку. Он умолял императора не ездить и войны с проклятым французом теперь не начинать – добру тут не быть. «Не пришла еще пора твоя», говорил старец: «побьет тебя и твое войско; придется бежать, куда ни попало; погоди, да укрепляйся, час твой придет; тогда и Бог поможет тебе сломить супостата». Приводя эти слова в своих воспоминаниях, Ф. П. Лубяновский (Москва, 1872) добавляет, что в день отъезда государя, он посетил этого старца, который спросил его: «что? Алексаша уехал?» – Лубяновский смотрел в глаза старцу, не понимая о ком его спрашивает. «Ну! Государь-то уехал; что будешь делать? Упаси его Боже! А добру тут не быть, увидите. Надобно было потерпеть несколько годиков; мера супостата, вишь, еще не полна». – Затем старец повторил слова, сказанные им государю. Передавая этот разсказ, Лубяновский прибавляет: «ни одного слова здесь нет моего». (Н. К. Шильдер. «Император Александр I, его жизнь и царствование» т. II).

По дороге в армию государь заехал в Пулавы имение родителей Чарторижского. Там он виделся со многими поляками, очаровав их. Они, в ожидании разрыва России с Пруссией, готовились возстать против последней. Им неизвестно было, что в это же время в Берлин, для доверительной беседы с королем, послан был государем кн. Долгоруков. В начале октября государь, к большому огорчению кн. Адама, обявил о намеченной им поездке в Берлин, с целью склонить Пруссию ко вступлению в коалицию. Полностью достигнуть этого ему не удалось. Закрепилась в Потсдаме лишь личная дружба двух монархов. Накануне отезда император Александр выразил за ужином сожаление, что не успел воздать уважение останкам Фридриха Великого. Король предложил тогда пройти в склеп, и в полночь они спустились в него. Александр прикоснулся устами к гробу, протянул руку Фридриху Вильгельму III и королеве Луизе и поклялся им и королевскому дому в вечной дружбе, залогом которой будет освобождение Германии.

Государь ускорил отъезд из Потсдама, т. к. получил сообщение о крупном успехе Наполеона, который, быстрым движением в Баварию, заставил австрийского генерала Карла Мака сдать ему сильно укрепленную крепость Ульм. После этого он двинулся на Вену. Русская армия, двигавшаяся, под командой графа М. И. Голенищева-Кутузова, в Баварию на соединение с австрийцами, должна была спешно отступать в Моравию. Достойный ученик Суворова блестяще это выполнил, имея и должного начальника арьергарда, другого сподвижника великого полководца князя П. И. Багратиона. Соединившись с остальными войсками, командуемыми графом Буксгевденом, Кутузов занял позицию впереди Ольмюца, куда 6 ноября и прибыл император.

Кутузов, главнокомандующий только формально, считал что надо избегать решительного сражения с Наполеоном и держаться выжидательно. Этому не сочувствовал император Александр, найдя полную поддержку у австрийского генерал-квартирмейстера Вейротера. Много лет спустя государь говорил: «Я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее». Тогда же он принял следующий план Вейротера: атаковать французов, обойти Наполеона с правого фланга и отрезать его от Вены, которая им была уже занята. В союзный лагерь дважды был неосторожно допущен посланец Наполеона, генерал Савари, который смог ознакомиться с расположением войск и настроением в главной квартире. В замке князя Кауница в Аустерлице находилась главная квартира Наполеона. Аустерлицким названо было сражение, происшедшее 20 ноября (2 декабря) 1805 г. между Брюном и Ольмуцом. Опрокинув замыслы Вейротера, Наполеон сам перешел в наступление и к вечеру союзная армия стала отступать по дороге в Венгрию потеряв 27.000 человек (русских 21.000).

Император Александр Павлович находился на поле сражения. Подле него ранило картечью лошадь лейб-медика Виллие. Ядро упало перед государем в тридцати саженях и осыпало его землею. Государя потеряли из виду. При отступлении его сопровождали только Виллие, берейтор Ене, конюший и два казака. Разбитый физически и нравственно, он ночью добрался до селения Уржиц, где ранее расположился на ночлег император Франц. Государь приютился в крестьянской избе и провел ночь на соломе.

Показательно отношение австрийцев к союзному монарху, о чем вспоминал Виллие. Государь жаловался на озноб и разстройство желудка. Виллие хотел сделать глинтвейн, но не оказалось красного вина. Обратились к австрийскому гофмаршалу Ламберти, который ответил, что император почивает, а без его разрешения он не смеет касаться собственного императорского запаса. Выручили казаки, у которых оказалось немного вина. Изготовлен был горячий напиток, который с прибавкой капель опиума, доставил облегчение государю. После успокоительного сна, Александр сел на коня и поехал в Чейч. Появление его обрадовало войска, т. к. разнеслась весть, что он ранен.

22 ноября (4 декабря) состоялось свидание императора Франца с Наполеоном, после чего заключено было перемирие, с тем, чтобы русские войска немедленно оставили австрийские владения. Император Александр предоставил Францу полную свободу действий. Кутузов с войсками прибыл в Радзивилов 26 декабря ст. ст. Гвардия вернулась в Петербург 9 апреля 1806 г. Государь прибыл в столицу 9 декабря. Кавалерская Дума св. Георгия решила просить его возложить на себя знаки сего ордена первого класса, имея в виду пример, который он лично подавал войску, деля с ним опасности. Император ответил, что не усмотрел в своих действиях основания к такому отличию, «но, имев еще единственный случай оказать личную свою храбрость, и в доказательство, сколь он военный орден уважает, находит теперь приличным принять только знак четвертого класса оного».

3/15 декабря Пруссия подписала в Шенбрунне оборонительный договор с Францией, получив от нея Ганновер, принадлежавший английскому королю. 14/26 декабря в Пресбурге Наполеон заключил мир с Австрией. Император Франц вынужден был отказаться от титула германского императора. Венецианская область отдана была итальянскому королевству, т. е. Наполеону. Заканчивавшийся такими военными и дипломатическими победами 1805 год, был омрачен для Наполеона морской победой английского адмирала Нельсона под Трафальгаром, совпавшим с Аустерлицким боем.

Император Александр стремился закрепить свои отношения с Пруссией, которая тогда вела двойную игру. Король Фридрих-Вильгельм III, писавший Александру «Пусть узы, нас соединяющия, будут столь неизменны, как и чувства, их внушившия», уверял Наполеона: «Я не умею быть чем бы то ни было в половину. Коль скоро мы связаны обязательствами столь высокой важности, я желаю, чтобы мы оба находили в них лишь повод к удовольствию. Вы требуете от меня откровенности и доверия. Они мне ничего не стоят». Князь Чарторижский, противник дружбы с Пруссией, оставил пост министра иностранных дел. Преемником его стал барон А. Я. Будберг. Государь не утвердил мирный договор, который заключил в Париже его уполномоченный Урби. Вскоре Пруссия, недовольная отношением Наполеона к задуманному ей в Германии Северному союзу, предъявила ему ультиматум, на который последний 24 сентября (6 октября) 1806 г. ответил объявлением ей войны. В середине октября, после поражения пруссаков под Иеной и Ауэрштедтом, Наполеон торжественно вступил в Берлин. И после этих событий император Александр обещал королю полную поддержку. Оставшийся единственный прусский корпус Лестока – 14.000 воинов – вошел в состав русской армии.

В России в воскресные и праздничные дни, по окончании литургии, оглашалось объявление Святейшего Сѵнода. Перечислялся в нем длинный ряд прегрешений неистового врага мира и благословенные тишины. Духовенство призывалось возбуждать в душе каждого мужество на поражение врагов и исполнение присяги.

Первый главнокомандующий, 69-летний фельдмаршал граф М. Ф. Каменский, оказался неудачным; недолго замещал его граф Буксгевден, в декабре же 1806 г. начальство над войсками было вверено генералу Л. Л. Бенигсену, выигравшему только что сражение под Пултуском. Удачным был ведомый им, бой 27 января (8 февраля) 1807 г. под Прейсиш-Эйлау.

В марте государь выехал в армию, состав которой должен был пополниться выступившей в поход гвардией. Проездом в Мемеле император посетил проживавшего в Митаве графа Лильского. Шидьдер упоминает, сказанное им последнему, что день когда он водворит его во Франции, будет счастливейшим днем его жизни. «По другим сведениям, будущий Людовик XVIII произвел на него самое неблагоприятное впечатление, показавшись ему ничтожным человеком, неспособным царствовать когда-либо». В Мемеде государь виделся с королем и королевой прусскими, закрепив еще больше дружбу с ними. Договор в Бартеншейне еще теснее сплотил союз России с Пруссиею.

Император Александр обосновался в Тильзите. Донесение Бенигсена о поражении 2/14 июня под Фридландом на берегах реки Алле, он получил в Одите во время смотра 17-ой дивизии. Главнокомандующий сообщал также о необходимости завязать с неприятелем мирные переговоры, чтобы выиграть время для пополнения потерь. Государь согласился на это, Наполеон же желал не только перемирия, а мира. Он еще до последних событий писал Талейрану: «Необходимо, чтобы все это окончилось системой тесного союза или с Россией или с Австрией». В его борьбе с Англией ему нужен был союзник на континенте. Австрия не сумела воспользоваться открывавшейся ей для этого возможностью во время борьбы Наполеона с Пруссией. Наполеон радовался возможности примирения с Россией. Дюрок, прибывший для переговоров к Бенигсену, заявил, что его император хочет мира. Намекал он на желательность свидания между обоими монархами. Вследствие этого, император Александр прислал князю Лобанову-Ростовскому, находившемуся в Тильзите⁸ для заключения перемирия, полномочие заключить мир. Русский уполномоченный был любезно принят Наполеоном. Последний, пред которым лежала карта указывая на Вислу, сказал: «вот граница обеих империй: с одной стороны должен владычествовать ваш государь, с другой – я». На это князь Лобанов, согласно указаниям царя, ответил: «Государь мой твердо намерен защищать владения союзника своего короля прусского». 10/22 июня перемирие с Россией было утверждено Наполеоном. Дюрок, прибывший к государю в Пактупенен поздравить его величество с прекращением военных действий, предложил свидание. Государь на это согласился.

13/25 июня 1807 г. император Александр и прусский король прибыли в Обер-Мамельшен-Круг на берегу Немана. Последний там и остался. Русский и французский монархи отплыли на лодках одновременно. Гребцами были рыбаки, наскоро одетые в белые куртки и шаровары. Наполеон встретил Александра на плоту, воздвигнутом на реке с двумя павильонами, из коих один, лучше украшенный, предназначен был для государей. Александр после свидания провожал Наполеона до лодки. Из рядов французских войск, выстроенных на берегу, слышны были крики: «Да здравствует император Востока! Да здравствует император Запада!» Голоса воинов возглашали политический план Наполеона.

По просьбе Наполеона Александр переехал в Тильзит. Первый пароль отданный Наполеоном был – Александр, Россия, величие, на другой день Александром – Наполеон, Франция, храбрость. В дальнейшем было условлено, чтобы пароли отдавал Наполеон, посылавший в запечатанном конверте русскому коменданту в Тильзите⁹. Прусский король, присутствовавший только при втором свидании на пароме, тоже поселился в Тильзите.

Отношения Александра и Наполеона были исключительно дружественными. Значительную часть дня они проводили вместе. В десять часов вечера государь приходил к Наполеону пешком, один, без свиты и адъютантов. «Тогда начинались», пишет Шильдер, «исторические беседы двух императоров, продолжавшияся далеко за полночь, последствием которых было совершенное видоизменение карты Европы».

Верный своему слову, русский монарх всячески отстаивал Пруссию и ея монарха, против которого Наполеон был особенно озлоблен. В договоре, заключенном в 1807 году в Тильзите, касательно Пруссии сказано: «Из уважения к императору Всероссийскому император Наполеон соглашается отдать королю прусскому нижепоименованные покоренные владения...» По заключении 7 июля мира с Пруссией, Наполеон говорил ея министру: «Ваш король обязан дружбе к нему императора Александра: без него он лишился бы престола, я отдал бы Пруссию брату моему Иерониму. При таких обстоятельствах ваш монарх должен считать одолжением с моей стороны, если я что-нибудь оставлю в его власти».

Впоследствии во французском законодательном корпусе Наполеон объяснил «сохранение в Пруссии династии Гогенцоллернов единственно дружеским чувством, внушенным ему могущественным императором Севера».

Прусский король Фридрих-Вильгельм III писал 6/18 июля 1807 года из Мемеля своему послу в Вене графу Финкенштейну, что император Александр защищал его интересы, дав в этом случае трогательные доказательства своей личной к нему дружбы и заботливости о судьбе прусской монархии.

Наполеон, уверенный в том, что шведский король Густав IV не примкнет к союзу против Англии, подталкивал императора Александра к действиям против северного соседа. Он как-то сказал ему: «С- Петербург слишком близок к финляндской границе; русские красавицы в Петербурге не должны слышать из своих дворцов грома шведских пушек». В отношении Турции Наполеон был уклончив. Правда, однажды, он высказался так: «Надо кончить с государством, которое не может более существовать». Но в договоре он условно допускал распространение русского владычества за Дунаем только до Балкан; уступку же России Константинополя признавал невозможной. И в дальнейшем он ставил препятствия русской политике касательно Турции.

Отношение французского императора к Польше Шильдер определяет так: «В политической системе Наполеона Польша служила для него только средством для достижения различных преследуемых им целей». Он в, сущности, признавал Вислу истинной и естественной границей России. Князь Куракин сообщает: «От него (Александра) самого зависело присоединить к своим обширным владениям все польские провинции Пруссии и принять титул короля польского. Наполеон предлагал его государю, но он имел великодушие не пожелать этого». Это явилось бы исполнением «любимой мысли» государя, мечтавшего о возстановлении Польши. Но согласиться на это не позволяли его дружеские отношения с прусским королем. Отторжение же их рукой Наполеона создавало хотя небольшое, но самостоятельное польское государство, которое потом могло расшириться. Шильдер пишет: «позволительно утверждать, что истинный творец Варшавского герцогства не Наполеон, а император Александр».

Тильзитский мир подписан 25 июня (7 июля) 1807 года. Император Александр обязывался быть союзником Наполеона. Тем самым он становился противником Англии, которую Наполеон намеревался одолеть экономически, закрыв для ея товаров европейские рынки. Еще в конце 1806 года начато было проведение так называемой «континентальной системы». Британские острова объявлены были блокированными, торговля с Англией была запрещена, товары ея конфисковывались во всех владениях, подвластных Наполеону. Англия ответила на это тем, что 12 августа 1807 года ея эскадра, без объявления Дании войны, появилась перед Копенгагеном, обстреляла город и увела датский военный флот. Народное возмущение было огромно. Дания вступила в союз с Наполеоном. Последний же, с своей стороны, в плане той же борьбы с Англией, захватил Португалию. Затем, обойдя ничтожных испанских монархов Карла IV и сына его Фердинанда VII, занял Мадрид и объявил королем брата своего Иосифа, до этого короля неаполитанского. Но именно в Испании Наполеону пришлось впервые столкнуться с чисто народным патриотическим движением. Храбрые испанцы не пожелали подчиниться его владычеству. Началась упорная борьба французских генералов с повстанцами. В Португалии же высадились англичане под начальством способного Артура Веллеслея, будущего герцога Веллингтона. Маршал Жюно, вследствие враждебности населения к французам, вынужден был оставить Португалию.

Еще до сокрушения Австрии и вынужденного отказа Франца II от титула германского императора, Наполеон создал Рейнский союз. 17 июля 1806 г. в Париже депутаты Баварии, Вюртемберга, Бадена, Гессен-Дармштадта и нескольких мелких государств подписали акт нового союза. Протектором его значился Наполеон, помощником его – архиепископ майнцкий Карл фон Дальберг, имевший резиденцию во Франкфурте-на-Майне. При вхождении в Рейнский союз владетели Баварии и Вюртемберга волею Наполеона получили королевские титулы, владетель Бадена – великогерцогский. Королевством стала и дружественная Наполеону Саксония. Тильзит побудил Наполеона, не опасаясь России, считать себя полноправным распорядителем судеб Германии. Им создан был Вестфальский союз из остатков немецких земель – ганноверских, гессенских, брауншвейгских, прусских и других, граничивших с Эльбой и Магдебургом на востоке, Рейном – на западе. Во главе этого королевства был поставлен младший брат Наполеона Иероним, правивший из Касселя.

* * *

Император Александр с безпокойством взирал на то, что творилось в Западной Европе. Самые близкие к нему люди, во главе с императрицей Марией Феодоровной, и русское общество с открытым недоброжелательством относились к союзу с Наполеоном.

Даже в народе тильзитская дружба возбудила толки. Прежния церковные увещания и проповеди распространили и укрепили в народе молву, что Наполеон антихрист, что тут действует нечистая сила. Шильдер пишет: «Когда в России узнали о свидании императоров, в народе стала распространяться следующая легенда. Зашла об этом событии речь у двух мужиков. «Как же это (говорит один) наш батюшка, православный царь, мог решиться сойтись с этим окаянным, этим нехристем? Ведь это страшный грех!» – «Да как же ты, братец (отвечает другой), не разумеешь и не смекнешь дела? Разве ты не знаешь, что они встретились на реке? Наш батюшка именно с тем и повелел приготовить плот, чтобы сперва окрестить Бонапартия в реке, а потом допустить его пред свои светлые царские очи».

Присланный Наполеоном посол Савари, принимавший близкое участие в похищении герцога Энгиенского, сообщал, что, кроме самого императора, все петербургское общество не скрывает своего враждебного к нему отношения. Но государь понимал, что в то время он иначе поступать не мог. Приоткрыть завесу решился он только перед своей поездкой на конгресс в Эрфурте. В ответных письмах к опасавшимся этой поездки матери и сестре, он обмолвился несколькими многозначительными фразами. В письме к императрице Марии Феодоровне имелась фраза: «Надо укрепить союз, чтобы усыпить бдительность союзника. Когда настанет час, мы со спокойной радостью будем присутствовать при падении Наполеона». В письме в Тверь к великой княгине Екатерине Павловне в числе прочего говорилось: «Бонапарт уверяет, что я дурак. Посмеется тот, кто посмеется последний».

Блестящим внешне был конгресс в Эрфурте, происходивший в сентябре 1808 года. Государи Рейнского союза присутствовали лично, или прислали своих наследников. Пруссию представлял брат короля, Австрию – генерал Винцент. Наполеон окружил Александра знаками внимания. Последний же не раз спорил с ним, в частности, относительно судеб Австрии, недавней союзницы России. Во время одного из разговоров, Наполеон в крайнем раздражении отбросил треуголку в конец кабинета. Александр спокойно заявил ему: «В отношении меня гнев не имеет успеха. Поговорим, обсудим, иначе я уйду». России предоставлена была в Эрфурте возможность действий в отношении Швеции и Турции; с последней ею велась война с 1806 года. В Эрфурте недавний министр иностранных дел Наполеона Талейран тайно уговаривал Александра действоват против своего монарха.

Талейран в своих «Мемуарах» подробно описывает разговоры с государем, происходившие в Эрфурте в доме княгини Турн-и-Таксис. То, что там говорилось, создало, по его словам, «у императора такое умонастроение, что вса любезност, все предложения и все порывы Наполеона осталис безплодными». Талейран особенно отстаивал интересы Австрии. Главу, посвященную этому времени он заканчивает так: «Не преследуя никакой определенной цели, а сделал все зависищее от меня, чтобы заслужить доверие императора Александра; это мне настолько удалось, что при первых своих трениях с Францией он прислал ко мне советника русского посольства в Париже графа Нессельроде, который заявил, войдя ко мне в комнату: «Я прибыл из Петсрбурга; оффициально я состою при князе Куракине, но а аккредитован при вас. Я состою в частной переписке с императором и привез нам письмо от него». Талейран умалчивает, что он стал платным агентом. Нессельроде в письмах к государю называл его «кузеном Анри», «Анной Ивановной», «нашим книгопродавцем»¹⁰.

Из Веймара государь осведомил императрицу-мать о своем отбытии из Эрфурта. Опасения последней разделялись многими. Шильдер отмечает: «Возвращаясь в Россию через Мемель, император вступил в этом городе в разговор с прусским комендантом, старым генералом Рембов; последний отличался в своих речах простодушною откровенностью и сказал государю: «хорошо, что ваше величество снова возвращаетесь назад, ибо ни один человек не верил, что Наполеон отпустит вас обратно». Видевшая Александра в Кенигсберге графиня Фосс, близкая к прусскому королевскому дому, записала в своем дневнике: «император сделал для нас невозможное и выказал себя чрезвычайно преданным».

С Швецией война возникла из-за несогласия короля Густава IV порвать с Англией. Генерал Буксгевден занял Финляндию, князь Багратион – Аландские острова, Барклай-де-Толли зимой перешел через Ботиический залив и подошел к Стокгольму. По миру в Фридрихсгаме (1809 г.) Аландские острова и шведская (с XII века) область Финляндии перешли в собственное и державное обладание Империи Российской».

Впервые непрочность русско-французского союза ясно проявилась во время новой войны Наполеона с Австрией. После ряда сражений с переменным счастьем, французы победили в июле 1809 года при Ваграме. Наполеону, как и в Испании, пришлось во время этой войны столкнуться с сильным народным движением в Тироле, где особенно прославился трактирщик Андрей Гофер, по пленении, разстрелянный в 1810 году в Мантуе на основании особого императорского приказа.

Россия, как союзница, обязана была вооруженно помогать Франции. Продвижение русских войск к австрийской границе производилось с явным замедлением и никакого значения не имело. Во время этого похода, как отмечает Шильдер, настоящим неприятелем русских войск являлись не австрийцы, а союзные французские войска, находившияся в Варшавском герцогстве, от совокупного действия с которыми повелено было вообще уклоняться. «Союзники озабочивают меня более, чем неприятель», доносил командовавший армией кн. С. Ф. Голицын. В деле при Подгурже, 2/14 июля, важнейшем в продолжении этой войны России с Австрией, были убиты два казака и ранены подполковник Стакельберг и казачий сотник. Понятно недовольство Наполеона. По Шенбрунскому миру 1809 г. Австрия потеряла ряд земель, доставшихся Баварии, Саксонии, новому государству – «Иллирийским провинциям», герцогству Варшавскому (западная Галиция с Краковым). Россия получила часть старой Галиции с 400.000 жителей. Более решительный образ действий России во время войны доставил бы ей всю Галицию.

В то время Наполеон все же не хотел рвать с Россией. В законодательном корпусе 21 ноября / 3 декабря 1809 г. он заявил: «Союзник и друг мой российский император присоединил к своей обширной империи Финляндию, Молдавию и Валахию и часть Галиции. Не соперничаю ни в чем, могущем послужить ко благу России. Мои чувствя к ея славному монарху согласны с моей политикой».

За год до этого государь посылал к Наполеону с письмом флигель-адъютанта князя Н. Г. Волконского. Император за столом сказал ему: «Передайте вашему государю, что я его друг, но чтоб он остерегался тех, которые стараются нас поссорить. Если мы в союзе мир будет принадлежать нам. Вселенная подобна этому яблоку, которое я держу в руках. Мы можем разрезать его на две части, и каждый из нас получит половину. Для этого нам только нужно быть согласными, и дело сделано». Когда князь Волконский разсказал государю о сравнении с яблоком, Александр заметил: «сначала он удовольствуется одною половиною яблока, а там придет охота взять и другую». После Шенбрунского мира чувство недоверия к Наполеону у него укрепилось. Дальнейшия события способствовали еще большему усилению этого чувства.

Последовали новые присоединения повелениями Наполеона. Еще во время войны с Австрией, декретом Наполеона из Шенбурнского дворца в Вене от 17 мая 1809 года, остаток Церковной области был включен во Французскую Империю. Папа Пий VII, подвергший после этого Наполеона отлучению, был вывезен в Гренобль. В июле 1810 года была присоединена к Франции и Голландия. В декабре того же года императорским декретом включены в состав Французской Империи ганзейские города Бремен, Гамбург и Любек, вместе с полосой от Северного до Балтийского моря и от Рейна до Эмса, Везера и Эльбы. Тем самым терял свои владения герцог Ольденбургский, супруг великой княгиии Екатерины Павловны.

По поводу захвата Ольденбурга Францией государем заявлен был протест, отправленный Наполеоиу и всем европейским государям; в нем указывалось, что это герцогство, связанное с Россией, не может быть уничтожено без ея согласия¹¹. Наполеону приписывались слова, сказанные в 1810 году: «Еще три года – и я буду владыкой вселенной».

Отношения Наполеона с Александром ухудшились с 1809 года, когда он понял нежелание последнего выдать за него замуж одну из своих сестер. Император же австрийский Франц не замедлил после этого согласиться на брак с Наполеоном дочери своей Марии-Луизы. Недоволен был Наполеон и тем, как проводилась Россией «континентальная система». В 1810 году к гаваням балтийского моря были отправлены 600 английских кораблей с товарами. Наполеон безуспешно настаивал на конфискации этих кораблей. Наполеон требовал даже прекращения торговых отношений с Соединенными Штатами, через которые английские товары проникали в Россию.

В марте 1810 года выработана была, по указаниям Наполеона, секретная записка, определявшая будущую политику Наполеона, обусловленную его браком с австрийской эрцгерцогиней. Исходя из того предположения, что Россия сблизится с Англией, Наполеон считал необходимым войну с Россией. Им предвиделось полное переустройство политической карты Европы, в итоге чего возстановлена была бы империя Карла Великого. Записка эта оказалась перехваченной и попала к императору Александру в 1812 году до отъезда его в декабре из Петербурга в Вильну. Шильдер считает, что она побудила государя продолжать войну с Наполеоном за рубежом России и настаивать на его низложении.

Записка эта не помешала Наполеону, принимая в мае 1810 года князя А. Б. Куракина, присланного государем в Париж с поздравлением его с бракосочетанием, говорить ему о своем расположении к России и лично к императору Александру. «Франция не должна быть врагом России: это неоспоримая истина», – заявил он в числе прочего. «Географическое положение устраняет все поводы к разрыву. Мои естественные враги – море и Англия...» Во время прощальной аудиенции в августе, он сказал князю Куракину: «Еще раз повторяю: я не желаю и не могу желать разрыва между Францией и Россией... Одним словом, все требует продолжения союза между Россией и Францией, и я никогда не изменю ему, если меня не принудят к этому».

Опасаясь столкновения с Францией, государь торопил нового главнокомандующего графа М. И. Голенищева-Кутузова одолеть Турцию. 23 ноября / 5 декабря 1811 г. последний заставил турок, перешедших Дунай, сдаться в Слободзее. Наполеон был в негодовании. «Как понять этих собак, этих негодяев турок, допустивших побить себя таким образом», сказал он, «кто мог предвидеть это».

До этого события, Ниполеон так определял политическое положение в письме от 21 марта / 2 апреля 1811 г. к королю виртембергскому: «Война разыграется вопреки мне, вопреки императору Александру, вопреки интересам Франции и России. Я уже не раз был свидетелем этому, и личный опыт, вынесенный из прошлого, открывает мне эту будущность. Все это уподобляется оперной сценке, и англичане стоят за машинами... Но если я не желаю войны, и, в особенности, если я очень далек от намерения быть Дон-Кихотом Польши, то, по крайней мере, я имею право требовать, чтобы Россия оставалась верною союзу».

Во время торжественного приема в Тюльерийском дворце, вечером 3/15 августа 1811 года, Наполеон, в течение двух часов, в присутствии дипломатического корпуса и двора, резко говорил с русским послом князем Курхкиным. Сказано было и следующее: «Не понимая ничего в ходе дел, которому у вас следуют, я поступаю, как человек в первобытном состоянии, который, когда не разумеет, выказывает недоверчивость. В России есть таланты; но то, что там делается, доказывает, что у вас потеряли голову, или таят задния мысли. В первом случае вы походите на зайца, у которого дробь в голове и который кружится то в ту, то в другую сторону, не зная, ни по какому направлению он следует, ни куда добежит».

Постепенно обе стороны усиленно вооружались. Граф А. А. Аракчеев – военный министр в 1808–1810 годах – создал отличную артиллерию. Укреплялась Рижская крепость, строилась крепость Бобруйск. В ответ на сосредоточение французских войск в Пруссии и великом герцогстве Варшавском, русский государь стягивал войска к западной границе и торопил Кутузова заключением мира с Турцией.

Император Александр, прощаясь в том же 1811 г. с расположенным к России послом Коленкуром, покидавшим Петербург, говорил ему: «У меня нет таких генералов, как ваши, я сам не такой полководец и администратор, как Наполеон, но у меня хорошие солдаты, преданный мне народ, и мы скорее умрем с оружием в руках, нежели позволим поступать с нами, как с голландцами и гамбургцами. Но, уверяю вас честью, я не сделаю первого выстрела. Я допущу вас перейти Неман, но сам не перейду его. Я не хочу войны, не желает ея и мой народ, хотя и озлоблен отношениями ко мне вашего императора... Но, если на него нападут, он сумеет постоять за себя».

Наполеону государь писал: «Я сумею сражаться и дорого продать свое существование».

В октябре 1811 года государь, принимая вернувшегося из Парижа графа Нессельроде, говорил ему: «Я сомневаюсь, чтобы новая с моей стороны попытка к соглашению, обращенная к Наполеону, привела бы к мирной развязке. Так же, как и вы, я считаю разрыв неизбежным». Государь высказывал намерение стать во главе армий.

Наполеон имел возможность ознакомиться со взглядами русского государя относительно надвигавшегося вооруженного столкновения. Он отправил в апреле 1812 года в Россию генерала графа Нарбонна с письмом к государю. Принимая его в Вильне, император Александр указал ему на лежавшую перед ними карту России и сказал: «Я не ослепляюсь мечтами; я знаю, в какой мере император Наполеон великий полководец; но на моей стороне, как видите, пространство и время. Во всей этой враждебной для вас земле нет такого отдаленного угла, куда бы я не отступил, нет такого пункта, который я бы не стал защищать, прежде чем согласиться заключить постыдный мир. Я не начну войны, но не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России. (Из воспомннаний гр. Нарбонна). То же самое сказал государь в конце мая прусскому государственному деятелю Штейну.

В Дрездене 28 мая Наполеон принимал императора Австрийского и Прусского короля, заключивших с ним до этого военные союзы: первый – 12 февраля, второй 24 февраля. Твердость проявил его недавний подданный, маршал Бернадот, в данное время – наследник Шведского престола, отказавшийся вступить с ним в союз против России. Последний 12 апреля заключил союз с императором Александром, обусловленный получением, при заключении мира, Норвегии, вместо утраченной Финляндии. 3/15 июня государь писал шведскому престолонаследнику: «Этот же нарочный везет полномочия генералу Сухтелену, чтобы заключить мир с Англией. Я поставил только одно условие, чтобы со стороны Англии было подписано в то же время договор о субсидиях Швеции. Это послужит для Англии новым побуждением к их назначению».

В Испании дела складывались неблагоприятно для Наполеона. Веллингтон удачно совершал наступление. Неприятно было Наполеону и другое событие. 11/23 мая император Александр ратифицировал Бухарестский мир с Турцией, уступавшей России свою провинцию Бессарабию.

* * *

В Вильковишках 10/22 июня обнародован был Наполеоном следующий приказ по армии:

«Солдаты! Вторая польская война началась. Первая кончилась под Фридландом и в Тильзите. Россия увлечена роком и не избегнет судьбы своей. Пора прекратить пятидесятилетнее кичливое влияние ея на дела Европы. Вторая польская война будет столько же славна, как и первая».

12/24 июня 1812 года войско его перешло в трех местах Неман. В двинутых Наполеоном в Россию армиях считалось более 600 тысяч человек. Кроме французов, в нее входили немцы, итальянцы, поляки, голландцы, испанцы и прочия народности Европы.

Император Александр сведения о вторжении наполеоновских войск в пределы России получил в Вильне. Объявляя об этом в манифесте, государь возглашал:

«Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам об их долге и храбрости. Воины! Вы защищаете веру, отечество и свободу. Я с вами. На зачинающего Бог».

Рескрипт на имя Государственного Совета заканчивался словами: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в моем царстве».

Все же, желая противопоставить свое миролюбие воинственности Наполеона, государь отправил к нему генерал-адъютанта Балашева заявить, что мир может быть возстановлен, если он отодвинет свои войска от русских границ. Наполеон принял царского посланца в Вильне. Существует разсказ о том, что Наполеон сказал Балашеву: «Неужели вы думаете, что я привел столько войск, чтобы посмотреть на Неман?». Позднее, за обедом, он спросил его: «Какие дороги ведут в Москву?». Балашев ответил, что в России говорят, что все дороги ведут в Москву, Карл XII выбрал путь через Полтаву. Наполеон, отвечая императору Александру, писал: «Даже Бог не может сделать, чтобы не было того, что произошло».

Наполеон имел ложное представление о характере Александра и о духе русского народа. Стоя у Немана, он говорил Коленкуру: «Ранее двух месяцев Александр будет просить у меня мира; крупные собственники его к этому заставят». То же предсказывал он ему в Вильне.

Граф Ф. В. Ростопчин еще до перехода французов через Неман писал государю: «Ваша империя имеет двух могущественных защитников в ея обширности и климате... Русский император всегда будет грозен в Москве, страшен в Казани и непобедим в Тобольске».

Россия могла выставить против Наполеона 200 тысяч воинов. Одна из армий – третья – под начальством графа Витгенштейна защищала дорогу к Петербургу. Первая же армия, командуемая военным министром Барклай-де-Толли¹², и вторая – кн. Багратионом, должны были еще соединиться вместе у Витебска. Наполеон принимал все возможные меры, чтобы воспрепятствовать этому. Он считал неисполнимым соединение наших армий и выражался так: «Теперь Багратион с Барклаем более не увидятся». Доблестные генералы – граф Остерман за Витебском, Неверовский перед Смоленском, Раевский, Дохтуров, Коновницын под стенами самого Смоленска, – выдерживая с храбрым воинством натиск огромных неприятельских сил, дали возможность соединиться обеим армиям, начавшим затем отступление к Москве.

Император Александр пришел сразу к решению поднять народную войну. В Полоцке он подписал 6 июля манифест о созыве всенародных ополчений, черпая примеры в истории Смутного времени XVII века. В манифесте возглашалось: «Да встретит враг в каждом дворянине Пожарского, в каждом духовном – Палицына, в каждом гражданине – Минина... Соединитесь все с крестом в сердце и оружием в руках, и никакие человеческие силы вас не одолеют».

Манифест был обнародован в Москве, как и особое воззвание к первопрестольной столице, когда государь 11 июля приближался к ней. Современник описывает этот день:

«И вот Москва вышла из себя: ушла навстречу своему царю. Без всякого уговора, мгновенно стали запираться всюду торговые заведения, мастерские и дома, и волны народа, на минуту заходя в отпертые храмы, или помолившись в них, устремлялись за заставу, на Смоленскую дорогу, навстречу государю. На протяжении пятнадцати верст за Москвой вся дорога залита была народом. Медленно сквозь густые толпы двигалась коляска государя. На пути, в селах навстречу к нему выходило в облачениях, с крестами, сельское духовенство». Известный поэт того времени, основатель «Русского Вестника», Феодор Глинка писал: «Церковные облачения, свечи в руках священников сильно действовали на душу, волновали чувства и возбуждали множество мыслей... Тяжело становилось на сердце, томилась душа и тревожился ум... Глаза невольно поднимались к небу, как бы желая в нем прочесть будущую судьбу отечества». В полночь государь подъехал к Москве. На Поклонной горе его встретило духовенство из ближайшей церкви: священник держал на серебряном блюде крест, дьякон стоял с зажженной свечей. Государь остановил лошадей, вышел из коляски, положил земной поклон и с глубоким вздохом приложился ко кресту. В ответ на этот вздох, из груди смиренного священника вырвался энергичный возглас: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его». Окружающий народ, охваченный глубоким чувством, тихо заговорил: «Наполеону не победить нас: для этого нужно всех нас перебить...» Уже слышалось глубокое народное движение».

«С разсветом 12-го числа народные массы залили не только Кремль, но и прилегающия к нему местности. В 9 часов на высоте Красного крыльца появился государь и поклонился народу. Раздалось такое «ура», которое заглушило звон колоколов на Иване Великом и, казалось, страшной силою своею потрясло все основания Кремля. На каждой ступени исторического крыльца множество стоявших на коленях обнимали ноги государя, целовали полы его одежды, обливая ее слезами. У подножия крыльца какой-то старик в крестьянской одежде сказал: «Не унывай, государь, видишь, сколько нас в одной Москве. Веди нас, куда знаешь, отец наш родимый. Все отдадим тебе. Все умрем, или победим».

«Действительно, воскресло то, что происходило двести лет перед тем в Нижнем-Новгороде, когда, по зову простого человека, говядаря Козьмы Минина, подымался народ спасать Россию от польского вторжения. Начиналась подлинно Отечественная война».

«Государь с трудом пробрался через густую толпу в древний Успенский собор. При входе его архиепископ Августин, правивший епархией вследствие болезни митрополита Платона, сказал: «Господь сил с тобою, царь: Он обратит бурю в тишину и умолкнут волны потопные. С нами Бог. Разумейте язы́цы и покоряйтеся, яко с нами Бог».

С тем же подъемом встретился государь в Слободском дворце, где собраны были дворянство и городские сословия. Среди дворян, по прочтении манифеста, заговорили: «Теперь не время разсуждать, надобно скорее действовать; кипит война необычайная; она требует мер чрезвычайных. Двинемся с крестьянами сотнями тысяч, вооружимся, чем можем. Дружинами своими отрежем Наполеону путь назад, покажем, что Россия возстает за Россию, на свою защиту». Огромную жертвенность проявило купечество.

Создавались дворянские ополчения. Созревала мысль о партизанской войне.

Старец митрополит Платон, законоучитель императора Павла, выдающийся иерарх XVIII в. и первых годов XIX в., послал в благословение императору Александру образ преподобного Сергия Радонежского, предвещая, что «кроткая вера, сия праща Российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей гордыни Наполеона». Несколько позднее он так заканчивал (23 июля) свое письмо к царю: «Государь, Вы, по духу христианского благочестия, благословили нововооружаемых героев принесенной вам от меня иконой Чудотворца Сергия. Много может молитва праведного споспешествуема. Покусится алчный враг простреть за Днепр злобное оружие, и этот фараон погрязнет здесь полчищем своим, яко в Чермном море. Он пришел к берегам Двины и Днепра провести третью новую реку – страшно выговорить – реку крови человеческой. О! Каждая капля крови воззовет от земли к Небу – Крови брата твоего взыщу от руки твоея. – Франция познает о Боге-Господе отмщения, а Россия возчувствует, воспоет к Нему: Авва Отче, Царю Небесный, Ты изведеши, яко свет, правду Монарха и судьбу России, яко полудне». Исполнилось пророчество Святителя, преставившегося через четыре месяца после этого письма.

Пребывание Государя в Москве произвело на него огромное впечатление. Выросши в светской обстановке Екатерининского двора, общаясь с петербургским обществом, все более отрывавшимся от родовых корней, он имел мало непосредственного общения с народом. В Москве же, молясь у святых мощей и чудотворных икон, соприкоснувшись в такое исключительное время со всей историей России, в древней столице представленной, он весь проникся отечестволюбивым чувством и понял на какую несокрушимую силу может разсчитывать в борьбе с полчищами Наполеона. Государь несколько раз повторял в Москве: «этого дня я никогда не забуду».

В Москве получен был мирный трактат, заключенный с Великобританией в Эребро 6/18 июня и союзный договор, подписанный в Великих Луках 8/20 июля с уполномоченными испанских кортесов.

Вернувшись к 22 июля в Петербург, император говорил фрейлине Р.С. Стурдза: «Мне жаль только, что я не могу, как бы желал, отвечать на преданность этого чудного народа». – «Как же это государь? я вас не понимаю». – «Да, этому народу нужен вождь, способный вести его к победе, а я, к несчастью, не имею для этого ни опытности, ни нужных дарований. Моя молодость протекла под сенью двора; еслибы тогда меня доверили Суворову или Румянцеву, они образовали бы меня для войны, и, может быть, я съумел бы предотвратить бедствия, которые угрожают нам теперь». В дальнейшей беседе он высказался: «...Неприятель разсчитывает поработить нас миром; но я уверен, что, если мы настойчиво отвергнем всякое соглашение, то, в конце концов, восторжествуем над всеми его усилиями... Я требую от него (народа) одного – не ослабевать в усердии приносить великодушные жертвы, и я уверен в успехе. Лишь бы не падать духом, и все пойдет хорошо».

15/27 августа в Або состоялось свидание государя с шведским престолонаследником для закрепления союза заключенного 24 марта / 5 апреля. Бернадот предложил государю усилить корпус графа Витгенштейна. 28 августа / 9 сентября 10.000 шведов высадились в Ревеле и были немедленно направленны к Риге. В Або, беседуя с финляндцем Эренстремом, должностным лицом, государь на вопрос насколько тверда его решимость не заключать мира с Наполеоном, в случае его успехов, быстро выпрямился, ударил кулаком по комоду и ответил: «Нет, даже на берегах Волги». По возвращении в Петербург император уполномочил английского генерала Вильсона, возвращавшегося в русскую действующую армию, сообщить там, что ни в какие переговоры с Наполеоном не вступит, прибавив: «лучше отрощу себе бороду и буду питаться картофелем в Сибири».

В это время войска продолжали отступат по направлению к Москве. В войсках не понимали важности завлечения Наполеона вглубь. Возник ропот против благороднейшего главнокомандующего графа М. Б. Барклай-де-Толли. Когда же император, учитывая эти настроения, заменил его князем М. И. Голенищевым-Кутузовым, то последний продолжал отступление. Удачны были действия корпуса Витгенштейна. Им выиграно было сражение при Клястицах и разбиты были под Полоцком войска маршалов Макдональда и Удино.

В 108-ми верстах от Москвы, у села Бородино, Кутузов решил дать сражение. 25 августа во всех полках служили молебны. После полудня вдоль всей линии войск торжественно двинулось духовенство с чудотворной иконой Смоленской Божией Матери, вывезенной из дымящихся развалин города, не раз за свою многовековую историю попадавшего во вражеские руки. В горячей молитве пал перед святыней Кутузов. Очевидец писал: «Сами иноверцы, не только христиане, но даже магометане и язычники, не остались равнодушными. Все почувствовали себя перед лицом ожидающей их смерти, все невольно обращались к Богу». Шумно было в разноплеменном неприятельском лагере.

Рано утром 26 августа Наполеон выразил удовольствие, что русские остановились на позициях. Он произнес: «Сегодня немного холодно, но ясно: это – солнце Аустерлица». Войскам был затем прочитан приказ Наполеона: «Воины! Вот сражение, которого мы так долго ожидали. Победа зависит от вас. Она необходима для вас; она доставит вам все нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как действовали вы при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвою».

Сражение велось с большим упорством обеими сторонами. Потери были огромны. Длилось сражение 12 часов. Ни одна из сторон не могла считать себя победительницей. Наполеон на острове св. Елены говорил: «Из всех моих сражений, самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми».

Кутузов, получив сведения о понесенных потерях, в полночь отдал приказание войскам отступать за Можайск. 1 сентября почти вся армия подошла к Москве. В этот день в деревне Филях, в избе крестьянина Савостьянова, состоялся военный совет. Выслушав мнения участников его, Кутузов сказал: «С потерею Москвы не потеряна еще Россия. Первою обязанностью считаю сохранить армию и соединить ее с идущими к ней подкреплениями. Я чувствую, что мне придется поплатиться за все, но жертвую собою для блага отечества. Приказываю отступать».

2 сентября вся армия Наполеона приблизилась к Москве, В два часа дня Наполеон, на белой арабской лошади, в сопровождении свиты, прибыл на Поклонную гору. Перед ним была древная столица России. Наполеон сказал: «Так вот, наконец, этот знаменитый город... Теперь война кончена. Да и пора уж».

Он ожидал, что, по примеру Вены, Берлина и других городов Запада, его встретит депутация властей и почетных лиц с ключами от Кремла. Но никто его не встретил. Москва оставлена была населением. Начались пожары.

Граф Сегюр, бывший с Наполеоном в Кремле, пишет:

«4 сентября Наполеон, которого не хотели разбудить ночью, ввиду разрастающагоса пожара в Москве, проснулся, однако, раньше от двойного света – дня и пожара. Первым его движением был гнев: он хотел властвовать даже над стихиями. Но скоро должен был преклониться перед необходимостью. Удивленный тем, что, поразив в сердце Русскую империю, он встретил не изъявление покорности и страха, а совершенно иное, он почувствовал, что его победили и превзошли в решимости. Это завоевание, для которого он принес все в жертву, исчезло в его глазах в облаках страшного дыма и моря пламени. Им овладело страшное безпокойство; казалось, его самого пожирал огонь, который окружал его в Москве. Ежеминутно он вставал, ходил порывисто по дворцу, принимался за работу и бросал ее, чтобы посмотреть в окно на море огня. Из груди его вырывались короткие восклицания: «Какое ужасное зрелище; это они сами поджигают город, сколько прекрасных зданий, какая необычайная решимость! Что за люди! Это скифы!»

На острове св. Елены Наполеон написал в своих записках: «Никогда все поэты, изображая сказочный пожар Трои, не могли в своем изображении представить что-либо похожее на действительный пожар Москвы. Ужасающий ветер раздувался самим пожаром и производил огненные вихри. Перед нами был буквально океан огня. Повсюду поднимались горы пламени, с невероятной быстротой вздымались к раскаленному небу и так же быстро падали в огненное море. Это величайшее и в то же время ужасающее зрелище, какое мне когда-либо приходилось видеть».

Происходящее прозрел историк Н. М. Карамзин. Булгаков, после оставления Москвы, проживавший у графа Ростопчина и видевший там Карамзина, пишет в своих записках: «Карамзин скорбел о Багратионе, Тучковых, Кутайсове, об ужасных наших потерях в Бородине, и наконец прибавил: «Ну! мы испили до дна горькую чашу... но за то наступает начало его, и конец наших бедствий. Поверьте, граф: обязанный будучи всеми успехами своими дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет». Ростопчин был пессимистом. «Нет, граф, тучи, накопляющияся над главою его вряд ли разойдутся... У Наполеона все движется страхом, насилием, отчаянием; у нас все дышет преданностью, любовью, единодушием... Там сбор народов, им угнетаемых и в душе его ненавидящих. Здесь одни Русские... Мы дома, он как бы от Франции отрезан. Сегодня союзники Наполеона за него, а завтра они все будут за нас... Можно ли думать, чтобы Австрия, Пруссия охотно дрались против нас? Зачем будут они кровь свою проливать? Для того ли, чтобы утвердить еще более гибельное, гнусное могущество всеобщего врага? Нет не может долго продолжаться положение, сделавшееся для всех нестерпимым».

Наполеон все более понимал исключительную трудность своего положения. В голове его зарождались несбыточные планы. Он говорил о возстановлении Польского королевства, со включением в него западной и южной России. Помышлял разделить Россию снова на удельные княжества, в Москве же посадить кого-либо из Долгоруких, близких к престолу в царствование Петра II. Помышлял он издать декрет об освобождении крестьян, создать нового Пугачева, поднять татар против русских и тому подобное.

Наряду с этим, он пытался начать переговоры о мире. Император Александр получил донесение от оставшегося в Москве начальника Воспитательного Дома генерала И. В. Тутолмина о миролюбивом с ним разговоре Наполеона. И. А. Яковлев, отец Герцена, привез государю из Москвы письмо Наполеона, в котором тот отклонял от себя ответственность за сожжение столицы. Ответа на письмо не последовало. Наполеон отправил к Кутузову своего генерал-адъютанта Лористона. Главнокомандующий принял его 23 сентября (5 окт.). «Неужели эта небывалая, эта неслыханная война должна продолжаться вечно», сказал Лористон. «Император искренно желает положить предел этой распре между двумя великими и великодушными народами и прекратить ее навсегда». Кутузов ответил, что не имеет на это никакого наставления. «При отправлении меня к армии и название мира ни разу не было упомянуто», – сказал он. «Я навлек бы на себя проклятие потомства, если бы сочли, что я главный виновник какого-либо соглашения; таков, в настоящее время, образ мыслей нашего народа». Лористон просил испросить разрешения государя прибыть ему в Петербург для переговоров и предложил заключить перемирие. От последнего Кутузов отказался, об остальном же обещал донести государю. Для усиления своих сил Кутузову выгодно было несколько продлить пребывание французон в Москве, в целях усиления своей армии. Император Александр сделал Кутузову выговор за свидание с Лористоном.

В написанных в 1836 году воспоминаниях известного драматурга князя А. А. Шаховского о разорении Москвы имеется разсказ, ярко рисующий, созвучное царю, настроение народа в это время. Автор, командир 5-го пехотного казачьего полка, входившего в тверское ополчение. Последним командовал, защищая петербургскую дорогу, генерал-адъютант барон Ф. Ф. Винцингероде (1770–1818), уроженец Гессена, сражавшийся с французами в прежних кампаниях в рядах русских и австрийских войск. В 1812 году он окончательно вступил в русскую армию. Незадолго до оставления Наполеоном Москвы, на церковной площади села Подсолнечного, старик крестьянин что-то толковал окружавшей его молодежи. На вопрос Шаховского, о чем идет беседа, последовал ответ: «Да все о матушке Москве». – «Что же вы думаете?» – спросил Шаховской. – «Да вот, пока ее, матушку Москву, супостаты не взяли, так думалось и то, и се, а теперь думать нечего, уж хуже чему быть? Только б батюшка наш Государь милосердный, дай ему Бог много лет царствовать, не смирился со злодеем, то ему у нас не сдобровать. Святая Русь велика, народу множество, укажи поголовщину, и мы все шапками замечем, аль своими телами задавим супостата». В это время, – продолжает разсказ Шаховской, – барон Винцингероде подошел к нам, я ему перевел крестьянские речи, и он схватив меня, с привычным ему судоржным движением, за руку, сказал: «Я только одного желаю, чтобы вельможи думали, как эти крестьяне, и сегодня же напишу к императору их слова. О! Я уверен, что он никогда не помирится с Бонапартом, и Россия будет гробом его». После он показывал мне переписку свою с государем, делавшую им обоим великую честь...»

Тогдашнее настроение государя определяется сказанным им полковнику графу Мишо, доставившему ему донесение Кутузова об оставлении Москвы: «Возвратитесь в армию, скажите нашим храбрецам, объявляйте всем моим верноподданным везде, где вы проезжать будете, что если у меня не останется ни одного солдата, я стану во главе моего дорогого дворянства и моих добрых крестьян и пожертвую всеми средствами моей империи. Она представляет мне более способов, чем мои враги думают это. Но если Божественным Провидением предопределено, чтобы когда-либо моя династия перестала царствовать на престоле моих предков, тогда, истощив все средства, которые в моей власти, я отрощу себе бороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить. Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать; я научился понимать его, он более не обманет меня». 19 сентября (1 октября) император писал шведскому наследному принцу: «Потеря Москвы дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ея угнетателя. После этой раны все прочия ничтожны. Ныне более нежели когда-либо я и народ, во главе которого я имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погребсти себя под развалинами империи, нежели примириться с Атиллою новейших времен».

В 1818 г. в Берлине государь говорил прусскому епископу Эйлерту: «Пожар Москвы осветил мою душу и наполнил мое сердце теплотой веры, какой я не ощущал до тех пор».

Желание графа Винцингероде единомыслия крестьян с «вельможами» имело основания. Шильдер пишет: «Решимость государя не мириться с Наполеоном не разделялась всеми государственными сановниками, и в малодушных советах недостатка не было. Поборники мира, цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев (министр иностранных дел – Н. Т.), граф Аракчеев, выражали сомнение в успехе борьбы с Наполеоном. Но Александр остался непреклонным в принятом решении и напоминал Кутузову, что он еще обязан ответить оскорбленному отечеству за потерю Москвы» (письмо государя от 2/14 окт.). Укорительные письма писала брату великая княгиня Екатерина Павловна. Полную поддержку встречал государь у императрицы Елисаветы Алексеевны.

Император Александр верил в победу. Им после получения известий о Бородинском сражении, был послан Кутузову план окружения вражеской армии при ея отступлении. Государь требовал наступления. Главнокомандующий и сам так думал, имея войско отдохнувшее, пополненное и отлично снабженное всем необходимым. Для первого удара выбрана была Тарутинская позиция, в юго-западном от Москвы направлении, вблизи которой стоял Мюрат. Но преждевременное нападение одного из отрядов, опрокинувшего три полка и захватившего 38 орудий, напугало Мюрата и заставило его, во избежание окружения, спешно отступить.

Полковник Мишо, прибывший к императору с донесением о Тарутинском сражении, доложил также государю о желании войска, чтобы он лично принял начальство над ним. Император отвечал: «Все люди честолюбивы; признаюсь откровенно, что и я не менее других честолюбив; вняв теперь одному этому чувству, я сел бы с вами в коляску и отправился в армию. Принимая во внимание невыгодное положение в которое мы вовлекли неприятеля, отличный дух армии нашей, неисчерпаемые средства империи, приготовленные мною многочисленные запасные войска, распоряжения, посланные мною в молдавскую армию, – я несомненно уверен, что победа у нас неотъемлема, и что нам остается только, как вы говорите, пожинать лавры. Знаю, что если бы я находился при армии, то вся слава отнеслась бы ко мне, и что я занял бы место в истории; но когда подумаю, как мало я опытен в военном искусстве в сравнении с неприятелем моим, и что, не взирая на добрую волю мою, я могу сделать ошибку, от которой прольется драгоценная кров моих детей, тогда, не взирая на мое честолюбие, я готов охотно пожертвовать моей славой для блага армии. Пусть пожинают лавры те, которые более меня достойны их; возвратитесь в главную квартиру, поздравьте князя Михаила Ларионовича с победою и скажите ему, чтоб он выгнал неприятеля из России, и что тогда я поеду к нему на встречу и ввезу его торжественно в столицу».

* * *

Тарутинский бой заставил Наполеона ускорить оставление Москвы. Выступление началось 6/18 октября. Армия была обременена огромными обозами и множеством экипажей, нагруженными награбленной в Москве добычей, лошади были изнурены. План Наполеона заключался в том, чтобы отбросив русскую армию на юг, очистить путь для свободного отступления на запад. Для этого он и двинулся сначала по Калужской дороге, предполагая потом от Калуги повернуть к Смоленску. Историк Оскар Иегер в «Всеобщей истории» приводит мнение одного «военного авторитета», высказывавшегося, что, может быть, в этом сложном движении Наполеон «преследовал еще и побочную цель: он желал придать своему отступлению форму наступления против русской армии, и, таким образом, на время прикрыть в глазах своей армии начало отступления».

Наполеон, покидая Москву, приказал начальнику арьергарда маршалу Мортье, взорвать Кремль с его соборами, дворцами, башнями и стенами. В военном отношении Кремль никакого значения не представлял. Следовательно Наполеоном в данном случае руководило только чувство дикой злобы.

Из воспоминаний московского генерал-губернатора, графа Ростопчина, известно, что он оставил в Москве шесть полицейских офицеров, которые, посредством казачьих аванпопостов, должны были, через Сокольницкий лес, посылать ему донесения. Князь Шаховской сообщает, что чиновники полиции, вышедшие из Москвы переряженными, осведомили барона Винцингероде о намерении Наполеона, уходя, взорвать Кремль. Шаховской пишет: «Оставшись после ужина один с бароном, я с ужасом сказал ему, что взрыв Кремля, где покоятся мощи угодников, поразит отчаянием всю Россию, привыкшую почитать святыни Кремля своим Палладиумом. Сердце генерала, быстро воспламеняемое благородным ощущением, вспыхнуло; он изменился в лице. – «Нет, Бонапарт не взорвет Кремля, – вскочив со стула, воскликнул он, – я завтра дам ему знать, что если хоть одна церковь взлетит на воздух, то все попавшиеся к нам французы будут повешены».

Недавний иностранец, иноверец, плохо понимавший по-русски, решился ратовать за святыни России, подвергая себя смертельной опасности. Подъехав к Москве, он был схвачен и доставлен к Мортье. Наполеон лично допрашивал своего давнишнего врага. Исходя из того, что Винцингероде, как гессенец, являлся как бы подданным Вестфальского королевства, ему подчиненного, Наполеон признал доблестного генерала государственным изменником и намеревался казнить его. Своевременно последовавшее решительное выступление императора Александра I задержало приведение этого решения в исполнение. Вскоре же Винцигероде и, сопровождавший его, Л. А. Нарышкин, были отбиты партизанским отрядом Чернышева. Винцингероде участвовал затем в кампаниях 1813 и 1814 годов.

Мортье подвел в Кремле пороховые мины под стены и здания, и в ночь на 11/23 октября со своим последним отрядом выступил из Москвы. Отойдя от нее на несколько верст, он выстрелом из пушки подал сигнал. Раздались семь, один за другим, взрывов. Взлетели на воздух несколько кремлевских башен, часть стены, арсенал и царский дворец. Но не были взорваны соборы. Взлетела пристройка к колокольне Ивана Великого, но сам он, дав трещину, устоял. Примечательно то, что Мортье, герцог Тревизский, участвовавший в 1814 году в защите и сдаче Парижа, с 1834 года военный министр, – в 1835 году был убит взорвавшейся адской машиной при покушении на короля Людовика-Филиппа.

Князь Шаховской так повествует о своих первых впечатлениях от подорванного Мортье Кремля, в храмах которого располагались недавно некоторые маршалы Наполеона. (Так, по свидетельству историка Назаревского, некоторые из них превращали престолы в обеденные столы; Даву спал в алтаре Чудова Монастыря.) – «При входе моем в Кремль, уже совсем смеркалось, и древнее здание, где я праздновал при священном венчании двух императоров наших, как потухающая свеча, еще ярко вспыхивало и, по временам освещая мрачную окрестность, показало мне чудесное спасение храмов Божиих, вокруг которых и даже прикосновенное к ним строение сгорело или догорало. Огромная пристройка к Ивану Великому, оторванная взрывом, обрушилась подле него и на его подножия, а он стоял так же величественно, как только что воздвигнутый Борисом Годуновым для прокормления работников в голодное время, будто насмехаясь над безсплодною яростью варварства XIX века». Войдя на следующий день в очищенные Спасские ворота, Шаховской, увидев «незамеченный мною к вечеру образ в золотой ризе и висящую перед ним лампаду в совершенной целости, не вдруг поверил глазам моим; от какой-то безотчетной радости у меня сорвалось с языка приказание, чтобы сейчас затеплили лампаду. Благоговейное сознание в невежестве моем перед Спасскими воротами еще сильнее повторилось, когда я нашел на Никольских воротах уцелевший образ под стеклом и висевшую перед ним на тонкой цепочке лампаду, хотя большое пространство стены и самых ворот, почти вплоть до образа, было взорвано».

В Кремле кн. Шаховской пошел поглядеть на следствия взрывов и пожара, «...который, как вам известно (обращается он к ген. А. И. Михайловскому-Данилевскому), истребив все дворцовое жилище людей, не прикоснулся храмов Божиих, хотя старая церковь Спаса на Бору была заметана опламененными выбросками горевшего над ней здания, и внешния двери Благовещенского собора зауглились. Словом, все посвященное Богу не истребилось ничем, кроме святотатства рук человеческих, но и они, кажется, отшиблись нетленными мощами св. митрополита Ионы. При входе моем в Успенский собор, я нашел в нем посланного ризничего. Он прикрывал пеленой тело святителя и указал на его обитую серебром раку, с которой только было взорвано четверть аршина верхней личинки, на большой подсвечник и саблю, лежавшую на земле: «Вы видите, – говорил он мне, – что все это цело, когда в соборе не осталось не только куска серебра, но и латуни. Я нашел святые мощи выброшенными на помост, оне так же невредимы, как в день его успения, кроме вражеской разруби святительской выи, кажется, этой саблей. Без сомнения чудотворец поразил ужасом безбожников, и они не дерзнули ни к чему прикоснуться». Я точно видел все мне сказанное, открытое лицо и руки святого, оне были совершенно целы, и я с благоговением к ним приложился. В продолжение войны, разспрашивая многих пленных офицеров и солдат Наполеоновской гвардии, я не мог, однако же, ничего узнать о причине сего единственного в соборах уцеления. Все прочее было ограблено и разрушено; рака святого митрополита Петра не существовала, и мы, собрав обнаженные от одежды и самого тела останки его, положили на голый престол придела. Гробница над бывшими еще под спудом мощами митр. Филиппа была совершенно ободрана, крышка сорвана, могила раскопана. Я не имел ни досуга, ни дерзновения опуститься вниз, но после узнал, что с того времени мощи открылись, согласно предсказаниям, слышанным задолго до нашествия Наполеона от митрополита Платона (ум. 11 ноября 1812 г.), что мощи свят. Филиппа должны открыться только тогда, когда враги возьмут Москву. В Успенском соборе, от самого купола до пола, кроме принадлежащего к раке св. Ионы, не осталось ни лоскутка металла или ткани. Досчатые надгробия могил были обнажены, но одна из них разрублена, а именно патриарха Гермогена. И это заставляет меня думать, что в Успенском храме помещались наполеоновские гвардейские уланы, и что то же буйство, которое подняло убийц на служителя Божия, благословлявшего возстание Русской Земли против ея губителей, через двести лет посрамилось неистовством над утлыми досками, прикрывающими его могилу...». Шаховской имел в виду поляков.

Он продолжает: «Каждый шаг наполеоновских европейцев в России был ознаменован грабительством и святотатством; однако, надо сказать, что в Кремле, кроме сплошного обдирания церквей, я могу только представить одно явно умышленное богохульство: в алтарь Казанского собора втащена была мертвая лошадь и положена на место выброшенного престола. Правда, что в Архангельском соборе грязнилось вытекшее из бочек вино, была набросана рухлядь, выкинутая из дворцов и оружейной палаты, между прочим, две обнаруженные чучелы, представлявшия старинных латников; а большая часть прочих соборов, монастырей и церквей были превращены в гвардейские казармы, ибо, кроме гвардии, никто не был впускаем Наполеоном в Кремль. В Чудовом монастыре не оказалось раки св. Алексия. Она была вынесена и спрятана русским благочестием, также, как мощи св. царевича Димитрия, и я нашел в его гробнице только одну хлопчатую бумагу».

«К третьему дню нашего пребывания в Москве уже все было приноровлено и готово для благодарственного молебствия. Одна только большая церковь в Страстном монастыре нашлась удобной к совершению Божественной литургии. Французы, из всегдашнего уважения к прекрасному полу, исполнили просьбу оставшихся в Москве, хотя только престарелых, монахинь и учтиво не осквернили в нем храма Божия. Несколько священников отыскались; но серебряные сосуды были вывезены, и кто-то, сохранивший древний стеклянный, явился с ним к досужему земляку моему, подполковнику Курису, которому и поручил хлопотать об исполнении придуманного мною сильного действия, несколько в сценическом роде. Я только намекнул досужему земляку моему, как оживить для торжественного молебствия замерзшую Москву, – и все было сделано. На всех уцелевших колокольнях явились звонари, церковники, посадские [мальчики] и мещане, ожидали условленной повестки. Прежде девяти часов ударил большой колокол Страстного монастыря, и вдруг широко раздался благовест по всей погорелой обширности Москвы. Верно тогда не было никого, чье сердце не вздрогнуло, на чьих глазах не навернулись слезы и кто бы не перекрестился хотя по одной привычке. Перед входом нашим в монастырь, двор его, переходы, паперть и церковь были наполнены богомольцами, и вся тогдашняя столнца Всероссийских царей втеснилась в одно чрезвычайно обширное здание. Сильный звон, заколебавший московское поднебесье, усилил ожидаемое мною действие; все как будто встрепенулись и, конечно, с победы Пожарского и всенародного избрания царя Михаила Феодоровича, не было ни одной обедни, петой в Москве с таким умилением и слушанной с таким благочестием. Но, когда, по ея окончании, священный клир провозгласил перед царскими вратами: «Царю Небесный Утешителю», – все наполнявшие монастырское здание: начальники, воины, дворяне, купцы, народ русский и иностранцы, православные и разноверные, даже башкирцы и калмыки, пали на колена, и хор рыданий смешался со священным пением, всеместным трезвоном колоколов, помнится – пальбой каких-то пушек».

Владыка Августин (Виноградский), правивший московской епархией, подойдя к западным дверям Успенского собора, в сопровождении духовенства и немногих должностных лиц, возгласил: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его». Войдя в храм, он потрясен был представившейся его взору картиной запустения и следами поругания. Все, что, после разрушения собора в Смутное время XVII века поляками, собиралось вновь в последовавшия столетия, было расхищено наполеоновскими солдатами. Оскверненный храм был занят бочками, горнами, стаканами, кучами угля, щеп и всякого мусора. Место огромного серебряного паникадила заняли весы для взвешивания похищенного в кремлевских церквах. По приблизительному подсчету, вонны-грабители захватили 18 пудов золота и 326 пудов серебра. И среди этого хаоса высилась серебряная рака с мощами св. Ионы.

23 декабря 1812 года светлейший князь М. И. Голенищев-Кутузов Смоленский писал владыке Амвросию (Подобедову), митрополиту Новгородскому и С.-Петербургскому: «Благословите сей дар, приносимый Подателю побед. Донские казаки возвращают Богу похищенное из храмов Его сокровище. На меня возложили они обязанность доставить Вашему Высокопреосвященству сие серебро, бывшее некогда украшением святых ликов, потом доставшееся в добычу нечестивых хищников и, наконец, храбрыми донцами из их когтей исторгнутое. Предводитель Войска Донского, граф Матвей Иванович Платов и, вместе с ним, его воины, и я, желаем, чтобы сии слитки, составляющие весу 40 пудов серебра, были обращены в изображение четырех Евангелистов и служили убранством церкви Казанской Божией Матери в С.-Петербурге. Все издержки, нужные на изваяние сих священных ликов, принимаем мы на свой счет».

Такой мрачный след оставили за собой в «варварской» России народы «культурного» Запада, приведенные императором Наполеоном завоевывать ее. Дальнейшее покажет, как вели себя «варвары», победоносно пройдя через западную Европу и заняв, сдавшийся их монарху, Париж.

Осенью же знаменательного 1812 года русский народ, и не входивший в состав армии, помогал нашему воинству одолевать отступавшего врага.

* * *

Ночью с 10 на 11 октября в село Леташевку, где тогда находилась главная квартира главнокомандующего, прибыл от генерала Д. С. Дохтурова его дежурный штаб-офицер Бологовской. Он доставил сообщение об оставлении французами Москвы. Дежурный генерал П. И. Коновницын, ознакомившись с донесением, прошел, вместе с генерал-квартирмейстером К. Ф. Толем, к Кутузову. Последний, выслушав доклад, велел позвать Бологовского. «Разскажи, мой друг, что такое за событие, о котором ты привез мне весть? Неужели в самом деле Наполеон оставил Москву и отступает? Говори скорее, не томи сердце, оно дрожит». Прослушав его доклад, как очевидца, дополнявший донесение, Кутузов заплакал: «Боже, Создатель мой! Наконец, Ты внял молитве нашей, и с этой минуты Россия спасена!»

Наполеон, выполняя свой план движения по Калужской дороге, занял 11 октября г. Малоярославец. Передовые части русской армии, под командой Дохтурова, выбили из города неприятеля. Получив подкрепления, французы снова заняли его. После ожесточенного боя, длившегося весь день, город, восемь раз переходивший из рук в руки, остался во вражеских руках. К этому времени подошли к месту сражения главные силы Кутузова, преградившия путь на юг. Наполеон не решился начать генеральное сражение и двинул войска, через Можайск и Бороднно, на Смоленскую дорогу. Кутузов считал ненужным трату больших сил, понимая, что армия Наполеона начинает сама разрушаться. «Все это и без меня рухнет» – говорил он своим более юным соратникам, жаждавшим большого боя. – «Наша молодежь сгоряча досадует на меня, старика, за то, что удерживаю ея порывы. Надлежало бы им сообразить, что обстоятельства сами собою более сделают, чем наше оружие». – Главнокомандующий не двинулся по пятам неприятеля, предпочитая «параллельное преследование», при котором французам грозило окружение в каждом месте. Значительный урон отступавшей армии наносили организованные начальники партизан.

Все-таки Наполеону пришлось под Вязьмой (22 октября) и Красным (с 3 по 6 ноября), во избежание опасности быть отрезанным, давать сражения. Под Красным взято было русскими в плен 26.000 человек и 126 орудий. Французская армия приходила во все большее разстройство. По распоряжению императора Александра к реке Березине приближались с севера войска графа Витгенштейна и с юга – адмирала П. В. Чичагова.

3 ноября императором Александром I был подписан следующий манифест:

«Всему свету известно, каким образом неприятель вступил в пределы Нашей Империи. Никакие приемлемые Нами меры к точному соблюдению мирных с ним постановлений, ниже прилагаемое во всякое время старание всевозможным образом избегать от кровопролитной и разорительной войны, не могли остановить его упорного и ничем непреклонного намерения. С мирными в устах обещаниями, не переставал он помышлять о брани. Наконец, приготовя сильное воинство и приумножа оное Австрийскими, Прусскими, Саксонскими, Баварскими, Виртембергскими, Вестфальскими, Италианскими, Гишпанскими, Португальскими и Польскими полками, угрозами и страхом приневоленными, со всеми сими многочисленными силами и множеством орудий двинулся он внутрь земли Нашей. Убийства, пожары и опустошения следовали по стопам его. Разграбленные имущества, сожженные города и села, пылающая Москва, подорванный Кремль, поруганные храмы и алтари Господни, словом, все неслыханные доселе неистовства и лютости открыли напоследок то самое в делах, что в глубине мыслей его долгое время таилось. Могущественное, изобильное и благополучное Царство Российское рождало всегда в сердце врага страх и зависть. Обладание целым Светом не могло его успокоить, доколе Россия будет процветать и благоденствовать. Исполнен сею боязнию и глубокою ненавистью к ней, вращал, изобретал, устроял он в уме своем все коварные средства, которыми бы мог нанести силам ея страшный удар, богатству ея всеконечное разорение, изобилию ея повсеместное опустошение. Даже хитрыми и ложными обольщениями мнил потрясть верность к Престолу, поруганием же Святыни и храмов Божиих – поколебать веру, и нравы народные заразить буйством и злочестием. На сих надеждах основал он пагубные свои замыслы и с ними, наподобие тлетворной и смертоносной бури, понесся в грудь России. Весь Свет обратил глаза на страждущее Наше Отечество и с унылым духом чаял в заревах Москвы видеть последний день свободы своей и независимости. Но велик и силен Бог правды! Не долго продолжалось торжество врага. Вскоре, стесненный со всех сторон храбрыми Нашими войсками и ополчениями, почувствовал он, что далеко дерзкие стопы свои простер и что, ни грозными силами своими, ни хитрыми соблазнами, ни ужасами злодейств, мужественных и верных Россиян устрашить и от погибели своей избавиться не может. После всех тщетных покушений, видя многочисленные войска свои повсюду побитые и сокрушенные, с малыми остатками оных – ищет личного спасения в быстроте стоп своих: бежит от Москвы с таким уничижением и страхом, с каким тщеславием и гордостью приближался к ней. Бежит, оставляя пушки, бросая обозы, подрывая снаряды свои и предавая в жертву все, что за скорыми пятами его последовать не успевает. Тысячи бегущих ежедневно валятся и погибают. Тако праведный гнев Божий карает поругателей Святыни Его! Внимая с Отеческим чадолюбием и радостным сердцем сим великим и знаменитым подвигам любезных Наших верноподданных, в начале приносим Мы теплое и усердное благодарение Источнику и Подателю всех отрад, Всемогущему Богу. Потом торжественно, от лица всего Отечества, изъявляем признательность и благодарность Нашу всем Нашим верноподданным, яко истинным сынам России. Всеобщим их рвением и усердием доведены неприятельские силы до крайнего истощения и, главною частию, или истреблены, или в полон взяты. Все единодушно в том содействовали. Храбрые войска Наши везде поражали и низлагали врага. Знаменитое дворянство не пощадило ничего к умножению государственных сил. Почтенное купечество ознаменовало себя всякого рода пожертвованиями. Верный народ, мещанство и крестьяне показали такие опыты верности и любви к Отечеству, какие только Русскому народу свойственны. Они, вступая охотно и добровольно в ополчения, в самом скором времени собранные, явили в себе мужество и крепость приученных к браням воинов. Твердая грудь их и смелая рука с такою же неустрашимостью расторгала полки неприятеля, с какою, за несколько перед тем недель, раздирала плугом поля. Таковыми наипаче оказали себя под Полоцком и в других местах С.-Петербургские и Новгородские дружины, отправленные в подкрепление войск, вверенных графу Витгенштейну. Сверх того, из донесений Главнокомандующего и других генералов с сердечным удовольствием видели Мы, что во многих губерниях, а особливо в Московской и Калужской, поселяне сами собою ополчались, избирали из себя предводителей и не только никакими прельщениями врагов не бывали уловлены, но с мученическою твердостию претерпевали все наносимые им удары; часто приставали к посылаемым отрядам Нашим и помогали им делать поиски и нападения. Многия селения скрывали в леса семейства свои и малолетних детей, а сами, вооружась и поклявшись перед Святым Евангелием не выдавать друг друга, с невероятным мужеством оборонялись и нападали на появляющегося неприятеля, так, что многия тысячи оного истреблены и взяты в плен крестьянами и даже руками женщин, будучи жизнию своею обязаны человеколюбию тех, которых они приходили жечь и грабить. Толь великий дух и непоколебимая твердость всего народа приносят ему незабвенную славу, достойную сохраниться в памяти потомков. При таковых доблестях его, Мы вместе с православною Церковию, и Святейшим Сѵнодом, и Духовенством, призывая на помощь Бога, несомненно надеемся, что, если неукротимый враг Наш и поругатель Святыни не погибнет совершенно от руки России, то, по крайней мере, по глубоким ранам и текущей крови своей почувствует силу ея и могущество. Между тем, почитаем за долг и обязанность сим Нашим всенародным объявлением изъявить перед целым Светом благодарность Нашу и отдать должную справедливость храброму, верному и благочестивому народу Российскому».

Неприятельская армия в это время – 10 ноября – в полном разстройстве достигла села Толочина, в четырех переходах до реки Березины. Наполеон, имея всего 36.000 войска, получил известие, что Чичагов, заняв предмостное укрепление у города Борисова, готовится преградить ему переправу. По его приказанию, маршал Удино искусными демонстрациями отвлек Чичагова на целый переход к югу. Это дало возможность начать переправу через Березину по понтонным мостам у Студянки, в 18-ти верстах севернее Борисова, где стоял только слабый русский отряд. 14 и 15 ноября происходила переправа. 16-го числа подошедшие Чичагов и Витгенштейн атаковали неприятеля на обоих берегах реки. Французы понесли страшный урон, как от огня нашей артиллерии, так и от давки на мостах. Многие падали в воду и гибли в холодных водах Березины. Только гвардия успела, в количестве 10.000 человек, перейти в порядке русскую границу. Остальные части разрозненно и в малом числе добирались до нее. Наполеон в Вильне бросил войска и спешил выбраться из пределов России.

28 ноября русские войска заняли Вильну, 30-го прибыл туда Кутузов. 11/23 декабря император Александр въехал в этот город, оставленный им полгода назад. Фельдмаршал Кутузов награжден был орденом св. Георгия первой степени. 12 декабря государь сказал собравшимся во дворце генералам: «Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу». В день Рождества Христова вся Россия благодарила Господа за свое спасение от вражеского нашествия. Изданный в этот день манифест Государя заканчивался так: «Итак, да познаем в великом деле сем Промысл Божий! Повергнемся пред святым Его престолом и, видя ясно руку Его, поразившую гордость и злочестие, вместо тщеславия и кичения о победах наших, научимся из сего великого и страшного примера быть кроткими и смиренными законов и воли Его исполнителями, не похожими на отпавших от веры осквернителей храмов Божиих, врагов наших, которых тела в несметном количестве валяются пищей псам и враньям! Велик Господь наш Бог в милостях и в гневе Своем!».

В другом манифесте, подписанном в Вильне 25 декабря 1812 года, Государь говорил:

«В сохранение вечной памяти того безпримерного усердия, верности и любви к отечеству, какими в сии трудные времена превознес себя народ Российский, и в ознаменование благодарности нашей к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели, вознамерились Мы в первопрестольном граде Нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа».

В конце знаменательного 1812 года император Александр говорил в Вильне польке, графине Тизенгаузен, вышедшей потом замуж за француза, графа Шуазель-Гуфье, воспоминания которой печатались в 1877 году в «Русской Старине»:

«О, мои бородачи, они гораздо лучше нас! Они сохраняют патриархальные нравы, веру в Бога и безграничную преданность своему государю. Надо быть на моем месте, чтобы ясно представить себе, какая ответственность лежит на государе, чтобы понять мои чувства, когда я думаю о дне, в который мне придется отдать отчет за жизнь каждого солдата! Нет, престол – не мое призвание: если бы я мог с честью изменить мое состояние, я бы охотно на это согласился».

В приказе Государя по армии от 25 декабря говорилось:

«Воины! Храбрость и терпение ваши вознаграждены славою, которая не умрет в потомстве. Имена и дела ваши будут переходить из уст в уста, от сынов ко внукам и правнукам вашим, до самых поздних родов. Хвала Всевышнему! Рука Господня с нами и не оставит нас. Уж нет ни одного неприятеля на лице земли нашей. Вы по трупам и костям их пришли к пределам Империи».

Уместно привести суждения о русском народе в 1812 году двух известных иностранцев, вблизи его наблюдавших. Опубликованы они были в «Русской Старине» (август и сентябрь 1896 г).

Сардинский посланник Жозеф де-Мэстр писал в «Корреспонденс Дипломатик»: – «В течение этого памятного года русские заслужили великую славу, не подлежащую никаким обсуждениям. Слава эта заключалась в столь большом патриотизме, в такой преданности и любви к Отечеству, что ничто на свете не могло их поколебать».

Швед, граф Густав Армфельд, с 1809 года ближайший сотрудник императора Александра по финляндским делам, писал 12 ноября Эренстрему: «Русский народ превзошел Испанию и покрыл себя незабвенной славой. Неисчислимы те жертвы, которые были принесены русскими из любви к Богу, своему дорогому отечеству и обожаемому монарху. Что за народ эти русские! Каким духом национальности воодушевлены они! Я не позволяю себе ни на минуту сравнивать все то, что я пережил, все воспоминания мои, которые одно за другим, подобно туманным картинам, проходят перед моим воображением, со всем тем, что мне пришлось видеть в России».

В Вильне решался вопрос о будущности Европы. Кутузов и некоторые другие считали, что Наполеон более не опасен России. Он может даже принести пользу, держа в страхе Англию, боявшуюся усиления России. Кутузов еще в Тарутине, в разговоре с русским генералом, высказался так: «Мы никогда, голубчик, с тобою не согласимся; ты думаешь только о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдет на дно моря, я не охну» (выдержка из записок А. Ф. Воейкова, приведенная Шильдером).

Император Александр говорил: «Наполеон, или я, но вместе мы царствовать не можем». Незадолго до отъезда в Вильну он беседовал с фрейлиной Р. С. Стурдза о Наполеоне, вспомнил его разсуждения в Тильзите, многому его научившия. «Неужели, государь, мы не обезпечены навсегда от всякого подобного нашествия?» – спросила его Стурдза. – «Разве враг осмелится еще раз перейти наши границы?» – «Это возможно», ответил Александр, «но если хотеть мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже; в этом я глубоко уверен».

Выражением тогдашнего несогласия Государя с Кутузовым относительно заграничного похода служит его письмо к бывшему воспитателю, князю Николаю Ивановичу Салтыкову, тогда председателю Госуд. Совета, который был поставлен им во главе управления империей на время его отсутствия: «Слава Богу, у нас все хорошо, но несколько трудно выжить отсюда фельдмаршала, что весьма необходимо. Пребываю навек вам доброжелательным. Александр. Вильна. 16 дек. 1812 г.».

* * *

1/13 января 1813 г. последовало Высочайшее повеление о переходе войск через границу. В приказе Государя по армии говорилось:

«Пора положить предел нестерпимому кичению, которое, несмотря на собственную свою и других земель пагубу, хочет реками крови и грудами костей человеческих утвердить господство над всеми державами... Мы стоим за веру против безверия, за свободу против властолюбия, за человечество против зверства. Бог видит нашу правду. Он покорит под ноги наши гордого врага и посрамит ползающих к стыду человечества перед ним рабов».

Кутузов, выступая в поход, требовал от войска не обижать население и вообще вести себя вне пределов отечества так, как подобает вести себя русским воинам. Приказ заканчивался следующими словами:

«Герои! Монарх отдает справедливость заслугам вашим и щедро награждает ваши отличия; признательное отечество благословляет своих избавителей и молится за нас Богу. Заслужим же благодарность иноземных народов и заставим Европу с чувством удивления воскликнуть: «Непобедимо воинство русское в боях и неподражаемо в великодушии и добродетелях мирных!» Вот благородная цель, достойная героев; будем же стремиться к ней, храбрые воины!»

Иохан Шерр, в книге своей «Блюхер, его время и его жизнь» (1863), отвечая на свой вопрос отважилась ли бы тогда Пруссия на войну с Наполеоном, учитывая неопределенную позицию Австрии, говорит: «Нет и еще раз нет... Без Александра не было бы войны 1813 года». Известный прусский фельдмаршал Гнейзенау, современник тогдашних событий, высказывался так: «Если бы император Александр по отступлении Наполеона из России не преследовал завоевателя, вторгнувшегося в его государство, если бы он удовольствовался заключением с ним мира, то Пруссия поныне находилась бы под влиянием Франции, а Австрия не ополчилась бы против последней. Тогда не было бы острова св. Елены, Наполеон был бы еще жив, и один Бог знает, как бы он выместил на других те невзгоды, какие ему пришлось вынести в России. – Русскому союзу мы обязаны нашей настоящей независимостью».

1/13 января 1813 года император Александр с князем Кутузовым, отслуша молебен, перешли Неман у Мереча и вступили в Варшавское герцогство. Перед выступлением в поход император отдал приказ войскам: «Вы видели в земле нашей грабителей, расхищавших домы невинных поселян. Вы праведно кипели на них гневом и наказали злодеев! Кто-ж захочет им уподобиться? Если же, кто, паче чаяния, таковый сыщется, да не будет он русский! Да исторгнется из среды вас!.. Воины! сего требует от вас ваша православная вера, ваше отечество и царь ваш».

До этого, – 25 декабря ст. ст. 1812 года, – в обращении к жителям Варшавского герцогства, недавним приверженцам Наполеона, государь объявил им: «Вы опасаетесь мщения. Не бойтесь. Россия умеет побеждать, но никогда не мстит».

Во время продвижения армии император Александр получил письмо от князя Адама Чарторижского с предложением образовать особое польское королевство с великим князем Михаилом Павловичем во главе. «Я буду говорить с вами совершенно откровенно», отвечал ему государь. «Для того, чтобы провести в Польше мои любимые идеи мне, не смотря на блеск моего теперешнего положения, предстоит победить некоторые затруднения: прежде всего, общественное мнение в России – образ поведения у нас польской армии, грабежи в Смоленске и в Москве, опустошения всей страны оживили прежнюю ненависть. Затем, разглашение в настоящую минуту моих намерений относительно Польши бросило бы Австрию и Пруссию в объятия Франции...». Призывая к доверию к себе, говоря о верности своим прежним идеям, император решительно отклоняет мысль о брате Михаиле. «Не забывайте, что Литва, Подолия и Волынь считают себя до сих пор областями русскими и что никакая логика в мире не убедит Россию, чтобы оне могли быть под владычеством иного государя, кроме того, который царствует в ней».

Страшился Наполеона еще прусский король. Тест же Бонапарта, австрийский император, и его сподвижник Меттерних, с одной стороны, побаивались Наполеона, с другой же, – считали его несколько ослабленным. Они надеялись, без разрыва с ним, упрочить положение своего государства. Император Франц I удовольствовался приказом австрийскому вспомогательному корпусу, союзному Франции, отступать все далее перед русскими.

Фридрих-Вильгельм III, пребывая в Бреславле, не решался порвать с Наполеоном. На это отважился командир прусского вспомогательного корпуса, ген. Ганс фон-Иорк, подчиненный Макдональду. Французы всячески старались удержать его у себя. С ним же вел переговоры граф Дибич, наступавший на пруссаков, отходивших к Кенигсбергу. Посредниками в этом были, находившиеся в русском войске, немецкие патриоты Клаузевиц и граф Дона. 30 декабря (11 января), на мельнице близ Таурогена, Иорк заключил с Дибичем конвенцию, согласно которой прусский корпус должен был остаться нейтральным. В том же случае, если бы король не утвердил конвенцию, корпус обязывался два месяца не воевать с русскими. Король, опасавшийся корпуса Ожеро, занимавшего Берлин, предал Иорка военному суду. Русский отряд не пропустил королевского курьера с этим приказом к Иорку. В это же время последний получил поддержку со стороны сейма Восточной Пруссии, который, охваченный патриотическим чувством, призвал к поголовному вооружению ландштурм и ландвер. Король начал колебаться. 15/27 февраля прибыл в Бреславль выдающийся прусский государственный деятель Штейн, с поручением от императора Александра. 16/28 февраля подписан был Калишский договор, по которому оба императора вступили в тесный союз на защиту европейской независимости.

20 февраля 1813 года двадцатипятилетний майор, граф Александр Мусин-Пушкин, находясь в летучем отряде Чернышева и командуя тремя казачьими полками, вытеснил французов из Берлина и первый оповестил жителей о том, что Пруссия заключила союз с Россией. Недолго он был комендантом Берлина и заслужил общую любовь. Позднее в Берлине утвердился русский летучий отряд под начальством полк. Тетенборна. Отдельные казаки водили по городу толпы французских пехотинцев. Можно было наблюдать картину: казак, помахивая пикой и нагайкой, гнал целый батальон французов. Вскоре прибыли в Берлин граф Витгенштейн, затем Иорк. Берлинцы с грустъю узнали, что гр. Мусин-Пушкин 9/21 марта был смертельно ранен в сражении у Люненбурга. Погребен он был в Лудвиглусте, летней резиденции великих герцогон Мекленбург-Шверинских. Могила находится вблизи усыпальницы великогерцогской семьи, где на хорах устроена православная часовня.

Профессор Оскар Иегер в своей «Всеобщей истории» (т. 4) пишет, что в «новейшее время некоторые из немецких писателей стараются ослабить значение России и императора Александра в деле освобождения Германии. Но это опровергается уже самым характером движения германского народа и его подъемом духа против Наполеона, постепенно возраставшим по мере наступления русской армии к Висле, Одеру и т. д. – наступления, которое производилось безостановочно, начиная с 9 января 1813 г. (нов. ст.), т. е. со дня выступления русской армии из Вильны. Не следует забывать, что подъем духа в Германии был делом частных усилий народа и, прежде всего, прусского, который в данном случае не шел рука об руку со своим правительством, а опирался именно на ту мощную русскую помощь, которая явилась для него надежною опорою в это тягостное время... Правительство прусское примкнуло к народу значительно позже, когда уже частные усилия сгруппировались и объединились около наступающей русской армии и привели всеобщему возстанию Германии». Он приводит, вышеупомянутые слова Шерра, – «одного из безпристрастных немецких историков».

Австрия продолжала держать нейтралитет. В ея пределы – в Прагу – скрылся саксонский король Фридрих-Август, остававшийся союзником Наполеона. Последнему оставались верны немецкие князья Рейнского союза. Дания сохраняла союз с Францией.

Русско-прусские войска двигались на запад. 12/24 апреля главные силы союзников, под начальством Кутузова, появились на берегах Эльбы. Наполеон в это время производил наборы, создавал новое войско, вызвал из Испании маршала Сульта. Одновременно с появлением Кутузова на Эльбе, Наполеон выехал в том же направлении из Майнца.

Светлейший князь Кутузов еще 25 марта опубликовал в Калише воззвание от имени двух союзных монархов, в котором обещалось уничтожение Рейнского союза, освобождение Европы и возстановление Германии «в новой жизненной силе и единстве». Здоровье главнокомандующего стало сильно сдавать. В Бунцлау, в Силезии, он, простудившись, опасно заболел. Прусский король отправил к нему своего придворного врача, Гуфеланда. Государь и прусский король ежедневно навещали Кутузова, который, лежа на смертном одре, вручил императору Александру ключи крепости Торн, взятой Барклай-де-Толли.

По отбытии 9 апреля (н. ст.) монархов, Кутузов, питавший отвращение к лекарствам, перестал их принимать; он исповедался и причастился св. Таин. Незадолго до кончины, он еще заботился о сосредоточении сил союзников и давал наставления гр. Витгенштейну. 4/16 апреля фельдмаршал скончался. Фридрих-Вильгельм III воздвиг ему в Бунцлау памятник с надписью на русском и немецком языках: «До сих мест князь Кутузов-Смоленский довел победоносные русские войска, но здесь смерть положила предел славным делам его. Он спас Отечество свое и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословена память героя».

Император Александр обратился со следующим рескриптом к его супруге: «Судьба Всевышнего определила супругу вашему посреди громких подвигов и блистательной славы своей переселиться от временной жизни к вечной. Болезненная и великая не для одних вас, но для всего Отечества потеря!.. С вами плачу Я и плачет вся Россия. Бог да утешит вас тем, что имя и дела его остаются безсмертными. Благодарное Отечество не забудет никогда заслуг его, Европа и весь свет не перестанут ему удивляться и внесут его имя в число знаменитейших полководцев. В честь его воздвигнется памятник, при котором Россиянин, смотря на изваянный образ его, будет гордиться, чужестранец же уважит землю, пораждающую толь великих мужей. Все получаемое им содержание повелеваю производить вам»¹³.

Тело Кутузова, привезенное 11 июня в С.-Петербург, встречено было митр. Амвросием, прочим духовенством, генералитетом и сановниками. По пути следования гроба, народ выпряг лошадей и вез его на себе. 13 июня состоялось погребение его в Казанском соборе, на котором присутствовали вел. князья Николай и Михаил Павловичи. Архимандрит Филарет (Дроздов), будущий митрополит Московский, произнес проповедь на текст: «Благопоспешно бысть спасение рукою Его, и огорчи цари многии, и возвесели Иакова в делах своих и даже до века память его в благословение».

На докладе о месте погребения Кутузова государь написал: «Мне кажется приличным положить его в Казанском соборе, украшенном его трофеями». Опущен гроб был в могилу с левой стороны собора, против царских врат придела препп. Антония и Феодосия Печерских.

Кутузов говорил: «Разбить меня может Наполеон, но обмануть никогда». Иностранный писатель (Thomas, «Transformations»), писал: «Из всех генералов, современников Наполеона, только двое, во главе армий, были достойны померяться с Наполеоном – эргцгерцог Карл и Веллингтон. Осторожный и хитрый Кутузов был, однако, его самым опасным противником».

Заместителем Кутузова был назначен граф П. X. Витгенштейн. На время военное счастье снова вернулось к Наполеону. 20 апр. / 2 мая он выиграл сражение под Люценом. Союзная армия начала отступление от Эльбы. Саксонский король снова стал союзником Франции; он возвращался в Дрезден среди шпалер французских войск.

При отступлении от Люцена к Бауцену выделился своими умелыми действиями ген. Милорадович, за что возведен был в графское достоинство. Сражение под Бауценом, происходившее 9/21 мая, выиграл Наполеон. Отступление союзников произведено было в полном порядке. Победа не доставила французам трофеев. Наполеон негодовал: «Как после такой бойни не достигнуто никаких результатов! Нет пленных! Эти люди не оставят мне гвоздя».

Отступление особенно волновало прусского короля. Он говорил императору Александру: «Я ожидал иного. Мы надеялись идти на запад, а двигаемся на восток». Государь успокаивал его. Граф Витгенштейн замещен был гр. Барклай-де-Толли, который решительно занялся приведением армии в порядок. Определил он точно ея состав, пополнил запасы. Оружие было исправлено. Лошади и люди отдохнули; стали подходить резервы.

Неожиданным было предложение Наполеона заключить перемирие, обращенное сначала к императору Александру. Оно было принято союзниками. Наполеон намеревался вбить клин между Россией и Пруссией. Русский государь отказался вести отдельные переговоры. 23 мая / 4 июня заключено было в Пойшвице общее перемирие на 6 недель. Наполеон впоследствии считал это величайшей своей ошибкой. Император же Александр, из донесения генерала графа Шувалова, участвовавшего в переговорах с Коленкуром, герцогом Виченцским, выяснил, что ближайшие сподвижники Наполеона не верят в его конечный успех и изменяют ему. Коленкур говорил о слабости и разбросанности французских войск. Он советовал пустить казаков решительно ударить по тылам, нарушив тем сообщение армии с тылом. Чувствовалось желание Коленкура поражением Наполеона получить для Франции поскорее мир. Летучие отряды Тетенборна, и, в особенности, Чернышева доходили вскоре до Бремена и Касселя.

Австрия в это время развивала огромную дипломатическую деятельность. Посланцы Меттерниха вели переговоры с обеими сторонами. Наполеон мог бы привлечь Австрию на свою сторону, сделав ей крупные уступки. Он этого не пожелал. 28 июня в Дрездене Меттерних девять часов беседовал с Наполеоном. При выходе его из кабинета императора, на вопрос французских генералов: «Мир или война?», он ответил: «Клянусь вам честью, что у вашего государя ум зашел за разум».

В Рейхенбахе, до этой беседы, 15/27 июня австрийский уполномоченный Стадион подписал договор с Россией и Пруссией. Австрия приступала к Калишскому союзу. В середине июля Англия заключила договоры сначала с Пруссией, затем с Россией. Выработаны были совместные условия, которые и были предложены Наполеону, их не принявшему. С 12 июля в Праге заседал конгресс союзников. С ними была и Швеция. 31 июля / 12 авг. Австрия объявила войну Франции. На решение Австрии повлияли меры Барклая-де-Толли по благоустройству армии. Командование главной богемской армией поручено было князю Шварценбургу. Государь не считался главнокомандующим, но оказывал влияние на все движения армии, не смотря на присутствие австрийского и прусского монархов.

После окончания перемирия, союзники в отдельных сражениях одерживали победы над маршалами Наполеона. Но 15/27 августа последний нанес им крупное поражение под Дрезденом¹⁴. Союзники вынуждены были начать отступление, причем важнейшая дорога преграждена была корпусом маршала Вандамма. Его должны были подкрепить корпуса Сен-Сира и Мортье. Вследствие новых распоряжений, эти части туда не двинулись. 17 и 18 августа (ст. ст.) разыгралось большое сражение у селения Кульма (по-чешски – Хлумец). Главная роль выпала на долю русских войск, которыми непосредственно командовал герцог Евгений Вюртембергский, племянник императрицы Марии Феодоровны. Блестяще действовала русская гвардия, под начальством гр. Остерман-Толстого. Потеряв левую руку, он сказал: «Вот как я заплатил за честь командовать гвардией». Его заменил генерал А. С. Ермолов – начальник первой гвардейской дивизии, которой пришлось в этом бою принять на себя сильные удары многочисленного противника, чтобы дать возможность прочим войскам выбраться из гор на большую дорогу. Барклай-де-Толли вступил несколько позднее лично в командование всеми сосредоточившимися там войсками и не раз подвергался опасности. Император Александр и прусский король с высоты у Шлосберга наблюдали за сражением. Большое значение в выигрыше его имело своевременное появление в тылу французов, у деревни Ноллендорф, прусского корпуса ген. Фридриха Клейста. Французы были разбиты, Вандамм сдался. Барклай награжден был Государем Георгием I степени. Прусский король пожаловал Клейсту титул графа Ноллендорфского, всех же нижних чинов, участников сражения, наградил орденом Железного креста¹⁵.

В середине октября Бавария, заключив в Риде договор с Австрией, объявила войну Франции. Оправившиеся союзники, усиленные подошедшей русской резервной армией, под командой гр. Бенигсена, перешли в наступление, двигаясь к Лейпцигу. Там же сосредоточивал свои силы Наполеон. В главной квартире союзников государь признал неудачным план сражения, разработанный Шварценбергом. Тот настаивал на нем. Государь с неудовольствием сказал ему: «Делайте с австрийской армией, что хотите; что же касается русских войск великого князя Константина Павловича и Барклая, то они двинутся на правую сторону Плейссы, где должны находиться, а не в другое место». Сражение подтвердило справедливость высказанного государем.

Произошел ряд предварительных сражений под Лейпцигом. Во время сражения 4/16 октября при Вахау, Наполеон двинул в атаку кавалерию Неаполитанского короля Иоахима Мюрата, в составе 8.000 всадников. Атакующие приблизились к высоте, вблизи Госсы, где находился император Александр. Создалось очень опасное положение. «Все стоявшие близ Александра считали сражение проигранным, не отчаивался только государь», – пишет Шильдер. «Это была блистательнейшая из минут его военного поприща». «Я смотрел в лицо государю», пишет Данилевский, «он не смешался ни на одно мгновение и, приказав сам находившимся в его конвое лейб-казакам ударить на французских кирасир, отъехал назад не более как шагов на пятнадцать. Положение императора было тем опаснее, что позади его находился длинный и глубокий овраг, через который не было моста». В эту критическую минуту боя государь распорядился ввести в действие резервную артиллерию. Велел император подтянуть гвардейский корпус. Опасность была устранена. Наполеон, прорвав центр союзной армии, считал сражение выигранным. Но в итоге, по недостаточности сил, он добился малого¹⁶.

6/18 октября произошло генеральное сражение под Лейпцигом. Императоры Александр и Франц, король Фридрих-Вильгельм находились на поле битвы. Шведский кронпринц участвовал в бою. Ядро упало близко от государя; ему советовали отъехать, но он произнес любимое им выражение: «одной беды не бывает», добавив: «посмотрите, сейчас прилетит другое ядро». Действительно, вслед за сказанным им зажужжала граната, осколками ранившая нескольких конвойный солдат. «Император Александр», писал о высказывавшемся им во время боя очевидец, правдивый историк войны 1813–1814 г.г. немец Плото, «говорил так ясно, определительно и с таким знанием стратегических движений, что возбудил общее удивление». Шварценберг убедил Александра отказаться от удара во фланг неприятелю и оказался неправым. Государь, еще до окончания сражения, подехав к войскам гр. Витгенштейна, сказал им: «Ребята! Вы вчера дрались, как храбрые воины, как непобедимые герои; будьте же сегодня великодушны к побежденным нами неприятелям и к несчастным жителям города. Ваш государь этого желает, и если вы преданы мне, в чем я уверен, то вы исполните мое приказание».

Наполеон искусно руководил сражением, но проиграл его. Раньше времени был взорван французами мост через Эльстер. Часть войска попыталась достигнуть противоположного берега вплавь. Потонул начальник польских частей, князь Иосиф Понятовский. Монархи победители торжественно въехали в Лейпциг, приветствуемые населением. Среди пленных был саксонский король Фридрих-Август, отправленный под конвоем в Берлин. Сражение под Лейпцигом названо «битвой народов». Барклай-де-Толли – награжден титулом графа Российской империи.

Государь писал кн. Н. И. Салтыкову: «Благодарение Всевышнему. С душевным удовольствием извещаю ваше сиятельство, что победа совершенная. Битва продолжалась 4-го, 6-го и 7-го числа. До 300 пушек, 22 генерала и до 37.000 пленных достались победителям. Всемогущий Един всем руководствовал. Пребываю навек искренно Вас любящим. Александр. Лейпциг. Окт. 9, 1813 г.».

Победа эта освободила Германию до Рейна. В начале ноября – в составе 75.000 – французы, отступая, перешли Рейн при Майнце. Главная квартира союзников обосновалась во Франкфурте-на-Майне. Австрийскому императору хотелось, чтобы его войска первыми заняли этот древний имперский город. Но Александр разрушил его план. Русско-прусский кавалерии приказано было быстро продвигаться к городу, который и был занят ими. 24 окт. / 5 ноября государь прибыл туда и на следующий день встретил Франца у заставы города. Большинство войск там составляли русские кирасиры. Франкфурт в это время сделался средоточием политических дел. Все более выявлялось значение императора Александра: «Я видел», пишет очевидец, «в приемных комнатах государя, и королей, и владетелей, лишенных французами престолов своих, и членов Рейнского союза, которые незадолго еще отправляли войска свои против России. Австрийцы и пруссаки могли к ним иметь более или менее притязаний, но за безпристрастие Александра ручалось могущество его; они видели в России державу, которой не нужно было расширять свои пределы на их счет, а потому все обращались к государю, как к новому солнцу, возсиявшему на горизонте их» (Шильдер).

Во Франкфурте Меттерних составил план мира с Наполеоном, который не встретил возражений со стороны Англии и прусского короля. Через пленного французского дипломата барона Сент-Эньяна он был отправлен Наполеону. За продолжение войны стояли Александр, из пруссаков – командующий Силезской армией Гергард фон Блюхер и его начальник штаба ген. Гнейзенау. Наполеон медлил ответом. Сторонники войны восторжествовали. 1 декабря решено было вступить в пределы Франции со стороны верхнего Рейна. Государь выразил желание сохранения неприкосновенности Швейцарии. Австрийцы, без его ведома, вступили в Швейцарию. Получив сообщение об этом, государь выразился: «Это один из самых неприятных дней в моей жизни». В общем манифесте союзников говорилось, что война ведется не против Франции, а против насилия, которое Наполеон распространил за пределы страны. Как раз в это время Наполеон изъявил согласие на Франкфуртский проект мира.

6/18 января 1814 года русские войска присутствовали на совершении духовенством водоосвящения на Рейне. Состоялась переправа на противоположный берег.

Вторжение союзных войск во Францию. Наполеон оказывал сопротивление. По настоянию Меттерниха, в середине января (нов. ст.) возобновились переговоры. 5 февраля, при участии французского министра иностранных дел гр. Коленкура, открылась мирная конференция в Шатильоне. Союзники желали оставить Франции границы 1790 г., Наполеон настаивал на границах 1799 г. 24 февраля, в Люзиньи, перемирие в принципе было принято союзниками. Но Наполеон потребовал оставления Франции Бельгии. Это положило конец переговорам. Особенную твердость проявил император Александр, заявивший, что впредь ни с Наполеоном, ни с кем-либо из членов его семьи никаких переговоров вести не будет. Благодаря мужественному и царственному достоинству русского государя, которое подчеркивает историк Иегер, союз, едва не разсыпавшийся, закреплен был в Шомоне военным договором России, Англии, Австрии и Пруссии.

Наполеон, как раненый лев, отчаянно отбивался, переходя и в наступление. В середине февраля (нов. ст.), в ряде сражений, он нанес тяжелые поражения, наиболее тогда опасному своему противнику, Блюхеру. После первой крупной победы у Шампобера, он говорил, взятому в плен русскому генералу Полторацкому: «Я нанесу удар Блюхеру, от которого он не подымется, а затем, продиктую на Висле мир вашему императору». Вскоре им выполняется блестящий маневр – движение в Лотарингию, в тыл союзников. Этим он вызывает тревожное настроение у австрийского главнокомандующего. Щварценбергом созывается военный совет в Пужи, между Арси и Бриенном, на котором присутствуют император Александр и прусский король. Шварценберг проводит в совете свой план следования союзных войск за Наполеоном. После заседания удалось перехватить письма из Парижа, свидетельствовавшия о жажде мира в стране, в особенности в столице. Министр полиции Савари доносил Наполеону, что, в случае приближения союзной армии к Парижу, он не ручается за спокойствие в городе. Шварценберг все-таки плана своего не изменил.

Государь, вернувшись в свою главную квартиру в Сомепюи, призвал к себе графа Барклая, Дибича, Толя и кн. Волконского. Он сказал им: «По соединении обеих наших армий представляется нам два случая: первый идти на Наполеона и в гораздо превосходнейших силах атаковать его, а второй, скрывая от него наши движения, идти прямо на Париж. Какое ваше мнение, господа? – Государь прежде всего обратился к Барклаю, который, взглянув на карту, сказал: «Надобно бы со всеми силами идти за Наполеоном и атаковать его, как только с ним встретимся». – Генерал Дибич предложил: «отряд от сорока до пятидесяти тысяч к Парижу, а с прочими силами идти вслед за Наполеоном». – Тогда ген. Толь не мог удержаться и высказал противное мнение: «послать корпус в десять тысяч, преимущественно составленный из кавалерии, за Наполеоном, а с армиями Блюхера и Шварценберга идти форсированными маршами к Парижу». Когда же государь поддержал мнение Толя, Дибич сказал: «Если ваше величество хотите возстановить Бурбонов, тогда, конечно, лучше идти со всеми силами на Париж». Государь отвечал: «Здесь дело идет не о Бурбонах, а о свержении Наполеона» (Шильдер).

Государь разсказывал потом кн. А. Н. Голицыну: «В глубине сердца моего затаилось какое-то смутное и неясное чувство ожидания, какое-то непреоборимое желание предать это дело в полную волю Божию. Совет продолжал заниматься, а я навремя оставил его и поспешил в собственную мою комнату; там колена мои подогнулись сами собою, и я излил пред Господом все мое сердце». По окончании молитвы, даровавшей Александру «сладостный мир в мыслях, проникновение спокойствия», он поспешил в совет и в ту же минуту объявил ему непременное намерение идти немедленно на Париж». (приводимая Шильдером выписка из «Рус. Арх.» 1886 г.).

Надлежит отметить, что за несколько дней до совещаний государь принимал посланца французских роялистов, барона де Витроля, сказавшего ему: «Измените систему. Двигайтесь прямо на Париж, где не хотят более сражаться, где вас ждут, где вас зовут и где вас встретят с открытыми воротами и с распростертыми объятиями».

По окончании военного совета государь, в сопровождении своего штаба, нагнал войска. Он изложил прусскому королю и Шварценбергу свои доводы. Последний, не смотря на возражения многих лиц своего штаба, изменил прежния распоряжения. Генерал Винценгероде получил приказание движениями кавалерии отвлекать внимание неприятеля. Французский дипломат и академик Морис Палеолог, в своей книге об императоре Александре I, пишет, что с этого момента Наполеон проиграл кампанию и русский император нанес ему окончательный удар. Наполеон так отзывался об этом движении: «Это красивый шахматный ход... Я никогда не думал, что на это решится кто-либо из генералов коалиции».

13/25 марта у Фер-Шампенуаза произошел бой с войсками, двигавшимися на соединение с Наполеоном. Сражение было выиграно исключительно кавалерией и конной артиллерией. Александр лично распоряжался ходом боя против дивизий Пакто и Аме. Русские врезались в неприятельские каре, не хотевшия сдаваться. Грозила опасность полного уничтожения французов. «Чтобы остановить резню», пишет Шильдер, «государь, подвергая себя личной опасности, въехал в неприятельское каре с лейб-казачьим полком; напрасно многие напоминали Александру об угрожавшей ему опасности. «Хочу пощадить их», отвечал он. Пакто и прочие генералы были представлены императору, который хвалил выказанную ими храбрость и принял живое участие в судьбе пленных, которых на том одном месте было более 3.000 человек».

Утром 18/30 марта 1814 г. союзные войска подошли к самому Парижу. Государь отправил только-что взятого в плен капитана Пейра к главнокомандующему французскими войсками с предложением сдачи города. С ним был послан флигель-адъютант М. Ф. Орлов, которому император сказал: «Разрешаю вам прекращать огонь повсюду, где вы найдете это нужным. Я уполномачиваю вас, не подвергаясь никакой ответственности, прекращать самые решительные атаки и даже приостанавливать победу, чтобы предупреждать и отвращать бедствия. Париж, лишенный своих защитников и своего великого вождя, не в силах сопротивляться; я глубоко убежден в этом. Но Бог ниспослал мне власть и победу лишь для того, чтобы я доставил вселенной мир и спокойствие. Если мы можем достигнуть этого мира без борьбы, тем лучше; в противном же случае уступим необходимости и будем сражаться, потому что с бою или церемониальным маршем, на развалинах или в пышных палатах, но Европа должна ныне же ночевать в Париже». Орлов, описывая капитуляцию, пишет: «Государь, величественный и гордый, когда дело касалось интересов Европы, скромный и смиренный, как только дело шло о нем самом, либо о его славе, принимая на себя роль пассивного орудия Провидения, был действительным повелителем судеб мира. Разговор его носил отпечаток этих двух оттенков характера и выражал уверенность в победе, соединенную с отеческою заботливостью об участи побежденных врагов. По первым словам его я понял, что настоящий день долженствовал ознаменоваться решительной битвою и вслед затем великодушною капитуляциею».

В это время шел бой. В пятом часу пополудни французы потеряли все позиции, кроме Монмарта. После этого маршалы решили начать переговоры с Российским императором. Вел их с Мармоном Орлов, к которому присоединен был адъютант кн. Шварценберга гр. Пар. Во время переговоров русские, под командой гр. Ланжерона, взяли Монмарт.

Во время переговоров государь объезжал войска, поздравляя с победой. Тогда именно гр. Барклай де Толли был пожалован фельдмаршалом. В третьем часу пополуночи подписана была капитуляция. 19/31 марта рано утром император принял в Бонди парижскую депутацию. Морис Палеолог пишет, что депутаты не верили своим ушам, слыша от русского царя: «Не опасайтесь ничего ни в отношении ваших частных жилищ, ни в отношении ваших памятников... Солдаты не будут размещаться у обывателей, вы должны будете только снабжать их продовольствием. Ваши жандармерия и национальная гвардия продолжут нести полицейские обязанности... Я беру полностью столицу под свое покровительство... Я не имею врагов во Франции, вернее, я имею одного, но он не царствует больше... Я явился принести вам мир».

* * *

В 10 ч. утра Александр сел на коня и подъехал в Пантене к воротам Парижа. Там сосредоточены были русские войска, во главе с гвардией, а также австрийские, прусские, вюртенбергские и баденские части, стоявшия в параде у запертых ворот. Как только государь подъехал, ворота были отворены. Марш открывали гвардейские казаки и прусские кирасиры. За ними ехали император Александр, в кавалергардской форме, прусский король и князь Шварценберг. Парижане особенно восторженно приветствовали русского царя. «Мы долго ждали вас», – раздался крик из толпы. – «Ваши войска виноваты в моем промедлении. Их храбрость помешала мне поспеть раньше» – ответствовал император.

Подозвав генерала Ермолова и указав незаметно на ехавшего с ними кн. Шварценберга, Александр сказал ему по-русски: «По милости этого толстяка не раз у меня ворочалась под головой подушка», и затем, помолчав с минуту, спросил: «Ну, что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь, право, было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали за простачка». – «Не знаю, государь, отвечал Ермолов, «могу сказать только, что слова, которые удостоился я слышать от вашего величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному».

Государь писал фельдмаршалу графу Н. И. Салтыкову: «Приятнейшею обязанностию себе поставляю известить ваше сиятельство, что Промыслом Всевышнего Париж занят нами сегодня, после жаркого сражения под стенами сего города, вчерась бывшего, и в котором достались нам в руки два генерала, 71 пушка и два знамя. Жители нас встретили не как врагов, но как избавителей».

Впоследствии государь разсказывал кн. А. Н. Голицыну: «Наше вхождение в Париж было великолепное. Все спешило обнимать мои колена, все стремилось прикасаться ко мне; народ бросался целовать мои руки, ноги; хватались даже за стремена; оглашали воздух радостными криками, поздравлениями. Но душа моя ощущала другую радость. Она, так сказать, таяла в безпредельной преданности Господу, сотворившему чудо Своего милосердия; она, эта душа жаждала уединения, жаждала субботствования, сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться св. Таин; но в Париже не было русской церкви. Милующий Промысл, когда начнет благодетельствовать, тогда бывает безмерен в своей изобретательности; и вот, к крайнему моему изумлению, вдруг приходят ко мне с донесением, что столь желанная мною русская церковь явилась в Париже: последний наш посол, выезжая из столицы Франции, передал свою посольскую церковь на сохранение в дом американского посланника. И вот, сейчас же насупротив меня, французы наняли чей-то дом, и церковь русская в то же время была устроена; а от дома моего, в котором я жил уединенно, французы в тот же раз сделали переход для удобного посещения церкви...»

Император отказался от отведенного ему Елисейского дворца и принял предложение Талейрана, принца Беневентского, поселиться в его доме на улице Сен Флорантен. Там происходили совещания с союзниками, при участии Талейрана, относительно будущего Франции. Отречение Наполеона признано было необходимым. Выбор должен был быть сделан между регентством императрицы Марии-Луизы и реставрацией Бурбонов. Последнее решение горячо отстаивал Талейран, доказывавший, что надо опираться на принцип, перед которым стушуется оппозиция; таковой же воплощается в Людовике XVIII – легитимном короле. Александр высказал свое решительное мнение: регентство невозможно, так как отец останется непреодолимым препятствием для сына.

В Фонтенебло маршалы вели переговоры с Наполеоном, убеждая его отречься. В его распоряжении имелась еще 60.000 армия. Акту Сената о свержении его с престола и образованию правительства он не придавал значения. В конце концов, под давлением маршалов, он согласился отречься, но только в пользу сына. Граф Коленкур, маршалы Макдональд и Ней явились к императору Александру отстаивать династию Бонапарта.

О тогдашнем настроении Государя можно судить по тому же разсказу его Голицыну: «...Но прежде, чем я к тому (говению) приступил, душа моя была однакож, не без смущения: мне совершенно известно было, что, грозные еще своим отчаянием, полчища Наполеоновы стягивались в самом близком разстоянии от Фонтенебло; следовательно, союзные армии, так недавно вступившия в стены столицы, должны были вновь готовиться не для одного отдыха и наслаждения; мне скоро надлежало выводить их для нового боя, может быть, отчаяннейшего, чем все прежние; мне надлежало также принять меры, чтобы сдерживать и буйную чернь парижскую, могущую удобно зажигаться и волноваться даже от наималейшего успеха Наполеонова. Как же мне, говорю, было спокойно говеть, когда надлежало, может быть, в скорейшее время, выводить войска из Парижа».

Император внимательно и с волнением выслушивал в ночные часы доводы сподвижников Наполеона. В это время к нему явился адъютант кн. Шварценберга с сообщением, что французские войска, сосредоточенные около Ессона, под командованием маршала Мармона, сдались австрийцам. Конец колебаниям Александра. Он объявил своим собеседникам о решении союзников возстановить Бурбонов.

«Но и здесь», говорил государь Голицыну, «повторяю то же, что если кого милующий Промысл начинает миловать, тогда бывает безмерен в божественной своей изобретательности. И вот в самом начале моего говения, добровольное отречение Наполеона от престола, как будто нарочно, поспешило в радостном для меня благовестии, чтоб совершенно уже успокоить меня и доставить мне все средства начать и продолжать ходить в церковь».

По свидетельству Палеолога, государь, по объявлении своей и союзников воли маршалам, проявил удивительное великодушие. Он сказал, что прощает Наполеону все зло, причиненное им России, обещает, что на Эльбе тот будет полноправным монархом, денежно обезпеченным. «Если он не примет Эльбы и не найдет нигде убежища, пусть приезжает в мое государство. Я обставлю его великолепно. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы смягчить судьбу человека, такого великого и такого несчастного. Он может разсчитывать на слово Александра...» Палеолог, утверждая, что слова эти не были праздными, говорит о той борьбе, которую государю пришлось выдержать с союзниками, настаивая на отправке Наполеона на о. Эльбу и на материальном его обезпечении¹⁷. Талейран, пруссак Гарденберг и англичанин Кэстельре хотели отправить Наполеона на Азорские острова. Таковое поведение императора Александра Палеолог объясняет его говением и Светлым Праздником. Шильдер приводит сказанное государем Коленкуру о Наполеоне: «Я не питаю никакой злобы, верьте этому. Наполеон несчастен, и с этой минуты я прощаю ему то зло, которое он причинил России; но Франция, Европа нуждаются в покое, а с ним оне никогда не будут иметь его. Мы твердо стоим на этом решении. Пусть он требует для себя лично, чего ему угодно: нет такого убежища, которого не согласились бы предоставить ему. Если даже он пожелает принять руку, которую я протягиваю ему, пусть он пожалует в мои владения, где встретит великолепный и, что еще лучше, радушный прием. Мы подадим, он и я, великий пример всему миру, я – предлагая, он – принимая это гостеприимство». 25 марта (6 апр. н. ст.), в день Благовещения Пресвятой Богородицы, государь после всенощной исповедался, «прося у всех нас прощения с великим и трогательным смирением» (из воспоминаний Хомутова). «В Великий Четверг, 26 марта, император причащался с большим благоговением», – пишет Хомутов («Рус. Арх.» 1870).

23 марта ст. ст. парижский военный губернатор генерал барон Сакен отдал следующий приказ: «Государь император надеется и уверен, что ни один из русских офицеров, в противность церковным постановлениям, во все время продолжения Страстной недели спектаклями пользоваться не будет, о чем войскам даю знать. А кто явится из русских в спектакль, о том будет известно Его Императорскому Величеству».

Хомутов так описывает 29 марта (10 апр. н. ст.) первый день Святой Пасхи. После заутрени и обедни, отслуженной ночью в походной церкви, где присутствовали король прусский, кн. Шварценберг, баварец ген. Вреде и множество генералов всех наций, «в 12 час. дня был большой парад, и войска, прошед мимо Императора, стали на площади Людовика XV, или Конкорд, где кончил жизнь несчастный Людовик XVI. На этом амвоне совершено было молебствие за последния победы, за взятие Парижа и возвращение престола Бурбонам. Пушки выпалили сто один раз, радостные восклицания слышались со всех сторон «Да здравствует Александр Первый! Да здравствует Людовик XVIII!». У всех зрителей были слезы на глазах, и все единодушно преклонили колена перед милостивым Богом, единым подателем всех благ. После молебствия император обнял французских маршалов, сказав им, что русские в этот день всегда христосуются со своими друзьями».

Сам Александр так описывал это событие в беседе с Голицыным: «Еще скажу тебе о новой и отрадной для меня минуте в продолжении всей жизни моей; – я живо тогда ощущал, так сказать, апофеоз русской славы между иноплеменниками; я даже их самих увлек и заставил разделить с нами национальное торжество наше. Это вот как случилось. На то место, где пал кроткий и добрый Людовик XVI, я привел и поставил своих воинов; по моему приказанию сделан был амвон; созваны были все русские священники, которых только найти было можно; и вот, при безчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гетакомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением... Все замолкло, все внимало!.. Торжественная была эта минута для моего сердца; умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтобы на земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по короле французском. Русский царь по ритуалу православному всенародно молился вместе со своим народом и тем как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигло своей цели; оно невольно втолкнуло благоговение и в самые сердца французские. Не могу не сказать тебе, Голицын, хотя это и не совместимо в теперешнем разсказе, что мне даже забавно было видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтобы иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно: так оторопели французы от духовного торжества русских».

11 апреля (н. ст.) Наполеон подписал в Фонтенебло безусловное отречение от престола за себя и членов своей семьи. В ночь на 12-ое он пытался отравиться. Ему назначена была рента в размере двух миллионов фр. и предоставлен, с титулом императора, остров Эльба и 400 человек гвардии. 20 апреля он простился в Фонтенебло с гвардией и выехал на юг. Сопровождали его комиссары: по назначению Государя – ген.-адъютант, граф Павел Андреевич Шувалов, до этого охранявший императрицу Марию-Луизу по пути из Блуа в Рамбульэ, австриец генерал Коллер, пруссак гр. Вальбург-Трухсес и англичанин Кэмбель. Союзники опасались враждебного отношения к Наполеону в южных провинциях Франции, где население настроено было монархически. Как видно из письма гр. Шувалова к гр. Нессельроде от 15/27 апреля из Фрежюса, отвергшийся император подвергся впервые оскорблению 26 апр. в Авиньоне. Трагическое же положение создалось в деревне Оргон.

В письме от 16/28 апр. гр. Шувалов писал: «Когда мы подъехали к Авиньону, чтобы переменить лошадей, я спал и, точно во сне, слышал крики, раздававшиеся в действительности и заставлявшие меня грезить, что я присутствую при кавалерийской атаке; меня будят, я вижу карету Наполеона окруженною громадною толпою людей, кричащих, точно сумасшедшие: «Долой тирана!», «Да здравствует король!», «Долой Николая!» (мне передавали, что в одной из газет было напечатано, что его настоящее имя Николай). Наконец ямщикам удалось тронуться с места. Какой-то человек хотел заставить его слугу, помещавшегося на козлах, закричать: «Да здравствует король!». Вмешавшийся в дело граф Трухсес вывел его из затруднительного положения, но в Оргоне нас ожидало уже нечто совершенно иное. Подъезжая к нему, я увидел близ въезда в деревню громадную толпу, собравшуюся вокруг виселицы, поставленной высоко, с лестницей и со всем относящимся к делу. На виселице висел военный, весь окровавленный; на его животе виднелась надпись, содержащая самые ужасные ругательства по адресу Наполеона: таким образом, повешенный манекен должен был изображать его. Едва только остановились для смены лошадей, как я увидел толпу, опьяненную ненавистью и вином; она состояла из мужчин, женщин, детей, стариков, рычавших точно каннибалы; карабкавшихся на карету, в которой помещался Наполеон с графом Бертраном, и показывавших ему кулаки; их крики на провансальском наречии означали: «Откройте дверцы», «вытащим его оттуда», «отрезать ему голову», «сейчас же растерзать его на части». Дверцы были заперты на ключ. Генерал Коллер, я, де-Клам бросились из своих колясок; Коллер был схвачен за воротник, но ему, тем не менее, удалось оттеснить толпу с левой стороны кареты; я же, в расшитом мундире и с выставленной на показ русской кокардой, бросился к правой стороне. Я начал с того, что стал разсыпать удары кулаком направо и налево и, чтобы самому не удостоиться чести фигурировать в роли манекена, кричал, вместе с тем, что я русский; они приостановились на мгновение, и я воспользовался этим, чтобы обратиться к ним с речью, воздействовать на их сердце, пристыдить их поведением и тем, что они хотят запятнать себя преступлением, объект которого – человек и без того уже несчастный. Я был вынужден кричать во все горло, так, что сам слышал каждое сказанное мною слово; в конце концов я охладил их пыл: они сказали мне, что не сделают ничего дурного, но что необходимо, чтобы Наполеон знал их образ мыслей. Во время этой прекрасной речи удалось отправить карету, и лошадей пустили вскачь; я тоже сел в свою коляску и с трудом выбрался из громадной толпы, со всех сторон теснившейся вокруг меня с криками: «Да здравствуют наши освободители!», «Да здравствует великий Александр!», «Да здравствует король!». Наконец, я уехал, и эти крики сопровождали меня на большое разстояние. Я даю вам честное слово, что еслибы дверца кареты была открыта, то Наполеон, несомненно, заменил бы собою манекен, и не было бы никакой человеческой возможности воспрепятствовать этому. Через лье оттуда Наполеон вышел из кареты, велел своему кучеру пересесть в нее, сел на его лошадь и, в голубом камзоле и в круглой шляпе, с белой, как меня уверяли, кокардой, понесся вскачь. Так как я оставался несколько позади, то узнал об этом лишь на следующей станции; там собралась такая же толпа и, когда открыли карету и увидели, что его нет в ней, обшарили все коляски, чтобы найти его, бросили несколько камней: в Оргоне таким образом был разбит фонарь. Новый переодетый курьер пронесся через станции Пор-Рояль и Сен-Каналь и скрылся в комнате дорожной гостиницы, отстоявшей на одно лье от Экса и имевшей огороженный двор. Первое лицо, встреченное им, была хозяйка гостиницы, сказавшая ему: «А, значит Наполеон приедет скоро! Его увозят из Франции, но это опасно: он может вернуться; несравненно лучше было бы убить его; впрочем, ясно, что, коль скоро он будет на море, его утопят». Наполеон сам разсказывал нам об этом на следующий день за завтраком. Ночью предполагалось двинуться дальше.

«Представьте себе мое удивление, – писал далее Шувалов, – когда, поспав несколько часов, я вошел в комнату и увидел его стоявшим в мундире австрийского генерала, с одетой на голову фуражкой графа Трухеса с прусской кокардой и моею форменною шинелью на плечах. Мы выехали в полночь и в следующем порядке: впереди генерал Бертран и г-н Кулеваев – на месте Наполеона, затем я в маленьком кабриолете и, наконец, в небольшой коляске Коллера в две лошади – два австрийских генерала: Коллер и Наполеон. Как вам нравится этот трагический фарс? Кулеваев передаст вам много подробностей, забытых мною здесь».

После этих происшествий, Наполеон, который был подчеркнуто холоден с Шуваловым, стал относиться к нему хорошо.

«Я знаю, – писал Шувалов, что, повидимому, он был очень признателен за то, что Его Величество предложил ему убежище у себя, и что он заметил, что император Австрийский совершенно не подумал об этом». Наполеон 16/28 апр. сел в Фрежюсе на английский крейсер, на котором совершил свой переезд на о. Эльбу.

Шильдер пишет: «12/24 апреля Людовик XVIII отплыл из Дувра, сказав, при посещении им Лондона, принцу-регенту, что возстановлением своего дома на престоле Франции он, после Всевышнего Промысла, обязан советам принца, его благоразумным усилиям и непоколебимому постоянству английского народа. Король, конечно, умолчал о главном виновнике своего возвращения во Францию, купленного потоками русской крови; в этих немногих словах воцарявшегося монарха обрисовылась вполне будущая политика, которой намерено было следовать новое французское правительство, и мера той возмутительной неблагодарности, которую Людовик XVIII собирался выказать императору Александру за оказанные благодеяния. 17/29 апр. король прибыл в Компиень. Государь, узнав о прибытии его во Францию, выслал к нему на встречу генерал-адъютанта Поццо ди Борго с письмом, в котором советовал Людовику не уклоняться от либеральных идей, не забывать армии и даровать Франции свободные учреждения. Но этот совет не был оценен по достоинству и был принят весьма холодно; король удовольствовался неопределенным ответом. Тогда император Александр, по своей привычке оказывать личное воздействие на дела и руководясь желанием упрочить будущее спокойствие Франции, сам отправился в Компиень с целью уговорить Людовика согласиться на условия, предъявленные сенатом. Король, принимая императора, сел в кресло и предложил своему высокому гостю стул; затем он спокойно выслушал его, ничего не отверг, ничего не уступил, но зато много говорил о Всевышнем Промысле и могуществе великого начала законности».

Государь не скрыл неудовольствия от своих приближенных. Он сказал князю Волконскому: «Весьма естественно, что король, больной и дряхлый, сидел в кресле, но я в таком случае, приказал бы подать для гостя другое». Граф Нессельроде, сопровождавший императора в Компиень, высказался так: «король выказал неуместную надменность в отношении к государю, которому он был обязан возвращением престола; император был очень оскорблен этим поведением, и оно повлияло на последующия отношения обоих монархов».

Король продолжал держать себя подобным образом. Прибыв в Париж 3 мая н. ст., он завидовал популярности Александра среди французов и называл его «маленьким королем Парижа». Пригласив однажды к обеду русского и прусского монархов, он вошел в столовую первым и сел на почетном месте; когда же придворный служитель, подавая блюдо, подошел прежде всего к Александру, король громко вскричал: «мне, пожалуйста». Государь, вспоминая этот обед, говорил: «Мы, северные варвары, более вежливы у себя дома». В беседе с будущим государственным, деятелем, крайним роялистом гр. Жозефом Виллелем государь высказался так по поводу неуместного высокомерия короля: «Людовик XIV, во время своего наибольшего могущества, не принял бы меня иначе; можно было подумать, что он возвратил мне утраченный престол. Его прием произвел на меня то же впечатление, как и ушат холодной воды, который бы мне вылили на голову».

Государь посетил в Рамбульэ императрицу Марию-Луизу. Часто виделся он, к неудовольствию Людовика, с первой разведенной супругой Наполеона, императрицей Жозефиной, и установил дружеские отношения с ея дочерью от ея первого брака, королевой Гортензией. Когда Жозефина, после недолгой болезни, умирала в Мальмезоне, государь находился в соседней комнате. Русская гвардейская часть отдавала последния почести первой императрице Франции, которую отпевали в Рюеле, под Парижем.

Император Александр обещал первой депутации парижан сохранить памятники города. В день вступления союзных войск в Париж, толпа подстрекаемая роялистами, с криками: «долой Наполеона», двинулась к Вандомской площади, к колонне, увенчанной статуей Наполеона. Статуя была зацеплена веревками и народ пытался ее сбросить. По личному распоряжению государя, внезапно явился караул лейб-гвардии Семеновского полка, окруживший колонну. Чернь присмирела и разошлась. Позднее, во избежание подобных безпорядков, статуя Наполеона была снята.

Шильдер, говоря об отношении парижан к Александру, пишет: «Не легко было достигнуть полной, решительной победы и не оставить раздражения в побежденных, приобрести их любовь и уважение. Александр сумел одержать эту двойную победу. Даровитость, гибкость ума и твердость его воли явились в Париже в полной силе; все эти качества вполне соответствовали блестящей и трудной роли, выпавшей на его долю, – быть вождем государей и народов».

Выдающийся прусский государственный деятель Генрих фон Штейн, в своей переписке, так отзывался о деятельности государя в то время: «Благородный, возвышенный и доброжелательный образ действий императора Александра покоряет все сердца, насильно отрывает их от тирана, заставляет французов забыть, что в столице распоряжаются иноземцы... Император вел переговоры о внутренних делах Франции, руководясь самыми чистейшими, возвышеннейшими принципами. Он предоставил действовать высшим государственным учреждениям, он ничего не предписывал, не принуждал ни к чему, – он давал свободу действия, он охранял, не говорил, как владыка».

Префект полиции Паскье, имевший постоянные сношения с государем, писал в своих записках: «Замечали, что все исходит от Александра. Его союзник, король прусский, оставался незамеченным; его мало видели, он избегал показываться публично и сохранял всюду свойственную ему застенчивость, которая не могла придать ему особенного блеска. Александр, напротив того, ездил верхом по городу по всем направлениям и внимательно осматривал все общественные учреждения...»

18/30 мая 1814 г. заключен был в Париже мир. По свидетельству Палеолога, император Александр во время переговоров проявлял большую умеренность, заботился о будущем и желал, в интересах политического равновесия в Европе, иметь сильную Францию. Он противился Кэстерле, Меттерниху, Гарденбергу и военным, желавшим до крайности использовать победу союзников. Франции оставили границы 1792 года, с ничтожными приращениями. Контрибуции и возмещения убытков на нее наложено не было.

2 июня (нов. ст.) союзные государи покинули Париж. 5 июня город был оставлен иностранными войсками. Людовик XVIII стал хозяином своего государства.

* * *

Из Парижа император направился в Англию. 26 мая / 7 июня он высадился в Дувре, приветствуемый пальбой орудий и восторгом народа. Как только Александр и Фридрих Вильгельм вышли на берег и сели в экипажи, народ отпряг лошадей и повез на себе монархов в город. На следующий день рано утром царь инкогнито выехал в Лондон в коляске графа Толстого, за которого и был принимаем в пути. В путешествии его сопровождали фельдмаршал граф Барклай-де-Толли, атаман донских казаков граф М. И. Платов, граф Нессельроде и др. По пути следования свиты, по свидетельству будущего государственного секретаря В. Р. Марченко, в ней состоявшего, население угощало их выставленными наружу миндальными пирогами, окна домов были украшены именами Блюхера и Платова. Государя радостно приветствовали в Лондоне. Особою популярностью пользовались военные. 31 мая народ повез на себе, выходившего из церкви, Платова.

Государь остановился в новой части города в отеле, который занимала великая княгиня Екатерина Павловна. Лондон выбрал государя почетным гражданином. Шильдер пишет: «2/14 июня в Оксфордском университете происходило торжественное собрание, на котором императору поднесли диплом на звание доктора прав. Александр, обратясь к ректору, сказал: «Как мне принять диплом! Я не держал диспута». – «Государь», возразил ректор, «вы выдержали такой диспут против утеснителя народов, какого не выдерживал ни один доктор во всем мире». Барклай-де-Толли Лондон поднес шпагу, украшенную бриллиантами.

Целью поездки государя было желание привлечь на свою сторону Англию для совместных действий на предстоящем Венском конгрессе. Но, как он так и его сестра, не могли побороть недоброжелательное чувство к принцу регенту, будущему королю Георгу IV, правившему с 1811 г. государством. Отец последнего, король Георг III, окончательно помешался и ослеп. Регент, с юных лет отличавшийся безнравственным поведением, бросил свою жену Каролину, до замужества принцессу Брауншвейгскую, и открыто сожительствовал с леди Хертфорд. Подчеркнутое несочувствие всему этому со стороны императора Александра, усилило популярность последнего у англичан, и вызвало большое озлобление регента. Последний был обижен и тем, что его не наградили орденом Андрея Первозванного. Раздраженный регент заставил прождать 25 минут приехавшего к нему великого князя Николая Павловича, который на следующий день умышленно опоздал на 15 минут на парадный обед.

Меттерних, посланный императором Францем в Лондон, сумел использовать создавшееся там положение. Он сблизился с регентом и заслужил его расположение. Вскоре он сообщил императору Францу, что с каждым днем регент и английские министры придают все меньше значения русскому государю. Меттерних же получил от регента приглашение приехать вновь, вместе с прусским министром Гарденбергом, в целях выработки общего плана действий в Вене.

Император Александр, покинув Англию 11/23 июня, прибыл в Остенде. В Бельгии его горячо приветствовали. Ненадолго остановился он в Бадене, где после долгой разлуки виделся с императрицей Елисаветой, гостившей у матери в Браухзале.

12/24 июля государь прибыл в Павловск после полуторагодового отсутствия. Столица готовила торжественную встречу императору. Но уже 7 июля петербургский главнокомандующий генерал Вязмитинов получил следующий высочайший рескрипт: «Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приуготовления к моей встрече. Ненавидя оные всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Единый Всевышний причиною знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе.

«Перед Ним все мы должны смириться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов не делать. Пошлите повеление губернаторам, дабы ни один не отлучался от своего места для сего предмета. На вашу ответственность возлагаю точное исполнение сего повеления». Царь согласился на просьбу государственных учреждений принять наименование «Благословенного», но постановку памятника не разрешил. 14 июля государь присутствовал на торжественном молебствии в Казанском соборе. Торжественно встречена была 30 июля в С.-Петербурге вернувшаяся из похода первая гвардейская дивизия. Государь встретил гвардию у триумфальных ворот, сооруженных в честь ея подвигов, начавшихся на берегах Немана и закончнвшнхся в Париже.

2/14 авг. в Берлине, на улице «Унтер-ден-Линден», разставлены были столы, за которыми – гостями короля – сидели русские гвардейцы, позднее возвращавшиеся с похода, и их прусские соратники.

Отпраздновав день памяти Св. вел. кн. Александра Невского, государь выехал в Вену. По дороге он заехал 3/15 сентября в Пулавы к князю Адаму Чарторижскому. Княгине матери государь сказал: «...Теперь меня более всего занимает Польша. Ѣду на конгресс, чтобы работать для нея, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и один друг – это я. Если бы я хотел присоединить Галицию, пришлось бы сражаться. Пруссия соглашается возстановить Польшу, если ей отдадут часть Велико-Польши. А я хочу отдать польским провинциям около двенадцати миллионов жителей. Составьте себе хорошую конституцию и сильную армию тогда посмотрим». Из этих слов видно, что Александр в планах возстановления Польши, еще недавно воевавшей с Россией, готов был итти наперекор собственной Родине.

В начале октября н. ст. 1814 г. начались заседания Венского конгресса. В нем принимали участие монархи России, Австрии, Пруссии, Дании и ряд германских государей. Уполномоченными России были назначены бывший посол в Вене граф Разумовский, гр. Нессельроде, ближайший сотрудник имп. Александра по иностранным делам, посол в Вене гр. Стакельберг. Государь пользовался еще содействием по иностранным делам генерал-адъютанта Поццо ди Борго, бар. Анстета и гр. Каподистрия. Советовался император и с пруссаком бар. Штейном.

Сразу выяснились два трудных вопроса – польский и саксонский. Император Александр намеревался удержать за собою Варшавское герцогство, возстановив наименование Польского королевства. Князь Адам Чарторижский, находившийся в Вене не в качестве оффициального представителя русской политики, но только друга и советника государя, удивлялся настойчивости, высказанной императором Александром, при столь затруднительных обстоятельствах, в переговорах по польскому вопросу. Чарторижский писал, что «все кабинеты против него; никто не говорит нам доброго слова, не помогает нам искренно. Здешние русские тоже страшно негодуют и не извиняют императора; этот хор из своих и чужих старается перекричать один другого».

Государь мог разсчитывать только на поддержку Пруссии, притязания которой на присоединение Саксонии могло осуществиться лишь при поддержке России. Император Александр высказался за отдачу Пруссии части саксонских земель, взамен отошедших бы от нее, как он намечал, польских владений. Австрия, откажись она от Галиции, получала бы Ломбардию, Венецию, Иллирию и Далмацию. Против этого плана решительно возстали Меттерних и Талейран. Австрия не желала усиления России и Пруссии. Меттерних сказал Талейрану: «Мы менее расходимся с вами, чем вы полагаете; я обещаю вам, что Пруссия не получит ни Люксембурга, ни Майнца; мы также вовсе не желаем, чтобы Россия увеличивалась сверх меры; что же касается Саксонии, то мы употребляем все усилия, чтобы сохранить, по крайней мере, часть ея». Талейран, чуствовавший презрение к себе русского государя, еще так недавно, дорого оплачивавшего его измену Наполеону, особенно рад был помешать планам Александра. Палеолог, вспоминая, в связи с конгрессом, платные услуги Талейрана, приводит выдержки из его письма к императору Александру от 13 июня 1814 года, полного лести и выражения любви. Талейран, выступая по саксонскому вопросу, отстаивал принцип легитимизма, провозглашенный конгрессом. Палеолог, говоря о защите Талейраном прав короля Саксонского Фридриха-Августа, упоминает о получении им за несколько дней перед этим от последнего крупной суммы денег и добавляет, что он действовал по особому указанию короля Людовика XVIII, приходившегося двоюродным братом саксонскому монарху, остававшемуся до конца верным Наполеону. Мать Людовика была дочерью Августа III, саксонского курюрста и польского короля. Австрия и Франция вскоре заручились поддержкой английского представителя лорда Кэстельре. Англия, обязанная императору Александру устранением опаснейшего для нее врага, Наполеона, сразу же начала работать против усилившейся России, которой теперь опасалась. Одно время в Вене создалось очень сложное положение. Обострялось оно взаимным нерасположением императора Александра и Меттерниха. Пробовали даже бряцать оружием. Но войны никто серьезно не желал. Постепенно начали искать выхода в частичном земельном урезывании Саксонии в пользу Пруссии.

В середине октября государь совершил поездку в Венгрию. Михайловский-Данилевский, принимавший, в числе прочих, участие в ней, заносил в свой «рукописный журнал»: «Истинно дружеское обращение с нами венгерцев и их непритворное расположение к русским более и более меня к ним привязывали».

Отмечает он сочувствие царю местных сербов и других славян. Некоторые из последних говорили: «Мы приехали в Офен издалека, чтобы увидеть монарха славянского поколения. Все, что мы о нем слышали, уверяет нас, что он печать царей». Далее Данилевский пишет: «Неоднократно греческие духовные лица из Иллирии и Далмации имели у его величества в Вене аудиенцию, и когда замечено было, что сие не нравилось австрийскому двору, то после сего государь принимал их два раза втайне. Таким образом, однажды в темный вечер мне приказано было одного греческого исповедания архимандрита спрятать на дворе за стеною дворца и потом провести его скрытно к государю. Архимандрит, который видимо испросил эту аудиенцию вопреки приказанию венского двора, дрожал, чтобы его не узнали австрийские чиновники, находившиеся при нашем императоре».

В Вене политическая игра продолжалась. Особенно интриговал Талейран. Император Александр чувствовал, что ведется закулисная игра против него, но не предполагал, что она может зайти так далеко. Подкопная же работа велась Талейраном так удачно, что в декабре 1814 года он предложил Кэстельре подписать, совместно с Австрией, «маленькую конвенцию», с целью обезпечить права саксонского короля. «Конвенция, то-есть вы предлагаете союз?» – спросил его английский дипломат. Талейран ответил, что из этого может выйти союз, если Англия пожелает. Меттерних, Кэстельре и Талейран подписали 22 декабря / 3 января 1815 г. конвенцию, по которой Австрия, Англия и Франция обязывались выставить каждая по 150.000 войска, в случае войны, условиться насчет главнокомандующего и не иначе заключить мир, как с общего согласия. Положено было пригласить к участию в союзе Баварию, Вюртемберг, Ганновер и Нидерланды. Талейран возглагал еще надежды на Турцию и Швецию, учитывая, вероятно, недавно проигранные ими войны с Россией и возможное их желание реванша. Австрийский главнокомандующий, кн. Шварценберг, составил подробный план военных действий; он предполагал, что в марте 1815 г. начнет кампанию французская армия. Талейран, посылая конвенцию Людовику XVIII на утверждение, умолял его об ускорении сего и просил привлекать к этому делу людей, испытанных насчет тайны. Всю свою жизнь интриговавший, изменявший и продававшийся, он писал королю: «Теперь коалиция разстроена, и это навсегда. Не только Франция не изолирована более в Европе, но и располагает такою федеративною системою, что, кажется, и пятьдесят лет переговоров не могли бы вам доставить ее». Так говорилось о коалиции, победившей Наполеона, возвратившей Людовнку трон его предков, и закреплялся заговор против главного спасителя Европы! Император Александр не раз говорил: «Людская благодарность так же редко встречается, как белый ворон». Вскоре ему пришлось в этом лншний раз убедиться.

Прусский министр Гарденберг 8 февраля представил новый проект вознаграждения Пруссии. У Саксонии отрезывались земли с 850.000 жителей и принималось предложение Меттерниха предоставить Пруссии еще некоторые земли по Рейну. Австрия 10 февраля приняла этот план. Казалось, можно было разрешить и другие вопросы. В это время произошло событие исключительной важностн. Наполеон покинул о. Эльбу.

Меттерних, описывая это событие, говорит, что в ночь с 6-го на 7-ое марта 1815 года н. ст. у него происходило заседание уполномоченных пяти держав, закончившееся в три часа утра. Отправляясь спать, он запретил лакею будить его, если телеграммы поступят ночью. Несмотря на это, тот принес ему около 6 час утра депешу. На конверте значилось: «срочное» и посылал ее консул из Генуи. Не выспавшись еще, Меттерних не стал знакомиться с ея содержанием, но заснуть больше не мог. Около семи с половнной часов он вскрыл конверт и прочел следующее: английский комиссар на о. Эльбе Кембель прибыл в порт Генуи, чтоб ознакомиться, видел ли кто-нибудь Наполеона, исчезнувшего с острова. По получении отрицательного ответа, английский фрегат, не задерживаясь, снова вышел в море. Около восьми часов Меттерних был с докладом у императора Франца. Последний спокойно выслушал его и поручил ему осведомить императора Александра и короля прусского о готовности дать приказ австрийской армии двинуться в направлении Франции. Он высказал уверенность в поддержке обоих монархов. Так и случилось, когда Меттерних доложил им о случившемся. О приеме его государем Меттерних пишет: «Нам не пришлось долго обсуждать меры, которые следовало принять; решение последовало быстрое и категорическое. Уладив это дело, император сказал мне: «Нам остается еще окончить личную распрю. Мы оба христиане; наша святая вера заповедует нам прощать обиды. Обнимем друг друга, и пусть все будет предано забвению». Утром Меттерних собрал у себя министров четырех великих держав. Производились нужные приготовления. В то историческое утро положено было начало новой борьбе с Наполеоном.

Пять дней в Вене не было вестей о Бонапарте. Потом начали поступать сведения. Наполеон отплыл с о. Эльбы на корабле, носившем пророческое название «Иnсonstant» (непостоянный). 1 марта он высадился около Канн, имея 900 человек, вскоре возросших до 1.100. Население встретило его там холодно. Об этом имеется свидетельство, находившегося в тех местах, отца известного драматурга Викториена Сарду. Наполеон, помня свое путешествие по югу Франции, опасался следовать на Лион по главным дорогам. Он решил захватить Гренобль и по реке Роне добраться до Лиона. По мере продвижения, войско его увеличивалось все больше и больше. Маршал Ней, посланные против него королем, обещал через неделто привезти Наполеона в Париж в клетке. Когда же его войска встретились с Наполеоном, он сразу же перешел на сторону своего императора. Людовик XVIII 19 марта бежал в Лилль и обосновался вскоре в Генте (Нидерланды). Наполеон 20 марта вступил в Париж.

13 марта восемь держав опубликовали в Вене воззвание, обличавшее Наполеона, как врага и нарушителя спокойствия в мире. Россия, Австрия, Англия и Пруссия обязались выставить каждая по 150.000 солдат и прекратить военные действия не раньше лишения Наполеона возможности нарушать спокойствие. Англия, кроме того, обязалась предоставить этим державам пять миллионов фунтов стерлингов и три с половиной милл. германским государям, выставившим контингенты против Франции.

Император Александр двинул против Наполеона 167 тысяч человек, под командою гр. Барклая-де-Толли (постепенно армия увеличилась до 225.000). Русские войска находились в это время на берегах Немана и Вислы, и требовалось время для возвращения их к границам Франции. Борьбу с Наполеоном довелось вести английским и прусским войскам.

Наполеон, тотчас по прибытии в Париж, пробовал завязать сношения с императором Александром через свою падчерицу Гортенцию, к которой государь благосклонно относился в Париже, – но потерпел неудачу. Неожиданно в руках его оказалось средство, могущее поссорить Александра с союзниками. При поспешном бегстве короля и его чиновников из Парижа, был оставлен ими тайный договор от 3 января 1815 года, направленный против России. По одним данным он оказался в письменном столе Людовика; по свидетельству же Палеолога, – найден был в ящике стола чиновника министерства иностранных дел Жокура. Наполеон, ознакомившись с этим документом, отправил его императору Александру с оставшимся в Париже секретарем русской миссии Бутягиным. Последний 27 марта / 8 апреля вручил его в Вене государю.

Граф Иоанн Каподистрия, грек (с 1816 по 1822 г. – русский министр иностранных дел), разсказывал, что государь послал за ним, приказав явиться немедленно, не переменяя платья. Он нашел государя в кабинете. Александр ходил скорым шагом по комнате; уши у него горели (он был очень сдержан в выражении гнева; по мере того, как он сердился, уши его все более и более краснели). Государь остановился и, подойдя к письменному столу, сказал Каподистрии: «Вы были правы (он и Штейн); вот что я получил от Наполеона». Это был подлинный трактат и при нем письмо Наполеона, который указывал на ненадежность союзников Александра. Каподистрия прочел с омерзением, но без удивления этот возмутительный документ. «Какие же намерения Вашего Величества?» – спросил он. Помолчав немного, государь ответил: «Пока Наполеон будет жив и в силе, никогда не будет мира в Европе, а мир нужен истощенному человечеству; я все-таки пойду против него со всеми этими малодушными правительствами. Дело должно быть общее, или мы все пропадем. Пускай никто не знает, что этот трактат дошел до моего сведения» (Воспоминания гр. А. Д. Блудовой. «Рус. Архив» 1873 г.).

Государь, пригласив к себе бар. Штейна и ознакомив его с документом, имел в его присутствии объяснение с Меттернихом. Он показал последнему бумагу и спросил: «Известен ли вам этот документ?» Князь не изменился в лице и молчал. Придумывая себе оправдание, он хотел заговорить, но государь прервал его словами: «Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Теперь нам предстоят другия дела. Наполеон возвратился, а потому наш союз должен быть теперь крепче, нежели когда-либо». С этими словами Александр бросил трактат в пылавший подле него камин и отпустил обоих министров. Король баварский пришел к государю с извинениями. «Вы были увлечены; я забыл об этом деле» – последовал царственный ответ. Благосклонно принял Александр и извинения представителя нидерландского короля.

Шильдер пишет, что «в разговоре с Каподистрия император Александр выяснил ему свой взгляд относительно секретного договора – «Конечно», сказал государь, «люди, которые работали над этим соглашением, не разсчитывали, чтобы в настоящую минуту я признал его как бы не существующим. Тем не менее, я не скажу им ни слова и приказываю поступить точно так же. Достаточно будет, если я удвою бдительность в договоре, который будет заключен для возобновления войны и при открытии похода».

Государь председательствовал на военном совете союзников, выработавшем план кампании, началом которой назначено было 1 июня н. ст. 4 июня император прибыл в Гейльбронн на Некаре, избранный местом для русской главной квартиры. Но желая пребывать в средоточии военных действий, он через два дня переехал в Гейдельберг, где находилась главная квартира австрийцев. Там он ожидал приближения к Рейну своей армии.

Наполеон, собравший значительные силы, не пожелал защищаться во Франции и решил ударить на правый фланг противника. Таковой составляли две армии, сосредоточившияся в Нидерландах. Первой командовал герцог Веллингтон, второй – Блюхер, недавно пожалованный титулом князя фон-Вальдштадт. Наполеон задумал не допустить соединения противников. 2/14 июня он сосредоточил армию около Шарлеруа. На дороге оттуда в Намюр стоял Блюхер, на дороге в Льеж – Веллингтон. Ней завязал горячее сражение с последним, Наполеон же при Линьи вел бой с Блюхером и одержал победу. Преувеличив свой успех, он не преследовал пруссаков. Это дало возможность Блюхеру собрать силы и сообщить Веллингтону, что 5/18 он двинется к нему на помощь. В этот день Наполеон атаковал Веллингтона на высотах Сент-Жан, на юг от Брюсселя. Положение англичан и их союзников – ганноверцев, нассаусцев, брауншвейгцев и нидерландцев – было очень трудным. Нападения французов следовали одно за другим. В самое опасное время подошел прусский корпус Бюлова. Веллингтон, лично ведя войска, отбил встречной атакой последний резерв Наполеона – гвардию. Далее последовало окружение французов. Вырвавшихся из него преследовали пруссаки под начальством графа Гнейзенау. Гвардейские конные егеря окружили императора и вывели из сражения, но карета его была захвачена пруссаками. Под Ватерлоо – английское название селения – судьба Наполеона была решена.

13/25 июня Наполеон вынужден был, под давлением Палаты представителей, подписать в Елисейском дворце отречение в пользу сына. 7 июля н. ст. Блюхер занял Париж, 8-го июля вернулся в Париж Людовик XVIII. Против его дворца расположились лагерем пруссаки. Наполеон промедлил с выездом в Америку. Когда же он прибыл в Рошфор, гавань была заперта английским флотом. Наполеон написал письмо английскому регенту, отдаваясь под покровительство Англии. Капитан английского корабля, на который он вступил, принял его, как военнопленного. Английское правительство, с согласия своих союзников, назначило местом его заточения уединенный остров св. Елены в Атлантическом океане. 18 октября 1815 года корабль «Беллерфон» доставил туда бывшего императора.

Союзные государи известие из Ватерлоо получили 9/21 июня в Гейдельберге. Четвертый корпус русской армии к этому времени приближался к Рейну, переправа через который у Манхейма могла состояться не ранее недели. 25 июня Александр выехал из Гейдельберга в Париж, сопровождаемый сотней казаков. Путешествие это представляло опасность, т. к. положение не определилось, союзники в этой местности еще не укрепились. Французы же пытались создать партизанскую войну. 10 июля государь прибыл в Париж, где с нетерпением ожидали его Веллингтон и Гнейзенау, смущенные неприязненным отношением парижан к Бурбонам. 28 июня / 10 июля император прибыл в Париж и остановился в Елисейском дворце. Парижане взывали в восторге: «Вот Александр, вот наш избавитель». Конечно, на этот раз он не жил у Талейрана, проявившего такое вероломство в Вене. Остановился в Елисейском дворце.

В тот же день его посетил вернувшийся Людовик XVIII, разсыпавшийся в любезностях. Король, при первых своих сношениях с Веллингтоном и Блюхером, убедившийся в вожделениях победителей под Ватерлоо, нуждался в поддержке русского государя. Дружеская беседа их длилась два часа; установились добрые отношения. Вскоре стало известным, что Александр воспротивился желанию Блюхера взорвать Иенский мост, напоминавший о поражении Пруссии в 1806 году. Передавались сказанные последнему слова государя, что он достаточно удовлетворен тем что русские войска прошли в Париже по Аустерлицкому мосту. Иенский мост охранялся в 1815 году русскими.

12 июля начались в Париже мирные переговоры, участниками которых были лица, заседавшия ранее в Вене. Пруссия требовала от Франции огромных территориальных уступок. 20 сентября Гарденбергу и Гумбольдту удалось убедить других уполномоченных поддержать их требования. Французскому правительству предъявлен был ультиматум. Спасение Франции могло прийти только от императора Александра, который решительно высказался против лишения Франции завоеваний, сделанных Людовиком XIV, ссылаясь на заявление держав о том, что единственною целью войны было низвержение Наполеона и возвращение к порядку, установленному Парижским миром. Русский дипломат, ген.-адъютант, корсиканец граф Поццо ди Борго убедил Людовика XVIII уволить Талейрана, к которому, естественно, был нерасположен русский государь. Король легко согласился с этим, сам с презрением относясь к этому умному, но порочному и изменчивому государственному деятелю, отказавшемуся во время революции от епископства. Еще до его увольнения, Людовик обратился к императору Александру с горячим письмом, прося взять обратно предъявленные ему требования, столь ужасные для Франции и могущия вызвать отречение его от престола. Александр предъявил это письмо союзникам и убедил их отказаться от своих требований. Дальнейшие переговоры велись, главным образом, о временной оккупации некоторых департаментов.

После увольнения Талейрана, председателем Совета Министров и министром иностранных дел был назначен герцог Арман-Эммануэль-Дюплесси Ришелье, пользовавшийся особым расположением Александра. Принадлежа к историческому роду, отличаясь благородством и способностями, эмигрировавший в самом начал революции, Ришелье (1766–1822), по прибытии в Россию, участвовал в войне с Турцией, с 1803 г. был генерал-губернатором Одессы и Новороссийского края, много заботясь об их благоустроении. Государь убедил его принять назначение министром.

По Парижскому договору 8/20 ноября 1815 г. Франция понесла весьма умеренные земельные потери и сохранила границы 1790 г. Для обезпечения уплаты контрибуции в 700 милл. фр. и для охранения спокойствия страны, заняты были союзными войсками 17 крепостей в сев.-восточных департаментах. Пребывание войск, в числе 150.000 человек, было ограничено пятилетним сроком, который мог быть сокращен.

За несколько дней до Ватерлооской битвы, в Вене закончены были занятия Конгресса. 9 июня 1815 г. был заключен мирный договор. Он был позднее несколько дополнен и изменен, в соответствии с постановлениями Парижского мира 20 ноября. Россия получила герцогство Варшавское, за исключением Познани, и образовала из него Царство Польское. Галиция осталась за Австрией. Последняя, вместо Нидерландов и юго-западных немецких земель, получила Тироль с Зальцбургом, в Италии же – Ломбардию и Венецию. Главным приобретением Пруссии на востоке было отделение от Саксонии земель с 345-тью тысячами жителей. На западе большинство присоединенных к Пруссии земель (в Вестфалии и Прирейнской области) были населены католиками. Пруссия оказалась разделенной на большую – восточную и меньшую – западную, с соперничавшими средними и мелкими государствами. Англия получила в Европе Гибралтар, Мальту, Ионические острова, заняв господствующее положение в Средиземном море. Она удержала хлопчато-бумажные округи Нидерландской Индии, отдельные острова в Зап. Индии и Иль-де-Франс (о-в Св. Маврикие), на восток от Мадагаскара. Франция вынуждена была уступить герцогство Бульонское, крепости Филиппвиль и Мариенбург – Соединенным Нидерландам; Саарлуи, Саарбрюкен с окрестностями – Пруссии; левый берег Лаутера с городом Ландау – Баварии, часть Савойи и Ниццу – Сардинии. Франции оставили ея завоевания и приобретения до 1790 года. Испания и Португалия остались в прежних границах. Швеция вознаграждена была за отошедшую в 1809 г. Финляндию Норвегией, с тем, чтобы оба государства имели того же монарха. Дания, за свою преданность Наполеону, лишилась некоторых земель. В созданное, под скипетром Оранского дома, королевство Соединенных Нидерландов вошли старинные Бургундские земли, Голландия и Бельгия. Италия разбита была на несколько государств, в число которых входило Ломбардо-Венецианское, ставшее австрийской провинцией. Образован был Германский союз, состоявший из тридцати трех государств разных величин. Палеолог писал: «благодаря вмешательству царя существует еще Франция».

В то время, когда в Париже переговоры о мире были еще обостренными, император Александр произвел 10 сент. н. ст. парад своим войскам. Между Шалоном и Монтмирейлем, в долине Вертю, где на Каталунских полях в 451 году вождь вестготов Аэций остановил нашествие орд Атиллы, стояли в строю 150.000 русских победоносных воинов. Присутствовали австрийский император, король прусский, герцог Веллингтон и кн. Шварценберг. Государь лично предводительствовал армиею и салютовал союзным монархам. После смотра состоялся обед, на котором присутствовало 300 приглашенных. Император Александр провозгласил тост за мир Европы и благоденствие народов. На следующий день – 30 авг. память св. вел. кн. Александра Невского – там же совершен был торжественный молебен. Царь, вместе со своим воинством, возносил благодарение Господу. «Это был самый лучший день в моей жизни», говорил государь впоследствии, «никогда его не забуду. Мое сердце было полно любви к врагам. Я горячо молился за них. И, плача у подножия креста, я молился о спасении Франции».

Оккупационные войска во Франции подчинены были фельдмаршалу герцогу Веллингтону, главная квартира которого находилась в Камбре. Русским четвертым корпусом командовал ген.-лейтенант, ген.-ад., граф М. С. Воронцов, с 1823 года Новороссийский ген.-губернатор и наместник Бессарабской области, с 1844 года кавказский наместник и главнокомандующий, скончавшийся в 1856 году светлейшим князем и фельдмаршалом. Штабы дивизий, командуемых ген.-лейтенантами Удомом, Лисаневичем и Алексеевым, находились в крепостях Мобеже, Авеле, и Ретеле.

Император Александр покинул Париж 15/28 сентября. Палеолог пишет, что он оставлял Париж в другом настроении, чем в 1814 году. Он испытал там много разочарований, не чувствовал прежнего подъема. Французский историк Пьер де-ла-Горс писал после 1815 года: «Среди такого множества несчастий, столь тягостна была участь Франции, если бы не явилась ей спасительная помощь со стороны Александра. Он тоже мог испытывать раздражение. Но он был наделен великодушием. Прусская алчность покоробила его, он усмотрел в ней злоупотребление последней».

Незадолго до своего отъезда из Парижа государь составил акт Священного Союза. В редактировании его приняли участие А. С. Стурдза и гр. Каподистриа. Шильдер пишет: «Договор братского христианского союза, задуманного Александром и названного Священным союзом, состоял из трех статей, по которым союзники обязывались: 1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие, управлять подданными своими в том же духе братства для охранения правды и мира; 2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства, и 3) пригласить все державы к признанию этих правил и ко вступлению в Священный союз». 14/26 сентября 1815 года акт Союза был подписан в Париже тремя союзными монархами, при чем император Франц проявил большую сдержанность. Принц-регент высказывал одобрение по поводу содержания акта, но английское правительство не присоединилось к союзу из парламентских соображении. Не получили приглашения вступить в союз: римский папа и турецкий султан.

Из Парижа государь проехал в Брюссель, откуда вновь пересек Францию, направляясь в Дижон, где происходили маневры австрийской армии. Сопровождавший его Данилевский пишет: «На сем пространстве, заключающем в себе более пятисот верст, ни один вооруженный не сопровождал государя, не взирая на то, что мы ехали в земле неприятельской, где умы находились в чрезвычайном брожении. Жители мест, отдаленных от большой дороги, старые и малые, мужчины, м женщины, толпились на почтовых дворах, чтобы взглянуть на благодетеля Франции и спасителя ея, как они его называли, подавали ему просьбы и говорили о своих нуждах, как настоящему своему монарху».

В 1818 году на конгрессе в Аахене герцог Ришелье, опираясь на дружественное к нему отношение императора Александра, смог получить согласие держав вывести оккупационные войска на два года раньше назначенного срока. В ноябре этого года все они покинули страну. Граф Воронцов оставил по себе во Франции наилучшия воспоминания, как и, бывший в 1814 году военным комендантом Парижа, граф Фабиан Вильгельмович фон-дер Остен-Сакен (1752–1837), впоследствии князь и фельдмаршал. Император Александр после Аахенского конгресса произвел под Валансиеном смотр русским войскам, в октябре двинувшимся в поход в Россию.

Когда в 1825 году во Францию пришло известие о кончине императора Александра, виноградари окрестностей Эпернэ и Вертю (в Шампании) говорили графине Шуазель-Гуфье, урожденной графине Тизенгаузен: «Какое несчастье! Он ведь спас Францию. Он, сударыня, был настолько же мил, насколько добр».

* * *

Наполеон на острове св. Елены не раз вспоминал поход в Россию. Он говорил: «Все чувства любви к отечеству и веры были возбуждены в русских; легко было предвидеть, что за трудностями и лишениями, которые мы терпели в Литве, последуют все ужасы народной войны. Нам предстояла новая Испания, но Испания без границ, без городов, без способов сообщения. Мы не могли встретить в России новую Сарагоссу, потому что деревянные, обшитые тесом дома не могли устоять против пальбы и огня; но нас ожидали затруднения еще более ужасные» («Рус. Стар.», 1893 г.).

Страдая в неволе, испытывая большия стеснения со стороны английского губернатора ген. Гудсона Лоу, Наполеон обращал свои взоры к императору Александру. В бумагах русского представителя в международной комиссии на острове св. Елены (с 1816 по 1822 г.г.), ген.-майора, графа А. А. де-Бальмена, имеются указания на это. 10 апреля 1818 г. он доносил в Петербург, что, состоявший при Наполеоне, граф Бертран сказал ему: «Император, удрученный горем, подверженный на этой скале безчеловечному обращению, всеми оставленный, хочет написать императору Александру, единственному своему заступнику...». Бальмен, на основании общих инструкций, не имел права принять письмо. 11 июля 1819 г. Наполеон, через графа Монтелона, передавал, что ждеть помощи от великодушия императора Александра. 15 апреля 1819 г. Бальмен писал: «Если бы мы были в России, говорят в Лонгвуде и господа и слуги, – нам было бы так же хорошо, как в Париже. У императора был бы замок, прекрасные сады, экипажи, приятное и избранное общество. Император Александр по великодушию не чета этим скверным англичанам...».

1 октября 1819 года Монтелон, будучи на скачках в Дидвуде, сказал Бальмену, по поручению Наполеона, что «Императорский русский двор им (Бальменом) внутренне доволен, и что вся Европа признала в последнем приложение неизменного правила Русских и всех честных людей: «Великодушие и деликатность в отношении побежденного врага». Скажите ему, что император Александр сохраняет ко мне лично дружелюбные чувства, которые независимы и всегда останутся независимыми от хода его политики» («Рус. Арх.», 1869 г.).

* * *

Историк С. М. Соловьев пишет¹⁸ «Прошло сто лет со дня рождения знаменитого исторического деятеля, слишком полвека после его кончины, и пора отозваться об его деятельности исторически, научно. Всякий исторический деятель, в известной степени, есть произведение своего века, и значение его деятельности определяется тем, как он содействовал решению задач своего времени относительно своего народа и относительно других народов, в обществе которых его народ живет, ибо эти две стороны неразрывно связаны. Мы видели, что духовный организм Александра I-го сложился под влиянием страшной политической бури, страшной борьбы между старым и новым, между разрушением и охранением. Обязанный по своему положению, принять самое деятельное участие в событиях, Александр, по свойствам своей личной природы, воспитания и положения, явился на поприще с требованиями соглашения, примирения, и здесь высказался деятель времени, ибо время требовало покоя, отдохновения после борьбы, возможности разобраться в развалинах и материалах, нагроможденных сильным движением.

Спокойное, равноправное соглашение правительств касательно установления внешних отношений между народами, спокойное и свободное, независимое установление внутренних отношений в каждом народе – вот основание системы молодого русского государя. Но перед ним предстал Наполеон, и прежде всего нужно было вступить в страшную борьбу с гением войны, с гением революции, стремившимся, посредством насилия, переменить вид Европы. Александр принял борьбу, которая представила небывалое в истории явление. С одной стороны необыкновенный военный гений и необыкновенные боевые средства, необыкновенное приготовление к бою, с другой – сознание, полученное жестоким опытом, что ничего этого нет в равной степени, и вместе с тем решение принять борьбу и вести ее до конца, не отступая ни перед какими жертвами, решение, показывавшее силу нравственных средств, давшую торжество в этой, повидимому, столь неравной борьбе. В истории человечества было вписано небывалое, по своему величию, явление. Военный гений дóрог для народов, когда он служит их защите, утверждению необходнмого для них значения, места среди других народов; но военный гений поставивший себе задачей, постоянным упражнением порабощение других народов, есть явление, вовсе неидущее к новой европейской истории, есть явление из мира древнего, языческого, и соперник этого военного гения, уничтоживший его темную деятельность, не пощадивший для этого никаких усилий и жертв, ведший неутомимо войну не для войны, не для покорения, а для освобождения народов, есть деятель по преимущественно новой европейской истории, деятель истории христианской».

«Россия имеет полное право гордиться такою деятельностью своего государя и видеть в ней деятельность свою, народную. Вошедши в общую жизнь европейских народов с большою силою, сь большим значением, Россия, по поводу важнейших событий этой жизни, должна была высказаться, выразить характер своих стремлений. Народ, чуждый завоевательных стремлений по природе и по отсутствию побуждений искать чужого хлеба, страна, по своей обширности довлеющая сама себе, – не могла явиться с завоевательными стремлениями, они высказались в защите народов от насилия сильного. Этот характер России выразился в XVIII веке, в Семилетней войне, в XIX, в более обширных размерах, в борьбе Александра с Наполеоном. После свержения Наполеона, Александр приступил к исполнению своей задачи, которую сознавал в начале царствования, о которой заявлял при каждом удобном случае. Мы видели, как трудна была эта задача, задача примирения и соглашения противоположных направлений и безпрестанно сталкивавшихся многоразличных интересов. Александр и здесь, в борьбе с препятствиями, обнаружил ту же твердость и выдержливость, какие показал в борьбе с Наполеоном; он явился неутомимым политическим бойцом, героем конгрессов, как Наполеон был героем битв. Европа после революционных бурь и военных погромов требовала прежде всего мира, спокойного улажения, хотя на первое время, всего перевернутого, переломанного во врема этих бурь и погромов. Отсутствие возможности общих мирных совещаний и отсутствие на этих совещаниях могущественного авторитета, примиряющего и соглашающего интересы, охраняющего все, что нуждалось в защите, в подпоре для существования и развития – отсутствие таких совещаний и авторитета на них повело бы к страшной смуте, к кровавым поминкам по революции и Наполеоне, к господству силы и насилия. От этого Европа была спасена неутомимою деятельностью Александра, Агамемнона среди царей, пастыра народов: названия эти сохранятся за ним в истории, в истории эпохи, знаменитой самою сильною совокупною деятельностью народов».

25 июня 1796 г. родился третий сын императора Павла I нареченный Николаем. Он был первым русским государем – Рюриковичем и Романовым, – носившим имя Святителя Мирликийского.

В день его рождения императрица Екатерина Великая писала о новом внуке своему постоянному заграничному корреспонденту Гримму. «Великая княгиня родила большущего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него – бас, и кричит он удивительно; длиною он один аршин без двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь свою в первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать так, как начал, то братья окажутся карликами пред таким колоссом». Через несколько дней она сообщала ему же: «Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что безпрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда восьмидневный ребенок не пользовался таким угощением: это неслыханное дело. У нянек просто опускаются руки от удивления. Он смотрит на всех во все глаза, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего». 6 июля он был крещен в придворной церкви духовником государыни Иоанном Памфиловым.

По случаю его рождения, Державин написал оду, в которой имелась пророческая строфа: «...Дитя равняется с царями...».

Фрейлина Нелидова позднее писала о нем императору Павлу в Вязьму: «Вы напрасно захотели составить себе понятие о красоте великого князя Николая, я поражена ею».

Император Павел особенно любил этого сына. Коцебу в воспоминаниях указывает, что когда княгиня Дашкова впала в немилость, то заступники ея придумали для ея помилования вложить прошение за пазуху младенца Николая. Император Павел, лаская ребенка, заметил эту бумажку. Он разрешил княгине переехать из Пошехонской избы в ея прекрасное имение Троицкое.

20 мая 1799 г. епархиальным архиереям послан был указ Святейшего Сѵнода: «По получении указа о благополучном выздоровлении от оспы их императорских высочеств благоверного государя и великого князя Николая Павловича и благоверной государыни великой княжны Анны Павловны, отправить Господу Богу благодарственное молебствие, с целодневным звоном в городских церквах».

Недостатки двора императрицы Екатерины Великой, в последние годы ея царствования, совершенно не коснулись Николая. Государыня скончалась через несколько месяцев после его рождения. Император Павел очень любил младших детей – Николая, Михаила и Анну, – ласково называя их «мои маленькие овечки». Мат, имп. Мария Феодоровна, строго следила за воспитанием младших сыновей. Строги были и воспитатели. Про воспитателя, курляндца ген. Ламздорфа, император Николай говорил, что он «внушал одно чувство – страх». Нередко, обвиняя его в лени, он наносил ему во время уроков болезненные удары палкой.

Поль Лакруа, написавший историю жизни и царствования императора Николая, пишет: «Будучи только десяти лет, Николай не только знал наизусть военную историю России, но объяснял ее и истолковывал ее таким ясным взглядом, который был выше лет его». Он же отмечает, что в телесных упражнениях Николай Павлович отличался: «быстротой и ловкостью движений, как и грациозною своей походкою».

* * *

Сохранилось много описаний императора Николая. Приведем некоторые из них. Лейб-медик будущего короля бельгийского Леопольда, Стокмар, тесно связанный и с английским двором, так пишет о 18-летнем великом князе Николае, посещавшем Англию: «Этот молодой человек чрезвычайно красивой наружности, в высшей степени привлекательный, выше Леопольда ростом, совсем не сухощав, но прям и строен, как молодая сосна. Черты лица его необыкновенно правильные; прекрасный открытый лоб, брови дугою, маленький рот, изящно обрисованный подбородок – все в нем красиво. Характера очень живого, без малешего принуждения или сдержанности, при замечательном изяществе манер. Он говорит по-французски много и хорошо, сопровождая слова свои грациозными жестами. В нем проглядывает большая самонадеянность, при совершенном отсутствии притязательности. Говорить он умеет всегда приятно, и у него особая способность быть любезным с дамами. Когда хочет придать своим словам особую выразительность, он несколько поднимает кверху плечи и взглядывает вверх с некоторой аффектацией. Кушает он очень умеренно для своих лет и ничего не пьет, кроме воды. После обеда, когда графиня Ливен (супруга русского посла) села за фортепьяно, он поцеловал у нее руку: нашим Английским дамам это показалось очень странно, хотя, конечно, всякая желала бы себе того же. «Что за милое создание!» – воскликнула лэди Кембель, строгая и чопорная гофмейстерина. – «Он будет красивейший мужчина в Европе!» Он пробыл день и на другое утро Русские от нас уехали. Мне сказывали, что когда пришло время спать, люди Великого Князя принесли ему вместо постели и положили на кровать мешок набитый сеном; уверяют, что у него никогда не бывает другой постели».

Поляк-подолянин, дворянин Михаил Чайковский, принимавший участие в первом польском возстании, бежавший к туркам, ставший Садык пашей, потом вернувшийся в Россию, так передает свои впечатления о государе после турецкой войны 1828–1829 г.г. В Конде был смотр 2-му пехотному корпусу, под командой ген. Палена 2-го. Корпус представлявшийся государю называли «варненскими львами». Он пишет: «...Вошел государь; при нем были только генерал Витт и граф Станислав Потоцкий. Я должен сознаться, что ни один человек на свете не производил на меня бóльшего впечатления, чем император Николай; он был, в то время, во всем цвете красоты и царственного величия. По росту, осанке и выражению лица он казался владыкой мира. Лицо его загорело, только лоб, прикрытый козырком каски, был бел. Я не могу себе объяснить причины, но сердце невольно влекло меня к нему, я не мог наглядеться на него, в нем было какое-то обаяние и величие». «Обходя лазареты, государь с отеческой заботливостью разспрашивал где получены раны; но несколько раз он становился суровым, выговаривая смотрителям лазарета и даже некоторым докторам. Выражение его лица делалось тогда таким грозным, что я замечал, как дрожали окружающие, но в то же время он не произносил ни одного резкого слова, не возвышал голос. Это был истинный монарх, рожденный чтобы повелевать народами. На обратном пути государь уже не говорил так много, как прежде, а только сказал генералу Дибичу: – Неизлечимы, а надобно, чтобы вылечились... Император Николай Павлович произвел на меня столь сильное впечатление, что я постоянно думал: «Ах, если бы Польша имела такого короля! отчего поляки не группируются вокруг него и своим послушанием добровольно не снискают его расположения, его любви? Лучше бы им было!»

Близкая с царственным домом, графиня А. Д. Блудова, через отца хорошо осведомленная с вопросами внешней и внутренней политики России, ревностная церковно-просветительная деятельница на Волыни, писала в записках: «Матушка употребляет выражение «жалостливый», говоря о Государе Николае Павловиче. В самом деле, тогда (во время польской кампании – Н. Т.), как во время турецкой войны и во время Крымской кампании, он особенно нежно и человечно относился к человеческой жизни и не мог вполне радоваться удачным сражениям, которые, как ни много стоили крови, не полагали конца войне, т. е. кровопролитию. Дмитрий Васильевич Дашков, сопровождавший его во время турецкой кампании 1828 г., говорил по возвращении отцу, что тут, узнав Государя ближе, он глубоко полюбил его, видя на каждом шагу его доброе, сострадательное сердце и благородные порывы, его любовь к Отечеству и его сердечное сокрушение, когда было много убитых и раненых».

Князь А. В. Мещерский, будучи юнкером Оренбургского Уланского полка 6-ой кавалерийской дивизии, которой командовал его дядя, князь Ливен, описывает царя (на маневрах в 1838 г. на Бородинском поле): «Государь Николай Павлович стоял верхом на пригорке перед Бородинской колонной, пропуская мимо себя церемониальным маршем, без перерыва в продолжение 8 часов, все двести пятьдесят тысяч собранного в это время на Бородинском поле войска. Нельзя не удивляться его необыкновенной силе и энергии: он стоял все время недвижим на своем высоком коне, как великолепная мраморная статуя древнего рыцаря, не переменяя почти ни разу своего положения. В это время Николай Павлович перед своей грозной армией действительно изображал собою одного из тех легендарных героев-великанов, которых все воинственные народы любят воспевать в своих народных песнях. Лучше сказать: Государь Николай Павлович, в эту минуту, представлял собою поистине идеальный тип царя могущественной державы в Европе, каким он и был в то время в действительности».

Английский посол Лофтус писал в 1840 году: «...В императоре Николае было что-то удивительно величественное и внушительное; несмотря на его суровый вид, он поражал пленительной улыбкой, и его манеры были очень приятны. Вообще это был благородный, великодушный человек, и все близко его знавшие питали к нему преданную любовь. Его суровость объяснялясь не желанием его быть жестоким, а убеждением, что следовало в то время управлять всем светом твердой, железной рукой».

Чарльс Муррей, придворный, дипломат, писатель, состоявший с 1837 г. гофмаршалом двора английской королевы Виктории, сохранил описание пребывания государя в Лондоне в 1844 году. До этого он видел его в Эмсе в 1840 году. Муррей пишет: «Мне показалось, что он так же, как его любимец Орлов, потолстел, и что у него несколько поредели волосы на голове, но все-таки он оставался прежним благородным, величественным человеком, царем с головы до ног. Его лицо отличалось открытым выражением, и хотя глаза у него были очень подвижны, но в них скорее выражалась безпокойная наблюдательность, чем подозрительность». Государь 3 июня переехал в Виндзорский замок. «...Мы приготовили торжественную кровать для императора, но его камердинер отдал нам большой мешок в семь футов длины и четыре ширины, прося наполнить его соломой, и говоря, что Николай никогда не спал на другом ложе...».

К его особе приставлен был один из старейших пажей королевы, Кинерд, который прислуживал ему еще в 1817 году. Государь сразу узнал его. Вечером, в 11 час., увидя в своих комнатах Кинерда, он сказал: «Кинерд, много лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз; я тогда был молод, и мы весело проводили тогда с вами время. Я теперь дедушка. Вы, может быть, думаете, что я счастливый человек, так как я то, что люди называют великой особой, но я вам сейчас покажу, в чем заключается мое счастье». Говоря это, император открыл шкатулку и показал миниатюрные портреты императрицы и великих княжен. – «Вот, – сказал он, – источник моего счастия: жена и дети. Может быть, этого не следовало бы мне говорить, но нет в Петербурге красивее девушки, как моя дочка Ольга». Затем император простился с Кинердом, и тот вышел из комнаты со слезами в глазах: так его смутило оказанное ему императором неожиданное доверие...».

Муррей пишет далее: «Что же касается Николая, то если любезность и щедрость возбуждают популярность, то никто ея так не заслужил, как этот государь во время этой недели, которую он провел в Англии. Кроме 500 фунтов стерлингов, данных им на приз Аскотских скачек¹⁹ (что равняется капиталу в 15.000 рублей), он пожертвовал 1.000 фунтов стерлингов на фонд нуждающимся иностранцам, 500 фунтов ст. на сооружение памятника Нельсону и Веллингтону, да кроме того, роздал такие же суммы на добрые дела…». 9 июня государь отбыл. Муррей пишет: «Когда коляска отъезжала от замка, то Николай встал и кланялся королеве, пока не исчез из вида. По лицам всех присутствоваших я мог заметить, что он оставил по себе память, как о человеке, хотя немолодом, – ему было уже 48 лет, – но во всем цвете сил и полном смысле рыцаре...» Через 40 лет Муррей приписал к сказанному, вспоминая вечерние разговоры с государем в его аппартаментах, когда царь возвращался от королевы: «В этих беседах tete-a-tete он касался разнообразных предметов, говорил очень откровенно и часто упоминал о своем трудном положении, обязывающем его часто делать то, что ему вовсе не было по сердцу, и не раз повторял, что он пользовался настоящим счастьем, только в лоне своего семейства».

На другой день после отъезда государя из Лондона был там ежегодный бал в пользу проживавших в Лондоне неимущих польских выходцев, врагов России. Император Николай разрешил русскому послу бар. Бруннову отправить от своего имени приношение председательнице комитета герцогине Сомерсетской, сообщив ей, что государю угодно видеть в бале дело благотворительности, а не политическую демонстрацию.

Королева Виктория тогда же писала 4 июня 1844 г. бельгийскому королю Леопольду «Разумеется этот приезд великое событие для нас и знак большой к нам учтивости; здешний народ очень польщен визитом. Без всякого сомнения личность императора Николая сама по себе способна поразить каждого; он еще очень хорош, профиль его прекрасен, манеры исполнены достоинства и грации; он чрезвычайно вежлив, – даже приводит в смущение: до того преисполнен внимания и всяких роlitеssеs. Но выражение взгляда его строгое, какого я еще ни у кого не видала. На меня и на Альберта (супруг королевы – Н. Т.) он производит такое впечатление, как-будто этого человека нельзя признать счастливым, как будто на нем лежит тяжким, болезненным бременем громадная власть соединенная с его положением. Он редко улыбался, а когда появляется улыбка, она не говорит о счастьи. Но обращение с ним свободно и незатруднительно».

Королеву поразили мысли государя о воспитании детей и об отношении их к родителям: «Им следует внушать чувство возможно большего почтения, но в то же время и доверия к родителям, а не страха». Он говорил еще «что в настоящее время члены царственных домов должны стремиться стать достойными своего высокого положения, чтобы помирить с ним народное чувство».

По пути в Лондон государь остановился 14 (26) мая в Троицын день в Берлине в доме русского посольства. Прусский посол в Англии, либерал бар. Бунзен, в то время находился в Берлине. Он писал своей жене в Лондон: «В посольской церкви шла обедня и читались молитвы с коленопреклонением. Император остался у входа и, сделав знак, чтобы никто не вставал, сам опустился на колени...». Бунзен, присутствовавший во дворце в Шарлотенбурге на обеде, писал: «В каждом вершке виден в нем император».

В свою очередь баронесса Бунзен писала супругу о посещении государем 6 июня н. ст. скачек в Аскоте, день которых считался в Англии национальным праздником: «Прием, сделанный императору безчисленными толпами народа, был еще шумнее и торжественнее, чем накануне (на параде). Всеобщее внимание было обращено на него... Где он не показывается, всюду встречают его громкими восклицаниями. Статный и красивый мужчина всегда нравится Джон Булю – такова его национальная слабость. Кроме того Джон Буль польщен столь высоким посещением, таким знаком внимания, оказанным его королеве и ему самому. На скачках он причинил большое безпокойство своей свите, отделясь от нея и быстрыми шагами направившись один в самую середину толпы. Граф Орлов, бар. Бруннов напрасно пытались последовать за ним. Хотя он и отделялся от окружаюшего его народа высоким своим ростом и блестящим мундиром, но с трудом пролагал себе путь в толпе. Когда он возвратился к своей свите и заметил ея смущение, то засмеялся и сказал: «Что с вами? Эти люди не причинят мне никакого зла!» Всякий со страхом вспомнил о том, что могли предпринять поляки».

Лэди Блумфильд, близкая фрейлина королевы Виктории, будучи в 1846 г. женой английского посланника в Петербурге, писала о государе: «Он безспорно был самый красивый человек, которого я когда-либо видела, и его голос и обхождение были необычайно обаятельны».

Саксонский поверенный в делах граф Фицтум-фон-Экштедт заносил в свои записки в 1852 году: «Несмотря на 56-летний возраст императора Николая, вся его классическая фигура дышала юношеской силой. По такой модели Фидий мог бы изваять статую Зевса или бога войны. Вся наружность монарха имела нечто рыцарское и внушительное; я понял теперь, как стоявший предо мною колосс одним движением руки усмирял бунт на Сенной площади, вспыхнувший в 1831 г.»

* * *

Но всего только 59 лет удалось прожить государю. Примечательно, что русские государи, в особенности выдающиеся или царствовавшие в трудное время, долго не жили. Сорока четырех лет преставился великий стоятель за землю русскую св. благоверный великий князь Александр Невский. 39-ти лет скончался великий князь Димитрий Донской, 49-ти – царь Михаил Феодорович и 47-ми – Алексей Михайлович. Император Петр Великий умер, имея 53 года. Самодержавные монархи сами несут всю ответственность за судьбы своих государств. В непрестанном напряжении пребывает их совестливая душа. В особенности свойственно это русским православным царям. Огромная умственная работа, с затратой физических сил, ослабляет организм. В ином положении находятся конституционные монархи, которые только царствуют. Правят же за них партии, в лице ответственных перед ними и парламентами, министров. На глазах нашего поколения протекали исключительно долгия жизни и правления английской королевы Виктории, австрийского императора Франца-Иосифа, датского Христиана IX, шведских Оскара II и Густава V.

Императору Николаю I, в первые же часы своего царствования, пришлось начать горение, мужественно отстаивая Россию от тех страшных бедствий, которые грозили ей от преступного легкомыслия так называемых декабристов. Горение Царя завершилось через 30 лет, когда он защищал Отчизну, – на этот раз от врагов внешних, – которым была ненавистна Россия, возвеличенная им.

О замыслах тех, с которыми государю пришлось бороться на всех границах России, свидетельствуют слова министра иностранных дел Англии лорда Пальмерстона. В разгар Восточной войны он писал английскому послу в Вашингтоне: «Для меня идеальная цель войны заключается в следующем: Аландские острова и Финляндию возвратить Швеции; немецкие балтийские провинции передать Пруссии; ядро польского королевства возстановить, как барьер между Германией и Россией; Валахию и Молдавию отдать Австрии; Крым, Черкесия и Грузия отрываются от России; Крым и Грузию передать Турции, Черкесия становится независимой, либо подчиняется суверинетету султана».

В соответствии с этим, звучали и голоса прусской либеральной партии того времени, желавшей принять участие в нанесении удара России. Ея планы так передает, не сочувствовавший им, Бисмарк: «Расчленение России, отторжение от нея прибалтийских провинций, с Петербургом включительно, в пользу Швеции и Пруссии, а также возстановление Польши в ея максимальных границах, остаток же России должен быть расколот на Великороссию и Украину (независимо от того, что большая часть последней уже включалась в Речь Посполитую)...».

Войны, которые пришлось вести императору Николаю I с самого начала своего царствования, не были завоевательными. Он вынужден был возобновить войну с Персией, подстрекаемой англичанами, чтобы раз навсегда оградить Закавказье и Грузию от возможного, губительного для них, персидского владычества. Полученные после победоносной войны Россией ханства Эриванское и Нахичеванское стали надежной оградой. Война с Турцией велась для освобождения Греции и укрепления правового положения Сербии, Молдавии и Валахии, – этих единоверных стран. В итоге трудной двухлетней войны государь, добившись главной цели, удовольствовался присоединением кавказского берега Черного моря и одного из гирл Дуная. Австрийский дипломат Гентц, враждебный России, должен был признать умеренность России. Последняя, по его словам, могла потребовать уступки княжеств – теперешней Румынии – и Болгарии до Балкан, половины Армении и вместо 10 мил. червонцев – пятьдесят, при чем ни сама Турция не имела бы власти, ни ея добрые друзья желания воспрепятствовать этому. При императоре Николае I начато было планомерное покорение неспокойных горцев Кавказа, при чем он лично побывал там и давал указания. Шло при нем поступательное движение в средней Азии и русский флаг мирно был водружен на Амуре Невельским, которому император лично оказывал поддержку.

* * *

Российская империя впервые, по воле императора Николая I, получила образцово составленный свод законов (1833 г.). Соборное Уложение создано было за двести лет перед этим царем Алексеем Михайловичем. Одно это деяние выдвигает императора Николая в ряд крупнейших русских государей и дает ему право быть сравненным с императором Юстинианом. М. А. Балугьянский²⁰, известный законовед, разсказывал дочери, баронессе М. М. Медем, что 13 декабря 1825 г. он был принят государем, объявившим ему о вступлении на следующий день на престол. Принеся бюст императора Петра Великого, он сказал Балугьянскому: «Вот образец, которому я намерен следовать во время моего царствования». До этого же им было сказано: «Я желаю положить в основу государственного строя и управления всю силу и строгость законов» («Рус. Арх.» 1885 г. т. III).

При непосредственном участии государя проведены были мероприятия по упорядочению финансов. Установлена была определенная платежная единица – серебряный рубль. Государь долго лично разрабатывал этот вопрос. Составленная им секретная записка переписывалась наследником. Министр финансов, Канкрин, в секретном комитете, в котором, под председательством царя, разсматривались в его правление важнейшие вопросы, – сказал «Поистину, я совершенно остолбенел, когда вы, государь, изволили прислать записку и я ее прочел. Дай Бог – я скажу без всякой неприличной лести – дай Бог нашему брату, поседевшему в этих делах, уметь написать что-либо подобное». Слова эти в устах Канкрина были правдивы, т. к. при обсуждении записки, он не опасался подвергать критике отдельные ея положения. Когда он, в одном случае, выразился: «Впрочем, как Вашему Величеству будет угодно», государь сказал: «Здесь не об угодности дело, знаю, что если я велю то вы должны исполнить, а теперь вы собраны, чтобы разсуждать или просветить меня». По поводу же своей работы, он высказался так: «В прежнее время я должен был слепо и безусловно утверждать все представляемое мне по финансовой части, о которой не имел никакого понятия, но теперь, после 17-летних занятий, мне стыдно и совестно было бы не приобрести самому каких-либо практических познаний по этой части и продолжать верить, как прежде на слово».

Император Николай I считал «необходимейшим» преобразование крепостного права, но подходил к этому вопросу постепенно. П. Д. Киселев, с 1829 г. состоявший полномочным председателем диванов Молдавии и Валахии, сделавший весьма много для раскрепощения тамошнего крестьянства, по возвращении оттуда, был 9 мая 1834 г. принят государем, который особенное внимание обратил на часть доклада, касавшуюся этого вопроса. Император сказал Киселеву: «Мы займемся этим когда-нибудь, я знаю, что могу разсчитывать на тебя, ибо мы вместе имеем те же идеи, питаем те же чувства в этом важном вопросе, которого мои министры не понимают, и который их пугает. Видишь ли, – продолжал он, указывая рукой на картонки, стоявшия на полках кабинета, – здесь я со вступления моего на престол собрал все бумаги, относящияся до процесса, который я хочу вести против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крестьян во всей империи». Позднее в том же разговоре, вернувшись к этому вопросу, государь сказал: «Я говорил со многими из моих сотрудников и ни в ком не нашел прямого сочувствия; даже в семействе моем, некоторые были совершенно противны... По отчету твоему о княжествах я видел, что ты этим делом занимался и тем положил основание к будущему довершению этого важного преобразования; помоги мне в деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением для исполнения, и для того подумай, каким образом надлежит приступить без огласки к собранию нужных материалов и составлению проекта или руководства к постепенному осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу».

Император Александр II, чьим воспитанием лично руководил император Николай I, ознакомляя его с юных лет с государственными делами, получил от обожаемого им отца важнейшие материалы для преобразований, и людей которые смогли помочь ему в разработке и проведении их в жизнь. Перед Восточной войной Николай I говорил главному помощнику в этом деле, гр. П. Д. Киселеву, о крестьянском вопросе: «Три раза начинал я это дело, и три раза не мог продолжать его; видно, это перст Божий». Либеральный Б. А. Маркович в статье «Эпоха императора Николая I» пишет: «Ни при Александре, ни при Павле, ни тем более при Екатерине не отбиралось от помещиков столько имений в опеку сколько при Николае I. Так например в 1838 г. под опекой состояло 203 имения: 140 – за жестокое обращение с крестьянами, 63 – за мотовство и распутство их владельцев». Произведенное, по его указаниям, Киселевым благодетельное устроение государственных крестьян (1842 г.), с представлением им самоуправления, явилось удачным примером для Царя-Освободителя. Важное значение имели инвентари, введенные ген.-губернатором Бибиковым в Юго-Западном крае. На смертном одре царь завещал Сыну освободить крестьян. Об этом ясно свидетельствует великий князь Константин Николаевич, сочувствовавший инвентарной реформе отца. Касаясь ея, в разговоре с Смирновой, он говорил: «Ведь это подготовит волю; ведь вы знаете, что на смертном одре Государь взял слово с брата».

Понимая, что для проведения крупных мероприятий нужны кадры достойных людей, император Николай, созданием в 1835 г. Императорского Училища Правоведения, влил свежую струю в чиновную среду, страдавшую многими недостатками. Тайный советник Михаил Васильевич Велинский, назначенный инспектором Департамента Гражданского ведомства, при представлении государю личного состава Департамента, выслушал от него следующее: «Я хочу возвысить гражданскую службу, как возвысил военную. Я хочу знать всех моих чиновников, как я знаю всех офицеров моей армии. У нас чиновников более, чем требуется для успеха службы; я хочу чтобы штат чиновников отвечал действительной потребности, как например в моей канцелярии. У нас есть много честных труженников, кои несут всю тягость службы, не пользуясь ея преимуществом; между тем есть такие, кои, пользуясь службой других, получают все преимущества по службе. Я не хочу, чтоб было так». Все поклонились, а Велинский сказал: «Постараемся исполнить волю Вашего Величества». Государь, взглянув на него, произнес задушевным голосом: «Что, тут моя воля. Тут надо думать о благе общем». Государь знал своих верных слуг. Во Пскове губернатором был Александр Львович Черкасов, честный труженик, не имевший никакого личного состоянии и обремененный семейством. Государь, при замужестве каждой дочери, давал ему средства на приданое.

Иван Семенович Тимирязев, состоя астраханским губернатором, был у государя с продолжительным докладом. По окончании такового, император обнял его и простился. Когда тот подходил к двери, вернул его и сказал: «Обними меня еще раз Тимирязев; я за то особенно благодарю тебя, что ты так любишь свой край и так горячо стоишь за него». Позднее против Тимирязева возникло дело, длившееся 9 лет. На окончательном решении государь положил резолюцию «Не взыскания, а награды заслуживает Тимирязев; определить на службу и назначить сенатором». Принимая его в 1853 г. император сказал: «Очень рад тебя видеть Тимирязев. Забудь прошлое; я страдал не менее твоего за все это время, но я желал, чтобы ты собою оправдал и меня». На взволнованный ответ Тимирязева, что он не помнит ничего, кроме милостей государя, последовали слова: «И не должен помнить и не будешь помнить; я заставлю тебя забыть прошлое». Назначена была ему аренда на 12 лет и пожалована земля в самарской губернии.

В бытность литовским ген.-губернатором Мирковича на некоторых помещиков Виленской губернии взведено было обвинение в худом обращении с солдатами, расположенными в их поместьях, и в сношениях с польской эмиграцией. Наиболее виновным считался гр. Ириней Огинский. Он был доставлен в Петербург и заключен в Петропавловскую крепость. Разследовать дело на месте был послан государем флигель-адъютант Назимов. Им выяснена была неправильность обвинений, чему столичные власти не поверили. Для нового разследования был отправлен в конце 1841 г. ген.-адъютант Кавелин, который присоединился к заключению Назимова. Мирковичу сделано было строгое внушение. В 1842 г. суд оправдал всех обвинявшихся. По Высочайшему повелению граф Огинский «в вознаграждение за долговременное нахождение под следствием и судом», произведен последовательно в несколько чинов и пожалован камергером Высочайшего Двора.

В 1847 г. был сильный пожар в Костроме. Губернатор Григорьев, поддавшись молве и неправильным показаниям, велел арестовать нескольких поляков, бывших чиновниками в Москве. В Кострому прибыл флигель-адъютант фон-Брин, привезя 7.000 р. пособия погорельцам, и Огарев адъютант дежурного генерала Генерального Штаба. Они выяснили, что губернатор неправильно вел разследование и при допросах применялись розги. На докладе фон-Брина государь 28 октября 1847 г. положил резолюцию: «представить сегодня же в комитет министров и послать фельдъегеря арестовать губернатора и привезть сюда, где и отдать военному суду под арестом». Григорьев судился за то, что «безвинно подвергнуты были тюремному заключению и позору многия лица из польских уроженцев по неосновательному подозрению в злонамеренных зажигательствах, а двое из нижних чинов телесному наказанию в виде пытки, строго воспрещенной законом». Григорьев был уволен от службы.

В 1842 г. были обнаружены страшные безпорядки в судебной части петербургского ген.-губернаторства. Ген.-губернатором был граф П. К. Эссен. Дело разсматривалось Государственным Советом и было подробно изложено в журнале его заседания. Государь на журнале положил резолюцию: «Неслыханный срам! безпечность ближнего начальства неимоверна и ничем неизвинительна; мне стыдно и прискорбно, что подобный безпорядок существовать мог почти под глазами моими и мне оставаться неизвестным». Эссен был уволен и на его место назначен ген.-адъютант Кавелин.

Всего себя отдавал государь России. Свое отношение к дорогому ему Отечеству он ярко выразил в 1826 г., при переговорах с, приехавшим в Петербург, герцогом Веллингтоном. На слова его, что он является первым подданным королевства английского, государь ответствовал: «А я – буду помнить, что я – первый подданный державы Российской».

* * *

Для лучшего понимания императора Николая надо проникнуть в его внутренний мир. После его кончины, король прусский, Фридрих-Вильгельм IV, брат императрицы Александры Феодоровны, близко его знавший и часто выслушивавший от него упреки за уклонение в либерализм, писал пруссаку либералу Бунзену, политическому противнику почившего: «Вы не подозреваете, дорогой друг, что, быть может, в ту минуту, когда вы мне писали, один из благороднейших людей, одно из прекраснейших явлений в истории, одно из вернейших сердец и в то же время один из величественных государей этого убогого мира был отозван от веры к созерцанию».

Верность дружбе была свойственна государю еще в детские годы. Когда младшего брата его, Михаила, наказывали без мороженого, то и Николай отказывался от него, хотя очень любил именно это лакомство. Дружба с братом связывала его всю жизнь и тяжко переживал он его болезнь и кончину. Умирал великий князь Михаил Павлович в 1849 г. в Варшаве, когда только-что успешно закончился венгерский поход. Государь находился тогда там же, где его видел Жуковский. Отмечая, что из-за этой болезни не была устроена должная встреча победителю, князю Паскевичу, Жуковский пишет: «...Но все это исчезло перед скорбью сердца! Прославленный Русский Царь не отходил от постели умирающего брата, которого минуты были уже сочтены. При слышании шагов приближающейся смерти, никакой голос торжества не мог быть ему доступен; мысли о земном блистательном величестве исчезали перед этим мрачным величием неизбежной, непобедимой смерти. Было что-то наполняющее душу глубоким благоговением в этой противоположности: с одной стороны победоносное войско и озаренное его подвигами величие Царя самодержавного, с другой этот тихий уголок Бельведерский, где мало-по-малу гасла лампада милой жизни, которой никакое могущество человеческое засветить снова уже не было в силах!..» В эти часы поэту довелось лицезреть Государя, шедшего с Наследником Александром: «Я стоял у всхода на лестницу, чтобы увидеть государя, и как повернулось в груди моей сердце, когда я увидел его, бледного, со впалыми щеками, идущего тихо, усталым шагом. Я увидел не торжествователя, полного чувством новой славы, а бедного мученика, в котором скорбь по умиравшем брате умертвила другое чувство. И эта пытка продолжалась для него более десяти дней». Великий князь умер. Жуковский видел уезжавшего ночью царя. «...Что чувствовало его бедное сердце в уединении этого ночного мрака, в котором ничто не могло отвлечь его мысли от смертной постели, на которой лежало бездыханное тело брата! Жаль, что ни один из наших упорных порицателей не видал в это время нашего государя; он получил бы верное понятие не только о его нравственном характере, но в то же время и о необходимом характере его политики, в которой чисто человеческое и святое не подавлено разсчетами так называемой государственной пользы, столь часто оправдывающими вопиющую к Небу неправду...

«Не тронь меня, я никогда не трону, я никогда не войду в союз с мятежом и своей личной выгоде никогда не пожертвую справедливостью. Сии правила, которых Русский Император держался с самого начала своего царствования, составляют разительную противоположность с политикой нынешнего правителя Англии». Имеется в виду Пальмерстон.

В 1820 г. великий князь Николай Павлович, командуя гвардейской бригадой и выполняя общия строгия требования императора Александра, однажды обидел офицеров Измайловского полка. Дело это уладил командир корпуса (с 1817 по 1822 г.) И. В. Васильчиков. Сообщая великому князю, что офицеры понимают желание его поднять дисциплину, исполняя тем свой долг перед императором, Васильчиков писал ему: «Могу вас уверить, что в этом случае вам отдана была полная справедливость и кроме минутной горячности, о которой сами ваше высочество сожалеете, даже злонамереннейший человек принужден сознаться, что ваш образ действий в этом случае послужил хорошим примером. Поверьте, ваше высочество, человеку, который и по долгу чести и по своим правилам, не способен говорить с вами иначе, как языком чести, старайтесь обуздать вашу горячность, которая есть единственный мне известный ваш недостаток, старайтесь владеть вашими словами, и вы приобретете похвалу и любовь народа, над которым вы призваны царствовать некогда...»

Император Николай до кончины в 1847 г. Васильчикова, пожалованного им (в 1831 г.) графским достоинством, потом (1839) княжеским, назначенного председателем Государственного Совета, питал к нему особенное сердечное чувство. Однажды он привел князя в свою спальню и, указав ему на его портрет, сказал: «Знаете, Ларион Васильевич: как только я просыпаюсь, то первого, кого вижу, это моего наставника, друга и благодетеля».

В Париже завязалась дружба великого князя с прославившимся уже тогда генералом Паскевичем, под начальством которого, как начальника гвардейской дивизии, он потом состоял, командуя бригадой. И этой дружбе государь был верен всю жизнь, особенно сердечно вспоминая в дни 25-летия царствования о тесных узах, связывающих его с Паскевичем, в то время носившим пожалованные им за подвиги титулы графа Эриванского и князя Варшавского. Как показательно именно для императора Николая I понимание им истинной дружбы, проявленное в письме к победителю персов. Вслед за выражением горячей благодарности и сообщение о пожаловании графского титула, государь писал Паскевичу: «...Я душу вашу знаю; знаю, что благородная душа ваша не оскорбится голосом друга, которому честь ваша, ваша слава точно дороги...» С прискорбием отмечал государь незаслуженную недоверчивость Паскевича в отношении нескольких подчиненных ему генералов. «Может ли», писал государь, «высокая и благородная душа быть приступна в незаслуженной недоверчивости? Достойно ли вас угнетать или быть несправедливу к тем, кои не щадя ни трудов, ни самой жизни, дабы заслужить мое благоволение, были истинными вам сотрудниками и помощниками? Не мне вам, любезный Иван Феодорович, упоминать, что прощать великодушно, притеснять же без причины – неблагородно. Прошу вас, как друг, примите сие увещание от меня, как долг тому, которому я сам многими советами обязан. Я желаю, чтобы моего Ивана Феодоровича всякий подчиненный любил и почитал, как отца, и чтобы не было других завистников, как завистников его славы и добродетели...» Позднее, пожаловав его, в итоге блестящей кампании проведенной на азиатском фронте во время турецкой войны 1828–1829 гг., званием фельдмаршала, государь снова дает ему, дружеский совет, в котором вырисовывается и другое – свойственная ему глубокая религиозность: «Но позвольте другу вашему сказать вам: ничто столько не украшает величия дела, как скромность; в этом нахожу я величайшую красу, истинную доблесть великих людей. Во всяком деле, нами исполняемом, мы должны искать помощи Божией; Его рука нас карает, Его же рука нас возносит; вас она поставила на высшую ступень славы. Да украсит вас и последняя слава, которая истинно будет ваша принадлежность: скромность. Воздайте Богу и оставьте нам славить вас и дела ваши. Вот совет друга, вас искренно любящего и до глубины души благодарного».

Император Николай I писал Паскевичу, тогда князю Варшавскому, 15/27 февраля 1836 г. из С-Петербурга: «Кажется мне, что среди всех обстоятельств, колеблющих положение Европы, нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нея на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире. Да благословит нас Бог и устранит от нас всякую гордость или кичливость, но укрепит нас в чувстве искренней доверенности и надежды на милосердный Промысл Божий! А ты, мой отец-командир, продолжай мне всегда быть тем же верным другом и помощником к достижению наших благих намерений».

Трогательно проявлялась любовь его к почитавшимся им монархам. Когда императрица Александра Феодоровна в 1829 году отправилась навестить своего отца, короля прусского Фридриха III, то, без предупреждения последнего, ее сопровождал государь. Король выехал навстречу дочери. Император Николай писал графу Дибичу из Берлина: «Что сказать вам о том, что делается здесь, куда я прибыл так неожиданно, что уже стоял за королем, а он меня еще не видел и не подозревал моего присутствия. Увидав меня, он чуть не упал навзничь. Одним словом: я отдыхаю здесь, после четырехлетних трудов. Все приняли нас, не то что с удовольствием, но с восторгом. Мы тут, как бы свои». Подобное государь повторил при поездке в Стокгольм Цесаревича Александра. Не предупредив короля Карла XIV, в прошлом французского маршала Бернадота, которого он почитал, как былого союзника императора Александра I, государь незаметно для короля, встретившего наследника русского престола, сошел с корабля и проехал прямо во дворец, где и состоялась неожиданная радостная встреча двух монахов.

В 1833 г. государь гостил 10 дней у старика императора австрийского Франца I. Император, прося дружбы и покровительства слабому и болезненному своему наследнику Фердинанду, объявил, что в духовном завещании своем поставил в обязанность последнему не предпринимать ничего, когда он будет на престоле, не посоветовавшнсь с императором Николаем. Через два года, когда император Франц уже скончался, государь присутствовал на маневрах австрийской армии в Теплице. Таким жалким рядом с ним выглядел больной, несколько слабоумный император Фердинанд. Граф Бенкендорф отмечает в своих записках: «Контраст был в самом деле поразителен. Рядом с одним из красивейших мужчин в мире, исполненным силы нравственной и физической, являлось какое-то слабенькое существо, тщедушное и телом и духом, какой-то призрак монарха, стоявший по осанке и речи ниже самых рядовых людей. Нужна была вся вежливость и ласковая приветливость императора Николая, чтобы утаить от зорких глаз австрийцев, сколько он изумлен этой фигурой; но его обращение с Фердинандом, всегда предупредительное, дружеское и даже почтительное, вскоре привлекло к нему сердца всей австрийской свиты и в особенности молодой императрицы, которая оценила с благодарностью трудное положение нашего монарха...»

Проехав вместе с императором Фердинандом в Прагу, государь просил его разрешения навестить вдовствующую императрицу, вдову императора Франца и мать Фердинанда. Поездка эта совершалась секретно. Посол наш Татищев вручил Бенкендорфу ключи от своего кабинета в посольстве. По прибытии в Вену государь навестил в Шенбруне императрицу, поклонился в монастыре праху императора Франца. На следующее утро, государь в штатском делал в городе покупки – подарки для государыни. Венский ген.-губернатор Оттельфельн писал в Прагу князю Меттерниху: «...Когда вчера, в 2 часа пополудни, мне прибежали сказать, что в Вену приехал русский император и что он остановился в доме своего посольства, я счел принесшего мне эту весть за лунатика...»

* * *

Император Николай весь проникнут был сознанием долга. Во время Отечественной войны, 16-ти лет, рвался он в армию. «Мне стыдно», говорил он, «видеть себя безполезным на земле существом, непригодным даже для того, чтобы умереть смертью храброго». Когда позднее началась его военная служба и занимались им начальнические должности, он твердо требовал исполнения долга и повиновения от подчиненных, будучи строже всего к самому себе. Привить это сознание старался он и любимому первенцу. Когда великий князь Александр был еще отроком и проявил непослушание в отношении воспитателя Мердера, Государь сказал ему: «Уходи! Ты не достоин подойти ко мне после такого поведения, ты забыл, что повиноваться есть долг священный и что я все могу простить, кроме неповиновения. Все это имеет почином гордость».

27 июля 1838 г. государь писал из Теплица великому князю Николаю: «Пишу Тебе в первый еще раз, любезный Низи, с благодарным к Богу сердцем вспоминая, что тобою наградил нас Господь, в минуты самые трудные для нас, как утешение и как предвестник конца наших разнообразных бедствий. Вот и семь лет тому протекло, и вместе с этим по принятому у нас в семье обычаю, получил ты саблю!!! Великий для тебя и для нас день! Для нас, ибо сим знаком посвящаем третьего сына на службу будущую брату твоему и родине; для тебя же тем, что ты получаешь первый знак твоей будущей службы. В сабле и в мундире офицера ты должен чувствовать, что с сей минуты вся будущая твоя жизнь не твоя, а тому принадлежит, чьим именем получил ты сии знаки. С сей минуты ты постоянно должен не терять из мыслей, что ты безпрестанно стремиться должен постоянным послушанием и прилежанием быть достойным носить сии знаки, не по летам тебе данные, в возбуждение в тебе благородных чувств, и с тем чтобы некогда достойным быть сего звания. Молись усердно Богу и проси Его помощи. Люби и почитай своих наставников, чти твоих родителей и старшего брата, и тогда наше благословение будет всегда над твоей головой. Обнимаю тебя от души, поручаю тебе поцеловать братцев и поклониться от меня искренно Александру Иларионовичу (Философову – Н. Т.). Бог с Тобою. Твой верный друг папа!»

Чувство долга проявилось и в страшные дни декабря 1825 года, когда ему пришлось, после упорного отказа от престола старшего брата Константина, стать царем.

За шесть лет перед тем, он был огорчен до слез, когда император Александр поведал ему намерение свое оставить престол, который перейдет тогда ему, вследствие нежелания цесаревича Константина царствовать. «Кончился этот разговор», – записывал в своем дневнике Николай Павлович, – «но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всюду открываются приятнейшие виды, как вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить или возвратиться».

Вот какие думы возникали у скромного великого князя, которому император Александр I объявил о возможности для него стать Самодержцем величайшей и славной Империи.

Но, когда через шесть лет, после решительного отказа великого князя Константина занять престол, ему пришлось вступить на него, зная при этом о преступных замыслах многочисленных заговорщиков, находившихся и в самой столице, Николай Павлович так говорил собранным им рано утром 14 декабря старшим начальникам гвардейских частей: «Я спокоен, так как совесть моя чиста. Вы знаете, господа, что я не искал короны. Я не находил у себя ни опыта, ни необходимых талантов, чтобы нести столь тяжелое бремя. Но раз Господь мне ее вручил, также как воля моих братьев и основные законы, то я сумею ее защитить и никто на свете не сможет у меня ее вырвать. Я знаю свои обязанности и сумею их выполнить. Русский император, в случае несчастья, должен умереть со шпагой в руке. Но во всяком случае, не предвидя каким способом мы выйдем из этого кризиса, – я вам поручаю моего сына. Что касается меня, то доведется ли мне быть императором хотя бы в течение часа, я докажу что достоин быть им». Таковым он и проявил себя 14 декабря 1825 г.

Накануне этого обращения к генералитету, государь получил из Таганрога доклад генерала Дибича о заговоре. Осведомленный царем о сем, военный министр М. А. Татищев испросил соизволение арестовать злоумышленников. – «Нет!» – сказал государь, – «этого не делай. Не хочу, чтобы присяге предшествовали аресты. Подумай, какое дурное впечатление сделает на всех». – «Но», – докладывал министр, – «безпокойные заговорщики могут произвести безпорядки». – «Пусть так», – перервал государь, – «тогда и аресты никого не удивят; тогда не сочтут их несправедливыми и произвольными».

– «Видя твердую волю и хладнокровную самоуверенность государя», – говорил министр, – «я не смел возражать, но сердце мое билось». Тот же Татищев раньше, возвратившись из Государственного Совета, разсказывал со слезами Боровкову о присяге Константину: «Посмотрел бы ты, как великий князь Николай был действительно велик душою и характером! Звонкий голос его потрясал всех нас, а твердая воля убеждала. Никто из нас не пикнул, и как стадо овец, мы за ним начали присягать Константину, хотя некоторым и казалось это несправедливым, потому что воля покойного императора должна быть священной, тем более, что цесаревич Константин добровольно отрекся от престола». Боровков высказал 16 декабря государю мнение о разделении виновных на отдельные группы. – «Ты проникнул в мою душу, – сказал император, – полагаю, что многие впутались не по убеждению в пользе переворота, а по легкомыслию, так и надо отделить тех и других» («Автобиографическая записка» А. Д. Боровкова). Боровков был правителем дел «Комиссии для изследования о злоумышленном обществе». Государь в 1826 г. поручиль ему, тогда статс-секретарю Государственного Совета, составить записку, представлявшую бы выборку мнений, высказанных декабристами по поводу внутреннего состояния государства в предшествующее царствование. Записка эта находилась в кабинете государя и он не раз обращался к ней.

Тяжелы были в часы декабря его внутренния переживания, о которых, как и о горячих молитвах его, знала только верная спутница всей его жизни, императрица Александра Феодоровна. Внешне же он, с первыми известиямм о военном бунте, размер которого невозможно было определить, проявил себя сразу, как твердый, спокойный, решительный Верховный Вождь, исполнявший свой царственный долг во блого народа, который государственные преступники готовились ввергнуть в страшную смуту. Он лично направлял действия верных войск, бунт подавивших.

Государь велел внести в свой послужной список: «14 декабря 1825 г., во время возникшего в Петербурге бунта, командовал гауптвахтой Зимнего дворца и с находившимися тогда на оной 9-ю егерского полка ротою лейб-гвардии Финляндского полка занимал ворота, ведущия на большой двор; потом, по прибытии 1-го баталиона лейб-гвардии Преображенского полка, лично вел оный и занял им Адмиралтейскую площадь. С приходом же лейб-гвардии Конного полка, занял и Петровскую площадь. Наконец, принял начальство и над прочими собравшимися войсками гвардии, в сей день в столице находившимися и пребывавшими верными долгу присяги. Когда же, при неоднократных увещаниях, толпа бунтовщиков не покорялась, то разсеял оную картечными выстрелами четырех орудий, коими командовал тогда поручик Бакунин. По совершенном разсеянии злоумышленников, занял окрестности Зимнего дворца и продолжал начальствовать войсками до минования опасности и роспуска оных по квартирам».

Дядя государя, принц Евгений Виртембергский, бывший непосредственным свидетелем происходившего, писал в воспоминаниях: «...Император объезжал ряды пехоты и, обращаясь к солдатам с немногими энергичными словами, воспламенял их рвение. Он выказал в этих трудных обстоятельствах мужество и присутствие духа и тем изумил всех знающих, так как то, что довелось ему до сих пор испытывать в жизни, еще ни разу не представляло случая проявить такие высокие качества героя и Государя. На похвалы которые отовсюду ему расточались, он ответил прекрасными словами: «я почерпаю твердость в чистой совести».

Понимание государем долга проявилось и в резком различии наказаний возложенных на бунтовавших офицеров и солдат. Имело, конечно, значение то, что нижних чинов втянули в бунт их непосредственные начальники. Главное же, как это вытекает из нескольких фраз беседы его, через несколько дней после декабрского бунта, с французским послом де-Ла-Ферронэ, ему даже дорога была верность выступивших против него солдат присяге, принесенной ими императору Константину. На этом ведь и сыграли заговорщики-офицеры, уверив нижних чинов, что Константин находится в заточении и Николай незаконно захватывает престол.

Исполнением долга государь считал и утверждение им строгих наказаний, наложенных на главных заговорщиков Верховным Судом. Тому же послу он говорил: «Я проявлю много милосердия, некоторые даже скажут, слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет им кару, и не для них воспользуюсь я приналежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен: я обязан дать этот урок России и Европе». При изучении в юности истории, великий князь Николай, особенно интересовался французской революцией. Тогда он говорил: «Король Людовик XVI не понял своей обязанности и был за это наказан. Быть милосердным не значит быть слабым; государь не имеет права прощать врагам государства». Таковыми в 1825 году оказались декабристы. И император покарал их.

Но соблюдая строгость, государь проявлял и заботливость в отношении мятежников, связанную, конечно, общимм правилами о заключенных. Собственноручные записки императора коменданту Петропавлоской крепости ген.-адъютанту А. Я. Сукину гласили: «Присылаемого Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывать рук; дать ему бумагу для письма, и что будет писать ко мне собственноручно, мне приносить ежедневно... Каховского содержать лучше обыкновенного, давать ему чай и прочее, что пожелает. Содержание Каховского я принимаю на себя... Так как Батенков больной и раненый, то облегчить его положение по возможности... Присылаемого Сергея Муравьева посадить под строгий арест, по усмотрению. Он ранен и слаб; снабдить его всем нужным. Лекарю его сейчас осмотреть и ежедневно делать должный осмотр и перевязку...» Всем арестованным и заключенным приказано было давать улучшенную пищу, табак, книги религиозного содержания, разрешено допускать священника для духовных бесед не воспрещать переписываться с родными, конечно, не иначе, как через коменданта. Государь 19 декабря послал жене Рылеева 2.000 р. и успокоительное письмо мужа. Рылеева писала последнему: «Друг мой, не знаю какими чувствами, словами изъяснить непостижимое милосердие нашего монарха. Третьего дня император прислал твою записку и вслед за тем 2.000 р. Научи меня как благодарить отца нашего отечества». После осуждения виновных, государь через год – во время коронации – облегчил их положение. Главное же милосердие проявлялось им в секретных распоряжениях. Выполнение их поручил он своему доверенному лицу, генералу Лепарскому. «Поезжай комендантом в Нерчинск и облегчай там участь несчастных», сказал он ему. «Я тебя уполномочиваю к этому. Я знаю, что ты сумешь согласить долг службы с христианским состраданием». Лепарский выполнил в точности указания государя, заслужив любовь декабристов и их жен. И все проистекавшее от него добро, ссыльные и их жены относилм к его доброму сердцу, не ведая, что он, с радостью, следовал завету государя. Нуждавшияся семьи декабристов, начиная с Рылеевых, получали щедрую помощь от царя. Он же в замечательном своем обращении запретил деяния декабристов ставить в вину их родным. «Сие запрещает закон гражданский и более претит закон христианский» – возвещал об этом летом 1826 г. с высоты престола император Николай I.

* * *

В 1849 г. открыт был политический заговор Петрашевского. Арестован был и заключен в Петропавловскую крепость капитан Лейб-гвардии Егерского полка Львов. Разследование выяснило, что виновен был его однофамилец. Освобожденный, он вступиль в командование своей ротой. Через несколько дней на Цариныном лугу был майский парад, в котором участвовали 60 тысяч войска. Множество зрителей присутствовало при этом. Когда во время церемониального марша приблизился 2 баталион Егерского полка, в котором вел свою роту Львов, государь своим неподражаемым по звучности голосом скомандовал: «Парад стой!». Как вкопанное остановилось все войско. Государь знаком руки остановил музыку и вызвал из рядов Львова. Во всеуслышание, он обратился к нему: «Львов, по несчастной ошибке, ты несправедливо и совершенно неповинно пострадал. Прошу у тебя прощения перед войском и народом. Бога ради, забудь все случившееся с тобой и обойми меня». С этими словами, склонившись с коня, государь три раза крепко облобызал Львова. Поцеловав руку императора, Львов, столь осчастливленный, вернулся к своему месту. По команде государя снова двинулись полки. «Момент этот, – говорит очевидец Карцев – для видевших его, слышавших слова государя, нельзя назвать восторгом, это было что-то выше восторга; кровь в жилах остановилась». Через несколько дней Львов вызван был к командиру гвардейского корпуса, великому князю Михаилу Павловичу. Тот сообщил ему, что государь поручил спросить чего он хочет, подвергнувшись неправильному аресту. Львов ответил, что милость государя, оказанная ему на параде, так велика, что никакая награда сравниться с нею не может.

Французский посол Барант писал 23 августа 1836 г. из Москвы Тьеру, что император был резок с одним артиллерийским генералом. «На следующий день он созвал перед своею палаткой весь Генеральный Штаб и публично извинился перед генералом, который в полном смущении склонился поцеловал у него руку. Император заключил его в свои объятья».

Государь с императрицей ехали в коляске запряженной четвериком из Стрельны в Красное Село. Из за дождя дорога была размыта. Государь увидел, что одна из лошадей шатается. Опасаясь, что она может околеть на глазах императрицы, которую он всегда старался оберегать от волнений, государь приказал кучеру остановиться, казаку же, стоявшему позади, открыть поскорее двери. Ему показалось, что казак замешкался. Оттолкнув его, он взял императрицу на руки, и поставил на сухое место. По прибытии затем в Красное Село, государь, отстояв обедню и приняв парад, велел позвать казака, к которому обратился со словами: «Я виноват пред тобой – в запальчивости моей я тебя толкнул. Прости мне». У казака слезы потекли ручьями по длинным усам. «Помилуйте, ваше величество» – воскликнул он. – «Прости меня – с живостью повторил государь – я быть покоен не могу». – «Прощаю ваше величество», рыдая произнес казак.

Во время театрального разъезда, форейтор ген.-адъютанта Деллингсгаузена (ранее адъютанта великого князя Николая Павловича) ударил плетью жандарма, призвавшего его к порядку. Он был взят в полицию. Деллингсгаузен затеял переписку с властями, заступаясь за своего слугу. Дело стало известно государю, приказавшему впредь жандармов на постах приравнивать к военным. На Пасху же, встретивши в Михайловском манеже Деллингсгаузена, государь не похристосовался с ним, сказав, что «не целуется с нарушителями порядка». Происходили и потом мелкие недоразумения между ними. Умер отец Деллингсгаузена и он пришел просить разрешение у государя поехать на похороны в Эстляндию. Государь пригласил его обедать, помирился и сказал: «Тебе, как вспыльчивому немцу, туда-сюда было разгорячиться; но мне как холодному русскому человеку, отнюдь уж этого не следовало и я вполне винюсь».

Графиня София Дмитриевна Толстая, в книжке о декабристах, изложила разсказ деда, Д. Г. Бибикова, занимавшего с 1837 г. должность генерал-губернатора Юго-Западного края. Государь часто посещал любимый им Киев. Однажды он остановился в ген.-губернаторском доме. Император ездил, в сопровождении Бибикова, осматривать различные учреждения. Во время одной из таких поездок, лошади вдруг шарахнулись в бок и кучер с трудом остановил их. Оне испугались листа бумаги, которым махала прилично одетая дама, незнакомая Бибикову. Государь подозвал жестом просительницу, взял прошение и начал читать. В нем содержалась просьба о помиловании мужа просительницы, принимавшего деятельное участие в сравнительно недавнем польском возстании, за это сосланного в Сибирь. Государь внимательно читал, дама же рыдала. Дочитав прошение, государь вернул его просительнице и резко промолвил: «Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу» и крикнул кучеру ехать дальше.

Когда они вернулись, государь удалилси в кабинет. Сразу по возвращении потребовалось Бибикову сделать срочный доклад государю. В кабинет вела двойнаи дверь. Открыв первую и намереваясь постучать во вторую, Бибиков попятился в неописуемом удивлении. В небольшом промежутке перед дверьми стоял государь и весь трясся от душивших его рыданий. Крупные слезы лились из его глаз. Что с Вами, Ваше Величество? – пробормотал Бибиков, – Ах, Бибиков, когда б ты знал как тяжело, как ужасно не «сметь прощать»!

М. Юзефович несколько дополняет изложение. Ответ государя Бибикову он излагает так: «Ты не знаешь, как тяжело быть в невозможности прощать! Простить сейчас я не могу. Это была бы слабость. Но спустя некоторое время, представь мне о нем». Юзефович пишет, что к государю обратилась жена известного польского эмиссара Конарского.

Пояснительным дополнением к описанному является ответное письмо его от 4 апреля 1826 г. к Елисавете Петровне Потемкиной, просившей о дозволении брату ея, князю Сергею Трубецкому, «диктатору» декабристов, повидаться с супругой. Государь писал: «Я весьма счастлив, графиня, что печальная услуга, которую я имел возможность вам оказать, доставила вам несколько минут утешения. Желаю, чтобы вы убедились, как тяжело для меня быть вынужденным на такие меры, которые, при всей неизбежности их в виду общего блага, погружают в отчаяние целые семейства; мне кажется, что я сам не менее их заслуживаю сожаления. Как бы я желал быть вам в чем-нибудь полезным. Вы нуждаетесь в утешении, я это знаю и простите мне выражение, – ваша покорность судьбе заставляет меня еще больше уважать вас. Располагайте мною всегда и верьте, что этим вы доставите мне удовольствие и окажете услугу. Относительно испрашиваемого вами у меня свидания распоряжения сделаны, я назначил его в понедельник на Пасхе, то есть в день наиболее близкий к указанному вами мне времени...»

Коснувшись Польши, которая, после вековых безначалий, чудодейственно разцвела в царствования королей Александра I и Николая I, экономически выиграв от возможности безпошлинно торговать с Россией, получая от последней и другия выгоды, – надо отметить то, что император Николай, не любя поляков, соблюдал в отношении их полную лойяльность. После венчания на царство в Москве, он короновался в Варшаве. Как конституционный король, он открывал и закрывал сейм, предоставляя ему полную свободу в его работе. Польша имела свою армию, о которой особенно заботился, любивший ее, цесаревич Константин Павлович²¹. Когда в 1828 г. взята была Варна, под которой, в войне с турками в XV в., погиб польский король Владислав III, государь отправил часть взятых пушек в Варшаву, в ознаменование того, что русская армия, во главе с польским королем, как-бы отомстила за его погибшего предместника. И за все это доброжелательство поляки ответили возстанием, жертвою которого пали в Варшаве некоторые генералы, только случайно спас жизнь великий князь Константин и пролилась в сражениях русская кровь.

После войны, блестяще законченной гр. Паскевичем, государь включил польское королевство в состав российской империи, продолжая и впредь заботиться об ея благосостоянии.

* * *

При исполнении долга, государь не страшился опасности. В часы бунта декабристов, отдавая приказания на сенатской площади, он очень рисковал. Каховский, смертельно ранивший графа Милорадовича и командира Лейб Гренадер, генерала Стюрлера, во время допроса его государем сказал: «Благодарение Богу, государь, что вы не приблизились к каре. В моем возбуждении, я наверное первый стрелял бы в вас». Как выяснилось потом, непосредственно около государя были одно время декабристы Якубович и Булатов, соглашавшиеся на собрании заговорщиков убить его.

В самом начале турецкой войны 1828–1829 гг., на сторону России перешли потомки тех казаков, которые ушли на Дунай к туркам, во второй половине XVIII в., после упразднения Сечи. Государь не побоялся на лодке их потомков переправиться через Дунай. Гр. Бенкендорф, сопровождавший его, пишет в дневнике: «В виду еще не сдавшейся и защищаемой сильным гарнизоном крепости, государь сел в шлюпку запорожского атамана. Гладкий сам стоял у руля, а двенадцать его казаков гребли. Этим людям, еще недавно нашим смертельным врагам и едва ли за три недели перед этим оставившим неприятельский стан, стоило только ударить несколько лишних раз веслами, чтобы сдать туркам, под стенами Исакчи, русского самодержца, вверившегося им в сопровождении всего только двух генералов».

Столь же храбро совершал государь во время этой войны переезды между Варной и Шумлой по опасной местности. Пришлось ехать из Одессы в Варну густыми лесами, славившимися разбойничьими притонами. «Государь», пишет Бенкендорф «незнакомый со страхом, спокойно спал в коляске, или вел со мною живую беседу, как бы на переезде между Петербургом и Петергофом». «Даже теперь, по прошествии шести лет от события, дрожь пробегает по мне, когда я только вспоминаю, что в то время ехал один, по неприятельской земле, с русским императором, ввереным моей охране». Государь сделал тогда 200 верст на клячах по разбойничьей местности.

В 1830 г. на Россию надвинулась холера. 24 сентября появились заболевания в Москве. Государь писал ген.-губернатору кн. Д. В. Голицыну: «С сердечным соболезнованием получил ваше печальное уведомление. Уведомляйте меня эстафетой о ходе болезни. От ваших известий будет зависеть мой отъезд. Я приеду делить с вами труды и опасности. Преданность воле Божией». 29 сентября государь прибыл в Москву. Митрополит Филарет, в приветствии, сказанном государю, произнес такие слова: «Благочестивый государь! Цари обыкновенно любят являться царями славы, чтобы окружить себя блеском торжественности, чтобы принимать почести. Ты являешься ныне среди нас, как царь подвигов, чтобы опасности с народом своим разделить, чтобы трудности препобеждать... Такое царское дело выше славы человеческой, поелико основано на добродетели христианской...» Народ у Успенского собора и Иверской часовни восклицал: «Ты – наш отец, мы знали, что ты к нам будешь; где беда, там и ты, наш родной». Присутствие государя подвигло всех на решительную работу с страшной эпидемией. Во дворце при нем умерло двое. Сам он почувствовал себя одно время нехорошо. Твердый исполнитель законов, государь, перед въездом в Петербург, выдержал в Твери установленный для всех карантин. По поводу приезда государя в Москву Пушкин написал стихотвореше «Герой». В Петербурге вскоре вспыхнули холерные безпорядки и на Сенной площади толпа разгромила больницу, убила докторов и больничных служащих. Власти не могли справиться с безчинствами. На следующий день государь прибыл из Петергофа и в коляске, сопровождаемый одним ген.-адъютантом князем Меншиковым, проехал на Сенную площадь, велев остановиться у церкви. Встав в экипаже, он зычным голосом сказал окружавшей его толпе: «Вчера учинены здесь злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков; они вас подучают, ловите их, представляйте подозрительных начальству. Но здесь учиненно злодейство, здесь прогневали мы Бога, обратимся к церкви. На колени и просите у Всемогущего прощения». Вся площадь опустилась на колени и с умилением крестилась; осенил себя крестным знамением и государь. Некоторые восклицали: «Согрешили окаянные». Государь снова обратился к толпе: «Клявшись перед Богом охранять благоденствие вверенного мне Промыслом народа, я отвечаю перед Богом и за безпорядки, а потому их не допущу, повторяю еще – сам лягу, но не попущу, и горе ослушникам». Несколько человек возвысили голос. «До кого вы добиваетесь, кого вы хотите, меня ли? Я никого не страшусь. Вот я», – воскликнул царь, показывая на грудь. Народ, плача, кричал «ура». После этого, государь поцеловал одного старика и, со словами: «Молитесь и не шумите больше», покинул площадь.

Те же решимость и безстрашие заповедал государь и своему преемнику. В завещании сыну он, памятуя всегда о декабрском бунте, писал: «Ежели-б, чего Боже сохрани, случилось какое-либо движение или безпорядок, садись сейчас на коня, и смело явись там, где нужно будет, призвав, если потребно, войско, и усмиряй, буде можно, без пролития крови. Но в случае упорства, мятежников не щади, ибо жертвуя несколькими, спасешь Россию».

* * *

Прав историк В. Назаревский, когда пишет, что чем-то семейным, патриархальным, чем-то отеческим веяло от императора Николая в его отношениях к подданным... Суровый и грозный для врагов государства, он был милостивым и любвеобильным для добрых и верных подданных. В своих обращениях к народу и войскам, он часто говорил «Дети мои».

При первом посещении Кавказа в 1837 г. государь был в Геленджике. Страшная буря помешала параду местного гарнизона. Солдаты были распущены, государь удалился в кибитку генерала Вельяминова. Но ему хотелось обласкать доблестное воинство, впервые видящее своего Верховного Вождя. Выйдя из палатки, он скомандовал: «Войско, дети ко мне, кто как есть и в чем попало». Приказ был исполнен точно: сбежались кто в мундире, кто в шинели, кто просто в белье. Многие сплотились вокруг государя и наследника. «А где у вас Конон Забуга?» – спросил царь. Это был унтер-офицер Кабардинского полка, недавно отличившийся. «Здесь, ваше императорское величество» – раздался над головою государя громкий голос Забуги, взобравшегося в одном белье на дерево, чтобы лучше видеть царя. Государь велел ему слезть. Когда тот почти кубарем свалился на землю и стал во фронт, государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам за их доблестиую службу». Капитан генерального штаба Филипсон, потом прославившийся на Кавказе генерал, свидетель этого, писал: «Вся эта сцена, искренняя и неподготовленная, произвела на войско гораздо более глубокое впечатление, чем красноречивая речь...»

В 1853 г. умер знаменитый трагик Каратыгин. Государь, лично знавший многих артистов, в воспоминаниях которых трогательные строки посвящаются ему, сразу прислал супруге его выражения глубокого сожаления. Брат его разсказывает о встрече через несколько дней с государем на Большой Морской улице. Государь, подозвав его, выразил соболезнование, распросил о кончине. «Жаль, душевно жаль. Скорблю о нем не только как о прекрасном артисте, но и как человеке... Это невозвратимая потеря для искусства». Мои слезы были ответом на эти великодушные слова обожаемого мною монарха».

Государь, рисовавший акварели, очень покровительствовал художникам, помогал многим учиться в Риме, где, в бытность свою там, посетил их мастерскую. Помог он развиться таланту Айвазовского. Художник-живописец, армянин Моисей Меликов, писал в своих «Записках»: «Отрадно мне, старику, воскрешать в памяти давно минувшую эпоху, когда император Николай I, величайший любитель и знаток изящных искусств, неоднократно посещал Академию художеств, поощряя каждый талант. Государь сам замечательно чертил пером сцены из военной жизни... И как блистательно двинулась у нас тогда батальная живопись под руководством известного профессора Заурвейнэ...» Государь поощрил Глинку. Его время считается золотым веком отечественной лнтературы. (Рус. Арх. 1896).

* * *

В начале весны 1835 г. государь прибыл в Москву, с императрицей и маленькими великими кназьями Николаем и Михаилом, которые вызывали восхищение народа, особенно тем, что выезжали одетые в национальные костюмы. В Москве устроена была с большим вкусом и изяществом в Дворянском собрании выставка мануфактурных и фабричных изделий. Императорская Фамилия несколько раз посещала ее. Государь, благодаря фабрикантов, указал, что, для дальнейшего развития производства, необходимо «и правительству и фабрикантам обратить свое внимание на такой предмет, при отсутствии которого самые фабрики скорее будут злом, нежели благом. Это – продолжал он – попечение о рабочих, которые, ежегодно возрастая числом, требуют деятельного и отеческого надзора за их нравственностию, без чего масса людей постепенно будет портиться и обратится наконец в сословие столько же несчастное, сколь опасное дла самих хозяев. В заключение он сослался на пример двух фабрикантов, находившихся тут же в числе прочих и особенно отличавшихся обращением своим с рабочими, прибавив, что велит доносить себе о всех тех, которые последуют этому примеру, чтобы иметь удовольствие явить им за то знаки своего благоволения.

Позднее в Зимний дворец приглашены были, в связи с этой выставкой, восемь наиболее крупных заводчиков. Сохранилось трогательное описание московским суконным фабрикантом Рыбниковым их обеда за одним столом с Царской Семьей и непосредственной беседы государя с ними о важности развития торговли и отечественной текстильной промышленности. «Как скоро стали подавать хлебенное (мучное печенье) – пишет Рыбников – государь встал с Семьею и произнес: «Здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». «После обеда государыня беседовала с гостями об изделиях, виденных ею на выставке, и, указав на свое белое шелковое платье, сказала фабриканту Кондрашеву: «Это ваша материя».

В 1837 г. государь был в Бобруйске. С возмущением он говорил графу Бенкендорфу: «Госпиталь меня взбесил. Представьте себе, что чиновники заняли для себя лучшую часть здания, и то, что предназначалось для больных, обращено в залы смотрителя и докторов. За то я коменданта посадил на гаупвахту, смотрителя отрешил от должности и всех отделал по своему».

Государь писал 3 января 1838 г. Паскевичу о пожаре Зимнего дворца и о том, что с помощью гвардии удалось отстоять Эрмитаж: «...Жаль старика, хорош был, но подобные потери можно исправить и с помощью Божией надеюсь к будущему году возобновить не хуже прошедшего, и надеюсь без больших издержек. Усердие общее и трогательное. Одно здешнее дворянство на другой день мне представило 12 миллионов, тоже купечество и даже бедные люди. Эти чувства мне дороже Зимнего дворца; разумеется, однако, что я ничего не принял и не приму. У Русского Царя довольно и своего; но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро». В «Русском Архиве» (1878 г.) описано как после пожара Зимнего дворца уполномоченные Московского и Петербургского гостиных дворов обратились к государю: «Просим у тебя милости, дозволь выстроить Тебе дом». Император ответил им. «Спасибо, от души благодарю вас. Бог даст, я сам смогу это сделать, но передайте, что вы меня порадовали, я этого не забуду». Граф В. А. Перовский, отвечая в Москву Булгакову, извещавшему его о пожаре, писал: «Есть и утешительная сторона в этом несчастном событии: оно послужило поводом к таким проявлениям, которым душа радуется...»

Когда Зимний дворец отстраивался, государь, осматривая работы, усмотрел, что для скорейшей просушки стен поставлены громадные печи. Рабочие болели, изнемогая от страшной жары. Возмущенный этим государь сказал: «Жизнь каждого из моих подданных мне дорога, потому что я считаю себя отцом всех. Приказываю побольше заботиться о здоровье рабочих. Лучше десять лет дожидаться возобновления дворца, чем знат, что оно куплено ценою жизни этих молодцов».

Как в столицах, так и в других местах государства, которое он постоянно объезжал, государь осматривал казенные, общественные учреждения, казармы. Появляясь внезапно и часто с черного хода, он забирался в самые закоулки, подымал тюфяки, проверял чистоту белья солдат и учащихся.

Князь Паскевич получил в августе 1836 г. письмо от государя из Чембара, уездного городка Пензенской губернии: «Ты уже узнал, любимый мною отец-командир, о причине, лишающей меня возможности исполнить, к крайнему моему сожалению, мою поездку к тебе» – писал государь князю Паскевичу. «Полагая, что ты верно будешь безпокоиться о моем положении, спешу тебя уверить, что перелом ключицы мне никакой боли не производит; мучает лишь одна тугая перевязка, но и к ней начинаю привыкать; впрочем, ни лихорадки, ни других каких-либо последствий от нашей кувыркколегии во мне не осталось, и так себя чувствую здоровым, что мог бы сейчас ехать далее, еслибы на беду мою не поступил в команду к Арендту, который толкует, что надо остаться на покое для совершенного срощения кости, которое дорóгою могло бы разстроиться. Сверх того, лишенный способа сесть на лошадь, не было бы возможности явиться перед войсками как следует и присутствовать при маневрах...»

Произошло следующее. Подъезжая 26 августа 1836 г. к Чембару, Пензенской губернии, коляска на крутом спуске раскатилась и произошла катастрофа. Случилось это в час по полуночи. Кучер Колчин и сидевший на козлах камердинер Малышев, свалившись, лежали без чувств. Государя придавила коляска. Граф Бенкендорф пишет, что с тяжелыми усилиями освободил царя от коляски, откидной верх которой был поднят, что «спасло нам жизнь». Он закричал государю: «Выходите». На это послышался ответ: «Это легко сказать, но я не могу подняться, чувствую, что плечо треснуло». Поднявшись император почувствовал себя дурно. Бенкендорф поил его хересом. Он пишет далее: «Видя передо мною сидящего на голой земле, с переломленным плечом, могущественного владыку шестой части вселенной, которому светил старый инвалид, и, кроме меня, никто не прислуживал, я был невольно поражен этою наглядною картиною суеты и ничтожества земного величества. Государю пришла таже мысль, и мы разговорились об этом с тем религиозным чувством, которое невольно внушала подобная минута». Они прошли пешком в уездное училище. Государь написал сразу императрице письмо на четырех страницах в юмористическом тоне. И только тогда сказал врачу Арендту: «Ну, теперь твоя очередь, вот тебе моя рука: займись ею». Обнаружен был перелом ключицы. Государь прожил в Чембаре две недели. Перед отъездом он пожелал видеть уездное чиновничество. Волновавшиеся все то время чиновники перепугались еще больше, опасаясь, что к царю поступили жалобы на них. Когда Государь вышел, то сразу же сказал: «А я вас знаю!» Это повергло их в еще большее смущение. Оказалось потом, что посмотрев на них – в мундирах, при шпагах и прочем, – император вспомнил виденное им недавно в Петербурге представление «Ревизора». Перед отъездом государь вызвал к себе служить благодарственный и напутственный молебен приходского священника с дьячком, и, вместе с последним, пел чистым и приятным басом.

Государь еще ранее – 16 октября 1834 г. – писал Паскевичу из Москвы: «Своей поездкой в Ярославль, Кострому и Нижний я восхищен. Что за край. Что за добрый, прелестный народ! Меня замучили приемами. Край процветает, везде видна деятельность, улучшение, богатство, ни единой жалобы, везде одна благодарность, так что мне, верному слуге России, такая была отрада».

В одном из описаний пребывания государя в Ярославле упоминается, что купечество поднесло царю хлеб-соль и громадную стерлядь. «Шекснинская?» – осведомился государь, обращаясь к городскому голове Оловянникову. «Никак нет-с, Ваше императорское величество. Тутошнего улова. Кушай в здоровье, Батюшка, Царь-Надежа». «Спасибо. Одному мне не съесть», – улыбнулся государь. «Хочу императрицу угостить. Можно? Не уснут дорогой?» «Поди, чай, можно», – добродушно подтвердил Оловянников. Государь снова улыбнулся.

В Даниловском уезде, земский исправник добродушный, тучный Пазухин опасался, что лошади проезжавшего государя могут испугаться. Поэтому он отделил крестьян и крестьянок канатом от дороги и запретил кричать ура. При проезде царя раздалось робкое ура. Государь заметил канат. Подозвал исправника. Тот отрапортовал, что во вверенном ему Даниловском уезде все обстоит благополучно. «Врешь», раздался голос царя. «Как ты смел отделить государя от его народа своим дурацким канатом. И не по твоему ли распоряжению здесь меня тихо встречали?» «Точно так, Ваше императорское величество. Я персонально запретил громогласное «ура», дабы не испугать коней Вашего Величества». «Ты, я вижу, очень толст и очень прост», усмехнулся император. «Ну, ребята, прочь этот канат. Здорово!»

«Ура, ура, ура», загремела, всякую стройность потерявшая, ликующая толпа сотнями голосов. «Будь здрав, Царь Батюшка, с Матушкой Царицей и с Деточками». «Спасибо, будьте и вы здоровы». «Ура!» – Народному восторгу не было границ. Мужики сбросили полушубки и армяки, а бабы платки с голов, чтобы устлать ими царский путь. Некоторым и удалось это сделать. Но государь, улыбаясь, благосклонно приказал: «Оденьтесь, холодно». Исправника он велел посадить под арест.

* * *

Описывая подробно в письме к Паскевичу из Ново-Черкасска от 21 октября 1837 г. свое пребывание на Кавказе, государь пишет далее: «Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужден был сделать неслыханный пример на собственном моем флигель-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка князь Дадиан, обратил полк себе в аренду и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 т. пудов сена захваченный у жителей сенокос, употребляя на все солдат; в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частию босых, которые все были у него в работе, то есть ужас! За то я показал, как за неслыханные мерзости неслыханно и взыскиваю. При полном разводе, объявя его вину, велел военному губернатору снять с него флигель-адъютантский аксельбант, арестовать и с фельдъегерем отправить в Бобруйск для предания суду, даром что женат на дочери бедного Розена; сына же его, храброго и доброго малого взял себе в адъютанты».

Излагая тоже событие в письме к графу Бенкендорфу, государь говорил: «...Не могу не сказать вам, что стоило моему сердцу такая строгость и как она меня разстроила, но в надежде, поражая виновнейшего из всех, собственного моего флигель-адъютанта и зятя главноуправляющего, спасти прочих полковых командиров, более или менее причастных к подобным же злоупотреблениям, я утешался тем, что исполнил святой свой долг... Здесь, то есть в Петербурге – это было бы самовластием безполезным и предосудительным; но в Азии, удаленной огромным разстоянием от моего надзора, при первом моем появлении перед Закавказской моей армией, необходим был громовой удар, чтобы всех устрашить и, вместе с тем, доказать храбрым моим солдатам, что я умею за них заступаться. Впрочем, я вполне чувствовал весь ужас этой сцены и, чтобы смягчить то, что было в ней жестокого для Розена, тут же подозвал сына его, преображенского поручика, награжденного георгиевским крестом за Варшавский штурм, и назначил его моим флигель-адьютантом на место недостойного его шурина».

В том же письме к Паскевичу император одобряет Розена, как администратора, но отмечает слабый его характер. Хвалит он генерала Вельяминова, отмечая, однако, его лень.

Письмо заканчивалось так: «За сим, мой отец-командир, все тебе высказал. Да забыл было сказать, что, выезжая из самого Тифлиса, на первом спуске, Бог нас спас от явной смерти. Лошади понесли на крутом повороте вправо, и мы бы непременно полетели в пропасть, куда уносные лошади и правые коренные и пристяжная упали через парапет, если бы Божия рука не остановила задних колес у самого парапета. Передния колеса на него уже съехали, но лошади, упав повисли совершенно на воздухе за одну шею, хомутами на дышле, сломали его, и тем мы легко опрокинулись налево с малым ушибом. Признаюсь, думал я, что конец мне; ибо мы имели время обозреть опасность и разглядеть, что нам не было никакого спасения, как в Промысле милосердного Бога, что и сбылось. Ибо «Живый в помощи Вышнего, в крове Бога небесного водворится». Так я думал, думаю и буду думать. Прости мне невольно длинное письмо; с Тобою невольно разговоришься».

Император считал неправильной политику тамошнего начальства в отношении горцев, как это видно из его тогдашнего письма к графу Бенкендорфу: «Вместо того, чтобы покровительствовать, оно только утесняло и раздражало; словом, мы сами создали горцев, каковы они есть, и довольно часто разбойничали не хуже их. Я много толковал об этом с Вельяминовым, стараясь внушить ему, что хочу не побед, а спокойствия; и что и для личной его славы и для интересов России надо стараться приголубить горцев и привязать их русской державе... Я сам написал тут же Вельяминову новую инструкцию и приказал учредить в разных местах школы для детей горцев, как вернейшее средство к их обрусению и к смягчению их нравов».

* * *

Особою любовью царя пользовались дети. В скольких воспоминаниях, тогда учившихся отроков и юношей, высказана горячая любовь к государю. Для примера его обращения с кадетами приводим несколько строк из воспоминания питомца Брестского корпуса, который государь посетил в 1853 г. «После смотра он приказал нам составить ружья в юшки и начал тут же на плацу играть с нами в чехарду, в перегонки, позволял шалить с собою, хватать себя за фалды мундира». Государю было тогда 57 лет. О. Еленский, описывавший это посещение государя, добавляет: «...Я очень хорошо все это помню, так как игры эти кончились для меня довольно печально. Бегая вместе с другими, я за что-то зацепился и упал, и при падении сломал себе большой палец правой ноги. Меня снесли в больницу, и не прошло 10-ти минут, как туда прибыл государь и присутствовал во все время, пока лейб-медик Ерохин делал перевязку». («Рус. Ст.» 1895).

По усмирении польского мятежа закрыт был кадетский корпус в Калише и его воспитанники, поляки, были размещены по другим корпусам; часть из них назначены были в первый кадетский корпус. Перед их прибытием туда, приехал в корпус государь, объявивший кадетам: «К вам в товарищи прибудут кадеты бывшего Калишского корпуса. Боже вас сохрани, – продолжил он, пригрозив пальцем, – если кто-нибудь из вас позволит себе назвать их бунтовщиками! Боже вас сохрани!» – сказал он своим звучным голосом. Позднее государь узнал, что кадеты выполнили точно его приказание, и благодарил их за это.

В 1838 г. государь посетил Пажеский корпус. На доске мелом были записаны отличные и допустившие погрешности. Подозвав первых, государь сказал: «Будьте уверены, что я и впредь ваших имен не забуду». Потом дошла очередь до провинившихся. Пожурив их отечески, царь вдруг взял губку и стер имена их с черной доски. «На этот раз я отношу ваши шалости к легкомыслию», сказал он, «и, в надежде, что впредь будете лучше. Всю вину беру на себя; но помните, что теперь я за вас отвечаю и не выдайте меня». («Рус. Ст.» 1899).

Иностранцы, бывавшие в Петербурге 1 января, поражались, что в этот день в послеобеденное время доступ в Зимний дворец имело все население столицы. В огромных залах разставлялись столы с разнообразными блюдами и каждый мог угощаться вдоволь. Державный Хозяин с Семьей обходил залы, смешиваясь со своими гостями, число которых превышало 20.000. 4 января 1832 г. государь извещал Паскевича, что было 22.364 человека и в отменном благочинии.

Однажды в весеннюю распутицу император Николай I ехал по Невскому и заметил, что лица, кланявшиися ему, улыбались. «Не забрызгало ли меня грязью?» – спросил он кучера. Кучер обернулся и увидел, что за царскими санями прицепилась девчонка лет десяти, в изношенном стареньком платье, мокрая и грязная. Когда Николай Павлович сам повернулся к девочке, она, не робея, сказала: «Дяденька не сердись... Видишь, какая мокрота, а я и так вся измокла». Император приказал остановиться, посадил ее рядом с собою и ответил: «Если я тебе дяденька, так следует тебе и тетеньку показать. В Зимний дворец!» – приказал он кучеру. Во дворце Государь ее привел к императрице Александре Феодоровне и сказал: «Вот тебе еще новая родственница». Государыня обласкала бедную девочку. Узнав, что она круглая сирота, поместила ее в доме трудолюбия и положила на ея имя в опекунский совет 600 рублей на приданое.

* * *

Когда изучаешь личность императора Николая I, то более всего поражает его простая и безграничная вера, полное подчинение воле Божией, соединенные с истовою церковностью.

Замечательно и то, что это величайшее в нашей земной жизни блого, которым обладал государь приобретено было им самим, вне воспитания, в котором, по его же признанию, религиозным запросам не придавалось значения и все ограничивалось требованием знания нескольких молитв.

Вот, что он писал о дне 14 декабря. Им отданы были главные распоряжения. «Оставшись один, я спросил себя, что мне делать? и, перекрестясь, отдался в руки Божии и решил сам идти, где опасность угрожала». Признавался он потом, что, кроме этого решения, определенного плана действий у него тогда не было.

Упоминалось происшедшее в Чембаре. Первые слова, сказанные государем Бенкендорфу, после краткого обморока, были: «Я чувствую, что у меня переломлено плечо; это хорошо: значит Бог вразумляет меня, что не надо делать никаких планов, не испросив Его помощи».

Бенкендорф пишет, что в 1833 г., после усмирения польского возстания, получены были сведения о готовившемся на государя покушении поляков в окрестностях Риги и Динабурга. «Но – пишет Бенкендорф – с императором Николаем не могло быть речи о каких-либо мерах предосторожности; оне были чужды его свойствам и тому безпредельному упованию, которое он полагал на Провидение: «Бог – мой страж», – говорил государь в подобных случаях: «и если я уже не нужен более для России, то Он возьмет меня к Себе».

В июне 1838 г. государь писал в Германию императрице Александре Феодоровне о своей беседе с их дочерью Марией касательно Наследника Цесаревича Александра Николаевича: «Мы говорили также о Саше, и она, как и я, говорит, что он часто обнаруживает большую слабость характера и легко дает себя увлечь. Я все время надеюсь, что это пройдет с возрастом, так как основы его характера настолько хороши, что с этой стороны можно ожидать многого: без этого он пропал: ибо его работа будет не легче моей, а что меня спасает? – Конечно, не уменье, я простой человек, – но надежда на Бога и твердая воля действовать, вот все».

В день 25-летия его царствования государю представлен был юбилейный отчет всех министров. Император был тронут. Видя его умиление, одна из дочерей, подошла тихонько к нему из-за спины, обняла его шею рукой. «Ты счастлив теперь, ты доволен собою» – спросила она. – «Собою?» – ответил ей государь и, показав рукой на небо, прибавил: «Я былинка».

Елена Юрьевна Хвощинская, описывая свою двоюродную бабушку Татьяну Борисовну Потемкину, известную своим благочестием и широкой благотворительностью, пишет: «Император Николай I очень любил бабушку, называл ее «моя игуменья», и никогда не отказывал в ея просьбах. Татьяна Борисовна разсказывала мне, что ехала к государю с такой покойной душой, с такой уверенностью, что в его благородной душе и ясном понимании дел, всегда найдет отголосок и просьба ея не останется без исполнения. Она очень любила императора и с таким восторгом говорила мне об его благородстве и светлом уме, но грустила о том, что многие его не понимали и судили совершенно ошибочно. Твердость его характера не мешала ему иметь замечательно доброе и нежное сердце».

Профессор М. П. Погодин записку свою «Царское время», которое им считается «дороже всего на свете», начинает так: «В «Военном Сборнике» печатаются наилюбопытнейшия черты из жизни и царствования императора Николая I по вступлении на престол. «Ежедневно», сказано там, «Император работал по два и по три часа с министрами и, кроме того имел частые совещания с каждым из них отдельно. Заседания совета министров оканчивались часто поздним вечером. Когда они угрожали протянуться до ночи, дверь в кабинет Императора тихонько отворялась и прежде чем Государь, покрасневшие глаза которого, бледность и исхудалость лица свидетельствовали об утомлении, успевал сделать нетерпеливое выражение, Императрица ласково упрекала его в чрезмерных трудах и, обращаясь к министрам, говорила любезно – «Господа, соблаговолите дать немного отдыха моему мужу, и пожалуйте пить с нами чай...» Императрица Мария Феодоровна, видя его работающим до изнурения сил, сказала однажды: «Поберегите себя, Государь! Вам предстоит продолжительное царствование, а вы хотите предпринимать все разом, как будто намерены занимать престол лишь короткое время... Монарх не в праве не дорожить своею жизнью под предлогом исполнения своих обязанностей». Эти августейшия слова, теперь оглашенные, дают мне право напечатать записку мою, совершенно им соответственную, написанную много лет назад».

Фрейлина цесаревны Марии Александровны, А. Ф. Тютчева, вышедшая замуж за славянофила И. С. Аксакова, политически не сочувствовавшая императору Николаю I, жившая в то время во дворце, дала такой отзыв о нем в своих воспоминаниях: «Был глубоко и религиозно убежден в том, что всю жизнь свою он посвящает благу родины, который проводил за работой 18 часов в сутки из 24-х, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия и всем ради долга, и принимал на себя более труда и забот, чем последний поденщик из его подданных».

* * *

Императора Николая давно заботил вопрос о Святых Местах, в связи с домогательствами католиков. В 1839 г. он принимал флигель-адъютанта графа А. А. Ржевуского, посылавшегося им к султану Абдул-Мешиду приветствовать его с восшествием на престол и к Мегмед-Али египетскому требовать отозвания сына последнего, действовавшего против султана. Давая посланцу своему указания, государь заговорил о Святых Местах. Ржевуский, выговоривший до этого в Константинополе обязательство улучшить положение православных в Палестине, высказаль мнение, что многого, в этом отношении, можно было бы добиться у Мегмед-Али, при условии поддержки его. «К несчастью это невозможно», возразил государь, «я не желал бы быть обязанным обладанию Св. Местами возстанию подданного против своего государя, ибо старый паша, в конце концов, подданный султана, и подданный, которому последний имеет право отрубить голову... Конечно, охрана Св. Мест должна была бы нам принадлежать безраздельно, или, по крайней мере, мы должны были бы иметь там больше и более широкие права, чем латиняне. Это покровительство христианам французами смешно. В Турции, как и в Сирии, больше православных, чем католиков, и наследие. восточных императоров не принадлежит французам».

Император Наполеон III, искавший поддержку в разных кругах, в том числе и католических, стал настаивать перед султаном на расширении прав католиков в Св. Местах. Последние получили ключи от храма Воскресения Христова, принадлежавшие ранее православным грекам. Император Николай I, основываясь на Кучук-Кайнарджийском договоре 1774 года, потребовал от Турции обезпечения особым договором привиллегий греческого православного духовенства в Св. Местах и прав православных подданных султана. Когда в 1853 году Турция в этом отказала, то русскими войсками заняты были подчиненные Порте Молдавия и Валахия, «в залог, доколе Турция не удовлетворит справедливым требованиям России». Султан обратился с протестом к другим державам. Представители Англии, Франции, Австрии и Пруссии, собравшись в Вене, отправили в Петербург ноту, которую государь принял во внимание. Английским послом в Константинополе с 1842 года был Стратфорд-Редклиф, лично ненавидевший императора Николая I, не пожелавшего видеть его в 1833 году послом в Петербурге. Он все время вел подкопную работу, в данное же время предложил Турции разные изменения в ответной ноте, с коими государь не согласился. Турция предложила России в 15-дневный срок очистить княжества, и когда это не последовало, объявила 4 октября 1853 года войну России. 27 октября французский и английский флоты вошли в Босфор.

18 ноября вице-адмирал П. С. Нахимов, подкрепленный эскадрой контр-адмирала Новосильцева разгромил турецкий флот в Синопской гавани. 22 декабря англо-французский флот, без объявления войны, вступил в Черное море. На запрос из Петербурга обе эти державы ответили, что намерены прикрывать своим флотом турецкие суда и прекратить свободное плавание русского флота. Император Наполеон написал государю резкое письмо, полное упреков и требований, велев напечатать его в газетах ранее, чем оно пришло в Петербург. Государь в ответном письме высказался так: «Когда ваше величество, не довольствуясь быть зрителем, или даже посредником, пожелали быть вооруженным пособником врагов моих, тогда было бы прямее и достойнее вас предварить меня о том откровенно, объявив мне войну. Я не отступаю ни перед какою угрозою. Доверяю Богу и моему праву, и Россия, ручаюсь в том, явится в 1854 году такою же, какою была в 1812 году».

9 февраля Россия объявила войну Англии и Франции. 23 марта последовало объявление того же этими государствами, войну вызвавших, но желавших, чтобы вызов исходил не от них. 26 января 1855 года войну России объявило королевство Сардиния.

Предательским оказалось поведение Австрии, императору которой государь так доверял. Он ожидал в острое время переговоров давления Австрии и Пруссии на султана. Позднее царь расчитывал на их благожелательный нейтралитет. В Вене же камень уже вытаскивался из-за пазухи. Князю А. Ф. Орлову, посланному туда в начале 1854 года, осмелились задать вопрос – сможет ли государь дать обещание не интересоваться впредь судьбой славян. Решительный отрицательный ответ государя повлек за собой открытие Австрией своих карт. Австрийский государственный деятель, князь Шварценберг, высказался как-то: «Австрия удивит мир своею неблагодарностью». Так и случилось. Государь, начавший убеждаться в подготовляемой Австрией измене, писал 4/16 января 1854 года императору Францу-Иосифу: «Позволишь ли ты себе, апостольский император, интересы турок сделать своими? Допустит ли это твоя совесть? Произойди это, Россия одна под сенью святого Креста пойдет к своему святому назначению. Если же ты будешь поддерживать дело турок и пойдешь против меня под знаком полумесяца, то это приведет к отцеубийственной войне...» Государь укорил его в этом письме, сказав,что его славный дед (имп. Франц I) так не поступил бы. Те же мысли, с напоминанием о том, как недавно еще Россия, жертвуя кровию своих сынов, спасала его от взбунтовавшихся подданных, излагал государь в письме к Францу-Иосифу от 17 февраля / 1 марта 1854 года.

Прусский король Фридрих-Вильгельм IV, брат императрицы Александры Феодоровны, некоторое время колебался, 20 же апреля 1854 года Пруссия заключила в Вене договор с Австрией и обе державы потребовали очищения Россией Молдавии и Валахии. Княжества были очищены и заняты турецкими и австрийскими войсками. 2 декабря 1854 года Австрия заключила союз с Англией и Францией.

Сильный англо-французский флот угрожал русским городам на всех морях. Опасность грозила Петербургу и всему балтийскому побережью, Архангельску, Севастополю, Одессе, кавказскому побережью, Владивостоку, Петропавловску-на-Камчатке. Измена Австрии и колебания Пруссии заставляли держать главные силы на западной границе. В Крым возможно было отправлять лишь частичные подкрепления.

Государь тяжело переживал вооруженные выступления Англии и Франции и измену тех, кого считал друзьями. Все свои силы он отдавал борьбе с врагами. Известные историки признают правильность советов и приказаний, которые он давал фельдмаршалу Паскевичу, адмиралу Меншикову, генералу князю Горчакову и другим. Историк-публицист П. Бартенев, отмечая большое знание государем инженерного дела, пишет: «Слышно, что даже знаменитые редуты, давшие возможность Севастополю так долго сопротивляться, возведены не только по его указаниям, но и по его собственным чертежам».

В биографическом очерке Н. Шильдера: «Граф Эдуард Иванович Тотлебен. Его жизнь и деятельность» (СПБ. 1885) приведены некоторые письма императора Николая I, писанные во время Восточной войны.

Государю, которого Шильдер именует творцом самостоятельного развития русского Инженерного корпуса, пришлось ближе познакомиться с Тотлебеном, тогда капитаном, летом 1853 г. в лагере под Петергофом. Тотлебен руководил там практическими работами. Государь нередко посещал лагерь своих гвардейских сапер и следил за ходом занятий. Однажды он давал указания каким образом нужно продолжать занятие атакованного наружного укрепления крепостного фронта. Тотлебен, не смущаясь, не согласился с высказанным им и объяснил как он намерен решить разсматриваемый вопрос. Присутствовавшие были поражены его смелостью, государь же внимательно выслушал его и согласился с ним.

После снятия русскими войсками осады Силистрии, государь предугадал где противники нанесут удар. 27 июня / 9 июля 1854 года он писал главнокомандующему князю Паскевичу: «Теперь в ожидании будет ли попытка на Крым, спокоен буду, когда гроза минует...». 3 июля писал ему же: «Очень думаю, что попытка на Крым сбудется».

Паскевич опасался ослабления сил на всей западной границе и не соглашался на отправление оттуда подкреплений в Крым. Князь А. С. Меншиков, командуя войсками в Крыму, просил князя М. Д. Горчакова, командовавшего войсками на юго-западном фронте, двинуть к Перекопу 16 дивизию, что тот и исполнил. На донесение об этом Горчакова, государь ответил ему 14 июля: «Нельзя благоразумнее поступить, ни распорядиться, как ты это сделал. Искренно благодарю тебя». Паскевичу, высказавшему неудовольствие распоряжением Горчакова, государь ответил: «...Сохранение Крыма, обезпечение Севастополя и флота, теперь для нас первейшая важность; если будем так несчастливы, что лишимся их, на долю России ощущать будет этот тяжкий удар. Отвратить его елико можно предмет наиважнейший».

Враждебное поведение Австрии побудило государя двинуть к Гродно и Белостоку гвардию. 28 августа он извещал Паскевича о начинающемся ея выступлении. 1/13 сентября император писал, что когда сосредоточится гвардия, «тогда мы поговорим с Австрией посерьезнее; пора ей дать отчет в своих мерзостях. А ты приводи все в порядок, устройство и готовься к ноябрю, ежели Богу угодно будет, чтобы мы разсчитались с Австрией». В письме от 2 сентября говорилось: «...Скоро наступит время, где пора нам будет требовать отчета от Австрии за все ея коварства». 17 декабря государь писал Горчакову: «Коварство Австрии превзошло все, что адская иезуитская школа когда-либо изобретала. Но Господь их горько за это накажет. Будем ждать нашей поры».

Император Николай не дожил до исполнения его предсказаний. Предательство Австрии в отношении России дало возможность Франции разбить ее в 1859 году и Пруссии в 1866 г. Россия этому не препятствовала.

Князь Имеретинский, в своих записках «старого преображенца», описывает прощание государя 6 сентября 1854 г. в Гатчине с полком, выступавшим в Белосток: «На его лице светлела улыбка, стесненная выражением перемогавшейся грусти. Когда император начал говорить, видно было, что избыток чувств пошатнул даже эту богатырскую натуру, и слезы чуть не прервали речи. – «Смотрите, молодцы, служить у меня по-преображенски, и, если дойдет до дела, – слышите ли вы, – то мне вам больше ничего не нужно говорить, как одни слова: помните, что вы Преображенцы. ...Господь с вами!» С последним словом голос прервался от слез. Государь перекрестил полк широким крестом, быстро повернул лошадь и отъехал... Он плакал. Полк единодушно грянул «ура». Солдаты крепились, и у многих руки, мимоходом, шмыгали по глазу обшлагом». («Рус. Ст. 1884).

Фрейлина А. Ф. Тютчева писала в своем дневнике во время войны: «Стоя очень близко от него в церкви, я была поражена происшедшей в нем за последнее время переменой. Вид у него подавленный; страдание избороздило морщинами его лицо. Но никогда он не был так красив: надменное и жесткое выражение смягчилось; крайняя бледность, особенно выделяющая изумительную правильность черт его лица, придает ему вид античной мраморной статуи. При виде того с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молился, нельзя не испытывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженной и поверженной ниц пред Богом». Она же отмечает, что когда в Гатчину пришло известие о частичном успехе русского оружия в Севастополе, император «бросился на колени пред образами и разрыдался».

После поражения, последовавшего 8 сентября под Альмой, государь писал 17 сентября князю Горчакову: «Буди воля Божия; роптать не буду и покоряюсь Святой Его воле...» 27 сентября он писал князю Меншикову: «Благодарю всех за усердие, скажи нашим молодцам морякам, что я на них надеюсь на суше, как на море. Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие, помнить, что мы русские защищаем родной край и веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией! Да хранит Тебя и нас всех Господь; молитвы мои за вас и за ваше правое дело, а душа моя и все мысли с вами!» 30 сентября государь писал: «...Не унывать никому повторяю я, доказать каждому, что мы те же русские, которые отстояли Россию в 1812 году». Французский главнокомандующий маршал Сент-Арно, получив известие о затоплении русского флота, воскликнул: «Это начало Москвы!»

Император отправил в Севастополь своих сыновей Николая и Михаила. Первый, по прибытии в крепость, обнял Тотлебена, сказав: «Государь приказал мне вас поцеловать».

Государь, желая Меншикову победить, писал 23 октября: «Мое душевное настроение не стану описывать, оно схоже с горячкой. Одно меня подкрепляет, – слепая вера в Промысл Всевышнего, Которому смиренно покоряюсь. Буди воля Его».

Письмо от 23 ноября: «Хотелось бы к вам лететь и делить участь общую, а не здесь томиться безпрестанными тревогами всех родов». 31 октября, после неудачного Инкерманского боя: «Не унывать... Скажи вновь всем, что Я ими доволен и благодарю за прямо русский дух, который, надеюсь, никогда в них не изменится... Пасть с честью, но не сдавать и не бросать».

Тотлебен писал 3 февраля 1855 года: «Если теперь наши военные инженеры не уступают иностранным, то мы обязаны этим Государю, который сам, будучи Великим Князем, стоял во главе нашего корпуса и доныне сохраняет особенное расположение к инженерному искусству. Все наши занятия в Петергофе, как оказывается теперь, принесли громадную пользу». Государь 4 февраля писал Меншикову: «Спасибо нашим молодцам саперам и минерам. Старый их товарищ радуется душевно их успехам. Непонятно мне, что французы не заложили усиленного горна, и не смотря на успех, надо быть осторожными...».

15 февраля 1855 года, перед самой кончиной, император Николай поручил Наследнику Цесаревичу написать князю Меншикову об увольнении его по болезненному состоянию и о назначении князя Горчакова (письмо это разошлось с прошением самого Меншикова об увольнении).

* * *

Свящ. К. Кустодиев, настоятель посольской церкви в Мадриде, поместил в «Рус. Арх.» (1869), в переводе, извлечение из сочинения испанца дона Франциска Пауля Видаля «Современная история Оттоманской Империи или о Восточной войне со времени въезда князя Меншикова в Константинополь, до разрешения Турецко-Русского вопроса». Издание помечено 1854 годом, но продолжено до потопления русского флота. Книга напечатана была в то время, когда Россия прервала дипломатические отношения с Испанией, так как император Николай, по смерти короля Фердинанда VII, не признал королевой его дочь, Изабеллу II. Автор считает, что только Россия способна была разрешить Восточный вопрос, а отнюдь не дипломаты запада.

Видаль пишет: «Вовсе не странно, что не умеют разрешить этой проблемы те, которые так часто дозволяют себе ослепляться безпорядочными теориями наших, так называемых, представительных правительств; но если мы с некоторым вниманием и безпристрастием посмотрим на характер русской дипломатии, мы тотчас же увидим громадный контраст, который всегда представляли с одной стороны уменье московского правительства и с другой парадоксы наших государственных людей».

«Интриги и деньги суть агенты, которые больше всего влияют на дух наших правительств; потому-то мы всюду и видим такие полные и настоящия ничтожества, за немногими исключениями, на высших местах администрации, в командовании войсками, в направлении дипломатических предметов и даже на кафедрах наших университетов. Русское правительство не следует этим дурным примерам: оно употребляет на службу всех лучших людей, не обращая внимания на их политические мнения, на их происхождение, на их состояние, на их семейные связи и независимо от религиозных предубеждений; одним словом, русское правительство всегда следовало в этом случае самой либеральной политике, которой никогда не знали и вероятно никогда не узнают наши правительства...»

«Сколько веков, боровшаяся против Исламизма, христианская Европа идет к нему на помощь, берет его под свое покровительство, когда он уже готов разрушиться, под предлогом поставить преграду деспотизму, она изощряет оружие для защиты другого деспотизма...»

«...Дух предубеждения заставляет наших публицистов говорить об императоре Николае, как о деспоте и честолюбце, который своим личным капризам и своей необузданной гордости будто бы приносит в жертву кровь своих народов, европейское равновесие и благосостояние целого мира; но на деле, не много теперь есть таких государей, действительно достойных похвалы, как за свои дарования, так и за свои частные и общественные добродетели. Император Николай был преданный муж, нежный и заботливый отец, верный друг и монарх, который из всех своих сил заботился о счастии своих подданных. Все его дочери и внуки жили в его дворце, за исключением Великой Княгини Ольги, которая жила в Штуттгарте; народ благословлял его имя, и нужно признаться, что вся Европа ему обязана сохранением порядка, который грозит теперь нарушить своими неблагоразумием и кичливостью ярый император Наполеон III».

«Царствование императора Николая – это непрерывный ряд доказательств благородства и самоотвержения, очень редких в истории государей. И кто не удивится его необыкновенной скромности, с которой он при самом своем восшествии на трон поддерживал права своего старшего брата, который влюбленный в прекрасную польку, предпочел наслаждения частной жизни магическим удовольствиям верховной власти? И в 1829 году, когда Оттоманская Порта, без войск, без защиты, была вся в руках Русских, чтобы сделали кичливые правительства Франции и Англии, если бы они были на месте всемогущего тогда императора Николая? Эти палачи нашей независимости, или эти убийцы Типпо-Саибов и самого Наполеона, ужели бы они в Адрианополе поступили, с таким благородством, с каким поступил император Николай?!!²².

* * *

Во время водосвятия в день Крещения Господня 1855 года государь простудился, но не берегся в дальнейшем. В конце января он не хотел отказать графу Клейнмихелю быть на свадьбе его дочери. Император был в конногвардейском мундире с лосинами, не согревавшими достаточно ноги. Камердинер Гримм обратил внимание государя на сильный мороз и советовал переменить форму. Пройдя проститься к императрице и вернувшись, государь сказал Гримму: «Ты правду говоришь. Проходя сенями по мраморному полу, я уже почувствовал, что ногам холодно, но теперь поздно переодеваться». Возвратившись со свадьбы он почувствовал озноб. 27 января определился грипп, свирепствовавший в то время в столице. В начале февраля появилось стеснение в груди, выявилось повреждение нижней части правого легкого. Доктора предписали сидеть дома. Вынужден был государь прервать говение на первой неделе Великого поста. Доклады он продолжал принимать. После доклада графа Киселева пригласил его к обеду. Тот отказался, ссылаясь на простуду. «Я кашляю, ответил ему император, но жена не будет обедать с нами: мы останемся вдвоем и можем свободно кашлять и сморкаться». Сначала за обедом государь был таким, как всегда, но через пол часа, по словам Киселева, он поднялся, сказав, что усталость побуждает его лечь в постель.

На следующий день, когда Киселев благоразумно высиживал дома, пока не пройдет простуда, государь собрался ехать в манеж напутствовать маршевые баталионы лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, отправляемые на театр военных действий. Врачи Мандт и, в особенности, Карелль протестовали. Государь спросил их: – «Если бы я был просто солдатом, обратили бы вы внимание на мою болезнь? – Ваше Величество, ответил Карелль. – в Вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каком вы находитесь и при таком морозе – 23°. Мой долг требует, чтобы вы не выходили еще из комнаты. – Ты исполнил свой долг, позволь же мне исполнить мой долг». Тоже сказал Мандту, добавив, что исполнит свой долг, прощаясь с солдатами, которые отбывают, «чтобы защищать нас». Уехал он в легком плаще, не внимая уговорам Наследника и прислуги. Простуда усилилась. Ночь государь провел без сна. На следующий день – 10 февраля – он отправился на проводы гвардейских сапер, преображенцев и семеновцев; 11 февраля не смог быть на литургии Преждеосвященных Даров и лег одетым. 12 озноб усилился.

Доктор Мандт, в письме заграницу к близкому ему лицу, так излагает происходившее с вечера 17-го февраля 1855 года²³.

«Между 11 и 12 часами, блаженной памяти Император отложил приобщение Св. Таин до того времени, когда будет в состоянии встать с постели. Из этого видно, что сам он не думал, чтобы его жизни угрожала неминуемая опасность, а врач усматривал, пока еще, слабые признаки такой опасности в нижней части правого легкого, впрочем не теряя, в этом часу ночи, всякой надежды на выздоровление».

«Сделав все нужные медицинские предписания, я, не раздеваясь, лег отдохнуть в постель. Доктор Карелль должен был оставаться в комнате больного, пока я не приду заменить его в 3 часа утра; так было условлено и так постоянно делалось. В половине третьего я встал и в ту минуту, как я хотел отправиться на мой печальный пост, мне подали следующую, наскоро написанную карандашем, записку: «Умоляю вас, не теряйте времени в виду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Св. Таин. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы иностранец, – и вся ответственность падет на вас. Вот доказательство моей признательности за ваши прошлогодния заботы. Вам говорит это дружески преданная вам А. Б.» (Блудова. Н. Т.). Войдя в прихожую, я повстречался с великой княгиней Марией Николаевной (она провела эти часы на софе в своей комнате). Она сказала, обращаясь ко мне: «У вас должно быть все идет к лучшему, так как я давно не слыхала никакого шума».

«Я нашел доктора Карелля на своем посту, а положение высокого больного показалось мне почти не изменившимся с 12 часов ночи. Жар в теле немного слабее, дыхание было несколько менее слышным, чем в полночь. После некоторых вопросов и ответов касательно дыхания и груди (причем особенное внимание было обращено на правое легкое, совершенно согласно с тем, как оглашено в газетах), доктор Карелль ушел для того, чтобы воспользоваться, в течение нескольких часов, необходимым отдыхом. Было около 10-ти минут четвертого, когда я остался наедине с больным Государем в его маленькой неприютной спальне, дурно освещенной и прохладной. Со всех сторон слышалось завывание холодного северного ветра. Я недоумевал и затруднялся, как объяснить самым мягким и пощадливым образом мою цель больному, который хотя и очень страдал, но вовсе не считал своего положения безнадежным. Так как накануне того дня вечером, после последнего медицинского осмотра, еще не вовсе утрачена была надежда на выздоровление, то я начал со тщательного изследования всей груди при помощи слухового рожка. Император охотно этому подчинился точно так, как с некоторого времени он вообще подчинялся всему, чего требовала медицинская наука».

«В нижней части правого легкого, я услышал шум, который сделался для меня таким зловещим, каким я в течение уже нескольких лет считал тот особый звук голоса, который происходит от образовавшихся в легких каверн. Я не в состоянии описать ни этого звука, ни этого шума; но и тот и другой, доходя до моего слуха, не подчинялись моему умственному анализу, а как будто проникали во всю мою внутренность и действовали на все мои чувственные нервы. Они произвели на меня такое же впечатление, какое производит фальшивая нота на слух опытного музыканта. Но этот звук и этот шум уничтожили все мои сомнения и дали мне смелость приступить к решительному объяснению. Зрело обсудив, что следовало делать в моем положении, я вступил в следующий разговор с Его Величеством. Здесь я должен обратить внимание на то, что замеченный мною особый шум в нижней части правого легкого свидетельствовал о начале паралича в этом важном органе и что вместе с тем для меня угас последний луч надежды. В первую минуту я почувствовал что-то похожее на головокружение; мне показалось, что все предметы стали вертеться перед моими глазами. Но полагаю, что сознание важности данной минуты помогло мне сохранить равновесие способностей».

– «Идучи сюда я встретился с одним почтенным человеком, который просил меня положить к стопам Вашего Величества изъявление его преданности и пожелания выздороветь».

– «Кто такой?» – больной Император все время говорил громким и ясным голосом, с полным обладанием всеми умственными способностями. – «Это Бажанов, с которым я очень близок и почти что дружен». Стараясь приступить к делу, как можно мягче, я позволил себе это уклонение от истины. Я узнал из уст Его Высочества Государя Наследника, который сам пожелал провести эту ночь как можно ближе к больному, что названная духовная особа находилась по близости. А то, что я сказал о моих личных отношениях к Бажанову, вполне согласно с истиной. – «Я не знал, что вы знакомы с Бажановым. Это честный и вместе с тем добрый человек». Затем молчание, и с намерением или случайно Император не поддержал этого разговора. – «Я познакомился с Бажановым», продолжал я, спустя минут пять, «в очень тяжелое для нас всех время, у смертного одра почившей великой княгини Александры Николаевны. Вчера мы вспоминали об этом времени у Государыни Императрицы, и из оборота, который дан был разговору, мне было нетрудно понять, что Ея Величеству было бы очень приятно, еслибы она могла вместе с Бажановым помолиться подле Вашей постели об умершей дочери и вознести к Небу мольбы о Вашем скором выздоровлении».

«По выражению глаз Императора я тотчас заметил, что он понял значение моих слов и даже одобрил их. Он устремил на меня свои большие, полные, блестящие и неподвижные глаза, и произнес следующия простые слова, немного приподнявшись и поворотив ко мне голову. – «Скажите же мне, разве я должен умереть?» Эти слова прозвучали среди ночного уединения как голос судьбы. Они точно держались в воздухе, точно будто читались в устремленных на меня своеобразных больших глазах, точно будто гудели с отчетливою ясностью металлического звука в моих ушах. Три раза готово было вырваться из уст ответствование, какое можно дать на такой простой вопрос, и три раза мое горло как-будто было сдавлено какой-то перевязкой: слова замирали, не издавая никакого понятного звука. Глаза больного Императора были упорно устремлены на меня. Наконец, я сделал последнее усилие и отвечал: – «Да, Ваше Величество!»

«Почти немедленно вслед затем Император спросил: «Что нашли вы вашим инструментом? Каверны?» – «Нет, начало паралича». – В лице больного не изменилась ни одна черта, не дрогнул ни один мускул, и пульс продолжал биться по прежнему! Тем не менее, я чувствовал, что мои слова произвели глубокое впечатление: под этим впечатлением мощный дух Императора точно старался высвободиться из под мелочных забот и огорчений здешнего ничтожного мира. Было ясно, что в течение всей болезни это случилось в первый раз в эту минуту, которую почти можно назвать священной. Глаза Императора устремились прямо в потолок и, по крайней мере, в продолжение пяти минут оставались неподвижными; он как будто во что-то вдумывался. Затем внезапно взглянул на меня и спросил: «Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?»

– «Меня побудили к этому, Ваше Величество, следующия причины. Прежде всего, и главным образом, и исполняю данное мною обещание. Года полтора тому назад Вы мне однажды сказали: «Я требую, чтобы вы мне сказали правду, еслиб настала та минута в данном случае». К сожалению, Ваше Величество, такая минута настала. Во-вторых я исполняю горестный долг по отношению к Монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни; Вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет никакой надежды. Эти часы, Ваше Величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, еслибы не знали положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал Вашему Величеству правду, потому что я люблю Вас, и знаю, что Вы в состоянии выслушать ее».

«Больной Император спокойно внимал этим словам, которые я произнес почти без перерыва, слегка нагнувшись над его постелью. Он ничего не отвечал, но его глаза приняли кроткое выражение и долго оставались устремленными на меня. Сначала я выдержал его взгляд, но потом у меня выступили слезы и стали медленно катиться по лицу. Тогда Император протянул ко мне правую руку и произнес простые, но на века незабываемые слова: «Благодарю Вас». Слово благодарю было произнесено с особым ударением. После того Император перевернулся на другую сторону лицом к камину и оставался неподвижным.»

«Минут через 6 или 8, он позвал меня, назвал по имени и сказал: «Позовите ко мне моего старшего сына». Я исполнил это приятное поручение, не уходя далее прихожей, и распорядился, чтобы меня известили, лишь только прибудет Его Императорское Высочество. Когда я возвратился к постели больного Императора, он сказал, обращаясь ко мне, таким голосом, в котором не было заметно никакой перемены: – «Не позабудьте известить остальных моих детей и моего сына Константина. Только пощадите Императрицу». – «Ваша дочь Великая Княгиня Мария Николаевна провела ночь, как я сам видел, на кожаном диване в передней комнате и находится здесь в настоящую минуту».

«Вскоре прибыл Его Высочество Наследник; по его приказанию известили обо всем Императрицу; прибыл и духовник, которому я сообщил о моей попытке подготовить Императора к приобщению Св. Таин. С той минуты, как был исполнен этот долг (в половине 5-го) и до смерти (20 минут первого), умирающий отец, за исключением минутных перерывов, видел своего старшего сына стоявшего на коленях у его постели и держал свою руку в его руке, чтобы облегчить эту последнюю земную борьбу на столько, на сколько это позволяют законы природы. Высокий больной начал исполнять обязанности христианина; затем следовало исполнение обязанностей отца, императора и, наконец, даже милостивого хозяина дома, так как он простился со всеми своими служителями и каждого из них осчастливил прощальным словом. Такая смерть и такое почти превышающее человеческие силы всестороннее исполнение своего долга возможны только тогда, когда и больной, и его врач отказались от всякой надежды на выздоровление и когда эта печальная истина была высказана врачем и принята больным с одинаковою решимостью».

«Я считаю долгом записать здесь еще два вопроса, с которыми умирающий монарх обратился ко мне утром того дня (между 9-ю и 11-ю часами) и которые служат доказательством того, с каким удивительным душевным спокойствием, с каким непоколебимым мужеством и силой воли он смотрел в лицо смерти. Первый из этих вопросов был следующий: «Потеряю-ли я сознание, или не задохнусь ли я?» Из всех болезненных симптомов ни один не был так противен Императору, как потеря сознания; я знал это, потому что он не раз мне об этом говорил. Я понимал всю важность этого вопроса, который был сделан самым спокойным голосом; но внезапное рыдание помешало мне тотчас отвечать, и я был вынужден отвернуться. Только несколько времени спустя я был в состоянии отвечать: «Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пойдет тихо и спокойно». – «Когда вы меня отпустите?» – Его Величество был так добр, что повторил мне вопрос, который я сначала не разслышал. – «Я хочу сказать», присовокупил Император, «когда все это кончится?»

«С тех пор, как я стал заниматься медицинской практикой, я никогда еще не видел ничего хоть сколько-нибудь похожого на такую смерть; я даже не считал возможным, чтобы сознание в точности исполненного долга, соединенное с непоколебимою твердостью воли, могло до такой степени господствовать над той роковой минутой, когда душа освобождается от своей земной оболочки, чтобы отойти к вечному покою и счастию; повторяю, я считал бы это невозможным, еслибы я не имел несчастия дожить до того, чтобы все это увидеть».

Императрица Александра Феодоровна предложила государю причаститься. Его смущало принимать Св. Таины лежа, не одетым. Духовник его, протопресвитер Василий Бажанов говорил, что в жизни своей он наставлял многих умиравших набожных людей, но никогда не видел такой, какой у императора Николая I веры, торжествующей над приближающеюся смертью. Другой свидетель последних часов жизни государя высказывал мнение, что атеист, приведенный тогда в комнату царя, стал бы верующим. По причащении государь произнес: «Господи, прими меня с миром». Императрица прочла «Отче наш». При произнесении ею любимых слов государя: «Да будет воля Твоя», он произнес: «всегда, всегда». Произносил он несколько раз молитву: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром».

Государь отдал все распоряжения относительно погребения. Он требовал наименьших расходов на похороны. Запретил, как и подобает православное отношение к смерти, затягивать черным залу, где будет лежать его тело. Просил положить в гроб икону Божией Матери Одигитрии, которой, при крещении, благословила его императрица Екатерина. Благословил он детей, отсутствовавших крестил вдаль. Великая княгиня Ольга Николаевна, столь им любимая, почувствовала отцовское благословение у себя в Штуттгарте. Вызвал ближайших друзей сподвижников. Наследнику особенно рекомендовал гр. Адлерберга, говоря: «этот был мне дружен в течение сорока лет». Ему завещал свой портфель. О графе Орлове сказал: «ты сам знаешь, нечего рекомендовать». – «Этот еще послужит Тебе» – о князе Долгорукове. Любимую горничную императрицы г-жу Рорберг горячо благодарил за ея уход во время последней болезни государыни, который разделял с нею. На прощание сказал ей: «Приветствуйте от меня мой дорогой Петергоф».

Поступавшия из армии донесения он приказал передавать Наследнику. Рад был благополучным сведениям о младших сыновьях, находившихся в Крыму в армии. Потом просил покинуть его на время. «Теперь мне нужно остаться одному, чтобы подготовиться к последней минуте». «Я вас позову, когда наступит время».

Позднее, император вызвал нескольких гренадер, простился с ними, прося передать его прощальный привет остальным. Просил он Наследника сделать то же в отношении гвардии, армии, в особенности, защитников Севастополя. «Передай им, что я в другом мире буду продолжать молиться за них». Сказанное им сыну изложено в его посмертном приказе войскам. Велел государь отправить прощальные телеграммы в Севастополь и в Москву. Последняя депеша, отчего-то не отправленная и ставшая известной потом, гласила: «Император умирает и прощается с Москвой».

В 8 ч. 20 минут духовник о. В. Бажанов начал читать отходную. Государь слушал внимательно слова молитв, осеняя себя временами крестным знаменем. Когда священник благословил его и дал поцеловать крест, умирающий произнес: «Думаю, что я никогда сознательно не сделал зла». Он держал в своих руках руки императрицы и наследника и, когда не мог говорить, то прощался с ними взглядом. В 10 часов государь потерял способность речи. Но перед самой кончиной император заговорил снова. Он велел цесаревичу поднять с колен цесаревну, так как ей это было вредно для здоровья. Одними из последних были слова, сказанные им наследнику: «Держи все, держи все», сопровождаемые решительным жестом. Началась агония. В дворцовой церкви заканчивалась литургия.

«Предсмертное хрипение», писала Тютчева, «становилось все сильнее, дыхание с минуты на минуту делалось все труднее и прерывистее. Наконец, по лицу пробежала судорога, голова откинулась назад. Думали, что это конец, и крик отчаяния вырвался у присутствовавших. Но император открыл глаза, поднял их к небу, улыбнулся, и все было кончено. При виде этой смерти, стойкой, благоговейной, нужно было думать, что император давно предвидел ее и к ней готовился».

«...Император лежал поперек комнаты на очень простой железной кровати», писала далее Тютчева. «Голова покоилась на зеленой кожаной подушке, а вместо одеяла на нем лежала солдатская шинель. Казалось, что смерть настигла его среди лишений военного лагеря, а не в роскоши пышного дворца. Все, что окружало его, дышало самой строгой простотой, начиная с обстановки и кончая дырявыми туфлями у подножия кровати. Руки были скрещены на груди, лицо обвязано белой повязкой. В эту минуту, когда смерть возвратила мягкость прекрасным чертам его лица, которые так сильно изменились благодаря страданиям, подточившим императора и преждевременно сокрушившим его, – в эту минуту его лицо было красоты поистине сверхъестественной. Черты казались высеченными из белого мрамора; тем не менее, сохранился еще остаток жизни в очертаниях рта, глаз и лба, в том неземном выражении покоя и завершенности, которое, казалось, говорило: «я знаю, я вижу, я обладаю», в том выражении, которое бывает только у покойников и которое дает понять, что они уже далеко от нас и что им открылась полнота истины...»

Выдающийся иерарх, архиепископ Херсонский Никанор (Бровкович † 1890 г.) писал впоследствии о кончине государя: «В 1855 г. скончался император Николай I. Смерть его была образцом смертей христианина, государя, человека покаяния, распорядительности, ясного сознания, невозмутимейшего мужества...»

В завещании, составленном Государем во время польского возстания в 1831 году, содержалось, в числе прочего, следующее: «Прошу императора милостиво призреть стариков инвалидов, у меня живших по разным местам. Желаю, чтобы они доживали свой век на прежнем положении, разве угодно будет ему улучшить их содержание» (статья 15). «Благодарю всех меня любивших, мне служивших. Прощаю всех меня ненавидящих» (31). «Прошу всех, кого мог неумышленно огорчить, меня простить. Я был человек со всеми слабостями, коим все люди подвержены, старался исправиться в том, что за собою худого знал. В ином успевал, в другом нет; прошу искренно меня простить» (32). «Я умираю с благодарным сердцем за все блого, которым Богу угодно было в сем преходящем мире меня наградить, с пламенною любовью к нашей славной России, которой служил по крайнему моему разумению верой и правдой; жалею, что не мог произвести того добра, которого столь искренно желал. Сын мой меня заменит. Буду молить Бога, да благословит Он его на тяжкое поприще, на которое он вступает, и сподобит его утвердить Россию на твердом основании страха Божия, дав ей довершить внутреннее ея устройство и отдаляя всякую опасность извне. На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки» (33). «Прошу всех меня любивших молиться об упокоении души моей, которую отдаю милосердному Богу, с твердой надеждой на Его благость и предаваясь с покорностью Его воле. Аминь» (34).

В позднейшем завещании от 30 апреля 1835 года помещено было обращение к 17-летнему Наследнику Александру. Приводим извлечения из него. «Соблюдай строго, что нашей Церковью предписывается». «Ты молод, неопытен, и в тех летах, в которых страсти развиваются, но помни всегда, что ты должен быть примером благочестия и веди себя так, чтобы мог служить живым образцом». «Будь милостив и доступен ко всем нещастным, но не расточай казны выше ея способов». «Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести». «Да благословит тебя Бог всемилосердный, на Него одного возлагай всю твою надежду. Он тебя не оставит, доколь ты к нему обращаться будешь».

В посмертном приказе государя войскам объявлялось: «Благодарю славную, верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, а равно и храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались; покуда дух сей сохранится, спокойствие государства и вне, и внутри обезпечено, и горе врагам его! Я их люблю, как детей своих: старался, как мог, улучшить их состояние; ежели не во всем успел, то не от недостатка желания, но оттого, что или лучшего не умел придумать, или не мог более сделать».

А. О. Смирнова, урожденная де-Россет, близкая ко двору, не раз беседовавшая с Государем, друг Пушкина, Гоголя, Жуковского, писала 8 марта 1855 г. в Москву: «...Не стало того, на кого были устремлены с тревогой взоры всего мира, того, кто при своем последнем вздохе сделался столь великой исторической фигурой. Смерть его меня несказанно поразила христианской простотой всех его последних слов, всей его обстановкой. Подробности вам известны, я узнала их от Мандта, от Гримма, его старого камердинера, и наконец от Государыни и Великой Княгини Марии. Мандт сообщил мне о течении болезни (у меня самой в это время был грипп и я лежала в постели). Я пошла посмотреть эту комнату, скорее келью, куда в отдаленный угол своего огромного дворца, он удалился, чтобы выстрадать все мучения униженной гордости своего сердца, уязвленного всякой раной каждого солдата, чтобы умереть на жесткой и узкой походной кровати, стоящей между печкой и единственным окном в этой скромной комнате. Я видела потертый коверчик, на котором он клал земные поклоны утром и вечером перед образом в очень простой серебряной ризе. Откуда этот образ, никому неизвестно. В гроб ему положили икону Божией Матери Одигитрии благословение Екатерины при его рождении. Сильно подержанное Евангелие, подарок Александра Павловича (его он, как сам мне говорил, читал каждый день, с тех пор как получил его в Москве после беседы с братом Александром у Храма Спасителя), экземпляр Фомы Кемпийского, которого он стал читать после смерти дочери, несколько семейных портретов, несколько батальных картин по стенам (он их собственноручно повесил), туалетный стол без всякого серебра, письменный стол, на нем пресс-папье, деревянный разрезательный нож и Одесская бомба: вот его комната. Он покинул свои прекрасные апартаменты для этого неудобного угла, затерянного среди местных коридоров, как бы с тем, чтобы приготовить себя для еще более тесного жилища. Эта комната находится под воздушным телефоном. Гримм, служивший при нем с ранней молодости, заливаясь слезами, говорил мне, что он после Альмы долго не спал, а только два часа проводил в сонном забытьи. Он ходил, вздыхал и молился даже громко среди молчания ночи. Мне кажется, что он в это время именно раскрылся как человек вполне Русский».

* * *

Известный архипастырь, архиепископ Херсонский, Иннокентий (Борисов, † 1856), так отзывался об императоре Николае: «История не представляет такого венценосца, который мог бы рядом стать с нашим государем по великодушию, по крепости царского слова, по рыцарской честности».

Архиепископ Рижский Платон (Городецкий), впоследствии митрополит Киевский, говорил И. Палимсестову после кончины государя: «У этого царя воистину была царская душа, во всем ея царственном величии, свете, силе и красоте... Я Николая I ставлю выше Петра. Для него неизмеримо дороже были православная вера и священные заветы нашей истории, чем для Петра. Император Николай Павлович всем сердцем был предан всему чистокровному русскому и в особенности тому, что стоит во главе и основе Русского народа и царства – православной вере. То был истинно-православный, глубоко верующий Русский Царь, и едва ли наша история может указать подобного ему в этом отношении. Припомните последние часы его жизни: так умирать может истинный христианин, истинный сын Православной Церкви...»

Историк С. С. Татищев, в книге своей «Император Николай I и иностранные дворы», пишет: «Так, ни для кого теперь не тайна, что император Николай был русским человеком в лучшем смысле этого слова, самым «национальным» из всех монархов, занимавших до него престол Петра Великого. Он любил Россию горячо и страстно, «служил» ей с беззаветной ревностью и самоотвержением. Все русское, во всех проявлениях государственной и общественной жизни, было мило и дорого его отеческому сердцу, вызывало его заботливость и попечение. Он верно постиг и точно определил триединое начало нашего исторического бытия: Православие, Самодержавие, Народность, – строго и последовательно проводил его в личной своей политике, не только внутренней, но и внешней. Он верил в Святую Русь, в ея мировое призвание, трудился ей на пользу и неустанно стоял на страже ея чести и достоинства».

Ф. И. Тютчев, в записке своей «Россия и революция», писал: «...При этом случае да будет мне позволено сделать замечание: каким образом могло случиться, что среди всех государей Европы, а равно и политических деятелей, руководивших ею в последнее время, оказался лишь один, который с первого начала признал и провозгласил великое заблуждение 1830 года и который с тех пор один в Европе, быть может, один среди всех его окружающих, постоянно отказывался ему подчиниться... На этот раз (в 1848 г. – Н. Т.), к счастию, на Российском престоле находился Государь, в котором воплотилась «Русская мысль», и в настоящем положении вселенной «Русская мысль» одна была настолько отделена от революционной среды, что могла здраво оценить факты, в ней проявляющиеся ...Умри Николай в 1850 году, он не дожил бы до пагубной войны с Французами и Англичанами, которая прекратила жизнь его и набросила на его царствование мрачную тень. Но тень эта существует только для современников. При свете безпристрастной истории она исчезнет, и Николай станет на ряду самых знаменитых и доблестных царей в истории» («Рус. Арх.» 1873).

Немецкий историк и политический деятель, профессор Генрих ф. Зибель, директор прусских государственных архивов, в труде об основании Вильгельмом I империи, касался истории русско-германских отношении. Государю он посвящает следующия строки: «Среди этих безнадежных (дипломатических) пререканий, пришло известие из Петербурга, что император Николай скончался 2 марта (18 февраля) от запущенного гриппа, перешедшего в воспаление легких. Его некогда славная жизнь завершилась мрачно. Утомленная продолжительным хворанием, но мощная натура была наконец надломлена страшными душевными волнениями последнего года. Но тем тверже до последнего вздоха он держался того облика, в котором всю жизнь показывал себя свету. Как в 1828 году, без всяких своекорыстных намерений, он обнажил меч в защиту греческих христиан, а в 1848 г. выступил против революции в сознании ея безбожия, так и за несколько дней до своей кончины он объявил путем манифеста, что совершенно безкорыстно, лишь для освобождения православной Церкви, открыл борьбу. Конечно, не лицемерие подсказало ему, государственному и духовному самодержцу, эти слова. Если бы такие святые задачи были счастливо разрешены и на долю России выпало бы расширение ея могущества, то тем лишь подтвердилось бы, что все устраивается к лучшему для тех, кто служит Господу».

В «Мыслях и воспоминаниях» князя Оттона Бисмарка говорится: «В истории европейских государств едва ли найдется еще пример, чтобы монарх великой державы оказал соседнему государству услугу, подобную той, которую оказал Австрии император Николай. Видя опасное положение, в каком она находилась в 1849 году, он пошел ей на помощь с 150.000 войском, усмирил Венгрию, возстановил в ней королевскую власть и отозвал свое войско, не потребовав за это от Австрии никаких уступок, никакого вознаграждения, не затронув даже спорного Восточного или Польского вопроса. Подобная же безкорыстная, дружеская услуга была оказана императором Николаем и Пруссии во внешней политике во время Ольмюцкой конференции. Если бы даже эта услуга была вызвана не одним дружеским расположением, но и соображениями политического характера, все же она превосходила все то, что один монарх сделал когда-либо для другого и может быть объяснена только властным и в высокой степени рыцарским характером самодержавного монарха. Император Николай смотрел в это время на Франца-Иосифа, как на своего преемника в роли руководителя консервативного тройственного союза, который был призван, по его мнению, бороться с революцией во всех ея проявлениях. Своего собственного наследника и короля Фридриха-Вильгельма он не считал подходящими для этой роли. В Венгрии и в Ольмюце император Николай действовал в убеждении, что он, как представитель монархического принципа, предназначен судьбою объявить борьбу революции, которая надвигалась с Запада. Он был идеалист, и остался верен самому себе во все исторические моменты».

Приведем отзывы о государе ряда современников. В. А. Инсарский, незаурядный человек, делец, выдающийся чиновник, бывший начальником канцелярии Наместника Кавказа князя Барятинского, с которым издавна был тесно связан, автор интереснейших записок, в зрелом возрасте переживший царствование императора Николая I, писал впоследствии о нем: «...Это был истинный представитель императорского величества. На всем земном шаре трудно было найти личность, которая с бóльшими достоинствами олицетворяла бы это величество. Я всегда думал и думаю, что это был великий государь, и мне кажется, что рано или поздно, когда пройдет мода на отрицание всевозможных авторитетов, ему воздана будет должная и справедливая честь. Разве не был он мудр? Разве не был он справедлив? Разве не карал он порок, как никто? Кто так награждал и ценил доблести, как он? Разве он не желал счастья и блага России? Не он ли был первым и неутомимым труженником для ея благоденствия? По моему мнению, на перекор нынешнему модному мнению, он был великий государь. Название рыцаря чести, которое давали ему заграницей, было справедливым названием...»

Сенатор К. Н. Лебедев писал: «Николай I умер с большим присутствием духа и с большой нежностью к Государыне. 14 декабря и 18 февраля сильнейшие дни в жизни этого монарха» («Рус. Арх.» 1888).

Известный генерал А. О. Дюгамель, не раз выполнявший военно-политические задания государя, пишет об его кончине в своей автобиографии, помещенной в «Рус. Арх.» (1885): «Об императоре Николае искренно жалел его народ, видевший в нем как-бы воплощение славы и могущества России. Некоторые из его недостатков с избытком выкупались его хорошими качествами, и никогда еще трон не был занят более благородным рыцарем, более честным человеком. Он никогда не соглашался ни на какие-либо сделки с революцией, и даже либерализм внушал ему подозрение. В качестве самодержца всей России, император Николай I рано пришел к убеждению, что для Империи не было иного спасения, как в союзе с консервативными принципами и в течение всего тридцатилетнего царствования никогда не уклонялся от предначертанного пути. Он умер настоящим христианином, сохранил до последнего издыхания ясность ума, а в своем прощании с императрицей, с детьми и со служителями еще раз доказал, какая была у него возвышенная и чистая душа».

Подтверждением сказанного можно найти в отношении государя к июльской революции 1830 г. во Франции и к захвату престола королем Луи-Филиппом Орлеанским, в нарушении законных прав внука короля Карла X. Государь долго не соглашался признать его, не внимая доводам посла во Франции графа Поццо-ди-Борго. Наконец к доводам последнего присоединился министр иностранных дел граф Нессельроде, представивший царю соответственный доклад. На нем положена была государем резолюция: «Не знаю, что предпочтительнее: республика или подобная так называемая монархия». Затем прибавил: «Сдаюсь на ваши доводы, но беру в свидетели Небо, что это есть и будет всегда против моей совести, и это самое тяжелое усилие, какое я когда-либо делал» («Ист. Вест.» 1908).

Князь Имеретинский, печатавший в «Рус. Арх.» (1885) «Из записок старого преображенца», писал после смерти государя: «...Кто не сознавал, что, в такое бедственное время, непоколебимая воля и 30-летний царственный опыт был более чем когда-нибудь необходимы для России. Но скала рушилась, и гул ея падения произвел панику, особенно в таких местах, как те, где мы тогда стояли (в Белостоке – Н. Т.)... Народ наполнил сплошной массою дворцовую площадь в день погребения императора Николая I. Когда вынесли гроб из дворца и стали поднимать его на колесницу, весь народ, как один человек, бросился на колени; из всей этой массы, как из одной груди вырвались рыдания и громкий вопль: Ох... Господи помилуй! После кончины государя стали придумывать какое прозвище приличнее присоединить к его имени. Его прозвали «Незабвенным»! Кажется можно бы сказать также: Николай I Богатырь. Богатырем был он по виду, по силе воли, по неустрашимости и по высокому благородству дел и побуждений. Богатырем он начал царствовать и пал богатырем: один против пяти! Мне самому тысячу раз случалось слышать это слово в народных устах; о солдатах не говорю; они иначе не выражались как, например: «Гляди, гляди вот он богатырь-то наш катит». В среде преображенцев Николай I являлся совсем другим человеком; тут он представлялся добродушным хозяином, отцем, отдыхающим от трудов в своей семье».

В. А. Муханов писал: «19 февраля пришло в Москву известие о кончине императора Николая Павловича. Удар страшный и очень чувствительный, особенно в настоящее время. Одаренный непоколебимой волею, твердым характером, при долголетней опытности, покойный государь соединял условия важные и необходимые среди грозных и опасных обстоятельств, в которых находится Россия. В тяжкие дни семейных и общественных испытаний душа его искала силы в утешении веры; чтение Евангелия, теплые молитвы укрепляли его. Чувство любви к России было в нем живо и глубоко, он принимал к сердцу все, что могло угрожать ея славе и величию».

В связи с этим вспоминается, сказанное им английскому лорду Сеймуру, покидавшему Петербург в начале Восточной войны: «Может быть, я надену траур по русском флоте, но никогда не буду носить траура по русской чести».

Граф М. Д. Бутурлин, находившийся тогда в Рязани, заносил в дневник: «Вопреки Крымским военным неудачам, общественное мнение края так твердо верило в гениальность государя Николая Павловича, что, узнав об его кончине, мы считали Россию пропавшей без него и со страхом спрашивали друг друга: – что же теперь будет с нами? Что ни говори, а чем-нибудь да заслужил же покойный государь подобное общее о себе мнение».

Известный романист и драматург Рафаил Михайлович Зотов (1795–1871) в «Историческом очерке царствования Императора Николая I» (СПБ, 1859) писал о нем: «Более всего желал он внушить народу непоколебимое чувство долга. Период его царствования можно назвать законодательным. Но он видел, что наилучшие кодексы безполезны там, где нравственность исполнителей не поддерживает их силы, а потому наиболее старался о моральном очищении всех сословий... Вообще дух царствования его представляет разительное сходство с Петром I, с тою только разницею, что первый преобразователь России хотел сделать из нея Европейскую державу, а Николай I хотел, чтобы народ его был не только Европейский, но более всего Русский, со всеми доблестями души, с непоколебимою верою Христианина, с неуклонным чувством исполнения долга. – Лучшим образцом для каждого был он сам».

С. И. Танеев отмечал: «Государь отлично понимал музыку, как это видно из Записок Львова. Без него, конечно, был бы затерт иностранцами гениальный Глинка».

Знаменитый композитор М. И. Глинка (1804–1857) был назначен 1 янв. 1837 г. капельмейстером певческой капеллы. По его свидетельству, государь объявил ему: «Глинка, я имею к тебе просьбу и надеюсь, что ты не откажешь мне. Мои певчие известны по всей Европе и следовательно стоят, чтобы ты занялся ими. Только прошу, чтобы они не были у тебя итальянцами». Глинка начал набирать певчих в Черниговской губернии, главным образом из архиерейских певчих. Государь обыкновенно сам экзаменовал их. «Император начал со «Спаси, Господи, люди Твоя», и Его Величество не успел задать тон, как 19 мальчиков и два баса дружно подхватили и исполнили этот кант. Государь был видимо доволен, заставил их еще пропеть, что такое? не помню. В знак удовольствия, Его Величество поклонился мне весело-шутливо до пояса, отпуская меня». Глинка вспоминает еще: «Однажды, увидев меня на сцене, государь подошел ко мне и, обняв меня правой рукой, прошел, разговаривая со мной, несколько раз по сцене большого театра в присутствии многих» («Рус. Ст.» 1870. т. 2). Глинка писал матери во время успеха оперы «Жизнь за Царя» (2 янв. 1837 г.): «Милости царя нашего не ограничились одним перстнем; на сих днях по представлению министра двора мне поручена музыкальная часть в Певческом корпусе (капелле). Его Императорское Величество сам лично в продолжительной со мной беседе вверил мне своих певчих. Это публично Царем изъявленное внимание к моему таланту есть верх наград. Сверх того это место сопряжено с существенными выгодами. Жалованья 2500, столовых 1000 и сверх того казенная квартира».

Профессор, доктор астрономии Ф. А. Бредихин, с 1890 года директор Пулковской обсерватории, на торжественном собрании 29 дек. 1896 года в Академии Наук, определил императора Николая I, как рыцаря, придававшего особое значение слову и обещанию, которые уже даны, как насадителя наук в России, как справедливейшего, самого великодушного и строгого человека в государстве и, наконец, как государя, питавшего особое влечение к астрономии, хотя он и не был знаком с ея глубинами. Он основал Николаевскую Пулковскую астрономическую обсерваторию. («Ист. Вест.» 1896).

Большое горе пережили многие, многие русские люди при известии о кончине государя. В связи с этим замечательно то, что писал князь Сергей Михайлович Волконский, внук декабриста. «В 1855 г. умер Николай I. С трудом читатель поверит, но между тем это так: при известии о его кончине Сергей Григорьевич плакал, как ребенок. Мой отец об этом разсказывал, и я нашел подтверждение этому в архиве нашем. Княгиня Мария Николаевна пишет сыну, бывшему в отлучке: «Твой отец плачет, я третий день не знаю, что с ним делать».

Слезы человека, пытавшегося поднять возстание против законного государя, пробывшего за это 29 лет сначала на каторге, потом в ссылке, лучший венок на могилу императора Николая I.

Императрица Екатерина II Великая и ея правнук император Александр II Освободитель способствовали созданию и утверждению великой заокеанской республики.

В 1775 году, в самом начале американской революции, английский король, с успехом вербовавший солдат для своей армии в отдельных германских княжествах, не переставал просить русскую государыню о разрешении производить то же в России и вообще об оказании помощи Англии. Императрица Екатерина сначала отвечала уклончиво, а затем написала ему собственноручное письмо с отказом.

28 февраля 1780 года государыней опубликована была декларация, имевшая целью защищать интересы нейтральной торговли, крайне стесненной действиями воюющих держав во время войны американских колоний с Англией за независимость, в которой позднее приняли участие Франция и Испания. Образовался союз держав, придерживавшихся «вооруженного нейтралитета». В него входили Россия, Дания, Швеция, Пруссия, Австрия, Португалия, Королевство Обеих Сицилий. Принципы декларации были признаны Францией, Испанией, Американскими Штатами. Англия, против которой направлено было острие этого акта, отвергла его, но все же вынуждена была дать своим каперам и призовым судам указания, смягчавшия их прежнюю практику. В выигрышном положении оказались Северо-Американские Штаты.

В 1788 году основатель флота Соединенных Штатов, Джон Поль, был принят в Российский флот с чином контр-адмирала и способствовал победам над турками. Вследствие интриг некоторых русских военных он должен был оставить свой пост.

Во время подавления польской революции 1794 года, графу Суворову попался в плен личный секретарь короля Станислава Понятовского американец Лительпаж, посланный в Польшу Джефферсоном. Император Павел I, вступив на престол, освободил Лительпажа и уплатил не доплаченное ему польским королем жалование, на которое тот спокойно прожил остаток своей жизни в Вирджинии.

Император Александр I поддерживал переписку с Джефферсоном. После войны 1812–1815 годов Соединенных Штатов с Англией мир в Генте был заключен при посредничестве русского государя. Послом Соединенных Штатов в России (с 1809 г.) был Джон Квинси Адамс, будущий шестой президент, впервые бывший в С.-Петербурге в 1781 году секретарем представителя Америки Фрэнсиса Дейна.

В царствование имп. Николая I установилсь живая связь с Соед. Штатами в области науки. Пулковская обсерватория, основанная в 1839 г., по богатству и совершенству своего оборудования сразу заняла первое место в мире. Имп. Николай очень интересовался этим начинанием. Вершина Пулковской г. была им указана. В Пулкове был установлен величайший в то время 15-дюймовый телескоп, исполненный в Мюнхене фирмой Мерца и Малера. Директором обсерватории был назначен знаменитый русский астроном Вильгельм (Василий) Струве.

В начале сороковых годов в Цинцинати стал выходить первый в Соединенных Штатах астрономический журнал. Создан он был Ормсби Митчелем, учителем математики и астрономии в тамошнем колледже. В 1842 году Митчель предпринял поездку в Европу и заказал в Мюнхене 12-дюймовый телескоп той же фирме Мерца и Малера. В ноябре 1843 года состоялась в Цинцинати закладка обсерватории. Бывший президент Джон Квинси Адамс, произнося на торжестве речь, говорил о значении астрономии в мировой культуре. Закончил он ее упоминанием имени «славного Струве, астронома Императорской России». С последним Митчель вел переписку. Позднее с Струве установил связь основатель и директор Харвардской обсерватории Вилльям Бонд, сын которого и продолжатель его дела послан был им в Пулково «совершенствоваться в изучении звездной астрономии».

Посетил Пулково ученик Бонда харвардский астроном Кливлэнд Аббе. Последний, по собственному признанию, считал два года, проведенные им на практике у Струве «самым счастливым временем в жизни», называя Пулково «научным раем». Он отметил, в своем докладе прочитанном в Смитсоновском Институте, что «Пулковская обсерватория, делая честь Русской Империи, служит другим нациям наукой и примером».

Вениамин Гульд, основавший в 1849 году американский «Астрономический журнал», называл Пулковскую обсерваторию «астрономической столицей мира».

Россию посетил знаменитый американский астроном Симон Ньюкомб. Он написал интересное описание своего путешествия в Россию, с особенным вниманием останавливаясь на посещении Пулковской обсерватории. Отмечая необыкновенное гостеприимство семьи Струве, Ньюкомб замечает, что «нет в мире гостеприимства шире русского», особенно если речь идет о встрече иностранного астронома русской обсерваторией. Ньюкомбу суждено было оказать ценную услугу Пулковской обсерватории. Сменивший своего отца на посту директора обсерватории Отто Струве хотел заказать для объектива главного телескопа новые стекла диаметром в 30 дюймов. Его попытка найти нужные стекла в Европе не увенчалась успехом. Тогда, по совету Ньюкомба и при его содействии, Струве обратился к американскому оптику Кларку и тот блестяще исполнил заказ Пулковской обсерватории. В связи с заказом объектива для своей обсерватории, Отто Струве приезжал в Америку в 1879 и 1883 году со своим сыном, молодым астрономом Германом Струве. Оба русских астронома, отец и сын, изучали работу американских телескопов в Вашингтоне и Кембридже, испытывая силу нового объектива. Как раз в это время, родной брат Отто Струве, Кирилл Васильевич Струве, был назначен русским посланником в Вашингтон, и Ньюкомб утверждает, что он пользовался особой популярностью среди американцев.

За услугу, оказанную П. обсерватории, Ньюкомб был высочайше пожалован ценным подарком: ему была поднесена малахитовая ваза на мраморном пьедестале с соответствующей надписью. Кроме того, император Александр III пожелал приобрести, для знаменитой портретной галлереи великих астрономов в Пулковской обсерватории, портрет Ньюкомба, «единственного американского астронома, удостоившегося этой чести», как замечает американский биограф Ньюкомба. Для этого русским правительством был заказан, в 1887 году, художнику Улке в Вашингтоне большой портрет Ньюкомба.

В 1901 году Ньюкомб был избран почетным членом Русского Астрономического Общества, отметившего длинным некрологом смерть своего американского сочлена в 1909 году. Среди собранных в архивах Пулковской обсерватории высказываний о ней знаменитых ученых всех стран, сохранилось и мнение о ней Ньюкомба, который выразился следующим образом: «Когда мне в Америке разсказывали о чудесном устройстве Пулковской обсерватории, я смеялся, потому что не мог поверить всему этому. Теперь же, когда я приеду в Америку и буду в свою очередь разсказывать о том же, мои слушатели будут смеяться, так как тоже будут считать это невероятным».

Замечательно, что во время Восточной войны 1853–1855 годов единственным другом Императорской России были Соединенные Штаты. Депеши тогдашнего американского посла в С.-Петербурге проникнуты были теплым чувством к русскому народу и верой в судьбы России.

В американской печати появлялись статьи и литературные произведения, посвященные войне. Американская военная миссия знакомилась в России с организацией русской армии и изучала систему севастопольских укреплений Тотлебена. Американские добровольцы стремились сражаться в армии русского царя. Американские хирурги отдавали жизнь свою, работая в Севастополе. Американский консул на Гаваях известил русских о появлении в Тихом океане англо-французской эскадры, китобойное же судно о приближении ея к русским берегам. Когда, после падения Севастополя, англичане и французы радостно праздновали это событие в С.-Франциско, никто из приглашенных американцев не явился на их торжество. И более того, – депутация, во главе с бывшим губернатором Калифорнии Марк-Дугалем, попросив у консула русский флаг и неся его, вместе с американским, устроила, в присутствии массы сочувствующих, дружественную манифестацию перед русским консульством. Павильон же, где пировали французы и англичане, был разгромлен толпой.

* * *

Шестидесятые годы прошлого [XIX] столетия были решающими в истории Соединенных Штатов. Им грозило распадение на две части – северную и южную. Как ныне неприемлемо для истинных сынов России раздробление, веками создававшейся, империи, так, в то трагическое время, одинаково с нами мыслили, в отношении своей страны, тогдашние американские патриоты. Их национальный вождь, Авраам Линкольн, избранный президентом в ноябре 1860 года, начиная войну с южными штатами, провозглашал: «Нет, такой черты, ни прямой, ни кривой, которая могла бы служить пограничной линией в случае их отпадения». С негодованием отвергались, как глубоко оскорбительные, попытки вмешательства со стороны некоторых европейских держав.

Раздроблению Соединенных Штатов сочувствовали Англия и Франция.

В 1861 году глава английского правительства лорд Пальмерстон писал будущему своему преемнику: «В высшей степени вероятно, что Север окажется не в состоянии подчинить себе Юг; нет никакого сомнения, что если Союз Южных Штатов сделается независимым государством, он представит ценный и обширный рынок для британских мануфактуристов».

Историк С. С. Татищев, в своем труде «Император Алекасандр II», пишет: «В самый разгар войны северных штатов с южными тюильрийский кабинет обратился к дворам петербургскому и лондонскому с предложением выступить посредниками между воюющими сторонами и побудить их заключить шестимесячное перемирие на суше и на море, в продолжение которого могло бы состояться и полное их примирение. В Англии с радостью приняли французское предложение, имевшее целью, под личиной человеколюбия, раздавить навсегда традиционного соперника Великобритании в мировой торговле; но князь Горчаков категорически его отвергнул, мотивируя свой отказ тем, что «прежде всего следует избежать всякого подобия давления, которое может лишь оскорбить общественное чувство в Соединенных Штатах и раздражить его, при одной мысли об иностранном вмешательстве». Такая доброжелательная политика оценена была по достоинству по ту сторону океана и надолго обезпечила России признательность и дружбу заатлантической республики.

При самом зарождении кровопролитной междоусобной войны между северными и южными штатами, сначала успешной для последних, министр иностранных дел, князь А. М. Горчаков, в телеграмме российскому представителю в Вашингтоне, Эдуарду Андреевичу Стеклю, именем императора, высказался в самых сочувственных выражениях в пользу соблюдения единства великой заатлантической республики. «Она», писал Горчаков, 28 июня 1861 года, «не только является в наших глазах существенным элементом всеобщего политического равновесия, но составляет нацию, к которой наш августейший государь и вся Россия питают дружелюбнейшее участие, потому что обе страны, находятся на противуположных оконечностях Старого и Нового Света, в поступательном периоде своего развития, призваны, повидимому, к естественной солидарности интересов и симпатий, неоднократно ими друг другу выраженных». Когда, несколько месяцев спустя, вашингтонское правительство решило подвергнуть третейскому разбирательству несогласие свое с лондонским двором, князь Горчаков поздравил кабинет президента Линкольна с его решением, о котором отозвался так:

«Оставаясь верным политическим началам, которые она всегда защищала, когда начала эти были обращены против нея, и воздержавшись от обращения в свою пользу учений, которые она постоянно отвергала, американская нация явила доказательство политической честности, которая дает ей несомненное право на уважение и признательность всех правительств, заинтересованных в том, чтобы соблюден был мир на море, а начала права восторжествовали над силой в международных сношениях, для спокойствия вселенной, прогресса цивилизации и блага человечества». (Сообщение Стеклю от 9 янв. 1862 г.).

Зимой 1862 года князь Горчаков беседовал с американским послом Бейлярд-Тейлор. Его волновало положение дел в Соединенных Штатах, он советовал поскорее покончить с затруднениями. Происшедший раскол государства на две половины наш министр иностранных дел разсматривал, как «одну из величайших катастроф». Он говорил, что Россия одна помогала Соединенным Штатам с самого начала и будет помогать им дальше.

* * *

В 1863 году вспыхнуло в России возстание польской и литовской шляхты, поддерживаемое частью польской и литовской аристократии и всецело воинствующим латинским духовенством, при несочувствии в массе крестьянского населения. Англия, Франция и Австрия попытались вмешаться в отношения России к Польше, вызвав общий патриотический взрыв негодования в широких кругах русского общества.

В числе прочих государств, приглашение присоединиться к дипломатическому походу против России получило и правительство Соединенных Штатов. «Но», пишет С. С. Татищев, «помня отказ русского двора принять участие в подобной же демонстрации против единства заатлантической республики во время последней междоусобной войны, вашингтонский кабинет решительно отклонил англо-французское предложение, ссылаясь на непреложное правило правительства Соед. Штатов: ни под каким видом не вмешиваться в политические пререкания государств Старого Света. Депеша о том статс-секретаря Сьюарда к северо-американскому посланнику в Париже (Дейтону – 29 апреля 1863 г.) была сообщена русскому двору и наш вице-канцлер именем государя выразил правительству президента Джонса, как высоко ценит его величество проявленную им твердость в соблюдении начал невмешательства, а равно и добросовестность, с которою оно отказалось нарушить во вред другому государству правило, нарушение коего само не потерпело бы по отношению к своей стране. «Федеральное правительство», заявил по этому поводу (22 мая 1863 г.) князь Горчаков американскому посланнику генералу Клею, «дало тем пример прямодушия и честности, от которого может только возрасти уважение, питаемое нашим августейшим государем к американскому народу».

В 1863 году Россия и Соединенные Штаты, учитывая враждебное отношение к ним Англии, должны были считаться и с вооруженными ея выступлениями. Даже без особого между ними соглашения создалось единство действий, взаимная поддержка. Россия, при обострении положения, опасалась появления в Балтийском море сильного английского флота, которому она могла противопоставить только слабые силы. Морской министр адмирал Н. К. Краббе разработал тогда, с соблюдением полной тайны, план сосредоточения нашего флота в Атлантическом и Тихом океанах, используя для этого американские порты. При открытом выступлении Англии наши суда могли бы наносить удары по чувствительному ея нерву – морской торговле. Соответствующия распоряжения даны были командующим эскадрами в запечатанных пакетах, открыть которые они должны были по выходе судов в море.

Контр-адмирал Лесовский, выйдя из Кронштадта, прошел через Малый Бельт в Немецкое море. Эскадра обогнула с севера Шотландию и шла вдали от обычного торгового пути. 24 сентября она прибыла в Нью-Иорк. Контр-адмирал Попов, выйдя из Владивостока, прошел Лаперузовым проливом и 27 сентября прибыл в Сан-Франциско.

Обе эскадры встречены были были восторженно населением и моряками. Приведем заголовки некоторых газетных статей того времени: «Новый союз закреплен», «Россия и Соединенные Штаты братствуют», «Восторженная народная демонстрация», «Русский крест сплетает свои складки с звездами и полосами». Лесовскому вручена была резолюция общинного комитета Нью-Иорка, на которую он ответил речью.

Английский «TIMES» 2 октября сообщал со злобой об овациях русскому флоту. В нем писалось: «Муниципалитет и высшая буржуазия решились осыпать всевозможными почестями русских офицеров. Процессии, обеды, балы, серенады, все средства пущены в ход, чтобы показать, до чего были бы рады американцы, если бы у них завелся друг в Европе, да еще такой как Россия. Зато французских и английских моряков вовсе не видно на берегу, хотя их до 5000 жмется на тесном пространстве здешней морской стоянки. Журналы объясняют это доверчивым янки следующим образом: крымская война до того раздражила русских против французов и англичан, что они не могут встретиться с ними без того, чтобы не приходить в ярость. На деле гораздо проще: французских и английских офицеров не видно потому, что они, вероятно, не желают играть второстепенную роль на празднестве, где львами являются русские, а матросов не пускают на берег потому, что американцы заманивают их к себе на службу».

Эскадра Лесовского посетила Балтимору, Анаполис, Бостон и др. порты. Во всех городах Северного Союза, где бы не появлялись русские моряки, несмотря на то, что это было время самого разгара междоусобной войны, немедленно закрывались магазины, вывешивались русские и американские флаги, устраивались парады войскам, торжественные банкеты, балы и тому подобное. Постоянно гремела музыка, произносились речи, все принимало праздничный, радостный вид. На прощальном банкете в Бостоне мэр города сказал: «Русская эскадра не привезла к нам с собою ни оружия, ни боевых снарядов для подавления возстания; мы в них не нуждаемся, она принесла с собою более этого: чувство международного братства, свое нравственное содействие». Другой оратор говорил: «Россия показала себя в отношении к нам мудрым, постоянным и надежным другом. Император и его просвещенные советники уразумели то, чего не хотели видеть ни Франция, ни Англия, – что распадение Северо-Американского Союза было бы событием, одинаково пагубным как для самих рабовладельческих штатов, так и для нашего конституционального правительства».

Эскадра Лесовского вернулась в Кронштадт 25 июля 1864 года, эскадра контр-адмирала Ендогурова, сменившего в начале адмирала Попова, покинула С.-Франциско 1 августа. (Данные взяты, главным образом, из статьи «Американская экспедиция Русского флота в 1863–1864 г.г.» Военная энциклопедия, т. II).

* * *

4 апреля 1866 г. революционер, студент Казанского, потом Московского университета, дворянин Саратовской губернии Дмитрий Каракозов выстрелил в С.-Петербурге из револьвера в императора Александра II, выходившего из Летнего сада на набережную Невы.

Посланник Соединенных Штатов, генерал Клей, от имени правительства поздравил государя с избавлением от смертельной опасности. 4 мая 1866 г. Конгресс вынес постановление: «Конгресс Соединенных Штатов Америки с глубоким прискорбием получив известие о покушении на жизнь императора России, произведенном врагом освобождения, приветствует Его Императорское Величество и русский народ и поздравляет семьдесят миллионов крепостных с провиденциальным избавлением от опасности государя, разуму и сердцу которого они обязаны благословениям своей свободы». Конгресс постановил также просить президента Соединенных Штатов решение это препроводить русскому Императору. (С. С. Татищев. «Имп. Александр II, его жизнь и царствование» т. 2, стр. 12–17).

С этим адресом на броненосце «Миантономо» выехал в Россию Фокс, помощник государственного секретаря по морскому министерству. Командиром броненосца, впервые отправленного в столь дальнее плавание, был капитан Бомонт. Конвоировали его военные суда «Августа» (капитан Мурей) и «Ашуелот» (капитан Фебигер).

В Копенгагене броненосец посетила принцесса датская Дагмара, невеста Наследника Цесаревича, Великого Князя Александра Александровича. 19 июля суда прибыли в Гельсингфорс, где их приветствовал речью губернатор, Свиты Его Величества генерал-майор, барон Вален. 24 июля, при выходе из гавани, американцы были встречены броненосной эскадрой контр-адмирала Лихачева, высланной из Транзунда для конвоирования их. 25 июля они прибыли в Кронштадт. От имени Императора приветствовал дорогих гостей Свиты Его Величества контр-адмирал Лесовский. С приветствием выступил городской голова Степанов. Народ восторженно принимал американских моряков. В С.-Петербурге Фокс, со своими секретарями Грином и Лубатом, остановились в «Отель де Франс».

27 июля чрезвычайное посольство, в присутствии посланника Клея и канцлера князя А. М. Горчакова, принято было императором Александром II. Фокс прочел адрес на английском языке:

«Постановление конгресса, которое я имею честь представить Вашему Величеству, есть голос целого народа. Единое сердце говорит миллионами уст. Многообразные узы, издавна соединявшия великую Империю на Востоке и великую республику на Западе, умножились и укрепились под влиянием неизменной дружбы, явленной имп. правительством к правительству нашей республики в течение последнего периода наших политических потрясений. Сочувственные и дружественные слова, обращенные в то время к вашингтонскому правительству, по приказанию Вашего Императорского Величества, начертаны на веки в памяти благодарного народа. В качестве членов великой семьи народов, мы с радостью воздаем дань уважения высокому делу человеколюбия, о котором преимущественно упоминается в постановлении конгресса. Миролюбивые повеления высокопросвещеннейшего государя одержали над наследием варварских времен победу, которой наша западная республика достигла после долгих лет кровопролития. Поэтому я с глубоким, волнующим сердце чувством приношу вашему величеству, вашим освобожденным подданным и всему народу вашей обширной империи наши искренния поздравления по поводу того, что рукою Провидения отвращена опасность, вызвавшая настоящее наше выражение искреннего сожаления об этом покушении и благоговения за милостивое спасение. Опасность от которой благость Провидения предохранила Ваше Величество вызывает воспоминания глубокой скорби, преисполнившей столь недавно все прямодушные сердца в нашем отечестве, во время внезапной погибели нашего главы, нашего руководителя и отца²⁴. Мы благодарим Бога, что подобный удар был отвращен от наших друзей и союзников, от русского народа. Да защитит и благословит общий Отец всех правителей и народов жизнь, столь явно Им сохраненную для блага народа, которому она принадлежит, для счастья человечества и во славу Его святого имени».

Государь, благодаря Фокса, выразил надежду, что дружелюбные отношения между Россией и Соединенными Штатами будут существовать вечно. В заключение государь упомянул, что сердечный прием, оказанный в Соединенных Штатах его эскадре в 1863 году, никогда не изгладится из его памяти.

28 июля Государь, в сопровождении Наследника Цесаревича и великих князей Владимира Александровича и Николая Николаевича, посетил американские суда. 10 августа в честь посольства дан был большой обед, в Высочайшем присутствии, в Петергофском дворце. Гостей радушно принимали также Члены Императорского Дома. В честь их устроен был обед в кронштадтском морском собрании, на котором присутствовали морской министр, ген.-ад. Краббе, адмиралы Новосельский, Лесовский и Попов. Кронштадт избрал Фокса почетным гражданином.

Города Шуя (Владимирской губ.) и Уфа первые прислали Фоксу приветственные адреса. 5 августа, при посещении Фоксом С.-Петербургской городской думы, городской голова А. П. Заболоцкий-Десятовский поднес ему диплом на звание почетного гражданина столицы. Фокс посетил О. И. Комиссарова-Костромского и от имени американского народа поздравил его с тем, что Божественное Провидение избрало его для спасения жизни, столь дорогой не только для России, но и для цивилизованного мира. Роскошный праздник в честь гостей был устроен Громовым на его даче на Каменном острове.

Торжественно принимала Фокса Москва, во главе с генерал-губернатором князем В. А. Долгоруким и городским главой князем А. А. Щербатовым. На обеде в городской думе с речью выступал академик М. П. Погодин. В Троице-Сергиевской Лавре американцы были приняты старцем митрополитом Филаретом. В имении князя Голицына Кузьминки, в окрестностях Москвы, Фокса благодарила за любовь к России и к царю депутация крестьян, во главе с волостным старшиной Гвоздевым. Фокс, в знак дружбы обоих государств, поднес Гвоздеву американский флаг. Фокс был избран почетным гражданином Москвы.

С удивительным радушием принимали все слои населения Фокса и его спутников в Нижнем Новгороде, Костроме, (посещали они и Ипатьевский монастырь), Твери, Угличе. В Костроме, избравшей Фокса почетным гражданином, он вынужден был пройти по одеждам, разостланным пред ним крестьянами. Город Корчева (между Костромой и Тверью) тоже избрал Фокса почетным гражданином.

По возвращении посольства в С.-Петербург следовали новые торжества и приемы. Фоксу дан был обед английским клубом, носивший полуоффициальный характер.

Гостей приветствовал вице-канцлер князь Александр Михайлович Горчаков, речь которого передаем в изложении С. С. Татищева.

«Поручение, возложенное на посольство конгрессом Соединенных Штатов, князь Александр Михайлович назвал «актом чрезвычайным, безпримерным в истории», а способ его выполнения «делом согласия, без малейшего диссонанса». Выразив радость по поводу приезда в Россию дорогих гостей, которые получат возможность оценить изблизи «государя, составляющего величайшую славу страны, и народ, выражающий ея силу», вице-канцлер в следующих словах характеризовал царствование императора Александра II: «Говорят, что добрые царствования – белые страницы истории. Поговорка эта не безусловно справедлива. Есть еще царствования, все страницы которого полны плодотворных преобразований, имеющих великое значение для внутреннего устройства; если есть царствование, посвященное заботе о настоящем в виду великого будущего, – то это именно то, что сосредоточивает ныне все чувства любви и преданности страны, потому что все мы глубоко убеждены, что все мгновения благородной жизни царя посвящены, с безграничным самоотвержением, благосостоянию нашего отечества».

«Упомянув об ошибке, вкравшейся в постановление конгресса, приписавшего покушение 4 апреля «врагу эмансипации», князь Горчаков свидетельствовал, «что таких врагов нет в России, что безумец, совершивший преступление, нисколько не солидарен с дворянством, которое, не взирая на тяжкие жертвы, выпавшия ему на долю, с неменьшим восторгом приветствует освобождение крестьян, как и бывшие крепостные».

«Перейдя к выражениям взаимного сочувствия России и Соединенных Штатов, вице-канцлер продолжал: «Они проявляются открыто и составляют одно из самых знаменательных явлений нашего времени, – создавая между двумя народами, – смею сказать, между двумя материками, – зародыши обоюдных доброжелательства и дружбы, которые принесут плод, создадут традиции и упрочат между ними отношения в истинном духе христианской цивилизации. Это согласие не покоится на географическом соседстве. Бездна морей разделяет нас. Оно не покоится также на пергаментных хартиях, – я не нахожу ни одной в архивах вверенного мне министерства. Оно инстинктивно, а потому я позволяю себе назвать его предоопределенным свыше. Я радуюсь этому согласию и верю в его прочность. В моем политическом звании я все старания свои приложу к его утверждению. Говорю старания, а не усилия, потому что не нужны насилия там, где речь идет о самопроизвольном и взаимном влечении. Существует и другая причина побуждающая меня громко провозгласить мою оценку этого согласия, то – что оно ни для кого не является ни угрозою, ни опасностью. Оно не внушено никакими вожделениями, никакою задней мыслью. Господь создал обеим странам условия существования, вполне достаточные для развития их внутренней жизни».

«Выразив мнение, что Соединенные Штаты Америки неуязвимы извне, и не только потому, что океан составляет для них неодолимый оплот, но и вследствие господствующего в них общественного духа и личного характера граждан, и упомянув о сочувствии России делу американского единства в недавней борьбе между Севером и Югом республики», князь Александр Михайлович провел следующую параллель между ею и Россией:

«Россия по своему географическому положению может быть вовлечена в европейские усложнения; шансы войны могут быть ей превратны; тем не менее я нахожу, что Россия так же неуязвима, как и Соединенные Штаты, каждый раз, когда опасность будет серьезно грозить ея достоинству или чести, потому что тогда, как и во всех подобных кризисах нашей истории, проявится истинная мощь России. Она не покоится на одном ея земельном пространстве или на численности ея населения. Источник ея – та исконная и неразрывная связь, что соединяет царя с народом и влагает в руки царя все вещественные и умственные силы страны, как и ныне она сосредоточивает на царе все чувства любви и преданности».

«Почтив несколькими прочувственными словами память почившего президента Линкольна, вице-канцлер поднял бокал за процветание Соединенных Штатов, за успех примирительной политики президента Джонсона, за главу и членов чрезвычайного посольства и за постоянного представителя северо-американской республики при русском дворе. «Когда наши американские друзья возвратятся домой» – таковы были заключительные слова речи князя Горчакова – «я желаю, чтобы они сохранили те самые чувства, что оставляют нам; пусть передадут они своим соотечественникам, что великий народ никогда не забудет, что в истории двух стран была минута, когда мы и наши американские друзья жили одною жизнью, когда они разделяли и наши тревоги, и нашу радость».

Речь эта была сообщена сотрудником «Нью Иорк Херальд» своей газете по телефону.

29 августа Фокс и остальные члены посольства были приняты государем в прощальной аудиенции. Накануне князь Горчаков поднес Фоксу от имени Государя великолепную золотую табакерку с миниатюрным портретом Императора в полной парадной форме, осыпанным бриллиантами, и фотографические портреты государя и государыни с их собственноручною подписью, а также портрет государыни для супруги Фокса.

Американцы 30 августа присутствовали на обедне в Александро-Невской Лавре, где была Царская Семья. В тот же день они были на балу в Смольном Институте.

3 сентября американская эскадра вышла из Кронштадта.

* * *

20 ноября 1871 года прибыл в Нью-Иорк великий князь Алексей Александрович. При его торжественном следовании по Бродвею, в предшествии военных оркестров и национальной гвардии, куранты Троицкой церкви исполнили русский национальный гимн. Остановился он в «АSТОR НОUSЕ», на котором вывешена была большая надпись: «Великий Князь Алексей сын благородного Отца, представитель дорогого союзника нашей нации». Великий князь пробыл в Соединенных Штатах до 23 февраля 1872 года, посетив многие города.

В середине октября 1894 года в Ливадии опасно болел император Александр III, скончавшийся 20 числа. Царь Миротворец был ярким выразителем русского Самодержавия.

В эти дни в Вашингтоне президент Соединенных Штатов Гровер Кливленд, с министрами и членами конгресса молился о здравии Государя и один из первых объяснил отчего мир желает своими молитвами продолжения его земной жизни. В своем слове после богослужения, президент сказал: «Болезнь царя я считаю настоящим международным бедствием. Не подлежит сомнению, что пред лицом всего мира царь представляет великий образ силы и мира. Вот почему его царствование должно быть занесено во всемирную историю с чувством глубокой благодарности».

Министр иностранных дел граф М. Н. Муравьев в инструкции, данной 29 января (10 февр.) 1898 года новому посланнику в Вашингтоне, графу А. П. Кассини, писал: «Связь между Россией и Соединенными Штатами несомненно существует и имеет историческое значение. В Америке не забывают поддержки, оказанной императорским правительством в тяжелую годину междоусобицы в Соединенных Штатах во время возстания в Южных Штатах. Это чувство признательности за оказанную услугу, кроме многочисленных проявлений в повременной печати, резко показало себя в Америке в наш голодный год (1891), когда изо всех концов Соединенных Штатов посылались пожертвования хлебом и деньгами. В Бозе почивший император Александр III отнесся милостиво к подобному проявлению симпатии гражданами дружеского государства. Как известно, Его Величеству благоугодно было послать роскошные подарки главным жертвователям и лицам, принимавшим деятельное участие в отправке хлеба.

«Особенным выражением благоволения Его Величества следует считать командирование эскадры в Атлантические порты Соединенных Штатов в 1893 году для принятия участия в морских празднествах по поводу открытия Всемирной Колумбийской выставки в Чикого. Суда наши, совершив довольно продолжительную стоянку, встретили в Соединенных Штатах самый радушный прием. Всем еще памятно, какой восторг среди населения Нью-Иорка вызвало прохождение наших моряков на параде на следующий день после морского смотра.

«Уступка нами Аляски в 1867 году за ничтожное вознаграждение свидетельствует о том, как доброжелательно относились мы к усилению могущества Соединенных Штатов на материке в противовес стремлениям Великобритании. В то же самое время мы дали этой уступкой Америке возможность сделать важнейший шаг вперед для осуществления доктрины Монроэ».

«В вопросе о Гавайских островах императорское правительство явило новый знак дружеского отношения к Соединенным Штатам. Когда четыре года назад, при помощи американских властей, произошел переворот на Сандвичевых островах и была провозглашена Гавайская республика, императорское правительство было едва ли не первым признавшим новое правительство молодой республики. Ныне, когда федеральное правительство сочло своевременным совершить окончательное присоединение островов к Соединенным Штатам, императорское правительство отнеслось к этому сочувственно».

Затрагивая снова вопрос об Аляске, министр писал: «Находясь по нашему географическому положению вне всяких соприкосновений с Соединенными Штатами и не имея на американском материке колоний, нам представляется весьма удобным пользоваться доктриной Монроэ там, где эта популярнейшая в Америке теория становится вразрез с интересами наших естественных противников, каковой является Англия через свою наиболее значительную по географическим размерам колонию Канаду». Занятие Гавайских островов Соединенными Штатами, в понимании нашего министерства иностранных дел, было естественным, вследствие постепенных захватов в Тихом океане, производимых Англией и Японией.

* * *

Графом М. Н. Муравьевым 12/24 августа 1898 года послана была иностраиным правительствам нота, в которой излагалось желание императора Николая II положить предел непрерывным вооружениям и изыскать средства предупредить угрожающия всему миру несчастья. Для осуществления этого предлагался созыв особой международной конфереиции. Предложение русского царя встречено было холодно. Конференция все же состоялась в 1899 году. Вследствие противодействия ряда держав, достигнуто ею было немногое. Достижением ея все же явилось создание Гаагского международного суда, существующего и поныне.

Великий почин государя Николая Александровича был отмечен на собранной 9 ноября 1921 года в Вашингтоне конференции о морских вооружениях. Открывая ее, президент Соединенных Штатов Гардинг, во вступительной речи, сказал: «Предложение ограничить вооружения путем соглашения между державами – не ново. При этом случае, быть может, уместно вспомнить благородные стремления, выраженные 23 года назад в Императорском рескрипте Его Величества Императора Всероссийского». Приведя почти целиком «ясные и выразительные» слова русскоя ноты 12 августа, президент добавил: «С таким сознанием своего долга Его Величество предложил созыв конференции, которая должна была заняться этой важной проблемой».

Примечание:

Великий князь Александр, второй сын императора Александра II, родился 26 фев. 1845 г. Десять лет было ему, когда скончался его крестный отец, император Николай I, с которым, он идейно имел много общего.

С 1849 года воспитателем великих князей Николая, Александра и Владимира был генерал-адъютант Н. В. Зиновьев, бывший директор Пажеского корпуса, которого историк В. В. Назаревский именует: «честнейшим и благороднейшим человеком русского закала», окружившим «своего питомца простой, задушевной русской атмосферой». С 1860 года воспитанием его ведал даровитый и благородный генерал-адъютант граф Б. А. Перовский, имея помощником профессора московского университета, доктора исторических наук, политической экономии и статистики, А. И. Чивилева.

Узы близкой дружбы соединяли его с наследником цесаревичем Николаем Александровичем. – «Если старший брат восполнял в младшем познания по тем предметам, каких тот еще не изучал, то в свою очередь, влиял на брата и Александр Александрович своими меткими, практическими суждениями, сдерживающими мечтательные увлечения, а в особенности своею поразительною искренностью, твердой прямой и кристальной, как выражался цесаревич, честностью своего характера», – пишет Назаревский. – «Оба брата имели и общих наставников: не только законоучителей Бажанова и Рождественского, но и преподавателей по другим предметам. Так, М. И. Драгомиров преподавал обоим военную историю и тактику, К. П. Победоносцев – законоведение, С. М. Соловьев – Русскую историю. Своим преподаванием они придали образованию Александра Александровича русский, национальный характер». Влияние же на своего ученика К. П. Победоносцева было так велико, что он в его царствование имел большое значение в государственных делах. Высоко ценил великий князь своего профсссора Отечественной истории.

Когда в 1879 году С. М. Соловьев скончался Цесаревич писал его вдове, что «делит со всеми русскими людьми скорбь об этой невозвратимой потере и чтит в нем не только ученого и талантливого писателя, но и человека добра и чести, верного сына России, горячо принимавшего к сердцу и в прошедших и в будущих судьбах ея все, что относится к ея славе, верно хранившего в душе своей святую веру и преданность Церкви, как драгоценнейший залог блага народного».

Этими чувствами любви к историческому прошлому России и преданностью Церкви, преисполнен был с юных лет император Александр III. Последнее в особенности унаследовал он от матери. Императрица Мария Александровна заложила в нем истинные религиозные и нравственные основы.

В письме Лажечникову великий князь Александр Александрович указывал важное значение исторических романов: «Мне приятно заявить, что «Последний Новик», «Ледяной Дом» и «Бусурман», вместе с романами Загоскина («Юрий Милославский» и другие), были в первые годы молодости любимым моим чтением и возбуждали во мне ощущения, о которых я теперь с удовольствием вспоминаю. Я всегда был того мнения, что писатель, оживляющий историю своего народа поэтическим представлением ея событий и деятелей в духе любви к родному краю, способствует оживлению народного самосознания и оказывает немаловажную услугу не только литературе, но и целому обществу».

Тяжкое горе пережил великий князь Александр в 1865 году. 12 апреля в Ницце скончался от туберкулеза любимый брат, наследник цесаревич Николай, еще сильнее и нежнее любивший его. Ф. А. Оом сопровождал Николая Александровича в 1863 году в его поездке по России, закончившейся прибытием в Ливадию, где пребывал император Александр II. Двинулись оттуда в Петербург. Оом пишет, в своих воспоминаниях: «Все были рады возвратиться домой, а Цесаревича влекло к брату. Он неоднократно повторял, что соскучился по Саше». Незадолго до своей смертельной болезни он говорил профессору Б. Н. Чичерину: «У брата Александра хрустальная душа». В Ницце сказал он Ф. А. Оому: «За брата Сашу я не боюсь! Это душа чистая и прозрачная как кристал».

Назаревский описывает последния минуты великого князя Николая Александровича: «У постели стояли в ногах царственные отец и мать. За одну руку держал его Александр Александрович, за другую невеста умиравшего – юная принцесса Дагмара, дочь датского короля. Прощаясь со всеми, он сказал брату: «Оставляю тебе тяжелые обязанности, славный трон, отца, мать и невесту, которая облегчит тебе это бремя», и, как бы благословляя юную чету, вложил в руку брата руку своей невесты и завещал ей любить его чистую и правдивую душу».

Великий князь Александр так вспоминал об этих часах в позднейшем письме: «Вы можете себе представить с каким чувством я снова приезжал в Ниццу, которая вся своим великолепным воздухом, морем, климатом напоминает мне самую тяжелую минуту моей жизни. – Приехать простым Великим Князем и уехать Наследником тяжело и в особенности лишившись самой моей верной опоры, лучшего друга и любимейшего брата! – Но, что же делать – это воля Божия и не даром мы ежедневно повторяем: «Да будет воля Твоя».

Великий князь Александр Александрович был помолвен с бывшей невестой брата, принцессой Софией Фредерикой Дагмарой, дочерью датского короля Христиана IX и королевы Луизы. Она присоединена была к Православию с наречением Марией. При замужестве она была наименована великой княгиней Марией Феодоровной. Бракосочетание Их Высочеств состоялось 28 октября 1866 года. Старец митрополит Филарет московский писал новобрачным: «Да будет супружеский союз полон чистой и совершенной любви, да будет счастие семейной жизни вашей облегчением подвигов вашей царственной жизни». Наследник отвечал владыке: «Да будут услышаны Всемогущим эти молитвы старейшего и достойнейшего иерарха Русской церкви, да будет нам дано споспешествовать благоденствию благочестивейших родителей наших и заботам чадолюбивого нашего отца и монарха о горячо любимой России...» Молодые поселились в Аничковом дворце, в котором до воцарения жил и император Николай I.

Последний заносил в свой дневник: «Если меня спросят в каком уголке мира прячется истинное счастье, я отвечу: в Аничковом дворце». Про его внука и крестника Назаревский правильно пишет: «Молодые поселились в Аничковом дворце, который в течение 28 лет давал России образцовый пример идеальной доброй семейной жизни».

19 октября 1867 года скончался, всей Россией почитаемый, митрополит Филарет. 24 ноября утром Победоносцев писал Цесаревичу Александру Александровичу: «Я еду сейчас в Москву с великим князем Владимиром. Простите, Ваше Высочество, что не будучи призван, беру на себя – обратиться к Вам со своим усерднейшим представлением. Ради Бога, если есть какая-нибудь возможность, приезжайте в Москву на похороны митрополита Филарета. Нынешняя минута очень важна для народа. Весь народ считает погребение митрополита делом всенародным, он ждет и жаждет приезда в Москву Государя Императора. Его Величеству нельзя приехать – народ будет спрашивать отчего. Лучшим ответом на этот вопрос, лучшим удовлетворением народных желаний было бы присутствие Вашего Высочества. Оно засвидетельствовало бы всем полноту участия, принимаемого царским семейством в народной и государственной утрате, и заставило бы сердце народное забиться еще сильнее любовью к Государю и к Вам. Я думаю, что верные слуги государевы думают, что в такие исторические минуты, если народ жаждет видеть посреди себя самого Государя, и Государь приехать не может, блого Наследнику, который явится вместо своего родителя. Вас любят в лице Государя, и его любят в Вашем лице. Ради Бога, Ваше Высочество, не поставьте мне в вину эти слова, внушенные сердцем, горячо преданным Государю и Вам, равно как и всей России, и приезжайте если можете».

Наследник Цесаревич в тот же день ответил ему: «Добрейший Константин Петрович, получив Ваше доброе письмо, за которое я Вам очень благодарен, я отправился в Зимний Дворец. Я, признаться сказать, сам уже хотел ехать в Москву на похороны митрополита Филарета, и был уверен, что Государь пошлет меня, так как он сам ехать не мог. Вчера вечером узнаю от Александры Петровны (супруги вел. кн. Николая Николаевича Старшего. – Н. Т.), что Владимир отправляется в Москву. Я был очень удивлен, тем более, что видел еще утром брата, и он мне ничего не сказал. Но вот, что произошло в Зимнем Дворце. Сначала я пошел к матери и сказал ей о моем намерении ехать в Москву, тем более, что я находил это очень натурально и прилично. Я даже прочел матери Ваше письмо (надеюсь, что Вы ничего не имеете против этого). Она одобрила совершенно мое желание и нашла это очень натуральным, чтобы я ехал в Москву. Итак, все шло хорошо, и мать сказала, что она уверена, что государь ничего не будет иметь против этого. Но после нашего разговора пришел государь, и я при нем просил еще раз разрешения ехать в Москву. Вашего письма государю не показывал и даже не говорил, что Вы мне писали, а просто просил от себя и спрашивал, не находит ли он это приличнее, чтобы я ехал туда. Императрица тоже говорила об этом государю и просила меня отпустить. Но государь отказал совершенно, говоря, что совершенно довольно Владимира и что он находит это ненужным, чтобы я еще ехал. Потом он прибавил, зачем раньше не сказал об этом, чтобы ехать вместе с Владимиром. Я ответил, что ничего не знал, что брат едет, но что я еще поспею в Москву на похороны, если выеду сегодня вечером. Но ничего не помогло, ни мои просьбы, ни просьбы матери, которая говорила ему, что это было бы так хорошо, чтобы я ехал в Москву. Государь еще раз сказал, что Владимира достаточно и что мне ехать совершенно лишнее. Так все кануло в воду. Я не знаю причин, почему государь так упорно отказывал мне ехать в Москву, но уверен, что есть причины. Я пишу Вам, добрейший Константин Петрович, чтобы Вы видели, как все было, и чтобы Вы не думали, что я с своей стороны противился этому. Я желал, только одно, чтобы Вы меня не осудили в равнодушии к столь важной минуте для России. Я с своей стороны сделал все, что мог, но Вы очень хорошо знаете, что благия намерения редко удаются, и поэтому мое желание подверглось той же участи. Если увидите наших добрых знакомых Сергея Михайловича и Ивана Кондратьевича (Соловьева и Бабста, преподавателей Цесаревича. – Н. Т.), кланяйтесь им от меня и скажите им, что тронут их доброй памятью обо мне, потому что они никогда не забывают поздравить меня и жену с праздниками. Чичерину и Буслаеву тоже мой поклон (преподаватели). До свидания, добрейший Константин Петрович, – мне очень хочется устроить с Вами лекции и постараюсь найти для них время. Есть много, о чем я желал бы с Вами поговорить. От души преданный и уважающий Вас Александр».

Наследник Цесаревич участвовал в заседаниях Государственного Совета и принимал участие в работах Комитета министров. Будучи атаманом казачьих войск, командиром гвардейского корпуса он хорошо был знаком с военным делом. Признавал он важное значение флота. Когда, из за угроз со стороны Англии, потребовалось в 1878 году создание вспомогательной морской силы, великий князь Александр был поставлен императором во главе комитета по сбору пожертвований на «Добровольный флот». В скором времени комитет смог соорудить несколько быстроходных океанских пароходов, типа вспомогательных крейсеров, в мирное время использованных для коммерческих целей, в особенности для связи с Дальним Востоком. С развитием миссионерского делания, которое так дорого было императрице Марии Александровне, суда эти доставляли все увеличивающееся число паломников из Одессы в Святую Землю. Ближайшим помощником цесаревича, ведавшего «Добровольным флотом», был К. П. Победоносцев.

С 1867 года он стал председателем Императорского Исторического общества, устроил ему доступ в важнейшие русские и иностранные архивы, и не только председательствовал в его собраниях, но и часто направлял его деятельность. Общество было основано, «чтобы положить конец тем недостойным нападкам, коим в отечественной и заграничной прессе подвергалась история России...» Обществом предприиято было издание замечательного «Биографического словаря русских исторических деятелей». Состоял он членом Московского археологического общества и давал ему средства на производство раскопок и издания трудов. Москва обязана ему созданием, основанного в 1873 году, Исторического музея, почетным председателем которого он был до своей кончины. До 1881 года таковой именовался: «Музей имени Наследника Цесаревича», затем «Императорским Российским Историческим Музеем». После себя государь оставил многоценные иконографические и нумизматические коллекции.

В 1868 году великокняжеская чета совершила путешествие по Волге, Дону, Крыму и ряду губерний. Назаревский пишет: «Сильное впечатление на народ производило усердие высоких путешественников к храмам Божиим и их внимание к памятникам родной старины и к самой жизни народа. Оставляя свой пароход, они, пешком или в простом тарантасе, отправлялись в соседния села, где их совсем не ожидали, чтобы поближе посмотреть, как живет наш народ и познакомиться с его нуждами. Их высочества заходили в крестьянские избы, в дома сельского духовенства, в приходские школы...»

В Русско-Турецкую войну 1877–78 г. наследник цесаревич командовал особым Рущукским отрядом, которому поставлено было трудное задание защищать левый фланг нашей армии. Прорвать его стремились видные турецкие полководцы Мегмет-Али и Сулейман-паша, имевшие численное превосходство. Одержав 24 августа 1877 года победу под Аблавой, но имея перед своим фронтом превосходящия его силы Мегмет-Али, великий князь Александр Александрович умелым отступлением, без непосредственного напора противника, разрушил его план. «Это сосредоточение войск Рущукского отряда после Аблавского боя», пишет Назаревский, «знаменитый фельдмаршал Мольтке считал одною из лучших стратегических операций XIX века». Начальником штаба отряда был генерал-лейтенант П. С. Ванновский, в царствование императора Александра III военный министр.

На полях сражений цесаревич, как и в мирной жизни, полагался на Промысл Божий. В одном из писем с фронта он писал цесаревне: «Во всем, что делается на земле есть воля Божия, а Господь, без сомнения, ведет судьбы народов к лучшему, если они, конечно, не заслуживают полного Его гнева. Поэтому да будет воля Господня над Россией, и что ей следует исполнить, и что делать, будет указано Самим Господом. Аминь».

В течении Турецкой кампании у цесаревича возникали иногда разногласия с главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем и штабом последнего. Отражением их было появление в 1878 году в журнале «NОUѴЕLLЕ RЕѴUЕ» статей, касавшихся этой войны. Исходили оне от великого князя Николая Николаевича. Цесаревич очень резко отозвался о статьях в письме к графу М. Т. Лорис-Меликову. Позднее, 3 августа, он писал ему из Гапсаля: «Мне государь писал, что по поводу статей в «NОUѴЕLLЕ RЕѴUЕ» он имел весьма неприятное и тяжелое объяснение с Николаем Николаевичем и что при этом он ему высказал всю правду, так что государь прибавляет в письме: «не знаю, что он сделает теперь, но если будет проситься уйти, я его не удержу». Значит государь очень недоволен поведением своего брата, и я могу откровенно Вам признаться, что я очень рад, что, наконец, государь энергично начал действовать с семейством, а то они позволяют себе все и безнаказанно. Теперь бы и старшему брату государя (Константину – Н. Т.), при удобном случае, тоже дать хорошего нагоняя». Император Александр в строгости держал «семейство», ослабление коей привело к столь плачевным последствиям в следующее царствование.

Командование великим князем Александром Александровичем на фронте дало ему полную возможность близко ознакомиться с офицерами и солдатами, составить впечатление о старших начальниках и выяснить, что в военном ведомстве требует улучшения. Опыт этот оказался ему очень полезным, когда он стал императором.

Цесаревич, благодаря тем большим и разнообразным связям, которые имел Победоносцев, получал возможность внимать живым голосам из глубин России. Назидательны были, например, письма С. А. Рачинского, профессора ботаники в московском университете, в молодых годах покинувшего последний, чтобы учительствовать в своем родном имении в селе Татиеве, Бельского уезда Смоленской губернии, подготовлявшего учителей из народа, много сделавшего для развития церковно-приходских школ. Прочтя одно из таких писем, великий князь писал 10 марта 1880 года: «Искренно благодарю, Вас, любезный Константин Петрович, за присланные письма. Действительно отрадно читать их. Как завидуешь людям, которые могут жить в глуши и приносить истинную пользу и быть далеко от всех мерзостей городской жизни, и в особенности петербургской. – Я уверен, что на Руси немало подобных людей, но о них не слышим, и работают они в глуши тихо, без фраз и хвастовства».

По совету Победоносцева цесаревич знакомился ближе с трудами Достоевского, Мельникова-Печерского, принимал, приехавшего в первый раз в 1875 г. в Россию угрорусса Добрянского. Последнего Победоносцев определял ему, как «главного представителя своего народа и защитника языка и православной веры от ужасных притеснений католического мадьярского правительства». Они оба ценили славянофилов Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова, скорбя об их кончинах.

* * *

Тяжко переживал он частые покушения на жизнь императора Александра II и считал недостаточной борьбу властей с революционным движением. Произошло злодеяние 1 марта 1881 года. «Страшно было вступление его на царство. Он возсел на Престол отцов своих, орошенный слезами, поникнув головою посреди ужаса народного, посреди шипящей злобы и крамолы...» – писал Победоносцев после мученической кончины императора Александра II.

В самый день цареубийства Победоносцев писал воцарившемуся императору Александру III: «Бог велел нам переживать нынешний страшный день. Точно кара Божия обрушилась на несчастную Россию. Хотелось бы скрыть лицо свое, уйти под землю, чтобы не видеть, не чувствовать, не испытывать. Боже помилуй нас. Но для Вас этот день еще страшнее и, думая об Вас в эти минуты, что кровав порог, через который Богу угодно было провести Вас в новую судьбу Вашу, вся душа моя трепещет за Вас страхом неизвестного грядущего на Вас и на Россию, страхом великого несказанного бремени, которое на Вас положено. Любя Вас, как человека, хотелось бы, как человека, спасти Вас от тяготы в привольную жизнь; но нет на то силы человеческой, ибо так благоволил Бог. Его была святая воля, чтобы Вы для этой цели родились на свет и чтоб брат Ваш возлюбленный, отходя к Нему, указал Вам на земле свое место». Победоносцев призывал Государя «править крепкою рукою и твердой волей». – «Вам достается Россия смятенная, расшатанная, сбитая с толку, жаждущая, чтобы ее повели твердою рукою, чтобы правящая власть видела ясно и знала твердо, чего она хочет, и чего не хочет и не допустит никак...»

Импер. Александр III ему тотчас же ответил: «От всей души благодарю Вас за Ваше душевное письмо. Молюсь и на одного Бога надеюсь. Он не оставит нас и нашу дорогую Россию».

6 марта верный слуга царев снова писал ему: «Ваше Императорское Величество. Измучила меня тревога. Сам не смею явиться к Вам, чтобы не безпокоить, ибо Вы стали на великую высоту. Не знаю ничего, – кого Вы видите, с кем говорите, кого слушаете, какое решение у Вас на мысли. О, как бы я успокоился, когда бы знал, что решение Ваше принято и воля Вашего Величества определена. И я решаюсь опять писать, потому что страшно и время не терпит. Если будут Вам петь прежния песни сирены о том, что надо успокоиться, надо продолжать в либеральном направлении, надобно уступать так называемому общественному мнению, – о ради Бога, не верьте, Ваше Величество, не слушайте. Это будет гибель, гибель России и Вас. Это ясно для меня, как день. Безопасность Ваша этим не оградится, а еще уменьшится. Безумные злодеи, погубившие Родителя Вашего, не удовлетворятся никакой уступкой и только разсвирепеют. И можно унять, злое семя можно вырвать только борьбой с ними на живот и на смерть, железом и кровью. Победить не трудно: до сих пор все хотели избегнуть борьбы и обманывали покойного Государя, Вас, самих себя, всех и все на свете, потому что то были не люди разума, силы и сердца, а дряблые евнухи и фокусники. Нет, Ваше Величество, – один только есть верный прямой путь встать на ноги и начинать, не засыпая ни на минуту, борьбу самую святую, какая только бывала в России. Весь народ ждет властного на это решения, и как только почувствует державную волю, все поднимется, все оживится и в воздухе посвежеет».

В этот день получил он записку Государя: «Благодарю от всей души за душевное письмо, которое я вполне разделяю. Зайдите ко мне завтра в 3 часа, я с радостью поговорю с Вами. На Бога вся моя надежда. А.».

Вдумчиво и осторожно разбирался император Александр III в создавшемся, после убийства Царя-Освободителя «бесами», тяжелом положении. Созвал он на совещание министров. Среди них были два течения. Большинство, с графом Лорис-Мельниковым, стояло за изменение государственного строя, на что соглашался покойный царь, меньшинство, представленное Победоносцевым, – за сохранение исконного Самодержавия. К последнему мнению все сильнее склонялся государь. 3/15 апреля посол в Берлине П. А. Сабуров доносил, что в тамошних правящих кругах находили необходимыми строгия меры против нигилистов и считают, что прежде чем думать о расширении реформ, верховной власти надо возстановить свой престиж. На докладе государь положил резолюцию: «Совершенно справедливо и верно». В начале же донесения написал на полях его: «Это до того верно и справедливо, что, дай Бог, чтобы всякий русский, а в особенности министры наши поняли наше положение, как его понимает князь Бисмарк, и не задавались бы несбыточными фантазиями и паршивым либерализмом».

Государю в наследство достался проект министра внутрених дел, графа М. Т. Лорис-Меликова, о создании особой редакционной комиссии, в которой, наряду с должностными лицами, участвовали бы и представители земств. Покойный император Александр II вполне сочувствовал этому проекту, разсмотренному 17 февраля. 8 марта таковой подвергнут был разсмотрению в особом заседании под председательством императора Александра III. Участвовали министры и несколько высших чинов Империи. Против проекта определенно высказался граф С. Г. Строганов, закончивший свое выступление словами: «путь этот ведет прямо к конституции, которой я не желаю ни для Вас, ни для России». Государь произнес: «Я тоже опасаюсь, что это первый шаг к конституции». Поддерживали проект министры, за исключением морского – Посьета, почт и телеграфа – Макова. Условно высказались великие князья Константин Николаевич, Владимир Александрович и принц Петр Георгиевич Ольденбургский. С большой убежденностью и твердостью выступил против Победоносцев. – Государственный секретарь Е. А. Перетц, подробно записавший все происходившее на заседании, пишет, что великий князь Константин, довольный великим князем Владимиром, после заседания поцеловал и перекрестил его. Из приводимого ниже письма Государя видно, что великий князь Владимир в ближайшия недели стал мыслить иначе. Перетц отмечает 16 марта, что граф Лорис и А. А. Абаза перестали подавать руки Макову и Победоносцеву и почти не говорят с ними, что сочувствия Перетца не вызвало.

Назаревский приводит изложение самим Победоносцевым этих событий в письмах, помещенных в журнале «Русский Архив». По словам последнего: «у Лорис-Меликова были замыслы облагодетельствовать Россию конституцией или началом ея посредством вызова депутатов со всей России». По этому поводу происходили в феврале совещания у императора Александра II. «2 марта было назначено быть у Государя совету министров для окончательного решения, а между тем Лорис-Меликов уже заготовил торжественную публикацию об этом, которая должна была появиться в «Правительственном Вестнике» 5 числа. И вдруг катастрофа... Журналы со 2 марта начали по поводу цареубийства требовать конституции. Лорис-Меликов послал просить их, чтобы помолчали только 15 дней. И вот нас собрали в совет министров к государю, в воскресенье, в 2 часа пополудни. Пригласили меня, старика С. Г. Строганова, великих князей. Государь, объявив в чем дело, прибавив, что оно не решено еще покойным, что оно сомнительно и что просит всех говорить не стесняясь. Лорис-Меликов стал читать протокол и проект объявления, заготовленный уже от имени нового государя, который считает якобы священным долгом исполнить завет отца своего. И представьте, что они имели безстыдство в этом объявлении теперь оставить все те же мотивы, которые были помещены в прежнем: что повсюду водворено-де спокойствие, крамола подавлена, ссыльные возвращены и прочее. Нет времени описывать все подробно. Первым высказался против Строганов кратко, но энергически. Затем Валуев, Абаза, Милютин сказали напыщенные отвратительные речи о том, что вся Россия ждет этого благодеяния. Милютин при этом обмолвился о народе, как о неразумной массе. Валуев вместо слова народ употребил «народы». Говорили дальше Набоков, Сабуров и прочие. Только Посьет и Маков высказались против. Но, когда обратились ко мне, я не мог уже сдержать волнения негодования. Объяснив всю фальшь учреждения, я сказал, что стыд и позор покрывают лицо, когда подумаешь, в какие минуты мы об этом разсуждаем, когда лежит еще непогребенный труп нашего государя. А кто виновен в том? Кровь его на нас и на чадех наших. Мы все повинны в его смерти. Что мы делали все это время и в его царствование? Мы говорили, говорили, слушали себя и друг друга, и всякое из его учреждений превратилось у нас под руками в ложь, и дарованная им свобода стала ложью. А в последние годы, в годы взрывов и мин, что мы делали, чтобы охранить его? Мы говорили – и только. Все чувство наше должно было сосредоточиться в страхе, как бы не убили его, а мы напустили себе в душу столько подлых, низких страхов и стали трепетать общественного мнения т. е. мнения презрительных журналистов и того, что скажет Европа? А ее-то знали по журналам.

«Вы можете себе представить, каким громом упали слова мои. Соседи мои – Абаза и Лорис-Меликов – едва сдерживали свою ярость на меня. Абаза ответил очень резко: «из того-де, что сказал обер-прокурор Сѵнода, следует, что все, что сделано в минувшее царствование, никуда не годится и освобождение крестьян и прочее, и нам после этого остается только просить об увольнении». Государь, который на словах моих: «кровь его на нас», прервал меня восклицанием: «Это правда», поддержал меня, сказавши, что подлинно все виноваты и что из этих всех он не исключает и себя. Говорили и еще... Слышалось жалкое слово, что надобно же что-нибудь сделать, а это что-нибудь значило учреждение (конституция).

«Государь решил, что дело это слишком сложное, чтоб решить его теперь: надобно еще разсмотреть подробно в особой комиссии, а потом в комитете министров, но только с тем, чтобы учреждение это не имело политического характера...»

Вопрос этот разсматривался и 21 апреля на совещании министров под председательством царя.

21 апреля государь писал Победоносцеву из Гатчины: «...Сегодняшнее наше совещание сделало на меня грустное впечатление. Лорис, Милютин и Абаза положительно продолжают ту же политику и хотят так, или иначе довести нас до представительного правительства, но пока я не буду убежден, что для счастья России это необходимо, конечно, этого не будет, я не допущу. Вряд ли, впрочем, я когда-нибудь убеждусь в пользе подобной меры, – слишком я уверен в ея вреде. Странно слушать умных людей, которые могут серьезно говорить о представительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанные ими из нашей паршивой журналистики или бюрократического либерализма. Более и более убеждаюсь, что добра от этих министров ждать я не могу! Дай Бог, чтобы я ошибался! Не искренни их слова, не правдой дышат. Вы могли слышать, что Владимир, мой брат, правильно смотрит на вещи и совершенно, как я, не допускает выборного начала. Трудно и тяжело вести дело с подобными министрами, которые сами себя обманывают!..»

29 апреля 1881 года раздалось царское решающее слово в манифесте, в котором говорилось: «Глас Божий повелевает нам стать бодро на дело правления, в уповании на Божественный Промысл, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее покушений.

«Да ободрятся же пораженные смущением и ужасом сердца верных наших подданных, всех любящих отечество и преданных из рода в род наследственной царской власти. Под сению ея и в неразрывном с нею союзе земля наша переживала не раз великие смуты и приходила в силу и славу, посреди тяжких испытаний и бедствий, с верою в Бога, устрояющего судьбы ея. Посвящая себя великому нашему служению, мы призываем всех верных подданных наших служить нам и государству верой и правдой к искоренению крамолы, позорящей Русскую Землю, к утверждению веры и нравственности, к доброму воспитанию детей, к истреблению неправды и хищения, к водворению правды в действии учреждений, дарованных России благодетелем ея, – возлюбленным нашим родителем».

– «И вот тьма смуты, прорезанная ярким, как молния светом царского слова, стала быстро разсеиваться», – пишет Назаревский. – «Крамола, казавшаяся неодолимой, таяла, как воск перед лицом огня, исчезала, как дым под крылами ветра. Смута в умах стала быстро сменяться русским здравомыслием, распущенность и своеволие уступили место порядку и дисциплине. Вольномыслие уже не попирало православия, как некое ультрамонтанство, и нашу родную церковь, как клерикализм. Авторитет безспорной и наследственной национальной Верховной власти стал опять на свою историческую традиционную высоту».

Но не легко было Самодержцу, нести, на пользу России, это трудное бремя. 31 декабря 1881 года государь в ответном письме Победоносцеву писал: «Благодарю Вас, любезнейший Константин Петрович, за Ваше доброе письмо и все Ваши желания. Ужасный, страшный год приходит к концу, начинается новый, а что ожидает нас впереди? Так отчаянно тяжело бывает по временам, что еслибы я не верил в Бога и Его неограниченную милость, конечно, не оставалось бы ничего другого, как пустить себе пулю в лоб. Но я не малодушен, а главное верю в Бога и верю, что настанут, наконец, счастливые дни для нашей дорогой России. Часто, очень часто вспоминаю я слова Святого Евангелия: «да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Мя веруйте». Эти могучия слова действуют на меня благотворно. С полным упованием на милость Божию, кончаю это письмо: «Да будет воля Твоя, Господи».

Началось государственное строительство императора Александра III. Государем достигнута была бережливость в государственных расходах и подъем производительных сил народа. Доходы все более превышали расходы. Отечественная промышленность пользовалась его особенным покровительством. Нарочито поощрялись каменноугольное, железнодорожное и ткацкое производства. Повышены были пошлины на иностранные изделия, которые могли быть заменены русскими. Государь издал законы, оберегающие труд рабочих. Для надзора за выполнением их создана была должность фабричных инспекторов.

Государь, проявляя большую заботливость о крестьянстве, отменил подушную подать, уменьшил выкупные платежи. При помощи учрежденного им Крестьянского Земельного Банка увеличена была площадь крестьянского землевладения. Организовано было переселение на Амур, в Среднюю Азию и в Сибирь. Наряду с этим, для помещичьих хозяйств, был учрежден Дворянский Земельный Банк, выдававший, как и Крестьянский, ссуды.

Поднято было значение русского имени на окраинах империи. Наследник Цесаревич Николай Александрович, совершивший путешествие морем на Дальний Восток, получил Высочайший рескрипт, коим «на него возложено было – совершить во Владивостоке закладку Уссурийского участка Великого Сибирского рельсового пути, который поднимет разработку богатств золотого дна России и возвысит еще больше могущество и славу отечества».

Государь поощрял русское национальное искусство во всех его отраслях. Показательно в этом отношении исполнение им просьбы Чайковского, переданной через Победоносцева. Получая лишь медленно поспектакльную плату, композитор просил о выдаче ему заимообразно 3.000 рублей, с постепенной выплатой. 2-го июня 1881 года государь писал Победоносцеву: «Посылаю Вам для передачи Чайковскому – 3.000 рублей. Передайте ему, что деньги эти может мне не возвращать».

Особенно радел Царь о Церкви, духовенстве, народном образовании, развив церковно-приходские школы. 20 мая 1885 года он написал на годичном докладе обер-прокурора Св. Сѵнода: «Прочел отмеченные Вами места с большим интересом, а в особенности о тружениках сибирских, перед которыми преклоняюсь. Действительно они служат Христу. Никто их не знает, не слышит о них, да и в голову не придет через что они проходят. Я говорю о Камчатке и Якутске в особенности. На это надо обратить внимание московских и петербургских жертвователей. Тут действительно с пользой можно жертвовать». При нем было учреждено 13 новых архиерейских кафедр; открыты, закрытые в предшествующее царствование, приходы; возстановлены в Западной Руси церковные братства; построено много новых монастырей и храмов. Заботился государь о церковной старине и вообще об исторической древности.

В январе 1886 года царь сообщал Победоносцеву: «Вы получите от Танеева (управляющего Его канцелярией) 3.000 рублей на Холмское братство и 1.000 рублей для женской обители в посаде Лесне». Горели лампады, пожертвованные царской четой, в Александро-Невской и Почаевской лаврах.

Государь приезжал невзначай молиться у мощей своего Святого. 21 февраля 1887 года он писал Победоносцеву записку: «Вчера в 3 часа мы были с женой в Александро-Невской Лавре и у мощей св. Александра Невского не застали дежурного монаха, который, несмотря на то, что мы провели некоторое время в храме, не явился вовсе. Это непростительный безпорядок. Прикажите разследовать и мне донести». Митрополит Исидор сообщил, что для совершения молебнов вызывается чередной иеромонах. На будущее время будет и при раке св. Александра Невского. Государь ответил Победоносцеву: «Мне кажется, что это не совсем верно. Я бывал в Лавре тогда, когда не могли меня ждать, и заставал всегда иеромонаха у мощей». 25 февраля 1888 года государь снова писал: «Были мы сегодня с императрицей в Александро-Невской Лавре. Опять никакого монаха при св. мощах не было. Требую, чтобы этого больше не было, непростительно...»

Государь 23 февраля 1885 года писал Победоносцеву: «Я давно хотел сказать Вам и все забывал, а именно об орденах, жалуемых духовенству. Мне кажется совершенно неподходящим, чтобы духовные лица, во время богослужения, надевали ордена на ризы, и поэтому сделайте распоряжение, чтобы духовные лица носили пожалованные им ордена только на рясах, а отнюдь не при богослужениях. Исключение сделано только для георгиевских кавалеров и конечно тоже и для тех, которые получили наперсные кресты на георгиевской ленте за военное время, а также наперсные кресты в память войны 1854–1855 г.г. на Андреевской ленте. Конечно, под орденами я разумею и все медали, которые носить только на рясах. Сделайте надлежащее распоряжение по этому».

24 декабря 1892 года Победоносцев, поздравив государя с праздником Рождества Христова, писал ему: «С особливою горячностью будет молиться за Вас духовенство. Поистине глубоко тронуты все Вашей милостью, что вспомнили Вы о позабытых давно и бедствующих причтах сельских приходов в глубине России. По милости Вашей, ныне уже прибавлено на них в смете 250.000 рублей и на будущий год обещано еще более. Многие возрадуются и воспрянут духом. Да хранит Вас Господь в мире на многие годы».

Ответ царя гласил: «От всего сердца благодарю за пожелания. Давно это была моя мечта, мое глубокое убеждение, что необходимо придти на помощь и обезпечить сельское духовенство, и теперь слава Богу, мне это наконец удалось. Дед мой Николай Павлович начал это дело в 40 годах, а я его только продолжаю».

Показательно отношение к государю учащейся молодежи, еще не разложенной левой пропагандой. В бумагах Победоносцева сохранилось описание посещения Царской Четой 15 мая 1886 года московского университета. В присутствии Ея выступал студенческий хор, под управлением известного дирижера Эрмансдерфера.

«После окончания последнего номера государь подошел к эстраде, похвалил и поблагодарил Эрмансдерфера и студентов, выразив при этом желание, чтобы они успевали также прекрасно в науках, как в музыке, разспрашивал об оркестре и сказал: «до свидания, господа». В актовом зале (где стояли профессора и выстроились по курсам слишком 600 студентов), государь с императрицей подошел к студентам, остановился и сказал: «Очень рад, господа, что мог посетить университет, благодарю вас, до свидания». Громовое ура было ответом. Сошедши с лестницы, государь с императрицей были остановлены филологами, которые, по собственной инициативе, успели собрать деньги и купить корзину букетов ландышей, которые и стали бросать к ногам Их Величеств, а государыня попросила у первого из них дать ей несколько букетов и подавшему дала поцеловать руку, дала цветок, тогда все бросились целовать руки у обоих, ловя цветки, раздаваемые Ея Величеством. Его Величество, посадив императрицу, сам обошел коляску и, подойдя к хору сам продирижировал рукою и сказал: довольно. Затем при наступившей тишине, стоя, окруженный студентами, сказал: «Благодарю вас, господа. Счастлив, что имел время быть у вас. Это одна из лучших минут моей жизни». Затем разспрашивал о хоре и дирижерах. Когда государь сел в коляску, раздалось «ура» и толпа бросилась провожать коляску.

17 октября 1888 г. в Борках на Курско-Харьковской-Азовской железной дороге произошло страшное крушение Царского поезда, происшедшее от слишком быстрого его движения. По милости Божией Государь и его Августейшая Семья остались невредимы. Вся Россия ликовала и молилась. К новому 1889 году последовал следующий рескрипт московскому генерал-губернатору князю Долгорукову: «Князь Владимир Андреевич. Принесенное Вами от Москвы поздравление было особенно благоприятно нашему сердцу на исходе достопамятного года, ознаменованного явлением великой милости Божией. Богу угодно было, чтобы в ужасе от угрожавшей нам гибели и в радости о спасении нашем открылись перед нами и перед целым светом те чувства безграничной любви народной и преданности, которые составляют силу России, воодушевляя царя и народ на трудные подвиги и служения. Вступая в новый год с обновленной верой в действие Промысла Божия над нами и над возлюбленным отечеством, молю Бога: да управит судьбы наши и действия наши к славе Своей и ко благу России. Пребывая к Вам навсегда неизменно благосклонный Александр».

Император Александр III стремился достичь более прочного скрепления и объединения окраин с основной Россией. В духе русского государственного единства проводились должные мероприятия в Привислинском крае, в Финляндии и в Прибалтийском крае. Городу Дерпту, основанному великим князем Ярославом Мудрым, возвращено было древнее, в честь его основателя, русское именование Юрьев.

В конце восьмидесятых годов кое-где зашевелились либералы. На это указывают письма государя Победоносцеву после кончины в 1889 г. твердого министра внутренних дел графа Д. А. Толстого: «...Потеря графа Толстого для меня страшный удар, и я глубоко скорблю и разстроен (28 апр. 1889 г.)». «...Пожалуйста, любезный Константин Петрович, составьте мне проект рескрипта И. Н. Дурново о назначении его не управляющим, а министром внутренних дел, что я желаю сделать к 6 мая. – В рескрипте сказать, что я надеюсь, что он поведет дела в том же духе и направлении, как вел министерство граф Толстой, и в смысле моего манифеста 29 апреля 1881 года. – Мне кажется это необходимым, так как начинаются толки и шатания мыслей, а надо положить конец этому и поставить дело определенно и безповоротно» (4 мая).

* * *

Во внешней политнке император Александр III, укреплял военную мощь, соблюдал мир со всеми и не вмешивался в дела других государств, поскольку ими не затрагивались интересы России. Чужды ему были какие-либо выступления. Когда Победоносцев 2 января 1892 года представил доклад, в котором коснулся и внешних дел, государь написал ему: «Я Вас очень благодарю за доброе намерение, но никогда русские государи не обращались к представителям иностранных государств с объяснениями и заверениями. Я не намерен вводить этот обычай у нас, из года в год повторять банальные фразы о мире и дружбе ко всем странам, – которые Европа выслушивает и проглатывает ежегодно, зная хорошо, что все это пустые фразы, ровно ничего не доказывающия».

Государь вступил на престол через три года после Берлинского конгресса 1878 года, который в ущерб Болгарии и вообще славянам, изменил условия мира России с Турцией, заключенного в Сан-Стефано. Из отмежеванных этим миром Болгарии 3.000 кв. миль ей оставлено было конгрессом всего 1.000 кв. миль, под управлением князя, платящего дань султану. Восточная же Румелия, населенная болгарами на юг от Балкан, осталась турецкой провинцией, управляемой губернатором, назначаемым султаном по соглашению с великими державами. Не воевавшей Австрии разрешено было занятие Боснии и Герцеговины. Англия за поддержку во время войны Турции получила в свое управление о. Кипр. Германия держала себя на конгрессе нейтрально. Россия осталась в Европе без союзников.

Через год князю Бисмарку удалось несколько улучшить отношения с Россией. В сентябре 1879 г. в Александрове состоялось свидание императора Александра II с германским императором Вильгельмом I, после чего возстановлен был союз трех императоров. Император Александр III согласился в 1883 году продлить этот союз на три года. В сентябре состоялось в Скверневицах его свидание с императорами Францом-Иосифом и Вильгельмом I. Родственные отношения давали некоторую силу оффициальной дружбе с Германией. Дружбе Австрии государь не верил. 9 мая 1881 года он написал на докладе министра иностранных дел, что никогда не достигнуто будет соглашение с австрийцами. Резкое выступление в 1886 году против России австрийского министра Кальноки убедило его в этом еще больше. Государь отказался продлить на новый срок союз трех монархов. Союз этот принес все-таки пользу. Австрия и Германия признали важность для европейского мира закрытия турками Проливов и обязались следить за тем, чтобы Турция не делала бы в этом отношении исключения для одной из воюющих держав. Именно это важно было для России, опасавшейся происков Англии. Австрия на Берлинском конгрессе упорно ратовавшая против создания на Балканах большого славянского государства согласилась на позднейшее присоединение к Болгарии Восточной Румелии.

Бисмарк считал нужным сохранять добрые отношения с Россией, имея в этом поддержку у престарелого имп. Вильгельма I. Убежденным сторонником сближения с Россией был германский посол (с 1876 г.) генерал Лотарь Швейниц. 10 августа 1887 года заключен был сроком на три года дружественный договор с Германией. Сторонником тесной дружбы с Россией был тогда старший сын кронпринца, принц Вильгельм. Он противился сближению с Англией, определенной сторонницей коего была его мать, кронпринцесса Виктория, дочь королевы Виктории, имевшей большое влияние на своего супруга Фридриха. Бисмарк устроил в 1884 году поездку в Россию принца Вильгельма, получившего дипломатическое задание, касавшееся Болгарии и, в частности, князя Александра Баттенбергского.

Министр иностранных дел, Н. К. Гирс, говорил в Петербурге советнику германского посольства, Герберту Бисмарку (сыну канцлера), что государь с большой похвалой отзывался о молодом принце. Они перешли на ты. Принц Вильгельм, после этой поездки, старался доказать государю свою дружбу, проявляя при этом недоброжелательство к Англии. 25 мая 1884 года, например, он писал царю: «Я прошу тебя только об одной милости – остерегайся моих английских дядей. Не пугайся того, что услышишь от моего отца... Он под влиянием моей матери, которая, руководимая со своей стороны английской королевой, заставляет его видеть все сквозь английские очки... Если у нас случится в политике что-нибудь важное, я позволю себе, если ты разрешишь, предупредить тебя... Миссия принца Уэльского²⁵ принесла и продолжает приносить необычайные плоды, которые будут все умножаться под руководством моей матери и королевы английской... Но эти англичане случайно обо мне забыли. Я постараюсь как можно лучше наблюдать за ними. И все, что мне удастся слышать по этому поводу, сообщу князю»²⁶. 13 марта 1885 года он писал: «Я клянусь тебе, дорогой кузен, что сделаю все, что буду иметь возможность сделать для тебя и твоего государства и клятву свою сдержу».

Первая поездка Вильгельма II, ставшего в 1888 году, после 99-дневного царствования его больного отца, Фридриха III, императором, была в С.-Петербург, вопреки возражениям его бабки, королевы Виктории. Германский император пишет в своих воспоминаниях: «Князь (Бисмарк), который присутствовал при последних минутах старого императора (Вильгельма I) и вместе со мною слышал его «политическое завещание» внуку, особенно заботиться об отношениях с Россией, предложил мне совершить летом поездку в Петербург, как первое политическое выступление перед миром, чтобы тем самым, согласно последней воле умершего, подчеркнуть отношение к России». 14/26 января 1889 года праздновался в первый раз день рождения нового германского императора. В Аничков дворец на завтрак приглашен был генерал Швейниц, Государь произнес тост за императора, в честь коего исполнен был германский гимн. В 1889 году государь посетил Берлин и в последний раз видел Бисмарка, принятого им в русском посольстве на Унтер-ден-Линден. Вернувшийся из Берлина Швейниц сообщил Гирсу, что старик канцлер в восторге от своего разговора с государем.

В 1890 году Вильгельм II резко изменил свою политику. Князь Бисамрк был уволен 20 марта. Когда слухи о возможной его отставке получены были в Петербурге, Гирс сообщил русскому послу графу П. А. Шувалову, что «наш августейший монарх очень сожалел бы об уходе Бисмарка». На следующий день после увольнения Бисмарка, Вильгельм вызвал русского посла, старался объяснить основания ухода Бисмарка его болезнью и разногласиями по внутренним делам. Он заявил: «Прошу вас сказать императору, что, с своей стороны я твердо придерживаюсь наших обязанностей и готов их возобновить в полном соответствии с желаниями его величества. Политика наша не была ведь политика Бисмарка – это политика моего деда и осталась моей». Шли переговоры о возобновлении тайного договора 1887 года. Неожиданно 4 июня германский посол доставил Гирсу телеграмму нового канцлера, генерала графа Георга Каприви, об отказе Германии возобновить секретный договор. На докладной записке государь, находившийся в финляндских шхерах – в Реттиярви – начертал: «Я лично очень рад, что Германия первая не желает возобновить трактат и не особенно сожалею, что его больше не будет. Но взгляды нового канцлера на наши отношения довольно знаменательны. Мне кажется, что Бисмарк был прав, говоря, что политика императора переменится с его, Бисмарка, уходом». Германия с того времени опиралась исключительно на Тройственный Союз, в который, наряду с нею, входили Австро-Венгрия и Италия.

В связи с принцем Вильгельмом, упоминалась Болгария. Народное собрание в Тырново избрало 29 апреля 1879 года своим князем принца Александра Баттенберга²⁷, второго сына принца Александра Гессенского, брата императрицы Марии Александровны, и его морганатической супруги Юлии Гауке. Он получил султанский фирман на княжество. Во время войны с Турцией в освобожденных областях Болгарии существовало русское управление. После заключения мира в Болгарии остались русская военная миссия и первое время военными министрами были русские. Ими устроялась болгарская армия. Князь Александр не сумел установить должные отношения с русскими и с местными политическими деятелями. Не считался он с советами императора Александра III. Намеревался князь жениться на дочери германского кронпринца, внучке королевы английской Виктории. Проникновение английского влияния в Болгарии, конечно, не соответствовало планам русской политики. Государь был против этого брака и нашел полную поддержку у принца Вильгельма и Бисмарка. Брак этот не состоялся. В трудное положение поставил князь Александр русского императора, самовольно присоединив к княжеству Восточную Румелию. При одобрении этого государем, могла возникнуть война с Турцией и Австрией, оказывая же перевороту противодействие пришлось бы воевать с единоверными и единокровными болгарами. Государь повелел исключить князя Александра из списка генералов свиты Его Величества, русские офицеры отозваны были из Болгарии. Дальнейшия действия Александра побудили государя лишить его покровительства, после чего в 1886 году он отказался от престола. Выбранный князем, служивший в австро-венгерской армии принц Фердинад Кобургский, католик, сблизился с Германией и Австрией. Избрание его было признано державами неправильным. Император Александр III не признавал его. Фердинанд поддерживал противорусское правительство Стамбулова.

Неблагополучно было и в Сербии. С 1872 года сербским королем стал Милан I Обренович. Сначала он был руссофилом, после же Берлинского конгресса сделался австрофилом. Им смещен был большой друг России митрополит Михаил. Из-за внутренних неурядиц Милан должен был в 1889 году отречься от престола в пользу сына Александра. В единоверной Румынии с 1886 года князем стал немецкий принц Карл Гогенцоллерн Зигмарингенский, наш союзник во время турецкой войны, потом же сблизившийся с Австрией и Германией.

Одно время напряженными были отношения с Англией. Королеву Викторию и ея правительство озабочивал, главным образом, не Ближний Восток, а Средняя Азия, где происходило постепенное закрепление России. В 1881 году генералу М. Д. Скобелеву удалось занять в бою укрепление текинцев Геок-Тепе. Присоединение Аккал-Тепе и туркменов Мерва приблизило границу России к Авганистану. Англичанам мерещился поход русских в Индию. Английские агенты, в свое время, мутившие против России персов, затем горцев, теперь обосновались в Авганистане. В 1885 году эмир авганский Адурахман, пользовавшийся покровительством Англии, расширяя свои владения, захватил оазис Пенде, на берегу реки Кушки, притока Мургаба. Оазис принадлежал сарыкам, русским подданным. Занят был авганцами пункт Таш-Кепи. Начальник Закаспийской области генерал-лейтенант А. В. Комаров образовал Мургабский отряд и приблизился к Таш-Кепи. Когда с авганской стороны последовал первый выстрел, Комаров атаковал противника и разбил его. Депутация независимых сарыков и эрсаринцев просила принять их в русское подданство. Из всех этих земель был образован Пендинский округ.

В Англии поднялась волна негодования, забряцали там оружием, грозили послать в Петербург воинственные запросы, чем напугали некоторых малодушных людей в составе нашего правительства. Император сохранял в это время невозмутимое спокойствие. Военный министр отправил генералу Комарову телеграмму: «Государь Император, по прочтении ваших донесений, изволил убедиться, что вы распоряжались правильно, разумно и энергично и что действия ваши дали благоприятное для нас направление спорному вопросу. Спешу сообщить вам заслуженную и лестную оценку государем ваших распоряжений. Генерал-адъютант Ванновский». Комаров был награжден золотым оружием. Англия сразу притихла. Граница с Авганистаном точно была определена протоколом 10 июля 1887 года и фактически установлена русскими и английскими делегатами в августе 1888 года. Авганистану возвращен проход Сулфакар.

Император Александр III провозгласил однажды тост «за единственного друга России, князя Николая Черногорского».

Франция давно искала дружбы с Россией. После резкой перемены императором Вильгельмом своей политики в отношении к России, наше министерство иностранных дел стало благосклоннее относиться к республиканской Франции, тем более, что последняя с опаской взирала на усиление значения Англии в Средиземном море и на ея политику в Египте. В 1891 году царь разрешил устройство в Москве французской выставки и посетил ее. В Кронштадт прибыла французская эскадра, под командой адмирала Жерве. Государь, посетив ее, выслушал стоя французский гимн и дружески поднял чару за процветание Франции. Последовал в 1893 году ответный визит в Тулон русской эскадры, под начальством адмирала Ф. К. Авелана. Шли дипломатические переговоры между обоими государствами. Россия поддержала Францию в египетском вопросе, Франция соответственно выступила в Константинополе в вопросе о проливах. 5/17 августа 1892 года начальники генеральных штабов генералы Обручев и Буадэфр подписали секретную военную конвенцию, согласно которой Россия и Франция обязывались помогать друг другу, в случае нападения на одно из государств Германии. 15/27 декабря французский посол де-Монтебелло был извещен Гирсом, что конвенция утверждена государем.

Весной состоялась помолвка Наследника Цесаревича Великого Князя Николая Александровича с принцессой гессенской Алисой. Победоносцев поздравил Государя, который ответил: «Радость и успокоение для нас большое. Да благословит их Господь. Сердечно благодарю». В пасхальном приветствии из Сергиевой пустыни 16 апреля Победоносцев снова упомянул об этом знаменательном событии. Государь ответил: «Воистину Воскресе. Сердечно благодарю и да услышит Господь Ваши желания и да будет невеста сына радостью и утешением России и нас всех».

* * *

Тревожно начинался 1894 год. Заболел Государь. Напоминая внешним видом былинного богатыря, император Александр III, казалось, был олицетворением цветущего здоровья. Между тем, перенесенный им в 27-летнем возрасте тиф в тяжелой форме, оставил свой след. С этого времени цесаревич лишился половины своих густых волос. Пережиты были им тяжело кончина любимого старшего брата Николая и крамола последних годов царствования отца. 17 октября 1888 года во время крушения поезда в Борках, кроме душевного потрясения, он перетрудил себя, поддерживая своими руками крышу вагона, в котором находилась почти вся его семья. Болея в середине ноября 1889 года государь писал К. П. Победоносцеву: «Чувствую еще себя отвратительно; 4 ночи не спал и не ложился от боли в спине. – Сегодня, наконец, спал, но глупейшая слабость». Тогда боли эти объясняли, наверное, инфлюэнцой (гриппом), но вполне возможно, что начиналась уже болезнь почек, оказавшаяся смертельной.

В 1893 году у царя, пребывавшего в Дании, открылось сильное кровотечение носом, замечалось ослабление сил и лихорадочное состояние. В январе 1894 года государь перенес сильную инфлюэнцу. Победоносцев в письмах своих в Москву к великому князю Сергею Александровичу держал его в курсе болезни царя. Он писал 16 января, что государь с Рождества чувствовал себя нехорошо, перемогался и только три дня тому назад уговорили его лечь в постель. Определился плеврит, затронуто было легкое. Из Москвы вызван был проф. Захарьин²⁸. «Станем молиться Богу», говорилось в письме. «Я написал вчера о. Иоанну в Кронштадт, чтобы молился. Будем надеяться на милость Божию». Государь поправился, несколько занялся здоровьем, но не выполнял во всей силе требований, предъявленных Захарьиным – не утомлять себя слишком занятиями, больше спать и отдыхать, избегать простуды.

В июне 1894 года обнаружилось ухудшение здоровья, и Захарьин установил болезнь почек, не скрыв от государя своих серьезных опасений. Император не покинул Петергоф, продолжая обычные занятия и 7 августа в Красносельском лагере сделал галопом 12 верст. Переезд государя в Беловежскую пущу, потом в Спалу, где было вообще сыро, да и погода была плохая, только ухудшил здоровье. 21 сентября государь переехал в Крым.

П. П. Заварзин, впоследствии начальник московского охранного отделения, в 1894 году командовал полуротой 16 Стрелкового Его Величества полка, входившего в состав четвертой стрелковой бригады, покрывшей себя славой в Русско-Турецкую войну. Рота, в которой император Александр III состоял шефом, получила приказ отбыть из Одессы в Ливадию. В обязанность ея входило нести внешнюю охрану дворца.

В день приезда Царя, Шефа полка, стрелки выстроены были у нового дворца. Государь прибыл с Императрицей Марией Феодоровной в открытой коляске. Погода была прохладная и сырая. Государь был в генеральском пальто. Заварзин пишет: «Первый взгляд на это открытое, с ярко выраженной волей лицо, обнаруживал, тем не менее, что внутренний недуг подрывает могучий организм. Необычайна для Государя была его бледность и синева губ.

«При виде войск, первым движением Царя было снять пальто, как это требовал устав, если парад представлялся в мундирах без шинели. Мы видели, как в тревоге за состояние здоровья своего супруга, Императрица хотела его остановить, но послышался твердый ответ: «Неловко!» – и Государь, в одном сюртуке, подошел к роте. На левом фланге представился поручик Бибер, назначенный ординарцем к Императору, Тот самый Бибер, который впоследствии командовал своим полком и пал смертью храбрых в бою с австрийцами в Великую войну.

– «Здорово, стрелки! – прозвучал громкий, низкий голос, за которым последовал дружный ответ солдат. Медленным шагом Государь обошел фронт, оглядывая его тем взглядом, под которым каждому казалось, что Государь только на него и смотрит. Когда рота прошла под звуки музыки церемониальным маршем, мы услышали похвалу: «Спасибо стрелки! Славно!» Ни у кого из нас, конечно, не зарождалось мысли, что это был последний привет Царя строевой части...»

Назаревский отмечает, что государь похудел и пожелтел, но бодрился и совершал поездки в экипаже. 4 октября была его последняя прогулка, во время которой ему сделалось дурно. Отек ног со дня на день увеличивался, сердце работало слабо, силы падали.

23 сентября Победоносцев послал великому князю Сергею Александровичу тревожное письмо из Ливадии, в котором сообщал о предположении устроить пребывание государя на о. Корфу, где гречеческий король предоставлял ему свой дворец. Послан был в Берлин вызов профессору Лейдену.

Описание последних дней дает Назаревский, имевший возможность получать должное осведомление. «5 октября, осторожно составленный Захарьиным и вызванным из Берлина профессором Лейденом бюллетень о серьезной болезни государя заставил вздрогнуть не только всю Россию, но и весь мир. Все в страхе за жизнь приобретшего мощное влияние везде и всюду Императора стали молиться об его выздоровлении. Для всех и для самого страдальца стало ясным, что конец приближается. Поразительны были светлое настроение и мужественное спокойствие самого царственного больного. Несмотря на слабость, безсонницу и сердцебиение, он все еще не хотел слечь в постель и усиливался продолжать занятия государственными делами, из коих последними были письменные доклады по Дальневосточным делам, а именно о Корeе.

«Уже 9 октября больной сам сказал своему духовнику определенно, что чувствует близость смерти, и с большою радостью выслушал его предложение причаститься св. Таин. Об одном только жалел, что не может попрежнему, как обычно в Великом посту, приготовиться к этому великому таинству. Во время скоро состоявшейся исповеди государь, как здоровый, преклонил колени и клал земные поклоны. Но для причащения уже не мог сам подняться: его подняли Государыня и духовник. С глубочайшим благоговением Государь причастился тела и крови Христовых.

«На другой день, 10 октября государь бодро и задушевно встретил утром прибывшего в Ливадию отца Иоанна Кронштадтского, а вечером – невесту своего первенца – принцессу Алису Гессенскую, поспешившую в Крым.

«На приветствие уважаемого пастыря государь с отличавшею его скромностью сказал: «Не смел я сам пригласить вас в такой далекий путь, но когда великая княгиня Александра Иосифовна предложила мне пригласить вас в Ливадию, я с радостью согласился на то, и благодарю, что вы прибыли. Прошу помолиться за меня: я очень недомогаю». «Затем он, как передавал отец Иоанн, перешел в другую комнату и попросил меня помолиться вместе с ним. Больной стал на колени, а я стал читать молитвы; его величество молился с глубоким чувством, склонив голову и углубившись в себя. Когда я кончил, он встал и просил меня вперед молиться».

«Вечером для встречи невесты сына он приказал подать себе мундир, надел его и, несмотря на опухоль ног, пошел ей навстречу и выразил ей отеческие чувства, приняв ее, как родную, близкую сердцу дочь...

«Волнения этого дня, повидимому, хорошо подействовали на больного, и он стал чувствовать себя лучше, что продолжалось до 18 октября. В окружающих зажглась надежда на выздоровление государя.

«В знаменательный день, 17 окт., о. Иоанн Кронштадтский второй раз причастил государя святых Таин. После обедни он вошел к больному со святой чашею в руках. Царь твердо, раздельно и с глубоким чувством повторял за священнослужителем слова: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос...» и благоговейно причастился из чаши. Слезы умиления падали на грудь его. Опять почувствовался подъем бодрости, и государь снова принялся было за дела и работал даже ночью. Но ему стало хуже, открылся воспалительный процесс в легких и кровохарканье. Умирающий мужественно боролся с недугом и проявлял силу своей воли. 18-го числа в последний раз отправлен был в Петербург фельдъегерь с решенными делами. На следующий день Государь еще раз пытался заниматься и на нескольких докладах в последний раз написал: «В Ливадии. Читал»... Но это был уже последний день службы царской России: великий труженик Земли Русской сильно ослабел и ждал уже близившегося перехода в другой мир.

«Ночь государь провел без сна, очень ожидал разсвета, и, сойдя с постели, сел в кресло. Наступил день мрачный и холодный; поднялся сильный ветер; море стонало от сильного волнения...

«В семь часов государь послал за Наследником Цесаревичем и около часа беседовал с ним наеднне. После того позвал Государыню Императрицу, заставшую его в слезах. Он сказал ей: «Чувствую свой конец». Государыня сказала: «Ради Бога, не говори этого: ты будешь здоров». – «Нет, твердо ответил государь. – Это тянется слишком долго: чувствую, что смерть близка. Будь покойна. Я совершенно покоен». К 10 часам около умирающего собрались родные, и он в полном сознании старался каждому сказать приветливое слово. Вспомнив, что 20 числа рождение Великой Княгнни Елизаветы Феодоровны, государь пожелал ее поздравить. Беседуя с близкими, он не забывал о душе своей и просил позвать духовника для совершения молитв и пожелал опять причаститься Святых Таин.

«...Совершив причащение государя, духовник хотел удалиться, чтобы оставить умирающего среди семьи, но государь остановил его и сердечно благодарил. Пастырь, наклонившись к государю, благодарил его за святую Церковь, за то, что он всегда был ея неизменным сыном и верным защитником, за Русский народ, которому жертвовал все свои силы, и, наконец, высказал твердую надежду, что в небесных селениях ему уготовано непреходящее царство славы и блаженства со всеми святыми.

«В 11 часов положение больного сделалось особенно трудным, одышка увеличивалась, деятельность сердца падала, и он попросил позвать отца Иоанна Кронштадтского, который прибыв помазал тело государя маслом из лампады и, по просьбе его, положил руки его на голову. Опасаясь, что уважаемый пастырь утомился, умирающий просил его отдохнуть, а когда тот спросил, не утомляет ли он его, держа на голове руки, услыхали: «Напротив, мне очень легко, когда вы их держите, – и трогательно прибавил: – вас любит Русский народ». Слабеющим голосом государь старался выразить свою прощальную ласку то Императрице, то детям. Они стояли около него, государыня держала его за руку. В два часа пульс усилился. Наступали последния минуты. Царственный страдалец, поддерживаемый за плечи Цесаревичем, склонил голову на плечо государыни, закрыл глаза и тихо почил. Было 2 часа 15 минут пополудни... Так окончил свое житие этот «добрый страдалец за Русскую Землю», как называли в древней Руси его святого покровителя Благоверного Александра Ярославича Невского».

Сам приснопамятный отец Иоанн так записал эти скорбные дни: «17-го октября, по желанию в Бозе почившего Государя Императора, он был причащен мною Святых Таин. Ежедневно совершал я литургию или в ливадийской церкви, или иногда в «Ореанде», и в означенный день прямо по совершении литургии в последней, я с Чашею жизни поспешил к Августейшему Больному, принявшему с благоговейным чувством из рук моих животворящия Тайны.

«20-го октября Государь Император также пожелал меня видеть. Я поспешил явиться тотчас по совершении литургии и оставался в Высочайшем присутствии до самой блаженной кончины Государя. По желанию Государыни Императрицы, я прочитал молитву об исцелении Болящего и помазал ноги и другия части тела Его елеем. Этот елей из лампады от чтимой чудотворной иконы, по желанию усердствующих, доставлен был от одного из ялтинских священников отца Александра для помазания Августейшего Больного, что и было исполнено. Приняв с искреннею верою это благочестивое усердие, Государь Император выразил желание, чтобы я возложил мои руки на главу его, и когда я держал, его Величество сказал мне: «Вас любит народ». – «Да, – сказал я, – Ваше Величество, Ваш народ любит меня». Тогда он изволил сказать: «Да, – потому что он знает, кто вы и что вы» (точные Его слова). После сего вскоре Августейший Больной стал чувствовать сильные припадки удушия, и в уста его постоянно вводили посредством насоса кислород. Ему было очень тяжело. С левой стороны Августейшего Больного была Государыня Императрица, пред ним стояли два старшие сына и Высоконареченная Невеста, с правой стороны – Вел. Кн. Михаил Александрович и Великая Княжна Ольга Александровна, а у изголовья кресла стоял я. – «Не тяжело ли Вашему Императорскому Величеству, что я держу руки на голове?» – «Нет, – изволил ответить Государь, – мне легче, когда вы держите надо мною руки». Это от того, что я явился тотчас по совершении литургии и дланями своими держал Пречистое Тело Господне и был причастником Святых Таин.

Кронштадт. 8 ноября 1894 года.

Протоиерей Иоанн Сергиев.»

Кончина императора Александра III вызвала отзвук во всем мире. В очерке, посвященном русско-американским отношениям, упоминалось о богослужении, совершенном в конгрессе во время болезни государя и о сказанном по этому поводу президентом Кливлэндом.

Во Франции министр внутренних дел телеграфировал префекту: «Прикажите всюду спустить флаги. Русский император скончался». Обе палаты были созваны на чрезвычайное заседание и председатели их говорили скорбные речи. Председатель сената Шалемель-Лакур сказал в своей речи, что русский народ переживает: «скорбь утраты властителя, безмерно преданного его будущему, его величию, его безопасности; русская нация под справедливой и миролюбивой властью своего императора пользовалась безопасностью, этим высшим благом общества и орудием истинного величия». Он говорил также: «Мы видим в нем нечто безпримерное. За последние дни, когда наука отказалась спасти императора и когда он все еще был жив, вся Европа занималась оценкою его деятельности, и как человека и как государя – и не оказалось ничего, что не делало бы чести его прямоте, уму, честности, твердости в решениях, высоте духа, где не было ничего запутанного, где все сводилось к величию России, при посредстве мира, к горячему и неуклонному желанию предотвратить войну».

В день погребения государя, королева Виктория, в качестве главы английской церкви, повелела отслужить во всех храмах Англии поминальные службы. На службе же в королевском дворце Виндзоре ею отдано было распоряжение внести в английский служебник погребальные песнопения нашего православного богослужения. Впервые пропето было на английском языке: «Со святыми упокой».

На родине парламентаризма – Англии – лорд Розбери, в речи посвященной царю, сказал: «Правда и мир были его лозунгом. Император не был Цезарем, ни Наполеоном. Но если мир может гордиться не менее великими победами, чем война, то безспорно, что русский император будет пользоваться в истории такою же славою, какая выпала на долю Цезаря и Наполеона. Все единогласно утверждают, что его личность и характер обезпечивали Европе мир».

Враждебный России маркиз Сольсбери, развивая мысль своего соотечественника, говорил: «Александр III много раз спасал Европу от ужасов войны. По его деяниям должны учиться государи Европы, как управлять своими народами».

Французский министр иностранных дел Флуранс говорил: «Александр III был истинным русским царем, какого до него Россия давно уже не видела. Конечно, все Романовы были преданы интересам и величию своего народа. Но побуждаемые желанием дать своему народу западно-европейскую культуру, они искали идеалов вне России, то во Франции, то в Германии, то в Англии и Швеции. Император Александр III пожелал, чтобы Россия была Россией, чтобы она, прежде всего, была русскою и сам он подавал тому лучшие примеры. Он явил собою идеальный тип истинно русского человека».

Анатоль Леруа-Болье, французский академик, писал: «История назовет его истинно-русским царем... Да он был вполне русским и любил это показать. Не взирая на высокое занимаемое им положение, простой русский крестьянин видел в нем плоть и кровь своего народа. В этом смысле память о нем навеки сохранится среди русского народа, видевшего в своем царе легендарного героя своего».

Французский же писатель Франсуа Коппе писал: «В наших сердцах мы еще долго будем хранить траур по благородном и справедливом императоре Александре III. Во время своего слишком кратковременного царствования он был представителем того, что, может быть, есть наилучшего в человечестве – высочайшей силы, совершенно свободной, руководимой совестью и желанием блага».

Другой француз, поэт Арман Сильвестр, посвятил Государю следующия строки: «Александр III воплощал всю Россию. Я почувствовал себя русским, узнав о кончине того, кто всю Россию воплощал в своей великой душе и глубоком сердце. Как раскаивался я в своих предубеждениях западника при виде русской цивилизации, возникшей последовательно и логично! Я преисполнился чувством безпредельного восторга, при виде августейшего вождя русского народа, безконечно справедливого и безгранично доброго. Все, что мне удалось слышать о нем, свидетельствовало о его глубоком понимании той великой роли, какую он призван был исполнить в мире. Зная простоту его вкусов, скромность привычек, его любовь к своим, не могу не сказать, что он на опасном посту, на своем троне, у подножия которого еще дымилась кровь его отца, представляется мне величайшей жертвой долга. Полный самоотвержения, он являл собою безпримерный в истории человечества чудный образ монарха, всецело отдавшегося служению своему народу. Да, он был истинным царем».

* * *

Прав был историк профессор В. О. Ключевский, говоривший, через неделю после кончины Царя, в Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете: «...Прошло 13 лет царствования Императора Александра III, и чем торопливее рука смерти спешила закрыть его глаза, тем шире и изумленнее раскрывались глаза Европы на мировое значение этого недолгого царствования. Наконец и камни возопияли, органы общественного мнения Европы заговорили о России правду и заговорили тем искреннее, чем непривычнее для них было говорит это. Оказалось, по их признаниям, что европейская цивилизация недостаточно и неосторожно обезпечила себе мирное развитие. Европейская цивилизация поместилась на пороховом погребе. Горящий фитиль не раз с разных сторон приближался к этому опасному оборонительному складу и каждый раз заботливая и терпеливая рука русского Царя тихо и осторожно отводила его...

«Европа признала, что Царь русского народа был и государем международного мира, и этим признанием подтвердила историческое призвание России, ибо в России, по ея политической организации, в воле Царя выражается мысль его народа, и воля народа становится мыслью его Царя. Европа признала, что страна, которую она считала угрозой своей цивилизации, стояла и стоит на ея страже, понимает, ценит и оберегает ея основы не хуже ея творцов; она признала Россию органически необходимой частью своего культурного состава, кровным, природным членом семьи своих народов...

«Наука отведет Императору Александру III подобающее место не только в истории России и всей Европы, но и в русской историографии, скажет, что он одержал победу в области, где всего труднее достаются эти победы, победил предразсудок народов и этим содействовал их сближению, покорил общественную совесть во имя мира и правды, увеличил количество добра в нравственном обороте человечества, ободрил и приподнял русскую историческую мысль, русское национальное самосознание, и сделал все это так тихо и молчаливо, что только теперь, когда его уже нет, Европа поняла, чем он был для нея».

Приведем отзывы о государе двух людей во многом далеких друг другу. Известный присяжный поверенный, публицист С. А. Андреевский, политически не сочувствовавший внутренней политике государя, писал в своей «Книге о смерти»:

«...Все это царствование (тринадцать лет истории) мелькает передо мною, как один год. Начиная с той минуты, когда я видел 1 марта 1881 года, на Невском, Александра III, возвращавшегося, в карете, с своей женой, под конвоем казаков, из Зимнего Дворца, после кончины его отца – и до настоящего времени – весь этот период так быстро проносился в моих глазах.

«При вступлении на престол Александра III, в России было полнейшее смущение. Все ожидали дальнейших кровавых событий. Новый Государь, как всегда у нас, – представлялся загадкою.

«Он укрылся в Гатчину. Летом он поселился в Петергофе, оцепленном конвойцами. Но вместе с тем, он отпустил либерального Лорис-Меликова, сблизился с Победоносцевым и объявил, в особом манифесте, свои религиозно-монархические принципы. Сразу повеяло солидной реакцией. И эта система благополучно продолжалась за все время его царствования.

«Он был молчалив, честен и тверд. Его любимым аргументом во всех случаях был – «закон». Жил он тихо, по семейному, всегда неразлучный с женой, – держался просто, носил какой-то приплюснутый картуз на своей крупной голове, – улыбался своими чистыми, добрыми глазами, – много работал над государственными бумагами, писал свои резолюции четким, красивым почерком, – и понемногу заставил уважать и любить себя, именно за свою приверженность к миру и за свою преданность скромномѵ долгу и ясному закону.

«Теперь он умирает. Мне вспоминается его тучная, мешковатая фигура на многих погребальных процессиях, случавшихся в царское семье за время его правления. Он всегда шел за гробом впереди всех, сосредоточенный, спокойный, пассивный и простой. Мне вспоминается он в санях или в коляске, всегда рядом с женой, которая неизменно куталась в малиновую бархатную ротонду с черными соболями, прижавшись к его могучей фигуре в сером военном пальто. Эти супруги положительно казались «инсепараблями».

«Быстро пронеслось и перед ним самим его царствование! К своей жизни, к своему здоровью он относился безпечно. Его природная сила оберегала его от мнительности. Говорят, что и теперь, исхудалый до неузнаваемости, он приводил в отчаяние докторов своею безумною неосторожностию. В Беловежской пуще, вспотелый после ходьбы, он садился у открытого окна, в сырую погоду, и на замечание Захарьина: «кто это позволил?» отвечал, шутя, что это делает «с Высочайшего разрешения»...

«...Как он встретил смерть? Он умирал в полном сознании, окруженный столпившейся семьей. Он принимал причастие в самый день кончины, – после трех суток кровохарканья – значит, он ясно видел, что все это делается в виду его кончины. Чтоже? Тяготился он этою красноречивою обстановкою смертной казни? Нисколько. Он выдержал агонию, сидя в кресле. Он так простодушно верил в будущую жизнь, что, задыхаясь, молился шопотом в присутствии отца Иоанна (Кронштадтского) и сказал жене, сидевшей близ него на скамеечке: «чувствую конец. Будь покойна. Я совершенно покоен». И, вдруг, откинувшись назад, умер. Накануне смерти, когда мы здесь читали депеши о его «крайне опасном состоянии», когда мы себе воображали его неподвижно хрипящим в постели, – он (как это доказано документами) еще садился к столу и подписывал бумаги. Он совсем не заглядывал в будущее: он не придавал никакого значения своему умиранию и, преисполненный самых отвратительных ощущений глубокого физического страдания, чувствуя свою неодолимую непригодность к работе, – он все-таки, видя кругом отчаяние, еще хотел по обычаю трудиться. Впоследствии, Лейден, возвратившись в Берлин, всем разсказывал, что Александр III смело смотрел смерти в глаза и умер настоящим героем, «как следует мужчине»...

«...Хочу высказаться об этом умершем под свежим впечатлением его личности, которую каждый из нас на себе испытывал. Это был царь-гувернер, царь-опекун, царь-ключник, который понемногу прятал под замок все вольности. Он смотрел на своих подданных, как на неразумных, расшалившихся детей. Он задумал напечатать для них твердые правила благонравного поведения и водворить порядок. Он сознавал в себе достаточную для этого силу, потому что сам он был насквоз пропитан непоколебимым уважением к долгу...

«...Скромность и семейная замкнутость водворилась в его тихих палатах, у Аничкова моста. Революционеры убили его отца. Он выступил из тени, плачущий, скупой на слова, могучий по фигуре, простой в обращении. Никто не знал какая крепкая религия сидела в этом человеке, как твердо и грустно смотрел он на обязанности жизни. Он видел вокруг себя кровопролитие и хищения... Он напомнил простые заповеди Божии: «не убий», «не укради», «не прелюбы сотвори». Он сам для себя понимал спокойствие и то условное счастие, какого можно достигнуть на земле, – только при исполнении этих заповедей. И все, что было пригодно для водворения таких идеалов жизни, – он «признал за блого». Вдохновленная сильною внутреннею верою, его система стала понемногу прививаться. Он притушил всякие порывы к опьяняющей, но пагубной, по его понятиям, новизне. Он вытащил из архива старые заветы. Поменьше речей и суеты – побольше тишины и порядка. Кто провинился, тот непременно должен быть наказан. Все, что смущает или может смутить страну, должно быть прикрыто и оставаться известным только одному правителъству. Он срезал гласность судебных процессов вообще, а для политических дел – совсем ее уничтожил. Дела о преступлениях против должностных лиц и о банковских растратах он отнял у присяжных заседателей и передал в коронный суд. Печать съежилась и притихла; чиновники засуживали, сколько могли. В иностранной политике Александр III придерживался той же заповеди: «не убий». Он всем желал мирной, скромной, уравновешенной жизни. На все дипломатические лукавства он отмалчивался, прекрасно сознавая, что за его спиною полтораста миллионов воинов. Этот массивный и настойчивый человек как будто держал в своих руках ватерпас, по которому ясно видел, как нужно сглаживать и принижать до линии горизонта всякие проявления безпокойства, волнения, задора и страсти, как внутри государства, так и вне его. И его загадочная неповоротливость производила впечатление страшной силы. А теперь, после его кончины, сделалось совершенно ясным, на каком именно якоре он укреплялся против всякой бури. Он верил в Бога, в тяжкий земной долг и в высшую справедливость. Суровая меланхолия скрывалась за его миролюбивыми, улыбающимися глазами...»

«...Он видел, что вне его и вне всех людей есть какая-то грозная власть, пред которою, по его мнению нужно было всегда держать себя в чистоте, чтобы не обезуметь и не погибнуть окончательно. Он успокоился на этой трудной и скучной честности и считал необходимым сделать ее руководящею силою для жизни всех своих подданных. Он видел в этом призвание царя. Ни одному из своих министров он не дозволил овладеть собою. В каждое дело он внимательно вчитывался, работал неустанно и доискивался до правды. Но министры докладывали ему только то, что хотели, – и он, в сущности, несмотря на свои непосильные труды, все-таки и видел и понимал только самую ничтожную долю из всего того, что творилось в его земле. В своем величавом простодушии, он задался такою целью, которая была недостижима! Никто не станет оспаривать, что он был «благочестивейший и самодержавнейший», – и сам он держался того убеждения, что быть благочестивым, не будучи самодержавным, – едва ли возможно...»

«...А тут еще Москва, как раз накануне здешней церемонии. Было слышно, что траурные декорации Москвы, без всякого сравнения, превосходят Петербургские. Трудно было даже определить день выезда, потому что в Москве тело могло задержаться. Приезжавшие сюда москвичи говорили: «да вы не знаете Москвы! Его – т. е. умершего Государя – оттуда не выпустят!»

К. П. Победоносцев так описал «Прощание Москвы с Царем своим»:

«С сокрушенным сердцем, с тоской и рыданием ждала Москва Царя своего. И вот, наконец, «взяшася врата плачевная», он здесь, посреди нась, бездыханный, безмолвный, на том самом месте, где являлся нам венчанный и превознесенный, во всей красе своей, и душа умилялась на него глядя, и мы плакали от умиления радостными слезами. Ныне на том же месте плачем и рыдаем, помышляя смерть.

«Страшно было вступление его на царство. Он возсел на престол отцов своих, орошенный слезами, поникнув главою, посреди ужаса народного, посреди шипящей злобы и крамолы. Но тихий свет, горевший в душе Его, со смирением, с покорностью воле Промысла и долгу, разсеял скопившиеся туманы, и он воспрянул оживить надежды народа. Когда являлся он народу, редко слышалась речь его, но взоры его были красноречивее речей, ибо привлекали к себе душу народную: в них сказывалась сама тихая и глубокая и ласковая народная душа, и в голосе Его звучали сладостные и ободряющия сочувствия. Не видели его господственные величия в делах победы и военной славы, но видели и чувствовали как отзывается в душе Его всякое горе человеческое и всякая нужда, и как болит она и отвращается от крови, вражды, лжи и насилия. Таков, сам собою, вырос образ Его пред народом, предо всей Европой и пред целым светом, привлекая к Нему сердца и безмолвно проповедуя всюду благословение мира и правды.

«Не забудет Москва лучезарный день Его коронации, светлый, тихий, точно день Пасхальный. Тут, казалось, Он и Его Россия глядели друг другу в очи, лобзая друг друга. Благочестивый Царь, облеченный всем величием сана и священия церковного, являл своему народу в церкви и все величие своего царственного смирения. Не забыть той минуты, когда сиял на челе Его царственный венец, и перед Ним, коленопреклоненная, принимала от Него венец Царица, – Она, обрученная Ему как залог любви, на одре смертном, умирающим братом. С того самого дня полюбил Ее народ, уверовал в святость благословенного Богом союза, и когда Они являлись народу, неразлучные, вместе, в Его и Ея взорах чуял одну и ту же ласку любящей русской души.

«И вот явился гроб Его в сердце России, в Архангельском соборе, посреде гробниц, под коими почиют начальные вожди Земли Русской. Кого из всех уподобить Ему! Всех их оплакал в свое время сиротствующий народ, оплакал и тишайшего царя Алексея... Но над кем были такие слезы! Над кем так скорбела и жалилась душа народная!

«Проводила Его Москва, проводила на веки, и железный конь унес его далеко, в новую Усыпальницу Царей Русских. Прощай, возлюбленный царь наш! Прощай, Благочестивый, милый народу, тишайший Царь Александр Александрович!.. Господь даровал нам твое тринадцатилетнее царствование.. И Господь отъял! Буди Имя Господне благословенно отныне и до века».

В заключение приводим два стихотворения. Первое из них написано А. Н. Майковым, второе гр. А. А. Голенищевым-Кутузовым.

В том царская его заслуга пред Россией,

Что – царь – он верил сам в устои вековые,

На коих зиждется Российская земля,

Их громко высказал – и как с высот Кремля

Иванов колокол ударит, и в мгновенье

Все сорок сороков, в Христово Воскресенье,

О светлом празднике по Руси возвестят, –

Так слово царское, летя из града в град,

Откликнулось везде народных сил подъемом, –

И как живительным весенним первым громом,

Вдруг к жизии призваны, очнутся дол и лес, –

Воскресла духом Русь – сомнений мрак исчез –

И то, что было в ней лишь чувством и преданьем,

Как кованой броней закреплено сознаньем.

***

С душой, проникнутой любовью и смиреньем,

С печатью благости и мира на челе,

Он был ниспосланным от Бога воплощеньем

Величия, добра и правды на земле.

В дни смуты, в темное, безрадостное время

Мятежных замыслов, безверья и угроз,

Подъял на рамена он царской власти бремя

И с верой до конца то бремя Божье нес.

Но не гордынею и силой грозной власти,

Не блеском суетным, не кровью и мечом –

Он ложь, и неприязнь, и лесть, и злые страсти

Смирил и победил лишь правдой и добром.

Он возвеличил Русь, свой подвиг ни единой

Не омрачив враждой, не требуя похвал;

И – тихий праведник – пред праведной кончиной,

Как солнце в небесах, над миром просиял!

Людская слава – дым, и жизнь земная – бренна.

Величье, шум и блеск – все смолкнет, все пройдет!

Но слава Божия безсмертна и нетленна:

Царь-праведник в родных преданьях не умрет.

Он жив – и будет жить! – И в горнюю обитель

С престола вознесен, перед Царем царей

Он молится – наш царь, наш светлый покровитель –

За Сына, за Семью, за Русь... за всех людей!

Девяносто два года назад – 6 мая 1868 года, – в день памяти Св. и Праведного Иова Многострадального, – родился старший сын Наследника Престола, нареченный, как его Прадед, Николаем. Впервые в Российской Империи великий князь младенец, со дня рождения своего, обручен был царству. Понятно то нарочитое внимание, которое родителями его было обращено на должные воспитание и образование будущего монарха величайшего государства.

В 1877 году ближайшее заведывание его занятиями было поручено генерал-адъютанту Г. Г. Даниловичу. Учебные занятия были распределены на 12 лет, при чем первые 8 лет посвящены были предметам гимназического курса, с заменой классических языков элементарными основами минералогии, ботаники, зоологии, анатомии и физиологии. Расширено было преподавание политической истории, русской литературы, иностранных языков. Курс высших наук продлен был потом на пять лет, дабы предоставить будущему государю подробнее ознакомиться с военным делом и главнейшими началами юридических и экономических наук. Преподавателями его были выдающиеся профессора высших учебных заведений: К. П. Победоносцев, Н. X. Бунге, М. Н. Капустин, Е. Е. Замысловский; генералы: М. И. Драгомиров, Г. А. Леер, Н. Н. Обручев, П. Л. Лобко. Понимание подлинной русской государственности усвоил он, главным образом, от умного и убежденного идеолога Самодержавия, Победоносцева, тесными узами связанного с его Августейшим Родителем.

Английский язык преподавал с 1877 года Карл Иосифович Хис, на дочери которого был женат флигель-адъютант А. А. Мордвинов. Последний в журнале «Русская летопись» (кн. V. Париж. 1923) приводит отзыв о своем ученике Хиса, которого определяет как исключительно правдивого, искреннего и независимого в своих суждениях. – «Многое из устных разсказов К. И. Хиса не сохранилось у меня в памяти, но о некоторых я невольно вспоминал не раз во время долгих мучительных раздумий, после совершившегося переворота. По его словам, Государь еще в далеком детстве отличался большой замкнутостью, задумчивостью не по годам, и в этом отношении не походил на своих сверстников и братьев. Он был очень застенчив и трудно было узнать о чем он задумывался; был очень упорен в своих мнениях и разубедить его в них бывало не легко. Даже мальчиком он почти не горячился и не терял самообладания. «Бывало во время крупной ссоры с братьями или с товарищами детских игр», – разсказывал Карл Иосифович – «Николай Александрович чтобы удержаться от резкого слова или движения, молча уходил в другую комнату, брался за книгу, и только успокоившись, возвращался к обидчикам, и снова принимался за игру, как будто ничего не было. Он был очень любознателен и прилежен, вызывая даже добродушные насмешки других и чрезвычайно увлекался чтением, проводя бóльшую часть свободного времени за книгой. Любил также, чтобы ему читали и сам отлично читал вслух».

«Однажды» – разсказывал Карл Иосифович – «мы читали вместе с маленьким Николаем Александровичем один из эпизодов Английской истории, где описывается въезд короля, любившего простонародье и которому толпа восторженно кричала: «Да здравствует король народа». Глаза у мальчика так заблистали, он весь покраснел от волнения и воскликнул: «Ах, вот я хотел бы быть таким», но я сейчас же ему заметил: «Вы не должны быть Государем одного лишь простого народа, для Вас все классы населения должны быть равны, одинаково дороги и любимы».

Мордвинов добавляет от себя: «Это интимное желание быть любимым «многими», «всеми», по преимуществу простыми людьми и притом только русскими, хотя и было запрятано у Николая Александровича глубоко, все же чувствовалось во многих случаях и впоследствии, когда он достиг зрелого возраста и стал Императором. Его простую, незлобивую, безпритязательную, глубоко верующую, застенчивую натуру тянуло более к безхитростным людям, с душою простого русского человека. Во внутреннем мире крестьянства, составлявшем три четверти его подданных, Государь видимо искал все те черты, которые были ему дороги, и которые он так редко встречал в окружавшей его среде. Это любовное чувство к простому народу мне приходилось неоднократно наблюдать во время многочисленных разговоров Государя с крестьянами. Оно всегда проявлялось в особой, легко уловимой, задушевной интонации его голоса, в чутком выборе задаваемых вопросов, в высказывавшихся затем по окончании разговора впечатлениях – неизменно доверчивых, добродушно-ласкательных и заботливых».

Путешествие Наследника морским путем на Дальний Восток, с пребыванием в Индии и Японии, значительно расширили его умственный кругозор. Возвращаясь в столицу, он пересек всю Сибирь и просторы северо-восточной России. Обладая основательными знаниями, государь всю жизнь пытливо пополнял их, поражая своею осведомленностью тех, кто имел с ним дело. Вспоминаю то впечатление, которое он произвел на министра путей сообщения Клавдия Семеновича Немешаева. Последний, управляя долгое время обширной и образцовой Юго-Западной железной дорогой, был большим знатоком своего дела. Он разсказывал мне как поражен был знаниями государя в этой области. Приходилось слышать то же от других лиц.

Проходя военную службу, государь вплотную подошел к толще народной и всегда стремился соприкасаться с нею. Вспоминаются полтавские и киевские торжества, Романовские в 1913 году, говение в Москве, в особенности же, единственное в истории императорской России, царско-народное прославление мощей Прп. Серафима Саровского. Проживая некоторое время после преступной февральской революции на Кавказе, слышал восторженные разсказы тамошних горцев о приезде государя в 1912 году в Гагры. Принц Александр Петрович Ольденбургский, со свойственной ему энергией, сумел оповестить абхазцев и других местных жителей, которые в большом количестве прибыли в Гагры, где устроен был народный праздник. Помню описание городским головой Дуваном посещения государем Евпатории и желание его, минуя охраняемый путь, войти в самую гущу народа, восторженно приветствовавшего царя. Влекло народ к Нему.

Лично наблюдал я в 1910 году народное ликование в инородческой Риге. Это поражало особенно от того, что несколько лет перед тем Прибалтийский край и, в частности, Рига захвачены были сильным революционным движением. До поздней ночи стекались певческие общества к берегу Двины, где стояла императорская яхта. Здесь за рубежом вспоминал эти дни с одним из офицеров Гвардейского Экипажа. Он разсказывал, что приходилось уговаривать толпу разойтись, чтобы не мешать сну Царской Семьи. В 1911 году в Киеве, государь, собираясь поклониться Святым, почивающим в Лавре, приказал не стеснять толпу. Когда Он, выйдя из автомобиля, направлялся к вратам древнейшей русской обители, небольшой наряд полиции с трудом сдерживал народ, стремившийся приблизиться к царю. Пристав Тюрин, находившийся в наряде, разсказывал мне, что один диакон, не слушал его уговоров. «Мне пришлось», говорил Тюрин «обмотать рукой его длинные волосы, но и это не повлияло на него, он рвался вперед. Только когда государь скрылся из его вида, он пришел в себя».

Бывший киевский губернатор Александр Феодорович Гирс, под начальством которого я имел счастье служить, в своих воспоминаях «На службе Императорской России», описывает разсказанное ему его бывшим однополчанином преображенцем, полтавским губернатором гр. Н. Л. Муравьевым, о происходившем в 1909 году во время полтавских торжеств.

«По его свидетельству, самым замечательным в Полтаве днем было 26 июня, – канун празднования Полтавской победы. По распоряжению Столыпина, в Полтаву было вызвано из сел более 2.000 крестьян, которые расположились в поле лагерем. Об этом лагере Столыпин доложил Государю, выразившему желание в 4 часа, до всенощной, его посетить. Крестьяне были расположены по уездам кольцом, в которое вошел Государь, и началось представление. Оно имело сначала характер оффициальный, но по мере продвижения Государя, оно стало обращаться в оживленную беседу. Лицо Государя просветлело, его собеседники заговорили свободно. Перед Царем развернулась вся картина крестьянской жизни, их забот и обычаев. Столыпин со своей стороны задавал крестьянам вопросы, вызывая их высказаться по занимавшему Государя и его вопросу о разверстании надворной чрезполосицы и хуторскому разселению. Ответы крестьян были метки и веселы; смеялся Государь и все присутствовавшие. Министр Императорского Двора подходил к Государю и напоминал ему о всенощной, к началу которой в соборе ожидалось его прибытие, но Государь его не замечал и обход продолжался. Было семь с половиной часов, когда беседа, начавшаяся в 4 часа, закончилась и Государь вышел на середину круга. Восторженным «ура» крестьяне проводили своего Державного Гостя».

Из Полтавы государь проехал в Киев. Гирс пишет: «Около 8 часов прибыл из Полтавы Товарищ Министра Внутренних Дел, заведующий полицией генерал Курлов, которого я встретил на вокзале. Его первые слова были: «Полтавские торжества прошли блестяще, Государь в восторге. Выражая мне свое удовольствие по поводу порядка, который поддерживался полицией, Государь высказал надежду, что и в Киеве народу будет доставлен свободный доступ по пути его следования в собор». Мы поехали вместе на осмотр этого пути. Народ густою толпою уже заполнил улицы, шпалерами выстроились войска, затем учащиеся, на разукрашенных коврами балконах и в окнах разместились зрители. Город имел вид парадный, ярко светило летнее солнце. Генерал Курлов распорядился разредить цепь городовых и убрать их вглубь толпы. В 10 часов утра доступ публики был прекращен и на перекрестках улиц, в тылу за толпой, поставлены полицейские заслоны. В 11 часов утра к вокзалу безшумно и плавно подошел Императорский поезд. Государь принял рапорт губернатора и депутацию от города Киева, поднесшую ему хлеб-соль. Поздоровавшись с встречавшими, Государь обошел почетный караул и сел в коляску с одним из Великих Князей. По установленному для торжественных царских выездов правилу, я должен был ехать в двадцати шагах впереди Государя, стоя в коляске. Сложные чувства счастья, смущения и страха мной овладели. Я видел, обращенные к Государю, взоры тысячей, бывших в моем кругозоре людей, слышал вырывавшиеся из их грудей радостные крики и звуки гимна, мне казалось, что я уношусь куда-то ввысь, то холод пронизывал меня при мысли, что никакие меры охраны уже не помогут и все мы во власти народной стихии. Я незаметно крестился и сам себя успокаивал, повторяя навеянные мне происходящим слова: «велик Царь земли русской!..»

В 1911 году Государь снова посетил Киев, где в его присутствии был освящен памятник имп. Александру II. «31 августа Государю было представлено более 2300 крестьян на площадке перед дворцом, созванных из всех волостей Киевской губернии. Беседа продолжалась более двух часов. Крестьяне живо и толково отвечали Государю на его разспросы о их службе по призыву в войсках. Украшенных знаками военного ордена Государь разспрашивал о их подвигах и благодарил их за службу. Крестьяне были в пестрых мало-российских свитках, что доставило Его Величеству видимое удовольствие. Государь убеждал своих собеседников носить их всегда, взамен, как он выразился, «неуклюжих городских пиджаков». Ободренные царскою простотою, крестьяне стали разсказывать о красивых нарядах, носимых их женами и девушками, но не находя нужных слов, сопровождали их показом и жестами. Все смеялись и по лицу Государя было видно, что общее увлечение его радовало».

Французский посол Палеолог, описывая присутствие государя при церемонии спуска бронированного крейсера «Бородино» пишет: «По окончании церемониала мы посетили мастерские. Государя всюду приветствуют. По временам он останавливается, чтобы поговорить с рабочими и с улыбкой пожимает им руки. Когда он продолжает свой обход, приветствия удваиваются... А еще вчера мне свидетельствовали о тревожном революционном брожении в этих самых мастерских».

Благороднейший, всесторонне образованный покойный С. С. Ольденбург, росший в видной либеральной семье, близко наблюдавший многих деятелей кадетской партии, сначала чувством, а потом разумом и всесторонним изучением дошедший до понимания силы и глубины монархии, горячо полюбивший Государя, пишет о нем в своем замечательном труде, посвященном его царствованию: «Император Николай II – это признают и Его враги – обладал совершенно исключительным личным обаянием. Он не любил торжеств, громких речей; этикет был ему в тягость. Ему было не по душе все показное, всякая широковещательная реклама (это также могло почитаться некоторым недостатком в наш век!). В тесном кругу, в разговоре с глазу на глаз, Он зато умел обворожить своих собеседников, будь то высшие сановники или рабочие посещаемой Им мастерской. Его большие серые лучистые глаза дополняли речь, глядели прямо в душу. Эти природные данные еще более подчеркивались тщательным воспитанием. «Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий Император Николай II», писал граф Витте уже в ту пору, когда он по существу являлся личным врагом Государя».

Бывший министр иностранных дел А. П. Извольский высказывался так: «Лица, наименее расположенные к Николаю II, никогда не отрицали очарования Его лица, кротость выражения Его глаз, которые стравнивали с глазами газели, совершенную простоту Его обращения; лично я испытывал это очарование в полной мере, и более всего, когда видел Его в присутствии Императора Вильгельма, который, с шумной суетливостью и театральными манерами, составлял полную его противоположность».

В эти минуты переносишься к тем счастливым моментам жизни, когда удавалось лицезреть государя. Впервые произошло это шестьдесят лет назад когда Он с Императрицей посетили Императорское Училище Правоведения. Верноподданническое с детства чувство при виде Его, претворилось у 14-летнего отрока в пламенную любовь, сохранившуюся навсегда. Помню как мы, в холодный мартовский день, бежали за царскими санями вдоль Фонтанки от Сергиевской улицы до часовни у летнего сада, получая от Государыни цветы из поднесенного Ей букета. Позднее приходилось видеть Государя только издали, чаще всего, когда он проезжал в пролетке по улицам столицы. По более напряженному виду редко разставленных городовых и гулявших сыщиков с зонтиками можно было догадаться о предстоящем проезде царя. Видел его несколько раз во время рижских и киевских торжеств, майского парада, выходившего грустным из Зимнего Дворца после открытия Первой Государственной Думы и из храма Свв. Захарии и Елисаветы после отпевания убитого революционерами графа А. П. Игнатьева, на похоронах в Сергиевской пустыни принца Константина Петровича Ольденбургского и в Новодевичьем монастыре в Петербурге верного слуги четырех императоров К. Л. Победоносцева. На этих похоронах мы, правоведы, несли в храмах дежурства у гроба и государь стоял недалеко. Вблизи видел я его после посещения Правоведения только раз, в течение нескольких минут, когда мог все же воспринять все очарование его глаз и голоса. Это было в 1911 году. Государь во время киевских торжеств посетил дворянский дом. Мне довелось стоять рядом с бывшим киевским губернским предводителем дворянства, князем Репниным. Обходя дворян, государь несколько дольше остановился около маститого князя. Он вспоминал свой приезд в Киев в 1896 году после коронации.

* * *

Поразительное событие описывает, по службе своей очень долго близкий к государю, В. И. Мамантов, главноуправляющий Канцелярией по принятию прошений на Высочайшее имя приносимых. Он, состоя тогда в Военно-Походной Канцелярии, сопровождал Царскую Чету во время их поездки в 1896 году во Францию. Описывает он восторг, проявленный тогда вообще французами. При государе состояли ординарцами французские офицеры. После парада в Шалони, где собрано было 87 тысячное войско, Мамантов, находясь около вагона, наблюдал прощание государя с провожавшими Его. Царь подошел к своим ординарцам французам, стоявшим отдельно перед самым входом в вагон. «И тут-то я был свидетелем поразившей меня сцены: все семнадцать офицеров как один, поцеловали Государю руку, как ни пытался Он ее отдергивать, смущенно стараясь не допускать их до этого».

Смущение государя мне особенно понятно при воспоминании того, чего свидетелем я был на праздновании столетия Киевской первой гимназии в 1911 году. Директор ея, Н. В. Стороженко, всеподданнейше приветствуя государя, в конце своего слова, опустился перед ним на колени. При всем самообладании государя видно было его недовольство этим.

Коснувшись воспоминаний Мамантова хочется воспроизвести некоторые страницы их, которые выявляют внимание и утонченное доброжелательство государя.

При возвращении Царской Четы в 1896 году из Вены, где особенно торжественно и красочно принимали Ее, во время остановки поезда у ст. Шепетовка для совершения Их Величествами прогулки, неожиданно у самого поезда скончался министр иностранных дел, князь А. Н. Лобанов-Ростовский, выдающийся дипломат, очень ценимый государем. Тело его положили в ближайшее отделение вагона, которое занимал Мамантов. Последовавший вскоре обед длился не более четверти часа. Вид у государя был подавленный. Императрица не могла временами совладать со слезами. После обеда государь подошел к Мамантову и сказал: «Я думаю, что вам было бы тяжело оставаться в том отделении, где скончался князь Лобанов, и потому я сейчас сделаю ряспоряжение, чтобы вам было отведено другое». Я был глубоко тронут этим вниманием и искренне благодарен Государю... Меня поразило, что Государь, будучи, несомненно, крайне опечален и потрясен внезапной утратой князя Лобанова, случившеюся в то время, когда он был нужен больше, чем когда-либо, в виду того, что вся политическая сторона путешествия и в особенности посещение Франции зиждилась всецело на нем и была выработана исключительно им – мог подумать в такую тяжелую минуту о моем удобстве».

«Впоследствии, когда я ближе узнал характер Государя, мне постоянно приходилось наблюдать эту отличавшую Его удивительную деликатность и трогательное внимание к окружающим Его лицам. Стоило кому-нибудь из находящихся в Его обществе очутиться в трудном или неловком положении, быть смущенным невольной оплошностью или услышать что-либо, неприятно его затрагивавшее, как Государь своим обращением и вмешательством старался сейчас же прийти на помощь и загладить неприятное впечатление. Его Величество прямо смущал иногда своею деликатностью и строгою корректностью своего обращения. Так, например, Он всегда извинялся перед тем, кого, будучи чем-либо занят, заставлял ждать в своей приемной и принимал хотя бы незначительно позже назначенного для приема часа. Я, по крайней мере, всегда этим сильно смущался».

Мамантов сопровождал Царскую Семью несколько раз в Дармштадт. Он пишет: «Помню, что во время первой поездки я был поставлен Государем в неловкое положение и совершенно не знал, как Ему ответить. Надо сказать, что Его Величество совсем не имел привычки носить штатское платье, а в особенности шляпы и, главным образом, цилиндр, который при этом был у него еще далеко не лучшего качества и формы. Войдя в вагон и будучи в очень хорошем расположении духа, Государ обратился ко мне с каким-то вопросом по поводу своего костюма, а затем вдруг сказал: «вы, впрочем, с презрением смотрите на то, как мы, военные, носим штатское платье, и подсмеиваетесь над нашим неумением». Я конечно, постарался уверить Его Величество в противном; «но», прибавил я, «цилиндр Вашего Величества действительно приводит меня в некоторое недоумение и смущение. Мне кажется, что Ваше Величество могли бы иметь более лучший и носить его несколько иначе, чтобы скрыть Вашу непривычку к этому головному убору». Мое замечание, смелости которого я сам испугался, повидимому задело Государя за живое. Он быстро снял свою шляпу и начал ее разсматривать. «Не понимаю», сказал Он, «что вы находите нехорошего в моем цилиндре: прекрасная шляпа, которую я купил перед самым отъездом в путешествие у Брюно и очень ею доволен. Ваше замечание не больше, чем простая придирка штатского к военному». Делать дальнейшия возражения я не решился, а Императрица, с улыбкой слушавшая наш разговор, сказала, обращаясь ко мне: «Очень хорошо, что вы Ему так говорите; говорите еще больше – Он совершенно не обращает на себя внимания».

Во время другого пребывания Мамантова в Дармштадте его поразила исключительная деликатность Государя, выразившаяся в следующем. Занимался он, главным образом, поздно вечером. «Я только что расположился в самом откровенном костюме сесть за работу, как вбежал мой человек со словами: «Государь!» И непосредственно за этим вошел Его Величество. «Гуляя с Императрицей, я увидел у вас свет», сказал мне Государь, «и, решив, что вы еще не спите, зашел, чтобы поручить вам то, о чем я забыл распорядиться днем». Совершенно сконфуженный и растерявшийся, я должен был приводить себя в порядок в присутствии Его Величества. У подъезда флигеля, в котором было мое помещение, Государя дожидалась Императрица. Выйдя вместе с Государем, я, по приглашенiю Их Величеств, сделал с Ними еще небольшую прогулку и проводил Их до Их подъезда. Сколько удивительной простоты было в обращении Государя и какая поразительиая деликатность! Он решается меня побезпокоить только потому, что, повидимому, я еще не сплю!»

Ясное понимание государя получаешь, читая следующия строки Мамантова: «Хорошо помнится мне мой первый всеподданнейший доклад, к которому я готовился больше, чем к самому трудному экзамену в университете. В числе дел, подлежавших докладу, было, между прочим, одно весьма сложное и путаное дело по министерству государственных имуществ, письменное изложение которого занимало около восьмидести страниц. Изложит его устно в течение нескольких минут и так, чтобы Государь мог легко усвоить его содержание, представлялось чрезвычайно трудным, и я боялся, что не сумею с ним, как следует, справиться... В течение не свыше полутора часа надо было доложить еще много других дел. Из первого же вопроса, сделанного мне Государем, по поводу вышеуказанного сложного дела, было ясно, что мои старания увенчались успехом. Впоследствии, когда мне пришлось часто докладывать Государю, я убедился, что Его Величество удивительно быстро схватывал сущность того, что повергалось на Его усмотрение, и что, казалось бы, требовало подробных объяснений. Память у Государа была поразительная: мало-мальски выдающееся дело, Ему доложенное, Он помнил в течение очень долгого времени в мельчайшиж подробностях».

* * *

Флигель-адъютант В. В. Свечин, хорошо знавший Государя по своей службе в Пребраженском полку, написал небольшую книжку «Светлой памяти Императора Великомученика Николая II» (Париж, 1933 г.). Привожу из нее, в выдержках, разсказ: «В лазарете». Зима 1914-го года.

«Его Величество, возвращаясь из поездки на Кавказский фронт, где Он приветствовал свои доблестные войска, только что одержавшия блестящую победу над турками при Сарокомыше, остановился на несколько дней в Москве, кудя прибыла также и Государыня Императрица с наследником Цесаревичем и Великими Княжнами.

Мне было приказано находиться в Свите Государя во все время пребывания Их Величеств в Первопрестольной.

Чередуясь с моим товарищем по Свите, флигель-адъютантом полковником графом Д. С. Шереметевым, я дежурил при Государе через день и сопровождал Его Императорское Величество при поездках по госпиталям и лазаретам, которые были, к этому временн, уже вполне оборудованы и в которых находилось на излечении множество раненых.

В промежуточные, между дежурствами, дни мы были командируемы в разные лазареты, не стоящие в списке предназначенных для Высочайшего посещения. Мы должны были передавать раненым Царский привет и спасибо за службу и награждать, от имени Государя, тяжело раненых Георгиевскими медалями.

Сопровождая, таким образом, Его Величество в Его поездках по лазаретам, я имел неоднократно случай наблюдать какое глубокое впечатление производил на Него вид тяжело раненых, ампутированных, ослепших и изуродованных, еще так недавно, влолне здоровых людей, принесенных в жертву Молоху войны, столь всегда противной сердцу Государя.

Впечатление это бывало настолько сильно, что, несмотря на, присущия Государю, выдержку и самообладание, Он иногда не был в силах скрыть своего душевного волнения.

И надо было видеть Его глаза, когда, переходя от койки к койке, Он склонялся над несчастными страдальцами и заботливо разспрашивал о их ранениях и сражениях, где они были ранены, интересовался какой они части, какой губернии, есть ли семъя и т. д.

Я, который знал Его глаза и столъко лет уже ими постоянно любовался и, казалось, вполне их изучил, я, всякий раз в лазаретах, поражался их новой скорбной красотой.

Не могу выразить словами сколько было в них сострадания и любви к ближнему.

Всегда прекрасные, но обыкновенно не легко проницаемые, они были, в это жестокое время, истинным отражением Его благочестивой христианской души и в них не трудно было разглядеть какие сокровенные струны затронула навязанная Ему ужасная война и понять какой искренней и великой печалью звучали эти невидимые струны...

В день Своего отбытия в Петроград, Государь Император повелел мне остаться еще несколько дней в Москве, дабы объехать неосмотренные лазареты и, в первую голову, побывать в том, который Его Величество посетил перед самым отъездом.

– Мне пришлось сейчас торопиться, сказал Государь, и Я опасаюсь как бы кого не обидел, обойдя тяжело раненых и наградив, случайно, менее достойных... Поезжайте и проверьте и, если такие случаи обнаружите, то исправьте мой грех и обласкайте, от Моего имени, обойденных.

Эти простые слова русского Императора, запечатлевшияся в моем сердце, как решительно разсеивают они, возведенную врагами и недоброжелателями, на Него клевету о присущем Ему, будто-бы, безсердечьи и безразличном отношении к участи и страданиям Своих подданных!

На другой день после отезда Их Величеств из Москвы, я поспешил с утра в указанный мне лазарет, дабы как можно скорее, исполнить, возложенное на меня Государем, поручение.

Тяжело раненых, не получивших, из рук Его Величества, Георгиевских медалей, по проверке, оказалось немного, – всего лишь несколько человек.

Передавая им, от имени Державного Вождя русской армии, медали, я старался объяснить им сколь велика была проявленная, в отношеини их, Государем, заботливость и милость, и, должен сказать, что все до единого, искренно и всем сердцем реагировали на мои слова и многие со слезами на глазах просили меня благодарить Государя.

Привыкший разбираться в солдатских настроениях, я утверждаю, что никакой фальши во всем том, что мне довелось слышать и видеть не было: простые солдатские сердца, под благотворным действием Царского внимания и ласки, раскрывались, как полевые цветы, под действием животворящего солнца...

До сих пор вижу эти исхудалые и измученные лица, озаренные, хотя, быть, может, и минутной, но счастливой улыбкой... но, особенно явственно представляю себе того безвестного героя, слова которого врезались в мою память и которые настолько красивы в своей простоте и настолько возвышены по духу, что привожу их, как замечательный образец искреннего голоса народной души.

Исполняя повеление Государя, я уже посетил все палаты, в которых, по справкам, наведенным у администрации лазарета, находились те обойденные, о коих вспомнил и позаботился Государь.

Раздав им медали и передав Царский привет, я собирался покинуть лазарет, когда, неожиданно прибежавшая в переднюю, запыхавшаяся сестра милосердия, видя, что я уже в пальто, кинулась ко мне и, несмотря на присутствие старшего врача и старшей сестры, очевидно боясь, как бы я не уехал, непосредственно обратилась ко мне со следующями словами:

– Господин полковник, ради Бога, не уезжайте, ради Бога, вернитес еще в нашу палату... У нас там тяжко-контуженный, он страдает ужасно, хуже иных ампутированных, а вместе с тем его забывают и Государь Император ему медали не дал и Вы сейчас прошли мимо, его не заметив. Пожалуйста, вернитесь! Он такой несчастный, – прибавила она, с трудом владея своим волнением.

Услышав это, я обратился за пояснениями к старшему врачу, напомнив при этом, что я ясно указал, при приезде, с какою целью я прислан.

На это старший врач мне ответил, что я говорил про тяжко раненых и ампутированных, а что этот, мол, контужен и, как мне показалось, недружелюбно при этом взглянул на сестру, осмелившуюся вмешаться, по его мнению не в свое дело.

– Ранен или контужен, это безразлично, сказал я, мне важно знать кто более тяжко пострадал и главное, что сулит ему будущее.

Видя, что старший врач не может мне дать нужных сведений, я велел вызвать заведующего палатой.

Через несколько минут он явился и я, переговорив с ним и убедившись, что слова сестры были более чем основательны, поспешил обратно в указанную мне палату.

Подойдя к контуженному, я увидел одно из тех хороших, открытых, привлекательных простонародных лиц, которые особенно часто встречаются среди жителей Полтавской, Черниговской и др. малороссийских губерний, всегда дававших прекрасных солдат.

Он был бледен, как полотно его рубашки и худ до чрезвычайности; впавшие глаза казались погасшими, губы были совершенно белы.

Несчастный был контужен в спинной хребет и страдал невероятно. По мнению врача – на выздоровление он имел очень мало шансов.

– Почему же ты не сказал, что так серьезно болен и так сильно мучаешься? Ведь сейчас, когда я был в палате, я сказал, что прислан к вам Государем Императором, чтобы наградить всех тяжелых, кого Его Величество, невольно, пропустил и громко спросил кто тяжелые.

– Почему же ты о себе не заявил? Или ты не слышал, что я говорю, или не понял?

– Никак нет, Ваше Высокоблагородие, – все слышал и все понял, – ответил он мне, хотя и слабым голосом, но вполне отчетливо, – я не смел... Начальство, думал, само знает кого треба наградить; коли заслужил, то дадут миндаль, а коли не дают – значит не заслужил. А также думал, что награждают тех, у кого отризани чи рука, чи нога. У меня же, слава Богу, оне цилы, а що дуже болит, да ломит, – то Божья воля...

Глубоко растроганный таким невероятным смирением, я приколол к его рубахе Георгиевскую медаль и сказал, что передаю ему, от имени Государя Императора, особо сердечное спасибо за службу и за тот геройский дух, который он сохранил среди страданий.

Тогда его взоры оживились, в них появился внезапно, огонек и, среди торжественной тишины, царившей, в это время в палате, с неожиданной силой прозвучали те замечательные слова, которые, как я сказал, врезались в мою память, и которых поныне, несмотря на протекшие годы, не могу хладнокровно вспоминать.

– Покорнейше благодарю, Ваше Высокоблагородие, начал он, но засим, видимо от волнения и под влиянием сильных болей, забывая обычные уставные формулы, он продолжил, пересыпая русскую речь малороссийскими словами, просто, душевно, – премного благодарны Государю Императору за Их милость... Нам тут хорошо – уход, что за господами... А они, Государь-то, и так нас наградили, що нас грешных посетили... Ваше Высокоблагородие, – продолжал он, все более и более волнуясь, – у Государя такие глаза, що в жисть не бачил – до смерти не забуду. Люди говорили, що Ему до нас дила нет... Теперь я знаю – то злодеи, хуже немца – все брешут... Уж мене теперь сего не скажут... Колы Бог даст, выдужаю – убью всякого, хто скаже що такое подобное...

– Я видел Его глаза и знаю теперь правду. В них слезы были, вот те Христос, сам видел. Сказать – не поверят: Царь, Император Рассейский, да плаче... Смотрил на нас искалеченных и плакал... Знать жалел. Видно правду в полку учили, когда сказывали, що мы для Него як дети. Как есть отец по детям и плаче...

– Ваше Высокоблагородие, – помирать буду, не забуду его глаз... Как посмотрил на мене, проходя, точно солнышко в душонку мою заглянуло, ажно жарко стало и болесть, как будто, полегчала. Верите-ли, Ваше Высокоблагородие, до сих пор все вижу Его глаза! Я не один так говорю – спросите, Ваше Высокоблагородие, кого угодно из наших ребят – уси то же скажут...

В эту минуту, с разных сторон палаты, послышались многочисленные голоса:

– Так точно, Ваше Высокоблагородие, верно, это так, одно слово – правда, покорнейше благодарим Его Императорское Величество... Пошли им Господь здоровья.

Все, кто был в силах, приподнялись на койках, осеняли себя крестным знамением, у многих на глазах были слезы.

Не зная как еще выразить мое восхищение несчастному страдальцу и настоящему герою-солдату и, в то же время, истинному христианину, я троекратно его поцеловал и перекрестил, сказав ему, что делаю это от лица Государя.

На прощанье, пожелав контуженному и всем его товарищам по палате быстрого выздоровления и еще раз поблагодарив всех за верную службу Царю и отечеству, я вышел из палаты, сопровождаемый «ура» всех раненых и контуженных, забывших на минуту, под влиянием охвативших их патриотических чувств, свои боли и горести.

Пережитые мною в это утро минуты – одне из лучших в моей жизни. Простая, лишенная всякой искусственности, красота их – была исключительная.

Много видел я после того и раненых и контуженных, – в одном Киеве, весною 1915-го года говорил более, чем с 17 тысячами, – и много встречал я среди них настоящих патриотов и преданных слуг своего Царя, высказывавших мне, тоже безхитростно, одушевлявшия их чувства, но чего-либо подобного тому, что я слышал в это утро в Москве, – мне больше слышать не довелось. Это было прямое откровение!

И ныне, в изгнании, когда больше нет Российской Империи, когда ея великодушный Император погиб от руки изуверов, – этот голос солдатской души звучит для меня неумирающим эхо, свидетельствующим о том, какими были настоящие русские солдаты в доброе старое время, пока пропаганда и неразумные распоряжения правительства не сдвинули их с пути долга и чести на гибельный путь революции, доведший их до анархии, подлости и озверения...

Прежде чем покинуть лазарет, я счел своим долгом выразить сестре, так трогательно просившей меня дать медаль ея больному, – особую похвалу и благодарность.

Я считал необходимым это сделать, главным образом, потому, что видел в ея поступке не только проявление заботливости о больных, но и, до некоторой степени, доказательство, присущего ей, гражданского мужества и сознания долга.

В присутствии старшего врача, старшей сестры и почти всего персонала, собравшегося меня проводить, я обратился к ней со следующими словами:

– Благодарю Вас, сестра, за то, что Вы сделали. Без Вас я не исполнил бы возложенного на меня Его Величеством поручения и один из, несомненно, достойнейших, остался бы, вопреки воле Государя, не награжденным. Поступая так, как Вы поступили, Вы доказали, что Вы действительно сестра милосердия.

Конечно, Вы, до некоторой степени, нарушили служебную дисциплину, но это не должно быть Вам поставлено в вину, так как Вы руководствовались высшей дисциплиной – заветом Того, чью святую эмблему Вы носите на груди: Вы возлюбили ближнего, как самую себя.

В виду этого я считаю долгом выразить Вам благодарность от лица Государя Императора.

По возвращении моем в Петроград, я буду счастлив доложить Его Величеству как о Вашем христианском порыве, так и о тех незабвенных минутах, которые я провел у койки Сиволенко.

Засим, обращаясь к старшему врачу, я просил его иметь особое наблюдение за ходом болезли несчастного контуженного, предупредив, что Государь, наверное, будет интересоваться судьбой страдальца...»

«По возвращении моем в Петроград, я представил Государю всеподданнейший доклад об исполнении, возложенного на меня, поручения, но, излагая случай, составляющий предмет настоящего очерка, я не вошел в подробности.

Зная скромность Государя и Его нелюбовь обнаруживать свои душевные переживания, я был уверен, что Ему было бы неприятно, если бы я видел то волнение, какое должно было, неминуемо, Его охватить, если бы я передал Ему то, что сказал мне Сиволенко о Его глазах и виденных им слезах.

Поступая так, я, конечно, не хотел утаить этого от Государя, – наоборот, я мечтал представить Ему все виденное и слышанное мною возможно ярче и полнее, но хотел это сделать наиболее приятным для Него образом.

Для этого был один путь – представить Государю деловой доклад и, в то же время, разсказать Императрице все подробности того, что мне пришлось пережить в московском лазарете.

Судьба мне благоприятствовала: я мог не испрашивать у Государыни особой аудиенции, будучи удостоен, в тот же день, приглашения к Высочайшему завтраку.

Пользуясь этим, я пошел в гостинную Императрицы несколькими минутами ранее обычного часа, в надежде застать Ее одну и иметь возможность говорить е Нею до завтрака, пока Государь не пришел.

На мое счастье, Государь в этот день немного запоздал и я смог подробно изложить Ея Величеству все то, что хотел.

Государыня была глубоко растрогана всем слышанным и по достоинству оценила как поведение сестры, так и слова Сиволенки и его высокий дух.

Сильно волнуясь, Она высказала мне одобрение по поводу того, что я сказал сестре и поблагодарила за мою мысль – разсказать подробности Ей, а не Государю...»

«После завтрака, прощаясь со мною, Ея Величество спросила меня запомнил ли я фамилию контуженного и справился ли о фамилии сестры?

К счастью все сведения о них были мною записаны и я мог тут же их Ей сообщить.

Несколько дней спустя я узнал, что от имени Государыни, Сиволенке и сестре милосердия были препровождены иконы.

По повелению же Государя, престарелым родителям героя-страдальца было послано в деревню денежное пособие.

Кроме того, главному Начальнику Московского Военного Округа было указано периодически сообщать о состоянии его здоровья Военно-Походной Канцелярии, для доклада Его Величеству.

Два с небольшим месяца спустя, на одном из моих дежурств, Государь как только меня увидел, сказал:

«Вчера Я получил известие о смерти Сиволенки. Командующий войсками доносит, что он, последнее время, безумно страдал.

При таких условиях, это, конечно, к лучшему, но Мне очень жаль, что Я его не увижу... Я надеялся, что он поправится и хотел обезпечить ему тихую и спокойную жизнь...»

Так думал о своих солдатах русский Царь, веривший в победный конец войны и мечтавший наградить по заслугам всех, исполнивших свой долг перед Ним и родиной.

Для Него все были равны, все одинаково дóроги и одинаково близки Его любвеобильному сердцу, но, естественно, что такие представители солдатской массы, как Сиволенко, в котором так чудесно сочетались лучшия качества русского крестьянина-землероба с исконными качествами русского солдата, чудо-богатыря, не могли не вызывать Его особого к себе благоволения.

Вот почему и весть о кончине Сиволенки, хотя всего лишь одного из многих тысяч, ежедневно уносимых войной, вызвала в Государе сожаление как о знакомом и близком человеке и Он спешил поделиться этой грустной вестью со мною, своим адъютантом, имевшим счастье открыть перед Ним всю неизреченную красоту, этой отлетевшей ныне в лучший мир, праведной, истинно-русской солдатской души».

В созвучии с этим трогательным повествованием звучит и описанное П. Г. Курловым в его книге «Гибель Императорской России». Происшедшее имело место во время нашей войны с Японией, когда автор был курским вице-губернатором:

«...Погиб миноносец «Стерегущий». Всем памятно геройское поведение его командира, лейтенанта Сергеева, увековеченное удивительно идейным памятником этому подвигу в Петербурге. В Курске проживал престарелый отец лейтенанта Сергеева. Он был болен и жил в небольшом домике на скромную пенсию за свою долголетнюю службу. Это обстоятельство случайно сделалось известным губернатору, который написал по сему поводу письмо морскому министру. Отправив это письмо, губернатор уехал на несколько дней в отпуск и я вступил в управление губернией. Через день, около 7 часов вечера, мне подали телеграмму с надписью «Высочайшая». Я вскрыл ее и увидел подпись Государя. В телеграмме заключалось повеление губернатору лично отправиться к старику Сергееву и передать ему высочайшее соболезнование его горю и трогательную оценку погибшего сына. Приказав предупредить Сергеева о моем посещении, я тотчас же в парадном придворном мундире отправился к нему и застал одинокого больного старика, сидевшего безпомощно в кресле. Он был крайне удивлен моему приезду, но удивление перешло в неописуемую радость, когда я прочел ему телеграмму Государя. Старик расплакался, прося меня повергнуть пред Его Императорским Величеством верноподданническую благодарность. Я никогда не забуду этих слез, а вместе с ними и того отеческого внимания, которое было проявлено Государем по отношению к своему подданному. Непосредственно Государю донес я об исполнении выпавшего на долю мою отрадного поручения».

В связи с тем, что поведали о Государе В. В. Свечин и П. Г. Курлов, вспомнилось разсказанное мне тридцать лет назад в Париже покойным генералом П. П. Орловым.

Будучи, как флигель-адъютант, на дежурстве во дворце в Царском Селе или в Петергофе (точно не помню), он, в поздний час, вынужден был принять молодую женщину, упорно настаивавшую на свидании с ним. Волнуясь, сквозь слезы, она сообщила ему, что через несколько часов предстоит казнь ея жениха, которого судил военный суд вместе с несколькими революционерами. По ея словам, молодой человек только случайно оказался связанным с группой террористов и ни в чем не виноват. Она умоляла испросить у Государя повеление о приостановке его казни. Орлов знал, что Государь удалился уже в спальню и, возможно, спит. Все же искренность ея горячей мольбы побудила Орлова постараться исполнить ея просьбу. Спрошенный им камердинер ответил, что Государь ложится спать. Орлов просил осведомить Царя о необходимости сделать ему доклад по неотложному делу. Через короткое время Государь вышел в домашнем костюме и спросил: «Что случилось, Орлов?». Выслушав доклад, он поблагодарил Орлова, не побоявшегося побезпокоить Его по такому важному делу и приказал передать немедленно по телефону коменданту Петропавловской крепости Высочайшее повеление о приостановке казни молодого человека. На следующий день Государь отдал распоряжение выяснить обстоятельно степень виновности последнего. Обнаружена была в отношении его судебная ошибка. Он был освобожден, и через год Орлов случайно встретил в Крыму счастливую супружескую пару.

Дополнением к сказанному А. П. Извольским и В. В. Свечиным, моим старшим однокашником, является следующее повествование. Очевидец Иван Иванов, побывавший в Екатеринбурге и передававший свои впечатления о жизни Царской Семъи сообщал: «Как-то в доме, где проживает Государь, испортилось электричество. Вызвали мастера с помощником для починки. Мастер был ярый революционер, а его помощник солдат большевик. И вот когда они пришли в дом и увидали Государя, Его кроткие добрые глаза, и когда Царь начал с ними разговаривать, так просто, так кротко, разспрашивая о их жизни, о семье, то оба мастера не выдержали и расплакались. Им стало совестно, как они потом говорили, смотреть в глаза Государя, за все то зло, которое они сделали Ему и России, и они решили уйти из своих партий и быть верными Государю и родине. Об этих, раскаявшихся большевиках, в то время когда я там был, передавал человек бывший в Екатеринбурге, говорил весь город, но сами раскаявшиеся бежали, боясь разстрела комиссаров». («Русская летопись» Книга первая. Париж. 1921).

* * *

Выше упоминалась мною военная служба Государя. О понимании Им обязанностей офицеров можно судить по сказанному 2 августа 1911 года юнкерам и пажам, при производстве их в офицеры: «Господа, сегодня самый знаменательный для вас день. Помните то, что я вам скажу. Будьте в течение всей вашей жизни хорошими христианами, честными и преданными слугами своей Родине и своему Государю. Служите изо всех сил, с полным сознанием, что если каждый из вас честно и сознательно будет исполнять свое дело, – какую бы маленькую должность не занимал, он принесет большую пользу Родине и своей части. Относитесь с уважением к вашим начальникам и без критики; друг к другу – по-товарищески памятуя, что все вы составляете частицу одной семьи – великой русской армии. Служите примером подчиненным вам солдатам, как в военное, так и в мирное время. От души желаю всем вам успеха в предстоящей службе и поздравляю вас, господа, с производством в офицеры».

Семью «великой русской армии» Государь хорошо знал. Вступление Его в нее описал генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер, в одной из «Лекций о России», прочитанной им в 1928 году в Париже.

«6 мая 1884 года Наследнику Цесаревичу исполнилось 16 лет и, как достигший совершеннолетия, он – Атаман всех казачьих войск – принее присягу под штандартом Лейб-Гвардии Атаманского полка. Имев счастье, как выпускной кадет, присутствовать на этом торжестве, впервые переступивши порог Зимнего Дворца, я никогда не забуду этой трогательной и величественной картины в Георгиевском зале: умиленные и восторженные взоры великанов бородачей атаманцев и сосредоточенный серьезный вид Наследника, казавшегося много моложе своих лет, его взволнованный, но звучный голос, которому он усилием воли придавал чеканную твердость, когда произносил слова клятвы, даваемой своему отцу, Императору Александру III и, в лице Его – России. С этой минуты Наследник Цесаревич считался на дейcтвительной военной службе».

Военное дело Наследник изучал под руководством таких общепризнанных знатоков его, как генералы Драгомиров, Леер и Лобко. Одновременно он знакомился и практически с военной службой, бытом офицера и солдата. Будущий монарх последовательно с 1887 года исполнял обязанности строевого офицера. В Лейб-Гвардии Преображенском полку он был субалтерн-офицером, потом ротным командиром; в Лейб-Гусарском полку был тоже младшим офицером, затем командиром эскадрона. Один лагерный сбор он провел в составе Гвардейской Конной Артиллерии.

По свидетельству генерала Миллера, в прошлом офицера Л.-Гв. Гусарского полка, Наследнику по душе был именно весь уклад полковой жизни: тесная товарищеская среда, простые и вполне определенные взаимоотношения, дружественные вне службы и строго дисциплинированные во время несения службы. Но особенно привлекала его возможность ближе подойти к солдату, к простому человеку из толщи народной. Входя в жизнь и быт солдат вверенной ему роты или эскадрона, наблюдая и изучая солдатскую психологию, взаимоотношения офицеров и солдат, Наследник вынес из своего пребывания в войсковых частях не только глубокую искреннюю любовь к военной среде, к армии, но и совершенно определенные взгляды на духовную сторону жизни в казарме. Мечтой Наследника была возможность командовать полком. Он желал провести в жизнь свои взгляды на офицера и солдата, на их взаимоотношения, на отношения к службе и собственным примером увлечь офицеров на путь еще бóльшего приближения к солдату. Это не осуществилось из-за неожиданной кончины Императора Александра III. Но то, что он приобрел, командуя ротой и эскадроном, отразилось на предпринятых им, как государем, мерах для улучшения самой жизни офицера и солдата.

В первые же годы его царствования быля увеличены содержание офицерам и пенсии. В желании скрасить казарменную жизнь и зная, как солдат, взятый от сохи, тяготится замкнутой жизнью в казарме, государь приказал увеличить число и продолжительность их отпусков. Упразднены были, в связи с этим, вольные работы в полках, исполнявшияся осенью, когда именно солдаты могли увольняться в отпуск. При постройке казарм приказано было обращать особое внимание на устройство квартир для семейных офицеров. Понимая какое значение для всего уклада офицерской жизни имеет офицерское собрание, в особенности в глухой провинции, государь неоднократно помогал оборудованию их из собственных средств. По личному почину государя улучшено было довольствие солдат. Введено было чайное довольствие и отпуск постельных принадлежностей.

Государем проведено было производство обер-офицеров в чины через каждые четыре года. Исключительное внимание уделял государь вопросу о сверх-срочных унтер-офицерах. Подпрапорщикам, выслужившим сроки, обезпечены были места, с соответственным положением, в других ведомствах. Для возвышения звания солдата в собственных его глазах отменены были телесные наказания для штрафованных солдат. Издан был приказ о ношении погон нестроевыми денщиками, при чем «казенная прислуга» была переименована в «денщиков» и вестовых.

Из писем Государя к пребывавшей временами в Дании Императрице Марии Феодоровне видно какую радость всегда доставляла ему возможность близкого общения с военной средой. 17 ноября 1905 года он из Царского Села писал Царице-Матери: «Я хочу видеть полки здесь по очереди и начну с Семеновского полка». В декабре он сообщал: «Семеновский полк был в великолепном виде, хотя его батальоны не видали друг друга полтора месяца, вследствие службы в Петербурге. Мин и все офицеры были в отличном расположении духа. 26 ноября был Георгиевский праздник. Новых кавалеров было довольно много; из армии прибыло 150 человек. За два дня мы смотрели 800 солдат 1-го армейского корпуса, вернувшегося с войны, чтобы быть учителями молодых солдат своих полков. Приехали между ними и 100 новочеркассцев. Всем раненым и оставшнмся в строю я дал Георгиевские кресты. Такая радость было видеть этих славных людей, которые с таким самоотвержением послужили в страшной и трудной войне. Старый Мейендорф, их командир, бегал около них и разспрашивал о тех боях, в которых он был с ними; а я рядом говорил с другими, на это он не обращал никакого внимания. Было очень забавно». «Сегодня был смотр Московскому полку – тоже блестящий. Офицеры вчера обедали у нась, – теперь это уже вошло в привычку. Аликс (государыня) отлично разговаривает со всеми по русски». «...6-го происходил великолепный парад Гвардейскому Экипажу, стрелкам и другим частям в манеже. Было чудное солнце, светло и радостно на душе. Я им передал Твои поздравления (Императрица была Шефом Гвард. Экипажа) и матросы долго кричали «ура» в ответ. 3-го был очередной смотр Преображенцам. Погода была теплая и Аликс взяла с собою маленького (Наследника), который смотрел на парад со ступенек подъезда перед дворцом. Полк был очень рад его видеть. В память этого Николаша (вел. кн. Николай Николаевич, главнокомандующий войсками гвардии и Петербургского военного округа) был зачислен в списки полка. Восторг неописуемый. Я так счастлив, что войска полюбили Николашу и верят ему. Недавно он принимал всех командиров частей, причем сказал им такую горячую речь о верности долгу и присяге, что все присутствующие плакали и «ура» их было слышно на улице. Это я знаю от самих начальников частей».

Бывший преображенец А. Ф. Гирс дополняет изложенное генералом Миллером:

«Осенью 1892 года стало известно, что Император Александр III выразил желание, чтобы Наследник Цесаревич, недавно возвратившийся из путешествия на Дальний Восток и уже отбывший служебный стаж ротного командира в Л.-Гвардии Преображенском полку, вернулся в тот же полк в чине полковника, для командования батальоном. Наследник Цесаревич имел в то время 24 года. Через несколько дней после объявления в приказе по полку в конце декабря того же года о назначении Наследника Командиром 1-го батальона, он прибыл утром в казармы на Миллионной улице для его принятия от полковника Огарева.

Наследник Цесаревич обошел с Командующим полком Великим Князем Константином Константиновичем и полковником Огаревым все ротные и батальонные помещения, посетил кухню, пробовал пищу, знакомился с состоянием денежных сумм и батальонного имущества и, по окончании занятий в ротах, прошел в Офицерское Собрание, где перед общим завтраком ему были представлены все офицеры. С этого дня Наследник почти ежедневно приезжал в батальон во время утренних занятий, наблюдал за их ходом, вел подробные беседы с ротными командирами и младшими офицерами по вопросам, касающимся службы, в перерывы разговаривал с солдатами и скоро начал поражать знанием всех фамилий унтер-офицеров своего батальона и губерний, из которых они вышли. С самого начала Наследник обратил внимание на занятия с солдатами грамотностью, стараясь внушить им, что звание солдата высоко и почетно, как то значилось в раздававшейся им памятке. Присутствуя при обучении нижних чинов фехтованию, Наследник любил взять ружье и, с небольшого разбега, проткнуть штыком чучело, а при стрельбе дробинками пострелять в цель с солдатами. В этом сказалось его влечение к спорту, в те далекие времена еще крайне примитивному.

Наследник исполнял все сопряженные с его должностью обязанности и наряду с другими батальонными командирами назначался дежурным по караулам. К этой службе он относился с особым вниманием, увлекая других своим примером. В исполнение инструкции С.-Петербургского Коменданта, не взирая ни на какую непогоду или зимнюю стужу, он поздно вечером объезжал караулы и для обхода постов вызывал разводящего.

По установленному правилу, в каждом батальоне, в течение зимних месяцев назначалось несколько офицерских собраний для решения тактических задач, предлагавшихся батальонными командирами. Эти собрания обыкновенно проходили вяло, офицеры не любили высказываться и батальонные командиры, не добившись толка, давали свое заключение, которое охотно принималось всеми.

Цесаревич посмотрел на это дело серьезно. Он являлся в собрание с собственноручно написанной задачей и приложенным к ней планом; на столе развертывалась «зеленка» и Его Высочество предлагал каждому, начиная с младшего, высказаться. Попытки отмолчаться успеха не имели, приходилось подчиниться необходимости, в поставленный вопрос вникнуть и над ним задуматься. Выслушав всех, Наследник объявлял решение, которое записывалось и собрание заканчивалось.

По окончании в 1893 году смотра новобранцев, производившегося Командующим полком и прошедшего во всех ротах 1-го батальона отлично, Наследник собрал своих ротных командиров и передал им, что он считал бы полезным производить в праздничные дни прогулки с солдатами, небольшими группами, под руководством и надзором старших унтер-офицеров, для осмотра памятников и достопримечательностей столицы, как например Петропавловской крепости, Исаакиевского и Казанского Соборов, домика Петра Великого и пр. Наследник заметил, что даже старослуживые не могли ему сказать, где находятся памятники Петру Великому и Суворову и «это стыдно»...»

Наследник, убедившись во время лагерного сбора, что офицеров интересует постройка Сибирской железной дороги, по словам Гирса, заявил: «Я приглашу в Собрание обедать Товарища Председателя Комитета Куломзина и тогда мы поговорим об этом подробнее». Через несколько дней на общем четверговом обеде уже находился Статс-Секретарь Куломзин. По окончании обеда офицеры опять подвинули свои стулья к центру стола. Куломзин начал с того, что постройка Сибирской железной дороги является одним из величайших дел Царствования Императора Александра III, поручившего руководство Комитетом, в виду его важности, Наследнику Цесаревичу. После этого Е. И. В. стал говорить о международном, экономическом и стратегическом значении дороги, о трудностях, которые пришлось преодолеть при переговорах с Китаем, и при прокладке рельсового пути через намеченные города, реки и горы. Наследник поразил всех детальными знаниями этого сложного, требующего специальной подготовки, большого государственного дела.

Во время лагерного сбора 1894 года Великий Князь Константин Константинович пригласил на четверговый обед профессора истории, академика С. Ф. Платонова, желая переговорить с ним по поводу нового издания истории полка. После окончания обеда Платонов встал и обратился к сидевшим за столом с речью, в которой он отметил, что Преображенцы всегда были носителями высокого воинского духа и служебного долга. Это проходит через всю их историю. Затем он стал говорить об основателе полка Царе Петре, как величайшем преобразователе, не имевшем в мире себе равного. Наследник заметил: «Царь Петр, расчищая ниву русской жизни и уничтожая плевелы, не пощадил и здоровые ростки, укреплявшие народное самосознание. Не все в допетровской Руси было плохо, не все на западе было достойно подражания. Это почувствовала Императрица Елизавета Петровна и с помощью такого замечательного русского самородка, каким был Разумовский, ею было кое-что возстановлено».

Затем ушли вглубь истории, заговорили о татарах и смутном времени, его героях и жертвах».

* * *

Государь, насколько понимаешь его, духовно был связан с тремя Царственными Предками. Статс-секретарь А. А. Половцев заносил в свой дневник 29 октября 1894 года – через восемь дней после вступления государя на престол: «Вечером из достоверных повествований слышу, что новый государь усердный поклонник императора Николая I (вероятно потому, что плохо знает его царствование)». Половцов принадлежал к числу умеренно-либеральных сановников XIX столетия, и, естественно, чужд был ему император Николай Павлович. В глубоком знании отечественной истории императором Николаем Александровичем Половцов мог потом убедиться, состоя деятельным членом возглавляемого государем Императорского Исторического общества. Половцов подносил государю очередные томы, издававшегося обществом «Биографического словаря» и выслушивал его отзывы.

Император Николай I был дорог государю своей идейной определенностью и твердостью, исполнением долга, безпредельной верой и безпрекословным подчинением воле Божией. В очерке Ему посвященном приводились примеры этому.

Веру и благочестие унаследовал государь от обожаемого им отца, в свою очередь воспринявшего эти величайшия блага от своей матери Императрицы Марии Александровны, мало еще освещенной историей. А. Ф. Тютчева состоявшая при ней фрейлиной, когда она еще была цесаревной, писала о ней: «Душа великой княгини была из тех, которые принадлежат монастырю. Ее хорошо можно было себе представить под монашеским покрывалом, коленопреклоненной под сенью высоких готических сводов, объятую безмолвием, изнуренную постом, долгим созерцательным бдением и продолжительными церковными службами...» Тютчева, подарив Ей 1 января 1856 года, в канун памяти преставления преп. Серафима, еще не прославленного, маленький образок с его изображением, пишет: «Я очень верю для нее в молитву этого святого и уверена, что он оказывает ей особое покровительство, ибо он предсказал о ней еще прежде, чем она прибыла в Россию, что она будет «благодатная» и матерью для России и православной церкви». Действительно государыня ревностно служила Церкви, особенно посвящая себя развитию миссионерства. Внук Ея проявил почин в прославлении преп. Серафима.

Вера в Промысл Божий поддерживала императора Александра III при выполнении им царственного служения России, начатого у окровавленного одра Царя-Освободителя. Выше приводилось высказанное им в письме Победоносцеву в последний день трагического 1881 года.

В очень тревожное время, во время безпорядков 1905 года, министр иностранных дел А. П. Извольский принят был государем. Он вспоминал впоследствии: «В тот день, когда мятеж достигал своего кульминационного пункта, я находился близ Императора Николая, которому я делал устный доклад; это происходило в Петергофе, во дворце или, вернее на Императорской даче, расположенной на берегу Финского залива, напротив острова, на котором высится, на разстоянии около пятнадцати километров, Кронштадтская крепость. Я сидел против Государя у маленького стола при окне с видом на море. В окно виднелись вдали линии укреплений. Пока я докладывал Государю разные очередные дела, мы явственно слышали звук канонады, которая, казалось, с минуты на минуту делалась все более интенсивной. Государь слушал меня внимательно и ставил мне, согласно своему обычаю, вопросы, которые доказывали, что он интересуется мельчайшими подробностями моего доклада; он должен был знать, что в эти минуты в нескольких милях от него, дело шло об его короне. Если бы крепость осталась в руках возставших, то положение столицы сделалось бы не только ненадежным, но и его собственная судьба и судьба его семьи были бы серьезно угрожаемы; орудия Кронштадта могли помешать всякой попытке бегства морем.

Когда мой доклад был закончен, Государь остался несколько мгновений спокойным, смотря через открытое окно на линию горизонта. Я же был охвачен сильным волнением и не мог воздержаться, рискуя нарушением этикета, чтобы не выразить моего удивления видеть его столь спокойным. Государь, повидимому, вовсе не был покороблен моим замечанием. Обратив на меня свой взор, необычайную доброту которого столь часто отмечали, он ответил мне этими, резко врезавшимися в мою память, словами:

«Если вы видите меня столь спокойным, то это потому, что я имею непоколебимую веру в то, что судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи, в руках Господа, который поставил меня на то место, где я нахожусь. Что бы ни случилось, я склонюсь перед Его волей, в убеждении, что никогда не имел иной мысли, как служить той стране, которую Он мне вручил».

Ольденбург пишет: «Вера в Бога и в свой долг Царского служения были основой всех взглядов Императора Николая II. Он считал, что ответственность за судьбы России лежит на Нем, что Он отвечает за них перед престолом Всевышнего. Другие могут советовать, другие могут Ему мешать, но ответ за Россию перед Богом лежит на Нем. Из этого вытекало и отношение к ограничению власти, которое он считал переложением ответственности на других, не призванных, и к отдельным министрам, претендовавшим, по его мнению, на слишком большое влияние в государстве. «Они напортят – а отвечать Мне», таково было, в упрощенной форме, разсуждение Государя».

«Император Николай II обладал живым умом», продолжает Ольденбург, «быстро схватывающим существо докладываемых Ему вопросов – все, кто имел с Ним деловое общение, в один голос об этом свидетельствуют. У Него была исключительная память, в частности на лица. Государь имел также упорную и неутомимую волю в осуществлении своих планов. Он не забывал их, постоянно к ним возвращался, и зачастую в конце концов добивался своего.

«Иное мнение было широко распространено потому, что у Государя, поверх железной руки, была бархатная перчатка. Воля Его была подобна не громовому удару, она проявлялась не взрывами и не бурными столкновениями; она скорее напоминала неуклонный бег ручья с горной высоты к равнине океана: он огибает препятствия, отклоняется в сторону, но в конце концов, с неизменным постоянством, близится к своей цели».

* * *

Президент французской республики Эмиль Лубэ, в своих воспоминаниях писал: «О русском императоре говорят, что он доступен разным влияниям. Это глубоко неверно. Русский император сам проводит свои идеи. Он защищает их с постоянством и большой силой. У него есть зрело продуманные и тщательно выработанные планы. Над осуществлением их он трудится безпрестанно. Иной раз, кажется, что-либо забыто. Но он все помнит. Например в наше собеседование в Компьене (в 1901 г. – Н. Т.) у нас был интимный разговор о необходимости земельной реформы в России. Русский император заверял меня, что он давно думает об этом. Когда реформа землеустройства была проведена, мне было сообщено об этом через посла, причем любезно вспомянут был наш разговор... Под личиной робости, немного женственной, царь имеет сильную душу и мужественое сердце, непоколебимо верное. Он знает, куда идет и чего хочет».

Государь действительно с самого начала своего царствования озабочен был благоустроением крестьянства, придавая этому делу огромное значение. В лице оцененного им П. А. Столыпина он нашел волевого министра, который, использовав подготовленный ранее способными и опытными чиновниками материал, сумел осуществить предначертания государя. Подчеркивая значение в этом деле Столыпина, считаю все же, что земельная реформа, как и другия крупные преобразования кипучего творчеством последнего царствования должно именовать преобразованиями Императора Николая II, как это было принято в отношении реформ Его деда, Императора Александра II.

По почину государя и силой его воли проводилась борьба с пьянством, причем император Николай Александрович не побоялся сильного сокращения тех доходов, которые давала государству продажа водки. В 1914 году Он уволил председателя Совета Министров, министра финансов В. Н. Коковцова, этому не сочувствовавшего. Государь твердо отстаивал полезное просвещенное детище его родителя, – церковно-приходские школы, против которых вело кампанию большинство членов Государственых Дум. Благодаря неуклонной настойчивости государя Россия возродила, после войны с Японией, свой флот, который к началу войны 1914 года представлял внушительную силу и блестяще проявил себя во время борьбы с мощным противником.

Мамантов так заканчивает свою книгу: «Не принимая участия в делах Государственного управления и стоя далеко от политики, я не могу, конечно, говорить о деятельности Государя в этой области. Что же касается дел Канцелярии прошений, то есть разсмотрения и решения Государем ходатайств об оказании милости, правосудия и удовлетворения жалоб несправедливо обиженных, то должен сказать, что работать с Ним в этом отношении было наслаждением. С врожденным и сильно развитым чувством справедливости, добрый, слишком к сожалению добрый, гуманный, – Он с величайшею готовностью шел навстречу предлагавшимся Ему канцелярией мерам возстановления незаслуженно попранных прав и смягчению суровых велений закона, когда изъятие из него не нарушало ничьих интересов и вызывалось требованиями высшей справедливости. Я не говорю уже об оказании Им широкой помощи впавшим в нужду – доброта Его в таких случаях не имела предела и только недостаток средств заставлял Его с сожалением отказывать».

«В публике и в обществе было распространено мнение о том, что Государь часто меняет Свои решения в зависимости от того, кто последний с Ним говорил. По Канцелярии Прошений за 15–20 лет близко мне известной ея деятелъности ничего подобного не было. Принятое Государем решение ниразу не изменялось Им, не смотря на явные иногда или еще чаще закулисные влияния близких к Нему лиц. Я уже говорил выше о способности Государя удивительно быстро схватывать сущность самых путанных и сложных дел, подвергавшихся на Его разсмотрение. Способность эта чрезвычайно облегчала нам труд и упрощала наши всеподданнейшие доклады, которые не только не затрудняли нас, – по крайней мере барона Будберга и меня, – но наоборот доставляли нам нравственное удовлетворение, поощряя нас к дальнейшей работе и к поддержанию безупречной репутации дорогого нам учреждения». «Заканчивая воспоминания о далеком прошлом и о Государе, не могу не упомянуть о том, как Он горячо любил Россию: Он жил ея интересами, радовался ея успехам и мучился постигавшими ее бедствиями. Это сквозило у Него во всем, в каждом Его суждении, в каждом поступке и отражалось на Его настроении. Я не в состоянии подтвердить это неопровержимыми данными, но я глубоко убежден, что всякий, кто имел счастье быть в непосредственном и частном общении с обаятельной личностью Государя Николая Александровича, удостоверит то же самое».

* * *

Навеки останется памятным почин, проявленный именно государем в вопросе о необходимости державам приступить к общему разоружению и установить порядок мирного разрешения спорных вопросов. Предложение русского царя вызвало слабый отклик в остальных государствах. Все свелось к установлению Гаагского международного суда, оправдавшего затем его важность, к запрещению применения на войне разрывных пуль и т. п.

Когда собралась 9 ноября 1921 года Вашингтонская конференция по вопросу о морских вооружениях, президент Гардинг в своей вступительной речи вспомнил, кому принадлежал первый почин в этом деле: «Предложение ограничить вооружения путем соглашения между державами – не ново. При этом случае, быть может, уместно вспомнить благородные стремления, выраженные 23 года назад в Императорском рескрипте Его Величества Императора Всероссийского». Прочтя почти целиком, как он выразился, «ясные и выразительные слова русской ноты 12 августа» президент сказал: «С таким сознанием своего долга Его Величество Император Всероссийский предложил созыв конференции, которая должна была заняться этой важной проблемой».

* * *

Государь понимал огромную важность для России закрепления на берегах Тихого океана. Великий Сибирский путь сооружался под руководством его, еще Наследника Престола. Мудрый Менделеев писал: «Только неразумное резонерство спрашивало: к чему эта дорога? А все вдумчивые люди видели в ней великое и чисто русское дело... путь к океану – Тихому и Великому, к равновесию центробежной нашей силы с центростремительной, к будущей истории, которая неизбежно станет совершаться на берегах и водах Великого океана».

Знаменитому русскому ученому вторит С. Тайлер, американский летописец русско-японской войны: «Россия должна была прочно утвердиться на Печилийском заливе и найти свой естественный выход в его свободных гаванях, иначе все труды и жертвы долгих лет оказались бы безплодными и великая сибирская империя осталась бы только гигантским тупиком». Японии важно было, как Германии в 1914 году, начать войну неожиданным ударом по русскому флоту пока на Дальнем Востоке не были сосредоточены большия силы. Как и в 1917 году конечная победа России была сорвана в 1905 году внутренней смутой в тылу. Император Вильгельм, в острый момент мирных переговоров России с Японией в Портсмуте советовал государю передать вопрос о войне и мире на разсмотрение намеченной к созыву Государственной Думы. Он писал 7 августа 1905 года: «Если бы она (Дума) высказалась за мир, то ты был бы уполномочен нацией заключить мир на условиях, предложенных в Вашингтоне твоим делегатам... Никто в твоей армии, или стране, или в остальном мире не будет иметь права тебя порицать... Если Дума сочтет предложение неприемлемым, то сама Россия через посредство Думы призовет тебя, своего Императора, продолжать борьбу, принимая ответственность за все последствия».

Сколь чуждым понятию государем своего царственного долга был этот совет! Он ответил: «Ты знаешь, как я ненавижу кровопролитие, но все же оно более приемлемо, нежели позорный мир, когда вера в себя, в свое отечество была бы окончательно разбита... Я готов нести всю ответственность сам потому что совесть моя чиста и я знаю, что большинство народа меня поддержит. Я вполне знаю всю громадную важность переживаемого мною момента, но не могу действовать иначе». Витте, который вел переговоры с японцами, имел точные указания государя о приемлемых Им условиях мира. К изумлению всех Япония приняла предложения государя. Витте телеграфировал своему монарху: «Япония приняла Ваши требования относительно мирных условий и таким образом мир будет возстановлен благодаря мудрым и твердым решениям Вашим и в точности согласно предначертаниям Вашего Величества. Россия остается на Дальнем Востоке великой державой, какой она была до днесь и останется вовеки». Это и осуществилось. Через несколько лет после Портсмута Япония заключила с Россией дружественный договор.

Государь, озабоченный сохранением мира, в особенности в Европе, одобрил план создания континентального союза, предложенный ему императором Вильгельмом 10–11 июля 1905 года в финляндских шхерах на рейде Бьерке. Бьеркский оборонительный договор взаимно обязывал Россию и Германию оказывать друг другу поддержку в случае нападения на них в Европе. Острие договора было ясно направлено против Англии, поддерживавшей Японию во время ея войны с Россией, интриговавшей против последней в Персии и в других восточных странах, напуганной ростом морских сил Германии и ея колониальной политикой. Россия приняла на себя обязательство привлечь к этому союзу Францию, которая имела некоторые основания быть недовольной Англией. К сожалению, договор этот, вследствие несогласия Франции и несочувствия ему известных кругов в России и в Германии, не вступил в силу. Более чем через пол столетия, после двух страшных войн, породивших и укрепивших преступный коммунизм, державы континентальной Европы, главным образом, так долго враждовавшия, Германия и Франция, постепенно приходят к тому, что задумано было в Бьерке.

Твердым было желание государя сохранить мир в Европе в 1908–1909 годах, когда русское общество было возмущено аннексией Австро-Венгрией Боснии и Герцеговины, которые Берлинскимь трактатом 1878 года поступили во временное ея распоряжение для устройства в них нормального управления. Шумела печать, во всех крупных городах происходили собрания, в коих звучали воинственные нотки. Тревожно было настроение в Сербии. Германия выявила свое намерение поддержать союзную с ней Австро-Венгрию. Русскому обществу и самому государю, сначала, не было известно то, что, как пишет Ольденбург, «Россия еще в 1876 году, по Рейхштадтскому соглашению, а затем особою статьею австро-германо-русского соглашения 18 июня 1881 года изъявила согласие на аннексию Боснии и Герцоговины. «Австро-Венгрия – гласила эта статья – сохраняет за собою право аннексировать эти провинции, в то время, когда найдет это нужным». Положение осложнялось еще тем, что аннексия произошла через несколько дней после свидания министра иностранных дел А. П. Извольского с австрийским министром Эренталь в замке Бухлов. Он согласился, когда Эренталь обещал исполнить ряд желаний России в отношении Турции и Болгарии. Извольский полагал, что эти изменения Берлинского трактата будут оглашены одновременно. Эренталь же выступил отдельно. Боснийский кризис длился более пяти месяцев.

Государь 8 октября 1908 года затронул этот вопрос в своем письме к императрице Марии Феодоровне, пребывавшей в Копенгагене: «...Но вот что более, чем грустно и чего я никогда не слыхал. На днях Чарыков (посол в Константинополе или товарищ министра иностранных Дел. – Н. Т.) прислал мне секретные бумаги, касавшияся Берлинского конгресса 1878 года. Из них я узнал, что после безконечных споров с Австрией Россия согласилась на присоединение Боснии и Герцеговины в будущем! И об этом же согласии, данным тогда анпапа (имп. Александр II. – Н. Т.), пишет мне старик император (Франц-Иосиф). Fichuе роsitiоn! я получил его письмо две недели тому назад и до сих пор ему не ответил. Ты понимаешь, какой это неприятный сюрприз и в каком неудобном положении мы очутились. Я никогда не думал, что существует такая секретная статья и ничего не слышал об этом от Гирса и Лобанова, при которых происходили эти события». 19 марта 1909 года государь, возвращаясь к этому вопросу, писал императрице-матери: «...Кроме дурных людей в России никто теперь не желает войны, а по моему она была очень близка. Как только опасность ея прошла, сейчас же начинают кричать, что мы унижены, оскорблены и т. п.».

* * *

Исполнение долга и твердую волю проявил государь осенью 1905 года. Во время войны Япония тратила крупные средства на поддержку революционного движения в России. После окончания войны революционеры начали устраивать железнодорожные и другия забастовки. Безпорядок вызывали стихийно ринувшиеся из Манджурии запасные солдаты. Либеральная общественность усилила натиск против правительства.

Государь, во избежание, при принятии решительных мер, кровопролития, надеялся внести успокоение установлением народного представительства. Во главе нового правительства он поставил гр. С. Ю. Витте, представившего ему в октябре соответственный доклад и считавшегося любимцем либеральных кругов. Левыми решение это было понято как доказательство слабости власти. Безпорядки усилились. Вспыхивали бунты во флоте и в некоторых военных частях. Витте, способный министр финансов, оказался слабым главой правительства, окончательно растерявшимся при развитии революционного движения. В создавшемся тогда совете рабочих депутатов видную роль играл Бронштейн-Троцкий.

Через три недели государь вполне разобрался в обстановке. 10 ноября 1905 года он писал императрице Марии Феодоровне в Копенгаген о заседаниях Совета министров под Его председательством: «...Говорят много, делают мало. Все боятся действовать смело; мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее...» Убедившись в безпомощности Витте, государь сам стал у правительственного руля и повел государственный корабль через взбаломученное море. Имея ценного помощника в лице министра внутренних дел П. Н. Дурново и опираясь на верные воинские части, он приказал навести порядок в Сибири, в Прибалтийском крае, в Москве во время вспыхнувшего там в декабре возстания. Арестован был в С.-Петербурге совет рабочих депутатов, потом судимый. Крепкою волею государя в течение нескольких месяцев порядок был возстановлен.

Государственные Думы первая и вторая ясно проявили свое намерение взорвать тот государственный строй, который сложившись в течение веков, был крепкой основой России. Такое вредное направление деятельности большинства депутатов исключало возможность спокойной созидательной работы. Государь, установив народное представительство, не желал упразднять его. Он остановился на решении исправить создавшееся положение изменением порядка выборов. Манифест 3 июня 1907 года гласил: «Только Власти, даровавшей первый избирательный закон, исторической власти Русского Царя, довлеет право отменить оный и заменить его новым. От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим, перед Престолом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской. В сознании этого черпаем Мы твердую решимость довести до конца начатое Нами великое дело преобразования России и даруем ей новый избирательный закон».

Государственные Думы третья и сначала четвертая помогли правительству в его законодательной работе. Определенно левые составляли в них меньшинство. Отрицательная сторона четвертой Думы выявилась в то труднейшее время, когда Верховной Власти пришлось отражать сильнейший натиск внешнего врага. Временные неудачи на фронте были, как и общественными кругами в японскую войну, использованы думцами для злобного наступления против правительства. Создавшийся в Думе «прогрессивный блок» возглавил в феврале 1917 г. февральский бунт и видные члены его добились отречения Государя.

На заседании депутатов четырех дум, происходившем 27 апр. 1917 г. в Таврическом дворце, председатель последней Думы, М. В. Родзянко, говорил: «Государственная Дума четвертого созыва, возглавившая революцию, считала, что она оберегает честь и достоинство России, которые так долго попирались старым отжившим режимом». «Семена, посеянные первой Думой, дали здоровые всходы, и ни Столыпин, ни закон 3 июня, не могли помешать этим всходам. Теперь мы являемся свидетелями их бурного, безудержного роста, сулящего небывалый урожай» – возглашал председатель 2-ой Думы Головин. «Она (4-я Дума) еще крепче связала себя в памятный день 27 февраля, когда вся палата, со своимь председателем во главе, первая стала на путь революционный, который привел нас к нынешнему положению», заявлял член 1-ой Думы Винавер. «Даже не желая этого, мы революцию творили» – откровенничал Шульгин. «Поэтому, господа, нам от этой революции не отречься. Мы с нею связались, мы с нею спаялись и за нее несем моральную ответственность». Подробный отчет об этом заседании приведен в газете «Рус. Слово», № 94 от 28 апр. 1917 г.

Россия же к двадцатому году мудрого правления императора Николая II – 1914 – достигла, по отзыву Ольденбурга, невиданного в ней материального преуспеяния. Происходящую в России перемену отмечали иностранцы. В конце 1913 г. редактор «ЕСОNОМISТЕ ЕURОРИЕN» Эдмон Тэри, произвел по поручению двух французских министров обследование русского хозяйства. Отмечая поразительные успехи во всех областях, Тэри заключал: «Если дела европейских наций будут с 1912 по 1950 г. итти также, как они шли с 1900 по 1912 г., Россия к середине текущего века будет господствовать над Европой, как в политическом, так и в экономическом и финансовом отношении».

Морис Бэринг, известный английский писатель, проведший несколько лет в России и хорошо ее знавший, писал в своей книге: «Основы России» (весной 1914 г.): «Не было, пожалуй, еще никогда такого периода, когда Россия более процветала бы материально, чем в настоящий момент, или когда огромное большинство народа имело, казалось бы, меньше оснований для недовольства». Бэринг, наблюдавший оппозиционные настроения в обществе, замечал: «У случайного наблюдателя могло бы явиться искушение воскликнуть: да чего же большего еще может желать русский народ?» Добросовестно изложив точку зрения интеллигентных кругов, Бэринг отмечает, что недовольство распространено, главным образом, в высших классах, тогда как «широкие массы, крестьянство, в лучшем экономическом положении, чем когда-либо... то, что верно в отношении крестьян, верно в известной мере в отношении остальных слоев населения. Оно в настоящий момент процветает, и причины его недовольства не настолько остры и сильны, не настолько обильны, чтобы температура этого недовольства поднялась до точки кипения».

«Снова более и более выпукло выступает одна знаменательная черта» – писал в «Вестнике Европы» (1913. XI) бывший лидер фракции трудовиков в I-ой Думе, И. Жилкин, – «стихийно растет дело народного образования. Неслышно, почти неуследимо (гл. обр., потому что на поверхности громыхают события, сегодня волнующия нас досадой, раздражением, ожиданием, а завтра сменяющияся такими же скучными и дутыми явлениями и быстро забываемые) совершается громадный факт: Россия из безграмотной становится грамотной... Вся почва громадной российской равнины как бы разступилась и приняла в себя семена образования – и сразу на всем пространстве зазеленела, зашелестела молодая поросль».

И. Бунаков, видный публицист народник, пишет в журнале «Завет» в июне 1914 г.: «Да, подъем крестьянского благосостояния, в связи с ростом земледельческой культуры и развития крестьянской общественности, главным образом, в форме кооперативной организации – вот те глубокие социальные сдвиги русской деревни, которые так обидно почти не заметила наша городская интеллигенция... Именно за эти годы, так называемой, «реакции» и «застоя», – в русской деревне, а следовательно в основном массиве русского социального строя, происходили сдвиги, значение которых для будущего страны должно быть громадным».

* * *

15/28 июня в столице Боснии, г. Сараеве, был убит наследник австрийского престола, эрцгерцог Франц-Фердинанд, считавшийся сторонником превращения Дунайской монархии в триединое германо-венгерско-славянское государство. В Австро-Венгрии это убийство вызвало страшное негодование, направленное против Сербии, так как преступники по национальности были сербами. Над Европой нависли грозные тучи. Выявилась опасность европейской войны.

10/23 июля в Белграде был получен исключительно резкий ультиматум. Австро-Венгрия требовала принятия Сербией, в течение 48 часов, унизительных условий.

11/24 июля королевич-регент Александр телеграфировал Государю: «Мы не можем защищаться. Посему молим Ваше Величество оказать нам помощь возможно скорее... Мы твердо надеемся, что этот призыв найдет отклик в Его славянском и благородном сердце». Император Николай Александрович ответил: «Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки нашим искренним желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество может быть уверенным в том, что ни в коем случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии».

Ольденбург пишет: «Иной позиции Государь занять не мог, и в этом Он был поддержан всем русским общественным мнением. Но и в Австро-Венгрии создалось положение, при котором правительство не считало возможным отступить и этим уронить свой престиж в глазах разноплеменного населения Дунайской монархии. Россия не могла предоставить Австро-Венгрии поступить с Сербией по своему усмотрению; Австро-Венгрия поставила вопрос так, что всякое вмешательство в ея спор с Сербией она разсматривала, как посягательство на ея честь».

Государь умолял императора Вильгельма сделать все возможное для воспрепятствования Австро-Венгрии, его союзнице, зайти слишком далеко. В другой телеграмме ему он советовал передать раасмотрение австро-сербского вопроса на разсмотрение Гаагского Международного Суда. Сербия принимала почти все требования Австро-Венгрии. Не соглашалась она только на производство австрийскими судебными властями судебного разбирательства на ея территории. 13/26 июля Австро-Венгрия прервала дипломатические сношения с Сербией, а 15 объявила ей войну.

В самый острый момент Государь долго не соглашался дать согласие на объявление общей мобилизации и поколебался только, когда ему было доказано начальником генерального штаба, что промедление в этом вопросе может пагубно отозваться на обороне государства. Министр иностранных дел С. Д. Сазонов, окончательно убедивший государя решиться на объявление общей мобилизации, поведал потом французскому послу Палеологу сказанное ему 17/30 июля царем: «Понимаете ли вы ответственность, которую вы советуете мне принять на себя? Думаете ли вы о том, чтó значит отправить на смерть тысячи людей?».

До этого император Вильгельм, соглашаясь выступить посредником, телеграфировал 17/30 июля государю, что ему будет препятствовать в выполнении этой задачи мобилизация России против Австрии. 18/31 государь ответил ему: «Сердечно благодарен тебе за твое посредничество, которое начинает подавать надежды на мирный исход кризиса. По техническим условиям невозможно приостановить наши военные приготовления, которые явились неизбежным последствием мобилизации Австрии. Мы далеки от того, чтобы желать войны. Пока будут длиться переговоры с Австрией по сербскому вопросу, мои войска не предпримут никаких вызывающих действий. Даю тебе в этом мое слово. Я верю в Божье милосердие и надеюсь на успешность твоего посредничества в Вене на пользу наших государств и европейского мира».

В тот же день германский император телеграфировал государю, что серьезные приготовления России к войне заставляют его принять предварительные меры защиты. 19 июля (1 авг.) государь в последний раз телеграфировал Вильгельму: «Я получил твою телеграмму. Понимаю, что ты должен был мобилизовать свои войска, но желаю иметь с твоей стороны такие же гарантии, какие я дал тебе, т. е., что эти военные приготовления не означают войны, и что мы будем продолжать переговоры ради благополучия наших государств и всеобщего мира, дорогого для всех нас. Наша долгоиспытанная дружба должна с Божией помощью предотвратить кровопролитие. С нетерпенiем и надеждой жду твоего ответа».

В тот же день германский посол граф Пурталес получил телеграмму от статс-секретаря Ягова, в которой сообщалось, что, так как Россия не выполнила пожеланий Германии об отмене мобилизации, император, от имени империи, считает себя в состоянии войны с Россией. В 7 ч. вечера Пурталес вручил эту ноту Сазонову.

Государь отдавал себе отчет в чрезвычайной трудности вооруженной борьбы с Германией, имевшей отличную армию и давно готовившейся к возможной войне. В России не закончен был план перевооружения. Это учитывалось, конечно, Германией, которой выгодно было начать войну именно до завершения такового. Орудия тяжелой артиллерии заказаны были французским заводам, которые, с началом войны, все усилия обратили, естественно, прежде всего на военные нужды собственной страны. Во всех странах, кроме Германии, не учли огромного количества снарядов, которые понадобятся сразу для отражения вражеского огня. Англия, которой не грозила непосредственная опасность, имела время накапливать снаряды. Франция, выдержав первый натиск и израсходовав свой запас снарядов, тоже могла возстанавливать его, так как Германия главные силы свои направила потом против России. На Западе долгое время шла позиционная война.

Вняв настойчивым, почти отчаянным призывам французов, которым сразу был нанесен немцами сокрушительный удар, русское Верховное командование вынуждено было изменить свои планы, бросив сразу две армии в Восточную Пруссию, сильно укрепленную. Немцам пришлось снять часть своих войск с французского фронта и направить их в Восточную Пруссию. Париж был спасен победой французов на Марне, но армия доблестного генерала Самсонова оказалась разбитой. После этого немцы на продолжительное время оставили западный фронт в покое, поддержав сильно австрийцев, которых громили наши войска в Галиции. Имея преимущество в тяжелой артиллерии и не жалея снарядов, немцы не только остановили наше там продвижение, но, тесня русские армии, постепенно занимая Царство Польское, продвигались на восток. С весны 1915 г. положенiе на фронте становилось опасным. Ставка Верховного Главнокомандующего через короткое время перенесена была из Барановичей в Могилев, возникли предположения перевести ее в Калугу, шла подготовка эвакуации Киева.

Тягостны были переживания государя. Но, полагаясь всегда на волю Божию, он духом не падал. С начала войны государь постоянно посещал фронт, приезжал в Ставку. Прибыв туда 5 мая и оставшись только неделю, он писал Императрице Александре Феодоровне: «Мог ли я уехать отсюда при таких тяжелых обстоятельствах? Это было бы понято, что я избегаю оставаться с армией в серьезные моменты. Бедный Н., разсказывая все это (прорыв в Галиции – Н. Т.), плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком... Он все принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что мое присутствие успокаивало его лично».

Другую опасность представлял враг внутренний. Как и в японскую войну, неудачи на фронте вызывали усиленную деятельность левых, решивших, что наступило время для нового натиска против власти, занятой борьбой против неприятеля. Средоточием сил оппозиционных стали прежде всего Общеземский Союз и Союз городов. В дни общего патриотического подъема, в самом начале войны, правительство фактически узаконило существование этих организаций, хотя и руководимых левыми. Правительство даже отпускало этому Союзу большия средства на организацию санитарных поездов, лазаретов, питательных пунктов и т. п.²⁹. Работали в этих союзах многие служащие земских и городских учреждений. Будучи, в значительном большинстве своем, левыми, они вели пропаганду на фронте, приезжая же оттуда распускали намеренно панические слухи, виня во всем государственную власть. Подняли голову и враждебные правительству члены Государственной Думы. Выявлялась деятельность зловещего А. И. Гучкова, давно прозванного «младотурком».

Государь, у которого на первом месте стоял вопрос о выигрыше труднейшей войны и сохранялась еще вера в патриотизм общественных кругов, решил сделать им некоторую уступку. Он уволил в начале июня 1915 г. самых правых министров: юстиции И. Г. Щегловитова и внутренних дел Н. А. Маклакова. В состав правительства введены были некоторые общественные деятели умеренных взглядов и сановники, пользовавшиеся расположением руководящих либеральных членов Государственной Думы. В последней к этому времени создавался так называемый «Прогрессивный блок», правыми названный «желтым». В состав его вскоре вошли кадеты, прогрессисты, октябристы и немногие полевевшие националисты, во главе с В. В. Шульгиным и А. И. Савенко. Главную роль в блоке играл П. Н. Милюков, лидер кадетской партии. Председателем Совета Министров Государь оставил умного и опытного И. Л. Горемыкина, на преданность которого мог вполне разсчитывать.

Положение летом 1915 года так описывает Ольденбург: «С распространением театра военных действий на всю западную часть России, двоевластие между Ставкой и Советом Министров должно было стать совершенно непереносимым. В Совете Министров действия Ставки подвергались резкой критике; генерал А. А. Поливанов, кн. Н. Б. Щербатов – новые министры – не уступали в этом отношенiи А. В. Кривошеину или С. В. Рухлову. «Так или иначе, но бедламу должен быть положен предел. Никакая страна, даже долготерпеливая Русь, не может существовать при наличии двух правительств», говорил (в заседанiи 16 июля) А. В. Кривошеин. – «Что творится с эвакуацией очищаемых нами местностей. Ни плана, ни согласованности действий. Все делается случайно, на спех, безсистемно». (А. А. Хвостов). – «Мы министры, попали в страшное положенiе перед Ставкой. Это учреждение призвано руководить военными операциями и бороться с врагом. А, между тем, оно проникает во всю жизнь государства и желает всем распоряжаться» (С. В. Рухлов). – «От г. Янушкевича (начальника штаба) можно ожидать всего, – говорил министр иностранных дел Сазонов. – Ужасно, что Великий Князь в плену у подобных господ. Ни для кого не секрет, что он загипнотизирован Янушкевичем и Даниловым, в кармане у них».

«Было необходимым устранить двоевластие – Ставки и Совета Министров; было необходимо произвести перемены в самой Ставке», – пишет Ольденбург. «Между тем, Великий Князь Николай Николаевич не был склонен жертвовать своими ближайшими сотрудниками, которым он продолжал доверять. В то же время, замена Великого Князя другим лицом, «меньшим» по общественному рангу, имела бы характер обиды, немилости, и не отвечала бы ни намеренiям Государя, ни настроениям общества». При обсужденiи в Совете Министров вопроса о двоевластии Кривошеин подчеркнул, что полевое управленiе войсками, которым руководствовались в Ставке, составлено было «в предположении, что Верховным Главнокомандующим будет сам Император; тогда никаких недоразуменiй не возникало бы, и все вопросы разрешались бы просто; вся полнота власти была бы в однех руках».

Во время обсужденiя министрами этого острого вопроса, Государь сам приходил к решенiю стать во главе войск. В письме к Императрице он говорит: «Хорошо помню, что когда стоял против большого образа Спасителя, наверху в большой церкви (в Царском Селе), какой-то внутренний голос, казалось, убеждал меня придти к определенному решенiю и написать о моем решенiи Ник...».

Когда же это решенiе было им осуществлено, то неожиданно первыми против такового выступили те же министры, за исключенiем Горемыкина и А. А. Хвостова. Один из доводов высказал военный министр Поливанов, видимо, мрачно оценивавший военное положенiе. Он говорил: «Подумать жутко какое впечатленiе произведет на страну, если Государю Императору пришлось бы от своего имени отдать приказ об эвакуации Петрограда или, не дай Бог, Москвы». Проявлялся у большинства министров все более, охватывавший тогда многих, психоз – искать во всем влиянiе «темных сил». Последним приписывалось частью министров решенiе государя принять Верховное командованiе.

Спокойно, искренно и умно возразил им Горемыкин: «Должен сказать Совету министров, что все попытки отговорить Государя будут все равно без результатов. Его убежденiе сложилось давно. Он не раз говорил мне, что никогда не простит себе, что во время японской войны Он не стал во главе действующей армии. По его словам, долг Царского служенiя повелевает Монарху быть во время опасности вместе с войском, деля и радость и горе... Когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью Русского Царя быть среди войска и с ним либо победить, либо погибнуть... Решенiе это непоколебимо. Никакие влиянiя тут не при чем. Все толки об этом – вздор, с которым правительству нечего считаться».

Министры решились накануне отъезда Государя в Ставку подать ему письменное заявленiе, в котором просили не увольнять Великого Князя Николая Николаевича, недавно ими так критикуемого, и указали на разномыслие их с Горемыкиным. Последний заявил им: «Я не препятствую Вашему отдельному выступленiю... В моей совести – Государь Император – Помазанник Божий, носитель верховной власти. Он олицетворяет Собою Россию. Ему 47 лет. Он царствует и распоряжается судьбами русского народа не со вчерашнего дня. Когда воля такого человека определилась и путь действий принят, верноподданные должны подчиняться, каковы бы ни были последствия. А там дальше – Божья воля. Так я думаю и в этом сознанiи умру». 22 августа 1915 г. Государь, Верховный Главнокомандующий, выехал в Могилев, где тогда находилась Ставка.

«Прогрессивный блок», в это время окончательно сорганизовавшийся, усилил свою разрушительную деятельность. Некоторые министры вступили с ним в переговоры, считая даже возможным привлечение в состав правительства «общественных деятелей». «Государь отнесся к этому с решительным неодобрением», пишет Ольденбург, «Он считал, что власть должна быть единой; особенно во время войны недопустимо чтобы министры «служили двум господам»: Монарху, на котором вся ответственность, и «обществу», неуловимому и изменчивому в своих настроениях». 15 сентября состоялось заседание Совета министров в Ставке. Государь выразил им неудовольствие за их выступление против Горемыкина и твердо выразил Свою волю посвятить все силы ведению войны и не допускать политической борьбы, пока не будет достигнута победа. Последовало постепенное увольнение части министров.

Государь, приняв на себя непосредственное командование войсками, уповал на милость Божью. И милость Господня была ему оказана. Армии генерала Плеве приказано было держаться на Двине. Последний, имея отличного начальника штаба в лице генерала Е. К. Миллера, остановил неприятеля на этом важном рубеже. Быстро и удачно был ликвидирован большой прорыв германской кавалерии у Молодечны. Войска снова уверовали в себя. Имеется ряд свидетельств о том как благоприятно отразилось на фронте принятие Государем командования. Начальником шатаба он назначил генерала М. В. Алексеева, проявившего себя, как военный, с лучшей стороны в мирное время и в течение войны.

Улучшение положения на фронте должны были признать и противники власти. На заседании прогрессивного блока, состоявшемся 28 октября, граф Д. А. Олсуфьев заявил: «Мы относились трагически к перемене командования. Все мы ошиблись. Государь видел дальше. Перемена повела к лучшему... Мы предлагали для войны сместить министров. Самый нежелательный (Горемыкин) остался, а война пошла лучше. Прекратился наплыв беженцев, не будет взята Москва, и это безконечно важнее, чем кто будет министром и когда будет созвана Дума». С ним соглашался граф В. А. Бобринский: «Положение улучшается. Появились снаряды, мы остановили неприятеля». Кадет А. И. Шингарев отмечал «резкое падение настроений в гуще населения». Масон В. А. Маклаков указывал и причину этой перемены: «Мы тогда говорили, что нас ведут к поражению... Если будет победа, не воскресим злобу против Горемыкина, будем без резонанса».

Ольденбург из сказанного делает вывод: «Фактически получалось, что улучшение на фронте и успокоение в стране были пораженiями думского блока, пророчившего катастрофу. Блок, тем не менее, решил продолжать «безпощадную войну» – с правительством, при чем В. И. Гурко заявил: «Обращенiе к улице? Может быть в крайнем случае». А. И. Гучков стоял даже за отклоненiе бюджета, но члены Государственной Думы на это не соглашались».

Государь же так счастлив был пребывать в непосредственном общенiи с своим воинством. Он принимал 28 сентября в 1915 году в Царском Селе французского посла Палеолога. На вопрос последнего о впечатленiях, вынесенных им с фронта, ответил: «Превосходные. Я более уверен и бодро настроен, нежели когда-либо. Жизнь, которую я веду во главе моих войск такая здоровая и бодрящая. Как чудесен русский солдат. Я не знаю чего через него нельзя было бы достигнуть. И у него желанiе победы, такая вера в победу... Я углубился в упорство по самые плечи, я в нем завяз. И я из него вылезу только после полной победы».

Военная мощь России крепла. Но внутреннiй враг не унимался. Все более вредной делалсь разрушительная деятельность Земгора. Ольденбург пишет, что 2 ноября 1916 года на заседанiи бюро прогрессивного блока «обсуждалась записка, про которую сначала было заявлено, что она «от армии», но затем выяснилось, что она составлена комитетом Земгора на юго-западном фронте. В ней положенiе армии изображалось в самых мрачных красках. Это вызвало протест А. И. Шингарева, который, как председатель военно-морской комиссии, был более осведомлен о положенiи вещей. «В 1917 году, – говорил он, – мы достигнем апогея. Это – год крушенiя Германiи... Архангельская дорога перешита, Мурманская кончается осенью. Приходят все паровозы и вагоны из Америки, снабженные патронами, тяжелыми снарядами. Количество бомб измеряется десятками миллионов». Возражая Шингареву, Н. И. Астров сказал: «Объективное изображенiе – не наше дело». Целью записки было показать, что при этом правительстве все должно пойти прахом. «Общественные организации» в политическом отношенiи вели упорную борьбу с властью, не особенно стесняясь в средствах».

В связи с упоминаемой запиской Земгора интересно, напечатанное в «Красном Архиве» (т. 4), последовавшее еще 18 марта 1916 года, представленiе директора Департамента Полиции генерала Климовича начальнику штаба Верховного Главнокомандующего о происходивших 12, 13 и 14 марта в Москве заседаниях обще-земского и обще-городского союзов. На этом представлении генерал Алексеев положил резолюцию: «Интересный материал. Ознакомить Главнокомандующих. Они должны быть осведомлены, что в различных организациях мы имеем не только сотрудников в веденiи войны, но получающия нашими трудами и казенными деньгами внутреннюю спайку силы, преследующия весьма вредные для жизни государства цели. С этим нужно сообразовать и наши отношенiя».

Государь вполне отдавал себе отчет в политической обстановке. Разрушительная работа прогрессивного блока и ряда общественных организаций велась явно. Возможно Государь недостаточно был осведомлен о существовавшем военном заговоре, о котором после революции поведал глава такового А. И. Гучков, ненавидевший Государя. Император Николай II, сумевший совладать со смутой 1905–1907 годов, одолел бы ее и теперь. Но прежде всего он стремился одержать победу над внешним врагом. Создавались 60 новых дивизий. Имелась тяжелая артиллерия особого назначенiя. За Киевом сосредоточен был сильный резерв Верховного Главнокомандующего. Готовился решительный удар в направленiи Краковъ–Берлин, согласованный с одновременным наступленiем союзников на других фронтах. Жильяр передает сказанное ему Государем вскоре после революции о предшествовавшем ей времени. – «Еще несколько недель и победа была бы обезпечена». – После этой победы, которой, тревожась, как видно из выше изложенного, опасались некоторые думцы, государь справился бы и с внутренним врагом.

Предварительные же меры государь предпринимал. Во второй половине 1917 года истекали полномочия четвертой Государственной Думы. Думцы надеялись, что, по случаю войны, полномочия их будут продлены. Государь же еще летом 1916 года считал, что Дума должна быть распущена на законном основанiи, по истеченiи пятилетнего срока. Решенiе это последовало в бытность председателем Совета министров и министром внутренних дел Б. В. Штюрмера. Заменивший его, в течение недолгого времени, на последнем посту Александр Алекс. Хвостов, пробовал переубедить государя, но успеха не имел. В делопроизводстве по выборам в Государственный Совет и Государственную Думу, коим я заведывал, началась работа по ознакомленiю с политическими группировками в отдельных губернiях, особено усилившаяся, когда главное руководство выборами поручено было товарищу министра вн. дел Н. Н. Анциферову. Начала успешно устанавливаться связь с правыми деятелями в Государственную Думу и на местах. 1 января 1917 года, при ежегодно происходившем опубликованiи списка присутствующих членов Государственного Совета по назначенiю, Государем назначены были 18 новых членов Совета правых убежденiй, выбыли же 12 либеральствовавших и четыре престарелых правых. Председателем Государственного Совета был назначен умный и твердый И. Г. Щегловитов, которого, можно предполагать, государь предназначал на пост председателя Совета министров после удачного наступленiя. Государь стал все более приближать к себе Н. А. Маклакова, на полную преданность которого он мог разсчитывать. В начале декабря 1916 года он поведал ему свое решенiе вызвать с фронта для стоянки в столице и ея окрестностях гвардейские кавалерийские полки, доблестно сражавшиеся с начала войны. Они охраняли бы Царскую Семью и поддерживали, как в первую смуту, порядок в Петрограде. Одновременно из столицы должны были быть выведены запасные части, мало дисциплинированные и могущия подвергаться революционной пропаганде.

В середнне января 1917 г. государь поручил исполнявшему обязанности начальника штаба Верховного Главнокомандующего, генералу В. И. Гурко, привести в исполненiе эти свои намеренiя. Ольденбург пишет: «Генерал Гурко, однако, встретил возраженiя со стороны генерала Хабалова (командующего войсками округа), заявившего, что в казармах совершенно нет места, и что запасные батальоны сейчас некуда вывести. Генерал Гурко, не придавая, очевидно, этой мере первостепенного значенiя, не настоял на ея проведенiи в жизнь, кавалерию так и не вызвали, ограничившись гвардейским флотским экипажем, который было легче разместить. По словам Протопопова (сказанным после революции), государь был крайне недоволен тем, что гвардейскую кавалерию не привели в Петроград». Отбывая в феврале в Ставку государь объявил военным властям, что по возвращенiи в Царское Село нарочито займется этим делом.

Ольденбург пишет, что к концу 1916 года относится Высочайшее повеленiе о назначенiи сенаторской ревизии учрежденiй, ведавших предоставленiем отсрочек лицам, призывавшимся на военную службу. «Дело в том», пишет он, «что временные отсрочки давались не только должностным лицам, работа которых была необходима для правильного функционирования правительственных учреждений, но и многим лицам, работавшим в ряде общественных организаций. Последния, получившия вскоре в военной среде название «земгусаров», часто развивали на фронте противоправительственную деятельность и являлись разносителями вредных слухов. Государь решил положить всему этому конец, пожелав, прежде всего проверить основательность льгот, даваемых этим лицам, освобождавшимся от несенiя прямых обазанностей воинов на фронте. Во главе ревизии Им был поставлен известный член Государственного Совета, сенатор князь А. А. Ширинский-Шихматов, помощниками его были назначены сенаторы – А. В. Степанов и В. А. Брюн-де-Сент-Ипполит». Оба последние проходили службу по судебному ведомству, были раньше прокурорами судебных палат. Привлеченный кн. Ширинским-Шихматовым к участию в этой ревизии, я знал намеренiе его как можно скорее изъять из общественных организаций зловредных агитаторов, сеявших смуту на фронте и в тыловых учрежденiях.

Военную мощь Государевой России с тревогой учитывали в неприятельском стане. Начальник штаба верховного командованiя германской армии, генерал Людендорф, в своих воспоминанiях так описывает положенiе Германiи в то время: «Россия в особенно широком масштабе занималась новыми формированiями. В своих дивизиях она оставила только по 12 баталионов, в батареях только по 6 орудий и из освобожденных таким образом четвертых батальонов и седьмых и восьмых орудий каждой батареи формировала новые боевые единицы. Эта реорганизация давала ей большой прирост военных сил.

«Бои 1916 года выказали и на восточном фронте очень значительное усиленiе военного снаряженiя, преимущественно увеличенiе огнестрельных припасов. Россия перевела часть своих заводов в Донецкий бассейн, чрезвычайно подняв при этом их производительность. Поставки со стороны Японiи все росли. С окончанiем Мурманской дороги и других технических усовершенствованiй Сибирского пути должен был увеличиться подвоз из Японiи, Америки, Англии и Франции».

«Верховному командованiю (германскому) приходилось считаться с тем, что подавляющее численное и техническое превосходство неприятеля в 1917 году будет ощущаться нами еще острее, чем в 1916 году. Оно должно было опасаться чрезвычайно ранних боев на Сомме и на других участках наших фронтов, боев, которых, в конце концов, могли не выдержать даже наши войска. И это тем несомненнее, чем меньше времени дает нам неприятель для отдыха и для подвоза военных материалов».

«Наше положенiе чрезвычайно тяжело и выхода из него почти не было. О собственном наступленiи нам нечего было и думать, так как, все резервы были необходимы для обороны. Надеяться на разложенiе одной из держав согласия было безцельно. Наше пораженiе казалось неминуемым, если бы война затянулась надолго... Ко всему этому наше продовольственное положенiе было чрезвычайно тяжелым именно для затяжной войны. Тыл наш также тяжко пострадал.

«С тревогой думали мы не только о наших физических, но и моральных силах, тем более, что мы боролись с психикой врага при посредстве блокады и пропаганды. Перспективы на будущее были чрезвычайно мрачны». (Эрих Людендорф. «Мои восломинанiя», т. I).

Та Российская мощь, о которой повествует Людендорф, достигнута была Государем именно тогда, когда он особенно обвинялся болтунами и политиканами в неспособности выиграть войну и в подготовке сепаратного мира! Удачными же выполнителями его веленiй являлись министры, которые за свою деятельность подвергались травле и поруганию в гостиных, в общественных организациях и в Государственной Думе.

А. Тыркова-Вильямс, в статье «Подъем и крушение», помещенной в мартовской книжке парижского «Возрожденiя» (1956 г.), отмечая заявленiе Родичева в начале войны, что Германия победит Россию, пишет: «Он оказался прав, но только на половину. Не Германiя победила Россию. Мы сами, мы, русские, разнуздали бесов революции, поддались им и сами сокрушили русскую армию, которая на третий год войны не только не ослабела, но благодаря помощи союзников и нашим собственным усилиям, получила, наконец, обильное боевое снабженiе».

«Самым трудным и самым забытым подвигом императора Николая II было то, что он при невероятно тяжелых условиях, довел Россию до порога победы. Его противники не дали ей переступить через порог» – пишет Ольденбург. – «Борьба, которую государю пришлось выдержать в самые последние месяцы своего царствованiя, в еще большей мере, чем события в конце японской войны, наломинают слова Посошкова о его державном предшественнике: «Пособников по его желанiю не много: он на гору еще и сам десять тянет, а под гору миллионы тянут...»

Всего ярче о том же свидетельствует в своей книге о мировой войне, видный английский деятель Винстон Черчилль, бывший в момент революции военным министром:

«Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Ея корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже перетерпела бурю, когда все обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаянiе и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгия отступления окончились; снарядный голод был побежден; вооружение прятекало широким потоком, более сильная, более многочисленная, лучше снабженная армия сторожила огромный фронть; тыловые сборные пункты были переполнены людьми; Алексеев руководил армией и Колчак – флотом. Кроме того, – никаких трудных действий больше не требовалось: оставаться на посту; тяжелым грузом давить на широко растянувшияся германские линии; удерживать, не проявляя особой активности, слабеющия силы противника на своем фронте; иными словами – держаться; вот все, что стояло между Россией и плодами общей победы. ...В марте царь был на престоле; Российская империя и русская армiя держались, фронт был обезпечен и победа безспорна. Согласно поверхностной моде нашего времени царский строй принято трактовать, как слепую, прогнившую, ни на что не способную тиранию. Но разбор тридцати месяцев войны с Германией и Австрией должен бы исправить эти легкомысленные представления. Силу Российской империи мы можем измерить по ударам, которые она вытерпела, по бедствиям, которые она пережила, по неисчерпаемым силам, которые она развила, и по возстановлению сил, на которое она оказалась способна. В управлении государствами, когда творятся великие события, вождь нации, кто бы он ни был, осуждается за неудачи и прославляется за успехи. Дело не в том, кто проделывал работу, кто начертывал план борьбы; порицание или хвала за исход довлеют тому, на ком авторитет верховной ответственности. Почему отказывают Николаю Второму в этом суровом испытании?.. Бремя последних решений лежало на нем. На вершине, где события превосходят разумение человека, где все неисповедимо, давать ответы приходилось ему. Стрелкою компаса был он. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Идти вправо или влево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или устоять? Вот – поля сражений Николая Второго. Почему не воздать ему за это честь? Самоотверженный порыв русских армiй, спасших Париж в 1914 году; преодоление мучительного безснарядного отступления; медленное возстановление сил; брусиловские победы; вступление России в кампанию 1917 года, непобедимой, более сильной, чем когда-либо: разве во всем этом не было его доли? Несмотря на ошибки большия и страшные, – тот строй, который в нем воплощался, которым он руководил, которому своими личными свойствами он придавал жизненную искру – к этому моменту выиграл войну для России».

* * *

Величайшей заслугой государя было стремленiе его пробудить духовные силы любимого им народа, привести их к живительным церковным источникам. Для этого старался император Николай II вести и воспитанiе молодого поколения в отечестволюбивом духе, составлявшем испокон веков силу России. Тем самым молодежь все более приближалась к Церкви. Заботился царь и о разумном и здоровом физическом развитии молодой смены. По почину государя успешно насаждались в среде учащихся «потешные». Помню то большое впечатленiе, которое производил их парад, происходивший 1 сентября 1911 года в Киеве в присутствии монарха.

Ярок и правдив образ Государя, изображенный понявшим его владыкой Антонiем (Храповицким). Приводим выдержки из его, тогда епископа Волынского, слова, сказанного в Житомирском кафедральном соборе 21 октября 1905 года, через несколько дней после манифеста 17 октября.

«Сегодня окончился одиннадцатый год царствованiя нашего монарха, и настает двенадцатый год с несколько изменившимися условиями, обозначенными в последнем манифесте. Оглянитесь же, русские люди, на сей закончившийся первый период царствованiя нашего Государя, оглянитесь на себя насколько вы за это время оправдали данную вами перед Крестом и Евангелием присягу, и ныне, когда густая тьма безсовестной лжи и разнузданного себялюбия обложила небосклон нашей жизни, воззрите мысленно на Того, Кому так мало вы подражаете в добродетели и Кому столь неблагодарными оказались многие. Наш Государь вступил на отеческий престол в юном возрасте, но оказался мудр пред искушением власти. Большею частью цари и другие высокие начальники, достигая власти, стараются о том, чтобы сразу выдвинуть перед глазами всех свою личность в противовес личности предшественника, чтобы показать ожидаемые преимущества своего управленiя сравнительно с предшественником... Подобные приемы действия особенно свойственны Государям молодым, как это было при первых царствованiях в народе библейском. Не так, совсем не так поступил наш, тогда еще юный Государь, сделавшись властителем величайшего в мире царства. Он обещал следовать во всем примеру и указанiю своего в Бозе почившего родителя и постоянно ссылался на его авторитет. Он сохранил при себе его советников и не только не старался о том, чтобы выдвигать самолюбие, свою личность, но, напротив, постоянно смирялся пред своим Отечеством, исповедывал свою сердечную привязанность к старинной Москве и первый из Русских Императоров не усрамился распространять свои изображенiя в старинной русской одежде».

«Смирение это первая заповедь Евангелия, это первая ступень из девяти блаженств, через которые открывается нам Господень рай, – сколь редкая, сколь ценная эта добродетель в наш горделивый, изолгавшийся век. И если мы справедливо ценим ее так высоко среди простых смертных, то как она вожделенна в могущественнейшем Императоре. Учись же, русский народ, у своего Царя этой великой мудрости быть смиренным... Как же сохранить в себе дух смиренномудрия? Как сохранил его в себе наш Государь? Хранить такой дух может лишь тот, кто боится Бога, кто всем сердцем верит во Христа, кто благоговеет пред святыми угодниками. И сему учитесь у своего Царя, русские люди».

«Наш Государь начал царствовать в сегодняшнiй день 21 октября, причастившись в храме Св. Таинств Тела и Крови Христовых. Вторично причастился Он Божественных Таинств через три недели, в день своего бракосочетанiя. Сие необычно земным царям, которые, хотя и стараются всегда показать, что они не чужды веры, весьма опасаются прослыть слишком благочестивыми... Такая раздвоенность совершенно чужда нашему Монарху: Слава Божия являлась главным направляющим началом Его деятельности. Ревнуя о прославленiи святых угодников с тем же безкорыстным упованiем, с каким относится к ним народное сердце, Он с радостью разрешил открытие мощей св. Феодосия Черниговского в год своей коронации, а затем приложил старанiя к тому, чтобы провозглашена была Церковью святость другого угодника Божия – преп. Серафима Саровского. Но и на сем не упокоилось сердце Царево: оно повлекло Его с Царицей Супругой и Царицей Матерью в далекую Саровскую пустынь и побудило Его собственными руками поднять священный гроб Чудотворца и вместе со своим народом, собравшимся сюда, в количестве трехсот тысяч, проливать слезы умиления, открывать свою совесть духовнику монаху и причащаться Святых Таинств у одной чаши с простолюдинами».

«Слышал ли ты что-либо подобное, о русский народ, за последнее столетие и более? Часто ли встречал такую силу веры среди людей знатных и богатых и укажешь ли мне во всей вселенной нечто подобное в жизни царей, именующих себя христианскими? Учись же у своего Царя вере, умилению и молитве. Искреннее благочестие остается неполным, если не украшается любовию и состраданием к ближним. И сию любовь наш Государь проявил в первые же месяцы по своем воцарении, когда, по примеру всероссийского праведника отца Иоанна Кронштадтского, начал повсюду учреждать дома трудолюбия для бедных, ибо именно в этом нуждается городская беднота».

Наряду с прославленiем свят. Феодосия Черниговского и преп. Серафима Саровского, в царствование Государя последовали причисления к лику Святых: в 1897 году – пресвитера юрьевского Исидора и 72 им пасомых, утопленных в 1472 году в р. Омовже латинянами за стойкое исповедание Православия; в 1909 году – окончательное прославление св. мощей преп. Анны Кашинской, супруги св. вел. кн. Михаила Тверского; в 1910 году – перенесение мощей преп. Евфросинии, княжны Полоцкой из Киева в Полоцк; прославления: в 1911 г. – св. Иоасафа епископа Белгородского; в 1913 г. – святейшего патриарха Гермогена; в 1914 г. – свят. Питирима, епископа Тамбовского; в 1916 году – свят. Иоанна, митрополита Тобольского.

Через девять лет после пламенного слова владыки Антония звучал душевно и выразительно в Екатеринбургском соборе голос замечательного проповедника о. Иоанна Сторожева. Прославлял он память «избранного и дивного Сибирские страны Чудотворца», Праведного Сѵмеона Верхотурского. «Какое, братие, великое, какое неизъяснимое утешение знать и видеть», говорил он, «что Державный Вождь народа Русского, коему вверены Богом судьбы отечества нашего, в основу всего в своем царстве полагает не иное что, как благочестие, Сам лично подавая пример глубокого, чисто древлерусского благочестия, любви к благолепию служб церковных, почитания святынь русских, заботы и усердия к прославлению памяти великих подвижников святой благоугодной жизни». Государь пожертвовал сень над ракою преп. Сѵмеона.

Преосвященный Серафим, епископ Екатеринбургский и Ирбитский, благословляет ведомый о. Иоанном крестный ход. Несут в Николаевский монастырь к гробу Преподобного дар города – икону Святой великомученицы Екатерины. По большой, извилистой дороге, в глуби лесов и гор Уральских двигаются к Верхотурью богомольцы. Радостно разносится пение паломниками канона. Идет народ и, как рвущиеся с горных вершин ручьи превращаются в бурный поток, а затем и реку, так расширяется все больше и больше числом небольшая группа паломников. Божие дело творят благочестивые русские люди.

Замечательно, что о. Иоанн Сторожев, с юных лет росший вблизи Сарова и Дивеева, совершил 1/14 июля 1918 года в Екатеринбурге, в доме Ипатьева, обедницу и давал последнее пастырское благословение, так верно понятому им Помазаннику Божию.

Сказанное владыкой Антонием, впоследствии митрополитом Киевским и Галицким, первым кандидатом в патриархи при выборах на Всероссийском Церковном Соборе в 1917 году, потом Первоиерархом Русской Зарубежной Церкви, и о. Иоанном Сторожевым, воскрешают в памяти картины подлинной Руси:

1903 год, 18 июля. Саровская обитель. В Успенском соборе совершается ранняя обедня. Храм полон. Из Тамбовской и Нижегородской губерний, а также из далеких краев стеклись русские люди всех сословий помолиться у прославляемых мощей Преподобного Серафима, преставившегося в 1833 году.

Вдруг в храме произошло движение. Тихий шепот пронесся вокруг. В церковь одни, без свиты, вошли Царь и Царица и заняли места на левом клиросе. Вместе с народом молятся они за Божественной литургией, приобщаются Пречистых Таин Христовых.

Послеобеденные часы того же дня. Гудит народный говор вокруг стен монастыря. Но вот загремело могучее «ура», пошло дальше в лес, полный богомольцами. Это народ восторженно приветствовал Императора Николая Александровича, который, в сопровождении великих князей, следовал пешком по пыльной дороге, под горячими солнечными лучами, помолиться в тех местах, где подвизался благодатный Старец. Государь побывал у источника, у камня, где Преподобный тысячу ночей возносил молитвы в его дальней пустынке.

19 июля. Только что начало появляться раннее летнее солнце. Государь, в сопутствии князя Алексея Ширинского-Шихматова (тогдашнего управляющего московской сѵнодальной конторой), удаляется в лес. Кругом тихо и жизнь еще не началась. Прийдя к источнику, Царь опускается в его воды, глубоко уповая на помощь смиренного Старца.

В тот же день, тогда ставший великим русским праздником. Окончилась литургия, совершенная сонмом святителей и иереев. Государь, с духовенством и великими князьями, обносят вокруг храма гроб со святыми мощами Преподобного Серафима. Народ горячо молится вновь прославленному Святому и радуется благочестию Помазанника Божия.

Сбылось в те дни пророчество преп. Серафима, так крепко чтившего государей: «Вот какая радость то будет! Среди лета запоют Пасху, радость моя! Приедет к нам Царь и вся Фамилия».

Народ – в течение столетия притекавший со всех концов России в Саровскую и Дивеевскую обители – в сердце своем давно прославил дивного Старца.

Царь, – столь чутко понимавший православную душу своего народа и слившийся с нею – проявил почин в деле прославления великого Прозорливца и Молитвенника.

Церковь, – долгое время отмечавшая чудеса им совершавшияся, – причислила Преподобного Серафима к лику Святых.

Сорок семь лет тому назад – в июльские дни 1903 года – у честных мощей новоявленного Святого, соединились в молитвенном горении те могучия животворные силы, которые, в продолжение почти тысячи лет, совместно созидали Российское государство: Русский Народ, Церковь, Помазанник Божий, – верный их сын.

1911 год. Сентябрь. Берега извилистой Десны полны празднично разодетым народом. От древнего Чернигова движется по реке пароход, на котором находится Самодержец Всероссийский, возвращающийся с богомолья. Исполняя обет Свой, Государь Император Николай Александрович поклонился святым мощам Святителя Феодосия Углицкого, прославленного в Его благочестивое царствование... Пароход приближается к мосту. Там в облачении стоит с духовенством архипастырь земли Черниговской, преосвященный спископ Василий и крестом благословляет Царя верного сына Православной Церкви. Пароход движется дальше среди массы народа, восторженно приветствующего своего Государя.

В 1912 году в Москве торжественно праздновалось столетие Отечественной войны. 30 августа, в день перенесения мощей св. вел. кн. Александра Невского, народ в огромном числе заполнил Красную площадь и прилегающия к ней улицы. На площади на отведенном месте были разставлены учащиеся. По окончании литургии в Успенском соборе, на которой присутствовал Государь с Августейшим Семейством, из храма двинулся крестный ход. Через Спасские ворота крестный ход направился к царскому павильону на Красной площади. По пути следования, вплоть до павильона, расположились более 200 хоругвеносцев. Когда духовенство и все Особы, участвовавшия в крестном ходе, заняли свои места в павильоне и около него, протодиакон Большого Успенского собора Розов громко прочитал Высочайший манифест, данный 26 августа в Бородине. Митрополитом Владимиром, соборне, совершено было благодарственное молебствие за избавление от нашествие дванадесяти языков. После многолетия Их Величествам и всему царствующему дому, протодиакон возгласил вечную память императору Александру I и почившим вождям и воинам. Войска находившияся в строю отдали честь; произведена была пальба из орудий. Во всех церквах раздался колокольный звон. Возглашено было многолетие державе Российской и победоносному всероссийскому воинству.

1916 год в столицах заговорщики и попавшие в их сети безумцы, подрубавшие ветви, на которых держатся, подготовляют переворот, ожесточенно поносят Государыню Александру Феодоровну. Древний же Новгород 11 декабря восторженно встречал Царицу, прибывшую с великими княжнами поклониться святыням. Софийский собор. Архиепископ Арсений (через год второй кандидат в патриархи) приветствовал благочестивую Государыню. Окончены литургия и молебен. На глазах у умиленного народа Царица, Царевны, князья Иоанн Константинович и Андрей Александрович истово прикладываются к святыням. Деревяницкий монастырь, Юрьев монастырь, Знаменский собор, часовня с чудотворным образом Владимирской Божией Матери – принимают в своих стенах Царскую Семью. Народ счастлив был лицезреть праведность Царицы.

* * *

Всеобще теперь почитание приснопамятного о. Иоанна Кронштадтского. Вся Православная Русь молится 20 декабря об упокоении Его души. Государю принадлежит почин в этом. 12 янв. 1909 года Царь, в рескрипте на имя митрополита Петербургского и Ладожского Антония (Вадковского), писал:

«Неисповедимому Промыслу Божию было угодно, чтобы угас великий светильник Церкви Христовой и молитвенник Земли Русской, всенародно чтимый пастырь и праведник о. Иоанн Кронштадтский. Всем сердцем разделяя великую скорбь народную о кончине любвеобильного пастыря и благотворителя, Мы с особым чувством обновляем в памяти Нашей скорбные дни предсмертного недуга в Бозе почившего Родителя Нашего, Императора Александра III, когда угасавший Царь пожелал молитв любимого народом молитвенника за Царя и Отечество. Ныне вместе с народом Нашим утратив возлюбленного молитвенника Нашего, Мы проникнемся желанием дать достойное выражение сей совместной скорби Нашей с народом молитвенным поминовением почившего, ежегодно ознаменовывая им день кончины о. Иоанна, а в нынешнем году приурочив ее к сороковому дню оплакиваемого события. Будучи и по собственному духовному влечению Нашему и по силе Основных Законов первым блюстителем в Отечестве Нашем интересов и нужд Церкви Христовой, Мы со всеми верными и любящими сынами ея ожидаем что Св. Сѵнод, став во главе сего начинания, внесет свет утешения в горе народное и зародит на вечные времена живой источник вдохновения будущих служителей и предстоятелей алтаря Христова на святые подвиги пастырского делания».

В царствование государя развивалась церковная жизнь. Под Высочайшим покровительством работали православные братства. Продолжало развиваться миссионерское дело, особенно необходимое вследствие вредной деятельности всякого рода сектантов, часто направлявшихся из-за границы. Благочестивый Государь понимал значение исторической древности церковной и проявил заботы о ней. В 1901 году был Высочайше утвержден Комитет попечительства о русской иконописи, под председательством графа С. Д. Шереметева. Государь очень ценил древния иконопись и церковное зодчество, и в Его царствование, в особенности с 1911 года, все более ширился интерес к ним. В 1912 году в Царском Селе был освящен Государев Собор во имя Феодоровской иконы Божией Матери, вовне и внутри выявлявший красоту древних храмов. Россия продолжала украшаться новыми храмами и монастырями, что так радовало Государя.

Император Николай Александрович, как и его отец, очень ревновал о развитии церковно-приходских школ, против которых вела потом кампанию Государственная Дума. В 1912 году в этих школах воспитывалось 1.988.367 детей. Государем был утвержден устав о пенсиях и единовременных пособиях священнослужителям и псаломщикам.

Шла с 1915 года подготовительная работа по созыву Церковного Собора. По высочайшему повелению образовано было в январе 1906 года предсоборное присутствие. Председателю такового, митрополиту Петербургскому Антонию, Государь писал: «С глубоким вниманием слежу Я за подготовительными работами к предстоящему Поместному Собору Русской Православной Церкви. Да благословит Господь ваши труды к обновлению нашей церковной жизни». Присутствие выработало ряд важных постановлений, которые были представлены на благоусмотрение Государя. В 1912 году учреждено было предсоборное совещание для дальнейшей разработки этих вопросов. Наступившая в 1914 году война задержала созыв Собора.

В 1913 году, когда праздновалось 300-летие Дома Романовых, Государь, подчеркивая важность высшего духовного образования, наименовал Духовные Академии Императорскими. Государь даровал полную свободу исповедания старообрядцам. Поощрял Он всячески развитие деятельности Императорского Палестинского общества, дававшего возможность большому числу богомольцев из всей России совершать дешево и удобно паломничество в Святую Землю.

* * *

Глубокая вера Государя и его ревность о Церкви ведома была тем, кто, покинув суетный мир, посвятили себя всецело служению Господу Богу. Замечательное повествование имеется в брошюре «Из воспоминаний о Государе Императоре Николае II», написанной покойным флигель-адъютантом Димитрием Сергеевичем Шереметевым, с юных своих лет близко его знавшим.

«...Государь, любивший после завтрака делать большия прогулки на автомобиле по окрестностям Севастополя (однажды проехал даже до Меласа на южном берегу Крыма и гулял пешком в окрестностях Байдарских ворот), – неожиданно с Императрицей отправился в Георгиевский монастырь, где Он раньше в прежние годы неоднократно бывал, но на этот раз никто в монастыре Его не ожидал. Игумен и братия были очень удивлены и обрадованы Высочайшим посещением.

Мне приходилось и раньше несколько раз бывать в Георгиевском монастыре и я всегда удивлялся удивительной живописности этого монастыря, – точно ласточкино гнездо, прилепившееся к высоким скалам. Внизу шумел прибой морских волн, ритмически набегая и сбегая и с шелестом увлекая с собой прибрежные гальки, и в этом однообразном и постоянном шуме чувствовались и вечность, и суета всего земного, и что-то до того грустное и жуткое, что невольно слезы навертывались на глаза. Несмотря на высоту места, где стояли храм и монастырские келлии, морской ветер достигал до ступенек храма и в лицо дышал соленой влагой, и в сумерках дня обрамленное мрачными темными скалами, точно в раме справа и слева, это глухое шумевшее, действительно черное, темное море жило, тяжко дышало и вздымалось, точно какое-то живое существо. И что-то во всем чуялось дикое, неотвратимое и неизбежное.

Мы вошли в Церковь, и начался молебен. Стройные голоса монахов сразу изменили настроение: точно мы вошли после бури в тихий залив, как говорится в словах молитвы, в тихое пристанище. Все было так молитвенно проникновенно и тихо...

Вдруг за дверьми храма, весьма небольших размеров, раздался необычный шум, громкие разговоры и странная суматоха, одним словом, что-то совершенно не отвечавшее ни серьезности момента, ни обычному монастырскому чинному распорядку. Государь удивленно повернул голову, недовольно насупив брови и подозвав меня к себе жестом, послал узнать, что такое произшло и откуда это непонятное волнение и перешептывание.

Я вышел из храма и вот, что я узнал от стоявших монахов: в правых и левых скалах, в утесах живут два схимника, которых никто из монахов никогда не видел. Где они живут, в точности неизвестно, и о том, что они живы, известно только потому, что пища, которая им кладется на узкой тропинке в скалах над морем, к утру бывает взята чьей-то невидимой рукой. Никто с ними ни в каких сношенiях не бывает, и зимой и летом они живут в тех же пещерах.

И вот произошло невероятное событие, потрясшее и взволновавшее всех монахов монастыря: два старца в одеждах схимников тихо подымались по крутой лестнице, ведущей вверх со стороны моря. О прибытии Государя в монастырь им ничего не могло быть известно, ибо и сам игумен, и братия – никто не знал о посещенiи Государя, которое было решено в последнюю минуту. Вот откуда волненiе среди братии. Я доложил Государю и видел, что это событие произвело на Него впечатленiе, но Он ничего не сказал и молебен продолжался.

Когда кончился молебен, Государь и Императрица приложились к кресту, потом побеседовали некоторое время с игуменом и затем вышли из храма на площадку, которая идет вроде бульвара с резко обрывающимся скатом к морю. Там, где кончалась деревянная лестница, стояли два древних старца. У одного была длинная белая борода, а другой был с небольшой бородкой с худым, строгим лицом. Когда Государь поравнялся с ними, оба они поклонились Ему в землю. Государь видимо смутился, но ничего не сказал и, медленно склонив голову, им поклонился. Я думал, что Государь, взволнованный происшедшим, сядет в автомобиль и уедет, но вышло совсем другое. Государь совершенно спокойно подозвал к себе игумена и сказал ему, что Он желает пройти с ним пешком на ближайший участок земли, принадлежащий казенному ведомству, и что Он дает его в дар монастырю для устройства странноприимного дома для богомольцев. Затем Государь вместе с монахами стал отмеривать шагами пространство земли, необходимое для устройства зданiй. Меня, как и всегда, поразило Его поистине изумительное спокойствие, и как-то невольно кольнула мысль, что означает этот странный молчаливый поклон в ноги.

Теперь, после всего происшедшего, думается не провидели ли схимники своими мысленными очами судьбу России и Царской Семьи и не поклонились ли они в ноги Государю Николаю II, как Великому Страдальцу Земли Русской.

Живя уже здесь в беженстве, много лет спустя, слышал я от одного совершенно достоверного лица, которому Государь Сам лично разсказывал, что однажды, когда Государь на «Штандарте» проходил мимо Георгиевского монастыря, Он, стоя на палубе, видел, как в скалах показалась фигура монаха, большим крестным знамением крестившего стоявшего на палубе «Штандарта» Государя все время, пока «Штандарт» не скрылся из глаз. На Государя это произвело большое впечатление. Вероятно, это был один из схимников».

* * *

В 1917 году, в марте месяце, трагическом в жизни императоров Павла I, Александра II и Николая II, в древнем Пскове, вписавшем немало славных страниц в историю России, посланцы самозванного революционного комитета, создавшегося в Таврическом дворце из членов печальной памяти русского парламента, поддержанные телеграммами главнокомандующих отняли от России ея Царя. Государь, отдавшис всецело борьбе с сильным внешним врагом, создавший к началу 1917 года мощную военную силу, способную в ближайшее время, сообща с союзниками, раздавить неприятеля и дать любимой Отчизне победу, – должен был бы для решительного подавления смуты произвести смену высших начальствующих лиц, снять с фронта части. Это не могло пройти незамеченным во вражеском стане, агенты которого с развитием революции скоро и выявили себя наружу. Победа была для него важнее личной судьбы. Он жертвовал собою, отрекаясь в пользу брата, пользовавшегося известной популярностью в общественных кругах и в армии известный своей доблестью во время войны.

Ценным пояснением к сказанному служат воспоминания гувернера Цесаревича Алексея Николаевича, Петра Жильяра, помещенные в переводе с французского языка (в журнале «ILLUSTRATION»), в «Русской летописи» (кн. 1. 1921 г). Достойнейший, благородный и самоотверженный швейцарец пережил с Царской Семьей ея заточение в Царском Селе и в Тобольске, последовав за нею и в Екатеринбург. Приводим выдержки из них:

«8/21-го марта, в 10½» часов утра, Ея Величество зовет меня и говорит, что генерал Корнилов пришел сообщить Ей, от имени Временного Правительства, что Государь и Она считаются арестованными и тот, кто не желает признать состояние ареста должен покинуть дворец до четырех часов. Я ответил о своем решении остаться...»

Государь прибыл в Царское Село 9/22 марта. Жильяр пишет: «Государь посвящал семье большую часть дня, а остальное время читал или гулял с князем Долгоруковым. Вначале Государю запретили выход в парк и разрешили пользоваться только прилегающим ко дворцу маленьким садом, еще покрытым снегом и окруженным цепью часовых. Государь принимал все эти строгости с удивительным спокойствием и величием. Ни разу Он не высказал ни единого упрека. Одно чувство охватывало все Его существо, чувство сильнее даже тех уз, которые связывали Его с семьей, – это любовь к Родине.

Чувствовалось, что Он готов все простить тем, кто так унижал Его, если они способны спасти Россию».

«Воскресенье, 25 марта (8 апреля): – После обедни Керенский объявил Государю, что он принужден разлучить Его с Императрицей, что Он должен будет жить отдельно и может видеть Императрицу лишь во время завтрака и обеда, при условии, чтобы разговор велся исключительно по-русски. Чай Они тоже могут пить вместе, но в присутствии офицера, так как в это время нет прислуги.

Императрица, очень взволнованная, подходит несколько позднее ко мне и говорит: «Поступать таким образом в отношении Государя, сделать Ему эту гадость, после того как Он пожертвовал собой и отрекся от Престола дабы избежать гражданской войны, как это мелочно, как это низко! Государь не хотел, чтобы капля крови, хотя бы единого Русского, была пролита из-за Него. Он всегда был готов отказаться оть всего, если был убежден, что это было на блого России». Несколько минут спустя, Она прибавила: «Повидимому, придется перенести и эту ужасную обиду».

«Четверг, 20 апреля (3 мая): – Государь сообщил мне вечером, что известия за последния дни нехороши. Левые партии требуют, чтобы Франция и Англия объявили о желании заключить мир «без анексий и контрибуций».

Число дезертиров в армии увеличивается с каждым днем и армия тает. Будет ли Временное Правительство в силах продолжать войну? Государь с лихорадочным вниманием следит за событиями, Он сильно безпокоится, однако еще надеется, что страна одумается и останется верной союзникам».

«Воскресенье, 30 апреля (13 мая): – ...Государь очень озабочен последние дни. Возвращаясь с прогулки Он сказал мне: «Говорят, что генерал Рузский подал в отставку. Он просил, чтобы перешли в наступление (теперь просят, а не приказывают!); солдатские комитеты отказали. Если это правда, то это конец всему! Какой стыд! обороняться, а не наступать, ведь это равносильно самоубийству! Мы допустим, что сначала разобьют наших союзников, а затем очередь будет за нами».

«Понедельник, 1/14 мая: – Государь вернулся к нашему вчерашнему разговору и прибавил: «Я несколько надеюсь на то, что у нас любят преувеличивать. Я не могу верит, чтобы армия на фронте была такой, как об ней говорят; в два месяца она не могла до такой степени опуститься».

В Тобольске, куда Царская Семья прибыла 6/19 августа 1917 года, богослужения сначала совершались в б. губернаторском доме, где не было алтаря. «Наконец, 8/21 сентября, по случаю праздника Рождества Богородицы, заключенным в первый раз было разрешено отправиться в церковь. Это доставило им величайшую радость, но такое путешествие повторялось очень редко. В эти дни все вставали рано и, после сбора во дворе, выходили через маленькую дверь в общественный сад, который приходилось проходить между двумя рядами солдат. Мы присутствовали всегда лишь при ранней обедне и были почти одни в церкви, едва освещенной несколькими свечами. Вход посторонним был строго запрещен. Мне нередко, идя в церковь или возвращаясь оттуда, приходилось видеть людей осеняющих себя крестным знамением или становящихся на колени на пути следования Их Величеств.

В общем, все жители Тобольска проявляли большую привязанность к Императорской Семье и наша охрана постоянно не допускала останавливаться перед окнами Государева дома или снимать шапки и осенять себя крестным знамением, проходя мимо Царя и Его Семьи».

«Наибольшим лишением, во время нашего заключения в Тобольске, было отсутствие известий. Письма попадали к нам весьма неправильно и с большим опозданием. Что-же касается газет, то мы получали только отвратительный местный листок, печатавшийся на оберточной бумаге и сообщавший нам старые телеграммы, зачастую в искаженном виде.

Государь, между тем, лихорадочно следил за событиями, разыгрывавшимися в России. Он понимал, что страна гибла. Луч надежды вновь родился, когда генерал Корнилов предложил Керенскому двинуться на Петроград, с целью покончить с большевицким движением, которое, со дня на день, становилось все более грозным.

Его грусть была неописуема, когда Он узнал, что Временное Правительство отклонило это последнее средство спасенiя. Государь понимал, что это была, быть может, последняя возможность избежать катастрофы. Я тогда в первый раз услыхал, как Он пожалел о своем отречении.

Царь принял это решение в надежде на то, что желавшие Его удаления будут в состоянии довести войну до благополучного конца и спасти Россию. Государь опасался, чтобы Его сопротивление не вызвало гражданской войны и Он не хотел быть причиной пролития из-за Него крови хотя бы единого Русского. Но после отъезда Царя, разве вскоре не появился Ленин со своими друзьями, купленными немецкими агентами, преступная пропаганда коих разрушила армию и развратила страну? Государь страдал, поняв, что Его отречение было безполезно и, что, имея в виду лишь блого свей родины, Он, отказавшись от престола, оказал России дурную услугу. Эта мысль все больше и больше преследовала Государя и привела Его к большому душевному унынию».

Для Государя, как для его Прадеда и Отца, семья имела огромное значение. Тесная связь существовала у Него со всеми членами семьи. Особенно окрепла она во время их пребывания в заточении. Жильяр пишет, что в конце января 1918 года последовала демобилизация армии, несколько призывов были распущены. Вследствие этого старые – лучшие – солдаты должны были их покинуть.

«Пятница, 2/15 февраля: – Часть солдат уже ушла. Они тайком пришли прощаться с Государем и с Его Семьей. За вечерним чаем у Их Величеств, генерал Татищев, с откровенностью, которую допускали обстоятельства, выразил свое удивление по поводу того насколько тесна и сердечна была семейная жизнь Государя, Государыни и детей. Государь, улыбаясь, взглянул на Императрицу и сказал: «Ты слышишь, что только что сказал Татищев?» Затем с обычной своей добротой, но с некоторой грустью, Он прибавил: «Если вы, Татищев, который были Моим генерал-адъютантом и имели столько случаев узнать Нас, вы все-таки знали Нас так плохо, как же вы хотите, чтобы Императрица и Я могли обижаться на то, что о Нас говорят газеты?».

* * *

Очерк, посвященный памяти возлюбленного Государя, закончу следующей выдержкой из замечательной статьи священника Кирилла Зайцева, ныне архимандрита Константина «Ко спасению путевождь», напечатанной в январе 1950 года в парижской газете «Слово Церкви».

«...Семья. Только в ней Царь был «дома».

Если жизнь Николая II не есть история России, то она есть история его семьи, от него неотрывной. И трагически переплелась история этой семьи с историей России.

Задолго до катастрофы возникла эта трагедия. Предметом клеветы стала Царская Семья, и столь плотно охватил ее злостный навет, что буквально вся Россия стала жертвой ядовитой «дезинформации». Не будь ея, нельзя представить себе той легкости, с какой страна пошла на поводу революции, отшатнувшись от своего Царя.

Жестокой ценой была возстановлена правда: превращение Царской Семьи в поднадзорных арестантов. До последнего дня была изследована частная жизнь Царской Семьи и до последнего уголка обнажена она, поставленная под стеклянный колпак назойливейшего наблюденiя. И что же увидели первыми, пылающие злобою, предвкушаюшие радость безстыдного разоблаченiя семейно-интимной нечистоты и национально-политического двурушинчества семьи «Николая Кровавого» деятели и ставленники революции? Сияющую духовную красоту.

То, что происходит обычно с выдающимися людьми через десятки лет после их смерти, когда историки, роясь в архивах, постепенно раскрывают правду их подлинного жизненного бытия, случилось при жизни Царя. Все стало достоянием гласности, все стало предметом надзора и изследования предвзято-подозрительных наблюдений.

И что-же открылось глазам этих наблюдателей?

Патриархальная православная семья, находящая полное счастье в совместности своего существования – в условиях, казалось бы, тягчайшего гнета.

Жила она, эта богохранимая семья, полной жизнью семейного счастья, неся бремя Царской власти. Той же полной жизнью, еще более полной, ибо изолированной от внешних впечатлений, продолжала она жить, с той же любовной заботой друг о друге, с той-же пламенеюшей думой о России, с той-же преданностью ей – в унизительных условиях плена. Смысл жизни был в чем? В исполнении заповедей Божиих. Опора обреталась где? В молитве, в сознании над собой промыслительной руки Божьей. Быть может единственной семьей на всем пространстве Русской Земли, обуреваемой нечестивой революцией, единственной семьей, испытывающей полный душевный покой и безмятежное семейное счастье, была поднадзорная Царская Семья: так велик был заряд ея духовных сил, так чиста была ея совесть, так близок ей был Бог. То была подлинно «домашняя Церковь».

Перед этой неизреченной красотой духовно-нравственного облика Царской Семьи склонилась не одна глава из сонма лукавствующих, ее окружавших. То было чудо, быть может, не меньшее, чем то, когда дикие звери, выпущенные для растерзания мучеников, лизали им руки...

Еще, может быть, труднее иногда, даже для людей не настроенных заведомо враждебно против Царя, заочно склониться пред величием духовно-нравственного облика Царя и его семьи. Это тоже чудо. И это чудо – в действии.

Мученическая кончина Царя и его семьи не есть искупительная жертва за их грехи. Не случайно Господом нам показана с такой безпримерной наглядностью духовная чистота и высота царских мучеников. Господь зовет нас к бóльшему, чем к привычному и обычному негодованию против большевицкого террора, одной из жертв которого пала Царская Семья.

О. Иоанн Кронштадтский мог в свое время делить русское общество на два лагеря по признаку отношения к Толстому, который в глазах молитвенника Земли Русской был явным предтечею Антихриста. Сейчас, быть может, наиболее ярким признаком расщепления русского общества на два духовно разно-окрашенных лагеря – при всех, в иных отношениях возможностях сближения – это то, как мы относимся к Царской Семье. Просто-ли это жертва террора среди многих иных, или чувствуется здесь нечто качественно иное?

О, если-бы покаянно могла склониться пред духовной красотой умученной Царской Семьи вся Россия. Это означало-бы – воскресение России к новой светлой жизни, это означало-бы наступление конца того страшного кошмара, который висит над миром, застилая Солнце Правды. Об этом можно молиться. Но за себя то отвечает каждый. И едва-ли есть вопрос личной совести, имеющий такое неизмеримо-великое значение общественное, как вопрос отношения каждого из нас к Царской Семье, как оценка каждым из нас высоты ея духовно-нравственного подвига.

Трудно представить степень безысходной тягостности нашего душевного состояния, силу мрака, покрывшего всю Россию и нас с нею и в ней, если-бы эта Россия не стояла сейчас пред нами воплощенная в облике последнего Царя, окруженного своей семьей, в этом светоносном облике не просто христиан-подвижников, сумевших в страданиях, им выпавших, просветить свой дух, а царственных возглавителей России, по историческому, человеческому и божественному праву ее представляющих и от ея имени и к миру обращенных и к Богу устремленных.

Такая смерть, ими принятая, как венец их жизни, помогает нам жить. Больше того: она и учит нас жить. Ведь вопрос о том, жива-ли Россия, есть, в сущности вопрос о том, живет ли в нас, как живоносный нсточник нашей деятельностн, облик Царя-Мученика, воплотившего Историческую Россию и Себя со Своею семьей в жертву за нее принесшего. Неотделим святой облик этот от пореволюционной России: как ея «ко спасению путевождь» слился Он с нею».

Примечание:

Государем составлена в Могилеве следующая записка: «Потребовать от Временного Правительства следующия гарантии: 1) О безпрепятственном проезде моем с лицами, меня сопровождающими, в Царское Село. 2) о безопасном пребыванiи в Царском Селе до выздоровления детей с теми же лицами. 3) О безпрепятственном проезде до Романова-на-Мурмане с теми же лицами. 4) О приезде по окончанiи войны в Россию для постоянного жительства в Крыму – в Ливадiи».

Государь, отрекаясь от престола, дабы усмирением безпорядков с помощью снятых с фронта войск не помешать ходу военных операций, исходя, видимо, из тех же патриотических соображений, не желал, чтобы Его пребывание в Россiи во время войны, могло вызвать осложнения.

Записка эта 4 марта 1917 г. за № 54 препровождена была генералом Алексеевым кн. Львову, кроме последнего пункта. 6 марта генерал Алексеев получил следующую телеграмму: «Временное Правительство разрешает все три вопроса утвердительно; примет все меры, имеющияся в его распоряженiи: обезпечить безпрепятственный проезд в Царское Село, пребывание в Царском Селе и проезд до Романова на Мурмане. 938. Министр-председатель князь Львов».

На телеграмме пометка: «Перевод сообщить ген. Вильямсу (английскому представителю в Ставке – Н. Т.) 7 марта 1917 г. Послано 6 марта 1917 г. 12 ч. дня: 1) Его Величеству, 2) адмиралу Нилову и о том же сообщено на Кавказ (вел. кн. Николаю Николаевичу. – Н. Т.)». («Красный Архив» т. 22. стр. 53–55).

Выдав такое обязательство, Временное правительство сразу же его нарушило. Посланные им члены Государственной Думы Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин прибылн в Могилев, якобы, для сопутствия Государю. На самом деле, это был негласный арест Его Величества. По прибытiи Государя в Царское Село, Он нашел Императрнцу под арестом и сам оказался узником революционной власти.

Судебный следователь Соколов в своей книге «Судебное следствие об убийстве Российского Императорского Семейства» приводит отзывы лиц, допрошенных им в Париже в 1920 году. Воспроизводит это П. С. Боткин³⁰ в своей статье, делая свое заключение:

«Князь Львов дал двоякое объяснение. Он сказал, что арест был в ту пору «психологически неизбежен для защиты Государя против возможных эксцессов первого революционного порыва». Временное правительство было вынуждено произвести тщательное и безпристрастное следствие над всеми действиями Государя и Императрицы в виду того, что общественное мнение считало их пагубными, как с точки зрения внутренних, так и внешних интересов России, в связи с войной с Германией».

«Керенский привел более или менее те же аргументы, но облек их в более пространную форму. По его утверждению арест Царской Семьи вызван был крайним возбуждением против Государя солдат тыла и рабочих Петербургского и Московского округов».

«...На съезде в Москве от меня требовали наказания Царя. Отвечая от имени Временного Правительства, я сказал, что лично никогда не соглашусь играть роль Марата. Я понимал, что сильная ненависть народных масс была направлена не столько против личности Николая Второго, сколько против идеи «царизма"».

«Первая причина ареста заключалась, по утверждению этих лиц, в желании Врсменного Правительства охранить Государя и Императрицу от угрожавшей Им опасности, а вторая – в необходимости изоляции Государя и Императрицы, в виду назначения высшей следственной комиссии для разследования действий Их и лиц, Их окружавших, ибо в то время русская интеллигенция и часть высшего офицерства были под впечатлением, что внешняя и внутренняя политика Царя и, в особенности Императрицы, клонилась к гибели России, с целью заключения отдельного мира и союза с Германией».

«Невозможно, кажется, выдумать более лживую, фарисейскую формулу для объяснения издевательства над памятью Государя и Императрицы. Сами они – Керенский, князь Львов, Милюков и другие – сделали, чтобы вызвать и бунт солдат тыла, и враждебные движения рабочих масс, и недовольство среди интеллигентных классов, а потом цеплялись за эти обстоятельства для ареста, под предлогом охранения личности Царя и Государыни».

«Милюков, тот по крайней мере, не мудрствуя лукаво, оговорился запамятованием. Вот текстуально его показание, данное Соколову: – «У меня ничего не сохранилось в памяти по этому вопросу. Я не помню, как и когда состоялся арест Государя и Императрнцы. Насколько я себе представляю, Временное Правительство, по всей вероятности санкционировало эту меру по предложению Керенского. У нас было тогда несколько секретных заседаний без всякой записи протоколов. В одном из таких заседаний, должно быть, и было принято решение арестовать Государя и Императрицу».

«Пресловутая чрезвычайная комиссия, разумеется, ничего не могла найти, тем не менее арест не был снят, а еще отягчился ссылкой» (П. С. Боткин. «Что было сделано для спасения Императора Николая Второго». «Рус. летопись» кн. 7, Париж, 1925 г.).

Первым, проявившим заботу о Царской Семье, был благороднейший король Испанiи Альфонс XIII.

К сожалению, я не мог теперь найти первый сборник секретных документов министерства иностранных дел, выпущенный большевиками в декабре 1917 года или в январе 1918 года. Помню, что в нем было напечатано донесение в министерство поверенного в делах, советника посольства в Мадриде, если не ошибаюсь, кн. Кудашева. Он излагал беседу с ним короля, вернувшегося в столицу с охоты, где застали его первые дни революцiи в Россiи. Разспросив Кудашева о трагических событиях, король объявил ему о существовавшем у него намеренiи отправить крейсер для вывоза Царской Семьи и о том, что он заручился согласием германских властей безпрепятственно пропустить это военное судно. План этот король сообщил английскому королю. Последовавший от него ответ, что Англия с такой же целью отправит свое военное судно, заставил короля воздержаться от своего намерения.

Дальнейшее, касающееся короля Альфонса XIII, содержится в выпущенных на английском языке воспоминаниях А. В. Неклюдова, назначенного Временным Правительством в конце апреля 1917 г. послом в Мадрид. До этого он был посланником в Стокгольме.

Представляя королю вверительные граматы. Неклюдов, от имени правительства, благодарил его за заботы о русских людях, в том числе о пленных, пребывавших с государствах, воевавших с Россией. Это обязательство Испания, по просьбе русского правительства, взяла на себя с начала войны.

П. С. Боткин, переводя воспоминания Неклюдова, пишет: «Вот как он дальше передает свой разговор с королем испанским Альфонсом XIII после вручения ему вверительных грамат.

«...Король сошел с трона и, подойдя ко мне, сказал: В вашей речи вы были столь любезны упомянуть о помощи, которую мы имели возможность оказать вашим пленным во время войны. Позвольте мне выразить живейшее участие к другим русским пленным – я разумею Государя Императора Николая II и Его Семейство. Я вас прошу передать вашему правительству мою горячую просьбу об Их освобождении».

«Слова короля меня глубоко тронули. «Ваше Величество» – ответил я, – «разрешите мне ответить совершенно откровенно».

«Не только я вам это разрешаю, милостивый государь, но я именно этого и желаю», – сказал король.

«Вы видите перед собою, Ваше Величество, верного слугу русского народа, нового порядка вещей в России, но вместе с тем в силу традиций, в силу моего прошлого лицо, которое было моим Государем, есть и останется для меня священным, не говоря уже о чувствах личной привязанности и симпатии, каковые я питаю к Государю. Если что-либо на свете может быть сделано для спасения Царя и Царской Семьи, Ваше Величество может быть вполне уверенно, что я готов пренебречь моими интересами, карьерой и пожалуй еще большим... Таким образом, я не замедлю передать моему правительству о милостивых словах Вашего Величества, но прошу принять во внимание следующее: мне положительно известно, что Временное Правительство только и мечтает о том, чтобы разрешить Государю Императору выехать заграницу. Если оно этого не делает, то только из-за крайних элементов. Мое оффициальное вмешательство, идущее из заграницы, несомненно раздражит эти крайние элементы и агитация, которая будет вызвана этим выступлением, скорее может повредить Царской Семье».

«Король с минуту оставался в раздумьи, затем произнес: «Разъясните, мне, пожалуйста, кто, собственно говоря, стоит в данный момент во главе русского правительства?"»

«Ваше Величество, я только что вручил мои вверительные граматы. Оне подписаны князем Львовым, председателем совета министров и контрассигнованы министром иностранных дел».

«Значит», – сказал король, – «князь Львов во главе правительства. Мне говорили что он – честный человек. В таком случае, пожалуйста, напишите от меня кн. Львову и скажите ему, как я заинтересован в судьбе Императора Николая Второго и Его Семейства и что я, был бы крайне счастлив, если бы мог знать, что Они находятся в полной безопасности».

«Завтра же, Ваше Величество, я напишу князю Львову частное письмо по этому предмету».

«Да, да», – сказал король, – «непременно, я вас об этом прошу».

«Слова короля», – замечает Неклюдов в своих воспоминаниях, – «и выражение лица дышали искренностью и благородством. Я тотчас же попал под его чары».

К приведенному Боткиным добавлю то, что запомнилось мне в свое время, при чтении выдержек из воспоминаний, появившихся тогда в русской печати. Вскоре по возвращении Неклюдова в посольство, к нему приехал министр иностранных дел и, исполняя распоряжение короля, напомнил о просьбе своего монарха.

Страх Неклюдова относительно возможного предстательства за Царскую Семью из-за границы разделял и дореволюционный русский посол в Париже А. П. Извольский. 19 марта (1 апр.) 1917 г. он телеграфировал Милюкову: «Косвенными путями я узнал, что здесь есть несколько лиц, которые стараются побудить французское правительство обратиться в Петроград с дружественными представлениями о необходимости охраны бывшего Императора и Его Семьи от угожающей Им, будто бы, прямой опасности. Я счел своим долгом в частной беседе с г. Камбон (министр ин. дел – Н. Т.) предостеречь его от подобного шага. При настоящем составе Временного правительства, – сказал я – подобные опасения являются совершенно неосновательными и могли бы иметь место только в случае победы радикальных элементов, и поэтому подобные представления могли бы показаться у нас не только ненужными, но даже оскорбительными».

П. С. Боткин приводит далее показания главарей Врем. Правительства, данные судебному следователю Соколову, выяснявшему их отношение к судьбе Царской Семьи, ими лишенной свободы.

Показание Милюкова: «...Я хорошо помню – как только революционная власть приняла форму Временного Правительства, поднят был вопрос об участи Царя и Его Семейства. Тогда признавалось нужным, чтобы Царская Семья покинула Россию. Категорически утверждаю, что таково было желание Временного Правительства и что мы имели в виду отъезд Царя в Англию. В качестве министра иностранных дел я счел моим долгом вступить по этому вопросу в переговоры с Бьюкененом. Вследствие нашего разговора Бьюкенен снесся со своим правительством. Английское правительство выразило согласие и Бьюкенен, передавая мне ответ, сообщил, что будет послан с этою целью английский крейсер и предоставлен в распоряжение Царской Семьи. Но дело затягивалось со стороны Англии. Снова я заговорил с Бьюкененом. Тогда он заявил мне, что английское правительство не настаивает больше на отъезде Императорского Семейства в Англию... Я не знаю, имел ли Бьюкенен разговоры по этому поводу с моим преемником Терещенко, так как тогда я уже не находился больше в составе правительства».

Показание Керенского: «Временное Правительство сделало попытку осведомиться относительно возможного перевода Царского Семейства в Англию. Министр иностранных дел вел по этому предмету переговоры с Бьюкененом. Сначала это был Милюков, а позднее Терещенко. Последнему английский посол дал нижеследующий ответ, каковой был тотчас же передан князю Львову и мне: «Английское правительство не находит возможным оказать гостеприимство бывшему Царю впредь до окончания военных действий». Этот ответ был разсмотрен временным правительством в одном из секретных заседаний, каковые велись без записи протоколов».

Показание князя Львова: «Утверждаю, что между членами Временного Правительства шла речь об отъезде Царского Семейства заграницу. В виду внутреннего положения отъезд признавался желательным. Говорили об Англии и Дании. Вопрос не был поставлен на разрешение Временного Правительства, но, кажется, министр иностранных дел изучал этот проект. Насколько мне помнится инициатива исходила от одного из Великих Князей, в частности от Николая Михайловича или Михаила Александровича. Не знаю, почему ничего из этого не вышло».

Английский посол в Петрограде сэр Джорж Бьюкенен, в своих воспоминаниях, выдержки из которых приводятся в русском переводе Боткиным, пишет: «...21 марта³¹, когда Государь был еще в Ставке, я спросил Милюкова: правда-ли, как утверждают газеты, что Его Величество находится под арестом. Милюков ответил мне, что это не совсем точно. Император был лишен свободы – красивое смягчение выражения – и доставлен в Царское Село под конвоем генерала Алексеева³². Я тогда же напомнил Милюкову, что Государь – близкий родственник Короля и его интимный друг. При этом я прибавил, что мне было бы приятно получить уверение, что все меры предосторожности приняты для обезпечения безопасности Царя. Милюков дал мне это уверение. Только он не сочувствовал, – сказал он мне, – отъезду Царского Семейства в Крым, как это было желательно Его Величеству.

«Милюков предлочитал, чтобы Государь оставался в Царском до того времени, когда Царские Дети достаточно поправятся от кори, чтобы всем вместе отправиться в Англию. Милюков затем спросил меня, не делаем ли мы какие-либо приготовления для приема Царского Семейства? На мой отрицательный ответ он заявил, что было бы крайне желательно, чтобы Государь покинул Россию как можно скорее. Он был бы признателен английскому правительству, если бы оно предложило Государю гостеприимство в Англии при непременном условии, однако, не покидать территории Англии до окончания войны. Я тотчас же по телеграфу запросил инструкции у министра иностранных дел. 21 марта я известил Милюкова, что Король и правительство Его Величества будут счастливы исполнить просьбу Временного правительства дать Государю и Его Семейству приют в Англии в надежде, что Их Величества им воспользуются в продолжение войны. В случае если это предложение будет принято, Русское правительство, – прибавил я, – должно будет отпустить нужные средства на содержание».

«Милюков уверил меня, что на этот предмет Временным правительством будут отпущены крупные средства, но вместе с тем он просил чтобы факт, что это сделано по почину его правительства, не предавался гласности».

«Я затем выразил надежду, что временное правительство сделает все возможное, дабы ускорить отъезд Их Величеств в Порт Романов. «Мы полагаемся», – сказал я, – « на Временное Правительство и разсчитываем, что им будут приняты все надлежащия меры для безопасности». Я предупредил Милюкова, что если случится какая беда с Царской Семьей, Временное Правительство будет дискредитировано в глазах цивилизованного мира».

«25 марта Милюков сказал мне, что они еще не говорили с Государем по предмету предполагаемого путешествия, так как прежде всего им желательно побороть оппозицию советов в этом вопросе. Кроме того, Их Величества во всяком случае не могут выехать прежде, нежели поправятся Царские дети от кори. Неоднократно получал я заверения, что нет никаких оснований опасаться за Государя. Больше мы ничего не могли сделать».

«Мы предложили Государю убежище согласно просьбе Временного Правительства, но так как оппозиция советов, которую правительство тщетно пыталось одолеть, только возрастала, то Временное Правительство не решилось принять на себя ответственность за отъезд Государя и потому отступило от своего первоначального плана. Мы, англичане, должны были тоже считаться с нашими «экстремистами», и потому нам невозможно было принять на себя почин в таком деле, не рискуя быть заподозренными в дальнейших помыслах».

«Тем более, что было безполезно настаивать на том, чтобы Император ехал в Англию, так как рабочие угрожали разобрать рельсы перед Императорским поездом. Мы, англичане, не могли предпринять никаких шагов для защиты Царя во время следования Его поезда в Порт Романов. Эта обязанность лежала на временном правительстве. Но так как оно не было больше хозяином в своем деле, то план этот с течением времени, был оставлен».

Боткин приводит дополнительные разъяснения Бьюкенена, в которых тот говорит, что почин в этом деле принадлежал Временному Правительству.

«Как видно», – пишет Боткин, – «расхождение в изложении обстоятельств дела крайне существенное. Согласно Милюкову и Керенскому ясно, что английское правительство помешало осуществлению плана отъезда Царской Семьи (в частности, в Англию), тогда как Бьюкенен говорит совершенно обратное. Иными словами, каждая сторона старается оправдаться, взваливая вину друг на друга...»

Ллойд-Джорж в «Военных мемуарах» в главе «Почему императорская семья не выехала», пишет: «Перед тем как окончить главу о трагическом окончании царского режима в России я должен остановиться на причинах, которые воспрепятствовали Царской Семье принять убежище в этой стране (Англии) и избежать ужасов Екатеринбургского погреба. Некоторые писатели утверждали, что причиной случившегося оказался отказ английского правительства дать разрешение Ей приехать и принять убежище здесь. Фактом остается то, что Царь, с самого его отречения и до трагической гибели, не был свободен покинуть Россию. Приглашение принять убежище было сделано английским королем и правительством. Царь не имел возможности воспользоваться этим приглашением, даже если бы он этого хотел... Все данные у нас хранятся в оффициальных архивах, но не все я в праве в данный момент опубликовать. Я хочу изъять из них ту часть, которая представила бы настоящую картину хода событий, связанных с этим тяжелым эпизодом».

«19 марта 1917 г. была получена телеграмма от английского посла Бьюкенена, сообщавшего, что Милюков интересовался не знает ли он что-нибудь о приготовлениях к отправке Царя в Англию. На это Бьюкенен ответил, что не знает. Два дня спустя Бьюкенен опять послал телеграмму: «Петербург. 21 марта 1917. Сегодня утром я спросил министра иностранных дел о сообщении в газетах, что император арестован...» Далее излагаются приведенная выше беседа Бьюкенена с Милюковым, запрос Милюкова не предполагает ли правительство перевести Царя в Англию и ответ Бьюкенена.

Ллойд-Джорж продолжает: «На следующий день 22 марта вопрос о предоставлении убежища решался в «военном кабинете». Было решено, что, в интересах личной безопасности Царя, очень важно, чтобы он покинул Россию в весьма скором будущем. Также было постановлено, во избежание каких-либо интриг в нейтральных странах, приглашение Царя в Англию связать с обязательством его не покидать Англию во время войны без разрешения английского правительства. На министра иностранных дел возложена была обязанность послать послу Бьюкенену телеграмму следующего содержания...». Повторяется далее то, что написано в воспоминаниях Бьюкенена.

По словам Ллойд-Джоржа, Бьюкенен 25 марта подтвердил свои сообщения о наростающей в России оппозиции возможному отъезду царя. Оппозиция становилась настолько сильной, что возможно будет отложено решение этого вопроса.

«26 марта Бьюкенен сообщал, что он и ген. Ханбюри Вильямс пришли к заключению о возможности для ген. Хедлаи сопровождать императора, если поездка состоится. Он также извещал, что, по сведениям, полученным им от министра иностранных дел, правительство не осведомило Его Величество о возможном отъезде, желая сначала освободиться от оппозиции этому левых».

«2 апреля Бьюкенен писал министру иностранных дел: «Еще ничего не решено по поводу приезда императора в Англию. Он с императрицей и детьми живет в Царском Селе под сильной охраной. Ему разрешено гулять в парке, но он находится под постоянным надзором. Из достоверных источников я слышу, что он вполне удовлетворен. Он еще не сознает, что ему не разрешат уехать в Ливадию... В противовес ему императрица считает настоящее положение унизительлым. Я слышал, что она против поездки в Англию...» Посол высказывался о государыне недоброжелательно.

Ллойд-Джорж продолжает: «Так как княжны больны в данный момент ничего нельзя предпринять на счет отъезда. Пока эта трудность еще существовала, появилась и другая. 9 апр. Бьюкенен сообщил нам о своем разговоре с Керенским. Когда Бьюкенен спросил его о том, что решено и предпринято в отношении императора, Керенский ответил, что на следующий день едет в Царское Село. По его мнению император не сможет выехать в Англию в течение следующего месяца. Вообще пока не будут разсмотрены бумаги, захваченные у императора, ему не дадут разрешения покинуть страну. Керенский просил не требовать от правительства отпустить императора раньше. Я его уверил, что у меня не было такого намерения, хотя мы заинтересованы, чтобы было предпринято все для ограждения царя».

«После этой телеграммы стало ясно, что круг вокруг царя и его семьи суживается и что настроения в России были против разрешения царю покинуть ее. Ясно было и то, что Керенский не готов принять на себя ответственность за разрешение царю покинуть Россию. По получении телеграммы военный кабинет заседал для разсмотрения этого вопроса. Возрастали трудности вокруг нашего приглашения. Во Франции существовало мнение против жительства царя в одной из союзных стран. Там считали, что это вызвало бы недоверие революционных элементов в России. Поддержка же их была необходима для действенного сотрудничества русской армии во время войны. Чтобы показать и подтвердить вышесказанное мне разрешено огласить письмо английского посла в Париже, Берти, отправленное нашему министру иностранных дел. В нем он выражает удовольствие, что приезд императора в Англию не осуществился».

Ллойд-Джорж приводит выдержку из письма Берти: «22 апреля... По наговорам немцев русские крайние социалисты могли бы поверить, что английское правительство будет держать царя в резерве, дабы, когда это понадобится для эгоистической политики (Англии), реставрировать Его и этим посеять раздор в будущей России. Я не думаю, чтобы бывший император и его семья были бы радушно приняты во Франции. Императрица «бош» – немка – не только по рождению, но и но духу. Она сделала все, чтобы Россия и Германия пришли к пониманию друг друга...» Далее следуют оскорбительные отзывы Берти о Государыне и Государе. Ллойд-Джордж продолжает:

«Против приезда царя в Великобританию велась также агитация среди сильного рабочего класса в самой стране (Англии). Но несмотря на это, приглашение не теряло силу. Конечно, вынесение решения было делом русского правительства, которое продолжало всячески препятствовать поездке царя».

«15 апр. 1917 г. Бьюкенен телеграфно осведомил нас о положении. Он заявлял опасения в разумности приезда царя в Англию, добавляя к этому, что узнавал у премьера отчего царю не было разрешено поехать в Ливадию, где опасность для него не была так велика. Премьер ответил, что эта поездка была бы очень рискованной и высказал пожелание, чтобы царь поскорее покинул Россию, так как иначе постоянно существовала бы угроза реставрации, при малейших признаках которой опасность для царя была бы очень большой. Премьер продолжает быть уверенным в том, что мы должны будем разрешить царю въезд в Англию. На это посол сказал ему, что крайние левые и агенты Германии, конечно, воспользуются присутствием царя в Англии, чтобы возбудит общественное мнение против Англии. Посол заявил, что предпочел бы переезд царя во Францию. На следующий день он сообщил нам, что отправил письмо кн. Львову, в котором предлагал ему дать царю разрешение на выезд в Ливадию. В ответ на это князь высказал опасение, что там жизнь царя может оказаться в опасности. Из всего этого ясно видно, что русское правительство, двойственное в своем составе, занято еще разрешением задачи. С одной стороны, оно заинтересовано избавиться от ответственности за царя. С другой стороны, оно боится крайних левых, если сделана будет попытка увести его. Оно не разрешило ему даже уехать в Крым, не говоря уже об Англии. По этому делу ничего нельзя будет сделать, пока правительство не изменит свое поведение».

Бьюкенен в своей книге «Моя миссия в России» подводит итоги переговорам: «В соответствии с просьбой временного правительства, мы предложили царю убежище. Но, так как оппозиция, которую правительство надеялось преодолеть, наростала со стороны советов, оно побоялось взять на себя ответственность за отъезд императора и сошло, таким образом, с прежде занятой позиции. Оно взяло инициативу в свои руки, когда запросило нас сделать приглашение царю и его семье получить убежище в Англии. Мы, с своей стороны, сделали то, о чем нас просили и, вместе с тем, настаивали, чтобы правительством было сделано все необходимое для Их поездки в «Порт Романов». Большего сделать мы не могли. Наше приглашение было и оставалось в силе. Если оно не было принято, то только потому, что временное правительство не смогло побороть оппозицию советов. Это доказательство, как и остальное мною изложенное, являются действительным изложением событий. Конец был трагедией, подробности которой будут ужасать будущия многочисленные поколения человечества. Но за эту трагедию эта страна (Англия) не была ни в каком случае ответственна».

Изложенное выше необходимо дополнить некоторыми данными. Для этого возвращаемся к статье П. С. Боткина:

«Узнав об отречении Государя, король Георг послал ему телеграмму следующего содержания: «События последней недели меня глубоко потрясли. Я непрестанно думаю о Тебе. Остаюсь навеки Твоим верным и преданным другом, каким Ты знаешь».

Телеграмма вернулась в посольство, так как государь отбыл из Ставки. Бьюкенен просил Милюкова отправить ее государю. Милюков, переговорив с Бьюкененом, решил утаить ее от Государя. На телеграмме рукою Милюкова сделана приписка карандашем: «По моей просьбе Бьюкенен отменил. П. Милюков».

Милюков дал такое показание Соколову: «В первые дни революции, когда власть была уже организована в форме временного правительства, мы получили телеграмму от английского короля Георга на имя Николая II, который только что перед этим отрекся от престола. В этой телеграмме король высказывал Царю свои личные чувства. В ней не было никакого предложения касательно дальнейшей участи Царя. Это была просто телеграмма учтивости. Мне, как министру иностранных дел, была вручена эта телеграмма; она была адресована на имя Государя Императора, но так как Государь уже не был Императором, то я вернул ее английскому послу Бьюкенену».

«Вот и все», пишет Боткин. «Показание Милюкова расходится с тем, что, по поводу этой телеграммы, говорит сэр Джордж Бьюкенен в своих воспоминаниях:»

– «Единственная телеграмма, которую король послал Государю Императору после отречения, была направлена в Ставку через посредство генерала Ханбри Вильямса, нашего военного агента. В ней ни слова не было сказано касательно прибытия Государя в Англию. Так как Государь уже уехал в Царское, когда пришла эта телеграмма, генерал Вильямс препроводил ее мне с просьбой передать Его Величеству. Государь был в это время в плену в своем дворце, и как я, так и мои коллеги, были поставлены в невозможность входить с ним в какие либо сношения. Поэтому единственный открытый для меня путь был через Милюкова. Я просил его немедленно передать телеграмму Его Величеству. Посоветовавшись с князем Львовым, Милюков на это согласился, но на следующий день (25 марта) он объявил мне, что, к крайнему сожалению, не мог исполнить данного мне обещания. Крайние, сказал он, настроены в высшей степени против того, чтобы Император покинул Россию, а правительство наше опасается, что слова короля будут неверно истолкованы и послужат аргументом для задержания Царя. Я возражал Милюкову, утверждая, что телеграмма короля не заключает в себе никакого политического намерения. Совершенно понятно, что король желал, чтобы Государю было известно, что король думает о нем, и что несчастие, постигшее Государя, ни в каком случае не изменяет чувств и любви короля. Милюков ответил, что лично он это вполне понимает, но так как другие могут дать иное толкование, лучше, не передавать телеграммы в данный момент. Позднее я был уведомлен не предпринимать дальнейших шагов по этому предмету...»

П. С. Боткин, ставя вопрос: «Что было сделано нашими союзниками для освобождения Царской Семьи?», отвечает на него: «В Англии были два совершенно противоположные течения. Одно, во главе которого позволительно считать короля Георга, протянувшего руку союзному Монарху и своему двоюродному брату в момент, когда злыми происками Он был доведен до отречения; а другое, – руководимое Ллойд-Джорджем, – стремилось, как можно скорее, отвернуться от Государя и проявило по отношению к участи Царской Семьи полнейшее равнодушие, чтобы не сказать более».

Подтверждением сказанного служат следующия строки герцога Виндзорского Эдуарда, бывшего недолго английским королем, имеющияся в его книге: Киng Stоry (Тhе mеmоrиеs оf thе Dukе оf Wиndsоr).

«Уже давно создалось у меня мнение, что, до захвата Царя большевиками, мой отец подготовлял план спасения его с помощью английского крейсера. Но по каким-то причинам план этот не осуществился. Во всяком случае моему отцу было больно, что Англия не подняла руки, чтобы спасти его кузена Ники. Он говорил: «Эти политиканы. Если бы дело шло о ком-либо из них, они бы действовали быстро. Но только потому, что бедный человек был император...»

«Даже после того, что английское правительство признало СССР, прошло долгое время пока отец смог заставить себя принять советского посла».