Книга Деяний св. апостолов

Книга Деяний св. Апостолов имеет

соответственно объективным историческим требованиям. Она открывается таким вступлением: «первое убо слово сотворих о всех, о Феофиле, яже начат Иисус творити же и учити, даже до дне, в он же заповедав Апостолом Духом Святым, их же избра, вознесеся» (Деян. I, 1–2). Этим категорическим предупреждением «второе» писание св. Луки приводится в прямую связь с «первым», как непосредственное приложение к нему. Отсюда точно и безошибочно определяются его место и достоинство. Раннейшее повествование было посвящено подробному и всестороннему изображению дел и учения Христа Спасителя до завершения искупительной миссии в вознесении. Тут подвиг Господа был вполне законченным, достигшим своего всецелого обнаружения и безусловного исторического раскрытия. Созидание уже оказывалось фактом прошлого, не требующим и не допускающим какого либо фактического или историографического добавления, но наряду с этим не менее справедливо и необходимо, что если спасительное благовестничество Искупителя имело божественную силу и соответствующую действительность, – а это неоспоримо, – то у него непременно должно быть равное будущее в смысле продолжения, развития и утверждения. Доброе дерево не могло не принести плод – и, разумеется, – по роду своему. В таком случае для дальнейшего процесса обязательно по самому существу, что он идет в духе служения Христова, для чего нужны лица, которые бы усвоили его и были авторитетно уполномочены на эту миссию.

Таков неизбежный вывод, удостоверяющий, что «второе слово» к Феофилу занимается именно этою стадией христианского действия в истории и дает нам подлинную картину того, как закреплялось в мире основанное Господом избавление, получая свойственную ему реализацию на земле. Посему в книге Деяний мы находим историю возрастания уже созданного царства Божия в его нормальном и предначертанном течении, хотя бы и сверхъестественными средствами, достойными энергии и благодати Христовой. В этом своем качестве рассматриваемый труд является драгоценным звеном в цепи священных новозаветныхпамятников, поскольку захватывает важнейшую сторону подвига Христова. Последний не был бы совершенные и всецелым, если бы он замыкался в личности самого Искупителя и не обнаруживал всей своей возрождающей и обновляющей мощи среди людей, на которыхон и был рассчитан специально. Иначе получилось бы с несомненностью, что Христос туне умре(Гал.II,21). Подобно сему и письменное возвещение должно было представить фактическое применение основоположительных начал христианского возрождения. Все это мы полностью и находим в книге Деяний. Тут она прямо и органически примыкает к Евангелию и неразрывна от него, как и фактически эти моменты следовали один за другим. Естественно, что священный писатель называет свое новое творение „вторым словом», которое чрез это приобретает в новозаветном каноне место соответственно реальному ходу вещей, показывая нам распространение и возобладание во вселенной таинства искупления людей благодатью Христовой.

Эту идею должно прежде всего выражать

Спасительная жертва была принесена Сыном Божиим. Он есть единый устроитель благодатного примирения, а по тому самому и единственный собственник всех даров христианского наследования. Понятно теперь, что другие могли приобретать только от Него и через Него. По этой причине и сообщение благ Христовых предполагает лиц, уполномоченных Господом и наделенных специальными средствами. Таковыми были только ученики Христовы, которые – по предречению – восприяли обетование Духа, продолжающего искупительную миссию Сына на земле. Лишь Apostolorum erat proprium praedicare(Hilari in Matth. X, 9 ad vers. 30: M. lat. IX, 965). Значит, поступательное движение благовестия Христова непременно должно быть апостольским, как это необходимо в деле Божием.

Здесь и вполне законное основание для названия данной священной книги Πράξεις τῶν Ἀποστόλων. Неизвестно с точностью, когда именно оно появилось. Иоанн Златоуст как будто допускает его изначальность, говоря (in princ. Act. I, 3: M. gr. LI, 72): «Павел, имевший благодать Духа, не пропустил надписи на (Афинских) алтарях, а ты проходишь без внимания заглавия Писаний. Он не пропустил того, что начертали Афиняне – идолослужители, ты же не считаешь необходимым и то, что написал Дух Святый». Однако в цитованном пассаже мысль выражена слишком догматически – в применении к ходившему тогда тексту, а не в виде исторического известия, отголосков которого нигде не встречается у св. отца в других местах. Но, во всяком случае верно, что это есть древнее обозначение, вызвавшее очень ранние апокрифические подражания (напр. «Деяния Павла и Феклы» II в. и, может быть, от конца I-го) и иногда с буквальностию транскрибировавшееся в старинных переводах (сирийском, bohaїrica, армянском-эрпенианском) и даже у латинских комментаторов (in libro Praxeos vel Praxeon у Илария in Matth. XIV, 20: M. lat. IX, 1000).

Принимая этот факт, многие находят указанный титул не соответствующим содержанию, поскольку в самой книге рассказывается только об Апостолах Петре и Павле, из которых второй не принадлежал к лику XII-ти, хотя и занимает Дееписателя преимущественно; о прочих упоминается кратко и о большинстве их сохраняется голое имя. Это недоумение достаточно серьезно, ибо – при его неразрешимости – мы должны будем согласиться, что или сам Лука не сумел справиться со своею задачей, дав вместо целого нечто фрагментарное, искаженно освещающее события, или Церковь неправильно поняла апостольское произведение, сообщив ему несвойственный смысл. Для устранения этих принципиальных затруднений обыкновенно ссылаются (Rud. Comely; И. П. Николин, Деяния святых Апостолов, Сергиев Посад 1895, стр. 172– 173), что в авторитетных кодексах читается не αί πρά ξεις τῶν αποστόλων, а лишь πράξεις αποστόλων: так В (в подписи), D и др., св. Афанасий (epist. fest. 39: М. gr. XXVI, 1177, 1437), Иоанн Златоуст (in princ. Act. I, 3: M. gr. LI, 71), Евфалий. Это название будет уже обозначать просто «Деяния апостольские» – без нумерического определения описываемых лиц, а апостольское достоинство окажется общим, нарицательным для всех «посланников» Евангелия, не ограниченным по приложению только к избранному сонму приближенных учеников Господних.

В этом толковании есть доля вероятности, но едва ли ее предполагали и ничуть не выражают прямо вышеприведенные вариации в греческих текстах. А затем подобное понимание совсем не исчерпывает всей глубины предмета и потому не отвечает предъявленному им требованию. Мы знаем, что «Деяния» изображают распространение царства Христова в мире чрез авторитетных по своему званию и уполномоченных служителей Господних, а таковыми были и оставались только и единственно XII-ть «предних». Св. Лука противоречил бы сам себе и набросил бы догматическое сомнение на весь этот величественный процесс, если бы – вопреки существу задачи

–  сосредоточился особенно лишь на второстепенных его двигателях, между тем принципиально изыскивалось, чтобы тут выступали не просто достойные продолжатели, а неоспоримые заместители Христовы. Посему историограф непременно должен был разуметь Апостолов в собственном и строжайшем смысле, дабы оградить ход развития христианской Церкви неотразимыми удостоверениями, что распространение и утверждение благовестия Христова совершались по его нормам, в его духе и силе. Заглавие книг и должно констатировать со всею категоричностью, что это – истинно «Деяния самих Апостолов», приближенных ко Христу и лично Им посланных на вселенскую проповедь. Сколько из них живописуются и какие подвиги рисуются? – тут совсем иной вопрос. Важность не в количестве, а исключительно в самом принципе, что дело Христово строилось руками верных рабов Христовых. Именно такая идея господственно занимала мысль писателя, почему он пунктуально сообщает о восполнении лика XII-ти и в кандидаты на место отпавшего Иуды допускает только «одного из тех, кто находились при них во все время, когда пребывал и обращался с ними Господь Иисус, начиная от крещения Иоаннова до того дня, в который Он вознесся от них, был вместе с ними свидетелем воскресения Его» (Деян, I, 21–22). По этой причине и самое избрание совершилось изволением Духа по жребию. Но раз тут все сводится к наглядному оправданию принципиального тезиса, то в его конкретном фактическом раскрыты состояла и вся историографическая задача. Для нее нимало не требовалось, чтобы зарегистрированы были все деяния всех, как этого не нужно было и для Евангелий, по заявлению св. Иоанна Богослова (XXI. 25; XX, 30). Необходимым оказывалось единственно то, чтобы апостольская история была изображена соответственно внутренней ее цели, а последняя сводилась к Евангельскому возвещению в Иерусалиме, во всей Иудее и Самарии и даже до края вселенной (Деян. I, 8). Поскольку в начале особенно выделяется Апостол Петр, – отсюда вполне естественно, что ему и посвящено здесь наибольшее внимание, при чем молчание о других достаточно убеждает, что они тоже подвизались в одинаковом духе, хотя бы менее заметно и не столь ответственно; рассказ о них не прибавлял бы ничего существенного, загромождая книгу разнородным фактическим материалом и этим даже затемняя несколько доминирующую идею. Во второй и большей части Деяний всюду рисуется пред нами св. Павел, не принадлежавший к сонму XII-ти. Устроением Божиим ему суждено было достигнутьдо «последних земли», – и в этом вполне законная причина, что дальше мы читаем у Луки только почти о Павловом благовестничестве. При всем том деятельность Апостола исходит от «предних», регулируется ими и утверждается на согласии с их авторитетом, как и сам Павел лишь единением и тожеством с ними ограждает свое полноправное достоинство. Будучи «сосудом избранным» (Деян. IX, 15) «ни от человек, ни человеком, но Иисус Христом и Богом Отцем» (Гал. I, 1), он все-таки исполнял всю свою великую миссию во всецелой солидарности со столпами Церкви, от них получил санкцию «свободного» служения у язычников и им же доставлял отчеты, подчиняясь общецерковной дисциплине в интересах христианского блага. Значит, и тут мы имеем деяния собственно апостольские, ибо они идут от апостольского источника и совершаются мужем, несомненно, апостольским, хотя он и не был «самовидцем» Господа в течение Его земной жизни.

При таком понимании, обоснованном принципиально и фактически, наименование книги будет точно совпадающим с ее содержанием и снова показывает нам, что в ней автентично воспроизводятся труды полномочных преемников подвига Христова в смысле непосредственного применения спасительного искупления при созидании царства Божия в мире. В подвигах посланников мы должны находить и видеть осуществление заветов Пославшего, поскольку они бесспорные Апостолы Христовы. Посему и «второе слово» Луки – изображением апостольской проповеди в лице ее главнейших носителей – представляет нам дальнейшую стадию в историческом раскрытии благодатного избавления Христова. Этим определяются

Если вышесказанное несомненно теперь с разных сторон, то и самая задача являлась исчерпанною, когда дело Христово получало совершенное развитие и обеспеченную прочность. По существу предмета, тут нужно было всецелое фактическое закрепление заветов Господних, их неискоренимое внедрение в строй мировой жизни. Раз это достигнуто, – тогда нормальный процесс христианского процветания оказывается обеспеченным по своей непрерывности и возрождающему влиянию на умы и сердца людей. Раскрыть это движение от силы в силу – такова только и была главнейшая цель Дееписателя. Он берется за труд лишь потому, что тут вопрос идет о спасительном оживотворении вселенной благодатью Христовой, которая по самой своей природе не могла оставаться замкнутою в себе и обязательно должна была обнаруживать свое божественное действие. Естественно, что фактическое напоминание об этом являлось всего менее холодным и бездушным фотографированием, но направлялось к тому, чтобы посредственно воспитывать читателей в благотворном смысле. История евангельской проповеди сама переходит в проповедь и призывает к подножию креста. И св. Лука ясно выражает это внутренние намерение, когда книгу Деяний называет «вторым словом» и приравнивает к «первому», где точным и беспристрастным воспроизведением событий он желал достигнуть, чтобы «Феофил узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен» (Лк. I, 4). Здесь историческое изображение приобретает глубоко назидательный характер, а частное посвящение гарантирует распространение чрез верные руки надежного и авторитетного сановного магната. Разумеется, и для сего не требовалось хронографической пунктуальности, поскольку убеждения утверждаются не на количестве фактов, а на их принципиальном достоинстве. Тоже вполне Бесспорно и для апостольской историографии – лишь с перенесением персональных применений на всю читающую массу. В этом пункте увещательно-миссионерские стремления Луки органически сходятся с его объективно-историческими планами. Последние для нас совершенно очевидны и бесспорны. «Деяния» прямо считаются вторым творением по сравнению с Евангелием и по тому самому должны продолжать его, давая нам картину распространяющаяся искупления Христова. А оно было рассчитано на спасение всего мира, почему и повествование не имеет нужды распространяться дальше момента утверждения христианства в господствующем центре тогдашней «вселенной». Но, будучи исключительно делом Божиим, это избавление -соответственно своему началу- может созидаться только по божественному полномочию чрез богоизбранных совершителей. Понятно, что эта история является всецело апостольскою, поскольку именно Апостолы были преемниками даров и служения Господа, исполняя свою благовестническую миссию осуществлением заветов Христовых. Как фактически строилось на земле царство Божие средствами божественными чрез богопосланных вестников? – на этот вопрос и отвечает нам обстоятельно Дееписатель своим историческим рассказом, в чем неотразимо убеждает

Она имеет свое оправдание в том, что воскресением. Господа еще не закончилось спасительное промышление Божие о человеке, – и на трепетное ожидание, «не в сие ли лето восстановляет Он царство Израилево», слышится от Него решительное отклонение подобных нетерпеливых надежд: несть ваше разумети времена и лета, яже Отец положи во своей власти (Деян. I, 6 –7). Это скрыто в неведомых глубинах премудрости Божией; ученикам же предлежало пока продолжать дело Учителя, – конечно, в Его духе и силе. Поэтому-то в начале мы и видим их неотступно пребывающими при Господе и до самого момента вознесения поучающимися касательно судеб царства Божия, которое они должны были распространять и утверждать в мире. Для сего Апостолы были ранее призваны самим Иисусом Христом и ныне получили в этом смысле прямые повеления от Него, но с решительным условием – ждать в Иерусалиме «обетования Отчего» для открытия своей благовестнической миссии (I, 2–11). В этом сознании своего предназначения они со смиренною молитвой приготовляются к столь великому подвигу и, не предвосхищая своевольно намерений Божиих, по слову Апостола Петра, заботятся лишь о восполнении своего сонма избранием – вместо Иуды-достойнейшего заместителя, какой будет указан свыше. Это был Матфей (I, 12 – 26), удовлетворявший всем предъявленным «знамениям Апостоловым» (2Кор. XII, 12). Но и теперь они не активны, потому что еще не восприяли обетованного Духа. Только в день Пятидесятницы в обильном Его излиянии им сообщены были все потребные средства, – и отселе открывается их благовестническое служение чудодейственно – успешной проповедью св. Петра, а внутреннее созидание формирующейся Церкви обнаруживается всецелым единением ее членов во всем (II-я гл.). Внешнее расширение ничуть не идет за счет внутреннего укрепления и органического развития, – и христианская жизнь – покоряющим благоуханием чистоты, святости и любви – фактически способствует благовестническому слову. Неудивительно, если затем и сила Божия совершается в немощи человеческой при исцелении хромого в храме; не менее понятно, что Апостолы стараются привлечь к ней соплеменников, рекомендуя им путь покаяния за свое отречение от Праведного и за богоубийство, для чего они должны возвратиться к великим обетованиям пророческого прошлого, исполнившимся на воскресшем Христе (III-я гл.). Но благая воля Божия требует доброй воли человеческой и вызывает инстинктивную оппозицию злой. Синедрион налагает запрет на уста Апостолов, а они с сугубым дерзновением взывают к Богу и преуспевают великою благодатью (IѴ40;-я гл.). Не задерживает этого роста и единичное уклонение Анании и Сапфиры, поскольку немедленно пресекается судом апостольским, который свидетельствовал, что идеал Христов сохранялся в неприкосновенности и теоретически и практически. Благодатный прогресс идет быстрыми шагами и преодолевает все преграды уз и бичеваний (V я гл.). Отныне дело Божие становилось и человеческим, приобретая прочную организацию в институте «семи», которые и сами принимают плодотворное участие в Евангельской проповеди (VI-я гл.). Так из немногих членов постепенно составляется христианская община с определенным устройством, гарантирующим ее земное процветание и неослабное возрастание. По своему божественному существу она является грозною и опасною величиной для всего наличного, глубоко фальшивого уклада, потому что желает уже не просто уживаться с ним, а стремится вытеснить устаревшее разложение, заместить и поглотить его. Ревность Стефана, громко выразившего эти намерения, открывает глаза начальникам иудейским, и лютою смертью платят они за свою неминуемую беду, ничуть не отвращая ее (VII-я гл.). Основание положено твердое, и разрушить его невозможно. Посему и злобное противодействие фактически сопровождается экстенсивным распространением благовестия по Иудее и Самарии. Для христианства начинается новая эра обширнейшего служения по Евангельскому рвению Апостолов и «диакона» Филиппа, приобщающего к избранному стаду вельможного евнуха из далекой Эфиопии (VIII-я гл.).

Все предуказывало, что скоро благовестие должно открыться пред лицом всего света, не стесняемое национальными и географическими рамками. И в это время Господь предуготовляет Себе достойный сосуд благодати обращением к своему имени «гонителя» Савла (IX, 1–30) и обеспечивает простор для его вселенской миссии предварением ее в провозглашении Евангелия в Палестине (IX, 31 – 43) и – особенно – чрез призвание Корнилия (X-я гл.). Крещение язычника – помимо врат прозелитизма было тогда необычайным фактом, возбудившим большие недоумения даже во св. Петре, но тут была такая принудительность божественного повеления, что всем пришлось согласиться: убо и языком Бог покаяние даде в живот (XI,1–18). Так открывалось место для создания чисто языческой Церкви, которая и действительно возникает скоро в Антиохии Сирийской и – трудами Варнавы и Савла – достигает такого влияния и настолько цветущего состояния, что входит в общение с Иерусалимскою и помогает ей в материальных затруднениях (XI, 19–33). Между тем и там, несмотря на тираническое преследование светской власти, слово Божие росло и множилось, (XII-я гл.), – и это служило явным знамением его всепобеждающей благодатной мощи. Понятно, что теперь и нужно было предоставить ему всецелый простор, почему, согласно божественному внушению, в Антиохии составляется план обширного миссионерского путешествия, официально возложенного на Варнаву и Савла. Они, «быв посланы Духом Святым», проходят Кипр, Памфилию и Ликадонию и – с радостным чувством благословенного успеха – возвращаются обратно (XIII – XIV-я гл.).

Опыт этой миссионерской практики был поразительный. Благовестники неизменно держались принципа, что спасение предлежит первее всего Израилю, а потому всегда и преимущественно апеллировали к иудеям и старались действовать через синагогу. Но при этом со всею неотразимостью выяснилось, что «огрубело сердце людей сих и ушами они тяжко слышат». Евангельская проповедь чаще вызывала в них раздражение и злобу, язычники же принимали ее с пламенною готовностью и всюду обнаруживали плоды веры. Не предрешая судьбы народа Божия, можно было с несомненностью утверждать, что – пока и в массе – эллинская почва и больше нуждалась и лучше приспособлена для Евангелия. Эго был величайший факт христианской истории. Его исключительная важность несомненна уже по самому принципиальному смыслу. Оказывалось, что иудейские прерогативы нимало не способствуют скорейшему усвоению христианского искупления, а языческое «безбожие» не мешает глубине и стремительности в восприятии этих благ. Отсюда вытекало с неизбежностью, что нет необходимости налагать на эллинов иго иудейского законничества и польза евангелизации скорее требует обратного метода. Приближался радикальный и решительный кризис, – и христианская мысль, естественно, останавливалась перед ним в раздумье. Сомнения немощных и возражения упорных были лишь внешним поводом к авторитетному и окончательному рассмотрению этого вопроса, который и был подвергнут обсуждению на Апостольском соборе (XV, 1–34). Результат был благоприятный для язычников, ибо Апостолам угодно было не возлагать на них стеснительного законнического бремени.

Здесь заключалось прямое благословение языческой миссии, которая и раскрывается теперь во всей своей силе. Но еще ранее на этом поприще особенно выдвигается св. Павел, и успешность его благоплодного делания была ярким знамением божественного избрания данного лица на этот Евангельский подвиг со всеми правами апостольства Христова. Естественно, что дальше именно на нем и сосредоточивается все внимание Дееписателя, поскольку «свидетельство» Палестинское считается законченным и обеспеченным в той мере, насколько это предопределено Господом. Однако допущение в Церковь язычника не равняется еще изгнанию иудея и всего менее позволяет забывать о последнем в миссионерской работе. Поэтому и св. Павел сначала направляется в прежние области и старается не выступать за пределы Малой Азии и вообще держаться Эгейского побережья³⁰⁹. Его заветным пунктом была Асия с знаменитым Ефессом. Но Дух не допускает благовестника даже в Вифанию и приводит в Троаду к берегам желанного моря, за которым находится центр эллинского блеска и языческого мрака. Оставалось сделать еще один шаг, – и все-таки великий миссионер только после особого указания садится на корабль, плывущей в Македонию. Впрочем, и на этой чисто эллинской почве он, прежде всего, взывает к своим соплеменникам и лишь при упорстве их переносить свое слово к язычникам. В Филиппах, Фессалонике, Верии – везде он встречает оппозицию иудаизма и пожинает богатые плоды среди эллинов. Афиняне не были ни исключением из этого правила, ни опровержением такого опыта. Своим скептицизмом и индифферентизмом они показали не более того, что утонченный ум и высокое знание – подобно еврейской привилегированности – не служат благоприятным условием к получению спасения и по своей самодовлеемости иногда являются препоной, хотя сами по себе и не содержать чего либо эссенциально враждебного. Это видно с отчетливостью на примере просвещенного Коринфа, где около двух лет с успехом трудился св. Павел. Он с радостью усматривает в этом великое благословение Божие и, не останавливаясь в Ефессе, спешит в Иерусалим на праздник, чтобы поделиться своими вестями с церковью материю (XV, 35-XVIII, 22). Подкрепленный и ободренный братьями, св. Павел устремляется теперь в Асийскую митрополию, дабы возжечь там немерцающий и неугасающий светоч для всей Малой Азии. Его трехлетняя деятельность имела чрезвычайное влияние и в корне потрясла там все исконное богопочтение. Неистовый бунт, поднятый среброковачем Димитрием, не мог уничтожить следов благовестнической энергии, ибо удаляющийся Апостол оставил после себя верных и испытанных учеников, способных и достойных продолжать спасительную миссию. Сам же он совершал благовестничество в Елладе и Македонии, из Филипп возвратился в Троаду и чрез Милит морем достиг Птолемаиды, откуда отправился в Иерусалим (XVIII, 23 – XX, 16).

Радушный прием братьев укрепил его дух, и он не без удовлетворения мог окинуть испытующим взором все свое благовестническое течение. Пред ним восставали отрадные картины повсюдного оживотворения лучами восшедшего солнца правды, которое, разливаясь повсюду, не допускало и не терпело ослабления в силе и благотворности своего света. В этом отношении были все ручательства счастливого будущего с полною надеждой на возрастающую экстенсивность благовестия Христова. С другой стороны, и почва оказалась весьма благодарною. Она охотно и глубоко принимала христианские семена, которые, естественно, должны были приносить плод по роду своему. Следовательно, и с этой точки зрения не предвиделось опасности, а в таком случае было несомненно, что здесь Евангелие насаждено прочно, и все дело теперь в продолжении, достаточно Бесспорном по множеству верных учеников. Нужно было искать нового поприща и при том в специальном месте, чтобы оно было центральным для обширнейших областей и служило удобным средоточием для христианской миссии. В этих интересах св. Павел уже давно решил, что ему подобает и Рим видети (XIX, 21). Это значило обратить гражданскую столицу тогдашнего мира в митрополию христианской евангелизации, воздействовать чрез вечный город по всем концам земли и постепенно преображать весь порядок жизни. Тогда наступило бы всецелое увенчание апостольского подвига. Но если и прежде всякий момент миссионерского расширения совершался по воле Божией, то тем более подобное грандиозное предприятие не могло строиться на одних человеческих соображениях. Так и вышло фактически – вопреки всем обычным расчетам. По совету предстоятеля Иерусалимской церкви, Апостола Иакова, и для устранения иудаистических подозрений и злоупотреблений – св. Павел принимает участие в назорейском обете; однако этот акт благожелательного снисхождения вызвал лишь бурный мятеж. Критическое напряжение уже достигало крайней остроты, и христианские вожди стремились разрешить его в пользу независимого Евангелия, показав на примере его глашатая, что они ничуть не ведет к ренегатству и отвержению Израильских обетов и благочестивых религиозных обычаев. Этим у врагов отнималась последняя опора для благовидной борьбы, и они, предвидя свою гибель, поспешили устранить ее бунтарским способом. В этом вся разгадка неожиданного и рокового эпизода. Апостол попадает в крепость и мужественно защищается пред синедрионом, причем Бог открывает ему, что таким именно путем осуществится его великое намерение «свидетельствовать и в Риме». Преступный замысел иудеев вынуждает тысяченачальника препроводить арестованного из Иерусалима в Кесарию, где из-за проволочек алчного Феликса он томится два года. При Фесте процесс повернулся быстрее, но св. Павел, как римский гражданин, потребовал непосредственного суда Кесариева и, исповедав свою веру пред Агриппой и Вереникой, был отправлен в Италию. Узы тяжелые содействовали Апостолу к обнаружению нечистоты его врагов и дали ему немало случаев и поводов возвестить имя Христово пред теми, кто фактически не мог, или не хотел и не расположен ь был слушать об этом. Долгое и опасное плавание тоже не лишено было проявлений силы и милости Божией чрез св. Павла, почему он прибыль в Рим не без доброй для него рекомендации со стороны сотника пред высшим начальством. И «воевода» сразу позволил узнику жить особо при охране одного воина. Свобода слова осталась за ним всецело, – и он немедленно делает попытку привлечь иудеев к «надежде Израилевой». Косность соплеменников снова обнаружила пред Апостолом, что «спасение Божие послано язычникам». И, без сомнения, эта уверенность его вполне оправдалась, когда в течение двух лет он всем приходящим проповедовал царство Божие и учил о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно (XXI, 18-XXVIII, 31).

Заветная цель стремлений св. Павла была достигнута, а вместе с этим естественно прерывается и повествование о нем, показывая своею идейной и литературной закругленностью

Всматриваясь в движение дееписательского рассказа, мы не можем не заметить в нем строгой последовательности и гармонической преемственности в расположении отдельных моментов при единстве основной идеи, проходящей через все писание. Речь идет о влиянии христианства, как возрождающей и всепобеждающей силы, – и мы с необходимостью ожидаем изображения источников и свойств ее, внутреннего строения и внешнего облика. Это и дается нам на самых первых страницах книги Деяний. Но эта сила – абсолютно спасительная и потому органически требует приложения к другим для проявления своей мощи и для сохранения своего природного достоинства. Соответственно сему она и фактически сразу же начинает работать в указанном направлении. Ближайшее и наиболее сродное, конечно, бывает первейшим объектом ее активности, а спасительность предохраняет от насильственного притеснения и нагнетательного подчинения. И мы знаем, что христианство прежде всего обращается к иудейству и все время старается не прерывать связей с ним. Однако упорное противоборство всегда вызывает отклонение энергии в иную сторону, где она находит подходящий материал, чтобы в благоприятной сфере развернуться во всем блеске и величии. Натурально, что – по причине оппозиции Израиля – Евангелие переходит за черту Иерусалима и постепенно прокладывает свой путь в мир языческий, дабы потом приобрести там исключительное господство. В общем и существенном – пред нами рисуется картина проповедания иудейского и языческого, и отсюда две главнейшие части повествования, живописующие 1) борьбу за иудеев, ради обетованно обеспеченной им евангелизации (I-XV, 34), и 2) победу благовестия в язычестве (XV, 35 сл.). Если же обоснованный разрыв с родною средой невозможен без усердного, хотя бы и горького, опыта и если успешного перенесения на чужую почву не бывает без предварительной подготовки, то эти стадии не менее необходимы в изображении, чем и в жизни. Так получаем в первой половине два отдела, представляющие устроение церкви Палестинской (I – VIII, 4) и постепенное перенесение христианской проповеди к народам языческим (VIII, 5 – XV, 34). Последнее случилось, разумеется, потому, что эллины оказались особенно восприимчивыми к Евангельскому слову и его благодатному влиянию. Тогда именно между ними благовестие и развивается с поразительною напряженностью, которая – при данных условиях – обязательно достигает свойственного торжества. Понятно теперь, что и языческая миссия раскрывается в двух периодах 1) утверждения (XV, 35 – XXI, 16) и 2) окончательного торжества (XXI, 17 сл.). Течение христианской истории до точности совпадает с заповедью Спасителя, чтобы Апостолы были свидетелями Ему в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли (I, 8). При всем том это не есть намеренное и тендециозное приспособление писателя ко взятой формуле, поскольку все покоится на самом свойстве рассматриваемого явления, в котором все моменты непременно должны следовать именно в этом порядке. Можно сказать, что исторические события располагались согласно обетованию Господа и смотреть на это с разных точек зрения, но решительно нельзя отказать историографу в полнейшем и нелицемерном объективизме. В этом отношении св. Лука всячески безупречен, раз он только раскрывает и показывает истинную сущность предмета. Таким способом с безусловною бесспорностью оправдывается и его специальная цель, коренящаяся во внутреннейшей глубине воспроизводимого исторического события. Спасение Божие совершается лишь волею и силою Божией: – этот тезис с ослепительною яркостью освещается у Дееписателя, поскольку у него мы с наглядностью видим, что все происходит сообразно верховным планам. Божественное в своем основании и Основатель, – христианство оказывается одинаково божественным и в своем распространении, как несомненно и то, что оно чуждо всякого эгоизма – даже в смысле самосохранения, преисполнено безграничной благостности и потому немедленно начинает функционировать везде со свойственною животворностью.

Но в таком случае должно быть здесь и повсюдное божественное посредничество, потому что человеческое, само по себе, не в состоянии создавать и нормировать Божие. В равной мере очевиден и этот фактор по достоинству самых деятелей на всех ступенях первохристианского развития. Преемство искупительного служения было вручено Апостолам, а им предстояло привлечь к благодати иудейство и язычество. Значит, в обоих пунктах требуется апостольское верховенство. И на первых порах всюду предносится нам величественная личность св. Петра, сильного в слове и в деле, полагающего основание, обеспечивающего продолжение, отыскивающего новые пути, направляющего и благословляющего подвиги других. Без его соизволения не совершается ничего, и вместе с Иоанном он низводит Духа Св. на обращенных Самарян и обходит окрестные области. О прочих Апостолах мы слышим мало, но для нас принципиально и единственно важно, что не отмечается ни малейших разногласий, почему мы вынуждены думать, что благовестники работали солидарно, усердно и успешно. Итак: исключительное апостольское участие в этой сфере удостоверено с фактическою неотразимостью. Тоже истинно и для эллинской евангелизации. Она предваряется в крещении Корнилия св. Петром и зарождается в Антиохии по авторитету и под контролем Иерусалимского братства (Деян. XI, 22 сл.). Очевидно, его одобрение необходимо мыслится и в развитии языческой миссии чрез Варнаву и специально приглашенного Савла и громко сказывается в соборно-апостольском признании ее совершенной равноправности с Палестинско – иудейской. Потом она почти целиком переходит в руки св. Павла, для которого уже самые обстоятельства призвания свидетельствовали о его божественном посланничестве, тожественном по достоинству с апостольством «предних». Поэтому-то и de facto у него существовало непрерывное и тесное общение с «самовидцами», – и душей и сердцем они участвовали в его подвиге. Следовательно, и с этой стороны Бесспорно божественное посредничество в эллино-христианском благовестии чрез апостольство Христово. Действительность гармонически отвечает своей внутренней идее и раскрывает ее, сама утверждаясь на этом в своей нормальной реальности.

Здесь опять находит свое незыблемое оправдание главнейшая тенденция св. Луки – показать апостольское строение христианской истории в ее распространении по миру языческому. И опять эта законченность приобретается совсем не искусственно, ибо не идет в разрез с фактическим положением вещей, а прямо и всецело вытекает отсюда. В этой истине наглядно убеждает самое свойство событий, что они во всем верны себе, всегда выражают свою норму, бывают именно тем, чем должны быть. Правда, весь рассказ группируется тут около двух лиц – Апостола Петра и св. Павла, – и они доминируют над всем и в жизни, и в ее изображении. Таков обычный прием всей древней и наилучшей историографии, что она преимущественно сосредоточивается на отдельных выдающихся фигурах и к ним стягивает все многостороннее движение во всех его фактических перипетиях. Своим повествованием такого характера Дееписатель только лишний раз подтверждает свою исконную славу широко просвещенного и литературно образованного человека, владеющего достаточными запасами и хорошею техникой историографического творчества, высокого по изящно-правильному стилю и по научной обработке материала. Впрочем, и в этом отношении он далек от искусственной тенденциозности и значительно превосходит своих «светских» предшественников: у последних не редко замечается насильственность повествовательной концентрации с незаконным возвышением одних героев и несправедливым унижением других до бесследного вытеснения народных масс, играющих лишь безличную арифметическую роль, а у Луки нет ничего подобного даже в приблизительной степени. Мы видим там верующих (Деян. II, 44. III, 32. V, 14), которые взаимно бывают «братьями» между собою, не исключая Апостолов (VI, 3. XI, 1, 29. XII, 17. XV, 7, 13, 32, 33, 36. XVII, 10, 14. XVIII, 27. XXI, 7, 17, 20. XXVIII, 14, 15), крайне редко слышим об учителях (XIII, 1), как и о друзьях (XXVII, 3), затоο постоянно встречаем собрание учеников (I, 15 – 16. VI, 1, 2. IX, 26. XI, 26, 29. XV, 10. XVI, 1. XVIII, 27. XIX, 1, 9, 30. XX, 1, 7. XXI, 4, 16), которые во всех церковных делах активны не менее пресвитеров (XI, 30. XV, 2, 4, 6. XXII, 23). Это – органически сплоченное и неразрывное братство, служащее не просто фоном или механическим орудием для руководителей, а их основою и опорой. В этой перспективе, Петр и Павел являются лишь primi inter pares, ибо не имеют своей собственной силы или благочестия (III, 12), но одинаково получают все из общего источника в Боге. Поэтому, выступая вперед по своему ответственному подвигу, они ничуть не занимают всей картины и рисуются на ней среди равно святых по благодати (IX, 13, 32). И фактически мы повсюду находим их в свите единогласных и активных помощников на ниве Христовой. Тут – характерно иллюстрирующие типы, тем самым удостоверяющие наличность во всем церковном организме господствующего неизменного правила. В них наиболее рельефно отражается основной принцип апостольского созидания, соприсущий всем, – и вполне естественно, что их творческими подвигами св. Лука освещает свое коренное, догматическое воззрение, не требовавшее ни множества деталей, ни фотографической пунктуальности в воспроизведении каждой мелочи. И для сего были у него все фактические данные, поскольку в самом ходе событий выдвигались зиждительными вождями Апостолы Петр и Павел. Через них Дееписатель показывает нам первохристианскую историю именно потому, что сама она реально сияла в них по своему чисто апостольскому строению в духе священных заветов и истинных начал Христовых, если все это особенно воплотилось в этих двух столпах, заставляя предполагать подобное и во всех остальных в качестве главнейшего свойства достойного христианина. Опять получается строгое совпадение цели и осуществления, причем историографический объективизм обязательно должен способствовать увещательным намерениям насчет утверждения через Феофила всех христиан в божественном учении.

В результате выходит, что христианство обрисовано у св. Луки с принципиальною и фактическою всесторонности. Будучи силою божественною, – оно и возрастает божественною мощью; поскольку же последняя спасительна и непреодолима, – ей покоряется вся вселенная в своих основах. В двухлетнем Римском проповедании св. Павла, без сомнения, точно оправдались его надежды, что – вопреки упорству иудеев – язычники услышат. Значит, теперь обнаруживалось здесь историческое торжество Евангелия и обеспечивалось непреходящее процветание благодати Христовой на земле. Достигнув этого предельного пункта, Дееписатель исчерпал свою догматическую задачу и немедленно прерывает свой рассказ в самый удобный момент. По внутреннему смыслу взятой темы ему не зачем было идти дальше, и его труд оказывается совершенно законченными. В этом принципиальном наблюдении мы приобретаем прочную опору для беспристрастного суждения о предполагаемых литературных планах автора. Издавна высказывалась догадка, будто по образцу греческих историков св. Лука думал дать своим читателям повествовательную трилогию, и только неизвестные нам обстоятельства помешали задуманному ее окончанию³¹⁰. В новое время эту гипотезу особенно старался аргументировать и сделать научною аксиомой проф. W. М. Ramsay³¹¹ не без успеха³¹². Он обращает внимание на термин (в Деян.I,1) τόν πρῶτον (λόγον), имея в соображении следующие особенности. По филологическим наблюдениям, санкционированным высоким авторитетом компетентного эллиниста Фридриха Бласса, в Κοινή и в новозаветном греческом языке почти совсем сгладилось различие сравнительной и превосходной степеней, почему первая стала выражаться положительной формой, и – значит – πρῶτος употреблялось вместо и с энергией πρότερος. При таком понимании Деяния будут просто позднейшей книгой по сравнению с предшествующей в Евангелии, как раннейшем труде св. Луки, и своим арифметическим счетом вовсе не требуют продолжения. В этом случае триадологическая идея падает сама собою. Но мы должны согласиться с Рэмсеем, что констатированное филологическое обобщение далеко не абсолютно и допускает значительные ограничения, а тогда и стиль Иоанна Богослова нельзя прямо применять к Дееписателю. Верно, что в речи Стефана τρῶτον (VII, 12) равняется πρότερον и по-славянски передано чрез «первее», однако это могло быть взято vertatim из евраистического источника. Наряду с этим не менее несомненно, что Апостол Павел, многократно пользующийся положительною степенью употребляет πρότερίν (2Кор. I, 15.) Евр. IV. 6. VII, 27), τό πρότερον (Гал. IV, 13.1Тим. I, 13), τήν προτέραν άναστροφήν(Еф. IV, 22). τάς πρότερον ήμέρας (Евр. X, 32), и его спутник утилизирует порядковое πρῶτοςв обычном смысле как в Деяниях (см. особенно XII, 10 διελθόντες δέ πρώτην φολακήν καί δεοτέραν), так и в Евангелии (II, 2. XI, 26. XIII, 33. XIV, 18. XVI, 5. XIX, 16. XX, 29). Тогда ничто не препятствует видеть в τόν πρῶτον λόγον «первое слово», которое по своему названию было бы непонятно, если бы не предполагало своего продолжения. Но последнее арифметически могло быть безграничным, а это в отношении литературной человеческой работы было бы совершенным абсурдом и фактически немыслимо. Посему необходимо признать общепринятую для подобных произведений продолжаемость, и такой для исторических трудов была трилогия. В этом случае Деяния оказываются второю книгой, которая следует за первой и отсылает к третьей, согласно историографической практике и норме. Все это правильно теоретически, но ничуть не принудительно для Луки³¹³, поскольку не было абсолютным, для каждого непременным законом. По этой причине мы должны уступить, что филологически совсем не утверждается, будто автором сразу задумано было третье слово в качестве обязательной части. Τόν πρῶτον (λόγον)всецело смотрит назад, а не вперед, и делает единственно вероятным, что историческое повествование Луки было надписано Ό δεῦτερος λόγος. Несомненно, что рассказ Дееписателя прерывается для нас неожиданно, и мы ждем и страстно желали бы дальнейших сообщений о судьбе св. Павла. Должно прибавить к сему, что это лишь наше субъективное влечение естественной любознательности, но ею мы не вправе соизмерять богодухновенную новозаветную письменность. В этом отношении, она представляет чрезвычайно характерные особенности, устраняющие все наши нетерпеливые запросы. Настоящей биографии мы не имеем ни об одном из Апостолов, и отрывочные сведения передаются сухо и мимоходно по разным случайным поводам. Кроме Иакова Зеведеева – нет хотя бы беглой заметки о кончине их во всех новозаветных памятниках, и даже об Иоанне Богослове не сказано, где, когда и как он «прославил Бога» тою смертью, какая была предвозвещена ему самим Господом. Глухое и – часто – темное и противоречивое предание: – вот наш главнейший, почти исключительный источник в данной области. По всему видно, что в апостольскую эпоху мало интересовались личными событиями в жизни благовестников, так что и рано возникшая пытливость по этому предмету (напр., у Папия и Игизиппа) уже была не в состоянии восполнить громаднейших пробелов на этот счет определенными штрихами. В общем, традиция всегда опирается на новозаветные намеки и только развивает и разукрашивает их. В решительный контраст сему апокрифическая литература изобилует биографически-легендарными подробностями и иногда всецело исчерпывается ими. Ясный знак, что биографическая детальность совсем не интересовала священных писателей. И не трудно, кажется, угадать существенную и благословную причину. Новозаветные авторы изображают основание, распространение и утверждение на земле царства Божия. И фактически и по своей идее – последнее было всецелым делом Божиим, где всякое человеческое участие являлось вторичным, посредствующим и способствующим, творящим повеленное, но ничего не производящим своими силами и заслугами. Индивидуальный элемент необходимо и неизбежно стушевывался чуть не до полного устранения, чтобы тем ярче выступала во всем воля Божия, совершающаяся в немощи человеческой. Последняя служит только агентом силы Божией и захватывается лишь по связи с нею, а никак не более и не далее. С этой точки зрения, продолжение рассказа о великом Апостоле языков было и излишне и не нужно для благовестнического дела. Сколько мы знаем по Пастырским посланиям, – последующее служение его было посвящено охранению и расширению прежнего, которое раскрылось вполне и заложило прочные и незыблемые основы для нормального развития жизни церковной по заветам Христовым. В таком случае этот период носил больше личный характер и прямо подпадал формуле св. Иоанна Златоуста: εί καί Παῦλος ήν, αλλ᾿ ἄνθρωπος ῆν.

Понятно теперь, что своею богодухновенной мыслью Дееписатель всего менее располагался к изданию воображенной третьей книги, – и ее, вероятно, не существовало даже в проекте³¹⁴. Тогда будет несомненною и законченность Деяний. Они имеют целью изобразить повсюдное распространение божественного спасения по плану божественному и в совершенстве достигают этого результата чрез объективное воспроизведение апостольской проповеди до мирового центра в Риме, Господу поспешствующу, и слово утверждающу последствующими знамении (Мрк. XVI, 20).

Это гармоническое совпадение идеи и осуществления лучше всего удостоверяет

Единство автора книги Деяний с устранением гипотез о механической компилятивности писания из разных источников³¹⁵.

Самая мысль о последних не должна казаться странною или произвольной. Свящ. автор не раз оттеняет свое непосредственное участие в событиях чрез форму «мы»³¹⁶, и тут невозможно усматривать (вместе с Baur, Zeller, Overbeck и др.) простой литературный прием в виду живости этих повествований и бесспорной добросовестности составителя. Этим, как будто, выделяется его личное знакомство от вторичного, приобретенного чрез разные пособия. Да и само по себе недопустимо, чтобы повествователь присутствовал при всех обозреваемых актах, почему вопрос о соответствующих поручителях возникает с необходимостью. Затем и в обработке материала легко усмотреть различную его группировку около нескольких выдающихся личностей, откуда непроизвольно рождается догадка об отдельных биографических опытах, своеобразно скомбинированных компилятором. Легко понять, что это было чрезвычайно удобным орудием для критики в ее тенденциозных построениях первохристианскую эпохи, и она поспешила воспользоваться столь благодарным средством с таким усердием, что ее история в отношении книги Деяний кажется страшной историей страданий³¹⁷. Приведем главнейшее, чтобы обрисовались основные линии и существенные течения.

Уже Königsmnann (в Pott’s Sylloge commentt. III: De fontibus commentarium sacrorum, qui Lucae nomen praeferunt etc. 1798) – по аналогии с первой частью старался расчленить и вторую, a J. С. Riehm (De fontibus Actuum apostolorum, Trajecti 1821), усвояя последнюю Луке, находил в той многочисленные источники. Наука вступала чрез это на соблазнительно скользкий путь гипотез и мечтаний когда Schleiermacher (см. у Prof. Т h. Z a h n, Einleitung in das N. Т. II, S.²441:1) под «мы» предположил Тимофея, не совпадающего с редактором, который сводил воедино разные известия, о

чем он догадывался по пропускам в рассказах, по недостаточности связи и некоторым противоречиям, отражающим дисгармонирующие пособия. Е. Th. Mayerhoff (Hist. – krit. Einleitung in die Petrinischen Schriften I, Hamburg 1835) распространил авторство Тимофея на все писание и тем открыл простор для отыскивания материалов при работе этого позднейшего спутника Павлова. Нечто подобное видим у Е. A. Schwanbeck’a (Ueber die Quellen der Schriften des Lukas 1, Darmstadt 1847): «мы» он отожествил с Силой и окончательному издателю усвоял биографию Петра, риторическое сказание о Стефане и заметки о Варнаве (IV, 36 сл.; IX. 1 – 30 и XII, 25 – XV, 4). Fr. Bleek (в «Studien

und Kritiken» 1836), Ulrich (ibid. 1837, 1840) и W. M. L. De Wetle (Kurze Erklӓrung der Apostelgesfhichte, 1841) возвратились к идее Шлейермахера и прокладывали дорогу для Тюбингенских реконструкций с отнесением книги Деяний ко II-му веку. Даже непричастный к этому разрушительному направлению Heinrich Ewald принимал «иудео – христианские источники» в виде истории Петра (I -V. VIII, 5 – 40. IX, 32 -XI, 32) и истории Стефана-Савла (VI, 1 – VIII, 4. IX, 1– 31). Первое признал и Bernhard Weiss, который производил частнейшие расчленения и выделения на основании критерия вероятности и достоверности (см. Einleitung in das N. Т.). Η. H. Wendt (в Kritisch exegetisches- Handbuch – zur Apostelgeschichte – von H. A. W. Meyer, 7-te Aufl.) засчитывает за «мы» или Лукою все содержание с XIII-й главы и XI, 19 – 21. 27 – 28 и в раннейшем допускает письменный материал только для эпизода о св. Стефане. В общем, двойственность источников сначала проектировала и Голландская школа в лице, напр., W. Е. van Manen’a (PauIus, I: De handelingen der apostelen, Leiden 1890), который утверждал, что долгое время особо ходили "ДеянияПетра» (Ad. Hilgenfeld) и выросшие из путевого дневника «Деяния Павла», пока они не были слиты в компактное целое около 150 года. Martin Sorof (Die Entstehung der Apostelgeschichte, Berlin 1890) реишился ближе характеризовать разумеемые пособия: один-древнейший эллино-христианский, обязанный Луке и из первой части обнимающий I, 1 сл., рефераты о Стеране, о возникнозении Антиохийской церкви, о южно малоазийских путешествиях и восполнения к отрывкам с «мы», которые принадлежат уже Тимофею и носят иудео – христианскую окраску, отразившуюся и на всей композиции книги. Такое свойство «Деяний» Paul Feine (в «Jahrbücher für protestantische Theologie» 1890, I; Eine vorkanonische Ueberlieferung des Lukas in Evangelium und Apostelgeschichte, Gotha 1890) объясняет вторжением посвященного Петру иудео – христианского Иерусалимского сказания в цепь эллино – христианской повести, которая вполне не нарушается лишь с Xlll-й главы. Однако и теперь оставалось неопределенным точное взаимоотношение обоих течений. Эту задачу взял на себя Friedrich Soitta (Die Apostelgeschichtë ihre Quellen und ihr geschichtlicher Wert, Halle 1891). По его мнению, почти две трети всего состава падают на А, отличающийся живостью и правдоподобием и не без права почитаемый произведением Луки. Но он сильно пострадал от внесения иудео – христианских элементов из В с его пристрастием к чудесному и легендарному и стремлением приравнять Петра к Апостолу языков. Эта стихия преобладает в первой части (I, 4 – 14, 18 – 19. II. 1 –3, 5 – 6, 9 сл.. 43. IV, 35 сл. V. 1 – 11, 17 сл., 21 сл. VI, 8b – 15. VII, 1, 55 сл., 58b – 60. VIII, 1–3. IX, 3–31. VIII, 5 –40,36 – 43. X. 1 –43. XI, 1 – 18, 22 – 26. XII, 1 – 24), но довольно заметна и во второй (XIII, 6 – 12, 44 – 49. XIV, 3, 8–20. XV, 1 –4, 13 – 33. XVI, 20 сл.. 24–34. XVII, 6–9.XIX, 1b – 7, 11 – 19, 24 –41. XXI, 10 сл., 20b –26. XXII, 30 – XXIII, 10. XXVIII, 17 – 23). Такое переплетение обязано R = Redactor’y произведшему свою работу не без искусства, пожалуй, еще до конца 1-го века. Эта попытка только яснее показала, что с литературно критической точки зрения двух источников для нынешней композиции Деяний совсем мало, ибо позднейший редактор со своими привнесениями оказывается без руководств и материалов. Carl Clemen (Chronologie der paulinischen Briefe, Halle 1893, S. 58 – 161) изобретает уже целых четыре пособия: 1)Н. Η. = Historia Hellenistarum с известиями о Стефане (VI, 9 -VIII, 1b, не чуждыми позднейших интерполяций) и об основании Антиохийской церкви (XI, 19 – 21, 24а, 26); 2) Н. Ре = Historia Petri, обнимающая главы I – V. вводные в Н. Н. замечания (VI, 7 – 8, 11 – 15. VII, 37, 60. VIII, 2), сведения оСимоне маге (VIII, 4– 13, 18 – 24) и обращении эфиопского евнуха (VIII, 24 – 40); 3) Н. Ра = Historia Pauli с XIII-й главы, (впрочем, с редакторскими прибавками), опирающаяся, главным образом, на 4)I. Pa – Itinerarium Pauli, выступающий (в XVI, 10 сл. XX, 5. сл. XXVII, 1 сл.) под формулой «мы». Из этой реконструкции необходимо вытекает, что отдельные законченные повествования не могли сплотиться сразу в теперешнюю книгу, а должны были испытать много операций со стороны трех редакторов: a) первый R вставил в «истории Павла» фрагменты с «мы» и по местам приукрасил ее эпизодами чудесного характера (XIV, 8 – 18. XVI, 23b – 34. XVII, 19 – 33. XVIII. 12–17. XIX, 11 – 1 , 15–41. XX, 17 сл.); b) второй R) (Redactor judaicus) – между 93 и 117 годами – приложил немало старания в иудаистическом перекрашивании бывшего текста и довольно данных присоединил к нему в этом смысле (IX, 32–43. X, 1 -XI, 18, XV, 1 – 4, 13 – 18, 20 – 22. XVI 1–3. XXI. 20b – 22. XXII, 1–16, 19 – 21. XXIII, 1–10. XXIV. 10–21. XXVIII, 16 – 24); c) на долю третьего R (Redactor anti judaicus), подвизавшегося при Адриане (117 – 138 г. г.), выпало ослабить козни своего предшественника уравновешивающими вставками (к ним относятся IX, 1 –31; XII 1–25; нечто в главах XIII и XIV-й; XV, 5– 12,19, 23 – 33, 41; XIX, 4, 6, 14. XX, 19b, 25 – 35, 33а. XXIII, 25 – 30). Крайняя запутанность этой «чудовищной гипотезы»³¹⁸ необходимо побуждала к упрощению, чтобы спасти, по крайней мере, основную критическую тенденцию, – и вот Johann jüngst (Quellen der Apostelgeschichte, Gotha 1895) снова берется за построение двух источников – Павлинистического А и эвионитского В, которые при Траяне – Адриане, в промежуток времени с 110 по 125 г., были обработаны неизвестным R в смысле «иудаизации Павла». Тем не менее и в этой игре с тремя иксами было слишком много искусственности, почему Ad. Hilgenfeld (в „Zeitschrift fur wissenschaftliche Theologie» 1895, I, S. 65–115; II, S. 186 – 217; II, S. 384–447 и далее) продолжал – в существенном настаивать лишь на Петринистическом пособии первой части, Johann Weiss (в «Studien und Kritiken» 1893, S. 480 – 540; 189, S. 252 –296) зло разносит Клеменовскую систему разных редакторов, из которых одинпоправляет и искажает другого. Н. J. Holzmann (в Handkommentar zum N. Т., 2-te Aufl., I, S. 311 – 312; Jahresbericht 1893, S. 129 – 131; «D. Lit. – Zeitung» 1895, Nz. 18) прямо называл неудачными все эти опыты, филолог A. Gercke («Hermes» III, S. 373 – 392; «Göttingische Gelehrte Anzeigen» 1894, S. 77 ff.) считает их «покоящимися на песке», хотя сам приурочивает книгу Деяний к моменту не ранее 100-го года и ценит ее очень низко.

Поэтому конспективно сжатому изложению видно, насколько затемнен и осложнен вопрос об источниках Дееписателя. Не менее ясно и то, что все пробы на этом поприще были безуспешны и остаются эфемерными доселе. Входить в подробный их разбор было бы совершенно напрасным трудом, так как конкуренты в истязаниях книги Деяний поедают сами себя, поскольку, напр., Юнгст называет «сверх искусственною» систему Клемента, а последний объявляет построение своего критика «истинно сверх искусственным». В конце концов, получается разве тот результат, что все отмеченные эксперименты фантастичны по самому замыслу и в своем исполнении лишены наиважнейших свойств исторического вероятия, почему нам нет надобности беспокоиться насчет их участи. Голландская ультра-критическая школа с ее произвольными микроскопическими выделениями и расчленениями новозаветных текстов есть живая обличающая совесть подобного направления, раз его буйные наскоки сопровождаются чудовищными уродствами.

Для нас важна лишь одна принципиальная идея критического натиска по литературному достоинству. В ее оценке обязательно устранить все субъективные желания и симпатии с наклоном к предзанятому отрицанию предания вообще и сохранившегося текстуального типа в частности;

–  напротив, должно брать все писание в его подлинном объеме и действительном значении. Тогда мы найдем, что главнейшею опорой всех критических реконструкций служат, якобы, отсутствие единства и связности в целой композиции, случайность в расположении частей, механическое нагромождение фрагментов неоднородных и разнохарактерных. Если это справедливо, – нам пришлось бы заняться более упрощенным анализом, коль скоро мы не согласны со своими предшественниками. Но этой принудительности пока совсем не усматривается. Здесь чрезвычайно характерно то наблюдение, что все критики безизъятно допускают, будто у Дееписателя Павлинистический источник переплетается с Петринистическим, и оба окрашиваются смешанным колоритом. В таком случае является неизбежным вывод, что – в существе своем – они одинаковы по тону и совпадают между собой по настроению. А ведь это будет уже единством материи и освещения и скорее требует единства составителя, исключая множество авторов с диспаратными и, пожалуй, диаметральными тенденциями, поскольку наличные дисгармонии легко объясняются различием описываемых предметов и бывших под руками данных. В этом пункте критический скептицизм побивает сам себя, своим собственным крушением и косвенно подтверждает традиционную теорию. В его распоряжении остается теперь лишь факт группировки событий около личностей Петра и Павла и разности в их индивидуально-благовестнической обрисовке. Но последнее совсем несогласно с критическою догмой о нивелировке обоих Апостолов и свидетельствует о внутренней противоречивости всего направления. Вообще же отмеченный момент литературно – фактической двойственности неоспорим, и его никто не отвергает. Вопрос весь в том, почему именно следует отсюда – по крайней мере – двойство источников, идущих от двух авторов и выражающих два первохристианские течения? Нам говорят, что в начале преимущественно выдвигается фигура Петра, а это допустимо лишь в специальной его биографии. Тоже свидетельствуется и о второй части в отношении Павла. Но пусть это будет искусственным литературным приемом:- мы знаем, что, будучи тогда общепринятым научно, он вполне объясняется и оправдывается господствующей идеей книги, где раскрывается принцип неизменного и повсюдного апостольского верховенства при распространении христианства в иудействе и в язычестве. В этих интересах сам писатель мог таким образом расположить свой материал, потому что это было нужно ему по существу задачи. Что касается искусственности, то и она будет совершенно сомнительным предубеждением до тех пор, пока не аргументируют с неотразимостью, что Апостол Петр не был главнейшим двигателем первохристианской общины и что эллинская миссия не обязана подвигам св. Павла, потрудившегося здесь больше всех собратьев. Критика и тут обличает свою неправоту, резко оттеняя контраст между этими благовестническими столпами и тем удостоверяя, что – каждый на своем поприще – они действительно были впереди всех и в слове и в деле. По силе этого бесспорно, что явления изображаются у Луки исторически объективно, а это предполагает одного беспристрастного составителя, пользовавшегося надежными сведениями и собственными наблюдениями.

Вместе с этим подрываются все опоры для критической фантастики, неудачные построения которой только убеждают в единстве книги Деяний. Наглядное и неопровержимое тому доказательство представляет ее

Язык специально рассмотренный со стороны отношения к третьему Евангелию у J. Friedrich’a³¹⁹ и филологически освещенный у проф. Фр. Бласса³²⁰ . в Деяниях повсюду господствует у самого автора Κοινή) или Ἐλλινική δι λεκτος, не совпадающий с аттическим древним и позднейшим, но и не безусловно чуждый им, а последний является даже главнейшим его

элементом³²¹. Эта эллинистическая речь знаменует собою немалое падение по сравнению с аттическою. Все тонкие штрихи были утеряны, и детальная композиция не могла быть скрупулезно-художественной при отсутствии прежнего богатства всяких тонов для самых мельчайших переливов.

На этом фоне заметно выделяются большим совершенством третье Евангелие и книга Деяний и из них вторая – по суждению проф. Фр. Бласса (р. 18) – έλληνικώτερος, что аргументируется ad exempla ссылкой на изящную комбинацию частиц τέ καί δέ ³²². В этом смысле филологически подтверждаются тожество обоих писателей и единство языка у священного историографа. Стараются ослабить последнее заключение указанием на различие слога в первой и во второй части, но это несомненное явление имеет свой корень в отличительных особенностях самых изображаемых вещей, поскольку вначале повествователь ближе держится чисто еврейской сферы, потом все больше удаляется и разобщается от нее. Естественно, что там значительнее евраистический элемент, здесь менее и слабее, поскольку не мог же писатель рассказывать о морских путешествиях и приключениях терминами и стилем Ветхого Завета и справедливо пишет (в Деян. XXVII, 41) έπέκειλαν τὴν ναῦν («увязиша корабль"=засадили корабль – на косу, на мель) вместо ожидаемого έπῶκειλαν τὸ πλοῖον. Соответственно этому предметному раздвоению были у него, конечно, и неоднородные источники: для реферата об Иерусалимско-палестинской миссии и ее деятелях таковыми служили арамейские документы или их евраистические перифразы по-гречески и непосредственные рассказы евраистических участников, при описании же трудов и подвигов Павловых Лука передавал собственные наблюдения и восприятия и самостоятельно перерабатывал сообщения других поручителей, более эллинистических, хотя бы, в силу миссионерской практики в эллинских областях. При этих условиях чрезвычайно знаменательно, что языковой тон, тембр речи в обоих отделах остается сходственным. Затем еврастические termini technici, в роде τὸ ἔθνος в смысле «язычник», были неизбежны в христианском изображении библейско-новозаветных фактов и актов и разбросаны на пространстве всей книги, где по необходимости варьируется и язык со сменою различных по содержанию и по окраске картин. Поэтому-то рассмотренные языковые стихии нельзя разграничивать по особым авторам, если, напр., эллинистический «пролог» третьего Евангелия сразу сопровождается густо-евраистическими отрывками. У Луки были разные сказания, и он лишь пользуется ими, применяя и передавая их применительно к исторической обстановке самых событий и лиц. Везде это – самобытный повествователь, для которого верным будет только то, что его язык – священно эллинистический и принудительно указывает в нем человека, живущего в атмосфере созидающейся еврейско-греческой церкви, говорящего сходно с нею и однозвучно. Аттическое преимущество свидетельствует просто о его типической индивидуальности и устраняет все фантастические догадки о безличности предполагаемого темного компилятора. Они ниспровергаются и многими общими свойствами книги. Это заметно, прежде всего, на вокабуляре. Так, характерных слов имеется у Луки до 140, в числе коих встречается до 94 у Павла, из писаний которого он ближе сходится с посланиями к Колоссянам и Ефесянам³²³. Для бесспорно подлинных посланий Павловых оказывается общих с ними терминов – в третьем Евангелии 83³²⁴, в Деяниях исключительно свойственных им и этому писанию до 49³²⁵. Значит, тут словарь достаточно Павлинистический, но есть немало (по сравнению с другими новозаветными авторами) слов редких и даже ἄπαξ είρημένα. В изложении проглядывает распространенность речи в ущерб ее сжатости: ώς δέ τινες έσαληρύνον ο καί ήπείδουν, κακολογοῦντες τήν δδὸν ένώπιον τοῦ πλήθους (Деян. XIX, 9), когда достаточно было бы более краткой редакции (в XVIII, 6) άντιτασσομένων δέ τινων καί βλασφη ούντων (ср. еще XIV, 3); διά τῶα χοιρῶν αυτῶν (XIV, 3) вместо δι’ αύτών; излишнее άναστά; при έξηλθεν (X, 23) и т. п. В употреблении частиц историограф заметнее других избегает механического их нагромождения, внимательнее наблюдает хронологическую преемственность времен (participium aoristi ставя прежде parfecti verbi finiti или partkipii praesentis:I,24), удачнее в применении причастий и в пользовании μέν и δέ. Впрочем, в последнем пункте не выдерживается везде строго антитетическое строение: в первой речи св. Петра один раз αλλά (11, 16) и нет соответствующего μέν, но во второй оно встречается трижды (III, 13, 21, 22) при отсутствии άλλά, которое четырежды употреблено в обращении пред Агриппой (XXVI, 16, 20, 25, 29) при двойном μέν (XXVI, 4, 9) без координирующего δέ.

Здесь как будто капризна и смена регулярности уклонениями от нее и игра в комбинировании частиц. Но в этих особенностях единство литературно-языковой основы приобретает своеобразный и неизгладимый отпечаток индивидуальной творческой мысли, всегда одинаково характерной; – в своем выражении она играет неуловимыми переливами на всем протяжении труда и везде выступает с резкою отчетливостью своей самобытности, не допускающей ни многоличности, ни случайности. Это – типичность целостной и уравновешенной персональности, и лишь в ней находит свою мотивирующую и производящую причину отмеченная стилистически-языковая особенность.

С этой стороны филологически компетентные наблюдения точно совпадают с прежними заключениями о руководящей идее и внешнем строении Деяний и снова подтверждают литературное их единство. В свою очередь стремление к отысканию разных источников – скорее всего – свидетельствует о том, что рассматриваемая книга имеет всю

убеждая в полной осведомленности писателя. С фактической стороны этот тезис, конечно, нуждается в детальных разъяснениях, но по существу он не оспаривается даже и теми, которые отодвигают анализируемую книгу в глубь ll-го века, потому что утилизируемые пособия были древние. Но здесь встречается тревожное затруднение в сильном колебании текстуального предания, в раздвоении его течений³²⁷. Так, греко-латинский кодекс D или Bezae Cantabrigiensis sec. VI³²⁸ весьма уклоняется от обычного текстуального типа и содержит в себе важные отличия, для которых нет подходящих аналогий во всей массе новозаветных вариантов. И голос его не одинок. С ним немало совпадают Е (cod. Laudianus Oxoniensis) от конца VI века, тоже греко-латинский, обнимающий только Деяния, и М от XI в. (манускрипте Амвросиевской библиотеки в Милане № 137); из латинских: f (cod. Floriacensis) века VII, находящийся ныне в Париже; р (Parisinus, n. 321) saec. XIII и W (Wernigorodensis) saec. XV. Затем сюда же присоединяются со своими особыми чтениями переводы сирийские (пешитта и филоксеновский) и коптско-саидский, а из патриотических авторитетов – Ириней, автор „ Апостольских Постановлений», Киприан, Августин и – частью – Тертуллиан³²⁹.

В своей совокупности все эти источники дают крайне своеобразный текст оригинального характера³³⁰. Существенные его черты можно классифицировать по следующим рубрикам.

I) В этой группе часто встречаются примеры распространенности в выражениях, III, 1 заметка о девятом часе предваряется в D внесением τό δειλινόν – «в послеобеденное время». IV, 1 τά ῤἡματα ταῦτα. IV, 3 έ ράτησεν αύτούς, IV,24 καί έπιγνόντες την τοῦ θεοῦ ενέργειαν, IV, 32 καί ούκ ήν έν αύτοίς διάκ ισις ούδεμία. V 18 καί έπορεύθη είς ἔκαστος εις τά ἴδια, VI, 8 (после λαῷ διά τού όνόματος Κυρἰου). VII, 29 καί οῦτως έφυγάδευσεν Μωσῆν – все это добавления D. В рассказе о видении Савлу дается (в F) такая подробность (IX,8): sed ait ad eos: levate me de terra. Et cum levassent ilium, nihil videbat apertis ocules³³¹. He менее новых деталей в известиях о деятельности Апостола Петра в Кесарии, а равно и по удалении оттуда, напр., о его проповедничестве по разным местам (διά τῶ χωρῶν διδάσκων αύτούς), причем он наперед καί προσφωνήσας τούς άδελφοίύς καί έπίστηρξας (αύτούς) έξή ἴεν πολύν λόγον ποιούμενος (XI, 2). О событии в Антиохии и Писидии за период первого путешествия св. Павла сообщается, что, несмотря на раздражение Иконийских иудеев, δ δέ κύριος ἔδωκεν ταχύ είρήνην (XIV, 2) и что враги пришли оттуда в Листру еще в то время, когда благовестники (XIV, 19) «пребывали там и учили» (διατριβ ντων δέ αύτῶν και διδασκόντων)³³². XVI, 19 ώς δέ εζδαν οί κύρ οι τ ,ς παιδίσκης ὄτι άπεστερησθαι (άπεστέρηνται) τῆς έργασί ς αύτῶν, ῇς εζχ ν δι’ αύτῆς и XXI, 39 έν Τάρσφ δέ Κιλι κίας γεγεννημένος замечательны лишь по растянутости фразы для одинаковой мысли, которая в XXII, 26 усиливается повторением, что сотник услышал, δτι Ρωμαίον έαυτόν λέ γει. В XVII, 12 и 15 вера многих Верийцев противополагается неверию других и упоминается о прохождении через Фессалию с воспрепятствованием проповеди здесь от Духа.

Уже и в этих добавлениях обнаруживается несколько больная точность, но она еще отчетливее выступает

II) в хронологических указаниях. В I, 5 имеем ἔως της πεντηκοσ ῆς, а в II, 1 καί έγενετο έи ταίς ήμέραις έκείναι; τοῦ συ ᾿πληροῦσθαι τήν ῆμέραν τῆς πεντηκοστῆς, ὄντων αύτων πάντων έπί τὀ αύτὀ ..., так что собрание было пред днем пятидесятницы, излияние же Духа в самый праздник утром (ср. II, 15). В XV, 30 поясняется, что посланные с апостольским определением в Антиохию έν ήμέραις όλίγαις κατῆλθον и, очевидно, спешили с радостной вестью, между тем путешествие в Иерусалим было далеко не быстрое (XV. 30, 33). XVI, 11 отмечает, что отправление из Троады было τῆ έπαύριον. XVII, 19 своим μετά δέ τινάς ήμέρας κτλ раскрывает, что Афиняне не сразу заинтересовались учением св. Павла и не тотчас пригласили его в Ареопаг. В XVIII, 19 подчеркивается, что Апостол вошел в Ефесскую синагогу τῷ έπιὀντι σαββάτῳ, а в XIX 9 присовокупляется, что он проповедовал в школе тиранна άπὀ ώρας πέμπτης ἔως δέκατης. XX,18 определяет его Ефесское пребывание – согласно XX,31 – ώς τριετίαν ῆ καί πλείον и отправление на суд в Рим назначает (в XXVII, 1) τῆ επαύριον, как и все описание плавания гораздо обстоятельнее.

III) Та же тенденция проявляется и в точнейших отметках насчет топографии, разных фактических отношений и действующих лиц. В XI, 27 – 28 читается: ήν δέ πολλή άγαλλίασις συνεστραμμένων δέ ήμῶν ἕφη εις᾿έξ αύτών όνομάτι A­γαβος σημαίνων..., откуда следует, что Дееписатель был одним из участников этого Антиохийского собрания. Из XII, 1 сказано, что гонение Ирода сосредоточивалось έи τή Ίο.δα ᾳ. XII, 10 восполняется в том смысле, что – по освобождении из темницы – Ангел и Петр сначала κατέβησαν τοιύς έπίά σταθμούς. В XVI, 35 редакция ήμέ,ας δέ γενομένης, συνῆλθον οί στρ τηγοί έπί τό αύτό είς τήν άγοράν, και άναμνησθέντες τόν σεισμόν τόν γεγονότα εφοβήθησαν και άπέστειλαν τους ῤαβδούχους κτλ. раскрывает нам ближайший мотив в перемене политики Филиппийских военачальников. В XVIII, 18, 21 сл. и 27 имеются некоторые дополнительные сведения об Акиле, Прискилле и Аполлосе. В XIX,4 сл. количество сынов Скевы низводится до двух (XIX, 16 άμφοτέρων). В XX, 15 упоминается о Трогиллии (как еще в слав. пер. согласно text, rec) и в XXI, 1-о Мирах после Патары. О пути из Кесарии в Иерусалим говорится (XXI, 10): ούτοι δέ (провожавшие Апостола) ῆ αγον ήμᾶς πρός ους ξενισθώμεν, καί παραγενόμενοι εῖς τινα κώμην έγενόμεθα παρά Μνάσωνι Κυπριῳ, который в этой рецензии считается жителем не Иерусалимским. XXIV, 27 объясняет, что Феликс задерживал Павла в узах не без влияния своей жены Друзиллы (διά Δρούσιλλαν). В XXVIII, 16 и 19 пространнее и раздельнее сообщается: δ εκατοντα᾿ρχης παρέδωχεν τούς δέσμίους τῷ στρατοπεδάρχη, τῷ δέ Παύλῳ επετράπη μένειν καθ’ εαυτόν εςω τής παρεμβολής..., καί έπ κραζόντων (τῶи Ίουδαίω). Αίρε τόν έχθροv ᾑμῶν..., άλλ’ ἴνα λυτρώσωμαι τήν φυχήν ου εκ θανάτου.

Все эти конкретные иллюстрации достаточно убеждают, насколько глубокие и существенные различия заключает в себе эта своеобразная редакция, между прочим послужившая основой для гипотезы о «западной» рецензии новозаветного текста, которая возникла на Востоке (и, всего вероятнее, в Малой Азии), но была в распространены и имеет больше представителей на Западе. Значит, самый факт этой безпримерно-индивидуальной типичности вполне неоспорим, и дальше все дело лишь в его научном истолковании. Здесь издавна и обычно старались свести все особенности D к простым вариантам, а их обилие объясняли либо произволом, якобы понятным для книги исторической, либо специальными тенденциями, напр., Иудаистическими (Credner; A. Resch). Не может быть сомнения, что все такие толкования по своей мотивировке принципиально ложны, ибо Деяния были для Церкви писанием не менее каноническим, а вообще остается непостижимым и не может быть объяснено удовлетворительно на самых вариантах, почему, зачем и для чего допускались все эти изменения и дополнения в чисто фактических данных. Последнее решительно говорит и против иудаистической тенденциозности, которую и провести и уловить в таких индифферентных подробностях совсем немыслимо без заранее принятой и упорной предзанятости, всецело опровергаемой нейтральной объективностью самого документа, как чисто исторического реферата. Наконец, важно и то, что D-вовсе не единичный авторитет и имеет немалую свиту солидарных свидетелей, конечно, не могшую возникнуть по случайному капризу неведомого и непостижимого глоссатора. F. Н. Chase – при сочувствии J. Rendel Harris’a³³³ – думает объяснить все эти особенности влиянием сирийской интерпретации, но весьма неубедительно, поскольку 1) едва ли она могла захватить своим влиянием столь широкий район, какой удостоверен для рассматриваемой редакции, и 2) обнаруживает тесное сродство с D лишь в позднейшем филоксеновском переводе, где допустимо совсем обратное взаимоотношение. Проф. W. М. Ramsay³³⁴ видит в этих распространительных уклонениях хороший реальный комментарий от II века Малоазийского происхождения и пользуется его сведениями с доверием и усердием. Равно и проф. Ad. Harnack крайне не расположен к D³³⁵ и утверждает, что D – не единый текст, а «комплекс корректур и глосс, который принадлежит уже первой половине II го века»³³⁶. С. фактической стороны и эта гипотеза не применима ко всей совокупности оригинальных текстуальных отличий, потому что они касаются совсем не только Малой Азии, простираются далеко не на одну топографию и хронологию и не ограничиваются лишь книгою Деяний, но – частью – захватывают и третье Евангелие. При подобном размахе компилятора, чувствовавшего за собою право на всякие корректуры, естественно было бы ожидать от него более существенных и систематических добавлений и изменений.

В результате находим, что D со своими союзниками представляет слишком резкое исключение, которое и в самой слабой степени не подкрепляется текстуально другими новозаветными писаниями. Очевидно, это есть явление совсем необычное, а потому и причина для него должна быть тоже особая. При этом все варианты имеют видимость исторически-фактического вероятия и тем самым невольно вызывают догадку об их возможной первоначальности, восходящей к самому автору. В этом смысле уже около 25 3 лет тому назад известный Голландский критик Johannes Clericus (Jean Leclerc, род. в Женеве 1657 г.) предполагал, что Lucam bis edidisse Actus³³⁷. Полное и точное обоснование этой идеи принадлежит новым временам и дано в трудах Галльского профессора филолога-эллиниста Фридриха Бласса³³⁸. Его энергии и компетентности мы обязаны законченной и прочно аргументированной теорией, которая обнимает все факты и рассчитана на все возможности. Посему она вполне заслуживает несколько более специального рассмотрения.

Установив группу родственных памятников класса D, Бласс анализирует их уклонения от обычного, преобладающего текста. При этом открывается, что все они вовсе не напоминают внешних и чуждых наслоений, а находятся в живой органической связи с целым и по языку совершенно отвечают стилю Дееписателя. Так, в рассказе о пребывании св. Петра в Кесарии поясняется, что Корнилий мог встретить Апостола при вхождении в город потому, что был предупрежден о его приближении посланным навстречу рабом (X, 25 и ср. ст. 8), а употребленные тут (в стт. 24 и 25) глаголы τεριμένειν (ср. Деян. I, 4) и έκπηδᾶν (ср. Деян. XIV, 14) свойственны именно нашей книге. Слух Иерусалимских братьев о принятии язычниками слова Божия имеет свое фактическое основание в том, что св. Петр проповедовал не краткое время (διά ίκανοῦ χρόνου = per tempus non modicum), образовал немалую общину и по пути благовествовал по окрестным странам (διά χωρῶν); терминология и здесь опять Дееписательская, сходная в тонких оттенках и сообразная со всеми обстоятельствами (для κατάντησεν ср. Деян. XVIII, 19 и др.). В этом же роде и большинство всех существенных отличий того текстуального типа, который – во избежание недоразумений – обозначается у Бласса через β.

Раз все отмеченное верно, – мы научно вынуждаемся принять, что все данные особенности запечатлены характером подлинной первичности и, следовательно, принадлежат самому «автору» или составителю книги Деяний. Ничто иное недопустимо и немыслимо, ибо подобный подлог был бы феноменальным исключением, – почти чудом, а его нельзя допускать без неустранимой необходимости, которой в нашем случае совсем не усматривается.

При указанных предпосылках вся текстуальная история рисуется -примерно-в таком виде. «Второе слово» было предназначено для вельможного сановника Феофила, и естественно, что писатель постарался представить ему экземпляр исправный и лучший даже по внешности, как это всегда и везде бывает при аналогичных условиях. Но с другой стороны трудно предположить, чтобы автор сразу мог достичь желанного совершенства во всех от. ношениях и должен был изготовить предварительную редакцию. Посему вероятно, что – по условиям тогдашнего книжного дела³³⁹ – Деяния были написаны первоначально на дешевом папирусе (в роде хранящихся в Лондоне Аристотелевских фрагментов) и были испещрены вносками, поправками, ремарками и т. п. Уже из этого чернового корригированного текста могли образоваться разные «изводы» по невнимательности или вольности копиистов, о чем говорят свидетельства древности, напр. Галена (XVII, 1). Мало того: – из показаний Катулла (XXII) о поэте Суффене мы знаем, что последний не раз переписывал свои стихи и окончательно выпускал их на charta regia³⁴⁰; тоже вероятно и для открытого в новое время сочинения (псевдо-) Аристотеля Περί πολιτείας A­θηναίων. Но тогда справедливо возникает Цицероновский вопрос (epist. ad fam. VII. 8:2): quis solet eodem exemplo plures (epistulas) dare qui sua manu scribit? А Лука, скорее всего, быль человек небогатый и, не имея при себе servus et area, должен был переписывать «набело» сам и при этом опять дозволил себе достаточно всяких корректур, как это и доселе бывает с каждым из нас, дающим при переписке несколько вариаций разнообразного свойства. Отсюда естественно получились две формы одного произведения и неизбежно пошли два текстуальных течения. Явление это не заключает в себе ничего необычного или странного даже по новейшей литературной практике, а из древнейшей уместно напомнить об особой редакции третьей Демосфеновской филиппики. Но вот и более близкие – предметно – иллюстрации³⁴¹. По блаж. Иерониму, – Акила выпустил свой греческий перевод В. 3. в двух изданиях. По собственному признанию Тертуллиана, его Adversus Marcionem испытало три переработки, а книга «Против иудеев» дошла в двух изводах – Adv. Judaeos и в Adv. Marc. III, 7–24. lnstitutiones Лактанция распространялись и в первоначальной форме и в «императорской» – с посвящением и обращением Константину (Constantine imperator!) при соответствующих текстуальных изменениях. Сочинение Περί τῶν έν Παλαιστινῃ μαρτυρησάντων Евсевий написал около 311 – 314 г. г. кратко, присоединив к VIII-й книге «Церковной Истории», но между 319–324 г. г. изложил более пространно в отдельном самостоятельном труде. Сходное принимается и для речи Иоанна Мавропода (около 1050 г.) в похвалу Василию В., Григорию Б. и Иоанну Златоусту. Пасхазий Радберт составил свой трактат De corpore et sanguine Christi еще в 831 году, но через 13 лет приспособил его для царственного адресата, Карла Лысого. Проф. Фр. Бласс напоминает еще о двух изданиях Аполлодоровых χρονικῶν, а Свида сообщает об Ἀττικῶν ονομάτων έλδώσεις δύο. Для позднейшей эпохи достаточно указать на пять редакционных вариаций английской поэмы Piers the Plowman³⁴², из коих три обязаны самому автору. А сколько подобных примеров в славянской письменности?

Ясно теперь, что разбираемая гипотеза вероятна теоретически и правдоподобна исторически. Неудивительно, что в ученом мире она большинством была встречена с сочувствием³⁴³, причем некоторые провозгласили ее открытием (Eb. Nestle) почти прямо гениальным (О. Zockler). Разумеется, нет недостатка и в оппонентах, не менее решительных в своих суждениях³⁴⁴. Сила их возражений должна служить к определению действительной ценности отмеченной теории. Ее стараются подорвать и в общих основаниях и в частных приложениях. Обыкновенно ссылаются, что проектируемая рецензия в своих текстуальных поручителях часто совпадает с господствующею, сливается с нею даже в самых характерных особенностях и потому исчезает в своей типичности, оказывается несуществующею отдельно. Это, разумеется, справедливо в значительной степени, но и за всеми подобными изъятиями получается немалый остаток, который нельзя свести к простым вариантам, а все прочее говорить лишь о том, что обе теперешние разновидности идут от общего первотипа³⁴⁵, откуда вполне естественно, что в историческом течении эти рецензии взаимно переплетались и перемешивались текстуально, и ни один список не представляет их в оригинальной неприкосновенности³⁴⁶. Не менее верно, что β не во всех своих отличиях выдержана до конца и, будучи более пространною, иногда передает дело сокращеннее. Это затруднение сохраняет всю свою силу и для оппонентов Бласса. Весь вопрос в том, где и кем оно устраняется легче, проще и рациональнее? А приведенное наблюдение прямо показывает, что тут видна опытная и властная рука, распоряжающаяся свободно и – на посторонний взгляд – даже капризно, между тем позднейший комментарий механически давал бы сплошные addenda et corrigenda. Авторские исправления никогда не бывают только сокращениями или расширениями, всегда допуская то и другое. Посему контракции вполне возможны и в литературных работах Луки, и вся задача науки заключается в том, чтобы угадать ближайшие побуждения и объяснить конкретные случаи сжатого воспроизведем (напр., в IX, 12. XV, 20, 29 [ср. XXI, 23]. XVII, 18 и 31. XX, 6. XXVII, 11 – 13), наличность коих совершенно возможна, как и резонное их истолкование.

Из фактических данных Prof. W. М. Ramsay подвергает разбору два важнейших примера³⁴⁷. О возвращении Павла – после третьего благовестнического путешествия сказано (XXI, 16 –17): «С нами шли и некоторые ученики из Кесарии, провожая нас к некоему давнему ученику, Мнасону Кипрянину, у которого можно было бы нам пожить. По прибытии нашем в Иерусалим, братия радушно приняли нас». Непосредственный смысл фраз как будто такой, что Мнасон находился во святом городе и устроил там путников по рекомендации проводников, но тогда будет крайне странным, что Апостол со своею свитой не имел в Иерусалиме надежного пристанища и нуждался для сего в двойственном посредничестве. Разгадку находим в D, откуда видно, что речь идет о промежуточном селении, а присутствие в нем Киприота ничуть неудивительно после раннейших известий о благовестнических хождениях по окрестным странам Кипрян и Киринейцев (XI, 20). Такое понимание необходимо и фактически. Расстояние от Кесарии до Иерусалима достигало 86 millia passuum, по 639 русских саженей каждая, или всего около 110 наших верст, 115 километров. Это пространство трудно совершить в один дневной переход, и в D полагается на весь путь два дня с ночлегом у Мнасона. Такое представление дела настолько естественно и разумно, что проф. W. М. Ramsay (- вместе с J. Rendel Harris’ом -) влагает его и в обычную редакцию, которой оно чуждо и может усвояться лишь при пособии D, почему этот текст и является более первоначальным. И если в нем аорист ῆγαγον (ήγον) выражает достижение цели, то последней была именно промежуточная остановка, а вовсе не предшествующая ей, как утверждает W. М. Ramsay, напрасно ссылающийся на невероятность столь долгого путешествия. Правда, в D речь оказывается не вполне стройной, но ведь она и была потом исправлена, а это вполне согласно с Блассовой теорией.

В XXI, 1 в морском маршруте из Ефеса после Патар называются еще Миры (κάκείθεν είς Πάταρα καί Μύρα), и пред нами оказывается новый географический пункт, который после был автором устранен. По W. М. Ramsay’ю подобная фраза совершенно немыслима в устах Луки, потому что выходило бы, что путники нашли корабль в Мирах, а остается неизвестным, как они попали туда чрез Патары. Выводится это заключение по аналогии с упоминанием о Тимофее (XVI, 1), которого prof. Ramsay считает Листрийцем; однако, тут грамматическое строение иное – εις Δέρβην καί είς Λύστραν – и явно отмечает, что города мыслятся раздельно и последовательно. В виду сего естественнее заметку о некоем ученике связывать со вторым, как ближайшим к ней, хотя нельзя забывать, что это вовсе не несомненно, и, напр., Бласс признает Тимофея Дервийцем. Если же и здесь возможны разногласия, то тем менее справедливо усвоять безусловную категоричность слишком общей редакции είς Πάταρα καί Μύρα, где нет топографически-хронологической отчетливости и дается лишь суммарное описание, как и дальше (XXI, 2) сказано неопределенно: καί εύρόντες πλοίον διαπερῶν είς Φοινίκην, έπιβάντ ς άνήχ θημεν, без указания самого места. Значит, D ничуть не отрицает, что корабль был найден в Патарах, а позднейшее внесение Мир было бы совсем непонятно, так как с ними ровно ничего особого не связывается. Поэтому и законно было потом опустить их во избежание недоразумений и по ненужности для повествовательного изображения. Миры были важным портом, о котором все знали без всяких пояснений, что попутные суда в него обязательно заходили, чтобы запастись всем необходимым для дальнейшего плавания уже в открытом море и для снискания небесного благоволения принесением жертв «морскому богу»; роль последнего перешла в христианстве на св. Николая Мир Ликийского, и отсюда позднейший культ Николы Морского или Мокрого, покровителя флота и мореплавания. Все изложенное достаточно разъясняет, почему Миры были названы в первой редакции и изъяты из второй, делая обратный процесс неправдоподобным.

Разбор возражений дает, по нашему мнению, прочный результат, благоприятный для гипотезы Бласса, а сама она весьма удачно и всесторонне раскрывает все редакционные разности Дееписательского текста. Равным образом и фактическое взаимоотношение обеих рецензий с достаточной убедительностью говорит в ее пользу. По бесспорному голосу традиции, первое Евангелие сначала написано было «по-еврейски», но скоро подлинник был заменен греческим переводом, который, как более пригодный для употребления, и вытеснил свой оригинал совершенно. Подобно сему и окончательная литературная форма Деяний получила преимущественное значение, преобладающее влияние и почти исключительное распространение, а первоначальная сохранилась у немногих и может служить лишь руководящим пособием для конкретного истолкования господствующего, сокращенного типа. Аналогия эта, конечно, весьма неполная, но она будет чрезвычайно внушительна, если мы прибавим и взвесим, что «еврейский» подлинник был крайне неудобен для широкой публики, скоро скомпрометирован сектантскими искажениями и необходимо устранялся жизненными интересами всемирной христианской миссии, между тем этих затруднений в отношении книги Деяний не существовало, и не было необходимости в совершенном вытеснении первичного, пространного изложения.

Мы исчерпали все важнейшее в текстуальном предании Дееписательского рассказа и можем теперь констатировать, что последний и с этой стороны не возбуждает сомнений в своем содержании. Вместе с этим открывается путь к признанию

по самому источнику сообщаемых в ней сведений.

По этому предмету имеются безусловно убедительные основания в самых особенностях повествовательной речи. Она ведется в форме объективного реферата, который не раз прерывается субъективно-индивидуальными вторжениями со стороны автора. В рассказе о событиях в Троаде во время второго апостольского путешествия св. Павла употребляется фраза (XVI, 10): "мы положили отправиться в Македонию», и ее нельзя понять иначе, как в том смысле, что в благовестнической свите был и сам писатель. Он же является в такой форме в известиях по прекращению Ефесского мятежа, когда читается, что вышедшие вперед «ожидали нас в Троаде» (XX, 5). Это «мы» опять встречается в речи об отплытии из Кесарии в Рим (XXVII, 1: «когда решено было плыть нам в Италию») и отчетливо выступает в заметке о прибытии в вечный город (XXVIII, 16: «когда же пришли мы в Рим»).

Все подобные указания случайны и не дают твердой опоры для выяснения ближайших подробностей сопровождения историографом великого миссионера. Естественно, что на этот счет возможны большие колебания и немалые споры. Несомненно однако, что если даже рассказ в третьем лице не исключает непременно таинственного спутника из числа бывших при тех или иных эпизодах, то «мы» прямо требуем его присутствия. А такие пассажи составляют около ¹/₁₀ части книги Деяний (97 на 1007 стихов)³⁴⁸. Посему чрезвычайно важно для нас, что очень большое количество знаменательных событий истории Павловой и происходило на глазах писателя, наблюдалось им непосредственно. Пусть это не был Лука, но ведь и критика соглашается, что тут заметки очевидца, хотя бы и внесенные в целостный труд позднее из безыменного дневника, а для оценки достоверности сообщений ничего больше и не требуется. Здесь констатируется тесная близость к св. Павлу самого Дееписателя, или его неведомого поручителя. Этим мы необходимо вынуждаемся думать, что Апостол языков сам передавал своему доверенному спутнику о выдающихся фактах и актах своих миссионерских подвигов. По примеру Тимофея мы хорошо знаем, с какою осмотрительностью выбирал он своих сотрудников, а по обострению принципиального вопроса об эллинском благовестничестве из-за Тита в Галатии (Гал. И, 3) видно его ближайшее, чисто апостольское взаимное соотношение с помощниками. Понятно, что при подобных интимно-внутренних связях и натуральна, и обязательна точная осведомленность в апостольской работе всех ее призванных участников, поскольку они совершали ее с личной апостольской ответственностью.

Отсюда получаем, что значительная часть книги Деяний является почти рефератом очевидца – прямо или косвенно. Но тут вызывает сильное удивление столь неожиданное и ничем не мотивированное применение формы «мы», причем это лицо появляется в роде Deus ex machine, ничуть не будучи необходимым для развязки запутанной коллизии, поскольку таковой не было ни в одном из разумеемых случаев. Фактически этого не было, ибо не могло быть таких внезапных и отрывочных сближений. Тимофей – не образец и не оправдание для более решительного повторения, потому что там и рекомендацией братьев и потребностями миссии удовлетворительно раскрывается, почему и зачем он ex abrupto был взят на великое служение. Здесь нигде не отмечается и не предполагается ничего подобного, а потому для разумного понимания мы должны допустить раннейшие соприкосновения между благовестником и учеником. И D свидетельствует, что пророк Агав в Антиохии предрек предстоящей голод, συνεστραμμένων δέ ῆμῶν (XI, 27 – 28), между коими будет и пишущий, как член данного собрания. Тогда Антиохийские события оказываются происходившими пред его взором, а через других Антиохийцев он получает надежный доступ к основательному осведомлению с разными движениями в этой важнейшей первохристианской церкви.

Едва ли нужно аргументировать специально, что такое двойственное посредство – Антиохийской общины и Апостола Павла – открывало широкую и верную возможность собрать хороший и обильный материал касательно исторических судеб возрастающего христианства. Так, насчет обращения Савла заимствовано, конечно, из уст его самого, а это величайшее событие было тесно связано с деятельностью Стефана, речь которого должна была глубоко запечатлеться в душе молодого фарисея и иногда тенденциозно считается первоосновой богословия Павлова, но, несомненно, слышится известными созвучиями в апостольских посланиях. Следовательно, и по этому предмету источник ясен и безупречен. В остальном проследить его труднее, хотя и там достаточно опорных пунктов. Отмечается, что вместе с Павлом референт был в Кесарии у Филиппа (XXI, 8), и этот последний, активно участвовавший в первохристианских движениях (VI, 5.VII,5 сл.), – разумеется, – не замедлил посвятить во все тайники славного прошлого касательно провозглашения имени Распятого³⁴⁹. Не маловажно, что в это время приходил сюда и Иерусалимский пророк Агав (XXI, 10), имевший прочную и обширную информацию о первенствующем христианстве. За сим достойно внимания, что огорчивший некогда св. Павла Иоанн Марк снова снискал его отеческое благоволение и был с ним в Риме (Кол. IV, 10; Филим. 24 и ср. 2Тим. IV, 11), где находился и Дееписатель. Такая встреча и содружество гарантировали многое. Племянник Варнавы (Кол. IV, 10) был сыном Марии, владевшей в Иерусалиме собственным домом, который, видимо, был давним и обычным, общепринятым прибежищем для верующих (Деян. Xll, 12). Само собою понятно, что в этой благочестивой семье тщательно собирались и заботливо сохранялись дорогие христианские предания и светлые воспоминания. Их известность Марку бесспорна, но не менее несомненно, что он в точности сообщил о них своему сотоварищу, если мы видим, что последний с наглядной пунктуальностью и яркою живостью говорит об избавлении св. Петра, не забывая даже «отроковицы» Роды, с ее опасениями, радостями и пр. Наконец, имя Марка встречается в первом Петровом послании (V, 13), и все древние авторитетные данные удостоверяют его теснейшую связь с этим Апостолом, почему он был носителем и «истолкователем» традиций Петровых, т. е. древних, полных и бесспорных. Возможно еще участие Аристарха, Гаия³⁵⁰ и Силы³⁵¹.

Если мы сообразим все изложенное, то получится, что почти все содержание рассматриваемого творения сводится к свидетельствам участников и очевидцев и не требует иных, темных источников и пособий, какие столь напрасно отыскивает критика другими рискованными способами. Для первой части бесспорны и письменные³⁵² и устные материалы³⁵³, для второй – это сам Лука³⁵⁴. Затруднения и вопросы разрешаются простым фактом, обеспеченным самою книгой, что

и чрез него и с ним находился в близком общении, с кругом апостольским и с теми, кто изначально подвизался на поприще созидания христианской церкви. Истинность этого тезиса стоит весьма твердо и не поддается критическим атакам, так как непосредственность описаний отчетливо сказывается даже в посторонних, технических подробностях³⁵⁵. Не будем говорить о суетности тенденциозных гаданий, будто «мы» есть только искусственный литературный прием и, будучи чистейшею фикцией, не предполагает никакой конкретной личности, кроме фальсификатора. Это решительно опровергается самим характером соответствующих рассказов с их пластическою наглядностью и пунктуальною отчетливостью. Равным образом подобное самозванство было бы чудесною необычайности во всей новозаветной литературе, где нельзя указать ничего аналогичного для такого темного употребления формы «мы», – тем более что этот подлог был бы совершенно бесцельным, ибо данный оборот применяется довольно редко и не связывается с какими-либо особыми интересами, а самая личность остается в безвестной тени. Древние литературные фальсификаторы умели действовать смелее и прямее.

Гораздо серьезнее возражение, якобы книга Деяний противоречит посланиям св. Павла, а в его спутнике это совсем немыслимо. Мы навсегда были бы разбиты на голову, если бы столь убийственное утверждение оказалось справедливым хотя в самой малой степени. Но должно наперед заметить, что критика исходит здесь из субъективно-тенденциозного понимания личности эллинского благовестника и искажает подлинный апостольский образ, как он представлен в собственных писаниях Павловых и в Деяниях. Рисуют Апостола свирепым антиномистом и фанатичным врагом еврейства. Понятно, что такой монструозный тип не мирится с исторической реальностью и отрицает ее, доказывая тем, что в ней он просто невозможен и – значит – никогда не существовал фактически. В своих посланиях св. Павел выступает в качестве осаждаемого полемиста, сосредоточенного исключительно на догматически-отвлеченной защите штурмуемых основных позиций, и – следовательно – открывается односторонне. Поэтому и в кафолической церкви он сохранялся больше в Дееписательском изображении, чем в эпистолярном³⁵⁶, ибо второе было узко теоретическим и лишь первое явилось жизненно-целостным, хотя бы и не столь выдержанным, как реально многосложное. Правда, «протестантское сознание» не желает знать ничего о таком Павле³⁵⁷, но тут лишь застарелое предубеждение, лишенное научной солидности. Беспристрастный в этом вопросе проф. Ад. Гарнак даже о ритуализме апостольском свидетельствует, что Павел, будучи природным евреем, мог исполнять с чистой совестью обрядовые и подобные акты по влиянию момента, но делал это добровольно и с исконным благочестием везде, где не мешали сему миссионерские интересы в отношении иудеев. Павел не просто «становился» евреем для евреев, а фактически был и оставался также и иудеем. Ничто в его посланиях не говорит против того, что, бывая во святом городе, он участвовал в храмовом культе наряду со своими Иерусалимскими братьями. По посланиям к Римлянам и Галатам, это как будто невозможно, однако данное толкование вовсе не обязательно. Не менее допустимо расширенное понимание благовестнической личности Павловой, и сопоставление с другим убеждает в его прочности³⁵⁸. Тут самый критический базис оказывается зыбким, и естественно, что согласно сему принимаются лишь соответственные по содержанию аргументы, которые почитаются сильными именно своей слабостью.

Об этом говорят и все приводимые примеры. По словам Дееписателя (IX, 8 сл.), по видимому, выходит, что – после своего обращения – Савл все время пребывал в Дамаске и оттуда – по козням иудеев – удалился в Иерусалим, где был рекомендован Варнавою «учеником», а в послании к Галатам эти моменты разделяются тремя годами – с путешествием в Дравию, после чего новопросвещенный отправился во святой город прямо для «соглядания» Петра и – кроме него – видел там только Иакова, брата Господня (Гал. 1, 15 – 19). Разница в этих рефератах несомненна, но они ничуть не исключаются взаимно. Их вариации и особенности понятны и неизбежны, поскольку цели тут не тожественные: один следит за внешним ходом событий и отмечает внешнюю смену главнейших стадий, – другой проникает во внутренний мир корифеев и обнаруживает сокровенные движущие причины явлений. Натурально, что совпадения в деталях нет, – и там говорится о покушении иудеев, здесь определяется, по каким побуждениям и для чего Савл направился именно в Иерусалим. Сообразно своим намерениям св. Павел передает лишь о преднамеченном свидании, а Дееписатель упоминает о внешних условиях Иерусалимского пребывания, причем его неопределенное «Апостолы» (Деян. IX, 27) нимало не противоречит двойству таковых в лице Петра и Иакова. Что до Аравийского эпизода, то хронологические термины Деяний (IX, 19, 23) – «дни некие» и «дние доволни» – по свойству библейского языка совершенно допускают применение к целому трехлетию, хотя сами по себе и не предполагали бы его. На промежуточное удаление не имеется прямого намека, и все-таки места для него достаточно. Мы думаем так. Сначала христианская проповедь Савла была почти совсем бесплодна и вызывала неблагожелательное удивление, но затем он более и более укрепляется и приводит иудеев в замешательство самою христианской аргументацией (Деян. IX, 21 – 22). Едва ли тут допустима теснейшая хронологическая преемственность, которая маловероятна и психологически и фактически. По нашему мнению, в этом случае обязателен связывающий оба момента перерыв, каковым исторически и было Аравийское уединение Павлово. Значит, соглашение по этому пункту-далеко не невозможно, и безупречность Дееписателя защитима удовлетворительно³⁵⁹. Это справедливо и для другого примера. По сообщению Павла (в I Фесс. 1, 2, 6), он восхотел остаться в Афинах один и – для утешения Фессалоникийцев – послал к ним Тимофея, с которым встретился потом уже в Коринфе. По отчету Деяний (XII, 14 – 15. XVIII, 5), – Сила и Тимофей остались в Верии, когда Апостол отправился в Афины, распорядившись о скорейшем прибытии их, хотя фактически они пришли к нему даже не в начале его Коринфской жизни. Из самых этих сопоставлений ясно, что заповеданная поспешность была относительная и фактически могла ограничиваться непредвиденными условиями, а потому

совместима и с путешествием Тимофея в Фассалонику. Нам не сказано, где и откуда именно было повелено и устроено данное отправление, и здесь допустимы разные вероятные комбинации. Вполне мыслимо, что – рассчитывавший прежде на Афинское сотрудничество названных лиц – св. Павел на месте, сообразуясь со всей обстановкой, нашел его не столь необходимым и предпочел отправить их в Фессалонику в виду рьяной и ожесточенной агитации членов Фассалоникийской синагоги (Деян. XVII. 13), о чем и дал наказ бывшим в Верии помощникам через сопровождавших его до Афин Верийцев. Эта гипотеза удовлетворяет всем запросам объективной научной пытливости и кажется самою правдоподобной, ибо Дееписатель упоминает об ожидании Апостолом в Афинах Силы и Тимофея (XVII, 16) и их краткий приход, конечно, отметил бы с пунктуальностью. Вся неясность создается лишь сжатостью Павловой фразы, но иногда тоже вызывается и Лукой, который отличается строгой экономностью языка³⁶⁰. Сюда относится третий случай сдержанности Дееписателя (XVI, 6. XVIII, 23) в известиях о Галатийской церкви, где, судя по посланию к ней, благовестник трудился не кратко и немало. Но ведь всегда об одном событии можно передавать и сжато и пространно, ничуть не искажая истины и даже служа ей с равным усердием. Требуется только, чтобы для сего были оправдательные мотивы, резонно объясняющие подобные уклонения. Для Апостола они понятны и заключаются в том, что он адресуется к самим Галатийцам и, естественно, воспроизводит с полнотой сцены своего пребывания у них – не в качестве объективной справки, а по непосредственной реминисценции. При изображении малоазийского периода второго апостольского благовестия Павлова историограф следит преимущественно за осуществлением велений Духа и потому не останавливается долго на Галатии, которая не входила в предначертанный благовестнической план, как и действительно св. Павел сначала задержался там чуть ли не прямо по болезни (Галл. IV, 13). Но что и по Деяниям первое посещение данной области было не мимолетным, – об этом мы должны догадываться по решительной заметке (Деян. XVIII, 23), что при вторичном визите Галатии Апостол «утверждал там всех учеников» (έπι–στημίζων πάντας τούς μαθητάς), а это предполагает далеко не мгновенную раннейшую его деятельность миссионерски – просветительного характера.

Не будем входить в излишние подробности по данному, симфонистическому вопросу. Для конкретного суждения довольно и приведенных иллюстраций. Охотно и открыто констатируем, что соглашение Деяний с Павловыми посланиями не совсем легко и часто покоится на гипотетических предпосылках. Однако все это возможно без всякого пожертвования научными приемами³⁶¹ и с несомненными приобретениями для научного познания. Тогда нам нет надобности ни смущаться, ни утруждаться тенденциозными возражениями, будто Дееписательский тип Апостола Павла не совпадает с его самоизображением. Мы спокойно можем ограничиться встречным требованием, чтобы критика сначала исчерпала все научные средства к воссозданию целостной биографии на основании данных этих двух классов и с неотразимостью раскрыла абсолютную неосуществимость подобной задачи по коренному взаимному противоречию между ними. Такова обязательная критическая норма в отношении всех аналогичных литературных памятников. Раз в нашем случае она не выполнена, – мы получаем неоспоримое научное право принимать наиболее вероятное, что Дееписатель был близким спутником Павловым³⁶². Отсюда в дальнейшем вытекает с необходимостью, что «второе слово» к Феофилу произошло от того же лица, что и первое, а это последнее – по твердому преданию – составлено св. Лукой. Поэтому должно думать, что

Кто со скептицизмом упорного отрицания отвергает эту формулу, – тот, прежде всего, обязан убедить, что св. Лука не включается в «мы» и не был разумеемым тут спутником Павловым. В этом смысле высказано было несколько предположений, и разбор их должен служить к косвенному освещению подлинного предмета.

Со времен Шлейермахера многие (De Wette, Ulrich, Davidson, Bleek, Meyerhoff, Sorof) пробовали убедить, что это был Тимофей. С теоретической точки зрения в этой догадке нет ничего несообразного, но фактически она устраняется прямыми словами книги (Деян. XX, 4–5), что при возвращении Апостола из Еллады в Македонию его сопровождали до Асии Сосипатр Пирров, Вериянин, и из Фессалоникийцев Аристарх и Секунд, и Гаий Дервянин и Тимофей, и Асийцы Тихик и Трофим, причем «они, пошедши вперед, ожидали нас в Троаде». Здесь Тимофей со всей ясностью отличается от «мы», и критика вынуждается считать двинувшимися заранее лишь Тихика и Трофима, но δέ (Ἀσιανοί δέ, Τυχικός καί Τρόφιμος) отмечает распределение упоминаемых лиц по местным группам и заставляет относить ούτοι ко всей их совокупности со включением Тимофея, который и при другом толковании ничуть не предполагается в числе «нас». Догадка (Scwanbeck’a) насчет Силы (Силуана) устраняется не менее легко и бесповоротно, поскольку форма «мы» исчезает именно там, где он оказывался один с Павлом, отличаясь от «нас», бывших специально при Апостоле (XVI, 17: αὓτη κατακολουθοῦ(ήσα)σα τῷ Παύλῳ καί ήμίν. 19; ἑπυλαβόμενοι τόν Παύλον καί τόν Σίλαν), и во всяком случае не покрывающихся особо названным лицомСилы. Мысльо Тите зародилась в критических кружках (Horst, Kneucker, Krenkel, Jacobsen) вследствие неудовлетворительности всех других и – по существу своему – поддерживается только этой искусственной комбинацией. Опровергать ее столь же трудно, как доказывать, потому что совсем не имеется реальных данных для этой гипотезы. Тем не менее, беспочвенность ее несомненна, что понятно хотя бы по единичному соображению. Из послания к Галатам (II, 1 сл.) ясно, что во время «вторичного» посещения Иерусалима св. Павлом при нем был Тит, как его доверенный личныйпредставитель, присутствие которого вызвало напряженные осложнения и грозило крайне опасными, почти роковыми затруднениями. Для нас здесь абсолютно безразлично, какой собственно визит разумеется у Апостола: был ли он по причине голода (Деян. XI, 30. XII, 25), на Апостольский собор (XV, 2 сл.), или по завершении второго миссионерского путешествия, – это все равно и нашего вопроса не касается. Важно и существенно лишь то, что нигде тут не встречается характерное «мы», а это невероятно, если бы Дееписателем был Тит, потому что автор в своем историческом реферате опустил бы самый выдающийся момент своего участия в благовестнической работе учителя и подчеркивал бы свое имя при тех эпизодах, где не играл особенной роли. Вот это действительно недопустимое contradictio in adjecto, освобождающее нас от всяких дальнейших споров!...

Теперь достаточно сопоставить два ряда, чтобы получился прочный итог. Нам предлагают разных лиц, которые не называются преданием, а одно определенное прямо указывается первым и вполне согласно со вторым: – можно ли здесь колебаться в убежденном выборе? Значит, не имеется ни малейших побуждений и достаточных извинений к тому, чтобы считать Дееписателем, спутником Апостола Павла, не Луку, а какого либо неведомого и невероятного литературного икса. В равной мере нельзя различать его и от третьего Евангелиста, о чем столь много хлопочут безнадежные и неисправимые критики.

Мы не будем говорить о «филологическом» сходстве обеих книг, ибо близкое совпадение их по языку достаточно раскрыто и почти общепринято. Мы остановимся на том существенном свойстве всякого исторического труда, что для него обязательна хронологическая пунктуальность. Ею не блещет в изобилии и трети синоптик, однако для начала проповеди Иоанновой, тесно связанной с открытием общественная служения Христова, даются многочисленные и точные хронологические указания синхронистического свойства (Лк. III, 1–2; ср. ст. 23). Ничего подобного не усматривается в книге Деяний, и отсюда рождаются сомнения и возражения. На первый взгляд отмеченное явление, действительно, кажется неожиданным и непостижимым в специально историческом труде, но прежде всяких изумлений и отрицаний нужно вдуматься в самый предмет и тщательно взвесить все данные. Тогда мы поймем, что в первоапостольской истории не встречается и отдаленно равного события, напоминающего фактическое наступление спасительного избавления Христова. В нем был поворотный момент всего мирового течения и источник христианской жизни, из него возникающей и с ним безусловно обеспеченной в своем существовании. Посему в последнем допустимо лишь непрерывное развитие при внутренней преемственности всех стадий, из коих все – принципиально – одинаковы, поскольку равно держатся на общей для них божественной первооснове С этой точки зрения было бы субъективным произволом намеренно выдвигать те или иные отдельные пункты, которые в этом случае потребовали бы в большинстве своем хронологической датировки, а эта погодная летописность совсем не соответствовала задачам священной историографии с доминирующими в ней сотериологически практическими интересами. Этим вполне удовлетворительно объясняется отсутствие в Деяниях синхронистических сближений, хотя нельзя не напомнить, что Иерусалимский голод называется бывшим επί Κλαυδίου (IX, 28).

Затем несомненно, что во «втором слове» к Феофилу хронологических терминов все-таки больше. Не все они отчетливы для нас, но первейшая причина сему в том, что наши сведения в этой области недостаточны, и мы не знаем всех фактических отношений и действительного положения вещей, где все должно разрешаться с бесспорностью в ту или другую сторону. За этими ограничениями и изъятиями, у нас остается достаточно опорных пунктов для вероятных хронологических вычислений. Важнейшим для общей хронологии надо признать прямое свидетельство Дееписателя (XXV, 12. XXVI, 32), что св. Павел был отправлен в Рим при игемоне Порцие Фесте. О его предшественнике Феликсе говорится, что – по своем отозвании – он был обвинен иудеями пред Нероном (13 октябри 54 г. – 9 июня 63 г.) весьма серьезно и спасся от жестокой кары только по заступничеству своего брата Палланта (Jos. Flavii Antiqu. XX, 89), который был отравлен этим императором в 62 году (Tacit. Annal. XIV, 65)_, почему смена «правителей» Иудеи должна быть раньше этой даты. Солидарно и другое указание, что Иосиф Флавий, родившийся в первый год Кая (Калигулы: 16 марта 37 г. – 24 января 41 г.), или в 37–33 году по р. Хр., рассказывает, что в двадцатилетнем возрасте он ездил в Рим хлопотать за осужденных Феликсом родственников-священников (Vita 3, 1), а это приводит к 60-м годам. Трудно допустить, чтобы иудейский историк слишком замедлил со своею защитительною миссией, открывавшйся лишь с увольнением Феликса, а в таком случае имеется достаточно времени до 62 года. Посему не без основания принимается для назначения Феста 61-й год³⁶³. Вычитая отсюда двухлетнее Кесарийское заключение (Деян. XXIV, 27), – для ареста Павлова будем иметь 59 й год. Это точно согласуется с историческими сведениями о Феликсе. По словам Тацита (Annal. XII, 54), он – в качестве правителя Самарийского – и Куман Галилейский были вызваны к Сирийскому наместнику Квадрату в 52 году, но первый оправдался и, по-видимому, вскоре получил власть над Иудеей³⁶⁴. Неудивительно теперь, если в 60 году Апостол говорит Феликсу (Деян. XXIV, 10): έκ πολλῶν έτῶν δντα σε κριτήν ίῷ ἕθνει τούτφ έπιστάμενος . Все эти сопоставления и совпадения позволяют думать, что св. Павел был арестован в 59 году, пробыл в заключении до 62 года и находился в Риме под надзором до 64 года.

Эта хронология, конечно, лишь приблизительная и не гармонирует с древними определениями (Евсевия в Chron. по ed. Л. Schone II. 148 sqq.; блаж. Иеронима De viris iilustr. VII; ср. Евфэлия у Zacagnius, Monum. vet., p. 529, и Cramer’a в Caten. ad Ret. Rpost.), которые назначают иные термины: Феликс послан в Иудею в 10–11 й год Клавдия (в январе 50/1 или 51/2 г. по р. Хр.), Фест – во второй год Нерона (в октябре 55/6 г.), Альбин – в 7-й (61 й) г. Эту схему разделяют и некоторые современные авторитеты³⁶⁵, и – сама по себе – она не колеблет компетентности Дееписателя, а только сомнительна безотносительно и совсем напрасно создает коллизии между историческими показаниями документов, для чего нет ни поводов, ни оправданий. Евсевий почерпает свои сведения из Юлия Африканского³⁶⁶, который примыкает здесь к Иосифу Флавию, но именно за обсуждаемый период последний недостаточно информирован и пунктуален³⁶⁷ и далеко не всегда подтверждает церковного историка, как это ясно по ближайшему к нашей речи примеру: по Иосифу

Фл. выходить, что Египтянин-возмутитель, пред днями ареста Павлова увлекший в пустыню четыре тысячи разбойников (Деян. XXI, 33), действовал при Феликсе (Antiqu. XX, 8:6) в царствование Нерона – и это согласно с Дееписательскими данными и спроектированной выше хронологией, между тем по Евсевиевой системе св. Павел пришел в Иерусалим при Клавдие (24 января 41 г. – 13 октября 54 г.). Значит, все эти разногласия вовсе не подрывают хронологической осведомленности Дееписателя, аесли его упоминания, сделанные случайно и неопределенно, вызывают разные толкования, то это не противоречит авторской личности третьего Евангелиста, потому что ведь и более специальная заметка последнего о Квириниевой переписи продолжает плодить много споров и гипотез. В этом пункте скорее подтверждается их литературная солидарность, вполне понятная при персональном тожестве.

Это заключение оправдывается и другим свидетельством Дееписателя (XII, 19 – 23) о смерти царя Ирода Агриппы I (37, 40, 41–44 г. г. по р. Хр.), который – по Иосифу Флавию (Antiqu. XIX, 8:2)- скончался в Кесарии в четвертый год Клавдия, или в 44 году³⁶⁸, а по книге Деяний (XII, 25) это было около времени пребывания Варнавы и Савла в Иерусалиме в качестве Антиохийских посланников туда для помощи по случаю голода (XI, 27-З0). Вот тут и высказываются³⁶⁹, что последнее событие рисуется невероятными чертами, как бывшее «по всей вселенной» (XI, 23), почему и весь реферат о благотворительной миссии из Антиохии является фальшивым. Но Дееписатель не говорит, что все это происходило со строжайшей одновременностью³⁷⁰, а лишь «в то время» (XII, 1), обнимавшее несколько эпизодов и ничуть не покрывавшееся только фактом голодовки. Тогда нельзя никоим образом утверждать, что последняя мыслится ставшей «вселенским» несчастьем в один год позорной смерти Иродовой. Это есть совершенно произвольное перетолкование, якобы бедствие разом и в краткий срок охватило orbem Romanam, ибо рассказ допускает понимание в смысле разновременности поражения по различным местам империи. А в этом смысле имеется достаточно исторических оправданий. Светоний (Claud. 18) констатирует assiduae slerilitates в правление Клавдия, другие свидетели упомиинают о голоде в Риме в начале его (Dio Cass. LX. 11. flurel. Victor. Caes. 4), в 9 –10 м или 11 м году (Euseb. Chron. ed. Schoene II, 152–153, по армянскому тексту и по блаж. Иерониму; Oros. VII, б, 17; Tacit. Annal. XII, 43), а в 8–9 м и в Греции (Euseb. Chron. 1. cit.), затруднения же столицы решительно убеждают в хлебном оскудении богатых поставщиц зерна по Средиземному морю. Таков прежде всего Египет, но нет препятствий относить сюда и Иудею. Именно при Клавдие (около 45 г.) иудейская прозелитка Елена, мать Адиабенского царя Изата, помогала жизненными продуктами страждущим Иерусалимлянам, закупая в Египте хлеб и на Кипре фиги (Jos. Flav. flntiqu. XX. 5: 2). Разве это не соответствует Дееписательской фразе по ее разумному значению, что голодание захватывало разные местности Римской империи? И мог ли кто-нибудь говорить и понимать ее иначе, если всякому была очевидна явная абсурдность подобной интерпретации, обрекавшей на вымирание целое богатое государство? Но о многократных голодовках в отдельных его провинциях по свойственной древним преувеличенности вполне дозволительно было говорить, как о «вселенском» голоде. В отношении Иудеи (и Иерусалима) мыслится, конечно, бывший при Елене Адиабенской голод около 45 г. Если мы даже допустим, что Варнава и Савл во все продолжение его оставались во святом городе, – и тогда возвращение их в Антиохию упадет на 45 г., поскольку двухгодичная длительность голодания едва ли возможна.

В результате находим, что Дееписательская дата вполне приемлема фактически и представляет достаточную опору для приблизительных вычислений, а разве это дисгармонирует с историографической манерой третьего Евангелиста? Не правильнее ли будет совсем противное? С обратным приходом Антиохийских посланцев связывается наиважнейшее решение Антиохийской церкви о специальном развитии и расширении христианской евангелизации (Деян, XII, 1 сл.). Этот момент был разделяющей гранью для новой, всемирной миссии и хронологически квалифицируется вполне резонно, как поворотный пункт в движении апостольской истории, т. е. в духе св. Луки. Равным образом и после хронологические отметки приводятся весьма удачно, потому что арест Апостола сопровождался распространением до центра всей Римской державы самого благовестия Христова согласно эссенциальному его требованию и божественному предназначению (Деян. XIX, 21. XXIII, 11. XXVII, 24). Частные хронологические расчисления – соответственно постепенному ходу Дееписательского рассказа – сопряжены с большими трудностями и подлежат особому изучению, но для нашей ближайшей цели этого здесь не требуется. Заслуживает внимания только общее заключение, что – не щедрый чрезмерно на хронологические справки, – историограф пользуется ими умело и применяет, кстати, в самых удобных случаях. Это характерный метод третьего синоптика, и-по несомненному сходству с ним вданном отношении-Дееписатель естественно отожествляется с Евангелистом.

Такое научное наблюдение снова удостоверяет истинность изначального предания, что апостольский век обрисован опытной рукой св. Луки. Древнее общепринятое мнение³⁷¹ – помимо его исконности и повсюдности – обладает всеми свойствами фактической авторитетности. Оно называет его Антиохийцем, и кодекс D прямо причисляет Луку к членам Антиохийского братства. Свящ. летописец был спутником эллинского благовестника, не редко соучаствуя в известных исторических событиях и образуя с ним объединенное «мы»,– и по посланиям апостольским Бесспорно, что Лука находился при Павле в Риме и в первые (Кол. IV, 14. Филип. 23) и во вторые (2Тим. IV, 10) узы. Ясно по этому, что он действительно сопровождал Апостола языков и находился в тесных и длительных связях, был для него «возлюбленным» «споспешником», сохранившим сомоотверженную верность своему учителю в тяжкие времена измены других. Этот Лука был по образованию и по профессии врач и, конечно, обладал сравнительно высокой научной просвещенностью, а это опять же совпадает с несомненными литературными достоинствами третьего Евангелия и книги Деяний. Не менее понятно, что муж человеколюбивейшей специальности был привлечен к спасительному врачеванию изболевшего языческого мира и присоединился к великому миссионеру именно в тот момент, когда он решил перешагнуть на почву Греции.

Со всех сторон и при всяких точках зрения блестяще оправдывается древнехристианское и непрерывное убеждение, как будто имеющее слабые отголоски и в текстуальных вариациях³⁷², что Дееписателем был св. Евангелист Лука. В таком случае не видится ни оснований, ни побуждений отвергать

Подлинность книги Деяний, засвидетельствованной весьма прочно и отчетливо. Уже в Климентовом послании цитируются (1 Сог. 2) слова Господа «приятнее давать, чем принимать», а они встречаются лишь у Дееписателя (XX, 35), труд коего явно предполагается у Варнавы (epist. 19) и в Διδαχή (4), в посланиях (Smyrn. 3 и Деян. X, 41; Magnes. 5 и Деян. 1, 26) и в мученических актах св. Игнатия Богоносца (5 и Деян. XXVIII, 13–14), у Поликарпа Смирнского (Phil. I, 2 и Деян, II, 24. X, 42), в письме (усвояемом J. Quarr в «Hermathena» XXII, р, 318 –357 Ипполиту Римскому) к Диогнету (3 и Деян. XVII, 24 сл.) и у Иустина Мученика (Apol. I, 50 и Cohort, ad Graec 10 ср. Деян. VII. 22; Dial. с. Tryph. 36 и Деян. XXVI, 22). У Тертуллиана (adv. Marc. V, 2) прямо упоминается книга Деяний, которая была в обращении у эвионитов (Epiphan. baer. XXX, 16), севериан (Euseb. h. e. IV, 29), маниихеев (August, de utilit. credent. 7; contra Adamant. XVII, 5; contra Faust. XIX, 31) и у Феодога (Epiphan. haer. LIV, 5), известна компилятору апокрифа «Заветы XII ти патриархов» (Test. Beniam. 9, 11) равно язычнику Лукиану и – в качестве писания священного – изъясняется у И. Златоуста. Свидетелями западной традиции служат Мураториев фрагмент, послание Лионских и Вьеннских христиан и Ириней, из Африканцев имеем Тертуллиана и от Александрийцев – Климента и Оригена. Не удивительно, что у Евсевия (h. е. III, 25) Деяния причисляются к τά όμολογούμενα, и его утверждение гласит, что это благоприятное суждение покоилось на всеобщем согласном признании всех по причине непрерывности христианского предания, или по его исконности.

С этой точки зрения не особенно важны и критические сомнения насчет подлинности и древности соответствующих патриотических памятников, потому что они – принципиально – ничуть не ослабляют их истинной свидетельской силы. Дело в том, что там не просто констатируется голый факт наличности той или другой новозаветной книги, но каждая принимается в достоинстве апостольской и рекомендуется по обязательной для всех священности, а это указывает на ее раннейшее существование и церковное санкционирование. Фальсификат недавний, конечно, не мог сразу приобрести подобного исключительного авторитета, и одна повсюдность последнего несовместима с мыслью о подлоге. Разумеется само собою, что для появления литературных контрафакций должен быть основательный мотив в настойчивых запросах жизни, чтобы они не возникали ex abrupto и казались не чудесными, а натуральными продуктами для удовлетворения фактических потребностей. Обыкновенно думают и рекламируют, что в данном случае этим возбудителем было примирительное стремление, желавшее сгладить крайности петринизма и павлинизма и сблизить оба эти направления, почему образ эллинского миссионера приспособляется к Апостолу обрезания, который в свою очередь подгоняется к стилизированной личности Павловой, чтобы получилось нечто среднее, усвоенное и увековеченное «кафолическою» церковью. Едва ли такие тенденции соответствовали настроениям той эпохи, когда, напр., из Климентин нам слишком известно, что теперь приходилось не Павла уравнивать с Петром, а – напротив – Петра наделять речами и актами Павловыми. Всякое иное понимание и построение будет не историческим и, следовательно, не реальным, или фальшивым.

Наконец, должно отметить и то, что книга Деяний усвояется не какому-нибудь христианскому светилу апостольских времен, а скромному спутнику Павловому с именем совсем не громким. Эта черта является наилучшим удостоверением фактической истинности традиции, которая иначе-подобно всем апокрифически-апокалиптическим современным произведениям – сумела бы украсить себя более блистательным ореолом. Критика же должна с научною солидностью раскрыть, почему Деяния приписаны невидному апостольскому мужу Луке, и не может объяснить этого с приблизительной убедительностью, почему наиболее трезвые представители ее не усматривают иного исхода, как согласиться, что он фактически сопровождал эллинского миссионера и ему принадлежат отделы с «мы» и все связанные с ними части в виде целой историографической книги, которая и будет его авторскою литературною собственностью.

Но если пред нами подлинное творение спутника Павлова Луки, то и

нельзя отодвигать за границы апостольского века³⁷³, хотя точнейшую дату отыскать нелегко. Дееписательский рассказ прерывается на упоминании о двухлетнем пребывании Апостола Павла в Риме, и отсюда многие – еще со времен Евфалия – утверждали, что тогда именно и было составлено это Павлинисгическое творение, в наибольшей части посвященное жизнеописанию эллинского миссионера. Но это мнение опирается на шатком предположении об одновременности событий с их письменным изображением что всячески и всегда несправедливо принципиально и фактически. У новейших ученых присоединяется еще вспомогательный аргумент, будто – иначе – Лука не умолчал бы о дальнейшей судьбе своего учителя. Такое гадание созидается на фальшивом понимании книги Деяний в качестве чисто исторического труда, между тем она преследует совершенно идейные интересы и выдвигает отдельные личности лишь в меру соответствия им, почему индивидуальные подробности были для нее не нужны во всех реалистических чертах. Деяния – вовсе не биография двух первохристианских корифеев³⁷⁴ и ничуть не возвышает ни того, ни другого³⁷⁵, а рисует историческое осуществление спасительного божественного плана, – и когда последний оказывается исполненным – писатель немедленно кончает по благочестивому убеждению, проникавшему всю работу: soli Deo gloria!³⁷⁶. Более точную дату находят, у Иринея (Contra haer. III. 1у М. gr. VII, 244, и Eusab. h. е. V 8:3) в словах о Петре и Павле, что μετά δέ Τήν τού των ἔξοδονопубликовали свои Евангелия Марк и Лука, а ἔξοδοςобычно означает exitum vel excessum е vita (ср, Лк IX, 31. 2Петр. I. 15)³⁷⁷. Однако подобное толкование этого конкретного выражения встречает некоторые затруднения и не является безусловно несомненным и повсюдно обязательным (см. Евр. XI, 22: περί τής ἔξόδου των υιῶν Ίσραήλ из Египта). Напротив, в латинском фрагменте этого ересеолога читается, что после известного промежутка Апостолы exierunt in fines terrae (M. gr VII, 844) для благовестнической проповеди согласно Маркову свидетельству о них (XVI, 20), что έκεῖνοι δέ ξελθόν ες έκήρυξαν πανταχοῦ . По этим соображениям термин έξοδοςв нашем случае может отмечать «уход» учеников Господних из Палестины в разные страны для миссионерского служения. Но если даже понимать его в общепринятом смысле, – это не решает бесповоротно нашего вопроса, поскольку не без права догадываются (Prof. Fr. Blass), что рассматриваемое свидетельство явилось ex conjecture в виду фразы 2Петр. I, 15, где благовестник говорит: σπουδάσω δέ καί έκάστοτε έχει ύμᾶς μετα τήν έμή ἔξοδον, τήν τούτων μνή ην ποιείῇθαι, и не имеет независимой фактически-исторической ценности.

Гораздо важнее другое обстоятельство, ближайшее к предмету нашей речи и достаточно несомненное научно. Не без основания полагают, что книга Деяний была задумана вместе с третьим Евангелием³⁷⁸. Допускается хоть то, что при заключении Евангельской историографии у автора был готов план и апостольской³⁷⁹. Поэтому расстояние между ними по времени происхождения могло быть лишь небольшое. А о первой формулировано, что она издана до разрушения Иерусалима³⁸⁰. На стороне сего вся научная вероятность. Дееписатель изображает всемирное распространение христианства и его царственное утверждение в языческой Римской империи. При этом он не скрывает, что такое расширение благовестнической миссии было связано фактически с немалыми осложнениями и затруднениями для самой безупречной совести исповедников Распятого, придерживавшихся форм и норм иудейского богопочтения. Крушение Иерусалимских святынь развязывало этот запутанный историко догматический узел и прямо освобождало всех от иудейско-религиозных привязанностей и соподчинений. Едва ли мыслимо, чтобы св. Лука не отметил этот кардинальный момент, столь существенный для его принципиальных целей, если он продолжает ограждать права и практику эллинского благовестия систематическими ссылками на косность и противление Израиля. Посему законно утверждать, что писания Луки вышли раньше падения Иерусалима³⁸¹·

Задолго ли до этой роковой катастрофы? – мы не можем определить даже по конкретным указаниям третьего Евангелиста, в которых как будто слышатся военные громы со всеми их ужасами. Но вся атмосфера тогда была насыщена ясными предвестиями и всеобщими предчувствиями неминуемой беды, отчетливой во всех своих главнейших очертаниях, а христиане знали о ней со всею точностью по прямым предречениям Христа, отметившего многое с конкретною детальностью (Мф. XXIII, 32 сл. XXIV, 1 сл. и паралл.). При подобных условиях наглядность Луки ничуть не удивительна и вовсе не требует непосредственного наблюдения, если мы знаем по надежным примерам, что по особому прозрению иногда ясно предусматривались вперед даже мелкие исторические факты³⁸².

Мы скорее приблизимся к искомой грани по соображению с тем, постулируют ли писания Луки к смерти Павловой? И в этом пункте возможны и имеются разногласия, но мы лично вполне отрицаем эту предпосылку. Для нас абсолютно непостижимо и недопустимо, чтобы благовестнически преданный ученик ограничился констатированием, что Апостол проповедовал в Риме царство Божие и учил о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно (Деян. XXVIII, 31), когда ему было известно, что уста Павловы были скованы смертными узами в Римской столице именно за миссионерскую дерзновенность, и всякая проповедническая учительность смолкла навсегда³⁸³. Это психологически немыслимо и невероятно в виду бодрого тона Дееписатепьской речи, которая явно внушает, что двухлетие закончилось благополучно, открывая более отрадные перспективы полного освобождения.

По этим резонам мы принимаем, что книга Деяний издана до смерти Павлова³⁸⁴ в начале 60-х годов³⁸⁵– около 65 года.

Такая датировка оправдывается и некоторыми общими соображениями касательно новозаветной письменности, которая в своем достоинстве обеспечивалась лишь апостольским происхождением, потому что только апостольство уполномочивало на благовестничество³⁸⁶. Христианское предание прекрасно понимало то принципиальное неудобство, что некоторые произведения составлены не «самовидцами», и посему старалось оградить их санкционирующим одобрением последних, когда второе Евангелие утверждало согласием Петра, третье – соизволением Павла, а труды всех трех синоптиков – благословением Иоанна Богослова. Эта аппробирующая надобность, без сомнения, еще яснее сознавалась и живее чувствовалась во время издания новозаветных писаний – среди ожесточенных волнений еще не сформировавшихся христианских общин. Недаром же св. Павел, несмотря на неисчислимые миссионерские тяготы, тщательно устранял своих помощников от активного участия в его литературных сношениях и всегда действовал здесь от своего личного имени. Поэтому уместно и законно допустить, что и «второе слово» к Фаофилу было обработано под надзором великого Апостола языков. Он безошибочно предвидел свое отшествие ко Господу и, конечно, передал эту грустную весть не одному Тимофею (2Тим. IV, 6 сл.), и единственный его «соузник» Лука (IV, 10) знал об этом в точности. Приближение этой тяжелой катастрофы естественно вызывает неотложную потребность оглянуться назад и воспроизвести все подвиги доброго течения апостольского, сохранить их для потомства в назидание и побуждение к соответствующему подражанию. С этой точки зрения книга Деяний, удовлетворявшая данным запросам, в совершенстве совпадает с известной нам благовестнически-пастырской попечительностью св. Павла о христианских братьях и приобретает авторитет последнего апостольского завета.

При такой хронологии и решается в пользу Рима, на который указывал блаж. Иероним (De viris illustr. VII). Другие древние известия приурочивают апостольскую деятельность Луки – больше всего – к Ахайи, но они относятся к позднейшему периоду его самостоятельного благовестничества и не колеблют нашей догадки, неизбежной по фактическому сцеплению исторических событий. А то обстоятельство, что Дееписатель не определяет самых незначительных Италийских местечек, в роде «Аппиевой площади» и «трех гостиниц», может косвенно говорить, что работа совершалась при непосредственном их наблюдении и в отдалении от сцен Палестинских, как и первоначальные читатели были детально знакомы с Итальянской топографией, т. е. были Римскими христианами. Тверже предание текстуальное, и оно служит хорошим свидетелем по рассматриваемому вопросу. Его серьезные колебания раскрываются гипотезой двух рецензий, из коих частная возводится к первоначальной копии, написанной в Риме, здесь оставшейся и отсюда распространявшейся, почему – при β – она называется еще «Римской» в отличие от исправленной, которая именуется «Антиохийской». И все достоверные факты точно согласуются с данной мыслью, поскольку поручители пространного текстуального типа – почти исключительно – западного происхождения, применения и употребления. Ясно, что первоисточник их находится в центре Запада, каковым был Рим, где, очевидно, он получил свое реальное бытие в первичной редакции Дееписательского труда. Наконец, формулированное мнение освещает и условия образования литературной двойственности книги Деяний, если мы примем, что первые записи своего ученика просмотрел Апостол Павел и сделал свои замечания насчет изменений и исправлений, которые и совершены Лукой после (в Антиохии) в связи со всеми дачными. Естественно, что ревизованный текст получил особенный авторитет, а первичный сохранил за собою частный интерес детальных показаний соучастника.

Совокупность всех изложенных оснований и соображений невольно наклоняет в пользу Рима, как места написания, и самую книгу Деяний приводит под контроль, и благословение великого благовестника.

Этим принципиально гарантируется

I) Речи Апостола Павла ³⁸⁷

II) речи Апостола Петра

III) речь архидиакона Стефана⁴⁰⁹

Писатель ее был апостольский муж живых традиций и изображает многое, где был прямым участником, двигавшим события и пережившим во всех перипетиях, почему для своей историографии он в значительной степени является и actor и auctor. В тоже время св. Лука был в тесных связях с самыми выдающимися личностями апостольской эпохи и через них имел надежный доступ к обстоятельному и точному осведомлению. Значит, его материал – фактически реальный и исторически бесспорный⁴¹⁵. И это впечатление возможной достоверности столь неотразимо, что категорически рекомендуется «в отношении такого исторического труда, как книга Деяний, критическая сдержанность даже для тех частей, которые представляют нечто поразительное», ибо «лучшее познание известных источников и открытие новых изобличило несправедливость поспешных суждений о первохристианском предании»⁴¹⁶. А если подойти к Деяниям с новейшими хронологическими требованиями, то они удовлетворяют даже высшим притязаниям насчет хронологических дат и в решающих пунктах, – насколько мы можем контролировать их, – оказываются прочными, хотя и прискорбно отсутствие непрерывности в хронологической нити⁴¹⁷и можно утверждать, что и касательно хронологических неопределенностей эта работа является почтенным историческим трудом, а в целом – признание достоверности данной книги возвышается и детальным изучением хронографического метода автора во всем, где он говорит и где умалчивает; в общем, это есть подлинно историческое литературное произведение⁴¹⁸, способное выдержать конкуренцию с аналогичными современниками и, напр., по хронологическим указаниям Лука иногда более надежен, чем Филон⁴¹⁹. Не нужно забывать и то, что историографическая точность древних писателей была весьма условная, и тут сопоставление с ними новозаветных авторов прекрасно иллюстрирует их достоинства. «Если мы, – говорит проф. W. М. Ramsay – сравним новозаветные писания с наилучшими образцами классической литературы, то будем поражены гораздо более многочисленными затруднениями в последних, чем в первых» (ср. 144). Для конкретной наглядности достаточен один красочный пример. В 51 году до р. Хр. Цицерон путешествовал по Малой Азии, о чем имеется много его писем за данное время и за 2 – 3 дальнейших месяца. Несмотря на обилие и детальность сообщений и статистических отметок, – там масса неясностей, вызывающих разногласия и споры при истолковании. По О. Е. Schmidt’y, 126 миль (не менее 155 километров!) от Филомемия до Иконии Цицерон совершил в три дня т. е. по 42 мили (около 52 километров) ежедневно, но для человека сидячей городской жизни в 55 лет это невероятно, почему и сам Schmidt считает обычный дневной переход Цицерона в 30 миль, a W. М. Ramsay понижает до 25 ти. Однажды Цицерон говорит, что на своем пути он останавливался 2 дня в Леодикии, 5 – в Алами ,3 – в Синнаде, 3 – в Филомелие (epist. ad Atticum V, 20), в другом месте называет цифры 2, 4, 3, 3 (ер. ad Fam. XV, 4), в третьем – 3, 3, 3 (ер. ad Att. V, 16): – и такие разноречия встречаются в письмах на расстоянии лишь нескольких дней! Та же неустойчивость у Цицерона и в датах насчет планов будущего. За недолгое пребывание в Лаодикии он дважды писал своему другу Аттику, что оправится в Килилию около или после 15 мая (ер. adAtt. V, 21. VI, 1), другому приятелю тогда же назначал для сего время около 1 мая (ер. adFam. Xlll. 57), еще в двух письмах указывал 7-е мая (ер. adAtt. VI, 2; adFam. II, 13)⁴²⁰ .

Этот параллелизм, характеризующий основные свойства сравниваемых величин, позволяет нам резюмировать окончательный итог в том смысле, что Деяния содержат материал богатый и возможно достоверный как в дидактических, так и в повествовательных частях.

Пусть все это бесспорно, но ведь обработка даже документальных данных бывает весьма различная по качеству и формам, а – следовательно – и по достоинству. Значит, теперь необходимо рассмотрение дела именно с этой стороны, чтобы определить, сколь велика

Тут, прежде всего, важно, что св. Лука не перегружает своего труда излишним материалом и не нагромождает его механически и беспорядочно, а – напротив – принимает со строгим разбором, применяет с разумной экономией и располагает по идейно выдержанному плану. Он проникает своим духовным взором во внутренне тайники разрозненных фактов и – в целом- созерцает в них предначертанную издревле величественную картину неудержимого возрастания христианского благовестия от славы Иерусалимской в силу Палестинскую ко свету во откровение всех языков. У него настоящее покоится на прошлом и предвещает будущее, как это свойственно истинным гениям, всегда витающим во всех трех направлениях и сферах⁴²¹. Здесь история естественно бывает стройным пульсирующим организмом. Посему и у Дееписателя все детали оживотворяются и живут, как била животворным ключем самая апостольская жизнь. И если нет наибольшего поругания и тягчайшего посрамления для историка, что он мертвит в школьных схемах и схоластически убивает своей механической корректностью наличную действительность, то и для св. Луки наилучшей литературной рекомендацией служит простое объективное констатирование, что у него оживотворяются все фактические явления животворящим их зиждительным духом.

Это свойство одинаково применимо и к широкой группировке исторических данных, которые концентрируются вокруг личностей Петра и Павла. Такова была господствующая манера наивысшей и образцовой древней историографии, а у Дееписателя она развертывается во всем своем блеске, потому что особенно способствует рельефному оттенению и точнейшему уразумению исторического движения, которое вполне выражает и раскрывает. Понять это не трудно и доказать легко. Св. Петр наиболее выступает на первых страницах книги Деяний, и тут каждая строка проникнута его влиянием, прямо и косвенно сводится к нему. Но разве это не естественно, а искусственно? Ведь именно здесь рисуется нам созидание христианства на иудейской почве и в соприкосновенности со священными заветами Израиля, а св. Петр был Апостолом обрезания (Гал. II, 7, 9) и типическим выразителем принципа Израильского благовестия. Посему историк с ним связывает все нити непроизвольно, ибо они фактически сходились в Петре. Он был заправляющим, регулирующим и объединяющим центром, – и Дееписатель вполне законно смотрит отсюда по всем перифериям данного круга на апостольском небосводе. Однако, этот центр неизбежно должен был переместиться в согласии с предначертанным ходом Евангелия, вышедшего за границы иудейства и чрез эллинизм простершегося на весь мир. Натурально, что при столь необъятном горизонте изменяется вся перспектива, и на ней выделяются новые доминирующие фигуры. Пред нами теперь обширный простор языческой вселенной, покрытой вековым мраком со слабыми проблесками «светящего во тьме света». Их нужно было раздуть в живой пламень неугасимого огня, не мерцающего в своем блеске, всюду органически проникающего и все согревающего энергией возрождения. Само собою понятно, что совершивший этот исторический подвиг и должен был всего отчетливее сиять на озаренном фоне orbis Romani, а таковым был св. Павел. Неудивительно, что отселе почти безызъятно выдвигается его великая миссионерская личность, поскольку в ней был и источник и фокус всемирной евангелизации, как и de facto он был Апостолом необрезания и служителем благовестия у язычников.

Во всех этих отношениях частнейшая, персоналистическая группировка совпадает с подлинным христианским прогрессом, раскрывая его со стороны внутренних мотивов и во внешнем конкретном обнаружении. И подобная гармония идейного с действительным, общего с индивидуальным есть прекраснейшее качество объективно-исторического изображения, если оно не хочет забывать, что жизни не бывает без принципиальных основ и что она успешно созидается ее лучшими носителями, которые покоряют косные массы и возбуждают их к активности. При такой композиции всего произведения – и частные эпизоды входят в целое, усиливая художественное впечатление, как тоны и полутоны на картине истинного мастера.

Все сказанное достаточно определяет научно-литературные достоинства историографии Деяний и вызывает справедливые похвалы компетентных авторитетов. Здесь наиболее отчетлив и внушителен голос проф. Ад. Гарнака, всесторонне и критически изучившего рассматриваемую книгу. Общая тема ее заключалась в том, чтобы исторически представить силу духа Христова в Апостолах⁴²², поскольку Лука справедливо считает только их полномощными для христианской миссии⁴²³. Но для сего требовалось проникновенное постижение самой сущности Евангелия Христова во всех его неисчислимых и многообразных проявлениях, почему самая мысль целостного и точного воспроизведения событий именно в этом освещении была сколько простой, столько же и гениальной⁴²⁴. Но первохристианство было слишком густо окрашено иудаистическим колоритом, и нужно было непосредственное соприкосновение с ним и близкое знакомство⁴²⁵, чтобы верно угадать и раскрыть его истинную природу. С этой стороны самое предприятие описать дело в таком тоне являлось необыкновенным мужеством⁴²⁶, а плодом его было то, что Лука оказался первым историком Церкви, который в своем первоклассном по композиции и по стилю труде дал нечто совершенно исключительное и непреходящее⁴²⁷. Тут мы имеем правильно развивающийся исторический образ, где апостольско-церковная история органически связывается с евангельскою, и обе получают прочную устойчивость взаимной и собственной преемственности; в этом отношении

Дееписатель оказывается создателем апостольской традиции наряду с евангельской⁴²⁸, а его произведение есть не только действительный исторический труд в своей совокупности, но и надежный во множестве своих деталей⁴²⁹, удачно дополняющий Павловы послания⁴³⁰. Бесспорный специалист в области древне-классической греческой литературы, покойный профессор Фридрих Блясс категорически свидетельствует о Деяниях, что «эта книга непросто выделяется по своему прекрасному строению, но и обнаруживает такое искусство, которое было бы ничуть не недостойно писателя греческого или римского»⁴³¹. Другой авторитетный светский профессор (of Humanity) W. М. Ramsay в своих многочисленных статьях и специальных исследованиях выражает искреннее удивление и глубокое почтение пред историографическим трудом св. Луки и ставит его чуть ли не выше всех однородных произведений, как по общей концепции, так и по литературной обработке деталей.

Присоединяясь вполне к этим заслуженным отзывам, мы со своей стороны должны прибавить, что высокое художество Дееписателя состоит собственно в строгой верности и вдохновенной яркости воспроизведения спасительных дел божественного Художника, мастерски собирая в литературной концентрации, живительно сияющие лучи солнца правды во Христе Иисусе. Этим и мотивируется и гарантируется в новозаветном каноне

Священно-догматическое значение книги Деяний, что она точно и неотразимо показывает божественное строение Церкви Христовой на земле для искупительного обновления человечества во все роды века. Будучи сверхъестественным плодом бесконечной любви Божией, христианство обязательно требует божественного совершителя, независимого от космически стихийных ограничений, но преобразующего их верховной силой. Только в этом случае оно будет прочным по своему основанию и благодатным в своем влиянии. Само собою понятно, что этот элемент истинной божественности одинаково необходим и в дальнейшем развитии, поскольку тут даже малейшее уклонение от этой нормы грозит превращением царственно властвующего начала в рабски приспособительное. Посему обязательно, что божественное на Голгофе должно быть таковым и в истории по всей вселенной.

Книга Деяний объективным повествовательным путем убеждает до осязательности, что это существенное требование соблюдалось в историческом процессе всегда и с неизменностью. Земная миссия Господа кончилась, и Он возносится к Отцу Своему. Тем не менее ученики не остаются сирыми и получают обетование об Утешителе, который пребудет с ними во век. Это – Дух Святый, равночестный и равносущный, имеющий и могущий продолжать дело Христово с адекватной божественностью. Отныне Он является главнейшим движущим фактором христианства, его возвращающей и сохраняющей силой. В этом отношении христианское процветание принципиально было вполне обеспечено и не могло колебаться фактически. И мы знаем, что Апостолы оставались в уединенном безмолвии до тех пор, пока не были озарены свыше, – и лишь теперь открывается их проповедническое благовестничество. Последнее чрез Духа было Христовым и свою божественную внемирность ярко обнаруживало сопутствующими знамениями и чудесами (ср. Мр. XVI, 20) во все важнейшие моменты исторической первохристианской жизни. Из этого уже прямо вытекало, что божественная энергия располагала орудиями и способными и достойными для воплощения ее планов И это несомненно до непоколебимости, раз всюду являются на страницах Деяний Апостолы Христовы, носители обетований Господа и истинные преемники Его земного служения. Поэтому и подвиг их не менее незыблем и содержит в себе все ручательства божественной спасительности. Вся важность здесь сосредоточивается именно в принципе апостольского строительства Церкви Христовой, – и он совершенно бесспорен для нее по верховенству св. Петра в первый период и по доминирующей активности богоизбранного Павла во второй. О всех частностях говорить не было надобности, потому что их солидарность предполагается самой стройностью движения. При таких условиях было невозможно, чтобы цель оказалась невыполненной или пострадала в своей чистоте при фактической реализации. И тут всячески непреложно, что заповедь Христова – об апостольском свидетельстве, силою Духа, в Иерусалиме и во всей Иуде и Самарии и даже до края земли (Деян. I, 8) – была определяющею нормой христианского благовествования, всецело проникала и неуклонно руководила им на всех стадиях поступательного шествования Евангелия Христова. Вот почему христианский рост идет с последовательной постепенностью, чуждой и вынужденного коснения и человеческой торопливости, ибо он нерасторжим от внутреннего самообладания и уверен в своем торжестве. Неудивительно, что христианство достигает полного успеха и в гражданском центре государственного господства приобретает владычество над вселенной (Кол. II, 23). Эго совпадение божественного осуществления божественными средствами соответственно божественному предначертанию было величайшей гарантией будущего, его вечной несокрушимости и неисчерпаемой жизненности. Церковь – Христова в своем основании и Основателе – была Христовою чрез своих провозвестников и в самом распространении, почему останется Христовой и во все течение земного миробытия: – вот незыблемый итог Дееписательской историографии в увенчании евангельского обоснования апостольским строительством и в божественном обеспечении его будущего абсолютного торжества, когда будет Бог всяческая во всех (1Кор. XV, 28).

София (Болгария). 1930, V, 12 (IV, 29) – понедельник.