Часть II. В беженстве

29/16 августа 1921 года Н. Н. и А. В. Глубоковские покинули советскую Россию. По словам Николая Никаноровича, они «благополучно» выбрались из Петрограда (причем, судя по дальнейшему, – с увесистым багажом, в котором находились неизданные научные труды например – рукопись «Объяснительного Библейского словаря»), имея на двоих лишь 1000 финских марок. Миновав по железной дороге последнюю русскую станцию Белоостров и границу прежнего Великого княжества по реке Сестра, они направились в провозгласившую государственную независимость Финляндию.

В тот же день супруги были интернированы на две недели в Териокском карантине «без права выхода из отведенной для этой цели дачи», попав «из тюрьмы (...) в узилище», где им никто не оказывал помощи²⁸⁷². «Но и это огорчение тогда не разочаровало меня, пережившего радость избавления от страха смертного и получившего возможность даже писать для печати свободно обо всем. Мне было уже 57 лет; но я оказался слишком наивным по-ребячески, или... имел много спасительной веры»²⁸⁷³, – вспоминал Глубоковский. Находясь в карантине, он написал четыре статьи, опубликованные в берлинском монархическом журнале «Двуглавый Орел» под «родовой» фамилией Проворов²⁸⁷⁴. В этих статьях с присущей ему страстностью Глубоковский дал волю своим чувствам и мыслям об установившемся в России режиме, «сожигающем все человеческое и превращающем людей в бесчувственных зверей»²⁸⁷⁵. В одной из них – «Кому теперь живется весело, счастливо на Руси» он описал русских беженцев, с которыми ему довелось провести две недели в Териокском карантине. Рассказ этот дает «красочный, хотя бы и фрагментарный материал»²⁸⁷⁶ для составления социологического портрета русских беженцев в Финляндии лета – осени 1921 года. В числе их были «известный писатель» (А. В. Амфитеатров), генерал-майор и его дочь, германский подданный, лично ничем не пострадавший, но видевший многое и поклявшийся «истреблять коммунистов», «благообразный старик простого звания и рабоче-промышленной профессии», «квалифицированный рабочий с Невского судостроительного завода», мелкий заводчик, «мальчик благородной фамилии, бегущий потому, что его гонят голод и необходимость ученья, больше вторая, чем первый», здесь же «целая рабочая семья с малыми детьми, босая, с израненными ногами. Они без всяких проводников, с куском хлеба, пешком двинулись из Петрограда немалым табором и странствовали с великими приключениями трое суток, пока перебрались за Сестру реку и очутились вне зло-советской досягаемости»²⁸⁷⁷. По словам Глубоковского, с «такой неудержимостью» и большим риском для жизни бежали люди «всех возрастов, классов и состояний», ибо «в социалистической свободе нашли бессмысленную пустоту и свирепое уничтожение»²⁸⁷⁸.

По окончании карантина Глубоковские перебрались в Выборг, о чем Николай Никанорович сообщал А. И. Соболевскому: «...с 13 сент. (31 авг.) живем в Выборге в архиерейском доме, откуда через десять дней должны будем выбираться, ибо переезжает домой довольно нелюбезный хозяин, архиеп. Серафим. Куда деваться, – не знаем, и, м. б., водворимся в затворе на Валааме»²⁸⁷⁹. Архиепископ Серафим (Лукьянов)²⁸⁸⁰, на помощь которого они рассчитывали, встретил «северным холодом», позволив остановиться в архиерейском доме в Выборге только на летнее время, пока сам предполагал жить на даче и не разрешив («даже за плату») поместиться в одной из келий на зиму²⁸⁸¹. По воспоминаниям самого архиепископа Серафима, Глубоковские пробыли в его доме 40 дней (т. е. до середины октября 1921 г.), а затем «устроились у одного бедного полковника Колобова»²⁸⁸². Это было пустынное имение Керстиля (Kärstilä) в 8−9 км от Выборга. Три-четыре раза в неделю Глубоковский «должен был ходить в Выборг по сильнейшему морозу и возвращаться с большим грузом (получал, например, продовольствие от американской организации). Иногда вызывал по телефону и сам архиепископ Серафим по своим делам, но лошади своей никогда не присылал, и я чуть не босиком по стуже должен был прогуливаться по 15−16 километров для его лысой особы...»²⁸⁸³. В Керстиля Глубоковский написал несколько статей (среди них «Русская церковь под большевиками», «Методы и перспективы междуцерковного единения», посвятив первую погибшему брату Александру, вторую – своему отцу, священнику Н. П. Глубоковскому)²⁸⁸⁴. «Жизнь здесь нормальная и спокойная, но весьма дорогая (...) пожалуй, даже дороже Питерской²⁸⁸⁵, – писал Николай Никанорович в Россию. – Безусловно, нельзя устроиться в Финляндии, где самим тесно и голодно, а всех русских огульно ненавидят, большевиков же боятся. Атмосфера тяжелая, как по отношению к россиянам и везде за границей, кроме Германии и славянских земель (Болгарии и Сербии, да и то последние между собою на ножах)... Впрочем, непосредственных сообщений не имею, хотя писал всем и всюду. Это ставит нас в трагическое положение, ибо ничего нет, и ничего не предвидится»²⁸⁸⁶. Он также сообщал, что на спасительную, как казалось многим, интервенцию ни надеяться, ни рассчитывать не приходится. «Все как будто желают лишь одного, чтобы Россия провалилась поскорее сквозь землю... Дай Бог, это случится с Европой, а мы спасемся, хотя – по Апостолу – «такожде, яко же и огнем»...»²⁸⁸⁷.

Устроиться в Выборге Николаю Никаноровичу и Анастасии Васильевне помог один из монахов Валаамского монастыря о. Варсонофий (Толстухин), проходивший в это время клиросное послушание при храме архиерейского дома. «...Ранее мы не знали друг друга и едва ли слыхали, – вспоминал Глубоковский в 1928 г., – и отец Варсонофий мог заинтересоваться мною разве лишь во время нашего териокского заточения по данным от моих немногих в Финляндии учеников (К. И. Репо, отца Н. Васильева, отца Н. И. Варфоломеева)»²⁸⁸⁸. Согласно определению Священного Синода и Высшего Церковного Совета, Глубоковскому было разрешено (по благословению Святейшего Патриарха Тихона) принять экзамены у иеромонаха Варсонофия для получения прав окончившего курс духовной семинарии. Официальное сообщение об этом (от 25/12 ноября 1921 г.) Глубоковский получил в Выборге 18/5 февраля 1922 г. и 5 марта/20 февраля выехал в Коневецкий монастырь, куда был выслан финскими властями о. Варсонофий за несогласие на введение в церковно-богослужебную практику нового стиля. На Коневце Глубоковские пробыли около трех недель, Николай Никанорович произвел испытания по всем богословским предметам, преподававшимся в русских духовных семинариях, признав о. Варсонофия достойным звания окончившего курс духовной семинарии с правами студента. Заключение Глубоковского формально утверждено Высшим Русским Церковным Управлением за границей определением от 15/2 августа 1922 г. с выдачею о. Варсонофию соответствующего аттестата²⁸⁸⁹.

С пребыванием Глубоковского в Выборге, где он познакомился и с некоторыми другими валаамскими монашествующими, связано также участие (в качестве ученого эксперта и посредника) в попытках разрешения валаамского календарного спора²⁸⁹⁰. Свои взгляды по календарному вопросу Глубоковский изложил тогда в статье «"Нови» стил (Григориански Календар) примењен у православноj цркви», опубликованной осенью 1922 г. в сербском журнале «Црква и Живот» (1922. № 11−12)²⁸⁹¹. Событиям, имевшим место в Валаамском монастыре, Глубоковский впоследствии посвятил брошюру «Война и мир в Финляндской Православной Церкви» (София, 1929)²⁸⁹². Она была написана по просьбе наместника Валаамского монастыря игумена о. Харитона, выславшего Глубоковскому свою книгу «Введение нового стиля в Финляндской Православной Церкви и причины нестроений в монастырях (По документам и записям инока)». Посылая ее, игумен Харитон писал Глубоковскому 19 декабря 1928 г.: «И Вам известно, что мы не имеем настолько обширного богословского образования для того, чтобы непогрешительно разобраться в столь сложных вопросах, изложенных в моей книге. Посему и просил бы Вас, Николай Никанорович, как знакомого нашей обители и с обширным богословским образованием и помогавшего нашей обители выходить из затруднительного положения, помочь и теперь, – разъяснить нам существенное из упомянутых документов и сказать: имеются ли серьезные основания для создавшегося у нас разделения?»²⁸⁹³. Ответ Глубоковского (посланный до 1 января 1929 г.) гласил:

«Достолюбезнейший о. Харитон!

Благодарю за справку [о 100-летии СПбДА. – Т. Б.] и за книгу («Введение нового стиля»). Последнюю имел уже в Париже от о. Афанасия, и из нее вижу, что война против старого стиля затеяна лишь совершенно напрасно (не без большой вины б. архиепископа Серафима) и дала лишь ненужные жертвы. Но как у Вас стоит дело теперь – необходимо сообразоваться Вам со следующими положениями: 1) Вы приняли юрисдикцию Вселенского Патриарха и находитесь в его каноническом подчинении, хотя бы все это устроилось помимо Вашего желания и активного участия. 2) Значит, и высшим правителем Вашим является Вселенский Патриарх, и в Ваши внутренние дела не должны вмешиваться посторонние лица, которые, в случае важных причин, должны обращаться не к Вам, а к Константинопольскому первосвятителю. Это единственно законный и канонически церковный порядок. 3) Уклоняться от него было бы дозволительно лишь в случае еретического заблуждения у патриарха, как погрешившего в догматах веры. Но если пасхальный канон не затрагивается, то тут нет ничего догматического, а все идет лишь об изменяемых церковных порядках, которые и раньше не во всех православных церквах были всецело одинаковы. Посему у Вас нет оснований для разделений, которых и не должно быть»²⁸⁹⁴.

Подробно разобрав основные положения книги о. Харитона, Николай Никанорович пришел к заключению, что «замыслы и расчеты были не внутренно-церковные по источнику и замыслу»²⁸⁹⁵ и календарный вопрос раздут «из-за слабых пустячных (...) искр людскою нетерпеливою поспешностью»²⁸⁹⁶. «Сама Церковь не имеет принудительной нужды в этой реформе своей внутренней жизни (...). Конечно, для всех несомненна неточность Юлианских календарных предпосылок и дат, но Церковь вовсе не преследует в своем богослужебно-жизненном укладе астрономически-математической пунктуальности со всеми условностями научного развития (...). Для нее важно символически-воспитательное расположение времени, чтобы верующий христианин, существуя в религиозно-безразличной хронологичности, жил в атмосфере мессианских преобразований и новозаветных исполнений...»²⁸⁹⁷. Поскольку вопрос о перемене стиля возник в Финляндии «вне церковной потребности и инициативы», он «с неизбежностью выходит из чисто церковной сферы – не без вины ее местных властителей – и обращался [sic!] в гражданско-политический»²⁸⁹⁸. Глубоковский полагал, что именно календарный вопрос возбудил вопрос об автокефалии Финляндской Церкви²⁸⁹⁹ и коснулся канонической формы сношений с Константинополем, подчеркнув, что они должны вестись через центральное высшее церковное управление, а не прямо и непосредственно. Действия же самой Константинопольской патриархии в отношении календарной реформы Глубоковский оценивал как «церковное политиканство» и называл «оппортунистически-непоследовательными и смутительными»²⁹⁰⁰. Глубоковский начисто отрицал в календарной смуте проявление русофильства, видя в ней скорее «безнаказанную русофобию»²⁹⁰¹.

В мае 1922 г. Н. Н. и А. В. Глубоковские покинули Финляндию. О своих дальнейших планах Николай Никанорович писал митрополиту Антонию (Храповицкому) в Сремски Карловци: «Мало у меня надежды устроиться в Белграде, ибо 1) мне желательно взять новый завет и 2) найти помещение с пансионом (без чего мы сами не справимся и погибнем), а не видно, чтобы все это оказалось. Но есть путь и в Прагу: не знаете ли об условиях жизни и работы там? Буду благодарен за сведения». Глубоковские направились сначала в Берлин в надежде на помощь знакомых и расположенных к Николаю Никаноровичу иностранцев – профессоров А. фон Гарнака и Н. Бонвеча. Однако, по свидетельству самого Глубоковского, после революции те лишились своего «прежнего административного влияния, чтобы доставить беженцу некоторое занятие и обеспечение»²⁹⁰². Из Берлина (где Глубоковские провели около трех недель) 22 мая Николай Никанорович сообщал в Киев епископу Василию (Богдашевскому): «...пробираюсь пока в Прагу, имея намерение водвориться в Белграде. Судит ли Бог, – не знаю. Молитесь! Тяжело нам двум беспомощным и больным. Писал я многократно Вам из Финляндии, но видимо письма не доходили. Остановились у о. Тихона, много беседуем и со слезами читаем Ваши послания»²⁹⁰³. Бывший инспектор КДА архимандрит Тихон (Лященко) покинул Россию еще в 1919 г., некоторое время служил настоятелем посольской церкви в Софии, а весной 1921 г. по приглашению монархистов перебрался в Берлин также настоятелем бывшей посольской церкви на Unter den Linden, 7 (квартира о. Лященко находилась в соседнем доме)²⁹⁰⁴. К 15 июня 1922 г. Глубоковские добрались до Праги. Еще во время пребывания в Финляндии Глубоковский был избран (27/14 октября 1921 г. при участии профессоров Η. Φ. Ястребова и И. И. Лаппо) членом «Учебной коллегии по обеспечению образования русских студентов в Чехословацкой республике»²⁹⁰⁵. В Праге Глубоковский переписал свою речь о Б. А. Тураеве (прочитанную в 40-й день по его кончине, 31/18 августа 1920 г.), указав в примечании: «Просим иметь в виду и помнить, что это – голос «с того света», где и говорят совсем по-иному»²⁹⁰⁶. Оказавшись в Праге «без всякого регулярного и обязательного дела»²⁹⁰⁷, Глубоковский не задержался надолго в чехословацкой столице и, «увлекшись проклятым славянофильством»²⁹⁰⁸ (по собственному признанию), направился в Сербию, куда супруги прибыли 3 августа 1922 г.

По словам митрополита Серафима (Лукьянова), Глубоковский был приглашен «Белградским Синодом (...) профессором местного богословского института»²⁹⁰⁹, т. е. богословского факультета Белградского университета, открытого в 1920 г. Глубоковский списался с Сербией, еще находясь в Финляндии, и в марте 1922 г. был избран, а 2 мая «утвержден Королевским указом в должности ординарного профессора в Белградском университете по кафедре Патристики»²⁹¹⁰. По поводу планов обосноваться в Сербии архиепископ Натан Сёдерблом 24 апреля 1922 г. писал ему: «Вы не думайте, пожалуйста, о Сербии, но Ваш настоящий город – Оксфорд»²⁹¹¹, о чем сам архиепископ тогда усиленно хлопотал. Тем не менее, Николай Никанорович оказался в Белграде и вместо Патристики должен был взять предмет Св. Писания Ветхого Завета. В беженстве Глубоковский принял непосредственное участие в организации учебного процесса трех богословских заведений: богословских факультетов Белградского и Софийского университетов и Свято-Сергиевского Православного богословского института в Париже. «Бог благоволил, что я принял участие в развитии молодого богословского факультета в Белграде и имею немало преданных учеников среди сербов и русских»²⁹¹², – писал впоследствии Глубоковский. Среди них – будущий профессор Свято-Сергиевского Православного богословского института протоирей Н. Н. Афанасьев, доктор теологии Н. М. Зернов, Г. Е. Советов (в монашестве Савва, впоследствии епископ Гродненский в юрисдикции митрополита Варшавского Дионисия (Валединского)) и др. Деканом факультета состоял протоиерей Стефан Дмитриевич, большинство профессоров были выпускниками и докторами Черновицкого университета (крупного учено-богословского центра бывшей Австро-Венгерской империи), смотревшими на своих коллег, по воспоминаниям H. M. Зернова, «с чувством превосходства». Они «очень гордились своим званием, стригли волосы, одевались в рясы католического покроя и были больше похожи на ксендзов, чем на православных священников (...) их ученость была невысокого качества, читали они свои лекции по запискам семинарского, а не университетского уровня (...). За немногими исключениями, сербские профессора нам давали очень мало, но мы ходили на их лекции, так как их непосещение могло повлиять на наши отметки»²⁹¹³. Из русских (помимо Глубоковского) на факультете преподавал бывший профессор Новороссийского университета А. П. Доброклонский (выпускник МДА)²⁹¹⁴. «Оба, – писал тот же Зернов, – были представителями старой духовной школы, не отличавшейся смелыми полетами мысли, но воспитавшей своих питомцев в добросовестном отношении к науке. Они заложили в нас интерес к самостоятельному исследованию источников, о чем нам никогда не говорили наши сербские учителя. К сожалению, большинство русских профессоров держалось в стороне от нас, ограничивая общение с нами своими лекциями»²⁹¹⁵. На факультете преподавал и бывший профессор КДА протоиерей Ф. И. Титов († 20 дек. 1935 г.)²⁹¹⁶. Весною 1923 г. группа из 12 студентов основала «Кружок православных русских студентов богословского факультета Белградского университета имени Св. Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова», поставивший одною из целей «взаимной организованной работой облегчить трудные академические условия при получении высшего богословского образования за границей и оказывать нравственную поддержку друг другу»²⁹¹⁷. 22/9 ноября 1923 г. (уже после отъезда из Сербии) Глубоковский был избран почетным членом этого Кружка. Через два года, в приветствии по случаю 35-летия научной деятельности Глубоковского, студенты Богословского факультета отмечали, что он учил искать в богословской науке не только пищи для ума и являл для них «образ добрых дел», научающий своим сердцем, заветам которого они верны²⁹¹⁸.

В Сербии Глубоковский не ограничивался только чтением лекций на Богословском факультете Белградского университета. С октября 1922 г. он принимал участие в работе русского религиозно-философского кружка в Земуне (председателем которого состоял профессор Ф. В. Тарановский, а секретарем – приват-доцент Богословского факультета М. А. Георгиевский) и несколько раз выступал в нем с докладами. Участвовал он также в Русско-сербском медицинском обществе, в одном из заседаний прочитав доклад «О народном здравии в советской России»²⁹¹⁹. По отзыву члена Ученой коллегии в Праге профессора Д. П. Кишенского, за все время существования этого Общества сообщение Глубоковского было «одним из самых интересных»²⁹²⁰. Этот же доклад 19 ноября 1922 г. Глубоковский повторил в «Обществе славянской взаимности». Газета «Новое время» сообщала, что изложенные лектором данные «рисуют ужасающую картину состояния врачебно-санитарного дела в настоящее время в России», и довольно подробно излагала содержание доклада²⁹²¹. С начала 1923 года Глубоковский состоял действительным членом русского Монархического объединения в г. Земуне (удостоверение № 103 от 22 января 1923 г.) и «прочитал там несколько докладов»²⁹²². Незадолго до своего отъезда в Болгарию он принял участие в съезде русских педагогов Югославии и был избран в президиум съезда. Заседания проходили с 1 июля (18 июня) по 7 июля (24 июня) 1923 г. в зале магистрата г. Земуна (Zemlin); на одном из них Глубоковский сделал доклад «о русской школе и просвещении в Советской России при большевиках»²⁹²³.

В Сербии Глубоковский написал ряд статей о положении Православной Церкви в советской России и в новых государствах, образовавшихся на территории прежней Российской Империи (в Эстонии, Польше, Латвии, Литве, Финляндии, Грузии), а также по вопросам межцерковного сотрудничества и единения; эти статьи были опубликованы в журналах и газетах «The Christian East», «Търговински Гласник», «Црква и Живот», «Русский голос», «Новое время» и др. Причем статьи или корреспонденции о России составлены были на основании писем, получаемых им из советской России (от А. И. Соболевского, К. Я. Здравомыслова, А. И. Садова, С. М. Лукьянова и других корреспондентов). В Земуне Глубоковский завершил переписку набело вывезенной из России рукописи «Дидаскалия и Апостольские Постановления по их происхождению, взаимоотношению и значению», изданной в Софии лишь в 1935 г.²⁹²⁴

Но надежды на длительное обустройство в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев не оправдались. Из-за большого наплыва русских эмигрантов в Белграде невозможно было найти подходящее пристанище и «после разорительной гостиницы» супруги вынуждены были «взять на окраине города ужасную комнатушку (на Мутаповой улице)», из которой их также вскоре «выжили за перестройкой дома», и тогда в октябре 1922 г. они перебрались в Земун (Землин), на другую сторону Дуная²⁹²⁵. О своем бедственном положении Николай Никанорович сообщал в Россию: «А нам здесь тяжко быти. Мы подавлены здесь бессердечием и дикостью и погибаем от сербской грубости, которая не дает нам ни минуты покоя даже в нашей ужасной конуре (живем Земун, Цетиньска 14), где зверская хозяйка прямо терроризирует нас, да и все тут таковы»²⁹²⁶. «Наше положение катастрофически ухудшается, – замечал Николай Никанорович через несколько месяцев. – Братья сербы по-братски нас угнетают и оскорбляют. Придумали, что мы не имеем права занимать штатные места, и уже Универс. Совет постановил отобрать у нас королевские указы и назначения, лишить участия в Совете и т. п., превратив нас в простых спецов [?] 3-го сорта. Все это слишком гнусно и нестерпимо»²⁹²⁷. На помощь Глубоковскому пришел его бывший ученик по СПб ДА, митрополит Скоплянский Варнава (Росич). 13 октября/30 сентября 1922 г. Глубоковский благодарил его за «даяние, которое истинное благо»²⁹²⁸. На другой день он вторично писал митрополиту Варнаве: «Владыко святый! Всемилостивейший Архипастырь! Вчера в поспешности я лишь немного мог написать через г. Моисеева и потому сегодня повторяю свою сердечную благодарность за Вашу помощь и доброе покровительство. (...) Мое положение – тягчайшее, прямо отчаянное. Ни я, ни другие не могли в Белграде найти никакого помещения, а 9 октября нас буквально выкинули на улицу под дождь и прямо в грязь. С отчаяния мы бросились в Земун, но там тоже ничего нет и не предвидится. Посему мы ютимся в жалкой кабинке среди самой неприглядной обстановки и боимся тут совершенно погибнуть. Не видим для себя ни надежды, ни исхода и мучаемся жестоко... А между тем я хотел бы поработать в Сербии и для Сербии. Но для сего необходимо жить в Белграде и иметь там приличное помещение со всеми необходимыми удобствами. Неужели нельзя там найти для нас такой комнаты и никто не поможет нам устроиться по-человечески? Ведь я готов отдать хоть все свое жалование, а на пропитание буду зарабатывать литературным трудом и просить помощи у своих шведских друзей, которые, может быть, не откажут мне. А здесь жить так совершенно невыносимо и работать для факультета совсем невозможно. Если я не спасусь из этого ужасного положения, то нужно будет ликвидировать всю деятельность.

Боже, помоги мне и помилуй нас – несчастных! Сам я житейски устроиться не могу и боюсь погибнуть. Помолитесь о нас, Владыко святый! (...) Паки и паки взываю: помолитесь и помогите устроиться в Белграде по-настоящему. Благодарно Ваш Н. Глубоковский»²⁹²⁹.

Тогда же о тяжелом положении четы Глубоковских сообщал митрополиту Варнаве и монах Георгий (Менерт): «Сейчас получил открытку от г-на профессора Глубоковского, где он, между прочим, сообщает: живет в какой-то кабинке, при самых тяжелых условиях, ему весьма хотелось бы устроиться в Белграде в хорошем и удобном помещении где было бы спокойно и тепло. Мне его весьма жаль, что он так ужасно страдает, он уже пожилой Господин и, кроме сего, его супруга тоже больна. Весьма мало в наше время таких людей с таким обширным умом как Глубоковский, сколько он добра сотворил в России! Наверное, и Вашему Высокопреосвященству не безызвестны его обширные богословские труды!? Он так стремился из Финляндии в Сербию, мне даже весьма скорбно за него, что он здесь бедствует. Если Вы, Ваше Высокопреосвященство, можете ему чем-либо помочь, дабы Николай Никанорович мог бы устроиться, то помогите ему Господа ради. Господь Бог не оставит Вас своею милостию»²⁹³⁰. Вероятно, под влиянием этих обращений при посредничестве митрополита Варнавы в конце декабря 1922 – начале января 1923 г. Сербский патриарх Димитрий устроил парадный обед в честь H.H. Глубоковского, на котором присутствовали многие сербские ученые²⁹³¹.

В январе 1923 г. Глубоковский сообщает в Россию, что собирается поменять «Белградский Университет на Духовную Семинарию в Польше»²⁹³², которую незадолго до этого посетил и куда его звал митрополит Георгий (Ярошевский)²⁹³³. Митрополит Георгий, с которым Глубоковский завел переписку вскоре по водворении в Финляндии, приглашал для организации Православного богословского факультета при Варшавском университете и участия в работах Комиссии Константинопольского Патриарха по вопросу о даровании автокефалии Польской Православной Церкви, каноническую допустимость и практическую полезность которой Глубоковский «признавал давно и открыто»²⁹³⁴. В декабре 1922 г. в журнале «The Christian East» (№4. С. 156−159) появилась статья Глубоковского «The Church in the New European States» о положении православной церкви в Финляндии, Эстонии, Латвии и Польше. Причем статья эта, датированная 14/1 ноября 1922 г., написана в Константинополе²⁹³⁵. По словам Глубоковского, за свои взгляды в отношении автокефалии Польской православной церкви он подвергался «шантажным диффамациям» известного в дореволюционной России и затем в эмиграции бывшего почаевского архимандрита Виталия (Максименко) (впоследствии архиепископа Восточно-Американского, РПЦЗ), «перехватывавшего и распространявшего (в копиях) между заграничными русскими архиереями» его переписку с митрополитом Георгием²⁹³⁶. 7 февраля 1923 г. Священный Синод Православной Митрополии в Польше слушал доклад митрополита Георгия: «Постановлением Свящ. Синода от 31 января с. г. мне поручено пригласить для организации православного богословского факультета при Варшавском Университете сведущее лицо из числа профессоров русских духовных академий. Такое лицо мною приглашено. Это заслуженный ординарный профессор Петроградской духовной академии и член-корреспондент Академии Наук, доктор богословия Николай Никанорович Глубоковский. Он в настоящее время проживает в Сербии и состоит профессором Белградского Университета. В скором времени он может прибыть в Польшу и посему следует озаботиться его содержанием в Варшаве до тех пор, пока Правительство не согласится принять его на государственное содержание»²⁹³⁷. Митрополит Георгий заявил, что профессору Глубоковскому, «несмотря на всю стесненность митрополичьего дома в квартирном отношении, будет предоставлено помещение, с некоторой обстановкой, отоплением и освещением»²⁹³⁸. В том же заседании было принято постановление: «1/ определить денежное содержание проф. Глубоковского, как организатора богословского факультета в Варшаве, на первых порах в 400.000 польских марок в месяц, 2/ сумму эту распределить между епархиями в таком размере: Волынская епархия имеет вносить ежемесячно 200.000 п. м., Полесская 100.000, Виленская и Гродненская по 50.000 марок; Варшавско-Холмская епархия, в виду предоставления проф. Глубоковскому в Митрополичьем Доме помещения с отоплением и освещением, от взносов на сей предмет освобождается, 3/ способы изыскания сих средств предоставить усмотрению Епарх[иальных] Преосвященных, которые для сей цели могут допустить или прямое обложение приходов или повысить косвенное обложение производящихся в их Консисториях дел и 4/ деньги должны быть вносимы в высшее Церковное Управление, которое и выплачивает проф. Глубоковскому его содержание, о чем и послать указы Епархиальным Преосвященным Виленской, Волынской, Гродненской и Полесской епархии к сведению и исполнению»²⁹³⁹. Гибель митрополита Георгия 8 февраля 1923 г. (на следующий день после заседания) расстроила эти планы. «Все было ликвидировано – оставалось получить визы, которые были обеспечены (...) и вдруг все рухнуло, засыпав нас черной пылью... (...) Я более чем когда-либо повис в воздухе, выбитый из всех позиций и не имея ни малейшей опоры, – вспоминал Николай Никанорович, – а враждебных против меня стихий было сколько угодно»²⁹⁴⁰.

После неудачи с Варшавой H.H. Глубоковский принимает приглашение Софийского университета. Еще в январе 1923 г. он писал А. И. Соболевскому: «Жить здесь [в Белграде] совсем несносно, и я замышляю убежать. Получил уже лестное предложение из Софии (профессором на 4 тысячи левов), а болгарские коллеги получают только 3; здесь наоборот нам, русским, платят половину, но не хочу идти к разбойникам...»²⁹⁴¹. «Разбойниками» Глубоковский называл, по-видимому, прокоммунистическое правительство А. Стамболийского, крайне недружелюбно относившееся к русским беженцам²⁹⁴². Причем, по словам Глубоковского, его решение переехать в Софию было воспринято в Белграде «с озлоблением»²⁹⁴³.

Н. Н. и А. В. Глубоковские прибывают в столицу Болгарского Царства 11 июля 1923 г. Более двух месяцев они жили «близ Софии в лазарете (русском) Кр[асного] Креста, помещаясь в простой солдатской палатке просто на голой земле», платя за это 100 левов ежедневно²⁹⁴⁴. Через неделю по прибытии в Софию, обращаясь к митрополиту Варненскому Симеону (Попниколову), Николай Никанорович писал:

«Ваше Высокопреосвященство!

Владыко Святый!

Милостивый Архипастырь!

Я вместе с женою только что приехал в Софию и спешу принести благодарность Вам за Ваше доброе участие. К сожалению мы оба чувствуем себя совершенно больными. Немощи наши смущают нас, но утешает внимание болгарских иерархов. Позвольте надеяться на Ваше милостивое расположение и просить святых молитв о рабах божиих Анастасии и Николае. Вас же, Владыко Святый, да сохранит Господь на многая лета!

С глубоким почтением профессор

Николай Глубоковский.

1923. VII, 4 (17)"²⁹⁴⁵.

Незадолго до приезда Глубоковского (в ночь с 8 на 9 июня 1923 г.) в Болгарии произошел государственный переворот, в результате которого пало прокоммунистическое правительство, а возглавлявший его Александр Стамболийский был убит. По свидетельству русского корреспондента, «с падением злодейской власти Стамбулийского [sic!] и разгромом банд дружбашей положение Русских в Болгарии стало весьма сносным. Не только прекратились гонения и преследования, но почувствовалось сразу доброе отношение со стороны населения и властей»²⁹⁴⁶. В Софии проживало немало русских профессоров, по преимуществу одесситов и киевлян, из петроградских – академик Н. А. Котляревский, опасавшийся возвращаться в Россию из-за своей книги «Холмы Родины»²⁹⁴⁷. В первых письмах в Россию Глубоковский сообщал, что в Болгарии «жизнь очень дорогая и трудная», страна истощена войной и репарациями, но «народ добрый и благожелательный к русским» и отношение к русским «теперь хорошее»²⁹⁴⁸. Спустя полгода после приезда Николай Никанорович писал А. И. Соболевскому: «Но обстановка гораздо лучше сербской. Тут все напоминает Россию и веет ее духом; народ и общество относятся хорошо к русским; иерархи из русских покровительствуют нам; университетские коллеги держат себя товарищами – все, не считая наших русофобов, как В. Н. Златарский, который Вам кланяется. (...) В общем живем спокойно, хотя в изгнании всегда тяжело. Мучит и неизвестность насчет родины, с которой связь в Болгарии теперь затруднительная. Ничего не знаем и не получаем (...). Как идут все и всякие дела? Что творится в Церкви и чего можно ожидать? Почему Российская Академия наук изменила русскому языку и словесности, закрыв это отделение? Ведь это хуже преступления... Почему и за сколько серебреников русские профессора предали свою собственную совесть советскому духу мрака кромешного и злобы сатанинской... Страждем от всего этого ужасно, но не можем писать и примиряемся... Разъясните, пожалуйста, многострочным посланием о всем и всех»²⁹⁴⁹. В октябре 1924 г. Н. П. Кондаков из Праги сообщал С. А. Жебелеву в Ленинград: «Глубоковский в Софии, живется ему тяжело, жена совсем заболела»²⁹⁵⁰.

Главная проблема состояла в отсутствии необходимых для научной работы книг, и достать их, по словам Глубоковского, «нельзя ниоткуда», поскольку из-за высоких пошлин не было возможности даже выписывать их из-за границы. Николая Никаноровича беспокоили дошедшие до Софии слухи о якобы вышедшем в советской России декрете, обрекавшем на истребление все религиозные книги, и угрожавшем, таким образом, гибелью его библиотеке, которая осталась в ведении поселившегося на его прежней квартире (Невский проспект, дом 180, кв. 5) племянника – протоиерея Константина Васильевича Попова. Библиотека Глубоковского представляла бесценное по тем временам книжное собрание не только по богословию, но и по многим другим смежным отраслям научного знания. Глубоковский просил Соболевского «спасти и защитить [ее] ходатайством и представлением в Академию наук»²⁹⁵¹. Действительно, на библиотеки ряда профессоров духовных академий (в том числе и Глубоковского) удалось получить охранные свидетельства²⁹⁵². Судя по сохранившейся переписке, Николай Никанорович предпринимал настойчивые шаги с целью получить из своей библиотеки наиболее нужные ему для занятий книги, что, по-видимому, отчасти удалось. Протоиерей К. В. Попов приехал в Софию в декабре 1924 г. и находился там летом 1926 г. Как можно понять из его писем H. H. Глубоковскому, он сумел доставить часть книг, оставленных в Петрограде²⁹⁵³. По отзывам современников, софийская библиотека Глубоковского также была весьма ценной и насчитывала до 2000 томов. После смерти Николая Никаноровича А. В. Глубоковская передала это книжное собрание в распоряжение Синода Болгарской Церкви. Однако в начале лета 1944 г. во время бомбардировки центра Софии «сгорело здание Синода и все, что было в нем (остались только стены): сгорела его дивная библиотека, в том числе и библиотека H.H. Глубоковского, единственная в своем роде в мире православном... »²⁹⁵⁴.

Но, несмотря на все тяготы беженской жизни, после почти двухлетних скитаний по Европе почтенный профессор обрел, наконец, ту «тихую пристань», в которой жаждал на склоне лет укрыться от жестоких бурь времени, получив в Болгарской земле необходимые для продолжения своей научной деятельности условия и возможности. По словам друга H.H. Глубоковского, архиепископа Н. Сёдерблома, по прибытии в Болгарию Николай Никанорович написал ему (впервые после прежде посылаемых печальных писем) радостное и полное благодарности письмо о положении, которое он, оставшийся без отечества, обрел именно в Софии, и о том сердечном приеме, каковой нашел здесь²⁹⁵⁵. В «автобиографических записках» Глубоковский отмечал, что был встречен в Болгарии «благоприятно» и пользовался «сочувственным расположением влиятельных кругов²⁹⁵⁶ и достаточной научной авторитетностью»²⁹⁵⁷. Столь благоприятному положению способствовало и то, что в числе представителей «влиятельных кругов» (церковных, государственных, общественных, литературных) находились многие из бывших учеников его по СПбДА. Последним из окончивших курс Академии болгарских воспитанников был Христо Димитров (ко времени приезда Глубоковского в Софию – протоиерей в Пловдиве), допущенный к экзамену и, по отзыву взыскательного наставника, «превосходно выдержавший его» 19 февраля 1918 г., что было организовано исключительно по ходатайству и настоянию Глубоковского, поскольку распоряжением русского правительства еще во время Первой мировой войны все болгарские питомцы были уволены из всех учебных заведений Империи. Всего за годы профессорства H.H. Глубоковского в СПбДА в ее стенах обучалось свыше тридцати выходцев из Болгарии. «Значит, – писал он вскоре после своего приезда в Софию, – я был профессором избранного болгарского юношества чуть не 30 лет, а в числе моих учеников доселе здравствуют: 1) митрополиты [Охридский] Борис, [Видинский] Неофит, [Старо-Загорский] Павел, [Неврокопский] Макарий; 2) пастыри в столице (Страшимир Георгиев) и в провинции (Христо Димитров в Пловдиве, Иван Спасов в Старой Загоре), 3) государственные чины (Георгий Димитриевич Цветинов); 4) Деятели просвещения (К. Илиев, Христо Шалдев, П. Четаняев, Д. П. Пандов); 5) руководящие публицисты, издатели (Минко Генов, Савва Чукалов)»²⁹⁵⁸.

Главная миссия и заслуга пребывания Глубоковского в Болгарии (как писал он сам и как оценивали его деятельность другие) состояла в профессорских трудах на Богословском факультете Софийского университета св. Климента Охридского²⁹⁵⁹. Со свойственной ему неутомимостью, любовью и преданностью делу Глубоковский принял самое деятельное участие в организации учебно-педагогической работы факультета, в созидании в его стенах научной традиции и подготовке специалистов. По словам митрополита Стефана (Георгиева), это была «великая опора нашего Богословского факультета»²⁹⁶⁰. Решение об открытии Богословского факультета принято 27 июля 1921 г. в заседании Академического совета университета. Комиссия под председательством профессора историко-филологического факультета В. Н. Златарского 13 августа 1921 г. объявила конкурс на замещение кафедр. Первые профессора факультета избраны 29 ноября 1922 г.: на кафедру систематического богословия выпускник КДА (1904−1908), ректор Пловдивской духовной семинарии (1915−1922) архимандрит Евтимий (Сапунджиев), и на кафедру Св. Писания Ветхого Завета профессор СПбДА протоиерей А. П. Рождественский, в России уже числившийся погибшим²⁹⁶¹. 3 января 1923 г. на кафедру церковного права избрали выпускника Черновицкого университета доктора богословия протопресвитера о. Стефана Цанкова (до того бывшего секретарем Св. Синода). Он же стал первым деканом Богословского факультета, будучи избран 10 марта 1923 года в первом заседании факультетского совета. «Это был не просто инициатор и основоположник, – вспоминал Глубоковский, – но фактический созидатель и первый работник на зарождавшемся Факультете – подобно как бы Петру Великому на Руси тогда он был и профессор и декан, и библиотекарь и письмоводитель, и он же хлопотал наряду с простыми прислугами»²⁹⁶². Именно о. Ст. Цанков предложил пригласить H. H. Глубоковского в число профессоров Богословского факультета. Поскольку объявленный на замещение кафедры Св. Писания Нового Завета конкурс не дал результатов, за отсутствием болгарского кандидата Факультет обратился к профессору «чужденцу». Академический совет под председательством ректора З. Караогланова в заседании 30 марта 1923 г. это избрание одобрил, затем на протяжении мая – июня продолжалось согласование условий договора с H. H. Глубоковским между университетом, Министерством народного просвещения и Министерским советом²⁹⁶³. Впрочем, принципиальное решение о приглашении на Богословский факультет нескольких русских профессоров принято было еще Комиссией под председательством В. Н. Златарского ввиду отсутствия достаточно подготовленных специалистов из числа болгарских кандидатов²⁹⁶⁴.

Но в связи с приглашением Глубоковского возник инцидент, по-видимому, несколько омрачивший отношения между ним и M. E. Посновым, поскольку Николай Никанорович занял одну из вакансий (для «русского профессора»), на которую рассчитывал сам Поснов, проживший в Болгарии уже четыре года и имевший официальное поручительство Болгарского Синода о включении его в состав штатных профессоров высшего богословского заведения в случае открытия такового в Софии. Поснов писал о дошедших до него по этому поводу слухах и своих обидах на болгарскую сторону профессору В. Н. Златарскому, подчеркивая, что он ни в коем случае не «конкурент и не соперник» Глубоковскому, с которым у него «добрые» отношения. «Если Сербия лишилась ума и отпустит его, то он будет бриллиантом для Вашего Б[огословского] Факультета», – замечал Поснов, добавляя, что «заполучение его это громадный выигрыш для Софийского университета. Здесь двух мнений быть не может»²⁹⁶⁵. Однако, по его мнению, для профессора Глубоковского Академический совет мог испросить у Министерства народного просвещения третью вакансию, заметив по этому поводу: «Отказать ему и еще проф. Доброклонскому в кафедре в православном Б[огословском] Ф[акультете], это почти все равно, что Ад. Гарнаку – в протестант[ском] Б[огословском] Факультете не предоставить кафедры»²⁹⁶⁶. Судя по следующему письму Поснова, Златарский обещал поддержать его кандидатуру в Академическом совете. M. E. Поснов стал профессором Богословского факультета, однако лишь год спустя.

Официально Глубоковский состоял профессором по кафедре Священного Писания Нового Завета с новогреческим языком с 1 мая 1923 г. до дня своей кончины. Каждые три года Академический совет Софийского университета ходатайствовал перед Министерством народного просвещения о продлении договора с «чужденцем» профессором H. H. Глубоковским (в последний раз – в январе 1936 г.²⁹⁶⁷), согласно которому он пользовался исключительными привилегиями. Так, жалование (большее в сравнении с содержанием болгарским коллегам) выплачивалось до окончания срока действия договора, независимо от того, будет ли Глубоковский читать лекции. Первоначально оно составляло четыре тысячи левов и, по словам Николая Никаноровича, этого хватало «на пропитание и мелкие потребности, но о большем пока нельзя думать (напр., одежда, обувь)»²⁹⁶⁸, но уже к лету 1926 г. достигло 9600 левов²⁹⁶⁹. Кроме того, постоянную материальную поддержку оказывали Глубоковскому архиепископ Н. Сёдерблом и некоторые преподаватели Упсальского университета, тесные дружеские связи с которыми установились со времени командировки в Швецию осенью 1918 г.²⁹⁷⁰

Занятия на Богословском факультете предполагалось начать с 1 октября 1923 года. 16 ноября в аудитории №45 декан Богословского факультета протопресвитер Ст. Цанков прочитал вступительную лекцию «Право и Церковь». Публика была «избранная», присутствовали наместник председателя Св. Синода митрополит Пловдивский Максим, митрополиты Охридский Борис, Врачанский Климент и Видинский Неофит, епископ Знепольский Паисий, ректор и профессора университета²⁹⁷¹. Первая лекция Глубоковского состоялась через три дня – 19 ноября 1923 г., – но именно этот день считался впоследствии днем открытия факультета. Скромно и по-домашнему, как сообщал корреспондент «Църковенъ Вестникъ», но в то же время молитвенно и глубоко задушевно Богословский факультет отметил начало своей деятельности. Открывая «новый высший рассадник света и благочестия» в Болгарии, декан факультета С. Цанков заметил, что в лице профессора Глубоковского факультет обрел светило православной науки, известное и почитаемое не только в православных странах, но в целом свете, и просил его быть руководителем не только студентов, но и коллег по факультету²⁹⁷². В ответном слове Глубоковский напомнил о том, что русские не забыли, как некогда от Болгарии получили первые факелы и основы православной богословской науки, и ныне с полным сознанием своего долга стараются отплатить за оказанную духовную услугу, возвращая с лихвой взятое взаймы, украшенное и обогащенное духовными плодами, произросшими и созревшими в России, – Православие и Православную Славянскую богословскую науку²⁹⁷³. Спустя 10 лет Николай Никанорович так вспоминал и описывал этот день: «Мы двое [– третий, о. Архимандрит Евтимий, отсутствовал – ] крохотною семейкой открывали наш Факультет в Понедельник 19 ноября 1933 г. и в аудитории № 1 (где я вскоре же прочитал первую и начальную для всяких курсов лекцию) при молебном служении приснопамятного о. Протоиерея Михаила Хилитлийского смиренно и усердно взывали ко Господу, чтобы Он благословил тот слабый цветок, какой мы собирались посадить в скудную и мало подготовленную почву...»²⁹⁷⁴. Эти трое и читали лекции в первом семестре: Глубоковский – введение в Св. Писание Нового Завета, о. Евтимий – апологетику, протопресвитер С. Цанков – церковное право. Кроме того, профессор С. Казанджиев читал курс по психологии интеллектуального сознания, преподавался также немецкий язык²⁹⁷⁵. К 5 октября 1923 г. на первый курс зачислили 80 штатных и 20 сверхштатных студентов (обоего пола), и дополнительно решено было принять «до 20 душ руси»²⁹⁷⁶.

По предложению H. H. Глубоковского (в заседании совета Богословского факультета 23 октября 1923 г.) для чтения лекций по религиозно-этическим проблемам в русской и западной литературе приглашен был Н. А. Котляревский, состоявший профессором Историко-филологического факультета и решением Министерства народного просвещения от 16 апреля 1924 г. назначенный приват-доцентом на Богословский факультет²⁹⁷⁷. В декабре 1923 г. был объявлен конкурс на замещение кафедр общей церковной истории, литургики и церковной археологии, пастырского богословия с патрологией и гомилетики²⁹⁷⁸. С 5 марта 1924 г. по 1 октября 1939 г. в должности приват-доцента по кафедре Св. Писания Ветхого Завета состоял протопресвитер Г. Шавельский, в 1925−1926/27 и 1927/28 гг. читавший также лекции по кафедре пастырского богословия²⁹⁷⁹. В июле 1924 г. ординарным профессором (по контракту) на кафедру церковной истории избран был М. Е. Поснов, официально состоявший в должности с 5 сентября 1924 г. по 1 июля 1928 г.²⁹⁸⁰ В 1925−1926 гг., помимо лекций по общей церковной истории, он читал историю современной православной Церкви и славянских Церквей, а также догматическое богословие и патристику²⁹⁸¹. Конфликт Поснова с о. Шавельским привел к трагическим для первого последствиям – увольнению с Богословского факультета. В этой истории, длившейся около двух лет, не последняя роль принадлежала H. H. Глубоковскому, имя которого в эти годы довольно часто упоминается рядом с именем о. Г. Шавельского. Не входя во все подробности, укажем лишь, что в 1925−1926 гг. Поснов активно выступал против кандидатуры о. Г. Шавельского на должность ординарного профессора по кафедре пастырского богословия и гомилетики. Поснов весьма резко отозвался о работе о. Шавельского «Св. Афанасий Великий – святитель Церкви и светильник Православия», изданной в Софии в 1924 г. на болгарском языке и представленной о. Шавельским на конкурс для занятия кафедры пастырского богословия и гомилетики. «Если видеть в ней вне богослужебное чтение «для любителей духовного просвещения», то она удовлетворительна, – писал Поснов. – Она может быть признана достаточною и как статья, написанная ad hoc для какого-нибудь популярного духовного журнальчика. Но если рассматривать брошюру о. Шавельского как ученую работу, представленную для получения звания ординарного профессора на академической кафедре, то здесь нужно видеть роковое и трагическое недоразумение»²⁹⁸². Более того, Поснов утверждал, что не только отличная библиография в книге «не принадлежит перу о. Шавельского», но в изложение всей брошюры «вкраплены» мысли «другого, самого благодушного, даже благорасположенного к автору человека, не объективно настроенного» к нему²⁹⁸³. Таким человеком Поснов считал Н. Н. Глубоковского. 17 июня 1926 г. Глубоковский пишет В. Н. Златарскому «...в вопросе об о. Шавельском сомневаются в моем решительном свидетельстве, что Историко-филологический Институт [в Петербурге, где о. Шавельский состоял профессором. – Т. Б. ] есть высшее учебное заведение с отборными профессорами и т.п. Это ставит меня в невозможное положение. Будьте добры, защитите мою порядочность, если не честь. (...) Неправда абсолютная, будто о. Шавельский мой родственник: он белорус из Витебской губ., а я с севера Вологодской губ. В Петрограде я не был знаком с ним и ближе сошелся только здесь, но выделяю исключительно потому, что считаю его гораздо талантливее себя и вижу единственного человека, который теперь может оказать важную услугу нашему факультету. Скверная небылица, якобы я написал библиографию о св. Афанасии и также ее расхваливаю, как с наглостию твердит г. Поснов. Еще возмутительнее, якобы я устранил г. Петкова, чтобы освободить место г. Шавельскому. (...) Будьте добры защитить мою старость и разъяснить дело Вашим коллегам по Академическому Совету, а наш факультет спасти от крайних затруднений, ибо кроме о. Шавельского кандидатов у нас нет, да и он тогда совсем уйдет от нас»²⁹⁸⁴. И все же, несмотря на положительные отзывы о работе Шавельского, поступившие от Н. Н. Глубоковского и С. Цанкова, в июле 1926 г. он был забаллотирован Академическим советом университета в конкурсе на ординатуру²⁹⁸⁵.

Летом 1926 г. Глубоковский издает брошюру, появление которой невозможно или крайне трудно объяснить причинами, имеющими только факультетское происхождение, что видно уже из самого названия брошюры – «Суждения г. профессора Михаила Поснова о Болгарии и некоторых болгарских учреждениях и деятелях (по его письмам к профессору Н. Глубоковскому). Вынужденное издание профессора Н. Глубоковского (на правах рукописи). София, 1926» со своим предисловием «От издателя». В нее вошли частные письма Поснова, написанные до июня 1923 г. в Сербию, в которых он (по просьбе самого Глубоковского) давал характеристики некоторых болгарских духовных деятелей. Брошюра эта не поступила в продажу, но распространялась Глубоковским среди заинтересованных и упоминаемых в ней лиц. Ее появление вызвало шумный резонанс на страницах болгарской и русской печати. При этом в статьях чаще упоминалось имя о. Г. И. Шавельского, как главного виновника и вдохновителя всей интриги, имеющей «масонское» происхождение и затрагивающей различные «партии», существовавшие в Болгарском Синоде, отношение их к YMCA и пр. В итоге Богословский факультет отказал Поснову в продлении договора, срок которого истекал 5 сентября 1927 г. и, несмотря ни на прошения и объяснения самого Поснова на имя Ректора Университета, ни на протесты о. Евтимия (Сапунджиева), высказавшегося в защиту Поснова, Академический совет поддержал это решение, и M. E. Поснов был уволен²⁹⁸⁶.

Сам Поснов изложил эту историю в письме неустановленному лицу (обращаясь: «Ваше Высокопреосвященство!»). В числе причин поднятой против него «травли» Поснов называл свое нежелание участвовать в эмигрантских «партийных» спорах и принимать чью-либо сторону (как в академической среде, так и в общественно-церковных спорах вокруг бывшего русского посольского храма в Софии, а также в спорах между болгарскими иерархами и проч.), выделяя при этом два конкретных обстоятельства: 1. свою крайнюю бедность, заставляющую дорожить «всяким сантимом и избегать гостеприимства», порождая тем некоторое недовольство со стороны «общества»; 2. Свой отрицательный отзыв на работу о. Г. Шавельского о св. Афанасии, вызвавший «озлобление» Глубоковского, решившегося на «такую безумную меру борьбы», как печатание частных писем. Поснов считал, что был оклеветан лицами, находящими службу с ним, «как человеком несклонным к фальшивым компромиссам, не особенно удобною и в своих личных интересах» и считавшими очень желательным отстранение его от дел. После увольнения Поснова его семья была выселена из здания факультета, для него самого начались долгие поиски подходящей службы и горькая нищета. Он умер 13 октября 1931 г.

Впоследствии Глубоковский не раз возвращался к этим тяжелым временам в жизни факультета и его самого. В своей юбилейной речи по случаю 45-летия научной деятельности он говорил: «Вынуждаюсь констатировать, что это была сложная и трудная полоса в нашей факультетской истории. Возможно, что в ней потомки наши будут иному изумляться по масштабу позднейших воззрений. Пожалуй, скажут, что мы тогда не обнаружили высокого благоразумия, взаимного понимания и уважения, не показали обязательного для духовных строителей пророческого прозрения и сами осложнили свое тяжелое положение излишними житейскими попечениями. Если это так, то я открыто исповедуюсь, что здесь я не только наряду с другими, а больше всех повинен в этом и не страшусь ответственности в полном ее объеме. Но пусть знают все, что по-человечески мы тогда мотивировались принципиальными соображениями о достойном устроении Факультета, а спорили и боролись – иногда бурно и буйно – лишь касательно наилучших методов, средств и желательных соработников. Для нас Факультет не был готовым и богатым учреждением, где мы спокойно служили и выслуживались, а это был только проектированный институт, который мы сами создавали во главе и членах. Поэтому, если нас судят по нормам современности, то мы вправе сослаться, что последняя является лишь увенчанием предшествующего строительства и существует только как результат его и плод. Допустимо, что таковой не вполне удовлетворителен и – тем не менее – он вошел в самую жизнь и управляет важнейшими сторонами нашего духовного бытия. В этом отношении наши факультетские успехи весьма достаточны и независимо и по сравнению с аналогичными заведениями в других землях. Имею дерзновение сказать, что мы приобрели нечто навсегда драгоценное для Факультета самою своею борьбой и по этому случаю должны с особою благодарностию отметить благоволительное внимание и неослабное попечение нашего избранного Академического Совета, сколько снисходительного к нашим недостаткам, столько и заботливого о добром преуспеянии нашего Факультета, который неизменно пользовался высоким покровительством и авторитетною поддержкой достохвального Синода нашего и материально и морально»²⁹⁸⁷.

К работе на Богословском факультете Глубоковский намеревался привлечь и бывших своих коллег по духовно-академической корпорации в России. Осенью 1926 г. через академика С. А. Жебелева, с которым находился «в частой переписке», он обратился к А. А. Дмитриевскому и И. А. Карабинову с вопросом, не согласится ли кто-либо из них «взять» кафедру литургики: «Если да, я тогда сообщу заинтересованным коллегам по богословскому факультету. Жалованье ординарному и даже экстраординарному вполне добротное»²⁹⁸⁸. В начале 1927 г. совет Богословского факультета на кафедру Св. Писания Ветхого Завета предполагал пригласить бывшего профессора КДА В. П. Рыбинского²⁹⁸⁹.

Осенью 1932 г. Богословский факультет переживал тревожные времена. По решению Совета министров с 15 сентября факультет должен был закрыться, что мотивировалось необходимостью сокращения расходов. Причем решение было принято без предварительного согласования с Академическим Советом Университета, пользовавшегося правом автономного управления (бюджет факультета составлял лишь 1/58 часть общего бюджета Университета). Такое решение привело к конфликту между Университетом и Правительством и расценивалось «как вызов Болгарской Православной церкви»²⁹⁹⁰. Болгарские газеты опубликовали обстоятельную записку профессоров Богословского факультета, в которой разъяснялась «необходимость для Болгарии очага высшего богословского образования и те достижения, которые с 1928 г. осуществлены Богословским факультетом»²⁹⁹¹. Св. Синод (куда поступали протесты против действий правительства) обратился к Председателю Совета министров и Министру иностранных дел Н. Мушанову и Министру народного просвещения К. Муравиеву с просьбой отменить решение о закрытии факультета. В результате всех этих мер ассигнования факультету были восстановлены.

В заметке, посвященной 10-летию Богословского факультета²⁹⁹², Глубоковский упоминал одного «из социалистических главарей», хвалебно утверждавших в печати о том, что «им» удалось совсем уничтожить «православную» Россию и «мусульманскую» Турцию, и ныне «антихристианские усилия» следует устремить на Балканы, чтобы утвердить во всей Европе «свободное знание атеизма». При таких условиях, полагал Глубоковский, Богословский факультет в Болгарии должен служить делу религиозной независимости и национально-духовной свободы. Комментируя появление этой заметки, Николай Никанорович писал: «Уже около половины ноября совершенно неожиданно (для меня) некоторые коллеги (в числе их и. о. декана Ив. Гошев) возбудили вопрос о праздновании десятилетия Богословского Факультета и избрали для него воскресенье 26 ноября 1933 г. Как бывший в нем с самого открытия и прочитавший первую лекцию в Понедельник 19 ноября 1923 года, я хорошо знал по горчайшему опыту, что значат эти ужасные годы во всех отношениях, а с другой стороны – в виду постоянных угроз (даже правительственных) закрытия Факультета – я находил полезным, чтобы последний торжественно и публично рассказал и показал свои дела. Но потом Декан почему-то столь же неожиданно заколебался и формально повел (особыми повестками) к отложению и – значит – к отмене торжества. Под таким впечатлением и ожиданиями я набросал свою крохотную памятку, где, сообразовав недавнее ухаживание Болгарии за масоном Эррио и масонско-нехристианскою Францией, первого назвал просто «одним из социалистических главарей»...»²⁹⁹³.

По настоянию всей корпорации торжество устроилось в самом помещении Факультета в воскресенье 26 ноября 1933 г. Присутствовали члены Болгарского Синода, в том числе Наместник председателя Св. Синода митрополит Видинский Неофит, митрополиты Неврокопский Макарий, Софийский Стефан, Сливенский Иларион, Доростольский и Червенский Михаил, Врачанский Паисий, епископы Стобийский Борис, Знепольский Софроний, Левкийский Варлаам, представитель от Царского Дворца д-р Михов, представитель от министерства просвещения П. Черняев, бывший министр-председатель Ал. Цанков и многие другие. Прочитан был отчет и. д. декана И. Гошевым; речь о современных общественных задачах Болгарской Церкви произнес проф. Г. Ст. Пашев. Предполагая, что при взаимном дружеском обмене приветствиями будет упомянуто и его имя, Глубоковский приготовил ответное слово, хотя лично для него юбилейные дни были омрачены неожиданным обстоятельством: 6 ноября Факультетом получено было официальное письмо ректора Университета Л. Дикова (№ 13 336 от 4 ноября 1933 г.), извещавшее, что с 1 мая 1934 г. Глубоковский должен или отказаться от привилегий своего формального договора, имевшего силу до 1 мая 1935 года, или вовсе оставить службу, чем он был «глубоко оскорблен». Потому в своем слове Глубоковский предполагал сказать следующее: «Скажу откровенно: в день юбилея я не имею юбилейного настроения... просто потому, что как-то неожиданно оказалось, что эти десять тяжких лет минули не только напрасно, но и во вред для меня... А ведь за это время, господа, были у нас великие труды, – в начале столь жестокие, что рассказать их нельзя, описать другим – трудно, самим нам вспомнить, – пожалуй, страшно... (...) Тем более радуюсь душевно настоящему юбилею, который ценю очень высоко, как несомненный залог нормальной жизни и здорового развития в духовном отношении, а – следовательно – в социальном и политическом... Благодарю всех, – прежде всего тогдашнего премьера [г. Александра Цанкова, присутствовавшего на юбилейном собрании], кто обеспечил мне активное участие в этом созидательном подвиге, и я мог десять лет спокойно работать – после того, как ушел от людей, которые – по самоновейшей характеристике юного Нобелевского лауреата, русского писателя И. А. Бунина – «несут с собою смерть и ужас, грабеж, надругательство, убийство, голод и лютое рабство для всех поголовно кроме самой подлой черни»...»²⁹⁹⁴.

Оценивая пройденный Богословским факультетом путь, Глубоковский отмечал в «автобиографических записках»: «Теперь он сформировался и открыт, пожалуй, не хуже любых заграничных конфессиональных факультетов. Собрана подходящая рать, желающая и умеющая воевать за научно-православную истину. Но – Господь видит! – не легко это досталось – если не с кровью, то иногда, буквально, – со слезами... В начале нас было немного. Лишь одна «троица», но не святая и не мирная. Более близки были я и протопресвитер д-р Стефан Цанков, человек ученый и культурный, да только не боевой. Третий член, о. Архимандрит Евтимий (Сапунджиев), кандидат Киевской духовной академии, от природы весьма талантливый и по уму тонкий, хотя больше софистический, оказался болезненно неуравновешенным до крайности. Будучи тогда жестоким партизаном во всем и везде, он старался утвердить эту гибельную политику и во всей факультетской работе, но не нашел в нас сторонников. Поэтому о. Евтимий бурно, по-болгарски «брутелно» пошел против нас и, по его выражению на одном из факультетских советов в качестве даже декана, не останавливаясь в борьбе ни пред какими средствами (...)²⁹⁹⁵. Чуждый всякого партизанства вообще, тем более болгарского, совсем безыдейного и грубого по приемам, абсолютно вредного для страны и народа, я все-таки должен был поневоле принять живое участие в яростной борьбе, чтобы обеспечить возможно здоровое и научное устройство нарождающегося факультета. В этом, ведь, была моя главная миссия в Болгарии, куда ничто иное меня не вынуждало ехать из Сербии, и пока она с трудом и с муками осуществлялась, я находил необходимым и морально обязательным активно «биться», не считаясь ни с лицами, ни с положениями, терпя больше урона в делах и в репутации, которая подвергалась клеветническим хулам... А борьба была нелегкая, ибо о. Евтимий нашел себе упорного союзника в проф. M. E. Поснове, и оба они шли напролом, сокрушая все на своем пути с беспощадностью и фатальностью двуногих танков (...)²⁹⁹⁶. Но я должен был ратовать с обоими и прекратить личное общение ради успешного и нормального факультетского строительства. Теперь факультет поставлен прочно и, надеюсь, удержится непоколебимо, несмотря на все интриги и покушения, к сожалению, столь обычные здесь везде, посему с осени 1930 г. я уверенно восстановил корректные коллегиальные отношения и принципиально отказываюсь от всякого соприкосновения с партизанщиной, ибо с ней должен и может справляться отныне уже сам факультет, если хочет быть достойным своего звания. Наша жизнь становится ровнее и спокойнее и не предвещает вулканического краха или длительного мучительства, хотя частые порывы грозовых молний чреваты большими осложнениями при горячем кипении страстей, которые не стынут сами»²⁹⁹⁷.

Впервые имя H. H. Глубоковского громко и публично прозвучало в Болгарии в связи с 35-летием его научной деятельности. Непосредственными устроителями чествования были секретарь Русской академической группы профессор М. Г. Попруженко (бывший профессор Новороссийского университета в Одессе) и протопресвитер Г. И. Шавельский, в прошлом ученик Глубоковского по СПбДА. 17 апреля 1925 г. софийская газета «Русь» сообщала, что 35-летний юбилей научной деятельности H. H. Глубоковского привлек внимание ученых всего мира и в Русскую академическую группу (Глубоковский состоял товарищем председателя Группы) продолжают поступать приветствия и адреса юбиляру. В парижской газете «Вечернее время» в заметке А. Чекана (бывшего ученика по СПбДА) сообщалось, что 23 апреля на Богословском факультете Софийского университета состоятся торжественный акт и банкет²⁹⁹⁸. В письме в Россию своему семинарскому товарищу Н. А. Ильинскому Глубоковский также сообщал: «На пасхальной неделе около 10/23 апреля будем здесь торжественно праздновать мой 35-летний учено-профессорский юбилей. Прошу товарищески вспомнить меня и напомнить обо мне всем добрым знакомым»²⁹⁹⁹. Однако публичное заседание Русской академической группы, в котором предполагалось зачитать доклады о научных трудах Глубоковского, а также адреса и приветствия юбиляру, отложено было сначала на 3 мая, и, наконец, на 14 июня³⁰⁰⁰.

Юбилей H. H. Глубоковского отмечался в тяжелое для Болгарского государства время. 15 апреля 1925 г. было совершено покушение на пользовавшегося исключительной любовью населения Царя Бориса III, на следующий день еще одно организованное активистами коммунистической партии неудачное покушение на него же – унесший более сотни жизней подрыв сводов собора «Св. Неделя» (именуемого также «Св. Краль») – под окнами квартиры Глубоковского в здании Богословского факультета. 19 апреля газета «Русь» писала: «Люди, держащие сейчас в своих окровавленных лапах судьбы миллионов наших соотечественников там, в России, умеют всюду проникнуть со своим золотом, демоническими планами и ядом, отравляющим слабые души»³⁰⁰¹. Ввиду угрозы государственного переворота в Болгарии было введено военное положение. Происходили аресты и суды над членами БКП и комсомольцами, казнь непосредственных участников подготовки взрыва... Принят был «Закон о защите государства», вводивший невиданные доселе по строгости наказания за малейшее, даже случайное соучастие в деятельности коммунистической партии. Новый закон, с ликованием встреченный русскими беженцами и русской прессой, расценивался коренным населением страны не столь однозначно... Именно ввиду этих трагических событий несколько раз менялась дата чествования Глубоковского³⁰⁰², а само празднование вышло за рамки просто академического акта. В лице Глубоковского чтили и чествовали «русский труд, русский талант и русский гений», «символ бывшей и будущей России»³⁰⁰³ в противовес России советской, несущей разрушение и угрозу всему миру...

На собрании, проходившем под председательством ректора профессора В. Н. Златарского в 45-й аудитории Софийского университета, присутствовали представители многих болгарских и всех русских общественных и военных организаций. Открывая собрание, председатель Русской академической группы профессор А. Е. Янишевский отметил: «Сегодня собрались мы, чтобы присутствовать на выявлении жизни России (...). В лице его [Глубоковского] мы видим среди пустыни беспримерного разрушения нашей родины оазис, у живительного источника которого новые поколения русской молодежи будут черпать силы для воссоздания культурной мощи России»³⁰⁰⁴. Доклад о научных трудах Глубоковского сделал протопресвитер о. Георгий Шавельский, отмечая в юбиляре необыкновенно счастливое сочетание огромного таланта и феноменального трудолюбия, благодаря чему он создал «целый ряд капитальных ученейших трудов, – напечатанных и еще неизвестных, – в некоторых своих выводах опередив ученый запад», дал образец «высоконаучного метода исследования» и «точного богословского языка»³⁰⁰⁵, разъяснил многие сложные вопросы современной церковной жизни.

Глубоковский получил в этот день огромное количество приветствий: от членов Болгарского правительства (включая министра-председателя), от болгарского Синода, Бюро объединенных союзов и общественных организаций в Болгарии, Союза Русских академических организаций за границей и Русской ученой коллегии в Праге, Общества русских ученых в Королевстве сербов, хорватов и словенцев, от бывших воспитанников Петербургской духовной академии³⁰⁰⁶, от Союза русских офицеров и Всероссийского земского союза в Болгарии и от множества других общественных и научных организаций и отдельных лиц из Сев. Америки, Англии, Германии, Греции, Иерусалима, Сербии, Швеции, Эстонии. Кроме того, было получено 152 приветствия (по почте) от иерархов поместных православных Церквей, священнослужителей, от ученых различных специальностей, сослуживцев и учеников, от различных организаций³⁰⁰⁷. Оказавшаяся в изгнании часть России признала в лице H.H. Глубоковского наивысшее достижение православной богословской учености как торжество русской науки и общенациональное культурное достояние, которое «сумеет оценить будущая Россия»³⁰⁰⁸. «Воплощая в себе силу и мощь русской научной мысли, как и русского широкого сердца, H. H. Глубоковский предстоит на юбилее своем, как символ бывшей и будущей России. Не только его, но и их мы сегодня чествуем»³⁰⁰⁹, – говорил о. Г. Шавельский. Это общественное признание знаменательно и символично. В одном из обращений к Глубоковскому отмечалось: «С Вами, перед лицом западной богословской науки, мы – в рассеянии сущие – чувствуем себя не бедными. Мы знаем, что у нас есть сокровища не меньшей, – а может быть и большей ценности, чем во всей Западной Европе»³⁰¹⁰. В числе полученных приветствий были и письма зарубежных ученых: директора славянского отдела Восточно-европейского института в Риме А. Пальмиери, профессора Геттингенского университета Н. Бонвеча, архиепископа Упсальского Натана Сёдерблома³⁰¹¹ и многих других. Все они свидетельствуют не только о поистине мировой научной известности и авторитете Глубоковского, но и об удивительном даре «простого, доброго, отзывчивого к горю младшего брата, русского человека», не иссушившего своего сердца в непрестанных научных трудах, человека широких интересов, с «русской размашистой душой»³⁰¹². Пришло и «большое количество» писем из России: Москвы, Ленинграда, Киева, Казани. Не называя по понятным причинам имени корреспондента, составители юбилейного сборника приводят отрывок из письма, полученного «из большого университетского центра в России» от лица, «вокруг которого группируются ныне остатки культурных работников этого центра»: «И к нам, живущим во мраке духовного гнета, дошла весть о том, что у вас в Софии предстоит чествование 35-летия ученой деятельности нашего славного H. H. Глубоковского... Много и часто мы о нем говорим, по этому случаю, вспоминаем его труды и горюем, что этот свет, иже и во тьме светит, – не для нас льет свои благодатные лучи, сердечно радуемся, что тьма не поглотила его; вместе с тем верим, что он снова и нам светить будет... Мы шлем из нашей могилы привет Н. Н. Глубоковскому... Передайте наш земной поклон всем, кто будет на чествовании дорогого юбиляра, которому провозгласится от нас многая лета»³⁰¹³.

Юбилей H. H. Глубоковского отмечала вся русская эмиграция. В Париже под почетным председательством митрополита Евлогия состоялось собрание, на котором А. И. Чекан сделал доклад «Православная церковь и христианское междуцерковное единение в освещении профессора H.H. Глубоковского», выступали также А. В. Карташев, Н. А. Бердяев и др.³⁰¹⁴ Юбилей Глубоковского отмечался и в собрании Русской академической группы в Эстонии, его инициатором был также ученик Глубоковского по СПб ДА протоиерей В. А. Мартинсон. Из Нью-Йорка юбиляра приветствовал митрополит Платон (Рождественский): «Тысячи Ваших учеников и почитателей повсюду преклоняются пред Вами и молят Бога даровать Вам долгую и счастливую жизнь»³⁰¹⁵. В официальном органе Архиерейского Синода Русской Православной Церкви Заграницей – «Церковных ведомостях» – была помещена небольшая заметка о прошедшем юбилейном торжестве, которое, по словам автора ее, превратилось «во всеславянское торжество, нашедшее отзвук во всех концах мира»³⁰¹⁶.

Подробные отчеты о юбилейном торжестве появились в софийской газете «Русь». «Событие это, с утра бывшее, казалось, чисто академическим, к вечеру выросло в какой-то православный всеславянский праздник, в котором объединились представители самых различных кругов, как русской, так и болгарской общественности. Вышло это, разумеется, не случайно. Светлая личность юбиляра послужила поводом к проявлению того глубокого духовного родства двух наций, которое в будни, в повседневной суете, может заслоняться тысячами политических мелочей, но которое всегда есть, всегда остается и в моменты, когда власть этих политических мелочей почему-либо ослабевает, всегда и неизменно дает о себе знать. (...) Но что бы ни было впереди, участники вчерашнего празднества всю жизнь будут помнить трогательные проявления непроизвольного и тем более показательного – мы бы сказали – русофильства лучших представителей болгарского общества. Русофильства, которое льстит не столько русским, сколько болгарам (...) Да здравствует Болгария, в которой русский гений чувствует себя в такой близкой, в такой родной стихии»³⁰¹⁷. На издание юбилейного сборника «35-летие ученой деятельности профессора Николая Никаноровича Глубоковского» Св. Синод Болгарской Православной Церкви выделил Русской академической группе 3000 левов³⁰¹⁸.

Спустя восемь лет, 19 декабря 1933 г., на Богословском факультете отмечалось 70-летие H. H. Глубоковского. В архиве Глубоковского сохранились наброски двух его речей, тексты которых приводим полностью:

«Досточтимые Владыки и отцы! Почтительно приношу Вам мое вседушевное благодарение за Ваше милостивое внимание, особенно драгоценное в моем изгнанничестве. Подобно Аврааму, я, верою зовом пошел из дорогого отечества, не зная, куда иду (Евр. 11: 8), а когда попал во враждебную России Финляндию, то сразу оказалось, что ничего не имею и не могу получить опоры даже ни на стопу ноги (Деян. 7:5). Бывшие за границей родные потеряли все и сами нищенски нуждались, а знакомые и расположенные иностранцы (Ad. Harnack и Nathanael Bonwetsch) лишились после революции прежнего административного влияния, чтобы доставить беженцу некоторые занятия и обеспечение. Но меня не покидала живительная вера, и руководимый ею – я через Берлин, Прагу и Белград достиг родственного мне Болгарского Ханаана, где и живу уже десять лет всегда благодаряще Господа. Но сколько на моем странническом пути было жестоких испытаний и опасных искушений, сколько раз земля проваливалась у меня под ногами и мрак охватывал со всех сторон! И теперь пред последним жизненным этапом как все туманно впереди и тревожно на душе, а нет собственных сил сохранить крепость, когда исчезают дни мои, как трепетная ночь! Но во всех этих тревогах меня поддерживала Ваша спасительная благость, которая и сейчас приносит свет упования, озаряющий мое неведомое и даже страшное будущее. Я чту, приветствую и благодарю Вас, как отцов веры, всегда вдохновлявших меня ею, дабы все мы, – по благости Божией – получили лучшее воскресение (Евр. 11:35)»³⁰¹⁹.

«Дорогие коллеги! Благодарю Вас от всего моего сердца настолько, что в этот достопамятный час не могу вполне выразить этого словами. Но 70 лет – это исключительно благость Божия. И здесь я должен сказать с псалмопевцом (113:9): «не нам Господи, не нам, но имени Твоему даждь славу о милости Твоей и истине Твоей». А вот деятельность наша условливается нашим усердием и подлежит [нрзб.] вменению и ответственности по вложенной энергии и достигнутым успехам. В этом отношении последние десять лет моей жизни протекли на Ваших глазах, и Вы хорошо знаете, что – по мере своих сил – я трудился совместно с Вами, не избегая никаких трудностей и опасных осложнений... но я тут совсем не был primus inter pares³⁰²⁰ и если сделал нечто полезное, то исключительно потому, что чрез доброе посредство нашего шефа о. протопресвитера Цанкова – был привлечен к Вашей научно-созидательной работе и в ней находил всегда и во всем Вашу поддержку, ободрение и вдохновение. Здесь я Вам всецело признателен за Ваше постоянное, истинно дружеское участие. Теперь начинается для меня новый период, краткий и последний, полный волнующей таинственности. Вступаю я туда с большою внутреннею тревогой, не имея ни сил, ни возможностей обеспечить себя ни физически, ни духовно. Только одна надежда на Ваше испытанное благоволение укрепляет меня в этот решительный момент моей изгнаннической жизни. Посему вседушевно благодарю Вас за прошедшее, настоящее и будущее, которое для всех Вас да будет счастливо и славно!»³⁰²¹.

Глубоковский получил много приветствий из разных стран: от учеников, от лиц, знакомых «лично и литературно-научно», а иногда не вполне известных ему даже по имени. Как отмечал он сам, «во всем этом замечательно и знаменательно то, что не было никаких откликов со стороны Болгарской иерархии, имевшей несколько моих учеников еще по С.-Петербургу, хотя именно в Болгарии и для Болгарии больше всего потрудился в своем странничестве, был даже в числе фактических основателей Богословского факультета...»³⁰²². В том, что болгарская печать (начиная с официального органа Болгарского Св. Синода «Църковенъ Вестникъ») «замолчала» этот юбилей, Глубоковский усматривал прямое указание («заповедь») сверху³⁰²³. Лишь в журнале «Пастирско Дело» (1934, 5 янв. С. 11−12) появилась статья ученика Глубоковского (по Богословскому факультету) Б. М. Маринова, и было краткое упоминание в журнале «Християнска Защита» (1933, 15 дек., с. 4)³⁰²⁴.

Через несколько дней, 24 декабря, исполнялось 70 лет председателю Болгарской Академии наук профессору Л. Милетичу. В вышедшем в честь этого юбилея сборнике Глубоковский поместил одну из важнейших статей, написанных им в эмиграции – «Славянская Библия». Завершая ее, 9 ноября 1932 г., он писал: «...я, едва плавающий по перебрасывающему беженскому океану старец, твердо верую, что это святое дело [научно-критическое издание Славянской Библии] будет доведено до блестящего увенчания совместными трудами славянских жрецов науки, в роде чествуемого юбиляра. (...) Славянская Библия золотыми письменами начертывает пред нами свой светлый идеал и провозглашает священный завет всем славянам: будем едины и станем свободны!»³⁰²⁵.

В воскресенье 20 октября 1935 г. на Факультете (в аудитории № 1) отмечалось 45-летие научной деятельности профессора H.H. Глубоковского. Как писал сам Глубоковский, это было «интимное чествование», задуманное в его отсутствие и без его ведома (Николай Никанорович вернулся 7 октября из Сербии, куда в последние годы уезжал на летнее время по приглашению Сербского патриарха Варнавы). На этот раз в преддверии и после юбилея болгарские газеты опубликовали заметки об этом событии³⁰²⁶. На торжестве присутствовали митрополиты Старо-Загорский Павел (Константинов), Доростольский и Червенский Михаил (Чавдаров), новоизбранный Велико-Тырновский Софроний (Чавдаров), ректор духовной семинарии епископ Антим (Шивичев) и духовенство. Большой доклад о Глубоковском («частью и воспоминательного характера», как ученик его по СПбДА) прочитал декан Богословского факультета о. Хр. Димитров. От имени Софийского митрополита Стефана говорил бывший его викарий митрополит Софроний, по словам Николая Никаноровича, «подчеркнувший неосмотрительно, что теперь они расплачиваются за прежние одолжения России болгарским покровительством русским прибеглицам, а я совсем даже не был таковым в Болгарии, куда меня сами пригласили из Сербии...»³⁰²⁷. «Большой и обстоятельный очерк» сделал студент 7-го семестра Константин Цицалков, в конце выступали представители от болгарских студенческих дружеств («Царь Борис», «св. Климент Охридский») и от русского студенчества. В заключение хор балалаечников одной из Софийских прогимназий исполнил «много приятных пиесок, большею частию на русские мотивы»³⁰²⁸. После студенческих приветствий Глубоковский обратился к присутствующим:

«Высокопреосвященные Архипастыри!

Дорогие и досточтимые коллеги!

Уважаемое собрание!

Глубоко потрясен и сердечно растроган столь неожиданным и незаслуженным чествованием, которым Вы, г[оспо]да коллеги, удостоили меня – при таком лестном введении со стороны почтеннейшего декана нашего и в таком знаменательном окружении. В себе самом не нахожу достаточного повода для сего и все объясняю преизобилием Вашей братски-христианской любви, которая – по Апостолу (1Кор. 13:4, 7−8) – долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит и никогда не перестает, несмотря ни на какие жизненные осложнения и перипетии.

При таком теперь моем теперешнем положении [sic!], мне здесь не подобает разглагольствовать о себе, а я должен слушать со вниманием и смирением, чтобы Бог помог мне ошибочное исправить и довершить недоконченное в делании моем по призванию моему. Единственное достойно упоминания, что я был приглашен сюда на активное служение при самом основании нашего Факультета и принимал посильное участие в созидании, развитии и устроении его. Смею думать, что он вполне обеспечен для нормального функционирования в качестве научно-педагогического института и эссенциально не допускает никаких дезорганизующих вторжений с изменением его природы и состава³⁰²⁹.

Но отсюда вовсе не следует, что бывшее исчезло, а вместе с ним и все тогдашние труженики стали лишь объектами только археологического забвения. (...) Значит, здесь нельзя говорить чисто по-русски, что все то было и быльем поросло, кануло в вечность, куда должны поспешить и все его ратоборцы. С этой стороны всего опаснее практически выдвигающееся убеждение, что кто дольше работает, тот скорее подлежит отстранению – должен выходить на улицу – именно за свою многолетнюю службу³⁰³⁰... Конечно, всегда необходимы молодые, свежие силы и мы их подготовляем для смены на нашей научной страже, но их фактическое вступление определяется не голою арифметикой, а волею Божией, содержащей в единой своей власти времена и сроки для каждого из нас; кроме сего – это лишь продолжатели, совершающие свою великую миссию в согласии и по преемству со всем предшествующим течением. Тут для здорового и плодотворного прогресса существенно историческое преемство и, следовательно, тем дороже живые его носители и компетентные, испытанные истолкователи наилучших возможных путей. Предание – это основа всякого жизненного учреждения, это центральный столп всего развития в предначертанном направлении, это – опора для правильного и уверенного движения к взыскуемому идеалу при всех изменчивых исторических колебаниях. В этом уповании я, как активный соучастник основоположительного строительства, здесь на самом этом месте в нашей первой аудитории (...) во имя нашего созидательного прошлого, от всей души приветствую и благодарю всю досточтимую коллегию, предвидя для нее светлую будущность; искренно благодарю г.г. студентов, с которыми вот уже целых 12 лет живу вместе нераздельною жизнью и считаю их не просто слушателями, но и соработниками; благодарно приветствую всех ревнителей нашего дорогого факультета в его неизменном возрастании от силы в силу для блага и духовного процветания [нрзб.] Болгарии!»³⁰³¹.

С Богословским факультетом Глубоковский был связан в буквальном смысле (как писал сам) «нераздельною жизнью». Квартира, устроенная из одной очень большой угловой комнаты в последнем этаже над общежитием студентов-богословов в здании самого Факультета, стала местом последнего прибежища четы Глубоковских. Окна выходили непосредственно на площадь Св. Неделя и на здание Св. Синода. «Более чем скромная убогая обстановка, – вспоминал И. А. Лаговский, – поражающее обилие книг, неисчерпаемое радушие и тароватое гостеприимство; светлый, ясный юношески живой ум, «мученическое» подвижничество не только в научной, но и в личной, далеко не легкой жизни; постоянный и чистый интерес, – радующийся, сочувствующий – ко всему, что касалось успехов и положения богословской науки и Православия, изумляли, вдохновляли, освежали»³⁰³². Интересную подробность к описанию скудной обстановки жизни русского профессора добавляют воспоминания кн. Александра Ратиева: «Просто непонятно, как он может совмещать и уход за женой [Анастасия Васильевна Глубоковская страдала нервным расстройством. – Т. Б.], и работу над своими трудами, и чтение лекций студентам, и заботу о них же, уже совершенно добровольную, для которых у него в коридоре стоит большой накрытый стол с едой, всегда готовый для каждого, кто нуждается в пище – не только духовной, но и самой обыденной»³⁰³³. По свидетельству самого Глубоковского (и тех, кто его знал), студенты пользовались его горячей любовью, став для него не просто его «слушателями, но и соработниками», и отвечали ему теми же чувствами. Как писал один из них, «H. H. был прибежищем для всякого, кто находился в каком-либо затруднении. Шли к нему за помощью, как чисто материальной, так и, в особенности, академической. И всякий уходил от H. H., получив то, о чем просил, провожаемый радушным приглашением прийти опять, если что непонятно. Даже во время своих последних дней H. H. не мог забыть о студенческих нуждах, все справлялся о них и просил передать от него привет студентам»³⁰³⁴.

Помимо деятельности на Богословском факультете, в июне 1924 г. Глубоковский был избран действительным членом Славянского Дружества в Болгарии; в день получения извещения об этом (27 июня) он писал на имя председателя Дружества С. С. Бобчева: «Приношу мою сердечную признательность за оказанную мне высокую честь избрания меня в действительные члены Славянского Дружества в Болгарии. Я состою почетным членом Петроградского Славянского Благотворительного Общества, но оторван от него своим изгнанничеством и теперь душевно счастлив возобновить непосредственную связь с наиболее культурною работой на пользу славянства – по Вашему почтенному избранию»³⁰³⁵.

16 июня 1929 г. общим собранием Болгарской Академии наук Николай Никанорович был утвержден ее «дописным членом» (т. е. членом-корреспондентом) по философско-общественному отделению, согласно избранию последнего по представлению профессора протопресвитера Стефана Цанкова и председателя отделения С. С. Бобчева. 11 июля Глубоковский получил диплом и 12 июля направил письмо председателю Болгарской Академии наук профессору Любомиру Милетичу: «Я получил диплом на звание члена-корреспондента и в Вашем высоком лице приношу мою глубокую благодарность Болгарской Академии Наук, как достойной представительнице чистого служения истине. Оказанная мне честь имеет для меня теперь и особое принципиальное значение. С 28 ноября 1909 г., т. е. почти 20 лет, я состою таковым же членом Императорской Российской Академии Наук, но в самое последнее время стали доходить из России смутные слухи, что там предполагается лишить, или уже лишили меня этого отличия в виду моей беспартийности, чуждой всякого коммунистического сектантства. Я мог бы только радоваться, что устраняюсь из общества, где все задавлено страшным террором, где подлинные жрецы науки подвергаются оскорбительным истязаниям, где прозябают лишь аморфные индифференты и жалкие приспособленцы и где, наконец, торжествуют одни предатели, позорно преклонившиеся пред коммунистическим Ваалом. Но при этом невольно охватывала истерзанную душу тягостная тревога, что тушится самая истина и исчезают ее верные рыцари в нашем великом славянском мире... И вот теперь для меня снова воскресают светлые надежды на святую правду Божию, и не только по отношению к чистой науке я твердо свидетельствую и убежденно исповедую: Et Veritas magnet et invalebit in aeternum saeculorum. Magna est Veritas et praevalebit!»³⁰³⁶.

H. H. Глубоковский был высоко ценим и почитаем в среде болгарского духовенства, среди которого, как отмечалось ранее, были и его ученики, включая наместника председателя Св. Синода митрополита Видинского Неофита и членов Синода – митрополитов Охридского Бориса и Старо-Загорского Павла. Постановлением Болгарского Синода от 11 апреля/29 марта 1924 г. Глубоковский назначен был членом Комиссии по реформе календаря и «по нъекои други църковни въпроси»³⁰³⁷, но фактически разумелся спор о ставропигиальности Александро-Невского собора в Софии в связи с протестом против сего митрополита Софийского Стефана. В Комиссию входили митрополит Варненский Симеон (председатель), митрополит Старо-Загорский Павел, протопресвитер Ст. Цанков. С 11 апреля/29 марта по 21/8 июля состоялось семь заседаний (все под председательством митрополита Симеона), и постановлением Синода от 23 июля Александро-Невский собор признан «не епархиально-митрополитским, а синодально-ставропигиальным»³⁰³⁸. Глубоковский представил в Комиссию три записки о ставропигиях, высказываясь против ставропигиальности Александро-Невского собора и разойдясь в этом случае со всеми членами Комиссии³⁰³⁹. Им подготовлена и передана была в Комиссию записка и по календарному вопросу (переведенная митрополитом Павлом на болгарский язык). Отрицательное отношение к календарной реформе встретило единодушное согласие членов Синода. На последнем заседании 23/10 июля митрополит Павел представил соображения Комиссии о реформе календаря, «как не вызываемой церковными нуждами»³⁰⁴⁰. Глубоковский получил за свой труд от Синода 5000 левов. Обширный доклад Глубоковского «О реформе календаря» опубликован архимандритом Мефодием (Жеревым) в 1943 г. в редактируемом им журнале «Православенъ Мисионеръ» (№ 5−6) и тогда же в Пловдиве вышел отдельной брошюрой. В качестве официального доклада Болгарской Православной Церкви он был представлен на проходившем в июле 1948 г. в Москве Совещании глав и представителей автокефальных православных Церквей в связи с празднованием 500-летия автокефалии Русской Православной Церкви³⁰⁴¹. По убеждению Глубоковского, вопрос о календаре не есть лишь вопрос астрономической точности, но, прежде всего, – вопрос церковный, решение которого находится исключительно в компетенции Вселенского собора, и «Церковь теперь не имеет никакой нужды в календарных пертурбациях», а пока нет истинной церковной нужды, «получаются только соблазнительные смуты»³⁰⁴².

Из событий общественной жизни русского научного сообщества в Болгарии отметим два.

На V конгрессе русских заграничных академических организаций, проходившем в Софии с 14 по 21 сентября 1930 г., не оправившись еще после тяжелой болезни, Глубоковский выступил с докладом «Апостол Павел и павлинизм Антиохийской богословской школы (в ее экзегетике и в догматической деятельности за период I−IV Вселенских соборов)»³⁰⁴³.

21 февраля 1930 г. Глубоковский присутствовал на товарищеской встрече бывших студентов и преподавателей С.-Петербургского Императорского университета по случаю 111-й годовщины со дня основания его и произнес небольшую речь, опубликованную в софийской газете «Голос» под заголовком «Наша вина и наша надежда». «Дорогие коллеги! – обратился он к собравшимся. – Заранее прошу простить меня. Сегодня я «не расположен» и в русском и в болгарском смысле, потому что в душе смутно, грустно... и как-то противно. Неудержимой чередой текут наши беженские годы и слишком быстро сокращается наш путь, да... только не в славный Санкт Петербург, а в скромные Орландовцы, где почивает столько милых, добрых товарищей наших. К сожалению, сокращаемся мы и внутренне, привыкаем к маленькому и постепенно забываем о бесспорно принадлежащем нам по праву величия.

Как случилось это и чем поправить? Какая страшная громада обрушилась и придавила нас? Мы целыми веками по-Суворовски бестрепетно ходили по всем «чертовым мостам» истории, пред какою «чертовой силой» спасовали теперь? Неужели это одни иноплеменники?.. Верно, что они вынесли на высоту и доселе держат большевицкую нечисть, но не им побеждать кого-либо в честном бою, и не ратными подвигами достигали они успехов, а разными коварными махинациями... Вот этому мы и подпали неосмотрительно и сами обрекли себя па поражение «не большой горой, а соломинкой».

Что было выше и прекраснее нашей благословенной России? Где жилось легче, спокойнее, довольнее и – скажу смело – свободнее? Правда, был у нас «царизм», с немалыми дефектами, но... что в мире существует без дефектов и что значат наши дефекты по сравнению с новомодным фашизмом, черными рубашками и палками убившим и свободу и совесть, вызвавшим злобу и ужас в иноверной и независимой части населения, как хорошо знаю по беседам с Миланским вальденсом на Стокгольмской конференции в 1925 г.? Кому у нас запрещали мирно и честно веровать по-своему, а так ли это в новоиспеченном Ватиканском государстве, созданном фашистами, которые сразу приобрели по всему свету миллионы готовых агентов в бесчисленных католических миссионерах и монахах, совращающих или смущающих и здесь православные болгарские души? Конечно, у нас тоже ловили и гоняли юных Робеспьеров, Маратов и Дантонов, ибо хорошо понимали, что в подобных романтических революциях всегда торжествуют в результате лишь наихудшие злодеи, как засвидетельствовала специалистка по этой части мадам Роллан, сложившая свою голову на плахе со знаменательным восклицанием: «какие отвратительные мерзости и преступления совершаются во имя свободы?!»... А наши политические изгнанники иногда оказываются в своей стране истинно государственными министрами, которые умеют сажать в пожизненный затвор «большевицких приятелей»... и в то же время без особенного озлобления вспоминают даже казацкую нагайку: видимо, она била больно, но не смертельно...

Мы пресытились своим беспримерным счастием и пустились в острые и буйные эксперименты во всю нашу всероссийскую неудержимость, столь удачно зафиксированную меткими словами поэта: «а он, безумный, ищет бури, как будто в бурях есть покой»... Такова уж наша русская душа. Глубокий знаток ее, граф Л. Н. Толстой картинно описывает, как молодой счастливой жене стало грустно от того, что все столь хорошо перед нею, и ей захотелось подойти вместе с мужем к пропасти и сказать ему – Вот шаг, – и я брошусь туда, вот движение, – и я погибла; и чтобы он, бледнея на краю пропасти, взял меня в свои сильные руки, подержал бы над нею так, чтобы у меня сердце захолонуло, и унес бы куда хочет (Семейное счастье, Прага 1920, стр. 185, 86). Величайший психолог (– величайший именно потому, что другие знали грешную человеческую душу, но ругались и не жалели, а он лучше знал, всегда жалел и никогда не ругался – ), этот величайший от сотворения мира психолог, наш бессмертный Достоевский давно удостоверил, что русский человек любит заглядывать в бездну. Вот и мы из-за десятой воды на киселе, но ради высоких принципов ринулись в кровавый воинский омут, и у нас «застонало сине море, вызывая всех на бой»... В конце концов наши головы закружились, мы устали и просто очумели, впали в саморазрушительную горячку. В этом полуобморочном состоянии подкараулил нас коварный враг – Иуда предатель и опутал своими подлыми сетями, как утомленного спящего льва, который спасал Европу, защищал мир и правду на земле...

В нас вина и в нас же самих наша надежда. «Мы уснули...» Значит, это временно, хотя бы и неслучайно. Мы проснемся и встанем! Мы покажем еще себя, да так, что запляшут лес и горы... Довольно летаргии и спячки! Взлетают на воздух от динамита наши чудесные храмы на пространстве от Москвы до Тифлиса и Харькова, по всей Руси святой не слышно нашего трогательного колокольного звона, уже грозят вскорости упразднить там все веры и всякие церкви. Наши мученики доселе гибнут целыми сотнями и нельзя в Совдепии совершить о них молитвы, которая даже заграницей (в Риге) бывает лишь общая и безличная...

Quousque tandem³⁰⁴⁴?

Доколе, Господи?

Пора перестать служить молебны об умерших, как делают здесь неумные сомнамбулы³⁰⁴⁵, – точно все мы умерли, – а надо молиться о живых, чтобы они воскресли и поднялись былинными богатырями в роде Ильи Муромца, Микулы Селяниновича, Алеши Поповича, разгонявших всякое поганство. Так должно быть и это непременно будет.

В ожидании и предчувствии этого сияющего рассвета и пред лицом наших болгарских коллег, друзей и благожелателей с твердой верой провозглашаю свой тост:

В свободной Болгарии за свободную Россию!"³⁰⁴⁶.

Беженская часть библиографии работ Глубоковского насчитывает, по нашим подсчетам, более 160 названий; сюда входят и книги, и статьи, и небольшие рецензии и интервью³⁰⁴⁷. Они печатались на русском, болгарском, сербском, английском, румынском, немецком, шведском, эстонском, итальянском, греческом и японском языках более чем в 50 иностранных и русских зарубежных изданиях, не считая различных сборников, коих свыше двух десятков. Литературную деятельность Глубоковского в беженстве, как и в России, можно разделить на церковно-публицистическую и научную³⁰⁴⁸.

С первых месяцев пребывания за границей в печати русского рассеяния появляются церковно-публицистические статьи Глубоковского: в монархическом журнале «Двуглавый Орел» (Берлин), в газетах «Русский голос» (Харбин) и «Новое время» М. А. Суворина (Белград), в «Церковных ведомостях» (Сремски Карловци) – официальном органе Архиерейского Синода РПЦЗ, в еженедельнике «Воскресное чтение» (Варшава), в журнале «Русская мысль» (Прага-Берлин) и в других печатных изданиях. В марте 1922 – декабре 1924 г. Глубоковский предоставляет двенадцать статей в английские журналы и газеты «The Christian East», «The Theology», «The Church Quarterly Review», «The British Weekly», «The Church Times». С конца 1922 г. его работы регулярно печатаются в Королевстве СХС («Търговински Гласник», «Хришћански Живот», «Црква и Живот», «Гласник» и другие журналы помещают девятнадцать статей), а с 1925 г. – в болгарской и в румынской периодике (девять статей в «Biserica Ortodoxâ Românâ» и «Misionarul»).

Статьи эти посвящены преимущественно нескольким темам: 1. оценке установившегося в России режима; 2. положению Православной Церкви в России и на Украине и в обретших государственную самостоятельность Финляндии, Грузии, Эстонии, Латвии, Литве, Польше; 3. вопросам междуцерковного единения.

Еще во время пребывания в Териокском карантине Глубоковский написал четыре статьи, опубликованные в берлинском монархическом журнале «Двуглавый Орел» под «родовой» фамилией Проворов. В первой статье («Советская власть и голод в России»), завершенной 5 сентября 1921 года, Глубоковский присоединяется к той части иностранных наблюдателей и русских эмигрантов, которые призывали европейские правительства не оказывать продовольственной помощи большевикам, намеренно организующим нарушения продовольственного снабжения. «Русское государство раскинулось по таким огромным пространствам, что повсеместный неурожай совершенно невозможен, – пишет он. – (...) Значит, если теперь произошло нечто иное, то в этом безусловно повинны распорядители российского достояния. (...) А раз так, то и решение может быть только одно: большевикам, как правящей власти – ничего, никогда и ни в каком виде! Кругом будет смерть, но она неотразимо засвидетельствует, что нечистая сила дохнет в своей собственной гнили»³⁰⁴⁹. Он призывал оказывать материальное содействие голодающим только «чрез церковные учреждения» и именно в этом смысле понять и принять воззвание патриарха Тихона³⁰⁵⁰. Содействие голодающим «помимо большевиков и даже вопреки им»³⁰⁵¹ – это, по мнению Глубоковского, «единственный путь, с которым примирятся и разум и совесть здорового русского человека», ибо «борьбу с голодом в России надо направлять к ниспровержению коммунистического и всякого иного социалистического варварства»³⁰⁵².

В следующей статье, написанной два дня спустя (7 сентября), «Кому теперь живется весело, счастливо на Руси» Николай Никанорович рассказывает о людях, с которыми ему пришлось встречаться в течение первого этапа на пути к столь желанной свободе – обязательного для каждого беженца пребывания в карантине, и приходит к выводу, что в социалистической Совдепии нельзя жить порядочным людям, «кроме коршунов (...) жаждущих гнилостного разложения всей христиански-культурной Европы»³⁰⁵³.

11 сентября Глубоковский завершает третью статью – «Чем же все это кончится?» – одну из самых резких, когда-либо вышедших из-под его пера. «Речь пойдет, конечно, о современной несчастной России, – так начинает Глубоковский свою статью, – но пусть читатель не думает, что на этот жгучий для всего мира вопрос я собираюсь дать какой-либо исчерпывающий ответ. Вместе с большинством русских, еще признающих себя достаточно здравомысленными, я убежденно думаю, что его не смогут представить самые препрославленные мудрецы всего света. Они давно и позорно осрамились в своих широковещательных мудрствованиях и пагубнейших деяниях в мировой политике и все простые проблемы запутали настолько, что дело совсем перешло в руки и ведение безумцев, а кто в состоянии предвидеть и вычислить решение с такими иррациональными величинами, которые – чаще независимо от них – заправляются подлостью и пошлостью? В подобной сфере смолкают и пророки, а их ведь повсюду совершенно теснили патентованные лжеучители, книжники и фарисеи...

Мы ставим задачу проще и хотим выяснить, к чему же практически приведет создавшееся положение? Какой будет конкретный его итог? А что оно анормально, нестерпимо и должно лопнуть от своей собственной неестественности, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Правда, что его намеренно тянет и будет поддерживать знаменитая «Антанта» во главе с торгашеской Англией, которая деспотически дирижирует этим какофоническим концертом, сильным лишь оглушающим криком и раздирающими мир звуками. Хитроумный Ллойд Джордж кричит об опасности от людей, ходящих с ведрами керосина по всем странам, но фактически сам все умышленно путает своей изворотливой неуловимостью, чтобы половить рыбку в мутной воде. Так полагает большинство в настоящей России. Ей хорошо известны и слишком памятны политические методы дипломатической работы коварного Альбиона, дух которого наиболее ярко выразил лорд Биконсфильд, когда сказал, что всегда полезно кровопускание на Востоке»³⁰⁵⁴. В то же время Глубоковский замечал: «Чем бы ни была вызвана роковая русская революция и кто бы ее ни совершил, вырванным кормилом тотчас же завладели иудеи, которые гоняли потом государственный корабль по взбаламученному морю и немилосердно тиранили всех российских пассажиров, побросав в бушующие волны весьма либеральных, но совсем неопытных капитанов»³⁰⁵⁵. Дальнейшее содержание статьи посвящено главным образом выяснению и описанию участия еврейского населения в построении «социалистического рая». «Коммунизм – нелепость, – пишет Глубоковский, – ибо нельзя искусственно сделать общими тех, у кого заранее нет реальной общности. Искусственное введение ее может совершаться только по систематическому насилию и лишь с обдуманным коварством назло добрым людям. Но коммунистический рай насаждают иудеи, распространяют его зверством, культивируют с истребительностью. Они поэтому ответят перед вспыхнувшим народом сугубо и за свою национально-историческую абсурдность»³⁰⁵⁶. Автор предупреждал, что после неизбежного краха большевизма «останется социалистически загаженная пустыня» и... поиск виновных, ввергнувших страну в большевистскую бездну. Свою статью Глубоковский рассматривал как предостережение еврейскому населению советской России против чрезмерного увлечения соучастием в атеистических бесчинствах и прочих мерзостях революции, заканчивая ее словами: «Скажут мне: я – погромщик и накликаю национальное кровопролитие. Горько и праздно было бы оправдываться от подобных злодейских инсинуаций в то время, когда «пришла беда – отворяй ворота», и надо смягчить и прекратить ее. Единственно об этом нужно и думать и стараться»³⁰⁵⁷.

Последняя, логически завершающая эту серию, статья – «Уголовное государство» – опубликована в феврале 1922 г. с эпиграфом: «"С ними случается по верной пословице: пес возвращается на свою блевотину и вымытая свинья идет валяться в грязи» (Второе Посл. Петра II. 22)». «Российскою совдепией занимается теперь с болезненною страстностью весь мир, но едва ли кто-нибудь прямо поставил и определенно решил вопрос, да что же это такое за страна по своей государственной конструкции?»³⁰⁵⁸, – писал автор и, отвечая, показывал, что «самая правильная квалификация большевистской власти» – «уголовное государство», поскольку «эта власть была и останется каторжною, будучи уголовного по самому изготовлению. (...) что кровоизлияние присуще самой социалистической природе большевизма (...), которая была, есть и будет принципиально и практически уголовной всецело»³⁰⁵⁹. Глубоковский доказывал, что все слагаемые «коммунистической пентады» – «Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика» – на деле «оказываются наглой уголовной узурпацией» и прямым подлогом, поскольку «фактически в ней нет ничего русского, кроме мученической жертвы, которою служит страдающая Россия», ибо большевистская конституция чужда ей «по всем самым основным элементам»³⁰⁶⁰.

О «духах» и «корнях» русской революции рассуждали многие. Что же думал о ней академический профессор, для которого христианство не было простой теоретической конструкцией, а всегда – благодатным жизненным общением с источником веры и знания «во внутренней независимости от всего случайного и преходящего», для которого умственная культура, в собственных ее интересах, должна быть «оплодотворена религиозной живительностью и проникнута моральной спасительностью», а «человеческое бытие заключается не в пассивном тяготении к низу, а в активном движении к небесам, когда все косное одухотворяется высшими влечениями и силами»³⁰⁶¹. Свою статью «Уголовное государство» Глубоковский заключает следующим выводом: «Коммунизм проповедует всеобщее равенство и пробует водворить его во всем мире. Но в наличности нет равных величин, поскольку конкретно бывает лишь пропорциональная соотносительность разнообразия во множестве с взаимным соподчинением частей. Следовательно, установление реального равенства неизменно наталкивается на реальное отрицание и может совершаться лишь неослабным и неутомимым насилием над последним. Отсюда принципиальная неизбежность большевистского разбойнического террора, ибо из многоразличных типических индивидуальностей он желает создать живую подстриженную породу обезличенных «товарищей», причем «все общество будет одной конторой и одной фабрикой с равенством труда и равенством оплаты», как говорит Ленин. Объединение между людьми мыслимо лишь на почве внутренней духовной солидарности, а это решительно отвергается всеми атеистически-материалистическими началами коммунизма. И поскольку эти свойства принадлежат всему социализму, как таковому, всякая социалистическая организация государственная непременно будет террористически-насильнической»³⁰⁶².

Статьями в «Двуглавом Орле» Глубоковский сразу заявил о непримиримом отвращении к «социалистическому вертепу большевистских каннибалов»³⁰⁶³ и от сказанного в первые дни, прожитые вне России, никогда не отказывался впоследствии. Рассчитанные прежде всего на общественное мнение «культурной Европы», статьи эти звучали предостережением против возможных иллюзий по поводу социалистического эксперимента и призывом помочь русскому народу. Глубоковский предупреждал: «Россия лишь крупный этап по пути коммунистически-социалистической заразы, несущей с собою смерть и уничтожение для всего высокого и благородного, культурного и чистого...»³⁰⁶⁴. Впрочем тогда же в отношении этой «культурной» Европы Глубоковский высказывал не только недоумение и обоснованное разочарование, но и обвинение. «Советская Россия», по его словам, «напоминает евангельского путника, впавшего в разбойники (Лк. 10:30 и сл.). Окружающие народы проходят мимо, хуже приточного фарисея и левита, потому что не просто оставляют ее на дороге, а хищнически растаскивают ее лучшие украшения, прикрываясь бесстыдством невмешательства в уголовщину. Неужели во всей вселенной не найдется ни одного милосердного Самарянина, чтобы прекратить ее?! Ведь погибает не грешная Россия, а святая правда!..»³⁰⁶⁵.

С марта 1922 г. по декабрь 1923 г. в русской зарубежной и иностранной печати появилось двенадцать статей Глубоковского, посвященных положению Православной Церкви в России и на «окраинах», причем более половины из них – на страницах английской печати³⁰⁶⁶. 22 мая 1923 г. Глубоковский сообщал в Киев епископу Василию (Богдашевскому): «В Англии очень интересуются русскою церковью и просят у меня для печати сведений. Будьте добры набросать очерк православной церкви на Украине и прислать мне, а я опубликую его по-английски. Сам печатаю в Лондоне очерки русской ц[еркви] после революции тоже по-английски»³⁰⁶⁷. Весною 1923 г. Глубоковский упоминает в переписке о подготовке им книги о положении Русской Церкви после октябрьского переворота 1917 года и о планах издать ее в Лондоне по-английски. Он просил А. И. Соболевского помочь «новейшим материалом и правильным освещением»³⁰⁶⁸. По всей видимости, с подобною просьбой Николай Никанорович обращался и к другим корреспондентам из России, с которыми вел переписку.

В 1924 г. в журнале «The British Weekly» Глубоковский опубликовал небольшую заметку – «Labor, Socialism and the Russian Orthodox Church»³⁰⁶⁹ – письмо редактору журнала, датированное в русском оригинале: «София (Болгария), Университет. 1924, I, 14 (27) – воскресенье» и представляющее, по словам самого Глубоковского, «опровержение лживых заявлений со стороны вождей рабочей партии в Англии о русской православной церкви в анкете на тему «Socialism and Christianity""³⁰⁷⁰.

В том же 1924 г. на страницах «The Church Times» (№ 3196 от 25 апр. С. 476) появилась заметка Глубоковского «Estonia and Russia», в форме письма редактору еженедельника «с опровержением клеветы на Россию г-жи Aino Kallas»³⁰⁷¹ в ее статье, напечатанной в том же еженедельнике 7 марта. Ответ финской писательницы Айно Каллас Николаю Никаноровичу помещен газетой 9 мая, но новые возражения Глубоковского редакцией не были приняты, поскольку она «не сочла возможным продолжать полемику с г-жею Kallas, как женой эстонского посланника в Лондоне», о чем Глубоковскому писал из Лондона о. Вл. И. Феокритов³⁰⁷². Обе заметки под заглавием «Россия и Эстония» («первая – в переводе с английского, за утратою оригинала»³⁰⁷³) напечатаны в еженедельнике «национально мыслящего студенчества» «Наше будущее» (1924. № 9. С. 2), выходившем в Белграде под редакцией Н. Н. Чухнова и Φ. Φ. Балабанова. В библиографических комментариях Глубоковский отмечал также, что ссылка на них есть в статье проф. Юрьевского университета прот. В. А. Мартинсона (бывшего его ученика по СПбДА) «О судьбе Александро-Невского собора в Ревеле», напечатанной по рекомендации Глубоковского (и редактированной им) в журнале Варшавской митрополии «Воскресное чтение» (1929 г., № 10, на внутренней стороне обложки). В тех же библиографических заметках Глубоковский приводит письмо о. В. А. Мартинсона от 6 мая/23 апреля 1924 г.: «Относительно Aino Kallas Вы правы, когда пишете, что тяжело читать и слушать, что она пишет о русском «gentry and the Tsar». В своем отзыве о них она не выражает истинного голоса эстонского народа, и тут нет правды. Aino Kallas родом финка, а не эстонка; родилась она и воспитывалась в Финляндии. Лет 20 с лишком тому назад она поселилась в Юрьеве, где муж ее был доктором. Особенно близко эстонского народа она не знает. Она выражает лишь взгляды и чувства той части эстонской интеллигенции, которая до мозга костей полна нем.-протест(антской) закваски, хотя и считает своим знаменем чистую народность. Боясь России, – во имя яко бы народности, эта часть интеллигенции и здесь и на чужде [sic!] рисует период русского владычества самыми черными красками. Доброе все замалчивается. Думают воспитать народ в духе ненависти к России. Русских «gentry» в Эстонии только два: Елисеев и Кн. Волконский. Отношения их с народом, сколько я ни спрашивал, самые лучшие. Кн. Волконский и посейчас живет в своем имении, хотя и в качестве управляющего. Про немецкое дворянство я не говорю, их не защищаю. Но А. Kallas бесстыдно лжет, когда одинаково отзывается о «the Russian and German gentry». Может быть, она имела в виду русских чиновников. Конечно, бывали случаи, что сюда не всегда попадали лучшие люди. Но в общем в сердцах интеллигентов типа Aino Kallas они не могут возбуждать добрых чувств уже потому, что они – русские и, Боже сохрани, если они проявили себя здесь православными деятелями. С какой, напр., ненавистью пишут и говорят здесь о Кн. Шаховском, б. Ревельском губернаторе, при котором был сооружен в Ревеле величественный храм-собор Св. Ал. Невского и м. др. Русские цари виноваты, разве, в том, что на 50 лет ранее освободили эст. народ от крепостной зависимости, чем свой народ, и, вопреки противодействию баронов, дали возможность многим и многим из самого бедного слоя эст. народа получить высшее образование, которого бы они не видали при немецком владычестве. Кто эти: Пятс, К. Я. – глава государства, Доска, Ив. Ив., заключивший мир с Совдепией, А. А. Бирк (мин. иностр. дел), Пийп, А. – посланник в Соед. Штатах, и мн(огое) мн(ожество) других (члены Госуд. суда и пр.)? Воспитанники правосл. дух. школы, дети самых бедных родителей. А правосл. духовенство? Почти сплошь – дети самых бедных эст. родителей. Характерно, что в то же самое время лютеранское духовенство было сплошь немецкого происхождения; исключения бывали весьма и весьма редки и в отношении лишь онемеченных лиц. Бароны всегда пользовались своим правом патроната. Ругают, правда, и немцев, но чувствуется, что не от сердца. Печать здесь вся в руках протестантов. Они здесь большинство. По переписи [sic!] 1923 г. их 800.000, а православных всего 200.000 (в крупн[ых] цифрах). Православная часть населения – беднейшая часть и находится сейчас под большим влиянием большей»³⁰⁷⁴.

О положении Православной Церкви в Эстонии Глубоковский писал в статьях «Русская православная церковь на окраинах» (1922) и «Русская Православная Церковь и современное положение православной церкви на Украине, в Грузии, Польше, Финляндии, Эстонии, Латвии и Литве» (1926)³⁰⁷⁵.

При посредничестве Глубоковского в 1924 г. в той же газете «The Church Times» (от 19 сентября) была опубликована статья архиепископа Иоанна (Поммера) «Православные в Латвии», рисующая тяжелое положение православной Церкви и ее главы (архиепископ Иоанн вынужден был около трех лет жить в подвале после конфискации в 1921 г., накануне его приезда в Ригу, архиерейского дома со всем его имуществом)³⁰⁷⁶. Статья вызвала отклики и полемику в английской прессе. Латвийский посол в Англии Г. В. Биссенек опровергал приведенные в ней сведения, член Латвийского парламента А. Бочагов и лондонский священник В. И. Тимофеев подтверждали и дополняли материал статьи. В архиве архиепископа Иоанна (Поммера) сохранилось несколько писем Н. Н. Глубоковского, относящихся к 1924−1925 гг., на основании которых можно предположить, что они были лично хорошо знакомы и встречались за границей. Сам Глубоковский писал специально о положении православной церкви в Латвии в статье «Русская Православная Церковь и современное положение православной церкви на Украине, в Грузии, Польше, Финляндии, Эстонии, Латвии и Литве» (1926 г.). Он упомянул также о православной Церкви в Латвии в связи с проектом создания своеобразного «северного патриархата» «с образованием единой автокефальной церкви из приходов Финляндии, восточной Карелии (со включением находящейся в России), Эстонии и, может быть, Латвии – с полною автономностию каждой в своих внутренних делах», заметив при этом, что лишь благодаря «исключительной стойкости архиепископа Рижского Иоанна, Латвию не удалось втянуть в эту странную комбинацию, а в остальном же она устроилась благоприятно, но не давала практического успеха для автокефалических вожделений»³⁰⁷⁷.

В 1924 г. в Англии вышло еще несколько статей Глубоковского, но они посвящены взаимоотношениям между англиканами и римокатоликами, о чем речь ниже. С 1925 г. статей Глубоковского в английской печати более не появляется, за исключением его докладов на конференциях, печатающихся в специальных сборниках по материалам этих конференций. Правда, летом 1925 г. протопресвитер о. Г. Шавельский упоминал, что «в Лондоне на английском языке печатается книга [Глубоковского] о Русской церкви после революции (12−15 п. л.)»³⁰⁷⁸. Однако ни в одной из прижизненных библиографий Глубоковского³⁰⁷⁹ такая книга не отражена. По-видимому, она не вышла. Вероятно, это вызвано изменением политической атмосферы в связи с официальным признанием Англией советского правительства в 1924 г.

И прежде, и впоследствии в своих выступлениях и статьях Глубоковский не раз указывал на попустительство западных держав большевикам. Высказывая впечатления о поездке по Европе летом 1925 г., он замечал: «Нельзя не видеть, что весь цивилизованный мир как-то панически спасовал перед господством материализма и трусливо съежился от страха атеистического большевизма, униженно прилаживается к нему, терпит, оправдывает и покрывает неслыханные варварства, рабски ищет жалких подачек. Мы сами были свидетелями сего в Англии, где антибольшевистский тон прессы сразу сменился ласкательным только потому, что надувательскою телеграммой из Берлина «советский» Мефистофель – Раковский пообещал сделать заказ на 11 миллионов фунтов золотом, хотя все знали, что у него нет в наличности и единого десятка. Это какой-то материалистический психоз и атеистическое помрачение, – тем более опасные, что все тут не конкретная реальность, а воображаемый призрак, создаваемый больною или извращенною душой. Болезнь не вне, где она всегда устранима здравою дисциплиной. Она сидит глубже в самом современном человеке, потерявшем свет истины и подпавшем темной, демонической тирании. Это если не приближающееся царство Антихриста, то несомненно «действие сатанино», обязанное больше всего нашему моральному вырождению, в котором мы и очи свои не смеем поднять к небу и пресмыкаемся в прахе земном»³⁰⁸⁰. Настойчиво призывая поселившегося в Болгарии архимандрита Феодосия (Алмазова), совершившего удачный побег из Соловецкого лагеря, написать воспоминания, Глубоковский сообщал ему в 1930 году: «Наше положение – истинно Голгофское: одни (большинство) распинают, другие помахивают главами своими, но кажется, еще никто не бьет себя в грудь. Тем ценнее и важнее Ваши воспоминания. Ведь воспоминания духовных о страданиях духовных лиц мне еще не попадались. Будем верить и утешаться, что и Великая Россия несет искупительные страдания за весь объюродившийся мир, представители которого – англичане – имеют наглость говорить в палате лордов, что они с интересом наблюдают этот социальный опыт... Слепые вожди слепых...»³⁰⁸¹.

После 1925 г. статьи Глубоковского публикуются в основном на Балканах. В 1926 г. в книге епископа Далматинского Никодима (Милаша) «Православное церковное право» опубликована довольно большая статья Глубоковского «О савременом положаjу православне Руске Цркве: Польска митрополиjа, Финска, Естонниjа, Украjина, Летониja, Литванска, Грузиjа» («О современном положении православной Русской Церкви: Польская митрополия, Эстония, Украина, Латвия, Литва, Грузия»), год спустя перепечатанная (с небольшими изменениями) в сербском журнале «Хришћански Живот»³⁰⁸². В 1930 г. сравнительно большая статья «Русская православная церковь под тиранией большевиков (1917−1930)» вышла на немецком языке37.

В архиве Глубоковского (ЦДА, София) хранится автограф (на русском языке) его статьи «Русская Православная Церковь и современное положение православной церкви на Украине, в Грузии, Польше, Финляндии, Эстонии, Латвии и Литве», датированный: «1926, X, 1 (14) – четверг, Покров Пресвятой Богородицы»³⁰⁸³ и представляющий краткий очерк положения православной церкви в России и сопредельных государствах с начала 1917 г. по 1926 г. По всей видимости, это оригинал статьи, опубликованной на сербском языке. В ней Глубоковский доказывал, что в советской России нет и не может быть никакого «религиозного индифферентизма», ибо в основе коммунизма и христианства лежит полная противоположность «исповедуемых начал», и большевизм «по существу своему абсолютно атеистичен и всецело базируется на безусловном отвержении всякой религиозности, которая не позволяет ему ни утвердиться, ни развиваться», являясь «фанатическим культом религии Ленина, т. е. материалистического безверия и всеразрушающей антирелигиозности». Он указывал, что, провозгласив «самые тиранические дела в отношении православной русской церкви», большевики, прежде всего, «постарались дезорганизовать ее самыми жестокими и систематическими гонениями, превзошедши в этом направлении не только всю мрачную историю, но и всякое садическое воображение», а «большевистская кровавая жертва не поддается точному учету», «ни на мгновение» не прекращая «изничтожение православной иерархии, духовенства и паствы». «И это никогда не исчезнет фактически при злодейских большевиках: – как могут кровавые палачи верующих не «работать», если этим именно обеспечивается все их неестественное бытие?!... Среди «буржуазного океана» под внешним давлением меняются лишь формы, но всегда господствует демонический принцип полного истребления всех верующих». Глубоковский писал об обращении духовенства в «стадо париев», о всяческих право-ограничениях верующих, отнятии у православной Церкви самой материальной возможности существования посредством обложения религиозных общин «огромными, прямо непосильными таксами», о закрытии всех духовных и церковных школ, а также возникавших духовно-просветительных учреждений, в результате чего Русская Церковь «во главе и членах – лишается всяких возможностей увеличения своего состава и живет пока «прежними запасами от старого родника», а будущее... знает один Бог!...». Глубоковский указывал на неистовства власти «для насаждения и повсюдного торжества (...) яростного антихристианства» и «атеистической разрушительности», на всемерное заражение молодежи безбожием и богоборчеством, на практическую невозможность религиозного воспитания детей. «Поэтому, – делал он вывод, – при большевиках совсем нет церкви в качестве свободно действующего института с признанными правами, хотя бы в своей строго определенной сфере. Таковой не имеется и не допускается, как принципиально «контрреволюционной», а существуют лишь обособленные единицы верующих, которые не рассыпаются только потому, что у них есть еще – испытанные вожди... Отсюда фактическое положение Церкви предрешалось в том смысле, что она воплощалась теперь в архипастырях и пастырях. Это – история не учреждения, а лиц». Но гонения власти не достигли цели, а лишь увеличили число мучеников, удостоверяющих неодолимую жизненность христианства. «Блестящим священнейшим примером сего» Глубоковский называл великого во служении своем Святейшего Патриарха Тихона, «который шел во главе своего воинства Христова, как непобедимый великомученик и непостыдный свидетель за истину Христову, умерший от подозрительного большевистского «лечения» 25 марта (7 апреля) 1925 г.», судьба которого лишь убедила «коммунистических палачей, что в этом направлении они не достигнут желанного успеха, ибо сокращением количества исповедников только увеличивают их качественность, возвышают притягательность веры и закаляют взаимную сплоченность членов». Глубоковский указывал на изменение церковной политики государства в отношении Церкви и повороте от прямого насилия и уничтожения духовенства и наиболее выдающихся деятелей из мирян к попыткам разбить «эту внутреннюю солидарность и внести самоубийственный раздор в самые церковные центры» заведением и патронированием различных стихийно возникающих (при помощи «мелких честолюбцев и темных или запятнанных субъектов из старого церковно-иерархического состава») сектантских религиозных новообразований («Апостольская церковь», «Трудовая церковь» и т. п.), которые при отсутствии централизующей церковной власти «множатся на громадном русском просторе без всякой взаимной связи и согласованности, создавая чисто хаотическое разнообразие, «правительство» же везде покровительствует им в интересах повсюдного церковного разложения в антихристианских интересах», стремясь превратить Церковь в «разделившееся царство». Важнейшим из этих раскольнических формирований Глубоковский называл «обновленцев» («Это был мятежный бунт модернистического новаторства»), избравших своей целью «полную «координацию» с правящим коммунизмом». Кратко характеризуя обновленческие течения и главнейшее из них – «Живую церковь», – Глубоковский демонстрировал хорошую осведомленность о событиях внутренней жизни Русской Церкви. «Теперь обновленчество не может интересовать в качестве церковной организации, будучи мниморелигиозною фикцией, – писал он. – Ее конкретное значение ограничивается тем, что она превращается в коммунистическое орудие для разложения Церкви Христовой и здесь способна натворить много зла. Этому способствует, прежде всего, то, что сама «живая церковь» не открывает прямо своего подлинного лица и в народе выдает себя за православную, а коммунистическая «власть» создает ей всевозможные удобства для утверждения и распространения. С другой стороны, фальшивый престиж ее поддерживается Константинопольскою патриархией, которая играет трагически-роковую роль в судьбах православной русской церкви, готовя себе горькую участь...». Глубоковский указывал также на активизацию в России деятельности католиков, вошедших «в соглашение с большевиками чрез известного иезуита Мишеля Д’Ербиньи», совершавшего поездки в Москву для сбора жатвы «на запущенных и поросших бурьяном русских религиозных полях». Он ссылался при этом на (вышедшую в 1926 г. по-французски и в «авторизованном» русском переводе) книгу Д’Ербиньи «Церковная жизнь в Москве», «весьма тенденциозную (особенно в отношении «тихоновцев»)». В заключение Глубоковский писал об «истинно трагическом в целом и частностях», мученическом и бесправном положении «патриаршей», или «тихоновской», церкви, к которой принадлежат до 85% верующих, указав, что ныне «единственным законным местоблюстителем всероссийского престола является и признается митр. Сергий». (К оценке Глубоковский деятельности митрополита Сергия (Страгородского) мы еще вернемся.)

Касаясь в целом положения Русской православной церкви, Глубоковский еще в 1920 г. замечал: «А относительно теперешней православной России воистину справедливо слово апостольское, что «нас почитают умершими, но вот – мы живы» (2Кор. 6:9). Никогда в истории и никакая Церковь в мире не подвергалась таким тягчайшим испытаниям, как православная русская. Совершенно неожиданно лишившись прежней правильной организации, она совсем беспомощною и неупорядоченною была брошена в кипящий ад антихристианского богоборчества всех «духов злобы поднебесных» (Еф. 6:12). И тут ей пришлось действовать при абсолютной изолированности, лишавшей не только активной поддержки со стороны, но даже братского ободрения и простого сочувствия. Беря в целом этот страшный «Апокалипсис наших дней», я не нахожу на всем историческом протяжении хотя бы отдаленной аналогии с безнадежностию положения русского православия, которое по внешности не имело никаких ресурсов сопротивляемости и должно бы разлагаться само собою, а вынуждалось бороться с чисто сатанинским нападением. Нужно огненное вдохновение Патмосского Иоанна, чтобы изобразить страшные перипетии всех неистовств коммунистического диавола и ангелов его. Нам достаточно констатировать, что православная Россия не убоялась мученичества, победила «зверя из бездны» исповедническою кровию и теперь смело может спрашивать по апостольски (1Кор. 15:55): «где ти, смерте, жало? Где ти, аде, победа?» Очищенная жесточайшими испытаниями Русская церковь выходит обновленною и окрепнувшею. Она же служит последнею опорой и единственною надеждой русской государственности, которая, благодаря только ей, не рассыпалась окончательно, держится доселе и в ней имеет действительный залог своего воскресения»³⁰⁸⁴.

Некоторые статьи были написаны Глубоковским по «усиленной просьбе» его бывших учеников по СПбДА. Так, по просьбе протоиерея Д. Якшича, редактора сербского журнала «Гласник», написана статья «Время рождества Христова и достоверность евангельских свидетельств о сем»³⁰⁸⁵. Но прежде она была в сокращенном виде напечатана в журнале «Акебано"/ «Заря» (1927. № 1. С. 3−10), издаваемом в г. Токио начальником русской православной миссии, также учеником Глубоковского по СПбДА архиепископом (впоследствии митрополитом) Сергием (Тихомировым) и «в миссионерских целях рассылаемом бесплатно (вместо личных архипастырских посещений) в 1,300 домов по всей Японии – от Сахалина до Формозы, а на западе – до Сеула, Мукдена и Дайрена»³⁰⁸⁶. В Японии были опубликованы еще три статьи Глубоковского: «Современный кризис христианства и Церкви в России»³⁰⁸⁷, «Ветхозаветный закон по его происхождению, предназначению и достоинству – согласно Гал. 3:19−20»³⁰⁸⁸, «Свобода, равенство, братство в социализме и христианстве»³⁰⁸⁹. Все статьи были посланы Глубоковским по просьбе архиепископа Сергия (Тихомирова) и им же переведены на японский язык. По словам Глубоковского, архиепископ Сергий «по воспоминаниям об академических лекциях – особенно желал иметь краткое истолкование Гал. 3:19−20»³⁰⁹⁰.

Наибольшее количество работ Глубоковского (свыше сорока) издано в Болгарии (на болгарском и русском языках). Они печатались как в периодических изданиях – русских (газеты «Голос», «Голос труда», «Русь») и болгарских («Църковен Въстникъ», «Пастирско Дело», «Зов», «Православенъ настирь», «Нова Ера», «Миръ», «Духовна Култура», «Философски преглед», «Християнска защита», «Православенъ Мисионеръ», «Bulgarian British Review», «Годишник на Софийския университет»), так и отдельными книгами, часть коих издавалась на средства автора. «Кто знает, как скромно жил покойный, кто знает, что стоит издание книги, не могущей по самому предмету рассчитывать на широкое распространение, тот оценит эту жертву для будущего и сумеет прочесть по-настоящему скромную пометку, имеющуюся на последних изданиях трудов почившего: «издания проф. H. H. Глубоковского""³⁰⁹¹.

Первая заметка в болгарской периодической печати появилась 18 июля 1925 г., в официальном издании Синода Болгарской Церкви «Църковенъ Вестникъ». Это – специальная корреспонденция из Лондона от 9 июля, освещавшая торжества по случаю празднования 1600-летия Первого Вселенского (Никейского) собора. 25 сентября в еженедельнике «Пастирско Дело» опубликована была и статья о Стокгольмской конференции. Глубоковский писал также о встрече с Вел. Кн. Николаем Николаевичем, об основании Православного Богословского Института в Париже, высказывал свое мнение в отношении «раскола» в Русской Православной Церкви за границей и по другим вопросам. Помимо статей церковно-общественного характера, Николай Никанорович помещал рецензии на труды своих коллег и предисловия к изданию оных. В числе их изданная на немецком языке в Берлине в 1928 г. книга о. Ст. Цанкова «Восточно-православное христианство: сущность и современное состояние», которую Глубоковский назвал православной параллелью известным лекциям берлинского профессора А. Гарнака, а ее автора – гордостью болгарской интеллигенции, рекомендовав прочесть книгу всем интеллигентным православным христианам³⁰⁹². Глубоковский не обошел вниманием и перевод Библии на болгарский язык, вышедший в 1925 г. в Софии. Завершение подготовки и напечатание этого перевода Николай Никанорович назвал «Великим библейским подвигом Болгарского Синода»³⁰⁹³. «Всегда и везде такие переводы составляли целые эпохи в жизни народов и служили основою и источником их духовного возрастания», – писал он, отмечая важность того, что перевод остался вне всяких «орфографических реформ», являясь образцом традиционной литературной устойчивости, что «поможет литературному подъему и предохранит от повсюдного ныне ниспадения к вульгарности, оскверняющей и язык, и мысль, и совесть...»³⁰⁹⁴.

В 1927 г. с предисловием Глубоковского и под его редакцией в издании Софийского университета вышла «Граматика на гръцкия библейски език – Ветхи и Нови Завет», представляющая собою перевод нескольких трудов: F. С. Conybearе, G. Stock’a, H. B. Swеtе и других авторов (сперва – с английского на русский, исполненный его племянником протоиереем К. В. Поповым, а затем – с русского на болгарский, что было сделано секретарем Болгарского Св. Синода Христо Поповым), просмотренный и исправленный самим Н. Н. Глубоковским.

Именно в Болгарии была издана большая часть и богословских его трудов, как вывезенных из России в рукописях, так и созданных в эмиграции. Среди них главное место занимают работы о св. Апостоле Павле, относящиеся ко 2-й части задуманной им еще в России трилогии – Евангелию христианской святости (о Послании к Евреям). Первые статьи из нее Глубоковский опубликовал еще в России³⁰⁹⁵ в годы Первой мировой войны и продолжил публикацию их уже в Болгарии на страницах «Ежегодника» Богословского факультета Софийского университета (1926−1937 гг.). Глубоковский успел опубликовать десять статей, посвященных экзегетическому анализу первых семи глав Послания св. Апостола Павла к Евреям: три из них – это переводы его статей, печатавшихся еще в России, а семь написаны уже в Болгарии, общий объем этих работ – около 400 страниц. Кроме того, часть их осталась неопубликованной³⁰⁹⁶.

В Болгарии изданы и несколько книг Глубоковского. Так, в 1932 г. в типографии русской газеты «Голос» (София, ул. Гурко, 12) на средства самого автора были напечатаны две монографии: «Евангелия и их благовестие о Христе-Спасителе и Его искупительном деле»³⁰⁹⁷ и «Св. Лука, Евангелист и Дееписатель»³⁰⁹⁸. Первая – с посвящением: «Святейшей Almae Matri Московской Духовной Академии «У Троицы», благовествовавшей истину Божию и любовь Христову во Св. Духе, благодарный сын», вторая – «Во славу «святой Академии» С.-Петербургской, обеспечившей мне научное «служение слову», признательный сочлен».

В 1933 г. из типографии Болгарского Синода вышла небольшая брошюра «Преображението на Господа Иисуса Христа. Экзегетический очерк», а в 1934 г. издана книга «Благовестие Апостола Павла по его происхождению и содержанию. Экзегетико-догматические очерки», при жизни Глубоковского переведенная архимандритом Мефодием (Жеревым) на болгарский язык (перевод не был опубликован).

Еще две книги вышли в 1935 г.: 1) Глубоковский переиздал «Благовестие христианской свободы в Послании св. Апостола Павла к Галатам» в другой редакции по сравнению с изданием 1902 г. и с некоторыми дополнениями, закончив переработку текста к 6 мая 1928 г.; 2) издал полностью отзыв на сочинение профессора Томского университета П. А. Прокошева – «Дидаскалия и Апостольские Постановления по их происхождению, взаимоотношению и значению» – который начал печатать в «Христианском чтении»³⁰⁹⁹ и не закончил ввиду прекращения выхода журнала. Еще к 4 июля 1923 г. Глубоковский переписал свои «старые, потрепавшиеся тетрадки» с отзывом, а затем несколько раз пересмотрел их, завершив эту работу к 27 января 1935 г. Оторванный от крупных научных центров и библиотек, он считал свой труд несколько отставшим от научного течения, замечая в предисловии «От автора», что все его «"обновления» ограничиваются лишь некоторыми (больше – библиографическими) дополнениями и изменениями».

Подавляющая часть сочинений Глубоковского увидела свет при его жизни. Из подготовленных им в России и неизданных работ укажем, прежде всего, на полный вариант очерка «Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии» и сборник «Московская Духовная Академия в 1854−1870, 1883 и 1886−1887 годах по переписке проф. В. Н. Потапова († 1890, II, 5)». Однако из того, что было завершено или создано Глубоковским в эмиграции, часть увидела свет уже после его кончины, а часть и поныне остается неизданной.

Так, лекции (числом 16) Глубоковского об Апокалипсисе изданы спустя тридцать лет после их написания и смерти автора в издательстве Свято-Троицкого монастыря учеником Глубоковского по Богословскому факультету Софийского университета, одним из выдающихся иерархов Русской Православной Церкви Заграницей архиепископом Аверкием (Таушевым)³¹⁰⁰.

По словам Глубоковского, труд об Апокалипсисе, относящийся к третьей части трилогии о Евангелии Христовом, был «принципиально задуман» не позднее начала XX века, и он «упорно» готовился к нему, привлекая своих учеников (Н. А. Гамолко, В. В. Четыркина), «старательно собирая и систематически изучая соответствующую литературу»³¹⁰¹. «Но замечательно, – признавался Глубоковский, – что насколько я подвигался в научной подготовке относительно Апокалипсиса, настолько слабее становилась моя решимость, переходя постепенно в некоторую робость. (...) Апокалипсис пугал меня каким-то мистическим страхом заглядывать в вечность (...) я не питал надежды даже приступить к истолкованию Апокалипсиса и как-то инстинктивно отодвигал этот срок», пока не почувствовал нравственной принудительности «взяться за дело» и должен был «сделать огромное усилие над собой и – по велению совести – собрать всю исчезнувшую энергию»³¹⁰². Работа была начата 19 сентября 1934 г. в сербском городе Сремские Карловцы, окончательно просмотрена и закончена Глубоковским за год до кончины, 2 января 1936 г.

Лекции об Апокалипсисе стали завершением не только богословских трудов Глубоковского, но отразили раздумья и переживания, вызванные произошедшими в России и в мире событиями. Глубоковский признал смуты и катастрофы с «неизбежно взаимным истреблением людей всякими губительными способами» необходимым «жертвенным процессом» мировой истории: «тут чем больше реальных жертв, тем меньше онтологических оснований, которые исчезают в усиленной прогрессии, если одна частная неправда необходимо подрывает все право, дозволяющее ее», причем «пред своим падением обреченная энергия развивает особенно решительное напряжение сколько в проявлении свойственной злостности, столько и в целях собственного самосохранения, а в итоге сего бывают самые крайние пертурбации»³¹⁰³. По его убеждению, «ход событий не может радикально измениться, пока продолжается существующее соотношение взаимно противоположных сил»³¹⁰⁴. Эти силы: христианство и антихристианство, главным выразителем последнего является «воинствующее иудейство», которое «непрерывно подкапывает и взрывает всю мировую историю», посему «все мировые катастрофы являются только неизбежными осложнениями, которые обостряются противниками, именно по неугасимому предчувствию несомненного верховного возобладания христианства»³¹⁰⁵. Причем эта борьба «представляется догматически-принципиальной и функционирующей независимо от всяких внешних условий дурного или доброго свойства», не зависящей от случайных приятельств и временных сближений, ибо затрагивает «эссенциальные глубины иудейства и христианства, из коих одно не хотело, а другое не могло быть чем-либо другим»³¹⁰⁶. «Здесь – корень и двигатель апокалиптической борьбы, как это проглядывается через всю мировую историю поныне, чрез разные обманчивые прикрытия»³¹⁰⁷, – утверждал Глубоковский.

Мировую историю он воспринимал как некое «тренирование для получения небесного гражданства», как «фактическое подготовление, медленное и непроразумеваемое, и потому неведомое раньше реализации», в результате чего люди должны «сами воспитываться тщательно для сознательного и убежденного усвоения всего содержания тайны Божией в ее постепенном развитии, вплоть до последнего совершения», – как некий колебательный процесс, совершающийся во времени с повторяющимися и многократными напоминаниями по требованиям «божественно-спасительной педагогики»³¹⁰⁸. «Задачей мирового развития могло быть только полное возобладание благодатно-спасительного добра, – замечал Глубоковский, – но в нашем мире, среди ограниченных существ, все это совершается с медленною и колеблющеюся постепенностью и достигается лишь преодолением и устранением зла в постоянной всесторонней борьбе с ним во всех областях и на всех жизненных путях. Принципиальное должно стать индивидуальным во всех личностях и чрез них сделаться универсальным во всем нашем космосе, который ради сего подлежит всецелому перерождению во всем своем составе»³¹⁰⁹.

Глубоковскому удалось вывезти за границу часть своих бумаг: библиографические записи, материалы по истории своего рода, начало работы о Послании к Евреям и некоторые другие. Среди них была и рукопись «Объяснительного Библейского словаря». В основу «Словаря» Глубоковский положил «Иллюстрированную полную популярную библейскую энциклопедию» архимандрита Никифора (Бажанова) (Вып. 1−4. М., 1891−1892), которую значительно переработал и дополнил. Историю работы над «Словарем» и попыток его издания в 1915 г. Глубоковский кратко изложил в Предисловии³¹¹⁰. Не желая издавать «Словарь» в России по новой «варварской» орфографии, он вывез рукопись за границу³¹¹¹. В «Предисловии от автора» Глубоковский писал, что, выбравшись из «очумевшей Совдепии», «вынужден был кочевать мятущимся эмигрантом» по Финляндии, Чехии, Сербии (Югославии) и Болгарии, перевозя с собой оригинал «Библейского словаря», напоминавшего ему о «последнем долге богослова-библеиста»³¹¹². Именно в Софии возобновилась прерванная работа над «Объяснительным библейским словарем». «Экземпляр Библейской Энциклопедии сейчас (1931, XI, 17−30, понедельник) у меня (в Софии, Болгария), – писал Глубоковский, – и постепенно приводится в надлежащий вид, однако (с 6−19 декабря месяца) мне уже 68 лет, и кто скажет, хватит ли сил престарелого «беженца» и будут ли у него возможности закончить это предприятие?.. Все и всегда от Господа Бога со мною и да будет! По этой именно воле Божией благой и спасительной для меня, эта Энциклопедия снова была пересмотрена в беженстве, наиболее систематично – в Софии, собственноручно переписана и в мае 1933 г. вполне подготовлена к печати под заглавием «Объяснительный Библейский Словарь""³¹¹³.

После кончины Н. Н. Глубоковского «Словарь» хранился у А. В. Глубоковской, а после ее смерти – у вдовы M. E. Поснова Елены Григорьевны Посновой, ухаживавшей за ней. Покидая Софию, она вывезла «Словарь» и многие другие сохранявшиеся ею рукописи Николая Никаноровича и передала их своей дочери Ирине Михайловне Посновой, жившей в Бельгии. В 1950-е гг. И. М. Поснова готовила «Словарь» к изданию (была подготовлена для набора машинописная копия белового автографа рукописи Глубоковского), но затем переслала часть рукописей Глубоковского, включая и «Словарь» (подготовленную к набору машинопись, оригинал рукописи и некоторые подготовительные материалы), архиепископу Аверкию (Таушеву) в Свято-Троицкий монастырь в Джорданвилле. «К числу еще неизданных ценнейших трудов проф. H.H. Глубоковского относится находящийся пока в рукописи «Библейский Энциклопедический Словарь», который мы надеемся, с Божией помощью, со временем издать»³¹¹⁴, – писал архиепископ Аверкий в 1966 г. Возможно, одною из причин передачи рукописи «Словаря» архиепископу Аверкию послужило и то, что издательство Свято-Троицкого монастыря выпускало книги по старой орфографии, они печатались в типографии преп. Иова Почаевского, находящейся в самом монастыре.

«Объяснительный Библейский словарь» Глубоковский посвятил «Священной памяти моего дорогого брата Александра, который мученически убиен большевиками как верный и мужественный свидетель Христов»³¹¹⁵. «Словарь» был издан к 70-летию со дня кончины H. H. Глубоковского совместными трудами Свято-Троицкой духовной семинарии в Джорданвилле (хранившей рукопись «Словаря») и Московской духовной академии.

Говоря об отношении H. H. Глубоковского к столь пагубному церковному расколу в русской эмиграции, отметим, что формально он не принадлежал ни к одной из русских церковных юрисдикций и во всех международных христианских собраниях выступал как представитель Болгарской Церкви, но с главой РПЦЗ митрополитом Антонием (Храповицким) и с митрополитом Евлогием (Георгиевским) поддерживал общение по вопросам научно-педагогическим и общецерковным. Тем не менее, в печати его нередко называли «большим другом» митрополита Евлогия, хотя сам Глубоковский не причислял себя к «евлогианам» и таковым не был. Повод к подобным оценкам давала прежде всего близость к Св.-Сергиевскому Православному Богословскому Институту с момента его основания. Участие это было скорее «эпизодическим», но отнюдь не формальным. Не входя в подробности деятельности самого Института и опуская «масонскую» тему, неизменно связанную с суждениями о митрополите Евлогии и Богословском Институте (отметим лишь, что «ко всякому масонству» сам Глубоковский относился «с принципиальною отрицательностию и всех его приверженцев решительно» осуждал), проследим «эпизоды» участия Глубоковского в жизни Богословского Института. Причем участие это касалось не только педагогического процесса, но и обсуждения общецерковной ситуации в русском рассеянии, на которую Св.-Сергиевский Институт несомненно имел значительное влияние.

Вопрос о Богословском Институте (или Русской Духовной Академии, как первоначально планировалось) несколько раз рассматривался в заседаниях Архиерейского Синода РПЦЗ. Согласно первому определению Архиерейского Синода от 9 апреля/27 марта 1925 г., «учреждение духовной академии или другого духовно-учебного заведения, утверждение и увольнение учебного персонала должно происходить по правилам быв[ших] Российских духовных академий и других духовно-учебных заведений, т. е. эти акты должны быть совершены высшей церковной властью, по представлению, в данном случае, Управляющего русскими православными церквами в Зап. Европе»³¹¹⁶. Вопрос был оставлен открытым, а митрополиту Евлогию предложено предоставить все необходимые документы – Устав, учебные планы «со сведениями и о материальном положении и обеспечении его научными и воспитательными силами»³¹¹⁷. Архиерейский Собор 1926 г. определением от 30/17 июня (за № 9) подтвердил, что «Богословский институт в Париже должен находиться в высшем ведении Архиерейского Синода и им должен утверждаться устав его и назначаться учебный персонал»³¹¹⁸. Митрополиту Евлогию вновь предложили представить Устав, а профессорам – свои ученые труды, вышедшие в России и за границей. Кроме того, было выражено пожелание «освободить [Институт] от денежной помощи масонской» и «затребовать уставы Братства Св. Софии прежний и нынешний, поручив Архиепископу Феофану [Быстрову] представить доклад о сем братстве Архиерейскому Синоду»³¹¹⁹. На основании отзыва архиепископа Феофана и суждений по нему Архиерейский Синод вынес 10 декабря/27 ноября 1926 г. следующее определение: «Не утверждая устава православного Богословского Института в Париже и состава преподавателей его» образовать под председательством архиепископа Феофана «особую комиссию для изменения устава названного института в духе Российских православных духовных академий и по окончании трудов этой комиссии иметь окончательное суждение об утверждении устава института и преподавательского состава, предварительно затребовав отзыв от Парижского Епархиального Начальства»³¹²⁰. Однако после произошедшего в 1926 г. «раскола» и объявления в 1927 г. Западно-Европейской митрополии самостоятельной эти решения не получили влияния на судьбу самого Богословского Института. В этих условиях поддержка и сотрудничество H. H. Глубоковского, одного из самых выдающихся представителей старой академической школы и к тому же наиболее известного и пользующегося авторитетом на Западе, приобретало для Института несомненное значение, олицетворяя собой непрерывность духовно-академической традиции³¹²¹. По признанию самого Глубоковского, связь его с Богословским Институтом была довольной тесной, об этом свидетельствуют частная переписка и документы Совета Института³¹²².

Еще 18 марта 1925 г. Глубоковский получил официальное литографированное обращение (от 14 марта за № 45) за подписью митрополита Евлогия, сообщавшего об открытии с 1 апреля 1925 г. пропедевтического класса для подготовки будущих студентов первого курса «Русской Православной Духовной Академии в Париже». Необходимость этого вызывалась «полным отсутствием» у желающих получить богословское образование познаний, которые прежде давала средняя духовная школа – семинария. Помимо чтения лекций по Св. Писанию Ветхого и Нового Завета (со стороны его содержания), основам догматического богословия, основам литургики и каноники, предполагалось также сообщить основные сведения по церковной истории (общей и русской), начать изучение древних языков (греческого и латинского).

Обращение рассылалось «всем представителям Русской богословской науки и религиозным философам и всем деятелям старых русских духовных Академий», т. е. всему кругу лиц, которым митрополит Евлогий счел необходимым предложить участие в работе по созданию Академии и которые, не будучи постоянно привлеченными к преподаванию в ней, составили бы Высший богословский совет, имея право читать цикл лекций в срок, устанавливаемый по соглашению с ректором Академии. Митрополит Евлогий просил Глубоковского высказать свои соображения по вопросу об организации Академии и об Уставе ее. Он также сообщал, что для чтения лекций в пропедевтическом классе им приглашены протоиерей С. Н. Булгаков, А. В. Карташев и С. С. Безобразов. В 1925 г. на кафедру Св. Писания Ветхого Завета был приглашен архиепископ Феофан (Быстров). «Но, по словам А. В. Карташева, он впал в мрачное удаление от мира, лишив нас света своей учености в своей личной связи»³¹²³. Планировалось, что 1 ноября 1925 г. начнется деятельность и самой Академии.

С самого начала Глубоковский сочувственно отнесся к этому проекту. Летом 1925 года, во время Никейских торжеств в Лондоне, он читал «особые лекции для русских и имел специальные собеседования пред английскою публикой (напр. на особом митинге о Православной Русской духовной академии в Париже – ради добывания средств для нее)»³¹²⁴. Тогда же в своем докладе, прочитанном в Королевском колледже, Глубоковский упомянул ее, как новый академический очаг, призванный продолжить традиции дореволюционных духовных академий, и стать «началом и символом будущей России, которая должна воскреснуть лишь в качестве великой духовной силы, христиански единой со всеми»³¹²⁵.

Впервые Николай Никанорович останавливался на Сергиевом подворье (93, rue de Crimée) летом 1925 г. по дороге из Лондона на Стокгольмскую конференцию. Он пробыл во Франции с 21 июля по 8 августа, за это время посетил конференцию русского студенческого христианского движения в Аржероне (23−26 июля), чтобы непосредственно ознакомиться с развивавшимся тогда в среде русской молодежи христианским движением. Там он (по собственному признанию) более «наблюдал», принимая «небольшое участие только в научных дебатах по поводу разных ученых рефератов» епископа Вениамина (Федченкова), протоиерея С. Н. Булгакова и других³¹²⁶. Один из деятельных участников этого движения H. M. Зернов вспоминал: «Последний [съезд] был судьбоносен для церкви в изгнании. На нем собрался весь цвет русской церковной общественности: Булгаков, Бердяев, Карсавин, Вышеславцев, Глубоковский, Зандер, Безобразов. Среди новых участников выделялись князь Григорий Николаевич Трубецкой (1874−1930) и Петр Константинович Иванов (1876−1956). На съезд приехали также митрополит Евлогий (Георгиевский, 1868−1946) и еп. Вениамин. Главным событием этой конференции было решение основать в Париже Духовную Академию и привлечь к преподаванию в ней высланных из России представителей религиозного возрождения. Движение было не только вовлечено во все эти переговоры, но являлось той благоприятной почвой, на которой и зародилась сама идея создания высшей богословской школы нового типа»³¹²⁷. По возвращении из Аржерона в Париж Глубоковский прочитал с 29 июля по 8 августа «сокращенный курс в 10 лекций о книге Деяний и о посланиях св. Апостола Павла и по некоторым общим библейско-богословским вопросам»³¹²⁸ студентам пропедевтического класса, получив гонорар и на дорожные расходы – 1.600 франков. В письме к Г. В. Флоровскому о. С. Н. Булгаков упоминал, что приезжал «...Глубоковский, прогостивший у нас месяц и со всеми нами сошедшийся»³¹²⁹. По возвращении в Болгарию Николай Никанорович поместил в софийской газете статью «Русский православный духовно-просветительный уголок в Париже»³¹³⁰. Она насыщена массой интересных подробностей; приводим ее здесь полностью:

«Таковой находится в XIX округе г. Парижа на «Крымской улице» (93, rue de Crimée, Paris XIX) и представляет «Сергиевское подворье», устроенное на участке, который приобретен ревностью митрополита Евлогия и усердием добрых людей (за 300 тысяч франков). Это довольно просторная возвышенность, куда попадаешь из уличного шума французской столицы по узкому дефиле на горку, где открывается уединенная равнина с цветниками и площадкою с большими деревьями. Там имеется: 3 двухэтажных домика и обширный протестантский храм, по внешности несколько подходящий и приспособленный под православный. Все это и образует «Сергиевское подворье», знаменуемое иконою препод. Сергия с лампадой при входе на участок. Управляется подворье особым настоятелем в лице архимандрита Иоанна (Леончукова) и держит обычный монастырский режим, хотя имеет «приходский совет». Церковь помещается вверху и легко поддается православному распорядку; нет только росписей и иконостаса, но последний уже сооружается опытным художником но самоотверженной щедрости Великой Княгини Марии Павловны.

При этом храме молитвы существует и дом науки в виде Русской православной духовной Академии, которая пока функционирует в качестве пропедевтических курсов, формирующих первый студенческий кадр, а с января 1926 года перейдет на определенное академическое положение. Она помещается в нижнем этаже храмового здания, где живут студенты на полном иждивении (кроме одежды и обуви) и находятся аудитории. Весь строй спартански-аскетический. Студенты встают около 6 часов утра и слушают молитву духовника-схимника (Марка), а затем совершают утреню, литургию и всенощную, неся на себе все чтение и пение. Остальное утро и часть после обеда посвящаются чтениям. Стол сытный, но скудный. Трапеза в особом малом здании, расписываемом по церковному одним студентом, идет по монастырскому чину с чтением житий (студентами по очереди) и с непременным славословием препод. Сергия среди обеда. Кроме изготовления пищи особым русским поваром, – все прочие работы и хлопоты по подворью вне и внутри исполняются исключительно самими студентами, которые помогают по канцелярии, библиотеке и внешним сношениям (напр., полицейским, чрезвычайно ответственным). Студенты поглощены всякими занятиями до чрезмерности, тем более тяжкими, что не все они достаточно подготовлены к усвоению специальных богословских курсов и должны употреблять особые усилия, а у них нет ни лекций, ни книг – и все ограничивается записями профессорских чтений. При всем том ревность их горячая и усердие пламенное.

Принято лишь 30 человек, но если бы свободно открыть двери, то сразу явились бы сотни, которые настойчиво просят о приеме в Академию. Есть огромная жажда высшего духовного знания, и она посильно удовлетворяется.

Ректором состоит бывший Петроградский доцент епископ Вениамин (Федченков), проректором известный профессор С. Н. Булгаков, профессора – А. В. Карташев и С. С. Безобразов (он же и секретарь), а также молодой лектор П. Е. Ковалевский. Иногда приглашаются лекторы и для временных чтений; так, летом (в июле-августе) читали митрополит Киевский Антоний [Храповицкий] (4 лекции) и профессор Н. Глубоковский (сокращенный приспособленный курс в 10 лекций).

В целом, эта миниатюрная внешне, но родственная духовно Троицкая Лавра с Московскою Академией, горящая светом веры, благочестия и ведения препод. Сергия Радонежского.

Сему священному светильнику нельзя стоять под спудом – особенно в наше злое и темное время. К сожалению, никаких регулярных средств на содержание нет, и весь штат оплачивается весьма скудно, а некоторые (напр. А. В. Карташев) совсем не берут вознаграждения. Снабжают больше всего англичане, но случайно и не гарантируют постоянной поддержки. Парижская Академия наша крайне нуждается в прочной материальной помощи, и она должна получить ее от своих, так как всякая лепта в пользу ее будет благословенною жертвой на алтарь воскресающей России, дорогой, великой и спасительной вся [sis!] всего славянства».

В день преподобного Сергия Радонежского, 18 июля 1928 г., Глубоковский был избран почетным членом Братства преподобного Сергия при Св.-Сергиевском Православном Богословском Институте, о чем ему сообщалось в письме от 13 декабря 1928 г., подписанном старостой Братства К. П. Струве (в монашестве – архимандрит Савва, один из деятельных членов Типографского братства преподобного Иова Почаевского в Ладомировой, в Словакии)³¹³¹. По словам Глубоковского, он «потом поддерживал сношения со студентами, а они не оставляли случая выражать мне свои симпатии и непосредственно и письменно»³¹³².

В рецензии на вышедший в 1928 г. в Варшаве труд Глубоковского «Русское богословие в его историческом развитии и новейшем состоянии» профессор Богословского Института А. В. Карташев писал: «Молодому поколению не мешает знать, что в данном случае гидом его по дебрям богословских знаний является один из титанов старой суровой, но доблестной духовной школы, которая умела взращивать таланты. (...) Мы переживаем редкое в истории и опасное для культуры катастрофическое время прерыва исторических и бытовых традиций. Померкли живые образы недавнего прошлого; для молодежи стерлись и стали неизвестными даже самые их имена. Кошмарный кавардак событий последних полуторых десятков лет ослепил сознание своей болезненной яркостью и загородил дорогу к здоровому углублению памяти в более ценное прошлое. А без этой связи с прошлым, все равно невозможно надежное и последовательное строительство новой жизни и дальнейшей культуры, богословской, в частности. Да послужит же, в особенности русской молодежи, эта книжка проф. Глубоковского золотым мостиком через нынешний исторический ров от настоящей заинтересованности мудростью Русской Православной Церкви к благородному и прекрасному прошлому ее богословской науки»³¹³³.

Осенью 1928 г. Глубоковский заезжал в Париж на обратном пути из Швеции, где читал лекции в Упсальском университете по приглашению архиепископа Н. Сёдерблома. 16 октября 1928 г. в заседании Совета Св. Сергиевского Института решено было просить Глубоковского прочесть в течение октября для студентов I и II курсов о Послании к Галатам по 6 часов в неделю сводными лекциями, а с 1 ноября до отъезда Глубоковского для студентов II курса введение к Посланию к Евреям³¹³⁴. Более лекций в Институте Глубоковский не читал. В заседании Совета 5 ноября 1929 г. по предложению председателя Совета протоиерея С. Н. Булгакова было решено отметить 40-летие научной деятельности H. H. Глубоковского, поместив в очередном номере журнала «Православная мысль» «приветствие Юбиляру от имени Богословского Института и по возможности портрет его», что и было исполнено. Второй выпуск «Православной мысли» вышел в 1930 г.³¹³⁵ «Православный Богословский Институт в Париже с его большею частию молодыми преподавательскими силами, счастлив иметь в своем составе, в качестве участника в преподавании, благожелательного друга Николая Никаноровича Глубоковского», – говорилось в приветственной статье, кратко очерчивающей научную биографию юбиляра. В ней подчеркивалось, что помимо фундаментальных научных трудов, профессор Глубоковский «по собственной инициативе» высказывается также о злободневных вопросах церковной политики. «Под строгой его наружностью всегда бьется горячее сердце, переполненное трогательной до стыдливой сентиментальности и бурной до негодующей ревности, сыновней любовью к своей русской православной церкви, к родному смиренному духовенству, к своему многострадальному народу, ко всему заветному русскому. Это патриот ломоносовской складки, просвещенный, знающий свет, но знающий и себе, всему русскому цену (...) Все мы верим, что Провидению угодно наше настоящее скитальчество по всему свету обратить «не к смерти, но к славе Божией», т. е. к расширению вселенской миссии Православия. Пребывающий с нами в нынешней русской диаспоре H. H. Глубоковский делает для этой миссии едва ли не более, чем кто-либо из всех русских. Авторитетное слово возглавителя русского богословия, которому всегда обеспечен резонанс в инославном ученом и иерархическом мире, благодаря и его личным связям, уже давно поет гимн православию в иностранной печати, со времени опубликования H. H. Глубоковским трактата «Православие по его существу» в американском «The Constructive Quarterly» (1913). Тот же авторитетный голос старейшего русского богослова звучит громче других в многочисленных статьях на европейских и славянских языках по вопросу о примирении и единении христианских исповеданий, оживленно трактуемому на ряде между вероисповедных конференций, к неизменному участию в коих приглашается профессор Глубоковский. Его голос является руководящим и в живом вопросе взаимоотношений англиканства с православным Востоком. Как декан среди молодежи, почтительно выслушивается H. H. Глубоковский и в более интимных конференциях богословов разных исповеданий. Не может укрыться град, стоящий на верху горы...»³¹³⁶. В том же номере «Православной мысли» помещена статья Глубоковского «Христово уничижение и наше спасение», а ранее, в первом выпуске (1928 г.), – статья «Бог−Слово». По предложению А. В. Карташева в заседании Совета 14 ноября 1933 г. решено было послать Глубоковскому приветствие от имени Института по случаю исполняющегося его 70-летия. В сентябре 1935 г. Глубоковский в последний раз был гостем Сергиевского подворья. Он был избран почетным членом Св.-Сергиевского Института и принял участие в заседаниях Совета 17 и 19 сентября, в тот же день (19-го) состоялась братская трапеза в его честь³¹³⁷. Но одной из главных целей его приезда в Париж (как можно предположить из письма о. С. Н. Булгакова Г. В. Флоровскому) была встреча Николая Никаноровича с митрополитом Евлогием. «Здесь злоба дня – поездка владыки на Балканы по приглашению п[атриарха] Варнавы, легатом которого является H. H. Гл[убоковский]. Кажется, до сих пор владыка этого вопроса еще не разрешил»³¹³⁸, – писал о. С. Н. Булгаков. Очевидно, Глубоковский приглашал митрополита Евлогия принять участие в Совещании по вопросу об установлении мира и единства в Русской Православной Церкви за границей. После того, как с 1930 г. патриарх Варнава возглавил Сербскую церковь, Глубоковский ежегодно в летнее время гостил в его дворце в г. Сремски Карловци. По воспоминаниям митрополита Серафима (Лукьянова), патриарх Варнава «очень часто» приглашал Глубоковского к себе и «беседовал с ним наедине о нашем печальном церковном расколе»³¹³⁹. Перед поездкой в Париж в 1935 г. Глубоковский также был в Сремских Карловцах, где 8 сентября участвовал во встрече патриарха Варнавы и представителей Болгарской церкви (митрополита Стефана и протоиерея Д. Андреева). Совещание русских иерархов состоялось в Сремских Карловцах под председательством патриарха Варнавы в октябре – ноябре 1935 г. В нем приняли участие митрополиты Евлогий (Георгиевский), Феофил (Пашковский) и архиепископ Анастасий (Грибановский), но поставленной цели оно достигло лишь формально³¹⁴⁰.

H. H. Глубоковский состоял в переписке с преподавателями Св.-Сергиевского Богословского Института, посылая им в дар свои труды (как и в библиотеку самого Института) и получая таковые от них. «Достолюбезнейший о. Киприан, – писал Николай Никанорович 25 января 1934 г. – Сердечно благодарю Вас за присланные труды, столь важные по предмету и разработке. Помоги Вам Господь! Прошу Ваших молитв о моей 70-летней старости. Ваш Н. Глубоковский. Sofia. Духовная Академия»³¹⁴¹. А по поводу обвинений о. С. Булгакова в «софианской ереси» Глубоковский писал ему в декабре 1935 г.: «От кого-то я получил Вашу отповедь и просмотрел. Мне кажется бесполезным спорить со слепыми о цветах. В таких условиях я бы просто привел инвективы супостатов и вопреки сему кратко и точно формулировал свои основные тезисы, не входя в полемику, ибо такое опровержение не есть принципиальное оправдание, поскольку само свидетельствует о некоторой смущающей спорности. А организацию общебогословского протеста я считаю необоснованной и неполезной»³¹⁴².

По поводу деятельности Института Глубоковский дважды выступал в печати. Историю появления второй заметки³¹⁴³ он комментировал так: «Статья эта напечатана тут по-русски вопреки моим намерениям и без моего ведома, ибо – по формальной просьбе инспектора Богословского Института проф. С. Н. Булгакова и проф. С. С. Безобразова (о. Кассиана) – она предполагалась и написана исключительно для Англии (где Институт больше всего собирал средств для своего существования), но по-английски появилась лишь потом в весьма неточном переводе»³¹⁴⁴. Высказывая о достаточно хорошо знакомой ему деятельности Богословского Института «свое убежденное слово», Николай Никанорович упомянул, что после уничтожения большевиками в России всех духовных школ, это – «единственный его [русского православия] светильник во всем мире (...) хранитель и продолжатель русского богословского знания». Он подчеркивал сродство Института с Московской духовной академией, подобно ей, находящегося «под духовным водительством преподобного Сергия»³¹⁴⁵. Главное и принципиальное отличие Института от православных богословских факультетов (которых на начало 1930-х гг. существовало в Европе лишь пять – в Афинах, Софии, Варшаве, Бухаресте, Кишиневе) Глубоковский находил в том, что последние «культивируют рационально-научную сторону, не связывая ее органически с церковными стихиями, которые бывают лишь привходящими для учащихся по их личному желанию», в то время как Богословский Институт «оказывается единственным показателем нормального православно-богословского ведения»³¹⁴⁶. Для Глубоковского, исповедовавшего в качестве основного методологического принципа – «1) верою 2) разумеваем», – эту «нормальность» составляло ежедневное участие студентов Института «в богослужении и богопознании, когда первое бывает просвещенно разумным, а второе благоговейно церковным»³¹⁴⁷. Николай Никанорович также подчеркивал, что Институт «насущно служит нуждам междуцерковного единения. Тут его значение не национально-конфессиональное, а общехристианское и потому международное»³¹⁴⁸.

8 апреля 1937 г. в заседании Совета Св.-Сергиевского Института было сообщено о кончине почетного члена Богословского Института профессора Н. Н. Глубоковского, причем датой кончины указывалось не 18, а 19 марта. Почтить память великого ученого решено было на открытом собрании Института, назначенном на 20 апреля, с докладами и воспоминаниями выступили А. В. Карташев, о. Г. В. Флоровский, о. Н. Н. Сахаров, о. И. Ктитарев, И. В. Никаноров и Ф. И. Бокач³¹⁴⁹. Год спустя по решению Совета Института в годовщину смерти H. H. Глубоковского (также 19 марта) была отслужена панихида.

Репутация Глубоковского как «большого друга» митрополита Евлогия еще более укрепилась после его весьма определенных заявлений в печати, сделанных по поводу произошедшего в 1926 г. т. наз. раскола на «карловчан» и «евлогиан» и послания митрополита Сергия (Страгородского) от 14 июля 1927 г. с требованием к заграничному духовенству дать подписку о лояльном отношении к советской власти. Точка зрения Глубоковского отчасти изложена в статье «Расколътъ в руската загранична църква»³¹⁵⁰. Появление этой заметки сам он объяснял так: «Редактор названного еженедельного журнала прот. Петр Тулешков († 1930, VII, 27 (14) – среда) при случайной встрече со мною на улице – просил меня высказаться по поводу волновавших общество постановлений Карловацкого «собора»³¹⁵¹, но я, далеко не все зная и чуждаясь газетной работы, ограничился общими замечаниями и передал это поручение о. протопресвитеру Георгию Ивановичу Шавельскому, сообщив ему некоторые документы (напр., указ из Московской патриархии, опубликованный в статье) и свои соображения. О. Георгий охотно и быстро исполнил эту задачу, а я всецело одобрил его редакцию, внесши лишь маленькие поправки. Но потом о. протопресвитер Шавельский и протоиерей Георгий Степанович Голубцов явились ко мне и настойчиво предложили, чтобы – в виду важности дела и для наибольшей авторитетности – статья была напечатана за моим именем в форме интервью со мною. Я уступил этим принципиальным соображениям и сейчас же «приспособил» изложение к новым условиям, изменивши и вставивши несколько фраз, а потом о. Г. И. Шавельский сделал еще некоторые поправки. В таком виде статья и напечатана в журнале за подписью Т. (т. е. Тулешков)»³¹⁵². Обширные выдержки из этой статьи приведены протоиереем Ф. И. Титовым (профессором Белградского университета, а в прошлом КДА) в журнале «Утренняя Заря», выходившем в Сердоболе³¹⁵³. Сославшись на указ от 22 апреля (3 мая) 1922 г. № 349, Глубоковский сказал следующее (далее мы приводим текст по статье Титова): «м. Евлогий назначен управляющим всех заграничных русских церквей, и ему предложено представить соображения о порядке, по которому должны управляться эти церкви вместо карловацкого управления. В указе определенно говорится только о приходах, и, следовательно, за границею предполагается только одна русская епархия, подведомственная исключительно м. Евлогию. Отсюда ясно, что все прочие русские иерархи живут в епархии м. Евлогия и должны ему подчиняться. Если бы м. Евлогий доселе по каким-либо соображениям не воспользовался предоставленным ему правом, то это еще не значит, что он не может воспользоваться им теперь. Так, напр. сейчас епископы, живущие в его епархии и канонически ему подчиненные, составили собор, который должен быть только совещательным органом при митрополите, но который вместо того начал с необыкновенною быстротою и чрезвычайным легкомыслием категорически решать серьезные вопросы и диктовать свою волю самому м. Евлогию. Тогда м. Евлогий признал необходимым напомнить подчиненным ему архиереям границы их прав и их действительное полномочие. А епископы ответили на это каноническое действие своего митрополита определением: дать м. Евлогию месячный срок для размышления и покаяния! – Нас, мирян, много не интересует исход происходящего конфликта. Все шансы на то, что победа останется на стороне м. Евлогия, который уполномочен самим святейшим патриархом и его синодом управлять русскими заграничными церквами. Заметим только, что члены «собора», большинство которых, согласно упомянутому патриаршему указу, находятся под судом, только с помощью лукавых толкований и разных хитростей могут апеллировать к каноническим правилам и никогда не могут доказать того, что они имеют право составить какой-то «собор». История христианской церкви не знает примера, когда бы архиереи, оставившие свои епархии, а в данном случае даже никогда и не занимавшие кафедр, – ибо большинство членов «карловацкого собора» или суть бывшие викарные епископы, или же получили сан в беженстве, – могли в чужой епархии составить собор, решать вопросы вселенского характера и диктовать свою волю правящему архиерею.

Вопрос с м. Платоном [Рождественским. – Т. Б.] еще более сложен. Он в Америке борется с большевиками. Он сюда нарочито прибыл для того, чтобы получить от своих собратьев моральную поддержку в труднейший момент своей борьбы с большевиками, когда американский суд передал его кафедральный собор и архиерейский дом живоцерковному «митрополиту» Кедровскому. А карловацкий «собор» вместо того, чтобы помочь м. Платону, начал расследовать, насколько он признает «русский заграничный архиерейский собор и синод», вполне ли подчиняется ему и пр. Вследствие этого м. Платон оставил «собор»... Когда был здесь, в Софии, этот старейший по времени возведения в сан митрополита иерарх русской церкви, обладавший, как мы убедились в том, великим государственным умом и редкою наблюдательностию, то выражал свою глубочайшую скорбь, по поводу крайне ненормального состояния русской церковной жизни заграницей. В своей речи, обращенной ко всему множеству русских, собравшихся для выражения ему своего уважения, он также с великою скорбью говорил о святошестве и даже о распутинстве, которое и здесь проникло в русскую церковную жизнь и разъедает ее...

«Карловацкий собор», сказал в конце проф. Глубоковский, вызвал величайший раскол, почти даже величайшую смуту и среди архиереев и, конечно, в среде паствы. В сущности это и должно было случиться, и мы давно ожидали, что так должно было дело закончиться. Наблюдая русскую заграничную церковную жизнь, мы в ней видим, к своему изумлению, порядки, противные всем божеским, каноническим, и человеческим, природным законам. Согласно соборному началу, которым должна руководствоваться православная церковь в своей жизни, епископат силен единением со своею паствою. Тот архиерей силен, который опирается на имя Господне, а не на свой личный авторитет, который действует в согласии с объединенным около него клиром и мирянами. Не обращая никакого внимания на то, что теперешняя русская заграничная паства представляет из себя сознательную интеллигентную массу, русские епископы за границею, как это мы видим здесь, в Болгарии, стремятся деспотически управлять церковью, совершенно игнорируя и клир и мирян. Подобный абсолютизм может быть весьма опасен для церкви, как то и показал сейчас «карловацкий собор»...»³¹⁵⁴. Глубоковский был причастен и к публикации другой статьи – «Карловацката смутня», появившейся за подписью «Сообщено А. А.»³¹⁵⁵. «А. А.» – это бывший Северо-Американский архиепископ Александр (Немоловский), в 1926 г. назначенный митрополитом Евлогием в Брюссель. Он переслал Глубоковскому постановление собора Северо-Американских иерархов от 9−10 сентября 1926 г. «против Карловацких резолюций» (т. е. решений Архиерейского Собора РПЦЗ). По словам самого Глубоковского, о. Г. И. Шавельский «переработал его в специальную статью», Глубоковский «немножко изменил», а затем о. Г. Ст. Голубцов передал все редактору еженедельника «Пастирско дело» о. П. Тулешкову, который «сократил ее, опустивши самые красочные конкретно-индивидуальные пассажи»³¹⁵⁶.

Имя H. H. Глубоковского и высказываемые им суждения по вопросам церковной жизни были авторитетны в широких кругах эмиграции. Профессор Ив. Ив. Лаппо писал ему 1 сентября 1926 г. из Праги: «Все, кого вижу, очень резко говорят о Карловацких «падших ангелах» (повод к последнему наименованию дает м. Антоний неудачным выражением своего послания). О Вашем выступлении в печати все отзываются с большим к Вам уважением и благодарностью. М. Евлогий, сколько я узнал, открывая пути для примирения, будет тверд и не уступит безумным начинаниям»³¹⁵⁷. О том, что к мнению Глубоковского относительно «раскола», произошедшего на Архиерейском Соборе летом 1926 г., «все чутко прислушиваются»³¹⁵⁸, писали и из Берлина, где главным камнем преткновения стал епископ Тихон (Лященко), назначенный Архиерейским Синодом правящим архиереем самостоятельной вновь учрежденной (указом Архиерейского Собора РПЦЗ от 1 июля/18 июня 1926 г.) Германской епархии и в связи с этим уволенный митрополитом Евлогием «от всех должностей» (как бывший его викарный епископ).

Другим свидетельством «близости» Глубоковского к «евлогианам» послужило его активное участие летом 1927 г. в спорах вокруг Свято-Николаевской церкви, бывшего русского посольского храма в Софии³¹⁵⁹. В 1922 г., когда большевики (при покровительстве тогдашнего Болгарского правительства А. Стамболийского) пытались захватить здания Русской дипломатической миссии и храм, русский посланник в Болгарии по предписанию Совета послов передал храм приходу, который при необходимости мог на законном основании отстаивать здание храма, каковые прецеденты уже имели место в других странах. Настоятелем храма с мая 1921 г. был епископ Лубенский Серафим (Соболев)³¹⁶⁰, одновременно являвшийся епархиальным архиереем. Сложность ситуации заключалась в том, что епископ Серафим, назначенный в Болгарию в 1921 г. самим митрополитом Евлогием, после церковного «раскола» в 1926 г. перешел в каноническое подчинение Архиерейского Синода РПЦЗ.

Часть прихожан обвинила епископа Серафима в том, что «храм остался без приходской организации, перейдя без всякого законного основания в единоличное управление Еп. Серафима», это явилось причиной «прогрессирующего разрушения прихода»³¹⁶¹, разделений и споров, все чаще попадающих на страницы печати³¹⁶², а также тяжелого финансового положения прихода, отражающегося на состоянии храма. Одной из таких «скандальных» для газет и соблазнительных для прихожан тем были совершавшиеся с февраля 1927 г. по благословению епископа Серафима или им самим торжественные молебны о здравии Царской Семьи (причем иногда в те же дни, что и панихиды по Тем же Лицам в соседней митрополичьей болгарской церкви). Инициатором молебнов был проживавший в Болгарии (в 1925−1931 гг.) бывший духовник Императрицы (в 1909−1910 гг.) архиепископ Полтавский Феофан (Быстров), до конца своих дней не веривший в гибель Императора и Царской Семьи³¹⁶³.

Частное собрание прихожан (24 июля 1927 г.), на котором присутствовало 147 человек, постановило ходатайствовать перед митрополитом Евлогием «о восстановлении его юрисдикции над Русским посольским храмом в Софии»³¹⁶⁴. При этом подчеркивалось, что собрание «по принципиальным соображениям не желало вступать и не вступало в обсуждение вопроса о распре иерархов между собою, а обращение к М. Евлогию явилось вынужденным актом, так как оно явилось единственным способом установить законный порядок церковно-приходской жизни в виду упорного сопротивления Еп. Серафима и Архиерейского Синода»³¹⁶⁵. В опубликованных в сборнике материалах подчеркнем один принципиально важный момент – характеристику церковного раскола за границей как «распри иерархов между собою». H. H. Глубоковский не только присутствовал на этом собрании, но был одним из семи докладчиков. Поскольку прочитанный им доклад отражает взгляды не только по данному частному вопросу, но и позицию в отношении «раскола» или «распри иерархов между собою», приводим его полностью:

«К словам А. А. Эйлера³¹⁶⁶ я должен сделать несколько пояснений:

1) В 1921 г. указом Святейшего Патриарха № 424 и особыми письмами Митрополита Вениамина на имя Патриарха Тихона и Митрополита Евлогия последнему, без его просьбы и ведения, канонически легально и юридически безоговорочно было передано ВСЕ управление Заграничными Русскими Церквами (посольскими и приходскими), находившимися до тех пор в прямом ведении Митрополита С.-Петербургского (потом Петроградского), – в том числе, конечно, и Посольской церковью в Софии.

2) Отселе заведывание всеми этими церквами, – значит, и нашею Софийскою – составляет не только неоспоримое право, но и непременную обязанность Митрополита Евлогия, который ни в коем случае не может от нее освободиться или уклониться. Посему, например, в письме ко мне от 14/27 июня 1927 года он – в виду создавшихся катастрофических осложнений – выражает готовность взять нашу Св. Николаевскую Церковь в свое непосредственное ведение, если будет на то и соизволение болгарских церковных властей.

3) Восстановление такой канонической юрисдикции Митрополита Евлогия я считаю не только законным, но и жизненно-плодотворным. Митрополит Евлогий известен как энергический устроитель церковной жизни на Западе на основании церковных норм и в согласии с требованиями и нуждами нашей беженской жизни. Им организовано множество приходов при активном участии верующих, с устройством благотворительных и просветительных учреждений (братств, сестричеств, касс и т. п.). Он приобрел в самом Париже огромный, совершенно изолированный участок (93. Рю де Криме) и устроил там подворье имени Преподобного Сергия с прекрасным храмом (на который столь много пожертвовала и собрала Великая Княгиня Мария Павловна), а также учредил там Духовную Академию с достаточным штатом преподавателей и значительным количеством студентов, которые являются стипендиатами с полным обеспечением квартирою и содержанием. На все это (также и на амбулаторию в Подворье) требуются большие средства, и их изыскивает Митрополит Евлогий или дают ради него. Церкви Франции (не исключая бывшей Посольской на рю Дарю, 12) много, иногда всецело, обязаны Митрополиту Евлогию и спасаются его авторитетом. Когда при Эррио французское правительство признало большевиков – ни одна русская церковь не попала в лапы последних, а вот мы здесь беспечно хозяйничаем с нашей Святыней и, эксплуатируя эгоистически, ничем не обеспечили ее от крадущегося вора.

Я убежден, что восстановление у нас канонической власти Митрополита Евлогия будет благословенным и опять даст нам достойных пастырей, которые, по примеру Св. Апостола Павла (Ср. 2Кор. 12:14), будут искать не своего, но своих, каких здесь столь усердно разгоняют и владычными отлучениями и прислужническими заушениями... Слишком уж у нас пахнет возрожденной, а может быть, худшею распутиновщиной³¹⁶⁷.

В виду этого предлагаю достопочтенному собранию следующую резолюцию: «В виду того, что неоднократные ходатайства многочисленных прихожан перед Епископом Серафимом и Архиерейским Синодом в Сремских Карловцах об устранении условий, нарушающих мирное течение церковной жизни, и о введении законного порядка в русском храме, неизменно оставлялись без уважения, а между тем в интересах общенациональных и религиозных русские люди в Софии не могут оставаться безразличными перед лицом морального и материального упадка нашего храма, являющегося в единоверной Болгарии памятником былой славы Руси Православной, признать необходимым обратиться к Управляющему всеми прежними заграничными русскими Церквами Высокопреосвященному Митрополиту Евлогию с ходатайством о восстановлении им своей бесспорно канонической юрисдикции над русским посольским храмом в Софии, подлежащим согласно закону ведению Петроградского Митрополита, прерогативы которого были переданы убитым большевиками Петроградским Митрополитом Вениамином Митрополиту Евлогию, и передача эта была санкционирована Святейшим Патриархом Тихоном""³¹⁶⁸. Резолюция эта, принятая собранием большинством против двух голосов, вполне определенно характеризует позицию Глубоковского по вопросу об отношении к «расколу». Поскольку решение вопроса о храме требовало согласования с Болгарским Синодом и митрополитом Софийским Стефаном, в епархии которого находился посольский храм, на Глубоковского была возложена миссия доложить митрополитам Евлогию и Стефану ходатайство собрания и дать все необходимые разъяснения. Это предложено было сделать во время открывавшейся вскоре Лозаннской конференции, где намеревались присутствовать оба иерарха.

Названная конференция проходила с 2 по 21 августа 1927 г. На обратном пути из Лозанны Глубоковский посетил Париж, остановившись, как всегда, на Сергиевском подворье. Помимо обсуждения вопроса о русском храме в Софии, он принял участие в «совещании по церковным вопросам в связи с полученными от митрополита Сергия (Страгородского) распоряжениями»³¹⁶⁹. Речь шла об указе от 14 июля 1927 г. на имя митрополита Евлогия с требованием к духовенству дать письменные обязательства не допускать в своей общественной, в особенности же церковной деятельности ничего такого, что может быть принято за выражение нелояльности к Советскому правительству. В случае непринятия этого обязательства или нарушения его духовенство подлежало увольнению из состава клира Московской Патриархии. Совещание происходило под председательством митрополита Евлогия на rue Daru, 12, в квартире настоятеля Александро-Невского собора протоиерея Иакова Георгиевича Смирнова в понедельник 29 августа³¹⁷⁰. Обсуждение продолжалось до поздней ночи, успела высказаться только часть присутствовавших. Для составления окончательного ответа на послание митрополита Сергия было созвано второе совещание в том же составе, но Глубоковский в нем уже не участвовал. Примечательно, что в тот же день (29 августа) в газете «Последние новости» (№ 2350) помещена статья «Софийская распутинщина», излагающая историю вокруг Никольского храма в Софии; в ней упоминалось и о полномочиях, данных H. H. Глубоковскому собранием прихожан Св.-Никольского храма.

Отдельное мнение самого Глубоковского (в тезисном изложении Г. П. Струве) о послании заместителя Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия появилось на страницах газеты «Россия» (выходившей в Париже под ред. П. Б. Струве)³¹⁷¹ и в газете «Возрождение». Статья в «Возрождении» начиналась с упоминания о факте личного знакомства Глубоковского и митрополита Сергия в бытность того ректором СПбДА и о принесенном митрополитом Сергием всенародном покаянии по поводу своего пребывания в «Живой церкви», а далее говорилось: «По поводу нынешних действий Мит. [sic!] Сергия по легализации церкви H. H. Глубоковский говорит: Митрополит Сергий предпринял эту меру, т. е. легализацию, как необходимую по обстоятельствам времени для организации Церкви.

Мы не можем судить здесь, но должны считаться с совершившимся.

Многие высказывают резкое осуждение Митрополиту Сергию. Я никогда не был особенно высокого мнения о политических достоинствах Мит. Сергия. Но то, что им сделано сейчас, сделано для пользы Церкви.

Это, по мнению Митрополита Сергия, нужно для самой русской Церкви, которая не может оставаться в прежних условиях – ни в царских, ни послереволюционных. К царским условиям вернуться нельзя: их нет; да и нежелательно, так как там была подневольность. Новые же условия ее убивают.

Может быть и ультимативно, но Мит. Сергий молит: не мешайте нам. От нас он требует лояльности, а сам дает больше: обязывается благожелательством, что для нас, конечно, неприемлемо.

Церковь сообразуется с обстоятельствами и претворяет их в церковном духе. Что касается канонической законности, то вспомните слова В. В. Болотова: «что полезно Церкви, то и канонично». А каноны повелевают следовать за политическим строем страны. В этом оправдание автокефалий, лишь бы они не были получены насильственным порядком. Легализация же необходима во имя Церкви, ради Церкви.

Что же касается подписи, то, конечно, ее дать невозможно, как вообще никакой подписи не нужно.

Отказаться от борьбы за христианские моральные идеалы было бы бесчестно.

Отказаться от борьбы за христианские моральные идеалы в частной и общественной жизни – это самоубийство. Борьбу мы должны продолжать: отказ от нее был бы отказом от христианства, а оно должно преобразить и частную и общественную жизнь. Неужели можно примириться с комсомолом, например? Церковь должна и будет бороться с ним, вести борьбу за христианские начала»³¹⁷². В газете «Последние Новости» в передовой статье «Церковь и Зарубежье», посвященной посланию митрополита Сергия и посланию иерархов, заключенных в Соловках, отмечалось, что «В этом отношении наиболее справедливо отозвался о послании митр. Сергия проф. Н. И. Глубоковский»³¹⁷³.

Глубоковский покинул Париж 22 сентября 1927 года. По возвращении в Софию он получил письмо епископа Серафима (Соболева), в котором содержался вопрос о том, кого он признает над собой (до возобновления нормальной жизни в России) законной Высшей церковной властью – Митрополита ли Евлогия или Собор Русских Епископов за границей и его исполнительный орган – Русский Архиерейский Синод. «Если Вы не дадите мне прямого ответа, или же совсем не пожелаете мне ответить, то я буду считать, что Вы не признаете над собою Собора Русских Епископов за границей и Русского Архиерейского Синода высшею Каноническою Властью». На письме имеются две пометы Глубоковского. Первая: «Получено 1927, X, 11 (вторник) в 14¼ ч. дня. Ответа не дано и не будет. Н. Глубоковский» и вторая: «1927, X, 14 (1) пятница – в 7 ч. вечера приходил ко мне на квартиру человек и подавал мне письмо со словами: «пакет от Владыки», но я его не взял и просил передать, что я никаких пакетов от Владыки не принимаю. Н. Глубоковский».

Не менее шумный резонанс в связи с рассматриваемым нами вопросом имела публикация в 1929 г. в американской газете «Свет» (№ 39, 26 сентября) заметки протоиерея В. И. Демидова о том, что «собой представляет проф. H. H. Глубоковский», в которой он воспроизводил «письмо, полученное со святого Афона», содержащее «свидетельское показание, данное под присягой», что «Митрополит Евлогий, совместно с проф. Глубоковским, находящимся в Болгарии, с 1922 года, а может быть и раньше, посылали Патриарху Тихону докладные записки и проекты по делам заграничной русской церкви через большевиков», причем эти послания были «направлены против Митрополита Антония и возглавляемого им собора русских Епископов и заграничного Синода русской церкви». Посредником служил сокурсник митрополита Евлогия по МДА Е. К. Апостолиди-Костанда, всю переписку митрополита Евлогия и Глубоковского передававший «в советский политический центр (или представительство) в Вене, откуда она направлялась Патриарху Тихону в Москву чрез особого советского курьера и вручалась Патриарху Тихону под расписки, которые тем же путем возвращались в Афины Костанде, причем на конвертах имелись печати советских учреждений».

В мае 1925 г. греческий подданный, директор русской гимназии в Афинах Е. К. Апостолиди-Костанда неожиданно покончил жизнь самоубийством, перерезав себе горло. Среди бумаг Костанда и были якобы обнаружены письма к нему митрополита Евлогия и Глубоковского «числом до 50» за 1922−1925 гг., «подлинные расписки Патриарха Тихона о получении докладов и проектов указанных лиц, с советскими печатями на конвертах». В. И. Демидов обещал «еще вернуться к этому делу, когда со святого Афона получит подробные сведения и справки». Однако продолжения не последовало. Заметка Демидова была перепечатана в ряде заграничных русских газет (по выражению Глубоковского, «антонианских»), включая официальный орган Архиерейского Синода РПЦЗ «Церковные ведомости»³¹⁷⁴.

Итак, сообщенные факты сводились к следующему:

1. Митрополит Евлогий «совместно» с Глубоковский с 1922 по 1925 гг. посылали письма Патриарху Тихону.

2. Эти письма были направлены против митрополита Антония и возглавляемого им Архиерейского Синода и Собора РПЦЗ.

3. Переписка велась через Е. К. Апостолиди-Костанда и советские учреждения.

Эти факты Глубоковский опроверг в печати. 21 февраля 1930 г. он направил письмо в редакцию газеты «Возрождение», опубликованное лишь 24 марта под заглавием «Ответ на клевету»³¹⁷⁵. По свидетельству Глубоковского, «Ответ» напечатали «исключительно по особому участию» его академического ученика И. В. Никанорова, сотрудника газеты «Возрождение», с которою у самого Глубоковского не было «никаких связей»³¹⁷⁶. Более «пространно», но «со многими опечатками и искажениями»³¹⁷⁷ письмо Глубоковского опубликовано в чикагском журнале «Наш путь», выходившем под редакцией протоиерея А. М. Вячеславова (вероятно, не без посредничества племянника Глубоковского протоиерея К. В. Попова, к тому времени переехавшего в США). Приводим часть «Ответа» Глубоковского, непосредственно касающуюся предъявленных ему «обвинений»: «С тех пор прошло слишком достаточно времени. Я был уверен, что сам автор, или Митрополит Антоний, хорошо знающий истинное положение, по долгу чести разоблачит эту «клятвенную» мистификацию, но... первый упорно молчал, а второй, при участии своего секретаря Е. Махароблидзе, усердно распространяет эту темную клевету в единомышленных органах под вызывающими заглавиями и с недостойными комментариями, особенно по адресу владыки Евлогия. (...) Я долго ждал и, потеряв всякую надежду на всех вышепоименованных «деятелей», вынужден теперь констатировать следующее: Мне документально известно, что митр. Антоний, со свойственной ему бесцеремонностью и устно и письменно везде поносит меня самым неприличным, – но для него обычным – образом, а ведь именно за время 1921−1925 гг. у меня сохранилось много его собственноручных писем ко мне, где им решительно выражаются совсем иные чувства в отношении меня, как и на Никейских торжествах в Июне – Июле 1925 года, и мы были в Англии вместе и после сего мирно встречались в Париже, причем я не принимал никакого участия в случайно состоявшемся там диспуте против него – по поводу неправильного понимания им одного догматического вопроса. Осенью же 1925 года мы опять одновременно присутствовали в Хоповском монастыре – в Сербии – на общестуденческой русской конференции: на ней митр. Антоний был почетным председателем, умиленно превозносил ИМКУ и торжественно благословлял проф. В. В. Зеньковского на продолжение служить ей.

До конца 1925 г. еще не было формального раскола в нашей заграничной церкви и, следовательно, не было самого объекта для многих мнимых «партизанских» донесений в Москву против митр. Антония и в пользу митр. Евлогия, когда оба они одинаково участвовали в высшем церковном управлении заграницей, и несли равную – второй, пожалуй, большую – ответственность. С митр. Евлогием я впервые встретился заграницей в Июне 1922 г. в Берлине, но адресованный на его имя подлинный патриарший документ о роспуске Карловацких церковных учреждений я увидел и скопировал для себя только в Лондоне в июне 1925 года, а в это время г. Костанди (!) уже месяц не было в живых. До тех пор я имел об этом патриаршем акте смутные и спорные сведения. У меня не было ни малейшей возможности сноситься с Святейшим Патриархом Тихоном, да я и не смел бы обременять его в столь трудное время, а лично мы были почти совсем не знакомы – встречались всего 4−5 раз по служебным, официальным делам. Лишь однажды, в Феврале 1924 года я пробовал непосредственно апеллировать к нему довольно обширным докладом, но это было сделано не через Апостолиди и не чрез Вену, и, к сожалению, осталось безуспешным, а по содержанию направленной в пользу митр. Антония апологией пред патр. Тихоном³¹⁷⁸.

В мае 1924 г. сам митр. Антоний, подписавшийся как «душевно преданный» мне, двумя открытками просил меня донести Святейшему о его поездке в Палестину, но я не мог этого исполнить, при всем моем желании.

С г. Апостолиди я был знаком еще по студенчеству в Моск. Д. Академии и в эмиграции – по его настойчивой инициативе – переписывался с ним лишь по делам Прав. Палест. Общества, от чего не мог и не имел права отказаться, ибо – за исчезновением председателя, не дававшего о себе никакой вести из заграницы – я однажды исправлял эту должность и после законного замещения ее академиком проф. Ф. И. Успенским был товарищем Председателя Палестинского Общества, в каковом звании и оставил Россию в авг. 1921 г. Как же теперь квалифицировать присягу-клятву ее совершителей и поощрителей. Прибавляю еще, что «БРАТСТВО РУССКИХ ОБИТЕЛЕЙ КЕЛЕЙ ВО ИМЯ ЦАРИЦЫ НЕБЕСНОЙ НА АФОНЕ» в официальном письме от 21 янв. 1930 г. за № 108 с гневом и досадою отвергает АФОНСКОЕ ПРОИСХОЖДЕНИЕ упомянутого выше клеветнического письма»³¹⁷⁹.

Итак, оценив публикацию о. В. И. Демидова в целом как клеветническую «мистификацию», Глубоковский подтвердил лишь факт своей переписки с Апостолиди по делам Палестинского общества. Относительно же переписки Глубоковского с митрополитом Антонием в 1921−1925 гг. и возможных путей переписки с Патриархом Тихоном можно добавить, что Глубоковский писал митрополиту Антонию еще из Финляндии, предлагая в одном из писем надежный способ нелегальной доставки корреспонденции в советскую Россию: «Если у Вас нет других путей к патриарху, то посылайте через Валаамского инока Гавриила, который обещал доставить и ответы из Москвы. Он в Риге и адрес его так: Latvija. Riga. Jekabucalsta [sic!] iela, № 1, dj. 15. Mazitajs Gaur. Smirnovuis».

В своей автобиблиографии, коснувшись истории, поднятой о. В. И. Демидовым, Глубоковский писал: «Характерно для Антонианских влияний и настроений в приверженцах митр. Антония письмо от 1930, IV, 4 из Марселя, полученное мною в Софии 1930, IV, 8 (III, 26) следующего содержания: «профессору духовной академии в Софии, H. H. Глубоковскому. Милостивый Государь! В «нашей» Парижской газете «Возрождение» № 1756, от 24 Марта сего года, есть Ваше письмо в редакцию, под заголовком «Ответ на клевету». Эту свою статью вы начинаете просьбой к редактору дать Вам возможность разъяснения по одному «литературно-этическому» вопросу. Хорошо, что к Вашим услугам имеются те редактора масоны, которые обслуживают врагов национальной России на их газетном фронте, а вот у нас, русских людей, не продавших своей шкуры, такого удобства нет, поэтому я пока ограничиваюсь этим письмом, считая его открытым. Я не буду разбираться, что и как Вам писал в газете «Свет» Г. Демидов, ибо не читал этого, но скажу, что в этой своей статье Вы не клевету опровергаете на Вас, а изливаете таковую на высших представителей нашей зарубежной соборной церкви. Пишете ли Вы ее по своему почину или по заказу какого-нибудь союза в Париже – это безразлично. В дни моления всего христианства о проданной вами на зарез России, такой акт был необходим шайке международных разбойников, поработившей русский народ, как подспорье для проведения в среду английского духовенства христопродавца лжемитрополита Евлогия. Понося митрополита Антония, Вы упоминаете о перемене тех его хороших к вам отношений, которые были еще на Никейских торжествах. Здесь каждый теперь вам скажет, что и на этих торжествах вы продавали владыку Антония так же, как Иуда Иисуса Христа в саду Гефсиманском, в чем он, как человек слишком доверчивый, разобрался очень поздно. А что вы Иуда предатель не только митрополита Антония, но и всей нашей соборной церкви с ее зарубежной паствой, это доказывает кощунственно-клеветническая статья нашего, увы, писателя и вашего собрата масона А. Амфитеатрова, «Софийское церковное нестроение», написанная им по заказу из Парижа и по вдохновению от вашего описания ему этого «нестроения» с места, которое было [нрзб.], два года тому назад, на страницах той же масонской газеты «Возрождение», устраивающей писательские балы в Великий пост. В вышеозначенной своей гнусной клевете вы ставите своего отщепенца от православья, человека, показавшего своими поступками в Львове, еще в 1915 году, не совсем нормальные умственные способности, и после признания им, в 1926 году, советской власти законным правительством порабощенной России, что продолжается и по днесь, высшим иерархом нашей церкви. Этого идиота или бездушного зверя, это безразлично для утопленной им в крови России и русских людей, вы осмеливаетесь величать митрополитом!? Такая наглость может быть только у приказщиков [sic!] третьего интернационала, в каковом звании вы и состоите, как признающий и защищающий от «клеветы» расстригу Евлогия, которому ныне под стать не митрополичье одеяние, а арестантский халат с бубновым тузом. Не забывайте этого, господин профессор церковной лжи и клеветы, ибо и вас давно ожидает этот костюм, а там и хорошо намыленная русская без кавычек веревка, на которой пожелаю вам от души висеть рядом с вашим презренным Евлогием. Подай Вам, Господи! Вы оба это заслужили от России вполне. Капитан дальнего плавания и Георгиевский кавалер Тенисов. Ответ пишите до востребования в Марсель. Франция. J. Tenissoff». Я, конечно, не ответил на эту «ревность не по разуму и не по совести», ибо тут все с начала до конца ложно во всех подробностях: моя заметка послана в Париж из Софии 21 февраля 1930 г., а напечатана только 24 марта и притом исключительно по особому участию моего академического ученика Иоасафа Всеволодовича Никанорова, сотрудника газеты «Возрождения», с которою у меня нет никаких связей; А. Амфитеатрова совсем не знаю лично и никогда не имел с ним сношений даже телефонных или через посредников; ко всякому масонству отношусь с принципиальною отрицательностию и всех его приверженцев решительно осуждаю. Н. Глубоковский. София, 1931, III, 14 (1) – Суббота»³¹⁸⁰.

Наличие переписки Глубоковского с Е. К. Апостолиди-Костанда подтверждает одно из недавно опубликованных писем Апостолиди. В письме от 20 ноября 1923 г. из Иерусалима, адресованном некоему «M. M.», описывая положение Русской православной миссии в Иерусалиме, Апостолиди упоминал о письме к нему Глубоковского (которое Апостолиди также пересылал М. М.), «возмущающегося поведением Аполлинариев и Иеронимов, мнящих себя НАЧАЛЬНИКАМИ В ЧУЖОМ ПАТРИАРХАТЕ!..»³¹⁸¹. Епископ Аполлинарий (Кошевой) и архимандрит Иероним были назначены в Иерусалим митрополитом Антонием (Храповицким), первый с правами епархиального архиерея, второй начальником Русской миссии. Оба они проводили политику, направленную против Иерусалимского Патриархата (на территории которого находилась Русская миссия). Обострение отношений с Иерусалимским патриархом Дамианом крайне осложняло положение миссии и русских в целом в этом регионе. По словам Апостолиди, Патриарх Дамиан «никакой «временной русской духовной власти» [т. е. Архиерейского Синода в Сремских Карловцах], кроме Патриаршей [т. е. Патриарха Тихона] не признает...»³¹⁸². Поэтому Апостолиди просил своего корреспондента прислать с обратной почтой патриарший указ об удалении «этих деятелей» и назначении нового Начальника миссии, а также спрашивал, признает ли Святейший Патриарх Тихон «Русский Всезаграничный Архиерейский Собор» за власть, действующую от его имени. По словам Апостолиди, он послал Глубоковскому (которому по поручению Патриарха Дамиана пересылал его – патриарха – фотографию) «кое-какие сведения» и те же сведения пересылал «для руководства»³¹⁸³ своему корреспонденту. Это письмо Апостолиди свидетельствует также о наличии переписки со Святейшим патриархом Тихоном по делам Русской миссии в Иерусалиме. Письма пересылались через архидиакона Т. Фендыка в Донской монастырь с обратной распиской³¹⁸⁴. При этом сам Апостолиди давал весьма резкую характеристику беженцев-епископов, «покинувших свое стадо, спасших свои животы в чужой стороне, в которой производят беспорядок»³¹⁸⁵.

Таким образом, можно с уверенностью заключить только то, что переписка Глубоковского и Апостолиди имела место и касалась положения Русской Духовной миссии в Иерусалиме.

По нашему мнению, позиция Глубоковского в вопросе о «расколе» была весьма сдержанной... Со всею определенностью высказывая свое мнение, он в данном вопросе, как и всегда «старался держаться более в пределах научного эксперта и делового советника»³¹⁸⁶, нежели деятельного участника событий. Высказываясь принципиально в поддержку канонических прав митрополита Евлогия, формально Глубоковский не причислял себя к «евлогианам» и держался все-таки несколько в стороне. Думаем, что на его отношение к такому сложному явлению, как церковный «раскол» в эмиграции, влияло также личное отношение к митрополиту Антонию и митрополиту Евлогию, вынесенное им еще из России. У нас нет свидетельств о том, как отнесся Глубоковский к дальнейшему сближению митрополита Евлогия с Московской Патриархией, последовавшему в 1930 г. разрыву с ней и к переходу его в юрисдикцию Константинопольского патриархата. В воспоминаниях самого митрополита Евлогия имя H. H. Глубоковского упомянуто лишь однажды, при перечислении гостей, бывших на Никейских торжествах в Лондоне.

С 1930 г. Глубоковский регулярно проводил летние каникулы в Сербии. После смерти патриарха Димитрия Сербскую церковь возглавил ученик Глубоковского по СПбДА митрополит Скоплянский Варнава (Росич), избранный патриархом 12 апреля 1930 г. и в тот же день утвержденный королем Александром I. В Патриаршем дворце Николай Никанорович окончательно переписал свой последний капитальный труд «Объяснительный богословский словарь», над которым работал с 1905 года. Из помет Глубоковского, сделанных на листах белового экземпляра рукописи «Словаря», можно точно определить, что он находился в Сремских Карловцах «как гость патр[иарха] Варнавы» с 22 августа 1932 г. и уехал не ранее середины сентября. Следующее лето он также гостил у патриарха Варнавы с 18 августа. Архиепископ Нестор (Анисимов) вспоминал, что при посещении Белграда в 1933 г. «часто встречался с Глубоковским у блаженного митрополита Антония [Храповицкого. – Т. Б.] и у святейшего патриарха Варнавы»³¹⁸⁷. Часть лета 1934 и 1935 г. Глубоковский также проводил в Сремских Карловцах. В 1934 г. он вошел в состав Ученого Комитета, учрежденного тогда же при Архиерейском Синоде. Комитет возглавил митрополит Антоний (Храповицкий), в состав Комитета вошли архиепископ Берлинский Тихон (Лященко) (после кончины митрополита Антония возглавивший Комитет), профессора А. П. Доброклонский, С. В. Троицкий, Н. С. Арсеньев и М. В. Зызыкин³¹⁸⁸.

Как можно предположить из некролога Глубоковского, помещенного в выходившем в Харбине журнале «Хлеб Небесный», Николай Никанорович поддерживал отношения и с открывшимся летом 1934 г. Богословским факультетом Св.-Владимирского Института (Харбин), в частности с его первым деканом архимандритом Василием (Павловским)³¹⁸⁹.

В годы «беженства» H. H. Глубоковский участвовал в крупнейших межцерковных христианских конференциях и встречах (причем – в качестве представителя Св. Синода Болгарской Православной Церкви). Выступления его по вопросам христианского единения представляют не только историко-археологический интерес, но и поныне весьма актуальны, хотя и малоизвестны в России; большинство из них опубликовано в зарубежных изданиях, ставших библиографической редкостью. Основы для столь деятельного и плодотворного участия H. H. Глубоковского в межцерковных диалогах были заложены еще в России. Как никто другой из русских профессоров духовного ведомства, он поддерживал обширные контакты с представителями богословской науки различных христианских деноминаций, среди которых его имя стало широко известным и авторитетным после появления осенью 1890 г. в «Theologische Literaturzeitung» рецензии А. Гарнака на книгу «Блаженный Феодорит, епископ Киррский. Его жизнь и литературная деятельность». С тех пор отзывы (А. Пальмиери, Н. Бонвеча, А. Шпальдака и др.) о научных трудах Глубоковского регулярно появлялись на страницах как католических, так и протестантских изданий³¹⁹⁰. Сам Глубоковский поместил в русских духовных и светских журналах свыше 70 рецензий на сочинения западных богословов (по текстологии Нового Завета, грамматике и истории новозаветного греческого языка, по истории новозаветного времени и пр.) – на труды К. Грасса, Г. Гейнрици, А. Пальмиери, Н. Бонвеча, К. Грегори, А. Дейсмана, Б. Нетелера, Ф. Скривинера, Е. Нестле и др. С некоторыми из них Глубоковский состоял в переписке³¹⁹¹. Редактор «Theologisches Literaturblatt», профессор Геттингенского университета Н. Бонвеч впоследствии писал Глубоковскому: «Ваше имя навсегда останется незабываемым в русской науке. Но Вы сумели также установить живую связь и с западным ученым миром. Вы сделали своим для русского богословия то, что там было выработано в области богословия, и постарались также доставить русскому богословию доступ в западный мир. При этом Ваш интерес был направлен не только к тому, чтобы представлять чистую науку, но и к тому, чтобы оказывать услуги в церковной и религиозной жизни»³¹⁹². Столь же высоко оценивал заслуги Глубоковского и директор Славянского отдела Восточно-Европейского Института в Риме А. Пальмиери, не раз бывавший в России и на протяжении многих лет состоявший с Глубоковским в переписке: «Я знаю, может быть, лучше других, что Вы сделали для богословской науки в России»³¹⁹³.

С 1905 г. Глубоковский переписывался с одним из активных участников Велеградских съездов, редактором журнала «Slavorum litterae theologicae» пражским профессором А. Шпальдаком³¹⁹⁴ и помогал ему в составлении библиографических обзоров по русскому богословию, публикуемых на страницах этого журнала. Сам Глубоковский, несмотря на приглашения, не присутствовал ни на одном из Велеградских съездов, но в русской духовной печати помещал присылаемые ему воззвания и сообщения об этих съездах, непременно дополняя их своими комментариями. Так, он опубликовал в «Колоколе» «пригласительное воззвание» по поводу III Велеградского съезда³¹⁹⁵. Помещая очередное письмо об этом съезде, Глубоковский замечал: «Для православных Велеградские съезды пока не обещают успеха, и участие в них может создавать «психологические условия» весьма нежелательного свойства, случайное присутствие православного члена получает то прямо тенденциозное, то совершенно неправильное применение и употребление. (...) Ценим святую идею единения во Христе и – у многих – искренность стремлений, но покажите веру вашу от дел своих, и ближайший к сему путь, чтобы вы сами лучше познали православие, научились уважать его и расположили к этому, если не Рим, то обширные католические круги, рассеяв в них господствующий фанатизм. Ищите нашей истины, а не нашей обстановки, – и Бог вам в помощь!»³¹⁹⁶. По мнению Николая Никаноровича, Велеградские съезды преследовали, прежде всего, католические интересы. Тем не менее, он признавал, что на этих съездах вполне допускаются объективные заявления и всестороннее обсуждение, чем выясняются и спорные догматические тезисы и таким путем «облегчается достижение взаимного познания и объединяющего сближения», что весьма ценно и должно служить церковному примирению, но лишь при условии искренности и беспристрастности³¹⁹⁷. Глубоковского усиленно приглашали на Велеградские съезды и в годы его пребывания в эмиграции, но он неизменно отказывался³¹⁹⁸.

С пристальным вниманием наблюдал он и за процессом сближения англикан с православием, отмечая впоследствии, что «между православными (преимущественно греками) и англиканами замечается в ХХ-м столетии взаимное (не влечение а) искание, особенно энергичное с англиканской стороны», чему он «принципиально и лично»³¹⁹⁹ сочувствовал. По его мнению, «и православные церкви, желая более детальной, отчетливой формулировки догматических верований англиканства, достаточно признали свою близость в благоприятном сужденьи о центральном пункте насчет законности и действительности англиканской иерархии»³²⁰⁰. Глубоковский внимательно следил за богословской литературой на английском языке, высоко оценивая ее научные достоинства и помещая отзывы на страницах русской печати. С 1895 г. он состоял в оживленной переписке с одним из активнейших деятелей Англиканской Церкви И. В. Биркбеком, «много, плодотворно и благородно» трудившимся на поприще сближения англиканства с православием и не раз приезжавшим с этой целью в Россию³²⁰¹. После кончины Биркбека Глубоковский написал о нем большую статью, причислив его к «светочам» человечества и «творцам христианского братства», служившим великой миссии «водворения всецелого христианского объединения» и «христианской солидарности»³²⁰².

Столь же сочувственно Глубоковский относился к идее созыва Всемирного христианского конгресса по вопросам «веры и церковного устройства» («Faith and Order»), выдвинутой в 1910 г. представителями Американской епископальной церкви на Всемирной конференции в Эдинбурге³²⁰³. С этой целью в разных странах были созданы специальные комитеты, «православно-русский» возглавил архиепископ Платон (Рождественский), привлекший в помощь себе некоторых профессоров духовных академий, в числе их и H. H. Глубоковского³²⁰⁴. Глубоковский положительно оценивал разностороннюю деятельность созданной в Эдинбурге «соединенной комиссии», о деятельности которой поместил заметку на страницах петербургского еженедельника «Церковный вестник»³²⁰⁵. Он поддержал и самый принцип, положенный в основание процесса междуцерковного единения, – честное изложение и полное обсуждение того, «в чем мы разделяемся, а также и того, в чем сходимся»³²⁰⁶. В 1913 г. в Нью-Йорке был основан специальный богословский журнал «The Constructive Quarterly», призванный дать всем христианским исповеданиям возможность представить «объективное, чуждое полемики, изложение касательно себя и дать освещение разных жизненных и научных вопросов со своей конфессиональной точки зрения»³²⁰⁷. По просьбе редакции журнала Глубоковский написал статью «Orthodoxy in Its Essence» («Православие по его существу»)³²⁰⁸, вызвавшую отклики в англо-американской прессе. На страницах журнала «The Constructive Quarterly» ее подробно рецензировал известный оксфордский профессор В. Сэндей, оценив как «сильную и внушительную»³²⁰⁹. До сего дня эта статья остается одним из наиболее точных и лаконичных изложений содержания православного вероучения и православного мироощущения³²¹⁰.

Все это создавало естественные предпосылки и условия для непосредственного участия Глубоковского в между христианских контактах в годы его вынужденного «беженства». Он становится деятельным участником двух ветвей междуцерковного движения к единению – теоретической и практической. Первая – «Вера и церковное устройство» («Faith and Order»)– имела англиканские корни и стремилась к выяснению догматической стороны объединения. Вторая – «Жизнь и деятельность» («Life and Work») – была по своему происхождению и главным деятелям преимущественно протестантскою. Глубоковский неизменно исходил из двух положений. Согласно первому, в тревожные и решающие моменты истории, «когда «преходит образ мира сего» (1Кор. 7:31), чувствуется особенная необходимость в незыблемых началах, которые всему сообщают твердую устойчивость и обеспечивают взаимное единство людей в мире и содружестве. Тут временное обязательно отсылает к вечному, а последнее воплощается на земле посредством христианства. На почве его и нужно искать желанных основ для универсальной гармонии путем водворения всецелого христианского объединения»³²¹¹. Согласно второму, различные христианские деноминации являются своеобразным историческим выражением «общей истины Христовой, по которой должны были равняться все обособления и в ней примиряться»³²¹².

Впервые Глубоковский принял непосредственное участие во встрече христианских церковных деятелей и ученых осенью 1918 г. в Упсале. Приглашение на конференцию он получил 6 марта/21 февраля 1918 г. от малоизвестного тогда ему архиепископа Н. Сёдерблома. О своих сомнениях и трудностях осуществления поездки в Швецию Николай Никанорович вспоминал: «Меня звали в качестве представителя православной России, но на это я не имел права, а патриарх Тихон мне его не давал, не будучи достаточно осведомлен о проектах Упсалы, где задумывали какую-то между церковную конференцию. Пришлось удовольствоваться тем, что с его соизволения митрополит Петроградский Вениамин (...) снабдил меня своею «церковною» рекомендацией. (...) Отовсюду были целые тучи препятствий и опасностей, не обещавших ничего хорошего ни мне, ни близким моим – без всякой пользы междуцерковному делу, для меня тогда весьма туманному. Наоборот, грозили несомненные и жестокие беды. Посему я все время колебался и – тем не менее продолжал вести переговоры, не соглашаясь прямо, но и не отклоняя категорически, хотя у меня лично никакой охоты на поездку не было, и я – скорее – рад был бы благовидно избавиться от нее»³²¹³. Выбор темы и составление лекций также оказались «весьма нелегкими». «Моя душа была «не на месте», – замечал Глубоковский, – и если я был к чему-либо способен, то лишь к жестокому обличению и решительной борьбе во имя правды и истины [стерты несколько слов]. Теперь для меня ясно, что подобные трактации просто были «неудобны», но тогда я настаивал на них, присоединив два допол[нитель]ные курса – о православной униональности и о русской богословской учености»³²¹⁴. В результате Глубоковский прочитал в Упсале (где 22 представителя из Великобритании, Франции, Германии, Голландии, Швейцарии, Венгрии, Норвегии и Швеции собрались для обсуждения вопросов церковной жизни Европы в последние месяцы войны) три лекции (30 сентября, 2 и 4 октября) под общим названием «Православная церковь и желательность объединения христианских церквей» (как указано в объявлении). Они изданы в 1921 г. в Швеции, а в 1924 г. с некоторыми изменениями и дополнениями в первом выпуске «Ежегодника» Богословского факультета Софийского университета и отдельно (София, 1925)³²¹⁵. В болгарское издание лекций Глубоковский добавил главы, в которых подробно анализировал Обращение Ламбетской конференции 1920 г. и проект межцерковного объединения, предложенный англиканским епископом Артуром Хедламом (в свое время выучившим русский язык специально для того, чтобы прочесть труд Глубоковского о блаж. Феодорите). В ЦДА Болгарии хранится автограф статьи Глубоковского (на русском языке) «"Методы и перспективы междуцерковногого единения» по поводу книги: The Doctrine of the Church and Christian Reunion, Laing the Bampton Lectures for the Year 1920 by Rev. Arthur C. Headlam, D. D., Canon of Christ Church, and Regius Professor of Divinity in the University of Oxford. Second edition. London, 1921»³²¹⁶. Подробно разобрав предложенный А. Хедламом путь, Глубоковский заметил, что не разделяет его методов и не верит «в предвещаемые им перспективы общецерковной взаимности, желая не человеческого компромиссного соглашения, а благодатного слияния в божественной истине кафолической Церкви Христовой, где верующие одинаково получат «вся, яже к живому и благочестию» (2Пет. 1:3) от Христа Спасителя...»³²¹⁷. В болгарском издании он изложил принципиальную и практическую сторону своего понимания процесса междуцерковного единения и, как всегда, начал с тщательного рассмотрения истории вопроса, полагая, что, рисуя в научном освещении минувшую жизнь, история в то же время направляет к лучшему жизненному деланию. Исследуя прошлые и существующие современные проекты объединения, Николай Никанорович убеждался в необходимости принципиальной переоценки самого «унионального метода», в основу единения положив признание реального исторического существования Вселенской Церкви на земле (каковое отвергли и Ламбетская конференция 1920 г., и проект А. Хедлама). По убеждению Глубоковского, без такого признания ничего не остается в этом мире непоколебимого и непогрешимого, «эссенциально превосходящего, вселенски обязательного и универсально-подчиняющего», а значит, нет и «авторитетного фундамента» в догматическом исповедании, и «идея общецерковной «унии» остается красивой фикцией или некрасивой ненормальностью»³²¹⁸. По мнению Глубоковского, и прежние, и новейшие «униональные» проекты, стремящиеся охватить все существующие церковные христианские организации, не дают желательного успеха и даже затрудняют его достижение, ибо «ограничены – человечески»³²¹⁹, в результате участники их попадают в еще более осложненное взаимное разделение. Люди не могут в настоящее время преодолеть эти преграды, но могут и должны «возвыситься» над созданными ими разделениями. Только в надземной области, чуждой всем человеческим ограничениям, создается, по убеждению Глубоковского, «свободный простор для религиозных взаимоотношений на основе реальных христианских достижений», только там «обнаруживается спасительное избавление и от наших неразрешимых межконфессиональных затруднений» и только при таких условиях «будет фактически намечен конкретный центр единения, который всех связывает в благодатное братство»³²²⁰. Глубоковский напоминал, что бурное «житейское море» требует от плавающих различных приспособлений, могущих служить достижению перехода на заветный берег, «чтобы там встретиться во Христе Иисусе беспрепятственно и жить вместе нераздельно»³²²¹. Призывая чистым и светлым упованием на общее наше спасение заменить «интерконфессиональные упреки, угрызения и приманивания фанатичного прозелитизма», охватившие и сушу, и море, Николай Никанорович ссылался на очевидную необходимость для подлинно христианского развития всем сосредоточить свои усилия «в собственном его» исповедании, чтобы приблизиться религиозно к Богу и с его помощью достичь чаемого объединения. Он призывал к подвигу «собственно жизненно-христианского творчества», который неизмеримо труднее самых блестящих полемических турниров, и напоминал, что на пути христианского усовершенствования требуется сообразоваться с драгоценными мыслями св. Иоанна Златоуста:

«Возлюбим друг друга

да единомыслием исповемы

Отца и Сына и Святого Духа, –

Троицу единосущную и нераздельную»³²²².

По признанию архиепископа Н. Сёдерблома, лекции Глубоковского «по справедливости везде и всеми христианами считаются за классическое выражение евангельских стремлений»³²²³. Как писал сам Глубоковский, из его Упсальских чтений 1918 г. Н. Сёдерблом «особенно запомнил и пустил в междуцерковный оборот мысль о том, что христианство – это есть как бы обширный дом со множеством комнат, где стены отделяют их, но не столько высоки, чтобы преграждать всякий доступ к Богу и объединяться в Нем. А данное мною истолкование «ортодоксии», как правого «славословия», он применял к церковному пению и ко введению его в богослужебный строй (...), патронируя и развивая таковое особенно в величественном Упсальском соборе, куда для специальных религиозных концертов приглашались известные на Западе хоры (напр., при мне в 1918 году Берлинская капелла)»³²²⁴.

Впоследствии Глубоковский придавал большее значение Упсальским Университетским чтениям, поначалу совсем незаметным и не имевшим, по его мнению, «особого международного содержания и значения», но благодаря феноменальной активности Н. Сёдерблома, который «развернул их в экуменическую широту» и идейно направил к общей цели, положившим основание т. н. Стокгольмскому движению и Стокгольмской конференции. «А затем все участники Упсальских чтений становились его апостолами в своих кругах и создавали по разным странам расположенные организации и настроения, – писал Глубоковский. – Люди начинали если не сочувствовать, то интересоваться; остальное довершали эмиссары Н. Сёдерблома и сам он своими связями и влияниями, пробуждая спящих, оживляя дремлющих, ободряя робких, воспламеняя смелых»³²²⁵.

Следующей вехой участия Николая Никаноровича в межхристианском сотрудничестве стало присутствие его на Никейских торжествах в Лондоне. Единственный из русских профессоров-мирян, Глубоковский был приглашен на празднование 1600-летия Первого Вселенского (Никейского) Собора. В субботу пасхальной недели, 25 апреля 1925 г., Глубоковский получил письмо от каноника Дж. Дугласа: «Одновременно с этим письмом я посылаю письма Высокопреосвященнейшим Митрополитам Антонию и Евлогию, прося их почтить своим присутствием празднование 1600-летней годовщины Никейского собора, которое будет происходить в Вестминстерском Аббатстве 29-го июня с. г. В этом праздновании будут принимать участие все наши епископы, члены нашего Синода, а также представители Короля и народа. Сам Архиепископ Кентерберийский скажет проповедь, в которой коснется вопроса о соединении Церквей, и совершенно определенно укажет, что без полного догматического соглашения на основании Никейского вероучения такое воссоединение невозможно. Мы были бы чрезвычайно рады, если бы и Вы оказали нам честь видеть Вас на этом, можно сказать, единственном в истории Англиканской церкви, торжестве. Мы также очень просим Вас разрешить нам считать Вас нашим дорогим гостем во время Вашего путешествия и пребывания здесь, и принять на себя все расходы, сопряженные с приездом на это торжество и Вашим здесь пребыванием. – Ваше присутствие будет дорого для нас, членов Англиканской Церкви, так как мы видим в Вас самого выдающегося богослова Русской Православной Церкви. Во время Вашего пребывания здесь Вам будет дана самая широкая возможность близко ознакомиться с жизнью нашей Церкви, а также войти в личный контакт с самыми выдающимися представителями нашей иерархии и нашей богословской мысли. – Хотя я и пишу Вам частным образом, но делаю это с ведома наших высших властей, и как только мы узнаем о Вашем согласии приехать сюда, немедленно пошлем Вам официальное приглашение»³²²⁶. Такое приглашение Глубоковский получил 18 мая 1925 г. «Энергичнейший» (по словам Николая Никаноровича) каноник д-р Дж. Дуглас, редактор журнала «The Christian East», стоял во главе специального Комитета по устройству Никейских торжеств и приему православных гостей.

Министерство народного просвещения Болгарии предоставило Глубоковскому заграничный отпуск с 20 июня до конца сентября, Софийский Университет (по инициативе тогдашнего ректора профессора Василия Димитриевича Моллова) выделил пособие в 10.000 левов, и столько же прибавил Болгарский Св. Синод, назначивший Глубоковского в заседании 19 июня 1925 г. своим представителем на Никейских торжествах³²²⁷. Николай Никанорович выехал из Софии 21 июня и 26 вечером прибыл в Лондон. Как гость Лондонского университета, он поселился в Kings College Hostel. 29 июня состоялся кульминационный акт – торжественное богослужение в Вестминстерском аббатстве. По словам Глубоковского, торжества в Лондоне представляли собой «по преимуществу церковно-религиозные церемонии и собрания, где мы участвовали в молитвах и собеседованиях, осматривали храмы и церковно-благотворительные учреждения вплоть до больниц... Все было грандиозно, величественно и возвышенно, а прием везде и всегда отличался редкою и трогательною предупредительностью. (...) Никаких переговоров и соглашений не было. (...) Очевидно, что важность наших Никейских встреч заключалась не в конкордатах, а в самих фактах, а с этой стороны значение бесспорное и громадное»³²²⁸. Первый и главнейший итог «Никейских встреч» Глубоковский видел «в усилении ортодоксального англо-католического направления», получившего «авторитетность и влиятельность»³²²⁹. В записной книжке он также отметил: «Все мое участие выражалось собственно присутствием на богослужениях и церковных церемониях (напр., процессиях), на разных приемах и обедах как в Лондоне, так в Оксфорде и в Валлисе (...). Выделяться индивидуально не приходилось»³²³⁰. Тем не менее, во время Никейских торжеств Глубоковский неоднократно выступал публично. 6 июля он произнес «краткий спич» на торжественном обеде у профессора X. Гуджа в Оксфордском университете³²³¹. Оксфорд не произвел на него впечатления «в мертвый университетский сезон, а архаическим устройством Бодлеяны и весьма разочаровавший» его³²³². 7 июля на приеме в Палате Лордов в специальном заседании ассоциации по делам Восточных Церквей под председательством епископа Ч. Гора и в присутствии архиепископа Кентерберийского Рандалла Дэвидсона при обсуждении вопроса о желательности и возможности воссоединения Англиканства и Православия Глубоковский произнес речь о невозможности «никакой унии и ни с кем без догматического объединения, которое должно для единства людей дать незыблемый фундамент в единстве веры»³²³³. В этой связи он должен был, по собственным словам, выступить, «с ограничениями» по поводу крайне преувеличенных высказываний митрополита Антония (Храповицкого) относительно «схоластической отвлеченности и теоретической спорности догматических формул»³²³⁴. Вечером 16 и 17 июля – в «Русском Доме» (27, Cromwell Road) для «русского Народного Университета» по приглашению Лондонской Академической группы Николай Никанорович прочел две лекции: 1) Современный кризис христианства; 2) Второе пришествие Христово по учению св. Апостола Павла. 21 и 23 июля предполагались еще две лекции о царстве Божием по каноническим Евангелиям, но из-за болезни Глубоковского они не состоялись³²³⁵. Кроме того, 8 июля в большом зале Королевского Колледжа на специальном митинге под председательством епископа Бирмингемского X. Рассела Глубоковский произнес свою главную на этих торжествах речь – «Христианское единение и богословское просвещение в православной перспективе», выразив в ней, по собственному признанию, общепринятые в Русской Православной Церкви «аксиомы» о том, что «взаимное и всеобщее христианское единение есть не только заповедь Христа Спасителя и не только наша всецелая моральная обязанность», но потребность и свойство самого христианского бытия, без чего оно «не может существовать, функционировать и развиваться нормально»³²³⁶. Основой, опорой и охраной подлинно реального объединения он считал взаимное признание норм «христианского бытия, определяемого точными законами» или догматами, так как «без догматического единомыслия не может быть истинного и полного междуцерковного единства, поскольку последнее создается исключительно слиянием в догматических нормах христианской действительности. Это есть эссенциальное, онтологическое требование, и его нельзя обойти или преодолеть никаким иным способом! Даже самая любовь христианская не способна заменить это условие и стать всесовершенною, ибо без него всегда будет неуверенною и иногда неискреннею»³²³⁷. Адогматизм, по убеждению Глубоковского, «исключает самую потребность междуцерковного единения, легко уживается и примиряется со всеми, допуская широкую диспарантность верований, богослужебного уклада и христианской практики, чем вносится объективная запутанность и стесняются всякие убежденные соглашения»³²³⁸. В качестве примера Глубоковский приводил Никейский собор и выработанный на нем Символ веры³²³⁹. Выяснив принципиальные основания возможного объединения, Николай Никанорович полагал, что почва для него достаточно подготовлена, но «в целях просвещенного унионализма», чтобы дело его «устроялось убежденно и осуществлялось «разумно"» необходимо озаботиться подготовкою достойных деятелей. Во второй части доклада он остановился на роли уничтоженных большевиками духовных академий как средоточия духовно-христианской культуры, научно-педагогических центров, выполнявших просветительскую миссию, и на характерных особенностях русской богословской науки (назвав при этом наиболее выдающихся ее представителей в разных областях).

Глубоковский провел в Англии почти месяц. Вместе с православной делегацией он объездил всю Англию, посетив Кентербери, Виндзор, Итон, Оксфорд, Уэльс, где архиепископ Валлийский, глава независимой Валлийской церкви, дал в Сент-Дэвиде парадный обед в честь православных гостей, на котором присутствовало свыше 400 человек. Вместе с епископом Вениамином (Федченковым) Николай Никанорович сутки провел в замке лорда Ольдхэма близ Оксфорда. Из Лондона Глубоковский писал профессору М. Г. Попруженко в Софию: «Я принят здесь в качестве представителя Болгарской Церкви, почему имею двойной почет; но все это до крайности утомляет. Рад буду перебраться в Париж, откуда поеду в Стокгольм и затем к себе домой в Болгарию»³²⁴⁰.

21 июля 1925 года Глубоковский выехал во Францию, в тот же день прибыл в Париж и поселился на Сергиевском подворье, которое покинул 8 августа, направившись на Стокгольмскую Всемирную конференцию христианских церквей «Life and Work», где его с нетерпением ждали, еще в Лондоне снабдив «всякими справками и дорожными документами»³²⁴¹. Задержавшись на сутки в Берлине, Глубоковский 11 августа прибыл в Стокгольм, «...я считал своим нравственным долгом, – замечал он, – непременно быть в Стокгольме уже по одному тому, что был столь много обязан достойнейшему архиепископу Н. Сэдерблюму [sic!] и моим добрым шведским друзьям. Само собою понятно, что главнейшим мотивом была моральная потребность принять участие в начинавшемся великом междуцерковном объединительном движении»³²⁴². Цель этого движения – «способствовать взаимопомощи людей, осуществлять совместный отклик всех христиан на нужды войны, нищеты, угнетения» – была особенно близка Глубоковскому, полагавшему, что отсутствие христианской солидарности усугубляет мировую катастрофу (войну и социалистический погром в России). Великое страдание русского народа Глубоковский считал бедствием несомненно общехристианским, затрагивающим все христианские исповедания и всех исповедующих христианство. Он подчеркивал, что опасность эта «не частная и временная, а универсальная и принципиальная», поэтому необходимо объединить всех христиан в общем историческом подвиге, чтобы защитить мир «от антихристианского нашествия» и обеспечить «благодатно-живоносное христианское влияние».

Зачинатель и руководитель движения «Life and Work» архиепископ Натан Сёдерблом свидетельствовал, что длительные беседы с Глубоковским (еще в Упсале осенью 1918 г.) сыграли «очень значительную роль в стремлении к объединению», поскольку «разъяснили и отклонили иллюзорные или дерзкие домогательства и выяснили истинный характер этой общности христианских исповеданий в жизни и работе»³²⁴³. О содержании этих бесед Глубоковский поведал в воспоминаниях о Н. Сёдербломе, упомянув о серьезных расхождениях в вопросе о таинствах и значении их в жизни Церкви, в частности – Евхаристии, совершаемой в Упсале «только в известные редкие дни и лишь для нужд причастников». Он вспоминал, как осенью 1918 г. они вместе с Н. Сёдербломом «предпринимали длинные хождения до Gamla Upsala и, как Эммаусские путники, дружески обсуждали все стороны этого жизненного предмета. (...) и в этой области Н. Сэдерблюм, глубоко мистический в своей религиозности христианин, принимал сакраментальную стихию и ее важность простирал до того, что и на Конференциях и в писаниях своих всегда напоминал и выдвигал мое убеждение, что взаимообщение в таинствах должно быть не началом, а концом между церковной взаимности, которая должна увенчиваться единением в «трапезе Господней«"³²⁴⁴.

Архиепископ Сёдерблом писал Николаю Никаноровичу в мае 1925 г.: «Вы своей исключительной авторитетностью, как первоклассный ученый, как по истории Божественного Откровения и Церкви, так и по вопросам христианского учения и церковной организации, а также своими личными христианскими качествами бесспорно внесете духовную пользу и влияние на стокгольмской всемирной христианской конференции»³²⁴⁵. Со своей стороны Глубоковский называл Н. Сёдерблома «одушевленным христианином», у которого все «совершалось «по Христе»», причисляя будущего Нобелевского лауреата к «наиболее замечательным» христианским деятелям XX века, и заметив, что не было «большей духовной величины даже далеко за пределами Швеции»³²⁴⁶. Сотрудничество этих выдающихся церковных деятелей, один из которых был представителем церковной власти, а другой – церковной науки, во многом определили идейную основу для Стокгольмской конференции. На ней принят был лозунг, предложенный Глубоковским еще в Упсале: «всем в своих исповеданиях нужно жить лишь по-христиански, дабы потом жизненно объединиться в общем христианстве». Почвою для создания такого единства Николай Никанорович считал «вселенско-православные начала» или «древне-христианские вселенские стихии»³²⁴⁷.

На проходившей в Стокгольме с 19 по 30 августа 1925 г. конференции «Практического христианства» собралось 610 делегатов из 37 стран от 31 церковного объединения. В заседаниях конференции и церковных торжествах принимали участие представители шведского Королевского Дома и члены шведского правительства, а также представители дипломатического корпуса. Во время конференции состоялось торжественное заупокойное богослужение памяти Святейшего Патриарха Тихона³²⁴⁸. Глубоковский состоял членом V комиссии, посвященной обсуждению коллективных усилий для достижения христианского единения (Methods of Cooperative Efforts by the Christian Communions), и присутствовал во всех общих заседаниях и собраниях, равно как на приемах и обедах у Шведского Короля Густава V и Кронпринца Густава Адольфа, состоявшего почетным председателем конференции. 28 августа в зале Музея Музыкальной Академии на вечернем заседании был зачитан по-английски и роздан присутствующим в печатном виде на немецком языке доклад Глубоковского «О христианском единении в жизни и труде» под девизом: «Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы», посвященный выяснению оснований и возможностей междуцерковной солидарной работы и тому, что препятствует ей³²⁴⁹. Глубоковский утверждал, что помышляющие создать внешнее христианское соединение вместо внутреннего остаются без твердого основания, и поэтому дело их «по существу непременно должно было разрешиться эфемерностию»³²⁵⁰. Именно недостаточному проявлению братской солидарности Николай Никанорович уделил значительное место в своем докладе, приводя некоторые факты из современной практики Римско-католической церкви, в которой усматривал проявление недопустимого «конфессионального шовинизма». Имея множество корреспондентов во всех лимитрофных государствах и располагая значительным фактическим материалом, Глубоковский приводил конкретные примеры «похода» против православия в Польше с целью склонить православных в латинство или хотя бы в унию. Он упомянул также и несчастную, измученную катастрофами Болгарию, куда был «внезапно» назначен особый католический архиепископ. Не обвиняя в этих «ненормальных крайностях» все католичество, он подчеркивал неуместность и недопустимость «конфессиональной исключительности», обращающейся «антихристианским порабощением слабого сильным при их внутреннем равенстве»³²⁵¹. Поведение католиков в отношении православных Николай Никанорович сравнивал с поступком «богатого и ловкого хозяина, который старается возможно больше прибрать к своим рукам всякого добра у заболевшего и опустившегося соседа, пользуясь всеми случаями и всякими возможностями...»³²⁵². Доклад Глубоковского вызвал резкие отзывы католиков, в «Dagens Nyheter» (№ 234 от 30 августа 1925 г.) была помещена статья католического титулярного епископа в Стокгольме И. Эрика Миллера (так пишет его имя сам Николай Никанорович. Правильно: Johann Evangelist Müller), за ней последовало еще несколько статей, в частности Ф. фон Лама (Fr. К. von Lam) в «Augsburger Postzeitung» (№ 260 от 10 сентября 1925 г.).

Конгресс закончился торжествами в Упсале в воскресенье 30 августа, с 31 августа по 3 сентября Глубоковский гостил в Упсале у своих друзей. Уже после закрытия конференции «частным обсуждением» с архиепископом Н. Сёдербломом Глубоковскому пришлось урегулировать неприятный конфликт относительно Болгарской Церкви, касающийся пропорционального количества мест между Православными Церквами в «Продолжающем Конференцию Комитете». «Горько вспоминать эти грустные для нас подробности, – замечал Николай Никанорович, – но тем приятнее отметить достойную выдержку болгарских делегатов, восторжествовавших над всеми внутренними препятствиями и обеспечивших тесную, искреннюю солидарность румын, сербов и болгар»³²⁵³. 2 сентября 1925 г. протопресвитер С. Цанков сообщал Глубоковскому из Берна: «Вчера еще были вместе (последние от всех конгрессистов) с Сэдербломом. Говорили разное. С каким уважением и чувством искренней симпатии говорил он про Вас. Он Вам сердечно кланяется; также и Проф. Deissmann и Bischof (датский) Amundsen»³²⁵⁴.

Стокгольмскую конференцию Глубоковский называл самым знаменательным явлением XX столетия: «В контрасте с бессильными словами и фальшивыми рецептами во всяких лигах и конгрессах, мы имеем здесь высшие факторы, способные поддержать, спасти и возродить немощных, но готовых и достойных. Это и призыв и путь для оскудевшего и объюродившегося мира, который найдет там необходимую для него энергию возрождения к нормальной жизни в праве и истине. Если же этого не последует, то жалкая его участь неизбежна, ибо не может и не должно существовать такое бытие, которое не оправдывает себя воплощением и насаждением божественных благ в человечестве: – тогда оно гибельно и обязательно погибнет»³²⁵⁵. Задуманная как конференция «практического христианства» и потому специально отстранившая всякие догматические и конфессиональные стороны, Стокгольмская конференция имела, по мнению Глубоковского, для первого опыта блестящий успех. «Я сам неоднократно констатировал и до сего дня с восхищением созерцаю, – замечал он, – как взволнованный, завистливый и озлобленный наш мир умел говорить там на христианском языке»³²⁵⁶. Но, анализируя этот опыт, он приходил к выводу, что в Стокгольме была допущена «одна логическая ошибка», проявившаяся в желании организовать солидарную практику независимо от теории, в то время как первая без второй не имеет цены, будет случайна и подвергнется постоянному риску крушения.

3 сентября 1925 года Николай Никанорович выехал из Упсалы в Берлин, где находился с 4 по 7 сентября, а 9 сентября, из Вены, отправился пароходом в Белград, куда прибыл 10-го вечером. С 14 по 16 сентября Глубоковский посетил женский монастырь в Хопово (близ Нового Сада), населенный к этому времени сестрами русского православного Свято-Богородицкого Леснинского монастыря, вынужденно покинувшими с началом Великой войны свою обитель в посаде Лесно Седлецкой губернии Царства Польского, а после большевистского переворота переселившимися в приютившее их Королевство СХС³²⁵⁷. 15 сентября Глубоковский сделал доклад о Стокгольмской конференции на проходившей (с 11 по 16 сентября) при монастыре Общей конференции Русских студенческих христианских кружков в Западной Европе³²⁵⁸. В Софию Николай Никанорович возвратился 19 сентября, по его словам, «вполне благополучно, но обессиленный множеством впечатлений и всякими утомлениями. Слава Богу за все! Так я писал в среду утром 1925, IX, 30 (17), – то же повторяю и сейчас вечером во вторник 1931, VII, 21 (8)»³²⁵⁹.

31 декабря 1925 г. в заседании Св. Синода Болгарской Церкви заслушан был доклад Глубоковского о поездке на Никейские торжества и на Стокгольмскую конференцию. Излагая свои впечатления, Николай Никанорович отметил, что Никейские торжества имели восточно-православную ориентацию и как представитель Болгарской Церкви он занимал во всех церемониях первое место перед восточными и русскими иерархами. А в Стокгольме болгарская делегация своим компетентным церковным представительством активно содействовала в пользу межцерковного христианского единения. В том же заседании Глубоковскому была выражена благодарность за достойное исполнение возложенной на него миссии³²⁶⁰.

Свои наблюдения и впечатления о Стокгольмской конференции и о Никейских торжествах Николай Никанорович подробно изложил в нескольких корреспонденциях и статьях, появившихся в болгарской, румынской и русской зарубежной печати, объединенных впоследствии в одну статью, вышедшую в варшавском еженедельнике «Воскресное чтение»³²⁶¹. Впечатления и наблюдения об этом путешествии изложены так ярко и живо, с таким легким чувством несколько озорного юмора, что трудно узнать в их авторе человека, еще недавно мечтавшего о смерти как единственном спасении от безысходности, холода и голода. «Сколько было неожиданных встреч и достопримечательных знакомств с людьми из всех концов мира... А ведь по самым условиям собраний это были всегда лица выдающиеся и часто знаменитые по своим заслугам и церковно-государственному влиянию (...). Не имея прочного продолжительного пристанища, постоянно находясь на какой-то народной выставке с немалой ответственностью за свою роль, я был в непрерывном круговороте и доселе не найду своей утомленной головы на прежнем обычном месте... В порыве декадентской восторженности, культивируемой на наших студенческих конференциях, один молодой оратор сказал в Хопове, что он унесет с собою целый чемодан разных переживаний. Придерживаясь этого экстравагантного языка, я должен констатировать, что всяких впечатлений, наблюдений, воспоминаний я привез целый поезд, да еще товарный, куда чужие люди сваливали все без взаимного согласования и без спроса хозяина...»³²⁶².

В качестве постоянного органа Стокгольмской конференции с целью продолжения и развития начал, заложенных ею, избран был «Продолжающий комитет» или «Комитет продолжения» (The Continuation-Committee) (составившийся из 80 участников, более десяти из которых были православными). На очередной конференции «Продолжающего Комитета» в Берне по предложению Ст. Цанкова 30 августа 1926 г. Глубоковский избран членом «Профессорской Комиссии» при этом Комитете – «die Kommission über Zusammenarbeit zwischen Professoren der Theologie»³²⁶³.

В 1926 г. Глубоковский предполагал участвовать во второй Балканской конференции Студенческого Христианского Содружества, проходившей 6−8 мая в Костенец-Баня (живописной местности недалеко от Софии) и созываемой «с целью сближения Студенческих Христианских Движений Балканских государств между собою, помогая таким образом усилиям преодолеть особые трудности работы в православных странах и начать создание усиленной христианской деятельности в университетах этих стран»³²⁶⁴. Отношение Глубоковского к христианскому студенческому движению, по-видимому, было вполне благосклонным. В качестве гостя он нередко присутствовал на заседаниях софийского студенческого христианского церковно-православного кружка³²⁶⁵. Его сочинение «Православната Църква и христианскою междуцърковно единение» как «новый труд друга нашего Движения», «особенно» и «специально» было рекомендовано кружкам, занимающимся изучением вопроса о возможности соединения церквей³²⁶⁶. В корреспонденциях о подготовке Балканской конференции он упоминается в числе «руководителей»³²⁶⁷. Вследствие неодобрительного отношения Болгарского Синода к христианскому студенческому движению из-за связи его с Всемирной студенческой федерацией и «масонской» YMCA, и принятого Синодом накануне конференции специального постановления, фактически запрещавшего профессорам Богословского факультета участие в конференции, Глубоковский (как и многие другие, в том числе представители болгарского духовенства) не смог присутствовать на конференции в Костенец-Баня. Однако по окончании конференции руководители движения Л. Н. Липеровский и Л. А. Зандер встречались в Софии с Н. Н. Глубоковским и с протопресвитерами Г. Шавельским и С. Цанковым (по тем же причинам не участвовавшими в этой конференции) и беседовали по многим вопросам как русского, так и болгарского христианского студенческого движения и отношения к нему Болгарского Синода³²⁶⁸.

Подготовленный Глубоковским доклад (предназначенный к чтению 8 мая) «Православный Восток и христианский Запад и возможное участие студенчества в их взаимодействии» опубликован (в переводе Б. П. Стоименова на болгарский язык) в софийском журнале «Зовъ», органе Союза православного христианского содружества учащейся молодежи в Болгарии. Возможность содействия русского христианского студенчества в раскрытии православия перед западноевропейским миром Николай Никанорович рассматривал на почве отношения христианского Запада к православному Востоку. Отмечая явный интерес Запада к православию, он задавал вопрос: есть ли это простое любопытство или глубокая религиозная потребность? При этом Глубоковский сразу вывел из этой сферы «католический Запад», требующий, по его мнению, только «безусловного подчинения», а значит, не предполагающий ни для православных вообще, ни для христианского студенчества никакой активной роли, без чего не может быть и никакого сотрудничества. Он также констатировал, что инициатива в деятельном стремлении Запада (некатолического) к непосредственному познанию и восприятию православия исходит не от православных, а от западных церковных кругов, открыто манифестирующих насущную потребность в таком сближении при наблюдаемом отсутствии «деспотических домоганий»³²⁶⁹. Многолетние заграничные наблюдения приводили Глубоковского к выводу, что «христианский Запад интересуется нами искренно (...) мы нужны на Западе во всяческой нашей православной самобытности и именно в этом виде удовлетворяем его глубокие религиозные искания»³²⁷⁰. Он отмечал благодатное религиозное оживление как среди англикан (постепенно возвращающихся к православным обычаям и традициям), так и среди протестантов (хотя мотивы тех и других были разные), и вновь напоминал, что «в христианстве нет протестантской, англиканской, католической и православной жизни»³²⁷¹, но требуется иметь саму жизнь христианскую, от Христа проистекающую и чрез Него приносящую плоды. Отвечая на вопрос: «Что собственно западный мир ждет от православия?», – Глубоковский указывал, что русское христианское студенчество должно показать западноевропейскому миру именно эту сторону православия и явить себя в истинной христианской жизни, то есть «благодатно и таинственно в Церкви и через Церковь». Исполнением «по возможности» этой миссии русское рассеяние обратит свое тяжкое изгнание «в радость на служение Царству Божию»³²⁷², – утверждал Николай Никанорович. Одним из проявлений религиозного кризиса служили, по его мнению, «трагичные по своей христианской сущности» заявления самих протестантских деятелей о том, что протестантство всячески исчерпалось, распылило все ресурсы и топчется на одном месте, что ему требуются некие новые начала для животворного строительства и само оно погибнет, если не получит для своего развития «объективной исторической субсидии» в лице «исторического христианства»³²⁷³ – православия.

Со 2 по 21 августа 1927 г. в качестве главного референта от Православной Церкви H. H. Глубоковский участвовал в Лозаннской конференции «Faith and Order»³²⁷⁴. На ней присутствовало около 400 делегатов, из них 24 представляли поместные православные Церкви³²⁷⁵. Как и прежде, Глубоковский официально входил в состав Болгарской делегации. По замечанию Глубоковского, его избрание представителем Болгарской Православной Церкви было произведено митрополитом Софийским Стефаном и протопресвитером Ст. Цанковым (составлявшими местный Комитет конференции) без его ведома, «а все дело болгарского церковного представительства на ней было устроено ими помимо Болгарского Св. Синода. Естественно, что последний был крайне недоволен всем этим и всячески противодействовал...»³²⁷⁶.

Глубоковский состоял членом двух секций: II – Евангелие как обращение Церкви к миру (под председательством профессора А. Дейсмана), и VII – о единении христианства и о взаимоотношениях существующих Церквей (под председательством архиепископа Н. Сёдерблома). 4 августа (в утреннем заседании II секции) первым из четырех 15-минутных докладов на тему «Евангелие, Церковь и таинства»³²⁷⁷ был зачитан (по-немецки) доклад Глубоковского. Упомянув о Ламбетской конференции 1920 г., предложившей основным базисом церковного единения Св. Писание, Глубоковский указывал, что сношения англикан с нонкорфомистами на этих условиях дали отрицательный результат, поскольку «у всех их является необеспеченным независимо абсолютный авторитет Писания, – такой, который вызывает безусловное повиновение, а без него Писание оказывается в зависимости от человеческого свободного разумения, крайне многоразличного и спорного. Но абсолютный авторитет Писания гарантируется лишь Церковию, а потому она является хранительницею и истолковательницей слова Божия. Значит, и нужно благовествовать по авторитету Церкви»³²⁷⁸. Относительно способа исправления этой миссии на Западе, совершаемой «"служением слова» (чтением Писаний и проповедничеством)», и обвинений православной Церкви «в ритуализме и сакраментализме, чуть не магических и почти языческих», Глубоковский замечал, что «служение слова в Церкви и чрез Церковь должно разрешаться не простым возвещением Евангелия, а жизненным общением в нем»³²⁷⁹. Глубоковский напоминал, что «Евангелие есть не теория, не учение, не проповедь, а спасительный факт величайшей радости для всего человечества в освобождении его от греха, проклятия и смерти (...) Поэтому Евангелие является всецелым и всесовершенным таинством (Еф. 6:19), и служение Иисусу Христу должно быть не простым проповедничеством, а «священнодействием благовествования Божия» (Рим. 15:16). В таком случае благовествование и усвоение его должно совершаться материалистическим путем чрез всегдашнее и полное приобщение к «тайне Христовой» (Еф. 3:4. 4:3) в Церквах через таинство, дабы, объединенные жизненно в Искупителе, верующие (Еф. 4:15) «истинною любовию все возращали в Того, Кто есть глава – Христос!""³²⁸⁰. 6 августа под председательством митрополита Софийского Стефана состоялось частное совещание по вопросу о помощи Русской Православной Церкви и находящимся в заключении епископам. В нем приняли участие не только представители православных Церквей; более «всего было англикан и епископалов, но были и немцы, французы, литовцы, эстонцы», в дальнейшем прошло еще несколько совещаний, результатом их стало особое заявление, подписанное выдающимися представителями разных Церквей³²⁸¹. По мнению Глубоковского, Лозаннская конференция состоялась «лишь на почве и в меру Стокгольмского предварения. Это было аккуратное и послушное исполнение теоретической программы без всякого творческого вдохновения и даже с изъятием его. (...) Формально же междуцерковное догматическое сближение ограничилось лишь соглашением касательно исповедания Евангелия, да и то не без большого напряжения, а главнейший результат был более отрицательно-поучительный, что нельзя объединиться в словах, когда они не обеспечены и не вызываются делами»³²⁸².

В заметках «для себя» (не вошедших в опубликованные отчеты) Глубоковский коснулся одного из «самых важных», по его мнению, моментов Лозаннской конференции, «когда – по примеру протестантов (иногда крайних, непримиримых и нетерпимых вроде Prof. Arthur Titius’a) – православные греки (уже во второй половине заседаний) во главе с митр. Фиатирским Германом выработали и хотели от имени всего православия предложить ультимативную декларацию, что они никаких выработанных или проектированных пунктов Конференции не принимают и активно в ней не участвуют, становясь посторонними пассивными зрителями. Американский корреспондент даже телеграфировал, что это – мина под Конференцию, (...) я, поддержанный моим коллегой о. Ст. Цанковым, решительно восстал против такой крайности, делавшей непонятным даже самый наш приезд в Лозанну; мы принудили (с угрозою выделиться и подать особое заявление) смягчить первоначальную редакцию в том смысле, что принимаем нечто вполне (о Евангелии), большинство лишь частию и ожидаем дальнейшего благожелательного обсуждения с надеждою найти необходимое примирение»³²⁸³. Как писал один из участников конференции, профессор Богословского факультета Варшавского университета Н. С. Арсеньев, «среди православных внушал невольное уважение своею мудростью – христианской терпимостью и религиозной глубиной, соединенной с огромной ученостью (но эта ученость почти не чувствовалась – так она была органична, так она сливалась с глубоким благочестием сердца) – проф. Глубоковский», сказавший на одном из частных совещаний православной группы на Лозаннской конференции: «Мы обязаны были быть здесь, ибо не имеем права не дать ответа в нашем уповании приходящим к нам за расспросами...»³²⁸⁴.

Осенью 1928 г. по приглашению Натана Сёдерблома Николай Никанорович вновь посетил Упсальский университет, прочитав там несколько лекций и доклад «Св. Апостол Павел и павлинизм Антиохийской школы»³²⁸⁵. «Во второй раз я держал свой курс в Упсале в 1928 г. исключительно по настоянию Н. Седерблюма [sic!], – вспоминал Глубоковский, – и лишь ради него поехал туда в самом болезненном состоянии после тяжелого недуга. Протестантство началось догматически под прикрытием себя апостольским авторитетом св. Павла, и потому было весьма существенно раскрыть православный взгляд на этого «столпа Церкви» и его доктринальное исповедание. В этих интересах и были скомбинированы мною очерки о природе павлинизма, его этике и христологии. Последний пункт привлек живое внимание Архиепископа по его сакраментальному освещению в послании к Евреям, как несомненно павлинистическом памятнике. Тут же на лекции (5 октября 1928 г.) Н. Сэдерблюм [sic!] вступил со мною в горячий коллоквиум о самом этом новозаветном документе и его доктрине первосвященнического служения Христова на земле и на небе. Поначалу наши точки зрения как будто расходились совершенно, но после взаимного обмена мнений и суждений Архиепископ открыто заявил, что в православном понимании есть своя основательность и он охотно признает соприсущую ей правду, показывая в себе ее служителя и зодчего последней»³²⁸⁶. Поездке в Швецию предшествовала переписка архиепископа Н. Сёдерблома с H. H. Глубоковским и Св. Синодом Болгарской Православной Церкви (осенью 1927 г.). Она была вызвана распространявшимися в Софии слухами о том, что во время Стокгольмской конференции Глубоковский якобы «недостойно» отзывался о Болгарском Синоде и Болгарской Церкви. Сёдерблом категорически опровергал подобную клевету, заметив, что профессор Глубоковский «всегда хвалил» Св. Синод, Болгарскую Церковь и свое новое отечество. Он писал также, что не знает в современном мире ни одного богослова, которого бы более Глубоковского ценили за ученость, глубоко христианский опыт и взгляды, ясность и остроту разума. Он поздравлял Болгарскую Церковь и Университет, ныне имеющих такого учителя³²⁸⁷.

В сентябре 1929 г. Глубоковский участвовал в первой конференции восточных и западных богословов в сербском городе Новый Сад, сделав доклад на тему «Христово уничижение и наше спасение»³²⁸⁸. На вторую встречу, проходившую в Берне с 6 по 12 сентября 1930 г., он не смог приехать из-за болезни³²⁸⁹. Подготовленный им реферат «Христос и Церковь»³²⁹⁰ зачитал профессор протопресвитер Стефан Цанков.

В следующем, 1931 г., Глубоковский также не смог лично присутствовать на очередной встрече Богословской комиссии при «Продолжающем комитете» Лозаннской конференции, проходившей между 4 и 17 августа 1931 г. в Глостере, во дворце епископа Глостерского, но участвовал в ее работе рефератом «Учение о благодати из греческих церковных авторитетов (до св. Иоанна Дамаскина включительно) и междуцерковное единение»³²⁹¹. На встрече присутствовало 15 человек, в том числе два делегата от Православной Церкви (Русская и Болгарская церкви не были представлены)³²⁹². По свидетельству Н. С. Арсеньева, «рефераты были уже за год написаны и дважды размножены и предварительно разосланы всем участникам комиссии. Во время собрания ее в Глостере рефераты не читались вслух, тем более, что большинство их носило более исторический, чем систематический характер, а беседы велись по существу – по основным вопросам учения о благодати». Тот же Арсеньев писал, что рассматривались следующие проблемы: «1) Значение благодати, 2) Значение оправдания, 3) Предопределение и свободная воля, 4) Благодать в таинствах, 5) Церковь, как сфера благодатной жизни, 6) Протестантское учение о «sola gratis"», а сами «беседы прошли под знаком неожиданного и вполне ясно выраженного преодоления крайностей протестантской доктрины, притом со стороны самих протестантов». Темой следующей конференции было решено избрать таинство Евхаристии в жизни христианских церквей.

На следующей встрече членов Богословской (или профессорской) комиссии, проходившей в 1932 г., Глубоковский вновь не присутствовал, но подготовил и переслал доклад «Патристическое учение православной восточной церкви о таинстве Евхаристии до св. Иоанна Дамаскина включительно»³²⁹³. Доклад был опубликован на сербском (частично) и английском (полностью) языках³²⁹⁴.

По свидетельству митрополита Софийского Стефана, на одной из конференций, где собирались выдающиеся богословы со всего света, на вопрос, кто может быть назван сегодня «как наибольший знаток и авторитет в области библейской науки, – двух мнений не было: «это – профессор Глубоковский». Он был мерилом того мистического и научного проникновения, которое может сказать: ты богослов или профан. Глубоковский был термометром и барометром. Возле него стоял другой знаменитый богослов, профессор доктор Адольф Дейсман. Он почтительно склонился перед ученым Глубоковским и недвусмысленно говорил: «Вы предо мной и я Вас считаю в некоторых отношениях моим учителем». Поистине профессор Глубоковский проник в самые глубины христианства, (...) чтобы быть одновременно человеком точной науки и горячей веры»³²⁹⁵. На Ламбетской конференции 1930 года профессор А. Дейсман говорил о громадном вкладе во Всемирное христианское движение Православных церквей в лице их представителей, среди которых имя Глубоковского было наиболее почитаемо, что отмечалось и в юбилейной статье, посвященной 40-летию его педагогической деятельности³²⁹⁶.

Помимо выступлений на конференциях, H. H. Глубоковским опубликовано еще свыше десятка статей по вопросам междуцерковного единения, специально посвященных взаимоотношениям православных с католиками и с англиканами.

Напомним, что после окончания МДА Глубоковский был оставлен профессорским стипендиатом по кафедре всеобщей истории и готовился к занятию кафедры истории и разбора западных исповеданий, специализируясь в области древней церковной истории V−VI вв. и на изучении института папства. Тогда он опубликовал несколько статей, в которых звучал вывод о необходимости серьезной, энергичной и последовательной борьбы с папством, с конца XIX века осуществлявшим новую «экспансию» на Восток, ибо его главная цель – Россия. К католическому прозелитизму Николай Никанорович всегда относился довольно неприязненно. В статьях, написанных им в беженстве, явного призыва к борьбе нет, но критика, порою довольно резкая, сохранилась. Причем Глубоковский неизменно подчеркивал, что является «просто рядовым православным богословом» и говорит «исключительно от себя и за себя»³²⁹⁷. Разбирая факты, он стремился не усугублять своими рассуждениями «конфессиональных пререканий», замечая: «...не нам же – православным и католикам – разрушать друг друга в это страшное, почти антихристианское время!.. Пусть замолкнет эгоистическая полемика и господствует только любовь, которая – по Апостолу (1Кор. 13:6−7) – «не радуется о неправде, радуется же о истине, вся любит, всему веру емлет, вся уповает, вся терпит»!»³²⁹⁸.

Взаимоотношениям католического Рима и православного Востока посвящены четыре статьи, опубликованные в 1923−1924 гг. в лондонском журнале «The Christian East», три из них в 1924−1925 гг. перепечатаны в сербском журнале «Хришћански Живот»³²⁹⁹. Поводом к написанию их послужили переговоры между римо- и англо-католиками и непосредственно статьи каноника Собора Парижской Богоматери в Париже П. Батифоля и известного кардинала Мишеля д’Эрбиньи. Первая статья из серии «Папский Рим и православный Восток» вызвана трактатом П. Батифоля «Catholiques Anglicans et catholiques Romains»³³⁰⁰ и посвящена полемике с положениями, высказанными англиканским епископом Ч. Гором в его брошюре «Catholicism and Roman Catholicism». Как писал сам Глубоковский, «на поставленный третьим лицом вопрос касательно нашего православия я по стороннему приглашению дал свое православное толкование параллельно ученому католическому комментарию Mgr. Pierre Batiffol’я»³³⁰¹. Особую важность статьи П. Батифоля Глубоковский усматривал в тех «униональных ассоциациях», которые она вызывала у православного читателя, и замечал: «...нам предлагается возвратиться вспять «к самим себе», подчинившись римскому верховенству, которое мы некогда решительно принимали и потом беззаконно отвергли. Средство – простое и радикальное, но оно близко к самоумиранию и потому ничуть не гарантирует нам независимой жизни»³³⁰². Соглашаясь с тем, что основой объединения должно стать возвращение к укладу «семи вселенских соборов», он исследовал вопрос о том, кто уклонился от этого уклада – Рим или Восток – и является ли папа главой Вселенской церкви. Глубоковский подвергал «объективной православной проверке» прежде всего исторические аргументы, выдвинутые П. Батифолем в защиту тезиса о папском «супрематстве», в частности об апелляции восточных иерархов к римскому престолу, чем якобы признавалась вселенская юрисдикция римского иерарха в качестве преемника св. апостола Петра, и формулировал свой первый тезис, «что это был порядок не конституционный и всегдашний, а экстраординарный и спорадический»³³⁰³. При этом Глубоковский замечал: «Всего менее будем отрицать, что Рим блестяще выполнил эту ответственную миссию и имеет величайшие заслуги в истории всего христианства. Он был в стороне от догматических коллизий, в которых именно Восток вырабатывал общехристианскую догматику, и сохранял решающую роль постороннего вершителя с несомненными прерогативами апостольской кафедры. Это был его священный братский вклад в строительство исторической церкви, но не догматическое верховенство над нею»³³⁰⁴. Глубоковский приходил к выводу, что апелляции к Риму не свидетельствовали о принятии «папского верховенства», отвергая предположение и о папском господстве над соборами, т. е. о догматическом первенстве папы. Поскольку историческая аргументация «не устраняет, а только воскрешает» старый спор католиков и православных, Глубоковский обращался к Св. Писанию, как наивысшему авторитету, и здесь также признавал существенное отличие в понимании текстов Писания католиками и православными. Последние «экзегетически находят, что св. Петр первым получил известные дары Божий, но именно среди собратьев-Апостолов, а ничуть не над Апостолами...»³³⁰⁵. Наконец, по поводу тезиса П. Батифоля о неверности нормам эпохи Вселенских соборов и греховном отступлении Востока, Глубоковский замечал, что и этот «тезис для нас пререкаем не менее первого и равно неприемлем с такою абсолютною обязательностию»³³⁰⁶. Разбирая учение Римско-католической церкви, выражающее догматику и практику современного папства, Николай Никанорович заключал, что не находит в этой концепции «буквально ни малейшего места для каких-либо соборов, в собственном их значении, как решающих церковных органов», поскольку они не будут «даже конференциями для детального выяснения вопросов, ибо папа принципиально не нуждается в этом»³³⁰⁷. В итоге Глубоковский приходил к выводу, что «по сравнению с порядками Вселенских соборов – в католической церкви произошло и совершается особое, независимое развитие, которое шло по своей «courbe ascendante»³³⁰⁸ (p. 28). Надо ее сначала «выпрямить», – и только тогда мы будем на общей почве, где можно мирно сговориться и солидарно объединиться. До тех пор панство с его всепоглощающим верховенством будет непреодолимым препятствием для взаимного воссоединения нашего с католицизмом. Последний, связав всю свою судьбу с папизмом, концентрируется в нем и утверждается «на камне» Петрова приматства, а православная церковь, созидаясь «на камне веры», желает и предпочитает быть «назданною на основании Апостол и пророк, сущу краеуголну самому Иисусу Христу» (Еф. 2:20)»³³⁰⁹.

Свою новую статью «Современное папство и церковное воссоединение православного Востока и католического Запада» Глубоковский посвятил «Неутомимому поборнику церковного «мира всего мира» и христианскому защитнику родной мне русской православной церкви, высокопреосвященному примасу Англии архиепископу Кентерберийскому»³³¹⁰. В ней Глубоковский вновь полемизирует с П. Батифолем, на этот раз по поводу замечаний, сделанных последним на статью Глубоковского «Папский Рим и православный Восток». Развивая прежнюю аргументацию, Глубоковский так заканчивал свою статью: «Я абсолютно не симпатизирую церковному парламентаризму, враг всякой демагогии и охлократии и везде предпочитаю здравый законный монархизм. Тем не менее факты суть факты, а в данном случае они такого чрезвычайного характера, что в патриаршем и синодальном послании Константинопольской церкви при Анфиме VII в августе 1895 г. (по поводу Энциклики Льва XIII от 20 июня 1894 г.) категорически сказано: «святые семь вселенских соборов, будучи собраны во Святом Духе для уяснения правого учения веры против еретиков, имеют в Церкви Христовой кафолическое и вечное значение». Посему, если приведенные нами факты и могут быть урегулированы в каком-либо новом направлении, то разве вселенским церковным приговором, хотя и тут будет лишь особое их применение без умаления принципиальной значимости. В смысле теоретической возможности я не считаю вполне еретическою уступку православнейшего митрополита Антония в пользу папского супрематства, но единственно по решению всей Церкви и при верховном контроле вселенских соборов.

Для нас, православных, последние являются единственною верховною инстанцией в Церкви. Этого догматико-фактического положения мы не можем изменить и от него должны отправляться. С ним необходимо считаться и всем другим, если не положительно, то отрицательно, но всенепременно. И вот, когда нам говорят, что некогда, до рокового разделения, мы признавали верховенство папы в католическом духе, я могу согласиться с этим не прежде и не иначе, как при том условии, что мне укажут вселенское соборное определение. Однако – какой собор постановил что-нибудь подобное и не бывало ли чего-либо прямо противоположного? Пусть повторяют, что восточные отцы и учители все-таки исповедовали эту истину; – для меня и тут не понятно, почему же они не формулировали сего, как догмата, коль скоро считали его вселенски обязательным de jure divino³³¹¹? Разве об этом было меньше сомнений и споров, чем о большинстве членов Никео-Царьградского символа? Если папа юридически был вселенскою апелляционною инстанцией, то где формально узаконено это право, как, напр., для Константинопольской кафедры по отношению к другим патриархам сделал это Юстиниан новеллою от 530 г.? Пока ничего такого я не вижу и нахожу совершенно противоположные свидетельства, что Флавиан Антиохийский не явился на суд папы по его требованию, что Константинопольский собор 879 г. в присутствии и без возражения папских легатов подтвердил независимость и равенство кафедр Константинопольской и Римской, – до тех пор – всякие частные случаи, каких было больше, чем приведено у Mgr. Pierre Batiffol’я, для меня совершенно не убедительны. Они оказываются ограниченными и индивидуальными и ничуть не выражают и не предрешают непреложного голоса православной Церкви, хотя бы являлись самыми папистическими, чего в подавляющем большинстве не было. Все такие примеры не представляют Церкви и не имеют ее авторитета, как нечестивые, даже отрекавшиеся от истинной веры и погрешившие папы не колебали бы папства, если бы оно не было провозглашено непогрешимым de jure divino, но ведь Каллист рисуется у св. Ипполита чуть не ересиархом ex cathedra, Либерии подписал полуарианский Символ, а Гонорий высказался в пользу монофелитства разве не ex cathedra?

Я пока кончил и – думаю – выразил мои скромные мысли достаточно ясно. Прибавлю еще лишь одно, что мне не хотелось бы оставить впечатления, будто я – принципиальный противник всякого папства и на всем протяжении христианской истории. Это нимало не соответствует ни моим православным убеждениям, ни научным познаниям. Я различаю папство историческое и догматизированное. Второе, конечно, возникло не ex abrupto³³¹² и связано с первым некоторою генетическою преемственностию; однако для православного понимания это есть гиперболическая девиация. С ним я, к сожалению, не предвижу мира и для него с великою грустию должен характеризовать православные настроения знаменитою формулой: sint ut sunt³³¹³! Но историческое папство я приемлю и к нему мы готовы возвратиться. Если оно последует сему, – я твердо верю, что устранятся все недоразумения и сгладятся до спокойного сожительства даже так называемые догматические разногласия. Значит, окончательное слово теперь за папством, и я к нему обращаю сердечный призыв:

Fiat ex Occidente pax!³³¹⁴"³³¹⁵.

Специально проблемам взаимоотношений Православной и Англиканской церквей Глубоковский посвятил восемь статей, опубликованных на сербском, болгарском, румынском, английском и русском языках³³¹⁶. Первая – «Eastern Orthodoxy and Anglicanism» – опубликована в марте 1922 г. в журнале «The Christian East»³³¹⁷, последняя (по времени написания) – «Принципиальные предположения (Prolegomena) для переговоров о соединении англиканства с православием» – появилась летом 1932 г. на страницах «Голоса Литовской Православной Епархии»³³¹⁸, но написана ранее – осенью 1931 г., после очередной Ламбетской конференции (1930 г.), проходившей с участием представителей православных автокефальных церквей. Одним из главных на конференции стал вопрос о единении Англиканской и Православной Церквей. Русская Православная Церковь на этой конференции представлена не была. Глубоковский также отсутствовал. Но несомненно, что именно в связи с этой конференцией и ее решениями Николай Никанорович изложил, как писал сам, «для частной информации» свои «Принципиальные предположения». По всей видимости, «Prolegomena» составлены под влиянием бесед и по непосредственной просьбе епископа Новосадского Иринея (Чирича)³³¹⁹, представителя Сербской Церкви на Ламбетской конференции (1930), входившего в совместную англикано-православную комиссию Ламбетской конференции и присутствовавшего на встрече богословской комиссии в августе 1931 г. в Глостере. 18 сентября 1931 г. епископ Ириней писал Глубоковскому (гостившему тогда в Белграде у профессора А. П. Доброклонского): «На заседании Faith and Order прочли Ваше письмо о Вашей невозможности приехать и конечно все скорбели об этом, и больше всех мы, православные, которые с правом всегда могли похвастаться Вашим именем. Я лично был очень заинтересован Вашей статьей о благодати (...) и убедился как драгоценен материал, который Вы собрали. Не знаю, сколько времени Вы остаетесь в Белграде, но мне бы очень хотелось поговорить с Вами и с глубокоуважаемым Вашим хозяином (...) о всех точках наших переговоров с англиканцами [sic!]. Ведь 15 октября начинается новая конференция в Ламбете. К тому же Св. Синод прямо ставит мне в обязанность образовать Комиссию»³³²⁰. 22 сентября епископ Ириней снова пишет Глубоковскому: «Так как я очень интересуюсь Вашим мнением о предметах переговоров с англиканцами, мне очень желательно было видеться с Вами»³³²¹ – и просит его 26 сентября приехать в Новый Сад для бесед по этому вопросу. Епископ Ириней приглашал также и профессора Доброклонского. «Мне бы собственно следовало было учредить специальную Комиссию для изучения англиканских вопросов, но мне не дали никаких средств на это. Поэтому я могу только частным образом поговорить о вопросах, в данном случае с моими гостями»³³²².

В «Prolegomena» Глубоковский подвел определенный итог, соотнеся сложившиеся в России «теоретические» представления с «практическими» наблюдениями десятилетнего пребывания на Западе. «Лично и принципиально» сочувствуя стремлению англикан к единению, Глубоковский подчеркивал, что речь могла идти только о присоединении англикан к православию, как истинной церкви, но никак не о соединении англиканства и православия в качестве якобы «двух тожественных и одинаково истинных церквей»³³²³. Он радикально расходился с англиканами во мнении, согласно которому «все исторические церкви в известном смысле относительны и единой истинной фактически нет»³³²⁴, чем отрицалось реальное существование Вселенской Церкви и уже в самом начале уничтожалась общая основа для примирительных рассуждений. Еще ранее, в своих «Лекциях» о междуцерковном единении, H. H. Глубоковский отмечал, что Англиканство рассматривало все христианские вероисповедания как некие независимые и равные между собою части, а христианское единство – как объединение этих частей на основе соглашения, – по примеру «Объединения церквей» в США, в котором все эмпирические церкви признают свое историческое несовершенство и относительность³³²⁵. По его мнению, проектируемая таким образом уния не только не будет «вселенской» церковью, но не станет даже «эмбрионом вселенскости», а обратится в новое сектантское раздробление, новое Вавилонское междуцерковное смешение.

«Мы считаем себя истинною ортодоксией, – замечал Глубоковский в «Prolegomena», – и потому можем лишь восполнить недостающее у других с христианскою готовностью и искренним братолюбием. Только на этой почве допустимы для нас объединительные переговоры, которые должны с решительною точностию выяснить, в чем и насколько совпадаем, а равно – где и до какой степени расходимся (...) Но для этого каждая сторона должна представить – для взаимного сравнения – свои общецерковные «исповедания», всеми одинаково разумеемые и применяемые»³³²⁶. На вопрос – имеются ли таковые у англикан – Глубоковский отвечал отрицательно. Более того, он был скептически настроен относительно возможности их появления в ближайшем будущем и потому пессимистично оценивал перспективы дальнейшего процесса сближения. «Эта безнадежность моя тем сильнее»³³²⁷, – замечал он, полагая, что пока не будет такого общецерковного (англиканского) исповедания, всякие прения и соглашения с англиканами будут «беспочвенными и бесцельными, как погоня за туманными миражами, которые появляются, исчезают, видоизменяются, сливаются, разделяются»³³²⁸. При «подобных трагических условиях» Глубоковский считал «преждевременным и бесплодным трактовать о возможности соединения православия и англиканства – в качестве церквей – на каких-либо основах, коих у второго не находится и не обрисовывается», полагая, что все «должно ограничиваться обоюдным точным опознанием и взаимными категорическими запросами с обеих сторон для взаимного понимания, а не для простых словесных отговорок»³³²⁹, как на последней Ламбетской конференции 1930 года. А до той поры возможны и желательны лишь «частные» свободные присоединения англикан к православию. (Напомним, что в 1925 г. Глубоковский был настроен гораздо более оптимистично и говорил, что христианский союз с Англиканскою церковью предполагается не «случайно и безотчетно, а опирается на объективной готовности [sic!] к справедливому догматическому единомыслию»³³³⁰). В конце основной части «Prolegomena» стоит дата: «София (Болгария). 1931, X, 4 (IX, 21), воскресенье». Весной 1932 г., отдавая «Prolegomena» в печать, Глубоковский сделал (23 марта) небольшое добавление («N. В.»), указав, что все «вышеизложенное было написано почти полгода назад для частной информации, но теперь оказывается как будто еще более своевременным, заслуживающим гласности» ввиду того, что с «православной» стороны «стала проявляться у некоторых «вершителей» слишком заметная склонность к «Флорентийскому пути«"³³³¹. А по поводу публичного высказывания епископа Ворчестерского (Е. Н. Pearce) о том, «что недозволение приобщения неконфирмированным (не миропомазанным) – согласно англиканской лояльности – причиняет ему сердечную болезнь, и он надеется на «более милостивый и христианский дух»», Глубоковский заметил: «Такие «надежды» от имени англиканства нам ничего не обещают.., кроме церковного большевизма (Вп. Е. W. Barnes) со всеми его горькими плодами»³³³².

В свое время каноник д-р Дж. Дуглас (которого Глубоковский признавал «лучшим знатоком православия») характеризовал Глубоковского как одного из лидеров «самой строго консервативной школы новейшего православного богословия»³³³³. Своими выступлениями и статьями по вопросам межцерковного соединения Глубоковский вполне подтвердил такую характеристику.

В 1933 г. в издательстве YMCA вышел сборник «Христианское воссоединение. Экуменическая проблема в православном сознании». В него вошли статьи о. С. Н. Булгакова, Н. А. Бердяева, А. В. Карташева, о. В. В. Зеньковского, архиепископа Гелиопольского Геннадия, митрополита Буковины Нектария (Колтарчука), профессора Богословского факультета Афинского университета Г. Аливизатоса, декана Богословского факультета Софийского университета протопресвитера С. Цанкова. С большинством участников сборника Николай Никанорович был хорошо знаком; тем не менее, в сборнике не было статьи самого Глубоковского – наиболее авторитетного эксперта в области межцерковных отношений и профессора, принимавшего довольно близкое участие в научной и церковно-общественной жизни Свято-Сергиевского Православного Богословского Института. Факт этот обращает на себя внимание.

Еще в очерке «Православие по его существу» (1913 г.) Глубоковский утверждал: «...По своему внутреннему упованию Православие мыслит себя христианством в его изначальной полноте и неповрежденной целостности. Оно принципиально разграничивается от других христианских исповеданий не как истина от заблуждений, а собственно в качестве целого по сравнению с частями (...). По таким своим качествам православие не вытесняет другие исповедания, захватывая у них принадлежащие места, но лишь срастворяет их в себе постольку, поскольку наравне с ними само поглощается в божественном океане возрождающей, спасающей и животворящей благодати Христовой»³³³⁴.

Глубоковский исходил из того, что вопрос о христианском междуцерковном единении принадлежит к самой сущности православия, в котором сохраняемая истина «тождественна с божественным Христовым Евангелием и как таковая есть, безусловно, полная и всеобъемлющая для всех христианских общин в целом мире»³³³⁵. Поэтому в православии «эссенциально» присутствует потребность к стремлению действительно объединить в себе и через себя всяческие христианские разделения и вероисповедные отражения. Определяя пути достижения реального единения, Глубоковский столь же резко высказывался против различных вероисповедных обособлений, ослабляющих христианскую энергию и являющихся «соблазном для внешних», когда «светлая несшитая риза Христа раздирается на куски от взаимной полемики и прозелитических покушений»³³³⁶, когда члены одного вероисповедания всеми средствами стремятся перетянуть членов другого вероисповедания на свою сторону (полностью отклоняя подобные проявления в православии, как «эссенциально» чуждые).

Он писал о необходимости стремиться к достижению добровольного согласия с любовью: тогда конфессиональные различия исчезнут сами по воле Всевышнего. Но человек должен стать достойным восприятия христианского мира и способствовать христианскому примирению всех верующих, без чего нельзя ожидать благоволения от Неба. Глубоковский напоминал слова блаж. Августина – «Бог спасает без нас, но не против нас»³³³⁷.

Главное условие действительного христианского единения Николай Никанорович усматривал в истинно христианской жизни. Формулируя основный общеправославный принцип – «Возлюбим друг друга», – Глубоковский замечал: «Когда участвуют две стороны, то здесь всегда важно правильное распределение взаимодействующей силы (...) Мы любим истину, но исключительно в себе самих, часто не замечая ее сияний и отражений у других. Мы любим истину в себе, и потому старались привлекать к ней для себя. Эта узость понимания сообщала нашим усилиям характер частных интересов и, делая нас как бы ослепленными своею правдой, неблагоприятно сказывалась на пастырско-миссионерских методах. (...) После жестоких бурь и тягчайших потрясений мы очищаемся от исторических наслоений и от национально-политических порабощений. Атмосфера разряжается и горизонт становится яснее, так что люди могут легче дышать и лучше равно греть друг друга. (...) Теперь после огненных испытаний и катастрофических крушений мы «многими скорбями» приходим к радости взаимообщения и для животворно-миссионерского объединения начинаем привлекать энергию примиряющей любви»³³³⁸.

Глубоковский свидетельствовал, что все подозрения против междуцерковных конференций «совершенно ошибочны или злонамеренны», ибо конференции «не скрывают и не затушевывают конфессиональных разногласий, а стараются определить таковые с подлинною отчетливостию и затем понять их относительность по масштабу всеобъемлющей любви Христовой, которая долготерпит, милосердствует, не превозносится, сорадуется истине во всех, всему верит, всего надеется и «николи же отпадает» (1Кор. 13:4 сл.)»³³³⁹. По убеждению Глубоковского, все указанные конференции открыто исповедуют, что «без единства веры не может быть междуцерковного единения. (...) Их задача – взаимное непосредственное ознакомление и свойственное ему сближение»³³⁴⁰, в результате которого устраняются существующие взаимные недоразумения и соблазны между православием и Западом, например, в отношении православных обрядов и икон. «С другой стороны, – замечал Глубоковский, – и православные увидели многое западное в новом свете и научились ценить действительное добро. Если пришлось разочароваться в соблазнительной фикции протестантской свободы, которая иногда граничит с конфессиональным террором, то всем приятно было убедиться, что таким же фантомом является и протестантский рационализм, ибо вместо него мы видели и ощущали благоговейный мистицизм и плодотворную христианскую активность. (...) В этой взаимной любви Христовой тонут и забываются все теоретические разногласия и торжествует живая вера внутреннего притяжения, когда чужое становится своим и всеми ощущается как таковое»³³⁴¹. Констатируя искренний и глубокий религиозный интерес некатолического Запада к православию, потребность в познании его и сближении с ним³³⁴², Николай Никанорович полагал, что по Божией милости несчастное русское рассеяние исполняет «свою провиденциальную миссию подобно рассеянию Израиля»³³⁴³.

H. H. Глубоковский был принципиальным сторонником единения христианских Церквей, и оставался таковым до конца жизни. Но опыт непосредственных наблюдений и общения на Западе (в «беженстве») наложили печать устойчивого скептицизма и придали этим стремлениям оттенок грусти, в которой порою сквозила безнадежность, относящаяся к оценке человеческой составляющей этого процесса.

Скончался Николай Никанорович Глубоковский в госпитале русского Красного креста, поздно вечером (в 11 час. 30 мин.) 18 марта 1937 г., после непродолжительной болезни. Отпевание его 21 марта – в день Торжества Православия – совершал митрополит Софийский Стефан (Георгиев) в сослужении 5 епископов (Броницкого Максима, Скопского Евлогия, Троянопольского Антима, Знепольского Иосифа и Стобийского Кирилла), 2 архимандритов и 40 священников³³⁴⁴. Софийский кафедральный собор Св. Неделя, расположенный на одноименной площади под окнами квартиры Глубоковского, был полон: кроме русской колонии, присутствовали ректор университета и болгарская профессура, представители духовенства со всей Болгарии и множество народа. Выступали митрополит Софийский Стефан, профессор Богословского факультета Хр. Гяуров, протопресвитер Г. И. Шавельский, от студентов иеродиакон Наум (Цветинов) и Иосиф Кузнецов. Пели два хора: семинаристы и студенты Богословского факультета, которые затем несли гроб до кладбища, где последним говорил от имени русских председатель Союза русских студентов В. С. Галицин. Погребен H. H. Глубоковский на русском участке Софийского городского кладбища. Некрологи H. H. Глубоковского поместили не только издания русской эмиграции, но и иностранные³³⁴⁵.

Путь в изгнании, на положении беженца, был продолжением блестящей научно-педагогической, церковно-публицистической и общественной деятельности, завершением земного служения Православной Церкви, верным и достойным сыном которой H. H. Глубоковский всегда оставался. Он был одним из основателей и созидателей Богословского факультета Софийского университета, профессором Богословского факультета Белградского университета и почетным членом Св.-Сергиевского Православного Богословского Института в Париже, выступал представителем Болгарской Церкви на междуцерковных конференциях, в качестве советника, эксперта, докладчика, вдохновителя, учителя и просто друга принимал участие в церковно-общественных событиях и учреждениях русской эмиграции. «Будучи одиночкой по натуре, – писал о себе Николай Никанорович, – я замыкался в своем рабочем кабинете и сосредотачивался на трудах педагогически-профессорского и научно-литературного служения. Мне думается, что именно таким образом я, по мере своих сил и способностей, лучше всего исполняю и свой «гражданский долг», когда мои посредники разумной веры и чистого знания будут центром их влияния в своем кругу на всем пространстве моей истинно великой и сыновне любимой родины, чтобы соответственно ее прогрессивному развитию слагались новые формы гражданско-политического бытия столько же органически, как растет и крепнет нормальный человек»³³⁴⁶.

В надгробном слове, часть которого была «сказана на отличном русском языке», митрополит Стефан отметил, что Глубоковскому нет замены, он был опытным и всесторонне образованным руководителем всех богословов и христианских ученых: «Профессор доктор H. H. Глубоковский поистине был феноменом. Он имел классическое духовное равновесие, законченный характер, гениальный ум с гениальным сердцем и памятью. Он был всегда и всюду человек без лицемерия, с чистотой, горячностью, простотой и смирением – был человек в настоящем смысле слова. Чтобы понять широту и глубину этого великого человека, который одновременно был аристократом и крестьянином, профессором и другом, ученым и простым, богатым и бедным, необходимо учесть самое сокровенное состояние его души и сердца: любовь и преданность святой Православной Церкви, великой своей многострадальной родине и внимание к нравственной немощи страдающего человечества...»³³⁴⁷.

В заключение позволим себе высказать некоторые суждения в продолжение и развитие темы исследования и краткие замечания о Николае Никаноровиче Глубоковском как церковном историке.

Начнем с последних.

I

Воспитанник московской церковно-исторической школы, ученик А. П. Лебедева, Е. Е. Голубинского, В. О. Ключевского, H. H. Глубоковский был выдающимся церковным историком, историком по своему научному дарованию, историком всегда и во всем. Свои взгляды на задачи и методы церковно-исторической науки наиболее сконцентрированно он изложил в очерке о своем учителе – Алексее Петровиче Лебедеве, нарисовав некий идеал «историка-мудреца», верного истолкователя «тайн прошлого и предзнаменований грядущего», стремящегося увидеть «самую сердцевину» и «разум событий», «сокровенные движущие факторы» и «тайную основу изучаемого предмета»³³⁴⁸.

Рассматривая историческую жизнь как поток событий, где «отдельные волны понятны лишь в качестве моментов движения всей «реки времен», где частное уразумевается собственно по связи с целым», Глубоковский указывал на обязательность соблюдения исторической перспективы, рассматривая историю «на всем пространстве минувшего и со всех сторон»³³⁴⁹, на необходимость проникать за наружную осязательность, которая служит «лишь точкою опоры для раскрытия руководящих исторических начал», дающих фундамент всему процессу и связывающих все стадии «последовательно осуществляемой идеи»³³⁵⁰. «Принципиальность, почерпаемая погружением в глубину истории, – замечал он, – есть душа истинно-научного исторического построения, чтобы оно не обращалось в статистическую хронографию копирования фактов, (...) ибо они в такой массе просто давят, но ничему не поучают»³³⁵¹. Фактическая реконструкция прошлого служит лишь «материалом и основою для идейных построений относительно зиждительных факторов исторического процесса»³³⁵². По убеждению Глубоковского, «нет наибольшего поругания и тягчайшего посрамления для историка, что он мертвит в школьных схемах и схоластически убивает своею механическою корректностию наличную действительность»³³⁵³. Он полагал за образец такое историческое повествование, при котором «настоящее покоится на прошлом и предвещает будущее», а «история естественно бывает стройным пульсирующим организмом», когда все фактические явления объединяются «животворящим их зиждительным духом»³³⁵⁴. Важна и правильная «персоналистическая группировка», то есть такая концентрация исторических данных «вокруг личностей», которая раскрывает историческое течение «со стороны внутренних мотивов и во внешнем конкретном обнаружении»³³⁵⁵. «И подобная гармония идейного с действительным, общего с индивидуальным, – писал Глубоковский, – есть прекраснейшее качество объективно-исторического их изображения, если оно не хочет забывать, что жизни не бывает без принципиальных основ и что она успешно созидается ее лучшими носителями, которые покоряют косные массы и возбуждают их к активности»³³⁵⁶.

Религиозный фактор Глубоковский признавал самым деликатным и таинственным двигателем исторического развития, замечая, что «творит и делает историю не грешная политика, а святая религия»³³⁵⁷. «По самому своему свойству, этот религиозный фактор в христианстве является не отвлеченным принципом теоретического миропонимания, а творчески созидательною стихией, которая захватывает человека сполна, – писал он. – (...) Необходимо величайшее самообладание, чтобы при несомненном верховенстве божественного и абсолютного, сохранить свое место и законную роль для всего человеческого и относительного. Иначе первое все поглотит собою и в конце концов упразднит всякую историю»³³⁵⁸.

Как православный ученый, H. H. Глубоковский исповедовал, что христианство невозможно познать извне: это не доктрина, не эзотерическое учение, но «универсально-спасительная сила», которая «постигается духовным общением с ним»³³⁵⁹. «Для него в особенности незыблемо, что «духовный духовно востязуется» (1Кор. 2:14) в таинственно-жизненном единении, когда приобретается совершенное уразумение предмета и для собственного познания, и для разъяснения его другим»³³⁶⁰.

Живя в церковной ограде, Глубоковский по-иному воспринимал и выстраивал происходящие события, для него Церковь была предметом не только изучения, но и переживаний. Воцерковление, изменяя перспективу жизни и выводя ее за границы земного бытия, возбуждает иное отношение ко времени и миру, в основе которого признание вечности «истинной мерой» времени³³⁶¹ и обязательной «реальной будущностью», к которой «все земное и служит всегдашним предварением»³³⁶². Люди, подобные Н. Н. Глубоковскому, не пытались изменить внешние условия (которые заданы не ими и не ими могут быть изменены, ибо отвести время в другое русло не в силах человеческих). Но претерпевая («не сообразуйтесь с веком сим». Рим. 12:2), они побеждали время, в отличие от «пленников» его, живущих по «стихиям мира» и ходящих «по кругу политики». О нем можно сказать словами митрополита Антония (Вадковского) о В. В. Болотове: «Существуя во времени, он, в сущности, жил в вечность»³³⁶³.

H. H. Глубоковский доказывал и свидетельствовал не только «равноправность» христианской науки, когда вся ученая работа «в целом и принципиальном (...) проникнута христианскою религиозностью» и является «христиански-православною по своему смыслу, направлению и применению»³³⁶⁴. Он утверждал «ее единственность, как обязательную для всех в достоинстве чистого, идеального ведения» и признавал «в качестве необходимой, жизненной стихии всякой учености, чего бы она фактически ни касалась, поскольку «именно христианство исповедует и проповедует адекватное совпадение самой выспренней идеальности с наичистейшею реальностию, как исторический факт богочеловечества и для всех предназначенную достижимую цель (Мф. 5:48)»³³⁶⁵.

«...все великое в мире, – замечал Глубоковский, – рождается с неприметной таинственностью (ср. Лук. 17:20) – не из конкретных внешних фактов, а из внутренних индивидуальных факторов»³³⁶⁶. Будучи «отчаянным индивидуалистом», он придавал огромное значение изучению личности, служившей для него «ключом» к познанию исторических явлений и символом времени, и мастерски владел умением раскрывать время через личность и личность во времени. Исследования о св. апостоле Павле, блаж. Феодорите Кирском, св. апостоле и евангелисте Луке, архиепископе Смарагде (Крыжановском) носят не только библейско-богословский, экзегетико-догматический и церковно-исторический, но и биографический характер. Среди них естественно выделяется св. апостол Павел, «в чистейшей форме до совпадения с идеей» воплотивший «принцип христианский»³³⁶⁷; «историческая личность» Павла, по мнению Глубоковского, – ключ для разумения христианской истории. Глубоковскому принадлежит довольно большое количество биографических статей, написанных по разным поводам. Жанр биографии был ему особенно близок.

Исследование личности означало для Глубоковского выявление ее индивидуального содержания, непосредственного практического значения и дальнейшего влияния в истории. Причем он обращал внимание на необходимость оценивать личность «в фактическом достоинстве своей эмпирической, действительной жизни», т. е. отделять ее подлинную жизнь от наслоений времени и «исторической судьбы», ибо в противном случае «историческая личность не просто выясняется из позднейшего, а прямо поглощается последним и подменивается им»³³⁶⁸. Но главную задачу исследователя-биографа Глубоковский полагал в обнаружении не только «эмпирической индивидуальности», но духовного существа («внутреннего первоисточника разных жизненных преломлений»), поскольку именно оно важно как для самой личности, так и для исторического процесса³³⁶⁹.

В то же время Глубоковский считал, что «мировой ход религиозно-культурной цивилизации не мог изменяться индивидуальным воздействием» и принципиально не нуждается в нем, и замечал, что «мировой процесс создается своим собственным течением (...) личности служат символизацией разных исторических стадий...»³³⁷⁰. Он также полагал, что «история «держится» средним человеком, а не героическим исключением»³³⁷¹.

По мнению Глубоковского, понятие «истинный историк» предполагает личность «со своеобразными, научно разработанными воззрениями на задачи своего изложения», важен «умственный горизонт историка во всех направлениях»³³⁷². Свою увлеченность предметом исследования и своим «героем» (в чем Глубоковского нередко упрекали рецензенты) сам он оправдывал тем, что «нельзя вложить душу в какое-либо дело, не полюбив самого дела, которое при том же невольно завладевает вашими лучшими симпатиями, затрагивает самые благородные чувства вашего сердца»³³⁷³. В числе неотъемлемых качеств историка Глубоковский называл и мудрость. Но мудрость невозможна без любви, которая есть камертон, настраивающий и очищающий от помех главный орган духовного познания – сердце, камертон, определяющий чистоту и высоту помыслов, чистоту и глубину познания или ведения. В научных воззрениях Глубоковского любовь (впоследствии он писал – «любовь веры») – благодатная творческая сила, способствующая и сопутствующая познанию. Глубоковский как бы сживался с предметом исследования, называя это – «взаимность с минувшим»³³⁷⁴. Поэтому внимательного изучения заслуживает влияние, оказываемое объектом исследования на исследователя. И чем идеальнее и возвышеннее изучаемая личность, тем это влияние сильнее. Блаж. Феодорита, как и ап. Павла, Глубоковский неизменно называл в числе своих учителей.

«Мы «делаем историю», – замечал Николай Никанорович в одном из писем В. В. Розанову, – но она зарождается у домашнего очага и растет теплотою женского сердца, дающего жизнь и благодать нашей сухой, грубой работе. Хвала им и благодарение»³³⁷⁵. В этой фразе – одна из тайн его личности. «Великая эрудия» ученого, мудрость «волхва» и сердце «простеца». Давая характеристику Глубоковскому, В. В. Розанов написал всего одно слово: «удивителен», и «удивительной» называл их многолетнюю «беспричинную» дружбу, несмотря «на адское расхождение в идеях³³⁷⁶». Эту сердечную доброту, участливость, внимательность, горячее чувство своей земли и своего рода – «что-то особенное в душе», "особенно положительное», для чего не находил формулы, но наблюдал «у всех духовных» (несмотря на разные дефекты), «и нигде еще на Руси», – Розанов связывал «с источником, с «отводом» души духовенства из души церкви»³³⁷⁷.

XIX и XX века рассекли жизнь H. H. Глубоковского на две равные половины. Он родился за 37 лет до наступления XX века и окончил дни свои в 1937 г. в беженстве, став участником важнейших церковных событий на родине и в эмиграции. Вместе с тем жизнь его пришлась на перелом русской истории, когда страна, где православие было господствующим исповеданием, которого придерживались почти 100 миллионов человек, скрылась, подобно Атлантиде, под волнами «катастрофически-антихристианского», по словам самого Глубоковского, времени, а люди были «совершенно расплющены в бесформенную массу, лишенную не только образа и подобия Божия, но и простой человеческой индивидуальности», будучи объявлены «безличными и бесполыми, штампованными товарищами»³³⁷⁸. Но с не меньшей грустью он вынужденно констатировал, что и остальной мир «панически спасовал» пред господством «атеистического большевизма», униженно прилаживается к нему, покрывая его злодеяния и оставаясь безучастным к судьбе России, несущей «искупительные страдания за весь объюродившийся мир».

Незадолго до кончины H.H. Глубоковский завершил 3-ю часть задуманной им еще в начале 1900-х гг. трилогии, имевшей целью представить Евангелие Христово в трех аспектах, как: 1) Евангелие христианской свободы, 2) Евангелие христианской святости и 3) Евангелие христианской славы. В лекциях об Апокалипсисе, несомненно, отразились и его личные переживания «апокалипсической эпохи» – Великой войны и революции, которой эта война закончилась. Глубоковский признал смуты и катастрофы с взаимным истреблением людей и потрясением всех жизненных основ необходимым «жертвенным процессом» мировой истории, неизбежным, пока продолжается существующее соотношение взаимно противоположных сил: христианства и антихристианства; процессом, направляющим «к соответствующему тренированию для получения небесного гражданства» и совершающимся во времени с повторяющимися и многократными напоминаниями по требованиям «божественно-спасительной педагогии» для надлежащего подготовления человечества «к окончательному ликвидированию» колебательно-хронологического течения мира³³⁷⁹. «Все люди должны сами воспитываться тщательно для сознательного и убежденного усвоения всего содержания тайны Божией в ее постепенном развитии, вплоть до последнего совершения»³³⁸⁰, – замечал он и обращал внимание на недостаточность только лишь «пассивного качества» – безропотного и покорно униженного перенесения бед, идущих «от худшего к худшему» и к торжеству обидчиков. «Такое положение несвойственно и даже противно христианам, которые все выносят во имя высших идеалов, ради и в пользу их. Наряду с пассивным пренебрежением ко всему окружающему сумраку, необходима душевная преданность светлому будущему, со всецелым убеждением, что оно несомненно последует и станет моим в полном объеме. Такова и есть вера христианская, которая дает исповедникам спокойное самообладание при всех внешних поражениях и радостную надежду на совершенную реализацию их блаженных упований (XIII, 9−10)»³³⁸¹.

Помимо фундаментальных трудов по экзегетике, библеистике, церковной истории, принесших Глубоковскому мировую известность и признание, его перу принадлежит ряд сочинений по истории духовной школы в России. Удивительный дар историка и опыт духовного педагога проявились в этих трудах не менее ярко.

Глубоковский причислял себя к кабинетным ученым, предпочитающим тихий уединенный труд. Однако публицистика, которой он отдавал столько времени и сил, по велению не только долга, но и сердца, свидетельствует о другом. В его статьях, полных скорбных наблюдений и мужественных размышлений, иронии (иногда довольно едкой), проявилась страстная натура полемиста и апологета православия, который был «одновременно человеком точной науки и горячей веры»³³⁸². Констатируя «эмпирические факты» применительно к «христианскому положению», Глубоковский дал анализ причин наступившей «значительной духовно-христианской прострации» своего поколения³³⁸³. И свидетельства эти не менее важны и ценны, чем исследования о св. апостоле Павле или блаженном Феодорите.

Николай Никанорович был весьма жестким и сильным полемистом, мало кто отваживался открыто возражать ему в печати. Но при этом сам он не раз подчеркивал, что ему чужда всякая предумышленная пристрастность и тенденциозность в характеристике учреждений и лиц, поскольку интересует его «исключительно система», идейное движущее начало. При таком подходе «люди являются и страждущими жертвами и наглядными иллюстрациями» для понимания и характеристики этой системы, невольными воплощенными свидетелями ее принципиальной неудовлетворительности³³⁸⁴.

Обозревая свою научно-литературную деятельность и подводя ее итоги, H. H. Глубоковский замечал, что литература наравне с профессурой была для него «как бы священнослужением», поэтому он всегда стремился избежать двух зол: «в первом случае человек становится служителем не высшей независимой идеи, а своей собственной личности, а во втором становится рабом житейской суеты, где пускается на базарный торг самое человеческое достоинство»³³⁸⁵.

Одна из центральных фигур духовно-академической корпорации, Глубоковский стоял вне каких-либо группировок, являясь фигурой меж- и над-корпоративной. Он не был ни либералом, ни консерватором, хотя нередко слыл и тем, и другим. Ему была чужда «партийность», но вдохновляло и отличало положение независимого эксперта и четко выраженное отношение к окружающей его действительности, которую он наблюдал и оценивал как историк (живя в настоящем, но прозревая прошлое и возможное будущее).

Вместе с тем это был идеалист, неустанно повторявший, что «просвещение без веры не созиждет общественного благоденствия и не изгонит злоупотреблений»³³⁸⁶. Студентом второго курса МДА Глубоковский писал, что «самый успех в делах житейских всецело зависит от чистоты и высоты наших нравственных убеждений», которые обеспечивают человеку стойкость в выполнении начатого дела, помогают избегать уклонений во время всяких житейских невзгод и сохранить ясный взгляд на жизнь³³⁸⁷. Он пронес эти убеждения через всю жизнь, доказав на практике всю жизнестойкость и разумность подобных взглядов, помогающих человеку делать нравственный выбор и сохранять интеллигентность и индивидуальность среди самой страшной смуты, глядя в будущее «очами надежды» и «спасительной веры», не пропуская «отрезвляющих уроков», дабы просветлением настоящего оградить будущее³³⁸⁸.

Как наставник, H. H. Глубоковский имел множество учеников не только в разных концах России, но и всего мира, – среди русского епископата, духовенства, глав и иерархов поместных православных церквей, преподавателей духовной и светской школы (включая университеты), чиновников и иных. Влияние и значение личности Глубоковского простирается далеко за пределы духовной школы.

Важность и историческое значение ее заключается не только в том, что писал и как думал профессор Глубоковский, но и в том, как он жил, приближаясь к идеалу христианского учителя и ученого, который «всегда, везде и во всем старался и умел «Господеви работати» и не «со страхом» (Пс. 2:11), а «в веселии» (Пс. 99:2), яко «Богу живу и истинну» (1Фес. 1:9)», который «учил лишь тому, во что веровал, а веровал в то, чему учил, – уча любил и – веруя благоговел»³³⁸⁹. Во время Русско-японской войны и т. наз. Первой русской революции, Глубоковский, обращаясь к студентам, напоминал им, что призвание России заключается в сосредоточенности усилий на созидании духовной культуры³³⁹⁰, что «мир стоял и стоять будет не насильничеством взявшего меч, который мечем и погибнет (Мф. 26:52), а совершенной самопреданностью в спокойной созидательной работе»³³⁹¹. Среди «скепсиса и отчаяния», «всяческих подлогов и обманов» «дикого» и «богомерзкого лихолетия» Николай Никанорович Глубоковский продолжал твердо и непреклонно исповедовать существование «небесных реалий христианства», указывая на всю пагубность «материалистических расчетов» и неустанно напоминая, что «спасение может быть только духовное».

Жизнь его была последовательным расширением и углублением сферы его творчества, в котором ученый и деятель соединялись в неразрывное целое. Сам Глубоковский писал о необходимости соединения «правды практической жизни» и «отрезвляющего мира теоретической истины»³³⁹². Его научные занятия были направлены на изучение Св. Писания, церковных институтов и отдельных личностей, его публицистическую и практическую деятельность воодушевляла забота «улучшения, обновления и оживления православно-русских церковных институтов»³³⁹³, в первую очередь связанных с делом духовного воспитания и богословской науки, которым он придавал значение государственное³³⁹⁴. Как отмечалось в одном из некрологов, «следы сильной и проницательной мысли Н[иколая] Н[иканоровича] остались в решении почти всех, сколько-нибудь примечательных церковно-богословских вопросов за последние полвека»³³⁹⁵.

II

Переживаемый духовною школой с конца XIX в. затяжной кризис имел разные проявления; духовная школа перестала выполнять одну из главнейших своих функций, – помимо передачи необходимых знаний «развивать идейность и идеализм».

Выход из создавшегося положения связывался с радикальною реформой в области духовного образования и с церковною реформой в целом. Необходимость последней открыто признавалась не только «внизу», но и «наверху»: светским правительством и епископатом.

Основные проявления «церковного нестроения» виделись в следующих явлениях:

– «порабощение» церкви светской властью;

– отсутствие «канонического» церковного строя (патриарха) и «соборности» в церковной жизни;

– разъединение епископата, клира и мирян;

– уход из Церкви большей части «образованного общества»;

– распространение всевозможных сект, теософских и оккультных учений, богоискательских доктрин, социалистических учений и т.п. (в 1909 г. в духовных семинариях вводилась новая дисциплина – разбор и обличение социализма).

Проявления и последствия церковного «нестроения» признавались опасными не только для самой Русской Церкви, но для государства в целом. Метастазы раскола, поразившие русское общество подобно паутине трещин, ослабили иммунитет национально-государственного организма, сделав его более подверженным «вирусным инфекциям», в том числе и «внешним». Схожие процессы развивались и на Западе: кризис духовного образования, стремление к отделению государства от церкви, распространение «модернизма»; все это оценивалось церковными публицистами как наступление идей масонства и социализма на христианский мир, как «дехристианизация» его.

Главными идеологами и экспертами церковной реформы выступали именно питомцы духовных Академий. Духовно-академическая корпорация не была однородна и единодушна в оценке переживаемых событий и попытках противостоять кризисным процессам. В ней существовали либерально-обновленческое и консервативно-охранительное направления; впрочем, это разделение, как и сами определения, для академической среды довольно условны. Оба течения своим противоборством создавали творческую напряженность и необходимое целое, определенное русло реформаторского движения, которое захватило всю академическую корпорацию. На церковное реформаторство несомненное влияние оказывало «освободительное» движение. Наиболее «политически» активные представители академической корпорации стремились объединить ее, выработав общую идейную основу для оказания большего влияния на общественную и церковную жизнь, на формирование церковной политики, как самостоятельно, так и через духовенство. Последнему отводилась в их программе роль «руководящего» или «командующего» класса, которая «выскользнула» из рук дворянства и, «по ошибке», некоторое время находилась в руках т.н. «образованного» общества – светской «интеллигенции», приведшей страну на грань катастрофы. Противовес виделся в возможности создания «церковной общественности» и «религиозной культуры».

Определенную вдохновляющую роль в обсуждении церковной реформы играли также представители «ученого монашества», прежде всего его лидеры – будущий митрополит Антоний (Храповицкий) и будущий патриарх Сергий (Страгородский).

Однако церковная реформа, обсуждавшаяся в различных аспектах с 1860-х гг., так и не была проведена.

Нестроение, проявившееся в духовной школе, в том числе высшей ее ступени – в Академиях, церковная власть пыталась преодолеть без внимания и уважения к нуждам и характеру самой школы и богословской науки, что усугубляло трагический сценарий событий, вызывая новые деформации и перенапряжения.

III

Прошлое остается «невидимым» для нас. Но каждый историк мечтает «заглянуть» в него, пытаясь изобрести свою «машину времени». Идеал историка В. В. Болотов формулировал словами: «знать, как знает свидетель». Вектор времени задается изначально, определяя некое историческое поле. Проходя сквозь него, личность, обладающая духовной энергией, организует и преобразует пространство-время вокруг себя, оставляя духовный след. При работе с документами, тем более с рукописными, происходит погружение в это временное поле. Понять время, а не только описать его, можно лишь через личность, идя по следу, оставленному ею в потоке времени. Свидетельствуя о времени и мире и неся в себе образ иного, неотмирного, вечного, личность есть глаза и уши историка.

Можно сказать, что история как научное знание не существует без историка (= «со-свидетеля»), а историческое познание – своеобразный «диалог» личностей во времени и сквозь время.

Обнаруживая «след», оставленный H. H. Глубоковским, мы обретаем возможность увидеть историю России конца XIX – первой трети XX в. в иной перспективе.

В сфере «общественной» конец XIX – начало XX в., время, которое одни уже называли «смутным», другие «туманным», было ознаменовано определенным духовным сдвигом, ощутимо заметным, как по духовной периодике, так и по частной переписке академических преподавателей, с тревогой наблюдавших за ростом не только тенденций либеральных, но и связанных с их развитием антирусских и антицерковных настроений.

Под личиной политической революции можно видеть попытку и явные черты Реформации, причем в самых крайних проявлениях. Политика и борьба партий были скорее лишь тонкою обволакивающей «пленкой», дополняющей или окрашивающей, декорирующей происходящее, но не они обуславливали трагический сценарий событий. Одним из главнейших вопросов «несчастной русской революции» (по словам Глубоковского) был вопрос религиозный, а Русская Православная Церковь – не только одной из наиболее потерпевших, как находившаяся в эпицентре событий, но и ответствующих сторон.

Перевод Библии на русский язык, сделав ее с середины XIX века доступной для самостоятельного чтения, широкого распространения и толкования, был по-своему революционен и имел малоизученные последствия.

По мнению Глубоковского, в новейших церковно-реформаторских движениях «не богословские голоса старались задавать тон и получали вверх при обсуждении богословских тем. Твердо и гордо звучал лозунг, что члены тела Христова все одинаково востязуют всяческая (1Кор. 2:15) в сфере христианства. (...) И вот богословская наука, которая огромному большинству нашего православного общества всех градаций кажется ненужной, является теперь уже ортодоксально подозрительной и рационалистически опасной, либо прямо вредной и для высших иерархических кругов и для разных газетных фельетонов»³³⁹⁶. Глубоковский объяснял это тем, что «человеку, конечно, легче иметь дело с относительным и подвластным, чем с абсолютным и повелительным, он больше тяготеет к произвольному, чем к обязательному»³³⁹⁷. Результатом таких господствующих мнений стало возобладание «не столько научных убеждений, сколько недисциплинированных настроений», когда истиной «начали принципиально «корчемствовать» в интересах целей то субъективно-партийных, то прямо злостных»³³⁹⁸.

С точки зрения религиозной государство не только и не столько (?!) «порабощало», сколько ограждало и взращивало Православную Церковь, расширяя территорию для воздействия ее проповеди, провозглашая духовное просвещение народа, воспитание его в православном духе одною из государственных задач; в то же время оно являлось своеобразным коконом или скорлупою, которая периодически разрушалась. «Смуты» и «расколы» есть один из «двигателей» русской истории.

Русские «смуты» начинались с «духовного помрачения» и кризиса образования («сумерек просвещения» по выражению В. В. Розанова)³³⁹⁹ и сопровождались разрушением иерархического принципа власти. Соотношение «вертикальной» и «горизонтальной», светской и духовной ветвей власти есть своеобразный крест (†). Удлинение, вытягивание одной из сторон ведет к перенапряжению, деформации и разрыву. Во время катастрофы 1917 г. из государственного устройства одновременно были выбиты две несущие конструкции, связанные друг с другом структурно и идейно: Самодержавие и Православная Церковь. Современники переживали эту «смуту» как выпадение из времени, разрыв, нарушение «естественного» его течения и вмешательство Промысла в ход земной истории, – как «Суд Божий», «эсхатологическое время», по словам H. H. Глубоковского – «страшное катастрофически-антихристианское время»³⁴⁰⁰.

Россия в силу своего огромного пространства, что связано с особым течением времени, его различных потоков, их смешения и разрывов, – подобна скале, о которую волны времени гасятся; она поглощает и преобразует их, снимая избыточное напряжение, деформации времени и культуры, раздробление ее может быть гибельно для всего мира.

IV

Глубоковскому и людям его круга не удалось остановить все более раскачивающийся (и раскачиваемый) маятник русской истории, но значение их именно в сохранении верности и непрерывности духовной традиции; они были тем зерном, которое, умирая, «принесет много плода» (Ин. 12:24).

Мы видим мир благодаря отражаемому предметами свету; исходя из этого профессор МДА С. С. Глаголев делал вывод: «явления не уничтожаются», «прошлое цело и сохраняется», его можно наблюдать³⁴⁰¹. Поскольку все частицы вселенной связаны между собой, он заключал также: «Все то, что воздействует на нас, сообщает нам знание о себе. (...) Вчерашние явления, создавая нынешнее положение вещей, открываются в своих действиях. Но и эти вчерашние явления носят на себе образы создавших их событий третьего дня. Эти в свою очередь влекут за собой образы создавших их причин. Только причины все более и более отходят в даль в пространство»³⁴⁰². Более того, по мнению Глаголева, «вещество отпечатлевает [sic!] в себе духовные состояния их носителя» и потому «образы, сохраняемые световыми лучами в пространстве, отражают в себе не только внешнюю, но и всю внутреннюю историю мировой жизни», притом в истинном свете³⁴⁰³. «Каждый мотив человеческого действия, – писал он, – каждая человеческая мысль отображены в небесных пространствах», и значит, цела «вся духовная история мира»³⁴⁰⁴. Пока факт «не завершился во всех своих последствиях», он «не может быть воспринят в истинном свете»³⁴⁰⁵. Суд истории и историков несовершенен: «От света будущего зависит освещение прошедшего»³⁴⁰⁶. Душевная жизнь людей оказывается взаимно связанной и переплетающейся.

«Мир сохраняет свою историю (...) – замечал С. С. Глаголев. – Наши мысли и чувства не исчезают бесследно, мы мыслим и чувствуем совместно друг с другом, мы поддерживаем друг друга и препятствуем друг другу, мы можем будущим исправлять прошедшее»³⁴⁰⁷.

В продолжение многих лет H. H. Глубоковский был для меня не только объектом исследования, но и учителем, убежденно свидетельствовавшим, что главная цель исторического труда – «быть учительным вместе с великой учительницей историей»³⁴⁰⁸. Для него было непреложно, что «всегда история, рисуя в научном освещении минувшую жизнь, в то же время направляет к лучшему жизненному деланию, служит для него надежною пропедевтикой и объективным учителем, засвидетельствованным в горниле исторически неложного и фактически проверенного опыта»³⁴⁰⁹. Для него было незыблемо и то, что «наука без благочестия приносит зло»³⁴¹⁰ – «Важно и знаменательно единственно то, чем движутся, проникаются и озаряются эти человеческие знания, к чему они сводятся в конечном своем применении»³⁴¹¹. Усвоение историческому знанию учительной и нравственно-воспитательной функций – важнейшая черта русской церковной исторической науки, ее живительной творческой силы. Изучение и возрождение этой традиции, культивируемой в дореволюционных Духовных Академиях, и в настоящее время «практически утраченной»³⁴¹², не только представляет профессиональный интерес для историков – церковных и светских, – а есть насущнейшая необходимость, призванная и могущая противостоять секуляризации гуманитарной науки.

«Прошлое служит настоящему, а последнее существует только для будущего и лишь по связи с ним, – учил H. H. Глубоковский. – Без грядущего продолжения нет, собственно, ни бывшего, ни бывающего, раз ими ничего не предваряется и не упрочивается», ибо не воплощаясь в будущем, прошлое представляет собой «абсолютное небытие, не оставившее следа»³⁴¹³. Жизненное исповедание его утверждалось на признании, что «нет вообще бытия без будущего», которое «обладает непрерывной вечностью, (...) которое законно и понятно в своем настоящем лишь под непрестанным условием, что оно живет будущим и ведет к будущности. (...) утверждается на реальной будущности, отсылая к ней для своего обоснования. (...) Это будущее постигается верой...»³⁴¹⁴.