Памяти покойного профессора Алексея Петровича Лебедева

(Под первым впечатлением тяжелой утраты)

Никогда слава славных не уничтожается со смертью, добродетели не оканчиваются вместе с умершими...

В дали Кавказа, где я укрывался в безвестности от самых близких людей, поздним вечером 16 июля застигла меня, посланная наугад, телеграмма из Москвы: „в ночь на пятнадцатое скончался Алексей Петрович Лебедев“. Страшное своим трагическим лаконизмом, – это известие представлялось столь невероятным, что мысль отказывалась принять его даже и тогда, когда многочисленные печатные сообщения неопровержимо свидетельствовали, что почивший умер в Москве в понедельник 14-го июля, в 11 часов ночи, и после отпевания 17-го числа (четверг) в церкви св. Спиридона, на Спиридоновке, сонмом духовенства во главе с преосвященным Анастасием (Грибановским) погребен на кладбище Спасо-Андрониевского монастыря. Печальный факт оказывался бесспорными, но не переставал быть особенно горестным по своей неожиданности. Человек еще не совсем старый даже для русского интеллигента-профессора,¹ Ал. П. Лебедев, по-видимому, обладал удовлетворительным здоровьем и, во всяком случае, никогда не жаловался на него, хотя в сношениях с другими предупреждал последних с трогательной заботливостью, чтобы они давали себе отдых от научно-педагогических трудов и своевременно принимали меры к сохранению физического благосостоянья, усердно посылая их „с наибольшей пользой провести где-нибудь лето под смоковницей“.² Покойный всегда высказывал убежденное намеренье прослужить „в знаменитом рассаднике наук“, старейшем Московском Университете тоже 25 лет, как раньше четверть века отдана была им Almae Matri – Московской Духовной Академии,³ а кипучая литературно-профессорская деятельность внушала добрую надежду, что этот священный завет исполнится. Ведь еще так недавно почивший специальным письмом (от 13-го мая 1908 года) спрашивал нас об одной микроскопической научной детали, – и это говорило нам, что он чувствовал в себе силы охватывать целое и проникать в самые мелкие подробности. Тем печальнее и болезненнее невосполнимая убыль этого неустанного и великого подвижника церковно-богословской науки, который ушел от нас сверх всяких наших чаяний и расчетов.⁴ Наше чувство и разум доселе упорно борются против роковой очевидности, ибо тяжело помириться с этой невознаградимой утратой, оставляющей после себя такую томительную пустоту. Надо сделать большое усилие над собой, чтобы признать совершившееся во всей его бесповоротности, а тогда опять испытываешь крайнюю подавленность от громадности этой потери. Под столь гнетущим впечатлением просто „не хватает духу“, чтобы спокойно и всесторонне оценить научную личность почившего. Для сего необходимо отойти от него и взглянуть в исторической перспективе, но он так дорог и близок нам, что воля наша положительно не желает отрешиться от него и описывать с холодной объективностью. Тяжела эта душевная борьба, которую – уверен – переживают все близкие ученики и почитатели Ал. П. Лебедева при скорбной вести о его кончине. Пройдет время, когда образ покойного в некотором отдалении обрисуется во всей своей грандиозности. Пока же непосредственно и невольно одно чувствуется нами со щемящей неотразимостью, что этот великий историк – богослов был и сам крупным элементом нашей истории, в которой оставил большой след на пути ее поступательного движенья к познанью и обладанью истиной. Всей жизнью своей он способствовал этому благородному прогрессу и других привлекал к сему собственным руководством и заразительным примером.

Прямой специальностью педагогически-профессорского и литературно-богословского служенья Ал. П. Лебедева была „общая церковная история“.⁵ По пространству и времени это есть огромная, почти необъятная сфера, а по существу тем более трудная для объективного анализа и точного воспроизведения, что в ней затрагивается самый деликатный и таинственный двигатель исторического развития, которая рассматривается и оценивается здесь лишь с одной христиански-религиозной стороны. Тут требуется необыкновенная зоркость, чтобы везде выделить этот фактор в его истинной значимости для данного исторического момента, чтобы соблюсти надлежащее равновесие в изображении совокупного влияния всех действующих сил и преувеличением главнейшего, не затемнить и не исказить побочных элементов или этими последними не ослабить преобладающего начала. То и другое представляется равно соблазнительным и трудно устранимым. По самому своему свойству, этот религиозный фактор в христианстве является не отвлеченным принципом теоретического миропонимания, а творчески созидательной стихией, которая захватывает человека сполна и вызывает либо благоговение неприкосновенности, либо отрицание враждебности. При серьезной глубине научного отношения к вопросу – здесь невозможно ничто третье и, следовательно, является опасность увлечения в какую-нибудь из отмеченных крайностей. Понятно, что в православном профессоре – богослове, – пока он отдает себе по совести отчет в своем исповедании, – отрицанье и оппозиция невозможны. Зато особо искусительным бывает обратный наклон, раз ученый историк, видит, как христианство всюду проникало, везде претворяло несродное и даже враждебное, поистине обновляя лицо земли и возрождая всех, живущих на ней. Необходимо величайшее самообладанье, чтобы при несомненном верховенстве божественного и абсолютного сохранить свое место и законную роль для всего человеческого и относительного. Иначе первое все поглотит собой и, в конце концов, упразднит всякую историю. Само собой разумеется, что для сего обязательна самая широкая эрудиция, чтобы в точности знать все стороны и выяснить между ними подлинную пропорциональность с религиозно-христианской точки зрения, а это недостижимо в полном совершенстве даже при самом крайнем напряжении всей человеческой энергии. Мы видим теперь, насколько грандиозна задача „общей церковной истории“ на всем пространстве, во всех местах и во всяческих проявленьях. Она рисуется необыкновенно трудной и в том случае, если бы объект изучения и изображения был доступен непосредственному наблюдению. Но в том и большое затруднение, что таковым служит разве ничтожный клочок быстротекучей и едва уловимой современности, ибо главная масса принадлежит прошлому, давно канувшему во мрак веков. До нас сохранились лишь отражения этой минувшей истории в разного рода памятниках, почему, прежде всего, необходимы полный подбор и самая строгая оценка существенных источников для каждого периода. Только после этой тягостной черновой работы начинается творческое воссозидание, при котором отдаленное приобретает плоть и кровь живого исторического явления не в его голой реальности, когда оно отражается с пунктуальной фотографической безыдейностью и просто обременяет статистику фактов, а так, как оно очерчивается на прозрачном горизонте истории во всей значимости для настоящего по сравнению с прошедшим и по предуготовлении будущего. Но каждый взятый момент не есть самодовлеющее целое. Историческая жизнь справедливо называется потоком событий, и в ней отдельные волны понятны лишь в качестве моментов движения всей „реки времен“, где частное уразумевается собственно по связи с целым, а это последнее становится конкретным и теряет свою туманность. Пусть в „общей церковной истории“ выделяются целые эпохи: – они ub specie aeternitatis всегда будут скорее сменяющимися точками бывающего, которые фактически держатся и исторически постигаются единственно по соотношенью со совсем бытием, доступным наблюдению на всем протяжении до самого ближайшего к нам момента. Без соблюдения этого условия и даже при недостаточной внимательности к нему – неизбежно утрачивается или чрезмерно сокращается вся историческая перспектива, где всякое взятое явление комментируется голосом самой истории, озаряется ее светом и раскрывается ее разумом. Этим обеспечиваются широта кругозора, объективизм воспроизведенья и точность оценки. В противном случае неотвратимо получается односторонность узкой специализации, причем самые наилучшие мастера впадали в преувеличенность изображения и утомительную скрупулёзность микроскопического анализа, при котором за иглами и сучьями исчезал не только лес, но и деревья. Для устраненья этой опасности приходится брать историю на всем пространстве минувшего и со всех сторон. А когда взглянешь с этой головокружительной высоты, – пред взором рисуется картина бушующего моря со всеми свойствами стихийной неупорядоченности. Все движется, кипит, волнуется, – и в этом водовороте сначала не видится ни разумной планомерности, ни зиждительной поступательности. Как будто все это суета и произволение духа. Необходимо везде проникать за наружную осязательность, чтобы она служила лишь точкой опоры для раскрытия руководящих исторических начал, которые дают фундамент всему процессу, одухотворяют его на всех отдельных ступенях и все стадии связывают в сплоченные звенья развития последовательно осуществляемой идеи. Принципиальность, почерпаемая погруженьем в глубину истории, есть душа истинно-научного исторического построения, чтобы оно не обращалось в статистическую хронографию кодирования фактов, где, чем их больше, тем безобразнее бывает громада сваленных в кучу камней, ибо они в такой массе просто давят, но ничему не поучают.

Все эти основные требованья были символом научной жизни Ал. П. Лебедева, который исповедовал их не словом или языком, а делом и истиной своего научного подвижничества. Не говоря о лекциях, – уже одни печатные труды его свидетельствуют об этом с поразительною ясностью. Везде и всюду он начинал с тщательных изысканий относительно источников для взятой эпохи и посвящал данному предмету целые книги или специальные отделы. Поэтому все его построенья отличались документальной солидностью. Правда, сочинения Ал. П. Лебедева не были обременены и перегружены „ученым аппаратом“ но последний всегда имелся у него во всех главнейших частях, хотя и не выдвигался без нужды со всею громоздкостью. Покойный не любил, чтобы тягостная в своем течении – история и при воспроизведении была не поучающей и увлекающей, а удручающей и отталкивающей, питающей во всех taedium vitae. Высоко ценя подобное трудолюбие в других, сам Ал. П. Лебедев с английской сдержанностью ученого самообладания предпочитал выкладывать лишь необходимое, имея про запас очень многое. От этого солидность не теряла своей фундаментальности, но сохраняла притягательность. Ведь для доказательства прочности зданья вовсе не обязательно пересчитать и описать все поддерживающие сваи, когда разъяснен секрет его устойчивости... Правда и то, что в расследовании источников и материалов покойный Ал. П. Лебедев не доходил сам до последних мелочей всякий раз и в каждом случае, но это условливалось справедливым примененьем принципа разделения труда и доверием к работам других, специально занимавшихся частными вопросами и давших аргументированные результаты. И по самому смыслу дела, такое углубленье во все частности, неизбежно сопровождается мелочностью и при самом лучшем успехе разрешается непосильностью для создания чего-нибудь цельного и крупного, при всей несомненности микроскопических новинок. И когда открыты корни и средства их питания, – едва ли есть везде обязательная надобность самому снова производить инженерно-гидрологические разыскивания, откуда течет под дерево питающая влага... Ал. П. Лебедев считал достаточным дойти до родника и всесторонне ознакомиться с его свойствами, как они представлялись, возможно, обширному наблюдению компетентных специалистов. Отсюда – наряду с тщательными осведомлением в источниках – мы видим у Ал. П. Лебедева, поразительную обширность ознакомления со всей соответствующей литературой. С этой стороны его начитанность почти беспримерна и понятна лишь при том условии, что он всецело жил в книжно-ученом мире, где все открытия и литературные явленья были для него хорошими знакомыми или желанными и жданными гостями. И по самому характеру церковно-исторических, задач – круг этот не был тесно-замкнутым, но все же и давно привыкшие к грандиозной литературной эрудиции Ал. П. Лебедева, не редко терялись от неожиданности, сколь глубоко простиралась его научная пытливость и из каких отдаленных областей, он привлекал материалы для своих частных и специальных работ. Эта всесторонность литературного изучения, сообщавшая широту и отчетливость научным концепциям, спасала научный объективизм от крайностей критической изощренности. Последняя бывает, изумительна по детальности анализа, но разлагая все, утончается до такой степени, что режет сама себя, как неизбежно ломается всякое излишне заостренное лезвие, если даже оно сделано из Дамасской стали. Покойный Ал. П. Лебедев не простирал своей критики до границ систематического скептицизма и, не прилагая к условному абсолютных мерок, везде находил довольно материалов, – хотя относительных, но достаточно достоверных или вполне вероятных исторически. Ему не приходилось ни обращать все поле древней истории в пустыню с бесформенными руинами, ни создавать на этом просторе собственные реконструкции, которые даже своей эффектностью больше напоминают фата-моргану, чем былую действительность. В результате получалось, что его построения обеспечивались обильными и солидными данными и имели объективную убедительность. В частном применении это должно было вести к оригинальности в том смысле, что удачно схватывался и точно раскрывался внутренний разум минувших церковно-исторических событий. Нельзя, конечно, отрицать, что Ал. П. Лебедев не всегда был самостоятелен по замыслу и исполнению. Будучи превосходным знатоком соответствующей западной литературы, особенно немецкой, – он охотно усваивал ее ценные приобретения и никогда не стремился к преднамеренной „самобытности“, во что бы то ни стало. Напротив, немало работ Ал. П. Лебедева задумано и написано под непосредственным влиянием или вдохновеньем западных образцов. Однако было бы грехом пристрастия видеть здесь простую компилятивность. Все пособия и прецеденты служили для покойного историка скорее точкой отправленья и поводом к собственному толкованию, в котором мнения и теории предшественников являлись лишь материалами. Последние подвергались специальной обработке и в новой комбинации неизменно давали нечто своеобразное по общему складу и принципиальному освещению. В целом все крупные труды Ал. П. Лебедева были оригинальны и обогащали науку, не исключая наименее отделанных по внешности и в подробностях. Читатель с самой широкой научно-литературной эрудицией всегда почерпал в сочинениях почившего солидные приобретения и чувствовал себя обогащенным, если не лучшими сведениями и суждениями, то новыми перспективами. Здесь почивший, всего менее знавший непосредственно английскую литературу, самым наилучшим образом отражал господствующие ее достоинства – в ученой солидности без грузного балласта, в целостной оригинальности без искусственного оригинальничания, в научной популярности без банального популярничания.

Фундаментальность работ, опиравшихся на критически проверенные и литературно обследованные материалы, гарантировала и правильность их истолкования, ибо последнее разрешалось в самосвидетельство самих памятников и наиболее верных выразителей своего времени. Этому способствовала широта кругозора, которая столь же беспримерна, сколько и несомненна, по самому объему рассмотренных Ал. П. Лебедевым эпох. Сначала – в качестве академического профессора – он, имея в ученой своей коллегии нарочитых специалистов, не видел особых побуждений вдаваться в детальное обозренье новозаветного и ближайшего послеапостольского периода. Он исходил от заложенных в нем первооснов, как авторитетно данных в богочеловеческом подвиге Господа Искупителя, точно примененных благовестническими трудами Апостолов и усвоенных жизнью в эпоху „мужей апостольских“. Ему оставалось проследить дальнейшие судьбы этих христианских начал в ходе мировой истории, на всем, ее протяжении. И вот здесь-то наиболее ярко обрисовывается все величие научного достояния, завещанного нам Ал. П. Лебедевым. Не боясь детальных и частных разысканий, он был врагом узкой самоуглубленности и любил рассматривать всякую подробность при широком освещении всей исторической перспективы. Задача была слишком трудная, но разрешена покойным с исключительно редким и плодотворным успехом. Ал. П. Лебедев сумел пройти весь исторический путь христианства от указанной грани до самых последних дней. И это не было общим обзором и не исчерпывалось отвлеченными „взглядами“ относительно сущности исторического процесса. Напротив, Ал. П. Лебедев специально останавливался на всех главнейших ступенях и о каждом таком этапе дал подробный и строго научный отчет. Мы имеем от него целый ряд последовательных трудов, которые в своей отдельности основательно знакомят со всеми важнейшими периодами и событиями, а взаимной постепенностью раскрывают прогрессивный ход исторического процесса от его утвержденья до наших времен. Начальные моменты пока больше предполагались, но с получением университетской кафедры Ал. П. Лебедев непосредственно обратился к новозаветным временам и сумел одарить русскую литературу очень ценными трудами, без которых она решительно страдала. Покойный пополнил этот пробел и уяснил нам основоположительные предпосылки своей научной концепции. Вместе с этим университетское профессорство потребовало больше внимания к русской церковной истории, хотя и ранее аналогии последней принимались в соображение. Теперь построение оказывалось законченным. Правда, оно всецело относилось лишь к православию и его разветвлениям в восточных церквах, но – по суждению Ал. П. Лебедева – здесь был, во всяком случае, наиболее исторически верный выразитель исконного христианства, которое освещалось чрез это с самой существенной стороны. Наряду с этим не опускались из вида и главнейшие западные исповедания. Наоборот, для христиански-папистического Рима и католицизма почивший немало потрудился в раскрытии всех особенностей по происхождению и историческому проявлению, а для протестантства достаточно выразил свои принципиальные воззрения чрез рассмотрение соответствующих научных деятелей и теорий. При отмеченных условиях нельзя не согласиться, что исторические судьбы христианства были исследованы Ал. П. Лебедевым глубоко и всесторонне. Этот успех стал грандиозен по необъятности задачи, что веришь ему лишь по бесспорности факта, а для русской науки он прямо изумителен. И прежде и одновременно с Ал. П. Лебедевым находились в ней преданные труженики редких дарований, колоссальной эрудиции, безупречной тщательности критического анализа, но и в самых лучших образцах это были лишь частные построения, которые могли быть только элементами научно-исторической концепции. Не редко нам вредила тут какая-то неясная конфессиональная боязливость, причем не решались простираться до начал и не смели договаривать до конца. Ал. П. Лебедев откинул этот обидный для православия предрассудок, не понятный в точности для всех его рабов, и один и пока единственный взялся за целостное изображенье всей церковно-исторической жизни. С этой стороны Ал. П. Лебедев был у нас собственно первым по времени и по достоинству историком православно-восточной церкви, давшим отчетливую картину исторических судеб христианства. По широте замысла и успешности выполнения трудно теперь подыскать ему равного и во всей мировой богословской науке. Больше подходит в этом отношении разве Берлинский профессор Адольф Гарнак, как называли покойного Московские академические студенты уже в 80-х годах.

Фундаментальность конструкции и обширность перспективы должны были устранять всякую искусственную тенденциозность, обеспечивая принципиальную объективность. К сожалению, по этой части Ал. П. Лебедев страдал до самой гробовой доски от тяжких недоразумений и жестоких подозрений, часто имевших для него горечь не простой теоретической оппозиционности, а самой реальной жизненной отравы... Ползучая рожа, сведшая в могилу, преследовала покойного всю жизнь в образе клеветы и злоречия... Его упорно считали и не переставали трактовать в качестве неправославного либерала с характером задорного и вызывающего смутьяна. Докторство прошло с большим трудом и создало автору крайне опасную репутацию даже по тому самому, что ученый Запад устами Ад. Гарнака, чуть ли не впервые, отметил с похвалой это русское церковно-историческое сочинение. Атмосфера сгущалась до такой удушливости, что в половине 80-х годов Ал П. Лебедев вынуждался-было, покинуть Московскую Духовную Академию⁶ и (в 1885 г.) уже совсем был назначен в Казанский Университет.⁷ Ему величайшим мучением было расстаться с Alma Mater, которой он был предан всей душой,⁸ – и только счастливое ходатайство на время спасло от изгнания. Тем не менее недоверие продолжало висеть над почившим темной тучей, ― и по случаю 25-летия академического профессорства (в сентябре 1895 года) ближайшая власть не нашла возможным выразить, хотя бы простое приветствие достойному юбиляру,⁹ а позаботилась о том, что ― уже пожилым человеком, „25 лет прослужив верой и правдой дорогой ему Московской дух. Академии,¹⁰ – Ал. П. Лебедев пошел из нее искать приюта в Московском Университете, где заранее не мог ожидать себе особенного радушия при сильном вероятии в обратную сторону... Казалось бы, теперь открывался простор либеральничать „вовсю“, без боязни и стеснений, а почивший по прежнему оставался верным лишь долгу историка и ни на йоту не повернул влево ради тенденциозности, но кое в чем еще „поправел“ по вниманию к открывшимся историческим данным. Конечно, и литературная оппозиция, подготовившая возникновенье предубеждений насчет правоверия Ал. П. Лебедева, не переставала поддерживать их, иногда же выходила организованным систематическим походом целой „сомкнутой фаланги“ против полуслепого старика, чтобы окончательно дискредитировать его. В более принципиальных столкновениях покойный умел давать полновесную литературную сдачу и видным критикам, и пигмейским критиканам, но относительно личных нападок решительно заявлял нам такое правило, что „за всяким тычком не угоняешься“. Свою правду почивший вверял не собственной апологетики, а объективной научной работе непрерывного созидания. Последнее было яснее всяких защитительных речей, однако оказалось слабым против предрассудка именно потому, что в нем не было действительных оснований, почему не открывалось и объективного пункта для поражения и последующего устранения. Ведь в высшей степени характерно и знаменательно, что Ал. П. Лебедев умышленно не был привлечен к подготовительным „предсоборным“ работам касательно наших церковных реформ, и когда дело должно было решаться по разуму и заветам вселенской церкви, – в это время не нашлось места для лучшего нашего церковного историка там, где отовсюду собирали даже любителей и начетчиков, не всегда твердых в богословской терминологии. Поистине пророк не приемлется в отечестве своем... Имею прискорбные личные основания думать, что – по дурной привычке – и после, сохраняли пугливый скептицизм, насчет ортодоксальности Ал. П. Лебедева,¹¹ а некоторые признаки наводят на тягостную мысль, что и по смерти он не находит себе признания... Дело дошло до того, что два почтенных Московских иереев, даже при самом отпевании его в храме Божием оказались вынужденными в своих надгробных речах, свидетельствовать, что почивший был человек верующий,¹² между тем последними звуками научно-жизненного благовестничества этого профессора были слова веры и надежды: „помолись за меня…“.¹³ Священный долг благодарного ученика и научная обязанность академически-литературного богослова заставляют нас выступить с решительным протестом на защиту учителя, скованного гробовым молчанием. Не буду касаться верований, ибо это область, сколько интимная, столько же и священная, которая не подлежит суду человеческому; и если назойливая клевета проникала даже туда, то сам Алексей Петрович считал ее неприкосновенной и не допускал „разглагольствий о чувствах и благочестии“ почивших.¹⁴ Для сего уместна лишь наша горячая молитва к Богу, но во всем прочем дозволительно объективное рассужденье на основании бесспорных фактов. Прежде всего, неверно очерчивается самая личность покойного профессора, как человека, постоянно рвавшегося в полемический задор и либеральную оппозицию. Правда, в писательской манере Ал. П. Лебедева не редко слышались нотки вызывательства, и его речь всегда проникнутая особым юмором не чуждалась острых выражений и колющих намеков, однако тут была чисто внешняя особенность, что аттическая соль заменялась крепким перцем, который слетал при самом легком дуновении. Покойный не стеснялся в отзывах и иногда допускал излишнюю индивидуальную резкость, но здесь-то и обнаруживалась его простодушная откровенность, дорожившая только мнениями, если даже ради этого ему приходилось болезненно затрагивать многие личности с горестными беспокойствами и для себя самого. Значит, и тут прямо подтверждаются собственные слова Ал. П. Лебедева, что всегда в научных работах „не лесть и пристрастие двигали его языком“.¹⁵ В действительности это была глубоко мирная натура с оттенками большой внутренней робости, по природе склонная к здоровому консерватизму, хотя всецело враждебная застою и затхлости. В одном письме к нам почивший категорически высказывался за принцип Сенеки, что vivere militare est, но эту борьбу он понимал, как органическое свойство самой жизни, неизменно развивающейся и крепнущей путем побед и торжества лучших и совершеннейших начал. А относительно принципиальных воззрений несомненно, что здесь были гораздо правее Московские академические студенты, которые с гордостью приравнивали Ал. П. Лебедева к Берлинскому профессору Ад. Гарнаку только по объему и степени учено-литературной продуктивности, но ничуть не по догматическому характеру. Если руководящие круги всегда думали иначе и ради сего цеплялись за случайные мысли и частные сентенции, то отсюда следует не более того, что на месте утверждающих столпов у нас высились колеблемые ветром трости, которым сподручно было лишь подхватывать бегущую дурную славу и непосильно поднимать добрую, так как она лежит и требует собственного напряжения... Здесь политика предержащих духовных властей полна самых неизъяснимых контрастов. Дают Ал. П. Лебедеву степень доктора богословия и до некоторой степени облекают авторитетом учительства, но вскоре докторскую диссертацию официально запрещают и изгоняют из духовно-педагогического обращения наряду с другими его сочиненьями, подвергавшимися аресту у семинаристов чуть ли не наравне с революционными книжками,¹⁶ почему и самая благожелательная цензура не решалась пропускать новых изданий; однако проходят года и те же самые труды без всякой просьбы и желания автора получают официальное одобренье и прямо рекомендуются к руководственному употреблению... Этих фактов невозможно ни стереть, ни перетолковать, потому что они, несомненно, были, не смотря на взаимное отрицание. Понятно из них, что совсем нельзя считать обязательным предубеждение таких кругов даже в силу самого его упорства, которое говорит лишь о чувствах судей и имеет чисто субъективное происхожденье и достоинство. Им хочется, чтобы все наличные формы церковного строя и самого быта признавались и провозглашались догматически священными и исконно христианскими, но с этим решительно не может согласиться серьезный историк, внимательный и послушный голосу всей исторической очевидности, а идейно для него оказывается тогда вполне бесспорным, что по причине самой своей божественности христианство, верное себе, не может исчерпываться исторически возникающими и сменяющимися особенностями... На этой почве у нас создалась и доселе не умерла окончательно самая пагубная коллизия церковной власти и богословской науки, где первая давила и третировала вторую, а эта последняя протестовала или пресмыкалась. Еще слишком свежа в нашей настороженной памяти и чутких сердцах та недавняя эпоха, когда господствовали в церковном правительстве эти настроения, вредные для него и для богословского прогресса не столько деспотическим стеснением науки, сколько наемническим подчиненьем ее на свою послугу. Искажалась самая природа научного знания, извращались коренные задачи, затемнялся идеал не от гонения, которое скорее внутренне укрепляет его и внешне привлекает, но именно от порабощения, вытеснившего оригинал и подменившего обязательную госпожу подхалимской служанкой. Водворилась и получила преобладание лжеименная история, воспособлявшая недостаток органической силы полемическим задором и укоряющею обличительностью. Покойный Ал. П. Лебедев всем существом своим отвергал подобные веяния, а тогда вполне естественно, что он, являлся опасным и подозрительным для тех, кто повелевал ветрами и теченьями. Взаимная оппозиционность была тут натурально неизбежна и потому не устранима, пока не изменится та или другая сторона. Ал. П. Лебедев всего менее был склонен или способен к оппортунистическим приспособлениям, – и отсюда родилась постепенно крепнувшая недоверчивость к его ортодоксальности, потом застывшая в традиционный предрассудок. По изложенному ясно, что это служит единственно к характеристике лишь создателей и исповедников такого предубеждения и объективно вынуждает допустить совсем обратное. И бесспорно для беспристрастного наблюдателя, что Ал. П. Лебедев был чужд конфессиональной тенденциозности в обоих направлениях и всегда стремился говорить в качестве ученого, который слушает историю, а не подсказывает ей. Если при этом условии не могло быть окаменелого консерватизма, то одинаково исключался и преднамеренный либерализм. Наилучшим и неотразимым образом эта истина оправдалась на покойном в недавние дни, когда бурная волна новшеств, реформаторства и партийности нахлынула в церковную сферу и закрутила всех настолько, что все темные фигуры вдруг озарились багровым сиянием борцов за свободу и бывшие члены-учредители союза русского народа со знаменами протеста забегали коноводами на левом фланге... Непризванный к непосредственной работе коллективного выяснения нашей наличной церковности и ее запросов, – Ал. П. Лебедев поспешил отозваться печатным словом и с обычной отчетливостью формулировал свои тезисы. По-видимому, теперь-то и открылся „закоренелому либералу“ удобный момент выдвинуть весь арсенал сокрушительной оппозиции к старому и многошумного новаторства. Вышло совсем не то, – и большинство заключений Ал. П. Лебедева было в пользу формул консервативного свойства.¹⁷ Характерно также, что убежденным апологетом памяти митрополита Филарета (Дроздова) опять же выступили наш почивший ученый именно в последние „реформационные“ годы нашей истории, когда ортодоксально-гранитная личность Московского святителя не могла являться притягательной, если только нельзя было эксплуатировать ее в партийных интересах... В равной мере знаменательно, что покойный профессор явился пламенным проповедником исключительной священности православного пастырства, для которого требовал всецелого сосредоточения всех сил и не допускал отвлечения их даже в пользу науки, хотя сам ценил последнюю выше всех земных служений... Конечно, и теперь правые все-таки не считали Ал. П. Лебедева вполне „своим“, а некоторые „правые праведники“ продолжали поносить его преизлиха, как отстранялись и левые, но отсюда прямо вытекает, что он никогда и ни при каких условиях не был человеком партии и рабом доктринерства.¹⁸ В нем всегда жил только историк, который основы честно исповедуемой веры соизмерял и просветлял разумом всей совокупности фактов истории. Вследствие сего ученые труды покойного лишались всякой тенденциозности и проникались объективной принципиальностью.

Таковыми рисуются нам основные черты научного творчества проф. Ал. П. Лебедева, который в наличных наших условиях¹⁹ дальше всех подвинулся по пути к идеалу историка христианства. Необходимо еще прибавить, что историю церкви он понимал широко и жизненно. Для него это было не просто лишь специальная „научная дисциплина“, замкнутая в тесных рамках или, по крайней мере, ограниченная в своем кругозоре и в направлении ученой пытливости в известную сторону. Почивший твердо и громко исповедовал, что „история церкви есть матерь всех богословских наук“ и, значит, обнимая их все, служит почвою и опорой для них. Оплодотворяя последнее светом исторического опыта, сама она приобретала широту перспективы и всесторонность воззрения. Такое взаимоотношенье созидалось собственно на том, что так это было фактически в самой исторической жизни, где научные специальности вызывались запросами времени и развивались соответственно историческим потребностям. Следовательно, история является здесь не отвлеченным шаблоном или мертвой хроникой, но всегда сохраняет свою жизненность, где, даже самое отдаленное прошлое открывает генезис и смысл настоящего, определяя для последнего наличную ценность и предрешая ему свойственную будущность. В многообразных трудах Ал. П. Лебедева везде в этом именно достоинстве комментируется и отражается церковная история, которая становится учительницей не по менторской назойливости, а потому, что открывает законы исторического возникновения и движения аналогичных явлений и институтов. Эта драгоценная черта входила в природу научно-исторического созерцания Ал. П. Лебедева и делала живительной его научную работу, которая у других столь склонна превращаться в сухую археологию. У него минувшее не считалось исчезнувшим, но это есть момент продолжающегося бытия и потому имеет органическое право активно участвовать в нем. Вот почему и сам Ал. П. Лебедев, поучаясь больше в днях древних, не погрязал в одних воспоминаниях и не обладал кабинетной индифферентностью к окружающей действительности. Последняя была известным порождением прошлого и сама взывала к нему о подкреплении, а оно отвечало либо восторгом увенчания, либо стоном извращения, требующим восстановленья нормы. Так и текущая церковная современность естественно оказывалась непосредственным объектом исторического наблюдения и критического суждения Ал П. Лебедева. И мы видим, что он спешил отзываться на все главнейшие запросы с одушевленьем и жаром самой живой заинтересованности, без археологической холодности антикварных справок, подобранных ad hoc. Тут не было уклонения от прямого призвания историка, но лишь прямое применение жизненных научных приобретений к живым явленьям. Посему во многих сочинениях почившего встречаются такие сближенья с настоящим и аналогические указания, последний же период был ознаменован несколькими подобными работами, написанными с необыкновенным подъемом и поучительной вдохновенностью историка-мудреца, который с годами только запасался опытом и не удалялся от жизни, а лишь глубже входил в нее, яснее видел истинные пути и болезненнее ощущал ненормальности... В них всюду звучит голос великой и многосведущей души – скорбящей, но ничуть не озлобленной и глубоко благожелательной. И мы совершим большой грех и принесем себе огромный вред, если за суровыми словами судьи, не приметим заветов учителя и не последуем ему с послушаньем, подавляя горечь обличения сладостью обновления...

А в этом отношении для влияния Ал. П. Лебедева обеспечен самый широкий простор. Уже самая жизненная постановка церковной истории обусловливала с необходимостью, что эта дисциплина в обработке покойного теряла книжную отвлеченность, когда наука делается достояньем специалистов и у других вызывает лишь редкое любопытство. Здесь своей жизненностью эта история – хотя бы самая отдаленная – обязательно возбуждала живой интерес, ибо, освещая прошлое, являлась светочем настоящего и просветом будущего. Все сочинения почившего запечатлены такими свойствами, потому что последние вытекали из самой природы истории, в понимании ее у Ал. П. Лебедева. В силу этого притягательный интерес не ослаблялся искусственностью или фальшью тенденциозности и укреплялся с обаятельностью объективной натуральности. Тут обличал и учил, приковывал и отталкивал, трогал и возбуждал самый предмет, поскольку он был именно таков не по ученому перетолкованию, а по внутреннему существу, по разуму его бытия. По этим причинами все произведения, Ал. П. Лебедева, будучи учеными по обработке, не погибали во мраке ученых святилищ и их жрецов, а своими лучами врывались во все слои, везде возбуждая и приковывая живое и напряженное вниманье личной важности для каждого. Скромная академическая и университетская аудитория расширялась до пределов обширного круга лиц, которым дороги вечные запросы жизни в области духа. Что до приема и степени воздействия сочинений покойного в этой обширной среде, то благоприятный результат предрешался, в самом наилучшем смысле особенностями писаний Ал. П. Лебедева. Умея схватить в каждом явлении самую сердцевину, он сразу вводил во всю его глубину, почему подробности стано­вились не утомительными деталями, а более отчетливыми, ближе индивидуализирующими чертами знакомых уже образов. При этом почивший обыкновенно не любил дробных объектов исследованья и брал целую родственную группу или эпоху, где все частные моменты раскрывались самой своей взаимностью и усвоялись в их подлинном историческом смысле вполне непринужденно – без насильственности автора и без насилия читателя. Наконец, литературное изложение у Ал. П. Лебедева отличалось редкими достоинствами.²⁰ Несколько монотонное по приемам и растянутое, – оно всегда было проникнуто необыкновенной планомерностью и упорядоченностью построения и запечатлено такой прозрачной ясностью изображения, что каждому открывало глаза для собственного созерцания взятого предмета. Без всякой внешней искусственности достигалась та естественная художественность, которая услаждает зрение и просветляет душу истинным разумением. Покойный знал себе ученую цену и не скрывал (в письмах к нам) своего мнения, что мимо его трудов невозможно пройти в науке, как нельзя их и изъять из нее, но вообще был скромен на этот счета даже в самых интимных беседах. Зато он весьма дорожил качеством общедоступной литературности и со свойственной ему простодушной самоиронией охотно повторял тезис одного редактора о себе, что его и „всякий невежда понимает“... В этом направлении прилагались старательные заботы, и они увенчались совершенным успехом. Мы сами знаем по множеству примеров, как сочинения Ал. П. Лебедева проникали до самых низших слоев. Так, недавно нам пришлось подбирать богословскую библиотеку, для неизвестного лично, инока-простеца, несущего большую культурно-христианскую миссию на самой отдаленной окраине России, – и мы хорошо помним, с каким благодарным чувством духовного удовлетворения отзывался он, именно о трудах Ал. П. Лебедева, нашедши в нем своего учителя, близкого ему даже по самой ученой авторитетности, раз последняя только отчетливее разъясняла дело и углубляла понимание. По сказанному неудивительно для почившего, что хотя он избегал всяких внешних приемов для снискания популярности, однако произведенья его имели необычайное для богословских сочинений распространенье, поскольку были жизненны, затрагивали многообразные интересы и решительно всем доступны. Ал. П. Лебедев был исключительной феноменальностью для нашего специального богословия, ибо он единственный решился на свой страх предпринять полное „собрание своих церковно-исторических сочинений“, а для русской богословской науки и для русского религиозного самосознания служит отрадной рекомендацией, если это предприятие получило успешный ход, и отдельные тома скоро потребовали вторых и даже третьих изданий. Для полной оценки нужно взять во внимание нашу русскую среду. В ней многие специалисты-богословы жили под тяжелым прессом отчаянья, что пишут для несуществующей публики, не рассчитывая на нее и в отдаленном будущем. Даже показная горделивость таким положением свидетельствовала, насколько безнадежно и убийственно было дело в данном отношении. Значит, тем удивительнее, что в это время сама русская публика шла к Ал. П. Лебедеву без всякого зова и искусственных приманок. Еще того выше и ценнее, что почивший вовсе не принижался до вкусов массы, никогда не впадал в вульгарное опрощение мысли и языка, а всегда поднимал притекавшую публику до себя во имя возвещаемой им исторической правды. Во всем этом опять мы находим аналогию лишь в английских классических образцах.

Разумеется, ближайшим объектом приложения описанных свойством Ал. П. Лебедева была профессорская аудитория, где, прежде всего, применялись его природные таланты, развивались и крепли многосторонние дарования. Уже в молодых годах покойный прибрел в студенческой среде Московской Духовной Академии одновременно и авторитетность и популярность. Явившись туда в августе 1884 года, мы нашли это редкостное сочетание давно кристаллизовавшимся, причем имя „Московского Гарнака“ было гордостью для всех питомцев этой Almae Matris, укрывшейся под сенью Лавры препод. Сергия. Аудитория покойного была любимой и посещаемой, не смотря на то, что не существовало внешних притяжений. Скорее много было обратного. Грузная фигура лектора,²¹ ходившего мелкими, неуверенными шажками, нахмуренное подслеповатое лицо, резкий голос с крутыми негармоническими переходами от пронзительных верхов к глухим низам, манера читать непременно по тетрадке – все это не представляло особой привлекательности, а сам Ал. П. Лебедев уже по внутренней застенчивости неспособен был к преднамеренным и систематическим эффектам для увлечения аудитории в свою пользу.²² Он не искал и не покупал дешевых аплодисментов, хотя и не был равнодушен к ним. Изложение лекций, чуждое искусственных риторских украшений и иногда довольно тягучее, всего менее было рассчитано на выгодный для профессора торг со слушателями, которых у нас, к сожаленью, привыкли приобретать и воспламенять именно такими средствами... Очевидно, у Ал. П. Лебедева была более высокая и чисто объективная притягательность, если студенты в изобилии стекались на его чтения. И она, действительно, заключалась в умении глубоко захватить слушателей самым предметом, который всегда выбирался по его типическому значению для целого ряда явлений, освещался с важнейшей стороны и разъяснялся по его внутренней силе, завладевавшей вниманием. Аудитория видела пред собою как бы подлинную живую историю, а эта последняя устами профессора раскрывала тайны своего бытия, внушительные и поучительные для всякой мыслящей души. В этом направлении Ал. П. Лебедев пользовался вполне заслуженной славой среди своих студентов, ценивших в нем неподражаемого историка-истолкователя, умевшего представить разум событий проникновенной наглядностью изображения. Не удивительно, что его собиралась слушать иногда вся Академия. Так это было, напр., в начале 1885 г., когда он призван был временно читать лекции по церковной археологии за смертью († 16 декабря 1884 г.) проф. И. Д. Мансветова. Ал. П. Лебедев начал свой курс с характеристики покойного коллеги и настолько заинтересовал свою группу, что особой депутацией просили его повторить это чтение вечером пред всем академическим студенчеством.²³ И восторженный успех, выпавший на долю лектора, тем знаменательнее, что одна четверть студентов в глаза не видывала Мансветова, а другие еще не состояли в числе непосредственных учеников почившего профессора-литургиста. Уже по этому случаю легко догадаться, в какой высокой степени Ал. П. Лебедев обладал способностью „живописать“ историю – в истинном и буквальном смысле этого слова, художественно и одухотворенно воскрешая минувшее.

Вообще, лекционное влияние Ал. П. Лебедева на все академическое студенчество было огромное и благотворное в течение всех 25 лет академической службы. Здесь оно простиралось на всю массу, но по отношенью ко многим проявлялось с особой индивидуальной энергией. Это было в тот период, когда студенческое юношество делает последний шаг к достижению академической зрелости путем письменной диссертации на степень кандидата богословия. Работников по этой части у Ал. П. Лебедева всегда было достаточно, и между ними преобладали лучшие силы. Казалось бы, нужно ожидать противного. Правда, церковно-историческая область высоко интересна сама по себе, но зато она и столь обширна, что можно совсем растеряться – с большой опасностью либо в центре напасть на решенный уже вопрос, либо на периферии удариться в такую глушь, откуда может раздаться лишь замогильный голос, наводящий ужас. Наряду с этим, церковно-исторический материал требует большой эрудиции для надлежащей обработки, которая обязывает к систематическому и напряженному труду. В частности здесь необходима многоязычная филологическая подготовка, какой обладали далеко не все студенты, где большинство искало тем с „русскими источниками“. Наконец, по академическому уставу 1884 г. Ал. П. Лебедев ежегодно давал семестровые сочинения целому академическому курсу (обычно – второму), и к моменту кандидатских исканий все студенты опытно знали, с какой внимательностью этот профессор штудировал всякое упражненье, не оставляя ни одного без собственноручных письменных замечаний, как он был строг ко всем оттенкам мысли и слова, нимало не будучи придирчивым при всей жгучести своих ремарок и рецензий. При всем том студенчество тянуло к нему, ибо убежденно исповедовало в нем верного учителя, который укажет надежный и близкий путь, не даст заблудиться, благовременно, охотно и умело выведет из затруднений. Невозможно и приблизительно исчислить, сколько хлопот и забот выпадало на долю профессора, которому одинаково приходилось считаться и с молодой неопытностью и с юношеской дерзновенностью, причем первая способна была невольно истощить великое терпенье, а вторая с полемическим задором вела препирательства и наступленья. Но если студенты шли к почившему с верой, то и он отвечал им самой щедрой самопреданностью, чуждой заносчивого высокомерия и барской спеси.²⁴ Торжество ученика было его собственной гордостью, и к наиболее преуспевшим духовным „чадам“ своим Ал. П. Лебедев навсегда сохранял неизменную благожелательность и дружеские отношенья, несмотря ни на какие тягостные осложненья личных отношений. Между учителем и учениками создавалась гармоническая взаимность, которая служила почвой для последовательного воспитанья целых академических поколений в определенном научном духе. Если это не была „школа“ в техническом западном смысле, то вполне, несомненно, здесь одно выдержанное церковно историческое направленье, которое устами Ад. Гарнака западная наука с особенно лестной похвалой констатировала именно для разработки церковной истории в Московской Духовной Академии, времен профессорства Ал. П. Лебедева. Но та же взаимность обеспечивала последнему возможную плодотворность ученого воздействия на молодых научных работников. Отсюда неизбежны и фактические добрые результаты. Они бесспорны по множеству научно-литературных приобретений, обязанных. Ал. П. Лебедеву, так как он провел целую массу кандидатских работ на магистерство²⁵ и некоторыми из них заинтересовал западный ученый мир. Видно было, что это и опытный руководитель и благоразумный ценитель, способный дать всякому труду ученую санкцию. Посему Ал. П. Лебедев – помимо непосредственных учеников своих – удостоил магистерства и докторства много других авторов,²⁶ и по этой части мы не знаем приблизительно ему равного в истории всей нашей духовно-академической педагогии. Эти ученые „дети“²⁷ его рассеяны повсюду и некоторые занимают профессорские кафедры в других Академиях и Университетах, сохраняя почтение учеников к своему учителю, каким он не переставал быть для них всегда, живо интересуясь судьбой и неизменно помогая опытом и знаниями. С благодарностью свидетельствую об этом и от себя лично, хотя не видал Ал. П. Лебедева с начала мая 1891 г. и лишь поддерживал с ним письменные сношения, сколько благожелательные, столько же и поучительные. Вообще, и тут велики были самоотверженные труды почившего, давшие обильные плоды и зреющие новыми, но у него все эго делалось просто и непринужденно. Как от света естественно зажигается свет, так ученый светильник своими лучами воспламенял светочи по роду своему. Это была соприсущая атмосфера, сопровождавшая всюду Ал. П. Лебедева и везде вызывавшая ученое озарение. Прекрасной иллюстрацией сему служит вся профессура почившего в Московском Университете. Здесь „церковная история“ не имеет такой опоры для своего развития ни в подготовке слушателей, ни в солидарности других факультетских дисциплин, – и, переходя сюда, почивший чувствовал себя как бы архиереем на покое.²⁸ Тем не менее, появление Ал. П. Лебедева на университетской кафедре повело к образованию широких и серьезных богословских запросов в университетском студенчестве, не смотря на то, что лектор вовсе не баловал его притягательностью либеральных чтений, иногда же угощал лекциями ярко ортодоксального и охранительного свойства. Но молодые души забывали об этих ложных ходячих счетах, слыша везде привлекавшую научную правду, и явно выражали глубокий интерес к самому делу,²⁹ а профессор поспешил поддержать и организовать эти влечения дать им всестороннее научно-педагогическое удовлетворение. Ал. П. Лебедев собрал около себя большую рать молодых научных сил³⁰ и, как ученый патриарх, призвал и приспособил их к университетскому преподаванию. Дело шло тихо и скромно, но было прочно по действию и богато надеждами. В литературе и в специальных собраниях шли горячие до соблазнительности прения о богословских университетских факультетах, однако пока получались лишь взаимные недоразумения, сопровождавшихся и теоретическими осложнениями и практическими огорчениями... В это время продолжающихся доселе смут Ал. П. Лебедев один незаметно подготовлял практическое разрешение задачи с неотразимой убедительностью реального факта.

Этот последний мог утверждаться лишь незыблемостью заложенного ученого авторитета, который находит прочный устой для творчества на самой зыбкой почве. Ал. П. Лебедев имел утешение и сам убедиться в этом, поскольку избран был почетным членом всех русских православных Духовных Академий и нескольких Университетов. Но если другим его сила сообщалась непринужденно, то в. нем самом она накоплялась и изощрялась напряженным трудом целой жизни. Покойный совершил тяжелый и тернистый путь нищенски бедного духовного школьника при исключительно печальных затрудненьях. Сын сельского священника Московской епархии, – он с ранних лет прошел чрез горнило прискорбных семейных неурядиц и крахов. Карьера отца была до крайности неблагополучна, и он за пьянство был лишен священника, низведен в мещане и, будучи сельским учителем, скончался неестественной смертью, убитый в драке. Помимо отягощающих повседневных частностей – все эти обстоятельства, сами по себе, подавляли молодую душу ребенка, мрачными и леденящими тучами действительности лишали ее света и теплоты, без которых не может нормально развиваться живое разумное создание. Заботами матери Ал. П. Лебедев попал в Перервинское Духовное Училище, но едва-едва был в состоянии тянуть ученическую лямку, не раз находился под угрозой увольнения за неспособность и после сохранил об этих годах печальные воспоминания под обычным ему названием „несчастной Перервы“ – не с озлоблением, а в смысле объективной характеристики бывшего. Даже в Московской Семинарии, которая представляла „нерадостное явление“,³¹ он выправился не вдруг и, если в 1866 г. окончил здесь первым студентом по первому отделению,³² то „обязан был этим исключительно собственной самодеятельности“.³³ Природные способности получили опору в закаленном трудолюбии и в Академии развернулись настолько, что он избран был заместить по академической кафедре знаменитого о. А. В. Горского, бывшего предметом его благоговейной памяти и ревнивого охранения. Все дальнейшее служение покойного было сплошным подвигом неустанного и самоотверженного труда. Профессорское достоинство Ал. П. Лебедев не просто ценил, а прямо почитал священным и не терпел ни малейшего ущерба по отношенью к нему. Это своего рода культ, требующий всецелого сосредоточения всех сил и помыслов, чтобы хоть несколько приблизиться к идеалу ученого учительства. Посему почивший решительно высказывался лично нам (в специальном письме) даже против совместительства двух однородных профессур, когда профессор разменивается на чтеца и не может стоять в уровень с прогрессом научного знания во всех сферах своей отрасли.³⁴ И если этот уровень казался почти недосягаемым, то отсюда для Ал. П. Лебедева вытекало единственно то, что здесь для всякого истинного и честного адепта обязательно всесовершенное посвященье этой великой миссии с полным и безраздельным пожертвованьем для нее собой. Кафедра – это алтарь, откуда зрится вечная истина, и на ней всегда должен куриться благоухающий фимиам чистой науки от всей души и от всего помышленья ученого священнослужителя. Таково было исповедание покойного, осуществленное фактически. При подобном взгляде привычный для него труд стал священным обетом научного жреца, а все вместе создавало научного подвижника, который всегда работает, ибо истина неизменно остается и отдаленной и драгоценной для земного человеческого бытия. Не имея и не найдя своей личной жизни, Ал. П. Лебедев всецело ушел в научные интересы и пребывал в них, как в своей родной стихии. Отсюда его неустанный и непрестанный подвиг, поражающий даже чисто внешней колоссальностью результатов. И для самого поверхностного наблюдения получается впечатленье, как будто покойный все время только читал и писал, отнимая у себя многие часы сна.³⁵ Нам хорошо известно, что и в краткие периоды вакационных передышек он не разлучался с книгами и внимательно следил за научной литературой. Всего лишь года два тому назад, попав на Балтийское взморье в очень скверное дождливое лето, Ал. П. Лебедев находил эту неудачу почти счастливой для себя, потому что лучше и детальнее мог изучить книгу Цана „Einleitung in das Neue Testament“, а это огромное сочинение в двух томах убийственной печати утомительно одолеть даже молодому терпению присяжного специалиста, между тем почивший был полуслепой старик, которого не касались прямо задачи новозаветной библиологии. Но священное служение не знает ограничений и немыслимо без жертв. И последние Ал. П. Лебедев переносил с героизмом научного мученика и ученого исповедника до того, что уже рано совсем расстроил свое зрение. Бывали моменты, когда ему грозила опасность слепоты, и он вынужден был запираться в специальные лечебницы. Не смотря на эти роковые предостережения, – при первой возможности работа продолжалась по-прежнему, и если для нее не хватало своих глаз, то почивший нанимал опытных чтецов, чтобы всегда быть в курсе научно-литературного движения. Однако зрение убывало с ужасающей прогрессией и держалось собственно лишь в одном глазу с непостижимостью, которую сам Ал. П. Лебедев считал „чудом из чудес“,³⁶ а все-таки он не переставал писать и писать всегда собственноручно своим старательным мелким почерком... Поистине покойный „любил до самозабвенья церковно-историческую науку“ и „нераздельно посвящал себя ей“. Это самосвидетельство³⁷ теперь запечатлено уже смертью и для всех бесспорно, но какая же сила научной самопреданности жила и господствовала в этом ученом подвижнике, забывавшем свою смертную беду ради научного долга?! Не в этом ли и тайна упомянутого „чуда“, которое всегда творится в мире истиной, почему и даруется приобщеньем к ней верному ее адепту?

Великий труд покойного имел и великий плод. Литературное наследие его весьма богато и исчисляется целыми сотнями печатных листов.³⁸ Уйдя от нас телесно, Ал. П. Лебедев своими сочинениями неизменно будет в нашей науке живым учителем ― не просто тех или других отдельных дисциплин и специальных частностей, а самоотверженного служения истине, для которой он во многом был верным истолкователем со стороны тайн прошлого и предзнаменований грядущего.³⁹ Мы, – непосредственные зрители и ближайшие свидетели этого благостного подвига, оплодотворявшего нашу научную жизнь на всех ее стадиях, ― глубоко поражены неожиданной кончиной великого учителя и приносим на его священную могилу неувядающий венок признательных молений с горячей верой услаждающей надежды, что – почивший от трудов среди трудов – самоотверженный искатель истины сподобился теперь созерцать ее воочию... Я же лично, совершив ныне (3-го июня 1908 г.) 25-летие своей литературной деятельности, благодарственно вспоминаю, как началом и всем направленьем моего научного бытия обязан покойному чрез написанную под его руководством диссертацию о блаженном Феодорите, почему невольно и неразрывно связываю в моем сознании об эти дорогие исторические личности и слова императора Маркиана о Флавиане Константинопольском примененные мной в 1890 году к знаменитому епископу Киррскому,⁴⁰ отношу теперь с душевной горестью духовной сиротливости к незабвенному профессору моему Алексею Петровичу Лебедеву, поскольку и для него есть и да будет непреложно, что „никогда слава славных не уничтожается со смертью, добродетели не оканчиваются вместе с умершими; а еще более увеличивается доброе мнение о добродетельных с их кончиной, потому что всякая зависть к умершим исчезает...“