Памяти прот. А. В. Горского

Слово, произнесенное профессором Н.А. Заозерским на литургии 22 октября

«Ревнуйте дарований больших и ещё по превосхождению путь Вам показую» (1Кор. 12:31).

Бесценные дары Божественного света от приснотекущей зиждительной силы Животворящего Духа изливаются на усыновлённых Отцу чад Божьих крестною жертвою Сына Божия. Все и каждый, удостоившиеся права сыноположения воспринимают многоразличные дары Духа и, как люди, различно употребляют их. Одни, приемля пять талантов, делают и приобретают другие пять, иные – два, делают и приобретают другие два: но есть и такие, кои, приняв от Всевышнего Раздаятеля один талант – не пользуются ни сами, ни других не снабжают, а скрывают в землю. И вот Св. Апостол, имея в виду с одной стороны это многоразличие человеческой восприемлемости даров Духа, а с другой – неисчерпаемую глубину богатства премудрости и разума Божия, восторженно взывает чадам Божьим: ревнуйте больших дарований. Не говорите: просите, ищите – но: ревнуйте; не просто дарований но: ревнуйте дарований больших, т. е. высших, и затем – « я покажу вам, стяжавшим эти большие дары – путь, ещё более высший – по превосхождению. Что это за дары? Они многоразличны: дар исцелений, дар языков, дар пророчества, дар управления, но высший из всех даров – дар премудрости и разума. Это – верх человеческого желания, верх желаний человека, земного жителя, с одной стороны уничиженного до подобия с пресмыкающимся червем и прахом земным, с другой – возвеличенного и украшенного до высот сверхчувствительного, равноангельского состояния – бесплотных небожителей, непосредственных созерцателей Божественного Источника света.

Удивительно ли, что из глубокой, седой древности мы слышим молебный к Источнику премудрости и разума вопль о даровании премудрости и похвалу ей: ведь не мириться же человеку с жребием червя и праха земного! «Я молился – вещает нам древний мудрец – и (Господь) даровал мне разум; я взыскивал и сошёл на меня дух премудрости. Я предпочёл ее скипетрам и престолами, и богатство почитал за ничто по сравнению с нею. Драгоценного камня я не сравнял с нею, потому что пред нею все золото – ничтожный песок, а серебро – грязь в сравнении с нею. Я возлюбил ее более здоровья и красоты, я избрал ее предпочтительно перед светом: ибо свет ее неугасим. Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя... Она есть отблеск вечного света и чистое зеркало действия Божия и образа благости Его. Она одна – но может все, и, пребывая в самой себе, все обновляет и, переходя из рода в род в святые души, приготовляет друзей Божьих и пророков... Я возлюбил ее и взыскал от юности моей и пожелал взять ее в невесту себе и стал любителем красоты ее. Она возвышает своё благородство тем, что имеет сожитие с Богом и Владыка всех возлюбил ее... Посему я рассудил принять ее в сожитие с собой, зная, что она будет мне советницей на доброе и утешением в заботах и печали. Через неё я буду иметь славу в народе и честь пред старейшими, будучи юношею; окажусь проницательным в суде и в глазах сильных заслужу удивление.… Через неё я достигну бессмертия и оставлю вечную память будущим после меня».¹

Но что нам, братие, эти речи древнего мудреца!

Прошло лишь 25 лет, как из скромной среды нашей изъят был избранник Божий, ревнитель христианской мудрости, начальник, учитель и отец академии, блаженный создатель сего всечестного храма Покрова Преблагославенной Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы. Его трудами, слезами и молитвами создан был храм сей; и да не смущается, но да возрадуется сердце ваше присоединением к мольбам Заступнице Усердной молитвенного воспоминания о приснопамятном создателе св. храма Ея.

Мы бы свидетелями и самовидцами этого ревнителя больших дарований, этого христианского мудреца, его сожития с избранной им невестою – мудростью; были свидетелями блаженной кончины его, стяжавшего – в союзе с нею – славу, мало сказать в народе русском, но во всех народах славянских-православных; и эта слава не забудется в них, пока они будут знать или – по крайней мере – не забудут своей истории, пока не забудут начало – вождей своей истории – равноапостольных Кирилла и Мефодия. Тысяча лет разделяла их от нашего учителя и отца; но он был ревностнейшим продолжателем святого дела их, извлёк из тьмы забвения и невежества на свет Божий прекрасные плоды их просветительной деятельности на славянорусской почве, и в разгар братоненавистнической распри безбоязненно и решительно с силой евангельской и канонической истины в сем храме защищал правое дело угнетаемых.

Свет мудрости неугасим – вещал древний мудрец: оправдание этой истины на глазах наших.

Прошло четверть века с того дня, как наш незабвенный любитель мудрости изъят из среды нашей. Но можно ли сказать, что не только угас, а лишь померк несколько свет его мудрости? Напротив, должно сказать, что прошло ещё весьма мало времени для того, чтобы свет этой христианской мудрости воссиял во всем блеске величия и красоты: многое из дел его должно еще храниться под спудом – ради злобы времён и по уважительным обстоятельствам. И кто знает, не будут ли отдаленные поколения счастливее нас, свидетелей жизни его, узнав и изучив то, что от нас остаётся сокрытым? Недаром же знаменитый вития – один из славных учеников его – в своём надгробном слове говорил о нем: «Он изъят от нас, но оставил дела и как счастлив, стократ счастлив тот, кому Бог судит, как избраннику, оставить по себе такие дела, какие оставляет новопреставленный для назидания и подражания других, ближайших и дальних поколений».²

И не думаете ли вы, братья, что я осмелюсь в похвалу его повествовать о делах мудрости его? Нет и нет. Не достало бы мне для сего – не обинуясь скажу – ни времени, ни необходимого для сего нравственного совершенства. Не в похвалах нуждаются подобные Божие избранники, но мы, ничтожные свидетели дел их, нуждаемся в благодатном озарении и очищении, дабы право свидетельствовать об истине и не заслужить суда истории в извращении ее.

Простите мне вы, ревнители памяти нашего незабвенного христианского мудреца, что в меру силы своей я лишь кратко коснусь словом своим одного и первого свойства его христианской мудрости, которое Апостол называет чистотой: яже свыше премудрость первое ибо чиста есть (Iаков. Посл. 3:17).

Один из позднейших учеников его, я помню его уже старцем, ветхим деньми, но никогда я не видел в нем старческой дряхлости. Обычный вид его – вид простого старика – православного священника. Но стоило лишь услышать голос его и приблизиться на такое расстояние, чтобы увидеть свет очей его, чтобы сразу ощутить своё ничтожество перед величием и красотою этого старца. Величествен был взор его, приосененный густыми бровями – мудрости, но в то же время приветлив – привлекал к себе. Бывал, однако же, и гневен взор его. Помню я, как однажды в 10-й, вечерний час – час молитвы, которую мы совершали группами каждая, в своей занятной комнате, вместо молитвы мы тесно сплотились вокруг своего товарища – веселого рассказчика. В самый разгар его шумной речи вдруг раздался голос: «что вы делаете?.» – как громом поразил нас этот голос, мы увидали стоявшего пред нами старца – ректора – и онемели от стыда и ужаса. «Неужели для таких бесед Вам мало было времени! Вам нравятся такие беседы? И в этот час! » – но затем, видя, вероятно, что мы крайне смущены, он продолжал значительно мягче: «Неужели одного этого часа вы не могли сберечь для себя! Как вы приступите к молитвенному общению с Богом, когда мне, человеку, противно быть с вами!"» И с поникшею головою он тихо удалился от нас.

До сих пор я не могу забыть этого урока. Так чиста была его душа и так отражалась она во взоре его, что все пошлое и низкое невольно сжималось пред ним стыдением лица.

Я живо помню обстановку жилища его и беседы ним и беседы с ним в этом жилище. Все обширное помещение его имело вид палат библиотеки, уставленных полками и книжными шкафами – с полу доверху. Обычным часом для беседы его со студентами был послеужинный – 9-й. В этот час мы приходили к нему за книгами – пособиями для сочинений по всем наукам; в этот же час он призывал студента, проповедь которого он предназначал к произношению в храме; он поощрял эти хождения за книгами и охотно давал последние и беседовал с юношами во всей простоте. Безбоязненно можно было открывать ему всю свою душу. О чем же были эти беседы? Конечно, ближайшим образом о предмете сочинения, но они выходили и далеко за эти пределы. И было о чем беседовать...

Какое было то время? Семидесятые годы (1872–1875). Время – быстро сменявших одна другую реформ, время кипучей литературной деятельности: время такой свободы печати и открытой, и подпольной, какая теперь представляется делом невероятным. Великих общественных деятелей, деятелей науки и литературы дало это время; но оно взлелеяло и не мало горячих голов, которые, схватив верхушки теорий материалистических, нигилистических, социалистических, отважно выходили на путь пропаганды их в среде народа, возбуждая по преимуществу юношество к ломке всех устоев жизни, беспощадно критикуя и разрушая быт отцов и призывая детей к устройству какого-то совершенно нового личного, семейного и общественного быта.

С большим тактом наш учитель и отец затрагивал и эту щекотливую сферу вопросов мысли и жизни, которая, конечно, не могла быть неизвестна ни одному мало-мальски развитому юноше того времени. И вот нередко, в тоне речи нашего учителя в такого рода беседах можно было слышать: «уж не увлекаетесь ли и вы?»

В его распоряжении было так много средств для удаления всякого нравственного колебания, свойственного неустойчивому юношескому возрасту, что ему не было ни каких оснований опасаться неудачи своего благотворного воздействия. Его начитанность была так обширна, его ученость так глубока, что всякая заманчивая для его юного собеседника новинка оказывалась ему хорошо известной, взвешенной и оценённой. Последствием такого духовного соприкосновения с этой живой мудростью выходило то, что юный собеседник выходил после беседы с ясным сознанием, что он не только ещё не посвящён своею начитанностью в тайны науки и прогресса, а ознакомлен не более, как только с вывесками их, иногда грубо размалеванными дешевой кистью и красками публициста, популяризатора или беллетриста.

Его образовательно-воспитательную программу можно, кажется, свести к следующим началам:

1) Займитесь пристальнее делом самообразования и самовоспитания, прежде чем отваживаться учить других;

2) Не доверяйтесь авторитетам, особенно пышно рекламируемым, не проверив те данные, на которых они основывают свои выводы;

3) Старайтесь изучать языки и знакомиться с литературой предмета по возможности шире: мы, русские, спешно усвояем перенятое и слишком спешно стремимся оповестить это, выдавая его за последнее слово науки и цивилизации;

4) Старайтесь изучать предмет глубже, не ограничиваясь даже и тщательным знакомством с готовыми исследованиями; нужно и их проверять первоисточниками.

Сам он, как учёный, в своих трудах представлял живое осуществление этой программы.

Я живо помню последний день его жизни – это суббота, 11 октября. В этот день утро с 6 часов началось литургией, после причастного стиха, которой служивший священник со святой чашей в сопровождении дьякона и певчих – человек 7–8 последовали в первый ректорский зал для приобщения страдальца Святых Тайн. Я был в числе этих певчих. Меня поразил торжественный вид страдальца. Он стоял у кресла, поддерживаемый двумя служителями, облачённый в белую ризу и епитрахиль. Прерывающимся от затруднительного дыхания голосом, но явственно произнёс он слова исповедания Тела и Крови Христовых, затем приобщился и стоял, провожая благоговейно молитвенными взорами удалявшегося священника. Нам не хотелось уходить, не получив его благословения, и мы на некоторое время остались. Он опустился в кресло, и мы подошли к нему, и вот его слова: «благодарю вас... вы потрудились... для меня». Мы орошали слезами его руку, благословляющую нас в последний раз.

Странное дело! У меня резко запечатлелся в памяти не вид страдальца, а образ белого, светлого старца не от мира сего. С определенным убеждением я вышел, что более уже нет с нами нашего земного учителя и отца!

Помню живо, что целый этот день была какая-то особенная тишина; все как будто в полголоса спрашивали: не слыхать ли чего?

В одиннадцатом часу вечера эта тишина разрешилась вестью, что отца нашего не стало!

Тогда не было в обычаи выражать признательность усопшему венками. Да и странным представлялось бы нам, студентам, венчать его такими лаврами. Никогда он не искал он подобных венцов.

Но у нас быстро сформировалась мысль – установить из себя череды для ежедневных ранних обеден в течение сорокоуста. И мы осуществляли эту мысль, не пропустив ни одного дня без того, чтобы после литургии не совершить на могиле его литии.

Меня долго занимал вопрос, как при жизни, так и по смерти почившего – какая внутренняя движущая сила определяла его жизнедеятельность? Какая страсть заставляла его так жить, так относиться к людям? В чем он находил цель жизни и своё счастье? Именно счастье: ибо я его всегда видел жизнерадостным.

Никакого даже ученого честолюбия у него не было, корыстолюбия не было, искания популярности не было, пристрастия к удовольствиям не было. Разрешение вопроса я нашёл в дневнике его. Вот начало его дневника, написанное им – двадцатилетним юношей:

«Что такое я? – О несносные оковы! От одного взора на взора на вас, от одного присутствия вашего напуганная душа моя боится предаться всей свободе чувств своих!... Во мне живет два я, но они тот же один я сам только в двух различных, более или менее остепенившихся и укрепившихся положениях…

Есть я всеугодливое, которое подчиняется всякому обстоятельству, уживается со всяким отвратительным существом, существует ко внешнему счастью моему... Другое я самостоятельное, от которого каждый раз я получаю строгие выговоры за послушание первому, которое родилось со мною, это: природная живость, упругость и саморазгибаемость моих сил».

Это писал двадцатилетний юноша. Вся жизнь его затем была непрерывным таким самобичеванием. Высшим судьёй его был этот его внутренний человек – это всегда живое, упругое, саморазгибающееся в силах своих духовно-нравственное существо. Оно свыше питалось общением с Богом, любовью к Которому он всегда желал гореть и неопределимой склонностью к знанию. Эти две силы парализовали в нем все и всяческие обычные побуждения и страсти человеческие и делали его простым приятным со всеми человеком при неизмеримой высоте его интеллектуально-нравственной личности.

Возблагодарим Господа и Пречистую Матерь Его, Имени Которой великим старцем нашим посвящён храм сей, за дарование нашей высшей богословской школе мужа, составляющего славу и честь ее! Помолимся о нем, да вселит его Господь в невечернем царствии своём, где он воочию узрит свет истины и любви, которые он стремился воплотить в себе и других.