Отдел IV. Знание наиболее реальное, как и объективное, заключается в идеях

Прежде чем окончательно приступить к решению вопроса: заключается ли наиболее реальное, равно как и наиболее объективное, знание в идеях?, – необходимо вспомнить здесь, что именно мы доказываем, что доказали, и что намерены и считаем себя сильными доказать? – Надеемся, что мы доказали, что сама природа в положительную сторону решаешь вопрос о том, что мир реален. Далее, предстоит разъяснить самый трудный в философии вопрос, – именно: что в мире существует, что в нем реально?

Мы признали достаточно разъясненным и решительно подтвержденным, что в практической части свидетельства наших чувств, которая определяет не то, как вещь существует в себе, но как относится она к нашему чувству, наше чувство принудительно достоверно и непогрешимо. Все, мною чувствуемое, все субъективное во мне для меня реально, – это непререкаемый голос природы, который нельзя подвергать сомнению никаким анализом рассудка. Дальнейшему же разъяснению предстоит вопрос: реальное во мне реально ли вне меня, в объекте, – иначе сказать, – объективно ли оно!

По этому вопросу мы признали достаточно разъясненным, что объективная, достижимая для человека, истина есть та же субъективная, только более или менее обще – субъективная, – что истины из области разума теоретического, определяющего, как вещь существует в себе, в конце концов, суть истины из области разума практического, – что всякая истина (субъективная ли то, или объективная) измеряется и принимается за истину тем же последним мерилом, внутренним нашим душевным чувством истины.

Далее мы усиливаемся разъяснить: почему, на каком основании, не всякую субъективную, даже более или менее обще-субъективную, истину мы признаем за объективную; мы ищем общего принципа, коренного критерия того, что и почему мы признаем реально существующим и, обратно, что и почему мы признаем не реально – существующим? Идя в этом направлении, мы надеемся прийти к результату, что реальное имеет разные степени, – что, по природной структуре нашего интеллекта мы вынуждаемся мыслить более объективными и, в смысле объективности, более реальными те свойства объектов, которые мы усматриваем в них нашим внутренним чувством, чем те, которые ощущаем органами наших внешних чувств».

Доказали мы, на основании физики и химии что свойства вещества, о которых свидетельствуют нам наши внешние чувства, не только переходчивы, но даже вовсе не принадлежат веществу в себе, веществу в его основе, – что химия и физика низводят до несуществования в основе вещества не только так называемые вторичные, но и самые первичные качества вещества, какова непроницаемость. Доказали также, на основании самой экспериментальной психологии, какая только нам известна, именно психологии Вундта, на основании самоновейших выводов естественной науки, выраженных в речи Карпентера, председателя Съезда британских естествоиспытателей, что все, что мы знаем о материи, есть только умственное представление, – что наше чувственное созерцание есть самостоятельное суждение и умозаключение о впечатлениях, из которых мы строим образ действительности никогда не достигающий истины, – что химики и физики, физиологи и психологи согласны между собою в том, что цвета, как и прочие чувственные свойства, не существуют в самом предмете, как такие, – что неизвестно, имеет ли тело, на самом деле, протяженность, причина которой скрывается в нашем воззрении, – что требование, чтобы сущностью материи были абсолютное протяжение и абсолютная непроницаемость, не подтверждается ни рассуждением, ни фактами, даже противоречит фактам, – что, помимо всего этого, непроницаемость, как и все свойства вещей, как и весь строй природы, вооруженному микроскопом, телескопом, спектроскопом и другими инструментами, как и разнообразными экспериментами, чувству, представляются далеко не в том виде, в каком являются чувству не вооруженному.

Надеемся, что мы доказали и то, что если последний критерий истины поставить в свидетельстве наших внешних чувств, то этот критерий убеждает нас в несуществовании внешнего мира и самого вещества. Мы разъяснили соображениями Д. С. Милля, что все чувственные свойства суть для нас не что иное, как или наши ощущения, или нечто нераздельно с ними связанное, сущность же вещей, с развитием естественных наук, стала пониматься тожественною с частичным строением тел; иначе сказать, – сущность всякого чувственного бытия, тожественная с частичным строением тел, упирается в атомы; но лишь только мы ставим для своей мысли вопрос о бытии атомов, вместе с тем мы переходим в область непознаваемого, по крайней мере, – с ультра-позитивной точки зрения. Мы разъяснили, на основании психологических экспериментов, собранных в психологии Вундта, что примитивные, элементарные умозаключения, суждения, признаки или качества ощущений или ощущаемых явлений, существуют только в субъекте, но не существуют в объекте, а примитивнейшие внешне-чувственные впечатления, не подлежа сознанию, не существуют не только в объекте, но и в субъекте, между тем из этих не реальных элементов складывается все наше умопредставление о реальном, – и складывается так, что с агрегациею ли то наших умственных продуктов, происходящих из этих элементов, или с разложением их на более и более мелкие дроби, – с восхождением ли вверх, при помощи синтеза и индукции, по лестнице абстракции понятий, или с нисхождением вниз, по ступеням дедукции, анализа и индивидуaции, до атомизма, в ту и другую сторону, реальное более и более утончается и ускользаешь, пока, наконец, на противоположных полюсах рассудочного представления предметов, самых общих и самых частных, не исчезает в небытии, в ничтожестве, в нуль, – что самое частное представление телесного атома, или частицы эфира, и самое общее понятие бытия суть продукты абстракции. Надеемся, мы доказали, что если в начале лестницы наших понятий поставить самое частное представление атома, в средине представление индивидуума, а в конце самое общее понятие бытия, – то оказывается, что на одном крайнем полюсе самое общее понятие бытия не содержишь в себе ни одного реального признака, состоя из одного только, наиболее абстрактного признака бытия, – бытия всевозможного, реального и идеального, тожественного, поэтому, с небытием на противоположном полюсе самое частное представление атома, исключая всякую дальнейшую частичность, пространственность и изменчивость, опять не содержит в себе ни одного реального признака и граничит не только с беспредельною малостью, но и прямо с ничтожеством; наконец, даже срединное представление или понятие индивидуумов, которые служат, с одной стороны, частичным материалом для сложения высших, общих, видовых и родовых, понятий, а с другой – общею суммою материала, из которого, чрез анализ, получаются частнейшие представления частей и признаков, – и это представление или понятие, как синтез не имеющих реально-объективного бытия последних частей и признаков, также не имеет объективной реальности.

Надеемся, что мы достаточно разъяснили, что и материя, с рассудочно-аналитической точки зрения, не существует, именно как суррогат внешне-чувственных впечатлений, – что ни химики, ни физики, ни физиологи, ни психологи не придумали, до сих пор, критерия, которым неподвижно определялась бы принадлежность предмета к числу вещей материальных, – что корень самого основного критерия материальности находится в субъекте и заведомо не находится в объекте. Надеемся, наконец, мы прочно доказали, что вся серия чувственного бытия опирается на атом и непроницаемость; но атом и непроницаемость, вне нашего представления, заведомо не существуют. Таким образом, надеемся, мы прочно доказали, что индуктивно-позитивный метод, строго логически и неуклонно, ведет не к чему иному, как именно к мировоззрению древних греческих софистов и скептиков, которые пресерьезно доказывали, что не существует ничто, или, непереводимо выражаясь по-гречески, ‛ουδἑν ’εςἱ, – к мировоззрению, которое серьезно поддерживается и в наши дни, многими капитальными ультрапозитивными мыслителями Британии и нашим русским прозелитом этой школы, Ж. Троицким, как и новопоявившимся Гераклитом Германии, Эдуардом Гартманом.

Теперь остается нам, в принятом нами направлении, разъяснить, что, тем не менее, мы признаем нечто реальным, действительно существующим именно в бытии объективном – что реальное имеет свои степени, – что, по природной структуре нашего интеллекта, мы вынуждаемся мыслить более реальными, как и объективными, те свойства предметов, которые мы усматриваем в них нашим внутренним чувством, чем те, которые усматриваем чувством внешним.

Чтобы выводы наши не показались, однако-ж, двусторонним маневром той же древне-греческой софистической диалектики, которая бралась доказывать все, что угодно, pro и contra, мы обязаны разъяснить, с возможною основательностью, что это радикальное противоречие нашего миросозерцания: «в мире не существует ничто», – и обратно: «в мире нечто существует», – имеет свой корень не в поверхностной игре понятий и слов, а в глубине сложной, двойственной структуры единого и цельного нашего интеллекта, равно как и чувства, также единого и цельного, – в полярном раздвоении первого, – интеллекта, на рассудок и разум, а второго, – чувства, на чувство внешнее и внутреннее.

Для разъяснения этого, наиболее примрачного в философии пункта, мы должны пристально всмотреться в так называемые антиномии Канта. Предупреждаем, однако-ж, что, для нашей цели, излагать Кантово учение об антиномиях, во всей его полноте, в связи с целою системою Канта, было бы излишне. Мы коснемся этого, наиболее неясного в философии учения только в такой степени, в какой оно опирается на ясный обыденный опыт мышления и в какой из этого опыта до очевидности открывается фактическое отличие деятельности рассудка от деятельности разума, – отличие, которое показывает, что слова: рассудок и разум, в лексиконе всех цивилизованных языков, значатся недаром, но обозначают именно две способности человеческого духа, противящиеся всем усилиям свести их одну на другую, до безразличия.

Д. С. Милль так вообще характеризует это, основанное на издавна известном факте, но впервые научно и своеобразно раскрытое Кантом учение¹: «антиномиями называются вообще такие законы, по которым одно, совершенно правильное логически заключение противоречит другому такому же заключению о том же предмете. Кант называет антиномиею естественное противоречие, следовательно, противоречие неизбежное, которое есть результат не ошибочного умозаключения, но законов самого разума, всякий раз, как мы, переходя за пределы опыта, хотим знать о мире что-либо абсолютное. Так, помощью доказательств равной ценности, мы можем поддерживать, что мир вечен и бесконечен, или же что он имеет начало во времени и пределы в пространстве, – что он составлен из простых субстанций, или же что подобных субстанций не существует, – что над всеми феноменами господствует абсолютно-свободная причина, или же что все подчинено слепым законам природы, – что существует где-нибудь, в мире ли то, или вне мира, некоторое необходимое существо, или же что нет никаких других, кроме феноменальных и случайных, существований». Впрочем, чтобы шире понять основания этого учения, мы проследим его по «Критике чистого разума», – Канта.

«Когда мы прилагаем разум», – пишет Кант в своей Критике чистого разума ² , – к объективному (опытному) синтезу явлений, то разум выражает и здесь³ свой принцип безусловного единства, но слишком скоро запутывается в противоречия. Эта противоречивость ⁴ совершенно естественная, которую нет нужды изобретать, напротив тою, разум попадает в нее сам собою и притом неизбежно. Рассудок дает происхождение чистым и трансцендентальным понятиям’, а разум понятие не производит, но только устраняет в рассудочном понятии неизбежные опытные ограничения и стремится расширить его за пределы опыта ⁵ , хотя и в связи с ним. Простирая же основоположения рассудка за пределы опыта, мы получаем положения, которых опыт не можешь ни доказать, ни опровергнуть. При этом каждое из них не только не заключает противоречия в самом себе, а, напротив того, выводится необходимо из природы разума, так что и противоположное мнение имеет на своей стороне необходимые основания». Здесь то и обнаруживаются так называемые антиномии разума. «От софистических суждений диалектическое положение чистаго разума отличается», – по Канту, – «тем, что оно касается не произвольных вопросов, поставляемых для произвольных целей, но имеет дело с такими вопросами, с которыми человеческий разум встречается необходимо при своем движении, – и, во-вторых, отличается тем, что его противоположные суждения отличаются не искуственною призрачностию, тот час исчезающею, как скоро будет она обнаружена, а, напротив того, совершенно естественною и неизбежною, которая, не смотря на противодействие, может ослеплять, которая может быть сделана безвредною, но никогда не может быть уничтожена. Выражая в себе единство разума, его идеи для рассудка слишком велики, – а будучи соразмерены требованиями рассудка, бывают слишком малы для разума. Отсюда возникает неизбежное противоречие, как бы мы ни начали развивать их. Идеи разума, по существу своему ⁶ , таковы, что в возможном опыте нельзя указать им соответствующего предмета, и разум не может согласить их со всеобщими опытными законами, тем не менее он неизбежно приходит к ним, при непрерывном развитии опытного синтеза, именно в том случае, когда он стремится все условное в опыте отрешить от всякого условия и обнять его во всей возможной полноте. Вопросы: имеет ли мир начало и пределы своего протяжения в пространстве? Существует ли вообще, и в моем мыслящем существе в частности, неделимое единство, или существует только нечто делимое и уничтожающееся ⁷ ? Свободен ли я в своих действиях, или управляюсь, как другие существа, природою и судьбою? Существует ли, наконец, высшая мировая причина, или предметы природы и их порядок составляют последние основы, на которых мы должны остановиться в своих размышлениях? – эти вопросы касаются высших целей человечества. К несчастию для теории, среди самых великих надежд своих, разум видит себя очутившимся среди хаоса самых противоречащих друг другу оснований. Его честь и безопасность не позволяют ему отступить, так как предмет борьбы в высшей степени важен для него. Ему остается только размышлять о причинах этого разъединения разума с самим собою: не заключаются ли они в недоразумении, по устранении которого, с обоих сторон устранятся притязания и начнется тихое господство разума над рассудком и чувствами.

«Так, в какую сторону⁸ ни завершился бы безусловный последовательный синтез явлений, космогоническая идея всегда оказывается, для всякаго разсудочнаго понятия, или слишком великою, или слишком малою. Она должна иметь дело с опытом, который должен быть соразмерен понятиям рассудка, а между тем предмет идеи не соответствует ей, как бы ни принаровляли его. Потому-то все мировыя понятия и впутывают разум в неизбежную антиномию.

«Предположим 1) что мир не имеет начала. Эта идея для нашего понятия слишком велика: понятие, в своем обратном синтезе, никак не может обнять всю протекшую вечность. Но если предположить, что мир имеет начало, то эта идея для нашего понятия слишком мала: начало предполагает предшествующее время; оно не может быть, поэтому, безусловным и закон опытной деятельности обязывает нас спрашивать о дальнейшем условии времени; мир, очевидно, становится слишком мал для этого закона.

«Тоже самое оказывается и с двояким ответом на вопрос о пространственной величине мира. Если мир бесконечен и безграничен, то для всякаго опытнаго понятия он становится ⁹ слишком велик. Если же он ограничен, то естественно возникает вопрос: чем ограничивается он? Пустое пространство не существует подле вещей, не может быть условием, на котором, можно было бы остановиться; тем менее оно есть условие, входящее в состав возможного опыта (кто может на опытно узнать безусловную пустоту?). Между тем, для безусловной полноты опытного синтеза, требуется, чтобы безусловное было осуществлено в опытном же понятии. Следовательно, ограниченный мир для нас слишком мал.

«2) Если явление в пространстве (материя) состоит из бесконечно многих частей, то такой прием деления всегда слишком велик для нашего понятия, потому что в понятии мы не можем обнять беспредельного числа; если же деление пространства должно заканчиваться на какой-либо части его (простой), то эта часть для идеи безусловнаго слишком мала: всегда предполагается возможным движение от нее к другим, заключающимся в ней, частям.

«3) Предположим¹⁰, что все случающееся в мире есть следствие законов природы; всякая причина опять есть нечто случающееся, – и мы должны, в таком случае, восходить постоянно все к высшей и высшей причине, а следовательно, продолжение ряда условий a parte priori бесконечно. Очевидно, действующая природа, для нашего понятия, в синтезе событий, слишком велика.

«Если же допустить события, производимые свободою, то и здесь неотступно возникает вопрос о неизбежной условливающей причине и принуждает искать, поверх свободы, опытнаго закона причинности. Мы находим, таким образом, что подобная полнота связи событий для нашего опытнаго понятая слишком мала.

«Допуская безусловно необходимое существо (самый ли то мир, или что-либо в нем, или причину его), мы относим его к бесконечно отдаленному времени от настоящаго мгновения; иначе оно зависело бы от другого, более древнего, существа. Но тогда существование его становится недоступным для нашего опытнаго понятия и слишком велико для того, чтобы наш regressus мог достигнуть его.

«Если же все относящееся к миру (в качестве условнаго или условия) случайно, тогда всякое существование для нашего нонятия слишком мало, потому что оно принуждает нас искать какого-либо другого существования, от котораго зависит случайное».

Самого важного, поставленного Кантом в учении об антиномиях, вопроса, – вопроса именно о том, «каким образом разуму остается, однако ж, путь к достоверной истине», и как этот вопрос разрешается в системе Канта, здесь мы не коснемся. Для нашей дели важно и нужно здесь только то, что Кант, довольно ясно отделяя область разума от рассудочной, почти наглядно показывает, что, в коренных вопросах миросозерцания, разум и рассудок встречаются между собою антиномически, так что порождают два порядка мышления, оба формально правильные и, однако ж, взаимно противоположные. С этим антиномическим Кантовым выводом отправимся далее в поиски за реальным бытием и знанием.

На основании всего вышеприведенного, на основании всего предыдущего нашего исследования, нам предстоит теперь, в принятом нами направлении, по нашей собственной идее, в возможно цельном очерке показать, что недаром нечто признается реальным, действительно существующим в быmиu объективном, независимом от нашего чувства, – что мы знаем о таком реальном – что реальное вообще имеет разные степени реальности, – что, по природной структуре нашего интеллекта, мы вынуждаемся мыслить более объективными и, в смысле объективности, более реальными те свойства предметов, которые мы усматриваем в них нашим внутренним чувством, чем те, которые усматриваем чувством внешним, – что в глубине сложной структуры единого и цельного нашего ума (интеллекта), равно как и чувства, замечается некоторое раздвоение, именно, раздвоение ума (интеллекта) на рассудок и разум, а чувства на чувство внешнее и внутреннее, – что, в силу такого раздвоенья интеллекта, в его деятельности усматриваются так называемые антиномии, коренные противоречия, в которые, при решении коренных вопросов миросозерцания, он запутывается совершенно естественно и неизбежно, – что идея имеет действительное, основанное на психических фактах и капитальное отличие от рассудочного понятия и что вообще существует особая душевная область априорических идей, – что, наконец, знание наиболее объективное и реальное заключается именно в идеях, с которых оно, чрез анализ и синтез чувственного опыта, переводится на понятия, в граничных стадиях своих отличные от идей антиномически, до противоречия.

Согласно с нашею задачею: показать, строго-позитивным методом, законоправность метафизического умосозерцания, в этом заключительном очерке мы позаботимся не столько о тонкости соображений, сколько о возможно экспериментальной позитивности как частных положений, так и цельной их постановки.

Не стоит ни серьезного внимания, ни тем более доверия космогоническая теория Фридриха Мора и Кцольбе, по которой не только весь мир и земля вечны, но вечны и все формы земных существований, вечно разделение всех существ на царства органическое и неорганическое, а органического царства на классы растений и животных, при чем и главные роды животных вечны и даже человек существует на земле вечно. Не стоит доверия такая космогония по тому, что Фридрих Мор понимает свою вечность только в смысле неизмеримой давности, уподобляясь физикам-оптикам, которые воображают два, параллельно падающих на зеркало, солнечных луча идущими из бесконечной дали; а Кцольбе допускает чудо измышленной пм вечности миpa единственно только из метафизической прихоти избегать в природе чудесных творческих скачков. Впрочем, об этой космогонии в своем месте мы скажем пространнее.

Ближе к действительности космогония Лапласа – Кювье – Ляйелля – Дарвина, по которой мир, начавшись с бесконечной дали веков, развивался или перерывами и скачками, или ровно и непрерывно, но, в обоих случаях, постепенно, – при чем земля, отделившись от центральная светила, перешла в состояние газообразное и жидкое, пока не оказалась возникшею из под воды сушею, – при чем неорганическое царство предшествовало органическому, как готовая почва для развития этого последнего, а в органическом особенно же в животном царстве, роды менее совершенные пролагали путь развития родов совершеннейших. В какой мере и в каких своих частях эта космогония основательна, или не основательна, это раскроем впоследствии. Теперь же заметим только, что, в настоящее время, в естествоведении она господствует, присовокупив к этому и то, что, в отношении к вопросу о происхождении миpa, она имеет полное рациональное право быть одною из двух исключительно-разделительных посылок следующей дилеммы: мир мог произойти или по смыслу этой Лапласо- Дарвиновой космогонии, допускающей вообще постепенное его развитие помощию более или менее естественных сил, – или по смыслу ортодоксальной теории, основанной на христианском откровении, проповедующей быстротечное сотворение всего. Искать же в поставлении гипотез относительно происхождения природы, третьего отличного в роде члена, помимо этих двух членов поставленной дилеммы, было бы абсурдом, оскорбляющим не только религию, или философию, но и естественную науку. Таков один абсурд: выше названная космогония Фридриха Мора – Кцольбе. Таков же и другой абсурд новопоявившейся космогонии Эдуарда Гартмана, абсурд происхождения мира единственно из ничего (помимо какого бы то ни было Творца), из не хотящей воли и не представляющего представления, которые, однако ж, в конце концов, или точнее, в начале начал, оказываются каким-то нечто, не действующею потенцией глупой воли, связанным в себе бессознательным.

Как по Дарвиновой теории, так и по христианской откровенной космогонии, оказывается, что происхождению организмов предшествовало образование царства неорганического, – что появлению человека на земле предшествовало происхождение разнообразных родов животных, – что земной мир, долгое ли, короткое ли время, существовал не только без человека, но даже и без животных, вообще без существ одушевленных, без животного и человеческого чувства. Эту то грань между бытием до-чувственным и началом бытия чувственно-одушевленного, мы и возьмем за точку отправления и станем смотреть на процесс происхождения родов животных и человеческого в обратном порядке, от конца к началу, от последующего к предыдущему. Для краткости, опустив некоторые стадии развитая, обратим внимание на первоначальное происхождение именно чувственных процессов. Берем за точку отправления назад тот момент развития чувственных процессов, когда, в каком бы то ни было чувствующем субъекте, появилось первое отправление внешнего чувства, и спрашиваем: существовало ли до этого момента и как существовало какое-нибудь бытие?

Спрашиваем об этом не Эдуарда Гартмана, даже не М. Троицкого, или Д. С. Милля, с их quasi-психологическою школою, а сперва спрашиваем Дарвина, Льюиса, Ляйелля, спрашиваем физиологов, физиков, геологов и вообще естествоведов. Но они уже дали нам свой единогласный ответ, что природа существовала еще прежде происхождения человека. Следовательно, первая половина поставленного вопроса, огромным большинством голосов, уже решена. Труднее решить вторую половину, имеющую существенное отношение и к первой половине вопроса: как, в каком виде до появления человека и человеческого чувства, существовало какое-либо бытие?

Для позитивного разъяснения этого вопроса, употребим следующий прием: станем уничтожать всякое, имеющееся на лицо, чувство и спрашивать, что было бы результатом подобного заглушения чувств? Оставив тонкие соображения о степени совершенства разных внешних чувств, особенно же бесплодные гадания о порядке происхождения и развития их, поставим, по широте регистра разнообразных ощущений, на первом месте чувство слуха. Затем представим себе, что мы заглушили в природе все органы слуха, все слуховые нервы, и спросим: что было бы результатом такого всеобщего оглушения? Очевидно то, что исчезли бы все звуковые свойства вещей: природа стала бы глухою, беззвучною, тише могилы. Предположим затем совершенно уничтоженным чувство зрения, всякий глаз, всякий зрительный нерв, и опять спросим: какой результат выйдет из этого? Результатом такого всеобщего ослепления оказалось бы исчезновение всяких световых свойств вещей: природа стала бы слепою, мрачною, как ад. Но этого мало; исказились бы, сверх того, и свойства фигуральности, так как ослепление даже одного из двух глаз, у одного и того же субъекта, уже сильно искажает фугуральность вещей, особенно же в глубину; а при природной слепоте обоих глаз, одно осязание дает такие представления о вещественных фигурах, которые не сразу примиряются с представлениями о том же, не сразу приобретаемыми, по возвращении зрения, слепорожденным. Но и это не все еще. При всеобщем ослеплении, сильно исказились бы и свойства пространственности, так как представления о пространственности, у слепорожденных, приобретаемые посредством осязания и мускульного чувства, крайне узки, или, лучше сказать, – неопределенны и вообще отличны от пространственных представлений, не сразу приобретаемых теми же субъектами, по возвращении им зрения. Затем предположим погруженным в онемение всякое чувство осязания, или хотя бы то осязание одних рук. Следствием потери и этого чувства было бы опять исчезновение представлений гладкости и шероховатости, – произошло бы сильное искажение, до совершенной потери, представлений газообразности, жидкости и плотности, окончательное исчезновение представлений фигуральности и почти такое-же исчезновение представлений пространственности, так как одно мускульное чувство, чувство движения продолжающегося и останавливаемого, способно дать о пространственности представление крайне слабое. Так, например, вообразим себе человека, от природы слепого, глухого и лишенного, хотя и не вполне, оконечностей рук и ног. Такому субъекту чувство движения, продолжаемого, например, на корабле, или на телеге, много ли даст понятия о пространственности? Даже собственное движете, взад и вперед, обрубков его ног много ли было бы для него вразумительнее, относительно пространственности, чем движение тех же ног его по вертящемуся колесу, приводимой в движение волами, мельницы? Предположим далее заглушенным и мускульное чувство, чувство мускульного напряжения, чувство разнородного движения, сопротивления сторонней среды и остановки. В последнем случае исчезнут представления массы, непроницаемости, веса, а вместе с тем, и всякий след пространственности. Наконец, по заглушении чувств обоняния, вкуса, боли, температуры и других низших, внутренних, органических чувств, исчезнут свойства сладкого, горького, вообще вкусовые и обонятельные, равно как ощущения жгучего, холодного и т. д. Потушили мы, таким образом, все так называемые внешние чувства, равно-как и, из внутренних, – низшие органические чувства, а вместе с тем исчезли звуки, цвета, вкусы, запахи, степени температуры, степени плотности и т. д. – Но все ли существующее исчезло?

Обращаем, в этом случае, вопрос опять не к кому-либо другому, а именно к естествоведам. Многое, отвечают они, исчезло, но далеко не все. Так, с исчезновением слуха, исчезли все звуки, но остались причины и их действия, производящие звуки: осталась рассекающая небесные пространства, движущаяся вокруг солнца, на своей оси, земля, с своею поднимающеюся и опускающеюся сушею, вздымающимися и проваливающимися горами, исторгающимися из под земли и потухающими вулканами, трескающимися и ниспадающими камнями, – остались вздымающееся волнами море, ниспадающие реки и ручьи, льющийся дождь, сталкивающийся, при своем падении, град, вырывающееся из недр земли ключи, фонтаны и гейзеры, трескающийся и сталкивающийся лед, – осталась атмосфера, с своими, заряженными электричеством, облаками, с разрывающимися и падающими метеорами, с своими ветрами и вихрями, с бурным движением пыли, песков и снегов, – осталось царство растительное с своими исполинскими, первобытными лесами, в которых царили то свирепые бури, от столкновения страшных первобытных ветров и ливня, то ужасающие пожары, которые некому было тушить, а было чему возжечь, которые зажигались или молниею, или вулканами, или самовозгоранием гниющих органических остатков и т. д. С исчезновением зрения, исчез всякий свет, со всеми цветами; но, и в этом также случае, не исчезли причины и действия, производящие свет: не исчезли солнце и звезды, кометы и планеты с своими, теперь уже, при отсутствии зрения, только темными, лучами, – не исчезли атмосферное электричество и электрогальванизм, с своими громовыми, только уже не сверкающими, искрами, с северными, только уже не сияющими, сияниями, с фосфорическим, только уже не светящим, блеском, – не исчезла внутренняя теплота земли, с пламенем, только уже темным, пламенем вулканов, лесных пожаров, всяких химических превращений и т. д. С исчезновением обоняния, вкуса, осязания, чувства мускульного, чувства боли и тепла, равно как и других низших, внутренних, органических чувств, исчезли запахи, вкусы, жесткое, шероховатое, холодное, теплое и т. д., – но не исчезли деревья и травы, с листьями, цветами и плодами, не исчезли минералы, жидкости и газы, с своими частями и действиями, производящими запахи, или влияющими на вкус, способными утолить голод, или жажду, или дыхательную, как и всякую, потребность животного организма, или, наоборот, повлиять на него неблагоприятным и даже удручающим образом, – не исчезло то расширение сжатие тел, которое зависит от деятеля, называемого теплотою, и т. д. Можно сказать, вообще, что исчезли ощущенья и непосредственно ощущаемое (напр., красное, гладкое, холодное), но не исчезли предметы с своими действиями, способными производить в чувствах известные ощущения.

Но все это еще неопределенно; здесь требуется самая точная и строгая дистинкция. Можно ли, спрашивается, сделать такую дистинкцию, что, из ощущаемых свойств, одни, с исчезновением внешних и низших, внутренних, органических чувств, исчезают всецело, а другие только изменяются, или даже остаются неизменными? Можно ли сказать, что, с исчезновением зрения, исчезает свет? – Естествоведение отвечает на это, что свет, в объективном бытии, есть разностепенно учащенное колебание эфира, – что на известной грани учащения, именно при 1800000 и до 5000000000 (так по одним, а по другим, при 68,000,000,000,000) колебаний в секунду, движением эфира производится в зрительном нерве ощущение красного цвета, – на более возвышенной степени учащения, производится ощущение цвета зеленого, – еще на более возвышенной степени, именно при 8000000000 (так по одним, а по другим при 946,000,000,000,000) колебаний в секунду, производится ощущение фиолетового цвета, – на степенях же учащения ниже и выше степеней, которыми производятся ощущения цветов красного и фиолетового, колебания лучей эфира обнаруживаются то теплотными, то химическими свойствами. Следовательно, одни проявления светового эфира зависят от зрительного нерва, другие не зависят, – и, с ослеплением нерва, одни исчезают, а другие остаются неизменными. Можно ли далее сказать, что с исчезновением слуха, вкуса, обоняния, осязания, мускульного чувства, чувства боли, тепла и т. д., исчезают явления звуковые, вкусовые, обонятельные, специально осязательные и т. п.? – Ответ естествоведения и на этот вопрос должен быть подобный же предыдущему, именно, что в этих явлениях есть свойства, зависящие от раздражения специальных чувственных нервов и не зависящие от него, и что, с исчезновением этих нервов, одни свойства исчезают, а другие остаются. Общим же ответом естествоведения предложенный выше вопрос должно быть то, что, с исчезновением всех внешних и низших, внутренних, органических чувств, должно исчезнуть все ощущаемое, насколько оно состоит в раздражении чувственных нервов, насколько оно реально существует в субъекте, и должно остаться, насколько оно существует в природе реально-объективно, независимо от раздражения субъективных чувственных нервов.

Но ответ и теперь опять не полон. Оказывается ли в естествоведении какое-либо основание для психологического различения свойств первичных от вторичных! Можно ли сказать, что, с исчезновением вышеназванных чувств, так называемые примитивные свойства, каковы непроницаемость, фигуральность, пространственность и численность, должны исчезнуть также, как и вторичные свойства, на прим., световые, звуковые, вкусовые, обонятельные, некоторая специально осязательные п т. п.? Предварительно заметим, что, в этом пункте, рассматриваемый предмет, осложняясь более и более, постепенно переходить уже, из физики и физиологии, в область психологии и гносеологии. Тем не менее, общим ответом экспериментальной науки должно быть и здесь, что каждое даже из так называемых примитивных свойств, насколько есть раздражение того или другого чувствующего нерва, исчезает с его исчезновением, точно также, как исчезает и каждое из свойство так называемых вторичных. Ужели же не оказывается никакой разницы между теми и другими, первичными и вторичными, свойствами, тогда как непосредственному воззрению представляется, будто свойства первичные гораздо прочнее вторичных? Да, отчасти верно и то п другое: субъективная разность между ними есть, а объективной почти никакой. Субъективная разность обнаруживается из разного отношения их к нашим чувствам и заключается именно в том, что каждое из вторичных свойств познается, более или менее непосредственно, раздражением известного специального чувственного нерва, а первичное познается посредственно, сложным умственным отвлечением от раздражения нескольких и, притом, разных специальных чувственных нервов. Так свойства цветовые познаются единственно раздражением специального зрительного нерва; если же, как показываюсь некоторые, весьма немногие, случаи, световые ощущения возбуждаются иногда чрез раздражение и слухового нерва, то это последнее раздражение переходит в ощущение света, без сомнения, не иначе, как чрез передачу слухового раздражения зрительному нерву и обратно. Подобным-же образом, звуковые свойства познаются единственно раздражением слухового нерва, – вкусовые и обонятельные свойства единственно раздражением своих специальных нервов, которые очень часто чередуются в передаче своих раздражений друг другу, так что, при известном запахе, нередко возбуждается во рту известный аналогичный вкус и обратно. Свойства тепла и холода оказываются такими же простыми специальными: ощущениями, как и ощущения мокрого и сухого, боли или зуда и т. д., хотя эти ощущения и не имеют, каждое для себя, особого, специального, чувствующего нерва. Первичные же свойства суть сложный продукт раздражения нескольких разнородных специальных нервов, по преимуществу же, нервов чувства мускульного, осязания и зрения, взятых вместе, – вследствие чего эти свойства и являются более общими обнаружениями не только чувственного процесса, но и независимого от него реального бытия вещей. Но о разности между первичными и вторичными свойствами, в отношении относительности или абсолютной безотносительности тех, или других, свойств к раздражению наших чувствующих нервов не может быть и речи. Нечего и говорить о том, будто бы первичные свойства существуют только в объективном бытии, тогда как свойства вторичные являются только в нашем чувственном процессе. Нет; как в тех, так и в других явлениях, соответствующих как сложным, первичным, так и простым, непосредственным вторичным, ощущениям, оказывается и то и другое, субъективное и объективное, – оказывается крайне ограниченная малость свойств, зависящих единственно только от непосредственного раздражения чувствующих нервов, и беспредельное множество других свойств, познаваемых чрез отвлечение от раздражения чувственных нервов. Значить, в тех и других явлениях есть нечто и не посредственно зависимое, и независимое от чувственного процесса. А с другой стороны, это независимое, в явлениях, соответствующих первичным свойствам, освобождается из под влияния чувственного процесса с таким же трудом, как и в явлениях, соответствующих свойствам вторичным. Так, не только наша, чувствуемая нами, фигуральность, наша пространственность, наша непроницаемость, как и свойства вторичные, изменчивы в процессе ощущения, не точны, даже лживы, безмерно далеко отставая от объективной правды, – но такова же и объективная численность, насколько она нами чувствуется, потому что, в отношении к ней, род человеческий и в настоящее время походит на тех людей, живших когда-то давно, для которых существовали в счете только один, два и затем много. Правда, теперь мы можем правильно ставить биллионы цифр и в состоянии определить расстояние земли от Сириуса. Но немного требуется внимания, чтобы понять, что внешним чувством мы не можем почувствовать и низшим воображением не можем представить даже окружность земного шара, а не то что расстояние солнца от туманных пятен, – не можем почувствовать и раздельно вообразить даже пять миллиардов монетою, а не то что массу солнечной системы в единицах веса, на прим., пудов, или фунтов, – даже не можем глубоко, близко к объективной правде, почувствовать численность и единичного реального предмета, потому что каждый реальный индивидуум есть сам в себе бесчисленность. Таким образом, отношения первичных и вторичных свойств, и к чувственному процессу, и к действительному бытию, оказываются, в существе дела, тожественными – и потому просто ощущаемое и в первичных свойствах, насколько есть непосредственное раздражение того, или другого, специально-чувствующего нерва, с его исчезновением, должно исчезнуть, как и в свойствах вторичных, а независимое от чувства должно остаться.

Но знаем ли мы, что с исчезновением выше названных чувств должно хотя что-либо остаться, как сущее? Знаем бесспорно. Мы знаем, что человека на земле не было, даже животных еще не было, а земля и вообще природа, с своими частями, уже существовала, – что еще до появления человека, долгое ли, короткое ли время, существовала также звездная система, с тем же количеством главных своих частей, с теми же законами взаимного тяготения, – что солнце находилось, приблизительно, в таком же отношении к созвездию Геркулеса, в каком находится и теперь, а земля, с прочими планетами солнечной системы, вращалась вокруг солнца по тем же орбитам, по которым все они вращаются и теперь, – что масса материального миpa состояла из тех же элементов, из которых состоит и теперь, и двигалась теми же химическими, планетными и мировыми силами, которыми движется и теперь, управлялась теми же универсальными законами, которыми управляется и в настоящее время. Естествоиспытатели признают за догмат, что природа, и до появления человека, была гармоническим целым физических явлений, подчинявшихся одним и тем же общим, неизменным законам, каким повинуется и теперь, – признают догматом даже то, что, с появлением человека на земле, или вообще чувствующих существ в природе, не прибавилось в мире ни материи, ни сил, – не прибавилось до такой степени, что даже, развившаяся в одушевленной природе, сила чувства лежала, своею готовою потенциею развития, в природе неодушевленной, – что этот готовый запас чувствующей силы выработал сам собою, своим созревшим напором, самые органы животных чувств, посредством которых, так сказать, он вырвался на простор, к свободно-широкой деятельности, – признают догматом, что не только сила, но и материя вечны, что и с откровенно-христианской точки зрения не будет ложно, если признать, что они вечны, по крайней мере, в реальной потенции бытия, в абсолютной силе и воле первопричины всего сущего. Потому-то выше мы и сказали, что с возникновением человеческого чувства, к полноте универсальной целости первоначального, испоконнаго бытия прибавилось крайне не многое, одна капля в море... Знают это не только Дарвин, или Ляйелл, но и Д. С. Милль и М. Троицкий и даже Эдуард Гартман, который не только принимает Дарвинову систему развития бытия, но и, в начале всякого развития, полагает мнимое ничто, бессознательное, с связанными в нем волею и представлением.

На вопрос: как мы это знаем? отвечаем как бы ни знали, но знаем за достоверное, за несомненное, за бесспорное... Таким образом оказывается, что мы за достоверное, за несомненное, за бесспорное знаем, что природа, с ее частями, силами и законами, существовала еще прежде появления человека на земле. Значит, вещи могут существовать, существовали и существуют независимо от наших чувств, особенно же от низших, внутренних органических и внешних чувств.

Но ведь мы знаем это чрез индукцию и чрез дедукцию, умозаключающую от настоящего чувственного бытия к давнопрошедшему до-чувственному, следовательно, от свидетельства тех-же наших настоящих чувств, – возражают Д. С. Милль и М. Троицкий. А мы опять отвечаем, что как бы мы ни узнавали, но знаем несомненно, что вещи существовали и существуют (напр., на какой-либо звезде из недосягаемых зрением туманных пятен) независимо от наших чувств. Но, в тоже время, и возражаем обратно, что да, – мы знаем это и чрез дедукцию от индукции, но знаем и на основании универсальных начал природной конституции нашего интеллекта (разума), что допускают не только М. Троицкий, но и Юм и вся их quasi-психологическая школа. Этого мало; к этому прибавить нужно еще и то, что о пред-существовании до-чувственного бытия многое мы знаем и чрез индукцию, но еще больше, или, по крайней мере, тверже знаем то, что знаем, при помощи конституциональных начал, чем чрез индукцию, которая неспособна дать всеобщие категорические знания, в роде безусловного закона причинности. По крайней мере, бесспорно то, что, на всем пространстве развития человеческого ума, род человеческий, в своих гаданиях о формах до-чувственного бытья, всегда прежде поверял и до сих пор поверяет обрывки умозаключений от индукции, которая с таким трудом проникает в такую даль бытия, не другим чем, как дедукциею от основных начал, – от чего подробности этих гаданий, в разные эпохи, были различны, а основа их всегда одна и та же неизменно, – вследствие чего, наприм., ум человеческий всегда прежде говорил, как и ныне говорит, что теория, представителем которой в нынешнее время оказался Эдуард Гартман, теория происхождения миpa из абсолютного, чистого ничто, всегда была и есть чистый абсурд, каким и всегда останется.

Замечательно, что при переносе настоящего бытия в то, вовсе не трансцендентальное, а простое натуральное состояние бытия, какое было до появленья человека на земле, мы вынуждаемся мыслить бесспорно не существующим то, что получается в знании непосредственно чрез раздражение специального нерва, а существующим то, что оказывается в знании чрез посредственное и сложное отвлеченье от свидетельства внешних чувств. Для подробнейшей точности, подвергая этот предмет повторительному анализу, спрашиваем: что было, до бытия человека, в явлениях, которые сопровождаются звуком, на прим., в явлении грома? – В облаках было электричество, которое притягивало к себе из земли электричество полярно-равнородное, – было стремление облачного электричества к электричеству земному, чрез напоенную влагою среду, и соединение электричеств в виде большой искры, – было сильное рассечение и сотрясение ближайших слоев атмосферы, которое расходилось волнами в разный стороны, – было отражение этих волн от облаков, от гор, или леса, – но не было чего? Не было громового звука, раздражения слухового нерва. Точно также анализируется это явление в отношении и к зрению: – были в явлении облака, которые никому не были видны, было скопление и разряжение электричества облаков и земли, чрез дождевые капли, которые также никому не были видны, – была электрическая искра, которая точно также никому не была видна. Вообще, в звуковых явлениях были те же разностепенные дрожания звучащих тел, которые бывают и в настоящее время; но эти дрожания, в пределах 16 и 48000 колебаний в секунду, не раздражали слухового нерва, как и теперь не раздражают его колебания, ниже и выше означенных пределов. В явлениях световых, были те же, какие бывают и теперь, колебания светового эфира, с тысячеобразным их влиянием на природу; но между ними колебания, от 18000000 до 8000000000000 (а по другим, от 63000000000000 и до 946000000000000) в секунду, не раздражали зрительного нерва, как и теперь не раздражают колебания ниже и выше этих пределов. Были в первобытном мире цветы, с обильным выделением ароматических частиц, были плоды с богатым содержанием сахаристых частей; но эти частицы и части не раздражали вкусовых и обонятельных нервов. Было тогда тоже расстояние между землею и Сириусом; но ни одному глазу не казалось, что Сириус светит на голубом полушарии небесной тверди не много выше шпица городской колокольни и т.д.

Оказывается, таким образом, что все то, что было в природе до пробуждения внешнего человеческого чувства, есть бытие объективное, а то, что к этому прибавилось по возникновении чувства, есть бытие субъективное. Оказывается, что последнее есть бытие реальное только в субъекте, а первое реально и в субъекте, и в объекте, – и реально это первое на столько, что было реальным в объекте, иначе сказать, во внешней природе, и до бытия человеческого чувства, тогда как реальное только субъективное, пока не было субъекта, не существовало, и, с исчезновением субъекта, должно исчезнуть. Оказывается далее, что реальное имеет разные степени реальности, разное значенье не только по объему реальности, но и по прочности реальности, что мы и хотели доказать. Оказывается именно, что одно реально только в субъекте, а другое реально и в субъекте, и в объекте, – что одно субъективно реальное эфемерно, как эфемерен субъект, а другое, объективно-реальное, вековечно, как вековечна природа. Затем еще далее оказывается, что эфемерное субъективно-реальное познается нами, более или менее, непосредственно, чрез непосредственное раздражение специальных нервов внешних и низших внутренних органических чувств, – а вековечное объективно-реальное познается посредственно, чрез длинное и, большею частью, крайне сложное отвлечение от свидетельства внешних чувств. Можно даже сказать, что большая часть этого объективно-реального познается крайним напряжением рассудочного анализа, крайне точным и тонким устранением всего непосредственно-чувственного из нашего знания. В самом деле, нужно крайнее напряжение мыслительной силы, чтобы представить себе природу существующею так, как она действительно существовала до появления на земле первого человека, или, точнее, – первого чувствующего, одушевленного существа, – чтобы представить ее, с одной стороны, отрешенною от всего непосредственно-чувственного, изменчивого в процессе не только бытия, но и ощущения, лживого, не объективного, беззвучно-немого, непроглядно-мрачного, а с другой стороны, со всеми ее и вековечными, и, в тоже время, беспрерывно изменяющимися частями, с неизменными ее силами и законами, с ее, неискажаемым субъективным чувством, истинными формами и размерами, то необъятно для чувства гигантскими, в сравнении с которыми расстояние земли от солнца является менее одного шага, а земля оказывается песчинкою, то невообразимо мелкими, в сравнении с которыми кайля воды является целым небосклоном. Между тем внутренний голос твердит нам, что действительно природа, до бытия человека, существовала именно в таком виде, – что мыслить ее в ее объективном бытии нужно именно в отделении от всего внешне-чувственного и что в этом отрешении бития от всего внешне-чувственного и заключается объективная истина. Но что ж это за голос такой? Кто это нам говорить? Это не глаз, не ухо, не рука с ее осязанием, не мускульное и не другое какое-либо телесное чувство. Это говорить внутреннейшее, цельное, интеллектуальное чувство. Итак оказывается доказанною еще одна из предпоставленных нами тем, именно, что, по природной структуре нашего интеллекта (разума), мы вынуждаемся мыслить более объективными и, в смысле объективности, более реальными те свойства объектов, которые мы усматриваем в них нашим внутренним чувством, чем те, которые усматриваем чувством внешним.

Если, как мы видели, объективная истина заключается в возможно чистом устранении из наших представлений всего непосредственно-ощущаемого внешним чувством, – то не отожествляем ли мы объективную истину с рассудочным отвлечением? Не населяем ли мы первобытный, до-чувственный мир только отвлеченными понятиями рассудка, как мрачными привиденьями, которые мы сами провозглашали мертвыми? Избегнем ли мы, в том бытии, наиболее общей абстракции бытия, включающей в себя и небытие, как бытие идеальное, затем бытия родов и видов, которые слагаются из индивидов, которые, в свою очередь, составляются из атомов, которые, в свою очередь, упираются в несуществующую, особенно при несуществовании какого бы то ни было чувства, непроницаемость и граничит с небытием? Окажется ли, таким образом, там что-либо существующим? Ответ прежний: должно оказаться, потому что мы несомненно знаем, что бытие до человека, помимо его чувства, было. Если же бытие представляется как будто не существовавшим тогда, или даже не существующим теперь, то, значит, очевидно, что мы рассуждаем фальшиво.

Действительно, в этом рогатом, крокодиловом силлогизме, в котором откуда ни зайди, все, по-видимому, приходишь к заключению повально истребительному, превращающему всякое, и общее, и частное, и частичное, бытие в ничтожество, скрывается коренная погрешность, погрешность и в глубине основы, и в средине, и в вершине умственного здания.

Эта погрешность заключается в фальшивом понятии, во-первых, об атоме, в котором сильные мыслители, вроде Вирхова, не без солидного основания, видят последнюю надежду и бытия, и сознания. Поэтому еще один раз мы должны остановиться своим вниманием на учении об атоме.

Именно он-то, атом, прежде всего, и не есть ничтожество.

Известно, что глаз, даже вооруженный микроскопом, не может увидеть не только атома, но и молекулы. Откуда же известно, что они, и атомы, и молекулы, существуют? – Выше мы видели уже, что, кроме умозрительной дедукции, это известно и из некоторых опытов. Именно, химия, своими экспериментами сложения и разложения тел, доказывает, что в основе тел лежат молекулы, величины, определенным образом сконцентрированные в одно целое, однако-ж, несомненно сложные, – что за молекулами необходимо усматривать еще меньшие части, на которые распадаются уже молекулы, – части, которые называются атомами, хотя и атомы оказываются величинами сконцентрированными, но опять не простыми, так как и они распадаются на еще более мелкие части, – на ультиматы вещества. При этом бесспорно и то, что, если бы эти ультиматы, в свою очередь, хотя сколько-нибудь могли быть уловлены в химических опытах, как величины определенные, – то и они опять неизбежно оказались бы сложными, подобно атомам и молекулам, так как бесспорно, что до абсолютной простоты состава и качеств какого-либо вещества дойти, ни под каким видом, невозможно. Это самый новейший вывод, последнее слово современной естественной науки, как засвидетельствовал, в 1871 г., пред Съездом британских естествоиспытателей, председатель этого Съезда, С. В. Томсон. На этом пункте, за сложными молекулами и атомами, на таких же ультиматах, опыт, и обыкновенный, и искусственно-экспериментальный, нас покидает, оставляя нас, при исследовании основы сущего, с одними законами нашего духа, с универсальными началами конституции нашего ума.

Эти то начала и ведут нас далее, в самую глубь природы атома. Некоторые из древних, и притом самые глубокомысленные философы, начиная с Пифагора и даже еще с более глубокой древности, при объяснении свойств бытия, призывали, в помощь своим умозрениям, соображения математические. Опыт веков показал, что создать целое Пифагорейское миросозерцание, построить целую философскую систему, основанную чисто на математических цифрах, невозможно. Тем не менее, в этом стремлении ума углубиться в соотношения математических законов нашего ума с законами универсального бытия нельзя не видеть нечто, в существе своем, естественное и не безосновательное. Именно, здесь то, в вопросе о бытии, или небытии атома, математика и не оказывается ни бесполезною, ни странною, так как здесь, за опытами, оканчивающимися на известной грани, мы остаемся только с наиболее чистыми, формальными представлениями нашего ума.

Что же такое атом? Каким образом мы доходим до понятия атома? В стремлении нашего ума получить атом, один или несколько, мы обыкновенно делим, какую бы то ни было, данную величину, какую-нибудь произвольно взятую нами единицу, на непрерывно увеличиваемый делитель, при чем, в частном числе, из делимой единицы, подучаем дроби, непрерывно уменьшающейся. При этом такое деление может окончательно истощиться только тогда, когда за делитель мы возьмем величину бесконечную, вследствие чего в частном получим величину бесконечно-малую, более уже не делимую, атом или нуль. Такой закон истощения величин посредством деления должен быть математически непреложен в отношении ко всем величинам, как алгебраическим и геометрическим, так и реально-вещественным. Для наглядности представим это в ряду цифр:

1­­ 110

1­­ 1100

1­­ 11000

1­­ 11000

1­­ 1100000

1­­ 11000000

1­­ 110000000

1­­ 1100000000

1­­ 11000000000

1­­ 110000000000

1­­ 1100000000000

1­­ 11000000000000

и так далее, без конца, и наконец

1: ∞

­ 0.

В первом случае, взятая нами единица будет содержать в себе десять десятых частей, во втором случае – будет содержать в себе сто сотых частей, в третьем – тысячу тысячных частей и так далее; а в последнем случае, наша единица будет заключать в себе бесконечное количество бесконечно малых более уже не делимых, частей, атомов или нулей, что можно представить в следующем ряду цифр:

1­ 10 ×

110

1­ 100 ×

1100

1­ 1000 ×

11000

1­ 10000 ×110000

1­ 100000 ×1100000

1­ 1000000 ×11000000

и так далее, без конца, и, наконец,

1­ ∞×1∞

; а как 1

∞

­ 0, то 1 ­­ ∞×

0¹¹.

Эти же ряды цифр показывают, что, при делении единицы, как бы мы ни увеличивали делителя, всегда в частном числе получаем дробь, которая, в свою очередь, может делиться без конца. Оканчивается же деление только тогда, когда разделим происшедшую из разделенной нами единицы дробь, как прежде делили самую единицу, на делителя бесконечно великого, от чего в частном получим, наконец, уже не дробь, а величину бесконечно-малую, далее уже неделимую, атом или нуль. Представим и это в ряду цифр:

1­­ 110

110:100­ 11000

11000:1000­ 1100000

1100000

­­ 110000000000

110000000000:10000­ 11000000000000000

11000000000000000: ∞­ 1∞×1000000000000000

а 1∞×1000000000000000

­ 1∞

; а 1∞­0.

Результат получается тот же, что и выше, т.е. 1) 1∞­0

, иначе сказать,

2) 0 ­­ 1∞, а

3) 1 ­­ ∞×0

.

Отсюда открывается что 1) атом, величину дальше неделимую, или бесконечно малую, или, нуль, мы можем получить только тогда, когда и если разделим какую бы то ни было данную величину, или единицу, на бесконечность, на бесконечно великое число частей, почему 2) атом, величина бесконечно малая и далее неделимая, или нуль, есть всякая данная единица, или всякая ограниченная величина, разделенная не иначе, как на бесконечное число частей, – и обратно, 3) всякая данная определенная величина, или единица, есть, в существе своем, величина бесконечная, умноженная на величину бесконечно малую, или на атом, или на нуль; иначе сказать, – всякое ограниченное бытие есть беспредельность, ограниченная небытием, или ничтожеством иначе сказать: ограниченное бытие есть бытие беспредельное ограниченное небытием.

Но здесь является вопрос: можем ли мы какую-либо данную величину, или единицу, действительно разделить на бесконечность? Можем ли мы разделить величину чисто математическую? Особенно же, можем ли мы разделить, таким образом, величину реальную? Ответ на первый вопрос, относительно возможности деления на бесконечность величины чисто математической, должен быть такой, что и не можем, и можем. Не можем потому, что если бы, увеличивая делителя, мы писали цифры в продолжение хотя бы то целой жизни, если бы делали это в продолжение не только одной человеческой жизни, но в продолжение тысяч и миллионов и далее непрерывно увеличиваемого количества лет, – то и тогда в частном, по производстве деления нашей единицы, мы получали бы только непрерывно уменьшающиеся дроби, но никак не получили бы величины неделимой, т. е. нуля. А, в тоже время, можно решительно сказать, что и можем, потому что ум наш, помимо всех ограниченных количеств, смело и сразу перескакивает, с одной стороны, в область величины бесконечной, а с другой, – в область отрицания всякой величины, или нуля, и такой скачек не оказывается salto mortale, так как, олицетворяя, в своих математических выкладках, значение бесконечного и нуля особыми условными знаками, ум наш ставит их в тысячи разнородных математических комбинаций, которые оказываются математически-непогрешимыми, доказывая тем, что наше представление о бесконечном (∞

) и нуле (0), равно как и об отношении этих понятий ко всем прочим ограниченным величинам, математически непреложно, почему оно и усвоено всеми системами алгебры. Тоже должно сказать о возможности подобного деления и реальных величин. Нет у человеческой ограниченности способов превратить какую бы то ни было реальную величину в такие мелкие части, из которых каждая равнялась бы ничтожеству; да и невозможно мыслить, чтобы какая-либо, хотя бы то самомалейшая, дробь какой-либо молекулы абсолютно потеряла способность к дальнейшему делению и превратилась в чистое ничто. Но, с другой стороны, ни мысль, ни даже опыт, не могут указать границы, где дальнейшее деление какой-либо, хотя бы то самомалейшей, частицы вещества должно бы остановиться, – напротив того, и мысль, и опыт вынуждают отодвигать, с каждым шагом вперед, эту грань дальше и дальше, глубже и глубже, без конца, принуждая мыслить, что в основе каждой самомалейшей, реальной, как и математической, единицы действительно лежит беспредельность частей или дробей, т. е., с одной стороны, беспредельность (∞

), полюс положительный, а с другой стороны, полюс отрицательный, нуль (0). И самый ум наш, никогда не постигающий бесконечного, ни в великом, ни в малом, но, в тоже время, смело устремляющейся к нему, или даже объемлющей его в его непостижимости, есть, в свою очередь, нечто само в себе различное в единстве, до полярной противоположности – есть, в одно и тоже время, ограниченное и безграничное.

Вот истина непогрешимая, математическая, универсальная, конституциональная и, в тоже время, непостижимая и неразрешимая, радикальная антиномия нашего ума! Такой вывод не должен, впрочем, поражать кого бы то ни было своею странностию, потому что в истории развития человеческого ума, в истории философии, он не есть ни новый, ни, тем менее, неслыханный. Напротив того, эта антиномия принималась, и по содержанию своему, и по форме, именно как антиномия, самыми глубокими мыслителями, каких только когда-либо имел человеческий род. Так, уже по учению Пифагорейцев, вселенная представляет симметрическое целое, в котором сочетаются противоположности бытия. Принципом Елеатов было сопоставление небытия с бытием, небытия многообразного, изменчивого и потому не существующего, с бытием единым, чистым, не произшедшим и не исчезающим, целым и однообразным, неизменным и не ограниченным, неделимым и безвременным, совершенным и себе равным, – или, что тоже, сопоставление единства с множеством: «одно и все, все есть одно», – было коренным догматом Елеатов. По Гераклиту, бытие есть результат борющихся противоположностей; раздор есть отец всех вещей; одно, раздвояясь само в себе, соединяется само с собою гармонически; если соединить целое и нецелое, согласное и несогласное, – то и станет из всего одно, а из одного все. По Демокриту, мир происходит из сопоставления двух противоположностей: атомов, которые представляют бытие и полноту (т. е. абсолютное бытие), и пространства, которое есть пустота и небытие (т. е. абсолютное небытие), но имеет, однако ж, объективную реальность. По Платону, множество немыслимо без единства, и единство заключает в себе множество; бытие мира явлений есть не чистое единство, а многое в единстве; делимая, до бесконечности, и безкачественная материя сама в себе не имеет действительности; по отношению к миру идей, она есть небытие и становится бытием только потому, что в ней проявляются идеи, как истинное бытие. Чувственный мир есть создание Творца, – высшего Разума, который отпечатлевает свои идеи в материи, субстрате неопределенном!» и бесформенном, невидимом и безобразном, отрицательном и необходимом условии бытия, – в материи, которая столько же есть ничто существующее, как и нечто не существующее. И по Аристотелю, бытие есть сочетание двух противуположностей: материи и формы (Ἐιδος), – материи, которая есть нечто совершенно безкачественное, неопределенное, безразличное, в возможности, все, в действительности ничто, – и формы, которая делает безразличную и неопределенную материю различным, определенным действительным, которая есть душа каждой вещи, внутренняя доблесть, совершенная деятельность, вседвижущий разум. Из новейших мыслителей, пропустив Якова Бэма, Спинозу, Шеллинга и Фихте, обратимся прямо к Гегелю. По основному его учению, основою существованию служит принцип тожества противоположностей. Все противоречиво само в себе; противоречие составляет сущность всего; бытие есть саморазвитие абсолюта и развивается так, что абсолютное бытие соединяется с абсолютным ничто, откуда происходит средней термин, – реализация двух в одно, и это одно есть условное бытие, – мир. Условное бытие есть тожество бытия и небытия безусловного и становится бытием на столько, на сколько оно обусловлено, ограничено, определено, подвергнуто отрицанию, так-как всякое определение есть отрицание… Далеко ли отошли от таких превыспренних философских отвлеченностей, возможно-позитивные, конечные выводы нынешних биологов, физиков, химиков и естествоведов? «Атомистическая гипотеза», – по словами биолога Г. Спенсера, – «есть просто необходимое развитее тех универсальных форм, которыя выработались в нас действиями непознаваемаго абсолютнаго. В окончательном результате, мы приходим к силе, как концу всех концов между научными идеями: неуничтожаемость силы есть неуничтожаемость материи, и это оказывается абсолютным единообразием в сфере нашего опыта, так как абсолютным единообразием опыта порождается абсолютное единообразие мышления. Сила, постоянство которой мы утверждаем, есть та абсолютная сила, о которой мы имеем неопределенное сознание, как о необходимом соотносительном силы известной нам. Под постоянством силы мы разумеем, в сущности, постоянство некоторой силы, превышающей наше знание и понимание: ее проявления, как они происходят в нас и вне нас, непостоянны; постоянна только неизвестная причина означенных проявлений. Утверждать постоянство силы значит, другими словами, утверждать существование не обусловленной реальности, без начала и конца. Обе стороны, обусловленную и необусловленную реальность, мы обязаны считать одинаково реальными. Сила, как мы понимаем ее, может быть рассматриваема только как известное обусловленное действие безусловной причины, как относительная реальность, указывающая нам на реальность абсолютную, о которой мы в состоянии сказать только то, что она есть некоторый вид непознаваемаго, который относится к материи, доступной нашему знанию, как причина относится к действию. Постоянство вселенной есть постоянство той же неизвестной причины, власти, или силы, которая обнаруживается нам во всех явлениях. Таково основание всякой возможной системы положительнаго знания: единственная истина, превосходящая данныя опыта тем самым, что она лежит в основе их, есть постоянство силы».

В этом наиболее метафизическом, туманном пункта, мы должны, однако ж, остеречься упрека, который позитивные реалисты всегда делали крайним метафизикам, – именно упрека за произведение действительного существования из абсолютного бытия и абсолютного небытия, как чистых понятий. Во избежание того же укора, мы должны остеречься смешения чистой математики, рассуждающей о чистых умственных величинах, с переходящею в физику метафизикою, которая имеет дело с реальностями.

Становясь, поэтому, особо на чисто математическую точку зрения и утверждая математическую непреложность выше полученных нами математических выводов 1∞

­ 0 и т. д.), установим следующие, непреложные, чисто математические основоположения:

1)     Бесконечное (∞

) и нуль (0) суть величины радикально противоположные, потому что бесконечное (∞

) есть величина больше всякой данной величины, есть абсолютно великая величина, а нуль (0) есть отрицание всякой величины, есть величина абсолютно малая.

2)     Эти абсолютно противоположные величины суть величины граничные, так как они ограничивают всякое конечное число, всякое, самое великое, целое, и одну единицу, и всякую, самую малую, дробь, так что никакое, самое великое, число неспособно превысить абсолютно высокую границу бесконечного и никакая, самая малая, дробь неспособна ниспасть ниже абсолютно низкой границы ничего, – нуля.

3)     Абсолютно-граничные величины, при своей, не только кажущейся, но почти очевидной, логической противоположности, оказываются однако-ж, в сущности своей, противоположными не столько логически, сколько полярно, потому что, при невозможности вычесть их одну из другой и тем уничтожить одну чрез другую, они, своим сопоставлением чрез умножение, дают в произведении единицу, как и всякое ограниченное число (∞×0

­ 1).

4)     Именно, они дают в произведении, по своем умножении, не только единицу, но и всякое ограниченное число, потому что в выше показанном уравнении (∞×0

­ 1), или еще яснее, в выше полученном уравнении 1∞­

0), которое показывает, что всякое число, разделенное на безконечное количество частей, равняется нулю, – можно на место единицы поставить какое угодно число, – и уравнение не изменится (1∞­

0; 2∞­

0; 3∞­

0; 10∞­

0 и д.; и следовательно, ∞×0

­ 10; ∞×0

­ 3; ∞×0

­ 2; ∞×0

­ 1; ∞×0

­ 110

и т.д. без конца).

5)     Отсюда следует, что абсолютно граничные, полярно-противоположные величины суть, в тоже время, величины элементарные, стихийные, для всякого ограниченного числа.

6)     Отсюда же открывается, что неизменные сами в себе, так как, сами в себе и чрез себя, они неспособны сделаться ни больше, ни меньше себя, оставаясь одно абсолютно большою, а другое абсолютно малою величиною, – они неизменны и в своих отношениях к ограниченным величинам, так что 7) ограниченные величины, при всевозможном неравенстве во взаимных отношениях между собою, всегда равны между собою в своих отношениях к величинам абсолютным (∞×0

­ 3; ∞×0

­ 2; ∞×0

­ 1; ∞×0

­ 12

и т.д. т. д.; откуда следует, что 3 ­­ 2 ­­ 1 ­­ 12

и т. д. без конца), 8) абсолютные же величины не могут быть ни увеличены сложением с ограниченными величинами, ни истощены чрез вычитание, ни умножены, ни разделены какою-либо ограниченною величиною (∞2

­ ∞1

­ ∞; 02

­ 01

­ 0; ∞×2­ ∞ ×1­∞;

0 ×2­0 ×1­ 0

; ∞-2­ ∞-1­ ∞;0–2­0–1­0; ∞†2­ ∞†1­ ∞;0†2­0†1­0 и т

. д. без конца¹²; при этом оказывается, что 9) ограниченные величины разнятся в отношениях между собою именно по степени своего приближения к тому, или другому, полюсу граничных абсолютных величин, что наглядно представить можно в следующем ряду цифр:

∞

. . . . . . . . . . . .

1000000000

100000000

10000000

1000000

100000

10000

1000

100

10

110

1100

11000

110000

1100000

11000000

110000000

1100000000

11000000000

. . . . . . . . . . . . . .

1∞

­ 0.

10) При этом, ограниченные величины, двигаясь, беспредельным рядом, в две противоположные стороны, между величинами абсолютно-граничными, более или менее приближаясь к ним по своему значению, поглощая в себя, – так сказать, – большую или меньшую степень их сущности, изменяются, увеличиваясь, или уменьшаясь, только сами, но ни мало не изменяют величин абсолютных, которые, ограничивая собою всевозможные ряды цифр, от величайших целых чисел и до единицы, и до мельчайших дробей, истощаются сами на дроби также мало, как и на единицу, как и на возможно великую сумму единиц, и, производя их из себя, входят, как величины стихийные, элементарные, в их состав не дробями, не частями своими, а всею своею целостию, так как сами они не подлежат никакому ни дроблению, ни истощению, погружаясь своею целостию в единицу также, как и в величайшее число единиц, как и в самомалейшую дробь 1100

­ ∞×

0; 110

­ ∞×

0; 1­ ∞×

0; 10­ ∞×

0; 100 ­­ ∞×

0 и т. д. в ту и другую стороны). А если бы кто возразил здесь, что всякая данная, существующая единица, как произведение из умножения полярно-противоположных абсолютных (1­ ∞×

0), истощает их всецело, – то мы ответим, что всякая, как самая малая, так и самая великая, данная единица, должна быть мыслима не иначе, как дробью другой единицы высшей (1 – дробью 100, 100 – дробью 1000, 1000 – дробью 1000000 и т. д.). А потому, чтоб истощить бесконечное, низшая единица, как дробь, или часть целого, отсылает нас к этому своему целому, к следующей высшей единице, а эта, в свою очередь, к дальнейшей высшей, как своему целому и т. д., без конца, так что мы и не можем никогда остановиться мыслью, чтобы признать, наконец, абсолютное бесконечное истощенными; напротив того, неистощимое бесконечное всегда, безусловно, оказывается недосягаемым впереди конечного. Между тем, будучи бессильна истощить бесконечное, всякая данная, даже самомалейшая, единица, своим существованием, наоборот, подтверждает необходимость бытия абсолютного, граничного, первоисточного. Вот почему мыслители, вроде Спинозы, и говорили, что было бы бессмыслицею, если бы существовали только конечные бытия, а бесконечное, абсолютное бытие не существовало.

11) Вследствие этого, каждая из двух абсолютно-элементарных величин, по выделении одной из них, чрез деление общего их произведения, какой бы то ни было ограниченной величины, на другую, полярно-противоположную, абсолютную величину, получается в чистом своем элементарном виде (1­ ∞×

0; 0 ­­ 1∞

; ∞­10).

12) Отсюда открывается далее, что и ограниченные, чисто-математические, величины, различаемые между собою по степени, – по мере приближения к тому или другому из полярно-противоположных полюсов абсолютного, не только сходны между собою, но даже тожественны в своем существе, в элементарных корнях своего бытия, будучи каждая произведением беспредельного и нуля (110

­ ∞×

0; 1­ ∞×

0; 10­ ∞×

0 и т. д. без конца в обе стороны), при чем в существе каждой ограниченной величины оказывается одно и тоже абсолютное, оказываются абсолютно-положительная и абсолютно-отрицательная величины, так как каждая из этих граничных величин сама в себе едина и нераздельна.

13) Из этого открывается также и то, что, по сущности своей которую можно назвать элементарною, всякая ограниченная величина есть произведение из смешения, чрез умножение, двух элементарно-граничных величин, – а по сущности индивидуальной, есть единство абсолютно-противоположных элементов, есть обособленное целое, – есть единица, разнящаяся от других ограниченных величин, в своих отношениях к ним, но степени своего приближения к тому, или другому полюсу величин абсолютных, – но, по своим отношениям к этим последним, абсолютным величинам, равная всякой другой ограниченной величине, так что чисто математический 1000000, в этом отношении и смысле, есть столько же цельная и равная всяким другим числам единица, как и I, как и 11000000

; 14) так что если бесконечное ∞

) и нуль (0) должно назвать граничными полюсами, в беспредельном ряду величин, то единицу (1) должно назвать срединным, между противоположными полюсами, пунктом безразличия, который, впрочем, неограниченно, по произволу, может быть передвигаем беспредельно в ту и другую стороны, не изменяя отношения между полюсами и величинами, которые между ними лежат, – как это можно видеть в следующем ряду цифр:

1000000000000 1000000

100000000000 100000

10000000000 10000

1000000000 1000

100000000 100

10000000 10

1000000 1

100000 110

10000 1100

1000 11000

100

110000

10 1100000

1 11000000

110

1100000000

1100

1100000000

11000

11000000000

110000

110000000000

1100000

1100000000000

11000000

11000000000000

15) Отсюда видно, наконец, что если бесконечное (∞

) есть сокровищница, из которой черпается положительное содержите всякой ограниченной величины, – то и нуль (0), в свою очередь, не есть голое ничто, о котором нельзя нам ни мыслить ничего, ни говорить, но есть, напротив того, ничто абсолютно-необходимое, которое, как неизбежный элементарный ингредиент, вторгается в различение всякой ограниченной величины от всякой другой, – которое делает различимым 1000000, чрез отнесете к небытию 999999 единиц, от 1, и далее, чрез отнесете к небытию 9999991000000

уже от единицы, различимым от 11000000 ;

– так-что 16) абсолютное ничто есть реальное граничное понятие, только полярно противоположное реально-граничному же понятию положительного абсолютного, – есть реальный закон отрицания, существенно-неизбежного в нашем математическом мышлении, не только в различении ограниченных величин одной от другой, но и в понимании возможности их происхождения; – так что 17) и раздельное существование 1 и 1 (равно как и всяких других тожественных величин, 2 и 2, 3 и 3 и т.д.) можно понимать не иначе, как ставя оградою около каждой из них и преградою между ними абсолютный, ограничивающий положительное беспредельное, нуль; а слитие единицы и единицы в одно цельное 2, можно понять только снятием между единицами этого ограничивающего нуля и обложением его вокруг единого и цельного 2. – Все это математические антиномии нашего ума, математически неопровержимые и неразрешимые, хотя и из стари известные, хотя, вследствие этого, многие многократно и силились разрешить их и опровергнуть, – но, конечно, бесплодно, даже до настоящего времени.

Эти чисто математические антиномии не трудно перевести на язык и чистой метафизики, так как они касаются той крайней глубины соотношения мышления с бытием, где чистое понятие о количестве незаметно переходить в чистое же понятие о качестве, по закону, который довольно глубокомысленно разанализирован Д. С. Миллем (Логика 1, 89), – по которому трудно разрешить вопрос вообще о различии количества от качества, – количеством называется то, в чем, напр., ведро вина и ведро воды сходны, а одно ведро и десять ведер воды несходны, – по которому, вообще утверждение наше о различии вещей, по количеству, всегда основывается единственно на различии наших ощущений, которое, однако ж, нельзя ни назвать, ни объяснить. Ощущение же наше оказывается единственным полноправными судьею и в тех случаях, когда количество переходит в качество, как напр., в одном аршине. Так и арифметика, и алгебра, и геометрия составляют отрасли одной чистой, не прикладной математики. Между тем чистыми, беспримесными, однородными количествами ограничивается только арифметика; напротив того, алгебра имеет дело уже с такими количествами и вообще величинами, в которых допускается, по крайней мере, одно общее качество, – разнородность величин, без определения частностей этой разнородности; а геометрия трактует уже о величинах, не только вообще неопределенно разнородных, но и определенно различающихся многообразными качествами, каковы разные линии, плоскости и тела, с бесконечно различными взаимными сочетаниями их. Таким образом, даже в чистой математике чистое количество переходит уже в чистое качество. После чистой, особенно же прикладной геометрии, которая, тем не менее, остается математически-непреложною, метафизика делает только шаг далее, вширь чистых понятий о качествах вещей и о соотношении их с чистыми количествами. При этом, строго держась за основные законы логики, за примитивные формы мышления, а также за непреложные математические выводы, метафизика, в своих основоположениях, способна быть точною и неопровержимою, как сама математика. По крайней мере, того ждали от нее самые глубокие умы человечества, во все века. Попытаемся же теперь перевести на метафизический язык хотя только вышеизложенные нами, чисто математические, положения, по возможности избегая прибавления к ним лишних понятий. Для дальнейших наших выводов, уже в области физики, в широкой области всяких реальностей, и этого будет весьма достаточно.

1) Здесь не говорим мы, что абсолютное существует реально, во всевозможных количественных и качественных отношениях, но утверждаем, что оно естественно и даже необходимо мыслится, так как, после всякого, количественного ли то, или качественного, предела, мы не можем не мыслить продолжения такого ли то, или другого, бытия; а с другой стороны, утверждаем всесовершенную невозможность доказать и обратное, что абсолютного нет, – особенно когда большие периоды времени, напр., астрономического, естественно поощряют нас мыслить о безначальности и вообще о вечности, – большие размеры пространства, примерно того же астрономического, побуждают гадать о необъятности, – беспредельно громадное содержание мировой жизни заставляет предполагать буквальную беспредельность этого содержания, – бесконечная великость совершенств красоты, могущества, мудрости, усматриваемых в мире нашим душевным чувством, возносят нашу мысль к всесовершенству, – наконец, неразрывная цепь мировых причин, совершенно уже непреодолимо, влечет нашу мысль к причине последней и вместе первой, самобытной, абсолютной. Абсолютное же, в каком бы то ни было отношении, необходимо должно быть абсолютным во всех отношениях, так как бесконечное может быть только одно, а два немыслимы. Из этого самозамкнутого круга, ведущего от всякого центра, по радиусам, во все стороны, к беспредельному отступлению, не может выбиться никакое миросозерцание, ни материализм, ни пантеизм, и напрасно, с отрицанием основных законов логики, усиливается выбиться самый позитивизм, так как и он допускает безусловность хотя бы то закона причинности. О небытии же вынуждают нас мыслить всякое ограничение бытия, всякое прекращение какого бы то ни было явления, всякий конец чего бы то ни было. Если же абсолютное бытие и абсолютное небытие есть, – а как понятия нашего ума, понятия не только алгебраические, но и геометрические, и метафизические, как неотложные ограничения нашего мышления, они существуют несомненно и непререкаемо, – то из их существования и взаимного соотношения мы получаем следующее непреложные выводы.

2) Абсолютное бытие и абсолютное небытие суть понятия, противоположные друг другу абсолютно, радикально, так как первое есть бесконечная цельная сумма всевозможного бытия, а последнее есть отрицание всевозможного, самомалейшего бытия.

3) Эти абсолютно-противоположные данные суть данные граничные, так как ими ограничиваются все конечные бытия и даже представления, от необъятности солнечных систем, до реального атома, которые неспособны ни превысить своею величиною границу бытия беспредельного, ни низойти своею малостию за границу отсутствия всякого бытия.

4) Крайне затруднительно, затем, показать метафизическую наглядность математического закона, по которому противоположно абсолютные чисто-количественные (∞

и 0) оказываются противоположными не столько логически, сколько полярно, так как, при невозможности вычесть их одно из другого и тем уничтожить одно другими, они, своим сопоставлением чрез умножение, дают в произведении единицу (∞×

0 ­­ 1). Несколько выяснится и подтвердится этот закон, относительно и метафизических понятий, когда мы станем прилагать их к выводами естественно-научными. Но и теперь, однако ж, мы считаем себя вправе указать на то обязательно руководственное начало, что не даром же, значит, этот закон производительной полярности противоположных абсолютных, в отношении к величинами ограниченным, оказывается непреложными в математике. Отсюда естественно выводить более широкое заключение, что, значит, этот закон имеет безусловно всеобъемлющее значение в соотношениях нашего мышления к бытию и, обратно, бытия к мышлению. По крайней мере, мы наглядно понимаем безусловную обязательность этого закона, относительно предметов не только чисто количественных, арифметических, но отчасти и качественных, геометрических, объемных, подлежащих не только счислению, но и измерению.

5) Отсюда же будет естественно вытекать необходимая обязательность принятия закона, по которому абсолютно-граничные, полярно-противоположные данные метафизики суть, в тоже время, элементарные, стихийные, данные для всякого ограниченного существования, одинаково с абсолютными полярными арифметическими и геометрическими.

6) А тот закон, что абсолютные метафизические неизменны сами в себе, как и математические, – что они неспособны, сами в себе и чрез себя, сделаться ни больше, ни меньше, ни выше, ни ниже себя, и, в тоже время, неизменны в своих отношениях и ко всякому ограниченному существованию, – что они не могут быть ни увеличены чрез сложение, ни истощены чрез вычитание, ни умножены, ни разделены какою бы то ни было ограниченною величиною, какими бы то ни было конечными существованием, – что, не подлежа, в существе своем, никакому ни изменению, ни истощению, ни дроблению, они входят в состав производимых ими существований, понятий, величин ограниченных как данные стихийные, элементарные, не дробями, не частями своими, а всею своею целостию, так что во всяком ограниченном бытии, начиная от каждого самомалейшего физического атома и кончая необъятностию видимого мира, всегда имеется целое, единое беспредельное бытие, более или менее ограниченное небытием, – этот закон, помимо того, что логически естественно вытекает и из предыдущего, очевиден уже и сам собою.

7) Что же касается отношения бытий ограниченных к абсолютному и между собою, то, наглядный сам по себе, метафизический закон, по которому обыкновенно говорится, что всякая ограниченная величина, как бы велика ни была, всегда, в сравнении с беспредельностию, беспредельно мала, и что потому все ограниченные величины, при всем своем взаимном неравенстве, всегда, в сравнении с величиною беспредельною, суть равны между собою, – этот, наглядный сам в себе, метафизически закон становится тем более непререкаем, что непреложность его подтверждается наглядно математически.

8) Точно также, сколько метафизически нагляден, столько же и математически непреложен, и тот закон, что ограниченные существования разнятся, в своих отношениях между собою, по степени своего приближения к тому, или другому полюсу гранично абсолютных величин. Здесь, однако ж, между чисто математическою и метафизическою постановкою этого закона, открывается весьма важная разность. Разность эта заключается в следующем. В математике чисто количественной, арифметической, всевозможные ограниченные величины, в целом беспредельном своем ряду, по направлению в ту и другую стороны, к противоположным полюсам абсолютного, совершенно однородны между собою, как чистые однородно-количественные понятия; разнятся же между собою единственно только по степени и, именно, по количественной, но никак не по качественной степени. Не то представляют величины метафизические. Как проявления абсолютного, не количественного только, но и качественного, которое вмещает в себе потенцию раскрытия всевозможного, и действительного, и мыслимого различия качеств и родов бытий, – величины метафизические сходны с математическими в том, что различаются между собою и по степени приближения к бесконечному; но разнятся тем, что, тогда как величины чисто количественные сближаются с абсолютным, в ту и другую сторону, так сказать, прямо по одной и той же линии, величины метафизические устремляются в глубь бесконечного метафизического по всевозможным радиусам, во всех родах, видах и способах ограниченного существования.

9) Отсюда же следует, что метафизические величины, сходные между собою в сущности элементарной, как продукт самоограничения единого абсолютного бытия абсолютным небытием (1 ­­ ∞×

0), как и величины математические, далеко расходятся с этими последними, – с чисто математическими величинами, по своей сущности индивидуальной, так как величины чисто количественные, в индивидуальной сущности, разнятся между собою только по степеням, – а бытия метафизические, по индивидуальной сущности, могут распадаться на роды, виды, классы, способы существования и на всякие другие формы различия, от чего могут разниться между собою не только количеством, но и качеством, до различия так называемого субстанциального, до разнородности и разнообразия, можно сказать, беспредельно великих, потому что невозможно исчислить все роды существований, уже осуществленных на разных системах миров, а тем менее возможно исчислить роды существований возможные, какие может из себя произвесть беспредельное абсолютное.

10) Отсюда открывается и тот закон, что самые единицы метафизические отличны от математических. Так, единицы, в чисто-количественных арифметических величинах, могут быть различны только по степени, по высоте в отношении к абсолютному той точки, с которой, в сравнении величин, мы отправляемся вверх или вниз, причем и 1000000 может быть единицею, и 1000 и 100 и 10 и 110

и 1100 и 11000

и 11000000

могут быть единицею измерения также, как и 1. Но только лишь мы удалимся от математики, наиболее чисто-количественной, арифметической, к математике же, но уже алгебраической, или геометрической, – как тотчас же встречаемся уже с беспредельным количеством единиц, которые различаются между собою не по степени только, но и по качеству, так как в алгебре мы встречаемся уже с разнокачественными единицами а, b, с, d и т. д., без конца, а в геометрии встречаемся с линиями, плоскостями и телами, которые, в свою очередь, и сами по себе, и по взаимным своим соотношениям, распадаются на неисчислимое множество классов. Но еще больше таких единиц усматривает метафизика, которая обнимает собою все, не только действительные, но и мысленные, не только реализованные, но и возможные роды существования.

11) Математика же делает доступным пониманию и тот закон, в приложении к понятиям метафизическим, что, если бесконечное и ничто можно и должно назвать граничными полюсами, поверх беспредельного ряда бытий ограниченных, – то индивидуальную единицу следуете назвать средним, между противоположными полюсами, пунктом безразличия. Се этой-же точки зрения, при сопоставлении метафизики с математикою, делаются наглядными следующие существенно важные законы: 1) пункт безразличия, связывающий в единство два полярно противоположные полюса абсолютного, можно передвигать, в отношении к абсолютному, сколько угодно, в ту и другую сторону, при чем отношение между полярными абсолютными не изменится; 2) этим пунктом безразличия может быть индивид, также как и вид, и род, и высший род и т. д.; за то, в свою очередь, и индивид оказывается суммою меньших однородных частей, из которых каждая, в свою очередь, может быть принята за точку отправления, в восхождении и нисхождении к противоположным полюсам абсолюта; потому 3) всякая единица, всякое ограниченное бытие, по сущности своей, есть произведение ограничения абсолютного бытия абсолютным небытием; в тоже время, всякое ограниченное бытие совершенно естественно бывает частью единицы высшей и суммою дробей низших, а наконец, всегда есть и центр, связующий в себе, в ограниченное индивидуальное единство, не только свои, заключающиеся в нем, части, но, чрез заключающиеся, в нем низшие единства, и высшие, которых оно само составляет часть, – центр точно также связующий, в ограниченное единство, и два противоположные полюса абсолютного бытия и небытия.

12) Далее само собою наглядно и то, что беспредельное бытие есть единственная сокровищница, из которой неизсякаемо черпается положительное содержание всякого и всех ограниченных существований. В них ли, т. е. в ограниченных существованиях, в себе ли самом, но только бытие есть, – как любили говорить древние, – а небытия нет, или, выражаясь ближе к языку древности, небытие не есть ¹³ ! Но, тем не менее, замечательно то, что не только древние, как Платон, Аристотель в другие, но и глубочайше из новейших метафизиков, каковы Шеллинг и Гегель, также любили приписывать абсолютному небытию именно реальное, действительное значение. Такое пристрастие к столь незначительной, по-видимому, метафизической тонкости возникло не без основания. Реальное значение отрицательного абсолюта действительно основывается на том, что метафизически, как и математический нуль не есть голое ничто, которое ни чем бы не давало о себе знать, – но, напротив того, этот нуль обнаруживается, как ничто абсолютно необходимое, которое, в качестве неизбежного ингредиента, вторгается во всякое ограничение абсолютного бытия, значит, и в осуществление всякого ограниченного бытия, в различение всякого ограниченного существования от всякого другого, в различение того, что известное существование, известным пределом, пространственным ли то, или временным, или другим каким-либо чувственными, или мысленным, заканчивается, что известное явление заканчивается какими-либо, имеющими свой предел, соприкасающимися с небытием, качествами, после чего из недр небытия выделяется другое явление, другой предмет. И это-то реальное положение предела, это действительное отрицание, в данном пункте, действительного бытия, невольно и наталкивает нашу мысль на реальную неизбежность небытия вообще, небытия абсолютного, организуя самый наш интеллект (разум) таким образом, что он, по структуре своей, естественно и невольно приходит к сознанию абсолютно необходимого закона отрицания, ограничены, положены предела и конца бытию небытием вообще. Есть только бытие, а небытия нет; но небытие полагает конец, предел, границу бытию, от чего и происходит бытие ограниченное, вследствие чего происхождение этого бытия становится и мыслимым, и чувствуемым, понятным и для формального рассудка, и действительными для ограниченного ощущения.

13) Затем, сверх ограниченного ощущенья и представления, опирающихся на ограниченное существование, сверх всякого ограниченного существования, состоящего как в целом своем составе, так и в беспредельном количестве своих частей, из бытия абсолютного, которое само многообразно ограничивает себя небытием, есть только бытие абсолютно единое, не частичное, несложное, неистощимое, не умножаемое, неделимое, неизменное, в себе все, в отношении же к ограниченному, беспредельная потенция всего, не разлагаемое, не различаемое в себе даже умственно. Иначе, бесконечное не было бы и безграничным, заключая в себе внутреннее противоречие.

Далее нам предстоит труднейшая задача: приложить полученные нами математические и метафизические основоположения к фактическим данным широко понимаемой физики, чтобы подтвердить ими частные, хотя и неизбежные, математико-метафизические антиномии нашего ума.

С чего начать это дело? Как приступить к решению этой, наиболее трудной в метафизике, задачи? Но мы уже частно имели дело с этим трудным предметом, даже отчасти предрешили его, разъяснением вопроса, что такое атом! Каким образом доходим мы до понятия атома? – Следующим образом: взяв совершенно фактическую, естественно научную молекулу, – молекулу, положим, простого, элементарного, признаваемого в химии наиболее основным тела, водорода, мы разделили эту молекулу на так называемые химические атомы. Но и атомы современная химия признает сложными и готова искать за ними еще, ультиматов вещества. Таким образом, каждый из атомов нашей молекулы распался еще на ультиматы. Но и ультиматы вещества, если бы они могли быть уловлены в химических опытах, как определенные величины, непременно оказались бы сложными из частей еще мельчайших. Таким образом, каждый из ультиматов нашей молекулы распался еще на мельчайшие части... Далее идти некуда. С. В. Томсон утверждает, что в опыте мы получаем только сложные части вещества, что самомалейший атом есть целый сложный мир, и что абсолютная непроницаемость невозможна. В свою очередь, Ульрици утверждает, что данную молекулу мы можем делить без конца, что такое деление могло бы остановиться только тогда, когда мы дошли бы до частей, равных нулю, или математической точки; но превратить реальную величину в математическую точку, без реального содержания, или в нуль, мы могли бы только тогда, если бы продолжали свое деление в бесконечность. Таким образом, мы, очевидно, и получили тот математический закон, по которому 1∞

­ 0 и 1 ­­ ∞×0

со всеми, вытекающими отсюда, непреложными выводами. Из этих выводов отметим следующее, совершенно бесспорные.

1) Следует строго различать математико-метафизический атом от атома физико-химического.

2) Математико-метафизический атом, величину существенно неделимую, или бесконечно-малую, или нуль, мы могли бы получить из единицы реальной, из реальной молекулы, только тогда, когда и если бы разделили эту единицу на бесконечность, на бесконечное число частей, т. е. собственно никогда. Метафизический атом, таким образом, есть тоже, что математический нуль.

3) Физико-химический же атом есть тоже, что, с одной, низшей, стороны, ультимат вещества, а с другой, молекула, т. е. сконцентрированное тело, определенная реальная величина, или единица, состоящая из бесконечного числа дробей, но, ни под каким видом, не геометрическая точка, не арифметический нуль, не метафизическое ничто.

4) Как определенная единица, физико-химический атом, во всякий данный, определенный период своего деления, содержит в себе весьма великое, невообразимо великое количество частей; по разделении же на бесконечность, которое фактически могло бы быть осуществлено только в бесконечный период времени, этот атом должен бы дать беспредельное количество частей, равных математической точке, или нулю. Выражаясь на языке физико-химическом, можно смело сказать, что всякая реальная единица содержит в себе беспредельно великое число частей, заключает в себе неисчерпаемый источник жизненного содержания, которое, при большем и большем дроблении, больше и больше приближается к не бытию, но никогда не истощается. Можно сказать, что в каждой молекуле мы имеем, с одной стороны ее существования, неистощимое беспредельное бытие, а с другой стороны – бытие, больше и больше мельчающее, граничащее с ничтожеством. Совершенно тоже мы читаем и в сочинениях чисто физических, например: “в самой малой песчинке, в самом малом атоме видимой материи, существуют части, которые можно отделить, или действительно отдельные, в таком числе, что из них можно бы образовать шар, какой угодно величины, шар, на котором два смежные атома были бы расположены на расстоянии меньшем всякой данной длины», и, обратно, "как бы ни, был велик объем тела, пустые пространства между его молекулами так велики, что можно было бы допустить, что тело, не теряя своего вещества, могло бы быть приведено к бесконечно малому объему, к объему песчинки, или самого малого атома видимой материи», или еще: «как бы ни были плотны тела, все-же их последние атомы, сравнительно с занимаемым ими объемом, так удалены друг от друга, как небесные тела в пространстве». Такими и подобными словами выражается только общее мнение физиков о бесконечной малости вещественных молекул и о невозможности дойти в основе вещества, с одной стороны, до абсолютной непроницаемости, а с другой – до математической точки, или нуля.

5) Отсюда открывается, что ум наш, прикладывая свои конституциональные законы к математическим ли то, или к реальным величинам, не может быть неверен сам себе. Оказывается, что выше приведенные физико-математические положения значат тоже, что и выше-полученные математически основоположения, именно: что 1) единица, разделенная на бесконечность, равняется нулю (1∞

­ 0) даже 2) что всякая данная, определенная величина есть, в существе своем, величина бесконечная, умноженная на величину бесконечно малую, далее уже неделимую, иначе сказать, на математико-метафизический атом, или на нуль (1 ­­ ∞×0

), – что 3) в основе каждой самомалейшей, реальной, как и математической, единицы действительно лежит безпредельность частей или дробей, из которых каждая есть не более, как математико-метафизический атом, абсолютно неделимая величина, геометрическая точка или нуль.

6) После этого мы уже с достаточною смелостью можем сказать, что как бы мы ни повернули первый фундамент чувственного бытия, чисто ли умозрительным, математико-метафизическим, или, по возможности, опытным, экспериментальным, индуктивно-дедуктивным способом, во всяком случае, в этой крайней низменности бытия, мы получаем три основных элемента: 1) математико-метафизический атом, величину неделимую, нуль, ничтожество, небытие, – 2) бытие бесконечное и 3) продукт этих противоположных полюсов, – величину ограниченную, единицу ли, дробь ли, которая, однако ж, есть бытие определенное, осуществленное, есть совмещение абсолютного бытия и небытия, но не есть отдельно ни абсолютное бытие, ни небытие, содержа в себе, в той или другой пропорции, взаимно перемешавшимися элементы тою и другого, беспредельного и нуля, – которая может вмещать в себе обратно-пропорциональную\ высшую, или низшую, степень того и другого, – более или менее обнаружений беспредельного бытия и, обратно, меньше или больше ограничены чрез отрицание бытия, – которая, на крайней мыслимой степени дробления или умаления, может быть крайне малою дробью, может совсем граничить с небытием, по крайней мере, для нашего внешнего чувства, воображения и даже мысли, но, ни под какими видом, не есть голое небытие, ничтожество, ничто, чистый абсолютный нуль.

Это то и есть атом, не математический или метафизический, но атом химии, физики, органографии, физиологии, и вообще, естественной науки. Следовательно, этот естественно-научный атом, самомалейшая, без конца делимая часть вещества, ни под каким видом не есть ничто, – что и требовалось доказать.

Таким образом, всеми данными нам способами познания, мы дознали пока хотя одно, несомненно существующее, никак неспособное быть ничтожеством, – бытие, – это – физико-химический атом. Но можно ли, с естественно-научной точки зрения, с такою же уверенностию говорить и о бытии абсолютном? Подтверждается ли оно какими-либо естественно-научными данными?

Позитивная философия всего менее позволяет говорить о бытии абсолютном в той мысли, будто о нем мы ничего не знаем. Мы читали у М. Троицкого, как сурово относится он к тем метафизикам, которые позволяли себе толковать об абсолютном. Действительно, и мы согласны, что непосредственно опыт не дает абсолютного бытия, однако-ж ведет к нему, хотя и посредственно, но неуклонно. Припомнив все то, что выше сказано нами об абсолютном бытии, с метафизической и математической точки зрения, в подтверждение полученных нами там выводов, укажем некоторые естественно-научные факты.

1) Естественная наука подтверждает фактами бытие беспредельно великого. Сюда относятся приведенные уже нами факты, что каждая в отдельности молекула, несмотря на свою крайнюю малость, содержит в себе беспредельно великое число частей, неисчерпаемый источник жизненного содержания; но таких молекул, в целом мире, содержится неисчислимое количество, из которых каждая сама в себе, в своем положительном содержании, есть уже беспредельность, – что все необъятные пространства между звездами и планетами наполнены более, или менее сгущенною материею, и абсолютной пустоты в мире нет нигде, – что чувственный опыт не указывает конца мирозданию, вследствие его неисчислимой, неизмеримой, невообразимой великости, – что смелые естествоведы, вроде геолога Фридриха Мора, даже прямо доказывают, что мир не может иметь предела, иначе нарушилось бы мировое равновесие: крайние, лежащие на периферии вселенной, солнца, притянувшись, упали бы на ближайшие к мировому центру солнца, не встречая противовеса в притяжении с противоположной стороны, вне мировой сферы, и мир превратился бы в одну, скученную, неподвижную, безжизненную массу. Гадание, правда, слишком смелое, так как ограниченное представление нашего ума, сколько бы ни устремлялось оно в безбрежную мировую даль, всегда, в каждый момент своего парения и остановки, вынуждалось бы полагать ограниченному существованию предел и было бы бессильно хотя бы то когда-либо достигнуть беспредельности. He смотря на то, однако ж, совершенно понятна антиномическая естественность полета нашей мысли и в беспредельность бытия, тем более, что чувственный опыт, даже вооруженный искусственными экспериментами, и основанная на них дедукция бессильны найти конец мироздания, не только в великом, но и в малом. Самые сильные микроскопы открывают беспредельное количество, более и более мельчающих, существований, – и, наоборот, самые сильные телескопы открывают неисчислимость новых млечных звездных путей там, где прежде предполагались пустота и темень, хаотический берег премирной, бессодержательной беспредельности.

2) Естественная наука считает аксиомою и вечность беспредельного бытия. Сюда направляются все толки естествоведов о неуничтожаемости материи и силы. «В окончательном результате, – пишет Г. Спенсер, – «мы приходим к силе, как концу всех концов между научными идеями; неуничтожаемость силы есть неуничтожаемость материи, и это оказывается абсолютным единообразием в сфере нашего опыта». Даже Д. С. Милль ¹⁴ допускает, что аксиома неуничтожаемости материи есть истинный закон природы, что хотя и были факты, которые, по-видимому, противоречили этому закону и подвергали истинность его, как всеобщего закона природы, сомнению, однако ж были придуманы особые опыты для его поверки; люди предположили истинность его в виде гипотезы и приступили к его исследованию, – и, по ближайшем рассмотрении, это учение было признано за всеобщую истину, оказавшуюся такою и по опыту.

3) Естественная наука допускает и подтверждает единство, простоту, неизменность и самобытность бесконечного вечного бытия ¹⁵ . «В уме каждаго естествоиспытателя, – пишет Струве ¹⁶ , – признается истинным то понятие о природе, по которому она представляется ему, как одно гармоническое целое физических явлений, подчиняющихся одним и тем же общим, неизменным законами. Каждый естествоиспытатель убежден, что везде во вселенной господствуют одни и те же общие законы, что законы известных физических явлений, исследуемые на одном месте, не могут никогда противоречить законам тех же самых явлений, наблюдаемых на другом месте. Действительнаго противоречия в природе естествоиспытатель допустить не может; иначе все его специальныя исследования подвергались бы сами постоянным противоречиям и познание истины, относительно природы, сделалось бы невозможным. Далее естествоиспытатель убежден в неизменности законов природы и утверждает, что эти законы, действующие в природе в настоящее время, действовали и в прошедшем и будут неизменно действовать и в будущем. Не предполагая неизменности законов природы, он лишился бы всякой возможности познать природу; он не знал бы, может ли сегодня признать истинными и действительными те законы, с которыми ознакомился вчера. Человек может представить себе все существующее не иначе, как в виде одного целого, одного мира, одной вселенной. Все отношения между разными мирами доводят непосредственно до понятия об одном общем мире, в котором все остальное есть лишь частица. Рассматривая ближе, в чем именно заключается это единство бытия, мы убеждаемся, что оно то и есть самая сущность бытия, которая заключает в себе, с одной стороны, причины всех разнородных явлений, а с другой – обусловливает собою цель и назначение всего существования и развития явлений. Совершенное единство мировозрения требует обозначения той первоначальной причины, которая служит началом всех, без исключения, явлений бытия и определяет цель и назначение, как каждаго единичного явления, так и всех, взятых совокупно».– «Мы не можем вообразить»,– рассуждает о том же предмете Страхов ¹⁷ , – «что законы механики, законы необходимые, не соблюдаются где бы то ни было, на других ли планетах нашей солнечной системы, или на других солнечных системах, в самой безконечности небес. Также и теоремы геометрии справедливы везде, без исключения. Ни физиологи, ни физики, ни химики не верят, что в других мирах явления, ими изучаемыя здесь, совершаются иначе. Физик, принимающей теорию атомов, необходимо принимает, что и на отдаленнейших звездах вещество состоит из атомов; химик, полагающий, что определенныя пропорции соединений объясняются свойствами атомов, необходимо полагает, что в целом мироздании вещества соединяются в определенных пропорциях. Одним словом, добираясь до сущности вещества, мы вместе с тем уверены, что добираемся до той единой сущности, которая служит основою всего вещественного мира. Открыть необходимую связь между явлениями – общая задача для всего естествознания. Мы заранее убеждены в этой связи. Сущность всех естественных явлений мы называем веществом и непременно принимаем, что вещество везде одно. Потом предполагаешь, что из этого единого развивается все разнообразие мировых явлений, по одним и тем же законам. Так физик, представляя атмосферу планет, принимает, что ее газы следуют закону Мариотта и вообще имеют все свойства земных газов; так химик, предполагая, что свет звезд зависит от горения, воображает себе в этом горении химическое соединение, по определенным пропорциям; так минеролог, желая представить себе минералы планет. воображает те же кристаллические формы, какие видит на земле. И все это не дерзость, не пустое самообольщение. Астрономы, занятые исключительно небом, спокойно и счастливо идут этим путем. Никакой астроном не усомнится, что свет звезд следует тем же законам, как и свет свечки, – что закон тяжести везде действует одинаково и т. д. Недавно явились попытки определить химически состав луны, по тем лучам, которые она отражает, и определить состав горящих веществ солнца, по свету этого горения: эта так называемая спектроскопия открыла, в отдаленных небесных телах, те же элементы, какие имеются у нас на земле и ни одного нового. К нам залетают падающие звезды, камни из небесного пространства; химики нашли в них те же вещества, какие уже известны на земле. Одним словом, из всех фактов астрономии нет ни одного, который доказывал бы разнообразие мира; великие успехи астрономии, напротив того, состоят именно в постепенном распространении однообразия на все мироздание. Планеты – та же земля, звезды – тоже солнце, и до бесконечности небес все тоже и тоже, все солнца да планеты, да пространство, не имеющее конца. Огюст Конт утверждает, что человек неспособен понять мироздание, что он ограничен крошечным уголком мира и может здраво судить только о нем; Конту хотелось бы ограничить человека одною солнечною системою, – и вот он упорно отвергает верность астрономических выводов и наблюдений и даже выставляет вообще всю звездную астрономию, как пустое и не могущее дать плодов занятие. Выходит, что Конт, отвергая законы движения двойных звезд, думает, что знает об этих звездах больше и вернее, чем астрономы, которые их наблюдали. Как в геологии принято за правило не принимать, ни в какие отдаленнейшие эпохи, действия других сил, кроме тех, которые мы знаем теперь, так и астрономия постоянно держится правила не принимать, ни в каких отдаленнейших местах неба, других сил и иных законов, кроме тех, какие мы встречаем на земле. И это имеет не тот смысл, будто мы нашу ничтожную землю хотим сделать образцом для всего великого мироздания, – но тот, что величие целого мироздания отражается в земле, что в ней вполне выразилась сущность мира. В конце концов, мы должны прийти к тому же учению, которое проповедовал первый философ, Фалес, т. е. что все вещи суть видоизменения одной и той же стихии; самым ходом науки химики приведены к убеждению, что, вероятно, все их элементы состоят из видоизменений одного и того же вещества; чрез две с половиною тысячи лет мы опять пришли к признанию одной стихиu для вещественного мира, но по новейшим исследованиям, эта стихия не вода, а, всего вероятнее, водород. Это известная гипотеза Прута, разработанная после него многими изысканиями».

К той же идее направлены все рассуждения естествоведов и о том, что вещественный атом не есть инертная масса, движимая вне его пребывающею силою, но представляет в себе живой центр сил, откуда открывается и необходимость, и естественная возможность свести вещество и силу к единству. Но и силы природы, в свою очередь, все сводятся к единству, к единой всеобъемлющей силе. – «Если в различных группах конкретных явлений», – пишет Г. Спенсер, – «явлений механических, химических, электрических и проч., мы замечаем некоторыя единообразия действия, общия всем им, – то мы имеем важныя основания для заключения, что единообразие действия обнимает всю природу. Знакомство, какого люди достигли в отношении проявления электричества, теплоты и всякой другой силы, заставляет предполагать, что если найдется более глубокое объяснение этих явлений, то оно будет состоять не в чем ином, как в обнаружения некотораго, в высшей степени общаго, факта касательно состава материи – Факта, по отношению к которому химические, электрические, термические и всякие другие факты будут только различными проявлениями единства». Даже Д. С. Милль признает переходящею из состояния гипотезы в состояние философского положения эту теорию единства силы и вещества, – теорию, которая провозглашает, что все факторы природы, как то: механическая сила, электричество, магнетизм, теплота, свет, химическое действие, жизненная сила, суть не столько причины одна другой, сколько превращения одной, в другую и что все они суть формы одной и той же силы, лишь видоизменяющейся в своих внешних проявлениях. Вещество и силу даже безусловно необходимо мыслить как единство, – иначе разделение и одностороннее понимание их ведет даже к нигилизму, о чем свидетельствует физиолог Дюбуа-Реймон. «Если идти до конца», – говорить он, – «то легко убедиться, что ни вещество, ни силы не существуют. И то и другое суть отвлечения, взятыя, с разных точек зрения, от вещей, как они суть на самом деле. Что же, наконец, остается, если ни силы, ни вещество не имеют действительнаго существования? В этих вещах», – отвечает Дюбуа-Реймон, – «человеческому уму не суждено выпутаться из окончательнаго противоречия, Поэтому, вместо того, чтобы кружиться в безконечных умозрениях, мы предпочитаем держаться созерцания вещей, как они есть, – довольствоваться чудесами существующаго». Неразрывность вещества и силы сводится, в конце концов, на положение, что «вещество есть нечто действующее, т. е. с ним происходят перемены, совершаются явления, а причина и основание этих явлений есть само же вещество: признать неразрывность силы и вещества значить», – по словам Страхова, – «признать самостоятельность вещества; все, что существует, существует на столько, на сколько действует; самая сущность вещей состоит в деятельности».

4) Неизбежность абсолютного бытия, в естествоведении, доказывается уже тем фактом, что без абсолютного бытия не может обойтись ни одна из самых близких к чувственному опыту космогоний, возьмем ли космогонию гилозоистическую, или атомистическую, или космическо-натуралистическую, или, наконец, космогонию, провозглашаемую даже позитивистами.

А) Нужно ли говорить о том, что самая первоначальная постановка философской задачи у всех древних мыслителей, по преимуществу же у гилозоистов, показывает, что они искали не другого какого-либо бытия в мире, как именно абсолютного? Выше мы показали уже, что вопрос о том, что есть сущее (τὁ νὄ), в противоположность только бывающему и являющемуся (τὁ γιγνὁμενον, τὁ φαινόμενον), – что есть (τι έςί), а не бывает, не становится только, возникает и исчезает (γίνεται), или является, кажется (φαινεται), что есть первое, среди изменений, постоянное начало, основа существования вещей, – этот вопрос был сколько первым, по времени, столько же и основным вопросом философствующего ума, во все времена. И на этот то вопрос отвечали 1) Гилики-Ионийцы, Фалес, Анаксимандр, Анаксимен: начало, основа всего есть вода, из которой все произошло и в которую все возвращается, – или вечное, бесконечное, неопределенное, τὁ ἄπειρον, или: беспредельный, всеобъемлющий, постоянно движущийся воздух, – абсолютно-общая сущность, субстрат материального вещества, – начало вечное, бесконечное, неопределенное, всеобъемлющее, все проникающее, вечно живое, вечно движущееся; – 2) Гераклит: абсолютное бытие есть самое изменение, постоянное течете, единство бытия и небытия, целое и не целое, сходящееся и расходящееся, из всего одно и из одного все; раздор – отец всех вещей, – вечный огонь, то воспламенением своим все пожирающий, то потуханием все созидающий, в вечном круговом движении, в подчинении судьбе ἑιμαρμένη; – 3) Эмпедокл: от века суть четыре самосущие вещества: – огонь, воздух, вода и земля; над ними две движущие силы, любовь и вражда, состоящие в вечной борьбе, связующиеся в сферосе, совокупности всего сущего; – 4) Анаксагор: от века существуют бесконечно разнообразные семена всех вещей, – омиомерии, которые из хаотического состояния привели в круговое образующее движете Ν_˜σ, сам в себе недвижимый, но все движущий. То неудивительно, что веществу, в единстве ли его, или в первоначальных стихиях, приписывались абсолютный свойства самыми древними греками: они только зачинали науку, но не знали науки нам современной. Удивительно то, что не далеко отошел от них катихизатор и современного нам гилозоизма, Бюхнер, самый фанатический ненавистники всего спиритуального. Но и он не избег неизбежного признания бытия абсолютного, хотя и видит его в том же веществе. Достаточно просмотреть некоторые пункты оглавления его пресловутого материалистического катехизиса: Сила и материя, чтоб убедиться, что веществу и вещественной силе он приписывает чисто божественные свойства. Вот, наприм., эти пункты оглавления: Бессмертие материи. Бессмертие силы. Бесконечность материи. Достоинство материи. Неизменяемость законов природы. Всеобщность законов природы и т. д. Вот, на выдержку, несколько фраз из этого катехизиса «материя бессмертна. Невозможно, чтобы мир был создан. Как может создаться что-нибудь такое, что не может быть уничтожено? Материя вечно существовала, вечно существует и вечно будет существовать. Материя вечна. Теперь бессмертие материи есть научно, твердо поставленный и более не отрицаемый факт. Нет другого постоянного, вечного и достойного своего имени начала, кроме материи. Mamepия, как нечто безусловное, объемлет собою все формы и протяжения. Если материя бесконечна во времени, т. е. бессмертна, – то она также не имеет ни начала, ни конца и в пространстве: привитые нашему конечному понятию представления о времени и пространстве не прилагаются к материи. К какому бы протяжению материи мы ни обратились, к самому ли меньшему (микроскопическому), или к самому большему, мы никогда не найдем конца, или последней материальной формы; как микроскоп ведет нас в бесконечно малый мир, так телескоп – в бесконечно великий. Всякое ограничение уничтожило бы возможность существованья мира. Сила так же, как и материя, не создается, не уничтожается, не преходяща и бессмертна. И обе они от века производили и вечно будут производить одну и туже сумму явлений, которую мы называем миром. Материя есть всераждающая и все опять в себя принимающая мать всего существующего. В материи заключаются все, и естественныя, и духовныя, силы и в ней только они могут проявиться в действительности. Материя есть основное начало всего бытия. Законы природы вечны, неизменны». Довольно ли этого? И такие свои положения Бюхнер считает продуктом новейшего эмпирического естествоведения. «Знакомый с естествоведением», – пишет он в заключении, – «признает только тела и свойства тел, трансцендентальную же философию считает ошибкою человеческого ума. Если философия хочет быть наукою действительною, то она должна идти одним только путем, – путем естествоведения». И один ли Бюхнер таков? «Для материалистов», – отвечает парижский профессор Каро, – «материя есть абсолютное, и притом единственно истинное абсолютное, попеременно раскрывающее в себе способность к химическому сродству, к организации, к принаровлении к целям, – или, еще более, – способное даже в известном случае развивать из себя инстинкт, нравственное чувство, разум. Это то творческое производительное могущество материи и называют природою». «Мы ничего не понимаем в нелепом мнении тех», – говорит Шеврёль, – «которые, желая изгнать из языка слова Бог и Провидение, употребляют слово: природа, не для того, чтобы выразить этим идею сотворенной Богом вселенной, но чтобы слить эту вселенную с существом, одаренным божественными свойствами, каковы: творческая сила, сила охранительная, провидение, иногда даже благость».

Б) Атомистам также, как и гилозоистам, для объяснения явлений, необходимо приписывать чему бы то ни было абсолютные свойства, которые и приписываются, поэтому, самим атомам. «Как ни ясна делимость вещества из всевозможных опытов», – пишет Страхов, – «убеждение атомистов опирается на метафизическое основание. Вещество тела они признают неизменным и, при всевозможных изменениях самого тела, полагают, что атомы сохраняют неизменными все свои свойства. Ясно, что они за миром явлений стараются усмотреть неизменный мир сущностей. Свойства каждой частицы вещества, по их мнению, принадлежат ей от вечности, неизменны и не могут быть ею сброшены с себя. По атомистической теории, все явления объясняются тем, что, в существе дела, отрицаются. Атомы, по теории, представляют неизменную сущность вещества, и никакие перемены в мире явлений до них не касаются: тела делимы, но атомы не делимы: деление тела состоит только в удалении частей, разделенных от начала, от вечности; тела соединяются, но атомы не могут слиться, как разделенные от вечности, тела изменяются, но атомы от вечности имеют одну и туже форму и проч. Какое бы глубокое изменение ни происходило в веществе, оно объясняется атомистами так, что его в сущности нет, что изменяются только пространственные отношения между атомами, а не самое вещество, не атомы. Очевидно, что абсолютная непроницаемость вещества или, неизменность пространства, занимаемого ими, берется физиками не из опыта, а предпосылается опыту; хотя, впрочем, непроницаемость обыкновенно и доказывается опытами. Вся атомистика основывается на том, что признает самостоятельность и неизменность атомов. Отсюда вытекает, что, усиливаясь опереться на опыт, она противоречит опыту, потому что свои неизменные частицы делает невидимыми, неосязаемыми, недостижимыми никакими способом, и не может объяснить ни одного явления, потому что пустая игра атомов, простое их передвижение, не представляет ни малейшей возможности исчерпать даже самое простое явление». Древние атомисты, как мы замечали уже, были и откровеннее, и последовательнее, а потому, в объяснении явлений, и самодовольнее атомистов новейших. Те своим атомам смело и откровенно приписывали самые определенные, абсолютные свойства: атомы вечны, неделимы, неизменяемы, безкачественны, различаются же между собою только принадлежащими им от вечности величиною, фигурою и тяжестию, движутся в пространстве, олицетворяют собою абсолютное бытие, реальную полноту; чтоб атомы имели место, где двигаться, древние атомисты прибавляют к ним пространство, реальную пустоту, абсолютное небытие. Но и этого мало; нужно, чтобы кто-либо побудили атомы к движению, и атомисты придумывают нужду, которая толкает их в разные стороны; а так как, кроме этого, нужно еще что-либо такое, что сложило бы атомы в известный мировой распорядок, то и эту обязанность атомисты возложили отчасти на принадлежащую атомам от вечности разность их по величине, фигуре и весу, но, главным образом, – на случай. Вот это гораздо логичнее; теория выходит значительно округленнее и законченнее современных атомистических теорий! После многократных попыток и полной неудачи отстоять абсолютность атомов, современная химия пришла, наконец, к убежденно, что атом, с абсолютными своими свойствами, есть отвлеченное понятие, а не фактически – данное нечто, – что атом может существовать только в соединении не менее, как с одним таким же атомом, – что даже чистое элементарное тело есть отвлеченное понятие, так как каждая из его молекул представляет в себе сложное явление, состоящее из атомов, не всегда и не во всем однородных, – что абсолютную простоту, с прочими абсолютными свойствами, необходимо отодвигать, мимо атомов, к ультиматам, из которых сложены самые атомы, или лучше, к той единой неделимой, несложной материи, из которой, неуловимым и непостижимым процессом, образуются, в первой стадии, простейшие, фактически данные, тела, в-роде наиболее повсеместно распространенного водорода. Тем не менее и самоновейшей химии необходимо под свои исследования подкладывать наиболее основные, более или менее близкие к абсолютным, свойства. «При всем разнообразии всевозможных ныне гипотетических представлений в химии», – пишет Менделеев в заключении своей химии, – «всякия обобщения сводятся, в наше время, на два приема: свойства тел изучаются в зависимости от элементов, содержание которых в телах признается, а затем (индуктивным путем) изучаются, определяются, или отыскиваются коренныя свойства самих элементов и, на основании их, угадываются (путем дедукции) свойства простых и сложных тел, в которыя входят элементы. Вся сущность теоретическаго учения в химии лежит в отвлеченном понятии об элементах». А это отвлеченное понятие, как мы видели, составляется из свойств элемента наиболее основных, неизменно-вечных, абсолютных. «Главный интерес химии», – по словам того же химика, – «лежит в изучении основных качеств элементов», т. е. в поверке, посредством опыта, приписываемых им отвлеченно, абсолютных качеств. Без этого и в химии нельзя сделать ни шагу: абсолютные свойства и в начале, и в конце химических исследований; – за ними вся погоня.

13) Натуралистическою или космозоическою мы называем ту, недавно -провозглашенную, космогонию, по которой от века существует вся природа, т. е. по которой вечны не только материя вообще, или частное, весь мир, но и земля, со всеми главными формами как неорганических образований, так и органических родов, существующих на ней. Такого рода натурализм так противоестествен, так противоположен обыденному опыту и всем выводам естествознания, относительно начала вещей, что из древних, до-христианских мыслителей к этой школе мы не можем отнести ни одного, да и между новейшими свою принадлежность к ней, из писателей с известностию, осмелились заявить, сколько нам известно, только весьма не многие, – это Кцольбе, Фридрих Мор, да чуть ли и не все тут. Между тем главная идея этой школы обнаруживает, что она коренится на понятии о вечном, абсолютном, бытии и, без этого понятия, не хочет делать ни шагу в своей космогонии.

Вот теория Кцольбе. Есть два материалистические мнения о начале жизни. По первому мнению, всякая жизнь есть следствие первоначального, сообщенного, без всякого преднамерения, и потом само собою развивавшегося, движения и жизненного возбуждения; потому жизнь есть движение, неизвестно кем, сообщенное в самом начале и передаваемое из рода в род. Но такое первоначальное возбуждение трансцендентно (сверхчувственно) и заводит нас в такую область, которая противоречит всякому опыту и потому отказывается от всякого дальнейшего объяснения. Другое мнение опирается на так называемое самопроизвольное рождение, generatio spontanea или aequivoca, вследствие самовозбуждения свободной производительной силы природы. Это мнение оставлено большею частию нынешних естествоиспытателей, как научная ересь, как чудо, как гадательная гипотеза, ведущая к мистицизму, или сверхчувственному. Стараясь избежать дилеммы между сообщенным движением и самовозбуждением жизни, Кцольбе учит, что вся природа, в настоящем виде, от человека до кристалла, вечна. Не только опыт не представляет никакого основания тому, чтобы материя и пространство имели начало, могли измениться и разрушиться, но об этом даже нельзя составить никакого понятия; небесные тела вечны и не возникали из каких-либо туманных пятен, или газовых шаров с высшею температурою. Земля также вечна; все изменения, объясняемые состоянием некогда расплавленной земной коры, суть только продукты тех же перемен, которые и теперь совершаются. Нельзя указать времени, когда не было на земле организмов; человек также существовал всегда, как и язык, который не имеет начала и не может быть изобретением человеческим. Атомы имеют неизменную форму кристаллов, потому что если приписать им форму неправильную, или плоскую, то не могла бы явиться простейшая форма кристаллов. Существенные свойства атомов суть протяженье, очертанье, непроницаемость, различная величина и кристалловидная форма; нельзя понять обстоятельства, которые могли бы принудить не имеющие ни формы, ни плана, силы соединить простые тела в формы организма, – поэтому они должны быть вечны. Должно с уверенностью ожидать времени, когда устареют вопросы: должно ли держаться Моисеевой истории творения, или геологической космогонии нептунизма, или вулканизма, – а будут только спрашивать: имел ли мир начало, или существовал всегда? Итак ясно, что Кцольбе приписывает абсолютные качества всем формам настоящего планетного существования особенно же атомам вещества.

Фридрих Мор стоит на той же точки зрения, как и Кцольбе, с небольшими и не важными здесь для нас оттенками различия. Но космогония Фридриха Мора более научна и не столько странно догматична, сколько теория Кцольбе. Вот собственные выражения Фридриха Мора: «образование извести происходило в течение безконечнаго времени, никогда не прекращалось и будет происходить вечно. Условия образования извести вечны. Формы животных изменяются вечно. Разрушение гор механическими силами – вечный, никогда не прекращающейся, процесс: здесь имеет место вечный круговорот. В нескончаемом обновлении земли состоять ее вековечность; растения существовали на земле всегда, т. е. вечно. В отношении к земным переворотам, время перестало иметь особое значение: то, что происходит всегда, не имеет времени. Вопрос о происхождении вселенной и о том, было ли время, когда мир не существовал, не может быть решен, даже попытки к его решению невозможны. Канто-Лапласова теория, допускавшая происхождение вселенной из первобытного тумана, – допускавшая парообразный шар, выдававшийся поперечником за орбиту самой крайней планеты солнечной системы, имевший чрезвычайно высокую температуру, вследствие выделения теплоты, сгущавшийся в чечевицеобразную форму, отделивший особые туманные массы, которые сгустились в обособленные планеты, с их лунами и кольцами, – шар, начавший свое движение вследствие взаимного притяжения частиц, – такая теория не может быть принята потому, что а) газообразное состояние углерода, силиция, платины, иридия и других трудно-плавких тел химиею не допускается, – б) вещества никогда не могли оставаться вместе, не вступая между собою в соединения, – в) то дознанный факт, что земля никогда не была в расплавленном состоянии, – г) главное же основание, по которому Мор не желает допустить Канто-Лапласову теорию, заключается в том, что состояние мира, предполагаемое этою теорией, есть нечто происходящее во времени, следовательно, и происшедшее во времени; а раньше его должно было быть другое. Отсюда, рассуждает Мор, мы неизбежно вступаем в целый ряд изменений, начала которых не можем открыть. Нынешняя солнечная система, как форма вещества, независимо от вечности материи, преходяща и произошла во времени, но, вследствие каких процессов, мы не можем даже догадываться: вопрос о начале вещей для нас неразрешим. Вся же, в совокупности, вселенная, по Мору, бесконечна в отношении как к пространству, так и к времени, – к пространству – потому, что миры сплотились бы вместе, вследствие тяготения, если бы каждый из них не имел своих новых притяжений, противодействующих тяготению в одном направлении. Конечное количество, отделяющих свет и теплоту, солнцев должно было бы, со временем, охладиться и померкнуть, если бы эти солнца каждую минуту не получали столько-же лучей, сколько высылают; а это возможно только при том условии, что нет ни одного луча, который, в конце концов не попадал бы на какое-нибудь солнце. Расстояния, равные расстоянию Сириуса от солнца, не могут служить мерилом пространства: если бы между солнцем и Сириусом мы вставили еще тысячи солнцев, то этим не увеличили бы бесконечного числа светил в пространстве, потому что бесконечность не увеличивается от прибавления конечной величины. Вселенная есть единственная бесконечная величина, какая только существует; в понятии же бесконечности существует возможность и необходимость вечности. Что, однако ж, во вселенной вечно? Ужели все части ее вечны? – Нет, отвечает Мор. Что получило начало во времени, то может иметь конец: солнечные системы, части мира, горы, реки, живые существа суть только формы бытия и, в этом смысле, преходящи. Что же собственно не преходяще? Химия, – отвечает на это Мор, – говорит нам, что вещество не исчезает и не образуется вновь. Физика учит, что ни одна сила не пропадает, ни одна не появляется вновь. Существующий теперь бесконечный запас вещества и силы не может быть ни увеличен, ни уменьшен, никакими процессами. Откуда же произошли самыя вещество и сила? Ответ: в них самих заключается причина их бытия. По законам разума, необходимо заключение, – утверждает Мор, – что не могущее прейти во времени не может и произойти во времени. Первоначальная причина не имеет своей причины. Иначе она не была бы первоначальною. С этой точки зрения, существование мира обеспечено на веки. Во вселенной, в данную минуту, относя какое-нибудь действие к его причине, мы находим, что эта причина сама есть действие другой причины и встречаем, таким образом, бесконечный ряд, начала которого не видим. Здесь представляется испытующему духу бесконечность бытия и в прошлом, и в будущем, потому что ни одна из настоящих причин не может исчезнуть, без произведения действия, которое само, в свою очередь, становится началом бесконечного ряда других действий. Время и пространство суть формы мышления, родившиеся в уме человека. Вне нас нет различия в наполнении и изменении пространства, потому что все находится в постоянном преобразовании. Ограниченность наших чувств не открывает нам вечных преобразований и тем вводит нас в ошибочное предположение, будто отдельные формы и движения ограничены пространством и временем». Таким образом, Фридрих Мор приписывает вечные абсолютные свойства всем формам бытия, которые вращаются в вечном процессе, в вечном круговороте; по преимуществу же, вечные самобытные свойства усвояются, у Мора, силе и веществу. Но, и из этих двух данных, коренное абсолютное, у Мора, есть вещество: «ни одна сила не может существовать без субстрата», – выражается он, – «а таким является весомое вещество». Итак, субстратом силы является у Мора вещество, а силы – только проявления своего абсолютного субстрата. Атомистическую же теорию Фридрих Мор отвергает.

Г) Конечно, гораздо труднее доказать, что и позитивизм приписывает чему бы то ни было реальному абсолютные свойства, когда он самое реальное смешивает с состояниями нашего духа, избегая, с крайнею осмотрительностью, догматических приговоров, на которые так не скупится материализм. Тем не менее, и у позитивистов мы не отчаиваемся отыскать единое абсолютное, для чего требуется некоторые основоположения позитивизма снести вместе из разных мест и поставить в строго-логичную последовательность. Возьмем эти основоположения из сочинений Д. С. Милля.

Мы видели уже, что положение о неуничтожимости материи Д. С. Милль признает «за всеобщую истину, оказавшуюся и по опыту такою же». Таким образом, с первого же раза, оказывается у Д. С. Милля реальный предмет с абсолютным свойством,– неуничтожаемая материя, иначе сказать, – вечная.

«Порядок природы единообразен; – это положение составляет основной закон», – рассуждает Д. С. Милль ¹⁸ , – «или общую аксиому наведения. Принцип единообразия порядка природы оказывается конечною большею посылкою всех наведений»¹⁹. А это значить тоже самое, что выше мы читали у Струве, что «в уме каждаго естествоиспытателя признается истинным то понятие о природе, по которому она представляется ему, как одно гармоническое целое», – что «естествоиспытатель убежден в неизменности законов природы, – что человек может представить себе все существующее не иначе, как в виде одного целаго, – и это единство бытия есть сущность его» и т. д. Таким образом, мы отыскали у Д. С. Милля реальный предмет с двумя, по меньшей мере, абсолютными свойствами: вечную, неуничтожаемую материю, с неизменным единообразием законов природы, которое составляет единый основный закон всякого наведения, иначе сказать, – всякого познания.

«При созерцании единообразия в порядке природы», – рассуждает Д. С. Милль, – «одним из первых наблюдений является то, что единообразие есть, собственно, не одно единообразие, а нисколько единообразий. Порядок природы вообще постоянен, потому что постоянен ход каждого из составляющих его явлений. Из этих отдельных нитей, связывающих части великого целаго, называемаго природою, неизбежно образуется общая ткань, сдерживающая это целое. Так происходить общий характер правильности, который, вместе с безконечным разнообразием и среди его²⁰, проникает всю природу. По этому, единообразие в порядке природы само есть факт сложный, состояний из всех отдельных единообразий, называемых законами природы». Эти слова, которыми как будто уничтожается вышесказанное о первоосновном единообразии природы, не должны преждевременно пугать нас.

«При попытке²¹ открыть общий порядок природы», – продолжает рассуждать Д. С. Милль, – «обнаруживая частный порядок, в котором совершается каждое из его явлений, самый научный процесс может быть лишь усовершенствованною формою того процесса, которому следовал человеческий ум первоначально, еще не руководимый наукою. Многие из существующих между явлениями единообразий так постоянны и так ясны для наблюдения, что усматриваются невольно. Первые научные исследователи предположили подобные истины известными и от них исходили для открытия других истин, которые были неизвестны. Невозможно и ныне²² построить какой-либо научный метод наведения, или какое-либо испытание правильности наведения, иначе, как на предположении, что некоторые, заслуживающие веры, наведения уже сделаны. Этот способ исправлять одно обобщение другим, теснейшее более широким, способ, который предлагается и принимается здоровым смыслом на практике, есть действительный тип научного наведения. Поэтому, непременным основанием²³ научной формулы наведения должен быть обзор наведений, к которым человечество пришло ненаучным процессом. Специальная цель этого обзора должна состоять в том, чтобы открыть, какие виды единообразий были найдены совершенно неизменными, проникающими всю природу, и какие оказались изменяющимися, по различию времени, места и других обстоятельств». – Это значит, что познание было бы невозможно, если бы человечество не признавало какие-либо истины за общие аксиомы, – если бы не приписывало чему-либо в природе совершенно неизменные, безусловно-всеобщие, абсолютные свойства.

«Такия единообразия» – рассуждает далее Д. С. Милль, – «о которых удостоверились²⁴, что оне существуют в природе, которыя, в мере достоверности, требуемой всеми человеческими целями, могут быть признаны совершенно достоверными и вполне всеобщими, такия достоверныя и всеобщая наведения существуют. Все явления природы²⁵ стоят одно к другому в двух различных отношениях одновременности и последовательности. Из единообразия, существующих между одновременными явлениями, наиболее важны законы чисел, а за ними законы пространства. В законах чисел и пространства²⁶ мы, самым несомненным образом, признаем искомую нами всеобщность. Во все времена эти законы были типом достоверности; их неизменность до того совершенна, что делает нас неспособными даже представить себе какое-либо исключение из этих законов. Но из законов пространства и чисел нельзя вывести ничего, кроме законов пространства и чисел. Из всех истин, касающихся явлений, наиболее важны для нас те, которые касаются порядка в последовательности явлений. Из всех единообразий в последовательности явлений²⁷, только один закон строго неопровержим и всеобщ, это закон связи причины с следствием: истина, что каждый факт, имеющий начало, имеет и причину, распространяется на всю человеческую опытность». Д. С. Милль не хочет, однако ж, доводить анализ умственных явлений до того крайнего предела, который один должен бы удовлетворить метафизика. Говоря о причине какого-либо явления, Д. С. Милль не хочет разуметь причину, которая сама не была бы явление, – не ищет конечной или онтологической причины чего-либо, причины деятельной, какого-либо деятеля, давшего начало вещи или действия. Однако ж, можем мы сказать, не ища находит.

«Между явлениями²⁸, существующими в какое-либо мгновение», – рассуждает он же, – «и явлениями, существующими в наступающее за тем мгновение, есть неизменный порядок последовательности, и ткань общаго единообразия в порядке природы состоит из отдельных нитей. Каков бы ни был факт, если он начал существовать, то был предшествуем каким-либо фактом, или какими-либо фактами, с которыми он неизменно связан. Соответственно каждому событию, существует какое-либо сопряжение предметов, или событий, какая-либо данная совокупность обстоятельств, положительных и отрицательных, наступление которых всегда сопровождается этим явлением. От всеобщности этой истины зависит возможность подвести индуктивный процесс под правила. Несомненная уверенность наша в том, что есть закон, который следует открыть в явлениях, лишь бы мы знали, как открыть его, составляет источник, из котораго почерпают свою силу индукции. И, так, говоря философски, причина есть сумма всех условий, положительных и отрицательных, взятых вместе ²⁹ , наступление которых неизменно сопровождается следствием. Понятие о причине обнимает идею необходимости. Если же есть смысл, принадлежащий, по всеобщему признанию, слову необходимость, то это именно безусловность»³⁰. Таким образом, Д. С. Милль сам довел нас до необходимости или безусловности причины вообще, хотя пока и не объясняет, какую именно причину можно признать необходимою, до безусловности. Всякую вторую и последующую причины признать безусловными, очевидно, нельзя, потому что последующие условливаются своими предыдущими, а вторые причины условливаются первыми, одною, или многими. Последуем, однако ж, за Д. С. Миллем; не вылепит ли сам он этой дистинкции между первыми и последующими причинами.

«Изыскание причин», – продолжает он³¹, – «какия могут быть открыты человеческими способностями, именно причин, которыя сами суть явления, есть только изыскание других, более общих, законов или причин явлений. Постоянныя причины не всегда бывают предметы, но иногда события, т. е. периодическия совпадения событий. Наприм., не только самая земля есть постоянная причина, но и вращение земли точно такой же деятель. Вращение земли есть причина, которая, с самаго ранняго периода, производила последовательность дня и ночи, морской прилив и отлив и другия явления, и так как мы не можем указать причину самаго вращения (разве только предположительно), то и оно может быть причисляемо к первым причинами. Однако ж для нас³² остается тайною лишь происхождение вращения; но, раз начавшись, вращение уже объяснимо первым законом движения (постоянством однажды сообщеннаго прямолинейнаго движения), в связи со взаимным тяготением частей земли». Итак, сам Д. С. Милль во вращении земли уже указывает нам одну из первых причин, отказывается он только указать первейшую причину самой этой первой причины, хотя и уверен в происхождении вращения, уверен в том, что оно имело впереди свою причину, которую потому и можно указать и указывают, хотя только предположительно.

«3а исключением же первых причин», – следуем дальше за Д. С. Миллем, – «решительно все явления, которыя начинают существовать, суть или непосредственныя, или отдаленныя действия этих первых фактов (первых причин), или какой-либо их совокупности. Во всей известной нам вселенной нет ни одной произведенной вещи, ни одного наступающаго события, которыя бы не были связаны, единообразием, или неизменною последовательностью, с каким-либо одним, или несколькими предшествовавшими явлениями. В свою очередь, эти предшествующия явления, подобным же образом, связаны с некоторыми предшествовавшими им, и так далее, пока мы не достигнем, как последней, доступной нам, ступени, свойств какой-либо первой причины, или совокупности нескольких первых причин». Здесь все еще он толкует о нескольких первых причинах, спрашивается, признает ли он необходимою за ними причину первейшую, единую, бесконечную? Последуем за ним далее.

«Итак», рассуждает Д. С. Милль, «все явления природы суть необходимыя или, другими словами, безусловныя последствия какого-либо более ранняго совпадения постоянных причин. Состоянье всего мира, в данную минуту, мы признаем последствием его состоянья в предшествовавшее мгновенье. Все случающееся определяется³³ законами связи причины с следствием и сопряжениями первых причин. Ближайшия причины суть действия более ранних причин, а эти вытекают из других, и так далее, пока мы не достигнем первых причин. Сосуществования явлений никогда не могут быть всеобщи, разве если б сосуществования первых причин могли быть сведены на всеобщий закон. Единственныя независимыя и безусловныя сосуществования, достаточно неизменные для того, чтоб иметь притязание на значение законов, бывают между действиями одной и той же причины, или, другими словами, между различными свойствами одного и того же естественнаго деятеля». Итак, Д. С. Милль сам заговорил об одном и том же примитивном естественном деятеле, об одной и той же причине первейшей, которой различные свойства, или действия, оказываются единственными независимыми, безусловными сосуществованиями, достаточно неизменными для того, чтоб от могли быть сведены на всеобщий закон, но заговорил как то гипотетически, не желая сказать лишнего против своего строгого позитивизма. Вопрос заключается в том, признает ли он не только необходимым, но и действительным бытие такого единого, высшего деятеля, такой безусловной первопричины?

Сведение первых причин на один всеобщей закон или, – что тоже, – на одну безусловную причину Д. С. Милль называет неисполнимыми³⁴. но, в тоже время, сам же он называет «переходящими из состояния гипотезы в состояние философского положения» учение, которое признает силу одинаково неуничтожимою с веществом, совокупно с теориею Грове о соотношение физических сил, – теориею, по которой все физические силы суть не столько причины одна другой, сколько обратимы одна в другую, будучи формами одной и той же силы, видоизменяющейся лишь в своих внешних проявлениях³⁵. Он же, Д. С. Милль, высказывает мысль, что многие из самых общих законов природы еще никому не приходили в голову, что открытия этих законов нужно еще ждать в будущем; значит, – они могут быть открыты, а когда откроются, они окажутся общи до того, что тогда наука, вовсе перестав быть индуктивною, сделается вполне дедуктивною, выводною из самого общего основоположения или закона. Д. С. Милль указывает даже, откуда должен выйти этот закон: по его словам³⁶, этот всеобщий закон, представляющий собою закон всеобщей причинности, должен выйти из области математики»³⁷.

Таким образом, Д. С. Милль признает бытие неуничтожимой вечной материи, неуничтожимой единой силы и единого всеобщего закона, который заведомо действует уже и теперь, но который мы пока еще не открыли вполне, хотя и надеемся открыть.

Д. С. Милль и позитивизм не отрицают даже идеи единого Творца вселенной. «О. Конт говорить», – пишет Д. С. Милль ³⁸ , – «что гипотеза преднамеренности в творении гораздо вероятнее, чем гипотеза слепого механизма. «Действительно», – подтверждает Д. С. Милль, – «положительный прием мышления не является необходимым отрицанием всего сверхъестественного. Если вселенная имела начало, то, по самым условиям этого случая, оно было сверхъестественное, в том смысле, что законы природы не могут дать ответа касательно своего собственного происхождения. Положительная философия утверждает³⁹, что внутри существующего строя вселенной, или, лучше сказать, – той части ея, которая известна нам, непосредственно определяющая причина каждаго явления всегда естественна, а не сверхъестественна. С этим, однако ж, вполне примиримо верование, что вселенная создана и сознательно управляется разумом, лишь только мы допустим, что разумный правитель вселенной придерживается определенных законов, которые только видоизменяются, или парализуются другими законами той-же самой природы, а не нарушаются, ни по капризу, ни по предусмотрению».

Единство разумной воли в природе Д. С. Милль не только не отрицает, но даже подтверждаешь обще-признанными человечеством фактами обнаружение этого единства в природе. По его словам, хотя идея о единстве в природе⁴⁰, необходимо предполагаемая признанием для вселенной единой воли, далеко не прирождена человеку, так как все очевидности гораздо скорее наводят на ту мысль, что природа управляется многими противодействующими началами, однако ж, по мере того, как непреложные законы явлений представлялись наблюдению, обозначалась все более и более и теория, приписывающая их единой воле, так как стало представляться более и более вероятным, что неизменность есть общее правило всей природы. Ко времени христианской эры, с идеей о безусловно-неизменных законах освоила мыслящих людей изумительная высота, на которую к тому времени уже поднята была геометрия. Аристотелев логический анализе умственных процессов обнаружил подобное же единство законов и в области духа. В конкретном внешнем мире, в высшей степени поражающие явления небесных тел, оказалось, совершаются в самом правильном порядке⁴¹. Правда, подобная степень правильности не была еще обнаружена во всех естественных явлениях вообще; но даже самое грубое эмпирическое наблюдение указывало множество случаев единства почти полного. Когда мысль, что устройство каждой части в природе было так или иначе определено еще в начале и что все продолжает совершаться, как было определено, сделалась господствующею, то возникла поразительная картина единства, разлитого по всей природе и ведущего к заключению, что все это – дело одной руки, а не многих. Гораздо вероятнее должно было казаться, что существует один, беспредельный, предвидящей разум и одна непреложная воля, а не сотни и тысячи их. Правда, философы того старого времени не имели доказательств обоснованных на общих законах, существования которых тогда и не подозревали, но и для них было уже очевидно множество аналогий и совпадений в явлениях природы, намекавших на единство плана, и тем больше сходства обнаруживалось между различными процессами природы, чем обширнее становился опыт»⁴².

Наконец, еще вопрос: имела ли, по Д. С. Миллю, вселенная начало? Очевидно, имела, так как он принимает, в существенных чертах, теорию Лапласа и говорит⁴³, что «знаменитое умозрение Лапласа относительно происхождения земли и планет существенно подходит под строго-индуктивный характер новой геологической теории». Даже более того; «строго говоря, в теории Лапласа нет ничего гипотетическаго; она есть пример законнаго умозаключения, от настоящаго действия к возможной прежней причине, согласно известным законам этой причины». Следовательно, мы имеем право переставить собственные, вышеприведенные, слова самого Д. С. Милля: «вселенная имела начало», по крайней мере на столько, на сколько допускает это теория Лапласа, которая нуждается, по меньшей мере, во внешнем сверхъестественном толчке, чтобы привести атомы неорганизованной материи в первоначальное движение; следовательно, «начало вселенной, по Миллю, было сверхъестественное», так как законы природы, по Миллю, «не могут дать ответа касательно своего собственнаго происхождения»; следовательно, так заключает сам же Милль, – «существовал самобытный, премирный деятель, абсолютная первопричина, в разумном хотении которой лежит единый всеобщей закон бытия».

Итак, Д. С. Милль, как и вообще позитивная философия, признает единого, высшего, абсолютного деятеля, единую первопричину в вечной, неуничтожимой материи или первоосновной силы, которая может быть даже единым высочайшим разумом, лишь бы этот разум, сверхъестественным свободным вмешательством, не нарушал раз навсегда установленный им, единый всеобщий закон бытия.

Далее нам необходимо свести в один обзор те факты, какими естествоведение и позитивизм подтверждают бытие абсолюта. Мы далеки от мысли, что исчерпали все такие факты. Однако ж полагаем, что из приведенных нами данных можно составить очерк весьма близкий, до тожественности близкий, к выше представленному нами математико-метафизическому очерку абсолюта.

1) Неосновательна попытка некоторых древних и новейших мыслителей найти много абсолютов, такое количество абсолютов, сколько есть атомов. Метафизически неверная, эта идея, несмотря на все усилия новейших атомистов подкрепить ее физико-химическими опытами, оказывалась тем более несостоятельною, чем больше накоплялось этих опытов. Можно считать окончательно решенным, что абсолютная непроницаемость невозможна, – что каждый атом есть сложный мир и состоит из беспредельного количества частей, – что атомы представляют в себе бытия не абсолютно обособленные и изолированные, которые давали бы жизнь всему только своею суммою, механическим или химическим своим смешением, производимым стороннею деятельною силою; напротив того, суть бытия живые, которые тысячеобразно сливаются, распадаются, превращаются, входят своим, и цельным, и раздробленным на части, составом в беспредельное количество сочетаний, – бытия, которые корнями своего собственного существования упираются в ультимат вещества, или, лучше сказать, в первоисточник не только материального, но и всякого бытия.

2) Еще менее основательна попытка некоторых самоновейших мыслителей найти также многое множество абсолютов в разнородных формах настоящего мирового бытия, в солнцах, в планетах, в разных родах земных существований. Эта теория, провозглашающая вечность отдельных форм бытия, ниже критики, тем более, что и сами проповедники ее, хотя и считают себя уполномоченными отодвигать начало вещей в безбрежную даль веков, однако ж вынуждены сознаться, что формы вещей, происшедшие во времени, должны иметь свое временное начало, вследствие чего и подкладывают под преходящие формы бытия или безмерное количество абсолютов, в виде тех же атомов, как делает это Кцольбе, или единый абсолют, в виде вещества, субстрата силы, т. е. в виде выше названного ультимата или первопричины бытия, как делает это Фридрих Мор.

3) Этот ультимат должен быть бытие несложное. По приговору химии, это не есть какой-либо вещественный элемент, вроде водорода или кислорода, как известных газов, или углерода, как угля, так как водород, кислород и углерод, как чистые элементы, суть скорее отвлеченные понятия о веществе, чем тела, и в опыте, как тела, никогда не получаются. В опыте они имеются как тела сложные, сложенные из молекул или атомов, которых дальнейшие части не всегда бывают однородны, и получаются всегда не иначе, как с разнообразною примесью невесомых деятелей или сил, которыми довольно существенно разнообразятся тела даже одного и того же состава, например, уголь, алмаз и графит, или кислород и озон, или сера разных видов, фосфор разных видов и т. д. А вот если бы химия уловила хотя один элемент в том чистом виде, в каком является он в чистом понятии, – тогда можно было бы сказать, что химия открыла абсолютную основу вещества, или, по крайней мере, близка к этому. Но это, наверное, никогда не случится. Тем не менее, ни химия, ни физика, ни философия, самая позитивная и экспериментальная, не в состоянии сказать, что за углеродом, водородом, кислородом и другими элементами, как телами, нет ничего, кроме рассудочного отвлечения. Нет, физико-химические опыты и дедукция ведут к непререкаемому заключенью, что под разнообразием элементов, сложенных из бесконечного числа молекул, лежит реальная основа всего, не сложная, не состоящая из частей, слитная, цельная, сама в себе неделимая, так как разделить ее нельзя никаким, отличным от нее в роде, ингредиентом.

4) Неделимая сама в себе, эта основа бытия есть и единая, единая не только для всех земных элементов, но и для всех миров вселенной. К настоящему времени уже достаточно выяснился для химиков тот факт, что все элементы земного вещества суть превращения друг друга и видоизменения одной и той же основной материи. Достаточно выяснился, между физиками и астрономами, и другой факт, что земная атмосфера идет, в неизвестной степени разрежения, в безбрежную даль мироздания, равно как и тот факт, что в составе плавающих в небесном пространстве аэролитов, как и планет, и самого солнца, и даже звезд, находятся те же самые элементарные вещества, какие имеются в составе и земли, так что, до сих пор, пока не открыто вне земли ни одного не земного элемента. Это единство непререкаемо подтверждено видимыми единством взаимного соотношения между всеми частями мироздания, единством физических сил света, теплоты, электричества, притяжения масс, единством мировых законов, так поразительно проявляющимся во всеобщем законе тяготения, который доказан теперь относительно даже неизмеримо далеких от земли двойных звезд. Этот закон мирового единства, со всяких точек зрения, до такой степени непререкаем в настоящее время, что дает право самому крайнему позитивному философу, Брауну, утверждать очевидную и бесспорную истину, что состояние каждой из частичек нашего земного шара, в их относительных тенденциях тяготения, бесспорно, должно мгновенно измениться, вследствие разрушения самого отдаленного спутника самой отдаленной планеты нашей системы.

5)Эта единая основа бытия есть, в тоже время, и бесконечная, бесконечная сколько по пространству, сколько-же и по времени. Не мы это говорим; но, как непреложный догмат, как основную аксиому всякого знания, всякой науки, всего естествоведения, утверждает это так называемая реально-позитивная наука. Так, по Спенсеру, неуничтожаемость материи оказывается абсолютными единообразием в сфере нашего опыта. По Д. С. Миллю, аксиома неуничтожаемости материи и силы оказалась и по опыту истинным законом природы. В «вестнике Европы» (1873 г. Апрель), в статье: пределы познания природы, мы читаем: «новейшею философиею природы даны основы, исходные пункты для изучения природы, которыми может удовлетвориться естествоиспытатель, не выходя из сферы реального знания. Такими исходными пунктами служат законы вечности материи и силы, составляющее основу всего естествознания, без которых оно не могло бы существовать». По Бюхнеру, материя бессмертна, как и сила, материя бесконечна в великом и малом, материя вечна в прошедшем и будущем; законы природы вечны, неизменны. По Кцольбе, не только опыт не представляет никакого основания тому, чтобы материя и пространство имели начало, могли измениться и разрушиться, но об этом нельзя даже составить никакого понятия. По Мору, вопрос о начале вещей неразрешима вселенная бесконечна в отношении как к пространству, так и к времени; вселенная есть единственная бесконечная величина, какая только существует; в понятии же бесконечности заключается необходимость и вечности; существующий теперь бесконечный запас вещества и силы не может быть ни увеличен, ни уменьшен, никакими процессами; в них самих заключается причина их бытия. По мнению физиков, ограниченность вселенной была бы решительным препятствием как к осуществлению ее, так и к продолжению существования. В понятии же о бесконечности мировой основы, по времени и пространству, необходимо заключается и понятие о неизменности ее и самобытности.

6) Этой вечной, неизменной, самобытной основе сущего наименее пререкаемо приписывается значение необходимой первопричины и сущности бытия. Так, по Г. Спенсеру, мы приходим к неуничтожимой силе, как концу всех концов между научными идеями. По Струве, необходимое единство бытия есть самая сущность бытия, которая заключает в себе, с одной стороны, причины всех явлений, а с другой, обусловливает их цель, есть первоначальная причина как всякого единичного явления, так и всех, взятых в совокупности, явлений. По Страхову, добираясь до сущности вещества, все естествоведы уверены, что добираются до такой единой сущности, которая служит основою всего вещественного мира. По Бюхнеру, помимо материи, нет другого постоянного, вечного и достойного своего имени начала; материя есть всераждающая мать всего существующего; материя есть основное начало всего бытия. По Фридриху Мору, причина силы и вещества заключается в них самих; первоначальная причина не имеет своей причины, иначе она не была бы первоначальною; во вселенной, относя, в данную минуту, какое-либо действие к его причине, мы находим, что эта причина сама есть действие другой причины, и встречаем, таким образом, бесконечный ряд причин, начала которого не видим. И по Д. С. Миллю, в последовательности явлений один закон строго неопровержим и всеобщ, – это закон связи причины со следствием. От всеобщности этой истины зависит возможность всего процесса нашего познания. Во всей вселенной нет ни одной вещи, ни одного явления, который не были бы связаны с одним или несколькими предшествовавшими явлениями. В свою очередь, эти предшествующие явления связаны с другими предшествовавшими им, и так далее, пока мы не достигнем, как последней доступной нам ступени, свойств какой-либо первой причины, или совокупности нескольких первых причин. Единственное же неизменное, независимое и безусловное существование, имеющее значение всеобщего закона, можно приписать только одной и той же первопричине.

7) Вообще же этой первооснове бытия современные естествоведы приписывают все абсолютные свойства, выясняемые метафизикою, или даже математикою. Так, по Страхову, величие целого необъятного мироздания отражается в земле, в которой вполне выразилась сущность мира; и этим выражено метафизическое положение, что абсолютное заключается, всею своею целостию, в каждой ограниченной величине (конечно, в том смысле, что все, как великое, так и малое в природе, отражает бесконечные качества абсолюта). По Бюхнеру, материя есть безусловное и, как безусловное, объемлет собою все формы и протяжения; как микроскоп ведет нас в бесконечно малый мир, так телескоп в бесконечно великий мир. Привитые нашему конечному понятию представления о времени и пространстве не прилагаются к материи; в материи заключаются все естественные и духовные силы, и в ней только они могут проявиться действительно; материя есть не только абсолютное, но притом единственно истинное абсолютное, обладающее творчески-производительным могуществом. По Фридриху Мору, в понятии бесконечности заключаются и возможность, и необходимость вечности, равно как, без сомнения, и всех абсолютных свойств. По законам разума, необходимо заключение, что не могущее прейти во времени не может и произойти во времени; время и пространство суть формы мышления, родившиеся в ограниченном уме человека, только ограниченность наших чувств вводит нас в ошибочное предположение, будто мировые формы ограничены пространством и временем. Ограниченное количество солнцев должно было бы потухнуть и положить конец всякому существованию; с другой стороны, если бы между солнцем и Сириусом мы вставили еще тысячи солнцев, то этим не увеличили бы бесконечного числа светил в пространстве, потому что бесконечность не увеличивается от прибавления конечной величины; вселенная есть единственная бесконечная величина, какая только существует. По словами Лапласа, земля мала в сравнении с бесконечностью мирового пространства. Но если бы земля занимала даже все пространство солнечной системы, то и тогда она, по словами Лапласа, была бы незаметною точкою в мироздании. По его же словами, земля представляет недостаточно широкое основание для измерения небес; небеса неизмеримы, и никакая мерка не была бы как раз впору для их измерения. По Д. С. Миллю, процесс наведения и всякого действительного познания возможен только тогда, если мы, по примеру древних, исходивших к частными положениям, посредством дедукции от наиболее общих, аксиоматических, абсолютных положений, предположим подобные истины известными и от них будем исходить для открытия других истин, которые неизвестны, некоторые виды таких, признанных зa истинные, сначала ненаучными процессом, единообразий найдены совершенно неизменными и всеобщими; и к таким истинам принадлежат, во-первых, математические законы чисел и пространства, а за тем метафизико-физический закон причины, который заключает в себе идею необходимости и безусловности, который безусловно-необходимо ведет нашу мысль к единой, всеобъемлющей, безусловной первопричине, – первопричине, которой всеобъемлющие, неизменные, абсолютные свойства составляют всеобщий закон бытия. Этот всеобщий закон пока еще не вполне открыт; но нужно надеяться, что он будет открыт и, по предположению, Д. С. Милля, будет открыт именно путем математическим, в соединении математики, конечно, с метафизикою, потому что обе эти отрасли чистого мышления, как мы выше показали, в последних основах, граничат одна с другою, до нераздельности, или до тожественности.

8) В абсолютной первопричине и древние греки видели, и новейшие естествоведы вынуждаются видеть семянник всего бытия, в котором пребывают семена всех вещей, в котором заключается не идеальная только, но и реальная потенция развития всех форм существования. Так, Бюхнер утверждает: материя, как безусловное, объемлет собою все формы и протяжения; сила и материя, от века, производили и вечно будут производить одну и туже сумму явлений, которую мы называем миром; материя есть всераждающая и все опять в себя принимающая мать всего существующего. По Мору, во вселенной, относя (в данную минуту) какое-нибудь действие к его причине, мы находим, что эта причина сама есть действие другой причины и встречаем, таким образом, бесконечный ряд, начала которого не видим, и, наоборот, ни одна из настоящих причин не может исчезнуть без произведения действия, которое само, в свою очередь, становится началом бесконечного ряда других действий. По Д. С. Миллю, истина, что каждый факт, имеющий начало, имеет и причину, распространяется на всю человеческую опытность; между явлениями, существующими в какое-либо мгновение, и явлениями существующими в наступающее затем мгновение, есть неизменный порядок последовательности: соответственно каждому событию, существует какое-либо сопряжение предметов или событий, какая-либо данная совокупность обстоятельств наступление которых сопровождается этим событием; во всей известной нам вселенной, нет ни одной произведенной вещи, ни одного наступающего события, которые не были бы связаны, единообразием или неизменною последовательностию, с каким-либо одним или несколькими предшествовавшими явлениями; в свою очередь, эти предшествующие явления, подобным же образом, связаны с другими предшествовавшими им и так далее, пока не достигнем, как последней ступени, свойств первой причины. Итак, это общепризнанный закон бытия, что во втором, после первой причины, ряду событий могло обнаружиться только то, что было в действительности, или в реальной потенции развития, в первой причине; в третьем ряду могло обнаружиться только то, что лежало в действительном развитии, или в реальной потенции развития, во втором ряду причин и т. д., но никак не могло осуществиться что-либо такое, что не лежало, как реальная потенция, в неисчерпаемой сокровищнице всяких потенций, в абсолютной первопричине.

9) Но кто-же, наконец, эта абсолютная первопричина? Вещество ли, или сила, или только чистая деятельность и притом деятельность разумная? – Выходит, что в ближайшем определении сущности абсолютного новейшие естествоведы затруднены не менее древних философов. Впрочем, и всякую сущность, а тем более сущность абсолютную уловить трудно, если только возможно, а потому о ней, о ее постижении, а тем более, о ее определении в точных понятиях и выражениях не может быть и речи; относительно же свойств абсолютного полученные нами современно-научные выводы между собою согласны. И спор ведется не более, как только относительно разных имен абсолютного субстрата этих свойств. Материалистам угодно настаивать, что этот субстрат есть именно вещество. Пусть будет и так. Но какое же это вещество? Вещество, которое не имеет вещественных свойств, вещество невещественное. Самая материальная, самая экспериментальная, самая позитивная наука вынуждена, в последнее время, отвлекать от этой первоосновы мира все материальное: оказывается, что первооснова бытия это не мертвая, не бездеятельная, не сложная, не частичная, не делимая масса. Состоя из делимых частей, которыми абсолютная непроницаемость принадлежать не может, без единого и цельного субстрата, первооснова бытия или не была бы первоосновою, или была бы небытие, ничтожество. А потому первооснова принимается как единая, живая, деятельная сила. Немыслимая же без субстрата, она порождает необходимость мыслить ее субстратом самой себя, самобытною, чистою деятельностию, всемогущею, вечною, вездесущею, бесконечною, неистощимою, неисчерпаемою ограниченными ее продуктами, – деятельностию, из которой, по признанию самих материалистов, развиваются не только химическое сродство, или организация, но и принаровление к целями, даже инстинкты, нравственное чувство и разум. Сам Молешотт, во вступительном чтении своего курса, в Турине, произнес следующие знаменательные слова: «не думайте, чтоб я быль на столько безрассуден, или слеп, чтоб отрицать существование намерений и целей в природе; все те, идеи которых я разделяю, также вовсе не отвергают τέλος, который они разгадывают, а иногда и ясно видят в природе, вместе с Аристотелем». И по Огюсту Конту, гипотеза преднамеренности в творении гораздо вероятнее, чем гипотеза слепого механизма. Действительно, положительный прием мышления, по словам Д. С. Милля, не является необходимым отрицанием всего сверхчувственного. Если вселенная имела начало, что, по теории Лапласа, несомненно, то оно было сверхчувственно; с позитивизмом вполне примиримо верование, что вселенная создана и сознательно управляется Разумом, лишь только мы допустим, что разумный Правитель вселенной придерживается определенных законов. Итак, не споря с материалистами, пантеистами и позитивистами об именах абсолютной первопричины бытия, спиритуалисты должны только, как можно крепче, настаивать на следующих, горячо отстаиваемых материалистами, положениях, что «привитыя нашему конечному понятию представления не прилагаются к абсолютному», – что «всякое ограничение абсолютнаго уничтожило бы возможность существования мира», – что «в понятии вечности абсолютнаго лежит возможность и необходимость его бесконечности, самобытности и всяких других абсолютных свойств».

10) Очевидно, этот конечный вывод всяких, как материалистических, так и спиритуалистических школ провозглашает тоже самое, что, в свою пору, поставил началом своей пантеистической системы Спиноза, именно следующее основоположение: «тo, что существует само чрез себя, по необходимости, безконечно, не условлено, не ограничено ни чем другим; данная конечная действительность необходимо предполагает такую, существующую от себя, субстанцию: было бы противоречие, если бы только конечное существовало, а безконечное не существовало, если бы существовали только вещи условныя и зависящия от других, а не было бы того, что существует само чрез себя».

«Признать безконечную сущность или субстанцию», – пишет Лотце ⁴⁴ , – «нудить нас каждый, даже скуднейший, пример взаимодействия, каждый отдельный случай винословности, лишь – только мы захотим понять возможность переходнаго влияния⁴⁵. Ведь эта всеобщая сущность есть не только просто мировая связь, не безучастный только мост, пролагающий дорогу для перехода действий от одного элемента к другому, но вместе и та определительная мощь, которая предначертывает каждому событию вид и величину его последствий, каждому отдельному существу – объем возможной для него деятельности, каждому из его проявлений – особенную форму. Ошибочно принимать способы действия, соблюдаемые вещами относительно друг друга, за самопонятныя следствия известных свойств, составляющих, раз навсегда, их особую природу, и думать, что можно вывести их из содействия данных, в каждом случае, обстоятельств. Напротив того, чистосердечное и добросовестное размышление ведет нас к признанно того, что из одних этих посылок, как бы мы ни разлагали и опять ни слагали их содержание, вовсе не выходят неизбежным заключением те действия, какия на деле обнаруживает опыт, но что неведомая мощь, как-бы сообразуясь с чем-то, не встречающимся нам в данных наперед условиях, привязывает к форме их определенную форму последствия. Эта тайная мощь есть безконечное, и то, с чем сообразуется оно при определении последствий, есть собственное его вездесущее во всех конечных элементах, которым мир вяжется в единство бытия ⁴⁶ . В круговороте мира⁴⁷, взаимодействие вещей должно зависеть не только в своей возможности, но и в форме своих результатов, от всеобщей, связывающей все, основы. Действуемое каждым элементом в частности возможно для него не как для частнаго, но лишь на сколько этим частным проявляется всеобщее⁴⁸ и единственно лишь по тому, что в частной форме его покоится безконечное, котораго вседержительная природа смыкает признаки каждой вещи, готовая отстоять их своею силой, или дать их перемене определенное следствие. Таким образом, все конечное действует в сущности только существенною мощью безконечнаго, лежащею и в нем. Каждый шаг⁴⁹ хода природы совершается только действующею и образовательною силою безконечнаго. Если, в этом смысле, мы сводим любой естественный процесс на механическое сцепление, – то мы не думаем противопоставлять механизм безконечному, как независимую, или враждебную силу: в механизме мы видим только собственную деятельность безконечнаго, – ту деятельность, которая в мире явлений должна быть признана за исполнительницу целей безконечнаго. Может, пожалуй, показаться, будто естествоведение не нуждается в безконечном, так как оно о безконечном не говорит, а поверхностность нынешняго образования готова думать, что безконечное ему и совсем не нужно, так как, вдавшись в мелочные переходы от конечнаго к конечному, это полуобразование теряет из виду начала ткани, в клеточки которой оно все погружено; но, на деле всякое добросовестное размышленье должно непременно привести к сознанью полной несамостоятельности всего хода природы. И существование вещей, и особенности их природы, – все это вместе без исключительно создано одною творческою силою⁵⁰; все действия и судьбы каждаго существа вращаются, с самостоятельною как будто необходимостию, в пределах только тех законов, которые положила собственная последовательность вечно-единаго. Всякий высший, неизменнейший, всеобщнейший и необходимейший закон, какой бы ни представился нам в мире⁵¹, есть лишь самоизбранное условие, положенное единым творческим безконечным в основу своего вечнаго проявления».

11) Ужели же и мы признаем пантеистическое, или даже гилозоистическое абсолютное? – Это уже другой вопрос, вопрос теологический, который мы посильно разрешим, когда станем разъяснять позитивными данными бытие личного Бога. Здесь же мы демонстрируем только бытие абсолютное и, надеемся, доказали, что I) это бытие есть бытие не только действительное, но и безусловно необходимое, бытие не идеальное только, но и реальное, к которому ведут, своими особыми путями, химия, как к первоосновному, простому, невещественному веществу, физика, как к единой, первоначальной, никогда не дающейся в опыте, силе, наконец, позитивная логика, как к неизменному всеобщему закону, абсолютной первопричине и первооснове не только бытия, но и знания, как и обратно, – не только знания, но и бытия, – что II) это бытие существует независимо от доступных нашему опыту явлены, так как ни одно из этих явлений не есть абсолютное, хотя каждое и коренится своими основаниями в абсолютном – III) абсолютное бытие не есть явленье даже самое великое и всеобъемлющее, каков самый мир, мир не только действительный, но и мысленный, – так как от абсолютного мы должны отбрасывать всякие ограничения; а мир не только чувствуемый, но и, в каждую минуту, мыслимый необходимо ограничен, потому что, при самом быстром полете нашей мысли в безбрежную даль бесконечного, по радиусам времени ли то, или пространства, или по каким бы то ни было другим, во всякую данную минуту этого полета, мы вынуждаемся полагать нашей мысли предел. Мысля даже, что действительный ограниченный мир, во все стороны беспредельности от данного пункта, как мирового центра, по разъясненному нами математико-метафизическому закону (1 ­­ ∞×

0), осуществляется непрерывно быстрее полета нашей мысли, все же и тогда мы вынуждаемся мыслить осуществляемый мир величиною ограниченною, а абсолютное бытием безгранично неисчерпаемым и потому существенно отличным от своего ограниченного продукта.

Таким образом, мы получили два непреложно существующих бытия: атом и абсолют. А далее предстоит не легкая же задача показать, существует ли что-либо в мире опыта кроме атомов и абсолюта, которые, в области явлений, в сфере внешнего чувства, собственно говоря, не получаются. Можно ли и каким бы образом можно получить бытие индивидов, видов и родов чувственных существ?

Прямым, вытекающим из очевидности, ответом на этот вопрос должно быть, что индивиды, виды и роды чувственных существ действительно существуют уже, по крайней мере, на столько, на сколько представляют в себе конгрегаты действительно существующие физических атомов. Но затем открывается еще дальнейший вопрос: должно ли в чувственных существах видеть не более, как только конгрегаты атомов, которые, в свою очередь, имеют положительным своим содержанием единственно только абсолютное, или чувственные бытия имеют свою особую сущность, отличную от сущности атомов и от абсолюта! Общим ответом и на этот вопрос должно быть, что и прочие, получаемые в чувственном опыте, бытия существуют подобно тому, как существуют атомы, так как в основных чертах существования они сходны с атомами, – почему если окажется особая индивидуальная сущность в атомах, отличающая их от заключающихся в них частей, – тогда подобную же индивидуальную сущность и должно, и нетрудно будет отыскать также и в прочих отдельных реальностях. Откуда открывается опять нужда сделать еще раз усиленную попытку спуститься до сущности атомов и распространить выше изъясненные нами математико-метафизические основные законы существования атомов, законы коренного их сходства между собою и различья, на другие роды чувственных существ.

Совпадение всех чувственных существ с атомами, на основании выше изъясненных математико-метафизических законов, как и на основании последних выводов естествоведения, может быть представлено в следующих важнейших чертах.

1) Мы видели, что единица, разделенная на бесконечность, равняется нулю (1∞

­ 0, – что всякая данная, определенная величина есть, в существе своем, величина бесконечная, умноженная на величину бесконечно малую (1 ­­ ∞×

0), – что, значит, в основе всякой реальной, как и математической, единицы лежит безпредельность частей или дробей, из которых каждая есть не более, как математико-метафизический атом, абсолютно неделимая величина, геометрическая точка, или нуль. При этом оказалось, что физико-химический атом отличен от равняющегося нулю атома математико-метафизического, так как реальный атом обнаруживает в себе сконцентрированное тело, определенную реальную величину, или единицу, состоящую из бесконечного числа дробей, представляя в себе, в тоже время, величину не безусловно

я

неизменную, всегда равную как себе, так и другим физико-химическим атомам, но, напротив того, величину способную увеличиваться, изменяться и даже превращаться, при известных условиях, в качествах своего проявления, являясь то атомом, то ультиматом, то молекулою, с разными признаками. Следовательно, атомы, совместно с телами, как и тела, совместно с атомами, попадают в один и тот же ряд реальных величин, совместно подчиняясь общим, выше изъясненным, математико-метафизическим, законам соотношений между собою и с абсолютом.

2) Следовательно, все тела, совместно с атомами, подчиняются тем математико-метафизическим законам, по которым все ограниченные величины, при всем своем взаимном неравенстве, всегда равны между собою в сравнении с величиною беспредельною, – по которым ограниченные существования разнятся, в своих отношениях между собою, соразмерно степени своего приближения к тому или другому полюсу гранично-абсолютных величин, бытия ли то абсолютного, или небытия, – все реальные величины, сходные между собою в элементарной сущности, будучи продуктом само-ограничения единого абсолютного бытия абсолютным небытием (1­ ∞×

0), как и величины математические, далеко расходятся с этими последними по своей сущности индивидуальной, так как чисто-количественные величины, в индивидуальной сущности, разнятся между собою только по степеням; а бытия реальные, по индивидуальной сущности, распадаются на роды, виды, классы, способы существования и на всякие другие формы различия не только количественного, но и качественного. При этом всякие, и естественные, и философские, исследования наводят на убеждение, что реальною единицею, с таким же правом, могут быть признаны вид и род существ, равно как и высший род, как и индивид. Зато, в свою очередь, и индивид оказывается суммою меньших однородных частей, из которых каждая, в свою очередь, может быть признана за точку отправления, в восхождении и нисхождении к противоположным полюсам абсолюта, иначе сказать, – за реальную единицу. Вследствие этого, всякая единица, всякое ограниченное бытие, будучи, по сущности своей, произведением ограничения абсолютного бытия абсолютным небытием, в, тоже время, совершенно естественно и всегда бывает частью единицы высшей и суммою дробей низших. При чем положительное свое содержание все чувственно-ограниченные существования получают из абсолютного бытия, заимствуя от абсолютного небытия только свое ограничение и разграничение. А положительное и отрицательное абсолютные, не подлежа, при этом, в существе своем, никакому ни изменению, ни истощению, ни дроблению, входят в состав ограниченных величин, как стихийные, элементарные данные, не долями, не дробями, не частями своими, а всею своею целостию, так что во всяком ограниченном бытии, начиная от каждого самомалейшего физического атома и кончая неизмеримостию видимого мира, всегда имеется целое, единое, беспредельное бытие, более или менее ограниченное небытием.

3) Тем не менее, в этом пункте нашей теории, требуется, если не самое точное выражение, которое невозможно, то возможно точное и тонкое понимание. Вывод, полученный нами относительно атомов, требуется поставить здесь в особую ясность и затем уже, в возможно ясном виде, распространить его на всякие реальные величины. Этот вывод может быть выражен так, что всякое ограниченное бытие, единица ли то, дробь ли, всякое тело, как и самомалейший атом, получая все свое содержание от абсолютных бытия и небытия, не есть отдельно ни то, ни другое, но имеет свою особую сущность, именно индивидуальную, – есть единство того и другого, содержа в себе, по отношению к абсолютному, цельность абсолютного бытия и небытия, а по отношению к другим ограниченным величинам, большую или меньшую пропорцию взаимно-перемешавшихся проявлений беспредельного бытия и ничтожества, есть именно не сумма абсолютных бытия и небытия, но единое цельное произведение беспредельного бытия, математически-реально умножившего себя на небытие (1 ­­ ∞×

0), есть отрицание, хотя не столько логическое, сколько полярное (других более подходящих терминов прибрать здесь мы не умеем) отрицание, т. е. ограничение абсолюта положительного абсолютом отрицательным, – есть беспредельное, умалившее себя чрез умножение на величину, малейшую всякой самой малой дроби, есть нуль, взятый беспредельное количество раз, есть нуль, осуществленный беспредельною мощью, есть порождение беспредельного, вступившего с небытием в непостижимо-таинственную мирородную связь... Беспредельное, как не сложное, не истощаемое и не делимое, вошло в каждое свое порождение не долею своею, не дробью, не частью, а всею своею цельностию, но вошло не иначе, как в условиях союза с своим отрицанием, вошло самоограниченное, самоусловленное. От того не истощимое беспредельное, и по произведении мира, осталось неизменно беспредельным, а мир, осуществленный самоограничением абсолюта (абсолютной мысли или идеи, силы или мощи воли или действия), оказался бытием ограниченным и потому неизмеримо глубоко отличным, в своей индивидуальной сущности, от абсолюта... Это узел антиномий нашего ума, но узел и постижения непостижимого. Это камень претыкания и соблазна для умов неосмотрительно-порывистых, или предубежденных, камень, с которого так легко, так натурально поскользнуться в бездну всепожирающего пантеизма, поглощающего и личность, и благость, и правду Высочайшего существа, как и личность, и мораль, и лучшие чаяния человека, – но камень, замыкающий, в тоже время, ту высшую вершину миросозерцания, на которой необходимо установиться уму, чтоб окинуть, посильно все – проникающим взором, безграничное и плавающее в нем, хотя и отдельно от него, все ограниченное... Вследствие непостижимости этой тайны, которая, однако ж, мерцает пред человеческим умом, с окраин беспредельного горизонта, манящими отблесками, и Богооткровенное учение допускает преразнообразные обороты человеческого слова, для обозначения истины, которую не лет есть человеку изглаголати, истины отношений богосозданного ограниченного мира к бесконечному Творцу. Вот эти выражения: Господь сотворил землю в крепости своей, устроил вселенную в премудрости своей, простер небо разумом своим (Иер. 10, 12). Бог нарицает не сущая, яко сущая (Рим. 4, 17). Верою разумеваем совершитися веком глаголом Божиим, во еже от неявляемых видимым быти (Евр. 11, 3). Словом Господним небеса утвердишася и Духом уст Его вся сила их (Псал. 32, 6). Всяческая тем (ипостасным Словом) и о Нем создашася и всяческая в Нем состоятся (Кол. 1, 16–17). Священный бытописатель изображает Духа Божия носившимся, при творении мира, вверху воды и как-бы вливавшим жизнь в новосозданное вещество. «Слово – ношашеся», говорит Св. Василий Великий, «в переводе употреблено вместо слова согревал и оживотворял водное естество, по подобию птицы, насиживающей яйца и сообщающей нагреваемому какую-то живительную силу». Един Бог Отец, из Него же вся (1Кор. 8, 6); яко из того, и тем, и в Нем всяческая (Рим. 11, 36); о Нем бо живем, и движемся и есмы (Деян. 17, 28). «Из самаго себя Бог не сотворил все», – слова блаж. Августина, «но родил равнаго себе Сына Божия, Божию силу и Божию предмудрость; чрез Нее-то и создал все из ничего; – не родил вселенную из самаго Себя, чтобы быть ей тем же, что сам Он есть, но создал ее из ничего, чтобы она не была равною Тому, кем создана». «Мирородный ум», – слова Св. Григория Богослова, – «рассматривал, в своих умопредставлениях, Им же составленные образы мира, который произведен впоследствие, но для Бога и тогда был настоящим, так как у Бога все пред очами, и что будет, и что было, и что есть теперь. Это для нас положен временем такой раздел, что одно впереди, другое позади, – а для Бога все сливается в одно и все держится в мышцах великаго Божества». От того, при отличии и отдельности мира от Творца, невидимая Его, от созданиямира, творенми помышляема, видима суть и присносущная сила Его и Божество (Рим. 1, 20), – т. е. в каждом создании видятся невидимые свойства, присносущная, самобытная сила и самое Божество Существа Высочайшего, безконечного. Эти богооткровенные основоположения являются для нас тем светозарнее, что они отражаются от животворимых и скрепляемых ими основоположений метафизических, которые, с другой стороны, подтверждаются и общими выводами современного естествоведения.

4) Вот почему сущность вещей, за которою мы гонимся, которая и доступна, более, или менее, нашему ограниченному постижению, есть сущность не элементарная, не стихийная: эта сущность у всех вещей одинакова, – это – беспредельное бытие, самоограничившее себя абсолютным небытием. И тот и другой абсолюты, для ограниченного постижения, необъятны. Но постижимая сущность вещей есть сущность собственно индивидуальная, которая обнаруживает собственно то, в какой мере и какою своею стороною самоограничившее себя беспредельное выразило себя в цельности той или другой вещи, того или другого явления. Иначе сказать, постижимая сущность всякого ограниченного бытия заключаемся не в содержании, которое неуловимо, а в форме, которая, по старинному философскому, непререкаемому, выражении, dat rei esse.

5) Чтобы убедится в существенно-реальном значении формы и ощутить неуловимость содержания какой бы то ни было реальности, стоит только попробовать уловить, наприм., coдepжaние какой-либо молекулы. За пределом еще сравнительно довольно крупных микроскопических дробей анализируемой вещи, сама молекула уже ускользнула от наших чувств. Но уверенные в ее действительном существовании, мы ловим ее в химических реакциях, разлагаем и получаем в ее содержании атомы. В свою очередь атомы, схватываемые в своем содержании, распадаются на ультиматы. Содержание ультиматов, в свою очередь, должно распасться еще на мельчайшие части; последних же, непроницаемых частей, ни экспериментальная, ни умозрительная наука не отыскала и не допускает. Что же мы получаем, в конце концов, в содержании нашей молекулы, как и всякой чувственной реальности? Нули и нули, беспредельное количество нулей, как мы уже это сказали и доказали... То, что есть в реальной молекуле, это – оказывающееся ограниченному восприятию, беспредельное количество нулей, это есть сконцентрированное единство беспредельного и нуля, есть ограничение беспредельного бытия ничтожеством, ограничение, которое определяет и отделяет свои границы так, что сказывается положительным или отрицательным влиянием на другие реальности, сказывается положительным действием, или отрицательным сопротивлением, нашему восприятию, нашему чувству, и не одному только грубейшему чувству мускульному или осязания, но всей градации наших чувств, от осязания до зрения, от чувства внешнего до внутреннего, сказывается разнообразными и разностепенными влияниями на прочие реальности, как и на наши чувства, начиная от разнообразного действия грубой массы, переходя за тем чрез влияние физических сил притяжения, электричества, теплоты и света, и до проявления мысли и чувства в других людях, и до проявления сознанию других людей и нашему собственному нашего собственного чувства, наших мыслей и всяких других душевных движений действительное влияние которых отражается не только на людях, но и на других реальностях.

«Гипотеза о малых, твердых, сплошных частичках (атомах) совершенно не может бить допущена», – рассуждает Аб. Муаньо. – «Материя в сущности coстоит из безпространственных монад; явления материальныя, явления света и теплоты суть движения, свет производится не тонким веществом, но столкновением с нервами глаз мелких движущихся волн, источник явления света есть качание атомов; невообразимо мелкия частицы вещества оказываются магнитами, имеющими два полюса, взаимодействием которых, определяется форма вещества. Об их присутствии, их положении и величине мы выводим заключения из их действий». «Исчерпывается ли существенное содержание атомов одним понятием о силе? – спрашивает Едуард Гартман, «или же следует допустить какой-либо материальный субстрат? Нет», отвечает он же; «содержание атомов исчерпывается свойственною им силою притяжения, или отталкивания, – и кроме этих сил нет в атомах решительно ничего, никакого материальнаго субстрата. Существует лишь сопротивление, как акт, но нет сопротивляющейся материи, как субстрата действий или движений. Исследование какого-либо вещества, на основании естественных наук, оканчивается всегда указанием на известные, действующие в нем силы, на явления и действия его: мы не знаем о веществе ничего, кроме сил, проявляющихся действием; каждый материальный предмет существует для научного исследования лишь только в виде явления и действия, т.е. как давление, движение, колебание и т.д. Атом в сущности не что иное как математическая точка, в которой прорезываются линии, происходящие от действия сил по разным направлениям. Таким образом, вещество перешло в силу, а под словом сила следует понимать точку, в которой концентрируется притяжение или отталкивание, положительное или отрицательное действие. Во всяком действии силы следует различать акт и цель, объекта стремления, к которому сила стремится; стремление предшествует исполнению и существует, на сколько лишь не осуществлено. Но если бы результат вовсе не существовал в стремлении, то стремление не имело бы никакого повода быть тем, что есть, не имело бы повода следовать теми иди другими законам. За тем остается признать, что стремление заключает в себе свой результат, а также и закон своего действия, но не в виде реальности; иначе сказать, заключает в себе свой результат в виде образа, похожего на реальность, т. е. заключает в себе свою цель в идеальном виде, как представление. Итак, силе присуще представление, как цель и закон ее стремления. А стремление силы есть нечто иное, как действующая в ней воля: явления атомных сил суть индивидуальные акты воли, заключающие в себе свое содержание, в виде представления своей цели. Итак, материя на самом деле, есть лишь воля и представление. Этими уничтожается радикальная разница между духом и материей; их разница сводится к разным высшим и низшим проявлениям одного и того же вечнаго существа».

Таким образом, у новейших мыслителей, все существующее сводится к одним силам, действующим на основании присущих им идеальных начал: все существующее есть действие силы, которая стремится к стоящей впереди действия идее, – идея является предшествующим мотивом, возбудителем, стимулом всякого движения, всякого формирования, всякого оформленного, ограниченного бытия.

6) Посмотрим далее, далеко ли отошли эти выводы самоновейшего естествознания и философствования от лучезарнейшей идеи лучезарнейших философских светил древности. Так, Аристотель насчитывает четыре метафизических принципа: материю, форму, движущую причину и цель. Так, наприм., для дома материя есть строевой лес, форма – представление дома, движущая причина – строитель, цель – дом действительный. Но, при более точном рассмотрении, эти четыре определения всякого бытия сводятся к противоположности материи и формы (ἐ͂ιδος). Так, понятие движущей причины совпадает с формою (ἐ͂ιδος) и целию: именно движущая причина есть то, что причиняет переход действительности несовершенной к акту, действительности более совершенной, причиняет переход матери в форму (ἐ͂ιδος). Но, при этом движении несовершенного к более совершенному, совершенное есть мысленное prius, идеальный мотив этого движения; следовательно, движущая причина материи есть форма (ἐ͂ιδος). Так, движущая и производящая человека причина есть человек (в идее); причина движения, производящая статую, есть форма (ἐ͂ιδος) статуи в мысли художника и т. п. Равным образом, движущая, или первая причина тождественна с причиною конечною, или целию, потому что мотив всякого происхождения и всякого движения есть цель. Так движущая причина дома есть архитектор, но движущая архитектора причина есть цель, которую должно осуществить, есть самый дом. Из этих же примеров ясно, что определения формы и цели совпадают, потому что оба эти определения соединяются в понятии действительности. Так, цель каждой вещи есть ее развитая сущность, понятие или форма (ἐ͂ιδος) – ecmь переход того, что в ней заключалось потенциально, в полную действительность; – цель руки есть ее форма (ἐ͂ιδος), которая должна быть осуществлена, цель семени есть растение, которое, вместе с тем, есть сущность семени. Итак, остаются только два, не входящих одно в другое, основных определения: это материя и форма ( ἐ͂ιδος). Материя без формы, по Аристотелю, есть нечто совершенно безкачественное, неопределенное, безразличное, нечто такое, что, как субстрат, лежит в основании всякого изменения и принимает самый противоположные формы, но само, по своему бытию, отлично от всего происшедшего, – нечто такое, что в возможности есть все, но в действительности ничто. Нечто происходит не из того, что не существует безусловно, но из того, что не существует только по действительности, т. е. происходит из существующего по возможности. Каждая, существующая в природе, вещь есть возможность, достигнувшая действительности. Материя есть нечто противоположное форме, как положительное отрицание. Форма есть то, что делает безразличную и неопределенную материю различным, определенным, действительным, есть внутренняя доблесть, совершенная деятельность, душа каждой вещи. Чистая же форма, идея вещи, есть то, что в истине существует без матери. Но такая чистая форма не существует в данном круге ограниченного бытия, где всякое бытие, всякая единичная субстанция сложены из материи и формы, являя сложное единство (σύνολον); материя препятствует вещам быть чистою формою, будучи основанием изменения, множественности, разнообразия и случайности. Но противоположность между материей и формой не постоянна: что в одном отношении есть материя, то в другом отношении есть форма. Так, строевой лес, в отношении к готовому дому, есть материя, а в отношении к неотесанному дереву, есть форма; так, душа в отношении к телу есть форма, в отношении же к разуму, который есть форма формы (ԑ῏ιδος ԑ῏ιδους), она есть материя. Вообще, все существующее представляется в виде лестницы, самая нижняя ступень которой есть первая материя (тоже, что наше отрицательное абсолютное, наш математико-метафизический 0, отрицательное граничное начало всего), вовсе не имеющая формы, а наивысшая ступень есть последняя форма, вовсе не имеющая материи (наше, противоположное отрицательному, положительное абсолютное), – есть чистая форма, безусловный божественный разум, первый движитель, первая движущая причина, чистая деятельность, принцип всякого движения и деятельности, вечное начало, безусловная сущность, первая идея (πρῶτον ԑ῏ιδος), абсолютно нематериальная форма, и первое благо, абсолютно высочайшая цель. Все, что заключается между этими двумя крайними точками (полярно-противоположными абсолютными), есть, в одном отношении, материя, в другом – форма, или есть постоянный переход первой в последнюю. Вся природа представляет вечное, постепенное формирование материи, вечное движение первоначальной основы к высшим идеальным формациям. – Право, пред такою, забытою нами, зрелостию философской мысли, современные теории являются почти ребяческим лепетом, надутых древностью своего рода, детей, который забыли, что они очень многим, если только не всем, обязаны доблести предков.

Тоже самое ἐ͂ιδος, которому Аристотель давал больше значение формы, величайший ум Платона завещал человечеству, именно как идею, с ее особым возвышенным, премирным характером. Так как, по словам Аристотеля, Платон убежден был в истине Гераклитова взгляда относительно чувственного мира и считал этот мир за вечный поток – «так как о вечно-текущем не может быть никакого знания», то, рядом с чувственными вещами, по учению Платона, должны быть другие сущности, постоянные идеи. Идеи суть одинаковое в различном, общее в частном, единое во многом, прочное и постоянное в изменчивом, – достоверные в себе, сверхопытные принципы знания, неизменные принципы бытия мира явлений, бестелесные, непространственные единицы. Чувственное собственно не есть существующее, но только нечто похожее на существующее; явления не суть что-либо существующее подле идей, но суть самые идеи, в форме небытия. Все свое существование мир явлений получает от мира идей, который в нем просвечивает. Мир идей у Платона, подобно тому, как и у Аристотеля, имеет ряд ступеней, в котором всякая высшая идея относится к низшей, как ее основа и условие, который заканчивается идеей, не требующей для своего оправдания никакой высшей идеи: эта высочайшая идея, последняя в познаваемом, безусловная основа идей, есть идея блага, последняя причина познания и бытия, разума и уразумеваемого, идеального и реального, димиург, творец мира, Бог. В миросозерцании Платона мы имеем, до сотворения мира, мирового зодчего, димиурга, которому, с одной стороны, соприсутствует Νοῦς, Λόγος, мир идей, всегда равный самому себе и вечный первообраз, а с другой, хаотическая, бесформенная материя, что то такое, что способно отпечатлеть на себе образ идеи, что совершенно неопределенно и безобразно, невидимо и безкачественно, – пространство, место чувственного мира, отрицательное условие его, ничто существующее и нечто не существующее, – в беспорядке волнующаяся, текучая масса, которая заключает в себе зародыш вещественного мира, но еще не имеет определенной формы. Смешивая эти два элемента (Νοῦς и ὔλη), Творец создает мировую душу, принцип порядка и движения в мире, и раскидывает ее по пространству, как огромную сеть, или подмостки, на которых устанавливает вещественный мир, произведение независтливой божественной благости, которая хочет творить подобное себе, по образу вечной идеи, – космос, живой и разумный, оживляемый мировою душою, безмерно прекрасный образ блага, дело и отражение разума, организм порядка, гармонии и красоты, самоосуществление высочайшего добра. Таким образом, у Платона и Аристотеля получаются следующие основоположения миросозерцания: 1) у Аристотеля материя, нечто совершенно безкачественное, неопределенное, безразличное, принцип изменения, в возможности все, в действительности ничто, нечто противоположное форме (наше отрицательное абсолютное); у Платона тоже. 2) У Аристотеля форма (ἐ͂ιδος) есть то, что делает материю различным, определенным, действительным, сила, деятельность, душа вещи, источник движения и образования; у Платона тоже идея (ἐ͂ιδος). 3) У Аристотеля представляется лестница восхождения форм, так что низшая форма бывает материею формы высшей, а высшая формою формы (ԑ῏ιδος ԑ῏ιδους); У Платона такая же лестница идей. 4) У Аристотеля последняя высшая форма, первое движущее, источник всякой действительности, высший абсолютный разум, Бог, безусловная истина (наше абсолютное положительное); у Платона тоже.

Эти древние ἐ͂ιδος-ы, идеи, формы, как показывают и самые последние выводы современного естествоведения, предшествуют всяким образованиям в действительном мире, в царстве минеральном столько же, сколько и в царстве органическом, да даже и в области невесомых сил. Так, мы читаем у Д. Тиндаля ⁵² : «каждому явленью в природе предшествуют другия явления, служащия ему причиною, а за ним следуют другия, вызванныя его влиянием. Взаимною связью соединяются между собою, по-видимому, самыя отдаленныя явления в дивной системе вещей, называемой природою. Глубокое изучение строения снежинки, шаг за шагом, неминуемо приведет нас к строенью солнца. Так и во всей природе: все ея части состоят во взаимной зависимости, и основательное изучение одной из них в сущности заключает в себе изучение их в совокупности». Изображая строение снежинки, Тиндаль пишет: «частицы и атомы всех веществ, предоставленные самим себе, располагаются в определенныя и, по большей части, прекрасныя формы, называемыя кристаллами». Спрашивается, где же предшествующая причина, где стимул всеобщего явления кристаллизации? Оказывается, в ἐ͂ιδος-е, в идее, в форме самомалейших частиц.

«Мы слыхали о силе тяготения», отвечает Тиндаль, «и знаем, что она заключается в притяжении каждой частицы вещества всеми другими частицами. Но притяжение представляется делом очень простым, сравнительно с силою, или силами кристаллизации: здесь последния невообразимо-мелкия частицы вещества оказываются имеющими два полюса, притягивающий и отталкивающий, взаимодействием которых определяется строение и форма кристалла», т. е. форма самомалейших частиц определят форму кристаллов. «В твердом состоянии притягательные полюсы крепко смыкаются вместе», продолжает Д. Тиндаль; – «но, при посредстве достаточного тепла, связь распадается, и в расплавленном состоянии полюсы так удалены один от другого, что не могут друг на друга действовать. Таким образом, задерживается естественное стремление частиц к построению из себя» (влиянием частичных форм на форму общую) «известной формы. Так, в воде, при достаточном охлаждении, частицы сближаются на столько, что кристаллизующая» (предносящая в себе форму кристалла) «сила может действовать, и оне располагаются в формы чрезвычайно красивыя. Стоит призадуматься над дивною зиждительною работою, совершающеюся в атмосфере, при образованы и падении каждой снежинки. Какая чудесная зиждущая сила обнаруживает здесь свои действия! Мы должны сознаться, что силы наши совершенно не способны постигнуть источник и цель действий природы. Что разумели мы, говоря о притягивающих и отталкивающих полюсах? Астрономы и географы говорят о полюсах земли, – говорят, что есть магнитные полюсы, т. е. такие точки, в которых как бы сосредоточиваются притяжение и отталкивание, производимыя магнитом. В каждом магните есть два таких полюса. Если мы обсыплем магнит железными опилками, то в каждой их частице появятся два полюса. Представим себе, что подобныя частицы, утратившия свой вес, плавают в нашей атмосфере. Что произойдет при их сближении? Очевидно, их отталкивающие полюсы друг от друга удалятся, а притягивающее полюсы сойдутся и скрепятся вместе. Если допустить, что частицы одарены не одною парою, а несколькими парами полюсов, расположенными в определенных точках их поверхностей, то можно вообразить, что оне, повинуясь своим взаимным притяжениям и отталкиваниям, сомкнутся и образуют из себя массы определеннаго вида и строения. Вообразите, что плавающия в холодном и спокойном воздухе частицы воды одарены такого рода полюсами, побуждающими их смыкаться вместе, в определенном порядке, – и уму вашему представится та незримая архитектура, которая созидает видимые и прекрасные снежные кристаллы». Ясно отсюда, что дву-полярная, или даже много-полярная предшествующая форма стимулирует образование сложных форм последующих. «Таким образом», продолжает Д. Тиндаль, «наблюдая нашими глазами действия магнетизма, мы приобретаем первыя сведения и понятия о полюсах и потом прилагаем эти сведения и понятия к частицам, никогда нами не виданным». – «Мы легко отличаем форму от содержания», пишет Страхов ⁵³ , «и мыслим об них так, что форме даем второстепенное и даже ничтожное значение, а содержанию главное и существенное. Философия давно уже заметила, как мало глубины в таком взгляде. Против него направлено уже знаменитое положение Аристотеля: форма дает бытие вещи. В природе каждая форма прямо вытекаете из сущности вещи: красота природы, ея богатство и разнообразие есть истинное выражение ея содержания. Так, наприм., узоры мороза на стеклах составляются по точными и неизменными законам; весь рисунок составляется из мелких кристаллов; образование кристаллов вполне зависит от сущности того вещества, из котораго они состоят, т. е. из воды; расположение кристаллов звездочками, деревцами и т. д. зависит от кристаллизации; форма здесь тесно связана с сущностью».

А в чем заключается эта сущность, это мы видели. По Д. Тиндалю, она состоит в форме же мельчайших атомных частиц, и, таким образом, оказывается, что последующая форма зависит от формы же предшествующей. Подобным же образом развитие последующих форм и в организмах зависит от форм основных, первоначальных. .

«Все животныя и все растения», читаем у Страхова, «состоят из однородных мелких органов; эти микроскопические органы называются клеточками. Всякое животное, всякое растение происходит из клеточки. Клеточка – общая форма для строения всех организмов, органические атомы одинаковы во всем животном и растительном царстве. Вначале ученые думали найти значительное различие между клеточками животных и клеточками растений; но чем дальше идут исследования, тем больше исчезаете это различие. Сущность организма, очевидно, кроется в сущности вещества. Во чреве матери, после зачатия, как и в центре каждаго цвета, в плоде каждаго растения, происходят явления таинственныя. Зародыши всех органических существ одинаковы. Они представляют клеточку, пузырек, который начинает размножаться, т. е. распадаться на подобные же пузырьки. Потом масса клеточек начинает дифференцироваться, расчленяться. Зародыши начинают разнообразиться, смотря по организмам, которые должны произойти из них. Зародиш подвергается метаморфозам или превращениям: одни части увеличиваются, другия перестают расти и вовсе исчезают; каждое яичко лягушки превращается сперва в маленькую рыбку, – головастика; у рыбок вырастают ноги, отпадает хвост; бабочки и мухи сперва имеют вид червей, переходят потом в состояние куколки, а из куколки уже выходят бабочками, или мухами. Человеческий зародыш претерпевает не менее удивительныя превращения. И весь этот длинный ряд явлений происходит из микроскопического пузырька. Растения, столь тесно примыкающия к животным, представляют тоже явление: из одной клеточки, подобной самым низшим организмам, вырастает великолепное дерево. Значит, есть идеал, к которому стремится природа». И этот идеал, дающий импульс природе, лежит в зародышевой клеточке: из сходного, до тождественности, происходит различное. «Неопровержимая теснейшая аналогия существует между растениями и животными. В человеке многия части состоят из таких же клеточек, таких-же пузырьков, из каких состоят самыя низшия растения, наприм., плесень. Размножение клеточек и их дифференцирование, от котораго зависит расчленение организма, совершенно сходны в растительном и животном царстве. Раздвоение полов есть также общая черта растений и животных. Из головастика делается лягушка, из рыбы четвероногое, из низшей формы высшая. Чем объяснить такое превращение? Человеческий зародыш, в известное время, бывает почти столько же похож на рыбу, как головастик, проходя в развитии все ступени, начиная от низшей, от клеточки и инфузории. Главную, существенную роль в развитии играет сам зародыш; он сам достигает предначертанной в нем самом формы». – «В глубину творящей души вселенной», пишет Лотце, в своем Микрокосме, «рефлексия внедряет многочисленные первоначальные позывы, которые обнаруживаются в неистощимом разнообразии форм и производят всю наличную действительность. Проявления, которым отдается каждое существо, в силу необходимаго своего позыва, совершаются уже не сами для себя: оне не что иное, как предлежащая каждому существу, на своем месте, доля действия к осуществлению всеобщаго смысла мира. Из единства идеи, этого всеодушевляющаго их побуждения, возникают, с необходимостию, все разнообразные формы бытия и действия, какия мы в них наблюдаем. Каждое существо есть вместе живое, замкнутое в себе, единство и, в тоже время, свою основу имеет в великом целом. Трудно восставать против истины воззрения, что все стремится к развитию, к множеству в единстве и к единству во множестве, к противоположности и к примирению противоположений. Организмы развиваются, очевидно, по предначертанному плану. Тем не менее, однако ж, не высшею особенною силою, не другими, ни с чем не сравнимыми, законами действия отличается живое от неживаго, но только особою формою сопряжения, в которую вплетает оно многоразличныя составныя части таким образом, что естественныя силы их, под влиянием внешних условий, должны порождать последовательную череду особеннаго рода явлений, по тем же общим законам, в силу которых везде одно состояние следует из другаго. Органический зародыш, будучи незначителен по массе, отличается только тщательно определенным подбором и смешением своих составных частей, что и дает ему способность, под влиянием благоприятных условий, развиваться в жизнедеятельный организм. Задача жизни состоит в том, чтобы образовавшийся кряж составных частей тела всегда пребывал в том порядке и соприкасался с материалом внешняго мира всегда в такой форме, при которых новые налеты частиц совершались бы сообразно дальнейшим потребностям жизненного обихода. Сопостановка частиц, образующая зародыш органического существа, должно быть, располагается таким образом, чтобы вещества внешняго мира распространялись в теле путями, исключительно определенными для процесса образования, по известному постоянному образу. Новый налет однороднаго вещества не везде садится на кристалл безразлично; силы уже образовавшагося кристалла указывают вновь приходящим частицам место и форму их наслоения и поддерживают в общем росте первоначальный его строй, или, по крайней мере, первоначальный закон его образования. Форма целаго уже присуща образующемуся тылу, как живительная и законодательная сила, прежде чем явится на лицо вся совокупность частей. Действительно, многие процессы в первом образовании зародыша показывают, что на местах, где следует возникнуть определенным органам, сперва наслояются как бы безформенныя массы, только впоследствии развивающия в себе ту членораздельность частей, которую, под конец, и удерживает за собою готовый орган. Но никакой образец, никакой план, принятый за цель известнаго естественнаго процесса, не осуществляется сам собою: он исполняется только тогда, когда вещества, в образовании которых ему следует проявиться, вынуждены, первоначальным распорядком своих соотношений производить, собственными силами, по законам общаго течения природы, то, что она им повелевает. Ha сколько нам известна органическая жизнь, мы видим, что пластическия, образующия массы везде состоят из многоразличных соединений углерода, водорода, кислорода и азота. Ни одно из этих особенных соединений не порождается само собой, без того, чтоб какой-нибудь органический зародыш, или какой-нибудь остаток разлагающагося органическаго вещества, не послужил первоначальным ядром, котораго усвояющая сила стягивает вещества в форму слагающагося и растущаго облика. Мы не знаем ни одного органически образовательнаго сока, который представлял бы вполне однородную жидкость и где не показывались бы первые зачатки пластическаго образования, в форме микроскопично-малых, точковидных зернышек, неизследимых для нас в своем составе и сложении. Они увеличиваются, или продолжающеюся наслойкой однородных же свертков жидкаго вещества , или тем, что выделенное прежде зернышко, в силу химическаго сродства, осаждает вокруг себя, из жидкости, различныя от него частицы. Рост этих, либо однородных, либо состоящих из разных химических соединений зернышек никогда не превосходит очень мелких микроскопических размеров. Но в тех же еще пределах, наступает уже вторичное образование, образование нежной прозрачной кожицы, или плевы, появляющейся вокруг зернышка и составляющей вместе с ним замкнутую клеточку, которой внутренность около зерна наполняется влагою. Самая клеточка остается живым средоточием химических взаимодействий с окружающею влагою, которой составныя части проникают клеточную плеву. Благодаря такому общению, постепенно изменяются смесь, внутренний распорядок, а с ними и самый вид клеточки, которая, из первоначальной круглоты, переходит в разныя удлинненныя, остроконечныя, вытвистыя формы, которых происхождение для нас также темно, как и значение их для отправлений. Из сопряжения этих, относительно простых , форм возникают те многосложныя образования, которыя мы обыкновенно зовем органами. Жизнь организма похожа на водоворот, производимый в речном русле особою остановкою. Эта река – всеобщее течение природы, а органическое тело – та преграда, о которую ударяется поток и которой своеобразная форма превращает ровный и прямолинейный напор воды в извилины водоворота. Пока русло останется в том же виде и пока волны будут приливать, беспрерывно будет возобновляться эта игра движения, не меняясь в своей форме, хотя ежемгновенно сменяются струи, которыя, приходя, порождают ее, а уходя, покидают. Природа раскинута вокруг живаго создания не чуждым ему, бесформенным хаосом, но подобно тому, как фокус луппы рисует красивый образ, становясь поприщем замечательных явлений, по милости собравшихся в нем лучей; почти также действует и живое тело, собирая вещество и движения окружающей его среды в замкнутый образ своей собственной фигуры. Но и само оно, в наличном своем виде, представляет всеобъемлющий поток всеобщаго движения природы».

То же самое, что форма, как норма, как закон, как зиждительный плачь, предшествует развитию всякой, физической ли то, или химической, равно как и органической, жизни то же самое можно читать во всяких химиях, физиках, биологиях и т. д. Представим нисколько выдержек из сочинения Жуванселя: «Жизнь"⁵⁴.

«Из всех соединений, которыя могут образовать вещества, самое замечательное есть то, которое составляет органическую частицу. Первообразное вещество, из котораго состоят эти частицы, не кристаллизуется в многогранной форме, но принимает вид очень маленькаго пузырька, одареннаго способностью всасывания. В этом пузырьке заключается тайна жизни, исходящая точка для всех живых существ по своей способности всасывания, переработывания, развития и производительности, он представляется , как тип организованнаго живаго существа. Несомненно, что органы предварительно имеют вид маленьких клеточек, которыя, увеличиваясь в объеме и количестве, затем соединяясь друг с другом, образуют части организма. В организмах находят только четыре простых вещества: углерод, кислород, водород и азот; количество других веществ всегда незначительно и они не входят в состав органических тел; их находят отдельно, в виде кристаллов в клеточках. Но замечательно, что неорганическия соединения, находимыя окристализованными в растениях, часто получают в них кристаллическую форму, отличную от своей обыкновенной. Несомненно, что каждый ряд во вселенной начинается крайне незначительным членом и затем идут последовательно увеличивающиеся члены , разность между которыми вообще весьма ничтожна. Посредством микроскопа мы убеждаемся, что увеличение в объеме маленькаго кусочка кристалла состоит в прибавлении маленьких, последовательных слоев, толщина которых едва ли превышает толщину атома. При развитии ствола растения, увеличение его размеров происходит не иначе, как чрез последовательныя, в высшей степени, маленькия приращения; и эта незначительность промежутков разности между двумя последовательными членами вещественнаго ряда встречается в природе повсюду. Химическия соединения доказывают эту истину не меньше, чем развитие кристаллов и организмов. Закон о ряде повсеместен. Органы растений составляются из сплетенных одна с другою клеточек, и, в своем начале, зародыш, из которого должно выйти сложное растение, есть не что иное, как пузырек. Между клеточками, растительными и животными, замечена только та разность, что в растительных клеточках внутри обращение правильно и состоит в восхождении жидкости по одной стороне клеточки и в нисхождении ея по другой стороне, тогда как в животных клеточках наблюдали только неправильное движение внутренней жидкости. Целая жизнь индивида есть следствие индивидуальной жизни всех этих миллионов маленьких клетчатых существ. Всякое частное вещество есть видоизменение материи, всякая причина движения в мире есть видоизменение одной и той же причины, силы; всякое явление есть новое видоизменение, прибавленное к результату предшествовавших изменений (форм): всякая форма вещей представляется нам не иначе , как последствием более или менее многочисленных видоизменений (в формах). Начиная с соединения веществ, называемых простыми, до самых совершенных организмов, до современнаго устройства земнаго шара, до системы нашего солнечнаго мира, все показывает последовательность изменений (в формах), тесно связанных частными законами (формами бытия), из которых многие известны, а большую часть предстоит еще открыть. Однако ж можно утверждать о них и теперь, что они зависят от одного общаго закона и представляют только его видоизменения. Мы знаем, что действие тяжести и магнетизма, напряжение лучистаго теплорода, света, звука и проч., вообще обратно пропорционально квадрату расстояния; эта однообразная формула есть не что иное, как часть единаго общаго закона. Под влиянием общих сил (электричества, теплоты и проч.), самые простые и, по-видимому, самые постоянные минераллы непрестанно видоизменяются. Растения еще сильнее, хотя и иначе, чем минераллы, подвержены влиянию этих общих сил и представляют изменения новаго порядка, которыя зависят от видоизменений, производимых общими силами на минералльныя вещества. В свою очередь, животныя, под влиянием общих деятелей, подобно растениям и минераллам, зависят от изменений, производимых на минералльныя вещества и, сверх того, представляют видоизменения двух новых порядков, зависящия от видоизменений в растениях и от других явлений, предшествующих в цепи соединений. Между неорганическими соединениями разность свойств зависит, главным образом, от различия в простых веществах, из которых они составлены; между органическими соединениями различие в свойствах зависит преимущественно от различия в весовых отношениях вещества, из которых оно составлено. Чрезвычайно малое различие в весовых отношениях элементов органических соединений влечет большое различие в их свойствах; для составных, как и для простых веществ, некоторое неизвестное различие во внутреннем распределении их атомов влечет весьма большия различия в свойствах. Кристалл, потеряв маленькую часть вещества, может, в растворе тождественнаго ему вещества, восстановить свою форму, – что зависит от образа правильнаго притяжения по некоторым осям и некоторым направлениям. А жизнь в клеточке, как и в высших существах, есть многосложный результат совокупности явлений, происхождение которых связано с составом четвернаго вещества, которое содержит углерод, водород, азот и кислород и зависит , в своем развитии , от того, какова химическая природа этого состава и как сгруппированы атомы в составляющих его частицах. Жизненныя соединения, из которых образовались первоначальные организмы, будучи различны, или по составу, или по расположению своих атомов, сообщили различныя свойства элементарным организмам в типических формах, подобно тому, как и различным минеральным веществам сообщаются различныя свойства, особенно в начальных формах и в типах кристаллов. И подобно тому, как, чрез последовательныя изменения, каждый тетраедр или тип призмы способен переходить к формам все более и более сложным, так и первоначальные протозоеры (организмы), чрез последовательныя изменения, способны переходить в (формы более и более совершенныя. II подобно тому, как у кристаллов процесс изменения, весьма простой сам по себе, именно образование новых граней чрез рядовое прибавление новых частиц, последовательно порождает все для даннаго типа формы, – так и у живых существ процесс изменения, весьма простой сам в себе, именно образование новых частей, чрез рядовое прибавление новых клеточек, порождает, последовательно, все самыя сложныя формы даннаго типа. И, подобно тому, как число кристаллических типов ограничено математическими необходимостями, зависящими от законов, по которым строятся различныя формы, – так и число жизненных. типов ограничено мамематическими необходимостями, зависящими от законов, по которым могут соединяться и располагаться четыре простые элемента: углерод, водород, кислород и азот, потому что здесь вещество, отправление и форма тесно связаны. Невозможно понять, как пузырек стал человеком?! Но следует это допустить, потому что факт совершается пред нашими глазами: все живыя существа, без исключения, имеют своим началом простую клеточку. Когда мы видим, что силы действуют известным образом всегда тождественно и производят одно и тоже явление, мы утверждаем закон. Вооружившись этим законом, мы присовокупляем вещество и условия и подвергаем вещество действию сил, объявляя наперед, что явление будет таково-то. И действительно, сила производит явление, по закону. Что же такое закон? Законы суть не что иное , как образы ( ἐ͂ιδος-ы), необходимые и неизменные, по которым производятся явления».

То же самое мы не раз уже читали у Д. С. Милля. "Что порядок природы единообразен, это, по Миллю, составляет основной закон, общую аксиому. Это единообразие есть собственно не одно единообразие, а несколько единообразий» (типов, норм, общих форм , ἐ͂ιδος – ов). «Из этих отдельных нитей, связывающих части великаго целаго, неизбежно образуется общая ткань» (тоже, что Платонова первообразная сетка идей). "Эти различныя единообразия» (нормы, типы, обшия формы, ἐ͂ιδος-ы) «мы называем законами природы. Выражение «законы природы» не означает ничего, кроме существующих между явлениями единообразий. Каков бы ни был факт, если он начал существовать, то ему предшествовали какие-либо факты, с которыми он неизменно связан. Решительно все явления, которыя начинают существовать, – т. е. за исключением первых причин суть или непосредственныя, или отдаленныя действия этих первых фактов , или какой-либо их совокупности. Во всей известной нам вселенной нет ни одной произведенной вещи, ни одного наступающаго события, которыя не были бы связаны, единообразием или неизменною последовательностию, с каким-либо одним или несколькими, предшествовавшими явлениями, до такой степени, что повторятся всякий раз, когда вновь наступят эти явления и не окажутся другия явления, с свойствами противодействующей причины. В свою очередь, эти предшествующия явления, подобным же образом, связаны с некоторыми предшествовавшими им, и так далее, пока мы не достигнем свойств« (форм бытия) »какой-либо первой причины , или совокупности нескольких первых причин. Все явления природы суть необходимыя посдедствия какого-либо более ранняго совпадения постоянных причин. Состояние всего мира, в данную минуту , мы признаем последствием его состояния в предшествующее мгновение, так что человек , который знал бы всех существующих в настоящую минуту деятелей, их совпадение в пространства и все их свойства или , другими словами , законы их действия , мог бы предсказать всю последующую историю вселенной, лишь бы не возникло новое» ( внезаконное , анормальное) «хотение в силе, способной управлять миром. И если бы могло когда-либо повториться данное состояние всего мира, то повторились бы и все последующие состояния. И хотя вещи не повторяются в этом вечном кругу, тем не менее весь ряд прошедших и будущих событий, в ucmopиu вселенной, мог бы быть построен a priori всяким, кого мы могли бы предположить знакомым с первоначальным распределением всех естественных деятелей и со всеми их свойствами, т. е. с законами» (нормами, общими формами, ἐ͂ιδος-ами) «последовательности, существующей между ними и их действиями. Нет невозможности в будущем образоваться строгой теории, где все нынешния простые вещества химии представят различныя системы весьма малых частиц однороднаго вещества, при чем разнообразяшия их связи сведутся на столь же точныя математическия формулы, как формулы, выражающия связь тяготения мировых систем. Возможно, что уравнения газообразных систем частиц водорода и кислорода дадут, как неизбежный математический результат, уравнения капельно-жидкой системы частиц воды, со всеми ея свойствами; возможно, что уравнение системы органической клеточки получится как неизбежный результат некоторых совокупностей уравнений системы частиц углерода, водорода, кислорода и азота, подчиненных влиянию некоторых внешних сил, и все естествоведение сделается тогда из индуктивнаго дедуктивным».

Нечто подобное высказал также и Дюбуа Реймон. «Если-бы все изменения в мире», говорит он, «были сведены на движения атомов, происходящая от действия их постоянных центральных тел» (т. е. абсолютно-неизменных атомных форм), – «то тогда весь процесс мира мог бы быть выражен в одной математической формуле, по которой, во всякое время, были бы очевидны место, направление и скорость движения каждого атома вселенной. Лаплас сказал: «мы должны смотреть на настоящее состояние вселенной, как на эффект ея прежде бывшаго состояния и как на причину последующаго. Тот ум, который, в данный момент, познал бы все силы природы и все отношения существ, тот постиг бы, в одной и той же форме, движения самых громадных тел вселенной, как и легчайшаго атома; будущее и прошедшее было бы для него настоящим. Слабым подобием такого ума представляется человечески ум, в деле усовершенствования им астрономии. Его открытия в механике и в геометрии, вместе с открытием всеобщаго тяготения дали ему возможность понять прошлыя и будущая состояния системы мира. Применяя тот же метод к некоторым другим предметам, он подвел под общие законы наблюдаемыя явления и в состоянии предвидеть явления, которыя должны обнаружиться, при данных условиях». И Даламбер говорит: «для того, кто мог бы постичь вселенную с одной точки зрения, она была бы единым фактом и великою истиною». «Ум человеческий», повторяет Дюбуа-Реймон, «хотя будет всегда далек от такого совершеннаго познания природы, от такого всеведущаго ума, однако отличается от него только степенью. Чтобы сколько-нибудь приблизиться к начаткам такого знания, вcе процессы природы должно было бы свести на движения вещественно-безразличнаго и безкачественнаго субстрата, который представляется нам в виде разнообразной материи; другими словами, все качества ея должно было бы объяснить распределением и движением ея самой»,

А это значить, что все явления предопределяются свойствами и действиями первопричины всего бытия и истекающею из нее единою абсолютною формулою первоосновного закона бытия.

Та же мысль, что ἐ͂ιδος, идея, план, закон, предшествует всякому образованию, поддерживается и еще одним из высших авторитетов современной науки, Вирховом.

"Один из величайших химиков нашего времени (Либих)», пишет Вирхов «сравнивает всякое живое тело с строением, исполненных по плану. Строитель проектирует план, во всех его подробностях, прежде, чем начинается самая постройка; потом складываются камни, дерево и прочий материал, до тех пор, пока план не получит себе живое осуществление. Не тоже ли самое происходит и с телом? Разве оно не строится также по определенному плану, которому повинуется вещество? Биолог исследует, прежде всего, план, или закон. Но разве какой-либо план, закон имеет средство осуществить себя? Разве он имеет такую деятельную силу, чтобы мог вывести сам собою материю из состояния покоя в движение, чтобы дать ей органическую форму? Разве закон есть сила и вещество разве не имеет никаких других свойств, кроме свойства инерции? На этот вопрос химик ответит отрицательно. Материя без свойств, без сил, есть ничто; напротив того план, обладающий силою, обладающий собственною деятельностью, есть субстанция. Можно не соглашаться с этим сколько угодно; можно представлять себе субстанции такою тонкою, не материальною, какою угодно; тем не менее она субстанция, и если она исполняет самыя различныя деятельности, самую сложную механическую работу, что и действительно, исполняет, то она – дух, органически сочлененное существо, она – spiritus rector. Химик, в пределах своей области, довольствуется голым идеальным законом и веществом, обладающим известными свойствами и силами. Но не обманывается ли он относительно трудностей? Химический закон, в своем чисто идеальном значении, не имеет механической силы действительно исполнить работу. Скорее, работает химически деятельное вещество, смотря по своим особенностям, и закон – не вне вещества, как посторонний понудитель, но вполне в нем самом» (наш ἐ͂ιδος). «Сказанное относится равно к органической и неорганической деятельности. План заключается в самих телах, идеальное в реальном, сила в веществе. Разделение существует только в представлении, – в действительности же все связано, вполне неразделимо. Противоположность между силою и материею здесь совершенно разрешается, план и исполнение совпадают в единство, – и кто ставит вопрос о зиждителе плана, тот должен, вместе с тем, спросить о зиждителе и материи. Но тогда вообще вопрос перестает быть вопросом естествоиспытания, потому что никто ничего не знает о том, что было прежде бытия. Здесь начинается граница трансцендентного».

Новейших пререканий, какими ультра-Дарвинисты стараются подорвать веру в типы, предшествующие всякому живому образование, коснемся тогда, когда будем рассматривать Дарвинову теорию, потому что эти пререкания, если и имеют какое-либо значение и какой-либо смысл, то только в смысле этой теории. В ней они находят свои основания; в ней же нужно искать и способов к ниспровержению этих основами, где и окажется этих способов совершенно достаточно для цели. Здесь же заниматься опровержением этого вековечного пустословия, раскрытием этого, искони постыдного для человеческой мысли, самопрятанья крайнего скептицизма за спину тени случая, которая, вечно убегая от бегающих за нею, никого из них никогда не закрывает, а разве, наоборот, открывает ребяческое их неразумие, – после всего вышеприведенного считаем излишним. Закончим же наше исследование о необходимом существовании предваряющих всякое ограниченное бытие типов заключениями, касательно этого предмета, еще одного из новейших позитивистов, Тэна ⁵⁵ . «Когда дело идет о комбинации действительной», – пишет Тэн, – «от нас требуется объяснить ея свойства свойствами ея элементов, и, кроме того, объяснить встречу ея элементов, (т. е. форму, под которою встретились элементы известных качеств). «Например, когда астроному приходится искать, как образовались различныя планеты, – геологу, как образовались последовательные слои земной коры, – минералогу, как образовались разныя породы минералов, – натуралисту, как образовались наши растительные и животные виды, – все исходит из предшествующаго состояния. Таким образом, Лаплас допускает, что наша система сперва была громадным туманным пятном, раскинутым вокруг центральная ядра. Взяв предположение в точке, оставленной Лапласом, геологи, с вероятностию, следят за сгущением земной коры. Рядом с ними, химики видят, как горные породы образуются у нас под руками на глазах. Затем приступают к делу натуралисты. Дарвин отправляется от основного свойства, общего всем породам животных и растений, – от закона естественного подбора. Заручившись этими действительными законом, он объясняет прежним существованием совокупность органов, которых свойство засвидетельствовали Сент-Илер и Кювье. В силу одного из этих свойство, орган есть член в плане и в типе, – именно в силу того, что он наследие, завещанное общим предком. Все млекопитающие происходят от одного млекопитающего, члены которого были устроены по общему плану. Если тип является одинаковыми в стольких различных видах, то потому, что все эти виды, в силу наследственности, повторяют черты их общего прародителя. Всякое организованное тело есть живое здание, в котором, от одного вида до другого, по общему типу, передаваемому наследственностью, подбор накопил полезные различия. Точно так в доме , каменщики и плотники строят сперва шины и кладут сруб, после чего столяры , маляры и обойщики обделывают комнаты. Мы видим, что второй отряд последовал за первым, чтоб дополнить, второстепенными частями, начатое построение. Точно так многие ряды предков трудились поочередно, чтоб выработать каждый из наших видов. Один из этих рядов, самый древний , первобытный , установил тип наиболее общий, свойственный животным целой ветви , тип суставчатый , или позвоночный. Второй, позднейший, происшедший от этого типа, прибавил различия, составляющие класс, т. е. птицу, рыбу, или млекопитающее. Такими образом, недавно открытый закон сохранения силы выводит, посредством преобразования (трансформации), все настоящие силы из сил первоначальных, которые туманное пятно Лапласа заключало в своем древнейшем состоянии. Когда дана комбинация, свойства ее объясняются свойством соединенных ее элементов. Когда дано это соединение, оно объясняется свойствами этих самых элементов и предшествующими обстоятельствами. Оно есть лишь результат и, подобно всем другим, имеет причиною комбинированное присутствие группы условий, постоянных и изменяющихся. Для образования планеты было постоянное условие, – тяготение газовых частиц, носившихся вокруг центральная ядра, и условие изменяющееся, – прогрессивное охлаждение, вследствие постоянного сгущения этих самых частиц. Для образования вида были условие постоянное, – передача общего, более древнего типа, и условия изменяющиеся, – новые обстоятельства, которые прибавляли к типу свойства вида. Обнимаемые одними взглядом, все эти заключения сходятся в одну точку, и этими схождением доводят нас до всеобщего и высшего закона, управляющего всяким законом. Это справедливо как для частных случаев, так и для общих законов. Есть причина для падения этого листка и для тяготения всех планет к солнцу, для сегодняшней росы и для обращения в жидкость всякого пара, для биения пульса в руке и для присутствия какого угодно аппарата в каком угодно существе. Это справедливо как относительно законов, в которых первая данная есть комбинация более сложная, так и для законов, которых первая данная есть комбинация более простая. Есть причина для совокупных действий общества человеческого и для индивидуальных действий его членов, для свойств химического состава и для свойств составных его веществ, для действия машины и для действия ее колес. Это также справедливо для законов, относящихся к умственным комбинациям, как и для законов, относящихся к комбинациям действительным вещественным. Есть причина для свойств эллипсиса, или цилиндра, как и для свойств воды, или гранита. Это также справедливо относительно законов, управляющих образованием комбинаций, как и относительно тех, которые прибавляют к ней ее свойства; есть причина для образования планеты, или животного вида, как и для всех свойств. Но замечательнее всего, что это также справедливо для законов, которых объяснение мы теперь имеем, как и для законов, объяснения которых нам недостает. Есть причина для притяжения, оказываемого всеми массами одна на другую, для свойств кислорода, для образования живой ячейки, для зарождения нашего туманного пятна. Мы не можем показать этой причины, но уверены, что она существует. Мы допускаем, что если две массы притягивают друг друга, то не иначе, как в силу более простого и более общего свойства , заключающееся в группе свойств , составляющих эти массы, – что если кислород представляет такие – то и такие свойства, то не иначе, как в силу более общих и более простых свойств , которые принадлежат его элементам и которые суть массы , расстояния, внутреннее движение составных его атомов, – что если бесформенная жидкость образуется в клетчатку, то это происходить в силу взаимных реакций и предыдущего состояния весьма сложных частиц, из которых она состоит, и что если некогда наше туманное пятно родилось, то лишь вследствие сил его частиц и влияния предыдущего состояния. По нашему убеждению, во всех этих парах явлений объяснительный и доказательный член есть некоторое более общее и более простое свойство, чем первая данная этой пары. Он заключается в ней , принадлежит к ее элементам, и качества этой первой данной, также как ее рождение, имеют свое последнее основание в признаках и предшествующем состоянии ее последних элементов. Наша мысль распространяет такое устройство вещей за пределы нашего мира и нашей истории, чрез бездны времени и пространства , за пределы всякого отдаления , какого может достигнуть воображение , дальше всех границ, какие могут обозначиться числами и количествами , тщетно нагромождаемыми одни на другие. Наше неведение объяснительного основания никак не есть указание его отсутствие, и, следовательно, никогда, даже для событий, предшествовавших рождению нашего туманного пятна, и нигде, даже за пределами самых далеких видимых твердей, мы не имеем права предполагать его отсутствие».

Таким образом, выводы всех современных экспериментальных наук направляются к подтверждению положения древней философы, что ἐ͂ιδος-ы. идеи формы, нормы предшествуют всяким образованиям в действительном мире.

8) Современная наука склонна принять, относительно ἐ͂ιδος-ов, и другое положение древности, именно, что ἐ͂ιδος-ы вечны. Не трудно сделать это положение, о вечности ἐ͂ιδος-ов, доступным достижению, с точки зрения чисто метафизической, с точки зрения великих христианских мыслителей – богословов, или с точки зрения величайшего метафизика древности Платона. Так, блаж. Августин богословствует: «вечное намерение Божие создать мир и создание мира только во времени не находятся в противоречии. Бог от вечности имел мысль о мире, от вечности определил создать его, но создать с известнаго времени, или точнее, вместе с временем». Ту же идею еще глубже раскрывает св. Григорий Богослов в следующих выражениях: «мирородный ум разсматривал, в великих своих умопредставлениях, им же составленные образы ( ἐ͂ιδος-ы) Мир, который произведен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим. У Бога все перед очами, и что будет, и что было, и что есть теперь. Для меня такой раздел положен временем, что одно впереди, другое позади; а для Бога все сливается в одно и все держится в мышцах великаго Божества». И с точки зрения Платона постижимо, что вечному Творцу вселенной предлежал, как и предлежит вечно, мир идей (Nους, Λόγος ), неподвижный, всегда равный самому себе и вечный первообраз, – что отпечатлевая мир идей в абсолютном отсутствии всякого образования, в вечной материи (ὓλη), Творец созидает мировую душу, вечный принцип порядка и движения в мире, и раскидывает ее, как сеть, или подмостки в пространстве, которое должно быть наполнено миром, и мир созидается, таким способом, по образцу вечных идей, как непрестанно пребывающий, не стареющий, живой и разумный, бесконечно прекрасный и даже божественный образ блага.

С метафизической точки зрения, к иному исходу прийти затруднительно, – что и подтверждается согласием всевозможных метафизик относительно признания вечности идей мирового порядка. Но замечательно, что в ту же сторону склоняются соображения и новейших позитивистов. Мы замечали уже, что выше упомянутая сеть идей, или первообразов, Платона почти совершенно тождественна с сети причин, или законов, Д. С. Милля, и у последнего эта сеть оказывается столь же вечною, всегда пребывающею и не стареющеюся, как и у великого метафизика древности. Мы уже неоднократно видели и показывали, что в начале своего ультра-позитивного миросозерцания, в начале бытия вещей, Д. С. Милль полагает первую причину. Этою первою причиною может быть и разум, лишь бы он произвольным вмешательством не нарушал, им же однажды навсегда данных, законов; это conditio sine qua non ультра-позитивной теории.

Из позитивистов с известностию мы можем указать только на одного, который желал бы, самым решительным образом, уклониться от допущения всеобщей первопричины, вечного антецедента бытия вещей. Это именно Литтре, Он заявляет⁵⁶, что не может принять из рук Милля тех соглашений, который этот предполагает возможными между позитивною философию и теологическою точкою зрения. А что Милль действительно считал возможными подобные соглашения, в подтверждение этого Литтрэ приводит выше представленные нами слова Д. С. Милля о том, что «сам О. Конт признавал гипотезу о преднамеренности в строении мира гораздо более вероятною, чем гипотезу слепого механизма», – что «позитивный метод мышления не есть необходимое отрицание сверхъестественнаго», – что «если мир имел начало, то это начало, по самым условиям дела, было сверхъестественное», – что с основным «утверждением позитивной философии, что в пределах существующаго порядка мира, или, скорее, той части его, которая нам известна, прямо определяющая причина каждаго явления естественна, а не сверхъестественна, – с этим фактом можно согласовать и ту мысль, что мир был создан и, даже, что он управляется некоторыми разумением, лишь бы признавали, что разумный правитель мира следует твердым законам, которые лишь видоизменяются или нарушаются другими законами того же происхождения, но никогда не отменяются по капризу», – что «тот, кто смотрит на все явления, как на части постоянного порядка, в котором каждое явление есть необходимое следствие какого-нибудь предыдущаго условия, или сочетания условий, тот вполне признает позитивный способ мышления, все равно, признает ли он некоторый антецедент, котораго последствием была первоначально вся система природы, и понимается ли этот антецедент, как некоторое разумение, или нет». Такая уступчивость не только Милля, но и Конта, в пользу метафизики и даже теологии, наиболее ревностному адепту Контовой школы, Литтрэ, конечно, не нравится. Почему же? По каким соображениям?

«Чтобы достигнуть до первой причины», – возражает Литтрэ, – «ссылаются (Конт и Милль) на знаки преднамеренности в творении. Но если эти знаки постоянно возобновляются в строении миров, в движении светил, в приспособлении нашей планеты, в организации живых существ, – то что же они такое, как не непрерывное вмешательство первой причины»? – Да, конечно; но что же из этого? «Из этого следуете, – продолжает Литтрэ, – «что если мы⁵⁷ допускаем такие знаки преднамеренности, то мы идем против принципа, позитивной философии, который отвергает вмешательство и признает лишь законы». Заключение неверное, тревога напрасная, – потому что, если позитивный принцип допускает законы, которые суть не что иное, как действия предшествующих причин и, в конце концов, произведение первой причины, то вместе с тем допускает и вмешательство первой причины, хотя и не иначе, как посредством законов. Тут разница только в словах, что и подтверждается словами самого же Литтрэ. Таким образом, – продолжает он,– «допущение всеобщаго антецедента оказывается несогласимым с позитивным способом философствования, заставляя его, рядом с законами, принять учение о конечных целях, – так как сущность знаков преднамеренности есть не что иное, как учение о конечных целях». А разве позитивная философия совершенно уже непримирима с учением о конечных целях? Конечно, хочет сказать Литтрэ, но говорит дальше нечто совершенно противное. «Это учение (о конечных целях)», – продолжает он, – «уже обращено, каждою частною наукою, в позитивное учение, известное под именем начала условий существования, – начала, которое изгоняет всякия вмешательства а, встречаясь в каждой частной науке, стало общим принципом позитивной философии». Что ж это выходит? А то, что, по словам самого Литтрэ, принципом позитивной философии стал принцип условий существования; а учение об условиях существования оказывается в сущности учением о конечных целях, – учением, которое подтверждается каждою частною наукою, хотя позитивисты и силятся вывернуть его наизнанку, – так как, по указанию частных наук, каждое частное существование должно развиться именно в известных условиях, чтобы достигнуть предуставленной цели существования; а учение о конечных целях в сущности есть тоже, что учение о знаках преднамеренности в творении, или, что тоже, постоянное вмешательство первой и всеобщей причины, посредством истекаюших из нее же законов, – вмешательство в явления, которые, в свою очередь, также не могут быть не чем иным, как произведением той же всеобщей первопричины.

Отрицание всеобщего антецедента имеет связь у Литтрэ с основным принципом его философствования, с коренным воззрением его на отношение между психологиею и позитивною философиею, на разницу между теориями Милля и Конта. Укоряя Милля в том, что, «приписывая вещам всеобщий антецедент, он служит безусловному», Литтрэ утверждает, что вообще »психологическая относительность человеческаго познания не противоречит допущению некоторой теологии, без чего Милль, ревностный приверженец относительности, никаким образом не стал бы говорить о всеобщем антецеденте«. Основное разногласие между собою и Миллем сам Литтрэ «относит к разности между психологиею и позитивною философиею». В чем же заключается эта последняя разность? Называя школу Д. С. Милля, согласно с этим последним, психологическою, Литтрэ противополагает ее позитивной школе О. Конта, присовокупляя к этому, будто философствовать позитивно по психологическому способу есть безвыходная задача, – будто невозможно достигнуть до позитивной философии путем психологии. По словам Литтрэ, «различие между Контом и Миллем состоит в том, что первый стоит на объективной точке зрения, а второй на субъективной. Конт создал способ философствования объективный, опираясь на тот неопровержимый принцип, что субъект подчинен объекту, – что нельзя уйти от природы вещей и что изучение человека не дает понимания мира. Конт устранил философию, не только теологическую, поставив законы на место воли, и метафизическую, заменив понят a priori понятиями a posteriori, но и психологическую философию, поставив изучение мира на место изучения человека. Это различие между психологическою и объективною исходною точкою, в позитивном способе философствования, приводит к знаменитому принципу относительности человеческого познания. Этот принцип вошел в плоть и кровь позитивной философии. Однако ж, весьма важно различать те два пути, которыми до него дошли, с одной стороны, Английские философы, а с другой Конт. Для Английских философов это – принцип психологический, вытекающий из природы нашей познавательной способности; для Конта – он эмпирический, вытекающий из того, что в каждой положительной науке мы доходим до факта или явления, дальше которого идти невозможно. По мнению Литтрэ, эти два пути различаются не только приемом, но и результатом. Психологическое доказательство относительности человеческого познания недостаточно в философском отношении. Оно доказывает лишь одну вещь, именно, что мы знаем всякий предмет только посредством ощущений, который он в нас возбуждает, – что познание его чисто феноменальное и что мы никогда не проникаем в то, что он есть в самом себе. Но оно не доказывает, что то самое, что воспринимается нами лишь феноменально, не есть в сущности часть и обнаружение абсолютного; – другими словами, оно не заграждает доступа первым причинам. Итак, по Литтрэ, самая важная, если только не единственная, в своем роде, вина психологического позитивного способа философствования заключается в том, что он »не заграждает доступа первым причинам, не дает средств уклониться от абсолютного. Другой прием», – продолжает Литтрэ, – "у Конта и – другой результат. Прием: построив философию каждой основной науки, он убедился a posteriori, что во всех науках мы доходим до условий, быть может, последних, Быть может, и нет, но таких, что за ними мы не можем найти других условий. Таким образом, Конт экспериментально установил свой принцип, что в человеческом познании нет ничего абсолютного. Такова формула, которую он дал этому принципу. Результат: между тем как психология никак не определяет характера того предела, на котором останавливается возможность разложить явления на действия и причины, и оставляет открытый вход для действия первых причин, позитивная философия, рукою Конта, указывает ясным и» (будто бы?) «достоверным образом, что эта возможность останавливается на несводимом явлении, которое каждая наука признает себя неспособною разложить (на действия и причины), чем и ставится граница постигаемого мира и указывается край того, где постижимость для нас прекращается. Природу, цель и сущность позитивной философии» Литтрэ поставляет в том, что «она непосредственно разделяет мир на две части, одну известную, а другую неизвестную, – одну, которую мы знаем, а другую, которой мы не знаем, закрытую для всех наших умозрений – одну известную в силу человеческих условий, другую неизвестную как в протяжении пространства, так и в течении времени и в связи причин. В психологической относительности человеческих познаний нет никакой силы против понятия о первых причинах; она есть только в опытном принципе относительности, который, ничего не говоря о том, существуют ли они или нет, указывает разные точки, на которых остановился ум человеческий в познании вещей».

Но есть ли критерии для опытного принципа, для подтверждения того, что он верно указывает точки, на которых остановился ум человеческий, что дальше этих точек ум человеческий никогда не ходил, не пойдет и не можете идти? Или Конт, а за ним и Литтрэ, указывает такие точки по личному произволу? – Милль заметил, что «Конт не дает логическаго, да и никакого критерия истины, – что в позитивной философы Конта нет критерия, который бы показывал, что полученные результаты получены правильным приемом и что наведение, которым добыты общие истины, законно. Все это логика», – не без некоторого пренебрежения возражаете Литтрэ, – «я очень высоко ее ставлю и весьма интересуюсь наукою, которая показывает нам условия познания, вытекающия из природы нашего ума и которая дает законную санкцию нашим рассуждениям. Но искомый критерий есть опыт или поверка. Истину мы познаем посредством опыта, а не посредством логики. Есть два признака истины и заблуждения, один умственный, представляемый логикою, другой опытный, представляемый науками. Не умственный признак господствуете над опытным, а наоборот. Конт следовал господствующему и не имел нужды в подчиненном. Опыт подтверждается воззрением. Наведение, дедукция повторяется опытом, т. е. воззрением. Научная достоверность есть везде и всегда достоверность воззрения. Она не ищет своего доказательства в логике или правильности рассуждений и приемов; она ищет его в опыте или воззрении. Воззрение, опирающееся само на себя, и составляет критерий истины, по учению Конта и позитивной философии. Обыкновенно говорят: почему вы знаете, что ваш опыт, ваша поверка имеют силу? Но здесь, вместо того, чтобы думать, что опыт имеет нужду в логике, нужно думать наоборот, что логика имеет нужду в опыте. He только позитивная философия не зависит от логики, но логика зависит от позитивной философии, точно так же, как и психология». Однако ж нельзя не сказать, что утверждения Литтрэ довольно отважны. Мыслителю, который претендует на имя философа, нужно иметь не малый запас смелости, чтоб утверждать, что «истину мы познаем не посредством логики", – что Конт не имел нужды в умственном признаке истины, представляемом логикою", – что научная достоверность не ищет своего доказательства в логике, или в логической правильности рассуждений и методов, – не нужно думать, что опыт имеет нужду в логике, – что, одним словом, «Контова позитивная философия не зависит от логики»! Было бы странностию опровергать подобные категорические положения, тем более, что Литтрэ здесь же сам себя опровергает, утверждая, что «есть два признака истины и заблуждения, один умственный, представляемый логикой, а другой опытный», – что «логика дает санкции нашим рассуждениям, – логика доказывает нам условия познания, вытекаюшия из природы нашего ума». А если, по выражению его же, «нельзя уйти от природы, вещей», то тем более нельзя «нашему познанию уйти от природы нашего ума». Категорически же Литтрэ утверждает, что «не умственный критерий истины господствует над опытным, а наоборот», и потому без первого будто бы легко даже обойтись, – что «субъект подчинен объекту». Но подчинение субъекта объекту, в деле познания, а не, наоборот, объекта субъекту, – это – великий вопрос, который дебатируется во всех сочинениях, составляющих библиографию позитивно-экспериментальной философии, посильному разрешению которого посвящено и все наше исследование. Возвращаться назад, повторять все, что до сих пор, в нашем исследовании, нами сказано, считаем не уместным. Позитивно-философская школа Конта – Литтрэ воображает, что гонится за истиною только объективною. По их чаянию, объективная истина познается только опытом. Опыт дается только воззрением. Воззрение имеется в виду, очевидно, по преимуществу, или даже единственно только внешнее-чувственное. И выходит, что внешне-чувственное воззрение – единственный критерий объективной истины, тогда как всякая психология скажет и докажет, что внешне-чувственное воззрение дает истину, почти исключительно только субъективную, а Позитивная Английско-Шотландская школа доказывает даже, что мы не можем знать никакой другой истины, кроме субъективной, – что даже самое бытие внешнего мира есть не иное что, как внутреннее субъективное представление, и что не оказывается никакого научного выхода из этого заколдованного круга. Игнорировать все эти возражения против опытного критерия объективной истины, как это делает Литтрэ, это значит, действительно, не давать никакого критерия истины, как утверждает Д. С. Милль, или даже поставлять критерий обще-человеческой истины в произвол, в аподиктических приговорах Конта, который, заметим кстати, и воображал себя новым пророком человечества, или в произволе ближайшего его ученика и провозвестника, Литтрэ.

И действительно, сам Литтрэ укоряет не кого другого, как самого же Конта в произволе, выражая неудовольствие против него за то, что «и он иногда грешил против созданной им философии», находя выражение того же неудовольствия и у Милля, – неудовольствия именно за то, что «Конт дозволяет себе допускать некоторый произвол относительно доказательств объективности, строгаго соответствия между понятием и внешнею реальностию». По словам Милля, приводимым у Литтрэ, "Конт в своем обзоре позитивной методы, в прямых выражениях, требует дозволения допускать, без напрасных колебаний, гипотетические понятия, для того, чтоб удовлетворить, в надлежащих границах, нашим справедливым умственным наклонностям, которые всегда стремятся, по инстинктивному предпочтению, к простоте, непрерывности и общности понятий, хотя и уважают постоянно реальность внешних законов, на сколько они нам доступны. Конт думает, что наиболее философская точка зрения ведет нас к мысли, что изучение естественных законов имеет своим назначением представить внешний мир так, чтобы дать существенным наклонностям нашего ума все удовлетворение, какое только согласно со степенью точности, требуемой совокупностью наших практических нужд. К этим существенным наклонностям он причисляет не только наше инстинктивное расположение к порядку и гармонии, заставляющее нас находить удовольствие во всяком понятии, даже фиктивном, если оно приводит явления в систему, но даже требования чисто эстетические, которые, по словам Конта, имеют законную долю в употреблении некоторого рода свободы, остающейся возможною для нашего ума. По удовлетворении наших высших умственных наклонностей, остается еще значительное поприще неопределенности, которое, но мнению Конта, должно послужить на прямое удовлетворение нашей потребности к идеальности, на то, чтоб украсить наши научные мысли, не нанося ущерба существенной их реальности. Сообразно со всем этим, Конт предостерегает мыслителей от слишком строгого исследования справедливости научных законов и произносит строгое осуждение над теми, кто, слишком мелочным исследованием, разрушает обобщения уже найденные, не будучи в состоянии заменить их другими». К этим выражениям неудовольствия Милля на произвол Конта, Литтрэ прибавляет от себя, что «Конт, осуждая слишком мелочныя исследования, относительно уже найденных обобщений, произнес осуждение также и на звездную астрономию, по его мнению, бесполезную для наших теоретических и практических потребностей, заключенных в пределах нашей солнечной системы, – осуждение, против которого Литтрэ аппеллирует во имя философии. Если, по Миллю, Конт мало заботился о логическом критерии доказательств, – то, по Литтрэ, он (Конт) умышленно и сознательно отказывался от строгой реальности, ради ложной пользы, считая более выгодным угождать некоторым склонностям ц удовольствиям ума, чем строго держаться соответствия между понятием и фактом. Каков бы, впрочем, ни был мотив», – заключает Литтрэ, – «позитивная философия должна отвергнуть эти сделки. Непозволительно считать достаточными понятия, заведомо гипотетическия; непозволительно щадить обобщения, которые подвергаются разрушению со стороны критики» (наприм., обобщения вроде опытного критерия объективной истины?), «непозволительно, наконец, запрещать исследования погружающияся в безконечность пространства. «Я не могу», – провозглашает Литтрэ, – «принять из рук Конта подобнаго произвола в обращении с наукою, как не могу принять и из рук Милля тех соглашений, которыя он предполагаете возможными между позитивною философиею и теологическою точкою зрения».

Прекрасно. Но кто же поручится, каким критерием можно подтвердить, что и сам Литтрэ не допускает, подобно Конту, произвола в обращении с наукою? На каком основании Литтрэ останавливает свой экспериментальный метод философствования, с одной стороны, ближе к внешне чувственному воззрению, чем Конт, или Милль, которые, по его мнению, еще допускают некоторые соглашения с метафизикою, и даже теологиею, – а с другой стороны, требует свободы изследующему духу погружаться в бесконечность пространства, безусловно необъятную для внешнего чувства? Можете ли быть уважительною, для серьезной мысли, произвольная решимость Литтрэ остановить полет человеческого ума там, где ему, Литтрэ, – угодно? И если он позволяет уму погружаться в одну бесконечность, именно пространства, то почему же не дозволить устремляться и в другую бесконечность, именно времени? А по тому, что в этом направлении ум человеческий неизбежно встречается с бесконечною. вечною первопричиною, со всеобщим антецедентом бытия. Но здесь Литтрэ неумолим. По его приговору, если в этом направлении «мы пойдем дальше, то выйдем за пределы науки и философии. Позитивное философствование, по приговору Литтрэ, нельзя рассматривать так, что, трактуя лишь о вторых причинах, оно оставляет свободу мыслить о первых причинах, как угодно. Нет, оно не оставляет относительно этого никакой свободы, его определение точно, категорично и отделяет его радикально от философии теологической и метафизической: оно объявляет, что первые причины неизвестны»!

Что же именно неизвестно, свойство ли первых причин, или самое бытие их? В этом вопросе Литтрэ, по-видимому, намеренно уклоняется от ясного и определенного разграничения. Впрочем, как ни трудно подвергать сомнению бытие первых причин, тем не менее произвольность философствования Литтрэ увлекает его даже в эту крайность, – он относить к области неизвестного самое существование первого и всеобщего антецедента. Выше мы видели его выражения, относиться к этому: «Конт убедился a posteriori, что во всех науках мы доходим до условий, быть может, последних, быть может, и нет, но таких, что за ними мы не можем найти других условий». Значит, мы знаем одно из двух: что данные условия или, сами в себе, представляют первую причину, или условливаются рядом других причин, из которых самая крайняя, самая последняя, будет первою причиною? Тоже самое, казалось бы, вытекает и из следующего выражения его же: «позитивная философия указывает достоверным образом, что каждая наука останавливается на несводимом явлении, которое она признает себя неспособною разложить на действия и причины»; – значит, это несводимое явление или само есть последняя причина, или требует впереди себя другую дальнейшую причину, и это нам известно? – Никак нет, отвечает Литтрэ: «позитивная философия разделяет мир на две части, одну известную, а другую неизвестную, закрытую для всех наших умозрений, неизвестную как в протяжении пространства, так, и в течение времени, и в связи причин». И чтоб мы не подумали, будто эту неизвестность Литтрэ относит только к свойствам, а не к самому бытию первых причин, он выражается, наконец, ясно и решительно, таким образом: «позитивный принцип ничего не говорит о том, существуют ли он, или нет». Следовательно, для Литтрэ неизвестно не только свойство, но и самое бытие первой причины.

Ужели же философия Литтрэ не знает всеобщности закона причинности? Нет, знает. Но, продолжает Литтрэ, «мы знаем всеобщность закона причинности посредством опыта, а не посредством логики, или психологии, потому что одно из превосходных исследований позитивной философии состоит в доказательстве, что понятие причины не имманентно человеческому уму»... И – так имманентность, врожденность категорий и идей – conditio sine qua non, – здесь также, как в критике позитивизма и Д. С. Милля, и М. Троицкого и tutti quanti . . . Напрасно Милль проповедует: «все последние законы суть законы причинности, и единственный общий закон, за пределами математики есть закон общей причинности, т. е. что всякое явление имеет причину, – что есть некоторое другое явление, или некоторая комбинация явлений, за которою оно следуете неизменным и безусловным образом. Только на всеобщности этого закона основывается возможность установить правило индукции «(позитивного метода познания)». Общее предложение, добытое индуктивно, будете истинно только тогда, когда факты, на которых оно основывается, таковы, что ложность этого обобщения несовместима с постоянством причинности, со всеобщностию факта, по которому явления природы совершаются сообразно с неизменными законами последования», Литтрэ знает это, но не хочет давать этому никакого значения. Напрасно современный нам французский позитивист Тэн, как мы выше видели⁵⁸, широко и обстоятельно развивает мысли, что все, извлекаемые из положительнейших естественных наук заключения о преемстве причин и последствий, о связи общих законов с разнообразными их проявлениями, «сходятся в одну точку и. этим схождением доводят нас до всеобщаго и высшаго закона, управляющаго всяким законом», – что «наша мысль распространяет преемство причин и следствий за пределы нашею мира и нашей истории, чрез бездны времени и пространства, за пределы всякаго отдаления, какого может достигнуть воображение, дальше всех границу какия могут обозначиться числами и количествами, тщетно нагромождаемыми друг на друга», – что наше неведение объяснителнаго основания» (достаточной причины) "никак не есть указание его отсутствия, и, след., никогда, даже для событий, предшествовавших зарождению нашего туманнаго пятна, из катораго образовалась наша солнечная система, и нигде, даже за пределами самых далеких видимых твердей, мы не имеем права предполагать его отсутствие». Нет, для Литтрэ и его философии, лежащая вне нашего, крайне ограниченного, внешне-чувственного усмотрения часть мира «закрыта для всех наших умозрений, как в протяжении пространства, так и в течении времени, и в связи причин», так что его позитивный принцип ничего не говорит ему даже о том, существует ли там связь причин, существует ли первая причина, существует ли всеобщий антецедент. – Спиноза утверждал подтверждаемую обще-человеческим усмотрением истину, что «было бы абсурдом, мысля бытие ограниченное, отрицать абсолютное». Heсмотря на это, принцип Литтрэ уполномочивает его мыслить таким образом, что вот существует данное ограниченное бытие, нам известное, что, по связи причин, мы доходим до последних нам известных причин, а дальше той грани, на которой оканчивается последняя, нам известная причина, мы можем мыслит уже небытие, – можем мыслить, что действительное данное бытие произошло из небытия, нечто из ничего. Это самоновейшая позитивная мудрость, – тогда как другие позитивисты-естественники, в видах противодействуя христианскому учению о творчестве, наоборот, считают крайне не позитивным мыслить происхождение чего-нибудь из ничего. Как же позитивист, естественник, медик Литтрэ, отнесется ко всем этим толкам естественников же о вечности силы и материи? Вот, наприм., геолог Бернгард фон Котта ⁵⁹ проповедует: «материя представляется нам как вечное данное, изменяющееся только в форме. В этом заключается закон сохранения силы; он не исключает неизменности материи, будем ли мы признавать силу за свойство, или за причину материи. Шпиллер говорит: «надо было бы прекратить всякое умственное движение, если бы не преследовать дальнейших истин, лежащих пред нами в бесконечной перспективе». Вещество, как силу, должны мы признавать вечным, а только форму проявления его изменяющеюся. Где определение времени невозможно, там нельзя положить и границ спорам о времени. Тогда все равно, нужен ли, для удовлетворительного объяснения, один год, или целые миллионы лет. Вечность лежит одинаково и позади нас, как и перед нами. Время не ограниченно, не имеет меры, мы не знаем для него границ. Если дело идет об известных образованиях, то к ним, конечно, неприложима вечность; но период этого времени все же беспределен и относительно бесконечно велик, и мы можем брать из абсолютно бесконечного времени, сколько нам понадобится. Загадка происхождения вещества остается положительно неразрешенною. Вслед за каждыми ответом возникает постоянно новый вопрос и так далее. Естествоиспытатель не изъявляет притязания на то, что он открыл происхождение и сущность вещества, что он узнает их когда-нибудь, – уже по тому только, что индуктивное исследование не ведет никогда к началу, к самостоятельному происхождению, а, совершенно наоборот, указывает всегда с достоверностию на каждое последовательное явление, как на действие причин, предшествовавших именно так, что все явления представляют звенья одной бесконечной цепи. Важнейший общий результат геологии есть закон постоянного суммирования» (тоже, что сеть причин и следствий Д. С. Милля) "действующих сил, или результатов всех явлений. Этим обусловливается увеличивающееся дифференцирование материи, развитее от простого к сложному» (согласно теории и Тэна) и многообразному. Оно начинается в первом и только вследствие этого становится возможным второе. Это суммирование – общий закон, по тому, что мы убеждаемся в его необходимости. Приложение закона развития к образованию мира вообще необходимо предполагает начало, потому что развитее, то, что имеет быть, – движется как бы между двумя расходящимися, из одной точки, линиями. Как бы малым мы ни представляли себе угол, образуемый ими, он все же будет углом, след., должен иметь начало. Но что же было ранее? Начало или конец времени, как и пространства, вообще, так же немыслимы, как невообразимо и противоположное. Но это важное возражение против закона развития имеет место лишь в приложении его к миру в целом его объеме, а отнюдь не в отношении к одной определенной части его, наприм., к нашей солнечной системе. Закон развития, который мы наблюдаем в осязаемом мире, приводить нас не к началу мира вообще, а только к началу нашего мира. Начало это представляет, быть может, результат такого же ряда развитий и так далее, и так далее, до бесконечности».

Ужели же Литтрэ отрицает эту, условливаемую структурою нашего ума, необходимость вечного отступления, по цепи следствий и причин, в бесконечность, к первой и всеобщей причине? Ужели он представляет всеобщую связь причин и следствий самозамкнутою круговою цепью, в которой последнее следствие становится причиною первой причины, – цельное движение которой, таким образом, является действием без причины? Или он отрицает всеобщность и безусловность закона причинности? Здесь у него не обошлось без противоречий. С одной стороны, для него «в человеческом познании нет ничего абсолютнаго, – такова формула Контова принципа позитивной философии»; с другой стороны, он «знает всеобщность закона причинности», хотя и знает ее только «посредством опыта, а не посредством логики», – хотя это знание и оказывается у него «одним из превосходных открытий позитивной философии», так как "понятие причины не имманентно человеческому уму». Первые причины, всеобщий антецедент у него принадлежат к той «неизвестной части мира, которая закрыта для всех наших умозрений; – позитивный принцип ничего не говорит о самом существовании первых причин, – позитивное философствование не оставляет никакой свободы мыслить о первых причинах, как угодно; его определение точно и категорично: оно объявляет, что первые причины неизвестны»! Но, с другой стороны, по его приговору, «объявить их неизвестными значит ни признавать их, ни отрицать»; след., позволяется мыслить об этом как угодно. А далее, по его словам, «психологический принцип позитивной философии, принцип относительности человеческаго знания, вытекающий из природы нашей, познавательной способности, – психологическое доказательство, заимствуемое из логики, которая показывает нам условия познания, вытекающие из природы нашего ума, и которая дает законную санкцию нашим рассуждениям, – этот принцип, это доказательство «не заграждает доступа первым причинам», даже более того, – «не дает способов уклоняться от абсолютнаго», – даже более того, «оставляет открытый вход для действия первых причин», – даже более того, заставляет «служить безусловному, – не противоречит допущению некоторой теологии, без чего Милль никаким образом не стал бы говорить о всеобщем антецеденте. Но экспериментально относительность человеческого познания не оставляет места ни для чего подобного. Это замечание», по приговору самого Литтрэ, «заканчивает весь разбор дела»⁶⁰ . Иначе сказать, Литтрэ, рассуждая вопреки психологии и психологической относительности познания, вытекающей из природы нашей познавательной способности, вопреки логики, которая показывает нам условия познания, вытекающие из природы нашего ума, и которая дает законную санкцию нашим рассуждениям, – Литтрэ приглашает нас, чтоб и мы мыслили вопреки психологии и логики, вопреки природе нашего ума, и поверили ему Литтрэ на слово: ἁυτός ἐφη... Потому-то знающие в философии люди и говорят, как-то: 1) Д. С. Милль, что Конт (как и сам Литтрэ) не дает никакого критерия истины, – 2) наш профессор Кудрявцев ⁶¹ , что «философия Конта (как и Литтрэ), в собственно философском мире, пользуется малым уважением»; 3) М. Троицкий ⁶² , называет Конта «представителем не отжившаго материализма»; 4) даже в журнале Знание, при всем его пристрастии к ультра-эмпирическому позитивизму Конта, выражаются: школа позитивистов – философия наименее философская ограничивающаяся наиболее областию эмпиризма и придающая наименее значения объединяющей мысли»⁶³. Мы же, с своей стороны, полагаем, что позитивисты этой отрасли, Конт и Литтрэ, относятся, в XIX в., к разряду французских энциклопедистов XVIII века и, продолжая тоже самое дело голословного отрицания и тупого антифилософского скептицизма, имеют значения для философии не более своих предшественников-соотечественников, Вольтера и других, выражая, узко и резко, одностороннее направление французского национального характера и умственного склада.

Оказывается, таким образом, что не только Д. С. Милль, не только О. Конт volens, но и Литтрэ nolens volens, допускают всеобщей антецедент, бесконечную вековечную первопричину бытия.

Свойства этой первой причины, по теории Милля, суть единственные, независимые и безусловные сосуществования, достаточно неизменные для того, чтобы быть неизменными всеобщими законами природы. Эти законы, действия и свойства первой причины суть первые естественные причины, – и все явления природы суть или непосредственные, или отдаленные действия, но во всяком случае, суть необходимые безусловные последствия этих первых факторов, или какого-либо более раннего совпадения этих постоянных причин, – суть последствия, необходимые и безусловные до такой степени, что состояние всего мира, в данную минуту, мы признаем последствием его состояния в предшествующее мгновение, – что человек, который знал бы всех существующих в настоящую минуту деятелей, их совпадение в пространстве и все их свойства, т. е. законы их действий, мог бы предсказать всю последующую историю вселенной, – что всеведущим умом весь ряд прошедших и будущих событий, в истории вселенной, мог бы быть построен a priorï «так как все случающееся определяется законами связи причины с следствием и сопряжениями первых причины». Выше привели мы подобные же, до тождественности, мысли и слова Тэна, Дюбуа-Реймона, Лапласа и Даламбера о том, что все движения мира, настоящие, прошедшие и будущие, развивались и будут, с математическою необходимостью, развиваться из единой первоосновной формулы бытия. Как возрастный человек, помимо разнообразных причин, влиявших на его развитие, во весь период его жизни, после зачатия, предначертан был, с чертами своего лица, качествами органов, с темпераментом, характером, способностями и склонностями, в ἐ͂ιδος-е зачаточного пузырька, так, можно сказать, и всякое данное состояние всего мира предначертано было в ближайшем предыдущем, это предыдущее, в свою очередь, предначертано в своем предыдущем, втором, – это второе – в третьем дальнейшем и так далее, пока не дойдем, в этом отступлении, до совпадения первых причин, иначе сказать, до абсолютных, неизменно-вечных свойств абсолютной причины. С этой точки зрения, нет во вселенной ни преходящего, ни случайного, ни общего, ни частного, потому что самое изменение всего предусмотрено и предопределено. Все, кажущееся случайным, является неизбежным продуктом всеобщих, неизменных и необходимых законов; все великое, широкое, общее, беспредельно мало в сравнении с универсом, точно так же, как мало и самое малое; в свою очередь, все самое малое, частное и частичное неизбежно, необходимо и разумно целесообразно в развитии целого мирового порядка. С материалистической точки зрения, эти выводы оказываются ясными и неизбежными не менее, как и с супра-метафизической. Позитивная наука, даже с абсолютною, с самою крайнею настойчивостью, налегает на исключение из мирового развития всякого проблеска свободы, человеческой ли то, или премирной, которая могла бы дать случайное произвольное направление неизменным вечным законам природы. Из позитивистов, некоторые сомневаются даже в начале вещей и настоящего мирового порядка, а другие даже провозглашают решительно безначальность мирового порядка, утрируя положение древности о вечности мировых законов или ἐ͂ιδος-ов. Таким образом, эта вечность ἐ͂ιδος-ов, как идей премирного творческого Промысла, как вековечных, от вечности предуставленных, законов мирового порядка, допускаемая всякими школами, за исключением разве школы аподиктически-скептического позитивизма Литтрэ, не нуждается в дальнейшем подтверждении с нашей стороны.

Но вот что мы желаем разъяснить, частию вопреки стремление современной позитивной мысли, а частию в духе ее направления: именно, что, в реальном смысле, вечное бытие можно приписать ἐ͂ιδος-ам еще с большею настойчивостью относительно будущего, чем относительно прошедшего. Это становится доступным постижению в следующей серии идей. Экспериментальная позитивная наука допускает, как одну из самых основных аксиом, положение о неуничтожаемости материи и силы. Мы, с своей стороны, это положение не считаем ни достаточно подтвержденным фактически, ни самоочевидным, с точки зрения конституциональных прирожденных начал нашего мышления и знания. Чтобы поколебалась вера в аксиому неуничтожаемости материи и силы, стоит только допустить две вещи, и вещи к тому же несомненные, которых нельзя не допустить: именно, ограниченность реального мира, с одной стороны, и безграничность абсолютного бытия и небытия, с другой. Лишь только вообразим, что материя, расширяясь, распростирается, а мировая сила, рассеиваясь, теряется в беспредельном пространстве, то тот час же мы и получим, во-очно, математическую аксиому: 1∞

­ 0. А ведь нет ни малейшей фактической возможности доказать, что эта математическая аксиома не осуществляется в действительном факте. Чтобы принять на веру пропагандируемое современными естествоведами положение о неуничтожимости материи, для этого необходимо предполагать невероятное, именно: беспредельность материального мира не только по пространству, но и по времени. Но беспредельность мира по времени, иначе сказать, вечность существования настоящих форм мира, от атомов до солнцев, вслед за внушениями исторического предания, вслед за голосом обще-человеческого естественного смысла, отрицается пока также приговором огромного большинства самых крепких авторитетов и науки. Можно допустить неуничтожимость материи и силы только в двух смыслах, при двух, впрочем, совпадающих в одно, условиях, именно, что бытие абсолютное, раз навсегда осуществив определенное количество ограниченной силы, содержит ее, собственною абсолютною силою, в сконцентрированном виде, препятствуя ей потеряться и исчезнуть в абсолютном небытии, или, что абсолютное бытие, с каждым моментом, осуществляет большее и большее количество ограниченных бытий, извлекая из своей беспредельности и реализуя в ограниченности большее и большее количество силы ограниченной. Действительность заставляет совокуплять, оба эти воззрения в одно, которое, опираясь на множество физико-химических фактов, подтверждающих невозможность уничтожения силы или материи, сводится в положение, что для ограниченной силы абсолютно невозможно уничтожение какой-бы то ни было реальной силы, возможное единственно только для силы абсолютной.

С этим положением, как аксиомою для дальнейшей дедукции, пойдем дальше. Вот мы мыслим происхождение первого атома из абсолютных бытия и небытия. В этой первозданной твари напрасно стали бы мы ловить ее элементарное стихийное содержание, то абсолютное бытие, и то абсолютное ничтожество, из таинственного смешения которых она возникла. В ней мы получаем только ἐ͂ιδος, – определенную форму проявления, известным образом действующую силу, особое единство неисчислимого множества, своеобразное, единое, цельное ограничение беспредельности. Подобным же образом должны мы мыслить происхождение и второго, третьего, четвертого и дальнейших, в неисчислимом множестве, атомов. Не говорим уже о том, что, при этом, в каждом из них и во всех их в совокупности, мы получаем нечто сходное с первым атомом: их сходство указывает на единство их источника. Но если б они были только сходны и ничем не отличны друг от друга, то они не подлежали бы и различению, сознанию и знанию; тогда они не способны были бы даже раздельно существовать и образовать из частностей гармонию общей мировой жизни, – тогда они не отделялись бы от своего примитивная источника, бытия абсолютного которое необъятно и непостижимо. То, что каждая из этих тварей вносит в жизнь ограниченного мира, равно как и в область нашего сознания, это свой особый ἐ͂ιδος, свою особую форму проявления, свою, известным, специальным образом действующую силу. Если же здесь естествоведение возразит, что первобытные атомы возникали, конечно, не из ничтожества, но, вероятно, из так называемых невесомых силы притяжения, света, теплоты, электричества, магнетизма и т. п., то ту же самую теорию первоначального происхождения мы перенесем, с атомов, на самые силы и скажем, что когда из абсолютная бытия и небытия возникла первая мировая сила, на прим., свет, то в этой силе мы получаем не иное что как особый ἐ͂ιδος, – определенную форму проявления, особым определенным образом действующую силу. По возникновении же второй, третьей, четвертой и дальнейших особых сил, мы получили второй, третий, четвертый и дальнейшие особые ἐ͂ιδος-ы, отличные друг от друга, своеобразные формы проявления и действования. Перенося те же воззрения на происхождение высших, более сложных, форм бытия, целых миров: солнцев, планет и комет, простых элементарных и сложных веществ, кристаллов и органических клеточек, целых сложных индивидуальных организмов, колониальных и родовых, до человека и человеческого рода включительно, мы в каждой отдельной форме получаем тоже самое, особый ἐ͂ιδος, свою особую форму проявления, свою, особым, определенным образом действующую, силу. При этом нельзя мыслить иначе, как так, что настоящий современный нам биллион (1000000000) жителей земного шара представляет сумму силы, большую той, какую представлял некогда только миллион (1.000.000), какую представляла тысяча (1.000) некогда живших на земле людей, и какую представляли вначале только два первобытные человека, – что теперешнее развитое животное царство представляет сумму силы, большую той, какую представляли некогда два, три первобытных слизняка (все это говорится ad hominem), – что органическое царство, в теперешнем своем развитии, представляет сумму силы, большую той, какую представляли две, три первобытные органические клеточки, – что теперешние мириады солнцев, планет, комет, лун, аэролитов, представляют сумму силы, большую той, какую с первого начала представляли один или два, только что получившие вращательное движение, центра примитивного зачатка первобытных миров, – что настоящая безмерная масса молекул представляет сумму силы, безмерно большую той, какую представляла в себе одна только первозданная молекула. Поэтому расчету оказывается, что, при возникновении мира, каждый ново-возникающий ἐ͂ιδος, привносит с собою в мир известную силу, извлекая ее из недр силы абсолютной, самоограничивающей себя небытием. Если же каждый ԑ῏ιδος несомненно привносил с собою известную долю силы, в общую сумму бытия, тогда, при первоначальном возникновении вещей, то нет никакого основания отрицать что тоже бывает и до настоящего времени, при возникновении всякой новой особой формы бытия. И до настоящего времени, всякая особая ново-возникающая форма привносит с собою известную долю силы в общую сумму бытия. Если же это непререкаемая истина, если, в тоже время, возможно принять в какое-либо уважение одно из самых основных положений современной экспериментальной науки о неуничтожимости материи и силы, – если принять в соображение, что под материею и сплою мы можем видеть не что иное, как только ἐ͂ιδος-ы, или цельную совокупность определенных форм проявления, и что за формами проявления напрасно мы стали бы ловить самое содержание, которым оказывается не иное что, как абсолютное, – то мы должны признать за непреложную истину неуничтожимость, иначе сказать, – вечное, по возникновении существование ἐ͂ιδος-ов. Не отрицая того, что только в абсолютной силе лежит потенция уничтожения силы ограниченной, мы должны признать за непреложную истину, по меньшей мере, то, что вечное существованье ἐ͂ιδος-ов безмерно вероятнее, чем их уничтожение.

Скажут, что этому вероятию противоречит повсеместный опыт уничтожения форм бытия и перехода их в другие? – Но на это мы отвечаем, что об уничтожении форм бытия говорит только низший чувственный опыт. Противопоставляется же этому опыту то высшее, не только метафизическое, но и физическое, и химическое обобщение всяких опытов, что ни одна, даже самомалейшая, часть выработанной силы не исчезает в последствиях своего развития. Если же мы теряем след какой-либо индивидуальной силы, то не по тому, чтобы данная сила метафизически исчезла, бесследно и невозвратно, а единственно только по тому, что низшие наши чувства далеко не всегда способны уследить ее, во всех ее метаморфозах. Если же, далее, опять мы станем отделять силу от формы, от ἐ͂ιδος-а, то неизбежно получим как в форме силы 0, так и в содержании силы 0, и, таким образом, впадем в противоестественнейший абсурд абсолютного нигилизма.

9) Во всяком случае, несомненно то, что, для нашего сознания, в ограниченном бытии существует только ἐ͂ιδος, известная, цельная, живая форма самоограничения абсолютного бытия абсолютным небытием. Это не та, однако ж, форма, которую можно видеть глазом, или ощупать рукою, но дельность всяких проявлений той или другой силы, – проявлений, доступных низшим внешним чувствами столько же, сколько и самым глубоким движениям чувства внутреннего (так, на прим., теплоту, или мысль, мы не можем видеть глазом, однако ж, проявления того и другого предмета нашему чувству доступны), – это, известным, определенным образом, действующая сила, – это определяющий известные черты явления закон. При этом повторяем, что во всяком, каком бы то ни было явлении, механическом, или химическом, физическом, или духовном, не только всегда присущи, но и явственны для нашего сознания, единственно только, сродная явлению сила и определяющий деятельность силы закон; но содержание, в тоже время всегда несомненно присущее, никогда не уловимо для нашего сознания. Так, в случайно навеянной ветром куче песку, или вздутой ветром же волне, всегда есть единство натуральной силы, составившей, из совокупности сил, по определенному закону, это единое явление. Но, с другой стороны, в самом грубо-чувственном явлении песчинки, или водяной молекулы, мы никогда не уловим содержания, потому что песчинка и молекула воды, каждая, в свою очередь, распадаются на дальнейшая части, на атомы, на ультиматы и, в конце концов, на известным образом проявляющуюся беспредельность нулей, или ничтожества. Точно также, и в этой куче песку, каждый атом песчинки есть такой же реальный, самостоятельный ἐ͂ιδος, как и песчинка, как и целая куча, как и целое песчаное море; в данной волне, каждая молекула воды есть такой же самостоятельный ἐ͂ιδος, как и вся эта волна, как и целый пенящийся океан воды суть самостоятельные ἐ͂ιδος-ы, определенные проявления такой, или другой, но всегда объединенной в итоге явления, силы.

Иначе сказать, всякий род явлений есть не что иное, как индивидуализированный ἐ͂ιδος, как и обратно, всякий, самый малый, индивид есть родовая сумма частнейших явлений, так как и всякий атом оказывается совокупностью безмерного множества мельчайших частичных явлений. В свою очередь, вся совокупность частичных явлений, индивидуальных и родовых, в итоге всех итогов, оказывается ограниченным обнаружением единого, всеобщего, универсального, закона, иначе сказать, оказывается отчасти доступным, а отчасти непостижимым для нашего сознания ἐ͂ιδος-ом единого абсолютного бытия.

10) Эти то ἐ͂ιδος-ы, которые, как цельные, чуждые всякой отвлеченности, полножизненные образы, никак не следует смешивать (как разъяснено это нами в первой части нашего исследования) с более или менее отвлеченными рассудочными понятиями; эти-то ἐ͂ιδος-ы и суть основные законы бытия, суть живые субстраты, суть неизменные сущности явлений, неизменные по тому, что самые изменения, на них или в них, мелькающие, суть предопределенные необходимые ἐ͂ιδος-ы раскрытия самоограничивающагося абсолютного бытия. Если они, однако ж, представляются изменяющимися, – то это по тому, что в одном ἐ͂ιδος-е включено, на каждом, даже самомалейшем ἐ͂ιδος-е, как субстрате, так сказать навешено неисчислимое множество других частнейших ἐ͂ιδος-ов, которые, в свою очередь, суть не что иное, как проявление единого, неизменного, но самоограниченного, абсолютного, и навешено не так, чтобы включенные ἐ͂ιδος-ы относились к заключающему ἐ͂ιδος-у, как нечто совершенно чуждое и случайное. Нет, первые относятся к последнему, как его ограничение и разграничение, как очертание его пределов, как обозначение и различение его качеств, без чего он не был бы доступен ограниченному сознанию и слился бы, во-первых, с ἐ͂ιδος-ом высшим, родовым, который заключает в себе его самого, как частнейший вид, и из которого, как родового корня, извлекает он соки своего бытия, а, в конце концов, слился бы с бытием абсолютным.

Распадение всякого ἐ͂ιδος-а на частные и частнейшие ἐ͂ιδος-ы есть неизбежный результат его индивидуальной сущности, а включение его в высший родовой ἐ͂ιδος есть неизбежный результат его сущности элементарной, индивидуальной его цельности, происшедшей из специального ограничения в нем абсолютного бытия абсолютным небытием. Это – противоречие, но противоречие не логическое, а антиномическое.

У Г. Спенсера представлен, очень доступный пониманию, пример включения частных явлений в общие и более общие, – включения явлений, изменяющихся в неизменные формы, при чем первые нечувствительно переходят во вторые, антиномически начинаясь положением и переходя в отрицание, начинаясь изменением и переходя в неизменное.

«Мы ясно замечаем», пишет Г. Спенсер, «что тело, если его толкнуть рукой, движется и движется в определенном направлении. С перваго раза, кажется, невозможно сомневаться, что движение тела есть действительное движение, или что оно совершается по направлению к данной точке. Однако легко доказать, что мы не только можем быть, но и бываем почти всегда неправы в обоих этих суждениях. Возьмем, например, корабль и предположим, для простоты, что он стоит якорем на экваторе, при чем нос его обращен к западу. Когда капитан идет от носа к корме, в каком направлении движется он? На восток, будет очевидный ответ, – и ответ этот может, на мгновение, быть принят без критики. Но вот якорь поднят, и корабль плывет на запад со скоростью, равною той, с какой движется капитан. В каком направлении движется теперь капитан, идя от носа к корме? Вы не можете сказать, что на восток, потому что корабль с той же скоростью уносит его на запад, с какой он движется на восток; не можете сказать, и на запад, по противоположной причине. Относительно окружающего пространства, капитан неподвижен, хотя на палубе корабля он кажется движущимся. Но вполне ли мы уверены в этом заключении? Действительно ли капитан неподвижен? Если мы примем в расчет движение земли вокруг ея оси, то найдем, что, вместо того, чтобы оставаться на месте, капитан движется, со скоростью 1000 миль в час, по направлению к востоку, так что ни впечатление тех, кто смотрит на капитана, ни заключение тех, кто имеет в виду движение корабля, не представляют в себе чего-либо похожаго на истину. При дальнейшем соображении, даже и исправленное заключение наше окажется немногим лучше. Мы не приняли в расчет движение земли по ее орбите. Оно равняется 68,000 м. в час; следовательно, предположив, что дело совершается в полдень, капитан оказывается движущимся не со скоростью 1,000 миль в час к востоку, а со скоростью 67,000 миль в час к западу. Но даже и теперь мы не имеем еще истинной скорости и истиннаго направления его движения. С движением земли, по ея орбите, мы должны соединить движение всей солнечной системы к созвездию Геркулеса. Приняв это в расчет, мы видим, что капитан движется не к востоку, или западу, но по линии, наклонной к плоскости эклиптики, и со скоростью большею, или меньшею (смотря по времени года) против той, которая указана выше. Прибавим еще, что если б динамическое устройство нашей звездной системы было нам вполне известно, то, вероятно, мы открыли бы, что направление и скорость действительнаго движения капитана значительно разнятся даже и от того, что мы сейчас представили. Таким образом, то, что представляется нам движущимся, оказывается неподвижным, а по видимому неподвижное отзывается движущимся; то, что по нашему заключению идет быстро в одном направлении, идет, на самом деле, гораздо быстрее в направлении противоположном. Так мы узнали, что движение, которое мы сознаем, не есть действительное движение какого-нибудь предмета, ни по отношению к скорости, ни по отношению к направлению; оно есть движение только относительно извстнаго положения, которое занимаем или мы сами, или кто-нибудь другой. При рассмотрении наших последовательных суждений, относительно движения какого-нибудь тела, или его скорости, мы принимали за признанное, что существуют неподвижные точки в пространстве, относительно которых все движения будут абсолютны, и мы находим, что невозможно даже освободиться от этой идеи. Тем не менее, абсолютнаго движения нельзя ни вообразить, ни узнать. Движение, вне тех пределов пространства, которые мы обыкновенно соединяем с ним, совершенно немыслимо, потому что движение есть перемена места; а в безграничном пространстве перемена места непонятна, по той причине, что немыслимо самое место. Место можно себе представить только по отношению к другим местам; если же нет предметов, рассеянных в пространстве, то его можно понять только по отношению к пределам пространства; откуда следует, что в безграничном пространстве место не может быть понято, т. е. все места будут находиться на равном расстоянии от границ, которых не существует».

Мир ἐ͂ιδος-ов весьма похож на прозрачный, до крайней глуби, океан, со дна которого идут лучи света, тысячекратно пересеченные, отраженные и изломанные, беспрерывно встречающимися с их направлением, мириадами молекул текучей, или волнующейся, воды, минеральных частей и живых существ, – в котором, тем не менее, однако ж, дно является нашему сознанию, помимо свидетельства наших внешних чувств, всегда неподвижным. Или, еще точнее, мир ἐ͂ιδος –ов похож на звездное небо, в котором, при всеобщей движимости звезд, атмосферы и самых лучей солнца, оказываются для нашего сознания неподвижные точки. И замечательно, что чем дальше они от нашего внешнего чувства, чем ближе они к граням беспредельного, тем больше приближаются они и к абсолютной неподвижности по отношению к нам, так что тысячи лет бессильны сделать, для нашего наблюдения, явственною перемену нашего положения, в отношении к этим граничным точками; вообще, тем больше и больше принимают они для нас, в разнообразных отношениях, значение абсолютного бесконечного, так что, на прим., в оптике, лучи, идущие от солнца, или звезд, обыкновенно принимаются, без опасности математической погрешности в оптических вычислениях, не расходящимися под углом, но идущими как бы параллельно от светящейся точки, находящейся как бы на таком далеком расстоянии, что его можно принять за беспредельное. Но за этим, хотя и безмерно далеким, однако ж, граничным, распростирается, действительно, абсолютно безмерное и потому абсолютно неподвижное и неизменное.

Таким образом, мы получили три, непререкаемо и непреложно существующие, бытия: атомы, бытие абсолютное и ограниченные ἐ͂ιδος-ы или, лучше сказать, мы получили два бытия: 1) единое абсолютное бесконечное и 2) мириады ограниченных ἐ͂ιδος-ов, в число которых включаются и атомы. То, и другое, и третье бытия, составляющие основу всякого существования, познаются не внешним нашим чувством, но всею цельностию человеческого чувства, по преимуществу же, глубочайшим внутренним чувством. Так, бытие абсолюта и атомов, как и всяких ограниченных ἐ͂ιδος-ов, становится непреложными не столько по свидетельству внешних чувств, сколько по окончательному приговору чувства внутреннего и, стоящих на нем, конституциональных законов нашего интеллекта. Не говорим уже, что это само собою очевидно относительно абсолюта. He только абсолют, но и всякий ἐ͂ιδος, познается не иначе как глубочайшим внутренним чувством. ἐ͂ιδος всякой, даже самой грубо-чувственной, вещи есть не то, что видит в ней глаз, или осязает рука. Нет; ἐ͂ιδος есть и то, что видит в вещи глаз, но не отдельно и от того, что осязает в ней рука, и от того, что слышит ухо, и от того, что разбирает (если только разбирает) вкус, и от того, что ощущает в ней, или от нее, всякое физическое чувство нашего организма. Но и все это в совокупности не составляет еще ἐ͂ιδος-а вещи; нет, все эти черты вещи должны быть раз-анализированы нашим рассудком и поставлены в связь со всем сосуществующим, предшествующим и последующим, а затем скомбинированы нашим умом, по голосу внутреннейшего нашего чувства, в цельный живой образ, в живую часть живого универса. Вот тогда только, в глуби нашего сознания, больше или меньше, выяснится ἐ͂ιδος вещи. Смотря по роду вещи, не всякий ԑ῏ιδος заключает в себе черты, ощущаемые глазами, или слухом, или осязанием, равно – как и другими телесными чувствами; но решительно и безусловно, ни один ԑ῏ιδος не может быть ἐ͂ιδος-ом, состоя из одних только внешне-чувственных черт, без прибавления к ним качеств, единственно только рефлексиею, умом, цельностию всего нашего интеллекта постигаемых и в единство живого цельного ἐ͂ιδος-а совокупляемых.

Далее ближайшая задача наша – ответить на вопрос: знаем ли мы что-либо реальное, – представляется нам почти выполненною. Мы доказали, что знаем, – что реальное вообще имеет разные степени реальности, – что знание, наиболее объективное и реальное заключается именно в идеях. Фактами же подтвердили мы и то, что в деятельности нашего интеллекта усматриваются так называемые антиномии, коренные противоречия, в которые, при решении коренных вопросов миросозерцания, ум запутывается совершенно естественно и неизбежно. Многими данными разъяснили мы и то, наконец, что в глубине сложной структуры единого и цельного нашего интеллекта, равно как и чувства, замечается некоторое раздвоение, именно: раздвоение интеллекта на рассудок и разум, а чувства на чувство внешнее и внутреннее. Для полноты же обзора остается не столько доказывать уже, сколько разъяснить последний пункт, с которым связаны и все предыдущее, представив по возможности краткий, но, в тоже время, и возможно цельный очерк именно этого конституционального раздвоенья нашего интеллекта. Поэтому мы должны рассудить далее о самовидении ἐ͂ιδος-ов. Ειδος – значит собственно вид, нечто такое, что видится, или что видит, или то и другое вместе, – т. е. и то, что видится, и то, что видит. В предыдущем нашем исследовании, мы рассматривали ἐ͂ιδος-ы в первом их значении, именно с той стороны, что они, для нашего видения, суть сущности, субстраты, законы бытия, которые усматриваются во всем и во всяком существовании вселенной. Здесь же мы должны показать, что ἐ͂ιδος-ы сами видят. Частнее, мы намерены показать, что все и всякие ἐ͂ιδος-ы сами видят, сами чувствуют, и сами знают, что им должно знать для того, чтоб им можно было существовать. Прежде, чем мы сделаем выводы философского характера, в смысле нашей теории, на эту тему, постараемся обосновать ее предварительно на данных, выработанных современною естественною наукою.

Имеют ли чувство и смысл существа бессловесные: животные и растения, предметы неодушевленные и неорганизованные?

Что бессловесные животные имеют чувство и смысл, доказывать это было бы излишне, с нашей стороны. Раскрытию этой очевидности, в последнее время, посвящено много больших сочинений, например: Душа человека и животных, – Вундта и Происхождение человека, – Дарвина, где душа человека представляется тождественною с душою животных, и человек, со всем своим душевными развитием, производится из того же царства животных. Этими мыслями переполнены теперь все исследования по естествознанию, как, на прим., только что появившееся, психологическое исследование, известного многими физиологическими исследованиями, медика-физиолога Сеченова: Кому и как разработывать психологию? Множество фактов, утрирующих смысл животных, читаем мы и у Страхова, в его сочинении – «Мир как целое». Несомненно, что смысл принадлежит животными не только в отделе млекопитающих, но и в прочих низших отделах. Нельзя сказать даже и того, что, нисходя до насекомых, он понижается, так как пауки, пчелы и муравьи обнаруживают в себе самое высокое проявление животного смысла, так что Дарвин не затрудняется признать мозг муравья самыми удивительными явлением во вселенной, удивительнее, быть может, даже человеческого мозга. В интересе истины, мы должны усиливаться не столько доказывать несомненность, сколько ослаблять, утрированные другими, доказательства животного смысла, что, однако ж, мы предполагаем сделать впоследствии. Здесь же следует нам показать, что известная, хотя бы то самая малая, более и более понижающаяся доля чувства и знания принадлежит не только животным, но и растениям, нисходя своими корнями в природу неорганическую, в глубину космических сил. При раскрытии этого положения, мы должны принять в самое серьезное внимание воззрения на этот предмет естественно-научных авторитетов.

Господствующая мысль, которая царит над рассуждениями по этому предмету, в новейших, естественно-научных трактатах, заключается в том, что человек (не касаясь его чисто духовной стороны) есть только высшее животное, которое не отличается, от ближайших к нему рядов животных, ни одним существенным признаком, – что на лестнице существ, ниже человека, нет резкой границы между животным и растением, – что то и другое сходятся в одном общем источнике жизни – в органической клеточке, равно как, и еще ниже, нет резкой границы между царствами органическим и неорганическим, между так называемою жизненною силою и общими космическими силами, – что, особо от сил космических, жизненная сила даже не существует, – что натуральный смысл, натуральное сознание и чувство, натуральные инстинкты и позывы идут расширяясь и мельчая, но нигде не останавливаясь и не прекращаясь, чрез всю градацию бытия, от человека, чрез животных и растения, до клеточки, и от клеточки, чрез четверное органическое вещество, вглубь основного мирового вещества и общих мировых сил, так что, можно сказать, сила смысла извлекается, в конце концов, эквивалентно из мировых сил и возвращается в той же мере, в количестве заимствования, в тот же резервуар всяких сил, из которого сама происходит.

Что мы называешь жизнью или живым? – «Если мы не желаем погрузиться в туманные и произвольные мечтания, – отвечает на это Вирхов, – «то понятие о жизни мы должны связывать только с живыми существами. Растение, животное, человек суть единственные представители жизни, нам известные. Астрономия не говорит о жизни звезд, геология – о жизни земли. Возникновение и исчезновение мировых тел до сих нор недоступны нашему наблюдению; но мы видим их движение, развитие, деятельность. Земля не всегда была такою, какова она теперь, и, во всякое данное мгновение, она иная, чем прежде. Но живет ли она? Отдельное существование живаго неизменно связано с известною формою». Вирхов хочет сказать, что живою мы называем только известную форму, т. е. органическую. Между тем Жувансель свое сочинение – «Жизнь» начинает прямо следующими выразительными словами: никакое выражение не в состоянии определить различия между неодушевленными телами и существами, одаренными жизнию. При современном состояния науки, между живыми и неодушевленными телами мы находим только одно существенное различие, – смерть, так как единственная разница обнаруживается между ними только в то время, когда живое перестает жить! Этому, однако ж, не противоречит и Вирхов, как увидим ниже, – да и никто из естествоведов. Указать черту разделения между царствами органическим и неорганическим, между одушевленным и неодушевленным, между живым и мертвым, невозможно.

А есть ли какая-либо возможность положить какую-либо резкую физиологическую черту различия между человеком и животным, с одной стороны, и между животным и растением с другой? «Человек есть первое между животными», пишет Страхов («Мир, как целое»), Между человеком и лошадью анатомическое сходство оказывается такое всестороннее, такое подробное, что разница между устройством того и другой оказывается ничтожною. После многих споров, натуралисты положительно решили, что главное отличие человека от обезьян заключается в большом пальце на ногах. Словом, как по своему устройству, так и по своим физическим и душевным явлениям, человек подходит под понятие животного. Никто не станет сомневаться, что психическая деятельность животных, соответственно их устройству, точно также постепенно приближается к человеческой. Сложность в устройстве человеческого зародыша действительно возрастает совершенно так же, как она возрастаете у разных животных, начиная от инфузории до человека. Заключая от устройства, к отправлению, мы должны признать, что психическая деятельность в зародыше проходит подобные же ступени, как и во всем животном царстве, что, на прим., в самом зачатке, в первом зародышевом пузырьке, она находится еще на степени инфузории. Что психическая жизнь, во время развития зародыша, непременно существуете, в том нельзя сомневаться уже по тому, что цыпленок, при конце развития, сам пробиваете свою скорлупу, – что теленок, при самом рождении, уже видит и, не больше как чрез полчаса, встает на ноги. Если здесь психическая деятельность достигает такого ясного обнаружения, то, при развитии зародыша, она, очевидно, находится только на низшей степени ясности? Но рассуждающий так г. Страхов принадлежит еще к числу мыслителей, отстаивающих существенное превосходство человека пред животными. Для других же естествоиспытателей (Дарвина, Гексли, Вундта, Вагнера, Сеченова), положение, что человек принадлежит к зоологическому семейству homo, есть очевидность.

По Жуванселю, далее, «вообще существует большое сходство между обоими классами органическаго царства, между животными и растениями. Различия, наиболее заметныя, при рассмотрении совершеннейших существ каждого класса постоянно уменьшаются, по мере понижения уровня организации, так что сходства тех и других становятся все уловимее и уловимее. Большая часть животных легко отличается от растений тем, что первыя двигаются и переменяют место, – хотя, впрочем, произвольное перемещение и нельзя назвать общим признаком животных, потому что существуют животные, не переменяющие места. Невозможно определить словами ни растительности, ни растения. На подсолнечнике замечено, что он поворачивается своим цветком к солнцу; трехцветные колокольчики раскрываются утром и закрываются вечером, а цветки – ночные красавицы закрываются днем и раскрываются вечером. Цветы некоторых растений закрываются не задолго до начала дождя; другие же бывают раскрыты только в пасмурное время и закрываются во время ясной погоды. У некоторых растений замечены движения высшего разряда. Так, если дотронуться до листков, составляющих лист недотроги, то они тотчас приблизятся друг к другу и сожмутся. И не все части этих листьев одинаково чувствительны: если коснуться, острием иголки, до беловатой точки, на основании этих листиков, то описанное явление происходит гораздо быстрее. Кроме того, это явление может различным образом изменяться, хотя это еще не вполне исследовано. Если отрезать половину нижнего листка, то тотчас же этот обрезанный листок и противоположный ему приблизятся, за тем сблизятся два следующих, взаимно противоположных и т. д. попарно, до самой оконечности листа. Листки недотроги закрываются в карете, от тряски, но потом опять раскрываются и более уже не закрываются. У одного бенгальского растения, лист которого состоит из одного большого, на оконечности, и двух маленьких, боковых листков, большой листик наклоняется попеременно то направо, то налево, а оба маленьких скручиваются и наклоняются в противоположные стороны, по обеим сторонам листовой ножки. Похожие на эти движения замечены так же на листьях гороха и бобов. Множество растений ночью изменяет положение своих листьев. У одних листья изгибаются вниз от ножки и прикладывают одну к другой нижние стороны листа, – у других, на прим., у пузырьного дерева, они изгибаются в обратную сторону и складываются верхними частями листа.⁶⁴ «Поэтому, – говорить Страхов, – нет никакой причины полагать, что свойства растительных тканей и способность чувствовать несовместимы. Когда солнце садится и наступают сумерки, цветы одуванчика закрываются: все листочки их поднимаются тогда кверху и плотно прилипают друг к другу; но утром они развертываются и оборачиваются к солнцу. Почему же мы знаем, что когда цветок закрывается, то в нем нет желания закрыться, – что утром он не чувствует солнечного света? Если судить по движениям, то отвергать в нем желание и чувство нет никакого основания. И в животных, о чувстве и желании, как и в людях, об их духовной деятельности, мы заключаем только по аналогии, по сравнению с собою, и никакие исследования никогда не могут привести к непосредственному наблюдению душевных явлений в других субъектах. Жизнь только понижается в степени, когда из животрепещущего мира животных мы переходим к таинственному миру растений. Если мы самым совершенным возрастом человека считаем тот, когда человек обладает половою зрелостию, – если период до этой зрелости и период после нее мы считаем – один эпохою приготовления, а другой – эпохою упадка, – то мы не имеем никакого повода смотреть иначе и на растения. Время цветения, время оплодотворения, есть совершеннейший возраст растения. Очевидно, растения имеют глубочайшее внутреннее сродство с животными. На этом сродстве основана и главная часть того эстетического впечатления, которое производят на нас цветы, деревья, лес. Они представляют нам не только образ той жизни, которою мы живем, но самую эту жизнь. Как не сомневаемся мы в одинаковой с нами сущности других людей, точно также не имеем права сомневаться и в психической деятельности, животных; точно также мы не можем отрицать , что органическая жизнь, проявляющаяся в животных, существенно принадлежит и растениям. Не будет ничего дерзкого, если мы признаем, что психическая деятельность животных подобна нашей человеческой, что она постепенно понижается до инфузории и что растительная жизнь однородна с животною. По Жуванселю, не только «многия отправления сходны или аналогичны у растений и животных, но и совершаются, у тех и других, весьма сходными органами; у самых элементарных животных дыхание совершается, как у самых элементарных растений, всей наружною оболочкою. Между ветвями растения, каков дуб, каждая из них настолько индивидуальна, что дерево есть собрание подобных индивидуумов, – подобно толу, как высшее животное есть собрание различных систем. Независимость жизненности различных органов, которая замечается у высших животных, существует и у растений, потому что можно отрезать листья ветки, не останавливая в ней жизни, – и даже в отделенных от нее листьях продолжается, некоторое время, переработка газов. Дождевой червь, будучи разрезан на куски, не замедлит сделать себе недостающие части, потому что это существо составлено из сходных колец, имеющих все органы, необходимые для развития, – точно также как ветвь носит в себе совокупность органов, достаточных для ее развития. Во многих растительных видах, если оторвать почку, не замедлит развиться другая почка; точно также ракообразные науки воспроизводят оторванные у них лапки, змеи воспроизводят свои зубы, ящеричные – воспроизводят свой хвост. Развитие животно-растений, в полипняках, обнаруживает поразительное сходство с развитием двусемянодольных растений. Как совокупность известных условий: теплоты, воздушности и проч., пробуждает развитие растительного зародыша, – так совокупность некоторых условий: теплоты, воздушности и проч., обусловливает в яйцах развитие животнаго зародыша». «Длинная округлая форма», пишет Страхов, – «свойственная стволу дерева и его ветвям, беспрестанно повторяется у животных, на прим., в ногах, волосах, рогах, щупальцах и проч. Есть целыя животныя, похожия на грибы. Есть множество животных, подобных цветам и даже считавшихся прежде цветами, это так называемыя животно-растения Вообще естествееныя науки доказали, что признаков, отличающих растения от животных, нет в организации». «Нет никакой возможности, – по словам Попова (в Сборнике – Природа, 1875 г., кн. 2, стр. 45–46) – «установить резко-определенную границу между жизнедеятельностью растительнаго мира и животного. Основанием жизнедеятельности для обоих миров являются процессы окисления, и, не говоря уже о физических или механических деятелях, которые развиваются на счет этих процессов (теплота, движение и проч.), – самая нервная сила не может служить отличительным признаком животной жизни. Не может не столько потому, что присутствие нервной силы вполне доказано для растений, сколько по тому, что оно не в большой мере замечается в простейших животных. В растительном мире вырабатывается сила, по характеру своему весьма близкая к нервной силе. Прежде полагали, что подвижность и чувствительность составляют исключительную принадлежность животного царства. Но свободный перемещения многих простейших растений, раздражительность мимозы, тычинок васильков и другие подобные, движение протоплазмы амёбообразные сокращения пласмодия слизистых грибов, – все это, вместе взятое, приводит к заключению вполне признанному современною наукой, что нет никакого основания отделять резкою чертою животное царство от растительного. По словам Тэна (об уме и познании, 1872 г. т. I, стр. 202–204), действия нервных рефлексов можно проследить до самого низа животного ряда, даже до таких животных, как пресноводный полип, в которых нельзя найти никакого следа нервной системы. Можно проследить их еще и дальше. У многих растений, как недотрога и бенгальские петушьи головки, у живчиков тайнобрачных и у зооспор водорослей, встречаются отраженные движения, совершенно подобные тем, которые производит обрубок обезглавленной лягушки. С этой точки зрения, нет коренного различия между животными и растениями, как нет различия и с точки зрения внутреннего устройства и химического состава.

Основа и тайна жизни, пункт, которым животное царство соприкасается с растительным, а далее органическое с неорганическим, есть клеточка. Существование же отдельной, стоящей между царствами органическим и неорганическим, жизненной силы новейшими изысканиями не подтверждено.

«Для большинства ученых» – пишет Жувансель, – «жизнь есть основная сила, оригинальная и специальная, как притяжение и как неизвестная причина явлений химических, теплоты, света, магнетизма и электричества. По этой теории, столь разнообразные явления растительной и животной физиологии суть действия этой первоначальной жизненной силы, так что, с уничтожением этой причины, все жизненныя явленья должны тотчас же прекратиться. Но опыты показали неосновательность этого ученья. Опыты показали, что после смерти человека волосной прибор еще живет; дыхательный орган, хотя и находится в тесной связи с другими органами, также обладает собственною жизнию и, после смерти остальных органов, т. е. после прекращения общей жизни, может еще совершать жизненныя отправления, т. е. жить еще несколько времени; кровообращательный прибор также обладает собственною жизнию и, до некоторой степени, не зависит от жизни остальнаго животнаго. Основной элемент, общий как животным, так и растениям, есть клеточка; клеточка ясно видна в костях, нервах, лимфе, крови, мускулах. В этих трех последних системах организма можно следить за появлением, развитием и исчезанием клеточных элементов: шариков и волокон. Каждый из этих сортов клеточек имеет особенныя свойства; эти свойства у клеточек не находятся в зависимости от жизни остальнаго животнаго, потому что те же свойства обнаруживаются у них, и после смерти животнаго, по отделении их от животного. Всякое совершенное животное, какова, на прим., лошадь, образовано из нескольких жизненных, явственных, определенных систем, отдельныя жизни которых взаимно, до некоторой степени, независимы. Каждая из этих жизненных систем или органов состоит сама из несметнаго числа существ, маленьких, клетчатых, обладающих, в свою очередь, такою индивидуальною, жизнью, что число их может безразлично изменяться, подобно шарикам мускулов, причем полное существо, на прим., лошадь, не перестает жить. Исключая особенныя обстоятельства, эти явственныя системы умирают последовательно, и органическая система волос переживает все прочия, – она продолжает совершать отправления после всех других и умирает последнею. Таким образом, целая жизнь животнаго есть следствие индивидуальной жизни всех этих миллионов маленьких клетчатых существ (одаренных своею особою жизнью), из которых оно состоит. Таким образом, природа жизни, взятой в себе самой и в своем происхождении, зависит от элементарной жизни клеточки; только в жизни элементарной клеточки заключается тайна жизни. В обоих классах существ, животных также, как и растительных, находится тот же основной анатомический элемент, – клеточка. В клеточном пузырьке заключается тайна жизни, он представляется как тип организованнаго существа». «С открытием клеточки», – по словам Страхова, – «найдена общая форма для строения всех организмов, найдены органические атомы, одинаковые во всем животном и растительном царстве. Вместе с тем найдено величайшее сходство между животными и растениями. Вначале ученые думали найти значительное различие между клеточками животных и клеточками растений; но чем дальше шли расследования, тем больше и больше исчезало это различие». И по Вирхову, особенная и постоянная форма жизни есть клеточка. Клеточка есть постоянная исходная точка и источник жизни. Мысль единства жизни во всем живущем находит свое телесное выражение в клеточке. Уже, сама по себе, клеточка составляет небольшой организм; сама по себе, она способна жить отдельною жизнью, как мы видим это в яичной клеточке животнаго и постоянно у низших растений. Клеточка или, сама по себе, есть уже живой организм, или содержит то, что впоследствии называется этим именем, в силу заключающихся в ней к тому задатков. Зелень листьев, краска цветка производятся в клеточках. Клеточки же обусловливают различные цвета перьев, волос, глаз и крови. С зеленым красящим веществом листьев, с красным веществом крови связано отправление дыхания. Клеточки образуют древесину дерева и подвижную массу мускулов. Таким образом, анализ приводит нас к строению нервнаго аппарата, где с известными группами клеточных образований связаны высочайшия особенности животной жизни: ощущение, движение, мышление. Жизнь есть деятельность клеточки, особенность жизни есть особенность клеточки».

Но в свою очередь, и клеточка не составляет собою грани между царством жизни, с одной стороны, и царством смерти, с другой.

«Учение, что все организмы построены из клеточек, или что клеточки суть те элементы, из которых образуется каждая ткань, – по словам Г. Спенсера (Основания Биологии, 1870 г., т. II, стр. 6, 55–57), – верно только приблизительно. Есть органическия формы, о которых нельзя сказать, чтобы они имели клеточное строение; с другой стороны, у органических форм, состоящих большею частию из клеточек, имеются однако части, которыя не произведены метаморфозом клеточек. Первоначально мы встречаем комки протоплазмы, обнаруживающие жизнь, и однако не представляющие никакого строения. Уже на дальнейшей ступени прогресса, становится возможным появление в протоплазме некоторых несходств между частями, таких, как это мы находим в клеточках и так называемых одноклеточных организмах. Ограничения, с которыми должна быть принимаема клеточная теория, становятся необходимыми в виду фактов. Так, между простейшими животными (Protozoa) встречаются многочисленные примеры проявления жизненной деятельности комками протоплазмы, неклеточныя ткани могут возникать путем непосредственнаго метамормоза безструктурнаго коллоидальнаго вещества. Морфологическое сложение в животном царстве должно начаться с тех недифференцированных агрегатов физиологических единиц, из которых образуется то, что мы называем морфологическими единицами. У корненожек мы встречаем, в разнообразных видоизменениях, эти маленкия частицы органическаго вещества, которыя так мало дифференцированы, что за ними с трудом можно признать животную индивидуальность. Липкий студень, или саркода, по своим физическими свойствами похожий на яичный белок, из котораго большею частию состоят эти существа, служит примером слабости интеграции составных физиологических единиц, как по их весьма слабому сцеплению, так и по крайней неопределенности и изменчивости формы, равно как и по отсутствию ограничивающей перепонки. В грегаринах видна уже полная перепонка, заключающая в себе, субстанцию, из которой состоит животное; здесь уже возникло то, что собственно может быть названо клеточкою, и в единичной форме такое существо есть вполне одноклеточное животное. Этими подтверждается предположение, что однородные комки саркоды существовали раньше какою бы то ни было из строений, собственно называемых клеточками». – По словам Прейера (в Знании, 1873 г., Апрель, Исследование жизни), то, что называется клеточкой, также мало определимо и также изменчиво, как и то, что называется органическим видом. Так как существуют одноклеточные организмы, которые могут быть разрезаны на куски, при чем отдельныя части не перестают проявлять жизненных явлений целаго, – то нельзя признать клеточки последним физиoлогическим элементом, общим условием жизни, как часто это делалось прежде, как делается еще и теперь. Если принять последним морфологическим элементом не клеточку, а цитоду (тоже, что клеточка, только без ядра, по Геккелю), – то и этого нельзя признать физиологическим элементом, по тому, что если цитоды делимы, не утрачивая жизненных свойств, – то на них нельзя уже смотреть, как на индивиды нижайшаго разряда. Приходится спускаться к молекулам».

«Клеточка», – по словам Вирхова, – есть живое тело, состоящее из определеннаго состава химических веществ и организованное по известным законам. Деятельность клеточки зависит от вещества, ее образующаго и наполняющаго; функции ея меняются, растут и ослабевают, возникают и исчезают, с изменением, накоплением, или уменьшением этого вещества. В элементах своих, оно нисколько не различается от веществ неорганическаго, неодушевленнаго мира; скорее, оно постоянно восполняется из этого мира и снова возвращается в него. Только род расположения этого вещества, особенная группировка малейших частичек его своеобразны, хотя и не до такой степени, чтобы составлять противоположность с расположением и группировкою частичек тел, входящих в предмет изучения неорганической химии. Своеобразною кажется нам деятельность, особенное отправление органическаго вещества; но все- таки эта деятельность не разнится от деятельности известной физикам в неодушевленной природе. Вся своеобразность здесь ограничивается тем, что в самом малом пространстве вмещено величайшее разнообразие комбинаций веществ. Но все-таки жизнь вполне подчинена господству химических и физических законов. Всякая особенность жизни объясняется особенностями анатомическими, или химическими, особенными расположениями вещества, всюду проявляющаго свои, всегда присущая ему, силы. Явление электричества в нервах тоже, как и в проволоке телеграфа, или молниеносном облаке; живущее тело теплоту свою производит горением точно так же, как развивается она и в печке; крахмал в растении и животном преобразовывается в сахар, как и на заводе». «В живых существах», – по словам Жуванселя, – "находится тесная связь между веществом, формой и отправлением: каждое из этих трех начал держит два остальныя во взаимной зависимости. Всякое частное вещество есть видоизменение единой материи; всякое движение – видоизменение единой причины, силы; всякое явление есть видоизменение, прибавленное к результату предшествовавших изменений; всякая форма вещей есть последствие более или менее многочисленных видоизменений. Начиная с единения веществ, называемых простыми, до самых совершенных организмов, до современнаго устройства земнаго шара, до системы нашего солнечнаго мира, все показывает последовательность изменений, тесно связанных частными законами, которые, без сомнения, представляют видоизменения одного общаго закона. Под влиянием общих сил (электричества, теплоты и проч.), самые простые и самые постоянные минералы изменяются. Будучи неподвижными на земле, минералы кажутся вполне страдательными относительно внешних сил. Однако ж кристаллизация обнаруживает, что у них встречается первый член видоизменяемости. Растение же, завися от общих сил, подобно минералам и, кроме того, завися от изменений, вводимых этими силами в минералы, усвоивает себе из всего окружающаго то, что благоприятно его развитию; растение способно изменять, благоприятным для себя образом, условия своего развития. Так, вследствие развития, на прим., дуба, дождевая вода удерживается на его листьях, его ветвях, его стволе, и стекает, капля по капле, чтобы напоить почву; его листья, сами пользуясь благоприятным действием солнца, защищают почву от его высушивающаго действия; листья, спадая зимой, доставляют удобрение, – и чем больше развивается дуб, тем обширнее становятся эти явления. На этом основывают вечную способность земли вечно обогащаться. Животное же, завися от всего, от чего зависит минерал, от чего зависит и растение, не только имеет способность развиваться на месте, но и отыскивать, посредством передвижения, все себе благоприятное, и тогда как дуб не может спастись от приближающегося лесного пожара, лошадь может убежать от огня; тогда-как дуб должен переносить укушения насекомых и раны, наносимые ему долбящими и грызущими, лошадь отгоняет насекомых хвостом и храбро защищается от хищных. Хотя немногочисленные, но чрезвычайно многозначущие факты доказывают, что растения суть настоящия животныя, только постигнутыя отступательным ретроградным превращением. Оказывается, таким образом, по Жуванселю, что развитие организмов зависит от клеточки, ее состава и свойств. А жизнь в клеточке вовсе не есть непосредственное явление, обязанное своим происхождением одной общей причине, жизненной силе, но многосложный результат совокупности явлений, происхождение которых связано с составом четверного вещества (углерода, водорода, азота и кислорода). Все жизненныя явления зависят от химической природы этого состава. Начало жизни является взаимодействием физических и химических сил». И по Страхову, «явления, совершающияся в живых телах, приводятся к законам мертвой природы, к явлениям вещества вообще: в организмах нет другой деятельности, кроме деятельности вещества. Жизненная сила оказывается предубеждением ученых. В настоящее время, натуралисты положили, что законы неорганической природы распространяются и на органическую, что все органическия явления сводятся на физическия и химическия. Признавая духовность в себе, мы не должны отрицать ее и в природе . Все явления организмов развиваются из сущности вещества, составляющаго организмы; сущность организма, очевидно, кроется в сущности вещества». – Химик же Одлинг прямо утверждает, что всякая мысль, так же, как и каждый процесс в животном организме, как и всякое увеличение объема, всякая трата, всякое выделение, всякое движение, не только сопровождаются изменениями в химическом составе, но и основываются на них. Подобно Жуванселю, Одлинг также доказывает, что для объяснения всех жизненных явлений достаточно одной химической силы и вовсе не требуется особая сила жизни. – «Совершенно противно ученнию, почитавшемуся еще за несколько лет прежде неоспоримым», – говорить Одлинг, – «мы теперь находим, что химик может образовать из угольной кислоты и воды целый ряд органических тел, и мы не видим причины сомневаться в его способности получить, наконец, все растительныя и животныя начала, каковы бы они ни были. Видя, что огромное число разнообразных животных и растительных соединений образуется из углекислоты, воды и аммиака, не с помощью какой-нибудь особенной жизненной силы, а единственно вследствие солнечнаго света и тепла, действующих в органической машине, естественно было задаться вопросом, не может ли химик, с помощью прямаго приложения солнечной силы, или косвеннаго участия тех земных превращений солнечной силы, которая в таком изобилии находятся в его распоряжении, произвести в своей лаборатории такия же соединения раскисленной углекислоты и воды? Вопрос этот решался отрицательно, пока господствовала над человеческими умами выдумка о жизненной силе; но, в последние годы, этот вопрос получил блистательные утвердительные ответы. Уже сотни растительных соединений, получавшихся прежде только из живых организмов и, как полагали, составленных и поддерживаемых жизненною силою, теперь составляются химиком, в его лаборатории, из углекислоты, воды и аммиака, или, другими словами, из древеснаго угля, водорода, кислорода и азота. То, что еще большее количество соединений не составлено, есть следствие недостаточности знаний, но не силы, потому что, по мере того, как увеличивается наше знакомство с составом тел и синтетическими процессами, с каждым днем становится все яснее безграничная образовательная сила химии. Мысль, что химия не способна производить не только организованныя, но даже органическия тела, была общепринятою. Для произведения этих тел вмешательство какого-нибудь живущаго организма считалось необходимостью, требовалась трата некоторой жизненной силы, какая бы она там ни была. В то время, как принято было считать, что атомы, входящие в состав куска квасцов, соединены друг с другом просто механическими и химическими силами, воображали, что атомы куска сахару, или куска жиру, соединяются друг с другом, каким-то таинственным путем, жизненною силою. Мнение это первоначально высказано было Берцеллиусом. Даже Либих, уже в 1851 г., говорил: «мы в состоянии получить кристалл квасцов из его элементов, так как теплота и химическое сродство находятся, до известной степени, в нашем свободном распоряжении. Но мы не можем сделать атома сахара из элементов сахара по тому, что их сочетанию, в характеристическую форму, содействует жизненная сила, не подлежащая нашей власти, которой подчинены, до известной степени, теплота, свет, сила тяготения и т. д. Мы можем получить высшие атомы, соединяя два, три, четыре и более сложных органических атомов; мы можем разложить более сложные на менее сложные, соединенные атомы, хотя, в тоже время, не можем образовать органических соединений прямым сочетанием их элементов». Таким образом, общепринятый взгляд, за несколько лет тому назад, был, в сущности, тот, что химик не в состоянии получить органического вещества из неорганического, – что он может превратить один вид органического вещества в какой-нибудь другой, сродный ему, вид органического вещества, – что он может получить некоторые простые органические начала, разлагая более сложные частицы, – может даже произвести высшие органические начала сочетанием двух, или более, простых начал; но это было границами его власти: он мог, сколько угодно, тасовать остатки существующих органических соединений, но был совершенно неспособен получить даже самое простое из них, посредством синтеза их элементов. Наука, в наше время, утверждает, однако ж, что все эти мнения не имеют никакого основания. Уже сотни органических начал были получены чрез соединение элементов, входящих в их состав, и нет причины сомневаться в нашей способности, подобными образом, получить все органическия начала, каковы бы они ни были». По Прейеру, «жизненная сила устранена навсегда возможностию оживления высохших, промерзших, лишенных воздуха и пищи животных, растений, яиц и семян самых различных классово. По Тэну, «следуя аналогиям, мы можем спуститься по лестнице существ ниже сливающихся растительнаго и животнаго царств. Ниже мира органическаго простирается мир неорганический, и первый есть лишь частный случай втораго. Он устроен из тех же химических веществ, подчинен тем же физическим силам, тем же механическим законам, и все указания науки согласуются в тот, что от иной по своей степени, но тот же по своей природе, и то, что мы называем жизнью, есть известное, более тонкое действие более сложных химических элементов». – По словам Попова, «так как жизнедеятельность животных и растений, развитие их внутренней теплоты и движения, развитие нервной силы, наконец, самая возможность роста, изменения формы и проч., имеют своим основанием процессы окисления, – явления вполне химические, – то отсюда ясно, что между органическою жизнью и деятелями неорганического мира, между органическими силами и неорганическими существует неразрывная связь. Они не разобщены, а, напротив того, находятся в такой взаимной зависимости, в таком замкнутом соотношении, что всецело могут переходить друг в друга.

Таким образом, по Одлингу, Жуванселю, Тэну, Спенсеру, Прейеру, Попову, Вирхову и др., оказывается, что и чувство, и мысль, и сознание источником своим имеют не какую-либо особую жизненную силу, которая оказывается выдумкою ученых, но общую силу химическую.

Те же естествоведы подводят так называемые духовные силы под обобщение даже так называемого закона эквивалентности сил. В чем же состоит этот закон эквивалентности сил?

"Всякое движение, – рассуждает Герберт Спенсер в своих Основных началах ⁶⁵ , – «там, где мы в состоянии прямо проследить его генезис, существует прежде под каким-либо другим видом силы. Задержанное движение производит, при различных обстоятельствах, теплоту, электричество, магнетизм и свет. От согревания рук потиранием их одной о другую и до раскаления вагоннаго тормаза, вследствие сильнаго трения, от взрыва гремучаго пороха, вследствие сотрясения, и до воспламенения куска дерева от нескольких ударов пароваго молота, нам представляются обильные примеры того, как с прекращением движения возникает теплота. Примеры же порождения электричества движением представляются нам опытом с сургучем точно так же, как обыкновенной электрической машиной и аппаратом для возбуждения электричества посредством освобождения паров. Где есть трение между разнородными телами, там одним из следствий его бывает электрическое раздражение. Магнетизм можно получить из движения, или непосредственно, напр., путем трения, или же посредственно, на прим., при помощи электрических токов, добытых пред тем чрез движение. Точно также движение может произвести свет или прямо, как мы это видим на мелких раскаленных осколках, отскакивающих от тел, при сильных столкновениях, или же косвенно, на прим., посредством электрической искры. Наконец, движение может быть воспроизведено силами, которыя сами возникли из движения. Таким образом, расхождение электроскопа, вращение электрическаго колеса и отклонение магнитной стрелки, если они порождены электричеством трения, представляют собой явныя движения, воспроизведенныя посредствующими видами силы, которыя, в свою очередь, возникли из движения. Тот вид силы, который мы называем теплотой, признается, в настоящее время, всеми физиками, за молекулярное движение. За одним или двумя исключениями, составляющими препятствия к построению всякой теории теплоты, нагретыя тела расширяются; расширение же можно объяснить только как движение единиц массы, во взаимных их отношениях между собою. Так называемое лучеиспускание, посредством котораго тело высшей температуры, нежели окружающие предметы, сообщает теплоту этим последним, есть, очевидно, известный род движения. А что молекулярное движение, которое мы называем теплотой, может перейти в видимое движение, этому представляет наглядное доказательство паровая машина, в которой поршень и все связанныя с ним массы материи приводятся в движение молекулярным расширением водяных паров. Превращение теплоты в электричество проявляется, когда различные металлы, примыкающие один к другому, будут нагреты в точке соприкосновения: таким образом возбуждаются электрические токи. Твердое несгораемое вещество, будучи введено в нагретый газ, на пример, известь – в пламя гремучаго газа, становится раскаленным, и, таким путем, представляет пример перехода теплоты в свет. Если нельзя доказать, чтобы теплота непосредственно производила магнетизм, то, во всяком случай, можно доказать, что это имеет место при посредстве электричества. При помощи этого же самого посредника, можно установить соотношение между теплотой и химическим сродством, – соотношение, которое в сущности предполагается уже тем резким влиянием, какое теплота оказывает на химическия соединения и разложения. Электричество, порожденное движением соприкасающихся разнородных тел, может, в свою очередь, притяжениями и отталкиваниями, непосредственно воспроизвести движение в соседних предметах. Электрический ток возбуждает магнетизм в полосе мягкаго железа, вращение же постояннаго магнита порождает электрические токи. С одной стороны, мы имеем батарею, в которой от действий химическаго сродства получается электрический ток, а с другой, электрический ток производит химическое разложение в прилежащем сосуде. В соединительной проволоке пред нами совершается превращение электричества в теплоту, а в электрических искрах и вольтовой дуге мы получаем свет. Расположение атомов также изменяется электричеством: примерами служат перемещение вещества с одного полюса батареи на другой, – разрывы, производимые сильным разряжением, – образование кристаллов под влиянием электрических токов. И, наоборот, электричество, возбуждается ли оно, или нет, непосредственно перераспределением атомов, – во всяком случае, развивается чрез посредство магнетизма. Что магнетизм производит движение, это известный факт. В магнито-электрической машине мы видим, как вращающийся магнит развивает электричество. Развитое же, таким образом, электричество может непосредственно затем проявляться в виде теплоты, света, или химическаго сродства. Фарадеево открытие действия магнетизма на поляризованный свет, а также и открытие того, что перемена в магнитном состоянии сопровождается теплотой, указывают на дальнейшия подобныя же связи. Наконец, разнообразные опыты показывают, что намагничивание тела изменяет его внутреннее строение и что, наоборот, изменение внутренняго строения в теле, напр., под влиянием механическаго сжатия, сказывается и на его магнитном состоянии. Солнечный луч изменяет расположение атомов некоторых кристаллов. Некоторые смешанные газы, не соединяющееся при других условиях, соединяются под влиянием солнечных лучей. В некоторых соединениях, свет производит разложение. Обычный спутник химическаго соединения есть теплота; а если сродство сильно, то, при известных условияx, производится также и свет. Химическия изменения, которыми обусловливаются изменения и объема тел, причиняют движение как в элементах, соединяющихся между собою, так и в прилегающих к ним массах материи. Пример этого представляет выталкивание пули расширением пороха. В гальванической батарее мы видим возникновение электричества из химическаго сочетания и разложения. А чрез посредство электричества химическое действие пораждает магнетизм. Эти факты показывают, что каждая сила может, прямо, или косвенно, преобразовываться в другия. В каждой перемене сила испытывает превращение; при этом из новой формы, или нескольких новых форм, которая она принимает, могут, в свою очередь получиться, в бесконечном разнообразии порядка и сочетаний, либо прежняя ея форма, либо какая-нибудь из остальных форм. Очевидно, кроме того, что физическия силы стоят не просто только в качественном соотношении между собой, но и в количественном: это и есть закон эквивалентности сил. Силы, обнаруживающияся на той или другой ступени развития, должны вытекать из таких же, или иных сил, существовавших прежде; из сил же, происшедших подобным образом, должны, в свою очередь, вытекать другия, более или менее преобразованныя, силы. При запутанности явлений развития, нельзя ожидать, чтобы определенное количественное отношение между силами, израсходованными в последовательные фазисы развития, могло быть указано, в каждом случае, или даже в одном каком-либо случае. Для этого у нас нет, да вероятно и никогда не будет, достаточных данных. Самое большее, на что можно разсчитывать, – это установить качественное соотношение, которое оказывалось бы хоть на столько неопределенно – количественным, чтобы заключать в себе нечто похожее на пропорцию между причинами и действиями».

«Положение, что силы, обнаруживающияся в жизненной деятельности, растительной и животной, производятся подобным же образом, представляет очевидную дедукцию из фактов органической химии. Вся растительная жизнь, прямо или косвенно, зависит от солнечнаго света и теплоты: силы, посредством которых растения извлекают материалы для своих тканей из окружающих неорганических соединений, – силы, при помощи которых они растут и поддерживают свои отправления, суть силы, существовавшия прежде в виде солнечных лучей. Что животная жизнь завысит, посредственно или непосредственно, от жизни растительной, – это истина, знакомая всякому; а что, в большей части случаев, процессы животной жизни противоположны процессам растительной жизни, – это истина, давно уже сделавшаяся общепринятой у людей науки. Разсматриваемая с химической стороны, растительная жизнь есть, главным образом, процесс раскисления; животная же жизнь представляет собою, по преимуществу, процесс окисления. И между тем как разложение, производимое растением, совершается при помощи известных сил, берущих свое начало от солнца и идущих на расторжение сродства углерода и водорода к кислороду, – возстановление соединений, производимое животными, происходит на счет тех сил, какия освобождаются при сочетании означенных элементов. Такими образом, движения животных, внутренния и внешния, суть не что иное, как проявления, в новых формах, той силы, которая была поглощена растениями, в виде света и теплоты». – «Разсматривая ближе свойства силы, действующей в характеристических проявлениях растительной и животной жизни, – пишет также химики Одлинг, – «мы должны сказать, что имеем дело не с какою-либо особенною внутреннею жизненною силою, но только с обыкновенными внешними силами природы, действующими точно так же, как и те, которыя обыкновенно проявляются в неорганическом мире. Сила, обнаруживающаяся в процессе, который совершается в растительном царстве, есть не что иное, как свет и теплота, вытекающие из солнца, остающиеся скрытыми в кислороде, с одной стороны, и в углероде растительной ткани, или выделения ея, с другой, и появляющееся снова при процессе их соединения или горения. Тепло и свет солнца, поглощенные при отделении кислорода от углерода, не теряются, а делаются скрытыми в кислороде, отделяющемся в атмосферу, и углероде, остающемся в растительных соках. Свет и теплота солнца, появлявшиеся при произведении угольной кислоты, суть не что иное, как свет а теплота солнца, поглощенные вначале живыми растением и сделавшиеся скрытыми в растительной ткани и кислороде воздуха. Растительный организм есть машина, поглощающая солнечную силу, при отделении углерода и водорода от кислорода. Световая и тепловая силы солнца скрываются в разъединенных кислороде и углероде точно также, как в натянутом луке мускульная сила человека. Земная, или скорее космическая, функция растительной жизни состоит в том, что живущее растение совершает разложение угольнаго ангидрида и воды, выделяет освобождаемый кислород и задерживает, внутри своего организма, соединенные углерод и водород, которые, делаясь пищею животных, одновременно разъединяются и окисляются, превращаясь снова в угольный ангидрид и воду. Наоборот, животный организм есть машина, в которой солнечная сила освобождается, вследствие того, что кислород и углерод, при разделении которых она сделалась скрытой или поглотилась, снова соединяются. Движение мускулов происходит не вследствие жизненной, или какой-либо иной силы, зародившейся в теле, а вследствие освобождения накопившейся солнечной силы, в другое время, в углерод нашей пищи, с одной стороны, и в кислород нашего дыхания, с другой. Тиндаль остроумно заметил, говоря о солнце: «на его счет развивается животная теплота и совершаются животныя движения. Солнце теряет свои лучи не только для того, чтобы дать нам огонь, но и для того, чтобы дать нам двигательную силу». Всякого рода сила, действующая, или скрытая, существующая на земле в какой-либо данный момент, есть только сумма силы, полученной землей от солнца. Однако ж боле подробное изучение показывает, что окисляющие и раскисляющие процессы общи обоим царствам природы. Все действия животного организма можно свести к действию космических сил, и всякое объяснение жизненных явлений, с помощью жизненной силы, вовсе не есть объяснение». – «Даже силы, известныя нам под именем духовных». – продолжает Г. Спенсер, – «подходят под тоже самое обобщение; фактов, оправдывающих, или лучше, делающих его неизбежным, множество и все они неоспоримы. Все впечатления, ежеминутно производимыя на наши органы чувств, находятся в прямом соотношении с физическими силами, существующими вне нас. Виды сознания, называемые давлением, движением, звуком, светом и теплотой, суть действия, производимыя на нас деятелями, которые, при ином употреблении, сдавливают или разрывают части материи, причиняют сотрясения в окружающих предметах, порождают химическия соединения и переводят вещества из твердаго состояния в жидкое. Поэтому, если изменения относительнаго положения, агрегации или химическаго состава, возникают таким путем, мы рассматриваем как преобразованныя проявления деятелей, от которых они происходят, – то и на ощущения, возбуждаемыя в нас такими деятелями, мы должны смотреть, как на новыя формы сил, которыя производят их. Массы материи, по указанию весов или динамометра, значительно разнящияся между собой в тяжести, столь же значительно разнятся между собой и по давлению, какое оне производят на наше тело. Напряжение, какое мы сознаем в себе, останавливая движущийся предмет, всегда пропорционально количеству движения такого предмета; При одинаковых условиях, впечатления звука, производимыя на нас колебанием струн, колоколов, или воздушнаго столба, разнообразятся в напряжении, сообразно количеству затраченной пред тем силы. Жидкости и твердый тела, заметно разнящияся между собой в температуре и, сообразно этому, неодинаково расщиряющия столб ртути в термометре, возбуждают и в нас соответственно различныя степени ощущения теплоты. Подобным же образом, неодинаковая сила впечатлений света соответствует неодинаковым действиям световых лучей, если их определить посредством фотометра. Ощущения света, теплоты, звука, запаха, вкуса, давления и проч. не исчезают без непосредственных результатов, но неизбежно сопровождаются некоторыми другими проявлениями силы. Кроме раздражения отделительных органов, здесь происходит еще сокращение мускулов, как произвольных, так и непроизвольных движений, а иногда и тех и других вместе. Ощущения усиливают деятельность сердца незначительно, если они незначительны, заметно, – если они сами заметны. Дыхание заметно усиливается, вследствие как приятных, так и болезненных впечатлений на нервы, коль скоро эти впечатления мало-мальски сильны. Дыхание становится чаще при переходе из темноты на солнечный свет. Если количество ощущений значительно, оно порождаете сокращения как в мускулах произвольнаго движения, так и в мускулах непроизвольнаго движения. Непривычное раздражение нервов осязания (посредством щекотания) сопровождается почти неудержимыми движениями членов. Сильная боль причиняете судороги. Содрогание, следующее за громким звуком, – гримаса, которую делают, когда орган вкуса ощущает что-либо особенно неприятное, – потряхивание руки или ноги, выдернутой из слишком горячей воды, – все это примеры преобразования чувства в движение. И в этих случаях, как и во всех других, количество телеснаго действия, очевидно, пропорционально количеству ощущения. Даже когда человек, из гордости, подавляет в себе крики и стоны, свидетельствующие о сильной боли (и представляющее собою косвенный результат мускульнаго сокращения), – даже и тогда, в сжатии рук, нахмуренных бровях и стиснутых зубах, мы можем все-таки еще видеть, что развивщияся здесь телесныя действия значительны, хотя и менее заметны по своим результатам. Если мы, вместо ощущений, станем разбирать душевные волнения, то и здесь соотношение и эквивалентность окажутся столь же очевидными. Умеренныя душевныя волнения, подобно слабым ощущениям, редко пораждают что-либо кроме возбуждения сердца и сосудистой системы, соединеннаго иногда с увеличением деятельности органов, называемых железами. Но, с усилением душевных волнений, приходят в движение мускулы лица, тела и конечностей. Примеры подобных движений представляют хмурение лба, раздувание ноздрей и топанье ногами во время гнева, – морщение бровей и ломанье рук в горести, – улыбки и прыжки в минуты радости, – и, наконец, изступленныя движения в минуты ужаса и отчаяния. Известно, что духовная деятельность связана с присутствием некоторого нервного аппарата и что можно проследить некоторое общее отношение между объемом этого аппарата и количеством духовной деятельности, измеряемой по ея результатам, Далее, этот аппарат имеет особое химическое строение, от которого зависиит его деятельность. И есть в нем один элемент, между количеством котораго и количеством производимой работы существует некоторая признанная связь, выражающаяся в том, что пропорция фосфора, находящагося в мозгу, наименее значительная в детстве, старости и идиотизме, наиболее значительна в цветущем возрасте. Заметим далее, что развитие мысли и душевных движений, при равенстве прочих условий, разнообразится по мере притока крови в мозгу. Прекращение мозговаго кровообращения, вследствие остановки деятельности сердца, немедленно ведет за собой потерю сознания; излишнее же кровообращение в мозгу разрешается возбуждением, доходящим иногда до бреда. И не только количество, но и состояние крови, проходящей чрез нервную систему, влияет на умственныя проявления.Артериальные токи должны быть надлежащим образом аэрированы, чтобы произвести нормальное количество мозговой деятельности. С одной стороны, мы находим, что если кровь лишена возможности обменивать свою углекислоту на кислород, то наступает обморок, с сопровождающей его приостановкой мыслей и чувств, – с другой стороны, мы видим, что вдыханием закиси азота возбуждается чрезмерная и даже неутишимая нервная деятельность. Кроме означенной связи между развитием умственных сил и присутствием достаточнаго количества кислорода в мозговых артериях, существует подобная же связь между развитием умственных сил и присутствием некоторых элементов в мозговых артериях. Для питания, равно как и для окисления нервных центров, должны доставляться особые материалы. И насколько то, что мы можем назвать количеством сознания, определяется (при равенстве прочих условий) составом крови, – безошибочно можно видеть по возбуждению, которое следует за прибавлением к крови некоторых химических соединений, вроде алкоголя и растительных щелочей. Возбуждение приветливости, производимое чаем и кофе, знакомо всякому. И если не многим (по крайней мере у нас) удалось испытать роскошныя представления и сильныя ощущения блаженства, призводимыя опиумом и гашишем, – то свидетельства людей, испытавших это, достаточно убедительны. – Другое доказательство тому, что генезис духовной энергии непосредственно связан с химическими переменами в теле, представляется в том факте, что продукты потребления, выделяемые из крови почками, разнообразятся в своих свойствах вмести с количеством мозговой деятельности. Чрезмерная умственная деятельность обыкновенно сопровождается извержение необычайнаго количества щелочных фосфорно-кислых солей. Состояние ненормального нервнаго возбуждения представляет аналогичные результаты. Наконец, надо заметить, что это соотношение, насколько мы в состоянии проследить его, имеет количественный характер. Если только условия нервной деятельности не нарушаются и сопутствующия им обстоятельства остаются те же самыя, – то получается довольно постоянное отношение между количествами антецедентов и результатов. Итак, разнообразные классы фактов сходятся в доказательстве того, что закон превращения, действующий в сфере физических сил, равным образом имеет место и относительно их связи с умственными силами. Те виды непознаваемаго (абсолютнаго), которые мы называем движением, теплотой, светом, химическим сродством и проч., одинаково способны преобразовываться друг в друга точно так же, как и в те виды непознаваемаго (абсолютнаго), которым мы даем названия ощущения, душевнаго волнения и мысли. Последние, в свою очередь, могут снова, прямо или косвенно, преобразовываться в первоначальная формы. Что идея или чувство возникает не иначе, как в виде результата некоторой физической силы, затраченной на их произведение, это в скором времени станет общим местом в науке, и всякий, кто взвесит надлежащим образом доказательства, увидит, что неприятие этого убеждения можно объяснить не иным чем, как только подавляющим предрассудком в пользу предвзятой теории».

Таким образом, по Г. Спенсеру, оказывается, что сила, существующая в виде движения, теплоты, или света, может стать известным видом сознания; колебания воздуха, движения эфира производят ощущение, которое мы называем звуком, или светом; а силы, освобождающиеся при химических изменениях в мозгу, дают начало движения, и такие превращения сил физических в духовные, и обратно, как показывает множество фактов и аналогий, следуют тому же закону эквивалентности, какому подчинены превращения, одной в другую, сил физических. Распространение закона эквивалентности сил и на психическую деятельность стало у естествоведов, к последнему времени, действительно общим местом, как недавно предсказывал это Г. Спенсер. К настоящему времени даже уже изобретен инструмент, которым измеряется потеря нервно-электрической силы, расходуемой на разнообразныя деятельности души. Как совершаются превращения сил физических в духовные, это, по Г. Спенсеру, «тайны, которых нам нет возможности постигнуть, – тайны, впрочем, ничуть не глубже тех, какия представляются нам в превращениях физических сил одной в другую. Мы не в состоянии узнать ничего более», – заключает Г. Спенсер,– «как только то, что здесь представляется нам одно из единообразий в порядке явлений».

Биолог Лётце не далеко даже от того, чтобы самой материи приписать некоторую разумность и вообще духовные качества.

«Чем далее от сложных организмов мы идем к простейшим стихиям природы», – рассуждает Лётце,– «тем явнее каждое существо оказывается связанным с однообразною и, при одинаковых условиях, всегда повторяющеюся деятельностью, без всяких признаков дальнейшаго внутренняго саморазвития, без того подбора и той переработки впечатлений, благодаря которым каждая отдельная душа развивается, втечение своей жизни, до особности. Наученный опытами новейший взгляд, противоположный мифическому, говорит уже не о живых душах, движущих стихийныя начала, но о живых позывах или влечениях, которыя одушевляют вещество. Под именем позывов мы разумеем то, что вещи нудятся к своим действиям не внешнею силою, – что, напротив того, так как понуда, т. е. понудительное влечение, лежит в собственном их существе, то она должна и сознаваться, хотеться ими, как их собственная, и постоянно возрождаться в них сама собой. В промежуток двух явных крайностей, мифической веры в личных духов природы, и помысла о слепой естественной необходимости, вдвигается неясное представление о безсознательном разуме и, при всей разновидности форм этой мысли, решительная наклонность приводит душу опять и опять к тому же представлению: вероятно, оно должно соответствовать глубочайшей потребности нашего духа. Все действительныя существа находятся в безпрерывном взаимодействии с общим для них внешним миром, от него то именно и ожидая разнообразнейших побуждений к своему развитию. Ни одно из существ не могло, бы ни страдать, ни чем-либо пользоваться от внешняго мира, если бы собственная природа каждаго создания не была приравнена к природе тех впечатлений, которыми должна возбуждаться в деятельности. Здесь ни одному значительному явлению не представляется уже никакой возможности выступать замкнутым в себе самом и только из себя самого понятным единством. Как оно совершается, это не есть непредвидимое измышление его собственнаго гения, – но все порешено уже вне его и притом от века; каждое действие уделено ему в силу всеобщих законов мировой связи и в силу тех особенных обстоятельств, при которых охватывает его эта связь. Ни животныя, ни растения не производят ни из себя, ни из ничего, тех веществ, которых сочетанию они обязаны своим обликом; они почерпают их из общаго запаса природы. В постоянном кругообороте, земная кора и океан воздуха передают растительному царству, а оно, в свою очередь, животным, те неистребимая начала, которыя служат то той, то другой форме жизни и, в свою пору, возвращаются к безформенному существованию неорганических тел. Какой бы живой, позыв ни одушевлял внутреннее существо созданий, не ему обязаны они своей устойчивостью против враждебных внешних влияний и осуществлением предопределенной им деятельности: и тем и другим они одолжены тем первоначальным стихийным силам своих частиц, которыя, соприкасаясь с внешним миром, умеют принимать от него раздражения и деятельно на них отвечать.Сила присуща элементам массы, с неизменным, всегда одинаковым образом действия; каждый миг, необходимо совершает она все, что требуется данными обстоятельствами, по всеобщим законам. Повинуясь могучему духу природы, которым напирает ее вперед, она не стремится, сама собой, к осуществлению какого бы то ни было плана; но каждый, связный в себе, порядок зависит от тех особенных условий, при каких многочисленные элементы вынуждены к совокупной деятельности, данною, в известный момент, формою их сопряжения. Но так как в простых элементарных единицах, – атомах, должно видеть только опорныя средоточия входящих и исходящих сил, то дальнейший ход ума ведет к мысли, что силы примыкают не к безжизненному нутру вещей, а возникают из них самих, из их недр, и что все, совершающееся между вещами, должно наперед совершаться внутри их. Все внешние процессы сочетания и разделения должны основываться на внутренней жизни, – и если естествоведение разнимает единство сложных созданий, – то все же каждый элемент мозаики, которою заменяется это единство, непременно должен быть живою и внутренно-возбужденною точкою. Не какая-либо вещественная связь припрягает планету к солнцу, но непосредственная деятельность элементарной силы, всеобщаго тяготения или притяжения, невидимо содержит оба светила в связи, и притом с такою живою упругостью в своем действии, какой во века не достигнуть ни одному искусственному приспособлению. Постоянно видоизменяющаяся борьба, между первоначальною скоростью планеты и тяготением, влекущим к солнцу, ведет планету незримою, но верною, рукою по замкнутой орбите, и ни малейшая трата средств не нарушает продолжения этой величаво-прекрасной игры. Однако ж в основе ея лежит тот же всеобщий закон действия, который властвует и в наших машинах. Такой же род деятельности, только с безконечно большим разнообразием, повторяет и живое тело. Ведь и оно действует не внешними сопряжениями средств, вполне безучастных друг к другу; везде и в нем жизненный процесс заполонен потоком непосредственных стихийных действий; каждый его элемент, в образовании, обновлении, видоизменении своем, раскрывает, относительно своего соседа, все обилие присущих ему первоначальных сил. И эти действия являются здесь не нарушениями или перерывами сплошнаго процесса, но условиями, которыми все вновь и вновь обосновывается его действительность вообще, равно как и каждая утонченнейшая черта его формы в частности. Непрерывный поток действий переливается из атома в атом, благодаря непосредственным силам последних, и образует ежемгновенно сплошную всепроникающую связь целаго. В малейшей части организма есть, как будто бы, понимание того, что готовится в другой. Природа не только по общему своему смыслу, но и по частными законами своего домостроительства, необходимо составляет одно целое, котораго разнообразныя произведения отличаются друг от друга не особым каким-либо уставом, но разностью в способе пользования одним и тем же законодательством. Что в человеке перемены внутренних наших состояний зависят от внешних впечатлений и их взаимодействий с составными частями нашего тела, это оказывается всеобщим и непрестанно повторяющемся опытом. Ощущения наши меняются с изменчивыми возбуждениями наших чувственных органов. Все эти факты доказывают лишь одно, что изменения в элементах тела составляют то царство условий, с которым неразрывно связаны существование и форма наших внутренних состояний. Но эти факты отнюдь не доказывают того, что в этих переменах лежит единственная и достаточная причина, самосильно и без содействия иного начала, пораждающая из себя одной все разнообразие жизни. Внимательный взгляд на свойство этой связи обнаруживает нам ту бездну, которая лежит здесь между достаточною, по-видимому, причиною и мнимым ея следствием. Все, что бывает с материальными составными частями внешней природы, или нашего собственнаго тела, все это отнюдь не идет ни в какое сравнение с особенностью духовных состояний. Никакое сравнительное разложение не откроет в химическом составе нерва, в напряженности, группировке и подвижности малейших его частиц, причину того, почему звуковая волна, достигши нерва своими струями, должна породить в нем что-нибудь более подобнаго ей колебания и вызвать у него сознательное ощущение тона. Как далеко ни следили бы мы в нерв, проникшее в него, чувственное раздражение, сколько бы ни придавали разнообразных изменений его форм, и каких бы ни изменяли для него самоутонченнейших движений, – никогда мы не сможем показать, что в свойстве порожденннаго таким образом, движения само собою лежит то, чтоб ему прекратиться, как движению, и возродиться в виде светлаго блеска, в виде тона, в виде сладкаго вкуса и т. д. Скачек между последним, доступным для нас, состоянием материальных элементов и первым зачалом ощущения, будет все также велик, и едва ли кто станет питать тщетную надежду, что более развившаяся наука отыщет переход там, где невозможность всякаго сплошнаго перехода сама бросается в глаза просто и ясно, как солнце. На эту очевидную неприравнимость всяких физических процессов к процессам сознания искони опиралось убеждение в необходимости искать особаго начала для объяснения духовной жизни. Но если из тех свойств, из-за которых мы зовем материю материей, нельзя вывесть действительнаго наступления ни одного из духовных состояний, то, что мешает нам допустить, в телесных же элементах, рядом с вышеупомянутыми свойствами, еще особое сокровище внутренней жизни, ускользающее, в других случаях, от нашего внимания и обнаруживающееся именно только в том, что мы называемо духовною жизнью? Разве видимое вещество не может непосредственно вести двоякой жизни, проявляясь наружу, как материя и не обличая в себе никакой способности, кроме известных нам механических свойств, – внутренно же, напротив того, оживляясь духом, ощущая перемену своих состояний и сопровождая пожеланиями свою деятельность, хотя произвольно изменять общезаконный ход ея, конечно, не в его власти?... Конечно, это ощущающее и желающее существо ведь все же осталось бы двояким; как ни свяжи оно, единством своей сущности, материальныя и духовныя свои качества, они все же будут несравнимы между собою, и из перемены материальных состояний мы никогда не можем вывести необходимость, для духовной стороны, испытать последовательно соответственную им перемену. Вещество развивалось бы, в таком случай, в два различных ряда, и ни из одного ряда нельзя было бы вообразить себе перехода в другой; приуроченные только внешним образом, члены одного на деле соответствовали бы, правда, членам другаго; – но и тут материальная перемена только по тому влекла бы за собой духовную, что на другой стороне двойственнаго вещества находила бы уже, способную возбуждать ее, духовную природу: никогда и здесь мир сознания не выходил бы самопонятным следствием из мира движений.... Гибельный для всякаго мировоззрения, истинно вредный материализм в том ведь и состоит, что из взаимодействия веществ, насколько они вещества и ничего больше, из толчка и гнета, из напруги и разширения, из смешения и разложения, самодельно выводить всю полноту духовной жизни, как легко дающийся прихвостень, и воображают себе, будто также просто и очевидно, как из двух равных и противоположенных движений возникает покой, или из двух различных под углом движений возникает третье, в среднем от них направлении, точно также будто и из встречи физических процессов происходит все разнообразие внутренней жизни. Всякому основательному соображению всегда придется отвергать ту небрежность мысли, которая в формах механическаго процесса, призванных, в целом мире, только служить взаимным посредством внутреннему бытию отдельных существ, видит первоначальную основу, из которой, как придаточный, побочный результат возникает будто бы вся эта сила и живость этого внутренняго существования. Такой ошибки избегает взгляд, приписывающий материи скрытую в ней духовную жизненность; а если и не избегает положительно, то, по крайней мере, впадает в нее не по необходимости, потому что не из физических свойств выводит все духовное, но из того убеждения, что материя втайне гораздо лучше, нежели она кажется».

Наш русский биолог, до сих пор выступавший только физиологом, а в последнее время выступивший в качестве и психолога, доктор Сеченов, не останавливается предпрепетствиями, которые затрудняют биолога Лётце, в стремлении приписать материи разумность и духовность, а, напротив того, провозглашает смело и решительно, что «ясной границы между соматическими и психическими явлениями нет ни в одном мыслимом отношении», и что «родство, или лучше, – тожество в качестве психических и нервных актов есть основная исходная аксиома». Так, в статье Сеченова (в вестнике Европы 1873 года, Апрель): «Кому и как разработывать психологию?» – между прочим, усматриваем следующие основные положения: «в ряду всех мировых явлений, только два отдела их могут быть сопоставлены, по сходству с фактами психической жизни человека, именно: психическая жизнь животных и нервныя деятельности в теле как самаго человека, так и в теле животных, изучаемыя физиологиею. Оба ряда явлений, будучи, по содержанию, проще психических явлений у человека, могут служить средством к разъяснению последних. Сопоставление психических явлений у животных и человека есть сравнительная психология. Сопоставление же психических явлений с нервными процессами его собственнаго тела кладет основу аналитической психологии, так как телесныя нервныя деятельности, до известной степени, уже расчленены. Таким образом, оказывается, что психологом-аналитиком может быть только физиолог. Исходным материалом, для разработки психических фактов, должны служить психическия проявления у животных, как простейшия, а не у человека. Убеждение в качественном различии между психической организацией человека и животных нельзя считать научно доказанным. Книзу, рядом с психическими явлениями человека, стоить психическая жизнь животных, а за нею начинается уже область материи. – Неужели же сравнивать психическую жизнь с жизнью камней, растений, или даже тела человека? Известно, что в прошлом величайшие умы находили, между телесною и духовною жизнью человека, обыкновенно, только глубокия различия, а не сходства. Но это происходило от того, что физиологии в то время не существовало и телесныя явления не были на столько расчленены, чтоб аналогия некоторых из них с психическими деятельностями могла бросаться в глаза. Теперь же другое дело. Физиология представляет целый ряд данных, которыми устанавливается родство психических явлений с нервными процессами в теле, актами чисто соматическими. Зачатки психической деятельности развиваются, очевидно, из чисто материальных субстратов: яйца и семени. Чрез посредство этих же материальных субстратов, передаются, по родству, очень многия из индивидуальных психических особенностей и иногда такия, которыя относятся к разряду очень высоких проявлений, на прим., наследственность известных талантов. Ясной границы между заведомо соматическими нервными актами и явлениями, которыя признаются уже психическими, не существует ни в одном мыслимом отношении. Физиология, оставаясь на своей почве, доказала, в новейшее время, тесную связь между всеми характерами данных представлений и устройством соответствующих чувствующих снарядов, или органов чувств. Не трудно доказать родство соматических нервных процессов с низшими формами деятельностей высших органов чувств, потому что деятельности эти, уже со времен Локка, признаются у всех, если не исключительными, то главными источниками психическаго развития. Нет ни одной мыслимой стороны, которою низшие продукты деятельности органов чувств существенно отличались бы от рефлекторных процессов тела. Отсюда же необходимо следует, что соматические нервные процессы и низшия формы психических явлений, вытекающия из деятельностей высших органов чувств, родственны между собою по природе. Воззрение Локка, что корни всего психическаго развития лежат в деятельностях органов чувств, признается, с незначительными ограничениями, всеми психологическими школами. Значит, для аналогии здесь широкое поле. Все психические акты, совершающиеся по типу рефлексов, должны всецело подлежать физиологическому изследованию, потому что к области этой науки относятся, непосредственно, начало их, чувственное возбуждение извне, и конец, движение, но ей-же должна подлежать и середина, психический элемент, в тесном смысле слова, потому что последний оказывается часто, а может быть, и всегда, не самостоятельным явлением, но интегральной частью процесса. Мысль о психическом акте, как процессе, движения, имеющем определенное начало, течение и конец, должна быть удержана как основная, – потому что этою мыслью определяется основный характер задач, составляющих собою психологию, как науку о психических реальностях. Как основа научной психологии, мысль о психической деятельности, с точки зрения процесса, движения, представляющая собою лишь дальнейшее развитие мысли о родстве психических и нервных актов, должна быть принята за исходную аксиому, подобно тому, как в современной химии исходной истиной считается мысль о неразрушаемости материи. Принятая, как новейший критерий, она обязывает психологию вывести все стороны психической деятельности из понятия о процессе, – движении».

Далее, в той же книжке Вестника Европы, в критической статье Ловцова на сочинение знаменитого физиолога Дюбуа-Реймона: «Пределы познания природы», мы находим уже приговоры о монизме, единстве вещества и силы, силы механической и химической, органической и духовной, с решительным выводом, что «высшую, форму вещества составляет так называемое нервное вещество, обладающее способностью чувствовать и мыслить». И замечательно, что такие приговоры изрекаются не знаменитым европейским ученым, Дюбуа-Реймоном, а только по поводу его сочинения: «Пределы познания природы», его русским рецензентом. Сам же Дюбуа-Реймон говорит нечто противоположное, по крайней мере, – нечто не в такой мере одностороннее. Напротив того, в упомянутом сочинении он провозглашает следующие свои основные воззрения.

«Как самая возвышенная душевная деятельность, так и первая степень сознания, чувственное ощущение, необъяснимы материальными условиями и останутся такими навсегда, какие бы прогрессы знания ни делал человеческий ум. С первым ощущением удовольствия или боли, у самого простейшаго существа, в начале животной жизни на земле, мир сталь вдвойне непонятнее. При нашей неспособности вполне постигнуть материю и силу, наиболее совершенное знание ея, какого мы можем достигнуть, есть астрономическое знание. Астрономическим знанием вещественной и, сопряженной с нею, чувственной системы Дюбуа-Реймон называет такое знание всех ее частей, их взаимнаго положения и движения, когда то и другое может быть вычислено, в каждое время, с такою-же точностью, с какою может быть вычислено в астрономии, движение небесных тел. При таком знании, были бы ясны также и процессы, постоянно, последовательно, необходимо совпадающее, по времени, с душевными процессами, – и было бы высоким торжеством, если бы мы могли сказать, что, при определенном душевном процессе происходит, в определенных нервных узлах и нервах, определенное движение определенных атомов, если бы, на прим., мы знали, какое вращение атомов углерода, водорода, азота, кислорода, фосфора и других атомов соответствует блаженству, происходящему при слушании музыки, при чувственном наслаждении, или мучению при страшной боли. Но что касается самих психических процессов, то, даже при астрономическом знании органа души, они были бы для нас непонятны также, как и теперь, астрономическое знание мозга, самое совершенное, какое мы можем иметь о нем, открыло бы в нем только движение материи, которое отнюдь не объяснило бы происхождения сознания из какого-либо распределения или движения материальных частичек, из механики мозговых атомов. И здесь безусловная граница нашего познания природы! Несмотря на все открытия в области естествознания, человечество, в течение двух тысяч лет, также мало подвинулось вперед, в объяснении душевной деятельности материальными условиями, как и в понимании сущности материи и силы, и никогда не познает их». – Не стесняясь подобными воззрениями европейского авторитета, русский рецензент (Ловцов), перебрав несколько современных теорий по тому же предмету, в выводе своего исследования, заявляет убеждение, «что все тела природы равномерно оживлены, – что противоположность, которую принимали между мирами мертвых и живых тел, не существует, – что если брошенный в воздухе камень падает на землю, в силу определенных законов, или в соляном растворе образуется кристалл, то эти явления суть точно также механическия явления жизни, как и рост, или цветение, растений, как размножение и деятельность чувств у животных, как ощущение или образование мыслей у человека, – что исходными пунктами для таких убеждений служат законы вечности материи и силы, составляющее основу всего естествознания, – и такою же основою может служить и учение о нераздельности вещества и силы (монизм), – что если сущность материи для нас и закрыта, то изследованию, при помощи наших чувств, подлежать ея качественность, дифференцирование, переход из одной формы в другую, с проявлением соответствующих сил, – что высшую форму вещества составляет так называемое нервное вещество, обладающее способностью чувствовать и мыслить, – что именно из него исходят мысли, – но как именно они образуются, это вопрос, пред которым останавливается известный физиолог нашего времени Дюбуа-Реймон».

Что же мы принимаем, что допускаем с ограничением, и что отвергаем в изложенных воззрениях?

Не будем пока касаться духовной стороны человека и существенного превосходства его, по этой стороне, над прочими существами видимой природы.

Оградив себя этим замечанием, допускаем, затем, что человек есть первое животное между животными, – что между человеком и последующими за ним, высшими рядами животных оказывается полное и всестороннее, анатомическое сходство, а разница ничтожная и едва уловимая, – что развитие человеческого зародыша, переходит все ступени развития животного царства, от инфузории до человека.

Допускаем, что существует большое сходство между обоими классами органического царства, между животными и растениями, – что не только многие отправления сходны или аналогичны у растений и животных, но и совершаются, у тех и других, весьма сходными органами, особенно у смежных рядов, – что, вообще, решительных признаков, отличающих растения от животных, нет в организации.

Допускаем, что дерево есть собрание подобных индивидуумов, подобно тому, как и высшее животное есть собрание различных органических систем, – что некоторая независимость жизненности различных органов от жизни целого организма замечается не только у растений, но и у животных, – у животных не только низших, простейших, но и у самых развитых, до человека включительно, – что после смерти, волосной прибор, дыхательный орган, кровообращательная система, как и другие системы организма, могут еще жить более или менее продолжительное время, при чем оказывается, что приборы волос и ногтей, обыкновенно, живут дольше прочих, – что всякий организм, разделяясь на органы и системы, распадается, в конце концов, на клеточки, из которых каждая живет жизнью более или менее отдельною и независимою от жизни целого, – что, на оборот, целая жизнь животного есть, более или менее, следствие индивидуальной жизни всех этих миллионов маленьких клетчатых существ, – что природа жизни более или менее сложного организма, более или менее, зависит от элементарной жизни клеточки.

По разъясненной выше⁶⁶ теории Вагнера, принимаем градацию развития организмов, органических систем и органов, посредством дифференцирования и специализации; именно, допускаем, что органические клеточки, по своему устройству, везде похожи сами на себя, почти до тожества, – что между клеточками, растительною и животною, глаз не усматривает почти никакого ясного различия, – что из тожественных клеточек, на низшей ступени организации, развились растительные и животные организмы, самые простые, в которых все органические части аналогичны до тожества, – что в царстве растительном, даже в наиболее развитых родах растений, дифференцирование органов и специализация отправлений остановилась на слабой степени развития, так что в самом высшем растении цвет аналогичен листу, лист почке, почка ветви, ветвь стволу, ствол с ветвями корням, так что ветви, при благоприятных обстоятельствах, могут даже меняться своими отправлениями с корням, – что в царстве животном эта дифференциация организации и специализации отправлений идет дальше и выше, от полипняков, где каждый полип является и органом отправлений, то тожественных с отправлениями у других полипов, то специальных, и особым индивидуальным организмом, с особенною жизнью, – поднимаясь чрез организмы колониальные и социальные (пчел, муравьев), где отдельная особь организуется, больше или меньше, приспособительно к специальному отправлению, необходимому в общей системе жизни целой колонии, – и до организмов наиболее индивидуализированных, в которых целая система, в высшей степени, дифференцированных членов устроена так, что эти органы, исполняя каждый свое специальное назначение, совершают целую систему отправлений, достаточных для поддержания индивидуальной жизни целого, замыкая, таким образом, индивидуальный организм в отдельную от рода, самодовольную, живую особь, так что эта, самодостаточествующая для продолжения собственной частной жизни, особь оказывается не самодостаточествующею только для важнейшего в родовой жизни отправления, – продолжения рода. Из всего этого вытекает, что правоспособность известного органа, или известной органической системы, к известному отправлению есть только специализация способности, принадлежащей целому организму, сочлененному из отдельных жизненных систем, которые, в свою очередь, сочленены из индивидуальных клеточек, и, следовательно, всякая органическая правоспособность принадлежит, в конце концов, больше или меньше, каждой живой, вошедшей в организм клеточке, из приведенных фактов, далее, очевидно и то, что нервная система есть только, более или менее дифференцированный (в разных организмах), выдел других органических систем, которые, чрез это выделение, не перестали, однако ж, быть аналогичными с выделенною нервною системою, а способность нервной системы к особому органическому отправлению есть только специализованная правоспособность всего организма, всех составляющих его систем и всех, вошедших в сумму его жизни, органических клеточек.

Конечно, с развитием дифференциации и специализации в том или другом организме, мы, на основании наблюдения, не можем не связывать представление об усовершенствовании и отправлений. Так, напр., нужно ждать, что организм с наиболее развитым головным мозгом, вообще, лучше совершает нервные отправления, чем организм с слабо развитым головным мозгом, – еще лучше, чем организм с одним только спинным мозгом, без головного, и еще лучше, чем организм только с слабыми зачатками нервных узлов. Тем не менее, – нужно заключать, что каждый из этих организмов есть не что иное, как более или менее дифференцированный член рода, предназначенный к более или менее совершенному исполнению специального отправления, которое, с одной стороны, необходимо для жизни рода, а с другой – вытекает из общей родовой жизни, составляя, в потенции (возможности) своего развития, правоспособность целого органического рода, класса, царства, – правоспособность, которая хотя и понижается с понижением степеней в развитии организации, однако ж, принадлежит всем степеням развития всего рода существ, от высших до самых низших организмов, от самых развитых и сложных до простейших органических систем, оканчивая наиболее простыми и несложными организациями клеточек.

Оказывается, таким образом, что естествоведы говорят не без основания: «никто не станет сомневаться, что психическая деятельность животных, соответствующая их устройству, более и более приближающемуся к человеческому, точно также постепенно приближается к человеческой. Заключая от устройства к отправлению, мы должны признать, что психическая деятельность в человеческом зародыше проходит подобные же ступени развития, как и во всем животном царстве, – что, напр., в самом зачатке, в первом зародышевом пузырьке, она находится еще на степени инфузории. Различия, наиболее заметные при рассматривании совершеннейших существ каждого класса, постоянно уменьшаются, по мере понижения уровня организации, так что сходства тех и других, в сближающихся смежных рядах, становятся все уловимее и уловимее. Произвольное перемещение нельзя назвать общим признаком животных, потому что существуют животные, не переменяющие места; между тем, в растениях, в растительных органах, замечается движение, весьма похожее на произвольное, каковы движения подсолнечников, одуванчиков, трехцветных колокольчиков, ночных красавиц и т. д.; у некоторых растений замечены движения высшего разряда, которые граничат с ясным проявлением ощущения, каковы движения цветка – недотроги и некоторых других цветковых растений. Поэтому, нет никакой причины полагать, что свойства растительных тканей и способность чувствовать несовместимы. Если судить по движениям названных цветков, то отвергать в них желание и чувство нет никакого основания. Ведь и в животных, о чувстве и желании, как и в людях, об их душевной деятельности мы заключаем только по аналогии, по сравнению с собою. Если мы самым совершенным возрастом человека считаем тот, когда человек обладает полною зрелостью, то и у растеши время цветения, время оплодотворения есть совершеннейший возраст, – и, таким образом, очевидно, растения имеют глубочайшее, внутреннейшее сходство с животными. Как не сомневаемся мы в одинаковой с нами сущности других людей, точно также не имеем права сомневаться в психической деятельности и животных, точно также не можем отрицать, что органическая жизнь, проявляющаяся в животных, принадлежит и растениям. Не будет ничего дерзкого, если мы признаем, что психическая деятельность животных, в некоторых отношениях, подобна нашей человеческой, что она постепенно понижается до инфузории и что растительная жизнь однородна с животною. Всякий сложный организм образован несколькими жизненными, явственными, определенными системами, а каждая из этих жизненных систем, или органов, сама состоит из несметного числа клетчатых существ, обладающих, в свою очередь, как и отдельные системы органов, индивидуальною жизнью. В обоих классах существ, т. е. как животных, так и растительных, находится один и тот же основный элемент, – клеточка. В клеточном пузырьке заключается тайна жизни, клеточка есть постоянная исходная точка и источник жизни. Единство жизни находит свое телесное выражение в клеточке; жизнь есть деятельность клеточки, особенность жизни есть особенность клеточки; от неизследимых особенностей клеточек зависят все особенности органического строения. Таким образом, постепенный анализ приводит нас к строение нервного аппарата, где с известными группами клеточных образований связаны, по крайней мере, как органические процессы, высочайшие особенности животной жизни: ощущение, движение, мышление»...

Нельзя не признать далее и того, что, в свою очередь, и клеточка не составляет грани между царством жизни, с одной стороны, и царством смерти с другой, – что, в своих элементах, клеточка нисколько не отличается от вещества неорганического мира, – что жизнь вполне подчинена господству химических и физических законов, – что в живых существах находится тесная связь между веществом, формой и отправлением, – что всякое частное вещество есть видоизменение единой материи, всякое движение – видоизменение единой силы, всякое явление – видоизменение, прибавленное к результату предшествовавших изменений, всякая форма вещей есть последствие более или менее многочисленных видоизменений, – что, начиная с единения веществ, называемых простыми, до самых совершенных организмов, до современного устройства земного шара, до системы нашего солнечного мира, все показывает последовательность изменений, тесно связанных частными законами, которые представляют, без сомнения, видоизменение одного общего закона, – что жизнь в клеточке вовсе не есть непосредственное явление, обязанное своим происхождением одной общей причине, – жизненной силе, но многосложный результат совокупности явлений, происхождение которых связано с составом четверного вещества (углерода, водорода, азота и кислорода).

Теорию о жизненной силы новейшие естествоведы провозглашают выдумкою ученых, на том основании, с точки зрения физиологической, что, по этой теории, столь разнообразные явления растительной и животной физиологии должны бы быть действиями не иного чего, как этой первоначальной жизненной силы, так что, с уничтожением этой причины, все жизненные явления должны бы тотчас же прекратиться. Но опыты показали неосновательность этого учения, так как доказано, что приборы волос и ногтей, органы дыхательный и даже кровообращательный способны еще продолжать свои отправления, даже после смерти живого субъекта. С химической же точки зрения, теория жизненной силы оказалась также несостоятельною по тому, что теория эта утверждала, будто химик не в состоянии получить органического вещества из неорганического, – что он может превратить один вид органического вещества в какой-либо, сродный ему, вид органического вещества, – может получить некоторые простые органические начала, разлагая более сложные частицы, – может даже произвести высшие органические начала, сочетанием двух или более простых начал, – но совершенно не способен получить даже самое простое из органических соединений, посредством синтеза их элементов. Химия, в наше время, утверждает, однако ж, что это мнение не имеет никакого основания, так как многие органические соединения из неорганических элементов уже получены.

Чтобы, однако ж, химия и физиология приобрели полное право окончательно отвергнуть жизненную силу, мы предложили бы им дать опыт произведения органической клеточки из элементарных веществ. Правда, Жувансель охотно берется не только разъяснить, но даже исполнить пред нами эту задачу.

«Несомненно, – пишет он⁶⁷,– «что во время отдаленной эпохи, вся поверхность земнаго шара находилась в состоянии огненнаго плавления. Тогда организмы не могли существовать; но так как они теперь существуют, то, значит, – было время, когда организмы начали показываться на земной поверхности. Как образовались первые организмы? Чтобы составить себе об этом понятие, должно изучить первоначальную клеточку. Наружная перепонка клеточки⁶⁸ состоит из клетчатки и не содержит азота; но внутреннее вещество клеточки – четверное, т. е. азотное. Одно это четверное вещество нарождает, размножает клеточки и способно к переработыванию. Жизнь⁶⁹ первоначальной клеточки, заметным образом, заключается в ея способности переработывать, извергать и усвоивать. Что же такое это переработывание, как не совокупность химических явлений, для которых необходимы известныя условия теплоты и прочаго? Что же такое это усвоивание и извержение, как не два члена одного двойнаго химическаго разложения между частицами, которое даже в растительной клеточке зависит прямо не от жизни клеточки, но от действия света? Таким образом, жизнь первоначальной клеточки представляется нам, как результат взаимодействия явлений, а не как причина. Жизнь принадлежит⁷⁰ только четверному азотному составу. Разъяснив несколько экспериментов, доказывающих, будто бы, так называемое самопроизвольное зарождение, Жувансель утверждает, будто эти опыты, большею частью, не оставляют места сомнению ⁷¹ , – будто они способны, рано ли, поздно ли, поразить заблуждение, перешедшее в состояние доктрины. «Мы же уверены – продолжает Жувансель, – «что раньше, чем чрез двадцать лет, покажется очень смешным то, что серьезно доказывали, самыми темными фактами, т. е. возможность повсеместнаго и безпрерывнаго содержания в воздухе зародышей всех видов, которые возникают на каждом шагу, почти во всех жидкостях, выставленных на воздухе; мы с трудом поймем, как так долго могла существовать эта невозможная гипотеза. От действия⁷² тех же химических сродств, которыя и теперь определяют их образование, по Жуванселю, формировались различные жизненные составы, группировались, удлиннялись в пузырьки, или в водах, на различных глубинах, или в атмосфере, на различных высотах. И, таким образом, показались первые организмы. Это⁷³ великое начальное явление образование первообразных организмов не один ли только раз случилось? – Нет,» -отвечает Жувансель, – «всякий раз, когда аммиак, углекислота, воздух, вода и отчасти несколько других веществ находились в присутствии некоторых условий температуры и движения, образование жизненных составов могло иметь и не иметь места, смотря по тому, были или не были возбуждены сродства первых, – так что во всякое мгновение, так сказать, творение возобновляется». Одним словом, Жувансель относит себя к числу сторонников произвольнаго зарождения. Думаем, однако ж, что заключение Жуванселя по этому, слишком спорному, вопросу и для настоящаго времени пока еще поспешно. Думаем так, между прочим, по тому, что у более знаменитаго современника нашего, Гёксли ⁷⁴ , мы читаем: «для того, чтобы сказать, что мы знаем кое-что об опытном произведении организмов, изследователь должен бы быть в состоянии связать неорганическия вещества, как то: углекислоту, аммиак, воду и соль в особое неорганическое соединение и из этого образовать протеинное вещество, которое могло бы начать жизнь самостоятельную. Но этого еще никто не сделал, хотя дело и не так невозможно, как с перваго взгляда кажется; новейшия химическия изследования дают намек, как добраться до этого. До сих пор, однако ж, мы не умеем еще ⁷⁵ соединить всех условий, необходимых для возникновения жизни. Что касается меня», – говорит в заключение Гёксли, перечислив все опыты pro и contra теории произвольнаго зарождения⁷⁶, – «то я, имея все подробности опытов Пастёра пред глазами, не могу не прийти к заключению, что учение произвольнаго зарождения разбито наголову и что Пастёр нанес ему последний удар». – И другой, не менее знаменитый, наш современник, Вирхов, пишет о том же, что «как безуспешно средневековые ученые старались состряпать homunculus-a, так безуспешно ищут современные ученые возможности делать клеточки. Учение о самопроизвольном зарождении (generatio aequivoca), по которому живущия существа могут рождаться из неорганическаго вещества, без посредства родичей, все более и более отодвигается назад, и только еще низшие и тончайше животные и растительные организмы дают возможность к возобновлению, в наше время, этого стариннаго спора. Относительно всех, более совершенных образований отстранена возможность самопропзвольнаго зарождения; всякое растение имеет свой зародыш, всякое животное – свое яйцо, или дочку, всякая клеточка происходит от другой клеточки. Именно в самые последние годы удалось нам разрушить последния опоры generatio aequivoca даже в истории болезни, так как всякое новообразование, всякую опухоль, всякий болезненный нарост мы сводим теперь на соответствующее образование, существующее уже в здоровом организме. Таким образом, все живое образует длинный ряд непрерывных поколений, где дитя само становится матерью, следствие становится, вновь причиною». Тот же Гёксли ⁷⁷ утверждает, что именно низшия группы животных, самым наглядным образом, доказывают основательность учения, что жизнь есть причина, а не следствие организации.

Как бы то ни было, однако ж, если бы произвольное зарождение и было, наконец, фактически подтверждено, то в этом подтверждении мы нашли бы только новое наглядное удостоверение в том, в чем нельзя сомневаться, что корни жизни всего живого идут гораздо глубже последней явственной черты организации, оканчиваясь не в клеточках, и не в цитодах Геккеля, и даже не в протопласме Спенсера, и, наконец, даже не в примитивных элементах вещества, которые, в свою очередь, оказываются сложенными из примитивной неуловимой материи, но в недосягаемых безднах абсолютного. И этим нисколько не ослабилось бы, а, напротив того, только подтвердилось бы значение слов Вирхова, что «клеточка есть живое тело, состоящее из определеннаго состава химических веществ и организованное по известным законам», так что «деятельность клеточки зависит от вещества, ее образующего и наполняющего, – что функции ея меняются, растут и ослабевают, возникают и исчезают с изменением или уменьшением этого вещества, – что, всякая особенность жизни объясняется особенностями анатомическими, или химическими, особенными расположениями вещества, везде проявляющая свои, всегда присущая ему, силы». – Точно также, ни мало не ослабилось бы, а, напротив того, только подтвердилось бы значение полных глубокого смысла следующих слов Лотце.

«Все действительныя существа находятся в беспрерывном взаимодействии с общим для них внешним миром, от него то именно и ожидая разнообразнейших побуждений к своему развитию. Ни одно из существ не могло бы ни страдать, ни чем-либо пользоваться от внешняго мира, если бы собственная природа каждаго создания не была приравнена к природе тех впечатлений, которыми должна возбуждаться к деятельности. Тут ни одному значительному явлению не представляется уже никакой возможности выступать замкнутым в себе самом и только из себя самого понятным единством: как оно совершается, это не есть непредвидимое измышление его собственнаго гения, но все порешено уже вне его и притом от века; каждое действие уделено ему, в силу всеобщих законов мировой связи и в силу тех особенных обстоятельств, при которых охватывает его эта связь. Ни животныя, ни растения не производят ни из себя, ни из ничего, те вещества, которых сочетанию они обязаны своим обликом; они почерпают их из общаго запаса природы. В постоянном кругообороте, земная кора и океан воздуха передают растительному царству, а оно, в свою очередь, животным, те неистребимыя начала, которыя служат то той, то другой форме жизни и, в свою пору, возвращаются к безформенному существованию неорганических тел. Какой бы живой позыв ни одушевлял внутреннее существо созданий, не ему обязаны они своей устойчивостью против враждебных внешних влияний и осуществлением предопределенной им деятельности; и тем и другим они одолжены тем первоначальным стихийным силам своих частиц, которыя, соприкасаясь с внешним миром, умеют принимать от пего раздражения и деятельно на них ответствовать. Сила присуща элементам массы, с неизменным, всегда одинаковым, образом действия: каждый миг необходимо совершает она все, что требуется данными обстоятельствами, по всеобщим законам. Повинуясь могучему духу природы, которым напирает ее вперед, она не стремится сама собой к осуществлению какого бы то ни было плана, но каждый связный в себе порядок зависит от тех особенных условий, при каких многочисленные элементы вынуждены к совокупной деятельности данною, в известный момент, формою их сопряжения. Но так как в простых элементарных единицах, – атомах, – должно видеть только опорныя средоточия входящих и исходящих сил, то дальнейший ход ума ведет к мысли, что силы примыкают не к безжизненному нутру вещей, но возникают из них самих, из их недр, и что все, совершающееся между вещами, должно наперед совершиться внутри их. Все внешние процессы сочетания и разделения должны основываться на внутренней жизни и если естествоведение разнимает единство сложных созданий, – то все же каждый элемент мозаики, которою замещается это единство, непременно должен быть живою и внутренно возбужденною точкою. Не какая-либо вещественная связь припрягает планеты к солнцу; но непосредственная деятельность элементарной силы всеобщаго тяготения, или притяжения, невидимо содержит оба светила в связи, и притом с такою живою упругостью в своем действии, какой вовеки не достигнуть ни одному искусственному приспособлению. Постоянно видоизменяющаяся борьба между первоначальною скоростью планеты и тяготением, влекущим к солнцу, ведет планету незримою, но верною, рукою, по замкнутой орбите, и ни малейшая трата средств не нарушает продолжения этой величаво прекрасной игры. Однако, в основе ея лежит тот же всеобщий закон действия, который властвует и в наших машинах. Такой же ряд деятельности, только с безконечно большим разнообразием, повторяет и живое тело. Ведь и оно действует не внешними сопряжениями средств, вполне безучастных одно к другому. Везде и в нем жизненный процесс заполонен потоком непосредственных стихийных действий. Каждый его элемент, в образовании, обновлении видоизменении своем, раскрывает, относительно своего соседа, все обилие присущих ему, первоначальных сил, и эти действия являются здесь не нарушениями, или перерывами сплошнаго процесса, но условиями, которыми все вновь и вновь обосновывается его действительность вообще, равно как и каждая утонченнейшая черта его формы в частности. Непрерывный поток действий переливается из атома в атом, благодаря непосредственным силам последних, и образует ежемгновенно сплошную всепроникающую связь иелаго. В малейшей части организма есть как будто бы понимание того, что готовится в другой. Природа, не только по общему своему смыслу, но и по частным законам своего домостроительства, необходимо составляет одно целое, которого разнообразный произведения отличаются друг от друга не особым каким-либо уставом, но разностью в способе пользования одним и тем же законодательством. Наученный опытами, новейший взгляд, противоположный мифическому, говорит уже не о живых душах, движущих стихийныя начала, но о живых позывах или влечениях, которых одушевляют вещество. Под именем позывов мы разумеем то, что вещи нудятся к своим действиям не внешнею силою, – что, напротив того, так как понуда лежит в собственном их существе, то она должна и сознаваться, чувствоваться, хотеться ими, как их собственная, и постоянно возрождаться в них сама собой. В промежуток двух ясных крайностей, – мифической веры в личных духов природы и помысла о слепой естественной необходимости, вдвигается неясное представление о безсознательном разуме и, при всей разновидности форм этой мысли, решительная наклонность приводит душу опять и опять к тому же представлению: вероятно, оно должно соответствовать глубочайшей потребности нашего духа».

Не без основания, поэтому, и Герберт Спенсер настаивает на том, что «идея или чувство возникают не иначе, как в-виде результата некоторой физической силы, затраченной на их произведение», что это положение, «в скором времени, станет общим местом в науке». Невозможно отвергнуть приводимые Гербертом Спенсером, как и химиком Одлингом, в подтверждение этого положения, факты, – именно, что вся растительная жизнь зависит от солнечного света и теплоты, а животная жизнь зависит от жизни растительной,– что движения животных, внутренние и внешние, суть не что иное, как проявления, в новых формах, той силы, которая была поглощена растениями в виде света и теплоты, – что на счет солнца развивается животная теплота и совершаются всякие животные движения, – все впечатления, ежеминутно производимые на наши органы чувств, находятся в прямом соотношении с физическими силами, существующими вне нас, – что количеству ощущения всегда бывает пропорционально количество телесного действия, – что духовная деятельность связана с присутствием нервного аппарата и можно проследить отношение между объемом этого аппарата и количеством духовной деятельности, – существует связь между количеством мозговой работы и количеством фосфора, находящегося в мозгу, – развитие мысли и духовных движений разнообразится по мере притечения крови к мозгу и т. д., – что если только условия нервной деятельности не нарушаются и сопутствующие им обстоятельства остаются те же самые, то получается довольно постоянное отношение между количествами антецедентов и результатов, – что, вообще, закон превращения, действующий в сфере физических сил, точно также имеет место и относительно их связи с умственными силами, – что те виды непознаваемого (абсолютного), которые мы называет движением, теплотой, светом, химическим сродством и проч., одинаково способны преобразоваться один в другой, как и в те виды непознаваемого (абсолютного), которым мы даем название ощущения, душевного волнения и мысли; а последние, в вою очередь, могут снова, прямо или косвенно, преобразоваться в первоначальные формы.

Итак что же? Согласиться ли, наконец, и с г. Сеченовым в том, что психические явления суть те же соматические, – что тожество психических и нервных актов есть исходная аксиома психологии, – что психическая деятельность выводится сполна из понятия о нервном процессе, – движении, – что, наконец, способность мыслить и чувствовать принадлежит веществу, и, частнее, именно нервному веществу? А смотря ретроспективно, в противоположную сторону, согласиться ли без ограничения даже с тем, что есть знание в рыбе, что есть чувство в дереве, или камне, что есть сознание в электричестве, или в силе тяготения, что даже наше собственное знание, наша мысль, наш ум, всеми своими элементами, происходит из солнца и, в полном количестве позаимствованной от солнца, для их происхождения, силы, могут быть возвращены снова, чрез движение и теплоту, к своему источнику, – в свет солнечный? Или вовсе отказаться от нашей задачи, – показать, что известная доля позыва, чувства и знания принадлежит не только животным бессловесным, но и растениям, нисходя своими корнями в природу неорганическую, в глубину космических сил? – Но отказаться от нашей задачи, после вышеприведенных, утвердительных по этому предмету, ответов высших авторитетов естественной науки, мы можем тем менее, что фактическую сторону этих ответов нельзя не признать поставленною совершенно основательно и вполне научно.

Чтобы пройти здесь между Сциллою и Харибдою всевозможных затруднений, мы должны установить критерии для суждения о том, что мы называем и почему, по каким признакам, находим где-либо позыв, чувство, сознание и знание?

I) Наш русский физиолог г. Сеченов не только предрешил для себя вопрос, что у животных имеются, в полном составе, те же психические проявления, какие замечаются и в человеке, но даже признал животные психические проявления более простыми и наглядными и потому берет их, как мерило, для измерения более сложных и запутанных проявлений человеческого духа, – «Исходным материалом», – пишет г. Сеченов, – «для разработки психических фактов должны служить психическия проявления у животных, как простейшия, а не у человека». Не находим нужды спорить с Сеченовыми в том, что ему, для решения его задачи: Кому и как разработывать психологию? – которую он и решает сразу так, что психологию успешно может разработывать только физиолог, – ему, быть может, сподручнее объяснять психические проявления у человека такими же, т. е. психическими, проявлениями у животных. Но для нас сподручнее способ обратный. Сподручнее по тому, что мы для себя считаем еще не вполне разъясненною задачу: имеются ли у животных психические проявления и что следует назвать у животных психическими фактами? Сподручнее это, далее, еще потому, что психических фактов, как таких, как именно психических, не только в животном, но и в другом человеке, я глазом не вижу, рукою не осязаю, и вообще внешним чувством, каким прикасаюсь ко всякому внешнему предмету, не ощущаю. Я приписываю психические состояния не-только животным, но и людям не иначе, как по умозаключению, по аналогии, по наведению от самого себя. Внешним чувством я ощущаю в них органы и движения, аналогичные, или даже тожественные, с теми, какими совершаются, или сопутствуются, во мне самом акты психического свойства. На прим., в других людях, как и в животных, я вижу глаза, которыми они действуют, как и я, отсюда я и заключаю, что в них совершается, такое же, как и во мне, ощущение. При этом мы не раз уже замечали, что такое заключение всегда более или менее гадательно, что поверить тожественность чужого ощущения с моим собственным абсолютно нет никакой возможности, – нет по тому, что увидеть свет в чужом, т. е. не в моем, глазу, вообще ощутить ощущение в чужом, не в моем, чувстве, сознать что-либо в чужом, – не в моем, в человеческом ли то, или в животном сознании, для меня абсолютно невозможно. Психический факт, как психический, я непосредственно ощущаю и сознаю единственно и исключительно только в себе самом. Поэтому нужно далее решить, что такое в себе самом я признаю фактом психическим? Тожественны ли во мне самом психические факты с соматическими, или не тожественны? Родственны ли они, или существенно отличны? Связаны ли между собою генерическою связью, или совершенно раздельны и самостоятельны?

II) Напрасны и даже, при современном состоянии психо-физиологической науки, странны усилия г. Сеченова представить психические факты человека тожественными с соматическими. По вышеприведенным выражениям его статьи, следует, будто он, настаивает только на родстве психических явлений с соматическими, но все направление его трактата доказывает, что он настаивает на тожестве тех и других.

«Физиология, по его словам, представляет целый ряд данных, которыми устанавливается родство психических явлений с нервными процессами в теле, – актами чисто соматическими. Ясной границы между заведомо соматическими нервными актами и явлениями, которыя признаются уже психическими, не существует ни в одном мыслимом отношении. Не трудно доказать родство соматических нервных процессов с низшими формами деятельностей высших органов чувств. Нет ни единой мыслимой стороны, которою низшие продукты деятельности органов чувств существенно отличались бы от рефлекторных процессов тела. Отсюда необходимо следует, что соматические нервные процессы и низшая формы психических явлений, вытекающия из деятельностей высших органов чувств, родственны между собою по природе. Все психические акты, совершающиеся по типу рефлексов, должны всецело принадлежать физиологическому изследованию, потому что к области этой науки относятся непосредственно начало их: – чувственное возбуждение извне, – и конец: – движение; но ей же должна подлежать и середина: – психический элемент в тесном смысле слова, – потому что последний оказывается очень часто, а может быть, и всегда, не самостоятельным явлением, но интегральной частью процесса. Мысль о психическом акте, как процессе, движении, имеющем определенное начало, течение и конец, должна быть удержана, как основная. Как основа научной психологии, мысль о психической деятельности, с точки зрения процесса, движения, представляющая собою лишь дальнейшее развитие мысли о родстве психических и нервных актов, должна быть принята за исходную аксиому. Принятая, как поверочный критерий, она обязывает психологию вывести все стороны психической деятельности из понятия о процессе, – движении».

Физиолог Сеченов выпустил при этом из виду, что сводить психический акт на процесс, – на движение, значит возвращать психологию назад. Психологами давно уже и хорошо известно, что это был бы шаг напрасный, – регрессивный. Выше мы читали слова физиолога Дюбуа-Реймона: «как самая возвышенная душевная деятельность, так и первая степень сознания, – чувственное ощущение, необъяснимы материaльными условиями и останутся такими навсегда, какие бы прогрессы знания ни делал человеческий ум. С первым ощущением удовольствия или боли, у самого простейшего существа, в начале животной жизни на земле, мир стал вдвойне непонятнее. Что касается самых психических процессов, то, даже при астрономическом знании органа души, они были бы для нас непонятны так же, как и теперь. Астрономическое знание мозга, самое совершенное, какое мы можем иметь о нем, открыло бы в нем только движение материи, которое отнюдь не объяснило бы происхождение сознания из какого-либо распределения, или движения материальных частичек, из механики мозговых атомов. И здесь безусловная граница нашего познания! Так рассуждает Дюбуа-Реймон. Точно так же рассуждает и другой авторитет физиолог, Лотце. По его словам, хотя «факты изменений в элементах тела составляют то царство условий, с которыми неразрывно связаны существование и форма наших внутренних состояний, – однако ж, эти факты не доказывают того, что в этих переменах лежит единственная п достаточная причина, самосильно и без содействия иного начала, порождающая из себя одной все разнообразие душевной жизни. Внимательный взгляд на свойство этой связи обнаруживает нам целую бездну, которая лежит здесь между достаточною, по-видимому, причиною и мнимым ее следствием. Все, что бывает с материальными составными частями внешней природы, или нашего собственного тела, все это вовсе не идет ни в какое сравнение с особенностью духовных состояний. Никакое сравнительное разложение не откроет в химическом составе нерва, в напряженности мельчайших его частиц, причину того, почему звуковая волна, достигши нерва своими струями, должна породить в нем что-нибудь более подобного ей колебания и вызвать у него сознательное ощущение тона. Как далеко ни следили бы мы в нерве, проникшее в него, чувственное раздражение, сколько бы ни придавали разнообразных изменений его форме и каких бы ни изменяли для него самоутонченнейших движений, – никогда мы не сможем показать, что в свойстве порожденного, таким образом, движения само собою лежит то, чтоб ему прекратиться, как движению, и возродиться в виде светлого блеска, в виде тона, в виде сладкого вкуса и т. п. Скачем между последним, доступным для нас, состоянием материальных элементов и первым началом ощущения будет все также велик, и едва ли кто станет питать тщетную надежду, что более развившаяся наука отыщет таинственный переход там, где невозможность всякого сплошного перехода сама бросается в глаза просто и ясно, как солнце. Никогда мир сознания не выходил самопонятным следствием из мира движения. По словам Лотце, это истинно-вредный, гибельный для всякого мировоззрения, материализм, что из взаимодействия веществ, насколько они вещества и, ничего больше, из толчка и гнета, из напруги и расширения, из смешения и разложения, самодельно выводят всю полноту духовной жизни, как легко дающийся прихвостень, и воображают себе» (как наш Сеченов), «будто также просто и очевидно, как из двух равных и противоположных движений возникает третье, в среднем от них направлении, точно также, будто и из встречи физических процессов происходит все разнообразие внутренней жизни. По Лотце, всякому основательному соображению всегда придется отвергать ту (Сеченовскую) небрежность мысли, которая в формах механическаго процесса, призванных в целом мире только служить взаимным посредством внутреннему бытию отдельных существ, видит первоначальную основу, из которой, как придаточный, побочный результат, возникает будто бы вся сила и живость этого внутренняго существования». И Г. Спенсер, довольно широко, как мы видели, распространяющейся в доказательствах того, что «идея, или чувство возникают не иначе, как в виде результата некоторой физической силы, затраченной на их произведение», остерегается, однако ж, провозгласить тожественность психических явлений с соматическими. «Каким образом совершается это превращение (физической силы в психическое явление)», – говорит он, – «каким образом сила, существующая в виде движения, теплоты, или света, может стать известным видом сознания, – каким образом, на прим., колебания воздуха производят ощущение, которое мы называем звуком, а силы, освобождающияся при химических изменениях в мозгу, дают начало движению, – это тайны, которых нам нет возможности постигнуть». – «Там», – пишет Прейер (Знание, 1875 г., Апрель, исследование жизни, стр. 133–135), – «где тайна жизни становится самой непроницаемой, там именно и угасает светоч механическаго объяснения. Быть может, в далеком будущем рост, воспроизведение, наследственность будут объяснены, как механическая работа, не хуже, на прим., пищеварения, или дыхания. Но объяснить хотение, ощущение, представление, как действие механическое, – для этого механика, и по настоящее время, не дает нам ни малейшей опоры. Ни в этой, ни в другой области исследования, не найдены еще методы исследования непосредственных фактов. К тому же, количество достоверных фактов вовсе не так велико, чтобы можно было оправдать ими количество выставленных гипотез. Факты из области психических явлений, насколько они до сих пор известны, так мало доступны механическому объяснению, что наводят на вопрос: принадлежат ли эти явления к числу тех, которыя могут быть исследованы общепринятыми до сих пор способами. Heсмотря на несомненное право и плодотворность современнаго механическаго объяснения жизни, нет надежды, чтобы им одним можно было объяснить самые сложныя проявления жизни, так как самое точное определение атомных движений в мозгу не приводить еще к уразумению свойства сознания, как доказал Дюбуа-Реймон. Heсмотря на поразительную пользу, принесенную механическим естествознанием, этих проблем оно не касается. То, что подлежит его исследованию, заключено в слишком узкие границы, чтобы можно было остановиться на них и в будущем. Только тот, кто неразрывно прикован к почве современной механики, кто оглушен ее безпримерными успехами, только тот может отрицать ее неспособность когда-либо удовлетворительно объяснить, одними собственными силами, волю и ощущение; только такой человек может успокоиться на непонятных словах: «сила и вещество», или же утверждать, что если механика не может объяснить волю, то она вообще необъяснима. Современное механическое естествознание выставляет, как догмат, слишком много непонятного, представляет удовлетворение только одностороннее, оставляет неразрешенными слишком много сомнений; а потому нельзя предположить, чтобы безграничное обожание, которым оно пользуется теперь, было заслужено. Оно оправдано, оно необходимо, но за то и ценится слишком высоко. Идя односторонне, оно не должно противопоставлять догматизму догматизм, не должно давать предписаний там, где, напротив того требуются терпимость и скромность. Не одни только монеты, отчеканенные нами, естествоиспытателями, имеют обращение; не одно только взвешенное нами имеет вес. Пока мы не признаем этого другаго, т. е., наравне с математикою, успех будет, хотя и скор, но недостаточно надежен». – Выше мы видели самые решительные, по тому же предмету, выражения Вундта, Льюиса и Д. С. Милля, каковы, напр., выражения Вундта: «нечего и думать о том, чтобы непосредственно показать, как, вследствие изменения электрическаго процесса в мозгу, изменяется ощущение. Принимая мышление и отправление мозга за одно и тоже, естествоиспытатель погрешает против перваго правила естественно-научной логики. Причинная связь между отправлением мозга и мышлением еще нисколько не доказана: – мозг, химическия изменения в мозгу, электричество, развивающееся в мозгу, не есть мысль. Никакие процессы в мозгу не дают, нам средств объяснить происхождение мысли. Ощущение не есть ни внешнее движение, ни процесс в нервах, ни все то, что предшествует ощущению, – но нечто новое, психологический факт, который доступен только внутреннему нашему взору. По этому, нам никогда не удастся уловить тожество психическаго и физическаго процессов в ощущении». Таковы же выражения и Льюиса, что «для объяснения явлений ощущения нужно искать причину психологическую, вместо всякой анатомической; факты ощущений показывают, что здесь нужно оставить в стороне все анатомическия и оптическия объяснения; причина должна быть здесь психологическая и притом общая всем чувствам». Д. С. Милль резко осуждает, – как мы выше видели, – «попытку свести все жизненныя явления на механическия, или химическия процессы, состояния сознания на состояния нервной системы, самое ощущение на движение, как грубейшую форму материалистической философии». По его словами, «в конце всяких нервных движений ощущения есть нечто, что – не движение, – есть чувство или ощущение; способ, которыми последнее движение производит ощущение, не может быть объяснен никаким законом движения». Так рассуждают авторитеты европейские. Между тем, для нашего физиолога Сеченова, «мысль о психическом факты, как процессе, движении, есть основная, основа научной психологии, исходная аксиома, поверочный критерий. Странно, что против Сеченова можно, с полными правом, обратить слова, которые, в свою пору, обратил было против Чернышевского Юркевич, в своем трактате столь же серьезного значения, как и скромного названия: Нечто из науки о человеческом духе ⁷⁸ .

«На основании общеизвестнаго опыта, что душевныя явления происходят в телесном организме, и особенно на основании научнаго физиологическаго факта, что условия для изменения этих явлений даны, первее всего, в различных движениях и изменениях частей живаго тела, некоторые ученые» (Чернышевский, Сеченов), – говорит Юркевич, – «видят, в душевных деятельностях и состояниях, явления жизни органической, только более тонкия и более развитыя, разсматривая душевную жизнь, как непосредственное произведение телеснаго организма. Между тем психология не может получать своего материала ни откуда, кроме внутренняго опыта. Ощущения или представления, чувствования и стремления суть такой материал, котораго вы нигде не отыщете во внешнем опыте и, следовательно, ни в какой области естествознания. Правда, что психология не может решить своей задачи без пособия физиологии и даже механической физики, потому что условия для определенных изменений душевных явлений лежат, первое всего, в изменениях живаго тела. Тем не менее, каждая из этих наук имеет свой собственный материал и увеличивает его из области, только ей доступной. Предмет психологии дан во внутреннем самовоззрении; естественныя науки не могут дать ей этого предмета, не могут увеличивать этого материала. Так, напр., оптика, развитая математически, изъясняет только положение рисунка в нашем глазе и различныя направления глазных осей во время видения, но она ничего не знает об этом видении: для нея глаз есть зеркало, отражающее предметы, а не орган видения. Только наблюдающий внутренно психолог может сказать, что в то время, как оптик замечает, на теле глаза, изображения определенной величины и видит, что тело глаза получило определенное направление, душа представляет такой-то предмет, в таком-то цвете, и т. д. Такова же и акустика, в отношении к духу и слуху. Ясно, что мысль не имеет пространственнаго движения и протяжения, не имеет фигуры, цвета, звука, запаха, вкуса, не имеет ни тяжести, ни температуры; физиолог не может наблюдать ее ни одним из своих телесных чувств. Только внутренно, только в непосредственность самовоззрении, человек знает себя, как существо мыслящее, чувствующее, стремящееся. Эти две величины, т. е предметы внешняго и внутренняго опыта, как говорят психологи, несоизмеримы. Физиолог будет наблюдать самыя сложныя движения нервов; но все же эти движения, пока оне существуют для внешняго опыта, т. е. пока они суть пространственныя движения, происходящия между материальными элементами, не превратятся в ощущение, представление, мысль. Когда внешний толчок действует на нерв, то, будет ли это нерв ощущения, или нерв движения, все равно, он, по поводу этого толчка, придет в движение, или сотрясение: это мы наблюдаем в физиологическом опыте. Итак, нужно сказать: мы знаем, что всякий нерв приходит в движение по поводу внешяго впечатления. Но что известным нервам принадлежит ощущение, это мы вовсе не знаем из физиологическаго опыта, потому что и эти нервы представляют, для физиологическаго опыта, только движение, которое никогда не переходит, на глазах наблюдающаго физиолога, в ощущение, представление и мысль. Только сравнивая опыты, физиологические и психологические, мы убеждаемся, что видение таких-то и таких цветов, слышание таких-то и таких тонов возможны для души только под условием определенных движений, зрительнаго и слуховаго, нервов. Но кто утверждает, что самое это движение зрительнаго и слуховаго нервов есть уже ощущение определенной краски и определеннаго тона, тот не говорит ни одного яснаго слова. Если физиология говорит нам о единстве, нервных процессов и душевных явлений, – то этим она не выражает, что душевныя явления должны представиться нам, в научном опыте, нервными процессами, или что нервные процессы должны представляться нам, в научном опыте, душевными явлениями. Нет; разности опытно-данныя между представлениями и нервными процессами остаются такими же и на конце науки, какими были и в начале ее».

От того-то в ваших газетах, даже материалистического оттенка, и пожалели, что Сеченов, оставив физиологию, в которой сделал себе имя, сразу взялся, медицинским скальпелем, рассекать вопросы психологические.... Итак, несомненно, что психические факты не тожественны с соматическими.

III) Д. С. Милль называет психические факты отличными от соматических в роде и качестве, а не в степени. Против этого возражать и трудно, и бесплодно. Но трудно сказать, в какой мере благоплодно и утверждать это в виду несомненных фактов, говорящих о родственности психических фактов с соматическими. Невозможно фактически возражать против утверждений Сеченова, что «физиология представляет теперь целый ряд данных, которыми устанавливается родство психических явлений с нервными процессами в теле, – что зачатки психической деятельности развиваются, очевидно, из чисто материальных субстратов: яйца и семени», – что «ясной границы между заведомо соматическими нервными актами и явлениями, которыя признаются уже психическими, не существует», – что «физиология доказала, в новейшее время, тесную связь между всеми характерами данных представлений и устройством соответствующих снарядов, или органов чувств», – что «в психических актах, совершающихся по типу рефлексов, не только начало их, чувственное возбуждение, и конец, движение, суть акты, в тоже время, физиологические, но и средина, психический элемент, в тесном смысле слова» (представлeние, мысль), «запечатлена тем-же физиологическим характером, потому что и она оказывается очень часто, а может быть, и всегда, не самостоятельным явлением, но интегральной частью процесса». Бесспорно, по крайней мере, то, что всякий, без исключенья, психический факт, на сколько подлежит нашему опыту, сопровождается всегда, непременно, подлежащими актом соматическим, и сопровождается так, что между тем и другим мы нудимся нашим сознанием признавать взаимообразную причинную связь.

IV) Какие соматические явления состоят во взаимно-условной связи с фактами психическими, это известно всякому. Это – «нервныя деятельности в теле, как самаго человека, так и в теле животных», – утверждает Сеченов.

V) Но вот вопрос: всякая ли нервная деятельность есть совместно и психическая деятельность? И обратно: ужели никогда, ни при каких условиях, не может состояться факт свойства несомненно психического, однако ж, без посредства нервов?

1) На первый из поставленных вопросов, именно: всякая ли нервная деятельность есть совместно и психическая деятельность, ответ должен быть отрицательный. И, во-первых, по тому, что нервы в человеке имеются двух родов: одни – нервы движения, а другие – нервы ощущения.

Нервы движения тем и отличаются от нервов ощущения, что первым приписывается способность только двигать мускулы, тогда как последними усвояется способность ощущать. Не говоря о тонких физиологических исследованиях, основанных на длинном ряде экспериментов, мы и по обыденному опыту знаем, что деятельность нервов движения далеко не всегда сопровождается явлениями, в строгом смысле, психического свойства, не только в больном, но и в здоровом, не только в спящем, но и в бодрствующем человеке. Бывают болезненные поражения, в которых действуют только нервы движения, но не ощущения. В здоровом человеке также совершается множество процессов, помимо его ощущения и сознания, каковы процессы кровообращения, питания, замены одних частиц тела другими и т. п. В то же время, в спящем человеке происходит, помимо ощущения и сознания, множество таких движений, которые в бодрственном состоянии и могут быть проникаемы чувством и сознанием. Даже в бодрственном состоянии многие из подлежащих чувству и сознанию движений не проникаются ни тем, ни другими, если на эти процессы не обращено достаточно внимания и, следовательно, если они не переходят за черту области соматической, в область психическую. Следовательно, можно решительно сказать, что деятельность нервов движения тогда только становится психическою, когда сопровождается, подлежащею и в надлежащей степени, деятельностию нервов ощущения.

А всякая ли деятельность нервов ощущения есть, в то же время, и психическая? – Нет; не всякая деятельность и нервов ощущения есть, в то же время, и деятельность психическая, как это видно уже из предыдущего. До явления собственно психического, дозревает та только деятельность и этих нервов, на которую обращено достаточно внимания, которая проникла в область сознания. Поэтому, всякая деятельность нервов ощущения, которая не проникла в область сознания, или по недостатку внимания в бодрственном состоянии, или в состоянии сна и опьянения, или в состоянии иного какого-либо болезненного поражения нервно-чувствилищной системы, напр., в тифе, или в раннем полусознательном детстве, или, наконец, в период утробной жизни младенца, – вся эта длинная серия состояний, с происходящим в них бесчисленным количеством, отражающихся на нервной системе фактов, – не смотря на то, что возбуждение чувствилищных нервов в них несомненно, – не входит в область явлений чисто и строго психических.

Следовательно, на предпоставленный вопрос: что такое в себе самом я признаю психическим, – тожественны ли во мне самом психические факты с соматическими, или не тожественны? – следует ответить так, что в себе самом я признаю психическою не всякую соматическую деятельность, но только нервную; и опять не всякую нервную деятельность признаю психическою, – какою не признаю, во первых, деятельность нервов движения, – но только деятельность нервов чувствилищных, далее, даже деятельность чувствилищных нервов признаю психическою только тогда, когда на нее обращено достаточно психического внимания, когда она, чрез вникание, перешла в собственно психическую область сознания.

Таким образом, оказывается бесспорным фактом то, что всякая сознательная деятельность непременно сопровождается во мне деятельностью нервною; но далеко не всякая нервная деятельность сопровождается во мне сознанием. Откуда следует, что если отвечать на другой предпоставленный вопрос о критерии, по которому я приписываю кому и чему-либо сознание, – то должно сказать, что этот критерий утончается до такой степени, что вовсе почти выходит из области физиологии в область чисто психологического опыта. Даже присутствие, в данном субъекте, двоякого рода нервов, нервов движения и ощущения, не ручается за присутствие в этом субъекте того же сознания, какое наблюдаю я в себе, в нормальном состоянии моего духа. Присутствие нервов во мне самом не всегда ручается за нормальное состояние моего сознания, о чем я знаю по внутреннему опыту. Но как же я, после этого, измерю, масштабом присутствия нервов, уровень сознания в другом человеке, особенно когда приблизительными опытами доказана неравномерность чувствительности нервов у разных людей? Неблагонадежный уже в приложении к людям, масштаб моего сознания оказывается еще менее благонадежным в приложении к животным. По разности устройства мозговой и нервной системы у ближайших ко мне, по физическому устройству, животных, я заключаю, что если и есть у них сознание, то оно находится в состоянии не равномерном с уровнем моего сознания. Даже есть ли у животных сознание, до какого уровня, сравнительно с моим, оно вообще может достигать, даже и это для меня предмет гадания, который только приблизительно может быть разрешаем, не прямым усмотрением, но посредством тонкого анализа наблюдений над внешними движениями животных. О сознании же у существ, хотя и живых, но безнервных, нечего и говорить: здесь уже ускользает из наших рук почти всякая соизмеримость, всякий масштаб для точного определения присутствия сознания.

2) Далее следует рассмотреть вопрос: ужели же никогда, на при каких условиях, не может состояться факт психического свойства без посредства всяких нервов, не только двигательных, но и чувствительных? В человеке таких фактов мы не знаем (кроме фактов экстраординарных, чудесных, которые подлежат и будут нами подвергнуты, в другом сочинении, особому рассмотрению. См. 2 Коринф.12,1–4 и др. под.); но в некоторых животных естественно и невольно они предполагаются.

«Психическая деятельность (как в человеке, так и в животном), – пишет Сеченов ⁷⁹ , – выражается, как известно, внешними признаками. Мозг есть орган души, т.е. такой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движение, дает, в окончательном результате, тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятельность. Все безконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится окончательно к одному лишь явлению, – к мышечному движению. Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге, везде окончательным фактом является мышечное движение. Рамка, к которой укладываются все вообще проявления мозговой деятельности, есть слово и дело. Под делом народный ум разумеет, без сомнения, всякую внешнюю механическую деятельность человека, которая возможна лишь при посредстве мышц, – а под словом разумеется известное сочетание звуков, которые произведены в гортани и полости рта, при посредстве опять тех же мышечных движений. Итак, все внешния проявления мозговой деятельности, действительно, могут быть сведены на мышечное движение. Миллиарды разнообразных, не имеющих, по-видимому, никакой родственной связи явлений, сводятся на деятельность нескольких десятков мышц. Все, без исключения, качества внешних проявлений мозговой деятельности, которыя мы характеризуем словами: одушевленность, страстность, насмешка, печаль, радость и проч., суть не что иное, как результаты большаго, или меньшаго укорочения какой-нибудь группы мышц. Таким образом, оказывается, что психическая деятельность выражается извне всегда мышечным движением. Современная наука делит все мышечныя движения на две группы, – невольныя и произвольныя. В основе всякаго невольнаго движения лежит более или менее ясное возбуждение чувствующаго нерва; отраженныя (рефлективныя) движения следуют всегда быстро за чувственным возбуждением и, с точки зрения сохранения целости существования, всегда целесообразны. Механизм рефлексов дан⁸⁰ чувствующими и двигательными нервами, с клетками в мозговых центрах, служащими для этих нервов началами, и с отростками этих клеток в головной мозг, по которым идет из последняго влияние на отраженное движение, то усиливающее, то ослабляющее его. Деятельность этого механизма и есть рефлекс. Машина пускается в ход возбуждением чувствующаго нерва. Те же нервы ⁸¹ и мышцы, деятельностью которых обусловливается чисто невольное движение, действуют и в произвольном. Но произвольное движение есть всегда сознательное ⁸² . Все психические акты⁸³ развиваются путем рефлекса; стало быть, и все сознательныя движения, называемые обыкновенно произвольными, суть, в строгом смысле, отраженныя».

Не критикуя всех оттенков этих основоположений теории Сеченова, мы принимаем в них за фактически данное, что где мы видим в животном движение, не только целесообразное, но и произвольное, там мы невольно предполагаем, в большей или меньшей степени, сознание, там признаем явление более или менее психическое. Между тем несомненно, что существуют многие классы животных, которые вовсе лишены нервной системы, в которых, по крайней мере, до сих пор ее не усмотрели, при всех усилиях к тому; тогда как, в то же время, эти животные не лишены органов ни передвижения и остановки, ни защиты и нападения, ни хватания и пожирания добычи⁸⁴. Очевидно, значит, что эти животные одарены способностью движения не только целесообразною, но и произвольною. А в фактах произвольных целесообразных движений физиология склонна находить, по меньшей мере, ощущение, если только не сознание, хотя бы движущиеся животные и заведомо лишены были от природы не только головного мозга, но и целой нервной системы.

На подобном же основании приписываются позыв и чувство не только животным, но и растениям, и не только растениям, но и предметам неодушевленным, которым неизбежно приписывается, по меньшей мере, известного рода позыв. Так, в растениях мы усматриваем движения не только целесообразные, но и произвольные. Когда черепаха, убежав из дому, куда унесена с морского берега, направляется, без сознания о надлежащем направлении, однако ж, прямо к морю, – или когда кошка, унесенная из дому в мешке, бежит безошибочно в старое жилье, – когда ласточка осенью, без руководства старших, летит по линии меридиана к югу, – когда лягушка выползает из норы перед дождем, а паук перед ведром разматывает свою паутину, – когда моллюск прячет свое тельце в раковину, лишь только вы коснетесь его чем-либо, – то можно отрицать сознательность всех этих движений, но никто не станет оспаривать не только целесообразность их, но и произвольность. А далеко ли отошли, по своему характеру, от этих животных движений движения подсолнечника, или одуванчика, или ночной красавицы, или цветка недотроги? Если же мы эту целесообразную произвольность движения связываем там, у животных, не только с внутренним позывом, но и с чувством, – то имеем ли полное право отрицать и здесь, в растениях, в их не только целесообразных, но и явно аналогичных с произвольными движениями, не только позыв, но и чувство, а если уже не чувство, то, по крайней мере, позыв? – Предметам же неодушевленным, всем без изъятия, необходимо приписать хотя живые позывы или влечения, которые одушевляют вещество, те позывы, которые у Лётце определяются так: «под именем позывов мы разумеем то, что вещи нудятся к своим действиям не внешнею силою, а, напротив того, так как понуда лежит в собственном их существе, то она должна сознаваться, чувствоваться, хотеться ими, как их собственная, и постоянно возраждаться сама собой. Ход ума ведет к мысли, что силы, примыкают не к безжизненному нутру вещей, а возникают из них самих, из их недр, и что все, совершающееся между вещами, должно наперед совершиться внутри их. Все внешние процессы сочетания и разделения должны основываться на внутренней жизни, и каждый элемент общаго мироваго строя должен быть живою и внутренно-возбужденною точкою».

Будут ли ощущение и позыв, в подобных условиях, не только у неодушевленных предметов, или у растений, но и у животных, сознательными, т. е. в тесном смысле слова собственно-психическими явленьями, это уже другой, психологический, а не физиологический, вопрос. Если не решение, то разъяснение этого вопроса имеет прямую связь с решением вопроса, который служит предметом рассуждения в следующей главе.

VI) Уже ли из психической области должно исключить решительно все нервные акты, какие только не озарены сознанием? Несмотря на всю запутанность постановки этого вопроса в его антецедентах и затруднительность в результатах, мы решительно отвечаем на него отрицательно: не должно, не следует и даже невозможно. Невозможно по тому, что сознаваемая нервная деятельность скреплена такою неразрывною взаимно-условною связью с деятельностью нервов несознаваемою, что обе эти деятельности, концентрируясь в нервных узлах, образуют неразрывное, цельное психическое единство. Доказывать это, после всего раскрытого нами выше, излишне. Укажем разве только капитальнейшие факты развития душевного индивида. На сознаваемое мною состояние моего единого в себе духа имели влияние психическое состояние моих родителей и предков, психическое состояние моей матери во время чревоношения, вся серия актов развития моих нервов, до минуты рождения и, по рождении, до проявления сознания, вся совокупность нервных настроений не только сознанных, но и не сознанных, по пробуждении моего детского сознания и до данной минуты. Можно ли отделять настроение моих нервов, в бодрственном состоянии, предшествующем сну, и настроение нервов, во время сна, от настроения их по пробуждении? Можно ли отделять настроение моих нервов, предшествующее болезненному их поражению, от такого, или другого состояния их во время болезни, и, опять, это состояние от такого или другого возбуждения их по прошествии болезни? Можно ли отделять состояние нервов чувствительных от состояния нервов двигательных, когда в физиологии не признано даже существенное отличие между ними, а допускается только господствующий отличительный характер в их отправлениях, допускается, в одних преобладание способности влиять на ощущение, а в других преобладание способности действовать на мышцы, – при чем даже не отрицается возможность поменяться им взаимно своими ролями, т. е. признается отличие между ними только в преобладающем характере отправления, но не в свойстве или строении? Строение же и тех и других нервов одинаково и все они переплетены между собою живыми узлами, так как составляют одну живую, взаимно-связную, систему. Можно ли, наконец, отделять состояние нервной системы от влияния всей суммы органических систем и клеточек организма, со всеми их разнообразными отправлениями, когда всю совокупность клеточек собственно нервной системы следует понимать родственною, до тожества, со всею суммою клеточек других систем того же организма и только дифференцированною общим органическим развитием, с специальным выделением для нее особого труда, по вышеизъясненному закону Вагнера ⁸⁵ ?

«Чем более мы спускаемся», – пишет Прейер (в «Знании», 1875 г., Апрель, стр. 134), – «по порядку животных, тем более упрощаются отношения зависимости ощущения и желания от органов и нервной системы. На самой низшей степени животной лестницы, на прим., у зоофитов (но Тэну), нет никакой нервной системы, и нервное вещество, вероятно, существует в разсеянном состоянии, полипа можно разрезать и даже изрубить во всех направлениях, и каждый кусок пополняется и производит животное, со всеми способностями и инстинктами первоначальнаго животнаго. По Клейненбергу, у гидры не существует отдельной нервной и мускульной системы, но та и другая соединены, в нервно мускульных клеточках, в нераздельное морфологическое целое, – полу-нерв, полу-мускул. Как проявляется первое биение сердца в высиживаемом курином яйце? Биение проявляется совершенно явно, когда нельзя еще узнать не-только ни одного нерва, но и ни одного мускульного волокна, – когда нельзя еще признать, чтобы сердце состояло из протоплазмы. Откуда же ритм? Что такое сокращается? Но когда в яйце образовалась уже красная сеть сосудов, вены которой сокращаются от действия прерывистаго электрическаго раздражения, – тогда уже существуют мускулныя волокна». – А цыпленок вылупляется из яйца уже с полным снарядом нервной системы. Значит, нервная система вырождается из той же однородной массы яйца, из которой развивается и вся органическая система цыпленка. А человек, также как и цыпленок, как и все млекопитающия, развивается из оплодотвореннаго яйца. Значит, ясно, что нервная система, по ближайшему источнику своему, однородна с прочими, системами организма, а только представляет в себе высшее их развитие.

Одним словом, ни органическое, ни психическое единство индивида не позволяет полагать черту разделения между сознаваемою и не сознаваемою деятельностью его нервной системы и относить только первую в область явлений психических, в сферу души, а последнюю решительно исключать. Та и другая образуют душевное единство; та и другая суть продукты единой, цельной, нераздельно простой души.

VII) Затем, в направлении и разъяснении вопроса: будут ли иметь какое-либо психологическое значение позыв у предметов неодушевленных, позыв и ощущение у растений, у животных, лишенных нервной системы, или хотя и одаренных нервною системою, но во слабо развитом состоянии, с слабо развитым головным мозгом? Будут ли, у таких субъектов, ощущение действительным ощущением и позыв действительно ощущаемым позывом? – Сделаем, из только что сказанного нами, дальнейшие выводы. Мы заметили выше и повторяем здесь, что измерить подобные позывы, с сопровождающими их ощущениями, посредством человеческих позывов и ощущений, решительно невозможно. Тем не менее возможны аналогии, для которых, в некоторой степени, доступно здесь некоторое разъяснение.

Нельзя отрицать того очевидного факта, что, в первоначальном зародышевом своем развитии, человек проходит все степени развития общеорганического, – что в самых начальных стадиях своего развития он бывает растительною клеточкою, затем растением из нескольких клеточек, далее животным простейшей организации, близкой к растительной, потом животными безнервным, далее животным с первою завязью нервной системы и т. д. Нельзя отрицать и того, что в каждом из этих состояний происходят в человеке жизненные движения, которые имеют существенное влияние на образование духа и потому носят на себе психический характер. Нельзя отрицать, что всякое предыдущее состояние проявления жизненности в человеческом зародыше оказывает влияние на последующее, так что всякое последующее состояние развивается из своего предыдущего. А отсюда следует, что если мы находим психический характер в проявлениях жизненности у человека, когда зародыши его оказался уже с развитою нервною системою, – то должны приписать психический характер и предыдущими формами жизненности, когда человеческий зародыш бывает в состоянии животного без нервного, в состоянии растительном и в состоянии растительной клеточки, – должны перенести тот же психический характер жизненности даже на вещества, которые, наполняя, одушевляют нервную зародышевую клеточку будущего человека.

К тому же выводу можно прийти и другим путем. Всякий позыв, всякое ощущение в человеке есть совокупность неисчислимого множества элементарных ощущений и позывов. Так, всякое внешнее впечатление касается сперва нервных сосков внешне-чувственного органа; крайние из этих сосков передают свое возбуждение ближайшим нервным клеточкам нервной нити, те, вторые клеточки, передают переданное возбуждение следующими и т. д., пока возбуждение не передается главному нервному узлу головного мозга. Там формируется ощущение, но не локализуется там же, а последовательно передается обратно, чрез передачу возбуждения от ближайших клеточек к дальнейшим, и ощущение, оказываясь совокупною деятельностью целых миллионов, расположенных по нервным нитям клеточек, локализуется, наконец, в пункте первоначального возбуждения, – в чувственном органе. О всяком позыве должно сказать то же самое, что, на прим., о позыве голода, или жажды. Всякий позыв есть совокупность требований целых миллионов материальных частиц организма; на прим., позыв голода, или жажды, слагается из требования миллионов клеточек, которые часть своего вещества потеряли и для своего восстановления требуют нового вещественного материала. Таким образом, позыв и ощущение, являясь в сознании человека в состоянии целой массы бесконечного множества мельчайших ощущений и позывов, слагаются из состояний и требований каждой органической клеточки, а еще далее из стремления к соединению и разложению частиц вещества, образующих самую клеточку.

Чувствует ли каждая клеточка, каждый атом вещества свое состояние, свои позывы? Для уяснения этого вопроса предложим себе другой вопрос: видимы ли каждая клеточка, каждый атом вещества? Атом невидим ни для простого, ни для вооруженного глаза, – но из атомов слагаются живые молекулы и клеточки; клеточка, в свою очередь, для простого взгляда невидима, а для вооруженного видима, – но из клеточек также, в свою очередь, слагаются видимые части и органы. Эту аналогию следует перевести на ощущение и позыв. Человек не чувствует позывов и состояний каждого своего атома, каждой своей клеточки; но несомненно, что из атомических позывов и состояний каждого, находящегося в организме, атома, – из микроскопических позывов и состояний каждой клеточки, – из едва заметных состояний мелких нервных нитей, которыми переплетены и корни волос и ногтей, и каждый член, и каждая система нашего организма, слагается сумма ощущений и ощущаемое состояние целого.

Таким образом, мы в одном человеческом организме получаем все и всякого рода формы животного и растительного, одушевленного и неодушевленного существования, и ни одной из этих форм не можем отказать в своей доле жизненности, одушевленности, вызываемых жизненностью стремлений и позывов, даже самоощущения этих позывов и стремление принадлежащих каждой клеточке, каждому атому организма, – самоощущения спокойного и приятного, в случае беспрепятственности к их удовлетворению, и, напротив того, томительного, в случае невозможности, или затруднительности их удовлетворения. А по этой аналоги нам мыслится, и невольно, и естественно, и, конечно, справедливо, что, везде царствующее в природе, так называемое химическое сродство, переходящее в тяготение небесных светил и, чрез химические реакции в организацию, есть наглядное олицетворение не только позыва и чувства, но и разума природы.

VIII) Чтобы внести светоч в это неразрывное сплетете строго психических фактов с родственными им, до нераздельности, однако ж, и не строго-психическими явлениями, новейшие психологи остановились, и мы, вслед за ними, должны остановиться на разделении психической области на две области: психически-сознательную, и психически-бессознательную. Мало этого; мы имеем полное право, вслед за теми же новейшими психологами, или лучше, – следуя глубочайшим мыслителям всех веков, назвать первую, психически-сознательную, область сознательным разумом, а вторую, психически-бессознательную, область духа разумом без сознательным, или точные, разумом несознаваемым, – так что можем смело сказать, что в видимой природе, прежде всех и всего, человеческий дух есть единство разума сознательного и бессознательного, а за тем и вся видимая природа окажется таким же единством. К такому утверждению мы уполномочиваемся беспредельным количеством фактов.

Этот единый и нераздельный, хотя в каждой отдельной твари и являющийся в двух формах, – сознательного и бессознательного, разум есть тот разум, о котором говорить св. апостол Павел: разумное Божие яве есть в них, Бог бо явил есть им. Невидимая бо Его от создания мира, твореньми помышляема, видима суть; присносущная сила Его и Божество (Рим. 1, 19–20), – тот разум, о котором так возвышенно, в свою пору, писал Кант⁸⁶.

По свидетельству Канта, «действительный мир⁸⁷ открывает пред нами такое разнообразие, порядок, целесообразность, красоту, как в безконечности пространства, так и в безконечной делимости его, что даже и при тех недостаточных знаниях, какими обладает наш слабый разум, мы не можем выразить всего своего изумления и обнять все своим умом, и наше суждение о целом разрешается безмолвным, но красноречивым удивлением. Везде мы замечаем цепь действий и причин, целей и средств, правильность возникновения и уничтожения. Так как ничто не вступает в известное состояние само собою, но предполагает другую вещь, как свою причину, а это, в свою очередь, предполагает дальнейшую, – то, очевидно, необходимо предполагать, что поверх случайного существует нечто первоначальное и независимое, все собою содержащее и, будучи причиною всего, обезпечивает за ним и продолжение. Как великою нужно представлять себе эту высшую причину (относительно всех вещей мира)? Правда, что мы не вполне знаем мир со стороны его содержания, еще менее знаем его величину сравнительно с областью возможности. Но что же препятствует нам считать причину, по степени совершенства, высшею над всем возможным, тем более, что причинность заставляет нас необходимо предполагать высшее существо? Мы легко можем представить его, хотя в слишком блеклых чертах отвлеченного понятия, если сосредоточим в нем, как в своего рода сущности, всевозможное совершенство. Это понятие не заключает противоречия само в себе и оказывает влияние на расширение деятельности разума в опыте тем, что внушает нам мысль о порядке и целесообразности, и ничему прямо не противоречить в опыте. Оно⁸⁸ оживляет изучение природы; оно вносит цели туда, где наше наблюдение еще не успело бы само их открыть, и расширяет наши познания о природе идеею единства. Не только было бы пагубно, но и совершенно напрасно усиливаться отнять его значение. Разум, убеждаемый столь сильными и постоянно возрастающими в своей силе опытными доказательствами, не может быть побежден сомнениями слишком тонкой теории: одного взгляда на чудеса природы и величие мироваго строя достаточно, чтоб избавиться от мучительных сомнений, как бы пробудиться от сна, чтобы, восходя от одной величины к другой, от условнаго к условию, дойти до высшаго и безусловнаго Творческаго Разума. Основания для восхождения к этому высшему понятию Кант указывает следующие: 1) В мире находятся ясные признаки определенных⁸⁹ целей, какия мудро имелись в виду при устройстве его; он представляет нам одно целое, с неописанным разнообразием содержания и безразличным объемом; 2) этот разнообразный порядок в самых вещах составляет внешнюю и случайную сторону их, т. е. природа различных вещей сама собою не могла бы дать себе устройства сообразно с целями, если б она не была так устроена высшим разумным началом, – по идеям; 3) значит, существует возвышенная и мудрая причина, т. е. не природа действующая слепо, всемогущая, все производящая, но существо, свободно произведшее мир; 4) о единстве его можно заключать из единства взаимнаго отношения частей мира, как членов одного и того же художественнаго творения, и притом сначала заключать на основании наблюдений, с достоверностью, а далее, по основоположениям аналогии, с вероятностью». Об этом же Разуме говорит и Д. С. Милль, допуская, что с самым строгим позитивизмом примиримо верование, что вселенная создана и сознательно управляется Разумом, лишь только мы допустим, что разумный Правитель вселенной придерживается определенных законов, – объясняя естественное развитие этого верования в человечестве развитием практическаго чувства неизменности законов природы, – так как, по мере того, как непреложные законы явлений представлялись наблюдателю, обозначалась все более и более теория, приписывающая их единой воле. Эту теорию подкрепила, по словам Д. С. Милля, «изумительная высота, на которую, ко времени христианской эры, поднята была геометрия. Аристотелев логический анализ умственных процессов обнаружил единство законов и в области духа. Оказалось, что, во внешнем мире, в высшей степени поражаюшия явления небесных тел совершаются в совершеннейшем правильном порядке; самое простое эмпирическое наблюдение указало множество случаев единства почти полнаго. Когда мысль, что устройство каждой части в природе было, так или иначе, определено еще в начале и что все продолжает совершаться, как было определено, сделалась господствующею, – то возникла поразительная картина единства, разлитаго во всей природе и ведущаго к заключению, что все это дело одной руки, а не многих. Гораздо вероятнее должно было казаться, что существует один безпредельно предвидящий Разум и одна непреложная воля, а не сотни и тысячи их. При этом философы стараго времени не имели еще доказательств, обоснованных на общих законах, каков, на прим., закон тяготения и теплоты: но и для них было уже очевидно множество аналогий и совпадений в явлениях природы, намекавших на единство плана. Но, конечно, – тем большее сходство обнаруживалось между явлениями природы, чем обширнее становился опыт».

Разум, о котором в приведенных словах рассуждают Кант и Д. С. Милль, есть тот Разум, о котором говорить Юркевич, в следующих словах: «вообще природа имеет логику, как и дух имеет ее, и именно в явлениях природы открывается ум математический: Бог создал ее мерою, числом и весом. С этой определенной стороны, она и исследуется естественными науками. Но чтоб понять мир в его полноте и его глубочайшей истине, вы должны взять еще в рассчет ум самосознательный, который открывается уже не в материи, а в духе». Этот Разум есть Платоновский Λόγος, беспредельное вместилище вечных идей, отраженных в Космосе, – бытии осуществленном.

IX) Что же следует разуметь, частнее, под разумом сознательным, или сознанным, с одной стороны, и разумом бессознательным, или лучше, – несознанным, с другой? Чтоб уразуметь эту разность, возьмем в рассмотрение сознание человека и человечества времен патриархальных, близкого к состоянию первобытной простоты, и сознание много ученейшего человека и человечества наших дней. Вычтем из суммы познаний современного нам, самого развитого человека и человечества сумму познаний человека дикого и человечества времен патриархальной простоты: разность между суммою, из которой вычитается, и вычитаемыми должна оказаться громадною. Этот то остаток постигнутого разума природы и человеческого духа, для современного человека и современного человечества, есть разум сознательный, а для человека и человечества времен патриархальных были разумом еще не сознанным, хотя и в то время лежал уже в человеческом духе, в виде мелькающей более или менее, вдали или вблизи, смутнее или яснее, идеи. Точно также и для нашего времени все то, чего мы теперь не знаем, о чем только догадываемся, или пока еще смутно гадаем, но что будущее человечество, через тысячи лет, дознает, все то для человечества тогдашнего будет разум сознанный, для нашего же времени остается пока разумом несознанным. И когда мы говорили о разуме сознанном и несознанном, то разумем здесь не одно только познание рассудочное, опытное, экспериментальное, индуктивно-дедуктивное, но и познание идеальное. Мы стоим на том дознанном и доказанном факте, что во всяком человеческом духе и всегда, кроме разума сознанного, лежит сокровищница идей-предчувствий, гадательного предпостижения объективной истины. Стоим и на том, что, у цивилизованного, нормально развитого, не погрязшего в безнравственной грубости и плотяности человека, идеи предносятся яснее, расчлененнее, ближе к своему воплощению в определенных формах, ближе к рассудочному прояснение и постижению, чем у человека мало знакомого с культурою и грубо чувственного. Но количественность идей в том и другом человеке равны между собою по тому, что вся сумма человеческих идей, по численности своей, в конце концов, должна оказаться абсолютным единством, а по величине своей, абсолютною беспредельностью. Это свойство абсолютной беспредельности и вообще близости к абсолютному, до единства, принадлежит, в окончательном выводе, каждой человеческой идее, идее какого бы то ни было, самого ограниченного, самого конкретного, предмета. В первой части нашего исследования мы показали, что каждый, самый ограниченный и конкретный, самый частный и частичный предмет, до каждого атома включительно, имеет свою идею, отличную от понятия. Понятие о данном предмете есть, всегда и неизбежно, совокупность только некоторых признаков, более или менее отвлеченных от предмета; но абсолютно никогда не может быть совокупностью всех признаков, заключающихся в предмете, потому что совокупность признаков каждого индивидуального предмета, хотя бы даже атома, или молекулы, или органической клеточки, абсолютно бесконечна и для ограниченного ума необъятна. Идея же есть не отвлеченное, но живое и цельное представление вещи, во всей совокупности ее свойств, во всей численности ее частей, во всей необъятности ее метаморфоз, действительных и возможных, не только настоящих, но и всех прошедших и будущих. По этому, рассудочное постижение, как бы ни было оно широко и глубоко, никогда не есть истощение содержания ни вещи самой в себе, ни ее идеи, – а есть только более или менее широкое и глубокое проникновение в сущность вещи и в содержание ее идеи. От того и разум сознанный никогда не может оказаться истощением содержания ни постигнутых вещей, ни более или менее смутно предносящихся уму человечества идей, но оказывается только более или менее глубоким проникновением в сущность вещей и в содержание разума несознанного, тожественного с коренною идеею беспредельного или абсолютного ⁹⁰ .

X) Можно ли различать в душе животных подобное же разделение разума сознанного и несознанного?

«В Божественном откровении», – пишет Юркевич в своем замечательном трактате: Нечто из науки о человеческом духе, – «указаны основания, по которым легко можно образовать правильную идею о жизни и душе животных, насколько они отличаются от духовной жизни человека. Бог сотворил животных по роду их. Отсюда следует, что животное не может проявить себя, как дух личный; животное есть не личность, а экземпляр породы, и об этом оно знает. Замечательно, что самыя хищныя животныя, по неизвестному нам инстинкту, не нападают на животных своей породы с тою целью, чтобы питаться их мясом. Развитее животных одинаково и однообразно, как условленное только общими свойствами породы. Люди преследуют цели, различныя до безконечности; они находят удовлетворение в предметах и деятельностях, которыя разнятся между собою, как порок и добродетель, зло и добро, земля и небо. Напротив того, животныя одной породы все доходят до одного пункта, до одной цели, и путями одинаковыми: ими управляет родовая идея или цель, которую они не положили, не избирали самолично и сознательно, которой они повинуются безотчетно и тупо и которая от этого есть идея инстинктивная. Чувственныя потребности и нужды являются для животной души как нечто безусловное, как инстинкты непреодолимые. В человеке же, – утверждает доктор Гуфеланд, – нет непреодолимых инстинктов. Человеческий дух есть не родовой, а личный, не связанный неотразимыми влечениями, а свободный; его действия не суть простыя события, определенныя идеей рода, а поступки, которые он вменяет себе, как личную вину и личную заслугу. Что животныя имеют память, в этом никто не сомневается. Но уже Аристотель, специально изучавший телесную организацию и душевную жизнь животных, отказывал им в способности воспоминания.

«Животныя, говорит Шопенгауэр, имеют рассудок, но не имеют ума, имеют познание воззрительное, но не имеют познания абстрактнаго: они наблюдают верно, даже понимают непосредственную причинную связь; высшия животныя постигают эту связь даже между многими членами ея цепи; однако ж они не мыслят в собственном значении этого слова, – потому что им не достает понятий, т. е. отвлеченных представлений. Непосредственным следствием этого оказывается недостаток настоящей памяти; и этот то недостаток составляет главное различие между их сознанием и человеческим. Именно, полная разумность основывается на ясном сознании прошедшаго и наступающаго будущаго, как такого, а также на сознании их связи с настоящим. По этому, память, как стройное, систематическое, мыслящее воспоминание, возможна только при общих понятиях. Это по тому, что, при необозримом множестве однородных и подобных вещей и событий, которыя встречаются нам в течение нашей жизни, мы не в силах воспроизводить в памяти каждое частное событие непосредственно, воззрительно и индивидуально: для этого не достало бы ни сил самой обширной памяти, ни нашего времени. Все эти события мы можем удерживать в памяти, только подводя их под общия понятия и сводя, при их помощи, к сравнительно немногим положениям, благодаря которым мы всегда можем сделать стройное и достаточное обозрение нашего прошедшего. Наглядно мы можем воспроизводить только частныя сцены из прошедшаго; а время, протекшее с тех пор, и его содержание мы сознаем только in abstractо, посредством понятий о вещах и числах, которыя служат представителями дней и годов с их содержанием. Напротив того, память животных, как и весь запас их познаний, ограничивается воззрительными представлениями и состоит непосредственно только в том, что возвращающееся впечатление оказывается уже бывшим, так как настоящее воззрение освежает след прежняго воззрения. По этому, их воспоминание постоянно условливается теперь существующим, настоящим. Но, уже по этому самому, такое настоящее опять вызывает то ощущение и настроение, которое происходило от прежняго воззрения. У животных умнейших, эта чисто воззрительная память поднимается до некоторой степени фантазии, которая, в свою очередь, помогает памяти и вследствие которой собаке, на пример, предносится образ ея отсутствующего хозяина и вызывает в ней желание видеть его, от чего она везде будет искать его, если он долго не приходит. На этой же фантазии основываются и ея грезы. Итак, сознание животных есть простая смена настоящих моментов, из которых каждый не существует, как будущее, прежде своего появления, и не существует, как прошедшее, после своего исчезновения, – а между тем все это есть прямое отличие человеческого знания. От этого также животныя должны страдать безконечно меньше, нежели мы, потому что они не знают других страданий, кроме тех, которыя непосредственно причиняет настоящее. А настоящее не имеет протяжения; напротив того, будущее и прошедшее, в которых заключаются самыя обильныя причины наших страданий, тянутся далеко, да еще к их действительному содержанию присоединяется чисто возможное, а это открывает для желания и страха необозримое поле. Животныя, не возмущаясь ничем подобным, наслаждаются спокойно и светло каждым сколько-нибудь сносным настоящим. Даже смерти животныя не ощущают в собственном смысле: они могли бы познать ее только при ея наступлении – но тогда она сами уже не существуют. Так, жизнь животнаго есть одно продолжающееся настоящее...

«Подобным же образом, и в знании души о самой себе человек идет дальше животнаго. Как только живое существо способно чувствовать удовольствие и скорбь, оно имеет уже самосознание, или правильнее, – самоощущение, самочувствие; его существо есть везде, где есть его страдания и удовольствия. Этот круг страданий и удовольствий оно противопоставляет всему остальному миру, который не есть оно, который есть иное для него. Может быть, есть животныя, не имеющия никаких воззрений или представлений о внешнем, не имеющия никакого знания; но нет животных, не имеющих самосознания, не противополагающих себя всему остальному миру. Дитя, в первые месяцы своей жизни, не имеет никакого знания, но имеет самосознание, самочувствие, потому что оно испытывает страдания и удовольствия, которыя суть оно само, т. е. его душа в определенных, непосредственно ощущаемых состояниях. Но от этого непосредственнаго самосознания, самочувствия или жизнечувствия, без котораго немыслима никакая душа на свете, нужно отличать тот образ нас самих, то воззрение на нас самих, то представление о нас самих, которое образуется в нашей душе с течением жизни и с умножением наших опытов. Различие между я и не я, полагаемое удовольствием и страданиями души, одинаково резко, одинаково энергично на всех степенях душевной жизни. Но вопрос в том, везде ли это одинаковое различие сопровождается одинаковыми представлениями об этом я. Легко вообразить такую душу, которая не составит никакого образа о себе самой и будет отличать себя от всего мира только непосредственными чувствованиями удовольствия и скорби. Мы, посторонние наблюдатели, могли бы сказать об ней, что она есть существо, способное к страданиям и наслаждениям, и ничего более; но сама себе она будет являться, в своем самосознании или в своем самоощущении, она будет сама себе известна только как удовольствие и скорбь, и ничего более. Это низшая ступень душевной жизни, какую только мы можем вообразить себе, и где, подле непосредственно испытываемых душевных состояний, душа не имеет еще никакого образа ни о вещах, ни о себе. Только та телесная организация, в которой, кроме мозга, существуют отдельные органы чувств, способна вывести душу, из этого чисто патологическаго состояния, в мир воззрений и представлений, способна доставить животному не только опыт состояния удовольствия и скорби, но и образы внешних предметов, а также образы, под которыми оно сознает свою собственную жизнедеятельность, – потому что, при воззрениях, условленных чувствами, в душе необходимо выделяются и обособляются различныя частныя стремления, частныя деятельности и частныя силы, из которых каждая не то, что другая, каждая дает себя чувствовать иначе, нежели другая. Здесь однородныя деятельности выделяются из общей, слитной и неразложенной, жизни души, слагаются, по мере однородности, в одну деятельность, становятся от этого крепче и сильнее и, таким образом, дают о себе, о своем частном характере, знать животному сознанию. Ассоциации между однородными воззрениями и представлениями, происходящия по законам психической механики, подобным же образом остаются в душе животнаго, как ея определенное настроение, как определенный след, и всякое новое впечатление освежает эти следы, возбуждает эти ассоциации, следовательно, приводит их к сознанию животнаго. Так, для животнаго делаются знакомыми многие внешние предметы, так же делаются ему знакомыми многия его внутренния состояния. По этому, всякое знание животнаго сопровождается самосознанием; животное знает о своих состояниях, имеет определенныя представления о себе, имеет так называемое эмпирическое самосознание. Вот почему повторяющееся воззрение оказывается ему знакомым, – вот почему собака узнает своего хозяина, своего врага: эти воззрения уже оставили след в ея душе; животное относится к ним иначе, нежели к воззрениям новым, оно прибавило к ним нечто извнутрь себя, именно знание о них, какое оно получило прежде, из прежних опытов. Итак, здесь в знании о предмете дано непосредственное самосознание. Это эмпирическое самосознание есть душевное явление, общее животным и человеку. Но психолог Бенеке говорит, что нужно различать сознание, существующее в психических актах, от сознания об этих актах. Только человеческая душа, как способная мыслить, то есть образовать невоззрительныя понятия о вещах, имеет самосознание в последнем значении слова, т. е. самосознание, которое есть сознание не только в актах души, но и об этих актах. Так как всякое познание происходит из опыта, то воспоминание всегда объясняет нам, откуда и почему такой-то предмет оказывается нам знакомым, воспоминание открывает нам источник нашего настоящаго знакомства с предметом. Следовательно, оно есть знание о знании, знание не только предмета, но также знание и о том, откуда и почему я знаю этот предмет. Человеческое дитя, в первый раз в своей жизни, узнает свою кормилицу, няню, мать. Но откуда это знание, это знакомство? Конечно, из прошедших впечатлений, из прошедших опытов. Только дитя не знает об этом; для него это знакомство есть простое настоящее; оно не имеет еще воспоминания о прошедшем, которое было причиною его настоящаго знания, – следовательно, оно не имеет знания о своем настоящем знании, не имеет самосознания. Но если возрастному человеку попадается, в настоящих опытах, знакомый предмет, то он не остановится тупо на этом сознании знакомаго, как такого; он скажет, например: «это лицо знакомо мне, но я позабыл, где я видел его». Это значить, что в этом случае человек критикует свое собственное душевное состояние. Он говорить: «мои ассоциации, которыя образовались из опытов, недостаточны; они не таковы, каковы они должны бы быть, чтоб изъяснить настоящий факт моего знакомства с этим предметом». Это критическое отношение человека к своему эмпирическому сознанию, к своим эмпирически-образовавшимся душевным состояниям, – это отношение, которое говорит о том, что должно бы быть и чего, однако ж, нет в наличном состоянии человеческаго духа, и есть начало всех и всяких идеалов, которые предносятся человеку в его знании и деятельности и под которыми развивается даже душа самаго грубаго дикаря, в этом отношении решительно отличная от всякой души животной. И познание человека о внешнем мире будет отлично от познания о нем животных. Штейнталь говорит, что животныя не имеют знания о вещах, как таких, или что они не подводят своих воззрений под категорию вещи. Это совершенно согласно с замечанием Шопенгауэра, что животныя не имеют общих понятий о внешних предметах. Собака отличает хозяина от хозяйки, кучера от поварихи, хозяйскаго быка от хозяйской коровы, хозяйскаго барана от хозяйской козы. Но различает ли она их, как мужской пол и женский? Соединяет ли она представление хозяйки, повара, коровы и козы в одно общее представление женскаго пола, а представление хозяина, кучера, быка и барана – в одно общее представление мужескаго пола? Знает ли она о тех общих признаках оплодотворения, беременности, рождения детей и т. д., которые входят в невоззрительное, общее понятие женскаго пола, и в которых находят свое логическое и действительное единство неделимыя, на взгляд, безконечно-различныя? Штейнталь дает отрицательный ответ на эти вопросы. Животное не различает предмет от его свойств, не относит эти свойства к неизменяемой объективной основе, которая, как вещь, как субстанция, как мыслимый носитель свойств, не дана в воззрении. Когда мы, люди, подводим наши воззрения под категорию вещи, это мы делаем по логической необходимости. Одно и тоже данное для воззрения представляется нам раз черным, в другой раз белым, раз большим, в другой раз меньшим, раз треугольным, другой раз круглым. Так как наше логическое суждение не может делать таких нелепых положений, каковы: черное есть белое, большее есть меньшее, треугольное есть круглое, – то наше мышление отодвигает эти воззрения на второй план и подлагает под них идею вещи, на которой они, как изменчивыя свойства, или состояния, могут быть мыслимы без противоречия. Следовательно, мы соединяем различныя воззрения в единичном и простом пункте вещи, по нуждам мышления. Гёте сказал, что один человек может различать. Для различения требуется воспомпнание прошедших состояний вещи, как прошедших, и сравнение их с настоящим, следовательно, отнесение их к одному объективному пункту: вещи, или субстанции. Животное не относит внешних изменений к одному главному пункту, который есть вещь, или субстанция, точно так же и по тем же причинам, оно не относит и своих внутренних изменений или состояний к одному невоззрительному носителю, или к я, – потому-что и знание о я раждается только тогда, когда категории вещи или субстанции мы подлагаем под наши внутренния явления. Итак, хотя оно и знает о своих стремлениях, желаниях, страданиях, ощущениях, однако-ж не знает о я, как их источнике или носителе. Кант, в своем трансцендентальном выводе категорий, доказывал и показал с особенною определенностью, что признание вещи, как вещи или как объекта, и знание о я или самосознание обозначают одну и ту же степень развития человеческаго духа, только первое со стороны внешней, а последнее со стороны внутренней. Животное сознание не знает о вещи, как носителе внешних изменений, не знает и о я, как носителе внутренних изменений, потому что то и другое знание определяется одним и тем же законом мышления.

«Итак, мыслит ли животное? Мы видим, что оно не интересуется ходом вещей, не стремятся постигать их по их объективному порядку, изъяснять их из них же самих, построять науку о вещах; также видим, что оно не интересуется состояниями своего духа, не стремится понять их, изъяснять их причин и условий и усовершать их дознанными наукой средствами, словом, не стремится построять науку о существе и усовершенствовании духа. Наши человеческия науки не чудо; оне только яснее, определеннее и искуснее делают то, что делает самое бедное и неразвитое человеческое сознание. Человеческий дух отличается от животнаго тем, что в нем, или ему, открывается метафизическая сущность вещей. Сознание человека, дикаго и образованнаго, одинаково отодвигает мир непосредственных воздействий на второй план, превращает его в явление, в действие, в случайное, в зависимое, в производное, а истинно-сущее воображает видеть в силах, в сущностях, в причинах, в основаниях. Все категории, под которыя мы подводим наши воззрения, все общие законы, по которым мы определяем настоящия и предопределяем будущия изменения в вещах, составляют метафизическое содержание человеческаго мышления, не данное в воззрении. Лейбниц сказал, что только животныя суть чистые эмпирики, то есть, они довольствуются знанием чисто опытным и тем сочетанием, или порядком представлений, какой сложился в их душе из случайных впечатлений; а сообразен ли с истиной тот и другой порядок, – порядок вещей и порядок идей, – определен ли он общими законами, и какими именно, этим вопросом об истине, с котораго только еще начинается человеческое знание, они не интересуются.

«Вот почему не может быть серьезной речи об усовершенствовании животных, об увеличении их знаний, о разумности и нравственности их поступков. Если говорят об усовершенствовании целой породы, то этим предполагается, что в этой породе возможно предание, передача знаний и открытий от одного поколения к другому, чего, однако ж, не замечается. Говорят, что осы, пауки и другия насекомыя «умеют приноравливать свою жизнь к новой обстановке»? Этот факт не подлежит сомнению; но он не доказывает, чтобы животное сравнивало новую обстановку с прежнею, как два изменения одной и той же вещи. Из ассоциаций, которыя рождены прежними опытами животнаго, сложился в его душе образ определенной деятельности. Этому образу оно повинуется слепо, хотя чувства его получают другия впечатления от новой обстановки. Нечто подобное вышло бы, если бы человек, видя ясно, что в стене нет уже гвоздя, тем не менее, по старой привычке, то есть, по старой ассоциации представлений, пытался вешать на этом месте свое платье. Пчела и оса точно таким же образом, по старой привычке, пытаются привешивать свои клеточки на местах, на которых оне не видят прежних опорных пунктов; только частыя неудачи разрушают механически эту старую ассоциацию и так же механически образуют новую, которая отобразит в себе новую обстановку. Весь этот факт, в котором видят доказательство разумности животных, изобличает их решительное безсмыслие. Сюда же относятся случаи, когда, например, кошка приносит пойманных ею мышей в избу, долго еще после того, как ея котята, для которых она это делает, заброшены, – или когда наседка садится на гнездо, из котораго яйца давно уже вынуты и т. д. Во всех этих случаях, мнимая разумность животнаго состоит в том, что новыя впечатления, накопляясь мало-по-малу, вытесняют впечатления старыя, и животное, таким образом, приноравливается, наконец, к новой обстановке. Человек, который поставляется в другия обстоятельства, подобно этим животным, прежде всего обозревает эти обстоятельства, как перемены в вещах и как нечто объективное; ему нет надобности делать такие глупые опыты, как привешивание платья на стене, в которой он не видит более гвоздя: он не просто видит явления, но и критикует их, судит об них. Таким же образом, как показано выше, он критикует и свои внутренния ассоциации. По этому, он приноравливается к новой обстановке, не делая таких безполезных попыток, какия мы сейчас видели у животных и какия легко изобличили бы в нем человека сумасшедшаго. – Говорят: «животныя знают не только кровное родство, но и родство, основанное на возвышенном чувстве благорасположения»? Если курица делается наседкой, то она побуждается к этому не идеей общей пользы для целаго рода: она садится на гнездо даже и тогда, когда вынуты из него яйца, также садится и тогда, когда положены в него яйца другой курицы. Она воспитывает цыплят, которых она высидела из чужих яиц, с такою же любовью, как если бы они происходили от ея крови. Но здесь не может быть и речи о родстве, основанном «на возвышенном чувстве благорасположения». Человеческая мать превращает эти инстинктивныя стремления в дело личности, в нравственно-достойные поступки: она вспоминает радости и стремления, которыя она испытала, выкармливая дитя; она заботится в настоящем о целой будущности его; в своей любви к нему она видите долг, нравственное требование, предписание совести; от того ея инстинктивная любовь к датяти служит только опорным и начальным пунктом для ея любви к целому человеку. Вследствие этого, когда дитя созреет до человека и не будет нуждаться в заботливости матери, эта мать и тогда, тем не менее, «видит в нем результаты своей заботливости, своей доброты, своего благоразумия». Курица же, по прошествии определеннаго срока, прерывает с своими цыплятами всякую связь, по силе которой она могла бы любить в них результаты своей заботливости, своей доброты. Она не превращала своих прекрасных инстинктов в правило, в долг; от того, и во время самаго ухода за детьми, она все же не любила их, как плод своей заботливости, своей доброты. Инстинкты, говорит Кювье, суть сонныя идеи. Действительно, здесь мы видим душу не пробудившуюся, не обладающую собою и своим, впрочем, многознаменательным содержанием. Животное тупо повинуется своему инстинктивному требованию ухаживать за детьми, и когда проходит пора этих невольных влечений, оно равнодушно расстается с этою жизнью любви, не вспоминая о ней и не жалея об этом прекрасном прошедшем. Нравственные инстинкты животных, безспорно, имеют, глубокое значение и говорят много об основаниях этого, по-видимому, материальнаго мира; но тем не менее животныя не суть нравственныя личности».

Мы далеки от мысли сделать даже усилие исчерпать здесь этот, слишком много дебатированный и особенно много в настоящее время дебатируемый, предмет, – отличие души животной от человеческой. Но полагаем, что в представленных нами выдержках из трактата, сделавшего имя его известному глубокомысленному автору, основательно выражена психологическая сущность этого отличия. И высказанного здесь, полагаем, будет достаточно для преследуемой здесь нами цели, – для разъяснения вопроса: можно ли различать в душе животных подобное же разделение разума сознанного и не сознанного, какое явно открывается в человеке?

Можно, отвечает нам на этот вопрос замечательный мыслитель, которому мы намерены в этом пункте последовать. По его психологическим исследованиям, животное есть не личность, а экземпляр породы, и об этом оно знает. Развитие животных однообразно, как условленное общими свойствами породы, и в этом развитии животные одной породы доходят до одного пункта, до одной цели и одинаковыми путями. Животными управляет родовая инстинктивная непреодолимая идея, тогда как, по словам Гуфеланда, человек почти не имеет непреодолимых инстинктов. Животные имеют память, рассудок, познание воззрительное, но не имеют воспоминания, ума и познания абстрактного, – имеют конкретные воззрительные представления, но не имеют представлений и понятий абстрактных. Сознание животных есть простая смена настоящих моментов, из которых каждый не существует, как будущее, прежде своего появления, и не существует, как прошедшее, после своего исчезновения. Животныя имеют непосредственное самосознание, самоощущение, самочувствие, ощущение круга внутренних состояний, страданий и удовольствий, противопоставляемого всему внешнему; высшие животные носят в себе и образы внешних предметов, а также образы, под которыми сознают свою собственную жизнедеятельность, – носят в себе ассоциации между однородными воззрениями и представлениями, происходящие по законам психической механики, как определенное настроение животной души, как следы, освежаемые всяким новым впечатлением, – знают о своих состояниях, имеют определенные представления о себе, имеют, одним словом, эмпирическое самосознание, сознание, существующее в психических актах, но не имеют самосознания об этих актах, знания о самом знании, знания не только о предмете, но и об источнике, способе и качествах познания предмета, тогда как человек критически относится к своему эмпирическому сознанию, к своим образовавшимся душевным состояниям. И это критическое отношение у человека есть начало проявления всех и всяких идеалов. Не подводя свои воззрений под категорию вещи, не имея общих понятий о внешних предметах, не различая предмета от его свойств, не относя этих свойств к неизменной объективной основе, как вещи, или субстанции, животное не относит и своих внутренних изменений или состояний к одному невоззрительному носителю, – к я, потому что и знание о я рождается только тогда, когда категорию вещи или субстанции мы подлагаем под наши внутренние явления. Между тем как сознание человека, как ученого, так и простого, отодвигает мир непосредственных воззрений на второй план, превращая его в явление, действие, в зависимое, случайное, производное, и ища истинно сущего в силах, сущностях, причинах, основаниях, – животные суть чистые эмпирики, довольствующиеся порядком представлений, какой сложился в их душе из случайных впечатлений, и вовсе не интересующиеся вопросом об истине, т. е. о том, согласен ли порядок вещей с порядком идей, определен ли он какими-либо общими законами и какими именно. От того у животных не замечается усовершенствования родов, на основании предания, передачи знаний и открытий от одного поколения к другому, равно как не видится ни истинной разумности, ни нравственности поступков, так как замечаемые в жизни животных факты приноровления к новым условиям жизни, сопоставленные с многочисленными фактами неразумности (напр., сидения наседки в гнезде, из которого вынуты яйца и т. д) и переведенные на понятия человеческие, изобличают решительно безсмыслие животных, а в приложении к человеку изобличали бы сумасшествие. Следуя часто прекрасным инстинктам (на прим., материнским), животная душа не превращает их в правило, в долг; это душа не пробудившаяся, не обладающая собою и своим прекрасным содержанием, которое имеет глубокое значение и говорит много об основаниях этого, по-видимому, материального мира: животные инстинкты, по слову Кювье, суть сонные идеи.

Таким образом, и в животном мы получаем два ясно различаемых разума: сознаваемый и несознаваемый, познание рассудочное и идеальное, представление и инстинкт. Что в животных мы ясно различаем разум сознаваемый и несознаваемый, это видно из множества фактов. На прим., курица, наседка, которая осторожно садится в гнездо на яйца, бережно подкатывает их себе под раскинутые крылья, явно, имеет некоторое представление о том, что, не осторожно садясь на яйца, можно их раздавить, а когда оставишь их не закрытыми, то они простывают, где курица наседка проявляет, очевидно, деятельность более или менее сознательную. Но в том же продолженном акте, когда курица садится также бережно в то же гнездо и также заботливо распростирает крылья, как можно шире, когда однако ж яйца из гнезда уже приняты, та же курица в том же акте обнаруживает деятельность бессознательную, неразумную, хотя и в этой, явно бессознательной деятельности видна в животном врожденная логика целесообразности, иначе сказать, виден прирожденный, целесообразно направляющийся разум. Что мы, с одной стороны, различаем в животных познание рассудочное, приобретенное чрез воззрение и повторяющийся опыт, а с другой – познание идеальное, прирожденно-инстинктивное, это очевидно, напр., в океанических птицах, да и вообще в молодых животных, которые не боятся искусственного смертоносного оружия, пока не познакомятся с ним на опыте, – которым в то же время прирождена, с первой минуты бытия, боязнь хищной птицы, знание витья гнезд, прямого направления на юг в теплые края и т. д. Что в первом случае животные имеют представление о предмете, это ясно из того, что животные выучиваются различать ружье от простой палки, или кошку от быка, а во втором случае, в проявлении знаний только инстинктивных, они обнаруживают ясно только смутное влечение к известному движению, так как птица, выведенная на севере, не может же знать, что на юге зимою будет тепло, тогда как на родине будет жить неудобно, от стужи, снегов и морозов. Первая область познаний, познаний рассудочных, у животных, даже самых высших, очевидно, имеет самые тесные грани, и грани в целых животных родах заметно не изменяющиеся в продолжении не только веков, но и тысячелетий; вторые же, инстинктивные знания, сливаются с областью беспредельности уже по тому самому, что корни их неизследимы, а численность всех агентов, производящих и возбуждающих тот или другой темный животный инстинкт, решительно неизмерима, так как, для вычисления элементов гармонии того или другого инстинкта с условиями окружающей природы, следовало бы исчислить все струны, вплетенные в животную натуру, – а это невозможно, потому что эти струны вплетены в безмерный план гармонии космической.

XI) Излишним находим далее ставить тот же вопрос относительно растений и предметов неодушевленных, именно: можно ли и в них находить дальнейшее разделение между разумом сознанным и не сознанным? – Что все существа природы исполняют, по внутреннему влечению, целесообразные предписания разума не сознаваемого, космического, абсолютного, об этом не может быть и спора. Но сознают ли они, чувствуют ли хотя частицу этого разума, – этот вопрос неразделен с разъясненным уже вопросом о том, имеют ли какое-либо психологическое значение позывы у предметов неодушевленных, позывы и ощущения у растений, или у животных, лишенных нервной системы, – будет ли у таких субъектов ощущение действительным ощущением, позыв действительно ощущаемым позывом? Дальнейшее усилие углубиться в темень этих вопросов мы признаем совершенно бесплодным и не чувствуем себя способными сказать, по этому предмету, что-либо глубокомысленнее и убедительнее, не однажды уже приведенных выше «слов Лётце о том, что, живой позыв одушевляет внутреннее существо всех созданий, – что позывающая сила присуща элементам бытия, что могучий дух природы направляет многочисленные элементы к выполнению общего плана совокупною деятельностью, что силы примыкают не к безжизненному нутру вещей, а возникают из их недр, – что каждый элемент мировой мозаики должен быть живою и внутренно-возбужденною точкою, – что непрерывный поток действий переливается из атома в атом, благодаря непосредственным их силам, и образует ежемгновенно сплошную всепроникающую связь целого, так что в малейшей части организма не только какого-либо индивидуального, но и организма всей природы, есть как будто понимание того, что готовится в другой, – что, на прим., как пишет философ Броун, – восхождение месяца на известную точку небес всегда делает состояние тела на земной поверхности отличным от того, какое ему свойственно в другое время, или что состояние каждой из частичек нашего земного шара, в их относительных тенденциях тяготения, бесспорно, должно мгновенно изменяться, вследствие разрушения самого отдаленного спутника самой отдаленной планеты нашей системы, и такое сочувствие между частями и частицами, по-видимому, неодушевленной природы состоит в аналогии с тем живым психофизическим явлением, что за особенным состоянием частей мозга всегда следует перемена в состоянии ощущающего духа и, обратно, – что понудительное влияние мировых позывов лежит в собственном существе вещей; по этому оно должно и сознаваться, чувствоваться, хотеться ими, как их собственное», – что в промежуток двух ясных крайностей, мифической веры в личных духов природы и помысла о слепой естественной необходимости, невольно вдвигается представление о бессознательном (т. е. несознанном, или даже непостижимом для нас) разума, к которому все прислушивается, которому все покорствует. Без сомнений, это представление должно соответствовать глубочайшей потребности нашего духа».

XII) Космический несознанный разум есть один сам в себе для всей природы, как для человека, так и для прочих низших существ, разум беспредельный, абсолютный. Но усвоение его сознанием человека и обнаружение его в других тварях различно не только по степени, но и по существу. В истории философии уже стало общим местом положение, что невозможно указать предела, до какого может достигнуть развитие ума человеческого. Между тем должно признать общим местом в философии и то, что усовершенствование ума животного невозможно, т. е. развитие сознания в родах животных, искони веков, остановилось на известной грани и не идет ни назад, ни вперед, ни ниже, ни выше. По крайней мере, на пространстве сознательной истории человечества, невозможно найти факты, которые, при всех усилиях к тому, могли бы доказать противное, именно, что в том или другом роде животных возможно большее, или меньшее, накопление знаний, сознательная передача их от одного поколения к другому, историческое между животными предание⁹¹ и т. п. В тоже время, научные данные подтверждают и другой, еще поразительнейший факт несоизмеримости ума человеческого и животного: этот факт – присутствие в сознании человека, человека всякого, не только образованного, но и самого простого до дикости, не только идеи бесконечного, но и абстрактного понятия о бесконечном, и, обратно, не только понятия, но и идеи бесконечного; и притом присутствие такое, что это идеальное беспредельное человек не отожествляет с самим собою, а, напротив того, отличает от себя, как всегда впереди и вне его предносящийся и неуловимый идеал, который и служит мотивом всей нравственной деятельности и стимулом совершенствования человеческого рода. В животных же ни один факт не указывает того, чтоб они сознавали идею беспредельного, а еще тем менее доказывает то, чтоб они могли, или даже усиливались создать себе абстрактное представление о беспредельном, чтоб они помещали это беспредельное впереди и вне себя, как предносящийся идеал, – вследствие чего в животных родах не замечается и постепенного духовного развития: они не чувствуют в себе мотива, стимулирующее самоусовершающееся развитие. Если же и можно приписать животными, и прочим тварям что-либо в этом роде, – нечто вроде всесовершенного идеала и идеи бесконечного, то только неопределенно смутное, глубоко темное предощущение этой идеи в чувстве стремления к счастию и удовлетворению этого стремления, – в таком т. е. акте, с которым Божественное Откровение, по преимуществу, связывает другой акт, акт бессознательного прославления неразумною тварию безпредельно разумного и всеблагого Творца.

XIII) Теперь остается перенести выработанные последним нашим иcследованием факты в предпосланную ему нашу теорию ἐ͂ιδος-ов. Всякий ограниченный ἐ͂ιδος стоит между двумя абсолютными: абсолютным бытием и небытием. Индивидуальная сущность ἐ͂ιδος-a происходит из самоограничения в нем элементарной сущности, абсолютного бытия, абсолютным небытием, так – что ԑ῏ιδος тем более подходит к абсолютному бытию, чем более вмещает в себе его проявления, и, обратно, тем более приближается к ничтожеству, чем более заключает в себе ограничений абсолютного бытия небытием. Можно постигать, что несознанный космический абсолютный разум в каждом ἐ͂ιδος-е совпадает с его элементарною сущностью, с абсолютным, вошедшим в его природу, бытием, – а разум сознанный совпадает с его сущностью индивидуальною, с большим или меньшим ограничением в нем абсолютного бытия небытием. Можно постигать, что разум идеальный, заключающий в себе источник и сокровищницу идей (присущи человеческой душе, Платоновский Λόγος), только вершиною своею, более пли менее освещенною сознанием, проникает в индивидуальную сущность ἐ͂ιδος-a, а расходящимися основаниями своими теряется в необозримом необъятном бечконечии элементарной сущности ἐ͂ιδος-a; индивидуальной же сущности принадлежит как индивидуальная собственность, собственно разум сознанный. Понятно, что ἐ͂ιδος-y родовому принадлежит разума сознанного больше, чем включенному в тот-же род ἐ͂ιδος-y индивидуальному, или даже частичному, потому что родовой ԑ῏ιδος вмещает в себе весь разум, накопленный всеми заключающимися в нем индивидами, – хотя, с другой стороны, в человеческом роде, или частном народе, иногда индивидуальный ԑ῏ιδος гения бывает высшим выражением и прояснением разума, накопленного вековою работою целого народа, ило даже человечества. Ясно и то также, что чем больше какой-либо ԑ῏ιδος включает в себе разума сознанного, самосознания, самочувствия, тем больше, значит, он включает в себе и жизненности, вообще жизни или бытия, потому что такой ἐ͂ιδος, значит, менее включает в себе ограничений абсолютного бытия небытием и больше проявлений абсолютного бытия. Видим далее, что если всякому ἐ͂ιδος-у, оканчивая малейшими атомами, приписать, – что, однако же логически неизбежно, – хотя микроскопическую долю самочувствия не только непосредственнейших позывов и стремлений к совместному взаимному воздействию с другими ближайшими атомами, но ощущения и общей мировой гармонии, общего целесообразного космического строя, – то в сумме разумов всех, не только индивидуальных, но и родовых, ἐ͂ιδος-ов, мы получаем необъятную массу разума сознанного, почерпнутого и беспрерывно почерпаемого природою из разума несознанного абсолютного. Ясно и то, что это накопление разума природою постепенно больше и больше увеличивается; в природе неразумной, со включением самых развитых животных, увеличивается, по крайней мере, чрез увеличение числа все вновь и вновь появляющихся частных ἐ͂ιδος-ов, хотя и не чрез усовершенствование ума самих ἐ͂ιδος-ов, которое фактически подтвердить невозможно. Зато в разумной природе накопление разума сознанного происходит посредством постепенного усовершенствования не только индивидов, но и целого человеческого рода. Ясно отсюда и то, что человек и человечество призваны к особой жизнедеятельности в сонме живых тварей; – лучше же сказать, они то именно и призваны к бытию истому, к бытию развивающемуся, постепенно поглощающему в себя более и более проявлений бытия абсолютного и, чрез это поглощение, постепенно более и более приближающемуся к тожеству с бытием абсолютным, хотя, впрочем, и вечно далекому от тожества полного. Но, с другой стороны, человек и человечество, тесно, генерически, связанные со всею мировою системою, являют в себе, так сказать, наивысше развитую мозговую систему всего мира, являют в себе резервуар мирового разума, мирового самосознания и самочувствия, резервуар, который нудится общею мировою жизнью постепенно расширяться и наполняться, чрез развитие и возвышение человеческого духа, человеческого разума и чувства. Работая же над собственным развитием и усовершенствованием, человеческий дух работает, по слову Божественному (Рим. 8, 19–26), для блага и всей природы.

В разъяснении этого вопроса, прежде общих наших собственных выводов, мы обратимся к руководству двух капитальных мыслителей, которые хотя и принадлежат к двум различным областям науки, однако ж разными путями исследования, пришли к одному и тому же пункту, – обратимся к руководству именно философа идеалиста, В. Н. Карпова, и медика, физиолога, эксперименталиста, Клода Бернара. Их изыскания не только разъяснят нам только что поставленную задачу, способ переведения идеи на понятия, но и подтвердят опытными данными наш прежний вывод, что идея имеет действительное, а не воображаемое, основанное на психологических фактах и капитальное отличие от рассудочного понятия.

Мы имеем в виду именно Логику В. Н. Карпова, в которой этот предмет обоснован на психологических фактах наиболее широко. Карпов философ современный нам; но, изучив, трудом целой и долгой ученой жизни, до последних оснований и подробностей, все философские системы, сколько современные, столько же и древние, он не увлекся духом своего века, сумев сохранить свою личную самобытность и самостоятельно проложить своей философской мысли дорогу сквозь густую мглу, воздвигнутую столкновением крайне разнообразных, до противоположности, течений современного философствования, к свету, который наиболее ярко и крепко сияет из глубины веков, который не осилили затмить тысячелетия.

Вот внутренний строй логики Карпова, на сколько мы его поняли:

I. Бесспорный психологический опыт говорит, что в познавательной способности человека:

1) Есть чувственное восприятие, – деятельность, принимающая впечатления предметов внешних.

2) Есть чувство, – сила души, воспринимающая все, что извне является перед ним и действует на него.

3) Есть органы, чувства, которыми эта сила души воспринимает внешние впечатления.

4) Чувствование, как чувствование, есть состояние души страдательное и, в собственной своей среде, не подлежит сознанию; а чтобы предметы чувственного восприятия были сознаны, чувственное восприятие должно сделаться чувственным воззрением (intuitio), в котором душа самодеятельно направляется к предмету.

5)   Область, из которой чувственное восприятие и воззрение получают свои впечатления, есть внешний мир, являющейся чувству как необозримое множество вещей и явлений, ежеминутно происходящие, непрестанно изменяющихся и либо исчезающие, либо убегающих от нашего чувства.

6)   Предмет чувственного воззрения, в непрестанной текучести явлений внешнего мира, есть: 1) чувственное неделимое, – то, что чувствуется в настоящее мгновение, в определенном месте и под определенным материальным образом, – 2) материальное текучее бытие и 3) конкрет, – предмет, являющейся чувству слитно с своими свойствами, на прим., роза пахучая, без отделения пахучести от розы.

II. Далее бесспорный психологический опыт говорит:

1)   Что для человека, кроме внешнего мира, существует еще мир внутренний, – полнота бесконечно различных предметов, на сколько они всегда неизменны, одни и те же, и равны самим себе.

2)   Что, для познавательной нашей силы, 1) кроме материального изменчивого бытия, есть бытие реальное, заключающее в себе все необходимое, – 2) кроме неделимого чувственного, есть неделимое умственное, – предмет, не ограничивающийся ни определенным временем, ни известным местом, но представляющийся уму, по внутреннему своему составу, всегда и везде одним и тем же, на прим., человек везде и всегда с определенным образом, – 3) кроме конкрета, – предмета, в котором самые случайные свойства от него не отделяются, есть сущность, – совокупность свойств вещи, постоянно и неизменно в ней заключающихся. Есть, кроме того, в душе стремление к постижению сущности самых сущностей, т. е. единства безусловно истинного и доброго, которых существо исключает всякую изменяемость и меру, всякое преемство и число, являясь в душе образом бесконечности и вечности.

3)  Не говорим здесь ни о сущности, ни о происхождении этого стремления – достигать, в изменчивом и конечном, неизменное и бесконечное, – а только констатируем, устанавливаем факт, что такое стремление есть. Отсюда делаем бесспорное заключение, что в познавательной способности нашей души, кроме чувственного восприятия, чувственного воззрения, чувства и органов внешнего чувства, обращенных к внешнему миру, должны быть и есть, с одной стороны, аналогичные, а с другой – противоположные деятельности, силы и органы, именно: 1) аналогичная и противоположная чувственному восприятию, страдательная деятельность, идеальное созерцание, – деятельность души, насколько душа обращается к самой себе и получает впечатления как бы из недр собственной природы; – 2) есть аналогичная и противоположная чувственному воззрению, самодеятельная деятельность души, – умозрение (θεωρία), – деятельность, переносящая впечатления идеального созерцания в сознание; 3) есть аналогичная и противоположная чувству сила души, – ум (ratio), – сила, посредством которой идеальное сознание происходит, деятельность которой выходит наружу в стремлении найти во всем изменяющемся неизменное, – 4) есть, аналогичный органам чувств, орган ума, который философы назвали идеею (ἐ͂ιδος), которым производятся в нашей душе впечатления безусловно истинного и доброго, неизменного, вечного и бесконечного. – 5) Аналогично предмету чувственного воззрения, предмет умозрения составляют: a) бытие реальное, необходимое, – б) умственное неделимое, – предмет всегда и везде один и тот же, себе равный, и в) сущность, – совокупность неизменных свойств вещи. 6) Арена действования ума, идеи, идеального созерцания и умозрения есть внутренний умственный мир, – совокупность предметов неизменных, всегда и везде себе равных.

III. Бесспорный психологически опыт свидетельствует далее, что

1)  Встреча ума и чувства в нашей душе, чувственного восприятия и умственного созерцания, взаимно-противоположных впечатлений двух бытий, изменчивого и неизменного, возбуждают в нас стремление согласить их, или ограничить общею формулою бытия.

2)  Что есть, развивающая между ними посредствующую деятельность, сила души, которую называют рассудком, –

3)  который может мыслить только о том, что входит в сознание путем чувственного усмотрения и умственного созерцания. –

4)  и образует свой третий мир, – мир мысленный, населяемый представлениями рассудка о предметах миров внешнего и внутреннего,–

5)  образует: 1) по законам, прирожденность которых душе человека не может подлежать сомнению, – а) по закону тожества, проистекающему из закона умственной деятельности, по которому ум все созерцает постоянным и неизменным, всегда себе равным, – б) по закону противоречия, проистекающему из закона чувственной деятельности, по которому чувство везде усматривает разнообразие и изменяемость, тоже и не тоже, и наконец, в) по закону достаточного основания, по которому рассудок силится привести предмет, раздвоенный чувством и умом, к единству в сознании, посредством какой-либо связи, на каком-нибудь основании.

IV. На основании этих законов, под влиянием законов деятельности чувства и ума, рассудок 1) развивает свои формы мышления и 2) достигает познания, – которые относятся между собою следующим образом.

1)  Рассудок имеет целью своей деятельности: развить свои логические формы так, чтоб они совпадали с вещественными формами бытия; в этом совпадении форм мышления с законами бытия заключается истина.

2)  Мышление состоит в том, что рассудок, взяв материалы, доставляемые чувством и умом, и различные в них признаки, соединяет их согласно с требованием логических, или подлежательных, законов мышления. Это есть мышление априорическое. А когда мыслимое обращается рассудком к условиям и законам существования предметного, объективного, хотя оно подчиняется и законам логическим субъективным, тогда производится мышление апостериорическое.

3) Когда мышление, развиваясь согласно с представлениями законов мышления, вместе оправдывается и ограничениями законов природы, тогда получается познание, потому что своими формами мышление в то время выражает, сколько возможно, самое бытие вещи и отношение его к другим вещам. В познании законы мышления и законы бытия должны встречаться, реальное с мыслимым должно приходить к тожеству, должна сознаваться связь представления и его содержания, связь мышления априорического с апостериорическим.

4) Тогда рассудок приблизится к цели мышления, – познанию истины, непосредственному познанию вещи.

5) В этом стремлении своем, рассудок определяется взаимно-противоположною деятельностью ума и чувства, которые стремятся к тому, чтобы в мире внешнем и внутреннем созерцать истину. Этого требует практическая идея истинного и доброго; в этом все согласны между собою.

6) Несомненно, что истина, как бесконечный предмет бесконечных стремлений ума и чувства, не может иметь места в формах пространства и времени, где бесконечное необходимо определяется конечным и конечное, по природе этих форм, простирается в бесконечность.

7) Стремясь к одной, всеобъемлющей, всепроникающей и нераздельной истине, рассудок, для выражения ее, в своей области не видит ничего, кроме частных представлений, разрешаемых на бесконечное множество признаков, мыслимых в пространстве и времени; сочетавая признаки я прикладывая их к понятию частных вещей, он приобретает частные познания, – идет поприщами разных наук и увеличивает до бесконечности сумму своих познаний; многообразие своих познаний он силится привести в стройную систему единства. Между тем истины все еще он не находит, не понимает и не выражает, потому что все человеческие познания, и по своим качествам, не вполне соответствуют предметам природы, и по своему количеству, далеко не равняются бесчисленности их, и по взаимному отношению, в какую бы стройную систему они ни поставлялись, не созвучны с вечною гармониею вселенной, с являющимся в нашем уме единством истины и добра.

8) Отсюда следует, что рассудок не может достигнуть истины, – полного представления всего ли то сущего, или даже чего-либо сущего.

V. Есть ли же что-либо, в нашей познавательной деятельности, истинное, необходимое, общеобязательное, чего мы не можем не принимать, не переставь быть разумными существами?

1) Между понятиями рассудка есть начала первые, необходимые и неразлучные, именно категории, высшие предикаты, или последние объемы, которыми рассудок определяет все свои понятия, – это категории бытия и отношения, из которых последняя (категория отношения) является под видами силы и явления, причины и действия, которые друг без друга мыслиться не могут: не может мыслиться явление без силы, действие без причины, и обратно.

2) Между суждениями, кроме суждений проблемматических я ассерторических, должны быть и есть суждения необходимые, – аподиктические, нормальные формы вещей, составляемые рассудком по идее их, независимо от всех внешних ограничений: 1) в категории количества должны быть и есть суждения математические, – 2) в категории качества – высшие постулаты ума, – постулаты истинного и доброго и абсолютного их единства, равно как и вообще суждения о сущностях вещей, о их внутренней и неизменной природе, постановляемые рассудком на основании и непосредственного взгляда ума на понимаемый предмет.

3) Между умозаключениями есть силлогизмы, ведущие к истинным заключениям, путем анализа, – заключения от частного к общему, чрез наведение, на основании законов чувственной деятельности, – и путем синтеза, чрез заключение от общего к частному, на основании постулатов ума, аксиом и гипотез, как логических начал в системе доказательств.

VI. В чем состоит каждое из этих начал?

1) Чрез гипотезу, – предположение, полагаемое с тою целью, чтобы чрез него удобнее и естественнее было объяснить какие-нибудь явления, рассудок аналитический идет к тому, чтобы мысль гипотетическую ввести в ряд начал и доставить ей значение истины аподиктической. – 2) Аксиомы суть разложения формул законов тожества и противоречия, – напр., целое равно сумме своих частей«. – 3) Постулаты ума – суть умственные познания, которых материальное основание скрывается в природе человеческого духа и которые, по материи, созерцаются умом, а по форме мыслятся рассудком, и в сознании от опытных познаний отличаются тем, что постоянно удерживают характер истин всеобщих и необходимых. Между тем как опыт пересматривает частные явления природы и путем наведения идет к логическому общему, не имея возможности когда-либо дойти до последних и всеобщих результатов, – в человеческой душе наперед уже есть общее, только не логическое или формальное, а метафизическое или реальное, так что человек, по самой природе своей, – метафизик. Это – не предположение, а необходимое требование, к которому, при свете сознания, восходит, последними своими заключениями, психологический опыт, – что открывается из следующего.

А) Если бы в человеческом уме не было неподвижных данных, то человек не мог бы иметь никаких познаний. Природа мерно идет вперед, в своем движении, не останавливаясь ни на одно мгновение, и непрестанно сменяется в явлениях. Но, в то самое время, как этим потоком жизни увлекается все и, будучи увлекаемо им, не замечает своего движения, человек, в самосознании, представляется существом движущимся и неподвижным. Одною своею стороною, он идет в ряду явлений и неуклонно следует законам изменяемости мира, а потому и не знает, что изменяется: напротив того, другою своею стороною он стоит, как скала, среди вечно движущихся волн океана и, держась на этой точке стояния, в ней самой почерпает способность видеть, происходящее в себе и вне себя, движения и наблюдать следующие, друг за другом явления. Да и странно было бы думать, что, тогда как, и по началам Астрономии, не имея в виду одной, или нескольких неподвижных точек, нельзя определить положение какого-либо движущегося тела, мы можем замечать закон изменения в природе и в самих себе, не опираясь на чем-нибудь неизменяемом; напротив того, внимательное наблюдение психолога показывает еще более, что наше неизменяемое гораздо выше и многозначительнее неподвижного астрономического.

Б) Нашим внутренним неизменяемым началом объясняется, почему – а) мы, существа конечные, требуем бесконечного, – б) не удовлетворяясь определенною мерою видения, хотим знать все, – в) будучи естественно ограничиваемы во всех отношениях и на каждом шагу, мыслим о неограниченной свободе; а мысль о неограниченной свободе, в тоже время признаем за необходимое, чтоб она определялась непреложным законом деятельности.

В) Кратко сказать, приобретая понятия, измеряем их истиною, которой никогда не приобретали, и, совершая поступки, поставляем их пред зерцалом добра, которого никогда не видывали. И к этой истине, к этому добру, которые естественно наши, мы восходим, однако ж, по ступеням бесконечной лестницы, так, как бы эти дивные единицы были бесконечно выше нас. Они то и суть неподвижные точки в природе нашей души, служащие для определения всего изменяющегося, и бесформенная материя умственных познаний.

Г) Но это только материя, а не познание, – только один полюс умственной силы и жизни, который, если бы не ограничивался и не возбуждался другим, не произвел бы никакого действия; равно как и другой полюс, чувственно эмпирический, если бы не был под влиянием первого, не проявил бы ничего, кроме чувственного усмотрения.

Д) Умственные идеи переходят в познания следующим порядком: между тем как опыт, при посредстве рассудка, незаметно движимый идеями истины и добра, стремится осуществить их формально и, от частностей, индуктивно восходит к общему, – истинное и доброе, при посредстве того же рассудка, встречаясь с частными представлениями опыта, направляются к реальным условиям бытия и отношения представляемых вещей и свое стремление выражают силлогистическим требованием их сущностей и причин действующих и конечных.

Е) Человек, смотря на мир, с точки зрения неизменяемой своей природы, и в нем естественно ищет неизменяемого, потому что, как говорили уже древние, подобным познается подобное. Но неизменяемое в нем к неизменяемой стороне мира непосредственно приражаться не может: их разделяет непроходимая бездна пространства и времени, населяемая изменчивыми образами явлений.

Ж) Поэтому человеческий дух, водимый идеями истины и добра, должен идти к своей цели чрез область рассудка и свободной воли, и, по необходимости, воплощает их в форме мышления и нравственного самоопределения, чтобы, по крайней мере, этим путем более и более приближаться к сущностям и непреложным законам вещественного мира.

3) Чрез это одна истина и одно добро, ограничиваясь логическими формами, раздробляются на множество умственных и нравственных начал, получающих достоинство аподиктических суждений, становятся аксиомами и постулатами в науке, и, встречаясь с формально общими заключениями эмпирического наведения, нередко сообщают им твердость положений категорических и, под их формою, делаются высшими посылками неопровержимых силлогистических доказательств.

И) Реально опираясь на идее истинного и доброго и получая форму в области мышления, все умственные познания имеют прямое отношение 1) к сущностям, 2) целям и 3) стройному порядку вещей, а потому обыкновенно и рассматриваются в этих трех видах, т. е. 1) как познание о предметной истине или сущностях бытия, 2) о предметном добре или целесообразности действий и 3) о предметном единстве истинного и доброго, или гармоническом самоограничении сущностей и целей.

I) Эти умственные познания, вопреки мнению эмпиристов, нельзя почитать высшими отвлечениями рассудка, потому что 1) содержание их, чрез отвлечение, никогда не может быть доведено до нуля. Отвлечение может довести содержание понятия до нуля только тогда, когда, опираясь на основаниях абстрактно-логических, оно направляется к природе, обусловленной пространством и временем. Там находим мы бессодержательное noнятие бытия. Но если рассудок, выходя из чего либо условного, вступает в мир идеально-нравственный и, постепенно отвлекая его условия, простирается к безусловному, – то до совершенной бессодержательности понятия дойти он не в состоянии, потому что в этом случае понятие только идеализируется, но материально не тощает. Таковы понятия: истинное и доброе, которые в своем единстве представляют безусловное реальное. 2) Жизненная полнота содержания этих понятий открывается и из того, что чем более мы приближаемся к ним путем отвлечения, тем большую в них открываем силу, общеобязательную для всех разумных существ.

Таким образом, по заключению Карпова, глубоко сокрытые в душе человека, как необходимые ее постулаты, благороднейшие идеи ума, прежде чем входят в сознание, должны, не иначе, как только постепенно и иногда чрез долгое время, высвобождаться из массы свойств внешних и случайных и, развиваясь в форме суждений, переводить их, по степеням, от проблемматических к аподиктическим; между тем как надлежало бы им с первого раза выражаться этими последними, если бы духовная наша жизнь не была подавляема чувственностью и всегда владычествовала над материею. С этой точки видно, что такое понятия врожденные. Это суть идеи ума, сознаваемые рассудком, в форме понятий необходимых, выражающихся аподиктическими суждениями.

Гносеологическая теория Карпова имеет за собою то громадное достоинство, что она основана на двух, или трехтысячелетнем развитии общечеловеческого философствующего ума. Сколько мы понимаем эту теорию, исходная точка ее заключается в аналогии между чувствами, внешним и высшим внутренним, между чувственным восприятием и идеальным созерцанием, между воззрением чувственным (intuitio) и умозрением (θεωρία), между чувством (sensus) и умом (νους, ratio), между органами чувств низшего и идеею (ἐ͂ιδος),-чувственным органом ума. В Логике Карпова эта аналогия принимается за принципиальный вывод психологического опыта.

Этот вывод, сделанный Карповым, посредством психологического наблюдения собственно над развитием умственной деятельности, на основании всестороннего изучения философии, подтверждается у другого знаменитого современного мыслителя, Клода-Бернара, наблюдениями, сделанными совершенно на другом ученом поприще, на поприще изучения естественных наук, и частное, на поприще самостоятельной, как теоретической, так и практической, разработки медицины.

Парижский профессор словесных наук, Каро, в сочинении своем: Материализм, и наука ⁹² , поставив себе задачею доказать, что позитивизм не в праве отвергать метафизику, свидетельствует, что, с каждым днем, возрастает группа ученых, которые высоко ценят права философии, – группа, которую Каро называет школою экспериментальною, в-отличие от позитивной. «Явилась, пишет Каро (3), привычка думать и повторять, будто все ученые – позитивисты. Между тем, это заблуждение: – будто достаточно постояннаго, а тем более исключительнаго, употребления позитивнаго метода, чтобы быть позитивистом». В подтверждение своих слов, Каро берет книгу Клода Бернара: Введение к опытной медицине.– «Если есть сочинение, – пишет Каро, – которое, по тенденциям, по общему духу, по некоторым формулам, с перваго раза можно принять за произведение позитивной школы, то таково именно упомянутое сочинение Клода Бернара. По словам Клода Бернара, в каждом разряде наук, физических и естественных, нам предстоит изучать только явления, изследовать материальныя условия обнаружения этих условий и определять законы этих обнаружений. Этот принцип детерминизма применим, без ограничений, как в области явлений физико-химических, так и в области явлений жизненных. Сущность вещей, но словам Клода Бернара, должна всегда остаться неизвестною для нас; мы можем знать только отношения этих вещей, а не самыя вещи, и явления вещей вовсе не составляют обнаружения этой сокровенной сущности их, но только результаты отношений их между собою. Тем не менее он же говорит: дух наш, по природе, стремится наследовать сущность или причту вещей. Познание внутренней природы или, абсолютного, в самом простом явлении (7), потребовало бы от нас познания целой вселенной, потому что всякое явление во вселенной есть, очевидно, как бы отблеск, этой вселенной, в состав которой оно входит, как одна из ее частей. В живых телах еще труднее дойти до абсолютной (8) истины, так как это предполагало бы не только знание всего внешнего мира, но потребовало бы еще и совершеннейшего знания нашего организма, который сам по себе составляет малый мир в великой вселенной. Абсолютное знание ничего не допускало бы вне себя. Мы никогда не можем узнать ни духа, ни материи, и часто в том и другом случае приходим только к научным отрицаниям. Путем процессов положительной науки, мы, действительно, никогда не дойдем до познания внутренней основы вещей, ни до тайны их сущности, атома или монады, духа или материи, ни до источника и начала их, Бога или природы, диалектического движения идеи, или присущей молекуле причины движения. Таков принцип экспериментальной школы, у которой позитивизм заимствовал и свой метод, и свое имя. А Клод Бернар берется у Каро, как тип и представитель экспериментальной школы. Между тем Клод Бернар предоставляет огромное участие, в области науки, идеи a priori и, таким образом, допускает поворот к метафизическим понятиям.

Каро предостерегает, однако ж, от ошибки видеть в Бернаре сторонника врожденности идей. «Он, по словам Каро, позаботился заявить, что его идеи a priori, которыя он называет иногда экспериментальными, не врожденныя идеи и являются в нас (11) не самопроизвольно, но что для возникновения их необходим повод, или внешнее возбуждение. Экспериментальная научная философия Бернара неоценима по тому, что для образования ея автор сам, в течение многих лет, трудился в госпитале, амфитеатре и лаборатории, на этой тряской почве жизни. Самые простые примеры экспериментального исследования, анализированные Бернаром, представляют следующие составные моменты его и в следующем порядки: 1) усмотрение какого-нибудь факта или явления, происходящее, весьма часто, совершенно случайным образом, – 2) предвзятую идею, антиципацию ума, которая образуется мгновенно и потом разрешается в какую-нибудь гипотезу о вероятной причини наблюдаемаго явления, – 3) рассуждение, которое возникает вследствие предвзятой идеи и чрез которое приходят, в собственном смысли, к опыту, – 4) наконец, самый опыт, сопровождающихся более или менее сложными приемами поверки (13). Идея a priori, которую Бернар называет руководящею идеею опыта, на его взгляд, есть душа науки, тайна гения. Факты – это необходимые материалы; но только обработка их опытным рассуждением, т. е. теориею, составляет и действительно созидает науку. Идея, формированная в формах, представляет науку. Опытная гипотеза есть не что иное, как предвзятая научная идея. Теория есть не что иное, как научная идея, поверенная опытом. Идея составляет точку отправления, – primum movens всякаго научнаго разсуждения, и она же служит для ума целью в его стремлении к непостижимому. Таким образом, в экспериментальном методе все начинается и оканчивается идеею».

«Но откуда происходит самая идея? Кто объяснит тайну ея внезапнаго появления? Ей необходим, говорят, внешний стимул, вызывающий ее в сознание; но эта внешняя стимуляция только возбуждает явление, а не создает его. Есть нечто, предшествующее этой стимуляции. Какого же рода это неизъяснимое нечто? Несомненно одно, что экспериментальный метод не имеет права отрицать это нечто, так как только чрез это нечто он и возможен. Есть где то, в таинственной глубине духа, какая то способность, энергия, мгновенно приходящая в действие и осуществляющаяся в идее. Не философское ли это чувство, пробуждающееся при соприкосновении с фактом? Или это только неопределенное предчувствие, какое то угадывание? Но если так, то не значило ли бы это, что дух наш носит в самом себе, в скрытом состоянии, внешния тайны природы? Бернар (14) ясно говорить, что источник этой идеи есть чувство, – что такое предвзятое толкование явлений природы происходит в нас путем какого-то созерцания. Но что же такое эта антиципация, это созерцание, это предчувствие, как не естественные продукты метафизической способности?»

«Идею a priori Бернар провозглашает виновницею открытия великих законов. Случается, что какой-нибудь факт, весьма долгое время, остается пред глазами ученаго, не внушая (15) ему ничего особеннаго; потом вдруг является луч света, – и тогда новая идея является с быстротою молнии, подобно внезапному откровению. Не новый факт составляет открытие, но идея, связанная с этим фактом. Этому явлению нельзя найти другой причины, кроме некотораго предчувствия, смутнаго и слабаго у умов обыкновенных, деятельнаго и лучезарнаго у умов высших. Можно сказать, что в нашем уме есть созерцание или чувство законов природы, но нет познания их формы. Узнать ее мы можем только посредством опыта».

«Подобным же образом, и по мнению поэта Гёте, как и по мнению Бернара, все то, что мы называем изобретением, открытием, есть не более, как перевод в дело, реализация какого-нибудь первоначальнаго чувства истины, которое, будучи, долгое время, возделываемо в безмолвии, внезапно, с быстротою молнии приводит к какой-либо плодотворной концепции. По словам Гёте, откровение, развивающееся извнутри ко вне, дает предчувствовать человеку о его подобии с Божеством; синтез мира и духа дает нам сладостную уверенность в вечной гармонии бытия, такое созерцательное чувство может даже, в некоторых избранных натурах, достигать, на мгновение, до тожества с реальностью; в субъекте, в человеческом духе, существуют идеи, соответствующия еще неизвестным объективным законам природы. Назначение гения – открыть эти, сокровенные в безмолвной глубине вещей, законы, формулу которых, еще никем не подмеченную, носит он в себе самом».

«Если же, как уверяет Гёте (17), в духе человеческом существуют идеальныя понятия, соответствующия реальным законам, – если, далее, справедливо, как говорит К. Бернар, что нашему духу присуще созерцание, или чувство законов природы, – то как могло бы существовать такое соотношение, если бы не было наперед установлено некоторой гармонии между миром и человеческим духом? Если наш разум может предугадывать порядок вещей, антиципировать понятие о нем, – если существует естественная и как бы предуставленная связь между порядком вещей и человеческим разумом, то ужели это только случайное и не имеющее никакого смысла совпадение? Когда же становится очевидным, что порядок в мире есть только следствие великаго плана, и что, с другой стороны, человек предрасположен к постижению этого порядка, как бы заранее нося в своих недрах смутный его образ, в ожидании пока опыт оживит неясныя его черты и еще неопределенный отпечаток, то может ли, после всего этого, наш ум отказать себе в столь естественной индукции, по которой он относит к одной и той же первопричине и этот повсюдный план в природе, и предчувствие этого плана, предначертанное в идеальных понятиях нашего, ума»?

«Это участие человеческаго духа в образовании наук, эту самобытную деятельность, предваряющую опыт, не менее рельефно очертил также один из знаменитых ученых, Шеврёль, на основании своего собственнаго научнаго опыта, медленно приобретеннаго (18) в течение более чем полувековых размышлений. Излагая принципы экспериментальной философии, Шеврёль, между прочим, старается выставить, во всей силе и в полном свете, самобытную деятельность ума. Итак, Шеврёль и К. Бернар, один высший из авторитетов в области наук физико-химических, а другой компетентный ученый в науках биологических, утверждают нас в убеждении, что природа была бы в наших глазах мертвою буквою, если бы ум, своею собственною деятельностью, не растолковывал немых ея символов. Без опытнаго изучения действительности, не существовало бы науки; но она еще менее существовала бы в том случае, если бы ум не придал ей своего значения, своего смысла, если бы не осветил ее собственным светом. Дело идет о целой категории идей, изгоняемых позитивистами и удерживаемых экспериментальною школою».

Эти соображения профессора Каро, основанныя, главным образом, на соображениях Клода Бернара, мы можем подкрепить и дополнить соображениями самаго Бернара, изложенными в его статье: Прогресс в физиологических науках. – «Мы никогда не узнаем сущности жизни», – пишет они. «Сущность жизни заключается в силе, или лучше, – в идее, управляющей органическим развитием. Жизнь, для физиолога, не может быть ничем иными, как первоначальной причиной, которая создает организм и которой мы никогда не узнаем, как и вообще всех других первоначальных причин. В жизненном, как и во всяком естественном явлении, есть два рода причин: во-первых, причина первоначальная, созидающая жизнь, управляющая ею и дающая ей законы: она недоступна нашему знанию; – во-вторых, причина ближайшая, или отправляющая жизненное явление: она – всегда физико-химическаго свойства, всегда доступна исследователю. Наш ум, однако ж, по своей природе, склонен доискиваться до первоначальных причин, т. е. сущности вещей, и задавать себе постоянно вопрос: почему? В этом случае, наши желания идут далее той цели, которой мы можем достигнуть, потому что опыт тотчас же показывает нам, что мы не можем идти далее вопроса: как? т. е. далее детерминизма, который дает ближайшую причину, или условие существования явлений. Сущность самаго простаго явления, из неорганическаго мира, также вполне неизвестна химику, или физику, как физиологу неизвестна сущность интеллектуальных явлентй, или первоначальная причина всякаго другаго жизненнаго явления. Это и понятно. Чтобы узнать внутреннюю природу вещей, или сущность самаго простаго явления, необходимо знание всей природы, потому что очевидно, что всякое естественное явление есть отблеск той природы, в гармонию которой оно входит, как часть в целое. Следовательно, знать абсолютное значило бы знать все. Чувство влечет к нему человека; но ясно, что мы только тогда будем знать абсолютное, когда узнаем все; а разсудок говорить нам, что этого, кажется, не будет никогда. Однако ж, разсудок, исправляя чувство, не уничтожает его совсем. Исправляясь, человек не изменяет при этом своей натуры: чувство его, подавленное в одном месте, проявляется в другом. Опыт, показывая ученому, на каждом шагу, ограниченность его знания, не заглушает в нем естественнаго чувства, заставляющаго его думать, что сущность вещей для него доступна. Человек инстинктивно поступает так, как будто он должен стремиться к этому; доказательством этому служит то вечное – почему, с которым он обращается к природе. Впрочем, вовсе не в интересе науки, чтобы разум и опыт уничтожили в человеке стремление его к абсолютному. Ученый, в этом случай, отклонился бы от цели опытнаго метода, подобно тому, как если бы кто-нибудь, для того, чтобы выпрямить ветвь, сломал ее и уничтожил в ней всю силу произрастания. Действительно, именно эта надежда познать истину, которая постоянно разбивается и вновь возраждается, только она поддерживала и всегда будет поддерживать сменяющаяся поколения, в их пылком стремлении изучать явления природы».

«Экспериментальный метод, по К. Бернару, выражает собою естественное движение человеческаго ума, отыскивающаго научныя истины, находящаяся вне нас. Всякий составляет себе понятия о том, что он видит; при чем он склонен объяснять явления природы, прежде чем узнает их опытом. Это стремление присуще нам; предвзятая идея всегда была и будет первым порывом человеческаго ума. Цель экспериментальнаго метода состоит в том, чтобы преобразовать это представление a priori, основанное на неясном воззрении на вещи, в объяснение a posteriori, основанное на опытном изучении природы. Опыт, т. е. изучение явлений природы, показал человеку, что истины внешняго мира вовсе не заключаются готовыми, ни в уме, ни в чувстве, которые суть только необходимые наши руководители; чтобы дойти до этих истин, надо непременно углубиться в объективную действительность фактов. Экспериментальный метод последовательно опирается на три способа исследования: чувство, разум и опыт. Чувство всегда служит инициативой, – оно производит идею a priori; разум или мышление развивает идею и выводит из нея логическия следствия. Но если чувство должно поверяться разумом, то разум, в свою очередь, должен руководиться опытом. Экспериментальный метод ищет истину при гармоническом употреблении чувства разума и опыта. Экспериментатор нисколько не отрицает тот философский дух, который должен господствовать не только во всех науках, но и во всех человеческих знаниях. Философия, с научной точки зрения, представляет вечное стремление человеческаго ума к познанию неизвестнаго. Горячее желание знания есть единственный двигатель, привлекающий и поддерживающий изследователя в его усилиях; и это знание, постоянно ускользающее у него из рук, составляет его единственное счастие и мучение. Кто не знал мук неизвестнаго, тот не поймет наслаждений открытия. Но, по какому-то капризу натуры, это наслаждение, котораго мы жадно искали, проходит, как скоро открытие сделано. Это похоже на молнию, озарившую наш далекий горизонт, к которому наше ненасытное любопытство устремляется еще с большим жаром. Паскаль выражается: nous ne cherchons jamais les choses, mais la recherche des choses». Однако ж, нас интересует самая истина, – и если мы ее постоянно ищем, то это по тому, что найденное не удовлетворяет нас. Без этого мы производили бы безконечную и безполезную работу Сизифа, вечно катящаго свою скалку, которая постоянно падает на прежнее место. Ученый, отыскивая истину, поднимается все выше и выше, и если она не дается ему никогда, во всей своей совокупности, то он, однако ж, собирает крупные ея клочки, и эти-то клочки вечной истины и составляюсь науку. Итак, ученый ищет не для того, чтобы искать, а для того, чтобы найти. Без этого постояннаго возбуждения, поддерживаемаго неизвестным, без этой неутолимой жажды знания, науки перестали бы делать успех и остановились бы вследствие интеллектуальной индифферентности, подобно насыщенным неорганическим телам, которыя делаются химически индифферентными. Истинная наука неутомимо ищет и смотрит, не смущаясь, на те вещи, которых еще не понимает. Истинный философски ум – тот, высшия стремления котораго оплодотворяют науки, увлекая их к изследованию истин, которыя были, до тех пор, вне их пределов, но которая не следует бросать по тому только, что оне ускользают от нас и удаляются все дальше и дальше, по мере того, как самые могучие философские умы приближаются к ним. Будет ли когда-нибудь конец этому стремлению человеческаго ума? Дойдет ли он до крайних своих пределов? Представить себе этого нельзя; а до тех пор ученый сделает лучше всего, если будет неустанно идти, чтобы постоянно подвигаться вперед».

Сопоставляя вышеизложенные теории философа идеалиста, В. Н. Карпова, физиолога эксперименталиста, Клода Бернара, и других авторитетов науки с теориею, развитою нами, мы находим в них следующие, совершенно совпадающие, основоположения.

I)  Внутренняя природа (наша элементарная сущность), в самом простом явлении, есть абсолютное. Познание этой природы, или сущности, в самом простом явлении, потребовало бы от нас познания целой вселенной, потому что всякое явление есть отблеск этой вселенной, так как абсолютное, вошедшее в сущность всякого явления, тожественно с абсолютною сущностью целой вселенной. А знать абсолютное значило бы знать все. И мы тогда только познаем абсолютное, когда познаем все, или хотя и что-нибудь одно, но познаем абсолютно всесовершенно, так, чтобы в этом знании о чем-нибудь не осталось для нас ничего не разгаданного. Абсолютное знание не допускало бы вне себя ничего не постигнутого.

II)         И человек, как совершеннейшее отражение абсолютного, сам в себе составляет законченный малый мир, в великой вселенной, и абсолютно-истинное познание о нем самом было бы познанием всего мира. Дух наш носит в самом себе, в скрытом состоянии, тайны внешней природы. В нашем уме есть созерцание или чувство законов природы, хотя и нет сознания их формы, а есть только первоначальное чувство истины. В нашем духе существуют идеи, соответствующие еще неизвестным, реально-объективным законам природы, которые сокрыты в безмолвной глубине вещей, которых формула еще никем не подмечена. Наперед установлена некоторая гармония между миром и человеческим духом; существует естественная связь между порядком вещей а человеческим разумом. И человек предрасположен к постижению этого порядка, заранее нося в своих недрах смутный его образ. Наш ум, по своей природе, склонен доискиваться этой сущности вещей; чувство влечет человека к абсолютному, к постижение абсолютного. Философия, с научной точки зрения, представляет вечное стремление человеческого ума к познанию неизвестного абсолютного. Человек стремится к вечной истине не для того, чтоб искать, но чтоб найти ее. Есть в душе стремление к постижению не только сущности вещей, но и сущности самых сущностей, т. е. единства безусловно-истинного и доброго, которых существо исключает всякую изменяемость и меру, всякое преемство и число, являясь в душе образом бесконечности и вечности. В нашем познании законы мышления и законы бытия должны встречаться, реальное с мыслимым должно приходить к тожеству. Если бы в человеческом уме не было неподвижных данных, то человек не мог бы иметь никаких познаний. При всеобщей изменяемости во внешнем мире, в человеческом духе лежит неизменное начало, – это – идея бесконечного, неограниченного, абсолютного знания, абсолютной свободы. Приобретая понятия, мы измеряем их истиною, которой никогда не достигали; совершая поступки, поставляем их пред зерцалом добра, которого никогда не видали; испытывая духовные наслаждения, сравниваем их с красотою идеальною, которой нигде нельзя уловить. Эти то идеи суть неподвижные точки в природе нашей души, служащие для определения всего изменяющегося.

III) Но эти идеи не суть познания. Они образуют собою только один полюс умственной силы и жизни, который, если бы не ограничивался и не возбуждался другим полюсом, не произвел бы никакого действия; равно как и другой полюс, чувственно-эмпирический, если бы не был под влиянием первого, не произвел бы ничего, кроме чувственного конкретного усмотрения, которым, по Юркевичу, замыкается познание животных. Действительно, по слову Клода Бернара, именно это прирожденное стремление к абсолютному, эта надежда познать истину, которая постоянно вновь разбивается и вновь возрождается, только она поддерживала сменяющаяся поколения, в их пылком стремлении изучать явления природы. Отыскивая истину, человек поднимается все выше и выше, – и если она не дается ему никогда, во всей своей совокупности, то он, однако ж, собирает крупные ее клочки; – эти то клочки вечной истины и составляют науку и опыт человечества. Без этого постоянного возбуждения, поддерживаемого неизвестным, без этой неутолимой жажды знания, ум человеческий перестал бы делать успехи и остановился бы в неподвижности, вследствие интеллектуальной индифферентности, подобно насыщенным неорганическими телами, которые делаются химически индифферентными. Будет ли когда-нибудь конец этому стремлению человеческого ума, – этого и представить нельзя. И вовсе не в интересе науки, чтобы опыт уничтожил в человеке стремление его к абсолютному. Идея составляет точку отправления, – primum movens, всякого научного изыскания; она же служит для ума и целью в его стремлении к абсолютному. Таким образом, в экспериментальном методе все начинается и оканчивается идеею.

IV) Но какими образом идея переходит в эмпирическое рассудочное познание? По Карпову, есть аналогичная и противоположная низшему чувству сила души, – ум (ratio), – сила, посредством которой происходит идеальное созерцание, – обращение души к самой себе и получение впечатлений из недр собственной природы, – деятельность которой выходит наружу в стремлении найти во всем изменяющемся неизменное. Есть аналогичный органам чувств орган ума, – идея, – ἐ͂ιδος, которым производятся в нашей душе впечатления безусловно-истинного, доброго и прекрасного, неизменного, вечного и бесконечного, одним словом, – абсолютного. И тогда, как чувственное восприятие получает свои впечатления из внешнего мира, который является чувству, как необозримое множество вещей и явлений, ежеминутно происходящих, непрестанно изменяющихся и либо исчезающих, либо убегающих от нашего чувства, созерцание идеальное усматривает и устанавливает в мире внешнем мир внутренний, умственный, как совокупность предметов неизменных и тожественных. Эта встреча ума и чувства в нашей душе, чувственного восприятия и умственного созерцания, это антиномическое сознание взаимной противоположности двух бытий, изменчивого и неизменного в изменчивом, возбуждают в нас стремление согласить их общею формулою бытия, – стремление, которому удовлетворяет рассудок, примиряющий, по прирожденным ему законам и формам мышления, то, что входит в сознание, путем чувственного усмотрения и умственного созерцания, из двух антиномически противоположных миров, внутреннего и внешнего. В рассудочном познании законы мышления и законы бытия должны встречаться, реальное с мыслимым должно приходить к тожеству, должна познаваться связь представления и его содержания, связь мышления априорического с апостериорическим. Между тем, как опыт пересматривает частные явления природы и путем наведения идет к логическому общему, не имея возможности когда-либо дойти до последних и всеобъемлющих результатов, – в человеческой душе наперед уже есть общее, только не логическое или формальное, а метафизическое или реальное, так что человек, по самой природе своей, – метафизик. Идея apriori, и по Бернару, есть руководящая идея опыта, есть душа науки, точка отправления и цель (primum movens) всякого научного исследования. По Бернару, в экспериментальном исследовании представляются следующие моменты и в следующем порядке: 1) усмотрение факта или явления, – 2) предвзятая идея, антиципация ума, которая образуется мгновенно и разрешается в гипотезу,– 3) рассуждение, вследствие предвзятой идеи, ведущее к опыту, и 4) самый опыт с поверкою. Таким образом, гипотеза есть не что иное, как предвзятая идея; а наука есть та же идея, только формулированная в формы. Для антиципации идеи необходим внешний стимул; он, однако ж, только возбуждает, стимулирует идею, а не создает ее. Есть нечто предшествующее этой стимуляции и антиципации; есть, в таинственной глубине духа, предшествующая антиципация, какая-то способность, энергия, мгновенно приходящая в действие и осуществляющаяся в идее; есть философское чувство, пробуждающееся при соприкосновении с фактом, предчувствие, угадывание тайн природы, который дух наш носит внутри себя, в скрытом состоянии⁹³. Цель экспериментального метода состоит в том, чтобы преобразовать представление a priori, основанное на неясном воззрении на вещи, в объяснение aposteriori, основанное на опытном изучении природы. Опыт, т.е. изучение явлений природы, показал человеку, что истины внешнего мира вовсе не заключаются готовыми, ни в уме, ни в чувстве. Чтобы дойти до этих истин, надо непременно углубиться в объективную действительность фактов. Экспериментальный метод последовательно опирается на три способа исследования: внутреннее чувство, рассудок и опыт. Чувство служит инициативой, производя идею a priori; рассудочное мышление развивает идею и выводит из нее логические последствия; но если чувство должно поверяться рассудком, то рассудок, в свою очередь, должен руководиться опытом.

V) Стремясь, таким образом, к одной всеобъемлющей, всепроникающей и нераздельной истине, рассудок, для выражения ее в своей области, не видит ничего, кроме частных представлений, разрешаемых на бесконечное множество признаков, мыслимых в пространстве и времени; соединяя признаки и прикладывая их к понятиям частных вещей, приобретает частные познания, – идет поприщами разных наук и увеличивает до бесконечности сумму своих познаний, -многообразие своих познаний силится привести в стройную систему единства, между тем истины все еще не находит, не понимает и не выражает, потому что все человеческие познания, и по своим качествам, не вполне соответствуют законами природы, и по своему количеству, далеко не равняются бесчисленности их, и по взаимному отношению, в какую бы стройную систему они ни поставлялись, не созвучны с вечною гармониею вселенной, с являющимся в нашем уме единством истины и добра.

VI) По словам как К. Бернара, так и Гёте, Канта и других, всякое открытие истины есть не более, как реализация первоначального чувства истины, которое, будучи долгое время возделываемо в безмолвии, внезапно, с быстротою молнии, приводит к какой-либо плодотворной концепции. И такое откровение истины, развивающееся извнутри ко вне, дает предчувствовать человеку его подобие Божеству; синтез мира и духа дает нам сладостную уверенность в вечной гармонии бытия. Такое созерцательное чувство может даже, в некоторых избранных натурах, достигать, на мгновение, до тожества с реальностью. Так как нужно полагать, что лежащие в субъекте, в человеческом духе, идеи соответствуют еще неизвестным объективным законам природы, – то назначение гения – открыть эти сокрытые в безмолвной глубине вещей законы, формулу которых, еще никем не подмеченную, носит он в себе самом. Если же в духе человеческом существуют идеальные понятия, соответствующие реальными законами, – если нашему духу присуще созерцание, или чувство законов, природы, то, при существовании такого соотношения, нужно полагать, что наперед была установлена некоторая гармония между миром и человеческим духом. Если же существует предуставленная связь между порядком вещей и человеческими разумом, – если очевидно, что порядок в мире есть только следствие великого универсального плана, и человек предрасположен к постижению этого плана, заранее нося в своих недрах смутный его образ, в ожидании, пока опыт оживит неясные его черты и еще неопределенный отпечаток, – то естественно отнести к одной и той же первопричине (абсолютному) и этот универсальный план в природе, и предчувствие этого плана, предначертанное в идеях нашего ума.

VII) Трудно ориентироваться здесь на столько, чтобы стать твердою ногою и пойти верною стопою в этой темени отношений между разумом несознанным космическим и сознательным, между знанием идеальным и рассудочным. Попытаемся, однако ж, окинуть цельным взглядом, более или менее освещенное сознанием, пространство этой глубоко примрачной области. Элементарную сущность каждого явления вселенной, как и всей вселенной, как и человека, составляет единое и цельное в себе, абсолютное бытие, абсолютная творческая воля, абсолютная мысль или идея. Абсолютная идея сама себя видит и знает абсолютно, – есть абсолютный бесконечный разум. Этот абсолютный разум лежит в элементарной сущности всякого ограниченного бытия, как и всей вселенной. Между тем, однако ж, ни какое бы то ни было ограниченное существо, ни вся вселенная, не есть чистое, бепримесное абсолютное бытие, – напротив того, есть только выражение абсолютного бытия, самоограничившего себя абсолютным небытием, – так что в каждом, ограниченном существе, как и в целом мире, необходимо отличать сущность элементарную от индивидуальной. Индивидуальная сущность каждой твари состоит в известном специальном самоограничении абсолютного бытия небытием. По этому, и абсолютный разум, совпадающий с элементарною сущностью каждой твари, является собственным ее разумом не в чистом виде разума абсолютного, но в виде разума абсолютного, своеобразно ограничившего себя своим отрицанием, выразившего себя в специально определенной, более или менее стесненной, форме разума сознанного, постигнутого, охваченного, ограниченного сознанием, От того то в каждой твари и усматривается двойственный разум, которого один полюс назван, у психологов, разумом бессознательным, точнее, не сознанным, космическим, а другой – разумом сознательными. Точнее же сказать, в каждой твари усматривается, с одного полюса, разум абсолютный безграничный, а с другого – разум ограниченный до собственного отрицания. Здесь корень всех антиномий нашего разума. От того то наш разум сознает в самом себе и силу, и бессилие постигнуть беспредельное, сознает и беспредельное постижение, и крайнюю ограниченность знания, в сравнении с беспредельным, до отрицания всякого знания. В идее абсолютной истины наш разум чувствует единство, нераздельность, неизменность, неистощимую жизненность, беспредельное бытие, – а когда станет анализировать идею, переводить ее на представления и понятия, определять бытное в точных рассудочных формулах, то встречается везде с множественным, каждое мгновение изменяющимся, дробящимся до ничтожества; устойчивое же отыскивает только в общем, отвлеченном, лишенном жизненности и всякой действительно живой реальности. Между тем такова уже структура нашего ума, что именно этим, а не иным каким-либо, путем он и должен и может достигать истины. Сам в себе, по индивидуальной сущности, он есть разум ограниченный, изменчивый, дробящийся, граничащей с ничтожеством; но своею элементарною сущностью он стимулируется к тому, чтобы возвышаться до разума абсолютная. И вот он, стимулируемый извнутри, погружается вглубь природы, своей ли то внутренней, духовной, или внешней, окружающей. Как там, так и здесь усматривает он ту же антиномию бытия, которая в нем сказывается антиномиею сознания, – усматривает животворящую борьбу абсолютного бытия с небытием, борьбу абсолютного космического разума с его отрицанием, – усматривает ту же изменчивость, то же дробление, – существенное же находит в общем, отвлеченном, лишенном живой объективной реальности. Ища и надеясь найти истину, – соответствие законов своего внутреннего видения с законами внешнего мира, – вникая в пестроту вечно однообразного, до монотонности, бытия, вот он вдруг чувствует, что в нем возгорелась новая идея. Поверяя ее рассудочным методом, он делает научное открытие, он обогащается новым опытом, но, в тот же момент, идея знания отлетела вперед и стоит впереди его блестящим метеором абсолютной истины и манит его снова вперед и вперед.... Так разум наш, веки вечные, исчерпывает неисчерпаемое бесконечное, так ловит он абсолютное, тожественное в природе, как внутренне духовной, так и внешней, тожественное само в себе, по закону тожества вечно и неизменно действующее в ничтожестве, вечно и неизменно творящее из ничтожества беспредельно разнообразные, изменчивые, но разными путями стремящиеся к единому абсолютному, всеми своими отростками коренящиеся в одном корне, – абсолютном, – ограниченные формы. В абсолютном коренится как основа всякой твари, так и идея всякого конкретного предмета, оканчивая даже самомалейшими атомами; коренясь же в абсолютном, идея и сама беспредельна, неизменна, вечна, как абсолютное. От того то захваченная формулою рассудочного понятия, она, не вмещаясь в нее, в тот же момент, вырывается из этой формулы, как ограниченной, как мертвой, так как она сама – цельная жизнь, сама беспредельность. В таком смысле идеи являются теми премирными, неизреченными глаголами какие слышал св. Апостол Павел в небесных сферах, ихже не лет есть человеку изглаголати. Великий Апостол слышал их только явственнее, чем слышим мы. Но слышит их и каждый смертный, во внутреннейших сферах своей собственной природы, как и в глубочайших сокровеннейших сферах природы внешней. Однако ж, не вмещаясь ни в понятие, ни в слововыражение, идея, тем не менее, составляет душу знания. А, не оживляемое идеальным созерцанием, рассудочное познание есть ложь, отсутствие истины и жизни, есть остов истины и жизни, но не истина и не жизнь, есть интеллектуальная мертвечина.

В заключение скажем еще несколько слов о разуме теоретическом и практическом и о переходе первого в последний. Возможно ясное понимание отношений между разумом так называемым бессознательным и сознательным, о которых мы до сих пор рассуждали, может пролить, как нам кажется, некоторую долю света и на отношения между разумом теоретическим и практическим. По тщательном их сопоставлении и сравнении, оказывается если не тожество, то совпадение разума практического с разумом так называемым бессознательным, иначе сказать, – космическим, а теоретического с разумом сознательным или сознанным; по крайней мере, между тою и другою из этих двух пар оказывается, большая или меньшая, взаимная парная близость. А правильное сопоставление этих разновидных сторон разума облегчит нам путь к установлению единого последнего критерия объективной истины и нормы реального бытия. В этом будет состоять задача этого последнего отдела.

I) Что должно разуметь под разумом: бессознательным, об этом мы только что рассуждали и повторят это находим излишним. Но мы должны припомнить себе, что следует разуметь под именем разума практического и теоретического. Разумом практическим мы назвали ту субъективно-практическую область свидетельства наших чувств, которая определяет не то, как вещь существует в себе, но как относится к нашему чувству, – область, в которой, при определении реальности самого акта и качеств ощущения, при определении реальности и качеств действования данного предмета на чувство, при определении реальности и качеств отношения между субъектом и объектом, наше чувство принудительно достоверно и непогрешимо, в чем, по свидетельству Д. С. Милля, согласны между собою все философы. Теоретический же разум обнимает ту область свидетельства наших чувств, которая определяет, как вещь существует в себе, именно, так ли она существует, как является моему чувству; иначе сказать, – реальное во мне реально ли вне меня, объективно ли оно? Короче, теоретический разум определяет бытие вещи в себе, вне чувствующего субъекта и в отношении к другим вещам, – а практический разум определяет только отношение объекта к чувствующему субъекту или, – можно сказать, – бытие объекта только внутри чувствующего субъекта, как его состояния.

II) Чтобы с возможною точностью определить отношение разума практического к разуму бессознательному и теоретического к сознательному, представим краткий анализ главных существеннейших элементов психического проявления жизни какого бы то ни было жизненного центра или единства, человеческой ли то души, или животной и т. п. Эта жизнь есть серия (ряд) отношений данного жизненного центра, или единства к другим подобным центрам, или единствам. Эти отношения имеют свой положительный и отрицательный полюс. Положительный обнаруживается в стремлении живого центра к другим центрам сходным, необходимым для поддержания его собственной индивидуальной жизни, – а отрицательный полюс обнаруживается в отталкивании, в отпоре данного живого центра другим центром, затрудняющим, или даже угнетающим его собственную жизнь. Цель же того и другого, т. е. как этого стремления, так и этого отталкивания или отпора, вообще цель жизни каждого живого центра состоит в устранении помех и в привлечении пособий к правильному, предначертанному его природою, развитию его жизни, в покое и удовлетворении, которое, в высших сознательных сферах, обнаруживается в благосостоянии, или счастии. Это общий характер или закон жизни всех живых центров, от человека и до былинки, от солнца и до атома. Жизнь того и другого, третьего и четвертого, как и всех других центров, есть серия (ряд) отношений к другим центрам есть стремление к сродному и отвращение от не сродного, враждебного, с целью правильного, предуставленного природою, хода и развития жизни, с целию достижения удовлетворения.

III) О всяком жизненном центре можно сказать: он живет только при том условии, если он чувствует свои отношения, свои стремления и отвращения и, наконец, удовлетворение, при надлежащем ходе жизни. Но мы видели, что такая жизнь, так называемая психическая жизнь, начинаясь, на высшей ступени живых существ, с человека, на сколько нам известно, идет ниже, в глубь природы, в глубь космических сил, с такою постепенностью, что мы бессильны указать где-либо ее перерыв, конец и совершенное прекращение. Мы вынуждены были допустить, что психическою жизнью, в большей или меньшей степени, живет все, не только одушевленное, но и не одушевленное, – что чувствуют свои отношения, стремления, отвращения и удовлетворение не только человек, или животные, но и солнце, и атом, как и все живое в живой природе, – что везде в природе разлит не только так называемый бессознательный космический разум, но, в большей или меньшей мере, или хотя в неизмеримо малой доле, и сознательный разум, обнаруживающийся хотя бы то в неизмеримо малой доле ощущения позывов, которые присущи, без исключения, всему, даже каждому атому. В результате наших изысканий получили мы и то уже, что абсолютный, космический, бессознательный разум, везде разлитый в природе, равен сам себе везде, в целом универсе точно также, как и в малейших его частях; сознательный же разум постепенно понижается, начиная от человека и спускаясь больше и больше, почти до самоуничтожения, чрез бессловесных животных и растения, в область предметов неодушевленных. А наблюдение, в тоже время, показывает, что, параллельно постепенному понижению разума сознательного, понижается и разум теоретический, определяющий, что такое вещь в себе и в отношении к другим вещам вне субъекта, а не в отношении только к субъекту и внутри его, как состояние.

IV) Но здесь выделяется вопрос: можно ли приписать теоретический разум еще кому-либо кроме человека, на прим., животным, растениям и ниже стоящим существам? Что практический разум есть везде, где есть ощущение позывов, это ясно само собою. Но не будет ли роскошью, в существах, которые ниже человека, отличать от практического разума еще теоретический? Отличать разум теоретический от практического в высших родах животных вынуждает нас тот же опыт, который заставляет приписывать им не только бессознательный, но и сознательный разум. На вопрос: определяет ли животный разум не только то, что такое данная вещь в отношении к животному чувству, но часто вместе и то, что такое данная вещь в себе и в отношении к другим вещам, опыт отвечает утвердительно. Это видно из следующих фактов. Если бы животный разум был только чисто практический, – если бы он определял только отношение данного предмета к животному чувству, – если бы он не навешивал на данный предмет, как внешний конкрет, известных принадлежащих ему свойств и отношений к другим конкретным предметам, – в таком случае никогда никакое животное не делало бы никаких ошибок, потому что практический разум, как мы выше показали, в своих показаниях не ошибается. Между тем на опыте мы видим противное. Вот собака, ласкаясь, подходит к вам. Кроме ощущения инстинктивной привязанности к вам, собака знает, что этот конкрет прежде бывал с нею всегда любезен. Но вы ее без причины бьете, и собака отскакивает от вас, в явном изумлении от неожиданной своей ошибки. Вы ее маните, но она не идет, соображая, что этот конкрет способен обмануть ее рассчет и доверенность. Вы употребляете усилие приласкать животное, оно подходит к вам, ласкаясь, но с явною тревогою; оно соображает, что к вам ласкаться можно, хотя и не без опасения. Значит, животное изучает предметы по опыту, ставит их, как особые конкреты, вне себя, навешивает на них известные, опытно дознанные свойства и не редко ошибается. Ошибшись раз, оно снова всматривается в предмет и исправляет свою ошибку. Вот, на прим., лошадь везет воз в лесу. Вдруг она останавливается в ужасе и ни с места, несмотря на все понуждения; впереди лошадь видит странный обломок повалившегося, обгнившего дерева и соображает, что это должно быть зверь, или, но крайней мере, что-либо ужасное. Бесплодно истощив разные понукания, хозяин идет вперед и пред глазами лошади садится на обломок; тогда лошадь сообразила, что, значит, этот предмет не страшный зверь, и спокойно пошла своею дорогою вперед, мимо самого обломка, на котором продолжал сидеть хозяин. Нет нужды указывать факты, из которых видно, что животный смысл выучивается определять отношения вещи не только к собственному чувству, но и к другим вещам. Таких фактов множество. Так, домашняя куриная порода явно выучивается отличать характерный крик ласточек, когда они дразнят ястреба, или сову, или кошку; а иногда очевидно и ошибается и, разглядев, что ничего тревожного нет, успокаивается. Или, собаки превосходно выучиваются отличать полицейских служителей, занимающихся специально их истреблением, и лишь только завидят приближение своих истребителей, тотчас же все убегают, со всевозможною быстротою: явно, значит, что собаки видели и дознали, что эти люди били других собак, откуда делают заключение и о собственной опасности. Значит, несомненно, что животное, на основании чувственных восприятий, ставит, в своем сознании, конкрет внешнего предмета, навешивает на этот конкрет известные свойства, которые заимствует часто из наблюдения, а иногда и из инстинкта (на прим., всякий вид куриных пород приписывает сове ужасные свойства, даже не испытав от нее никакой обиды), – смотря по приписываемым конкрету свойствам, так или иначе определяет к нему и отношения свои и нередко ошибается в своих выводах. Значит, животный смысл явно впадает иногда в характер разума теоретического. Значит, что, по крайней мере, высшим животным необходимо приписать известную долю этого разума: – в высших животных его обнаружения очевидны. Но где он оканчивается, – это другой вопрос; в каких градациях существ живое чувство перестает отличать свои состояния от внешних предметов, этого мы не знаем и указать не можем. По наглядному же, поверхностному опыту, мы можем сказать только то, что это различение своего состояния от внешних предметов уже ничем не проявляется в низших родах животных, и едва ли переходит даже в высшие, более развитые роды растений, не говоря уже о низших.

V) Уже этот вывод доказывает, что границы сознательного и теоретического разума хотя и совпадают, но не вполне. Сознательный разум, понимаемый в самом широком смысле ощущения позывов, мы вынуждены были распространить, в большей, или меньшей степени, или хотя бы то в самой малой, микроскопической доле, на всю, не только одушевленную, но и неодушевленную, природу. Между тем теоретический разум, оканчивающийся, на низшей своей ступени, только смутно ощущаемым различением состояния чувствующего центра от внешних предметов, этот разум мы не имеем ни нужды, ни оснований, да не чувствуем и смелости припасать всем существам природы, ниже некоторых степеней животного царства. Таким образом, можно выразиться так, что совпадая одною, высшею своею стороною, начинаясь одновременно и параллельно, с самых развитых существ, с человека и потом с животных, и с наиболее развитых, в смысле сознательной разумности, актов, разум теоретический и сознательный не совпадают, друг с другом, другою, низшею своею стороною. Можно сказать, что вся теоретическая часть животного, как я человеческого смысла, есть, в то же время, и сознательная; но нельзя сказать на оборот, – именно, что вся, освещаемая сознанием, часть не только животного, но даже и человеческого разума, есть, в тоже время, и теоретическая. То несомненно и подтверждается фактами, что сознанием освещается, как в животных, так и в человеке, значительная часть области и практического разума, того разума, который, не задаваясь вопросом, что такое данный предмет в себе, проявляется только в более или менее безотчетном движении чувства по направлению к этому предмету, или, обратно, от этого предмета. Приведем в подтверждение этого факты, сначала, из животной жизни, так как проявления практического разума в животных оказываются всегда чище и цельнее, чем в человеческом духе, в котором, отличаемый почти только в отвлечении, тонким анализом рассудка, этот практический разум, в живом факте и проявлении разумной человеческой деятельности, почти всегда бывает смешан с проявлением разума теоретического, – тогда как в животных, наоборот, разумные движения даже теоретического характера окрашиваются, сглаживаются, да нередко и совсем поглощаются движениями разума практического. В некоторых же фактах животной жизни мы получаем столь чистые и цельные обнаружения его, каких только можно желать в этом случае. Таковы все чисто инстинктивные, полупроникнутые сознанием, факты животной деятельности. Так, выводки птиц, которые никогда не наблюдали, что значит вить гнезда, класть яйца, выводить детей, спасаться от суровостей зимы, перелетать на юг, и которые, однако ж, производят все эти процессы с великою отчетливостью и совершенною сноровкою во всех подробностях, во всех этих и других подобных случаях, действуют хотя и в высшей степени рассчитано и целесообразно, однако ж действуют, очевидно, только полусознательно, сознавая только одну, и то поверхностную, сторону своей деятельности, т. е. только непосредственно совершаемый акт, не имея, в тоже время, ни малейшего представления о существеннейшей стороне, о целесообразной концепции этих фактов, связанных в стройную систему, помимо их собственного сознания. Так, в известных условиях, чувствуется у них позыв собирать известный материал, складывать его в гнездо, в известный срок сидеть в гнезде, с такою то вот сноровкою греть яйца, беречь и кормить детей, в данный момент лететь по направлению на полдень и остановить полет там, где почувствуется им спокойно, т. е. в теплом тропическом климате. Птица, которая видела зерна и знает по опыту, что значить клевать их, и которая бежит к раскидываемому хозяином корму, конечно, имеет представление о зернах и акте клевания их. Но птица выводок, которая никогда не видела, как делаются гнезда, не видела ни яйца, ни детеныша, и никогда не была в теплых южных странах, – такая птица, без сомнения, не имеет представления об этих предметах, как предметах отдельных от ее чувства и внешних, и, однако ж, располагает свою деятельность, в отношении к ним, вполне рассчитано и целесообразно, и, следовательно, разумно. Если же животное, в подобных актах, впереди своей деятельности, не имеет и не может иметь представления о предмете, то, значит, здесь не имеется почти ни следа разума теоретического, хотя еще явно обнаруживаются здесь не только ощущение, но и сознание, впрочем и сознание одностороннее – т. е. животное сознает только самый акт, в непосредственных его проявлениях, но не представляет ни предмета, ни цели акта. Значит, в животном царстве, в массе животных деятельностей, граница сознательного разума лежит гораздо глубже, чем граница разума теоретического. Сознательный разум простирается на несколько градусов ниже той точки, где разум теоретический уже оканчивается, хотя сверху оба начинаются с одной и той же крайней точки, – с наивысше-развитого ума человеческого. Но повторяем, что так понимаем мы соотношения разума теоретического и сознательного, разумея последний, сознательный разум, в самом широком, универсально-философском смысле, именно в смысле ощущения позывов, повсеместно разлитых в природы, а не в тесно психологическом смысле. Если же разуметь его в этом последнем смысле, именно как противоположение, чувствующим или даже мыслящим субъектом, своего внутреннего состояния, или даже своего я, воздействию на него предметов внешнего мира, – в таком случае соотношение между разумом сознательным и теоретическим значительно изменится. В таком случай не только первые высшие грани того и другого будут совпадать, но значительно сблизятся и последние низшие границы. Но чтобы яснее выразуметь это сближение, мы должны перенести наш взгляд, из области не только неодушевленных предметов или растений, но и животных, как области очень скудно обследованной с психической стороны, в теснейшую, более обследованную область психологии, или гносеологии собственно человеческого духа, и здесь выследить, сколько возможно, где и как оканчиваются области того и другого разума, как сознательного, так и теоретического, равно как, далее, разума практического и бессознательного.

VI) Заметим наперед, что названием: разум практический и теоретический, или сознательный и без сознательный – обозначаются не какие-либо отдельные роды разумов, которые существовали бы не только раздельно и далеко, но и независимо один от другого, а только стороны одного и того же разума, имеющего высшее свое обнаружение в разуме человеческом, который служит и первообразом низших индивидуальных разумов, и лучшим отражением разума всеобщего, универсально-космического. И эти стороны одного и того же разума обозначаются именно таким образом, что, с одной стороны, названиями – разум теоретический и практический – замыкается вся область разумения, до последних своих пределов, а с другой, подобным же образом замыкается вся область возможного разумения и названиями: разум бессознательный (не сознанный, космический) и сознательный. Как, с одной стороны, область разумения начинается сознательным человеческим разумом (сколько известно это нам по опыту) и оканчивается несознанным космическим, так и с другой стороны, та же самая область начинается теоретическим человеческим разумом, а оканчивается разумом практическим, который, последними своими корнями, нисходит в тот же космический универсальный разум. Как трудно при этом отделить резкими чертами, с одной стороны, разум сознательный от не сознанного космического, а с другой – разум теоретический от практического, которые, тесно связываясь, в натуральном факте, незаметно переходят друг в друга, – точно так же трудно, или даже еще труднее, отделить резкими чертами разум сознательный и без сознательный от разума теоретического и практического. Тем не менее, однако ж, не даром существуют в гносеологии эти особые термины; ими обозначаются, как уже замечено, особые оттенки в однородной деятельности одного и того же разума. Хотя, в психическом факте, и не отделяется довольно ясно практический разум от теоретического, тем не менее, однако ж, он отличается в рассудочном отвлечении. Практический разум определяет отношение данного предмета к чувствующему субъекту, иначе сказать, – определяет только состояние чувства, в данный момент, при данных условиях; а теоретический разум, по состоянии чувства субъекта, определяет состояние, действующего на чувство, внешнего объекта. Где есть теоретический разум, т. е. производимое в сознании отделение объекта, действующего на субъективное чувство, от субъекта, там, конечно, не может не быть и сознательный разум, которого существенный характер заключается в отличении я от не-я. Однако ж последний, сознательный разум, в человеке обнаруживается часто и в таких движениях духа, которые следует относить к области разума чисто практического, – в движениях, в которых ясно выражается разве только абстрактное отличение я от чисто внутренних состояний того же я, но не имеется никакого отделения моего я от внешних объектов, что бывает в состояниях, на прим., безотчетной тоски, скуки, благодушия, покоя, апатии и т. д. При этом, в состояниях наиболее сознательных, самое я становится объектом самого себя, а в состояниях менее сознательных не замечается и этого, а просто чувствуется неопределенно, безотчетно, хотя иногда и очень резко, только известное состояние субъекта. Отсюда открывается, что сознательный разум, как более или менее ясное отличение я от не-я, переходит к верху, высшею своею стороною, до слития, до соединения и тожества с разумом теоретическим, который, решительно отличая субъект от объекта, судит о качестве объекта по состояниям субъекта, или даже, делая самый субъект объектом самого себя, судит о качествах его, как мыслимого объекта, по состояниям его же, как мыслящего субъекта. В другую же, низшую, все менее и менее освещаемую сознанием, сторону, сознательный разум незаметно спускается в область разума практического, то сначала резко, то впоследствии более и более слитно, озаряя светом сознания движения субъективного чувства, не отличающего себя от действующих на него объектов, – пока, наконец, не перейдет решительно в то состояние, которое принято у новейших психологов называть разумом бессознательным, который, однако ж, в высшей степени справедливо называть разумом, так как он проявляется в высоко целесообразной и глубоко рассчитанной деятельности живых центров, хотя, в тоже время, в деятельности, крайне смутно сознаваемой живыми центрами, в своем корне, и еще менее понимаемой.

VII) По этим соображениям, соотношение между разумом, теоретически-сознательным и практически-бессознательным, мы должны представлять не в-виде прямой линии, или лестницы, на которой самую высшую часть занимает разум теоретический сознательный, среднюю разум сознательно-практический, а низшую – разум практически-бессознательный. Нет; отношения между разумом сознательным и бессознательным точнее уже сравнили мы, в предыдущем нашем исследовании, с конусом, вершина которого, все более и более освещаемая индивидуальным сознанием, упирается в индивидуальную сущность индивидуальных ἐ͂ιδος-ов, а основа, более и более померкая, теряется в элементарной сущности частей и целого универса, иначе сказать: теряется в беспредельности абсолютного. Но еще точнее можно сравнить эти отношения с шаром бесконечного радиуса и беспредельной периферии, с шаром, который весь наполнен содержанием разума практического несознанного универсального, всегда, везде и во всем себе равного, но в центре которого, постепенно ослабевая от центра к периферии, светится разум сознательно-теоретический. Психически реальный смысл этой метафоры заключается в том, что теоретически-сознательный разум, совах сторон, объемлется, содержится, носится, проникается, возбуждается и направляется разумом практически-космическим.

VIII) Разъясним это основоположение сначала в области существ, стоящих ниже человека. Гадательною, хотя в действительности и неуловимою, гранью мы разделим их на два класса, из которых в одном поставим живые существа, обнаруживающие в себе проблески не только сознательного, но и теоретического разума, а в другом – оставим существа, в которых еще можно предполагать некоторый след сознания, хотя бы то в виде некоторого ощущения позывов, но в которых никак уже нельзя найти ни следа разума теоретического.

1) Начнем с последних. Мы показали уже, что несознанный космический разум проявляется везде и равен сам себе во всем, как в высоко-разумных существах, так и в не разумных, сколько в солнце, столько же и в пылинке, до малейшего атома. Этот разум, проясняясь до сознательного, в том разряде существ, который не обнаруживает в себе ни следа разума теоретического, проявляется не иначе, как в наиболее чистом виде разума практического. Это значит, что в проявлении этого разума, в этом низшем классе существ, мы находим, в самом чистом, беспримесном виде, выше названные существеннейшие элементы психического проявления жизни какого бы то ни было жизненного центра, или единства. Именно, здесь усматриваем мы: 1) позыв, или стремленье данного живого центра к другим, сродным с ним центрам, необходимым для поддержания его собственной, индивидуальной жизни; находим, затем, 2) отвращение данного живого центра, обнаруживающееся в отпоре другим центрами, затрудняющим, или даже угнетающим его собственную жизнь, и, наконец, усматриваем 3) покой или удовлетворение живого центра, при устранении помех и привлечении пособий к правильному развитию его жизни. Мы показали уже, что всякому существу, даже всякому атому, необходимо приписать хотя бы то самую малую, микроскопическую долю ощущения этих позывов или стремлений, отвращения или отталкивания и, наконец, покоя или удовлетворения⁹⁴. Показано уже и то, что всякий, даже малейший, атом есть беспредельное число частей, – что если кто и что, то именно атом, на протяжении своего вековечного существования, должен вступать с другими существами в неисчислимое количество отношений, находя в себе позывы к одним, отвращение от других живых центров и покой при равновесии между тою и другою, положительною и отрицательною, своею тягою, между влечением и отвращением, между притяжением и отталкиванием. Это всеобщий закон всей космической жизни. Спрашивается теперь, на чем же основана, чем стимулируется эта жизнь, начиная с жизни атома? Чем, или кем предопределены его вековечные позывы, или отвращения? Кем предуказано, чтобы только при данных условиях он оказывался в чувстве покоя или удовлетворения, а при других условиях чувствовал себя в состоянии неудовлетворения и беспокойства, и порывался или взад, или вперед, или вокруг чего-либо? Кто, одним словом, предначертал правила для так называемого нормального развития его жизни? Конечно, никто иной и не иное что, как элементарная сущность атома, совпадающая, как выше разъяснено, с абсолютными бытием, которое, известными специальным своими ограничением в нем, дает ему специальное индивидуальное бытие. Такими образом, если мы отважимся приписать каждому атому хотя бы то самую малейшую, микроскопическую, часть сознательного разума, хотя бы то самую ничтожнейшую часть индивидуального самоощущения позывов, отвращений и удовлетворения, или покоя, – то отсюда будет следовать, что этот разум и основу свою, и правило, и цель, имеет не в ином чем, как в разуме так называемом бессознательном, космическом, универсальном, абсолютном. А так как в индивидуальном разуме этого рода, в целом классе существ этого разряда, наблюдение пока еще не находит разграничения сознания, или даже рассудка, от чувства, – так как вся сила разумения проявляется здесь пока только в цельном, неразложимом, процессе ощущения, которое неуклонно подчиняется водительству разума космического, то и в результате здесь не может обнаружиться отклонение от истины к заблуждению. Разум этого рода не ошибается, указывая одну только истину: позыв или стремление влечет живые центры этого разряда, безошибочно, именно к тем предметам, к которым должно влечь по закону природы, или, – что тоже, – по указаниям космического разума; отвращение отталкивает, в свою очередь, опять именно от тех предметов, от которых должно отталкивать по закону природы, или, – что тоже, – по указаниям космического разума; колебание же чувства между предметами и влечениями, если только оно здесь возможно, разрешается не иным чем, как ощущением покоя или удовлетворения. Это-то ощущение покоя или удовлетворения, в существах этого разряда, есть последний критерий не только истины, но и жизни, и обратно, как жизни, так и истины: в этой области истина и жизнь, практика и знание, разум сознательный – индивидуальный и практический, бес сознательный – космический, совпадают почти до тожества, так что едва-едва становится заметным здесь выделение первого из последнего, – разума индивидуального из универсального.

2) Но вместе с тем, как разум индивидуальный только что начинает и постепенно продолжает более и более выделяться из разума универсально-космического, вместе с тем возникает, возрастая пропорционально возрастанию индивидуального смысла, и возможность ошибок, заблуждений и всякого рода отступлений от истины. По предпринятому нами плану, мы должны проследить этот процесс сначала не в человеке, а в животных того высшего класса, в котором обнаруживаются уже проблески разума не только сознательного, но и теоретического, – так как здесь, в животных, в этой сфере, в градации постепенного развития животных существ, их мозгов и смыслов, от простейших, до самых сложных, именно здесь любопытно и поучительно проследить, как зарождается и, пропорционально этому развитию, возрастает возможность впадать в заблуждение, – что такое здесь, в этой сфере, и на каком основании следует назвать заблуждением и каким критерием может здесь устраняться заблуждение и восстановляться то, что на языке человеческом называется истиною.

Кажется, что способность к заблуждению возрастает вместе с способностью познавать истину, вместе с увеличением способов к познанию, – иначе сказать, – вместе с расчленением единого и того же чувства, единого и того же интеллекта. Так, в живых центрах того низшего разряда, в котором мы допускаем только некоторый след сознания, хотя бы то в виде некоторого ощущения позывов, но решительно не находим уже ни следа разума теоретического, мы должны предполагать единственно только внутреннее ощущение, которое, по нисходящей градации внутреннего развития существ этого разряда, должно спускаться до микроскопической малости и почти до ничтожества, а по градации восходящей, на самой высшей ступени развития, должно кончиться только едва-едва заметным расчленением на две стороны: на чувство собственно внутреннее и внешнее, – при чем, в наиболее развитых живых центрах этого разряда, мы должны предполагать и некоторое противоположение своего внутреннего состояния внешним окружающим предметам. Во втором же, высшем разряде живых центров, которым мы усвояем уже не только сознательный, но и теоретический смысл, в этом классе, в самых нижних рядах, должны стоять существа, в которых уже довольно заметно противоположение своего внутреннего состояния внешнему бытию. По этому, здесь следует предполагать уже довольно явное и определенное расчленение чувства на внутреннее и внешнее. Опыт далее показывает, что и внешнее чувство, на низшей ступени развития животного царства, является, в свою очередь, в виде более или менее нерасчлененном, именно, прежде всего, в виде чувства мускульного, к которому затем, мало по малу, прививаются чувства вкуса и обоняния, далее зрения и слуха, а, наконец, и осязания, в смысле близком к осязанию, исключительно человеческому. Ясно, что если живые центры первого, самого низшего, разряда, которые не обнаруживают почти никакого расчленения присущего им чувства, наименее делают ошибок, или даже не делают никаких, а наиболее, как показывает опыт, впадают в них самые высшие животные, одаренные наиболее расчлененными и развитыми чувствами, – то, значит, способность впадать в заблуждения возникает вместе с расчленением единого живого чувства на чувство внутреннее и внешнее, а единого нераздельного внешнего чувства на особое чувство мускульное, затем на чувства вкуса, обоняния, слуха, зрения и разнообразных видов осязания. В тоже время, верно до несомненности и то, что и расчлененное чувство само себя никогда не обманывает, пока остается на почве разума, так называемого, практического, пока оно свидетельствует только о своих собственных состояниях. Оно начинает обманывать только тогда, когда переступает за эту грань, в область разума теоретического, – иначе сказать, когда единое чувство расчленяется на чувство, более или менее, внешнее, и на внутреннее сознание, состоящее в противоположении внутреннего состояния внешнему влиянию, а далее, когда единое в себе сознание расчленяется, более пли менее отчетливо, на внутреннее представление моего я и противополагаемое ему представление многих разновидных не-я.

Что же такое следует назвать, в этой сфере жизни, в интеллектуальной деятельности высших животных, заблуждением? Если перенести сюда и приложить понятия человеческие, то должно будет признать, что животные вовсе не знают истины, так как самые высшие из них не имеют ни об одном предмете представления тожественного с лучшим и, – значит, – истиннейшим представлением человеческим. Между тем мы видим и говорим, что высшие животные заблуждаются, следовательно, допускаем в них способность представлять вещи и правильно. Что же для них истина и что заблуждение? В этом затруднении справедливо будет сказать, что животные заблуждаются, или, наоборот, судят о вещах правильно не иначе, как с своей собственной, животной, точки зрения, с точки зрения своей животной природы, которая, в основе основ, оказывается тожественною с природою, с одной стороны, универсальною, а с другой – и человеческою, от чего и точки зрения на предметы, – как у животных, так и у людей, в известной степени, совпадают. Как же отыскать, как, усмотреть эту животную точку зрения, коренной критерий истинного и ложного для животного?

О животных и этого высшего разряда должно сказать то же самое, что сказано и доказано о животных первого, низшего разряда, – именно, что их смысл со всех сторон объемлется, проникается, возбуждается и направляется разумом практически-космическим. Так, уже разъяснено относительно высших животных, что их разум, проясняясь не только до сознательного, но и до теоретического, проявляется под господствующим характером практического разума неизмеримо более, по крайней мере, гораздо явственнее и определеннее, чем разум человеческий. Разъяснено уже и то, что и высшие животные подчинены общей формуле космической жизни, по которой и они, как и все живое, чувствуют в себе позывы, или стремления к другим, сродным им, предметам, чувствуют и отвращение от предметов не сродных, или враждебных, чувствуют, наконец, и покой, или удовлетворение, при устранении помех и привлечении пособий, к правильному развитию своей жизни. Далее, о высших животных следует сказать тоже самое, что сказано и о существах низшего разряда, именно, что жизнь их стимулируется и направляется, их позывы и отвращения предопределены, условия удовлетворения их и покоя, или чувства благосостояния, все правила нормального развития их жизни предначертаны, без сомнения, не кем и не чем иным, как их природою, – точнее сказать, их элементарною сущностью, совпадающею с абсолютным бытием, которое, по известному специальному закону, ограничив себя в них своим отрицанием, дало им специальное значение известных индивидуальных ἐ͂ιδος-ов, так что эти предуказанные позывы и отвращения, эти правила нормального развития жизни, эти законы нормального отношения животного чувства к другим предметам лежат не где-нибудь вне, но в самой природе животного, в структуре его чувства и интеллекта.

В чем же заключается отличие высшего разряда животных от низшего разряда, в деле познания вещей? Это отличие заключается здесь в том, что в высшем разряде позывы и отвращения оказываются не в одном только не расчлененном чувстве, как у низшего разряда живых центров, а в нескольких чувствах, в чувстве не только внутреннем, но и внешнем, и притом во внешнем, опять таки расчлененном на несколько отраслей разнородных чувств, и оказываются так, что предметы обнаруживаются коренному животному чувству влечения, или отвращения не непосредственно, но посредством вникания частнейших чувств в предметы, и притом так, что эти частнейшие чувства должны перенести свои частные восприятия в резервуар общего чувствилища, где эти восприятия будут сведены в одно конкретное представление предмета. И это-то цельное конкретное представление предмета подвергается суду теоретического интеллектуального чувства, а в конце концов, приговору и коренного практического животного чувства.

Теоретическое интеллектуальное чувство необходимо приписать не только человеку, но и высшим животным, вместе с усвоением им теоретического разума. Это чувство не только в человеке, но и в животных отлично от чувства или разума практического, хотя и глубоко подчинено ему, потому что последнее, – практическое чувство, – есть корень всякой жизни, а интеллектуальное есть расчленившаяся от корня и ствола ветвь. Это то интеллектуальное чувство, на всем протяжении процесса приложения тех, или других, объектов к тому, или другому, чувству, произносит, смотря по расчленению и разновидной деятельности чувств, свои разносторонние да, или нет, свои разнородные утверждения, или отрицания, – тогда как нераздельное с интеллектуальным чувством, в низшем разряде живых существ, чувство практическое произносит только более, или менее однообразный приговор о вещах, относительно сродности, или не сродности их с чувствующим центром, относительно пригодности, или не пригодности их для развития его жизни. Будучи само ветвью чувства практического, интеллектуальное чувство, в свою очередь, представляет в себе общий стержень разнородности других частнейших чувств, отправляя между ними обязанности судьи и примирителя, во всех случаях совместной их деятельности, особенно же, в частых, или даже почти непрерывных между ними недоразумениях, когда, на прим., одно и тоже чувство сегодня говорит о предмете одно, а завтра другое, или когда одно чувство показывает предмет в виде, несогласном с показаниями другого чувства, – при чем общее интеллектуальное чувство побуждает частнейшие чувства ближе приложиться к испытываемому предмету, – иначе говоря, тщательнее вникнуть в него, чтобы получить наиболее точные и удобосогласимые восприятия. В своих же приговорах, общее интеллектуальное чувство, очевидно, руководится своим собственным, в его природе лежащим, законом, или критерием, и никакого другого критерия для него придумать невозможно, кроме ощущения в нем удовлетворения, или неудовлетворения, кроме ощущения неопределимого соответствия, или несоответствия представлений, возникших из внешних восприятий, с лежащими в природе интеллектуального животного чувства нормами бытия вещей.

Что нормы бытия вещей, в виде слитных инстинктивных представлений или идей, лежат в природе животного чувства, это объясняется и подтверждается выше раскрытою нами теориею, с одной стороны, о космическом бессознательном разуме, а с другой, о разуме индивидуальном сознательном, за тем, с одной стороны, об элементарной сущности всех и всякого рода существ, или ἐ͂ιδος-ов, а с другой, об индивидуальной сущности всякого существа, или ἐ͂ιδος-a, равно как и всякого животного. Выше, сколько возможно, разъяснено нами, что везде во вселенной разлит так называемый космический разум, – что этот разум, в целом универсе существ и в каждом индивидуальном ἐ͂ιδος-e, упирается в абсолютное, в совпадающую с абсолютными элементарную сущность и универса, и каждого индивидуального ἐ͂ιδος-а, – что этот разум и везде в природе, и в каждой ее части, тожествен и сам себе равен, не равно же, в частях универса, только большее, или меньшее усвоение его индивидуальною сущностью ἐ͂ιδος-ов, индивидуальным их разумом. В силу этого то единства бессознательного, везде разлитого в мире, космического разума, присущего животным наравне со всеми чувствующими центрами, сознательный животный разум, всматриваясь в окружающую природу, видит здесь и разнообразие, – потому что единое абсолютное, в каждой вещи, ограничило себя своим отрицанием, в беспредельно разнообразных видах, – а в тоже время, не может не чувствовать везде и цельного единства, так как в основе всей этой однородной пестроты лежит единая элементарная сущность, единое абсолютное. Всматриваясь, вникая, приближая больше и больше свои разновидные чувства к этому разновидному единству, животный смысл, в глуби самого себя, слышит голос, что эта вещь есть то-то, а эта вот это.... Что это значит? Это значит, что один и тот же космический бессознательный разум, присущий и вещи, и животному сознательному смыслу, непререкаемо говорит последнему, что такое и эта вещь, и та вещь, и в себе, и особенно в отношении к воспринимающему чувству. А вообще приговор о сущности познаваемой вещи изрекает сознательному животному разуму присущий и ему, и всякой вещи, и всему мировому универсу, так называемый бессознательный космический разум: искать судии и критерия истины далее и глубже везде разлитого универсального разума нет возможности.

На основании опыта, мы далеки, однако ж, от мысли приписать животному сознательному смыслу стремление к истине чисто теоретической, как отрицаем, в тоже время, чисто теоретические стремления, без примеси всего практического, даже и в человеческом разуме. Нет, даже и человеческий разум, а животный по преимуществу, стремится познать вещи со стороны их практического значения. Относительно человеческого разума, мы разъяснили это выше и еще коснемся того же ниже. Что же касается животного разума, то опыт показывает, что все предметы, какие только подлежат этому разуму, какими только поражаются животные чувства, все эти предметы имеют такое, или другое, влияние на благосостояние животного, и животное познает, или даже изучает их, не иначе, как со стороны этого влияния. Есть предметы не присущие животному сознанию, но нет предметов, которые, в общемировом строе, не оказывали бы влияния на органическое состояние животного, и, следовательно, на общее животное чувство. Есть для этого чувства предметы более или менее безразличные, – но нет совершенно безразличных. И если о коренном едином, нерасчлененном чувстве, в существах низшего разряда, можно сказать, что в этом чувстве, частнее, в ощущении именно покоя и удовлетворения, лежит последний критерий истины, нормального развития жизни этих существ, – то за коренным животным практическим чувством, в высших животных, должно признать, по крайней мере, то, что оно есть коренной направитель и последний судия нормальности действий всех прочих, расчленившихся из этого единого, чувств. А сказывающееся в глубине его, коренное ощущение общего удовлетворения, покоя и благосостояния оказывается окончательным критерием того, что все агенты животной жизни стоят в нормальном отношении, как между собою, так и с внешними влияниями. Ощущение же неудовлетворения, беспокойства, угнетения жизни невольно и непререкаемо, говорит чувству, что в отношения животной природы к остальной живой природе вкрались разлад, несоответствие, неправда, ложь, или та суета, которой, по божественному слову Откровения, тварь покорена неволею, почему вся тварь с нами совоздыхает и соболезнует даже доныне, что и будет до тех пор, пока, вслед за человеком, сама тварь не свободится от работы истления ⁹⁵ .

Таким образом, и в этом разряде чувствующих, одаренных отчасти не только сознательным, но и теоретическим разумом, существ, мы усматриваем, что их сознательно-теоретический разум не только не действует самостоятельно, независимо от разума практического бессознательного, иначе сказать, универсально-космического, – но, напротив того, непрерывно, в каждый момент своей деятельности, регулируется этим последним, – так что познавательную деятельность первого, – сознательно теоретического разума, – в животных справедливо было бы сравнить с центробежным кружением волчка, или шара, по бокам более или менее отлогой воронки: каждое мгновение направляющая путь центробежно кружащегося волчка, или шара, центростремительная сила притяжения, рано ли, поздно ли, но неизбежно, доведет до того, что волчок, или шар непременно попадет в отверстие воронки. Такая же центростремительная сила, в деятельности животного интеллекта, есть непрерывно влияющая на сознательно-теоретический разум, сила разума практического, бессознательного, универсального, и в окончательном совпадении первого с последним лежит, постижимая для животного смысла, истина знания и доступная животному чувству норма бытия.

IX) Из сказанного уже открывается больше удобства к разъяснению, и в отношении к человеку, того, что теоретический сознательный разум и человека со всех сторон объемлется, проникается, возбуждается и направляется практически космическим разумом. После того, что сказано выше, чтоб разъяснить это основоположение, стоит только провести аналогию между разумом человеческим и животным, – так как и тот и другой разум, в глубочайшей космической основе своей, исходят из одного корня, – указав только отличие там и в том, где и в чем оно находится между ними. При этом должно обнаружиться и то, что не только сходство одного разума с другим, но и различие между ними подтверждают непререкаемую непреложность разъясненного основоположения, в отношении к разуму человеческому.

Так, в то время, как индивидуальный разум чувствующих существ того низшего разряда, в котором наблюдение не открыло разграничения сознания, или рассудка от чувства, в котором вся сила разумения проявляется только в цельном неразложимом процессе ощущения, – в то время, как разум этого рода не ошибается, указывая одну только истину, истину чистейшего практического характера, – в тоже время, относительно человеческого разума, как и высшего животного, непреложный опыт свидетельствует, что способность к заблуждению возрастает вместе с способностью познавать истину, вместе с увеличением способов к познанию, вместе с расчленением единого и того же чувства, единого и того же интеллекта на многие ветви. Тот же опыт, который свидетельствует, что скудный нерасчлененный интеллект чувствующих существ низшего разряда никогда не обманывается, – что более развитый, уже значительно расчлененный интеллект высших животных обманывается весьма мало, по крайней мере, – сравнительно с интеллектом человеческим, тот же опыт уверяет, что этот последний, будучи существенно более развит в сравнении с животными, несравненно более последнего подвержен и всякого рода заблуждениями.

Даже более того о человеке, совершенно также, как и о высших животных, можно сказать, что человек по своему, как и животное по своему, не знает истины. Точнее сказать, абсолютная истина для индивидуально-сознательного человеческого разума, или, еще точнее, – для рассудочного понимания человека недостижима. Это мы уже не раз раскрывали. В первой части нашего исследования мы показали, что уже в самом первичном акте умственной обработки, в чувственном восприятии и конкретном представлении, выхваченный из эмпирического мира объект, начиная подвергаться рассудочной абстракции, является уже иными, чем был в объективном бытии, тогда как эта абстракция живых неделимых объектов есть отвлечение жизни, – что объекты тем более удаляются от жизни, от живых, являющихся в эмпирическом мире индивидуальных типов, чем более обобщаются, – что, в рассудочной обработке понятий, построение даже наиболее конкретного, наиболее индивидуального понятия, есть уже абстракция, исключение из умопредставляемого объекта бесчисленного количества свойств и принадлежностей объекта эмпирического, – что ограниченный человеческий рассудок абсолютно бессилен обнять все признаки какого бы то ни было индивидуума, будь это атом, или солнце, или даже весь универс, – что это доступно только абсолютному уму, так как количество признаков и проявлений всякого индивидуального предмета, как в целом его составе, так и в частях, в необъятности пространства и времени, абсолютно беспредельно. В дальнейших отделах нашего исследования мы показали, что искомые нами в универсе абсолютные свойства единства, простоты, неизменяемости принадлежат только абсолютному, которое, для рассудочного представления, абсолютно непостижимо; все же ограниченное, при единстве, простоте и неизменности своей элементарной сущности, как сущность индивидуальная, или сумма таких сущностей, является в беспредельном множестве частностей и обнаружений. Таким образом, ни это беспредельное множество изменяющегося, ни это неизменное, абсолютно простое единство, для рассудочного понимания, непостижимы. Следовательно, если справедливость требует сказать о человеке, что он не знает и не может знать истину абсолютную, что он, и воображая будто знает что-нибудь, безусловно всегда имеет представление о вещи не полное, одностороннее, не точное и, значит, – ошибочное, то, значит, – справедливость требует сказать о человеке нечто аналогичное сказанному и о животных, именно то, что человек рассудочно познает истину только с своей человеческой, а не с абсолютной точки зрения, – с относительной точки зрения только своей собственной человеческой природы. Что же будет истиною и что заблуждением, с относительной человеческой точки зрения?

Конечно, и человек, как и все живые существа, подчинен общей коренной формуле космического бытия. И человек, как и все живое, чувствует в себе позывы, или стремления к другим, сродным с ним предметам, чувствует и отвращение от предметов не сродных, или враждебных, чувствует, наконец, и покой или удовлетворение, при устранении помех и привлечений пособий к правильному развитию своей жизни. Конечно, и о человеке справедливость требует сказать, что его жизнь стимулируется и направляется, что его позывы и отвращения предопределены, условия его удовлетворения и покоя, или благосостояния, все правила нормального развития его жизни предначертаны не кем и не чем иным, как его природою, его элементарною сущностью, совпадающею с бытием абсолютным, – так что его человеческие предуказанные позывы и отвращения, предуставленные конституциональные правила нормального развития его жизни, предначертанные законы нормального отношения коренного жизненного чувства его к внешним предметам лежат не где-нибудь вне, но в самой природе человека, в структуре его чувства и интеллекта.

Само собою разумеется и то, что и в человеке, подобно тому, как и в высших животных, позывы и отвращения сказываются уже не в одном только коренном не расчлененном чувстве, в чувстве не только внутреннем, но и внешнем, во внешнем, в свою очередь, расчлененном на несколько отраслей разновидных чувств, и сказываются так, что предметы обнаруживаются коренному жизненному чувству влечения, или отвращения, или удовлетворения не непосредственно, но посредством приложения предметов к частнейшим его чувствам, и при том так, что эти частнейшие чувства переносят свои частные восприятия в резервуар общего чувствилища, и там эти восприятия сводятся в одно конкретное или общее представление предмета, это цельное представление предмета подвергается суду специфического теоретически интеллектуального чувства, а, наконец, приговору и коренного жизненного практического чувства, к которому интеллектуальное чувство относится в человеке точно также, как и в животных, как расчленившаяся ветвь относится к своему корню. Кроме всего прочего, это подтверждается аналогиею развития градации живых существ, постепенностью расчленения всех чувств из единого коренного цельного чувства жизни. Само будучи ветвью чувства практического, чувство интеллектуальное, в свою очередь, являет в себе общий стержень разнородности других, частнейших чувств, отправляя между ними обязанности судии и примирителя, побуждая частнейшие чувства в тех случаях, на счет которых разъяснено выше, ближе и ближе прикладываться к испытываемому предмету, как можно тщательнее вникать в него, чтобы получить наиболее точные удобосогласимые впечатления, на счет которых интеллектуальное чувство могло бы произнести свой утвердительный приговор, свое – да, это так.

Но здесь предстоит разъяснить одну частность, которая хотя и не составляет исключительной принадлежности собственно человеческого чувства, однако ж представляет важную особенность, особенно отчетливо различаемую в человеке, отодвигающую его не только на громадное, но даже на беспредельное расстояние от животных. Мы хотим сказать, что общая формула космической жизни, по которой коренное жизненное чувство ощущает влечение, отвращение и удовлетворение, в человеке, а отчасти и в высших животных, специфически обособляется вслед за расчленением и обособлением единого жизненного чувства на многие специфические чувства. Мы хотим сказать, что в человеке, как и в высших животных, вслед за цельным коренным чувством жизни, и всякое частное чувство ощущает свое специфическое влечение, свое отвращение и свое удовлетворение, – и притом так, что как коренное жизненное чувство, если бы оно не получало своему влечению и отвращению соответственное удовлетворение, должно было бы угаснуть вместе с жизнью чувствующего центра, – так и всякому специфическому чувству необходимо получать специфическое удовлетворение своим специфическим влечениям и отвращениям, – иначе оно должно угаснуть и исчезнуть. Так, зрение нуждается в возбуждении светом, чтобы видеть, слух, вкус и обоняние, как и всякое другое чувство, нуждаются в возбуждении звуками, вкусами, запахами и другими аналогичными предметами, чтобы жить и действовать согласно с своим характером; без соответственного же удовлетворения, частные чувства гаснут точно также, как и общее. Это закон общий как для человека, так и для высших животных. Но вот высокая особенность собственно человека, указываемая всемирным опытом. Выше мы сказали и показали, что в низшем разряде живых существ интеллектуальное чувство нераздельно с коренным жизненным чувством, которое имеет только чисто практические отношения к другим предметам, рассматривая их и произнося о них однообразный приговор, только со стороны их сродности, или не сродности, с чувствующим центром, только относительно пригодности, или непригодности их для развития его жизни. О высших животных мы сказали и показали, что их разум, развиваясь не-только до сознательного, но и до теоретического, проявляется под господствующим характером разума практического неизмеримо более, по крайней мере, гораздо явственнее и определеннее, чем разум человеческий, – что на основании опыта трудно приписать животному разуму тенденцию к истине чисто теоретической, – что этот разум, преимущественно пред человеческим, стремится познать вещи почти исключительно только со стороны их значения практического, – что животное интеллектуальное чувство, действуя всегда неотложно под подавляющим влиянием чувства практического, взвешивает вещи, главным образом, если только не единственно, со стороны их влияния на физические чувства, со стороны их пригодности, или непригодности, для возможно правильного развития жизни, именно и специально, животной. О человеке же на основании всемирного опыта, мы должны сказать, что ему прирождено стремление и к теоретической истине, к истине универсально всеобъемлющей, беспредельной и неизменной, к истине абсолютной. Выше замечено, однако ж, что и в человеке мы отрицаем стремления чисто теоретические, без примеси всего практического. В чем же, после этого, сущность дела? В чём здесь отличие человека от животного? Почему человеку мы приписываем стремление к теоретической истине, а в животных это стремление почти отрицаем?

Существенное основание того, почему мы приписываем человеку, почти в исключительную собственность, стремление к теоретической истине, по нашему мнению, заключается в следующем. В области низших чувств, человек, в существе своем, хотя и высшее из животных, но все же животное. Его познания в этой области носят, как и у животных, главным образом, если только не исключительно, характер практический. Выше показано уже, что все внешне-чувственные качества, какие человек приписывает предмету, до самых основных и первичных, суть не иное что, как принадлежащие субъекту чувственные раздражения и восприятия. Здесь, в отдельных восприятиях, человеческое чувство, как и животное, не заблуждается по тому, что здесь оно является только чувством практическим. Теоретический же характер начинается в интеллекте тогда, когда он начинает решать, что такое вещь в себе, вне влияния наших чувств, – не всех чувств, что фактически невозможно, но вне влияния именно внешних чувств, – когда интеллекта, по требованию внутреннего чувства, станет сводить к единству разнообразные показания внешних чувств, станет искать в конкретных явлениях единого общего внутреннего стержня, – когда, на основании воспринятых качеств предмета, устремится за другими, которые не даются сразу внешнему чувству, но несомненно предполагаются внутренним чувством, в каждом предмете, в количестве беспредельном, – когда в беспредельном количестве беспредельно разнообразных и изменчивых предметов интеллект станет ловить сначала многие законы, более или менее общие и неизменные, а, наконец, под многими законами бытия угадывать закон единый, всеобщий, неизменный и абсолютный... Одним словом, теоретическое познание, по нашему мнению, начинается там, где оканчивается непосредственная деятельность внешнего и начинается господствующая деятельность внутреннего чувства, где случайные показания перового переводятся на постоянные типы последнего. Такое теоретическое познание, как выше мы старались разъяснить, оказывается и у высших животных, в их сознательном разуме, – но оказывается в явно ограниченной, узкой доле и степени, которые в животных родах никогда, в продолжение тысячелетий, не увеличиваются и не повышаются. Напротив того, в человеке, в его сознательном разуме, теоретическое познание не предусматривает себе предела. Итак, вместе с прирожденным стремлением к беспредельной теоретической истине, мы вынуждаемся приписать человеку и интеллектуальное – теоретическое чувство, в мере, беспредельно высшей той меры, в какой отыскиваем и то, и другое, и интеллектуальное чувство, и стремление познать вещи теоретически, в сознательном разуме высших животных.

Усвоив, таким образом, интеллектуальное теоретическое чувство почти в исключительную собственность человеческому разуму, мы, тем не менее, не можем освободить его от подчинения общей формуле космической жизни. Напротив того, опыт заставляет приписать специализованному интеллектуальному чувству человеческого духа свои специализованные влечения, свои, отвращения, свои особые условия удовлетворения и успокоения. На основании всего выше сказанного, мы вынуждаемся признать, что эти специализованные влечения и отвращения, эти особые законы успокоения интеллектуального чувства, лежат не где-нибудь вне, но внутри его природы. Вынуждаемся сказать о нем нечто аналогичное тому, что сказано и о животном интеллектуальном чувстве, именно, что, в своих окончательных приговорах о бытии внешних предметов, человеческое интеллектуальное чувство руководится, очевидно, своим собственным, в его собственной природе лежащим, законом или критерием, и невозможно придумать никакого иного критерия истины, кроме ощущения неопределенного соответствия, или несоответствия представлений, возникших из внешних восприятий, с лежащими в природе интеллектуального чувства нормами бытия вещей, в виде слитных инстинктивных представлений или идей, – что вообще приговор о бытии и качествах познаваемой вещи изрекает сознательному человеческому, как и животному, разуму, присущий и ему и всякой вещи, и всему мировому универсу, несознанный космический разум.

И так как всякая данная вещь, в элементарной сущности своей, совпадает с абсолютным бытием и заключает в себе именно беспредельное количество признаков, частностей и проявлений, – то сознательный человеческий разум, как уже неоднократно замечено, ни об одной вещи не может иметь представления, адекватного ее сущности и даже бытии, не может приобрести о ней познания абсолютного не может достигнуть абсолютной истины. Но, с другой стороны, всякое произведенное вещью на чувство человека впечатление, всякое восприятие, всякое представление, как бы односторонне оно ни было, для практического чувства есть истина, есть отражение в этом чувстве истины абсолютной. Затем, когда одно впечатление сопровождается другим и третьим, одно восприятие поверяется последующими, одно представление пополняется и исправляется ново-воспринятыми признаками предмета и переделывается в новое, более полное и более точное представление, – в таком случае и это новое представление, как совокупность непосредственных чувственных восприятий, будет само в себе, в практическом смысле, истиною, в отношении же к прежнему представлению о вещи, истиною большею и совершеннейшею, а в отношении к истине абсолютной истиною, с одной стороны, более первой близкою, но с другой – всегда, вечно далеко, на беспредельное расстояние, от нее отстоящею. Одним словом, человек своим сознательным разумом, переходящим в рассудок, может постигать истину только специально-человеческую, специально-ограниченную, истину, которая, как совокупность непосредственных чувственных восприятий, всегда есть истина только практическая, – истину, которая в отношении к представлениям, являющим в себе совокупность чувственных восприятий менее полных и совершенных, будет истиною совершеннейшею, а в отношении к истине абсолютной, более близкою, но всегда беспредельно далекою, так что всякая рассудочная истина, по нашему мнению, есть истина, в самом строгом смысле, только практическая, как совокупность в представлении частичных, ограниченных, человеческих ощущений и восприятий. Теоретическою же истиною о вещи, истиною, стоящею вне не всех, – что абсолютно невозможно, – но вне низших, частичных ограниченных человеческих ощущений и восприятий, можно бы, в возможно-строгом смысле, назвать только совокупность свойств вещи, несомненно ей принадлежащих, но еще не постигнутых сказанными чувствами человека, являющихся глубочайшему чувству элементарной сущности человеческой, только в идее, в своей элементарной сущности. Но как и эта истина является человеческому разуму опять-таки не вне глубочайшего внутреннейшего чувства человека, то и ее, в самом строгом смысле, нельзя назвать истиною чисто теоретическою, без примеси всякого практического характера, – тем более, что она, последними своими основаниями, лежит в присущем и вещи, и человеческому духу, и всему универсу, разуме космическом, бессознательно-практическом. Одним словом, не только животный, но и человеческий сознательно теоретический разум со всех сторон охватывается, носится, стимулируется и направляется так называемым разумом бессознательным, практически-космическим. – От того-то глубочайшая гуманнейшая психология христианского откровения и проповедует существенное превосходство мудрости практической пред теоретическою, превосходство стремления к абсолютной истине цельно-духовного, деятельного, пред исключительно умственным созерцательным: высочайшая истина, Бог, по божественному слову, любы есть, и не любяй не позна Бога, так как разум кичит, а любы созидает.

На основании выше сказанного, остается провести здесь и еще одну аналогию. Если индивидуальный разум того низшего разряда существ, в котором наблюдение не находит разграничения сознания или рассудка от чувства, в котором вся сила разумения проявляется пока только в цельном, неразложимом, процессе ощущения, неуклонно подчиняющегося водительству космического разума, – если разум этого рода никогда не ошибается, указывая одну только истину, – если ощущение покоя или удовлетворения, в существах этого разряда, есть последних критерий не только нормы жизни, но и истины, – если, и для сознательного разума высших животных, постижимая истина знания и ощутимая норма бытия лежат в окончательном совпадении сознательно теоретического разума с разумом практическим, бессознательно-космическим, – то ужели-же человек, представляющий в себе, сколько известно, высшее, могущественнейшее развитие сознательного разума, составляет исключение из этой общей формулы развития живых, чувствующих существ? Ужели из всех живых существ один только человек брошен рукою гневной судьбы в безбрежный океан, чтоб, ища пристанища истины, только бесконечно блуждать, без надежды успокоения и прибежища, без опорных точек в плавании? Нет, строгая аналогия постепенности в развитии жизни и разума подсказывает решительно отрицательный ответ на этот вопрос, именно, что этого быть не может. Но затруднение к наглядному усмотрению этой, хотя и естественно, аналогически, вытекающей из опытно данных посылок истины заключается в том, что, тогда как деятельность разума существ первого, низшего разряда, состоя только в проявлении природных инстинктов, ограничена крайне узкою, едва-едва только намеченною, почти совпадающею с центром, сферою, – тогда как деятельность разума высших животных, представляя уже несколько более обширную сферу, явственно для человеческого наблюдения замыкается, и в единицах, и в целых родах, преобладающими господством инстинктивно-бессознательного или практического разума, – в тоже время, умственная деятельность не только целая человечества, но и отдельных народов, и даже нередко, или, лучше сказать, – всегда, и каждого отдельного человека представляет уже не удобообозримую сферу неудобоизмеримого радиуса, – сферу, в которой инстинктивно-практический разум, по-видимому, тонет бледною, едва уловимою тенью, или точнее, – едва-едва мерцающим, из беспредельной глуби, светом звезд самой малой величины в подавляющем солнечном блеске проявлений индивидуального, лично-сознательного, свободно-теоретического разума. Однако ж, все это окажется миражем и в отношении к человеческому разуму, если только сделать усилие окинуть эту широкую сферу взглядом соразмерно же широким. Если Гуфеланд сказал, что для человека нет непреодолимых инстинктов, тогда как для животных все инстинкты непреодолимы, – то это изречение, относительно человека, истинно только в известных пределах. Несомненно, что для человечества, для народов и для отдельных людей непреодолимы не только инстинктивные, полагаемые сколько человеческою, столько же и внешнею природою, условия отношений к миру, – но непреодолимо также и общее течение судеб человечества, даже более или менее непреодолимо, или даже неощутимо влиятельно направление духа века и народа, более или менее непреодолимы даже личные идиосинкразии, характеры темпераментов, особенности жизненной обстановки каждого частного лица и т. д. В подтверждение этой истины, особенно настойчиво защищаемой новейшею историею (Бокля, Костомарова и др.), материализм и позитивизм указывают на всеобщую необходимость законов природы, непреодолимо подчиняющую себе и человека. А спиритуализм, сверх этой необходимости, подчиняющей себе материальную сторону человека безусловно и непосредственно, духовную же посредственно и условно, усматриваем в истории еще непреодолимое вседержительное предопределение и неустранимое ведение всевышним Промыслом как судеб всего человечества, так и жребия народов, равно как и удела каждого частного человека. С этой точки зрения, становится уже почти наглядным тот аналогический вывод, что если для существ низшего разряда истина и норма жизни заключаются в нераздельности сознательного разума с разумом практическим космическим, а для высших животных – в совпадении сознательного разума с практическим космическим, – то и для человеческого разума истина должна быть там же, где и норма жизни, – т. е. в подчинении сознательно-теоретического разума тому же практически-космическому разуму. И если вековое наблюдение над животными способно довольно приблизительно указать совокупность тех животных инстинктов, которыми замыкается норма умственной и практической деятельности животных родов и единиц, – то тоже вековечное наблюдение в состоянии отчасти указать совокупность и тех норм, которым если не замыкают, в виде самозамкнутого круга, то, по крайней мере, в виде непереходимо граничных, под углом расходящихся линий искони предуставленного течения, направляют нормальную деятельность и человеческого духа. Вековечный опыт вынуждает искать этих норм в совпадении истины с добром и истинным счастием человека, с полнотою жизненности и быстротою нравственных успехов человечества и народов, – частнее, – заставляет искать в тех конституциональных началах человеческого сознания, совести и вкуса, или вообще человеческого духа, непреложность которых не могут разрушить все последовательные взрывы разнообразных скептицизмов, – непреложность которых признается столько же Ридом, сколько и Юмом и нашим М. Троицким, как и всем человеческим родом, – и еще частнее – заставляет искать в тех конституциональных неподвижных началах нравственности, о которых Бокль ⁹⁶ говорит: «неоспоримо, что в целом мире нет ничего такого, что изменилось бы так мало, как те великие догматы, из которых слагаются нравственныя системы... Факты, из которых выводятся нравственныя правила, также доступны и должны быть также очевидны самому грубому варвару, как и самому просвещенному философу», – которыми, во все эпохи человеческой истории, направлялись и поддерживались и здравомыслие умов, и чистота вкусов, а следовательно, условливались и истинные успехи жизни, истинный покой всегда труждающихся и обремененных человеческих душ, и притом условливались так, что удаление человечества от этих неподвижных начал добра всегда сопровождалось пропорциональным погружением в хаос понятий и прогрессивным углублением в бездну неверия, – неверия в счастье жизни и высоту человеческого призвания, по Божественному слову, что дух злобы в истине не стоит и истины несть в нем, что он ложь и отец лжи и человекоубийца бе искони, – к которым, не смотря иногда на упорное противодействие духов разных веков, дух народов и человечества непреодолимо возвращается, направляемый течением своих исторических судеб, и в младенчестве эпох и народов, и в могуществе возмужалого развития, и нередко, или даже всего чаще, в угнетении, в старческом одряхлении, в тягостном предощущении разложения и кончины известной массы человечества, как исторической единицы, инстинктивно вознося человеческие помыслы, то с отрадною надеждою, то с грызущим раскаянием, или даже отчаянием, за пределы этого, для всякой юности чувственно прекрасного и дорогого, но для всякой мужеской опытности и особенно для дряхлой старости, грустно скоропреходящего мира, к вечному Отцу духов бессмертных – к Тому, кто изрек о себе: Аз есмь путь, и истина и живот.