Глава II. Начальная школа. Гимназия. Семинария

...Отец пропустил все официальные сроки возвращения беженцев на места их жительства до войны 1914 года. Возлагая надежду на милость Промыслителя, он направился в город Брест. Задержались в Минске для получения права на выезд из пределов СССР.

К счастью, в Минске встретил отец влиятельных евреев, знавших папу по Бресту и Ельцу. Одарив кое-кого из них имеющимися у него золотыми монетами, папа получил разрешение покинуть в голоде погибающий и в крови утопающий родной край.

На послужном списке отца красуется печать с надписью: «Препятствий к выезду нет. Нарком Юстиции Белоруссии. С. Левин». При проверке багажа отняли у отца большой, во весь рост, дивный образ великомученицы Варвары с крестом на груди, в котором была частица мощей святой мученицы.

Если в селе Телегине мы только почувствовали прелесть «народной» власти в голоде и в издевательствах над духовенством и его детьми, в Минске открылась нашему детскому взору вся беспощадная жестокость и сатанизм марксова коммунизма. Это уже была не российская власть, а власть трех «С» с одним «Р» предателем.

Красочной иллюстрацией к переживаемому народом новому положению были валявшиеся на улицах трупы умерших голодной смертью. Их взваливали на проезжавшие сани и увозили в общие могилы. Удручающая картина – на улицах житницы Европы груды от голода умерших и замерзших трупов! В ничто превращен человек, уничтожена Личность.

...Наше прибытие в Брест оказалось своевременным: и. о. настоятеля Братской Свято-Никольской церкви, в которой отец служил с 1907 по 1914 год, уезжал к своей семье в СССР.

В собственном доме отца освободилась одна комната, в ней поначалу и разместилась наша семья. В остальных комнатах, разделив их перегородками, жили несколько еврейских семейств.

С занятием места настоятеля Братского храма, в постройке которого папа принимал участие, мы переехали в приходский дом, предоставив освободившуюся комнату русским бойскаутам, объединявшим в своих рядах более ста человек русской детворы и молодежи.

Не имея средств, чтобы прокормить семью, отец отправил сестер и братьев к зятю, мужу покойной Ксении, бежавшему из Виленской тюрьмы на Полесье, где и священствовал неподалеку от города Кобрина. Меня папа оставил при себе. Почему меня – остается для меня загадкой и по нынешний день. Один может быть у меня ответ: с кончиной мамы, когда братья и сестры были заняты работой на сжатых полосах – собирали колосья, кусочки дерева и щепки, собирали и коровий помет, высушив который, использовали для топлива – я занимался кухней.

Неудачный вышел из меня повар. Правда, готовка пищи была простая – вода, щепотка соли, лебеда или крапива, не всегда крупа и картофель.

Приготовив однажды обед, дал я брату Алеше попробовать суп, и что же?

– Немного вкуснее, чем простая вода, – сказал он.

Не этот ли опыт имея в виду, оставил при себе меня папа в роли «кухтика»?

Еще когда мы ютились в одной комнате отцовского дома, приходили к папе преподаватели гимназии, и я, следуя указаниям отца, готовил им закуски и чай.

Возник вопрос определения троих братьев в гимназию. Хотя я и закончил в городе Ельце два класса гимназии, принимая во внимание незнание нами польского языка, папа решил определить меня в первый класс гимназии.

Приехали мы в Брест к Пасхе, начали посещение гимназии с осени 1922 года. Как прихожане, так и учителя русских учебных заведений с любовию встретили папу.

Тяжелым был первый год нашей жизни в Бресте. Приехали мы из СССР голодные, золотушные, оборванные. Средств на жизнь нет. Примус и керосиновая лампа, сковорода и несколько кастрюлек были единственными принадлежностями хозяйства, не всегда можно было и керосин в лавчонке получить.

Услыхав в это тяжелое для нас время о прибытии в город б. военного священника, заглянул к нам все потерявший одинокий б. офицер. Произвел на старшую сестру Анисию (потерявшую в боях в районе Киева своего первого мужа и оставшуюся с грудным ребенком на руках) неизгладимое впечатление.

Много выстрадавшая, пешком добравшаяся из Киева в село Телегино, Елецкого уезда, и на этом пути похоронившая от голода умершего ребенка Анисия приняла его за своего первого мужа: та же военная форма, тот же рост, поразительное внешнее сходство.

Несколько раз посетил он наш дом, решил и в хозяйственных нуждах принять участие. Он предложил папе по дешевке целый бочонок керосина. И отцу это было выгодно, и бедному офицеру-скитальцу поддержкой.

Бочонок оказался наполненным водой, покрытой толикой керосина. Возможно, не при чем тут офицер, не исключена вина лавочника, во всяком случае, отец никого не бранил.

На помощь с одеждой и продуктами откликнулись сектанты, о которых до войны 1914 года не ведал город Брест – их не было в городе, и евреи. Предложение первых папа отклонил, принял помощь от еврейской общины, которая оказала нам в своем госпитале и нужную медицинскую помощь. Они уже знали, как папа спас в Ельце жизнь молодого еврея, оказавшегося сыном раввина.

...После кончины нашей праведницы мамы папа ежедневно, до своей краткой болезни, унесшей его в 1943 году в могилу, совершал Литургию.

До эвакуации в город Елец, во время войны 1914 года, папа был уездным надзирателем церковных школ и председателем епархиального училищного совета. Любил он книгу, интересовался новинками в литературе, читал и перечитывал классиков, болея душой за не понятого критиками Гоголя.

Дважды Варшавский Митрополит Дионисий предлагал ему архиерейскую кафедру, но по скромности папа отклонял – как сам он выразился – незаслуженное внимание, предпочитая вести пастырскую миссионерскую работу в сане приходского священника.

Из-под пера папы вышли два акафиста: Жировицкой Б.М. и преподобномученику Афанасию, игумену Брестскому, неустрашимому защитнику жестоко папством гонимого Православия, а также капитальные работы, как «История унии» в двух частях, «Римская неправда», «Латинизация Православного Богослужения в униатской церкви», ряд житий святых.

Последние годы своей жизни папа работал над критическим разбором переводов богослужебных книг на польский и украинский языки с точки зрения несоответствия их с догматическим и нравственным учением Христовой Церкви Православной. Этот капитальный труд остался в рукописи и, по всей вероятности, печальная участь постигла его.

Трудился папа и над «Спутником христианина», так хочется мне назвать его кропотливую работу над составлением молитв (по возможности кратких), вводящих богомольцев в осмысленное участие в богослужении. Ведь большинство приходящих в храм не понимают богослужения, в нем не участвуют и лишь присутствуют на нем. Не понимают, хотя и изучали полный курс Закона Божия в свои ученические годы.

Припоминается разговор верующей дамы, друга моей семьи, с весьма почтенным моим прихожанином, сыном известного в эмиграции профессора, в Императорской России закончившим среднее образование и 2 курса Московского Университета.

– Завтра, – говорит ему дама, – я не приду на работу.

– Почему? – спрашивает ее почтенный господин.

– Завтра первая Литургия Преждеосвященных Даров, и я никогда не пропускаю эту дивную службу.

– А что это такое, что за служба? – снова спрашивает ее почтенный верующий господин.

– Как, вы, воспитанник старой русской школы, не знаете, что такое Литургия Преждеосвященных Даров? – восклицает дама, и слышит в ответ:

– А зачем мне это знать, это дело священника...

Это случай не единичный. А будь у каждого в руках за церковной службой книжка с молитвами, вводящими его в содержание совершаемого священником чина вечерней службы и Литургии, было бы меньше в рядах наших верующих церковно-неграмотных и скучающих за богослужением мирян.

Получив место настоятеля блестящего по своему составу и хозяйственному положению Брестского Никольского прихода, папа был назначен и законоучителем русских начальной школы и четырех классов гимназии.

В старших классах гимназии преподавал Закон Божий о. Стефан Жуковский, товарищ папы по Виленской Семинарии, человек разносторонне образованный, книжный, но крайне честолюбивый.

Первым делом отца как настоятеля прихода была передача Русскому Благотворительному обществу в безмездное пользование приходских домов: двухэтажного каменного, в котором в 2 смены происходили занятия начальной школы и гимназии, и большого деревянного здания – громадной залы со сценой, в которой до возведения большого каменного трехпрестольного помещался Никольский храм.

Дело Божие – сверхнационально, и в то же время, содействуя духовному росту каждой нации, Благая Весть сливает их в одну Семью в лоне Кафолической Христовой Церкви Православной.

По воле моего отца, в громадном приходском доме, кроме семьи настоятеля и церковного сторожа, бесплатно проживали вдова-матушка со своими детьми и внучкой, учитель пения с семьей, две сестры-старушки, размещались украинское Общество «Просвита» и Библиотека Русского общества.

Существовала в Бресте и украинская двухклассная начальная школа. Национальной розни в приходе не было, чувство христианского единства было отличительной чертой православной общественности этого города... до вторжения в наш город в 1941 году немцев.

Бельмом в глазу польских властей, собственно – губернатора Костек-Бернацкого, была русская гимназия. Русские учебные заведения неоднократно подвергались притеснениям со стороны властей. Последним их требованием, во второй половине 20-х годов, было перенести гимназию к началу нового учебного года в помещение с коридорной системой, с угрозой закрытия гимназии, если это требование не будет удовлетворено.

И что же? За 2 месяца (июль и август) требование школьных властей было удовлетворено: к существовавшей зале, служившей для устройства балов и для гимнастических упражнений в ненастную погоду, пристроили двухэтажный деревянный дом буквой «Г». Внизу и наверху – классы, кабинет директора и учительская, физический кабинет, а в длину всего здания – коридор и раздевалка.

Власти были поражены быстроте, с которой русская общественность справилась с тяжелой, поставленной перед ней властями задачей.

Столпом русской общественности были Никольский Братский приход с его настоятелем и милейший, всегда улыбавшийся патриот Державной России, врач Божией милостью – др. Павел О. Король, бывший членом Польского сейма от русского меньшинства.

Начальную школу все годы бессменно возглавлял Андрей Р. Василюк, в гимназии директора менялись. Среди преподавателей выделялись, в младших классах – строжайший А.С. Зданович, любимец учеников, в котором все мы чувствовали и доброго наставника и отца, и Л.Н. Жукович, дочь дореволюционного митрофорного протоиерея, совмещавшая преподавание математики в младших классах с исполнением должности инспектрисы.

В старших классах – директор Тушинский, блестящий латинист, опытный администратор, В.В. Петручик – не менее блестящий преподаватель русской литературы, принявший в 30-х годах священство, сухой суровый математик М.М. Шубкин и вступавший в спор со знаменитым Эйнштейном учитель физики, чудак и женолюб В.Е. Никонович.

Своей добротой и любовью к ученикам выделялся еще преподаватель истории и латыни С.М. Савашинский, влюбленный в эпоху так наз. «Возрождения» и гуманизма, говоря о нем как о великом завоевании человечества. Не отдавал милейший Сергей Михайлович себе отчета в том, что эпоха «Возрождения» являлась возвращением к язычеству, уходом от Христа, и в том, что т. наз. гуманизм – это башня без фундамента, что в нем отвергнута Истина, установлен формалистический подход к человеку, при котором преступление рассматривается как нарушение правопорядка, установленного людьми, и не понимается как ответственность перед Истиной: в гуманизме Бог исключен из жизни мира. Была среди учителей и придирчивая Е.И. Чечет, также преподавательница истории.

Атмосфера в гимназии, а гимназия была смешанная, в полном смысле девственная, и тон в этом смысле задавала старая дева – инспектриса Л.Н. Жукович. Задолго до начала занятий появлялась она в гимназии, становилась недалеко от входных дверей, встречая своим проницательным взглядом каждого входящего ученика и ученицу.

Всех учащихся обязывала форма. Первые годы по прибытии в Брест не было у папы средств обеспечить всех троих сыновей форменными для гимназии костюмами. Я приходил на уроки в женских туфлях на высоких каблуках, ноги в обмотках, на плечах зеленого цвета солдатская куртка.

Не было случая, чтобы товарищи по классу или девушки посмеялись или подшутили над моим «костюмом». Зная, что мы недавно прибыли из СССР, и строгая Л. Жукович никогда не сделала мне замечания. Обратила внимание на мой для гимназии не подходящий вид лишь одна учительница истории Е. Чечет.

– Надо в гимназию приходить в форме, – резко отчеканила она, на что я ответил:

– Потрудитесь, в таком случае, дать на это средства...

Замечательным был преподаватель естествознания Владимир Николаевич Валенков. Любитель природы, он водил нас на экскурсии, учил видеть в каждой былинке запечатленную мудрость Творца. Он жил и был движим красотой окружающего человека мира, в котором видел и прославлял величие и Божию Премудрость.

Внук крестьянина, он рассказывал нам, как его дедушка-крестьянин, обладавший недюжинными способностями и энергией, с благословения своего родителя, поселился в Петербурге и там после ряда лет упорного труда стал фабрикантом, женился и дал всем своим детям и внукам высшее образование. Владимир Николаевич был доцентом университета в Петербурге. С нежной любовью говорил он нам о своем дедушке и о своих родителях.

В. Валенков скончался 31 декабря 1971 года в г. Ольденбурге (Германия). На 40-й день его кончины собрались в Си-Клиффе его ученики, проживающие в Нью-Йорке и его пригородах, совершили панихиду и разделили в моем доме поминальную трапезу, за которой было мною сказано слово в память дорогого наставника:

«Владимир Николаевич был человеком больших дарований. Избранный доцентом Петербургского университета, он получил возможность служить делу просвещения. Жизнь сулила ему большую карьеру ученого, в котором дивно сочетались чистые научные представления с глубокой, по-детски чистой верой в Творца все ленной. Судьба забросила Владимира Николаевича в Брест, ставший ему родным городом. И здесь как преподаватель русской гимназии он проявил не только знание своей научной области, но и любовь к своему делу. И как воспитатель Владимир Николаевич зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Он как бы самой природой был приспособлен руководить молодежью. Своим общительным и мягким характером, любящим сердцем, ласковым обхождением и деликатностью Владимир Николаевич помогал учащимся юношам формироваться в

духовно здорового и нравственно крепкого человека, сам являя пример поразительного трудолюбия, принципиальности, самоотверженной любви к своему долгу, необычайной скромности и редко ныне встречающейся сдержанности в слове. Весь его духовный и нравственный облик был достоин внимания и преклонения. Часто приходилось мне проводить летнее время в лагерях скаутов нашей гимназии (Владимир Николаевич был опекуном этой организации), и проводить многие часы в прогулках с ним. И вот на этих прогулках Владимир Николаевич раскрывал перед нами живую книгу Божией Премудрости – природу, нас окружавшую, в которой все свидетельствует о величии Творца. На прогулках мы чувствовали в лице нашего учителя друга, старшего занимательного товарища. Помню, в дни лагерной жизни, в летние месяцы, некоторые из его наставлений:

– Избегайте безделья, – говорил Владимир Николаевич.

– Устали от работы? Возьмитесь за другую. Перемена деятельности является самым лучшим условием отдыха.

– Внимание и ваши усилия направляйте, прежде всего, на себя; научитесь бороться со своими немощами, тогда станете пригодными и полезными в общем деле на благо России. России нужны люди с крепкими убеждениями. А крепкие убеждения приобретаются не на базарной площади и не в партийной болтовне, они добываются серьезным и упорным трудом познания России как Христианской Православной страны.

– Не забудьте, юные друзья, что воля вырабатывается серьезным и упорным трудом над собой.

Тяжелый жизненный путь пройден нашим дорогим учителем. Верю – путь его земной жизни служит залогом того блаженного пути в Новую Жизнь, на который вступил наш добрый почивший учитель и наставник».

Как уроженец Виленской губернии, входившей в состав Польской республики, возбудил папа перед губернским управлением ходатайство о признании за ним польского гражданства. Три раза возбуждал отец это ходатайство, всякий раз получая отказ. Решил начать дело в четвертый раз.

В это время на посту Полесского губернатора был г. Млодзяновский. Папа отправился к нему лично. Губернатор приветливо принял папу, расспросил о деле и был удивлен, что отец, уроженец местного края, трижды получил отказ в гражданстве. В разговоре выяснилось, что сам г. Млодзяновский бывший офицер Русской Императорской Армии.

Узнав о том, что папа был военным священником, губернатор увлекся воспоминаниями о России, о боях, в которых, оказалось, оба участвовали.

Разговор шел на русском языке, появилось на столе кофе со сдобными булочками. Отведя душу в воспоминаниях о прошлом, Млодзяновский вызвал чиновника и приказал принести ему личное дело священника К. Зноско.

Просматривая толстенную папку с бумагами, он, не скрывая своего возмущения, сказал:

– Простите, батюшка, я не знал, что в вашем лице сидит передо мною первый враг Польской республики, крупный украинский деятель...

Папа пытался ему возразить, но губернатор резко оборвал отца:

– Я знаю, что все это вздор, достаточно мне личной с вами беседы, чтобы убедиться в этом. Садитесь поудобнее к столу и пишите новое прошение.

Он дал отцу лист бумаги, ручку и продиктовал текст прошения, а все доносы, лежавшие в папке, порвал и выбросил в кошелку для мусора.

Когда папа закончил писать прошение, губернатор спросил:

– А знаете ли вы, кто является автором всех кляуз на вас? Они вышли из-под пера первого благочинного Полесской епархии о. С. Ж.

На третий день после встречи с губернатором отец получил признание за ним польского гражданства.

Благочинный, автор доносов на отца, был моим законоучителем. Знали мы, братья, все его проделки в отношении нашего отца, но это никак не отражалось на нашем к нему почтительном отношении как нашему духовнику и законоучителю.

Сейчас вспоминаю, с каким трепетом приходили мы к нему на исповедь и с каким облегчением удалялись мы от Креста и Евангелия, от Христа-Спасителя, чрез него принявшего нашу исповедь. Несмотря на его поступки, он был для нас Христовым пастырем, за свои дела ответственным перед Судьей Нелицеприятным.

Много пришлось отцу пережить и по должности законоучителя русской гимназии. Несколько раз начальник школьного округа лишал его прав преподавания и, как оказалось, по проискам того же лица. Успокоились, когда папа, по совету почтенного чиновника, сдал письменный экзамен по польскому языку. Этим, сказал чиновник, вы навсегда выбьете козыри против вас у ваших завистливых недоброжелателей.

Отец мой никогда не занимался политикой, никогда не принадлежал ни к каким партиям или обществам, кроме общества Благотворительного.

Чувство благодарной любви к моему отцу и сестре Ольге побуждает меня вернуться к воспоминаниям о них.

Оля – это увлекающаяся натура. Ей хотелось продолжить войной и революцией прерванное учение, но принятая ею, вернее – жизнью на нее возложенная, забота о нас и об отце лишила ее этой возможности.

Она всю себя посвятила заботам о нас. Она увлекалась музыкой и литературой, участвовала в литературно-музыкальных вечерах, устраиваемых нашей теткой-вдовой, но не стала ни пианисткой, ни литературоведом.

Забота о нас и хлопоты по хозяйству, при не всегда оправданном крайне суровом отношении к ней отца, поглощали все ее силы. Была она доброй, заботливой, внимательной к нашим нуждам, любящей своих младших братьев, ради ухода за которыми отказалась от замужества, от своей личной жизни.

Сестра Анисия сразу после нашего прибытия в Брест получила временную службу учительницы в одной из ближайших к городу деревень. Недолго оставалась она на этой службе. Случилось с ней то, что предсказала ей цыганка.

На берегу реки Муховец, протекающей у Бреста, расположился в палатках цыганский табор. Сестра решила узнать свою судьбу – «что день грядущий ей готовит». С этой целью и отправилась она к цыганам, но пошла не одна, а захватила с собой меня: так, мол, спокойней. Быстро нашли гадалку. Взяв руку сестры, цыганка, впервые видевшая Анисию, в моем присутствии поведала весь пройденный сестрой путь жизни: и что была замужем за офицером, что муж погиб в боях, что имела она ребенка и как его потеряла, направляясь в родительский дом, и... скорое второе замужество за человека серьезного, который будет старше ее и будет ее любить.

И действительно, не прошло и несколько месяцев, как появился из другого города жених – обрусевший немец Вольдемар Людвигович Ассен-Аймер, за которого сестра и вышла замуж, И папа, и вся семья полюбили нового неожиданного родственника.

Перебравшись из собственного дома в дом приходский, мы поначалу занимали одну комнату с кухней. Остальную часть нашей будущей квартиры занимал капитан польской армии. За квартиру он не платил ни отцу, ни приходу, которому принадлежал дом. Был я в дружбе с его денщиком Феодором. Он потешал меня рассказами о придирчивости своего «барина» и о своих любовных похождениях.

– Знаешь, – говорил мне Феодор, – капитан требует, чтобы я ежедневно простирывал полотенца для посуды, ведь это его прихоть. Что ж, перестирал я их в его присутствии, высушил, и висят они у меня чистенькие, выглаженные, капитан радуется, а я-то посуду вытираю своей портянкой... Требует он, чтобы чай был с пенкой, а откуда ты эту пенку возьмешь? Если нет пенки, говорит капитан, значит, не прокипятил, как следует, воду. Просто вышел я и из этого затруднительного положения: добавляю ему в чай каплю своей слюны...

Довольно быстро удалось папе выселить капитана из приходского дома, и мы зажили привольно. Ведь в одной комнате с кухней ютилось нас семь человек: отец, три сына, Оля и Анисия со своим мужем, бывшим начальником почты.

Тесно, но всем хватало места, да и учению нашему не мешала эта скученность. В квартире спокойно, мирно, никто не спорит и не ссорится, каждый имеет свой уголок, свое место за столом и тихо занимается каждый своим делом, готовит уроки.

Дом отца всегда для всех был открыт. Не помню, чтобы продолжительное время жили мы только своей семьей. Всегда, кроме частых обычных гостей, появлялся у нас какой-нибудь странник или судьбой обиженная женщина.

Как-то появилась хозяйкой изгнанная прислуга, прижившая ребенка. Куда ей деваться? В деревне родные не примут, вот и пришла она к батюшке и жила в кухне на печи, пока не устроилась на работу.

Запечатлелся в памяти и один из странников. Лицо интеллигентное, умные добрые глаза, высокий, в подряснике, с котомкой за плечами. И его приняли, но он не решился ночевать в кухне, попросил дать ему место в чулане. Оказалось, что с ним происходит нечто, для неверующего непонятное: как только станет он на молитву, сложит персты для осенения себя крестным знамением или возьмет в руки Евангелие, начинались у него судороги, скрючивало пальцы рук, искривлялось лицо и изо рта текла пена.

С первых же дней служения в Николаевском брестском храме папа ввел воскресные акафисты с всенародным после акафиста пением Богогласника. Подшучивал над папой его сосед-священник, настоятель собора, имевший в своем распоряжении двух викариев, дьякона и регента-псаломщика: ничего из Вашей затеи не выйдет.

Но он ошибся. Правда, поначалу приходила пара десятков молящихся, но постепенно акафисты с всенародным пением Богогласника прочно вошли в жизнь прихода, так что храм по вечерам в воскресные и праздничные дни наполнялся богомольцами до отказа. Всенародное пение и вечерние беседы оказались сильным средством в преодолении сектантской пропаганды в городе.

* * *

В 1925 году это было. Прихожу из гимназии домой. Отец стоит с каким-то письмом в руках, из глаз текут слезы. Это было письмо жены Арсения – Нади, урожденной Зайчевской. Она сообщала о внезапной смерти своего любимого мужа.

Желая утешить отца, сказал я ему:

– Я стану на место Арсения.

И с этого времени решимость стать на путь пастырского делания не оставляла меня. Окончив шестой класс гимназии, ничего не говоря отцу, послал я в Волынскую Духовную Семинарию прошение о принятии меня в это учебное заведение и начал готовиться к экзамену.

Братья и сестра Оля уехали на дачу к о. Василию З., я остался с папой в городе. Ежедневно в свободные часы от занятий по хозяйству готовился я к экзаменам по греческому и украинскому языкам. Преподавание в Кременецкой Семинарии велось на украинском языке.

Подошло время отъезда к экзаменам. Открываю папе мою тайну: буду продолжать учение в Духовной Семинарии, так как решил стать на путь священства. Отец запротестовал: один сын-священник погиб, не хочу твоей гибели, не дам тебе средств на поездку в Кременец и на оплату экзаменов.

– Что ж, – говорю я папе, – на это я располагаю своими средствами.

Дело в том, что, начиная с 5-го класса гимназии, я давал уроки неуспевающим ученикам, вернее – лентяям. Было их у меня трое: 2 сына колбасников и 1 сын священника. За уроки с сыновьями колбасников получал я по 30 злотых в месяц, плюс у одного – обед, у другого – ужин, а от родителей сына священника – отдых у них в Рождественские и летние каникулы плюс обмундирование.

Сердце не камень, сжалился над сыном папа и дал мне на расходы 25 злотых. Сдал я экзамены в Семинарию успешно. И сам удивился, что по украинскому языку, ни одного дня не проведя в украинской школе, сдал экзамен – как письменный, так и устный – лучше всех экзаменовавшихся украинцев. Моей школой украинского языка были крестьяне, среди которых проводил я летние каникулы, книги Шевченко, Гринченко, Винниченко и др.

Недолго обучался я в Семинарии, провел в ней всего лишь 2 недели, все свободные от классных занятий часы проводя среди семинаристов, и... решил вернуться в гимназию.

Почему? Не по духу мне была атмосфера семинарская; передо мною была молодежь, чувствовавшая себя обреченной и жившая посему по девизу «саrре diem» – ешь, душа, пей и веселись, пока не одел рясу. К тому же, окончание Семинарии давало возможность получения места псаломщика-регента и рукоположения во дьякона; для рукоположения во иерея нужно было пройти курс Богословского факультета.

На Богословский факультет принимали как окончивших Семинарию, так и с аттестатом зрелости гимназии, причем курс гимназии был 8-летний, а Семинарии – 10-летний. Не было смысла терять 2 года.

Вернувшись в Брест, вернул я папе данные мне на расходы 25 злотых, чему отец весьма удивился. С радостью встретили меня мои одноклассники и сразу повели в ресторанчик «на закуску».

По возвращении из Семинарии пришлось мне пережить тяжелое испытание со стороны тех, кто был для меня большим авторитетом. Виновниками этих испытаний были мой отец и Варвара Петровна Гурская – крестница папы, дочь священника Виленской Губернии.

Служа в Виленской епархии, папа был соседом ее отца и в годы его тяжелой болезни выручал его семью тем, что выполнял за больного все требы по его приходу, все поступления от треб вручая матушке больного соседа. В воскресные дни, когда больной не был в силах встать с постели, богослужения в его храме поочередно совершали о.о. настоятели его благочинничесского округа.

В. Гурская (звали мы ее тетя Вава) была преданнейшим другом нашей семьи. Услыхав, что я остаюсь верен принятому ранее решению, она заявила, что мне не место в священниках: я должен быть или врачом, или инженером. На ее сторону склонился отец. С такой силой не поспоришь. И решили они определить меня в Техническое училище, где учился мой брат Георгий.

Написал папа прошение, приложил к нему метрику и свидетельство об окончании мною шестого класса гимназии – все это я должен был отнести в канцелярию Технического училища и узнать у секретаря день вызова на экзамен.

А год-то учебный уже начался. Что делать, как тут быть, как тут горю пособить? Пошел я, сижу в коридоре, ожидаю конца урока, чтобы на переменке показаться брату Георгию. Кончился урок; выйдя из класса, Георгий сразу заметил меня. Докладываю ему: был у секретаря, передал ему прошение, в ближайшие дни пришлют вызов на экзамен...

И покинул стены уютного учебного заведения, не повидав ни секретаря, ни Директора. Оттуда направился в сарай, в закутке которого стоял у нас кабан. От отца полученные бумаги вложил в металлическую коробку, в «жилище» кабана вырыл ямку, в которую бережно положил коробку с документами, наказав кабану оберегать их, засыпал землей, присыпал навозом, а папе доложил, что все мною выполнено и жду вызова на экзамен.

Проходят дни, вот уже и вторая неделя на исходе, а вызова нет. Гонят меня тетя Вава и отец узнать, когда же должен я явиться на экзамен. Задача трудная, но выкрутиться надо. Пошел в Техническое училище. Снова дождался переменки, встретил брата Георгия и, доложив ему по какому делу я пришел, вошел в канцелярию так, чтобы видел это брат, и обращаюсь к секретарю:

– Господин секретарь, две недели тому назад мною лично было подано прошение о принятии меня в ваше учебное заведение. Мне было сказано, что через несколько дней буду вызван на экзамен. Меня интересует судьба моего ходатайства.

Искал секретарь и не нашел моих бумаг.

– Скажите, кому Вы вручили Ваши бумаги? – спрашивает он.

– Тому, кто был в этой комнате; лично я не знаю того господина.

И был мне ответ:

– Я поищу Ваше прошение... Мы Вас вызовем...

Ищут по сей день.

Остался я в гимназии с твердым решением стать на путь пастырского служения. Открыл отцу тайну мою лишь по окончании гимназии. Вооруженный аттестатом зрелости, зашел к кабану – хранителю моей тайны, изъял из тайника коробку с документами, пришел к папе. Ознакомившись с результатом выпускного экзамена, папа сказал: спасибо, узнаю сына моего. А когда я затем передал ему ржавчиной покрытую коробку с документами на поступление в Техническое училище, папа открыл коробку и спросил:

– А где все это было?

Я рассказал ему подробно тайну, уже мною описанную, удостоившись не порицания, а родительской похвалы.

В этот день гостил у папы прот. Владимир Ш-й, окончивший Духовную Академию, один из видных священников в Польше. Услыхав от меня о том, что в моем лице видит он будущего священника, обратился ко мне со словами:

– Вы, молодой человек, не отдаете себе отчета в том, что ожидает Вас на этом пути. Это путь скорби, путь креста, под тяжестью которого Вы упадете, черствость и людская неблагодарность сломают Вас, Вы будете несчастным человеком.

Страшные, жестокие слова, но они не охладили меня в моем решении.

Вскоре услыхал о скоропостижной кончине о. В.

Ш-окого. Бедный, сам смерть к себе призвал. Долго размышлял я о его кончине, что привело его к страшному решению уйти из жизни? Слыхал о том, что перед тем, как призвать смерть, о. В. совершил Литургию, причастился св. Тайн Тела и Крови Христовых.

Значит, не потеря веры привела его к преждевременной кончине. Говоря его словами: упал он под тяжестью жизненного креста, черствость и людская неблагодарность сломали его.

Через многие годы пастырского служения понял я, что случившееся с о. Владимиром было следствием недостатка в нем пастырской любви, покрывающей недостатки людей, любви, в которой растворяется миром пастырю причиняемое зло.

* * *

С любовью вспоминаю моих чудных товарищей по гимназии, особенно Сашу Калишевича, Мишу Севбо, Гришу Проневича и братьев Веселовских. Миша – сын священника, во время последней Мировой войны призванного на кафедру епископа Смоленского. Сблизила меня с Мишей смерть его матери. Миша – человек исключительных дарований, глубокой веры и необычайных доброты и любви к труду.

Гриша – одаренный сын крестьянина, в доме его уютных и добрейших родителей любил я часто бывать.

Все годы нашей гимназической жизни держались мы тройкой: Миша, Гриша и Митроша. Были мы народниками в лучшем смысле этого слова. Страдания нашего народа были нашими личными страданиями. Шли мы и в учении тройкой в первом ряду.

Еще на школьной скамье познал я страшный вред зависти, убедился в том, что завистливую душу в ее поступках направляет сатана. И не случайно святые подвижники называют зависть «добродетелью диавола».

Один из моих одноклассников, Арсений Г., возымел ко мне это страшное чувство. Сын почтенных, интеллигентных родителей, не мог он примириться с тем, что шел я в учении впереди его. Дважды на гимнастической площадке чуть не стал я жертвой из чувства зависти исходящей злобы его.

Сам я гимнастикой не занимался, но любил каждое утро наблюдать, как товарищи упражняются в метании ядра, диска и копья. Метания совершали ребята в северную сторону площадки, я же наблюдал, стоя у дерева с западной стороны, далеко от упражняющихся.

И вот, стоя у дерева, я инстинктивно присел, а в этот момент пролетело надо мною Арсением брошенное ядро. Не присядь я, был бы разбит мой череп или же непоправимо поврежден позвоночник.

Второй случай, через несколько дней. Стою я на том же месте. Ребята метают диск. И вдруг я, без всякого окрика-предупреждения со стороны присутствующих на площадке, также инстинктивно наклонил свою голову влево, и в это время в сантиметре от моей головы пронесся диск, брошенный... тем же Арсением.

Не странно ли, что в обоих случаях и ядро, и диск летели из одних и тех же рук в ту сторону, где я стоял? Не думаю, чтобы это было неосторожностью со стороны моего одноклассника. Сатана направлял его руку.

И еще один случай с тем же товарищем. Шестой класс. Классная работа по математике. Строгий и требовательный учитель Никанор Никифорович Дугель дал нам для решения шесть тяжелых задач. Никогда я на классных работах не списывал, никогда не ловчил. Для решения задач, для лентяев существовал так наз. «Ключ для решения задач».

За моей спиной на следующей парте сидел Арсений. Строгий учитель расхаживает по классу, следит, чтобы ученики не списывали друг у друга.

Приближается он к Арсению, а у него на коленях злополучный «Ключ». Услыхав приближающиеся к нему шаги учителя, бедный Арсений бросил книгу под мою парту.

Подойдя ко мне, Н. Дугель, заметив под моей партой «Ключ», закричал:

– Зноско, встань! Что у тебя под партой?

– Не знаю, – ответил я.

– Ах, ты еще и упираешься?! Дай мне книгу и вон из класса!

Не возражая учителю, иду к выходной двери, останавливаюсь и смотрю на Арсения, но тот и глазом не моргнул. Пошел я, «без вины виноватый», домой чайку попить. Благо дом был в 150 метрах от здания гимназии.

Весь класс был возмущен поступком Арсения, а через 2 дня учитель извинился передо мною. Одноклассники доказали ему мою невиновность, не назвав ему имя виноватого.

...В 1928 году приветствовали мы в нашей гимназии прибывшую из Парижа представительницу РСХД Елену Ивановну Полонскую. Очаровательный человек и блестящий докладчик, Елена Ивановна выступила перед преподавателями гимназии-школы и русской общественностью с докладами о Достоевском.

Доклад слушали и ученики двух последних классов гимназии, с которыми провела она несколько бесед. В результате этих встреч возник в стенах гимназии религиозно-философский кружок, и я был избран его руководителем. С окончанием мною гимназии этот кружок закончил свое существование. Были в гимназии и регулярно собирались кружки любителей литературы и физики.

Каждое воскресенье гимназия в полном составе – Директор, все учащие и учащиеся – посещали Литургию. В дни говения ежедневно посещали утренние и вечерние службы. Для говения отпускались 3 учебных дня для первых четырех классов, и вторая половина недели – для старших.

В воскресные дни за Литургией и в дни говения пел ученический хор под управлением учителя пения Я.И. Клочко. Кроме хора и духового оркестра, были и организации бойскаутов и соколов.

Сокола – спортсмены, «на земле летающие», землей и жившие, в то время как бойскауты, с их девизом «Будь готов!» за Россию, стремились подняться над земными интересами своей патриотической настроенностью и проникнуться идеей служения ближнему. Сборы скаутов в теплые месяцы проводились по утрам за чертой города, а к началу Литургии все мы были уже во дворе гимназии.

Нельзя забыть дорогих имен наших старших руководителей: Костю Князева, Николая и Бориса Егоровых, Володю Янчука. Сам я прошел в этой организации все для скаута доступные ступени, а в годы моей учительской деятельности был опекуном этой организации.

Незабываемы летние лагеря, которые устраивались на берегу реки Буг, в хвойном лесу, ночные дежурства и походы. Незабываемы, по художественному вкусу и пышным костюмам, гимназический балет, балы и театр, которыми руководила Евгения Васильевна Хмелевская, родная сестра блестящего преподавателя русской литературы Владимира Васильевича Петручика, закончившего свою жизнь военным священником в Лондоне.

До сего дня храню глубокое чувство благодарности Владимиру Васильевичу за его вдохновенное изложение идей Ф.М. Достоевского, за его классные и домашние задания на темы: «Идея свободы по Достоевскому», «Человек по Достоевскому», «Красота спасет мир», «Шигалевщина» и другие.

Он приучал нас к краткому изложению письменных работ, от четырех до десяти строчек, как говорил он. Проходя у В. Петручика курс Достоевского и Чехова, я впитывал в себя то духовное богатство, которого не дали мне сухие уроки Закона Божия, но без которого не может человек внутренне стать христианином.

Достоевский и Чехов вложили в меня «Христову закваску» живой веры, которая, с годами возрастая, делала меня сознательным православным христианином и патриотом России Православной. Достоевский в мои гимназические годы был для меня «ключом» к правильному пониманию Запада и Латинства. Во всем этом заслуга вдохновенного преподавателя русской литературы В. Петручика.

Ежегодно под Новый Год устраивало бал и Русское Благотворительное общество. Начинался бал в 9 часов вечера. За 10 минут до полуночи раздавался колокольный звон, все участники бала, набросив на плечи пальто, шли в храм на новогодний молебен – в зале оставался только распорядитель бала.

После молебна – бокалы шампанского, приветствия, радостный новогодний гомон и танцы, дивные вальсы, полонез, мазурка. Сам никогда не танцевавший, я наслаждался красотой и торжественностью как гимназических, так и Благотворительного общества балов, на которых присутствовал и будучи настоятелем Братского храма.

Переступив порог восьмого класса, мы – тройка – ввиду приближавшихся экзаменов на аттестат зрелости, решили обсудить наш дальнейший жизненный путь. Мы были единодушны в решении избрать тот путь, который, скромно удовлетворяя материальные нужды семьи, дал бы возможность творческой духовной работы, работы над воспитанием молодежи и народной массы в преданности гонимому Православию и в любви к страждущей Отчизне.

Три возможности открывались перед нами. Это – служение врача, подвиг учительства и путь крестоносного пастырства.

Поступить каждому из нас троих на медицинский факультет не трудно было, но по его окончании, при существовавшей уже и в те годы атмосфере шовинизма и религиозного фанатизма путь к частной практике становился для нас почти недоступным ввиду нашей русской национальности. По тем же причинам отпадало и учительство.

Русских гимназий в то время было всего лишь четыре, и те находились под угрозой закрытия. Оставался путь пастырского служения. Так тройка и решила: идем все трое на Богословский факультет.

Успешно закончив курс гимназии, готовились мы к торжественному акту. Выдача аттестатов зрелости происходила при многолюдном собрании родителей учащихся и друзей гимназии. На сцене большой переполненной залы зеленой скатертью покрытый стол. За ним восседают Председатель экзаменационной комиссии и Директор гимназии с преподавателями.

После молитвы и короткого приветственного слова Директора вниманию торжественного собрания предлагалось чтение лучшей письменной работы по русской литературе, после чего под пение гимназического хора вручались дипломы об окончании гимназии, т. наз. аттестаты зрелости.

Затем – буфет, обильное угощение, духовой оркестр и бал выпускников. Уютно, торжественно. С чувством чистой возвышающей дружбы и нашего духовного единства заканчивали мы пребывание в стенах дорогой нам гимназии.

За несколько дней перед торжественным актом пришлось мне пережить нелегкое искушение. Вызвал меня к себе дорогой наш преподаватель русской литературы Владимир Васильевич Петручик, усадил меня к столу, потчует чайком и, впервые называя меня Митрофаном Константиновичем, сообщает неожиданную для меня радость: моя экзаменационная работа по русской литературе признана лучшей, и я должен огласить ее на торжественном акте. Писал я о Толстом и Достоевском.

Встал я, поклонился в пояс моему любимому учителю и поблагодарил его. С улыбкой принял он мою благодарность, и тут-то и началось искушение.

– Я, – сказал мне Владимир Васильевич, – не согласен с Вашей оценкой Толстого как учителя народа и как человека, но работа Ваша изложена так, что не мог я не дать ей высокую оценку. Прошу Вас, внесите некоторые поправки в данную Вами характеристику Толстого.

Я смутился, молчу.

– За Вами слово, – прерывает мое молчание Владимир Васильевич.

– Не могу я этого сделать, это будет фальшь с моей стороны, – говорю я ему.

– Митрофан Константинович, хотя это и жестоко, но Вы лишаете себя возможности выступить перед большой и интересной аудиторией. Я вынужден предложить другому выступить на акте, не хочу, чтобы перед широкой публикой была оглашена вами данная характеристика великого писателя.

– Что ж, значит «цель оправдывает средства»? – отвечаю я. – И могу ли я, готовящийся к пастырскому служению, стать на этот путь?

– Я Вас понимаю. Спасибо. На акте огласит свою работу Миша Севбо.

Я был искренне рад, так как сам считал моего любимого друга человеком одаренным и более достойным внимания. А разговор с Владимиром Васильевичем принял как испытание своего характера.