Глава XV. Проблемы национальные и церковные
В день моего возвращения из Жировицкой обители приветствовал у себя полковника Немецкой армии. Он явился с просьбой, чтобы принял я духовное окормление 3-го Донского казачьего полка.
Долго дтказывался я от предложенной чести, называл имена других пастырей, старших, с большим пастырским опытом.
– Мы осведомлены о православном духовенстве, знаем о разных течениях в Православной Церкви и не хотели бы, чтобы казачество подпало под влияние украинских сепаратистов или так называемых «казакийцев». Наш выбор пал на Вас, – сказал полковник.
Пришлось принять предложение. Духовное окормление полка заключалось во встречах с офицерским составом полка для духовных бесед. Офицерский состав – от 19 лет и выше. Все это были молодые люди, пытливые русские ребята.
«С такой молодежью не погибнет Россия», – так думал я.
Темы бесед давали мне сами офицеры. В зале, когда я говорил, полная тишина, слушали с напряженным вниманием. После беседы – чашка чая, вопросы и ответы на них. Атмосфера дружеская, искренняя и сердечная.
Поздно возвращался домой в сопровождении полковника и есаула. Вспоминаю встречу с полковником днем на оживленной улице города. Он, идя по другой стороне улицы, увидел меня, пересек мостовую, чтобы приветствовать батюшку. Я протянул ему руку, но он снял фуражку и, сложив руки, испросил благословение, невзирая на массу нас окружающего народа...
Прибыл из Варшавы гонец с письмом от Варвары П. Гурской, нареченной нами тетей «Вавой». Просит выдать 2 ее подругам, еврейкам, убедительные свидетельства о принадлежности их и их почивших родителей к Православной Церкви. Просьбу удовлетворил и получил от Ф. Шульц, одной из огражденных мною, а быть может, и спасенных от смерти, приглашение быть гостем ее дома.
Легко было работать с владыкой Венедиктом. Его доверие к своим помощникам в Божием деле, его умение морально их поддержать и вдохновить, давали силы к преодолению усталости. А работы было много, «сверх головы»: четыре госпиталя, мной ежедневно посещаемые, ежедневные богослужения (в этом мне помогал мой папа), гимназия, восстановленная Андреем И. Цыбруком с помощью и поддержкой настоятеля прихода, и педагогические курсы, где вел я уроки Закона Божия и беседы, работа по приходу (бывало в один день по 20–25 крещений, а однажды собралось 75 крещений на один день), перегруженность работой по Епархиальному Управлению и благочинию...
Канцелярия Епархиального Управления при владыке Венедикте помещалась в моем доме. Прихожая и кухня всегда были переполнены просителями-посетителями, так что моя матушка была крайне стеснена и могла вполне располагать кухней лишь после часа дня. К этому времени расходились посетители, вопрошающие и свое горе изливающие.
С переводом владыки Венедикта в Гродно совпало письменное выступление против меня прот. Павла Калиновича, члена Пинской Духовной Консистории, только что награжденного там саном протопресвитера.
Свое выступление против меня о. Павел разослал духовенству Брестской епархии, до войны входившей в состав епархии Полесской. Он поносил меня за «уход» из-под омофора Архиепископа Александра, за якобы агитацию против «жизнью диктуемой» церковной политики Пинской Духовной Консистории, за отказ принять (при здравствующем каноническом Брестском епископе Венедикте – Еп. М.) епископа Георгия (Коренистова), в феврале 1942 года хиротонисанного в Пинске Архиепископом Александром и епископом Поликарпом (б. Луцким) во епископа Брестского.
С благодарностью принял я приглашение быть гостем дома уважаемого адвоката Владимира Игнатьевича Криницкого. Это был вечер первого дня Пасхи. Хозяева гостеприимного дома – люди верующие и церковные, их дети – мои ученики в русской гимназии.
Когда я вошел в дом, гостиная была переполнена приглашенными, все это были «сливки» украинского общества: врачи, инженеры, бывшие депутаты Польского сейма и их жены. Всех я знал хорошо как людей преданных моему отцу и никогда не замечал в них ни малейшего проявления украинского шовинизма...
Вселился он в них с приходом к нам «немцев-благодетелей». Во время буквально солнечного настроения присутствующих вдруг раздался «гром»: жена д-ра Василия Дм-ка обратилась ко мне, поначалу с просьбой, затем – с требованием перейти на украинский язык в богослужении.
Посыпались от многих комплименты, объяснения в любви и почитании, только вот один, мол, у вас, батюшка, недостаток – Вы совершаете богослужение на церковно-славянском языке, пора перейти на язык украинский... Выступающую даму поддержали другие застольники. Когда их просьбы приняли характер требования с оттенком резкости, я в мягкой форме сказал:
– Братцы, ведь мы собрались в этом почтенном доме, чтобы объединиться в радости Пасхи Христовой, а так как вы, вижу, пригласили вашего настоятеля для предъявления ему неприемлемых требований, я вынужден сказать вам: с Богом!
Встал и направился к выходной двери. Все сорвались со своих мест, бросились за мной, извиняются... Упросили не уходить. Вернулся, вернулась и начальная здоровая дружеская атмосфера. Ненадолго, правда. Через полчаса снова те же лица пошли в атаку на меня.
Снова начали с комплиментов, в атаку же перешли не только в резкой, но и в грубой форме с угрозами.
– Если не перейдете на украинский язык богослужения, вот что Вас ожидает, – и изобразили пальцами тюремную решетку.
Я спокойно встал, поблагодарил за «пасхальную встречу» совершителя Св. Таинств и ушел.
Это было страшное время, когда за отказ перейти на украинский язык в богослужении украинские партизаны зверски убивали добрых пастырей. Только Божией милостью не попал я ни в тюрьму, ни в концлагерь. Во множестве поступавшие на меня в Гестапо доносы обезвреживали Ивар Ляссен, полковник В. Ермолов, Артур Адольфович Люкхауз и солдат-пастор, мой воистину брат во Христе – Вальтер Цельм.
А. Люкхауз из организации «ТОД», воспитанник Московского университета, блестяще говоривший по-русски, частенько бывал в моем доме, любил беседовать с моим папой. Пришел он к нам однажды в слезах. В чем дело?
– Меня пригласили в СД по новому поступившему на Вас доносу и, выслушав меня, задали вопрос: от кого и сколько Вы, Люкхауз, получаете за защиту Зноско? Они издевались надо мной, – сказал оскорбленный честный немец.
Последний раз посетил он мой дом накануне кончины папы. Слушая их откровенный разговор, я пришел в ужас.
– Слушай, Артур, твой Гитлер или идиот, или сумасшедший. Своей восточной политикой он заслуживает только ненависть и губит себя и Россию, – говорил папа.
Ну, думаю, несдобровать нашей семье! Артур полюбил нашу семью, человек он честный, но все же он немец и не может не доложить о слышанном начальству.
Краской стыда залилось лицо мое, когда увидал Люкхауза, идущего от храма до могилы перед гробом папы с венком в руках. Как легко одной мыслью оскорбить человека!
Пастор Вальтер Цельм бывал в моем доме каждую неделю, заходил и в дни наших праздников. Прибалтийский немец, он прекрасно владел русским литературным языком. Виртуоз-пианист, Вальтер проводил у нас время за пианино и в беседах о современном состоянии лютеранства. Нередко приходил он с группой пасторов, интересовавшихся главным образом литургикой. Их особое внимание привлекали проскомидия и Евхаристический канон.
Глядя на дискос, они с восторгом восклицали:
– Ведь здесь вся Церковь Христова, и небесная и земная, с Ее Краеугольным Камнем – Агнцем Иисус Христом! Мы, лютеране, потеряли все, что от древней Апостольской Церкви сохранили вы, православные, и если бы Лютер восстал из могилы, он бы предал нас анафеме.
Во второй половине 1942 года прокатилась волна арестов актива украинской общественности. К моему ужасу были арестованы о. Стефан Жуковский и ряд лиц, бывших за пасхальным столом у В. И. Криницкого. В тюрьме оказались и оба брата Криницкие, самые спокойные, самые приветливые и безобидные.
Без вины виноватым оказался я. Злобные взгляды родственников и друзей арестованных и их отточенные языки атаковали меня... Трудно описать, что я переживал. И как благодарил я Всевышнего, когда все они вышли из тюрьмы. Некоторые из них, уподобляясь евангельскому самарянину, пришли ко мне выразить благодарность за хлопоты об их освобождении.
Кто помог мне в этих хлопотах? Благодарил я Того, Кто апостола Петра из темницы вывел, благодарил и моих добрых друзей полк. Ермолова и И. Ляссена, введенных в мой дом Самим Пастыреначальником нашим Господом Иисусом Христом.
Но злой западный дух галицийский, ненавидящий Православие, не оставил меня в покое. Ранние часы осеннего утра. Я еще лежу в постели. Входит в спальную комнату папа и протягивает мне бумажку, кем-то подсунутую под дверь прихожей. Читаю. В ней – угроза: «як не пидешь разом з нами, спивай соби панихиду ще живцем».
– Что ты скажешь? – спрашивает папа.
– Скажу словами Библии: «Страху не предавайся душею твоею... от себя печаль удаляй».
Вскоре после этой подброшенной угрозы получил отец письмо от «автокефального» епископа Платона (Артемюка), в течение десяти лет бывшего в Бресте учителем. В этом письме от 11 августа 1942 года Платон писал: «...що ночув я вид п. инж. Гнойового про дияльнисть о. Митрофана в теперишний час, коли видроджуеться дорогою автокефалии наша ридна церква, коли важиться доля Украины, мене вельми здивувало: о. Митрофан став для боротьбы з видродженицьким автокефальным рухом по сторони так званих «автономистив», що гуртуються коло архиепископа Олексия в Кременци и стараються в своей праци, не разбираючись в засобах, боротися з самою идеей автокефальности, забуваючи, де вони живуть, серед якого народа служать Богови и чий хлиб едят. Чи ж хиба наука блаж. памяти Митрополита Антония Храповицького так глибоко запала до сердця о. Митрофанови, що вин утратив навить логичнисть думання и думае идти манивцями в несении пастырского хреста разом с «истинно русскими» мрийниками про «едину неделиму» с их спильной
церковнославянскою мовою в богослужении и сухою обрядовистю?... Що ж треба сказати и зробити Вам о. Митрофанови, яко свому сынови за шкоду, яку вин своею працею дне украинському народови в справи видродження своей ридной церкви шляхом автокефалии? Кого вин слухае, чи заглядае вперед, чи не бачить, що робить? Це все пишу Вам, думаючи що Ви не солидаризуетесь у всьому з о. Митрофаном, з просьбою стримувати його шкидливу ревнисть».
Покидая Брест, владыка Венедикт назвал двух кандидатов на Брестскую кафедру, предоставив членам Епархиального Управления право выбора одного из них. Кандидатами были Архиепископ Антоний, бывший Гродненский, в последние годы Камень-Каширский, и архимандрит Иоанн (Лавриненко), бывший член Гродненской Духовной Консистории.
Наш выбор пал на архимандрита Иоанна. В мае месяце 1942 года он прибыл в Брест как епископ Брестский и Ковельский и, по представлению владыки Венедикта, «за заслуги на посту Председателя Епархиального Управления Брестской епархии» возложил на меня палицу.
Эта награда была для меня полной неожиданностью. До начала Литургии приготовил я награды всем батюшкам, представленным мною к наградам, и когда иподиакон Володя (ныне добрый пастырь в бывшем СССР) спросил меня: а где палица? – я ответил, что таковой в ризнице нет. Догадавшись, что палица готовится мне, решил я выразить протест, «сорвать» это награждение. Искренняя честная попытка, увы, не удалась.
– Где палица? – спрашивает Преосвященный иподиакона.
– Отец настоятель сказал, что нет у него в ризнице палицы, – ответил Володя.
– Отец настоятель, – грозно прозвучал голос Владыки, – немедленно принесите палицу.
Зашагал пристыженный настоятель в алтарь и вышел с палицей в руках.
К прибытию в Брест нового правящего епископа удалось мне получить расположенный визави Симеоновского собора двухэтажный дом, в котором разместились владыка Иоанн и канцелярия Церковного Управления, переименованная новым архипастырем в Духовную Консисторию.
Каждое второе воскресенье совершал владыка Иоанн всенощную и Литургию в Симеоновском соборе, два воскресенья каждого месяца принадлежали о. С. Жуковскому. С упразднением Церковного Управления Брестской епархии я был освобожден от обязанностей его председателя и введен в состав Консистории в качестве первого члена с сохранением за мною должности благочинного Брестского округа.
В состав Консистории были введены прот. Феодор Ивацевич, личный друг моего отца, и прот. Феодор Дмитриюк, бывший уездным миссионером в то время, когда я был еще учеником 6 класса гимназии. Отец Феодор Дмитриюк скончался в России в сане Архиепископа с именем Флавиан. Ужасная участь постигла его семью, матушку и детей: за убитого неизвестными немецкого солдата в один из ближайших к месту убийства домов были согнаны все жители целого квартала, в числе их и семья о. Феодора. Дом был облит бензином и подожжен... Все погибли... Отец Феодор в этот день отсутствовал.
При содействии Артура Люкхауза получил разрешение на пастырское посещение лагеря военнопленных. Боже, какая жуткая картина! Как невыносимо тяжело было видеть обезличенную массу голодных, изможденных – в большинстве – с трудом передвигающихся людей!
Разрешили совершить молебен, запретили обратиться к несчастным со словом пастырского утешения и ободрения. Пришлось импровизировать прошения, заменяющие слово, должное влить в страдальцев силу духовную. Когда все приложились к образу Спасителя, икона буквально утопала в слезах Гитлером обманутых страдальцев. Большим ударом для меня была реквизиция немцами моего велосипеда, которым пользовался для посещения госпиталей и домов моих прихожан.
В июле 1941 года состоялось в моей квартире совещание по вопросу открытия к началу учебного года русской гимназии. В совещании приняли участие б. заместитель Директора гимназии Андрей Цыбрук, преподаватель истории и латинского языка Сергей М. Савашинский и настоятель Николаевского храма.
Считая недопустимым оставить без внимания детей школьного возраста, решили объявить запись учащихся и открытие гимназии с 1 сентября. Записалось на 1941/42 учебный год свыше 200 человек, разбитых на 6 классов. Гимназия просуществовала в военных условиях лишь 2 учебных года. Тогда же были открыты в здании гимназии Учительские курсы.
Большую духовную пищу получал я от преподавания Закона Божия и лекций-бесед на Педагогических курсах. 80% учащихся гимназии составляли дети, родившиеся в СССР, в числе коих были и Владиленсы (Влади/мир/-Лен/ин/-С/талин/) и Украина. Слушатели Педагогических курсов были на 100% «оттуда».
Помню мое первое появление в рясе с крестом на груди перед аудиторией молодежи и взрослых. На лицах у детворы недоумение и растерянность. Настороженность и недоверие испарились после первых уроков, после чтения ими в классе стихотворений и выдержек из прозы русских классиков.
В них, наученных растлителями русского народа, что все ученые и русские писатели были атеистами и отвергали религию, быстро выветривался дурман безбожия. В их детских и юношеских глазах видно было просветление их душ. С огромным вниманием слушали и курсанты, будущие учителя, лекции-беседы о «Евангельском учении о человеке», «О личности», «О значении религии в педагогике» и др.
Знал я, что для мнящих себя избранными мы – «гои», а для немцев Гитлера – «унтерменши», но никак не предполагал, что наградят меня немцы «орденом за отвагу». А это дважды случилось.
В жаркий осенний день прохожу в белом подряснике с крестом на груди по центральной улице города. Иду не один, рядом со мною пожилой прихожанин, преданный папе Я. Прокофьев. За нами шагают три высоких стройных молодца из отрядов СС с черепом на фуражке.
Поравнявшись с нами, один из них сильно толкнул меня и зашагал вперед.
– Немецкая свинья, – было моей реакцией. Услыхав свое «имя», он остановился и спросил:
– Что ты сказал?
– То, что ты слышал, – ответил я.
В ответ он нанес мне пощечину с такой силой, что в течение десяти дней не мог принимать твердую пищу, не мог и хлеб жевать.
Я. Прокофьев оставил меня, поспешил удалиться, а солдатище, вынув из кобуры револьвер, идет рядом со мною, пытаясь втолкнуть меня в подворотню одного из домов, чтобы там меня прикончить. Я струсил. И если бы, видя нависшую надо мной опасность, не подбежал ко мне для защиты уважаемый в городе старец-поляк, в тот день затихло бы дыхание моего сердца.
Таким же «орденом» наградил меня зимой 1943 года и Гэбитс Комиссар в своей канцелярии. За что? Я дважды не откликнулся на присланный мне вызов по делу передачи в полное распоряжение самосвятов-украинцев одного из храмов.
Вместо третьей повестки подкатил к моему дому автомобиль Гэбитс Комиссара. В это время сидел у меня по делам своего прихода мой однокашник по Богословскому факультету о. В. Пилинога. Я предложил ему поехать со мной, но шофер воспротивился:
– Мне приказано привезти Вас лично.
Поехали. Вхожу в кабинет начальника, сразу бросается в глаза резкая в нем перемена: прежде чуть увидит меня в дверях своего кабинета – сразу отвечает на приветствие, встает и идет навстречу, а тут... и на приветствие не ответил, сидит, как сыч в своем удобном кресле, руки не подал, сесть не предложил и в резкой форме, повышенным голосом заорал о долге подчинения власти и... выйдя из-за стола... нанес мне пощечину, требуя, чтобы в сей же день было выполнено их предписание о передаче храма.
Странно было получить удар от доктора теологии, до сего дня проявлявшего себя человеком интеллигентным и воспитанным.
– Законы нашей Церкви, господин Комиссар, лишают нас возможности выполнить Ваше требование, – ответил я.
– Если в течение часа не будут переданы ключи тем, кто за ними явится, Вы будете арестованы!
– Как власть, – дерзнул я ответить, – Вы имеете право арестовать меня, но оснований для ареста у Вас нет.
Больше меня по этому делу не тревожили.
Преосвященный владыка Иоанн избегал встреч с представителями власти. Всякий раз, когда его вызывали, он уезжал из Бреста в Кобрин, Ковель, возлагая на меня встречи и разговоры с властями.
В 1943 году поступила в Консисторию из канцелярии Генерального Комиссара Волыни и Подолья просьба, чтобы епархиальный епископ обратился к своей пастве с призывом оказать доверие и поддержку немецкой армии, «несущей свободу русскому народу». Владыка и слушать об этом не хотел. Вызывают его второй раз для объяснений.
Преосвященный уехал в Ковель, на вызов иду я и, выручая Владыку, сам составляю скромное, на % страницы обращение правящего епископа к боголюбивой пастве, размножаю и рассылаю по приходам для оглашения в храмах после Литургии.
На обращении подпись: (–) Епископ Брестский и Ковельский Иоанн.
Выслушав по возвращении в Брест мой доклад о посещении канцелярии Генерального Комиссара, внимательно прочитав «свое» обращение к пастве, Владыка, подчеркнув отсутствие в нем военщины, политики и выражения верноподданнических чувств, поблагодарил меня и сказал:
– Не возражаю и против моего имени под этим текстом.
В1942 и 1943 гг. отпевал я в сослужении о.о. настоятелей вверенного мне благочиния о. Филиппа Туревича в с. Черни и о. Иоанна Житинца в с. Вистичи.
Против отпевания мной сих почивших отцов заявила протест «Украинська церковна рада» в лице о. С. Жук-ого. Протест провалился, так как семьи почивших подтвердили в письменной форме желание, чтобы отпевание совершил их благочинный, т. е. я.
Отпевание о. Филиппа прошло мирно и чинно, без каких-либо волнений.
К отпеванию же о. Иоанна в с. Вистичи «Украинська церковна рада» грозила устроить какой-то «сюрприз». Угрожали, что не допустят возглавления мною отпевания, угрожали выступлением против меня организованной группы украинцев...
Все это оказалось запугиванием в надежде, что я не отважусь появиться в Вистичах к отпеванию. Признаюсь, ехал туда с опаской, а отбыл домой полный радости и благодарности Пастыреначальнику.
По прибытии в Вистичи сразу окунулся в народную толщу, быстро почувствовал духовную близость с народом и встретился с прибывшими о.о. настоятелями со спокойной душой. Совершил заупокойную Литургию в сослужении четырех, чин отпевания – в сослужении шестнадцати о.о. настоятелей благочиния.
Перед чином отпевания произнес слово, посвященное почившему собрату, и это слово, почувствовал Я, испепелило в сердцах собратий недобрые ко мне чувства и подозрения, навеянные агитацией «Украинськой церковной рады». Чин отпевания прошел мирно, стройно и торжественно.
Как часто бывает в жизни: мы поддаемся страху там, «идеже не бе страх». Почему? Да потому, что «не облечены во всеоружие Божие», «без шлема веры» выступаем на брань «против духов злобы поднебесных».
Недолго пришлось ожидать очередную атаку со стороны «Украинськой церковной рады». Через недели две по возвращении из Вистич получил повестку – явиться лично в кабинет Генерального Комиссара Волыни и Подолья. Приказ есть приказ. Являюсь пред лице грозного начальника.
Не ответив на мое приветствие, сидя в своем кресле, г. Комиссар ошарашил меня:
– Вы должны убраться вон из пределов Бреста, вон!
– Господин Генеральный Комиссар, за что Вы изгоняете меня из родного города, в чем я провинился против власти и Армии?
– И Вы еще спрашиваете за что? – схватив лежащий перед ним лист бумаги (как оказалось, последний поступивший на меня донос), он сорвался с места и, размахивая им перед моим лицом, заорал:
– Вот за что! Вы возбуждаете против власти народ, Вы осложняете наше дело... В течение часа Вы должны покинуть пределы г. Бреста!
Когда Комиссар размахивал перед моим лицом доносом, я увидал на нем штамп «Украинськой церковной рады» и четыре подписи, первая из них была о. С. Ж-ого. Это меня ободрило. Я заговорил полным голосом:
– Господин Генеральный Комиссар, Вы требуете, чтобы я в течение одного часа покинул Брест. Разрешите мне обратиться к народу – через час перед этим зданием соберется не меньше тысячи народа свидетельствовать правду обо мне.
– Нет, нет, Вы этого сделать не можете!
– Господин Генеральный Комиссар, я в Бресте родился, здесь вырос, здесь окончил гимназию и вот уже седьмой год в этом городе священствую. Меня хорошо знает народ во всей округе, верьте, на мой клич предстанет перед Вами больше тысячи человек. Против меня могут выступить из всего Округа не больше 10–15 политиканов.
– Кто это? – спросил Комиссар.
Я назвал всех четырех, подписавших донос, перемешивая их фамилии с тремя-четырьмя именами, которых на листе не было. Сел Комиссар в свое кресло, заглянул в донос и сказал:
– Завтра ожидаю Вас у себя с первым, подписавшим против Вас эту бумагу, – и он указал пальцем на лежавшую перед ним кляузу.
На следующий день взял я извозчика, заехал за о. Стефаном, и мы оба предстали перед Генеральным Комиссаром в его кабинете. Так как о. Стефан не знал немецкого языка, Комиссар вызвал переводчицу. Это была прибалтийская немка, получившая в России среднее и высшее образование, высокая стройная милейшая фрау Кляйн.
Отец Стефан был в роли обвинителя, я – подсудимый, ответчик, Генеральный Комиссар – судья.
– Передо мною Вами подписанное донесение против Зноско. Приведите случаи, подтверждающие его для нас вредное влияние на народ, – сказал Комиссар, обращаясь к о. Стефану.
– Зноско самовольно вышел из подчинения своему Архиепископу, затеял в Бресте церковную смуту и, разъезжая по селам, возбуждает народ против законности и порядка, – ответил о. Стефан.
– Что Вы на это скажете? – обратился ко мне Комиссар.
Я кратко изложил мое каноническое положение и этим отвел обвинение меня в самоволии и бунте против архиеп. Пинского Александра.
– Назовите села, в которых побывал Зноско с вредной для нас агитацией!
Отец Стефан указал на мои поездки в с. Черни и Вистичи.
В моем ответе я указал, что эти поездки были исполнением моего служебного долга и подал фрау Кляйн свидетельство, подтверждающее, что я являюсь благочинным приходов Брестского Округа, и письма семейств почивших батюшек.
– Я все понял; если поступит на Зноско еще одна подобная гадость, отвечать будете Вы, и Вы, а не он, будете изгнаны из Бреста, – резко сказал Генеральный Комиссар, размахивая перед лицом о. Стефана им подписанным на меня доносом.
Тяжело и больно было смотреть на старика. Я тут же взял его под руку, вывел из здания душевной пытки, усадил на извозчика и доставил беднягу домой.
Чтобы парализовать влияние на народ духовенства, находящегося под омофором владыки Иоанна (Лавриненко), а до него – владыки Венедикта, и укрепить в Брестском Округе свое влияние, «Украинська церковна рада» пригласила в Брест Архиепископа Александра, б. Пинского и Полесского.
В феврале 1942 года он в Пинске, в сослужении с епископом Поликарпом, б. Луцким, хиротонисал для т. наз. «Автокефальной» Украинской Церкви ненавистников России: прот. Никанора Абрамовича и Иоанна Губу, а для Брестской епархии – изнеженного, безвольного, безличного архимандрита Георгия (Коренистова), так и не служившего в Бресте.
Приглашенный в Брест, меня рукополагавший, мною любимый Архиепископ Александр должен был совершить богослужения в Симеоновском соборе у отца Стефана Жуковского. Нависла угроза новых соблазнов, смущения и растерянности как для духовенства, так и для верующего народа. Этого нельзя было допустить. Но что делать?
Обсудив этот вопрос с бывшим секретарем Церковного Управления Брестской Епархии В.А. Коноваловым, ничего не говоря в Кобрине находившемуся владыке Иоанну, решили обратиться за советом к фрау Кляйн. Выслушав нас, милейшая фрау Кляйн сказала:
– Я прекрасно ознакомлена с положением Православной Церкви в СССР и хорошо ориентируюсь в том, что происходит на занятых немецкой армией землях, чего добиваются церковные сепаратисты. Немецкая армия нуждается в сохранении населением полного спокойствия в тылах. Если прибывшие из Пинска клирики допустят в своих выступлениях в субботу вечером хоть одну нотку политиканства, в воскресенье архиерейская служба у них не состоится.
Слава Богу, одержимые ненавистью к Православной России, наймиты Рима и некоторых западных государств, украинские сепаратисты, не могли воздержаться от политики в своем обращении к молящимся в соборе и тем подвергли православного архипастыря унижению.
Со славой шествует из дома отца настоятеля к храму владыка Александр. Ему предшествуют духовенство и хор и... вдруг – подъезжает лимузин, выходит из нее «гольд фазан», останавливает шествие и вежливо предлагает Владыке место в лимузине – «его ожидают для объяснений в Генеральном Комиссариате».
Сняв мантию, бедный архипастырь – игрушка в руках политиканов в рясах – не успел войти в храм... Вернулся в дом о. Стефана Жук-ого лишь после полудня. Литургию совершали иерейским чином.
В июне 1943 года заболел папа. Доктор Гейштор, любимец папы, поставил диагноз: стрептококковая ангина. Лечение больного протекало успешно. После недели постельного режима доктор прописал микстуру, обещая через два-три дня усадить папу за его письменный стол. Но... «человек предполагает, а Бог располагает».
Принесли из аптеки микстуру, папа принял ее и... на следующий день скончался.
Оказалось, в аптеке дали не тот состав микстуры, который был указан в рецепте врача. Ошибка провизора? Это знает один Бог. Спасения не было. Утешал я себя тем, что перед кончиной успели преподать уходящему от нас папе Святые Тайны.
В нужный момент привел Господь в дом мой прот. Петра Котара. Вошел он в мой дом после аудиенции у правящего Владыки смущенный и возмущенный тем, что дверь в приемную архиерейского дома открыла ему женщина, а не келейник. Выслушав его жалобу и объяснив создавшуюся в архиерейском доме обстановку, просил я о. Петра причастить моего папу. К вечеру папа скончался.
Литургию и отпевание совершал владыка Иоанн в сослужении двадцати священников при двух диаконах. Среди массы венков выделялись фигура и венок Артура Адольфовича Люкхауза.
Во время шествия похоронной процессии от храма к кладбищу (4 версты) духовенство пело акафисты Спасителю и папой составленные: Жировицкой Божией Матери и преподобномученику Афанасию Брестскому.
С уходом папы в лучший мир (на 34-м году моей жизни) я остро переживал мое одиночество. Отца Петра Котара за оказанное моему умиравшему отцу внимание отблагодарил я за границей тем, что устроил его сына Николая учителем начальной школы при Ломоносовской гимназии в Вильгельмстале и тем проложил ему путь к священству.
Папа упокоился 18 июня. В день его погребения 21 июня пришел Указ о награждении меня Собором епископов золотым крестом с украшениями, датированный 18-м июня, т. е. днем кончины папы. Невольно вспомнил я покойного о. Владимира Дружиловского.
Не только о. Петр Котар и достойнейший пастырь-златоуст о. Михаил Малашко, но и другие батюшки выражали свое возмущение тем, что приезжающему к архипастырю духовенству открывает дверь не келейник, а женщина. Это была матушка прот. Михаила Зеленецкого, военной бурей занесенного в Брест.
С его матушкой, очень милой и доброй женщиной, владыка Иоанн был знаком с ранних детских лет, ряд лет учились они в одной гимназии. Нормально, что владыка Иоанн пошел Зеленецким навстречу, предоставил им квартиру в двухэтажном архиерейском доме. Их сын Георгий обязался быть личным келейником Владыки.
Приветствуя возмущение батюшек, как благочинный и заведующий хозяйственным столом в Консистории, я обещал устранить вкравшуюся в жизнь архиерейского дома ненормальность. Мой первый разговор на эту тему с Владыкой и о. Михаилом не дал положительного результата.
Пришлось при повторном разговоре по этому делу с о. Михаилом применить угрозу: пока существует указанная ненормальность, я категорически отказываюсь видеть о. Михаила в Николаевском храме, не впущу его в храм даже в том случае, когда он будет сопровождать в мой храм Владыку, и второе: прекращу доставку в архиерейский дом провизии, поступающей с приходов.
Конечно, вторая угроза повисла в воздухе. Не мог я себе позволить подвергать архипастыря подобной пытке, но о. Михаил, несмотря на попытки Владыки ввести его для участия в архиерейском служении, порога моего храма так и не переступил.
Обиженный и, как он сам говорил, мною оскорбленный, недавний пришлец в Брест начал интриговать против меня владыку Иоанна. Владыка ввел его в состав членов Консистории и вскоре, минуя Собор епископов, наградил его протопресвитерством, которого не признала за ним в 1945 году Российская Церковь.
Всегда я был против наград в Христовой Церкви, хотя сам не по годам был награждаем.
Наблюдая за духовенством, убедился в том, что награды в подавляющем большинстве питают честолюбие, духовно обкрадывают пастырей. Случилось это и с о. Михаилом.
Со дня его «протопресвитерства» воцарилась в Консистории атмосфера неискренности и недоверия, а там, где теряются взаимная искренность и доверие, на их место приходят лицемерие и ложь. Это и побудило меня в октябре 1943 года подать прошение об освобождении меня от должности члена Консистории и благочинного. Благочинным сразу был назначен о. М. Зеленецкий.
В конце 1943 года товарищ по гимназии моего младшего брата М. В. М-ов указал на недавно появившегося в Бресте молодого человека.
– Это интересный человек, бывший красноармеец – перебежчик на сторону немцев...
На «перебежчике» была старая грязная немецкая шинель и рваные ботинки.
На следующий день зашел я к вдове, у которой снимал он комнату и там, как бы невзначай, с ним познакомился. Через несколько дней он зашел ко мне, сразу начал разговор о приближающихся холодах, жалуясь на отсутствие у него белья для смены, теплого пальто и ботинок. Обещая обеспечить его на зиму необходимой одеждой, я спросил: верующий ли он?
– Нет, я воспитан в атеизме, неверующий.
Подкупил меня этот честный ответ, и на вопрос: может ли он называть меня «отцом», я ответил:
– Вы неверующий, какой же я Вам, дорогой Кирилл Васильевич, отец? Для Вас я Митрофан Константинович, так ко мне и обращайтесь.
– Мой отец, Василий Смольниченко – рабочий, я по специальности художник-портретист. С самого начала войны был в части, расположенной у границ на Дальнем Востоке. Оттуда, слушая наши вести с фронта и заграничные радиопередачи, следил я за ходом событий на фронте, за настроением народа, там окончательно убедился в лживости советского режима и решил перейти па сторону немцев для активной борьбы с международными бандитами, овладевшими Россией. Немцы определили меня на работу в пропагандный отдел при местном Гэбитс-Комиссариате. Быстро овладело мною полное разочарование в немцах, понял я, что несут они в Россию не освобождение, а новое рабство. Поймите, Митрофан Константинович, мое душевное состояние, – говорил о себе К. Смольниченко* прося сгладить его одиночество снисходительным к нему отношением и русской добротой.
Трогательным повествованием о себе не вызвал Кирилл Васильевич полного к себе доверия.
«Несомненно, он шпион», – мелькнула у меня мысль, но прежде всего я чувствовал в нем душевно и физически измученного человека и российского патриота.
– Кто он? – спросил в конце января 1944 года посетивший меня служащий Гэбитс-Комиссариата.
Он же, по поручению своего начальника, советовал мне не принимать у себя Смольниченко.
– Кто он, я не знаю, знать об этом положено вам, для меня это несчастный человек и как священник не имею морального права от себя его оттолкнуть. Я обязан быть для него евангельским «милосердным самарянином».
Слава Богу, редко появлялся в моем доме Кирилл Васильевич.
В годовщину кончины папы поставили мы с матушкой на его могиле памятник. Немецкая армия быстро отступала, линия фронта приближалась к Бресту.
Частые бомбардировки города заставили меня отправить семью в г. Бельск, где жили родные моей матушки: с 1938 года параличом прикованный к постели, лишенный речи, но в полном сознании отец с праведной супругой, сестры и старший брат. Младший брат Георгий был зверски убит немцами: его, больного, выволокли с больничной койки на улицу и тут же расстреляли. За что? За оскорбление немецкого солдата.
Прот. М. Зеленецкому удалось своими интригами до того накалить против меня владыку Иоанна, что правящий архипастырь решил удалить меня из своей епархии. За санкцией своего намерения он обратился к Митрополиту Пантелеймону, от которого последовал ответ: «Прошу не заграждать уста таких ревностных и достойнейших пастырей Церкви, каким, к примеру, является прот. Митрофан Зноско, которого я привык уважать и ценить». Этот ответ, датированный 29 июня 1944 года за № 163, подписан Митрополитом Пантелеймоном и Архиепископом Филофеем.
В конце июня последний раз посетил меня К. Смольниченко.
– Митрофан Константинович, быстро приближается к Бресту линия фронта, советую Вам выехать из Бреста в одну из ближайших деревень, не дальше восьми, максимум десяти километров от города.
– Моя семья, как только участились бомбардировки, выехала в Бельск и находится в доме родителей моей матушки, дорогой Кирилл Васильевич.
– Жалко. Вам с семьей надо оставаться ближе к Бресту. У Вас нет оснований бояться советской власти. Всегда защитят Вас партизаны, они осведомлены о той помощи, которую Вы оказываете их женам и детям, застрявшим в Бресте. Они с благодарностью и уважением говорят о Вас. Вас советская власть не тронет. Разве Вы не знаете о том, что Иосиф Виссарионович Сталин принял у себя митрополитов Сергия, Алексия и Николая? Церковь восстанавливается в правах, освобождают из ссылки архиереев и священников, восстанавливают духовные школы. Нам нужны сейчас образованные священники, и Вас как священника образованного могут лишь перевести из Бреста в Ленинград или Москву. Но для этого необходимо, чтобы приближающаяся Красная армия застала Вас не далее, как в 8–10 километрах от Бреста. Дальше 10 километров Вы уже беглец и подлежите ссылке, не долгой, но все же ссылке. Оттуда все равно путь Ваш лежит в духовное учебное заведение.
Так наставлял и успокаивал меня Смольниченко. В его словах я чувствовал искренность и личное ко мне доброжелательство. «В деснице Господней пути человеческие». Он и решил мою судьбу.
6 июля получил из Вельска телеграмму: «Отец лежит при смерти. Немедленно приезжай с Андреем. Цыбрук-Зноско». Сдана телеграмма 5 июля.
Не придал я значения телеграмме, полагая, что это уловка родных – хотят заставить меня уехать из Бреста. Моя медлительность с отъездом из Бреста к больному тестю была вызвана еще следующими обстоятельствами: 7 июля, в пятницу, день Ангела моего правящего Архиепископа, я должен принять участие в Литургии, а через день, 9 июля – воскресенье, разве можно в дни войны оставить храм без Литургии, паству без молитвы?
«Поеду в Бельск 12 июля после Литургии в день апп. Петра и Павла», – так думал я.
А Господь говорит: «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои» (Ис. 55, 8). 7 июля пригласил меня к ужину А.И. Цыбрук, родной дядя моей матушки.
За столом, кроме хозяев и меня, были прот. А. Житинский и прибалтийский немец, милейший Д.И. Вендель. Оживленно, уютно промелькнули несколько часов, проведенные за столом. Разошлись в надежде встречи в воскресенье в храме. Не успели мы, гости, выйти с усадьбы гостеприимных хозяев, как завыли сирены. Началась бомбардировка города.
Тяжелой и страшной была для жителей Бреста ночь с 7 на 8 июля. Не было в городе улицы, на которой бы не было сожжено или разрушено многих домов. Сгорел и дом А. Цыбрука вместе с остатками закусок на столе. Так неожиданно поднялась сила ураганная и меня понесла по распутьям беснующегося мира.
Вернувшись к началу всенощного бдения после обхода от ночной бомбардировки пострадавших прихожан, застал в моем доме ожидавшего меня Д. Венделя. Сопровождаемый «ассистентами», Д. Вендель предъявил мне приказ властей «в течение двух часов покинуть пределы г. Бреста».
Не спасла меня ссылка на сан, лишающий меня права самовольно покинуть паству, на пастырский долг совершить в этот день всенощное бдение, а на следующий день, в воскресенье – Литургию. Отвели меня на вокзал, вручили пропуск в Варшаву и билет до Вельска, усадили в вагон и ушли.
Через несколько минут подошел ко мне пьяный немец-кондуктор, окатил площадной бранью и выдворил меня из вагона на перрон. Неприятно и больно было слышать ругань и поношение, но я обрадовался происшедшему: вернусь домой и в храм...
Не успел насладиться этой мыслью, как подоспел ко мне солдат с вопросом:
– Вы почему вышли из вагона?
Получив мой ответ, солдат отчитал контролера и... унес меня поезд из Бреста родного. Поздним вечером субботы стоял я в Вельске у гроба почившего о. Симеона, а в воскресенье, 9 июля, принимал участие в его погребении. Он скончался 5 июля вечером, т.е. в день отправки мне телеграммы.
В Вельске – неожиданная встреча у гроба о. Симеона с Архиепископом Александром, б. Пинским и Полесским. Два вечера подолгу прогуливался он со мною в ограде Пречистенского храма. Он с глубокой скорбью говорил о своих ошибках в военные годы, о совершенных им в Пинске хиротониях, о своем мерзком окружении в лице им облагодетельствованных некоторых пастырей и секретаря.
– Рядом со мной не было, как вижу теперь, очутившись вне Пинска, ни одного порядочного человека; это были или шкурники, или оппортунисты. Их влиянию поддался я, оторванный от мира. В этом моя ошибка, в этом мой грех, – говорил мне Владыка, которому немало досадил я в годы войны.
– Мы расстаемся, о. Митрофан. Вы просите у меня прощения за прошлое. Не знаю, в чем Вас прощать? Я – архиерей Христовой Церкви. Откровенно и сердечно говорю Вам: Вы против Церкви не согрешили, значит нет на Вас греха и против меня. А огорчения? Что ж, они – результат заблуждения одной стороны и ревности о Церкви – с другой.
Мы расстались с владыкой Александром, прося друг у друга молитв, чтобы снова, так же неожиданно, встретиться в Мюнхене на Съезде магистров богословия Варшавского университета.
12 июля выехали мы в Варшаву. Встретили нас «тетя Вава» и Ф. Шульц. Как своих любимых родных приняла нас в свой дом Фаина Георгиевна, предоставив барские условия для отдыха.
Пробыли мы в Варшаве две недели. И В. П. и Ф. Г. не советовали оставаться в Варшаве.
Вооружили нас пропуском в г. Калиш, но мы с матушкой решили двинуться в священный город Ченстохов, куда прибыли в последних числах июля.
Стоим на вокзале над вещами. Куда же дальше? Где голову преклонить? Оставив семью на вокзале, поплелся я к настоятелю православного храма о. Евгению Мироновичу. Любезно встретил меня батюшка, но в приюте отказал.
Плетусь усталый на вокзал к семье. Только начал рассказывать о постигшей меня неудаче, как подъехал к вокзалу на извозчике о. Евгений, настоятель.
– Когда Вы зашли ко мне, мой папа отдыхал. Рассказал я ему о Вашем визите и просьбе. Отец, переспросив Вашу фамилию, пристыдил меня за отказ Вам в приюте и велел немедленно ввести Вас с семьей в наш дом. Вот и приехал я за Вами.
– В неудаче не отчаивайся. Десница Господня над тобой, – с благодарностью Всевышнему произнес я.
Через несколько минут все мы были в объятиях маститого старца прот. Антония Мироновича.
– Как я рад приветствовать сына о. Константина с его семьей, – воскликнул старец. – Ведь я с Вашим папой учился в Виленской Духовной Семинарии. Он, правда, был в последних классах, когда я поступил в первый класс. Ваш папа был высокого роста, а я, как видите, не велик. Он был моим в Семинарии покровителем, меня защищал и носил на своих плечах...
В первое время пребывания в Ченстохове о. Антоний и о. настоятель предложили мне совершить Божественную Литургию в их чудном храме, а в следующее воскресенье я принял участие в соборном служении.
В Ченстохове встретил моих брестских прихожан: добряка, весельчака, приятного в общении М.В. Шлыкова, делового, в общении сухого Н. Падюкова, хозяина гостиницы в Брест-Литовске, бойкого торговца в Бресте и в Варшаве валютой, и Б.А. Маймескула, юриста.
– Куда, батюшка, направляете из Ченстохова стопы Ваши? – спросил меня Маймескул.
– У меня пропуск в Калиш.
Расхохотался Борис Александрович:
– Что ж Вы «из огня да в полымя»? А я еду во Фрайбург, к швейцарской границе. Покинула Вас, дорогой батюшка, рассудительность; я Вас не узнаю, где Ваша энергия?
Как говорят, за живое задели меня слова Маймескула.
– Нет, милый, и я буду во Фрайбурге.
И решил я в тот же день ехать в Варшаву, чтобы там, с помощью друзей, получить пропуск во Фрайбург. На вокзале узнал о вспыхнувшем в Варшаве восстании. В билете отказали.
На следующий день пошел в местное отделение «Зихерхайдинст». И там, выслушав меня, сразу отказали в просьбе, а когда я стал доказывать, что поскольку военные власти сами сорвали меня с семьей с места постоянного жительства, они обязаны дать мне пропуск к тому месту, где я желаю поселиться, – невзирая на рясу и крест зверюга схватил меня за шиворот и в ответ на мои слова вытолкнул меня на улицу.
Что делать? Нет, не сдамся! Решил пойти в Полевую Комендатуру. Думаю, боевые офицеры поймут меня. И действительно, там меня поняли: я вышел оттуда с военным пропуском в руках... во Фрайбург. Пропуск на шесть человек: матушка, я, мама матушки, сестра моя Ольга и двое детей. Отдельное купе.
Узнав, что удалось мне получить билет во Фрайбург, Н. Падюков стал упрашивать и умолять меня поселиться с ним в Вене. Он нуждается в моей помощи, но в чем должна выразиться эта помощь – не сказал.
– В Вене большая русская колония, там Вы, о. Митрофан, не будете одиноки, да и мы будем с Вами. Вы знаете, я человек обеспеченный, того, чем одарил меня Бог, хватит не только на мою жизнь, жизнь моих детей, но и на помощь другим. Если Вы останетесь в Вене и окажете мне услугу, я Вас щедро отблагодарю. Ведь Вы нищий, я выведу Вас из нищенского состояния.
Убаюкала меня эта песня Н. Падюкова, человека весьма обеспеченного, бывшего прихожанина моего отца и общественного деятеля.
Я внял его голосу, решил с ним связать свою и моей семьи судьбу. Говорю моей тихой и скромной матушке:
– Едем в Вену вместе с Падюковым и поселимся там.
В день отъезда выяснилась тайна услуги, в которой нуждался с моей стороны Николай Никифорович Падюков: надо было помочь перевезти через границу ценности и валюту, размещенную в куклах, на поясах из материи и слитки золота.
Я должен был перевезти 2 пояса, унизанные драгоценными камнями – ими я опоясал грешное мое тело, 2 плитки золота были вложены в ботинки; куклы-игрушки, наполненные валютой, были вложены в 2 корзинки с провизией для детей.
Отдавал я себе отчет в той опасности, которой подвергал себя и семью, но – слово дано, его надо сдержать. На пограничной станции приказ: проверка багажа и документов, всем выйти из вагонов вместе с багажом!
Вот тут-то и раскрылся передо мною весь ужас возможной трагедии. Любой ценой надо задержать в вагоне корзинки с куклами – проверка их смерть для меня и семьи! Приступил я к кондуктору, изгонявшему пассажиров из вагона. К счастью, это был, видимо, верующий и добрый человек. Он внял не просьбе, а мольбе оставить в вагоне больную бабушку с внучками, а с ними и корзинки с едой для малышей и их игрушками. Тут же стояла сгорбленная старушка с внучками.
Вид ли бабушки с измученным лицом и рядом с ней стоящих 2 девчурок, крест ли на груди священника и его умоляющий голос, а может быть, и одно и второе вместе, смягчили сердце кондуктора. На проверке багажа в зале станции проверявший документы офицер долго и внимательно рассматривал мои документы, несколько раз переворачивал мой пропуск военный, пристально всматриваясь в мое лицо.
Надо мной нависшую черную тучу мог развеять только Тот, Чья Десница распростерта над каждым, призывающим Имя Его. Не остался и я в долгу у доброго кондуктора, незаметно вложил в карман его мою «благодарность».
Мы уже сидим в вагоне. Вбегает Н. Падюков, забился в угол за юбку бабушки:
– Ради Бога, не выгоните... нас загоняют в товарный вагон... на работы... там уже моя жена.
Поднялся я с места и пошел к товарному вагону на выручку. Не успел войти в вагон, как на спину мою опустилась тяжелая рука жандарма. Он и меня решил задержать для отправки на работы. Спас военный пропуск. В конце пути к Вене пришла к Николаю Никифоровичу его задержанная жена.
Еще в пути, в поезде, предложил Падюков мне «освободиться» от его «груза». Сдал я ему принадлежащее богатство, и больше мы с ним в Вене не виделись; встретились только через 15 лет, в 1959 г., в США. Испарилась из памяти Николая Никифоровича при приеме мной спасенного богатства напетая им песенка – «не будете одиноки», «мы будем с Вами», «я Вас отблагодарю».
С прибытием 7 августа в Вену он на извозчике укатил в гостиницу, а я с семьей – на ломовой подводе к храму. Сбросил подводчик на мостовую у храма багаж наш, и начались мои моральные пытки в поисках места для багажа и пристанища для семьи.
По совету привратницы храма позвонил о. Сергию Мат-ву, которого знал я юношей в бытность мою в Белграде. Описал ему мое положение и прошу приютить на несколько дней багаж мой в помещении храма. Получил отказ. Через минут десять, по совету той же немки-привратницы, звоню второй раз. Снова отказал со ссылкой на старосту храма – он же и председатель русской колонии в Вене.
Обращаюсь к привратнице, в ее лице послал мне Господь «милосердного самарянина» – она помогла снести вещи в подвальное помещение храма.
Еду к о. Сергию Мат-ву поблагодарить за проявленную черствость. Но батюшку, якобы, не застал.
– Отец Сергий спешно уехал к больному, – через чуть приоткрытую дверь сказала мне его супруга. – Почему Вы, говоря с о. Сергием по телефону, сразу не назвали Вашу фамилию?
– Да потому, матушка, что не при чем здесь знакомство, дело в том, что Христа забыл Ваш батюшка...
В этот же день пристроил на несколько дней и семью у о. Ф. Форманчука, еще так недавно в Брест-Литовске стоявшего передо мной навытяжку.
Отец Феодор занимал обширную меблированную квартиру офицера-австрийца, близкого ему и его семье по г. Ковелю.
Несмотря на любезную встречу, мы чувствовали себя неловко в гостях у о. Феодора, так как и сам он был гостем в этой квартире. «Бог мне Помощник», – радостно воскликнул я, покидая 12 августа в субботу семью Форманчука, чтобы поселиться в чистой и уютной комнате вдовы-словенки, потерявшей на фронте мужа. Ее утешением оставались 2 дочери, девушки хорошо воспитанные.
176
Сданная мне комната была без мебели – пол, потолок и чистые стены. Кухня общая. Жили мы «душа в душу». Стол и стулья заменяли нам чемоданы, матрацы – одежда, подушки – кулаки. И в этой убогой, но теплой обстановке матушка принимала гостей, даже некоторых епископов с земли родной.
На понедельник 14 августа выпал сороковой день кончины отца моей матушки. Матушка-вдова просила, чтобы я совершил в этот день заупокойную Литургию. Обратился за благословением к отцам – настоятелю пресвитеру Василию Виноградову и его помощнику о. Сергию Мат-ву. И в этом отказали – мол, «не знаем, как Вы служите»...
Мотив для отказа серьезный! Ни с какими просьбами к ним больше я не обращался.
Мы регулярно посещали домовую церковь Покрова Пресвятой Богородицы, расположенную в нескольких кварталах от моей квартиры. В Свято-Николаевский храм заходил изредка, стал там чаще появляться с прибытием в Вену Синода Русской Церкви заграницей.
В первое воскресенье встретил в храме моих брестчан, состоявших на службе в фирме «Эрбауэр», перекочевавшей из Бреста в район Вены – Бэрг-Энгерау.
Чтобы избежать щупальцев «Арбайтсамта», сразу снесся с Германским Митрополитом Серафимом, в августе был зачислен в клир Германской епархии, а в сентябре 1944 года получил удостоверение в том, что на меня, проживающего в лагере фирмы «Лейхметалл» (Бэрг-Энгерау) и состоящего на работе в этом лагере, возлагается обслуживание и духовное окормление православных рабочих и служащих этого лагеря. Я продолжал жить в Вене, на субботу и воскресенье выезжая в Бэрг для совершения богослужений.
Получил письмо от о. Георгия Лукашука. Жалуется на свое рабское положение. Его загнали со знаком «ОСТ» на тяжелые работы к немецкому фермеру. При содействии митроп. Серафима удалось мне вызволить его из его рабского положения и устроить в фирме «Лейхметалл».
Встретил в Покровском храме епископа Павла (Мелетьева). Пожилой, измученный жизнью, бывший по назначению от Патриарха Тихона сибирским миссионером, он отбыл 10 лет ссылки, прибыл в Вену и «поселился» в городском парке с ночлегом под открытым небом, на скамье.
Он легко мог получить приют в доме папского нунция, подобно епископу Леонтию, архиепископу Чилийскому, но считал недопустимым православному епископу обращаться за помощью к представителю Ватикана, враждебного к Православной России.
Я заставил его с разрешения старосты Покровского храма г-жи Матерна поселиться в прилегающей к храму кладовой. Госпожа Матерна милостиво разрешила ему провести в кладовой 3 ночи. Действительно, на четвертый день она приказала епископу убраться: иди, мол, куда глаза глядят!
Так как все происходило в моем присутствии, я счел нравственным долгом выступить в защиту страдальца-епископа. Поскольку Матерна твердо настаивала на ограничении срока его пребывания в кладовой при храме, решил я обратиться с просьбой о защите епископа-исповедника к недавно прибывшему в Вену Митрополиту Анастасию.
Тут я впервые после встреч у митроп. Антония (Храповицкого) в Сремских Карловцах наткнулся на Юрия Павловича Граббе. К митроп. Анастасию он меня не допустил. Выслушав, по какому делу прошу аудиенции, Юрий Павлович решительно заявил:
– Матерна формально права, к владыке Анастасию я Вас не допущу, епископ Павел должен покинуть прицерковное помещение.
Возмутил меня ответ Правителя Дел Синодальной Канцелярии.
– Юрий Павлович, ведь перед нами епископ-исповедник Церкви Российской...
Он не дал мне закончить фразу, перебил меня и буркнул:
– Я Вам уже сказал, Матерна формально права!
– Ах так, к делу милосердия, этики и чести Вы подходите с формальной меркой? Так знайте: нет Вам места в возрожденной России!
– Вы, отец Митрофан, забываете с кем Вы говорите. Вы говорите с графом Граббе!
– А Вы, дорогой, забыли место буквы «Я» в алфавите, – последовал ответ.
На этом мы и разошлись.
Мое вмешательство все же помогло: епископ Павел провел в «кладовой» при храме не три дня, а два месяца. Два письма получил я от еп. Павла.
Одно из Францисбада, в котором он пишет об отношении ко мне епископата и описывает жизнь епископов-беженцев: «В главном все епископы солидарны, единодушны, мудры, твердо стоят на страже Православия».
Второе его письмо из Брюсселя (Бельгия), где получил он убежище у римо-католиков. В этом письме еп. Павел с горечью пишет о том, что столкнувшись в Вене с жестокостью и черствым сердцем Правителя Дел Синода Русской Церкви заграницей, очутившись перед лицом новой опасности попасть в лапы «охотников за черепами», он, переживший 10 лет ленинско-сталинских концлагерей, был вынужден искать защиты у римо-католиков. Он говорит в письме о своих тяжелых душевных переживаниях, о своей верности Христовой Церкви Православной и просит молитв «о страждущем православном епископе Павле».
И вдруг получаю от неизвестного лица вырезку из газеты: «Ректор Русской Миссии в Бельгии извещает о кончине в Брюсселе русского католического епископа Павла (Мелетьева)». Что это? Епископ Павел изменил Православию? Тогда в объявлении должно быть сказано: «русский римско-католический епископ», а не просто «русский католический».
Существует две Церкви – Православно-Католическая (или: кафолическая) и Римо-Католическая. Все мы – русские, являемся православными католиками в отличие от римо-католиков, в основе веры коих лежит догмат о главенстве в Церкви, о непогрешимости и о двух мечах Римского епископа (Папы).
Что это? Пропагандный трюк? А может быть, и то, что неоднократно приходилось наблюдать в Польше? Бывали в Польше случаи: лежит в госпитале православный больной, попавший по службе в местность, где нет поблизости ни православного храма, ни священника. Его, умирающего, причащает римо-католический священник, обслуживающий данный госпиталь, и вносит умершего в реестр госпиталя как принадлежащего к Римо-Католической церкви.
В Вене посещал в госпитале и отпевал В.Г. Ермолова, которому наряду с А. Люкхаузом и И. Ляссен обязан спасением жизни ряд моих прихожан, знакомых и лично я от гитлеровского концлагеря. Этот верный сын России жил не для себя, неисчетное число русских обязано ему спасением от принудительной высылки на работы в Германию. Он глубоко и открыто возмущался отношением гитлеровского режима к евреям и к русскому народу, подчеркивая, что Гитлер ненавидит русский народ не меньше чем евреев, сравнивая его в ненависти к русскому народу с Карлом Марксом.