Глава XIV. Во время оккупации
Ночью с 21 на 22 июня, с вступлением в Брест-Литовск немецкой армии, открылись ворота Брестской тюрьмы, и в 4 часа утра мы с матушкой приветствовали у нас узников: крестного отца старшей дочери Д. Лукашука из Вельска, его сокамерника – офицера польской армии, о. А. Ушакова и полк. В. Ермолова.
Кум с его сокамерником, отдохнув и подкрепившись у нас, отправились пешком к своим семьям, о. А. Ушаков и В. Ермолов задержались в Бресте. Выйдя из тюрьмы, полк. Ермолов сразу направился в здание НКВД, откуда прибыл в мой дом с мешком за плечами. Это были документы, архив и списки сотрудников НКВД из местных жителей. Ермолов поселился в Бресте в одной из квартир за Буг ушедшей семьи, а для работы над архивом немцы предоставили ему комнату в здании СД. Ушаков нашел пристанище у своего друга по духу о. С. Жуковского. Выхожу из дома.
– Батюшка, Христос Воскресе!
Это пожилой тенорок церковного хора приветствует своего настоятеля. Осенив его крестным знамением, говорю:
– Рановато восторгаться, еще не знаем, что несет нам «новое знамя» – воскресение или смерть.
Побеседовали, и он согласился со мной.
Минск уже занят немецкой армией, за которой следуют западные, в данном случае – немецкие наймиты, готовые делить шкуру израненного, измученного, но еще не убитого «медведя» – Российского Великана.
В один из будних дней второй недели войны совершаю в Варваринском приделе Литургию. В храме среди немногих молящихся вижу двух мне неведомых богомольцев. По окончании Литургии поднимаюсь в ризницу, снимаю облачение. Подходит диакон:
– Отец настоятель, двое мужчин из Варшавы хотят с Вами говорить.
Выхожу на клирос. Знакомимся. Один из них, г. Островский, представился как «нареченный» президент Белорусской республики, второй – его секретарь. Разговор идет на русском языке.
– Скажите, батюшка, к какой национальности причисляет себя население Бреста и его окрестностей, на каком языке говорят здесь?
– В городе, – отвечаю я, – население русское, родным языком считают язык русский, а что касается крестьян – деревня говорит на наречии, близком к языку мало-российскому.
– Нет! – возражает мне будущий президент. – Здесь Белорусь и население белорусское...
На его «нет» и я отвечаю «нет». Местное население никак не причисляет себя к белорусам. Больше того, протестует против причисления Брестской области к Белоруссии. Когда в 1939 году советская власть открыла в Бресте белорусские школы, население протестовало, были посланы протесты и в Минск и в Москву.
– Здесь Белорусь и белорусское население, – резко ответил будущий президент Белоруссии. – У нас протестовать не будут, а если кто вздумает протестовать, того к стенке и пулю в лоб...
Разговор происходил в храме на левом клиросе...
Вторая моя встреча с г. Островским была в Германии, в его квартире, куда заглянул я по просьбе моего шофера-белоруса во время одной из пастырских поездок в английскую зону. Радушно встретил нас хозяин, говорит по-белорусски. Я как бы впервые его вижу, на его вопросы отвечаю по-русски.
И тут-то г. Островский не выдержал, он стал порицать меня за русский язык.
– Вы должны отвечать мне по-белорусски или на украинском языке, – в довольно резкой форме говорит он, на что я не замедлил ответить:
– Простите, я отвечаю Вам на моем материнском родном языке, языком же матерным не пользуюсь.
Была с г. Островским и третья встреча, уже в США, в г. Саут-Ривер. Встретились на похоронах его бывшей личной секретарши. За обильным поминальным столом сидел я рядом с г. Островским. Говорил он со мной только по-русски, хотя и были мы окружены двумя сотнями говоривших исключительно по-белорусски.
В разговоре со мною Островский затронул церковный вопрос. Он говорил о том, что белорусская общественность допустила в деле устройства Церкви в Белоруссии грубую ошибку, и эта ошибка заключается в том, что они связались с канонически беспринципной украинской нео-липковщиной.
– Не отрываясь от наших канонических епископов-белорусов, нам следовало войти, на автономных началах, в состав Российской Церкви заграницей. Мы начали пляску с конца, а не с законного начала, – сказал Островский.
* * *
...Яркое солнечное утро.
Я еще лежу в постели, набираясь сил для встречи новых переживаний и впечатлений. Подходит папа: приехал из Варшавы архимандрит Филофей (Нарко) и хочет с тобой повидаться. Я уже знал о том, что архим. Филофей мечтает о белом клобуке митрополита всея Белоруссии, дошел слух и о том, что готовит он козни против Митрополита Пантелеймона (Рожновского).
– Узнайте, папа, в каком он чине (сане), если архимандрит – я сейчас выйду, если же епископ – скажите, что принять его не могу.
Оказалось, архим. Филофей направлялся в Жировицкий монастырь к митрополиту Пантелеймону, где и был он в ноябре этого же 1941 года хиротонисан во епископа. В марте 1942 года он снова посетил меня вместе с епископом Афанасием (Мартос).
Со злым замыслом – раздавить Российский Колосс и в стадо бессловесное обратить народы его – вступил Гитлер в Интернационалом Маркса поверженную Россию. Это мы почувствовали при первых встречах с офицерами гитлеровской армии.
В церковной ограде, у входа в храм стоит генерал с группой старших офицеров. Подхожу к ним. В разговоре отмечаю, что русский народ изнемогает под гнетом Интернационала и станет верным союзником того, кто поможет ему освободиться от марксовых пут. На это генерал ответил:
– Мы знаем, зачем идем мы в Россию, знаем и как со скотом обращаться.
Часто группами заходили военные в храм во время богослужений. И как заходили – в фуражках и с папиросами в зубах! Приходилось мне прерывать Литургию и с крестом в руках выходить к ним с просьбой снять фуражки, прекратить курение или же выйти из храма.
Был случай – в ответ на мое замечание куривший офицер схватился за револьвер и... вышел из храма со словами – «русская свинья».
Зашел как-то в храм в будний день рядовой немецкий солдат, попросил на ключ закрыть входную дверь и спрашивает:
– Скажите, пришел уже антихрист или нет?
Что сказать? Все христианские церкви в Германии, в том числе и православная, пользовались всеми правами и были финансируемы государством, которое ввело для этой цели специальный налог на верующих.
Знал я и о том, что в идеологии национал-социалистов не было отрицания всего непостижимого, но в гитлеровской системе Бог должен быть чисто немецким, и они нашли такого в древнем языческом Вотане.
«Христос и отец Вотан прекрасно совмещаются. Христос это сердце Вотана»... «Либо германский Бог, либо никакой», – писали в Германии еще в 1913 году.
Говорю ему:
– В мире действуют предшественники антихриста. Это – Маркс, Ленин, Сталин...
– Нет, – прерывает меня солдат, – антихрист уже пришел. Это – Гитлер!
– Да нет, – говорю я, – смотрите – его армия идет с именем Божиим.
А он мне в ответ:
– А где у нас Бог? На пряжках солдатского ремня – в желудке! Ведь это насмешка над именем Божиим. Гитлер – антихрист!
Первые же дни немецкой оккупации ознаменовались расстрелом ряда мирных честных православных жителей Бреста. Это были жертвы клеветнических доносов соседей-поляков. Услыхав об этом, я выступил с амвона с резким обличением клеветников, прося жителей города сообщать мне о каждом случае задержки новой властью и ареста кого-либо из православных, принимая на себя как пастырь долг их защиты.
Мое обращение не было напрасным. При поддержке полк. В. Ермолова и Ивара Ляссэна (б. майор Русской Императорской Армии, датчанин) удалось спасти жизнь ряда лиц, в числе коих были 2 моих однокашника по Брестской русской гимназии и 2 пожилые сестры Л. и М. Сабатковские, дочери священника, заподозренные в поддержке партизан.
На пятый день после моего выступления с амвона вручает мне некий молодой человек, поляк по национальности, серебряный портсигар, в нем записка: «Я на пути в тюрьму, схвачен на улице. Передайте эту записку о. Митрофану, а портсигар возьмите себе. Борис Марушко».
В тот же день выступил я в защиту Бориса. А в субботу, перед самым началом всенощной появился в алтаре из места предварительного заключения сам Борис Марушко. Он пришел поблагодарить за освобождение. В понедельник приходит ко мне полк. В. Ермолов:
– Батюшка, запоздали мы с хлопотами. Марушко расстрелян...
– Да нет, дорогой полковник, он на свободе, в субботу вечером был в храме и благодарил за хлопоты о нем.
– Ну, слава Богу. Значит – отпустили и забыли вычеркнуть из списка обреченных.
С началом молниеносной войны против России очень многие семьи военных остались без кормильцев, без заработка и без средств на жизнь. Задумал я организовать при Братском Николаевском храме «благотворительную кухню» – выдачу вдовам и сиротам, прибывшим в Брест с Востока, бесплатных горячих обедов.
Уже были привлечены добровольцы-трудники, разработан план доставки продуктов и проч., но осуществить благой замысел не пришлось: узнали об этом в Гестапо... Заворчали... поспешил ко мне полк. Ермолов и убедил от благой затеи отказаться.
– Вы сами себе яму роете... сами под меч свою голову кладете, – ворчал Ермолов, неоднократно предупреждавший о поступающих в СД на меня доносах.
Что делать? Неужели оставить без опеки со стороны Церкви, без куска хлеба ни в чем не повинных детей? Этот трудный вопрос разрешили мои отзывчивые добрые прихожане. Не жалея, без счета, несли они батюшке свои трудовые копейки, которые я и раздавал всем нуждающимся в помощи. Без счета деньги поступали, без счета и раздавались. Недостатка средств для оказания помощи не было.
Вскоре появились в моем доме два гонца из Варшавы с посланиями от Митрополита Варшавского Дионисия к Архиепископу Александру Пинскому и епископу Поликарпу Луцкому. Оба гонца легко согласились оставить у меня секретные пакеты с тем, что сам отправлю их по назначению.
Ознакомившись с содержанием пакетов, согласно нормам канонических правил, отправил я их именно по назначению с секретарем Епархиального Управления Брестской епархии Митрополиту Пантелеймону и епископу Венедикту в Жировицкий монастырь.
Не успел секретарь Епархиального Управления В.А. Коновалов вернуться из Жировицкой обители, как побывал у меня посланец Пинской Духовной Консистории о. Евгений Н-ов с предложением, исходящим, якобы, от Архиепископа Александра, вернуться под его омофор с тем, что Владыка сразу возлагает на меня митру и вводит в состав Духовной Консистории в качестве ее члена.
Хорошо зная рукополагавшего меня Владыку, я во-первых, никак не мог поверить, что подобное предложение исходит от любимого мною пастыря, во-вторых, не мог принять навязанную ему его окружением «австро-венгерскую жовто-блакитщину», и в-третьих, каноническое подчинение пастыря – не перчатка, которую можно менять по вкусу или в угоду кому-либо.
После этого позорного для Полесской Консистории искушения меня появился вскоре в моем доме второй посланец из Пинска, о. Кирилл Гончук с Указом, освобождающим меня от должности настоятеля Братского Николаевского прихода с предписанием передать все дела о. Гончуку.
Пришел он ко мне в ранние часы субботы. В столовой сидят староста моего храма Н.В. Качанко, стойкий и верный слуга Церкви, и моя матушка. Я с гостем прошел в гостиную.
Приняв из рук о. Гончука Указ Консистории, я вслух прочел его и сказал батюшке о. Кириллу:
– Приходи, батя, сегодня ко всенощной, а завтра к Литургии. После Литургии я оглашу Указ и представлю Вас пастве, а затем – назначим время передачи Вам прихода.
Староста, услыхав, с какой целью прибыл ко мне о. Кирилл, помчалась на «малый рынок», через который должен был проходить посланец из Пинска, оповестила о слышанном ею народ, бывший на рынке, и когда на территории рынка появился о. Кирилл, женщины бросились на него, как рассвирепевшие псы, порвали на нем рясу, сорвали крест, так что бедный батя не появился в Николаевском храме ни ко всенощной, ни к Литургии.
Через некоторое время прибыл ко мне с таким же Указом о. Павел Златковский, мой коллега по курсу на Богословском факультете. Отец Павел показал себя воспитанным и рассудительным собратом.
– Прости, друг, мое у тебя появление. Указу, с которым я командирован в Брест, место в мусорном ящике, но я не смел ослушаться – вынужден встретиться с тобой. Найдется ли у тебя чашка чая?
Уютно посидели мы с о. Павлом за «русским чаем», побеседовали, зашли в храм, и о. П. Златковский отбыл в Пинск с докладом о своей неудачной командировке в Брест.
Не успокоилась Пинская Консистория, прислала вскоре с Указом третьего кандидата на живое место.
Это был о. Н. До-вский. Ему, женатому на девушке из почитаемой в Бресте семьи и окончившей русскую в Бресте гимназию, я прямо сказал:
– Обратись со своим пинским Указом к моему каноническому правящему епископу Венедикту, я безоговорочно подчинюсь его воле.
Посетил батя несколько домов моих прихожан, послужил у украинствующего о. Стефана Ж-ого в св. Симеоновском соборе и отбыл в Пинск.
В декабре 1941 года мы снова приветствовали в нашем Братском храме правящего епископа Брестского Венедикта. Преосвященный Владыка приезжал в свой кафедральный Брест из Жировицкой обители каждые три месяца для проверки деятельности Епархиального Управления и новых распоряжений.
За свое короткое управление Брестской епархией владыка Венедикт рукоположил в Николаевском храме четырех священников и одного диакона. Его пребывание в Бресте в декабре 1941 года было омрачено грубым против него выпадом со стороны украинских националистов.
Явилась к нему украинская делегация в составе инж. Гн-вого, мл. Хруцкого, Т-ка и П-ка. Предчувствуя возможность острого разговора, настаивал я на том, чтобы Владыка поручил мне принять делегацию, выслушать их и дать им нужные разъяснения и ответы. Но где там!
– Они хотят беседовать с архипастырем, не могу отказать им в личной встрече, – возражал мне Владыка.
Аудиенция закончилась конфузом. Поначалу мирно беседовавшие г.г. делегаты неожиданно повышают тон, спрашивают преосвященного: а какой Вы национальности, где Вы получили архиерейское посвящение, к которой принадлежите Церкви и проч. Выслушав ответы Владыки, господа делегаты в резкой грубой форме заявили: у нас имеются свои архиереи-украинцы, Ваше место на Московщине; Владыка – «гэть до Москвы»...
Преосвященный растерялся, он никак не ожидал подобной грубости со стороны, казалось бы, интеллигентных и верующих людей. Надо выручать. Поднялся я со своего кресла и, молча приняв у Владыки благословение, полным голосом обратился к г.г. делегатам:
– Встать! Вон отсюда!
Видно не ожидали они такой реакции, опешили, продолжают сидеть, поглядывая друг на друга.
– Встать! – снова крикнул я, стукнув ногой о пол.
Они поднялись со своих стульев. Открыв в прихожую дверь, я снова повторил:
– Вон отсюда!
А так как они все еще не собирались уйти, схватил и главу делегации за шиворот и выставил за дверь со словами:
– Научитесь приличному тону и тогда приходите к святителю!
С этого дня начали травить меня, в чем особенно усердствовала «Украинская церковная рада», которую формально возглавлял мой бывший законоучитель прот. Стефан Ж-кий.
В газете «Украинский голос» от 26 февраля 1942 года появилась заметка с выражением негодования, что служу я на церковнославянском языке и подчиняюсь «москалю», епископу Венедикту, а после хиротоний в Пинске в «украинские епископы» Г. Коренистова, Н. Абрамовича и И. Губы, появилась в газете «Наше слово» от 24 апреля провокационная статья «Московськи партизаны в священничих рясах», направленная против православного епископата и духовенства, отвергающего использование Церкви в политике русофобов-галичан, и заметка: «Украинская жизнь в г. Пинске сосредоточена в двух центрах – Украинском Комитете и Духовной Консистории, душой и руководителем которой является прот. Николай Житинский».
Ознакомившись с вредным для Церкви поведением о. С. Жук-го, Владыка Венедикт запретил его в священнослужении и поручил мне вручить Указ лично о. Стефану и огласить таковой в храме. Преосвященный не внял моим доводам против этого Указа. Хотя запрещение в священнослужении было о. Стефаном вполне заслужено, не видя в обстановке того времени возможности положительного от него результата, положил я Указ'под сукно».
В следующее свое посещение Бреста, услыхав о том, что Указ не доведен до сведения о. Стефана и верующих Бреста, Преосвященный резко осудил меня, угрожая суровым административным взысканием. Долго вторично выслушивал он мои доводы против; указал я на то, что в случае с о. С. Ж-им не учел архипастырь ни характера данного человека, ни обстановку и время, посему применение к нему канонов не послужит во спасение наказанному, не принесет пользы и Церкви, которая нуждается прежде всего в сохранении мира и благочестия в среде верующей паствы, не посвященной в творимые о. Стефаном беззакония.
Выслушав меня с Указом в руке, Владыка удалился в свою комнату на покой, а утром следующего дня зовет меня и говорит:
– Утро вечера мудренее. Я хорошенько взвесил доводы «за» и «против» моего Указа и признаю за Вами правоту. Возьмите Указ и порвите его.
На это я ответил, в пояс кланяясь Преосвященному:
– Писанное рукою архипастыря может порвать только сам архипастырь.
Это было последнее посещение владыкой Венедиктом г. Бреста. Вскоре он сообщил нам о своем назначении в г. Гродно.
За выступлением «гэть до Москвы» последовала подготовка к захвату моего храма с помощью украинского хора, который втайне от меня готовили прибывшие из-за Буга самостийники.
В канун Рождества Христова этот хор неожиданно появился во время всенощного бдения на хорах и, оттеснив моих постоянных хористов, блестяще исполнил ряд рождественских песнопений, колядок. Все они были в малороссийских костюмах и пели по-украински.
Похвалив их за пение, я в решительном тоне осудил появление на хорах без ведома и благословения настоятеля непрошенных гостей и подчеркнул, что инициаторы их появления в храме на хорах не имеют понятия ни о церковной дисциплине, ни о такте и этике, и о них говорит Господь: «Кто не дверью входит во двор овчий, но прелазит инде, тот вор и разбойник...»
Попытка «волка в овечьей шкуре» овладеть ему не принадлежащим достоянием провалилась.
Кто-то отомстил мне скоропостижной смертью моего брата Георгия и мужа сестры Анисии, прибывшего ко мне из тюрьмы в г. Столицы, куда его, как бывшего офицера, посадила еще в 1940 году советская власть, отправив жену его в ссылку в Казахстан.
В одну из суббот меня, брата и мужа сестры пригласили в гости Горбатовские – в дом б. полковника Императорской Армии. Так как это был канун воскресного дня, я в гости не пошел. Брат с зятем вернулись домой после всенощной бодрыми и веселыми. Рассказали о приеме, о гостях, которых было до 30 человек, о богатом угощении и улеглись спать.
Но вот к утру начались у них боли в груди и животе, и страшная слабость. Вернувшись после Литургии домой, мы застали их спящими, а вечером им стало настолько плохо, что брата спешно отправили в городской госпиталь, где он в седьмом часу утра, во время совершения мною Литургии, скончался, а зять в два часа ночи лежал уже приготовленный к погребению.
Кто этот отомстивший и за что? – знает один Господь. Умерли оба от отравления. Из всех бывших в гостях никто не заболел, никто не скончался – тяжелое испытание посетило только мою семью.
В утешение привел Господь в мой дом милого г. Фурулгейма. Бывший офицер Императорской Российской Армии, личный друг генерала Маннергейма, посетил меня несколько раз. Как-то пожаловался я ему на то, что реквизировали у меня немцы радиоаппарат и велосипед, которым я пользовался для посещения больных в госпиталях и домов моих прихожан, и дважды отказали в железнодорожном билете для служебной поездки в г. Кобрин, куда (45 км) пришлось совершать путешествие пешком, и в Жировицкий монастырь.
Услыхав слово монастырь, Фурулгейм предложил совершить эту поездку с ним, на его автомобиле. Весь путь прошел в беседе об исходе немецко-русской войны, о зверствах революции и о русском народе.
Все, что исходило из уст этого благородного человека, услаждало слух и радостью наполняло сердце, любящее истекающее кровью Отечество.
– Немцы не могут выиграть войну, они несут русскому народу новое рабство, и в этом их гибель. Забыли они и о том, что у россиян имеются мощные союзники: это – пространство, выносливость и вошь, русское авось и жертвенная любовь к Отечеству. Говорите о революции? Нет, это была не революция, это был захват власти, при пособничестве российских безумцев и слепцов, заграничными наймитами и разгул взбунтовавшейся толпы, подонков, вдохновляемых и поддержанных не русскими штыками, не русским народом, а натравленными против России китайцами, латышами и прочим международным сбродом. Говорите о русских зверствах? Да разве вы не знаете, что выход наружу животных, звериных хищнических инстинктов свойственен распропагандированной толпе любого народа, любой национальности. В России восторгались культурностью финнов, их честностью, а вот послушайте, как поступили они с моим отцом. Мой отец любил свой народ. Он каждому рабочему в своем имении дал надел земли, каждому построил дом, в каждом доме были баня и телефон, каждому дал 2 свободных на неделе дня для работ на его участке и по дому, и что же? Когда прокатилась у нас революционная волна, облагодетельствованные крестьяне вырыли глубокую яму, в эту яму опустили моего отца и живого, до ушей засыпали землей... Спасти отца было невозможно. Он скончался в страшных муках. Светлым лучом в моем доме было и посещение нас интересным собеседником, патриотом Державной Руси, бароном Остен-Сакеном.