IV. Мученики за веру.

Недружелюбный прием встретила христианская истина в мире. Он вооружился против нее со всеми своими силами: правительство, философия, общественное мнение, – все восстало против последователей Христа. Да и как же было не восстать язычникам с их вековой образованностью против неученых, простых исповедников новой, дотоле неизвестной, веры? Мог ли император, пред волею которого трепетали цари и сильные мира сего, благосклонно смотреть на христиан, которые, правда, были примерными подданными, тем не менее, не хотели в угоду его высокомерию, поступать вопреки своей совести? Мог ли он щадить людей, которые отказывались поклониться ему как Богу, когда слава и гордость Рима – сенат, доходил до крайних пределов низкопоклонства? Могли ли философы, считавшие себя наследниками всей веками нажитой языческой мудрости, преклониться пред учением, вышедшим из Галилеи? Могло ли, наконец, оценить правила и стремления христиан языческое общество, которое ставило выше всего удовольствия жизни? Богат и велик был в своем развитии языческий мир. Прекраснейшие земли, облегавшие Средиземное море, с их чудным, сине-голубым небом, приятнейшим климатом, цветущее состояние земледелия и скотоводства, широкое развитие промышленности и торговли, полнейшая безопасность роскошнейшие здания, храмы, водопроводы, отличные дороги накопленные богатства, все это способствовало стремлению века пожить веселее, манило к наслаждению жизнью. А тут, под боком, вдруг появляются и усиливаются люди, которые считают первым своим долгом отчуждение от прелестей этого мира, соглашаются скорее подавить в себе некоторые наклонности, лишь бы только уклониться от участия в общем празднике жизни... Не враги ли они, не изверги ли рода человеческого? Богата была образованность языческого мира! Два языка: греческий на Востоке, латинский на Западе, с классической литературой господствовали в империи. Книжная торговля достигла колоссальных размеров. Библиотеки считались принадлежностью каждого хорошо устроенного дома. Знание и утонченность вкуса блистали полным блеском... А между тем, к стыду просвещенного века, распространяется религия, не признающая языческой мудрости, не ожидающая от нее ничего доброго! Да, велик и пышен был языческий мир! Бедно, ничтожно было вначале в его глазах христианское общество, таившееся или в мрачных подземельях или искавшее себе убежища в пустынях! И чего только ни говорили о христианах! Какие слухи ни распускались об их таинственных собраниях!

Но правда и истина, а следовательно, и неминуемое торжество, были не на стороне языческого мира.

Бывают времена, когда с накоплением материального и умственного богатства оскудевает в обществе творческая сила. Внешний блеск может ослепительно украшать общественный организм, но душа в нем исчезла, дух жизни оставил его и более не возвратится... Таково было время процветания Римской державы. Империя была еще владычицей мира, но за нее сражались уже не сыны ее, как в былые времена, когда Рим справедливо назывался еще мужичьим городом, а наемники... Исчезла идея, одушевлявшая римский народ, угас тот беспредельный патриотизм, та беззаветная любовь к родине, которая вызывала на исполинские, до сих пор удивляющие мир, подвиги! Ее место заступил эгоизм и всевозможные естественные и неестественные пороки. «Исполнены, – говорит апостол о своих современниках, – всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия, злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилостивы» (Рим.1:29,30,31) и т.д. Словом, полнейшее нравственное разложение!

Бедно, презираемо было христианское общество. Его вначале и составляли-то большей частью бедняки и рабы. Но в душах их светилась новая жизнь, возникала великая нравственная сила, и древний мир, со всем своим великолепием и пышностью, должен был, наконец, преклониться перед христианством. За Рим, за его богатства и блеск сражались варвары, христианство имело своих героев – мучеников. Да, первые христиане вполне понимали свое положение, всего охотнее смотря на себя, как на борцов, на подвижников под знаменем креста. Обет крещения был для них клятвой вечной верности; исповедание веры – их паролем; крестное знамение – военным знаком; воздержание, мужество и верность до гроба – главнейшими доблестями; а вечное блаженство – их вожделенной наградой.

Так среди печального зрелища, какое представляет языческий мир, небольшая гонимая община христиан представляла полный жизни оазис. Христиане – это были соль земли и свет мира. Бедные земными благами, они обладали нетленными сокровищами вечной жизни. Кроткие и смиренные сердцем, они, по обетованию Господа, без меча должны были наследовать землю. Среди уничижений они должны были оказаться торжествующими победителями, через страдания и смерть получить венец жизни.

Тихо, незаметно в глубине верующих душ совершался величайший нравственный переворот, которому суждено было обновить вселенную. Незримы были для мира глубочайшие и сильнейшие чувствования внутренняя игра, благодарности и любви к Богу и ближним, смирения и кротости, терпения и преданности. Кто также может измерить внутренний жар молитв, которые и в тишине ночи и в ясный день возносились к престолу Христа из пещер, из уединенных комнат, из усыпальниц мучеников за друзей и врагов, за ожесточенных гонителей? Кто может исчислить реки пролитых при этом слез и число поклонов? Но не все осталось неявленным: просветив внутренний мир души человеческой, христианское начало оказывало неизбежное влияние на все внешние отношения и действия человека. Нравственная жизнь христиан превосходила все, что благороднейшие философские умы до сих пор предлагали людям, как высочайшие уроки. Поистине не было подвига, перед которым бы остановился последователь Христа этой незабвенной эпохи. Не только закаленные в трудах и лишениях мужи, но и слабые женщины оказывались героинями в деле веры, исповедничества.

Мы остановимся на изображении подвига одной из самых светлых представительниц мученичества, св. Перпетуи.

Перед нами благородная гражданка, дочь богатого и знатного гражданина одного из богатейших городов Северной Африки – Карфагена. Она уже замужем, имеет дитя и, по-видимому, наслаждается счастливой жизнью. Но она решилась стать христианкой, и отныне ее жизнь должна представлять один непрерывный подвиг, непрерывное мученичество. Весьма большую ошибку допустил бы тот, кто с представлением о мучениках и мученичестве соединял бы только мысль об орудиях пытки, о диких зверях, амфитеатре, муках, смертной козни. Нет, чтобы вполне понять мученичество, нужно... Проследить его в стенах дома, в кругу семьи, среди ежедневной обстановки. Языческая жизнь того времени была плодом вековой цивилизации; она насквозь была пропитана языческим духом, в малейших мелочах обставлена языческими формами.

Вот наступает языческий праздник. Как держать себя христианину? Должно ли ему принимать участие в общем веселье или, по выражению сурового Тертуллиана, плакать в то время, как мир веселится, или веселиться в то время, как мир плачет? Не будет ли сочтено воздержание среди общего веселья, иногда среди безобразных оргий, безмолвным укором?.. Сосед, давно знакомый, но ставший чуждым по вере, приглашает на семейное жертвоприношение. Эти приглашения бывали очень часты. На них мог быть только один ответ – отказ... Обычный способ выражения, эти постоянные возгласы в разговоре: «Клянусь Геркулесом!» «Хвала Зевсу!» – как они должны были звучать для христианина, верного своему Богу до полнейшей воздержности в словах и выражениях? Да не подумает кто-либо, что только крайняя нетерпимость могла возмущаться подобными пустяками. Для нас – это пустяки. Наше время отличается этим искусством произносить слова без определенного значения или что еще хуже, прикрывать красивыми фразами некрасивые вещи. Далеко не так думали и поступали христиане первых веков. Христианин всецело предавался Христу; поэтому всем: своей осанкой, манерой держаться, образом мыслей, он отличался от язычников. Отсюда что ни шаг, что ни движение, что ни слово, то мужественное исповедничество. Все это возбуждало в язычниках внимание и недоброжелательство. Но особенно было тяжело положение жены-христианки, бывшей замужем за язычником. Здесь разделение проникало в самые близкие, самые задушевные отношения, вносило недоверие, раздражение, ненависть. Могла ли супруга язычника исполнять спокойно свои религиозные обязанности, завися от мужа, который зачастую бывал страшным деспотом? Могла ли, не возбуждая подозрений, посещать по вечерам богослужебные собрания? Могла ли оказывать гостеприимство странствующим братьям? Могла ли посещать мучеников в темницах? Нередко язычник-муж, не встречая сочувствия жены к своим языческим привычкам, становился ее палачом. Вот каково было положение христианина

среди языческой семьи и общества, особенно женщины, и вот почему оно часто разрешалось мученичеством и смертью.

Перенесемся теперь в любой город Италии, Галлии или Северной Африки. Гонение только что разразилось; христиане, во дни спокойствия, принимавшие участие в общественной жизни, появлявшиеся на форуме, на агоре, спешат принять разного рода предосторожности, стараются уклоняться от злобной подозрительности и избегать предательства. Наступает самое тревожное время для Церкви. Главным действующим лицом в этой страшной драме преследования, охоте на христиан, является чернь, невежественная, изуверная масса. Кровожадный крик: «Христиан львам!» – громко раздается на улице. «Язычники, – говорит Дионисий александрийский, – громадными толпами врываются в дома служителей истинного Бога, каждый бросается в тот дом, который был ему наиболее известен, чтобы предаться грабежу и разорению. Драгоценности расхищались, предметы, ничего или очень мало стоившие, разная домашняя рухлядь сжигались на улице. Точь-в-точь, как будто бы город подвергся неприятельскому разгрому».

В Карфагене, в одно из таких преследований, попала в тюрьму молодая (22 года) Перпетуя. Как только еще разразилось преследование, отец старался уговорить ее отречься от христианства. «Отец! – возразила молодая христианка, – видишь ли ты этот сосуд, – и при этом указала на лежавший у ее ног сосуд. – Можешь ли ты назвать его чем-либо другим, чем он есть на самом деле? Смотри, точно так же и я не могу назвать себя иначе, как христианкой!»

Спустя несколько времени она была уже в темнице. Нужно знать римскую тюрьму, чтобы составить себе приблизительное понятие о том, что должны были испытывать заключенные.

Языческое общество не знало гуманности, не знало того, что человеческая природа имеет великое значение сама по себе, независимо от внешних отличий и прикрас. Если не было особенной, какой-нибудь причины щадить арестованного, то его бросали в ужасную темницу, которая нередко находилась под землей. Ни свет, ни свежий воздух не проникали туда. Там заключенных часто томили голодом и жаждой. «По повелению императора умерщвлять нас голодом и жаждой, – пишет один карфагенский исповедник, – мы были заключены в двух комнатах, где нас томили голодом и жаждой. Огонь нашего мучения был так нестерпим, что никто не надеялся перенести его». Тяжелое впечатление произвела тюрьма и на юную исповедницу. «Я ужаснулась, – говорит она. – Прежде я никогда не была в такой ужасной темноте. Тяжелый день. Страшная жара от множества заключенных, жестокое обращение солдат и, наконец, мучительная тоска о моем ребенке!»

Церковь делала все, что могла, для того, чтоб облегчить участь заключенных. Это ей нередко удавалось, благодаря подкупности тюремных сторожей. Может быть, и сами языческие власти смотрели сквозь пальцы на сношения христиан, остававшихся на свободе, со своими заключенными братьями, надеясь, что ласки и услуги родственников и друзей смягчат упорство заключенных. «Заключенные в темнице непременно должны иметь, кто бы служил им», – писали в Карфаген римские христиане. Впрочем, не было нужды в поощрениях к выполнению святой обязанности относительно заключенных. Известно, что первые христиане отличались особенным усердием к исповедникам, горели к ним такой любовью, что старались заметить и запечатлеть в памяти все слова и движения их, не могли насмотреться на них... В той ревности, с какой верующие стремились посещать исповедников, они позабывали иногда даже самые простые, обыкновенные средства предосторожности, так что сами епископы нередко старались учить их этой предосторожности. Вот, что по этому поводу пишет Киприан к своей пастве: «Хотя братья по любви своей стремятся собираться и посещать исповедников, которых Бог удостоил уже прославить славными начатками, однако, по моему мнению, нужно делать это осторожно, не толпами, не собираясь вместе, чтобы тем самым не возбудить злобы».

Посетили верующие и Перпетую, тосковавшую более всего о своем младенце. Диаконы купили ей большую свободу, она могла несколько часов в день проводить в более удобном месте и поспешила воспользоваться этим облегчением для того, чтобы кормить грудью свое дитя. Так прошло несколько времени. Наконец, ей позволено было взять свое дитя к себе в тюрьму. «Темница теперь для меня стала дворцом», – говорила обрадованная мать, лаская своего малютку. Какая мать не поймет этой радости!

Если, однако, языческие власти надеялись, что во мраке тюрьмы ослабеет решимость и мужество борцов новой веры, то они жестоко ошибались. Честь пострадать за великое и святое дело, живое сознание божественной помощи, обещанной каждому страждущему за правду, всеобщее горячее сочувствие братьев и всей Церкви, все это способствовало тому, чтобы еще более укрепить узников в их святой решимости, возвысить их над самими собой. Величественные видения уносили их из окружающей действительности, и, как первомученик Стефан, они созерцали отверстое небо и победные венцы, спускавшиеся на их чело. Рассказы о видениях в темнице очень часто встречаются в актах мученических.

Перпетуя, среди мертвой тишины темницы, видит золотую лестницу, достигающую до самого неба. Но эта лестница была так узка, что только одному можно было всходить по ней. По бокам лестницы находились разного рода орудия пытки, а внизу, у первой ступеньки лежало страшное чудовище, которое грозило пожрать всякого, кто осмелился бы приблизиться к нему. Она устремляет свои взоры наверх, и там, среди отверстого неба, видит своего брата Сатура, который в то время еще не был схвачен, но потом добровольно предал себя. Взоры сестры и брата, смотревшего вниз, встретились...

– Перпетуя! Я жду тебя, – восклицает Сатур. – Но смотри, чтобы чудовище не повредило тебя.

– Во имя Господа Иисуса Христа, – отвечает Перпетуя, – оно не сделает мне никакого вреда.

Чудовище, как бы страшась всходившей по лестнице, медленно и грозно поднимает свою голову. Перпетуя без малейшего колебания всходит на первую ступеньку и раздробляет голову врагу. Она поднимается все выше и выше и, наконец, достигает до самого неба. Здесь, перед ее взорами, расстилается на необозримое расстояние сад, посреди которого сидит старец с белыми, как лень, волосами, весьма большого роста. На нем была надета одежда пастыря стад, и он доил своих овец. Вокруг него стояли многие тысячи одетых в белые блестящие одежды. Он обратил на Перпетую благосклонный взор и сказал: «Здравствуй, дочь моя!» – Затем он позвал ее к себе и подал кусок сыра, приготовленного им самим. Она приняла его с благоговением и стала есть, и все стоявшие кругом воскликнули: «аминь».

Во время этого восклицания Перпетуя пробуждается, продолжая ощущать невыразимую приятность райского вкушения.

Весьма часто также заключенные видели своих уже увенчанных мученическим венцом братьев. Так, Перпетуе явился диакон Помпоний, незадолго перед тем пострадавший. Он стоял в дверях тюрьмы и звал исповедницу. На нем была белая прекрасная одежда. Перпетуя пошла за ним по неровному и извилистому пути. Они пришли к амфитеатру, взошли на арену. Перпетуя дрожала от страха. «Не бойся, я буду с тобой и помогу тебе бороться», – сказал Помпоний и отошел в сторону. Перпетуя оглянулась кругом и увидела громадную толпу народа, но удивлялась тому, что не было зверей. Но в это время явился египтянин отвратительного вида и с толпой своих служителей стал готовиться на борьбу против Перпетуи. Между тем на помощь последней явились благородные, прекрасные юноши. Перпетуя разделась для борьбы как мужчина. По обыкновению, юноши умастили маслом ее члены, между тем, как египтяне катались по песку арены. Скоро явился муж необыкновенного роста, так что досягал высоты амфитеатра; его одежда была прекрасна; в одной руке держал он посох, как герольд военный, а в другой зеленую ветвь с золотыми яблоками. Прекратив всеобщее волнение, он громко возгласил, обращаясь к Перпетуе: «если этот египтянин победит тебя, ты будешь им убита; если ж тобой он будет побежден – эта ветвь будет твоей наградой». Долго длилось состязание, пока наконец Перпетуя не сокрушила голову своему противнику. Народ страшно зашумел; защитники Перпетуи торжествовали. Державший золотую ветвь вручил ее победительнице со словами: «Мир тебе, дитя мое!» – Тут она пробудилась и поняла, что ей предстоит бороться не со зверями, но с диаволом, и победа будет ей наградой.

Мученики нередко видели себя уже причисленными к лику торжествующих братьев на небе и поклонялись Христу. Сатур, брат Перпетуи, видит во сне, как взяли его 4 ангела, надели на него белую одежду и повели его между сонмом мучеников, из которых иных он знал еще на земле. «Мы видели большой блеск, – рассказывает Сатур, – и слышали голоса, взывавшие: свят, свят, свят! Затем мы предстали к престолу Самого И. Христа и облобызали Его». Сколько мужества могло вдохнуть в сердце мучеников эта надежда облобызать И. Христа! Великие пастыри Церкви, принесшие себя в жертву за дело Божие, также очень часто являлись заключенным среди их видений.

Так, освещалось неземным сиянием место ужаса, и, по выражению актов мученических, из мрака тюрьмы исходила небесная радость и из ветвей терновника расцветала корона!

Но гораздо опаснее и страшнее, чем все лишения заключения, были увещания и просьбы родных-язычников, обращенные к исповедникам. Ориген говорит, что мученичество тогда достигает своей вершины, когда нежнейшие просьбы родных соединяются с насилием мучителей для того, чтобы поколебать мужество исповедников. «Если мы, – говорит он, – в продолжение всего времени испытания не допустили диаволу внушить нам дух слабости и колебаний, если мы перенесли все ругательства, все мучения от наших противников, все их насмешки и оскорбления, наконец, перенесли сострадание и мольбы наших родных, называвших нас глупыми и бессмысленными, если, наконец, ни любовь дорогой супруги ни милых детей не убедили нас дорожить этой жизнью, если, напротив, отрешившись от всех земных благ, мы вполне предались Богу и жизни, от Него исходящей, только тогда мы достигли высшего совершенства, высшей ступени мученичества». Да, любовь к родным было одним из величайших испытаний для мучеников. Мученики Церкви не были фанатиками, заглушившими в себе все человеческое в угоду любимой идее. Напротив, сердце их всегда было раскрыто для всех благороднейших чувств и привязанностей. Таков вообще дух христианства, которое не подавляет, но возвышает и просветляет все истинно человеческие стремления. Но мученикам приходилось разрывать самые близкие узы родства, как скоро они становились в противоречие с высшим законом человеческой совести. На этот раз последователи Христа должны были представить своим поведением и выразить истину слов Господа: «аще кто грядет ко Мне, и не возненавидит отца своего, и матерь, и жену, и чад, и братию, и сестры, еще же и душу свою, не может быти мой ученик».

Вот перед нами глубоко трогательное зрелище. В темницу к дочери является престарелый отец. Перпетуя должна выдержать сильнейшие испытания. Отец истерзался от душевных мук; он уже не приказывает, нет, он просит, умоляет, наконец, бросается на колени перед дочерью...

«Дитя мое! Умилосердись над моей сединой, пожалей своего отца, если я еще достоин этого имени... Вспомни, как я носил тебя на руках своих, как лелеял тебя, пока ты не расцвела как майский цвет, как я всегда предпочитал тебя твоим братьям; не сделай меня предметом поругания... Посмотри на свою мать, братьев, сына, которому не жить без тебя... Не делай нас несчастными».

– И несчастный отец снова бросается перед дочерью, называет ее своей царицей, госпожой, снова целует и обливает слезами ей руки.

С невыразимой тоской смотрит мученица на отца. Но луч решимости, покорности воле Божией снова блестит во взоре:

«Батюшка! Все случится по воле Божией. Наша жизнь не в нашей власти; мы все в руке Божьей».

Открывается суд над заключенными, является проконсул. Кругом громадная толпа окружает свои жертвы, как бы сторожит их, опасаясь, чтобы они не исчезли из ее кровожадных рук. Наступает критическая минута. Отец с младенцем на руках протискивается сквозь толпу и снова является перед дочерью:

«Пожалей своего ребенка», – восклицает он раздирающим душу голосом.

Но тут не место для родственных увещаний. Заключенные перед лицом власти. Проконсул дает знак и солдаты палками гонят несчастного отца с его внуком. «Скорбью пронзилось мое сердце, – пишет Перпетуя, – как будто мне самой наносили удары; мне больно было видеть несчастье старца». Теперь прокуратор обращается к мученице.

– Пощади седину отца, сжалься над своим ребенком, принеси жертву Цезарю.

– Ни за что на свете.

– Итак ты христианка?

– Да, я – христианка.

Вот сущность допроса. Больше ничего не нужно. Ответ получен утвердительный, преступление доказано. Теперь должен состояться приговор. Одно имя христианина влечет за собой тягчайшие обвинения, заключает в себе всевозможные дурные свойства возмутителя, злодея и т п. Обвинительный приговор был неизбежен: он некоторым образом носился в воздухе, в этом воздухе, пропитанном народной ненавистью. Это суд, так сказать безличный, но тем более страшный, и относительно решения не может быть ни малейшего сомнения. «Когда дело идет о других преступниках, – говорит Тертуллиан, – то недостаточно, что обвиняемый объявляет себя убийцей, поругателем святыни, кровосмесителем, врагом государства; прежде чем состоится приговор, судья подробно расспрашивает об обстоятельствах, о свойстве преступления, о месте, времени, о роде и способе, спрашивает свидетелей, соучастников. Ничего этого нет при допросах христиан. Одного только добиваются, что именно нужно для народной ненависти, – не исследования преступления, но единственно признания в имени».

Итак обвиненный, желавший остаться верным своему обету, должен был дат только один ответ, который получали языческие судьи в течение трех столетий на всем протяжении громадной империи:«Я христианин!» – Возвышенный ответ со стороны тех, которые так часто слышали крик кровожадной толпы: «Христиан на съедение львов!» – С величественным спокойствием, осененный не земным сиянием, обвиненный на все вопросы отвечает только: «Я христианин!» – Как кратко, но как велико это слово в устах того, который ради этого звания пренебрег всеми земными выгодами!

«Ты из какого звания? – спрашивает судья Максима, – я родился свободным, но я слуга Христов», – отвечает исповедник.

Это пренебрежение всех земных преимуществ, подчинение всех отношений одному высшему закону есть отличительная и всеобщая черта христиан этого незабвенного времени. Следы этого можно находить на надписях, встречающихся на катакомбах. Эти надписи, за весьма редкими исключениями, совершенно умалчивают о земных отношениях отшедшего в вечность.

Получив признание в имени, проконсул старается, не дозволяя никакой свободной защиты, поколебать твердость обвиненного. Он принимает на себя роль искусителя, выставляет на вид опасности, которым подвергает себя исповедник, грозит неизбежной казнью; иногда с точки зрения практически опытного человека, остроумно осмеивает притязания исповедника на небо и вечное блаженство. Но исповедник остается непоколебим. Все угрозы, обольщения тщетны. Теперь должен состояться приговор.

В половине III века простой смертной казнью более уже не довольствовались. Императоры ввели в употребление пытки и истязания. Впрочем, пытки и истязания на практике были применяемы и раньше. Стоит прочитать, напр., хоть послание Церкви лионской, чтобы понять то, каким ужасным истязаниям подвергали христиан. «Диакон Санкт, – пишут христиане, находящиеся в Вьенне и Лионе, в Галлии, братьям в Азии и Фригии, – претерпел с мужеством, превышавшим силы человеческие, все муки, какие только палачи могли придумать в надежде заставить его произнести какое-либо слово, оскорбляющее веру и звание. Твердость свою он простирал до того, что даже не хотел сказать ни своего имени, ни рода, ни звания. На все вопросы отвечал только: я христианин! это было его именем, родиной, выражением всего, чем он был; мучители другого ответа добиться не могли.

Твердость эта до того раздражила председателя и палачей, что они раскалили полосы меди и прикладывали к самым чувствительным частям его тела. Мученик видел, как плоть его жарилась, не изменяя даже положения своего. Несколько дней спустя, когда воспаление ран его сделало их столь болезненными, что он не мог терпеть никакого прикосновения, мучители снова подвергли его пыткам. Мученики Александр и Аттал, прежде нежели их умертвили, перенесли множество мучений. Александр не выразил никакой жалобы, не произнес ни одного слова, но внутри души своей беседовал с Богом. Аттал же, пока его жгли на раскаленном стуле и запах от тела его распространялся далеко, сказал народу на лат. языке: «Теперь вы сами пожираете мясо человеческое; но мы не едим его и не совершаем никаких преступлений»¹⁸. Юную Бландину и мальчика лет пятнадцати, именем Понтико, ежедневно приводили в амфитеатр, в надежде устрашить видом мучений, которым подвергались прочие. Сперва настойчиво убеждали их поклясться именем богов, но они с презрением отказались. Тогда толпа пришла в ярость и, без всякого сострадания к юности Понтико и полу Бландины, подвергли их всем мукам, среди которых все убеждали к отступничеству; но твердость их была непреодолима. Понтик, воодушевленный сестрой, которая даже в виду неверных все продолжала укреплять его и убеждать к терпению, перенес мученичество и восторжествовал над слабостью своей юности и жестокостью мучений. Бландина, претерпевши сечение, укушение диких зверей, раскаленный стул, была завернута в сеть и предоставлена разъяренному быку, который несколько раз подбрасывал ее на воздух. Наконец невинную жертву эту закололи и сами идолопоклонники признавались, что никогда еще женщина столько не претерпевала и с таким мужественным постоянством. В течение шести дней тела мучеников подвергались всяким оскорблениям наконец, чтобы не оставить на земле никаких остатков, враги сожгли их и бросили в близ протекающую Рону».

И все эти зверства совершались при добродетельном и мудром Марке Аврелии! Но до 3-го века истязания не были, так сказать, узаконены. С 3-го века они были введены в правило, в систему.

Иногда исповедники были посылаемы на работы в рудники. Это были каторжный работы того времени. Но эти смягчения были редки. Большей частью смертью оканчивались для христиан все их испытания. Сам род смертной казни был различен. Одни были, как, напр., апостол Павел, обезглавлены, другие, как Игнатий, брошены на съедение диких зверей, наконец, иные были сожжены, как Поликарп.

Перпетуя должна была испытать второй род смертной казни. Она была приговорена на съедение диких зверей в ближайшие праздники.

По старинному обычаю, тем, которые осуждены были на съедение зверей, накануне смерти готовили пиршество. Еще один раз, последний раз в жизни, они могли воспользоваться свободой и насладиться дарами жизни. Перпетуя и ее осужденные товарищи по темничному заключению; мужчин и женщин отправляли вечерю любви, агапу, – и своды мрачной темницы оглашались гимнами в честь Христа.

Наконец настал последний день. Но они отправились из темницы, как будто не на смертную казнь, но на небо, – с таким спокойствием и достоинством шли они из темницы к амфитеатру, и хотя они дрожали, но не от страха, а от восхищения. Когда они приблизились к воротам, хотели принудить их надеть другие платья: мужчин – красные мантии жрецов Сатурна, женщин – белые повязки жриц Цереры. Это были остатки кровавого пунического культа Ваала. Но Перпетуя от лица всех остальных восстала против этого.

«Мы добровольно пришли сюда не для того, чтобы быть лишенными своей свободы; мы своей жизнью жертвуем для того, чтобы не испытывать ничего подобного».

– Трибун признал справедливость этого требования. Перпетуя прославляла Бога за то, что пришло время сокрушить голову египтянину. Войдя в амфитеатр, осужденные обратились к народу и указывали на суд Божий. Раздраженный этим народ потребовал, чтобы их бичевали, и это кровожадное требование было исполнено; но страдальцы радовались, что Господь удостоил их этой части Своих страданий.

Мужчин отдали на съедение леопардов, медведей и диких вепрей. Перпетуя и ее подруга Фелицитата должны были подвергнуться растерзанию от дикой коровы. С них сняли их платья и надели сеть. Но их стыдливость произвела впечатление даже на эту толпу, сошедшуюся для кровавого зрелища. На них снова надели одежду. При первом ударе животного Перпетуя упала навзничь. Но так как более всего, она опасалась, чтобы не раскрылось ее платье, то поспешила закрыться, думая более о целомудрии, чем о муках. Она старалась завязать и прибрать свои волосы: ей не хотелось страдать с распущенными волосами – это знак печали, а не радости и торжества. Потом она поднялась, подошла к своей сестре по страданиям Фелицитате, подала ей руку, и обе вновь стояли твердо и спокойно.

Толпа увидела себя побежденной, и обе подвижницы были отведены назад из амфитеатра. Здесь принял Перпетую в свои объятия один из оглашаемых, Рустик; она пробуждалась и приходила в сознание, как бы после самого глубокого сна. Потом, к великому удивлению присутствовавших, спросила, когда ее поставят против дикой коровы? И когда ей сказали, что это уже было, она не хотела верить, пока не увидела следов на своем теле и одежде. Затем, обратясь к присутствующим, произнесла следующие слова: «Будьте тверды в вере, любите друг друга; наши страдания да не устрашают вас».

По обыкновению гладиаторы убивали тех, которые оставались живыми после зверей. Народ не мог отказать себе в удовольствии насладиться этим зрелищем, и Перпетуя с Фелицитатой снова были введены в амфитеатр. Тут они дали друг дружке прощальный поцелуй и стали спокойно готовиться к принятию смертного удара. Увидя занесенную над собою руку, Перпетуя издала слабый крик; но то была минутная слабость, невольная дань природе. Быстро схватила она дрожащие руки молодого гладиатора, приставила кинжал к своей шее и безмолвно приняла смертный удар.

Так пострадала и умерла Перпетуя.

Господь помогал мученикам. Вот верование, которое имела древняя Церковь, и мы, по прошествии стольких веков, удивляясь необыкновенным подвигам, можем только подтвердить его истину. Мужество мучеников до сих пор, на удивление миру, стоит недосягаемым образцом преданности вере.

Всего лучше выразила веру в помощь Божию Фелицитата, сомученица св. Перпетуи. Страдая в темнице муками рождения, она издавала громкие вопли. На это сказал ей темничный сторож: «Как же ты надеешься перенести несравненно большие страдания, если это, менее мучительное, так тяжко?» «Эта боль – моя боль, – отвечала мученица. – Другая боль – Господня, и Он поможет перенести ее».

На недосягаемую высоту становились мученики, руководясь вдохновением веры. Все слова и движения их дышали высоким героизмом. Возвышенное, великое становилось в Церкви обыкновенным, ежедневным. Действие мученичества на Церковь было чрезвычайно поразительно. На место отшедших в вечность являлись толпами другие. «Чем более усиливают мучения, тем более увеличивается число мучеников, тем более приобретает последователей Иисус Христос,» – говорит Иустин мученик. Случались мгновенные обращения в самой претории, как скоро туда являлись исповедники. Так при осуждении Марцелина секретарь суда выразил открыто свое негодование и бросил на землю свой свиток. Ежедневно осуществлялось прекрасное изречение Тертуллиана «кровь мученика – семя христиан».

Христиане, переживавшие мучеников, чтили с сердечной теплотой их память. Они с благоговением собирали их тела, записывали их страдания. «О, блаженные мученики, – говорится в актах мученических с простым, но трогательным красноречием, – вы увенчаны диадемой и венцом, который не увянет вовек, потому что вы сокрушили голову диаволу».

Ориген дает превосходное изображение мученичества. «Если бы ты посмотрел на мучеников всех мест, как они исходят из каждой общины для того, чтобы предстать на суд, то увидал бы, как в каждом из них осуждается Иисус Христос. Нельзя сомневаться в том, что не простой человек, как ты, страдает в мрачной темнице, томится голодом и жаждой, но Он Сам в тебе, по Его слову. Итак, если наконец христианин осуждается, осуждается не за преступление, не из каких-либо других оснований, – в его лице осуждается Сам Иисус Христос. Отсюда следует, что Он осуждается по всей земле, всюду, где осуждают Его исповедников».

Мученичество – величественное и трогательное зрелище. «Громадное собрание созвано к месту вашей борьбы, – говорить тот же автор. – Оно подобно тысячам людей, которые стеклись для того, чтобы видеть славных атлетов. Вы можете сказать с Павлом: мы представляем зрелище для ангелов и людей».

Но для истинно верующих весь мир и на все времена остается поприщем для борьбы. И крест для нас, как и для древних великих борцов, служить победным знамением, а Христос – Глава Церкви, есть наш вечный предводитель и помощник.