III. Христианский мудрец

Стремление к истине, бесспорно, одна из сильнейших потребностей духа человеческого. Никакие заблуждения, никакие пристрастия не в силах заглушить этого стремления. Во все времена и эпохи мы встречаемся с попытками отыскать истину, разгадать тайну жизни и назначение человека. Но вот что поразительно: нигде, кажется, людям не суждено было испытать так много горьких разочарований, как на этом пути! «Что есть истина?» – этот вопрос Пилата справедливо считается невольным выражением печального конца бесчисленного множества сделанных усилий найти истину. Дело в том, что истина должна была явиться не плодом изможденной в бесплодных попытках силы человеческого духа, но должна была вступить в жизнь как дело Божие, явиться в лице Того, кто мог сказать о себе: «Я есмь истина!»

Искали истину до явления Истины в мир, не перестают искать ее и теперь, когда она светит миру ярче солнца, когда стоит только человеку поднять голову кверху и прямо устремить свой взор к источнику света. Природа человека во все времена одинакова. Как некогда грех омрачил человека и, отдалив от Бога, ввергнул в бездну заблуждений, так и теперь предрассудки, страсти и нечистые побуждения застилают духовные очи человека и препятствуют ему смотреть прямо в лицо лучезарной истины. Так человек может блуждать, отыскивая дорогу, но нередко и найдя ее, сбивается с пути и снова начинает свое блуждание. Кому не приходилось испытывать чего-либо подобного? Кажется, сделаешь всего только несколько шагов, отойдя от дороги – следующие шаги удалят от нее еще более в сторону, a затем продолжительное блуждание, нередко до полного утомления, и хорошо еще, если снова попадешь на то место, с которого удалился. Вот таким-то путникам и хотелось бы помочь: ведь никто не откажет сбившемуся с дороги путнику указать надлежащее направление, тем более нельзя оставаться равнодушным при виде множества собратий и в высших и низших слоях общества, и простецов и многоученых, блуждающих в бесплодных изысканиях того, что для каждого дороже всего на свете – истины.

То, о чем мы желаем беседовать на этот раз, происходило очень давно. Но поучительность примера нисколько от этого не страдает, даже скорее выигрывает, и вот почему. Провидению благоугодно было предоставить людям полную свободу в попытках найти истину, а вместе с тем и умиротворение духа и избавление от зол и бедствий: неразлучных спутников жизни, исходить все пути, которые могли бы привести к желанной цели, исчерпать всю полноту своих способностей и сил. Опыт, на протяжении длинного ряда веков, сделан был в размерах, столь величественных, что о повторении его в настоящее время, особенно при нашей современной жизни, разбросавшейся на бесчисленное множество частностей и мелочей, невозможно и подумать. Тем поучительнее плоды этого опыта.

Эти плоды всем хорошо известны, и мы не станем о них распространяться. Люди перестали веровать в древние божества, перестали бояться их. Тогда с необузданной силой проявились все дурные страсти. Как всегда, для удовлетворения порочных стремлений понадобились деньги. «Грубая масса металла, – говорит Петроний, – кажется всем несравненно привлекательнее и изящнее, чем все, что произведено искусством Аппеллеса и Фидия. Никто не верит в небо, никто не соблюдает клятв, никто не молит Юпитера, но все рассчитывают только на владение и выгоду; все исполнены страсти любостяжания. Кто имеет золото, у того в сундуке Юпитер. Самое священное между нами есть святость богатства, хотя золоту не воздвигнуто еще ни алтарей, ни храмов».⁷.

Но были между язычниками и такие, которые не могли помириться со столь неприглядной действительностью и, утратив веру в старые идеалы и в старых богов, не утратили жажды веры, стремления к истине, к высшему благу. Вот для таких-то лиц вся жизнь была одним только тревожным исканием истины. В одном религиозно философском сочинении, появившемся во II веке, превосходно изображено это мучительное состояние, это непрерывное искание нравственного умиротворения. Мы разумеем Климентины. То, что пережило главное лицо, выведенное в сочинении, пережили в то время многие. «С самой ранней юности, – говорит Климент, – меня одолевали сомнения, неизвестно откуда запавшие в душу: окончится ли со смертью мое существование и не исчезнет ли самая память обо мне, так как бесконечное время все человеческие дела погружает в забвение? Но в таком случае не стоило мне и родиться на свет. Когда был сотворен мир, и что было раньше его появления? Если мир существует от вечности, то он должен и существовать вечно. Если же он имеет начало, то должен иметь и конец. И будет ли что-нибудь после кончины мира, кроме безмолвия и покоя смерти? Или, может быть, явится нечто такое о чем теперь нельзя и помыслить? Нося беспрестанно в себе эти вопросы, неизвестно откуда возникшие, я много страдал, побледнел, исхудал. И всего ужаснее было то, что когда во мне рождалось желание отвязаться от этих вопросов, как праздных, ни к чему не ведущих, они с удвоенной силой врывались в душу и вновь мучили меня..., волнуемый такими мыслями, я обратился к различным философам, чтобы получить от них разрешение своих недоумений, но и у них я не нашел ничего другого кроме построения и разрушения различных философских мнений, бесконечных споров, в которых, например, то утверждали, что душа бессмертна, то – что она исчезает вместе с разрушением тела. Побеждало первое мнение – и я чувствовал радость; торжествовало второе – и я погружался в мрачное уныние... И шла голова у меня кругом, и страдал я всею душою..».

Но нам нет надобности обращаться к произведениям литературного творчества, когда мы знаем многих – не воображаемых, но действительно живших людей, для которых искание истины и высшего блага составляло существенный вопрос жизни. Таков был, например, св. Иустин.

Иустин был вполне человек своего времени. Он испытал все его заблуждения и страдания, хотя и остался совершенно непричастен его испорченности. Свободный от всякой нечистой примеси, в своей личности, в своем нравственном образе, он представляет лишь лучшие стороны своего времени. Безотрадная пустота, образовавшаяся вследствие утраты религиозных верований, беспокойное томление духа, горячая жажда утраченной истины – все это отразилось вполне на молодом восточном греке, строгая и пламенная душа которого презрела все суетные развлечения и интересы блестящей, но нравственно испорченной цивилизации. С самых юных лет он поставил себе единственной целью обладание истиной. Он решился искать ее до тех пор, пока не найдет, хотя бы для этого пришлось пройти до пределов вселенной. Переходя от одного мудреца к другому, от одной философской школы к другой, он беспрерывно и неустанно продолжает свое беспокойное странствование, которое, однако, не приводит его к желанной цели. С красноречивой простотой и искренностью рассказывает нам Иустин об этом времени своей жизни, когда каждый новый опыт готовил ему новое разочарование. Прежде всего Иустин обратился к стоикам.

Во время господства страшной безнравственности, грозившей затопить в мутном, грязном потоке малейшую искру добра, при потере всякой надежды на обновление, стоическая философия привлекала тогда многих лучших людей тем, что призывала позаботиться по крайней мере о поддержании своего личного достоинства. При сознании бесплодности всех усилий в борьбе со злом, стоики проповедовали невозмутимое спокойствие, холодное самоотречение и внушали постоянную готовность найти в смерти верное освобождение от недостойной жизни, от презренной действительности. Бесспорно, стоическое учение имело свою долю правды, поскольку утверждало, что главную опору человек должен искать не во внешних обстоятельствах, но в силах своего духа, своего разума. Но нужно было иметь слишком большую уверенность в себе и в своих силах, слишком большой запас гордости и самомнения, чтобы серьезно думать о возможности достигнуть совершенства и полного спокойствия духа только собственными усилиями. Стоик–мудрец действительно воображал себя равным Божеству и ни в чем не думал уступать Ему⁸. Он – олицетворение разума, не связан никаким внешним законом, ответствен только перед самим собой и есть полный господин и владыка своих действий⁹. Как такой, он имеет безусловную власть над своею жизнью и спокойно прекращаешь ее, как скоро находит это нужным¹⁰. Закутавшись в мантию недоступного простым смертным философского бесстрастия, стоики думали спасти себя от всякого влияния на них позорной действительности; но это им не всегда удавалось. Марк Аврелий был бесспорно одним из самых ревностнейших последователей стоических правил, но и у него, несмотря на множество фраз о необходимости веры только в самого себя и доверия к своему разуму, к своим естественным силам, в минуты, может быть, бесплодной борьбы с самим собою, прорываются иногда горькие слова, из которых видно, что того невозмутимого спокойствия, недоступного страстям и увлечениям совершенства, о котором так мечтали стоики, не так-то легко достигнуть. Но лучше всего эту слабую сторону стоицизма понял и выразил Эпиктет. «Покажите мне, – говорит он, – хотя одного, который был бы счастлив в болезнях, счастлив во время опасности, счастлив пред наступлением смерти, счастлив, терпя бесчестие. Покажите мне ради богов! Я желаю видеть подобного стоика. Вы не нашли такого человека? Покажите же мне по крайней мере такого подвижника, кто бы начал это дело. Сделайте мне эту услугу! Не отнимайте у старика случая видеть зрелище, которое он никогда не видал. Ведь я прошу вас не об Юпитере или Минерве, не о статуе из золота и слоновой кости. Покажите мне душу человека, который бы соображался с волею Божией, который бы не роптал ни на Бога, ни на людей, который бы не тревожился ничем, который бы не имел ни гнева, ни зависти, ни ревности, – словом, который бы отказался от желаний человеческих, дабы угодить Богу. Но, увы! – вы не покажете мне!»¹¹. Надменное самомнение стоиков, опиравшееся на преувеличенном понятии о силах человеческого духа, конечно не укрылось от зоркого взгляда Иустина. Но была и еще одна сторона в стоическом учении, которая могла оттолкнуть молодого грека. Это – презрение ко всем вопросам о Божестве, Его природе и отношении к миру и человеку. Стоический бог – это мировой дух или разум, неотделимый от материи. Из него по закону необходимости истекает всякое отдельное бытие и по прошествии определенного времени вновь в него возвращается¹². Сильно восставал впоследствии св. Иустин против таких взглядов. «Эти философы, – говорил он, – совершенно равнодушны к тому, один или много богов, и простирается ли их провидение на каждого из нас или нет, как будто это познание нимало не ведет к счастью».

К добру и злу в мире стоики также были одинаково равнодушны¹³. Зло признавалось у них необходимым, как и добро, как в музыке иногда необходим диссонанс или темные краски в картине. Поэтому и сопротивление злу бесполезно. В брезгливом презрении к людям и к мутному потоку жизни, стоический мудрец заботился только о том, чтобы мутная волна как-нибудь не запятнала его высокомерной добродетели. Живое нравственное чувство Иустина решительно воспротивилось такому отношению к людям, к добру и злу, к ошибкам и страданиям человеческим. Люди свободны и, следовательно, ответственны за свои поступки. А если так, то должен быть и есть Судья и Мздовоздаятель. Если ж нет, то нет и Бога, или если Он и существует, но не заботится о людях, и законодатели не правы, карая преступление. Но это противоречив простому здравому смыслу...

Стоики учили относиться с полным равнодушием и к самой смерти. «Душа должна каждое мгновение быть готовой покинуть тело для того, чтобы угаснуть, уничтожиться или пребывать в теле, – говорит М. Аврелий. – Но эта готовность должна быть результатом спокойного и свободного размышления, а не простого упрямства, как у христиан!»¹⁴. Далеко не так отозвалось в сердце Иустина зрелище того дивного одушевления, восторга, радости, с какой христиане шли на мучения. Священная ревность мучеников сообщила и сердцу Иустина часть своего пламени: черта очень характерная! Но она же показывает, что он вовсе не был рожден для стоицизма.

Каким образом разрешали стоики вопрос о конечной судьбе человека? «Каким образом, – спрашивает М. Аврелий, – боги, устроившие все так прекрасно и с такою любовью к людям, просмотрели то обстоятельство, что некоторые очень добрые люди, раз прекратив свое существование, вновь уже не возвращаются к жизни, но вполне навсегда исчезают? Если это так, знай, что, если бы могло быть иначе, то, без сомнения, и было бы сделано. Будь это справедливо, будь это возможно, будь сообразно с природой, природа непременно устроила бы так. Если же этого нет, – явное доказательство, что этого не могло быть¹⁵». Иустин был слишком проникнут верой в полное торжество добра и истины, чтобы успокоиться подобными рассуждениями. «Мы желаем вечной и чистой жизни, – так впоследствии высказывал Иустин, – христианин свои задушевные верования, мы стремимся к пребыванию с Богом, Отцом и Создателем всего мира: мы убеждены, что такой награды могут достигнуть те, кто делами своими засвидетельствовали пред Богом верность в служении Ему и любовь к жизни у Него, недоступной для зла. Мы держимся того учения, что ни злодею, ни корыстолюбцу, ни злоумышленнику, ни добродетельному невозможно скрыться от Бога, и что каждый по качеству дел своих получить вечное мучение или вечное спасение».

Кратко, но метко и сильно выразил Иустин все причины, в конце концов отдалившие его от стоиков, в следующих словах: «Когда я пожил с ним довольно времени, – говорить он о своем знакомстве со стоиком, – и мое познание о Боге нисколько не возросло (ибо он сам не имел, да и не считал такого познания необходимым), то я отстал от него и обратился к другому, называвшемуся перипатетиком».

Перипатетики считали себя учениками великого Аристотеля. Но практический философ на первых же порах прямо объявил Иустину, что ему нужны деньги, и потребовал назначить плату, «чтобы собеседование не было бесполезно». Ничто не могло скорее охладить человека, так пламенно стремившегося к истине, и оттолкнуть от расчетливого наставника. Разрыв последовал немедленно.

Пифагорейцы, в противоположность стоикам, обещали желающим посвятить их в высшие тайны бытия. Иустин толкнулся и к ним.

«Так как душа моя жаждала узнать то, что составляет сущность и главнейший предмет философии, – рассказывает далее Иустин, – то я пришел к знаменитому пифагорейцу. Когда я объявил ему о своем желании сделаться его слушателем и учеником, он спросил меня: «А учился ли ты музыке, астрономии и геометрии? Или думаешь, что можно понять что-нибудь из науки, ведущей к счастью, если ты прежде не занимался основательно тем, что отвлекает душу от чувственного и приготовляет к умственному, так чтобы она была способна созерцать красоту и добро в их сущности?» Но Иустина влекла к философии не любознательность: его дух жаждал веры и богопознания. Наука о звездах и музыкальном ритме имела в его глазах несравненно меньшую важность, чем то, что он стремился познать. Поставив себе целью постижение пифагорейских тайн, он обрек бы себя вечно оставаться в преддверии храма истины без надежды когда-нибудь проникнуть во святилище. «Среди такого затруднения, – говорит Иустин, – мне пришло на мысль попытать также платоников, потому что и они пользовались великою славой».

Действительно, платоновская философия пользовалась в то время великой и, правду сказать, вполне заслуженной славой. Эта философия напоминала великое имя человека, которому суждено было Провидением быть как бы предвестником великого будущего, в котором дух древнего мира, как бы возвысившись над самим собою, из глубины веков стремился навстречу своему Спасителю. Мы разумеем Сократа, который в эпоху, когда среди софистических разглагольствий и игры слов, казалось, погибало все, что дорого и священно для человека, бесстрашно свидетельствовал о силе истины, о действительности духовного мира, о правде, о добре... Великий ученик Сократа, Платон, своим творческим духом воссоздал образ своего учителя и упрочил влияние замечательнейшего из всех древних учений на все последующее дохристианское развитие человечества. Платоновская философия не отожествляла, подобно стоикам, божества с миром; напротив, она понимала божественное, как бесконечно возвышенное над миром, над ограниченным бытием, как вечное, всесовершенное и неизменяемое бытие. Божество – это высочайший Дух, стоящий вне и выше материи, если не безусловно свободный творец мира, то, во всяком случае, образователь, устроитель, художник. Вызывая в душе человека представление о сверхчувственном, божественном, это учение в то же время внушало человеку, что его душа причастна божественному. Поэтому человек может возвышаться до созерцания Божества, по крайней мере, до Его постижения.

«Сильно восхищало меня Платоново учение о Бестелесном, и теория идей придавала крылья моей мысли, – говорил Иустин, продолжая раскрывать нам историю своего развития. – В скором времени, казалось мне, я сделаюсь мудрецом, и в своем безрассудстве надеялся скоро созерцать Самого Бога, ибо такова цель Платоновой философии».

Лицезрение Божие – конечная цель всех желаний христианина. Но дело в средствах; вопрос в том, как достигнуть этой заветной цели. Идеальный мир, так восхищавший Иустина, не мог доставить удовлетворения его стремлениям. Едва мерцающий, холодный свет его не согревал сердца и не мог возродить человека к новой жизни. Свет во тьме светится, и тьме, его не объять. Свет высшего озарения, высшего прозрения божественной истины светит в этой темной жизни, но только обличает ей тьму, а не проникает в нее и не преображает ее. С прозрением идеального, высшего, божественного мира для человека являются два порядка бытия: действительный мир (γένεσις), – злой, несовершенный, и мир чистых идей (τὸ ὄντως ὄν), мир совершенный, божественный. Но эти два мира в философии Платона так и остаются друг против друга, без всякого примирения. Мир вечного совершенства пребывает в невозмутимом покое вечности, высоко над нашим грешным миром, отражаясь в нем, как солнце в мутном потоке, не очищая его, оставляя без изменения. От человека требуется только, чтобы он ушел из этого мира, выплыл из этой мути на свет духовного солнца, чтобы он освободился от уз телесного бытия, как из темницы или могилы. Но что значит для человека уйти из этого грешного мира, в котором все зло произошло от волн самого человека? Не значило ли это уйти от самого себя, от своей собственной души? Высший идеальный мир, при всей божественной своей красоте, как предмет созерцания, может на время отвлекать человека от его злой воли, но не изменит, не переродит ее... Иустин скоро должен был почувствовать все бессилие высочайшего из учений человеческих возродить его к новой духовной жизни. Он имел уже предчувствие христианской истины. «Когда я еще услаждался учением Платона, то слышал, как обносят христиан, но видя, как они бесстрашно встречают смерть и все, что почитается страшным, почел невозможным, чтобы они были преданы пороку и распутству». Это впечатление не пропало даром для восприимчивой и впечатлительной души Иустина. В добрую почву запало семя, которое рано или поздно должно было принести плод сторицею.

Платоновская философия рекомендовала удаляться от мира. Дыша отвращением к жизни и ее суете, она проповедовала пользу уединения, сосредоточенного размышления и тихого, благочестивого настроения духа. Цель этого самоуглубления, этого разобщения с миром, как с царством зла, состояла в очищении души, в уподоблении ее чистому духовному бытию, тому идеальному миру, в созерцании которого платоники думали найти свое блаженство. Сообразно с наставлениями своей философии, Иустин в глубоком уединении, в тайной беседе с самим собой старался довершить свое духовное развитие. Но тихо, незаметно готов уже был совершиться в его душе решительный переворот, который и положил конец бесконечному, по-видимому, исканию истины и в то же время послужил началом полного успокоения его духа.

«Однажды, когда рассудилось мне предаться глубокому покою и удалиться от всякого следа человеческого, – так рассказывает Иустин об этом знаменательном моменте своей жизни, – я отправился в одно место, неподалеку от моря. Когда я приближался к тому месту, где я хотел остаться наедине с самим собой, мне явился древний старец, почтенный видом, с приятной и важной осанкой, который следовал за мной в недалеком расстоянии. Обратившись к нему, я остановился и пристально посмотрел на него:

– Знаешь ли ты меня? – спросил он.

– Нет, – отвечал я.

– Что же ты так смотришь на меня? – снова спросил старец.

– Удивляюсь, – отвечал я, – что ты встретился здесь со мною, я не надеялся увидеть здесь кого – либо из людей.

– Я беспокоюсь, – возразил мой собеседник, – о своих домашних: они отлучились, и я прихожу сюда на берег моря смотреть, не покажется ли корабль. А ты, зачем здесь?

– Я люблю такие прогулки, где ничто не развлекает ума, и я могу беседовать с самим собою, не опасаясь перерыва: эти места весьма удобны для умственных занятий.

– Так ты – любитель умствований, а не дела и истины, и не стараешься быть скорее деятельным мудрецом, чем, софистом?

Незнакомец не мог сделать удачнее возражения. В самом деле, основной недостаток платонизма был тот, что эта философия, как и всякая другая, впрочем, имеет лишь только теоретический характер. Не умозрение, хотя бы и доведенное до крайних пределов напряжения, могло дать человеку общение с Богом, а свободный акт воли, отречение от духа гордыни и самонадеянности, которым были проникнуты философы, покаяние и затем возрождение водою и Духом...

– Какое же занятие может быть важнее, чем размышление? – воскликнул я. Каждый должен философствовать и почитать это дело важнейшим, а все прочее вторым и третьим...

– Но приводит ли философия к блаженной жизни?

– Философия есть наука о сущем, и познание истины, счастье служит наградой за такое знание и мудрость.

– Каким же образом философы могут говорить истину о Боге, когда они не видели Его, не слышали о Нем?

– Какому же учителю после этого можно довериться, откуда ожидать помощи, если и у философов нет истины?

– Божественное откровение делает нас причастными божественной истины, – отвечал старец и раскрыл пред изумленным слушателем историю божественного домостроительства нашего спасения. – Но ты прежде всего молись, – так заключил старец, – чтобы открылись тебе двери света, ибо этих вещей никому нельзя видеть или понять, если Бог и Христос Его не дадут разумения».

От юности Иустин не имел другого желания, другой молитвы. Старец указал ему, где для него должны были раскрыться сияющие двери истины. После философов он должен был внимать Тому, Кто возвышается над всеми философами, как небо над землей, вечному Слову, неутомимым и бесстрашным свидетелем Которого он должен был стать отныне.

Неизвестно, кто был христианский старец, беседовавший с Иустином. Но кто бы он ни был, несомненно, что это был один из высокообразованных и созревших в духовной жизни христиан того времени.

«В сердце моем возгорелся огонь, и меня объяла любовь к пророкам и тем мужам, которые суть други Христовы», – так передавал потом Иустин свои первые чувства после знаменательной беседы. Долгое странствование кончилось, и начался подвиг неустанного свидетельства об истине и мужественной защиты ее пред царями и народами, великий подвиг целой жизни, увенчавшийся «святым мученичеством»¹⁶. Это произошло в правление M. Аврелия и Люция Вера. (161 – 169)¹⁷.

Братья и сестры, блуждающие по распутьям человеческих новоизмышлений, обещающих дать вам будто бы новые откровения, все еще ищущие истины, последуйте примеру пламенного ее ревнителя! Послушайте, что говорить один древний учитель Церкви, близкий по времени к св. Иустину и с ревностью продолжавший его дело: «Вы, которые все еще ищете, не находя, не ищете ли там, где никогда не находят? Вы, которые стучитесь там, где вам не отворяют, не стучитесь ли там, где нет никого? Вы, которые просите так, что вам не дают, не просите ли у тех, кто не может ничего дать?

– Ищите Христа (так как без Христа нет истины), если вы Его еще не знаете, ищите твердое и неизменное выражение Его учения. Вы хотите знать то, чему учил Христос: хорошо, это ваше право, ваш долг. Но будьте внимательны, не ошибитесь в дороге!

– Но раз вы уже нашли то, чему учит Христос, остановитесь, положите предел вашим поискам, успокойтесь в уверенности, которую дает божественное откровение!

– Истина же Христова всецело хранится в Церкви. Церковь приняла ее от апостолов, апостолы от Христа, Христос от Бога!» (Тертуллиан).