Приложения

Вместо предисловия

19 августа 1898 года в городе Симферополе на 42-м году жизни после продолжительной и тяжелой болезни (чахотка) скончался епископ Тавриды преосвященный Михаил (Грибановский). Для Церкви русской и для многочисленного сонма его друзей, почитателей и учеников смерть этого святителя стала великой утратой. Русская Церковь лишилась, выражаясь словами одного из духовных журналов, «духовного орла», «одного из серьезнейших, просвещеннейших, преданных Церкви епископов», человека с «душою, жаждавшею вечной правды»⁹⁶⁵. Друзья же, почитатели и ученики потеряли авторитетного руководителя, духовную поддержку и опору в стремлении к нравственному самовоспитанию, настоящего духовного отца. «Для многих из нас, – говорит один из почитателей почившего Владыки, – с ним угасло лучшее, что мы имели в сей жизни».⁹⁶⁶

Как архипастырь, учивший свою паству и словом и делом, почивший Владыка был поистине неленостным работником на ниве Божией, в полном смысле слова ярким светильником на свещнице Церкви Христовой. Он принадлежал к числу тех наших святителей, на которых с великим упованием смотрят все истинные ревнители интересов православия. Он был одним из тех, от кого вправе ожидать много доброго и полезного в сфере церковно-общественной жизни, а равно и в области вопросов личного самовоспитания. Но – увы! Господь призвал его к Себе в пору полного расцвета сил, когда, занимая архиерейскую кафедру, он особенно мог явить миру все богатство своих духовных дарований, направленных к служению Церкви Православной, к созиданию спасения ближнего...

Лицам, близким к почившему иерарху, имевшим счастье знать его, беседовать с ним, пользоваться его духовным руководством, остается утешать себя сознанием, что хотя бы маленькая частица его жизни здесь, на земле, имела отношение к их собственной. В то же время для них дорога должна быть каждая строчка его письменного слова, рисующая его привлекательный духовный образ. В этих видах и предпринято редакцией новое, дополненное издание сборника его статей «Над Евангелием», издана часть его писем, имеется в виду отпечатать его дневники, записи, заметки.⁹⁶⁷

Но не одни близкие к почившему святителю должны дорожить его памятью. Все те, кому дороги духовные интересы, кто не заглушил в себе стремления к единому на потребу, в его письменных трудах найдут для себя живое указание пути к нравственному самовоспитанию и совершенствованию. А жизнь его – начиная с первых ее сознательных лет и кончая годами святительства – служит живым примером этого самовоспитания, этой неустанной работы над собой, примером созидания в себе духовного человека.

К сожалению, несмотря на то что со дня смерти архипастыря прошло уже более 12 лет, в печати до сих пор не появлялось подробного его жизнеописания. С целью хотя бы отчасти восполнить этот недостаток и тем удовлетворить желание почитателей Владыки и составлен настоящий биографический очерк. Выяснить те условия, среди которых жил и развивался преосвященный Михаил, изобразить постепенный его духовный рост и нарисовать его глубоко симпатичный образ, так ярко отразившийся в его письмах, в дневниках и заметках, – вот задача настоящего очерка.

В заключение считаем долгом выразить свою глубокую благодарность товарищам епископа Михаила по семинарии П. А. Смирнову,⁹⁶⁸ В. И. Казанскому и Ф. Ст. Соколову, состоящим ныне на духовно-училищной службе в Тамбовской епархии, за сообщение сведений об отроческих и юношеских годах святителя.

Составитель

Преосвященный Михаил, епископ Таврический и Симферопольский (в миру Михаил Михайлович Грибановский), родился 2 ноября 1856 года в городе Елатьме Тамбовской губернии.⁹⁶⁹ Отец его, протоиерей Михаил Иерофеевич Грибановский,⁹⁷⁰ в год рождения сына Михаила был настоятелем Ильинской церкви в этом городе и благочинным городских церквей. Среди жителей города и городского духовенства протоиерей Михаил неизменно пользовался глубоким уважением как выдающийся пастырь и серьезный, бескорыстный общественный деятель.

Женат он был на дочери священника Тамбовской губернии Фавсте Ермиловне. Всех детей в семействе протоиерея Михаила Грибановского было одиннадцать. Четверо из них – сыновья Александр и Николай и дочери Любовь и Надежда – умерли взрослыми (последние от чахотки), шестеро – в возрасте от 1 года до 12 лет. Ко времени рождения сына Михаила в семействе отца протоиерея в живых были только Александр, Николай, Любовь и Надежда. Михаил был самым младшим.

Детские годы его протекли в исключительно благоприятных, редких в быту духовенства условиях. Сравнительно обеспеченное материальное положение давало возможность родителям Миши обставить его детство так, как это бывает только в домах богатых. К нему была приставлена особая няня, горячо любившая своего питомца, следившая за каждым его шагом, забавлявшая его своими рассказами. С другой стороны, ласки матери, души не чаявшей в своем младшем сыне, любовь и ласки со стороны сестер создали атмосферу редкой по своей теплоте и задушевности жизни в родной семье. Но эта же атмосфера постоянного внимания и ласк со стороны женской половины семейства протоиерея Михаила способствовала развитию в маленьком Мише шаловливости и резвости. Шалости его всегда покрывались любовью матери и няни. Последняя, например, на все вопросы о поведении своего питомца всегда неизменно отвечала, что питомец ее – безупречный мальчик. Точно так же и мать всегда становилась на его сторону, когда выведенные из терпения его шалостями и проказами сестры начинали на него жаловаться. Сам почивший Владыка, вспоминая свои детские годы, не раз говаривал, что в детстве он был бойким и резвым. Своими шалостями он надоедал жившей в доме его родителей своей бабушке по матери, столетней старушке. Бывало, выведенная из терпения шалостями своего внука, она, согнувшись и постукивая палочкой по земле, часто покрикивала своим старческим голосом: «Фавсточка, уйми ты своего озорника!»

Но все шалости маленького Миши, хотя бы чисто детские и находившие свое объяснение в природной живости его темперамента, встречали сдерживающее начало в лице отца, протоиерея Михаила. Всегда серьезный, строго смотревший на дело воспитания, враг излишних поблажек, которыми окружали Мишу представительницы женской половины семьи, начиная с матери и кончая нянею, он с неодобрением относился к проявлениям баловства. Он всегда старался дисциплинировать волю своего сына, приучая его постепенно подчинять себя требованиям долга. Миша знал, что за ослушание, за шалости строгий папа не погладит по головке, и потому старался себя сдерживать.

С первых же шагов детства резко наметились в бойком мальчике и другие черты характера, не оставлявшие его во всю последующую жизнь: любовь к правде и любознательность. Никогда, еще будучи ребенком, не выносил он лжи, всяческой неправды и всегда резко выражал свой протест в случаях ее проявления. Точно так же, еще с ранних лет своей сознательной детской жизни, он отличался любознательностью. За решением всяких вопросов, возникавших в его пытливом детском уме, он обращался к своим старшим сестрам. И как он негодовал, когда последние отказывались, по незнанию или по отсутствию свободного времени, удовлетворить его любознательность! Он называл своих сестер недобрыми, злыми и шел на них жаловаться маме, что они ничего не хотят объяснять ему.

Говоря о ранних детских годах преосвященного Михаила, не можем не сообщить знаменательного случая из его жизни, пророчески предуказавшего его жизненный путь в будущем, – путь монашества и святительства. Когда Мише было не более 5–6 лет, город Елатьму во время поездки по епархии посетил бывший тогда епископом Тамбовским приснопамятный в летописях русской богословской науки преосвященный Феофан Затворник. Был он и в доме протоиерея Михаила Грибановского. Любитель природы, садоводства и цветоводства, святитель пожелал посмотреть на сад, куда выходил из комнат балкон. Так как двери, ведущие на балкон, были недостаточно высоки, то при входе туда преосвященный Феофан не успел нагнуться и зацепил клобуком за верхнюю притолоку. Клобук упал и попал на руки маленькому Мише, который в это время находился позади Владыки. Сам преосвященный Михаил, который и рассказал этот случай, смотрел на него как на предуказание своего монашества.

Бойкий и резвый, развитой не по годам и любознательный Миша, однако, с самых ранних лет отличался слабым здоровьем, всегда был болезненным, вследствие чего в семье он был известен под названием «зеленоты». Болезненность Миши была причиною того, что в семье не спешили с обучением его грамоте. Но даровитый мальчик сам, почти без посторонней помощи, рано научился читать. Любовь к чтению книг, в которых находил он удовлетворение своей детской любознательности, отличала маленького Мишу с самых ранних лет. Больше всего любил он, по словам своих родных, читать жития святых и книги религиозно-нравственного содержания. «Бывало, – рассказывала одна соседка, хорошая знакомая матушки Грибановской, – придешь к матушке поболтать или поиграть в дурачки, а Миша сейчас с книгою: «Давай, – говорит, – чем играть, я тебе лучше почитаю что-нибудь"». Чаще всего аудиторию Миши составляли его мать и сестры и особенно няня. Последней он показывал и объяснял встречавшиеся в книге картинки и, в свою очередь слушал и ее объяснения.

Когда наступило время систематической подготовки к поступлению в духовное училище, протоиерей Михаил пригласил в качестве учителя для своего сына одного отставного офицера.

Меньше чем в год Миша усвоил все необходимое для поступления в первый младший класс училища. Оставалось решить вопрос, в которое из четырех училищ епархии определить мальчика. Ближе всех по расстоянию от Елатьмы было духовное училище в Шацке.⁹⁷¹ Но это училище в ряду других не пользовалось доброй славой относительно постановки учебно-воспитательного дела. Училище было весьма удалено от епархиального центра, крайне бедно обставлено, располагало малодеятельными преподавателями преклонного возраста. Вот почему протоиерей Михаил Грибановский, имея возможность определить своего сына в Шацкое духовное училище и поместить к близким родным, жившим в городе Шацке, однако решился определить его во Второе Тамбовское духовное училище (ныне Серафимовское). Со смотрителем этого училища, Михаилом Борисовичем Козминым (давно уже почившим), отец протоиерей был хорошо знаком. Благодаря последнему обстоятельству Миша был принят в число учеников низшего отделения без экзамена. В прошении, поданном на имя смотрителя, отец Михаил просит после зачисления сына в число поступивших воспитанников «считать его не явившимся в училище по болезни». Это событие произошло в 1866 году, когда Мише Грибановскому было 9 лет от роду. Три года Миша не являлся в училище, значит, курс первого года среднего отделения проходил дома.⁹⁷² В классных журналах в продолжение этого времени в графе против его фамилии неизменно значилось: «По болезни не явился и обучается в доме родителей». В 1867 году в общем годичном списке, есть, однако, заметка, что «ученик М<ихаил> Грибановский поведения хорошего, способностей, успехов и прилежания недостаточных». Можно думать, что на некоторое время Миша Грибановский являлся в училище, может быть для того только, чтобы сдать экзамены. Но одна ли только болезнь была причиной продолжительного пребывания в доме родителей или, может быть, неподготовленность мальчика к слушанию систематического курса, неизвестно. Возможно, то и другое вместе. Училищный же режим, педагогические способности учителей того времени в большинстве случаев не могли быть признаны образцовыми и благоприятными для обучения даровитого мальчика. По крайней мере, странным и непонятным кажется приговор о нем как ученике «способностей, успехов и прилежания недостаточных». Пример этот показывает, как осторожно и внимательно должна относиться школа к поступающим в нее детям, оторванным на время от семьи, и как в своих приговорах и суждениях она может ошибаться. Тот же самый ученик с «недостаточными способностями, прилежанием и успехами» в том же самом училище, но при других порядках и других педагогических деятелях оказался совершенно иным, как это видно будет дальше.

Оставаясь по болезни в доме своего отца два года учебного курса низшего отделения и первый год среднего отделения, Миша Грибановский фактически вступает в число учеников Второго Тамбовского духовного училища только в 1869 – 1870 годах, то есть на второй год курса среднего отделения. Своими мягкими манерами, интеллигентным обращением живой и подвижный сын городского протоиерея Михаил Грибановский сразу обратил на себя внимание товарищей и преподавателей. Одноклассники сразу почувствовали в нем интеллектуальную силу. Первый ученик класса не преминул, по установившемуся в классе обычаю, испытать познания новичка. Усевшись за стол, он подозвал Мишу и, изображая из себя экзаменатора, стал задавать новичку вопросы по предметам училищного курса. Многие вопросы, особенно по греческому языку, оказались Грибановскому не под силу и остались неразрешенными. Тем не менее «экзаменатор» отозвался о новичке своим товарищам по классу так: «Грибановский будет первым учеником». Этот экзаменатор, Андрей Андреевич Остроумов (кандидат Московской духовной академии, ныне директор учительской семинарии в Пензе), впоследствии некоторое время был соквартирантом Грибановского и навсегда остался одним из самых близких и преданных ему друзей.⁹⁷³

Начало обучения Михаила Грибановского совпало с самым благоприятным периодом в истории училища. Хотя в нем действовал еще старый устав,⁹⁷⁴ в жизни его замечались уже новые веяния, новые порядки. Во главе учебного заведения стоял широко образованный и гуманнейший педагог Николай Яковлевич Виноградов,⁹⁷⁵ недавно перешедший на службу в училище из семинарии, где считался образцовым преподавателем словесности. Перемена в руководстве училища совпала с переменами и в составе преподавателей. Новые педагоги – молодые даровитые студенты семинарии вместе со своим бывшим наставником по семинарии – положили начало новой эре в жизни училища, создали новый дух, который самым благоприятным образом отозвался на духовной школе вообще и в частности на ученике Грибановском.

Однако первое время своего обучения в духовном училище Грибановский не отличался тем успехом, которого от него можно было ожидать. Из предметов училищного курса, вообще очень легко усвоявшихся способным учеником, греческий язык (может быть, вследствие сравнительно слабой подготовки дома) почему-то ему не давался. Несмотря на все свои старания, он в продолжении нескольких месяцев получал по этому предмету двойки. На даровитого и самолюбивого ученика это действовало удручающим образом. Однако он не пал духом и нашел путь в знании этого предмета попасть в число лучших учеников класса.

По словам одного из своих товарищей, он сказывается больным, запирается в своей квартире и в течение целого месяца упорно изучает только что появившуюся тогда в духовно-учебных заведениях грамматику Кюнера.⁹⁷⁶ Труд и энергия победили препятствия. Явившись в класс, Михаил Грибановский отлично отвечает по-гречески. Преподаватель был поражен и никак не мог объяснить происшедшей перемены. Только впоследствии объяснилось дело.

Приведенный факт из училищной жизни преосвященного Михаила свидетельствует о силе воли двенадцатилетнего мальчика и о его самолюбии. Сам Владыка рассказывал о другом факте, свидетельствующем о тех же чертах его характера. Во время экзаменов, требовавших усиленной подготовки, повторения всего пройденного за год, он вставал очень рано и ложился очень поздно. Слабый организм не выдерживал чрезмерного напряжения, и среди дня мальчик иногда засыпал. Что же делает он, чтобы победить эту хотя и естественную, но нежелательную сонливость? Он ложится на сруб колодезя, находившегося при квартире, так, чтобы голова была на одной стороне стенки его, а ноги на другой.

Усиленные занятия предметами училищного курса были в первый же год настолько успешными для Михаила Грибановского, что, считаясь по развитию в числе лучших учеников класса, он переходит в конце учебного года в следующий высший класс четвертым учеником. В экзаменационной табели он имеет высший балл – 5 – по языкам русскому и греческому, по Священной истории и катехизису и 4 – по латинскому языку, арифметике, географии, церковному уставу и пению.

Два года пребывания в высшем отделении для Грибановского были временем еще более быстрого духовного роста и интеллектуального развития. Этому способствовало руководство такого дельного и опытного смотрителя, каким был Николай Яковлевич Виноградов.

Николай Яковлевич избрал для преподавания русский язык в старших классах училища. Влияние его на учащихся было огромное. Не ограничиваясь пределами урока, он старался развить своих учеников, приохотить их к чтению, сам читал книги, совместно с учениками разбирал содержание прочитанной книги и давал руководственные указания к разумению его. Вместе с тем самое серьезное внимание было обращено им на письменные упражнения. Внимательный просмотр их наставником, обстоятельный разбор их в классе совместно с учащимися, а также и составление рецензий незаметным образом вводили учащихся в понимание главнейших технических приемов написания сочинений, развивали в его подопечных любовь к литературному творчеству. К этому надобно прибавить еще и умелый выбор тем. «Мы, – говорит в своих воспоминаниях о школьной жизни преосвященного Михаила один из его товарищей, П. А. Смирнов, – имели целые объемистые тетради письменных работ. Под руководством опытного наставника класс настолько развился, что к концу курса мог писать целые сочинения. Хорошо помню следующие темы тогдашнего высшего класса (ныне IV): 1) «Какие книги я читал, и что мне в них нравилось?» 2) «Содержание и мои впечатления от чтения повести Гоголя «Старосветские помещики"». 3) «Какое воспитание лучше – школьное или домашнее?» Влияние Николая Яковлевича сказалось, главным образом, в том, что лучшие из нас положительно пристрастились к чтению книг и писательству. И между нами, кажется, больше всех Грибановский. Повестью Гоголя «Старосветские помещики» он увлекся настолько, что по разбору ее написал сочинение в целых шесть листов. Об этом много тогда говорили в училище».

В годы обучения Михаила Грибановского во Втором Тамбовском духовном училище не было пансиона для своекоштных воспитанников. Последние жили на частных квартирах. На такой квартире вместе со своим товарищем Остроумовым в течение всего времени обучения в училище жил и Грибановский. Эта квартира сделалась центром, где лучшие ученики училища собирались в целях самообразования. Часто здесь засиживались допоздна за чтением книг и рассуждениями о том, что дано было им для внеклассного чтения Николаем Яковлевичем. Читали, главным образом, произведения Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Гончарова и других классиков. Михаил Грибановский поражал товарищей своею способностью передавать замечательно подробно и обстоятельно содержание прочитанного произведения и выяснять положительные и отрицательные стороны выведенных в нем типов. Вообще, под влиянием разумно поставленного, благодаря Николаю Яковлевичу, внеклассного чтения, прекрасных и содержательных классных уроков у Грибановского впервые пробудилась сознательная критическая мысль. Он полюбил книгу как источник света и знания, стремился к ней, но не был и не хотел быть ее послушным рабом, сознательно, критически относился к ее содержанию. Так же он стал относиться и к явлениям окружающей его действительности и по-своему старался объяснить и оценить их. Сам преосвященный так именно и смотрел впоследствии на значение Н. Я. Виноградова для его духовного развития. Став впоследствии доцентом Санкт-Петербургской духовной академии и защитив свою магистерскую диссертацию, он прежде всех прислал ее своему бывшему смотрителю с надписью: «Дорогому наставнику и воспитателю, первому пробудителю моей детской сознательной мысли».

В 1872 году Михаил Грибановский окончил полный курс духовного училища вторым по списку, а в августе того же года вместе с 120 товарищами по училищу держит экзамен в Тамбовскую семинарию и поступает в нее уже первым по списку. Это же первое место занимает он и в течение почти всего семинарского курса обучения. Так сбылось предсказание его товарища и друга А. А. Остроумова.

С какою любовью и охотою занимался Михаил Грибановский новыми для него предметами в семинарии! С каким увлечением он читал новые для него книги и изучал любимый им предмет – словесность! Сохранились три объемистые, переплетенные в формате полулиста писчей бумаги книги, в которых юный семинарист делал выписки из прочитанных им книг, высказывал суждения по поводу их содержания и выведенных в них типов и мысли по тем вопросам, которые вызывали прочитанные книги, какой-нибудь случай из жизни и т. п. Две из этих записных книг относятся к двум годам пребывания Грибановского в низшем отделении семинарии, а третья – к пребыванию в среднем.

Достаточно ознакомиться с одним лишь списком книг и журнальных статей, предназначенных для прочтения, чтобы видеть, как серьезно смотрел пятнадцатилетний семинарист на чтение. Кроме классических сочинений русских писателей (Грибоедова, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Островского) и трудов по критическому их разбору (Белинского, Добролюбова, Писарева), здесь встречались сочинения менее известных писателей, каковы Авдеев, Крашевский, Е. Тур, Лажечников, Некрасов, Решетников, Г. Успенский и многих других.⁹⁷⁷

Мало того, в число книг, предназначенных для прочтения, входили и сочинения по естествознанию, географии, элементарной химии таких авторов, как Кольбе, Дарвин, Моос, Бокль, Бок, Ливингстон⁹⁷⁸ и других. Некоторые из этих книг могли остаться непрочитанными, но один уже тот факт, что юный пятнадцатилетний семинарист ставил себе в обязанность прочитать их, заносил их в список, – сам по себе знаменателен и свидетельствует о его любознательном и пытливом уме. Большинство же из них прочитаны, в списке напротив них написано «исполнено», а в самой книге (для записей. – Ред.) есть или буквальные выписки наиболее понравившихся мест (стихотворения, описания природы, афоризмы), или передается их содержание. Поистине можно изумляться усидчивости и трудолюбию даровитого ученика! Записи были начаты 24 августа 1872 года и велись почти каждый день; за год было исписано более 360 страниц.

Не ограничиваясь пересказом содержания прочитанного, молодой читатель высказывал свои суждения о затрагиваемых книгой вопросах, делал выводы для применения их в собственной жизни. Вдумчивый и серьезный юноша не пропускал случая критически отнестись к тому или другому явлению из окружающей жизни.

Так, 31 августа он по поводу прочитанной им биографии Меншикова рассуждает, в чем заключается истинное счастье. «Истинное счастье заключается не в почестях, не в славе, – пишет Грибановский, – а в самом себе».

Виденная Михаилом Грибановским 27 августа в Варваринской церкви картина мучений святой великомученицы Варвары дает ему повод высказаться о веротерпимости и дать посильное решение этого вопроса: «Правильно ли и разумно ли поступали последователи различных вер, преследуя друг друга?» Этого же вопроса он касается в другом месте по поводу прочитанной им книжки о действиях средневековой инквизиции, и решает его, конечно, в отрицательном смысле.

Второго сентября он высказывает критические суждения о воспитании и обучении, указывая на несоответствие реальной действительности в постановке этого дела с идеальными требованиями. «От воспитателя зависит вся жизнь ребенка, – пишет Грибановский. – Ребенок – это зерно, и от садовника зависит, чтобы будущее дерево принесло плоды хорошие. <...> Воспитатели должны быть самые хорошие люди во всех отношениях, заниматься этим делом с возможною любовью и с постоянною заботливостью. Так ли у нас поступают? Сознают ли воспитатели, что в их руках жизнь человека? Нет! Нет!..»

А вот как пятнадцатилетний семинарист пытается осмыслить свое поведение, свое отношение к занятиям, к учебным порядкам. «В нашем семинарском быту робость чрезвычайно много приносит вреда, – пишет он под 30 августа. – Часто на вопрос «кто знает?» ничего не отвечаешь. Почему? Потому что боишься высказаться. Ведь знаешь, что это скверная привычка, но преодолеть ее очень трудно. Робеть не нужно – это необходимое правило для каждого ученика. Высказывай свои убеждения смело! Когда выучишься говорить, тогда смеяться не будут». «Всякое доброе намерение и желание нужно сейчас же приводить в исполнение. Намерение и желание без исполнения их на деле не более, как пустоцвет. Он сперва радует нас своею красотою, но увы! Красота не принесет никакого плода. Она решительно бесполезна и ничего не принесет, кроме вреда и расстройства в молодых умах. Сила воли есть самая главная способность души, с нею все можно сделать». «Главное дело – верь в свои силы, не желай ни от кого принимать помощи и поддержки. Они не поддержат тебя, напротив, ослабят твою надежду и веру в собственные силы. Нет, делай немного, но сам. Лучше шаг, сделанный собственными силами, чем прыжок с чужою помощью. Все великие люди достигли известности с помощью постоянного труда, постоянной энергии и непременной любви к делу. Вспомним Ломоносова». «Время необходимо беречь. Обыкновенно говорят: «время – деньги». Но вернее сказать: дороже денег. Если употреблять часы удовольствия на самообразование, то через несколько времени необразованные были бы образованными. Нельсон говорит, что своим благосостоянием он обязан тому, что не тратил даром ни одной четверти часа».

""Научись владеть собой, и ты будешь в состоянии властвовать над миром», – говорит Фома Кемпийский. В совершенстве владеть собой – это мудреная, почти неразрешимая задача... Когда я добьюсь этого, неизвестно. У меня мало терпения и настойчивости, а это никуда не годится... Я мало успел в управлении собой. Я слишком робок, не могу свободно, легко высказывать свои убеждения, мысли; стараюсь побороть в себе этот недостаток, и немного успеваю. Слава Богу!»

Озабоченный выработкой характера, самообладания, молодой семинарист сокрушается от сознания проявляющейся в нем неровности характера. «Отчего иногда находит какое-то раздражительное состояние? Малейшая вещь раздражает, делать ничего не хочется, в голову ничего нейдет; сидишь, как зачумленный какой. Кажется, это бывает после мечтаний. Думаешь Бог знает о чем, строишь воздушные замки, воображаешь себя обладателем всего мира и доволен. Как оторвешься от этого воображаемого мира, так тебе и кажется, что все вокруг тебя грязно, глупо, безобразно, отвратительно, всякое слово оскорбляет твое, привычное к воображаемым милым звукам, ухо. Ты говоришь почти что дерзкие слова людям, которых любишь и уважаешь. Они, конечно, сердятся, тебе неприятно; вообще положение твое невыносимо. А между тем поправить нельзя. Непременно нужно отказаться от мечтаний».

В другом месте, поставивши вопрос «Каким должен быть настоящий человек?», Михаил Грибановский дает ответ: «Не должен быть мечтателем, давать волю своему воображению, своей фантазии... Он должен верить только фактам, опытам, самым естественным, близким обобщениям..."⁹⁷⁹

Все приведенные выше выдержки из записной книжки показывают, что интересовало пытливый ум Грибановского еще в первый год его обучения в семинарии. Много в этих суждениях, конечно, еще детского, еще неясно осознанного, продиктованного писателями, с сочинениями которых он знакомился. Но безусловно, все это свидетельствовало

О его любознательности, страстном желании объять своим детским умом все интересующее и, может быть, даже не вполне доступное ему. Надо помнить, что им были прочитаны не только сочинения писателей, имевшие отношение к преподаваемым в младшем классе семинарии наукам, но и такие сочинения, которые ничего общего не имели с семинарским курсом. Из них сделаны самые обстоятельные выписки, или передано подробно своими словами их содержание. Таковы сочинения по естествознанию, палеонтологии, сравнительному языкознанию (Бернштейн, Дрепер, Шлейден, Бок, Моос, Брем, Лайель,⁹⁸⁰ Дарвин), по социологии (Бокль, Милль⁹⁸¹), статьи по этим же вопросам из лучших тогда, считавшихся модными, журналов: «Отечественные записки», «Современник» за 60-е годы (XIX века. – Ред.), «Знание», «Заграничный вестник», «Дело» и другие.⁹⁸²

Бросается в глаза одно важное обстоятельство: в записной книжке Грибановского и в списке книг, предназначенных им для чтения, нет ни одного богословского сочинения, которое имело бы отношение к преподаваемому в низшем отделении семинарии Священному Писанию. Видимо, симпатии молодого семинариста были исключительно на стороне чтения книг светского содержания. Объяснить это можно неумением преподавателя этого предмета заинтересовать своих учеников изучением священной истории и его нежеланием руководить ими во внеклассном чтении литературы по этой теме. Такое чтение, вследствие своей исключительности и односторонности, не могло не оказать существенного влияния на Грибановского. Оно неизбежно должно было оставить на складе ума и на его характере свои следы с известною окраскою либерализма 60-х годов (XIX века. – Ред.). Так оно в действительности и было.

Вспоминая свои семинарские годы, Владыка не раз говаривал, что религиозностью в это время не отличался, а товарищи в своих воспоминаниях говорят, что Грибановский слыл между ними за человека либерального. Вот конечные результаты одностороннего чтения, к которому пристрастился Михаил Грибановский. Заслуживает внимания письмо (уже студента Санкт-Петербургской духовной академии) Михаила Грибановского к товарищу по семинарии П. А. Смирнову. Объясняя мотивы принятия им монашества, он так характеризует направление свое в прошлом: «Насколько я себя помню, я всегда ощущал непреодолимую жажду разрешиться в один принцип. В семинарской жизни эти поиски Единого были главным образом теоретического свойства и выражались в скале всевозможных отрицаний, начиная с самых грубо-материалистических (это еще в училище) и кончая самыми утонченно-пантеистическими».⁹⁸³

Таким образом, к концу пребывания Грибановского в низшем отделении семинарии, благодаря внеклассному чтению, заботам о самообразовании, в характере его слагающегося мировоззрения замечается наклон к материализму. Стремление объяснить все из опыта, признавать реально существующим только то, что доступно нашим внешним чувствам, что может быть доказано с логической необходимостью, повело к ослаблению начал религиозности. Однако во внешнем поведении Грибановского увлечение естествознанием и вообще науками опытными резко никак не проявилось. Дело ограничивалось только писанием сентенций, взятых из писателей указанного направления, и бесед со своими товарищами по этим вопросам. В глазах же семинарского начальства он был в отношении поведения образцовым воспитанником. Мягкий и деликатный по природе и по семейному воспитанию, он органически не выносил грубых удовольствий – пьянства, картежной игры и тому подобного. Единственное удовольствие, которое позволял он себе за все время обучения в семинарии, – это посещение театра, который в то время стоял в Тамбове на значительной высоте.

В 1874/75 учебном году Михаил Грибановский перешел в философский класс, или среднее отделение семинарии.

Два года обучения в этом классе были самыми плодотворными для Грибановского в отношении его духовного развития. Этому способствовало преподавание философских наук, как нельзя более отвечавших, пытливому складу ума юноши, его симпатиям, сложившимся еще в младшем классе. Преподаватели этих предметов были люди даровитые, навсегда оставившие по себе самую светлую, добрую память в летописях Тамбовской семинарии.

Под влиянием таких преподавателей, как М. А. Остроумов⁹⁸⁴ и Д. И. Успенский,⁹⁸⁵ Михаил Михайлович с увлечением отдался изучению философии. Отличаясь любовью к чтению книг, стараясь и раньше составить свою собственную библиотеку из произведений любимых писателей, теперь Грибановский обратил все свое внимание на сочинения по философии. У него образовалась редкая для семинариста в качественном и количественном отношениях философская библиотека. «Антропология» Ушинского, «Физиология» Льюиса, «Душа и тело», «Бог и природа» Ульрици, «Микрокосм» Лотце и, особенно, «История новой философии» Куно Фишера⁹⁸⁶ – были настольными его книгами. Он проштудировал их, что называется, от корки до корки и сделал из них большие выписки.

Кроме философии, Грибановский занимался в среднем отделении изучением немецкого языка и за два года настолько преуспел в нем, что свободно мог читать на этом языке интересующие его книги. Вообще, в это время он много и плодотворно работал. Жившие с ним на квартире товарищи говорили, что он нередко занимался по пятнадцати часов в сутки.

Много способствовало духовному развитию Грибановского в то время, между прочим, возникновение небольшого кружка товарищей, центром и главою которого был он же. Задача кружка состояла в самообразовании его членов. Товарищи читали новейшие литературные и философские произведения и по временам сходились, чаще всего, как в предшествующем классе, на квартире Грибановского для взаимных бесед с целью обсудить общими силами прочитанное, поделиться впечатлениями. Вот слова одного из участников этих собраний: «Беседы обыкновенно начинались с обсуждения какого-нибудь частного литературного или философского вопроса, затем незаметно и постепенно переходили к более общим вопросам. Очень часто заканчивались они жаркими спорами об основных принципах жизни. Тут всегда образовывались два направления. Одни считали основным принципом человеческой деятельности исполнение долга, а другие – и в числе их Грибановский – полагали такой принцип в счастье человека. Спорами товарищи иногда настолько увлекались, что, начав их в квартире, продолжали спорить на свежем воздухе, на городском тротуаре, причем нередко поднимали такой гвалт, что невольно обращали на себя внимание проходящих. И надо было видеть Грибановского во время этих споров! По многим литературным и философским вопросам он мог говорить по целым часам. И как говорить! Глубина и серьезность мысли, сила логики и диалектики были поразительны для его возраста и образования».

Сам Грибановский впоследствии с удовольствием вспоминал об этих спорах. Препровождая свое магистерское сочинение одному из членов кружка, он сделал следующую надпись: «Дорогому другу и товарищу на добрую память о давних спорах и былых беседах».

Со стороны своих товарищей Грибановский пользовался любовью и глубоким, вполне заслуженным уважением. Особенно надобно сказать это относительно тех членов кружка, с которыми у него навсегда установились теплые дружеские отношения. Сам Грибановский тоже относился к своим товарищам с добрым чувством любви, с готовностью оказать всякому помощь и поддержку. Он живо интересовался судьбою и жизнью своих товарищей, радовался их радостям и скорбел при их неудачах и несчастиях.

Все воспоминания товарищей по семинарии рисуют Грибановского именно со стороны его необыкновенной чуткости к интересам ближнего, со стороны готовности помочь ему. «Во время перемены между уроками, – вспоминает П. А. Смирнов, – в классе он постоянно окружен толпою товарищей, ищущих его помощи. С одним он делает перевод, с другим решает математическую задачу, третьему воспроизводит лекцию преподавателя, не помещенную в учебнике, и все это делается с любовью и юношеским жаром. Некоторых товарищей он нарочно принимал в свою квартиру, с целью побеседовать с ними и поразвить их, причем нередко снабжал их книгами из своей большой библиотеки. Есть положительные факты свидетельства того, что некоторые его товарищи много, а может быть, даже и исключительно всем своим развитием обязаны ему».

Между тем сам будущий Владыка смотрел на себя совершенно иначе. «Я эгоист, – пишет он в своей записной книжке после целого ряда выписок из множества прочитанных им книг по философии, психологии, логике и истории. – Я не столько желаю принести добро человечеству, сколько отличиться перед другими. Я учусь только для себя, но не для того, чтобы принести пользу другим». Объясняя это слабостью нравственного элемента в своем собственном воспитании, он далее пишет: «Уровень нравственности в России довольно низок. Она стремится сравняться с Европой в умственном отношении и совсем позабыла о нравственности. Может быть, при достаточном умственном образовании возвышается и нравственность? Я надеюсь на это относительно себя. Но ведь весьма часто попадаются люди с высоким образованием и низкою нравственностью. Это меня мучает. Может быть, спасет философия. Но будет ли выработанная нравственность такова же, как и естественная, всосанная с молоком матери? Нет. Но лучше что-нибудь, чем ничего».

«Как бы я желал знать все, все, – пишет он далее, – смотреть на мир во всем его единстве и красоте!.. О, как неуловимо чувство! Хотел было написать о том, что я желал бы известности, – и вдруг это чувство пропало, но вот опять появилось... вот тут и улови их. И что такое чувства? Мысли бегут, бегут, и сам даже почти их не сознаешь. И усиленно хочется трудиться, учиться, знать, а теперь – лень. Что это значит? Неужели я буду дураком? Неужели я так и буду только мечтать о своем величии? Нет, лучше не жить. Даже и писать лень. Что за жалкое существо человек! Буду учиться!» Эти выдержки показывают, как строго относился Грибановский к себе, может быть, преувеличивая свои недостатки, как серьезно смотрел на дело самообразования и самовоспитания и какие мечты лелеял он относительно своей будущности.

Немного позже он напишет: «В настоящее время сердце у меня получило право первенства. От этого я не эгоист. Я желал бы сделать добро всем бедным, больным, угнетенным... Мне жалко их. Я за них страдаю». Одновременно с этими попытками осмыслить свои отношения к ближним он проводит мысль о необходимости «самообладания», «воспитания в себе твердого характера и силы воли, чтобы быть всегда готовым свои личные интересы подчинить велениям идеи долга».

Все это, без сомнения, навеяно изучением философских наук и чтением книг философского содержания. Данное обстоятельство не могло не повлиять и на религиозные убеждения юного философа. На этот счет в записной книжке встречаем следующую заметку: «Не может быть, чтобы не было Существа, сотворившего мир. Впрочем, очень может быть, мир и есть сам Бог» (курсив А. Леонтьева. – Ред.). Значит, философский класс с его науками и соответствующим внеклассным чтением по пути выработки религиозно-философского мировоззрения для Грибановского был временем уклона в сторону учения пантеистов. Однако высказываемые им пантеистические взгляды не удержали его от дальнейших «поисков истины». На это указывает тот факт, что, кроме сочинений философских, он интересовался и другими сочинениями, в которых так или иначе решались занимавшие ум юного философа вопросы религиозного ведения. Так, им сделаны обстоятельные подробные выписки из истории Петрова (о религии и христианстве),⁹⁸⁷ из сочинения

Е. де Роберти «Миросозерцание крайнего Востока» (журнал «Знание», 1874, 4-я книга),⁹⁸⁸ из статьи «Значение католичества в истории», из сочинения Тэйлора «Первоначальная культура»,⁹⁸⁹ из сочинения Фр. Геттингера «Апология христианства»⁹⁹⁰ и другие. Подбор выписок, по содержанию касающихся вопросов о религии, показывает, что мысль Грибановского ищет выхода из того тупика, в который завела его философия. «Философия есть преддверие веры», – записывает он изречение Цезаря Барония⁹⁹¹ и твердо и неуклонно стремится к отысканию этой веры.

В 1876/77 учебном году Грибановский переходит в богословский класс семинарии. В этом году Тамбовская семинария была преобразована по новому уставу, действовавшему до 1884 года. Для Грибановского 1876/77 учебный год был крайне неблагоприятным.

Усиленные занятия в философском классе, при общей слабости его организма, стали причиной его болезни. Проболел он почти весь год. Чем был болен, неизвестно. Вероятно, случилась с ним одна из тех болезней, которые подготовили впоследствии хронический недуг, сведший его в могилу, – плеврит или воспаление легких. Во всяком случае, болезнь была настолько серьезна, что потребовала свободы от занятий в течение почти всего учебного года.

Вот почему во время реформы семинарии Михаил Грибановский в конце 1876/77 учебного года был оставлен в V классе, вместо того, чтобы быть переведенным в VI класс.

В начале 1877/78 учебного года он, укрепившись здоровьем, является опять в семинарию. Кроме Д. И. Успенского, преподававшего в последних двух классах педагогику и дидактику, теперь, в течение двух лет, сильное влияние на него оказывали: преподаватель богословия протоиерей Иоанн Максимович Сладкопевцев⁹⁹² и ректор семинарии, в это время уже архимандрит, Димитрий (Самбикин).⁹⁹³

Д. И. Успенский продолжал влиять на него как преподаватель педагогики. Сам образцовый педагог, мастерски преподававший этот предмет, он открывал новые горизонты для пытливого ума Грибановского в знакомстве с великими деятелями на поприще педагогики и образования народа. Знакомство это было завершением философской подготовки молодого семинариста, не удовлетворявшегося одними отвлеченными знаниями, а мечтавшего о широком применении их к живому, полезному для народа делу.

Протоиерей Иоанн Максимович Сладкопевцев был преподавателем важнейших предметов семинарского курса V и VI классов, а именно – богословия основного и нравственного. Хотя в это время он был уже человеком преклонных лет (около 60-ти), часто по обязанностям приходского священника или по другим причинам опускал уроки и в большинстве случаев задаваемых уроков не объяснял, тем не менее влияние его на учеников было огромным. Много способствовала этому, конечно, и установившаяся за ним репутация выдающегося преподавателя философии сначала в Нижегородской, потом в Тамбовской семинарии. Это наперед подкупало в его пользу всех учеников и делало его авторитетом по философским и богословским наукам. Как преподаватель богословия он не оставлял ни одного противохристианского течения без ознакомления с ним учащихся и его основательного опровержения.

И насколько содержательные, хотя и редкие, лекции Ивана Максимовича (как звали его с особенною любовью и уважением тамбовские семинаристы) будили их мысль, настолько же (если не больше) действовали на учащихся умело поставленные наставником возражения при ответах. При этом в разрешении возражений принимали участие сами учащиеся. Нередко весь урок проходил во всестороннем рассмотрении и разрешении этих возражений. Нередко наставник, поставив известный вопрос и не успев его решить во время урока, предлагал своим слушателям подумать над вопросом самостоятельно и представить его посильное решение к следующему уроку. Многие из таких вопросов впоследствии Иван Максимович давал в качестве темы для домашнего письменного упражнения. И надо было видеть, с какою любовью, с какою охотою занимался составлением сочинений Михаил Михайлович Грибановский! Писание сочинений было своего рода праздником для его пытливого, любознательного ума, как опыт применения философских научных истин к решению вопросов христианского веро- и нравоучения. Здесь незаметным образом на Грибановском оправдалось известное изречение святителя Климента Александрийского, в котором он эллинскую философию называет приготовленьем души к принятию истинной веры и основанного на ней вероучения (Stromal. VII, 3). Усердная работа над уроками по богословским предметам, после основательного знакомства с философией, старательное отношение к сочинениям по этим предметам способствовали постепенной ломке ранее составившихся либеральных взглядов и убеждений. А лекции Ивана Максимовича, интересные темы для сочинений, дававшиеся им, вводили Михаила Михайловича в понимание самой сути христианства, помогали постигнуть превосходство этого учения над измышлениями человеческого разума.

Ректор семинарии архимандрит Димитрий оказывал сильное влияние на Грибановского как преподаватель церковной истории. Он сумел заинтересовать своих учеников, и в том числе Грибановского, прошлыми судьбами Церкви христианской. В то же время воспитал в них любовь к занятию историей вообще, любовь к исследованию старины по первоисточникам, насколько они доступны были молодым его слушателям. Из учеников архимандрита Димитрия весьма многие еще на семинарской скамье заявили о себе печатными трудами на страницах «Тамбовских епархиальных ведомостей» о прошлом Тамбовской епархии, о ее прежних деятелях. И между ними немало потрудился Михаил Михайлович Грибановский.

Надо заметить, что в это время отец ректор был озабочен подготовкой к предстоящему в 1879 году столетнему юбилею Тамбовской семинарии. Наряду с другими лучшими учениками был привлечен к разработке семинарского архива и Михаил Михайлович.

Мало того, ему было поручено составление статей о жизни семинарии в прошлом по данным этого архива. Плодом занятий в семинарском архиве явилась статья в «Тамбовских епархиальных ведомостях» за 1878 год, № 15, «Высокопреосвященный архиепископ Платон как ректор Тамбовской семинарии».⁹⁹⁴

Спустя несколько месяцев, когда Грибановский находился уже в VI классе, отец ректор поручил ему составить речь по поводу десятилетия со дня смерти знаменитого проповедника, преосвященного Иоанна, епископа Смоленского, и его значении в истории русской проповеди.⁹⁹⁵ Речь эта и была произнесена автором 17 марта 1879 года на торжественном акте в зале семинарии.

Среди товарищей по классу Михаил Михайлович пользовался любовью и уважением. Те симпатии, которыми они окружали его в предшествующих классах, в богословских классах еще более окрепли. Михаил Михайлович был общим любимцем, слова его для всех были авторитетом. В его присутствии смолкала всякая несдержанная юношеская болтовня, выходившая иногда за пределы приличия. Около него всегда создавалась чистая атмосфера благородных порывов на служение общему благу с подавлением личных низменных инстинктов, велись пылкие речи о широком, беззаветном служении интересам духовного развития русского народа, о воспитании его на началах христианской морали, о воспитании подрастающего молодого поколения. Михаил Михайлович был среди них трибуном, зажигавшим пылкие молодые сердца этими добрыми, благородными порывами.

Как же чувствовал себя в это время виновник этой общей любви и уважения? Какие вопросы волновали его? Каково было настроение его во время изучения богословских наук?

Первую половину 1877/78 учебного года он с жаром отдается изучению новых для него предметов, делает выписки из прочитываемых им книг апологетического содержания, занимается составлением сочинений и очередных проповедей, из которых одни были произнесены в семинарской церкви, другие – в кафедральном соборе. Может быть, наряду с этим вел он записи о своем настроении, но, к сожалению, они не сохранились. Зато со второй половины учебного года есть ценные записи в форме дневника, дающие возможность составить ясное понятие о том, чем болела душа юного богослова, что более всего его занимало. Под 4 марта 1878 года читаем в этом дневнике такие скорбные строки: «Какой-то хаос везде и в душе каждого порознь, и в целом человечестве! Какая-то стихийная борьба везде и во всем!.. Заглянешь себе в душу: всеразлагающий анализ, скептицизм и – вместе сильная жажда веры, жажда отдаться чему-нибудь нераздельно всей душой, всем существом, всей жизнью своею... Крайний эгоизм и – томление по самопожертвованию, индивидуализм и мечтания о каком-то погружении в бесконечное, бесцельность жизни и невыносимая, разрывающая сердце потребность найти высокую, священную цель, которая осветила бы, облагородила бы эту скучную, серую жизнь. Отсутствие твердых нравственных убеждений и – беспокойное, щемящее душу стремление к выработке их и – какое-то отчаяние в возможности достижения их. Сознание своей материальности и – какое-то невыразимое чувство стыда, омерзения, презрения при этом сознании, какое-то несказанное чувство боязни, гнетущего, подавляющего страха с примесью отвращения при взгляде на телесную сторону других. Иногда бесконечная жажда жизни, а иногда тяготишься этой жизнью, и хочется покоя, небытия... Иногда кажется несомненным, разумным бесконечное развитие, а то вдруг это бесцельно и неверно. То сознаешь себя разумным, свободным существом, то – каким-то жалким всплеском мутной бессознательной волны вечно бушующей бездны. И вот без всякого правила, без компаса, без цели носишься по морю, и грустно и тяжело, и какая-то апатия западает в душу. Чем все это кончится? Что одержит верх?»

«Посмотришь кругом себя: опять все тот же страшный, давящий душу хаос. Борьба веры с неверием, материализма со спиритуализмом, науки с философией, национализма с космополитизмом, индивидуализма с коммунизмом, монархизма с республиканством... да разве можно все перечислить? Хотелось бы знать, есть ли теперь что-либо устойчивое, несомненное. А что такое теперь Европа, как не арена самой жестокой борьбы?»

«Везде и всегда одно и то же... И где же покой? Но нет, где цель для борьбы? Борьба предполагает веру, несомненные убеждения, а где они? Все помутилось. Везде хаос и хаос... Уж не наступила ли пора настоящей выработки идей, убеждений характера? Или, в самом деле, во всем мире хаос? Кто знает?.. Только ужасно темно, скучно, глупо... и одна надежда на Бога. Вот одно утешение. Его святая воля пускай руководит нами. Неужели Он не видит, что происходит в мире? Неужели Он не может помочь мне? Чуется, что вера дает еще опору, Бог просветит душу и все существо мое. Совсем не будет этой веры – и тогда тоска, тоска и тоска... Нет, есть выход из этой борьбы. Это вера противостоит всему. Есть Бог, есть правда, есть любовь, есть идеалы. Иначе не стоит жить. Если жить, то жить для Бога, для людей, для бесконечного счастья, чтобы всем было хорошо... Если все это исчезнет, то должна исчезнуть и моя жизнь. Не стоит! Глупо и жалко... И вот опять надежда, воодушевление, идеализм, жизнь!.. Нужно жить, трудиться и стремиться к идеалам. Вперед, вперед!!! Или идеализм вполне, или смерть! Или бесконечное счастье, или сейчас же небытие, часом раньше, часом позже – все одно! Не нужно мне этой подачки от слепой судьбы. Борьба за идеалы, борьба за жизнь. Борись, пока есть силы, борись до гроба – иначе ты негодный трус, и единственная тебе награда – это самопрезрение».

Под 6 марта, в 7 часов утра, записано следующее: «Замечательные сны! Стоит громаднейшее дерево. Я начинаю на него карабкаться, влезаю все выше и выше, сучки, за которые я цепляюсь, становятся все тоньше. Я начинаю качаться по воздуху... Жутко... А вершины. Боже, как еще высоко! Особенно одна вершина, составляющая другую отрасль от дуба. Оглянулся вниз – дух замер во мне: так я высоко. Одно воздушное пространство обнимает меня, земли не видать... А ветки все качаются, и я насилу держусь на них... Боже мой, как страшно, жутко!.. «Нет! Дальше нельзя, – думаю я, – нужно спускаться вниз'. И вот я опять слезаю... но как опасно, как страшно! Веточки, за которые я стараюсь удержаться, гнутся, отрываются... и я чуть-чуть не падаю... Вот обломились две веточки, и я повис на воздухе, держась за самый конец третьей тоненькой, тоже уже сломанной веточки. Но почему-то я тут почувствовал, что я погибнуть не могу; всякий, даже малейший, страх совершенно исчез; я спокоен, даже более чем спокоен; я даже и не думаю, что здесь может быть опасность. И действительно, в этом висении я вдруг каким-то образом ухватился за толстый ствол дерева и потом благополучно слез на землю.

Другое видоизменение этого сна. Стоит громадное здание, к нему приставлена широкая лестница, конец которой далеко выше здания и пропадает в необозримой вышине. Я лезу... я уже высоко... этажей уже пять миновал... Лестница становится тоньше... Необъяснимый страх нападает на меня... Лестница гнется, качается... Страшно!.. «Боже мой! Как безумно я делаю! Зачем я лезу? Ведь все равно оттуда потом и не слезешь!.. Никто не может слезть...» И вот я спускаюсь назад. Все дрожит подо мной, и я едва-едва не падаю. Страх подкашивает ноги... Наконец, я благополучно слезаю... Нужно заметить, что по лестнице я лез, чтобы кого-то освободить».

«Третий сон. Я увидел у себя на сердце нарыв. Давлю его... Много гноя оттуда вытекло... Потом на место этого нарыва выросло нечто безобразное, страшное, мерзкое... Я от ужаса проснулся. И каким раем показалась действительность после этого сна! И как я возблагодарил Господа, что это сон, а не правда!.. Что значат эти сны? Неужели такое совпадение этих замечательных снов совершенно случайно? Мне кажется, что в этих снах характеризуется все мое прошлое и дается предостережение на все будущее. Не была ли вся моя предыдущая жизнь карабканием все вверх без твердой опоры под ногами? Не стремился ли я постигнуть суть бытия, определить точно логически принципы своей деятельности? Не рисовал ли я свою деятельность в грандиозных размерах? Не верил ли я безусловно в силу человеческого разума и могущества? Не надеялся ли я только на себя, считая себя всесильным? Не стремился ли я взлететь в поднебесные пространства и оттуда гордым оком глядеть на мелкую суету человеческую? И все смешалось, все превратилось в хаос. Я почувствовал себя без всякой опоры – все подломилось под тяжестью скептицизма, съедающей думы. Все разбилось в прах, все надежды показались эфемерными. Все потеряло смысл, цель, значение... То, что я считал крепким, нерушимым, – сломилось, изменило мне... Я увидал себя одиноким, беззащитным, жалким среди потрясающего урагана сомнений, урагана, захватывающего дух, наводящего отчаяние, невообразимый страх, ужас. Где я? Зачем я? Что мне делать? Не лучше ли смерть, небытие? Нет, в словах нельзя выразить этих страшных, потрясающих существо минут! О! кто пережил это, тот поймет, что этого передать нельзя. Я решил... (о, если бы я мог это сказать с уверенностью!) воротиться на землю! Я ухватился за твердый ствол веры в Бога и Его любви к людям... Да нет... даже и не это... Я сам не знаю, за что ухватился... да я и не ухватился еще, должно быть... Да, я только чувствую, что я не могу погибнуть, я должен найти твердую опору... это тот самый миг при спуске с дуба... Да! Я сойду и благополучно буду действовать на земле, я буду тверд...»

«Неужели в самом деле это перелом в моей жизни? Говорят, что это бывает у всех... Если так, то я желаю еще больших мук, еще больших сомнений... Я желаю перегореть в огне страданий, чтобы выйти чистым, возрожденным, крепким, закаленным! Я хочу страданий».

«А третий сон? Разве он не многознаменателен? Разве сердце мое не гнойный струп? Разве не гнездятся в нем мелкие, безнравственные чувства? Есть ли хоть частица чистая, идеальная, божественная? Все загрязнено, все безобразно, омерзительно. О, нет, я весь – гнойный струп. Все сердце мое – язва прелюбодеяния, лжи, эгоизма, всего мерзкого, нечестного... Вся жизнь моя беззаконна; все помыслы мои грешны. О, как мало божественных искр теплится в моей душе! И вот то был сон, а это – ужасная действительность. То было омерзительное вне, а это – внутри, в сокровище души, в храме Божества! О, на что я похож? Как мерзок я в очах Бога! Как я мелочен, грязен в своих очах! И где же силы исправить себя? Боже мой. Боже мой! На Тебя вся надежда; я слаб, я ничтожен, но Ты – Сам Любовь. Милый мой! Прости и помоги мне! Наведи меня на путь истинный, на путь правды и добродетели...»

Приведенные выдержки из дневника Грибановского с достаточною ясностью показывают всю глубину и серьезность внутренней работы его по пути искания смысла и цели жизни, всю силу его внутренней туги в борьбе с самим собой, со своими недостатками. Нельзя не заметить, что во внутренней жизни Михаила Михайловича произошел благодетельный перелом к лучшему. С этого времени, вплоть до конца учебного года, в дневнике Михаила Михайловича все чаще и чаще встречаются записи о необходимости подавления начал эгоизма, всецелого подчинения своего «я» избранной идее, со строгим осуждением себя за несдержанность по отношению к товарищам, с упреками себе за слабое знание Святого Евангелия. В это же время он начинает усиленно заниматься чтением Евангелия. «Если хочешь достигнуть цели, то отдайся ей безраздельно, позабудь самого себя, не думай, не чувствуй, не желай, не поступай так, как хочется тебе, а как должно для достижения цели... Да! Необходимо отказаться от самого себя» (запись от 22 апреля). «Нужно учиться и действовать! Дремать нечего. Отдыхать в могиле. Вперед, вперед!» «Боже, помоги мне! Я не уверен в божественности христианства. Нечего и притворяться, где не нужно. Нужно прямо, откровенно относиться к самому себе и другим. Нужно исследовать христианство... Много, много работать нужно... Да поможет мне Бог, я не к худому стремлюсь. [Боже,] покажи путь, которым идти мне, если я не туда стремлюсь» (8 мая).

«На классе И[вана] Максимовича Сладкопевцева] я устыдился своего невежества в Евангелии; нужно хорошенько изучить жизнь и учение И[исуса] Х[риста]» (26 мая). «Совершенно зря насмеялся над М., хотя он этого и не заметил. Это скверно, нужно бросить эти насмешки». «Сильно поспорил и обругал Б-ва. Отчего это у меня такая горячность? Нервы скверные, и выдержки нет. Нужно обуздывать себя. Все личное и бессознательное нужно оставить. Я должен осуществлять в себе великую идею саморазвития, саморасширения» (1 мая). «Читал ныне (2 мая) Евангелие. Как хочется все его узнать! Необходимо разрешить вопрос о христианстве». «Спорил с А. из нежелания уступить. Он, пожалуй, и неправ. Но я-то спорил, стараясь не об истине, но о том, чтобы не уступить. Глупо, как это не отвыкнешь. Завтра нужно с ним еще поговорить. Он утверждает, что настроенная свобода не есть уже свобода, а механизм, несвобода» (2 мая). «Читал Евангелие от Иоанна 13 гл[аву]. Иные места чудны. Нужно читать и учить наизусть» (5 мая).

В стремлении к самовоспитанию и самообразованию Грибановский старается распределить время таким образом, чтобы каждый день проходил наиболее продуктивно. Но усиленная работа давала себя знать. В этом же дневнике все чаще и чаще Грибановский жалуется на слабость здоровья. Сильные головные боли, чувство расслабленности всего организма и усталости на уроках повторялись очень часто. Нередко на уроках сидел он с великим трудом и, однако, не решался оставить класса по болезни. «Недостает храбрости отказаться от ответа, не преувеличивая своим видом болезнь, – пишет он 5 мая. – Отсюда разлад с собой. Поэтому чувствовал себя нехорошо, не говоря уж о головной боли» (25 апреля). «Я прежде думал, что психическая жизнь более независима от телесной и потому не обращал внимания на последнюю. Теперь не так. Главный путь к развитию душевному идет чрез здоровье телесное» (2 мая). «Чем постоянно поддерживать бодрость духа, смелость мысли? О, если бы я был здоров! Болезнь тяжело отзывается на душе... Здоровье – главное. Как поздно я это понял! Теперь не воротишь» (14 мая).

Пребывание Грибановского в VI классе было продолжением той неустанной работы по самообразованию и самовоспитанию, которою он занимался в предшествующих классах. В смысле самоопределения мировоззрения это был лучший год за время пребывания в семинарии. Постепенно все яснее и яснее делаются для него прежде несколько туманные и восторженные идеалы служения человечеству. Точнее определяется цель образования – служение ближнему во имя Христа на поприще научном или общественно-педагогическом. Крепче чувствуется сознание своей связи с лучшими русскими писателями – Достоевским, например, и представителями славянофильского направления. За год пребывания в VI классе он усиленно занимается изучением Священного Писания, русской церковной истории, педагогики, психологии.

По словам товарищей преосвященного Владыки, в VI классе, как и в V, Грибановский продолжал интересоваться делом проповеди как наиболее верным способом проведения в жизнь христианских идей и понятий. Его речь в десятую годовщину (17 марта 1879 года) смерти преосвященного Иоанна, епископа Смоленского, составленная по поручению ректора семинарии, служит выражением его взглядов на то, в чем и как должно выражаться жизненно-практическое направление церковной проповеди.

Кончается 1878/79 учебный год. Как лучший из окончивших курс в этом году, Грибановский назначается правлением семинарии для продолжения образования в Казанскую духовную академию. Но обстоятельства сложились так, что Грибановский должен был отказаться от этого назначения. Приехавши на каникулы в родной город Елатьму, он заболел воспалением легких в опасной форме (кровь пошла горлом). Все каникулярное время прошло в борьбе с посетившим его недугом и его последствиями. Долгое время доктором было запрещено не только заниматься чем-нибудь, но даже вставать с постели и говорить.

Весь конец 1879 года и первая половина 1880 года прошли в лечении и укреплении расшатанного и ослабленного организма. Однако Грибановский усердно готовился по предметам семинарского курса, много читал по богословским и философским наукам. В апреле 1880 года стали известны условия поступления в духовные академии, в том числе и в Петербургскую. Отец ректор семинарии, не оставлявший своего внимания к Грибановскому и по выходе его из этого учебного заведения, убедил его готовиться в Петербургскую духовную академию. В августе 1880 года он держит волонтером экзамен и из 25-ти человек поступает 2-м студентом.

Своей радостью по поводу удачного исхода вступительного экзамена и приема на стипендию Михаил Михайлович не преминул поделиться, кроме родных, и с бывшим своим ректором (архимандритом Димитрием. – Ред.). В письме к нему от 14 сентября 1880 года он выражает глубокое чувство благодарности за данный отцом ректором совет поступить именно в Петербургскую академию и при этом сообщает, что занятая им стипендия не налагает на него «никаких обязательств», что «жить он будет наравне с казенными студентами».

Следуя совету архимандрита Димитрия и своим собственным симпатиям, Михаил Михайлович записался в число слушателей церковно-исторического отделения. Из профессоров этого отделения, читавших лекции на I курсе, более всего ему понравились Коялович, бывший деканом исторического отделения, Скабаланович и Прилежаев, а из профессоров по общеобязательным предметам А. Е. Светилин, читавший для I курса психологию. Относительно первых трех профессоров в том же упомянутом письме к отцу ректору Михаил Михайлович замечает с удовольствием, что все они примыкают к славянофильскому направлению, что «как нельзя более соответствует его личным симпатиям».

Теперь с еще большей настойчивостью стремится Грибановский к осуществлению раньше поставленного принципа: трудиться над своим развитием и самовоспитанием; учиться, работать не покладая рук и таким образом подготовлять себя для плодотворного служения благу ближнего в будущем. Только изредка, время от времени, позволял он себе эстетические развлечения, вроде посещения театров, оперного и драматического,⁹⁹⁶ концертов различных знаменитостей из музыкально-артистического мира. Главное же внимание обращено было им на науку.

Чтение книг и в Академии для Грибановского было делом особенной заботливости и старания. По-прежнему продолжал он интересоваться по преимуществу сочинениями философскими, не упуская, однако, случая ознакомиться и с новинками по изящной словесности и предметам церковно-исторического отделения. Много книг за студенческие годы он приобрел в собственность, продолжая пополнять свою семинарскую библиотеку.

В бытность студентом II курса Академии, наряду с обычными обязательными учебными занятиями, Грибановский находил время для сотрудничества в журнале «Мысль». В 1882 году в этом журнале помещены две его статьи: «Посмертные сочинения Д. Г. Льюиса» (январь) и «Развитие представления «Я» в человечестве» (март). Статьи были подписаны буквою Г. и настолько понравились редактору журнала (теперь уже покойному) Л. Е. Оболенскому,⁹⁹⁷ что он просил даровитого студента быть постоянным сотрудником и был очень огорчен, узнав, что срочные студенческие работы, а затем экзамены мешали Грибановскому исполнить желание редактора в 1882 году. В следующем же учебном году студенту Грибановскому пришлось все время употребить на кандидатское сочинение.

Среди товарищей-студентов Грибановский пользовался и в Академии общим уважением, а среди близких и искренней, горячей любовью. За ним на первых же порах установилась репутация философа – человека твердых нравственных принципов. Более близкие к нему с любовью и надеждой смотрели на него как на человека, от которого в будущем можно ожидать много полезного для Русской Церкви и науки. Осведомленность же его в философских науках снискала ему авторитет даже в среде студентов старших курсов. Нередко его, студента II курса, можно было видеть за беседою со студентом III курса по поводу взятой им по философии темы для кандидатского сочинения. И беседа эта не была пустым времяпрепровождением, а открывала для старшего студента новые точки зрения, новые горизонты.

В 1882–1883 учебном году Грибановский – студент III курса и пишет сочинение на степень кандидата богословия. Тема взята из древнегреческой философии, а именно «Религиозно-философское мировоззрение философа Гераклита». Сочинение Гераклита сохранилось только в отрывках или фрагментах у разных писателей. На основании этих фрагментов требовалось воссоздать связный и цельный образ философской системы Гераклита. Для этого необходимо было основательно ознакомиться с обширными монографиями, имеющимися в иностранной литературе по предмету сочинения, а также с теми сочинениями писателей, у которых сохранились названные отрывки. Между последними немаловажное значение имели творения отцов и учителей Церкви с заключающимися в них фрагментами [сочинения Гераклита]. Таковы творения [святителя] Климента Александрийского, [священномученика] Ипполита Римского, Оригена, [мученика] Иустина Философа и других. Обстоятельство это, при всей трудности предстоящей для Михаила Михайловича работы, придавало последней несомненный интерес с точки зрения личных симпатий, личного настроения любознательного студента. Изучая религиозно-философскую систему Гераклита, Михаил Михайлович находит, что этой системой близко затрагивается один из самых важных принципиальных вопросов основного богословия – об отношении философии к религии. Гераклит Ефесский в древней греческой философии занимает то же положение, которое занимает Шеллинг в новой западной философии: как здесь, так и там философия становится на почву религии и стремится примирить с собой ее существенные, жизненные пункты. Это же самое ставит задачей всей своей работы в будущем и Михаил Михайлович.

В записях, которые ведет он в форме дневника начиная с 5 января 1883 года, встречаются драгоценные строки, рисующие его настроение в это время.

«...Осмыслить философски христианство – вот величайшая цель настоящего времени, намеченная Шеллингом. Не должно быть разлада. Догматы величайшей абсолютной религии должны быть величайшей истиннейшей философией. Нужно только понять их и проникнуть философским анализом и синтезом. Нет еще христианской философии. Ее нужно создать. По ней тоска, ее жаждет человечество, не удовлетворяющееся одной верой. Вот задача, достойная гениев. Не разрешить ее, а только совершить хотя бы ничтожную попытку к ее разрешению у нас, в России, натолкнуть мысль на это – вот великая задача моей мысли. Но, Боже, где же силы? Ты один помощь и надежда. Способствовать спасению душ во Христе, посвятить всего себя делу соединения мира с Богом – Господи! да может ли быть выше счастья только сознавать то, что понимаешь, созерцаешь истинную цель всего развития и хода бытия?! А способствовать ей – это дар божественной милости и благодати. Укрепи меня, Боже! Согрей и закали мой дух! Дай бодрость и силу свершить подвиг жизни! Христе! Тебе молюсь, помоги мне, грешному, ленивому. Сила Твоя в немощах свершается. Ты пришел в мир, чтобы спасти не праведников, а грешников. Очисти меня водою Твоего крещения. Твоим духом и огнем».

Так писал Михаил Михайлович 5 января 1883 года, после того как он присутствовал на богослужении во время совершения чина великого освящения воды, накануне праздника Крещения. Затем подряд в течение нескольких дней, почти до конца января, дневник его представляет буквальные выписки из разных мест Священного Писания (Ис.1:11–18; 58:3–10; 1Кор.9:19–27; Лк.4:18–19; 1Кор.9:16–17 и другие).

Под 7 февраля в дневник он запишет: «Философия должна понять факт бытия, то есть объяснить его с точки зрения цели. Цель бытия – Бог всяческая во всех – объединение. Это указано Христом. Философия должна поэтому объяснить как бытие в целом, так и все его устройство и все его процессы с точки зрения объединения». «Я должен видеть не себя, а дело свое, а дело мое следующее: говорить и проповедывать, что Евангелие должно быть нашим руководителем в практической жизни, а оно учит любви... Это цель практическая. Теоретическое же мое дело следующее: показать, что цель, указанная Евангелием, оправдывается и доказывается бытием, природой в развитии, что цель эта естественная, нормальная, долженствующая быть, следовательно], осветить, осмыслить все бытие с точки зрения евангельской цели».

В апреле сочинение было закончено, собственноручно Михаилом Михайловичем переписано, а 1 мая сдано профессору философии М. И. Каринскому. Однако, получив благодатный толчок под влиянием изучения системы Гераклита и святоотеческих творений, мысль о необходимости выработки религиозно-философского мировоззрения продолжает занимать Грибановского по-прежнему, или, даже можно сказать, с большей властностью и настоятельностью. Вместе с тем жажда подвига на пользу ближнего, служение его духовному благу во имя Христа, на началах Евангелия, православия и на[родности] всецело наполняли его душу. Переживаемое им в это время настроение ярко отражается в записях его дневника, который он аккуратно вел в течение летних каникул.

Вот эти интересные строки: «Кто хочет ориентироваться в жизни, кто хочет решить неотвязные вопросы, откуда, что такое и куда – тот философ. Но кто хочет решить это наиболее истинно, кто не хочет повторять задов, давно опровергнутых в качестве ложных или недостаточных, тот должен знать историю философии как ряд гениальнейших попыток в этом направлении...»

«Философы – это суть цифры на циферблате человеческого мирового самосознания. Мы должны понять свое время и для этого проследить движение стрелки мирового духа в сфере самосознания. Дойдя до конца, до настоящего времени, мы поймем свой час и двинем стрелку вперед, изобразивши из себя дальнейшую цифру» (17 августа 1883 года).

«Каждая нация разрабатывает одну какую-либо из сторон идеала человечества... Каждая нация исполняет свою миссию, идя по своему собственному пути, развивая одну идею, наиболее сподручную себе... Нужно более знать, чтобы решать насущные вопросы. Учиться, учиться еще нужно много и долго» (18 августа 1883 года).

«Трудно, почти невозможно, с нашею расслабленностью воли спасать свою душу одному. Постоянно падаешь и спотыкаешься. Невозможно одному устоять против течения океана суеты и низких помыслов. Нужна взаимная братская поддержка. Нужно взаимное воспитание... Нужно общество, где бы друг друга не оставляли и возбуждали, нужно, чтобы благодать Божия ощущалась среди нас и в нас, нужно общество духовных аскетов. Нужна школа беспрекословного послушания, нужна работа единственно ради Бога и спасения души» (20 августа 1883 года).

«Пусть будет подвигом во имя Бога и Его Христа изучение греческого языка и системы Гераклита. Только при знании греческого языка возможно изучение святых отцов – этих христианских философов; этим я сослужу службу и христианству и России, а главное Православию. Пусть, я говорю, это будет моим религиозным подвигом. Но все же нужно постоянное религиозное настроение, все же нужна помощь, чтобы всегда чувствовал, что делаешь не от себя, а от Бога, не просто работу, а урок. А для этого нужна сродная атмосфера, нужно товарищество умственного труда во имя Христа, нужно вместе с кем-либо ощущать живого Бога, единение с Ним, – нужно чувствовать себя в Церкви» (21 августа 1883 года).

После таких суждений остается один шаг до признания необходимости принятия монашества, что Михаил Михайлович и делает.

«Нужно, – пишет он под 22 августа 1883 года, – идти в монахи. Во-первых, тоска по «узде», по дисциплине. Жажду послужить высшему и вместе точному закону. Некуда девать своей воли, и, что ни сделаешь, все только для себя. Там для Христа. Во-вторых, тогда будет все ясно, определенно и твердо. Во имя чего буду теперь я моралистом? Тогда – твердая почва. Мои убеждения в большинстве случаев теперь остаются лишь при мне, не представляется случаев, да и странно высказывать их, когда они так мало подходят к обычной людской жизни. Тогда будет сродная атмосфера, и долг, и авторитет. Теперь я от одного разлада замучаюсь; тогда его не будет. В-третьих, я буду иметь более широкую сферу деятельности и духовного влияния во имя Христа. В-четвертых, я честолюбив; это – грех; это – тень тени. Но «узда» и «молитва» помогут мне употребить его на одно добро, только на служение Христу, на создание Его царства. Я буду бичевать себя, но обуздаю и подчиню свою жизнь Богу. В-пятых, на этом пути скорей, удобней могу способствовать усилению философски-богословского образования у нас. К моим услугам и большее влияние и большие материальные средства. Странно: для меня религия главным образом сила, я пред молитвой преклоняюсь потому, что это сила, точка опоры для действия на мир с его легкой суетой. И в монашестве я жажду преклонить, поработить себя всего Христу, обуздать себя, свою волю и сердце, и вместе меня манит скрывающаяся тут сила. Я хочу точно опереться на Бога, чтобы ворочать миром и направлять его к соединению со Христом. Гордость. Нет смиренья. Нужно молиться» (22 августа 1888 года).

Таким образом, в душе Михаила Михайловича постепенно созрело решение принять монашество. Для большинства его товарищей это решение было совершенной неожиданностью, они были убеждены, что его призвание – трудиться на поприще чистой науки, так как всем известна была слабость его здоровья, служившая, по общему мнению, препятствием к поднятию трудных обетов монашества.⁹⁹⁸ Люди же наиболее близкие к нему, хорошо знавшие его убеждения и настроение, всегда держались того мнения, что в поисках удовлетворения жажды живой, самоотверженной деятельности Михаил Михайлович непременно кончит таким поступком, который бы показывал, что слова его не расходятся с делом, что убеждения его воплощаются в соответственной их возвышенному характеру форме. Сам Михаил Михайлович, пламенея ревностью о распространении Слова Божия, пылая любовью к народу, жаждущему света евангельского учения, не раз говорил, как почтенна и высока роль книгонош – безвестных распространителей слова Божия, этих скромных тружеников-миссионеров, и как много можно было бы сделать для просвещения народа, если бы книгоношами стали лица образованные, вооруженные всеми знаниями слова Божия и любовью к его распространению, и с какою бы охотой сам он занялся этим делом. С другой стороны, болея душой о неудовлетворительности и ненормальности того положения, в котором находится у нас образование и воспитание молодого поколения, он не раз высказывал свое заветное желание послужить этому великому делу, послужить ему во имя Христа, всемерно способствуя проведению в жизнь начал христианских. При этом необходимым условием успешности школьного дела Михаил Михайлович полагал то, чтобы наставниками и воспитателями были не случайные люди без призвания, в вопросах веры часто безразличные, но люди не от мира сего, всецело отдавшиеся Христу, истинные монахи. Они не стеснят жизни, а дадут ей только христианский смысл – воспитают внутреннего человека. «Почему бы на самом деле, – спрашивает Михаил Михайлович в одном месте своего дневника (14 сентября 1883 года), – не сделать монахов народными учителями, проповедниками?» – «Впрочем, – с сожалением оговаривается он далее, – нужно сперва реформировать монастыри, до тех пор все – пустая мечта...»

В первых числах сентября Михаил Михайлович приезжает в Академию. Начинается 1883/84 учебный год, последний год пребывания его в Академии. О своем намерении принять монашество Михаил Михайлович в это время не заявлял академическому начальству, может быть потому, что с самого начала учебных занятий стали ходить упорные слухи об оставлении протоиереем И. Л. Янышевым поста ректора Академии и о замене его лицом, облеченным в сан епископа. Слухи эти скоро оправдались. 19 октября 1883 года И. Л. Янышев был отозван на высший пост протопресвитера Большого Зимнего и Московского Благовещенского соборов и духовника Их Императорских Величеств. На его место ректором Академии был назначен преосвященный Арсений, епископ Ладожский (ныне архиепископ Харьковский и Ахтырский).⁹⁹⁹ 8 ноября он вступил в должность. В начале декабря Михаил Михайлович заявил преосвященному ректору о своем намерении принять монашество, а 14 января 1884 года, по резолюции высокопреосвященного митрополита Санкт-Петербургского Исидора,¹⁰⁰⁰ в академической церкви состоялось и пострижение. Чин пострижения был совершен ректором Академии преосвященным епископом Арсением, причем новопостриженному иноку было оставлено прежнее имя, но с переменою его небесного покровителя.¹⁰⁰¹

В жизни Михаила Михайловича, теперь инока Михаила (а с 20 января уже иеродиакона), начинается новый период. Занимаясь изучением избранных им философских предметов вкупе с основным богословием и педагогикой, теперь он научные занятия чередует с монашескими подвигами. Из записей дневника, которые ведет он, видно, что пред своим пострижением и после в течение нескольких дней он читает Священное Писание, делает из него ряд выписок, тех мест, которые наиболее соответствуют переживаемому им настроению, а затем почти каждый день старается давать себе отчет в своих чувствах, мыслях и действиях. Все время молодой инок старается распределить так, чтобы иметь возможность твердо и неуклонно идти по пути созидания в себе «духовного человека», «раба и воина Христова».

Каждый день отец Михаил проводит по заранее составленному расписанию, хотя и сознается, что это с трудом ему удается. Вставал он обычно в 6 часов,¹⁰⁰² затем молитва, чтение аскетических сочинений, преимущественно творений [епископа] Феофана Затворника, чай, посещение лекций, обед и чай, посещение публичной библиотеки, вечером, около 9–9.30, – ужин, молитва и сон, всегда не раньше 11 часов вечера. Встречи и беседы с товарищами, чтение журнала или газеты – всякое действие сопровождается старанием извлекать из него урок для нравственного самосовершенствования, для [достижения] полного господства духа над телом. Случавшиеся споры с товарищами, иногда нарушавшие душевное равновесие молодого инока, заставляли его строго осуждать себя и вынуждали прибегать к усилению аскетических подвигов. «Не умею я отвадиться от раздражения в споре, от «я», – пишет он под 14 февраля, – везде это «я», везде оно; когда же, когда, о Господи, я забуду его?! Когда оно потонет в глубине Твоей любви? Когда? Помоги Своею благодатью». «Работать, и о себе ни одной мысли, – читаем запись под 23 февраля. – Работа притом лучшее лекарство от главного моего коренного врага – самодумания. Со всеми должна быть любовь и серьезная приветливость. Никаких личностей затрагивать или осуждать нельзя. Даруй мне зрети мои прегрешения. Это – как в личных отношениях, так и в заочных разговорах. Дела и мысли с желаниями – вот предмет наших бесед. Во всем искать случая посеять добро и Христа. В личной своей жизни – работа и молитва, во внешней деятельности – дело, осуществление планов дела, в отношениях – любовь и желание добра Христова...»

Факт принятия Грибановским монашества, работа над собой, невольно сказывавшаяся в его отношениях к товарищам, видимая печать воодушевления высокими истинами веры и любви к ближнему не могли пройти бесследно в жизни академического студенчества. Те, кто был ближе к нему по духу, образовали молодую дружину его почитателей и единомышленников, впоследствии избравших и для себя путь иночества. Те же, кто далеки были в мыслях от монашества, были даже идейными противниками его, должны были призадуматься. Никто не считал себя вправе упрекнуть своего товарища в неискренности и карьеризме, а напротив, все (или, по крайней мере, большинство друзей выдающегося по уму, по искренности убеждений молодого инока) примирились с самим принципом монашества как института, отвечающего высочайшим стремлениям человеческого духа. Недаром в летописях Санкт-Петербургской академии имя инока Михаила связывается с историей восстановления в ней студенческого монашества.¹⁰⁰³

В скором времени за ним состоялись пострижения в монашество и студентов III курса Н. А. Надеждина, А. П. Храповицкого, [Я. М.] Мещерякова, ныне здравствующих в высоком сане епископов, и других. Все они составили дружину молодых иноков, центром и руководителем которой был отец Михаил. Сам он Михаил прекрасно видел и понимал свое влияние на студенчество и радовался. Сожалел только, что не в силах проявить своего влияния шире, в смысле привлечения большего числа лучших студентов к принятию иночества, считая себя на это неспособным и уступая в этом отношении энергичному и пылкому А. П. Храповицкому.

8 мая 1884 года иеродиакон Михаил преосвященным ректором епископом Арсением в академической церкви рукоположен в сан иеромонаха, а 24 мая того же года, по окончании академического курса, удостоен степени кандидата богословия с предоставлением ему права на преподавание в семинарии и получение степени магистра богословия без новых устных испытаний. В разрядном списке окончивших курс отец Михаил занял первое место, а о его кандидатском сочинении профессором философии М. И. Каринским дан был самый лестный отзыв.¹⁰⁰⁴ Совет Академии, во внимание к научным достоинствам этого сочинения, удостоил его денежной награды.

С окончанием академического курса перед отцом Михаилом предстал вопрос выбора места службы. Лично сам он желал занять место преподавателя философии в семинарии и чувствовал себя достаточно подготовленным к занятию этой кафедры. Была возможность занять таковое место в Петербургской семинарии, так как занимавший эту кафедру преподаватель А. П. Мальцев¹⁰⁰⁵ предназначался в настоятели посольской церкви в Берлине. Но совет Академии решил иначе. В это время, за смертью профессора Н. П. Рождественского,¹⁰⁰⁶ в Академии оставалась незанятою кафедра основного богословия. Совет Академии, несмотря на настойчивое желание отца Михаила поступить [преподавателем] в семинарию, единогласно остановил свое внимание на нем как на достойном заместителе почившего профессора. По предложению Совета Академии 8 мая отец Михаил читал публичную лекцию по основному богословию и защищал pro venia legendi44. 11 июня состоялось определение Совета, утвержденное резолюцией высокопреосвященного митрополита Исидора, о допущении его к преподаванию в Академии основного богословия (введения в круг богословских наук) в качестве приват-доцента. Впоследствии это звание, с введением Высочайше утвержденного 20 апреля 1884 года устава, заменено (с 15 августа 1884 года) наименованием исправляющего должность доцента.

Лекции иеромонаха Михаила на первых же порах привлекли внимание студенчества. Блестяще изложенные, богатые по содержанию, отличаясь новизною в постановке вопросов, они производили сильное впечатление на слушателей.

Чувствовалось, что говорит человек, не рабски следующий чужим мнениям, но сознательно, путем долгой внутренней работы продумавший и прочувствовавший излагаемые им истины, все их богатое содержание.

Наступил 1885/86 учебный год. К этому времени в Академии произошло событие, имевшее впоследствии важное значение как для ее внутренней жизни, так и для отца Михаила. На место И. Ф. Нильского,¹⁰⁰⁷ уволившегося от должности инспектора Академии, Святейшим Синодом был назначен за два года пред тем¹⁰⁰⁸ принявший монашество профессор, а затем инспектор Казанской духовной академии, архимандрит Антоний (в миру Александр Васильевич Вадковский). К началу учебного года он уже вступил в должность. Прекрасные качества ума и сердца нового инспектора снискали ему популярность среди студенчества и профессорской корпорации. Но особенно он был близок академическому монашеству.

Обаятельная личность инспектора, чарующая простота и обходительность сразу привязали к нему восторженных юных монахов Академии крепкими, чисто родственными узами.

Отец Михаил, сверх того, был земляк отца инспектора, и это еще более привязывало его к нему. В квартире инспектора, а также и в квартире отца Михаила очень часто собирались по вечерам академические иноки и сочувствующие им студенты, светские и священники.¹⁰⁰⁹ Здесь, во время этих собраний, объединяющим их центром был отец инспектор как человек административного такта и более глубокого жизненного опыта, а «старцем» и руководителем юных монахов был отец Михаил. Предметами бесед на собраниях чаще всего служили близкие и дорогие сердцу каждого идеалы современного монашества и вопросы о положении Русской Церкви, о воспитании духа церковности в учащейся русской молодежи. Отец Михаил, вспоминая эти собрания, говорил, что беседам, происходившим на собраниях, а подчас и спорам он обязан был тем, что впоследствии (немного позже) вынужден был выступать в защиту своих взглядов на те или другие вопросы и в речах на публичных собраниях, и в печати.¹⁰¹⁰

Дружной семьей жили члены академического монашеского братства, с горячей любовью относились они друг к другу, поддерживали друг друга в благородных стремлениях служить интересам православия и русского монашества. Отец Михаил в годы своего профессорства всегда с любовью вспоминал эту братскую жизнь в стенах Академии.

Но как ни хорошо жилось отцу Михаилу в такой родной и близкой атмосфере, отвечавшей его собственному настроению, тем не менее жажда отдаться всецело делу служения ближнему, желание высших монашеских подвигов заставляли его думать о посещении наиболее древних и знаменитых монастырей, чтобы там, после бесед с опытными духовными руководителями, монахами-старцами, может быть, и навсегда остаться для выполнения обетов иноческого звания. Эту мысль отец Михаил мог осуществить только в 1886 году.

По его просьбе Советом Академии экзамен по введению в круг богословских наук был назначен в первых числах мая, так что к половине этого месяца отец Михаил мог уже свободно располагать собою и своим временем для исполнения своего желания. Вместе с тем он испросил себе отпуск с 15 августа до 1 ноября 1886 года для поездки во внутренние места империи и за границу – на Афон и в Иерусалим. 18 мая иеромонах Михаил выехал из Петербурга и посетил Троице-Сергиеву пустынь, где пробыл несколько дней. Затем он посетил Кронштадт, где виделся и беседовал с протоиереем Иоанном Сергиевым, Валаам, [город] Сумы Харьковской губернии, Воронеж, Задонск и Соловки. Накануне академического престольного праздника,¹⁰¹¹ 29 июня, отец Михаил возвратился в Академию. Написанные в дневнике под этим числом строки дают понятие о настроении отца Михаила.

«Возвратился из Соловок в Академию, – пишет он, – тоска и жалость проникают душу. Мимолетные встречи с людьми, знакомства с их сердцами, стремлениями и несчастиями, при невозможности или – лучше сказать – при невероятности дальнейших отношений к ним, когда бы полюбил их и проявил бы свою любовь к ним, помог бы им и облегчил бы их страдания – все это мучает душу. Страдания, разочарования ожидают хороших добрых людей, а я этого не буду знать, не буду иметь возможности помочь им. Я пролетел мимо их, сердце дрогнуло в предчувствии будущей тяжести жизни, и все существо потрясено ощущением бессилия, беспомощности. Хотелось бы всем помочь, всех осчастливить, а на деле никому и ничего не сделаешь. Мучительное чувство ограниченности подавляет и терзает меня. Как бесприютному страннику, мне назначено всем оказывать лишь мимолетную и бесполезную любовь. Один в этом необъятном мире жизней, страданий летаешь, как тень, не согревая никого своим сердцем, полным любви и мучительной жажды простора бесконечности. Нет крова, нет ничего своего. Помогать приходится лишь молитвами. Но в них все. Если я люблю встречающихся мне людей, если я тоскую, что не могу далее продолжать своего знакомства, далее следить за их судьбой и помогать им, то в какой же мере любовь и готовность помощи присуща Богу? Самая невозможность всем помочь уже указывает на необходимость обратиться к Богу, молить Его, и Он сделает по нашей молитве нашим ближним. Пусть никто не надеется на меня лично, но все возлагает на Бога с полной и живой уверенностью гораздо больше, чем на меня. И я если сделаю, то от Бога и по Его воле, а если мне не удастся, то Бог устроит других, которые помогут лучше меня... И мне беспокоиться нечего, что не могу видимо поддерживать других. Нужно только молиться крепче, любить жарче – и все возможное для их истинного счастья придет ко мне по устроению Божию. Да будет благословен Господь ныне и во веки за все!»

6 июля отец Михаил выехал из Петербурга в Елатьму. Здесь он прожил до двух недель, после чего опять продолжил путешествие по монастырям. Пользуясь данным ему отпуском до 1 ноября, иеромонах Михаил посетил пустыни Оптину и Вышенскую, Троице-Сергиеву лавру и скиты при ней, побывал в Киево-Печерской лавре и в других южнорусских монастырях, а затем посетил Константинополь и Иерусалим.¹⁰¹² При этом он везде старался беседовать с известными подвижниками и старцами и, пользуясь их руководственными указаниями, определить свой жизненный путь.

При посещении Вышенской пустыни отец Михаил надеялся осуществить давно лелеемую им мечту – повидаться с преосвященным Феофаном Затворником и побеседовать с ним по поводу своего настроения. Но преосвященный Феофан, около 20-ти лет уже находившийся в затворе и никого доселе не принимавший, не сделал исключения и для отца Михаила. Впоследствии между ними завязалась переписка. В нескольких своих письмах к преосвященному Феофану отец Михаил открыл ему свое заветное желание отдаться подвигам иноческой жизни в монастыре, не развлекаясь явлениями внешней жизни, неизбежными при исполнении обязанностей профессора Академии. Мечтал он об Афоне, как о наиболее подходящем для его настроения по своему строгому уставу. Эти же мысли, чувства и намерения отца Михаила служили предметом бесед его с оптинским старцем иеросхимонахом Амвросием¹⁰¹³ во время посещения Оптиной пустыни.

Каковы же были результаты переписки отца Михаила с преосвященным Феофаном и бесед со старцем Амвросием? В письме к одному из своих товарищей иеромонах Михаил говорит, что оба подвижника не одобрили его намерения оставить Академию для иноческих подвигов в стенах монастыря, а советовали ему возвратиться к жизни в кругу людей мирских и здесь исполнять свою миссию любви [к людям] и служения их благу. «Переживши во время путешествия два пути духовной жизни старцев, путь Феофана и путь Оптинского старца Амвросия, – пишет отец Михаил, – я почувствовал, что мой путь – последнего рода. Я увидел, что я должен на людях подчинять свою волю Богу, что только путем преодоления эгоизма в каждый миг моего общения с людьми я достигну того света любви, который сам собою забрызжет лучами соответствующей деятельности... Для меня стал неотразимо ясен мой долг – все делать по любви к человеку и Богу, к чему бы этот долг ни привел. Внешняя судьба стала безразлична. Значит, не за чем стало и уединение. Я и на людях ощутил силу быть независимым от них и как бы одним. И вместе с тем, будучи один, я ощущаю единство с ними и любовь к ним...»¹⁰¹⁴

1 ноября 1886 года отец Михаил возвратился из своего путешествия. Несмотря на болезненное состояние, он, помимо занятия магистерской диссертацией и подготовки к лекциям, находит возможность уделять время и для сторонних занятий. 14 декабря предстояло общее собрание Санкт-Петербургского Братства Пресвятой Богородицы. К этому заседанию иеромонах Михаил приготовил речь, посвященную выяснению идеи церковности и ее значению в современном обществе.

Речь была произнесена в присутствии многочисленного собрания «с глубоким убеждением и горячею задушевностью», по выражению хроникера «Церковного вестника»¹⁰¹⁵ (было много архипастырей и сановных лиц светского звания). Своим содержанием она произвела сильное впечатление и возбудила много толков и споров. «Большинство осталось довольно, – говорит отец Михаил в письме к отцу Антонию, – хотя некоторые находят ее очень суровой и смелой».¹⁰¹⁶

Вызванные речью споры и толки, доходившие вплоть до обвинения оратора в приверженности папству, не могли, конечно, не оставить в душе его горького осадка, при ясном сознании правоты своих взглядов и убеждений. Обстоятельство это в связи с настроением, которое переживал в это время отец Михаил, много способствовало тому, что он не мог сосредоточиться на теме магистерского сочинения.¹⁰¹⁷ В дальнейшем же он решил совсем отказаться от написания диссертации и готовился уже просить себе перевода на службу куда-нибудь в провинцию, в средние губернии или на юг.¹⁰¹⁸ Серьезно думать об этом побуждало его и сознание слабости здоровья, заметно пошатнувшегося под влиянием петербургского климата.¹⁰¹⁹

К счастью, последующие события дали неожиданный поворот настроению отца Михаила в пользу продолжения его службы в Академии. 15 апреля 1887 года инспектор Академии, архимандрит Антоний, был назначен ректором с возведением в сан епископа. 29 апреля состоялось назначение отца Михаила исполняющим дела инспектора Академии.

«Дай Господи, – пишет по поводу своего назначения отец Михаил, – сделать что-нибудь доброе для родной Академии на этом месте. Все силы к этому направлю».¹⁰²⁰ По этому же поводу, отвечая на поздравления своего бывшего ректора по Тамбовской семинарии, теперь уже преосвященного Димитрия, епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии,¹⁰²¹ отец Михаил пишет: «Отдам все свои силы, чтобы исполнить возложенные на меня обязанности. Что из этого выйдет – в этом полагаюсь всецело на Бога, Который доселе вел меня непостижимыми Своими судьбами. Многое совершилось вопреки всяким моим расчетам и прямым желаниям моей воли. Таково было и назначение мое на инспекторство. Но пусть будет так, как хочет Бог».

Вступление в должность исполняющего дела инспектора Академии для отца Михаила вместе с увеличением обязанностей, несомненно, увеличило и трудности служения. Перед ним стояли три задачи: во-первых, исполнять обязанности инспектора, но быть не формальным только их исполнителем, а направлять студентов к высокой цели – получению высшего духовного образования, подготавливать их к служению интересам русского православия и богословия. Во-вторых, работать над лекциями по основному богословию и помогать таким путем осуществлению первой задачи и, в-третьих, наконец, спешить с написанием магистерского сочинения. Но, кроме этого, самым властным образом заявляла свои права над отцом Михаилом неумолимая жажда подвига, потребность духовного роста, внутренней работы над собой в целях стремления к самоусовершенствованию. В то же время личное внутреннее настроение отца Михаила требовало от него живого отзыва на явления современности, на духовные запросы и нужды ее.

Он находит время вести огромную переписку со множеством лиц, ищущих у него разрешения многих вопросов и сомнений, входит с ними в непосредственные личные отношения и беседы. А на страницах «Церковного вестника» за 1887 год, в № 4 и 5, появляется его пламенная, проникнутая духом пророческого воодушевления и обличения статья «Открытые письма православного. I. Наши страдания и их главная причина»,¹⁰²² в которой он отмечает целую вереницу контрастов, переживаемых в душе людьми 80-х годов, и всю силу внутренней муки и страданий лучших людей Руси, раскрывает и их причины – удаление от Бога как «первоисточника всякой силы в мире, физической и нравственной», стремление «жить помимо Бога», ходить «по своим самоизмышленным путям»... Эта статья, очевидно, может быть рассматриваема как продолжение, или, вернее, как иллюстрация к речи отца Михаила «В чем состоит церковность?». Немудрено, что в это время мысли отца Михаила были далеки от магистерского сочинения. Вот как в письме к отцу Антонию он говорит об этом: «Магистерская забыта мною. Решительно не могу войти во вкус и заняться. Жизнь разрывает на куски; рост русского сознания волнует сердце; и неужели возможно при этом засесть за каких-то неинтересных философов? – Затем народ бывает. Обстоятельства складываются как-то особенно. Не в моей воле изменить их. Не в моей воле потому, что нет ни малейшего протеста совести против них. Не на что опереться. Пожалуй, пожалеешь, что нет никакого честолюбия и властолюбия. Что выйдет из всего этого – не знаю. Да и не хочу знать: не мое дело. Я не любознателен».

Наступили летние каникулы – для других время отдыха, для отца Михаила время усиленной работы над магистерским сочинением. К началу учебных занятий оно было окончено, а 6 ноября представлено в Совет Академии. Тема была взята из читанного отцом Михаилом курса по введению в круг богословских наук, именно – истина бытия Божия. Полное заглавие сочинения следующее: «Опыт уяснения основных христианских истин естественною человеческою мыслию. Выпуск I. Истина бытия Божия».¹⁰²³

Усиленная работа над магистерским сочинением не прошла бесследно для здоровья отца Михаила. Он стал чувствовать слабость, часто испытывал головокружение и сильное сердцебиение. Впрочем, много повредило его здоровью и то, что некоторое время он пытался сделаться вегетарианцем и в отношении количества принимаемой им пищи дошел до невозможного минимума.

3 апреля 1888 года состоялась защита диссертации отцом Михаилом, 5 апреля он был утвержден в степени магистра, а 10 апреля возведен в сан архимандрита. Утверждение в звании доцента, каковую должность он доселе исправлял, состоялось 9 апреля 1888 года.

Годы 1887, 1888 и 1889 в истории Петербургской академии для лиц, близко стоявших к ней в это время, останутся навсегда в памяти как годы подъема среди студенчества научных интересов и развития и упрочения проповедничества. Особенно это надобно сказать о 1888 годе. Кроме того, отец инспектор отметил знаменательный факт принятия окончившими курс 11-ю студентами священного сана и, притом, большею частью в провинциях и даже в селах.¹⁰²⁴

Развитием любви и охоты к внебогослужебным чтениям студенты, без сомнения, обязаны тому направлению внутренней жизни студенчества, какое она приняла за отмеченные годы благодаря, главным образом, академической монашеской дружине. Нет надобности подробно говорить об этом, в свое время это сделает история, которая годы инспекторства и ректорства преосвященного Антония, без сомнения, отметит как лучшие свои страницы. Здесь достаточно упомянуть о том, что волна оживления внутренней академической жизни, развития научных богословских интересов захватила всю лучшую часть студенчества и некоторых профессоров Академии. Еще в начале 1887 года в Академии начали устраивать так называемые «богословские вечера», проект которых был составлен отцом Михаилом. Цель их – выяснение значения православия для современного сознания. В чтениях на этих вечерах принимали участие как профессора, так и студенты. Так, два раза выступал профессор И. С. Пальмов¹⁰²⁵ по вопросу о славянских Церквах, затем Е. П. Аквилонов,¹⁰²⁶ студент М. И. Булгаков о духовном регламенте, отцом Михаилом было предложено чтение о единении православных Церквей и о средствах к нему. Чтения эти сопровождались беседами по поводу прочитанного. Сначала они устраивались в квартире отца Михаила, а потом в аудиториях. И в том и в другом случаях присутствовали немало студентов.

В том же 1887 году, во второй его половине, с возвращением в академическую монашескую семью отца Антония, вполне привились и укрепились внебогослужебные проповеди и чтения студентов. По инициативе отца Антония и под его руководством в 1888 году студенты проповедники стали устраивать собрания с чтением и обсуждением рефератов, касающихся пастырского делания.

Кроме указанных специально-пастырских собраний, устраивались собрания в квартире преосвященного ректора, отца инспектора и отца Антония с целью обсуждения вопросов миссионерства в самом широком смысле этого слова. Во время этих собраний намечен был проект открытия братства, задача которого состояла в том, чтобы «способствовать распространению, утверждению, торжеству и славе Единой, Святой, Соборной, Апостольской Православной Церкви».

Проект братства, как и следовало ожидать, составлен был отцом Михаилом, видевшим в осуществлении его одно из средств к проведению начал церковности в сознание и жизнь общества, той церковности, выяснению которой была посвящена вышеупомянутая речь его, сказанная на заседании членов Братства Пресвятой Богородицы.

Жизнь в Академии била ключом. Отец Михаил на все ее живые явления откликался с особенной готовностью служить делу подготовки своих единомышленников и соработников по реформе Церкви в будущем. Царивший в академической жизни молодого монашества дух, общий тон настроения лучшего студенчества создавали самую желанную, дорогую атмосферу для такого деятеля, как отец Михаил. Но наряду с этим постоянно давали себя чувствовать все сильнее и сильнее физические немощи. В конце 1888/89 учебного года отец Михаил опять заболел, вероятно, плевритом. По мнению докторов, ему необходимо было оставить петербургский климат. И вот он берет трехмесячный отпуск и 15 мая выезжает из Петербурга. Прежде всего он посетил свой родной город Елатьму, прожил там неделю. Потом отправился в с. Чутовку Лубянского уезда Полтавской губернии, где имелась академическая дача, незадолго пред тем подаренная Академии ее владельцем, помещиком Полтавской губернии Михаилом Сергеевичем Угречич-Требинским.¹⁰²⁷ Из Чутовки отец архимандрит выехал 30 июня и направился в Крым, где пробыл до первых чисел августа. Возвращение из Крыма было очень печальное. Дорогою в холодную ночь, во время проезда мимо болот Сиваша, он сильно простудился, и в Петербург приехал совершенно больным. Доктора нашли сильное воспаление легких. Целый месяц лежал он в постели, и только 9 сентября ему впервые разрешено было доктором вставать и немного ходить по комнате.

От воспаления легких остались зловещие следы, предвестники чахотки, и страшный упадок сил. Доктор настоятельно советовал немедленно ехать в Крым, на южный берег. Отец Михаил, как бы предчувствуя, что в Академию ему больше уже не вернуться, ликвидирует свои дела, трогательно прощается со студентами и своими сослуживцами и 1 октября выезжает из Петербурга. В Крыму он избрал местом своего пребывания Гурзуф.

Первоначально полученный им из Академии отпуск на 29 дней Святейшим Синодом был продлен до 1 февраля 1890 года, а затем до 15 августа этого же года.

В общем, здоровье архимандрита Михаила хотя и медленно, но восстанавливалось. Местность в Гурзуфе, где он поселился, была прекрасная. Балкон из комнаты, занимаемой отцом Михаилом, выходил прямо на море к югу. Кругом отличный парк, а за ним высокие горы, покрытые в то время снегом. Условия жизни, в смысле внешней обстановки, были для больного самыми благоприятными. Со времени приезда его в Гурзуф¹⁰²⁸ здесь жили в течение нескольких недель обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев и его супруга Екатерина Александровна. Они всегда с особенною любовью и заботливостью относились к отцу Михаилу, теперь же проявили к нему чисто родственное внимание. При их посредстве отец Михаил познакомился с доктором Гурзуфа, Владимиром Алексеевичем Щепетовым,¹⁰²⁹ и его супругой, женщиной-врачом Ираидой Арсеньевной.¹⁰³⁰ Владимир Алексеевич как опытный врач, Ираида Арсеньевна как сердечная, добрая женщина приняли самое теплое участие в положении больного. В кругу их он проводил постоянно все свое время.

Однако о возвращении в Петербург, к месту служения в должности инспектора духовной академии, нечего было и думать.

Сберечь для Русской Церкви эту дорогую жизнь возможно было только при условии более продолжительного пребывания не в туманном сыром Петербурге, а только на благодатном юге. Вот почему стараниями лиц, заботившихся об отце Михаиле, и прежде всего, конечно, К. П. Победоносцева, ему был продлен отпуск до 15 августа. Врачи поставили непременным условием не возвращаться в Петербург, и Святейший Синод озаботился подысканием для отца архимандрита постоянного места служения где-либо на юге. Внимание Святейшего Синода и К. П. Победоносцева остановилось на Афинах, где имелась русская посольская церковь. И вот, указом Святейшего Синода от 22 августа 1890 года, архимандрит Михаил увольняется по прошению от должности инспектора Петербургской духовной академии, а 27 августа того же года назначается настоятелем российской посольской церкви в Афинах.

Во второй половине октября 1890 года он и отправляется туда.

Знакомство архимандрита Михаила с лицами Греческого двора и русского посольства имели для него важное значение. Они сразу ввели его в круг новых людей, которые на первых же порах отнеслись к нему с замечательным вниманием и сочувствием.

С особенной наглядностью обнаружилось это в первой половине декабря 1890 года, уже чрез полтора месяца по прибытии отца Михаила в Афины. В это время, 12 декабря, отец Михаил тяжело заболел брюшным тифом с воспалением легких и плевритом. Два раза он в буквальном смысле слова был на краю могилы и воочию видел смерть. Надежды на выздоровление, ввиду слабости организма больного, не было никакой. Но тут-то и выразилась вся сила любви к отцу Михаилу со стороны его новых знакомых. Эта любовь и побудила ее величество, королеву эллинов Ольгу Константиновну¹⁰³¹ принять участие в положении отца архимандрита. К больному были приглашены лучшие врачи греческого двора из Афин, приняты всевозможные меры к восстановлению его сил. Живейшее участие в судьбе больного принимали также члены русского посольства с посланником во главе, К. П. и Е. А. Победоносцевы, постоянно обменивавшиеся телеграммами с врачами и русским посланником. Такое внимание к больному вместе со старательным лечением, наперекор всем соображениям человеческим, подняли архимандрита с одра болезни. Сам отец Михаил был глубоко тронут вниманием и любовью, которыми был окружен во время болезни.

В своей повседневной отец Михаил придерживался заранее установленного порядка. Вставал он всегда в 6 часов утра. Утренняя молитва продолжалась около часа. После молитвы он неизменно всегда читал дневное Евангелие и по поводу прочитанного зачала излагал свои мысли на отдельных листках. Эти заметки потом он приводил в систему, перепечатывал на пишущей машинке и раздавал их близким знакомым. Так постепенно составлялся сборник статей, заключавших в себе размышления, вызванные чтением Евангелия. Впоследствии, уже в годы епископства, они были отпечатаны под заглавием «Над Евангелием».¹⁰³² После молитвы и чтения Евангелия отец Михаил пил чай, а затем все время до обеда, который всегда бывал в 12 часов, занимался научными трудами. После обеда до 2-х часов дня отец Михаил отдыхал, а затем время до 5 часов вечера (до вечернего чая) проводил в прогулке, причем всегда брал с собою газету или журнал. Гулял он большей частью, с любезного разрешения королевы Ольги Константиновны, по прекрасному Королевскому парку. После вечернего чая, вплоть до 10 часов, отец Михаил продолжал заниматься научными трудами. Вообще годы службы в Афинах для архимандрита Михаила были временем продуктивнейшей работы по тем наукам, которые он более всего любил и к которым более всего лежало его сердце. Осталась масса заметок, сделанных им на клочках бумаги и распределенных по алфавиту, в порядке вопросов из основного или догматического богословия и Священного Писания.

Но не одни богословские науки интересовали отца Михаила. По свидетельству близких к нему лиц, он с интересом занимался также астрономией. Очень часто, после легкого ужина, бывавшего в 10 часов, и вечерней молитвы, он, особенно весною и осенью, он очень любил просиживать целые ночи на балконе своей квартиры, наблюдая звездное небо. У него была подзорная труба, очень хороший телескоп, отличные карты звездного неба и другие необходимые приспособления для наблюдения над небом.

В праздничные и воскресные дни, после литургии, у него всегда собирались его почитатели. Тут бывали русский посланник с семьей,¹⁰³³ члены русского посольства, секретарь королевы Эллинов, господин Философов,¹⁰³⁴ а также посещавшие с научными целями Грецию и в течение нескольких лет жившие здесь ученые и профессора – господа Модестов,¹⁰³⁵ Павловский,¹⁰³⁶ Селиванов,¹⁰³⁷ археологи – Лепер,¹⁰³⁸ Бобров, адмирал Авелан¹⁰³⁹ с офицерами, русские артисты, гастролировавшие за границей, и другие. Словом, в Афинах отец Михаил был центром, вокруг которого собирались русские люди, интересующиеся наукой и богословием. Все находили у него самый радушный прием и с удовольствием проводили у него час-другой за стаканом чая.

В последний год пребывания своего в Афинах отец Михаил устраивал в своей квартире раз в неделю религиозно-нравственные собеседования. Зал был всегда переполнен почитателями отца архимандрита; особенно же усердно посещались эти собрания моряками и дипломатическим корпусом. На все вопросы, возбуждавшиеся посетителями, отец Михаил давал пространные объяснения, иногда носившие характер лекции и продолжавшиеся несколько часов.

Помимо обаяния, исходившего от личности ученого монаха, отец Михаил привязывал к себе и внушал любовь и уважение, доходившее до благоговения, своим чудным служением. В этом отношении отец настоятель обладал тем редким даром проникновения в духовный смысл богослужения, той искренней религиозной воодушевленностью, которыми отмечает Бог только Своих избранников. Сам отец Михаил, как видели мы выше, говорил, что он чувствовал великое укрепляющее действие благодати Божией, в то время как организм его был сильно ослаблен постоянными болезнями. Характер совершения им богослужений, особенно литургии, высокое молитвенное настроение и положительная вдохновенность наглядно показывали силу духа над плотью. По словам близких к архимандриту Михаилу людей, он обладал необыкновенной способностью «возбуждать к себе привязанность, уважение и даже благоговение. Его служба невольно уносила мысли присутствующих туда, где витал в это время его сильный дух». «Я помню, – говорит в своих воспоминаниях профессор А. А. П–ий, один из почитателей и знакомых отца Михаила по Афинам, – отзыв об этом даже лиц далеко не религиозных. Бывший тогда сербский посол в Афинах Д.¹⁰⁴⁰ говорил мне, что проникался полным умилением и благоговением, когда видел лицо отца Михаила во время исповеди; ему казалось, что текст молитвы о прощении грехов не может быть не услышан. Даже люди других вероисповеданий относились с глубочайшим уважением к этому выдающемуся, редкому представителю Русской Церкви. И это всеобщее восхищение, преклонение нисколько не отражалось на отце Михаиле: он оставался всегда самим собой, простым, сердечным, без всякого подчеркивания своего значения, и это привязывало к нему всецело. Кто знал его, кто имел счастье с ним близко познакомиться, тот никогда не позабудет его, для того кончина его, хотя и далеко жившего, утерянного из области близких сношений (в последнее время силы его все более и более лишали его друзей и почитателей возможности часто обмениваться с ним даже письмами), – останется навсегда огромной потерей. С каким горем до сих пор¹⁰⁴¹ говорят о ней в Афинах, я постоянно получаю известия от его бывшего служителя, небезызвестного Бонн Георгиева,¹⁰⁴² которого преосвященный Михаил не забывал даже, когда тот был в тюрьме».

В часы досуга отец Михаил любил устраивать загородные прогулки со своими друзьями к морю, в деревни, примыкающие к Афинам. Жизнь моря наблюдал он по целым дням, любил он и деревню: «По-Божьи живут там»,– как он часто говорил. Очень высоко ставил он труд чернорабочего. «Не могу забыть, – пишет один из близких к отцу Михаилу, И. Я. Л., – как он однажды указал мне из окна спальни на дворника-грека, подметавшего улицу, и сказал: «Как много трудится этот человек и с каким усердием работает! Работа его несложная, и всегда он делает ее с крестным знамением. Я верю, что скорее нас, ученых, он войдет в Царствие Божие».

Летними месяцами, когда в Афинах наступала невыносимая жара, отец Михаил большей частью выезжал в Россию. Так, в конце мая 1891 года он выезжал в Гурзуф, прожил здесь немного более месяца, а потом, посетивши по делам службы на короткое время Москву и Петербург, прожил летние месяцы до августа в Елатьме. В августе он опять жил в Гурзуфе и 15 августа участвовал в освящении церкви в Гурзуфе с преосвященным Мартинианом, епископом Таврическим.¹⁰⁴³ Точно так же летние месяцы 1892 года и 1893 года он провел в России, переезжая из одного места в другое для свидания со своими знакомыми, родными и почитателями.

В конце 1892 года, в зимнее время, отец Михаил опять серьезно заболел. Его посетила свирепствовавшая в Афинах инфлюэнца, осложнившаяся и на этот раз легочным процессом. Лечили его лучшие доктора – дворцовый доктор Катанов и флотский врач. Надежды на выздоровление почти не было. Сам отец Михаил приготовился уже к смерти и сделал распоряжение относительно своих вещей. В течение 3-х недель жизнь его висела на волоске, организм его боролся со смертью. Удачное лечение, заботливый уход за больным и на этот раз спасли умиравшего архимандрита.

К лету 1893 года он настолько окреп, что смог совершить такое трудное и далекое путешествие, как поездка в Палестину, где пробыл около месяца. Главной целью его паломничества было основательное ознакомление с Геннисаретским озером, которое так часто упоминается в Евангелии, и вообще изучение мест, прославленных евангельскими событиями. Это путешествие способствовало завершению работ отца Михаила по воспроизведению жизни и характера Иисуса Христа. Впечатления от этого паломничества архимандрит Михаил ярко изобразил в письмах к своим знакомым; часть этих писем (на имя А. Ф. Д.), любезно представленных адресатом в распоряжение редакции, отпечатаны в сборнике.¹⁰⁴⁴

Но с этого времени в своих письмах он все чаще и чаще говорит о России, о необходимости послужить ей, чаще и чаще высказывает, насколько тяготится он вынужденной бездеятельностью. «Вы тяготитесь аристократическим бездельем, – пишет он в одном письме к А. Ф. Д., – в сущности, и я тоже. Право, мне становится иногда очень тяжело и стыдно. Я столько поглотил в себя и ничего еще не произвел. Мне хочется черной, непосредственной работы. Я чувствую, что все-таки довольно значительный запас мыслей, взглядов, чувств я должен применить к непосредственному делу...»

«Господи! Сколько надумано! Кажется, и во всю жизнь не представится повода высказать все... Нет, очевидно, будет сибаритствовать».¹⁰⁴⁵ Особенно тяготился своею «бездеятельностью» отец настоятель в 1893 году. В это время и здоровье его настолько окрепло, что не было ни кашля, ни лихорадки, и легочный процесс положительно остановился. О состоянии здоровья архимандрита Михаила, конечно, знали в Петербурге, и он уже намечен был кандидатом в викарные епископы.

В июне 1894 года открылись две такие кафедры: в Чернигове и в Полтаве. Отец Михаил (да на этом настаивали и его петербургские почитатели) избрал для себя Полтаву. 28 июня 1894 года Государь Император утвердить соизволил всеподданнейший доклад Святейшего Синода о бытии настоятелю российской посольской церкви, архимандриту Михаилу, епископом Прилукским, викарием Полтавской епархии. 3 августа 1894 года состоялось наречение, а 6 августа хиротония.¹⁰⁴⁶

При своем наречении во епископа Прилукского архимандрит Михаил сказал речь, в которой выразил волновавшие его в этот знаменательный момент чувства и мысли.¹⁰⁴⁷ Вспоминая слова Господа, пред вознесением на небо сказанные апостолам, а в лице их и преемникам их, епископам (Мф.28:18–20), отец Михаил останавливает свое внимание на трех величайших обязанностях, возлагаемых на него Господом в ближайшем будущем: учить, возрождать и воспитывать. «Я должен, – говорит архимандрит Михаил, – подобно апостолам быть пламенеющим светочем веры, надежным хранителем и воодушевленным провозвестником преданного Церкви учения Христова. Подобно им, я должен буду в пределах вверенной мне области, лично и устами пресвитеров, безбоязненно и настойчиво проповедывать Евангелие Царствия Божия всем и всюду, приспособляясь ко всякому духовному и телесному возрасту и ко всякому внешнему положению, чтобы во всех возбудить жажду духовного обновления свыше...»

«Как и апостолам, мне дана будет власть, самому и через пресвитеров, раздавать дары Святаго Духа, потребные и необходимые для благодатного перерождения людей...»

«Я должен буду воспитывать паству, как воспитывали ее апостолы, – примером, словом, житием, духом, любовью, верой, чистотой и своими заботами об устроении ее церковной жизни...»

«Знаю я свою телесную немощность и все ничтожество моих духовных сил. Тем не менее мне не приходило и на мысль противиться вашему избранию меня, недостойного, быть одним из преемников апостольской власти. Я всем моим существом уразумеваю в этом волю Сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, Которому я посвятил мою жизнь и Который Своею благостью чрез любовь людей хранил ее доселе в хрупком сосуде моего тела, вопреки человеческим соображениям. Ибо я знаю, в Кого уверовал, и уверен, что Он силен сохранить залог мой на оный день (2Тим.1:12)».

Эти мысли нашли полное осуществление в деятельности преосвященного Михаила как епископа. Человек принципа, всегда стремившийся воплотить слово в дело, убеждения ума и стремления сердца применить к жизни, он и в своей святительской деятельности заявил себя тем же.

Придавая особенное значение в кругу других архипастырских обязанностей управлению духовно-учебными заведениями как местами духовного образования будущих служителей алтаря, преосвященный Михаил прежде всего заботился о лучшей постановке в этих заведениях учебно-воспитательного дела. Правда, окончательный, решающий голос в этом деле принадлежал епархиальному архиерею, и вводить какие-либо новые порядки в духовно-учебных заведениях преосвященный Михаил мог не иначе, как с одобрения правящего епископа. Тем не менее на первых же порах учебные заведения, особенно семинария, почувствовали, что руководит учебно-воспитательным делом человек широких и просвещенных взглядов, идейный и высоко ставящий задачи духовного образования, человек глубоко верующий и любящий свое дело. Епископ Михаил внимательно следил за внутренней учебно-воспитательной жизнью семинарии по журналам правления семинарии и общих педагогических собраний. В резолюциях и личных беседах с отцом ректором семинарии Владыка высказывал свои руководящие взгляды относительно постановки учебно-воспитательного дела. И в этих резолюциях, в этих беседах живо чувствовался голос человека, практически знакомого с образовательным процессом, много думавшего и работавшего над ним, человека в полном смысле всесторонне просвещенного, а не узкого специалиста.

Преосвященный Михаил всемерно старался сблизиться с преподавателями семинарии, войти в интересы их дела, делиться с ними своими взглядами и убеждениями, руководить ими и ободрять их в исполнении своей важной, но в то же время и нелегкой миссии. Обаятельная личность Владыки, с его простотою и ласковостью, с его архипастырскою вдохновенностью, невольно привлекала к себе и сделалась центром, около которого группировались педагогические силы духовно-учебного мира города Полтавы. Об одном жалели и жалеют до сих пор преподаватели Полтавской семинарии, что слишком мало пожил он в Полтаве – всего год с небольшим, что частые недомогания и узкие рамки прав викарного епископа мешали ему шире развить свое доброе, просветительное влияние.

Признавая великое значение внеклассного чтения, преосвященный Михаил в своих беседах с преподавателями настаивал на правильном, разумном руководстве этим чтением со стороны педагогов. Так как несмотря на различные циркуляры, запрещающие обращение между учениками произведений новейшей литературы – Толстого, Тургенева, Достоевского и других, несмотря на бдительный надзор инспекции за исполнением этих циркуляров воспитанники, тем не менее, все-таки читали эти сочинения, то Владыка советовал преподавателям знакомить воспитанников с этими авторами, давать сочинения их для прочтения и ознакомления с непременным условием критического разбора их и бесед с читавшими воспитанниками. В этом отношении преосвященный Михаил проявил свою дальновидность. Применяемая по совету Владыки указанная мера оградила многих воспитанников от увлечения толстовством, которое стало проникать в 90-х годах и в Полтавскую семинарию.

В целях ознакомления с состоянием учебно-воспитательного дела в семинарии и с настроением воспитанников владыка Михаил неоднократно посещал семинарию как во время уроков, так и во внеурочное время. Посещения эти вносили особое оживление в жизнь семинарии и памятны как для преподавателей, так и для воспитанников. Насколько высоко смотрел Владыка на задачи духовной школы и как он старался проводить в умы воспитанников сознание высоты этих задач, ярче всего показывает прощальный привет его, присланный воспитанникам Полтавской семинарии пред отъездом в Крым на новое место служения.¹⁰⁴⁸ Не ограничиваясь, так сказать, бумажным руководством учебно-воспитательной стороны семинарии чрез журналы правления и педагогических собраний, не ограничиваясь личными беседами с учителями и учащимися о высоте лежащих на них задач и требований, Владыка старался при Крестовоздвиженском монастыре8' сделать своего рода практическую школу проповедничества для будущих пастырей Церкви. С этою целью он ввел в обычай произнесения воспитанниками V и VI классов семинарии лучших составленных ими проповедей во время литургии в Крестовоздвиженском монастыре¹⁰⁴⁹. И надо было видеть, с каким удовольствием исполняли это дело те счастливцы – воспитанники, на долю которых выпадало проповедование!

Пользовались вниманием преосвященного Михаила, кроме семинарии, и другие духовно-учебные заведения города Полтавы – училища мужское духовное и женское епархиальное. Правда, посещения мужского духовного училища, за кратковременностью пребывания Владыки в Полтаве и за его болезнью, не могли быть частыми, и влияние его на это учебное заведение по тем же причинам не оставило каких-либо заметных следов. По отношению к женскому епархиальному училищу преосвященный Михаил не являлся духовным начальником, так как оно находилось в непосредственной зависимости от правящего епископа, тем не менее и корпорации этих учебных заведений, и обучавшиеся в них дети испытывали на себе теплоту приветливости, любви и ласковости Владыки, когда он посещал их в дни экзаменов, престольных празднеств, актов и рождественских елок. Таким кротким, смиренным и любвеобильным и остался он в воспоминаниях детей и педагогов этих учебных заведений.

Добрым, сердечным, заботливым архипастырем был преосвященный Михаил и как настоятель Крестовоздвиженского монастыря. Владыка принял близко к сердцу духовные интересы монашествующей братии и постарался через обновление состава ее, особенно лиц начальствующих, через постоянные беседы с иноками влить в монастырь струю новой жизни. Заботясь о чинном, благолепном совершении богослужения в монастырских храмах, он требовал этого и от священнодействующих иноков. Каждую среду совершал торжественно чинопоследование акафиста Успению Божией Матери, причем весь акафист прочитывал сам, равно как и подаваемые молящимися заздравные записки. Владыка выписал из Москвы опытного и преданного певческому делу регента, старался привлекать к участию в хоре лучшие голоса. С этою целью преосвященный Михаил поручил своему новому регенту набрать в уездах губернии самых способных детей, ставших впоследствии в полном смысле украшением хора.

Но еще более помнят полтавцы чудное вдохновенное служение самого Владыки, особенно чтение им акафистов, и проповеди, которые он говорил неукоснительно каждый воскресный день и каждый праздник. Обаяние личности Владыки и его служения настолько было велико, что удаленный от города и доселе мало посещавшийся молящимися монастырь стал любимым местом для всех, кто хотел помолиться, поговеть... Даже те, кто вообще редко посещали храм Божий, люди со слабой верой, а иногда и просто безразличные к вопросам веры и богослужения, полюбили храм Божий и сделались постоянными прихожанами монастыря. Нередко многие из посетителей богослужения после литургии по любезному приглашению Владыки-настоятеля заходили к нему посидеть час-другой и провести время за беседой с добрым и мудрым архипастырем. «Высока гора монастырская, – говорил один из посетителей Владыки, – но не чувствуешь никакой усталости, когда хотя минутку посидишь с добрым и кротким архипастырем; с ним находишь не только физическое, но и еще больше – нравственное успокоение, столь редкое в наш суетный век».

Другой же посетитель не раз говорил: «И на свет-то Божий веселее смотришь, как побеседуешь с преосвященным Михаилом, веришь больше в людей, в правду и добро, бодрее берешься за труд».

Увеличение количества посетителей монастырского богослужения привело и к улучшению доходности монастыря и его внешнего благосостояния. Но, помимо этого, Владыкою принимались и прямые меры к поднятию экономической стороны монастырской жизни. Правда, за кратковременностью своего управления монастырем многого от него нельзя было ожидать в этом отношении. Тем не менее то, что сделано им в этом отношении, служит лучшим памятником его хозяйственной рачительности. Так, им, при помощи добрых людей, была отремонтирована заново мостовая, ведущая на монастырскую гору. Произведен капитальный ремонт монастырской каменной ограды. Для облегчения подъема на крутую монастырскую гору, почти на всем ее протяжении, устроена деревянная лестница, обсаженная аллеей из парковых деревьев; было положено начало монастырскому садоводству, для чего часть монастырского леса была расчищена и засажена фруктовыми деревьями и ягодными кустарниками; заведены были монастырские бахчи. В улучшении хозяйственной стороны монастырской жизни помогали Владыке все те же добрые благотворители, какие были и при преосвященном Иларионе,¹⁰⁵⁰ а именно, И. С. Котельников и его супруга, сразу же полюбившие Владыку и просто благоговевшие перед ним. Помимо щедрых денежных жертв на благоукрашение монастыря, на улучшение условий жизни монастырских певчих, Иннокентий Семенович Котельников жертвовал земледельческие орудия, волов и тому подобное. Вообще, кратковременное настоятельство преосвященного Михаила сообщило Крестовоздвиженскому монастырю вид благоустроенной, чистенькой и радующей глаз обители.

Как ближайший помощник преосвященного Илариона по управлению епархией, преосвященный Михаил и в этом отношении также оставил заметные добрые следы. По поручению владыки Илариона он совершил объезд части епархии. Время для этого употреблено было летнее, именно с 1 по 15 июля 1895 года. Всего Владыка посетил 39 пунктов. В том числе были: два города (Пирятин и Прилуки), два монастыря – один женский (Ладинский¹⁰⁵¹), другой мужской (Густынский¹⁰⁵²) и несколько сельских местечек. В некоторых пунктах – городах, местечках и монастырях – было по нескольку церквей, и все они (числом 68) были посещены Владыкой. Три раза во время объезда епархии, в Пирятине, в Ладинском и Густынском монастырях. Владыка совершал литургию, в последнем, кроме того, читал акафист. Почти в каждой церкви Владыка произносил поучения, не говоря уже о тех днях, в которые ему приходилось служить. О серьезном и внимательном отношении Владыки к делу посещения им церквей говорит его путевой журнал. Здесь, кроме сведений о состоянии церквей и принадлежностей богослужения, местами встречаются заметки исторического и археологического характера. В каждом приходе Владыка обращает внимание на то, есть ли церковно-приходская школа и как идет в ней дело, говорятся ли поучения в церкви и ведутся ли внебогослужебные собеседования, кто и как поет в храме и тому подобное. Много теплых, добрых строк в путевом журнале уделено труженикам клира и школы, обратившим на себя внимание Владыки своим неленостным исполнением лежащих на них обязанностей и добрым, нравственным влиянием на народ. Были и случаи замеченной преосвященным Михаилом неисправности членов причта. Владыка не оставлял виновников без внушений и назидания. В общем, впечатление от инспекции Владыки, даже в сердцах тех, к кому он отнесся со словами выговора во время обзора церквей епархии, осталось самое дорогое и отрадное. Духовенство Полтавской епархии и паства до сих пор вспоминают об этой поездке как о днях светлых и радостных. Все, кому только пришлось видеть, слышать Владыку, а еще более – беседовать с ним, в один голос говорили о нем как о необыкновенно обаятельной, притягивающей к себе духовной личности. Крепко полюбили преосвященного Михаила полтавцы – как лица духовные, так и светские. Для многих из них он являлся истинным утешением и духовной отрадой в скорбях и несчастьях этой грешной жизни, руководителем в отыскании смысла ее, теплотою своей любви согревавшим всех скорбных, страждущих и обремененных. Полюбил горячо и Владыка Полтаву, полтавцев и свой «милый», как называл он, Крестовоздвиженский монастырь. Владыка далек был от мысли расставаться с Полтавою, но Промыслу Божию угодно было повести его жизнь иным путем. В Полтаве суждено было Владыке два раза хворать, и очень серьезно.

Не поберегся ли он во время богослужений, или что-либо другое было тому причиною, но в начале 1895 года Владыка заболел инфлюэнцей. Болезнь и на этот раз затронула легкие, возобновился легочный процесс. С 3 января в течение двух недель Владыка был прикован к постели, но уже на третьей неделе он мог ходить по комнатам, а в конце четвертой решился выйти на свежий воздух. Первое богослужение, совершенное им после перенесенной болезни в теплом (зимнем) храме монастыря в день Сретения Господня 2 февраля, привлекло массу молящихся, жаждавших видеть и слышать любимого Владыку. С каким напряженным вниманием, с какою любовью слушали они слово назидания, сказанное Владыкой в этот день! Но в то же время какой скорбью наполнились сердца их при виде изможденного, болезненного лица Владыки! Всем известен был характер болезни, перенесенной преосвященным, и невольно закрадывалась горькая назойливая мысль о недолговечности этого хрупкого человека, живущего более изумительною духовной энергией, чем силами физическими.

На Страстной неделе преосвященный Михаил опять заболел. Доктора и на этот раз нашли инфлюэнцу, осложнившуюся легочным процессом. Почти вся Страстная неделя и дни Святой Пасхи были для Владыки скорбными днями болезни, приковавшей его к одру, и только в мае он начал выходить из квартиры. Теплая весенняя погода, хорошее лечение и заботы близких об улучшенном питании настолько укрепили здоровье Владыки, что к лету 1895 года легочный процесс приостановился, и сам Владыка о себе говорил, что он в это время чувствовал себя «молодцом». Но с 1 по 15 июня Преосвященный совершил поездку по епархии и в результате дорожных неудобств и горлового напряжения при произнесении речей стал чувствовать слабость как следствие переутомления, а потом по временам стало болеть у него горло. Правда, последняя болезнь давала, хотя и слабо, чувствовать себя и раньше, во время заболеваний зимой и весной; но врачи находили только признаки катарального состояния горла, в то же время давая понять Владыке, что усиленная работа горлом, пребывание в пыльном воздухе могут повлечь за собой осложнение болезни. Так оно и случилось. Временами голос у. Владыки стал хрипнуть, и кроме прежней хронической болезни – легочной чахотки – стали намечаться грозные признаки горловой чахотки, сведшей в могилу большую часть его родных – братьев и сестер. Однако факт туберкулезного поражения горловых связок констатирован был не сразу. Врачи пока предполагали его. Окончательное решение вопроса пришлось на сентябрь и вызвано было особыми, имевшими место в Полтаве важными, торжественными событиями.

12 сентября 1895 года на месте погребения участников славной Полтавской битвы состоялось давно ожидавшееся торжество освящения нового памятника над могилою, вместо старого деревянного. Наряду с другими высокопоставленными лицами торжество посетил обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев. Вместе с тем приехал в Полтаву и один из старых почитателей и друзей Владыки по Гурзуфу доктор медицины Владимир Алексеевич Щепетов, бывший в то время инспектором врачебной управы в Калуге и лично знакомый с Константином Петровичем. Ряд богослужений, которыми сопровождалось торжество, само освящение памятника – во всем деятельное участие принимал преосвященный Михаил. Это не могло не отозваться вредным образом на состоянии здоровья Владыки, особенно же на состоянии его горла.

По настоянию В. А. Щепетова созван был консилиум из лучших врачей Полтавы. Врачи констатировали то, чего более всего опасался Владимир Алексеевич, а именно: начало горловой чахотки. Однако все они высказали мнение о возможности борьбы с этой болезнью, если Владыка будет поставлен в лучшие климатические условия и на некоторое время совершенно освобожден от обязанности совершать богослужение. О состоянии здоровья Владыки Владимиром Алексеевичем было доложено Константину Петровичу [Победоносцеву], который беседовал как с преосвященным Иларионом, так и с преосвященным Михаилом о необходимости устроить его «положение к лучшему». Первый вопрос – об отпуске на южный берег Крыма, чтобы пережить там сырые, гнилые дни осени. Решено было дать отпуск на два с половиной месяца. Но как убедить преосвященного Михаила воспользоваться этим отпуском? Отъезд его, как викарного епископа, на такое продолжительное время лишал преосвященного Илариона необходимой помощи по управлению епархией и заведованию епархиальными делами. Принимая это в соображение, преосвященный Михаил долго не соглашался воспользоваться отпуском, и только уступая настояниям врачей и советам К. П. Победоносцева, дал свое согласие. Константин Петрович в беседе с Владыкой при посещении Крестовоздвиженского монастыря дал ему понять, что он имеет в виду устройство положения преосвященного Михаила и в будущем, применительно к состоянию его здоровья.

В ночь на 17 сентября Владыка выехал в Крым по железной дороге на Севастополь, через Харьков. Вместе с ним поехал и доктор В. А. Щепетов. Переночевавши в Севастополе, 20 сентября Владыка на пароходе «Цесаревна» в 8 часов утра отправился в Ялту, а из Ялты на лошадях в Гурзуф, куда и прибыл в 5 часов вечера.

Самочувствие Владыки, особенно на первых порах его пребывания в Крыму, было очень тяжелое. Почти в каждом своем письме к полтавским друзьям он жалуется на чувство тоски и одиночества, оторванности от дела. В первом письме от 21 сентября, полученном из Гурзуфа от его келейника, сделана краткая приписка Владыки: «Хочется написать два словечка дорогим моим друзьям: люблю вас»; а в письме от 27 сентября сделана другая приписка: «Скучаю по вас». 2 октября Владыка пишет в Полтаву: «Сердечно благодарю Вас за Ваше письмо и за Вашу любовь, которая водила Вашим пером. Меня дорогие письма близких мне очень радуют и окрыляют мою душу. Как видите из почерка, энергии у меня никакой сейчас нет, и без внешних побуждений я вполне уподобляюсь расслабленному. Вместо крови у меня вода; вместо жил – веревки; нервы – подмоченный порох, мозг – студень и, притом, самый дряблый и бесформенный; душа безучастная и усталая; мысль ленивая и отупелая; молитвы нет; все скучно, серо... А солнышко между тем светит сильно, и погода стоит прекрасная... Скучаю я по всем вам очень, скучаю и по делу... Здесь все чуждо мне, и я точно выброшенный на необитаемый остров... Полная апатия владеет мною».

В первой половине октября тон писем уже более радостный. К этому времени относится и заметное улучшение его здоровья. По признанию ялтинских докторов, состояние легких значительно изменилось к лучшему, но зато состояние горла найдено без перемен. Все доктора и друзья Владыки, в целях более успешной борьбы с последней болезнью, советовали ему продлить отпуск и прожить в Крыму всю зиму, вплоть до весны. Но Владыка тяготился бездействием и не раз выражал намерение возвратиться в Полтаву, даже не дожидаясь окончания отпуска, официально продленного до 1 декабря. В эти дни раздумья стали намечаться новые течения в жизни Владыки, впоследствии окончательно изменившие его положение.

В конце октября, 30 или 31 числа, владыкою Михаилом получено было следующее письмо от преосвященного Мартиниана.¹⁰⁵³ Приводим его полностью:

«Ваше Преосвященство, Милостивейший Архипастырь и возлюбленный о Господе Иисусе собрат!

Доброе Ваше письмо от 27 сентября я получил во время отдыха в Корсунском монастыре¹⁰⁵⁴ 10-го сего октября, но до настоящего времени не мог ответить Вам, по многочисленности дел епархиальных, хотя неголоволомных, но обременительных при слабости моего здоровья. Я радуюсь тому, что пребывание Ваше в Гурзуфе благодетельно действует на восстановление Вашего здоровья. И как бы хорошо было, если бы не до весны остались у нас, а если Господу угодно будет, то на более продолжительное время! У меня давно явилось желание предложить Вам викариатство в нашей небольшой епархии. Может быть, Константин Петрович и Св. Синод согласятся на это. Содержание для Вас может быть назначено от Херсонесского монастыря и от моего Корсунского по тысяче рублей от каждого, а квартира – в Херсонесском монастыре без управления оным, или в моем доме, хотя помещение в нем довольно тесное. Для служения Вы бы могли приезжать иногда к большим праздникам, или, когда заблагорассудится, в Симферополь. Мне бы желательно было продлить управление епархией не дольше года, пока не отстроится в Бахчисарайском монастыре¹⁰⁵⁵ заложенный мною храм во имя Иркутского святителя Иннокентия, а после этого я бы с полным спокойствием передал полное управление епархией в Ваше распоряжение, если Господу Богу угодно будет. Прошу Вас усерднейше побывать у меня в Симферополе, для обсуждения о главных предметах Вашего служения в нашей епархии. Нынешним вечером я уезжаю по железной дороге для освящения сельской церкви в одном селе, близ Мелитополя, а 30 дня сего месяца надеюсь быть дома. Предварительно потрудитесь уведомить меня телеграммою о Вашем выезде в Симферополь из Гурзуфа. Прошу Ваших святых молитв о мне, грешном, Вашем молитвеннике. Мартиниан, епископ Таврический. Октября 27 дня 1895 года».

3 ноября от преосвященного Михаила полтавскими друзьями при письме его келейника получена была следующая коротенькая приписка: «Нахожусь в тяжелом раздумье по одному важному делу. Чем оно кончится, напишу на той неделе. Здоровье прекрасно. Настроение доброе». А 13 ноября одним из полтавских друзей Владыки получено было от него следующее письмо: «Дорогой А. И.! Alea jacta est.¹⁰⁵⁶ Согласился на викариатство в Крыму, если оно устроится. Очень тяжко было, но что-то властное и независимое от меня заставило меня покориться. Ездил в Симферополь; третьего дня только вернулся. Впечатление от пр<еосвященного> Мартиниана прекрасное. Он очень дряхл и более года не намерен оставаться на епархии. Жить мне придется или в архиерейском доме в Симферополе, или на южном берегу Крыма; монастыря в управлении не будет; зато содержание 3 000 рублей. Я пишу, как будто это дело решенное. На самом деле не совсем так. Учреждение викариатства в такой малочисленной епархии, как Таврическая, – дело сомнительное; тем более, что здесь викариатство только временное по мысли самого пр<еосвященного> Мартиниана. Это усложняет дело. Такая кратковременность викариатства – обоюдоострое оружие для викария... Я сегодня написал К. П.,¹⁰⁵⁷ что я хотя и не отказываюсь от предложения пр<еосвященного> Мартиниана, но отдаю решение этого вопроса всецело в руки К. П. и рад буду, если он сочтет за лучшее остаться мне в моем милом и дорогом Полтавском монастыре¹⁰⁵⁸ вблизи своих сердечно близких друзей... Во всяком случае, я исполнил то, что должен был исполнить, хотя и тяжко было очень» .¹⁰⁵⁹

Во второй половине ноября состоялось заседание Святейшего Синода, по решению которого викарий Полтавской епархии, епископ Прилукский Михаил, «назначается епископом Каширским, викарием Тульской епархии, и ввиду его болезненного состояния, требующего пребывания в теплом климате, командируется в Симферополь, в помощь престарелому Таврическому епископу Мартиниану по управлению епархией». На этом же заседании Святейший Синод, не имея сведений о том, какое содержание даст преосвященному Михаилу Таврическая епархия, и предположив, что содержание это не может быть значительным, назначил в помощь ему жалованье 1200 рублей в год из синодальных сумм. А 30 ноября последовало и Высочайшее повеление о бытии преосвященному Михаилу епископом Каширским и о командировке его в Таврическую епархию.

27 ноября владыка Михаил возвратился из Крыма в Полтаву. В первых числах декабря уже стало известно и состоявшееся Высочайшее повеление, а 13 декабря получен Владыкою и самый указ. Таким образом, Крестовоздвиженскому монастырю и полтавскому обществу предстояло проститься еще раз с любимым и уважаемым архипастырем – и теперь уже навсегда.

Все последние дни, начиная с 15 декабря, преосвященный Михаил принимал прощальные визиты от представителей разных учреждений города Полтавы и многочисленных почитателей.

В тот же промежуток времени с Преосвященным простились и корпорации духовно-учебных заведений. При этом как выражение любви и признательности отъезжающему Владыке от лица каждого учебного заведения сделаны были подношения. Так, служащие духовной семинарии поднесли Преосвященному Казанскую икону Божией Матери; корпорация мужского духовного училища – книгу «Архиерейский чиновник» в изящном бархатном переплете; служащие женского епархиального училища поднесли Владыке серебряную кружку с таким же подносом, а от лица воспитанниц училища – их собственной работы изящный сулок.¹⁰⁶⁰ Во время прощания представителями всех учебных заведений сказаны были прочувствованные речи, на которые растроганный Владыка отвечал выражением благодарности за любовь и внимание к нему.

Во время приема корпораций духовно-учебных заведений преосвященный Михаил несколько раз выражал сожаление, что по причине болезни не может проститься с учащимися. Особенно тяжело было ему сознавать, что он не посетил семинарии и не простился с ее воспитанниками – для последних это было великим лишением. Чтобы хотя несколько ослабить его значение, Преосвященный прислал на имя отца ректора семинарии прощальное письмо воспитанникам, которое в присутствии их всех и было прочитано ректором. В этом письме Архипастырь высказал питомцам семинарии свои сердечные пожелания, чтобы будущие служители алтаря Господня были достойны того звания, к которому Бог призывает их, чтобы они не угашали в себе духа и всячески заботились о его возвышении над будничным настроением как в школе, так и в жизни. «Учебная сторона вашего дела, – писал Владыка, – представляется, может быть, вам в виде скучных учебников и балловых отметок. Но станьте выше этого воззрения. Вдумайтесь, сколько человеческих усилий было положено, сколько Божией любви и мудрости проявлено, чтобы открыть те истины, которые всем предлагаются в этих по-видимому сухих книгах! Подумайте, сколько в их кратких формулах сосредоточено света знания, и как рвались и рвутся к нему лучшие из людей! Вспомните, как в старину ваши отцы проводили целые ночи над латинскими учебниками по богословию и философии, лишь бы почерпнуть оттуда крупицу знания!.. Если живо и сознательно воспринять то, что предлагается вам, то сколько добра можно сделать народу, сколько людей можно нравственно облагородить, привлечь ко Христу и Церкви!..» Будничный взгляд на учебное дело – низменный, ложный. Истинный христианский взгляд на образование поможет установить добрые отношения к дисциплине, к строю учебной жизни. Человек благодаря этому взгляду выше всех стеснений, он сам свободно подчиняется требованиям дисциплины, для него все внешние основные требования будут совершенно совпадать с его внутренними желаниями.¹⁰⁶¹ «Ведь знаете, – пишет далее Владыка, – внешний воспитательный порядок вашей жизни есть тоже результат усилий лучших людей и долговременного опыта, и кто смотрит на все это только как на произвол начальства или как на выдумку, придуманную лишь в видах одного бесцельного стеснения, тот глубоко и грубо ошибается, – это все тот же низменный, будничный взгляд, о котором я говорил выше и который недостоин вашего высокого призвания».

Затем Преосвященный советует учащимся применять высшую точку зрения на и будущее служение в качестве просветителей народа и пастырей его. «Велики и святы задачи вашего будущего служения. В вас будущее Русской земли и Русской Православной Церкви; в ваших руках души народа, исполнение всех его надежд, осуществление всей его глубокой веры... Стыдно и горько будет, если мы окажемся недостойными своей высокой миссии, и страшное наказание ожидает нас за это от Бога, не говорю уже о презрении народа и будущей истории...» «Старайтесь поработать над собою, чтобы всей душой почувствовать величие и святость задач служения народу и всецело отдаться их выполнению... Не думайте, что подвиг незаметен и ничтожен. В руках пастыря-учителя возрождение Церкви, а с нею – народной жизни и народного просвещения». В заключение Владыка пишет о необходимости усердной, пламенной молитвы Господу, чтобы Он помог стряхнуть с себя иго «будничного, низменного настроения», вследствие чего «на сердце, полном братской взаимной любви, будет весело и радостно, и вся жизнь, и все настоящее и будущее осветятся таким светом, согреются такой теплотой, о которой теперь нельзя и мечтать». «От всей моей души молю об этом нашего Господа! И если кому-нибудь из вас сердце подскажет, что только любовь к вам водила сейчас моим пером, и я говорю только сущую правду, – то я буду свою цель считать достигнутой; а если и в жизни вспомните и приложите к делу мои слова, то я буду вполне счастлив, – только при этом прошу присоединить и ваши сердечные молитвы обо мне».

Наконец, настало 19 декабря – день отъезда преосвященного Михаила в Крым. В этот день, после вечернего богослужения и напутственного молебствия, отъезжающий архипастырь прощался с монашествующей братией и находившимися в храме богомольцами. При этом он сказал краткую, глубоко прочувствованную речь.

Наступил и поздний вечер 19 декабря, близилось время отхода ночного поезда на Харьков... Задолго до приезда Владыки на вокзал там уже ожидала его масса народа, прибывшего проститься с ним. Более всего виднелось простых горожан, посетителей монастырских богослужений. Были также представители светских учебных заведений – директор кадетского корпуса, директор гимназии и другие, а также в полном своем составе корпорации духовно-учебных заведений во главе со своими начальствующими.

Владыку, видимо, тронуло такое внимание со стороны полтавцев. В ожидании поезда он беседовал с провожавшими его почитателями и каждому сказал два-три ласковых слова.

Наконец, настал час разлуки. Владыка вошел в вагон, по пути благословляя народ. Поезд тронулся. В окне вагона стоял благословляющий Владыка. Вслед отошедшему поезду сквозь слезы глядели сотни осиротевших полтавцев...

В Симферополь Владыка прибыл 21 декабря в 8 часов утра.

Первые два дня, 21 и 22 декабря, преосвященному Михаилу представлялись корпорации духовно-учебных заведений и епархиальных учреждений. Общее впечатление, произведенное на всех, было самым приятным, чему много способствовала простая, полная внимания к представлявшимся и проникнутая знанием дела беседа Владыки с ними. Все почувствовали, что в лице преосвященного Михаила владыка Мартиниан имеет серьезного, авторитетного и в то же время доступного всем помощника по управлению епархией. Но на самого преосвященного Михаила новое место его служения произвело впечатление неблагоприятное. Первые письма, полученные от него полтавскими друзьями, рисуют условия его жизни на новом месте в свете далеко не удовлетворительном, а некоторые проникнуты чувством глубокой тоски по покинутой им Полтаве.

Так, в письме на третий же день по приезде своем в Симферополь он пишет: «Пишу вам рано утром, еще до ранней обедни. С приезда голова все несвежая, и не особенно спится, может быть, от езды по улице: ведь я теперь не в монастырской тишине... Живу я на бивуаках. Раскладываться не думаю. Негде ничего поставить, и положить, и повесить. Дел до нового года не будет. Служить на праздниках будем вместе с преосвященным Мартинианом. Он хотел было ехать в Херсонес, но тамошний архимандрит сказал, что одни покои не топятся, а потому холодны, а другие дымят... Преосвященный обиделся, но ничего не сказал и остался. Вообще, здесь безвластие большое, которое меня очень возмущает...» В конце письма Владыка пишет: «У меня сейчас какое-то странное состояние: точно все в тумане, и все точно происходит не во мне, а в ком-то другом... Дорогие мои! Всех по-праздничному благословляю и мысленно пью вместе чай в нашей монастырской гостиной. Все это прошло снаружи, а внутри все это живет и дышит прежним ароматом. Храни вас всех родившийся Спаситель! Всей душой, всем сердцем преданный вам всем Е<пископ> Михаил».

Из приведенного отрывка письма преосвященного Михаила видно, как тяжело было ему на первых порах среди новой для него обстановки и условий жизни. Привыкнув быть хозяином помещения в Крестовоздвиженском монастыре, замечательно хозяйственно и уютно обставленном, привыкнув видеть себя окруженным сердечно преданными ему и любящими его друзьями, с которыми он редкий день не виделся, не беседовал, теперь Владыка очутился в одной маленькой комнатке, постоянно обеспокоиваемый ездой экипажей по прилегающей улице, лишенный возможности разобраться в своих вещах, стоявших в подвале в закупоренных ящиках. И – что особенно было тяжело для него – лишенный возможности, за отсутствием живых друзей, беседовать с друзьями мертвыми, с любимыми им книгами (ибо все они также были сложены в ящиках¹⁰⁶²)... В общем, в первое время своего пребывания в Симферополе Владыка переживал гораздо худшее душевное состояние, чем то, в котором находился он во время поездки в Гурзуф, – состояние, которое он в письме называет состоянием человека, попавшего на необитаемый остров.

Немудрено поэтому, что следующее письмо его в Полтаву от 4 января 1896 года проникнуто особенно тяжелым, грустным настроением. «Дорогие мои! Простите, Христа ради, что так долго не писал. Очень тосковал по вас всех, и потому как-то очень тяжело было даже браться за перо и издали только беседовал с вами. При одной мысли о нашей дружине сердце так начинало больно ныть, что я терял всякое равновесие духа, терял любовь ко всему окружающему, был несправедлив, становился злым и ожесточенным... Право, становится страшно за себя, и, внимательно наблюдая за всем, происходившем в моем сердце, я положительно не узнавал себя и видел, что сердце человеческое – бездна, на которую рассчитывать в каждый момент трудно... Одна только помощь Божия и может что-нибудь здесь совершить. И, слава Богу, теперь стало полегче, и ехидны, нагло высунувшие было свою пасть, опять спрятались куда-то в непроглядную тьму бессознательного мира нашей души... Но довольно об этом. Из всего можно извлечь духовную пользу. Постараемся извлечь ее из этого упадка доверия к любви Божией, управляющей нами, который было овладел нами... И большую помощь оказали служения».

С течением времени тяжелое душевное состояние, переживаемое преосвященным Михаилом, мало-помалу изменяется в более спокойное и деловое настроение. Этому, помимо других обстоятельств, способствовало, конечно, занятие делами, которые ему были поручены преосвященным Мартинианом.

В тех случаях, когда епархиальный Владыка отсутствовал, на преосвященном Михаиле лежали все его дела по епархиальному управлению. В общем, несмотря на то, что Таврическая епархия значительно меньше Полтавской и число церквей в ней в пять раз меньше, чем в последней, возложенные на него обязанности требовали гораздо большей затраты и времени, и сил. И ему – особенно на первых порах – было гораздо труднее, чем в Полтаве. В своем письме от 15 февраля 1896 года он пишет в Полтаву: «Дорогой А. И.! Вы не поверите, что я восьмой день собираюсь писать Вам и никак не могу улучить минуты... Начал утром, продолжаю ночью. Дел много. Особенно это время много хлопот доставляла семинария. Над его журналами по хозяйственной части приходится потрудиться. Контроль делает начеты, шлет выговоры. Пр<еосвященный> Мартиниан исправлял, исправлял Правление, да и бросил. Приходится мне наводить порядки. Не знаю, поможет ли Бог поставить дело на надлежащую дорогу порядка и ясности. Затем немало дел по Епархиальному училищному совету. Тут дело тоже стояло неважно. Инициативы не было никакой. Знающих дело людей нет, любящих его – тем более. Делопроизводитель молодой и новый. При таких условиях приходится все дело направлять самому и одному... Еще Миссионерский комитет – моя забота. У нас более 12 000 молокан, и они постепенно переходят в штундизм, сохраняя название молокан во избежание применения к ним закона 1894 года.¹⁰⁶³ На Миссионерский комитет возложена обязанность разграничить – какие толки остались молоканскими и какие перерождаются в штундизм или слились уже с ним. Работа серьезная и горячая. До нынешнего года Миссионерский комитет со дня своего возникновения (1893 г.) собирался только раза два. Потому можно судить, подготовлен ли он к такой работе. Спасибо преподавателю раскола и сектантства: деловой и трудящийся человек и работает за всех. Несмотря на то, что ректор по ведению заседаний просто невозможен, и мне, против воли, приходится вмешиваться в прения, чтобы направить дело, все-таки мы составили сравнительно дельный журнал, который я думаю послать В. К. Саблеру для сведения, так как это вопрос не местного только характера и, может быть, потребует общих мероприятий. – Вот насчитал Вам три дела, а есть и еще.

Посвятился я и в дела свечного завода и даже знаю теперь механику Grossbuch'a.¹⁰⁶⁴ Проповеди чередные приходится читать. Наконец, все те епархиальные дела, которые ведал в Полтаве, плюс все консисторские журналы и протоколы, на которых я, по рассмотрении, надписываю: «Согласен». Как видите, работы достаточно. Если же принять во внимание, что ежедневное хождение на службы стало привычкой и что деловые посетители, вроде епархиального наблюдателя, миссионера, делопроизводителя по Училищному совету, начальства семинарии, секретаря консистории и пр., иногда одолевают, – то Вы можете представить себе, что у меня недостает времени ни прочесть новой книжки журнала, ни написать письма. Когда окончательно ориентируешься в делах, тогда и досуг маленький найдется, а теперь только поспевай от одной кипы дел переходить к другой...»

Преосвященный Мартиниан с любовью и отеческим вниманием относился к своему помощнику по управлению епархией. Слово его, его мнение ценил и в тех делах, в которых окончательное решение зависело от него. Всегда, за самыми редкими исключениями, соглашался с мнением преосвященного Михаила.

В свою очередь и преосвященный Михаил старался оказать престарелому архипастырю знаки своего глубокого к нему уважения. В своих письмах он называл его старцем святой жизни, перед которым нельзя не преклоняться, и ценил заботливость его о нем, выражавшуюся, между прочим, и в том, что старец-подвижник, всегда строго державший пост, ради больного преосвященного Михаила, однако, разрешал себе есть вместе с ним рыбное.

Среди исполнения обязанностей по заведованию и управлению духовными учреждениями епархии и епархиальными делами преосвященный Михаил находил по-прежнему время для занятия чтением Евангелия и ведения заметок по поводу прочитанного. Часть последних, сделанных еще раньше Владыкой, была им просмотрена и отпечатана в «Полтавских епархиальных ведомостях» за 1896 год под заглавием «Над Евангелием».

Наступил Великий пост. Для преосвященного Михаила прошел он в целом ряде служений, хотя уже не столь частых, как было в Полтаве. Напротив, иногда, уступая настояниям докторов, он соглашался не служить. Состояние здоровья Владыки в общем было удовлетворительное. По крайней мере, ухудшения – особенно, что дорого, в состоянии горла – было не заметно. Последнее, может быть, объясняется тем, что в Симферополе Владыка продолжал начатое им в Полтаве смазывание больного горла, и это делал лучший врач Симферополя по горловым болезням доктор Сачеванов (теперь уже почивший).

После Пасхи, в начале апреля, Владыка отправился на южный берег, в Гурзуф, отдохнуть и запастись силами. Пробыв здесь до конца апреля, преосвященный Михаил затем совершил ряд поездок по южному берегу с целью обзора церквей и школ при них. Так, он посетил: Ялту, Ливадию, Алупку, Феодосию, Старый Крым, село Зую, Топловский монастырь,¹⁰⁶⁵ Карасубазар¹⁰⁶⁶ и село Мазанки.

В Симферополь Владыка возвратился 10 мая вечером. Все остальное время до каникул он провел в Симферополе, занимаясь входящими в круг его обязанностей делами епархии, а с 30 мая, по отъезде преосвященного Мартиниана в Корсунский монастырь, единолично управляя епархией и всеми епархиальными учреждениями.

Лето 1896 года, с 15 июня по 15 августа, преосвященный Михаил провел на даче около Ялты, на Исаре.¹⁰⁶⁷ Туда же приезжала на все лето и престарелая родительница Преосвященного.

В конце августа начинались во всех духовно-учебных заведениях переэкзаменовки или приемные экзамены; со 2 же сентября открылся съезд депутатов таврического духовенства, продолжавшийся до 20 сентября включительно. В то же время возобновились регулярные (один раз в неделю по вторникам) заседания епархиального Училищного совета и заседания Миссионерского комитета.

После окончания съезда преосвященный Михаил на несколько дней отправился на южный берег, посетил Алушту и Космодамиановский¹⁰⁶⁸ монастырь. Посещение последнего имело значение ревизии монастыря и, в частности, деятельности настоятеля этого монастыря. Результатом поездки было увольнение настоятеля. 1 октября по поручению преосвященного Мартиниана Владыка отправился в Керчь. Поездка эта имела также значение ревизии. Сам преосвященный Михаил отзывался о ней в своем письме так: «От поездки очень утомился; пришлось без отдыха целые дни служить, ездить, говорить, браниться и пр. и пр. – и так непрерывно от 9-ти утра до 9–10 вечера в продолжение восьми дней».¹⁰⁶⁹ Следствием переутомления, отчасти же и небольшой простуды, было то, что у Преосвященного открылось неправильное отправление сердечной деятельности, так называемый «перикардит».¹⁰⁷⁰ Но самочувствие при этом было очень хорошее. В Керчи Владыка за неделю служил пять раз; своим служением и обращением очаровал всех; вся керченская интеллигенция от Владыки была в восторге.

Наступил ноябрь, прошла и его первая половина. В это время между обоими епископами произошло объяснение, которое должно было резко изменить положение того и другого.

Приближалось окончание годичного пребывания в Крыму преосвященного Михаила в звании епископа Каширского и помощника Таврического Владыки по управлению епархией. Согласно своему обещанию владыка Мартиниан должен был отказаться от управления епархией. Предпринятая им и на его личные средства постройка храма в честь святителя Иннокентия Иркутского в Бахчисарайском монастыре была закончена. Сам Владыка не скрывал того, как тяжело ему становится нести бремя управления епархией, и не раз некоторые щекотливые дела по различным учреждениям епархии он вынужден был поручать преосвященному Михаилу. Своим отношением к последнему в течение всего года и особенно во время каникул преосвященный Мартиниан показывал, что в лице преосвященного Михаила он видит своего скорого и естественного преемника. Об этом же своем желании говорил преосвященный Мартиниан и своим полтавским знакомым – они же знакомые и преосвященного Михаила – Котельниковым. Но когда преосвященный Михаил задал ему вопрос о дальнейших его намерениях, то преосвященный Мартиниан определенно ответил, что отказываться от управления епархией и подавать прошение об увольнении на покой он пока не думает. Преосвященный Михаил на это заметил, что со своей стороны и он находит для себя невозможным продолжать служение в Таврической епархии при таких условиях, в которых прожил он около года, и поэтому считает необходимым поехать в Петербург и там просить Святейший Синод о предоставлении ему места, по своим условиям наиболее соответствующего состоянию его здоровья.

Что за причина такого резкого поворота в намерениях преосвященного Мартиниана – говорить об этом считаем нетактичным, тем более, что пришлось бы вращаться в области догадок и предположений. Одно несомненно, что после такого заявления со стороны преосвященного Мартиниана опять для владыки Михаила оставалась перспектива жизни на бивуаке, неимения своего угла, – это в отношении внешней обстановки жизни. В отношении же исполнения обязанностей епископа – опять ожидало его председательствование в различных комитетах, решение «щекотливых дел» по поручению владыки Мартиниана, в общем же – преобладание канцелярщины и отсутствие живого дела...

13-го или 14-го числа (ноября. – Ред.) преосвященный Михаил едет в Петербург, твердо решив просить перевода в другую епархию или даже увольнения на покой... Там ему было сказано, что о переводе в другую епархию, а тем более об увольнении на покой не может быть и речи, ибо в правящих церковных сферах на него смотрят как на самостоятельного епископа Тавриды в самом недалеком будущем, так как в конце 1896 или в начале 1897 года ожидается от преосвященного Мартиниана, согласно его обещанию, поступление прошения об увольнении его на покой.

Возвратился в Симферополь преосвященный Михаил 30 ноября. В отношении здоровья чувствовал он себя, и во время самой поездки и по возвращении из Петербурга, по его словам, отлично. Знакомые и почитатели Владыки, видевшие его в Петербурге, вынесли от свидания с ним самое благоприятное впечатление. К сожалению, в Симферополе вторая половина декабря опять принесла Владыке недуг, приковавший его к постели недели на две. 17 декабря, стоя во время богослужения в молельной, когда в соседней с нею комнате, по распоряжению преосвященного Мартиниана, открыто было окно, владыка Михаил простудился и заболел инфлюэнцей, осложнившейся на этот раз воспалением легких и кровохарканием.

В начале 1897 года действительно преосвященный Мартиниан подал прошение об увольнении на покой. 16 января 1897 года оно было заслушано на заседании Святейшего Синода вместе с докладом о бытии епископом Таврическим и Симферопольским викарию Тульской епархии преосвященному епископу Каширскому Михаилу. 19 января доклад этот получил Высочайшее утверждение. Указ о состоявшемся назначении в Симферополе был получен только 27 января 1897 года, но самый факт назначения сделался известен уже 19 января.

Итак, преосвященный Михаил с 19 января 1897 года – епископ Таврический и Симферопольский. В этом звании ему суждено было состоять немногим более полутора лет, то есть с 19 января 1897 года по 19 августа 1898 года. За такое короткое время трудно было ожидать от преосвященного Михаила больших и серьезных преобразований во вверенной ему епархии. И все-таки им сделано было очень много, так много, что при других и даже лучших условиях для этого потребовались бы многие годы. Во всяком случае, время епископства преосвященного Михаила для Тавриды было временем обновления чуть не всех сторон ее жизни. Многое при нем же начато и доведено до конца, но еще больше только намечено им, и последующему времени выпало на долю продолжить и осуществить то, что в епископство преосвященного Михаила имелось только в проекте или чему было положено начало. Видимо, Владыка сознавал, что недолговечна жизнь его, и потому спешил исполнить то, что считал долгом своей жизни на земле.

Официально днем вступления Владыки в самостоятельное управление епархией было 27 января 1897 года – день получения Таврической духовной консисторией Синодального указа об этом назначении. С этого времени вся жизнь владыки Михаила стала служением интересам епархии и всех ее учреждений. Ни одна отрасль епархиального управления не осталась без видимых следов этой деятельности.

Вопрос церковно-школьный, от решения которого зависело и зависит распространение просвещения в народе в духе православной веры, вопрос об открытии новых приходов и устройстве при них церковно-приходских школ, вопрос сектантский, нужды духовно-учебных заведений, состояние епархиального свечного завода, вопрос о наилучшей постановке пения и чтения в церквах епархии, церковной проповеди – все это в самых широких размерах служило предметом особых забот архипастыря и вызвало с его стороны ряд мероприятий. Часть их осуществлена была при жизни Владыки, а другие – уже при его преемниках.

Мы видели из предыдущего обзора, как всегда любил Владыка школу. Сделавшись самостоятельным епископом, он особое внимание обратил на увеличение количества школ в епархии, на улучшение их обстановки, на привлечение к служению в них лучших педагогических сил, на привлечение щедрых благотворителей, которые бы своими жертвами способствовали упрочению старых школ и открытию новых. Между прочим, в кратковременное епископство преосвященного Михаила было открыто несколько второклассных школ – как мужских, так и женских, значительно увеличено количество так называемых «вечерних курсов» для занятия учителей со взрослыми прихожанами. В интересах насаждения церковности в народе, воспитания в нем любви к церкви и к богослужению. Владыка всячески поощрял открытие внецерковных и внебогослужебных собеседований. При Миссионерском комитете был основан особый книжный склад для продажи и безмездной раздачи книг народу, и, кроме того, учреждена специальная комиссия, поставившая своей задачей упорядочение в епархии церковного пения и чтения.

Много внимания уделял Владыка и сектантскому вопросу. В целях ограждения православного населения от увлечения сектантством по инициативе преосвященного Михаила были открыты в епархии православные приходские братства. В выработке устава этих братств на заседаниях координационного комитета Владыка принимал самое деятельное участие. «Эти заседания, – рассказывал в своих воспоминаниях о Владыке один из их участников,¹⁰⁷¹ – обыкновенно начинались в 6 часов вечера и продолжались нередко до 11 часов ночи. Нужно удивляться, как Владыка при своем слабом здоровье, проведши предварительно день в непрерывном труде, мог быть таким живым и деятельным до поздней ночи. Что с ним происходило потом дома, мы не знаем; но вот образчик, что с ним произошло однажды в заседании Комитета.

Владыка живо беседовал с членами комитета, отвечал на все вопросы и возражения; он был весел и оживлен. Но вдруг он схватился одною рукою за сердце, а другою поднес платок ко рту и кашлянул; мне не видно было, что Владыка усмотрел на платке, но он побледнел, глаза его потускнели, и все остальное время заседания он сидел уже молча, печально смотря на окружающее. По приезде домой у него открылось кровохаркание. Этот и многие подобные случаи могут свидетельствовать, что Владыка действительно не щадил своих сил на служение дорогой своей пастве...»

В мае 1897 года преосвященный Михаил делал объезд северных уездов Таврической епархии. В это время он посетил, между прочим, центры молоканства и штундизма – села Ново-Васильевку и Астраханку. Сопровождавший Владыку епархиальный миссионер священник П. Тихвинский так описывает это посещение в своих «Воспоминаниях»: «Перед Троицкою церковию села Нововасильевки собралась огромная толпа народа в ярких одеждах для встречи Владыки. Впереди, у ограды, выстроились представители от молокан, а затем от православных с хлебом-солью. Все напряженно ожидали; но вот раздался колокольный звон, и карета Владыки мерно выплыла из-за хат и приблизилась к церкви. Владыка вышел из кареты и подошел к встречавшим. Молокане (со штундистами) сейчас же к нему с хлебом и солью. «А от кого вы?» – спросил Владыка. – «Мы от молокан». – «Ну, так извините: хлеба вашего принять не могу!» – «Владыка! Разве мы не такие же христиане, как и другие, разве мы не одному Богу веруем, разве и мы не соблюдаем заповедей Божиих?» – кричали сектанты. – «Вы христиане, – кротко отвечал Владыка, – только не моего стада: мы с вами веруем одному Богу, но неодинаково исполняем Его заповеди, и сравнить вас со своими чадами не могу. Если я приму хлеб-соль от вас, то что скажут овцы моего стада?» (При этом Владыка обвел глазами православных и указал рукой.) «Если я вас сравню с ними, то какой пример подам им?» – «Владыка! От нас всегда и все принимали хлеб и не брезговали нами», – настаивали сектанты. – «Я поступаю по своему внутреннему убеждению, и поверьте, что я и люблю вас, и скорблю за вас, и готов даже душу свою положить за ваше возвращение в Святую Церковь, но принять теперь хлеб-соль от вас, поистине, не могу». Сектанты опять хотели что-то сказать, но в это время к нему подошел с хлебом-солью старшина православный. Он сказал ему несколько приветственных слов и поднес ему хлеб-соль. Владыка милостиво поблагодарил за честь, перекрестился, поцеловал хлеб и, приняв его, передал своему келейнику. Затем благословил народ, вошел в храм, и началась всенощная. После нее он говорил в церкви речь народу, где коснулся и сектантов. Ночевал он у священника Соколовского, где представлялись ему земские начальники и сектанты. Последние при разговоре с Владыкой должны были убедиться в желании им добра и в любви к ним Владыки. Едва ли он хорошо отдохнул в эту ночь, а на утро он был уже в Астраханке, где служил литургию и освящал воду в церкви в день Преполовения. Здесь он также говорил слово православным и сектантам. И хорошо, и задушевно было его слово.

Вдумываясь в тон и смысл его речи, каждый искренний слушатель должен был понять, что речь Владыки дышала непритворной христианской любовью, и что он, на самом деле, готов даже самого себя положить за благо других. В это время он весь был любовь и правда...» «По возвращении из храма, когда Владыка отдыхал от трудов у священника Дмитровского, к нему явились сектанты и штундисты под предводительством главаря, Зиновия Захарова.¹⁰⁷² Последний от лица сектантов заявлял Владыке, вышедшему на крыльцо, что Миссионерский комитет неправильно считает их штундистами, что они такие же молокане, как и все, что они просят Владыку изменить решение комитета. Владыка спокойно им разъяснил, что это зависит не от него, что сами факты говорят за правду, и все время кротость и любовь не покидали Владыку. А сектанты шумели, волновались».¹⁰⁷³

Посещение Владыкою таких центров сектантства, как Ново-Васильевка и Астраханка, особенно отказ Владыки от сектантского хлеба-соли имели то важное значение, что подняли дух у забитого и задавленного сектантами православного населения, подбодрили и укрепили наиболее слабых и колеблющихся, внушив им сознание, что столько кричавшие о своей духовной мощи сектанты на самом деле слабые отщепенцы, овцы без пастыря. Нет сомнения, что и сектанты должны были после такого приема призадуматься и посбавить спеси и заносчивости пред православными.

Много внимания уделял Владыка за все время своего епископства духовно-учебным заведениям епархии и таким учреждениям, как консистория, епархиальный свечной завод и прочим. О сделанном преосвященным Михаилом для внутренней жизни духовно-учебных заведений, для лучшей постановки в них учебно-воспитательного дела свидетельствуют его резолюции на журналах этих учебных заведений. Из них видно, как внимательно относился Владыка к вопросам учебно-педагогическим. Журналы же экономические и протоколы двух Епархиальных съездов, бывших в годы его самостоятельного епископства, показывают, что именно при нем и благодаря именно ему подняты вопросы о расширении духовно-учебных заведений епархии, сделавшихся давно уже тесными и не отвечавших, вследствие тесноты, самым элементарным требованиям школьной гигиены. Так, в епископство преосвященного Михаила при женском епархиальном училище выстроена паровая баня и – для нужд всех духовных учебных заведений города Симферополя – при ней паровая прачечная; составлены план и смета на постройку новой больницы, и ассигнована епархиальным съездом 1898 года необходимая сумма для этого. Главный корпус семинарии расширен двухэтажной пристройкой, внизу которой была размещена квартира ректора, а вверху – спальни для воспитанников. Составлены план и смета, и ассигнована необходимая сумма на постройку больницы; в мужском духовном училище куплена для постройки нового больничного здания соседняя усадьба Верменича, главный корпус расширен пристройками, и вообще много сделано для приведения училища в порядок.

Относительно консистории и епархиального свечного завода деятельность Владыки выразилась все в том же строгом и неуклонном стремлении поставить эти учреждения в надлежащую норму относительно правильности и быстроты делопроизводства и счетоводства. Владыка об этом так говорит в одном из своих писем епископу Димитрию (Самбикину)¹⁰⁷⁴: «...Вы сами знаете из дел и из писем, сколько мне ныне пришлось помучиться с различными епархиальными недугами. И, слава Богу, небесплоден был в этой борьбе; и болезнь не только не помешала, а думаю, что, по Промыслу Божию, помогла торжеству правды, так как немного издали виднее дело, и, отделенный от личных влияний и обходов, я мог быть справедливее и решительнее... Теперь у нас И. К. Зинченко.¹⁰⁷⁵ Завтра или послезавтра жду его к себе в Ялту. Не знаю, что он нашел, но думаю, что не мог не подтвердить моих предположений, потому что они основывались на очевидных фактах. Очень жажду услышать от него отзыв о впечатлении при знакомстве с делами и о мерах к благоустройству в будущем. Что можно, все сделаю к подготовке будущего» .¹⁰⁷⁶

Несмотря на страшную массу дел, Владыка в отношении здоровья чувствовал себя хорошо. Прекрасно чувствовал он себя и во время поездки по епархии в мае 1897 года, хотя время было дождливое.

Возвратился он из этой поездки в последних числах мая. В это время производился капитальный ремонт собора¹⁰⁷⁷ на средства известного богача и благотворителя Н. Д. Стахеева:¹⁰⁷⁸ производилась покраска стен и их роспись, устанавливался новый иконостас и т. п. Владыка живо интересовался этим делом, получившим свое развитие именно благодаря его инициативе и воздействию на Н. Д. Стахеева. Между прочим, он, при одном из посещений собора и осмотре производившихся там работ, пожелал подняться на верх установленных там лесов, чтобы посмотреть живопись под куполом. Усилие, которое естественно пришлось ему сделать при этом, и образовавшийся наверху сквозняк сделали свое дело: с этого дня преосвященный Михаил почувствовал все признаки простуды; с этого времени ни одного дня не было у него нормальной температуры. Страшный недуг – легочная чахотка в соединении с горловой чахоткой – постепенно подтачивали его и без того истощенный ослабевший организм.

Лето 1897 года Владыка провел на Исаре, на даче доктора Димитриева.¹⁰⁷⁹ В середине августа он был в Симферополе и с 20 августа по 8 сентября руководил заседаниями епархиального съезда духовенства. Между тем в состоянии здоровья Владыки не было заметно никакого улучшения. Сырая осенняя погода могла бы еще более повредить ему. Являлась необходимость подумать о подыскании дачи на южном берегу Крыма в период осенних и зимних месяцев. Таковая и была найдена в Ялте, в парке Эрлангера.¹⁰⁸⁰ Но занять ее можно было только с 1 ноября. Притом снимать ее можно не иначе, как на 5 месяцев, с платою по 200 рублей в месяц. Решено было подождать до половины октября, благо стояла хорошая погода. 16 октября в 5 часов вечера Владыка по железной дороге выехал в Севастополь, где ночевал, и на следующий день в 6 часов вечера приехал на пароходе в Ялту. Временно, пока не будет приготовлена дача в парке Эрлангера, Владыка поселился в доме настоятеля Аутской Успенской церкви¹⁰⁸¹ отца Василия Соколова, где ему были предоставлены на верхнем этаже две светлые, вместительные комнаты. Бывший на следующий день 18 октября в 2 часа дня консилиум (врачей. – Ред.) ничего существенно нового для борьбы с недугом не указал, но в то же время и не отнял совершенно надежды на успешность борьбы с болезнью. Помимо всевозможных лекарств, выдвинутых медициною как специальных орудий борьбы с чахоткой, было обращено внимание на улучшение условий жизни, то есть питание, воздух и т. п. С этой стороны указанным требованиям наилучшим образом удовлетворяло нанятое отцом Василием Соколовым помещение в парке Эрлангера. 29 октября дача в парке Эрлангера освободилась; дня три потребовалось для уборки дачи и приготовления ее к переезду Владыки. 4 ноября в 11 часов дня Преосвященный в карете доктора Ножникова¹⁰⁸² переехал благополучно на дачу.

Здесь, на этой даче, провел Владыка всю зиму. Несмотря на то что легочный процесс за это время ни разу не приостановился и температура ни разу не спускалась ниже 36,5 градусов (утром), днем же и вечером всегда бывала выше 37 и даже (иногда) 38 и 39 градусов, тем не менее самочувствие в общем было хорошее. Владыка все время занимался епархиальными делами так исправно, как могут делать это только люди вполне здоровые. Поистине, надо изумляться его энергии, силе его духа! За все время своего пребывания в Ялте преосвященный Михаил ни разу не давал повода кому-либо сказать, что из-за его болезни происходит задержка в епархиальных делах, что какое-либо духовное учебное заведение или учреждение страдает из-за его болезни. Бывали случаи, когда Владыка, как, например, 28 января 1898 года, за один день просматривал 100 дел и на каждом из них полагал соответствующую резолюцию, хотя болезнь держала его в постели и Владыка читал дела и налагал резолюции, лежа на кровати.

Уже поселившись в парке Эрлангера, он мог узнать, что сам выбор этого прекрасного места сделан с ведома расположенных к нему членов Святейшего Синода и особенно благодаря опять-таки заботливости К. П. и Е. А. Победоносцевых. Когда же он получил от Константина Петровича письмо, в котором тот, выражая свое сочувствие болящему, в то же время сообщил о решении Святейшего Синода прийти к нему на помощь назначением пособия на лечение, и часть денег (400 рублей) были уже присланы, то Владыка, догадываясь, кто был главным инициатором этой вполне своевременной помощи,¹⁰⁸³ до слез был тронут таким проявлением любви к нему.

Большим лишением для Владыки была невозможность совершать богослужение или, по крайней мере, присутствовать при нем. Чтобы хоть несколько ослабить тяжесть этого лишения, по желанию Владыки несколько раз в помещении, им занимаемом, совершалось всенощное бдение. Потом в декабре устроена была в теплой застекленной галерее дачи и временная церковь. Последнее обстоятельство дало возможность Владыке или самому служить, по крайней мере, в великие праздники, или слушать служение других. Все ставленники большей частью приезжали для рукоположения в Ялту.

Ради ставленников преосвященный Михаил неоднократно совершал литургию. Это сопряжено было с большим риском для здоровья: так, один раз (а именно 1 января 1898 года) в конце литургии с Владыкою случился припадок острой анемии мозга. Повторение подобного припадка немедленно повело бы за собою смерть. Однако Владыка и после этого совершал несколько раз литургию, которая при некотором сокращении чинопоследования архиерейского служения все-таки продолжалась до двух часов. Всего Владыка во временной церкви совершал лично литургию 12 раз. Морально для него это имело весьма важное значение, давало ему возможность переживать привычные для него высокие моменты подъема духа при совершении великого и страшного Таинства Евхаристии.

24 мая Владыка последний раз отслужил литургию в своем дачном храме. Через 6 дней оканчивался срок, на который была снята дача.

29 мая 1898 года с температурой 37,6–37,8 Преосвященный выехал из Ялты. До Алушты совершил он переезд на пароходе, в Алуште ночевал и затем на следующий день на лошадях выехал в Симферополь, куда и прибыл в половине седьмого вечера. В Симферополе, согласно совету ялтинских докторов, он пробыл только несколько дней – до 11 июня.

С 31 мая по 9 июня происходили ежедневные заседания съезда духовенства Таврической епархии. Поэтому каждый день Владыке приходилось принимать председателя съезда с журналами заседаний, иногда по нескольку раз в день. Помимо этого были обычные посетители и просители, также отнимавшие немало времени у Владыки. 9 же июня – в последний день заседаний съезда – Владыка принял съезд в полном его составе и произносил речь полтора часа! Следствием такого образа жизни было то, что из 10 дней пребывания в Симферополе температура у Владыки шесть дней поднималась до цифры 39, 5 и никогда не была ниже 37, 2! При этом к концу съезда, особенно 10 июня, Владыка стал жаловаться на плохой сон ночью и на подавленное, нервное настроение. Необходимо было спешить с переменой места, необходимо было поставить Владыку в лучшие условия жизни, чтобы спасти искру теплящейся в нем жизни.

11 июня в час дня Владыка в сопровождении отца Василия Соколова и келейника отправился по железной дороге в Феодосию (через Джанкой). Переночевав здесь на подворье Топловского монастыря, на следующий день, в 11.30 дня, Владыка поехал в Топловский монастырь, куда и прибыл в 3 часа дня.

В Топловском монастыре по совету врачей решено было обратиться к лечению кумысом. Но первые же опыты были крайне неудачны: появились боли в желудке, а затем и сильное его расстройство. При этом сохранялась высокая температура – большей частью 39 градусов или около этого. Плохой сон ночью, отсутствие аппетита и нервное, возбужденное состояние духа – все это служило печальным показателем страшного ухудшения в состоянии здоровья больного. Сам Владыка не раз говорил, что надежды на поправление здоровья уже нет, что «машина» вконец испорчена, что он потерял «энергию к жизни». Ввиду этого Владыкою решено было возвратиться в Симферополь раньше положенного. «Святители, – говорил он, – умирали при кафедрах своих: там же и мне должно ожидать смерти».¹⁰⁸⁴

Предчувствуя скорую кончину, Владыка накануне своего отъезда сделал необходимые предсмертные распоряжения. Все свои вещи, картины, книги, скудные остатки денежных средств письменно завещал одному из своих друзей. Словесно же выразил при этом желание, чтобы книги были переданы в Симферопольское духовное училище, наличные, имеющиеся остаться, деньги, а также имеющиеся получиться деньги от продажи его имущества должны быть употреблены на вспомоществование престарелой матери Владыки. Причем убежденно было сказано, что и тех ничтожных денежных средств для нее будет достаточно, так как она после его смерти не проживет и трех лет.¹⁰⁸⁵ Возможные остатки от указанного назначения, а также и чистую прибыль от продажи сборника «Над Евангелием» Владыка определил употребить на приобретение и раздачу народу брошюр и листков религиозно-нравственного содержания. При этом он сокрушался, что за болезнью ему мало приходилось учить свою паству живым проповедническим словом.

В Топловском монастыре преосвященный Михаил прожил ровно месяц. С целью доставить больному некоторое облегчение в переживаемом им состоянии болезненного одиночества, при Владыке были некоторые из его земляков и сотоварищей: протоиерей города Ялты В. М. Соколов,¹⁰⁸⁶ один студент Казанской духовной академии, также больной, пользовавшийся гостеприимством Владыки еще в Ялте, фельдшер Симферопольского духовного училища и другие.

10 июля Владыка переехал благополучно из Топловского монастыря в Симферополь. Прибыл он сюда в 8.30 вечера. Увидев себя в стенах архиерейского дома, Владыка успокоился и сказал: «Ну, слава Богу! Теперь уже никуда не выеду и буду здесь ждать смерти». От медицинской помощи он совершенно отказался, убежденный, что всякое лечение теперь бесполезно; единственный раз принял доктора Бетлинга. Этот последний докторский визит, как и следовало ожидать, не принес никакого изменения в положении больного. На вопрос близких о состоянии здоровья Владыки доктор ответил, что процесс идет усиленным темпом, и дело развязки – вопрос нескольких дней или много недель; никаких лекарств он не прописал, и единственно на что велел обратить внимание – это на питание. Последнее суждение доктора принято было Владыкою в смысле окончательного приговора. И сам Владыка сознавал, что силы его слабеют, что ему уже не суждено встать с одра болезни. Тем не менее до конца июля всеми епархиальными делами занимался лично сам. Опасаясь, что в дальнейшем болезнь его будет причиною застоя в течении епархиальных дел, в 20-х числах июля он обратился в Святейший Синод с просьбою о назначении ему помощника в управлении епархией и пожелал таковым иметь преосвященного Никона, епископа Вольского, викария Саратовской епархии.¹⁰⁸⁷ 24 июля ходатайство преосвященного Михаила было заслушано в заседании Святейшего Синода; желание больного Владыки было исполнено, а 29 июля преосвященный Никон уже прибыл в Симферополь. Чрез два дня навестить больного прибыл и другой святитель, подобно преосвященному Никону, также бывший член академической монашеской дружины – отец Антоний (Храповицкий), а теперь епископ Чебоксарский, ректор Казанской духовной академии.

Прибытие двух архипастырей, близких преосвященному Михаилу еще в петербургский период его жизни, было отраднейшим для него событием и поистине усладило последние дни его жизни. Сохраняя и при угасании телесных сил замечательную ясность мысли, святитель находил великое утешение в беседах с окружавшими его архипастырями и другими близкими ему лицами. Вспомянуто было многое доброе из прошлого, немало велось бесед о текущих событиях церковной жизни. Но среди разнообразных бесед чаще и чаще Владыка начинал говорить о близости своей кончины и чем далее, тем спокойнее смотрел в лицо смерти. Еще до приезда архипастырей больным выражалось желание, чтобы совершено было над ним Святое Таинство Елеосвящения. Желание его было исполнено по приезде архипастырей, во главе с которыми собором священнослужителей и было совершено Святое Таинство в день Преображения Господня, в тот знаменательный в жизни Владыки день, в который он 4 года тому назад был хиротонисан во епископа. Началось совершение Таинства в 3.30 дня, до какового времени епископ Михаил не принимал пищи. С глубоким благоговением, осеняя себя крестным знамением, воспринял болящий архипастырь священное помазание. До слез трогательно было видеть и слышать, как он ослабевшим уже и взволнованным голосом троекратно воззвал к совершителям Таинства: «Благословите, отцы святии, простите мя, грешного». «Слава Богу, слава Богу! – сказал болящий по совершении над ним Таинства, – я теперь спокоен, желаю от души и вам дойти до такого состояния, когда сознаешь, что сделал, что мог. Меня любили в течение всей моей жизни, любили в Полтаве и здесь. Благодарю Бога моего за это! Любил и я, но подвиг любви не совершил: для меня это было удовольствием, а не подвигом. Мало я сделал в благодарность за эту любовь... Сгорел, как горю и теперь». На это преосвященным Антонием было замечено, что истинная любовь в этом-то и состоит, она не осознается, как тяжесть, а именно как удовольствие, как отзвук полной гармонии духа.

До соборования болящий Владыка приобщался Святых Тайн Христовых каждую неделю, а по совершении Таинства Елеосвящения он пожелал приобщаться ежедневно и делал это неопустительно, по окончании литургии в Крестовой церкви.

С 15 августа дыхание больного стало более затруднительным; с этого же дня он почти совсем перестал принимать пищу и пить воду, тогда как пред тем от сильного внутреннего жара жажда ощущалась постоянно. Ночи проводил он почти без сна: место сна заступали минуты забытья, соединенного с бредом.

Близкие не оставляли больного уже и в ночное время. Вечером под 16 августа преосвященным Никоном было предложено больному послушать чтение Святого Евангелия. С радостью выразил он готовность к слушанию, присутствующие поочередно читали Божественную книгу к великому утешению болящего, который, слушая чтение, часто осенял себя крестным знамением. Это чтение продолжалось и в последующие дни.

При постепенном ослаблении телесной храмины сознание больного естественно вращалось около вопросов о той жизни, которая последует за отделением души от тела. Подкрепленный горячей верой в учение Иисуса Христа о загробной жизни, всю жизнь свою стремившийся к определению смысла и цели человеческого существования на земле и нашедший все сокровища премудрости и знания во Христе, он с нетерпением ожидал скорейшего разрешения души из тела и соединения ее со Христом. «Что-то долго я задержался, никак не приходит смерть, – говаривал он не раз еще дня через два после совершения над ним таинства Святого Елеосвящения. – Вот и преосвященного Антония заставляю ждать; а ведь ему надобно ехать в Казань...» «Скоро, скоро, преосвященный Антоний, я умру», – говорил он за день до смерти.

В предчувствии своей близкой кончины Владыка вечером, накануне 19 августа, приказал принести две панагии и вручил их на молитвенную память бывшим при нем двум архипастырям, причем сказал несколько слов соответственно личности каждого.

Наступила ночь под 19 августа. С 8.30 до 9.30 вечера больной слушал чтение Евангелия. В 11 часов он попросил прекратить чтение, надеясь, что ему удастся заснуть. Но почти вся ночь прошла без сна, если не считать минуты забытья с бредом. С 11 часов вечера до трех часов ночи при постели больного пришлось дежурить пишущему эти строки. – Владыка в забытьи, с температурой до 39 градусов и пульсом от 100 до 116 ударов в минуту. По временам слышится что-то вроде бреда, но разобрать что-либо трудно. Сравнительно отчетливее слышатся слова: «Страшно?.. Нет, совсем не страшно!.. Вот, разве самая форма бытия...». Очевидно, и в полузабытьи ум больного был занят вопросом о смерти с точки зрения чисто философской. Через несколько времени Владыка открывает глаза и совершенно сознательно и ясно произносит: «Я, кажется, немного забылся», – и затем жалуется, что ему очень жарко и трудно дышать. Я предложил ему подышать кислородом. Соглашается на это, после чего на некоторое время успокаивается, а затем опять отрывистые, неясно выговариваемые слова, чаще же всего молитвенное воззвание: «Господи, помилуй!».

В минуты пробуждения Владыки из полузабытья сколько любви, заботливости и внимания к ближнему! В два часа ночи он принимает отхаркивающее лекарство. Через некоторое время Владыка кашлянул, и выделилось много мокроты. Сам Владыка не в силах был ее вытереть. Я взял в руки платок и стал вытирать, но сделал это так неосторожно, что с платка мокрота осталась у меня на руке. Больной святитель, серьезно посмотревши на меня, сказал: «Что же это Вы так? Разве не знаете, что с этим надо быть осторожным?» – Я отвечаю, что за себя мне нечего бояться. – «Если не за себя, так за других надобно бояться».

Около трех часов ночи Владыка, видя, что около его постели сижу все я, с недоумением спросил меня, почему никто не сменит меня, и настоял на том, чтобы я лег спать.

Наступило утро 19 августа. По обыкновению своему, в 6 часов утра Владыка умылся и осведомился, память каких святых празднуется в этот день. Немного спустя он продиктовал ответную телеграмму одной из высокопоставленных особ, с глубоким участием относившейся к Преосвященному. Затем, не дожидаясь, как в предшествовавшие дни, окончания литургии, он позвал духовника, исповедался и причастился запасными Святыми Дарами. Такую поспешность Владыка сам объяснил, сказав: «Сегодня я умру». По причащении он выслушал благодарственные молитвы, прочитанные преосвященным Никоном. При этом, ослабев вниманием, он не слышал молитвы Пресвятой Богородице, спросил, почему не читана она, и просил еще ее прочитать.

В начале 8-го часа утра больному представилось, что преосвященный Никон принимает лекарство. Достойно замечания это потому, что преосвященный Никон действительно принимал лекарство, но раньше и в другой комнате. В забытьи больному представлялись то обеды поминальные, то обрывки из разных бывших деловых отношений. Очнувшись, он проговорил: «Все кажется мне, все кажется, – это нехорошо!» Затем больной спросил, сколько раз ударяют в колокол, когда умирает епископ, поинтересовался у преосвященного Никона, нет ли у него затруднения в делах. Между тем дыхание больного стало более и более затруднительным; звуки его голоса стали глухими, едва слышимыми. Чувствовал Преосвященный, что смерть уже витает около него, что доживает он последние минуты. Подозвав к себе находившегося при нем смотрителя духовного училища, он едва уже выговорил следующие слова: «Прошу, передайте друзьям, чтобы не удалялись...». Преосвященный Антоний начал читать молебный канон на исход души. Умирающий, крестясь слабою рукою, обратил молитвенный взор к святой иконе. Дыхание становилось редким и прерывистым. Окончилось чтение канона; было начало 11 часа. Взор умирающего, тускнея, становился неподвижным, сосредоточенным. Последовал глубокий и тяжелый вздох, вызвавший слезу на глазах умирающего; за ним два-три вздоха тихих, едва заметных; прошло несколько минут ожидания; взор умирающего совсем потускнел, не последовало еще ни вздоха, ни движения... Ясно было, что чистая душа Святителя оставила тело и перешла в те горние обители, куда стремилась она и при жизни... По предложению преосвященного Антония ректором семинарии протоиереем В. В. Знаменским прочитано было последование по исходе души. Прошло несколько минут, и редкие удары колокола, о чем лишь за час перед тем вспоминал почивший, возвестили жителям города, что лишились они своего любимого архипастыря, так недолго украшавшего собою Таврическую кафедру.

При участии тотчас же прибывших священнослужителей тело почившего Владыки было приготовлено, по чину, к облачению в святительские одежды и перенесено в комнату, смежную с Крестовой церковью и бывшую местом его келейной молитвы. Там было совершено облачение почившего в святительские одежды, там предварительно и положено было его тело, с лицом, обращенным к открытой двери в храм и к святому алтарю. Вслед за тем обоими архипастырями, в сослужении с прибывшим городским духовенством, совершена была первая панихида. Масса народу сразу наполнила Крестовую церковь, чтобы помолиться об упокоении души любимого архипастыря, проститься с ним и попросить его благословения из горних обителей, куда переселилась чистая душа его.

По окончании панихиды преосвященным Антонием начато было при гробе почившего Святителя чтение Святого Евангелия, продолженное потом преосвященным Никоном и за ним – священнослужителями города. В 7 часов вечера того же дня торжественно совершена была архипастырями другая панихида. И в следующие дни – вплоть до погребения – ими совершались панихиды: утром, по окончании архиерейского служения литургии, и вечером, после всенощного бдения.

20 числа, после утренней панихиды, тело почившего архипастыря было положено в гроб и перенесено из дома в Крестовую церковь. В три часа того же дня при гробе почившего была совершена панихида от лица прибывших в храм корпораций духовно-учебных заведений. В этот же день по окончании всенощного бдения, состоялось торжественное перенесение тела почившего архипастыря в кафедральный собор при громадном стечении народа, наполнявшего собою до крайней тесноты не только обширный соборный храм, но и прилегающие к нему площади и улицы. Перед началом следовавшей по перенесении тела панихиды сказана была речь епархиальным миссионером, священником П. Тихвинским, а 21 числа, перед началом утренней панихиды, у гроба почившего произнес речь протоиерей И. Тяжелов, член духовной консистории. В обеих речах отмечались высокие обаятельные свойства души почившего, его светлый ум, архипастырская мудрость и ревность, любовь к пастве и твердое желание служить Церкви Христовой до пожертвования своим здоровьем и даже жизнью.¹⁰⁸⁸

На 22 августа назначено было погребение. 20 августа от высокопреосвященного Палладия, митрополита Санкт-Петербургского,¹⁰⁸⁹ телеграммой поручено было совершить отпевание преосвященному Никону, епископу Вольскому. Накануне, 22 августа, обоими архипастырями при участии множества священнослужителей торжественно совершено было последование парастаса. В день погребения преосвященным Никоном совершена была литургия. В конце литургии, во время запричастного стиха, преосвященный Антоний произнес слово,¹⁰⁹⁰ посвященное памяти почившего.

Обратив внимание на множество людей, в течение трех дней и трех ночей беспрестанно подходивших ко гробу почившего Святителя с молитвою о нем, со слезами сострадания, проповедник объяснял этого явление теми качествами души, которые заключались в личности почившего, в его великом апостольском духе. «Этот дух... когда отделяется в страданиях своих от тела, вызывает, чрез содействие благодати Божией, сочувственный отклик в душах, отзывчивых на все доброе, и творит тот плод, который видится нами в вашем усердии к памяти почившего», – говорил преосвященный Антоний. «Поистине преосвященный Михаил был одним из тех немногих людей, которые едва замечают окружающую их внешнюю действительность жизни, и, обращаясь среди нее, исполняя дела своего звания, на самом деле бывают заняты всегда одною мыслью, одним чувством, – скорбью за грешный мир, пламенным желанием общего спасения и блага, которые желают всем быти вся, да всяко некия спасут!»¹⁰⁹¹ «Он был избранный сосуд... Этот сосуд соединял и мудрость, и чистоту, и великую силу веры, и полное самоотвержение».

«Так, самая вера его и решимость служить Богу не были плодом неведения, или привычки, или подражания. Напротив, исполняя слова апостола: вся же искушающе, добрая держите (1Фес.5:21), он познал, подобно Моисею, всю премудрость мира, и, можно сказать, не было такого лжеучителя, которого бы он не изучил и не опроверг, не было в Европе такой книги, с силой направленной против Христова учения, которая бы оставалась ему неизвестной. Его вера была сознательная, сильная против неверия; его отречение от мира – основанным на глубоком понимании жизни мира, жизни русской и иностранной». Переходя затем к факту принятия почившим монашества и упомянув о значении его в летописях Петербургской духовной академии, преосвященный Антоний сказал: «Заключившись в келью, преосвященный Михаил не утратил широты и беспристрастия мысли, не стал человеком партии, по-прежнему шел туда, куда влекла познаваемая им истина, так что во время одного, не от него зависевшего смущения, он было совсем решился оставить свои почетные полномочия профессора и удалиться навсегда в монастырское уединение, пока настойчивый призыв блаженного епископа Феофана и знаменитого иеросхимонаха Амвросия не призвал его назад к ученой и просветительной деятельности. Возвратившись к учебному делу, с сугубым дерзновением начал он вещать слова истины – и как было отрадно видеть, что слово его собирало к нему огромное число одушевленных слушателей, из которых многие незадолго до начала его учебного курса только смеялись и над монашеством, и над самим богословием!»

Переходя затем ко времени службы в Афинах, вызванной усилением недуга, преосвященный Антоний останавливает свое внимание на том, что ни широта, ни долгота не могли отлучить его от любви Христовой¹⁰⁹² и от любви к нему друзей, его товарищей и учеников, искавших в нем нравственную опору и утешение. Многочисленные письма с духовною исповедью потекли со всех концов широкой Руси в далекие Афины, а некоторые друзья самолично поехали туда, чтобы находить укрепление у слабого телом, но сильного духом руководителя, учителя, брата и друга, подобно тому как некогда древние христиане получали духовную поддержку у преподобного Максима Исповедника или преподобного Феодора Студита.

«Тот же подвиг руководства товарищами и учениками нес усопший в Полтаве и Тавриде, даже до последних дней своей жизни. Ныне оборвалась нить этой жизни, и разбиты скорбью сердца многих его последователей, – ныне церковных учителей, пастырей и архипастырей, от которых слышали о добродетели почившего ученика их и ученики учеников их. Эти сердца незримо здесь, в этом храме, бьются с болью, но и с упованием около его гроба».

«Знай же, таврическая паства, какое сокровище заключено в земные недра под твоим соборным храмом! Эта могила вводит тебя в духовное общение с предстоятелями многих Церквей Российских и Восточных, которые бы за счастье почли помолиться и поклониться у этого гроба...».

«Он не мог назидать в предсмертные годы свою новую паству постоянною проповедью и, взамен того, даровал ей для постоянного назидания свою могилу и память о своей праведной кончине».

Остановив свое внимание на предсмертных минутах почившего, проповедник продолжает: «Он умирал, как святой подвижник, которому смерть – приобретение,¹⁰⁹³ ибо давно был желание имый разрешитися и со Христом быти.¹⁰⁹⁴ Он улыбался среди мучительных страданий, он приобщался с радостью Святых Таин, ежедневно обновляя дух свой этим блаженным общением со Христом. Задыхаясь за несколько минут до смерти, он шептал друзьям своим свой последний завет о самоотверженном служении Апостольской церкви. Не смерть его сразила, но он победил ее, и мы, ее ближайшие свидетели, можем воскликнуть при воспоминании о ней: «Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть»¹⁰⁹⁵».

Закончил свое слово преосвященный Антоний следующим обращением: «Служители Божии! Взирайте на кончину сего праведного жительства и подражайте вере Святителя! Паства! не поддавайся малодушному страху смерти маловерующей современности. Дух Божий, укрепивший умершего при смерти его и в жизни его! Не покидай и нас, взирающих на удаление его в лучший мир, если не сугубо, как в Елисея после Илии, хотя по мерности нашей. Аминь».

Говорить ли о том сильном впечатлении, которое произвело на слушателей вдохновенное, прочувствованное слово преосвященного Антония? Содержание его, основанное на дивном многолетнем знакомстве проповедника с почившим, на дружеских отношениях к нему, проникнутых единством высоких духовных стремлений и идеалов, как раз соответствовало настроению минуты, рисуя высокий, в высшей степени притягательный нравственный облик почившего и тем смягчая тяжесть понесенной утраты...

Отпевание было совершено преосвященными Никоном и Антонием. Им сослужили, при участии архимандрита Исидора, настоятеля Бахчисарайского монастыря, до 30 священнослужителей – городских и приехавших из уездов епархии. Пред отпеванием ректор семинарии, протоиерей В. В. Знаменский, произнес речь. Товарищ почившего по семинарии, отец ректор коснулся, кроме черт характера почившего и того, как они отразились в служебной его деятельности, и школьных годов, времени обучения в семинарии, – еще тогда было заметно в нем стремление быть человеком идеи и долга.

Характеризуя его деятельность в сане епископа, отец В.В. Знаменский, обращаясь к почившему, говорил: «Строго требовательный к себе, ты и от других ждал служения долгу прежде всего. Не словом только, но и всем строем своей жизни ты исповедывал, что Царство Божие нудится,¹⁰⁹⁶ с трудом и усилиями достается. Потому бдительно всегда относился к себе, не боялся никакого труда, ради блага паствы не знал границ своему самоотвержению. Подобное же желалось тебе видеть и в соработниках твоих на ниве Христовой. И как радовался ты, когда и в других замечал возгорающийся священный огнь ревности служения благу Церкви Божией, на каком бы то ни было поприще, хотя бы самом ограниченном! Твое любвеобильное сердце с особенною отрадою открывалось тогда для любви и милости. Ты не мог служить двум господам, и путь любви строго различал от послабления, направлял его только чрез правду, и за нею только, вместе со святым Апостолом, видел мир и радость духовную»... «Сердечный призыв безраздельно и ревностно служить благу Христовой Церкви, исполнять ее священные уставы – этот призыв был и последним твоим заветом, который изрекли твои уста, уже косневшие в предсмертные минуты».

В конце отпевания, перед чтением разрешительной молитвы, преосвященный Никон обратился к молящимся от лица почившего Святителя со следующими словами из его завещания таврической пастве: «Прошу прощения у всех, кого обидел делом, словом или помышлением, намеренно или ненамеренно. Если кто имеет что-либо против меня, от всей души прощаю. Прошу молитв, чтобы Господь во всем простил меня и воспринял в Свою милость. Призываю благословение Божие на всю паству с ее пастырями. Заповедую ей любить больше жизни Церковь православную, любить свой приход с храмом, школой при нем, почитать пастырей и вести жизнь по заповедям Божиим, в тишине и мире. Прошу всех молиться, да помилует меня Господь и да воспримет в Свои светлые кровы». При прощании с почившим сказано было несколько прочувствованных слов признательности и молитвенных благожеланий протоиереем М. Бензиным от лица духовенства города Севастополя.

Торжественно умилительное совершение отпевания закончилось к двум часам дня.

Место для погребения указано было еще при жизни самим почившим архипастырем, и письменно в своем завещании он выразил волю, чтобы тело его погребено было в кафедральном соборе с левой стороны, в соответствии с находящейся на правой стороне могилой бывшего преосвященного Таврического Гурия.¹⁰⁹⁷ Когда по окончании отпевания и обнесения вокруг храма гроб поднесен был к могиле, смотритель духовного училища А. И. Леонтьев¹⁰⁹⁸ произнес последнюю речь. Земляк и почти товарищ почившего по Петербургской духовной академии,¹⁰⁹⁹ смотритель училища, как человек близкий к почившему в годы епископства, в своей речи отметил две главные черты характера почившего Святителя. Это – долг, самоотверженный труд на пользу Церкви и ближним и любовь – живая, деятельная – к людям. Всю жизнь свою епископ Михаил был верен этим началам. В школе – средней и высшей – и в жизни он в своих действиях руководился сознанием христианского долга. Еще в школе он заслужил звание христианина-философа, был вождем и руководителем своих товарищей в стремлении к осуществлению идеи долга; самоотверженным ревнителем правды Божией, право правящим слово святой истины¹¹⁰⁰ заявил себя почивший и в жизни, особенно в годы епископства, несмотря на тяжкий недуг, приковавший его к постели. Сказав затем о том, что почивший был враг всяких сделок с совестью, оправдываемых «практическою мудростью во имя мнимого мира в общежитии, во имя личного самосохранения и спокойствия», враг всякой неопределенности, как «вывески, беспочвенности, бесхарактерности, как признака плохого общественного деятеля», оратор продолжал: «И мы знаем, с какою болью сердца, с какою душевной тугою встречал ты такие явления в области своего архипастырского служения; знаем, каких мучений, скольких бессонных ночей стоило для тебя, ввиду этих явлений, решиться так, как подсказывал тебе твой долг... И, без сомнения, это ускорило ход твоей болезни, ускорило и кончину твою, Владыко...» «Другая черта в твоей жизни и характере, архипастырь, – говорил далее оратор, – это любовь к людям, твое мягкое, деликатное отношение к ним. Ты принадлежал к числу тех избранных и редких натур, одно появление которых в людской среде разносит свет и мир. Несколько простых слов, один взгляд твой, одна улыбка – добрая, ласковая, любящая улыбка, – и человек, первый раз видевший тебя, привязывался к тебе всем сердцем, считал счастьем, если лишний раз приходилось видеть тебя и беседовать с тобой». Затем оратор остановил свое внимание на том, как любили почившего архипастыря дети, ученики и ученицы разных учебных заведений, посещение которых для последних было поистине светлым событием. Люди бедные обращались к нему за помощью и поддержкою, обиженные и больные с просьбою о защите против несправедливости, люди, нуждающиеся в духовной помощи и поддержке, тотчас получали ее. Доказательством готовности почившего епископа помочь людям, нуждающимся в нравственной поддержке и руководстве, служит «изумительная по своей обширности и разнообразию предметов» переписка Владыки с людьми, обращавшимися к нему за нравственным успокоением и поддержкою. «На все эти письма, – говорил оратор, – ты, больной и слабый телом, но крепкий духом, находил возможность отвечать с полною готовностью и любовью. То утешаешь ты своего ближнего в понесенном им тяжком горе, то успокаиваешь его совесть, смущаемую вопросами примирения веры и рассудка, укрепляешь его волю, ослабевающую в стремлении к исполнению заветов христианского самовоспитания, то врачуешь больную, исстрадавшуюся душу скептика».

После речи смотрителя училища было вознесено Господу последнее заупокойное моление у гроба, тело почившего было предано земле, гроб был закрыт, опущен в могилу, и вскоре своды могильного склепа сокрыли от взоров присутствовавших дорогие останки почившего Святителя. На месте его упокоения временно поставлен был аналой и на нем икона святителя Михаила, первого митрополита Киевского, небесного покровителя усопшего архипастыря. Через три года усердием друзей и почитателей почившего Владыки на этом месте был поставлен мраморный памятник – киот с иконой святителя Михаила, митрополита Киевского,¹¹⁰¹ и перед нею – аналой с изображением раскрытого на нем Евангелия. Слова Вечной Божественной Книги, начертанные здесь, – Се же есть живот вечный, да знают Тебе единого истинного Бога, и егоже послал ecu Иисус Христа¹¹⁰² – как нельзя лучше характеризуют всю жизнь почившего Святителя, его идеалы, его деятельность. В то же время эти слова служат дополнением эпиграфа к его сочинению «Над Евангелием»: Во Христе сокрыты все сокровища премудрости и ведения¹¹⁰³ – этот текст в качестве эпиграфа выбран самим Святителем. В нем – вечный принцип жизни, необходимое условие гармонически стройного мировоззрения, благодатного состояния духа, которое испытывали великие праведники, поставившие целью своей жизни воплощение в своих действиях глаголов вечной жизни.

Весть о болезни епископа Михаила и затем о смерти его разнеслась далеко за пределы Таврической епархии. Из разных мест приходили письма, телеграммы с выражением сочувствия и молитвенных благожеланий почившему; во время его тягостной болезни несколько раз изволила осведомляться о состоянии его здоровья Ее Величество, королева эллинов, Ольга Константиновна, всегда с неизменным сожалением вспоминавшая о переходе почившего из Афин на службу в Россию. О К. П. и Е. А. Победоносцевых, о В. К. Сабле-ре, товарищах, друзьях и почитателях почившего нечего и говорить. Усиление болезни Владыки заставляло сердца их с невыразимою болью ждать неизбежной развязки; наступление же этой развязки, скорбная весть о ней дали сразу почувствовать, что в лице почившего многие из них в этой жизни лишились самого лучшего, самого драгоценного, что скрашивало эту жизнь, что служило путеводным светочем в ней... По замыслу друзей и почитателей почившего и на их же средства устроен и памятник на могиле его; по их же мысли положено начало и учреждению стипендии его имени при Симферопольском духовном училище. Некоторые из почитателей, помимо письменного выражения своих чувств по получении известия о горестной утрате на имя непосредственных свидетелей кончины незабвенного Святителя – преосвященных Никона и Антония и других лиц, бывших при больном, откликнулись на печальное событие и в современной печати. Так появились воспоминания о нем, публикация его писем и т. п. Между воспоминаниями обращает на себя внимание по верности характеристик почившего, по теплоте чувства статья, принадлежащая перу лютеранина. Это – статья Р. X. Лепера¹¹⁰⁴ под заглавием: «Памяти преосвященного Михаила, епископа Таврического».¹¹⁰⁵ Ею – в виде заключения – мы и закончим свой биографический очерк. Приводим ее буквально.

«19 августа скончался преосвященный Михаил, епископ Таврический, и не в одной только его епархии, а в каждом уголке России найдутся люди, которые искренно оплакивают его кончину. Каждому из нас хочется говорить и слышать о нем, соединиться со знавшими его в воспоминании о том, как все любили и чтили его. Да, покойный был не простой человек. Мы потеряли в нем не только иерарха и богослова, а истинного епископа, настоящего духовного отца: это был яркий светильник; для многих из нас с ним угасло лучшее, что мы имели в сей жизни.

За что мы любили его? За то, что около него мы становились чище и лучше. Верил он глубоко и убежденно, и вера его действовала неотразимо и на молившихся с ним в церкви, и на его собеседников. Его чудная служба в церкви, где каждое слово произносилось им ясно и внятно, с теплым чувством, глубокою верою, привлекала толпы. Беседовать же с ним, слышать его умную, искренне-убежденную речь – было истинное счастье. Он сумел, несмотря на свой высокий сан, не оттолкнуть нас от себя, даже и самых слабых в вере. – Преосвященный Михаил был доступен для всякого. Простой, обходительный, ласковый, он глядел на каждого своими кроткими, карими, проницательными глазами и, казалось, видел душу собеседника. Каждый находил у него доброе слово, умный совет, а близость его, общение с ним приближало душу к Богу. И не тем он действовал благотворно, что навязывал кому-нибудь веру, что желал во что бы то ни стало учить. Нет, еще сам того не сознавая, человек начинал близ него чувствовать, что самое существенное проявление веры – любовь к людям: такая уж атмосфера любви, всепрощения к людям царила около него. Говорил он просто, тихо, сердечно, и кто имел счастье беседовать с ним, тот всегда уносил в своем сердце тихое, теплое чувство: земные тревоги и заботы уходили куда-то прочь.

И тем действительнее был его пример, тем глубже западали его слова, что рядом с горячей, неотразимой верой, рядом со смирением и кротким сердцем, с живым интересом к человеку – он соединял глубокий, пытливый ум и солидное образование. Несомненно, преосвященный Михаил был одним из образованнейших людей нашего времени.

Глубокий знаток Священного Писания, он последние годы с любовью и усидчивым прилежанием работал над обширным трудом о синхронизме евангельских событий, который должен был явить его огромную научную эрудицию и проникнутое истинной верой понимание духа и смысла Евангелия. Установить точку зрения истинного христианина, согласную с откровением Христа, и твердо держаться ее при рассмотрении и уяснении научных вопросов и положений – это было всегдашним неуклонным стремлением почившего. Особенно интересовался он философией и углублялся в исследование самых отвлеченных вопросов. Его кандидатская диссертация написана на тему о философии Гераклита Эфесского, а в магистерской, об «Истине бытия Божия», он, исходя из осторожного и умелого разбора философских положений Канта, искусно и умело указывает и исправляет его ошибку. Но его интерес не ограничивался богословием и философией: всякое движение в любой науке, не противоречившее учению Христа, интересовало и радовало его. Классическая философия, мифология, история и археология, физика и математика, физиология, медицина, явления спиритизма и ясновидения – одинаково интересовали его. Во всем хотел он быть одинаково осведомленным. Но особенно его любовью из наук пользовалась астрономия. С какою радостью углублялся он в изучение звездного мира, с каким восторгом часами созерцал он, особенно в безлунные ночи, красоты неба.

Но и жизнь человеческая привлекала его не менее законов природы и открытий научных. Литературу классическую и современную русскую знал он, как немногие, особенно же любил Достоевского. В литературе, как в зеркале, изучал он живого человека. Проницательный ум его, верно направленный познанием Бога, обогащенный солидными знаниями по разнообразным отраслям наук, изощренный самостоятельным философским мышлением и научной работой, всегда подсказывал ему разумное, ясное решение по многообразным жизненным вопросам.

В наше тяжелое время безверия как нужны нам такие верующие просвещенные люди, как они освещают наш темный жизненный путь! Многому научил нас, много, много любви зажег в наших сердцах этот человек! Да будет ему Царство Небесное!»

А. Л.¹¹⁰⁶

В 1898 году в Симферополе скончался епископ Таврический и Симферопольский Михаил (Грибановский), один из наиболее авторитетных мыслителей и деятелей Русской Православной Церкви 2-й половины XIX века. В 1911 году в Полтаве, 13 лет спустя после кончины архипастыря, вышла книга «Преосвященный Михаил (Грибановский), епископ Таврический и Симферопольский (1856–1898). Биографический очерк (с портретом и автографом почившего епископа)». Книга эта является наиболее полным жизнеописанием преосвященного Михаила.

Автор книги (скромно именующий себя составителем), следуя традиции древнерусских книжников, скрыл свое имя; на титульном листе указаны литеры: А. Л. В результате на протяжении вот уже почти века книга эта значится в каталогах библиотек как книга неизвестного автора. Мы использовали метод анализа содержания книги и других источников информации и сопоставления полученных данных для атрибуции авторства. Попытка, как представляется, увенчалась успехом. Впрочем, предлагаем судить об этом читателю.

То, что автором книги был человек, близко знавший епископа Михаила (Грибановского), становится понятным уже с первых ее страниц. В разделе «Вместо предисловия» «составитель» пишет: «Для лиц, близких к почившему, имевших счастье знать его, беседовать с ним, пользоваться его духовным руководительством остается утешать себя сознанием, что хотя маленькая частица его жизни здесь, на земле, имела отношение к их собственной. В то же время для них дорога должна быть каждая строчка его письменного слова, рисующая его привлекательный духовный образ. В этих видах и предпринято редакцией новое, дополненное издание сборника его статей «Над Евангелием», издана часть его писем, имеется в виду отпечатать его дневники, записи и заметки».¹¹⁰⁷

Как видим, автор книги, во-первых, близко знал епископа Михаила, во-вторых, имел доступ к его личному архиву, в-третьих, принимал участие в публикации части его материалов.

Далее. Автор чрезвычайно подробно излагает обстоятельства кончины преосвященного Михаила, что выдает очевидца. Впрочем, об этом он и сам проговаривается: «С 11 часов до 3 часов [19 августа] при постели больного дежурить пришлось пишущему эти строки».¹¹⁰⁸

Но кто он, этот близкий епископу человек с инициалами А. Л.? На последних страницах книги читаем: «Когда, по окончании отпевания и обнесения вокруг храма, гроб поднесен был к могиле, была произнесена последняя при гробе речь смотрителем духовного училища А. И. Леонтьевым. Земляк и почти товарищ почившего по Петербургской духовной академии (окончил курс в 1885 году), смотритель училища, как человек близкий к почившему в годы епископства, в своей речи отметил две главные черты характера почившего святителя. Это – долг, самоотверженный труд на пользу церкви и ближних, и любовь – живая, деятельная к людям. [...] Доказательством готовности почившего помочь людям, нуждающимся в нравственной поддержке и руководстве, служит изумительная по своей обширности и разнообразию предметов переписка Владыки с людьми, обращавшихся к нему за нравственным успокоением и поддержкою. На все эти письма, – говорил оратор, – ты, больной и слабый телом, но крепкий духом, находил возможность отвечать с полною готовностью и любовью. То утешаешь ты своего ближнего в понесенном им тяжком горе, то успокаиваешь его совесть, смущаемую вопросами примирения веры и рассудка, укрепляешь его волю, ослабевшую в стремлении к исполнению заветов христианского самовоспитания, то врачуешь больную, исстрадавшуюся душу скептика».¹¹⁰⁹

Таким образом, внимательное прочтение книги о епископе Михаиле (Грибановском) позволяет предположить, что ее автором был смотритель Симферопольского духовного училища Александр Иванович Леонтьев: он, во-первых, был близок к епископу, во-вторых, имел доступ к материалам его личного архива (в частности, к переписке). Но попробуем поискать дополнительных тому подтверждений.

В 1898 году в «Таврических епархиальных ведомостях» был напечатан материал, озаглавленный «Последние дни жизни, кончина и погребение Преосвященного Михаила, епископа Таврического и Симферопольского». Вот что сказано здесь о последних минутах жизни епископа: «Чувствовал больной, что смерть уже витает около него, что доживает он последние минуты. Подозвав к себе смотрителя духовного училища [А. И. Леонтьева], он едва уже выговорил следующие слова: «Прошу, передайте друзьям, чтобы не удалялись..."».¹¹¹⁰ Из этого же материала явствует, что А. И. Леонтьев был товарищем преосвященного Михаила не только по Петербургской духовной академии, но и по Тамбовской семинарии.¹¹¹¹

Последние сомнения развеяли следующие материалы. В 1910 голу в «Таврическом церковно-общественном вестнике» была помещена статья, посвященная 25-летней педагогической деятельности А. И. Леонтьева. В ней отмечалось, что юбиляр 11 лет (с 1885 по 1896 год) состоял в должности преподавателя русской словесности Полтавской духовной семинарии (следовательно, в Полтаве, где была издана интересующая нас книга, у него имелись прочные связи) и 14 лет (с 1896 по 1910 год) – в должности смотрителя Симферопольского духовного училища. В статье обращалось внимание на то, что «особенною любовию и даже дружбой пользовался Александр Иванович со стороны приснопамятного, ныне покойного, Преосвященного Михаила, бывшего в то время Полтавским викарным. Преосвященный Михаил высоко ценил Александра Ивановича и, с переходом своим на Таврическую епископскую кафедру, переместил, можно сказать, Александра Ивановича из Полтавы в Симферополь на занимаемую ныне должность смотрителя духовного училища».¹¹¹²

Наконец, в «Таврических епархиальных ведомостях» за 1911 год сообщалось: «Вышла из печати новая книга «Над Евангелием» (1–257 стр.). С биографией (1–136 стр.), портретом и изображением памятника на могиле почившего святителя. – Полтава, 1911 г. (т.е. фактически было издано две книги, одна из которых – атрибутируемая нами биография епископа Михаила (Грибановского). – Авт.). [...] Чистый доход от продажи издания, согласно воле почившего архипастыря, поступает на образование фонда для приобретения религиозно-нравственных брошюр и листовок и бесплатной раздачи их народу во время чтения акафистов в Симферопольском кафедральном соборе. Главный склад издания: Симферополь, квартира смотрителя духовного училища А. И. Леонтьева, на имя которого и адресуйте требования о высылке книг. Там же имеются в продаже «Письма Преосвященного Михаила, почившего епископа Таврического"».¹¹¹³

Все вышеизложенное позволяет сделать следующий вывод: никто иной, как А. И. Леонтьев был причастен к изданию всех трех книг, имевших отношение к преосвященному Михаилу, а именно: книги епископа «Над Евангелием», сборника писем преосвященного Михаила, а также книги о нем.

Таким образом, примененный нами метод атрибуции дает достаточное основание утверждать, что автором изданной в 1911 году книги о епископе Михаиле (Грибановском), скрывшим свое имя за инициалами «А. Л.», был Александр Иванович Леонтьев (I860–?) – земляк, близкий друг, душеприказчик и хранитель архива преосвященного Михаила, в 1896–1920 годах – последний смотритель Симферопольского духовного училища.

Большой интерес для исследователей представлял бы личный архивный фонд А. И. Леонтьева, составной частью которого было, как вытекает из вышесказанного, рукописное наследие преосвященного Михаила. Увы, архив А. И. Леонтьева отыскать не удалось; вероятно, он погиб.

Но архивные поиски привели нас к недавно рассекреченному судебно-следственному делу А. И. Леонтьева и О. И. Леонтьевой 1927 года, хранящемуся в архиве Главного управления Службы Безопасности Украины в Крыму (Д. 010162).

67-летний Александр Иванович Леонтьев и его 64-летняя сестра Ольга Ивановна были арестованы органами ГПУ Крыма 20 июля 1927 года. Из анкетных данных явствует, что они родились в селе Борки Шацкого уезда Тамбовской губернии, в семье учителя. Александр Иванович всю жизнь учительствовал, а Ольга Ивановна, проучительствовав после окончания гимназии несколько лет, в дальнейшем жила на иждивении брата.

Примечательно, что Александр Иванович всю жизнь оставался холостяком, а Ольга Ивановна, как указано в анкете, – девицей. Не исключено, что на них повлиял пример Михаила (Грибановского), старшего товарища А. И. Леонтьева по Петербургской духовной академии, который принял в 1884 году монашество и тем восстановил в академии после 20-летнего перерыва институт студенческого монашества.

На допросе, состоявшемся в день ареста, 20 июля 1927 года, А. И. Леонтьев показывал:

«Родился в 1860 г. в семье учителя. Воспитывался у дяди, в то время управлявшего сахарным заводом в Тамбовской губернии, который определил меня в Шацкое уездное [духовное] училище, затем в Тамбовскую семинарию, по окончании которой поступил в Петербургскую духовную академию, по словесному отделению. В 1885 г. поступил преподавателем в женскую гимназию, духовную семинарию и институт благородных девиц г. Полтавы, где прослужил до 1896 г. В конце 1896 г. перешел в г. Симферополь, где был назначен заведующим и учителем духовного училища. В 1919 г. я перешел на должность преподавателя в женскую гимназию, в 1921 г. – преподавателем быв. коммерческого училища – промышленно-экономический техникум. Одновременно был преподавателем в 11 школе 1-й ступени. С 1923 года состою преподавателем фармтехникума. С 1926 г. – преподаватель в 5-й соединенной школе.

В бытность белых в Крыму я все время занимался учительством. Имел знакомство с белыми офицерами, ранее занимавшими должности школьных преподавателей в гимназиях. Других знакомств не имел».

За что же были арестованы брат и сестра Леонтьевы? Ответ находим в заключении по их следственному делу, составленному 18 ноября 1927 года следователем П. Кузьминым: «В ГПУ Крыма стали поступать сведения, что гр-ка Дмитровская А. Н., жена бывшего попа (добавим: расстрелянного красными в 1921 году. – Авт.), занимается систематически антисоветской агитацией в форме брюзжания и недовольства на Советскую власть и «пророчества» ей скорого падения. В дальнейшем было установлено, что на гр-ку Дмитровскую, у которой сын находится в эмиграции (добавим: он служил в Добрармии и ушел с Врангелем. – Авт.), влияет учитель Леонтьев и его сестра Ольга Ивановна. У Леонтьевых на квартире иногда собиралась антисоветски настроенная интеллигенция и вела беседы на политические темы. На этих беседах Леонтьев внушал собравшимся, что скоро, якобы, наступит падение Соввласти, что в Харькове в этом направлении работают нелегальные организации и т.д. Кроме того, Леонтьев, пользуясь своим знакомством, через сестру Дмитровской Хотовецкую добыл неопределенное количество чистых бланков Наркомпроса и использовал их как для себя, так и давал другим.

Произведенным следствием все вышеуказанное подтвердилось.

Кроме того, установлено, что к Леонтьеву из Харькова приезжал некто гр-н Сакун (студент Харьковского Технологического института, бывший ученик А. И. Леонтьева. – Авт.), который информировал Леонтьева о деятельности нелегальных к[онтр]р[еволюционных] организаций в Харькове.

Гр-ка Леонтьева в работе своего брата принимала активное участие.

На основании вышеизложенного и материала, имеющегося в деле, считаю предъявленное Леонтьевым обвинение доказанным, посему полагал бы:

Дело № 53021 на гр-н Леонтьевых передать на рассмотрение Особого Совещания при Коллегии ОГПУ.

Пом. Уполномоченного 5 Отд. СО ОГПУ Кузьмин».

26 ноября 1927 года брат и сестра Леонтьевы были освидетельствованы консультацией врачей больницы при Крымизоляторе. У Александра Ивановича было обнаружено хроническое воспаление сердечной мышцы с явлениями недостаточной сердечной деятельности (отеки ног), а у Ольги Ивановны – туберкулез легких «с наклонностью к кровохарканию при общем малокровии, физическом и нервном истощении и артериосклерозе».

По постановлению Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 19 декабря 1927 года брат и сестра Леонтьевы были приговорены к лишению свободы сроком на 6 месяцев по статье 58–10 УК РСФСР. Согласно ст. 2 амнистии от 6 ноября 1927 года, этим постановлением от наказания они были освобождены.

Дальнейшая судьба А. И. и О. И. Леонтьевых неизвестна. В 1994 году они были реабилитированы.

...10 октября 1910 года в Симферопольском духовном училище торжественно чествовали А. И. Леонтьева по случаю 25-летия его педагогической деятельности. С приветственной речью выступал и ученик IV класса училища Михаил Колесников. Обращаясь к юбиляру, он заявил: «Будучи смотрителем, Вы вместе с тем несете и труд преподавателя катехизиса, церковного устава и русской истории. Преподавая эти предметы, Вы стараетесь вселить в нас любовь к Богу и всему церковному, преданность царю и родине, и Ваше ясное изложение этих наук влечет нас к ним и значительно облегчает нелегкий труд усвоения их».

Увы, новой власти преподаватели перечисленных учебных дисциплин и воспитатели указанных качеств стали не только не нужны, но вредны и опасны.

Инна Пшенева.

Сергей Филимонов,

профессор Таврического

национального университета

В среду 3 августа в Святейшем Синоде происходило наречение настоятеля посольской церкви в Афинах архимандрита Михаила во епископа Прилукского, викария Полтавской епархии.

Архимандрит Михаил (Грибановский), уроженец Тамбовской епархии, – магистр С<анкт>-Петербургской духовной академии, XLI курса (1880–1884). По окончании академического курса, в течение которого он принял иночество, иеромонах Михаил в мае 1884 года богословским отделением Академии был представлен академическому совету для замещения кафедры основного богословия. После защиты им в собрании профессоров диссертации pro venia legendi под заглавием «Религиозный элемент в философии Гераклита» и двух пробных лекций, иеромонах Михаил 14 июня 1884 года был допущен к преподаванию в Академии основного богословия в качестве приват-доцента, с возложением на него обязанностей штатного преподавателя. В 1887 году он был назначен исправляющим должность инспектора С<анкт>-Петербургской академии и утвержден в степени магистра богословия по защите представленной им диссертации под заглавием «Опыт уяснения основных христианских истин естественной человеческой мыслью. Выпуск первый. Истина бытия Божия». В следующем году иеромонах Михаил был утвержден в должности инспектора и возведен в сан архимандрита. Через два года расстроившееся здоровье о<тца> архимандрита заставило его просить об увольнении от духовно-учебной службы, каковое и последовало по определению Святейшего Синода от 16–19 августа 1890 года, а 22 августа того же года архимандрит Михаил был назначен настоятелем посольской церкви в Афинах и эту должность проходил до настоящего времени. По всеподданнейшему докладу Святейшего Синода 28 июня сего года последовало Высочайшее соизволение на возведение архимандрита Михаила в сан епископа с назначением его викарием Полтавской епархии. Чин наречения о<тца> архимандрита во епископа совершали: первенствующий член Святейшего Синода высокопреосвященный митрополит Палладий и присутствующие в Святейшем Синоде преосвященные архипастыри: Антоний, архиепископ Финляндский, Виссарион, епископ Костромской и Галичский, и епископ Маркелл, а хиротония во епископа совершена собором архипастырей 6-го августа в Казанском соборе. При наречении во епископа о<тец> архимандрит Михаил произнес нижеследующую речь:

Ваше Святейшество,

богомудрые архипастыри и отцы.

Изволением всеблагого Бога, избранием Вашего Святейшества и утверждением Благочестивейшего Государя нашего я призываюсь к высшему служению в Христовой Церкви в сане епископа. В настоящие, страшные для меня по своему значению, дни мне постоянно предносятся прощальные слова небесного Пастыреначальника Господа нашего Иисуса Христа, сказанные Им апостолам, а чрез них и их преемникам епископам, пред вознесением Его на небо: «Дадеся Ми всяка власть на небеси и на земли: шедше убо научите вся языки, крестяще их во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, учаще их блюсти вся, елика заповедах вам: и се, Аз с вами есмь во вся дни до скончания века» (Мф.28:18–20).

Этими словами Господь Божественной властью налагает на меня в ближайшем будущем три величайших обязанности: учить, возрождать и воспитывать. И должен, подобно апостолам, быть пламенеющим светочем веры, надежным хранителем и воодушевленным провозвестником преданного Церкви учения Христова. Подобно им, я должен буду, в пределах вверенной мне области лично и устами пресвитеров, безбоязненно и настойчиво проповедывать Евангелие Царствия Божия всем и всюду, приспособляясь ко всякому духовному и телесному возрасту и ко всякому внешнему положению, чтобы во всех возбудить жажду духовного обновления свыше.

Как и апостолам, мне дана будет власть, самому и чрез пресвитеров, раздавать дары Святого Духа, потребные и необходимые для благодатного перерождения людей. На мне будет лежать обязанность всячески возгревать этот божественный дар в себе и в своих сослужителях-пастырях и всемерно заботиться о том, чтобы благодатное перерождение постепенно проникло во все области внутренней и внешней жизни пасомых.

Я должен буду воспитывать паству, как воспитывали ее апостолы, примером, словом, житием, духом, любовию, верой, чистотой и своими заботами об устроении ее церковной жизни. Создавать прочные навыки к исполнению заповедей Христовых можно только чрез такое устроение жизни под сенью Церкви, чтобы верующие всегда находили самые настоятельные побуждения, самые ясные пути и самые верные средства к познанию и осуществлению воли Господней.

Я не смею сказать даже и того, что ясно представляю себе всю трудность возлагаемых на меня обязанностей: так они велики и многосложны. Их трудность усугубляется еще тем, что исполнение их находится в самой тесной жизненной зависимости от степени одушевления, преданности Христу и взаимного единения ближайших соработников- пастырей, воспитание и подготовка которых составляет еще одну из самых важнейших и труднейших обязанностей епископа.

Знаю я свою телесную немощность, сознаю и все ничтожество моих духовных сил. Тем не менее мне не приходило и на мысль противиться Вашему избранию меня недостойного быть одним из преемников апостольской власти: я всем своим существом уразумеваю в этом волю сладчайшего Господа нашего Иисуса Христа, Которому я посвятил мою жизнь и Который Своею благостью через любовь людей хранил ее доселе в хрупком сосуде моего тела, вопреки человеческим соображениям. Я знаю, в кого уверовал, и уверен, что Он силен сохранить залог мой на оный день (2Тим.1:12). Прошу и умоляю вас, богомудрые архипастыри, не оставить меня своими молитвами, руководством и поддержкой на многотрудном и тернистом пути моего служения. Благодарю Бога, что Он судил мне первые шаги этого служения совершать под водительством такого мудрого и любвеобильного архипастыря, как преосвященный Полтавский. Живу надеждой, что и наш искони православный народ, жаждущий устроить свою жизнь по Христу, своими молитвами, своей преданностью Церкви и своей любовью к архипастырям будет постоянно поддерживать пламень моего духа в служении Господу и в трудные минуты борьбы со тьмою и злобою мира будет оживлять мою непоколебимую веру, что спасет Господь Свой новый Сион и пребудет с нами во вся дни до скончания века. Аминь.

I

Заводим речь об этом предмете согласно обещанию, данному нашим читателям полгода назад в ответ на вопрос в области церковно-приходской практики: «может ли монах проповедовать». На основании примеров из святоотеческой истории мы утверждали, что может, но за послушание, и обещали посвятить особую статью для разъяснения того, как совмещается подвиг жизни монашеской с пастырской деятельностью.

Что такое монашество по существу? Как жизненный принцип монашество заключается в том, чтобы ставить единственною целью своей жизни созидание своего внутреннего человека, т. е. уничтожение греховных склонностей или совлечение ветхаго человека, тлеющаго в похотех прелестных,¹¹¹⁶ и воплощение в себе нового человека, т. е. духовных совершенств, заповеданных учением благодати. Подобное определение цели принятия монашества явствует и из чина пострижения, и из всех отеческих писаний о монашеской жизни, между коими главнейшие состоят из указания, во-первых, свойств греховной природы нашего падшего естества и средств к исторжению их (учение о восьми пороках), и, во-вторых, из раскрытия способов к усвоению совершенств богоподобия и описания свойств последнего (добродетели). Но монашеская жизнь по отеческим творениям и по фактам своей пятнадцативековой истории являлась (sensu Kantiano)¹¹¹⁷ не как принцип только и не как раскрытие чисто субъективного психического процесса постепенного христианского возрастания человека, но и как известный специализированный способ применения этого процесса к жизни, как известный определенный индивидуальный и общественный быт. Раскрытием и регламентацией этого способа занимаются монастырские уставы, сохраняющиеся в предании и писанные.

Вопрос о совмещении монашества с пастырством, естественно, возникает потому, что пастырство есть деятельность общественная, требующая от пастыря и духовного участия в жизни мирян, и постоянного внешнего соотношения с людьми, а монашество ставит своею единственною целью внутреннее самовоспитание, средством же к нему уставы предлагают уединение и отрешение от мирских людей и дел. Впоследствии даже психический процесс усовершенствования был специализирован почти исключительно к покаянию и самый подвиг монашества сужен до понятия подвига покаяния, – прибавим, параллельно с подобным же пониманием существа христианской религии вообще, каковое ее понимание имелось еще у преп. Ефрема Сирина, а после Дамаскина стало господствующим, чтобы не сказать исключительным, до наших дней.

Когда начинаешь говорить о совмещении пастырства с принципом монашества, возражатели прерывают: монашество как учреждение не есть принцип, ибо, как таковой, оно ничем не различается от христианства вообще, а потому вопрос может быть только о совместимости уставов с пастырскою деятельностью, на что ответ ожидается, конечно, прямо отрицательный. Но нам кажется, что монашество отличается от общехристианских обязанностей и по существу, не как нечто высшее их, что невозможно (Мф.5:48¹¹¹⁸ относится ко всем христианам), но как известное специальное их определение. Усовершенствование возможно двумя путями. Я могу войти в условия того быта, в котором я создан, и, – пребывая, по слову апостола, в том звании, в котором призван,¹¹¹⁹ – ставить себе целью совершеннейшее исполнение своих бытовых (семейных, общественных и пр.) обязанностей и вместе с тем созидание своего внутреннего человека так, чтобы быть в этом звании совершенным. Так равноапостольный Владимир, приняв крещение, остается семьянином и властелином, но то, что прежде ему служило средством для злодеяний, становится теперь путем к доброделанию, он желает исполнить все заповеди Евангелия, но прямым долгом своим почитает возращение в себе добродетелей, – необходимых для правителя: мудрости и милосердия. Он призван в звании князя и семьянина и желает быть князем и семьянином христианским.

Возможен и иной путь спасения. Человек, желающий спасаться или воплощать в себе христианские совершенства, отыскивает не способы их наилегчайшего проведения в свой быт, но ищет такого быта, в котором для него эта цель наилегчайшим образом достижима. Но в таком случае спросят нас: надо назвать монахом и того, кто в качестве подобного быта выбрал бы жизнь брачную? Священное Писание и история Церкви на это отвечают, что для целей духовного совершенствования, как единственных в жизни, человек не изберет жизни брачной, хотя и в последней путь нравственного совершенствования для него не пресечен (1Кор.7:32–40), что количество способов к удобнейшему достижению евангельских совершенств ограничено тремя монашескими обетами¹¹²⁰). Все ли способы легчайшего спасения обнимает наше монашество, или возможны и другие, не вошедшие в него исторически, – это вопрос другой, но несомненно, что учреждение монашества предъявляет свое самосознание как известного принципа вообще, а не как его определенного бытового приложения только. Это явствует из самых обетов пострижения – чисто моральных: послушания, нестяжания и девства и из всего чина, где нет речи об обязательности известного сложившегося бытового режима. То же подтверждает и история монашества: сперва были только анахореты, затем явились киновии и уставы, потом явилось житие скитское, столпническое, Христа ради юродство, даже миссионерство (из Киева, напр.).

Уставы, т. е. регламентировка монашеской жизни и быта, касаются только киновий и скитов; все прочие виды существовали без них. Даже более: теперешний обет – пребывать в монашестве и даже в том же монастыре, даже до смерти, явился впоследствии, а прежде пустынножительство принималось и на время. Но, скажут, те виды монашества имеют традицию в лице великих угодников; а имеет ли ее пастырская деятельность монахов? Имеет в лице древних святителей вселенских, которые не считали изменой для своего подвига жизни выходить из пустыни на патриаршие престолы; имеет и в лице святителей новейших, которые, принимая монашество по окончании курса богословских наук, несомненно шли прямо на подвиг пастырства в чине иноческом и, готовясь одинаково к тому и другому, тем самым исповедали свою веру в их полную совместимость; таковы свв. Димитрий Ростовский, Иннокентий Иркутский, Тихон Задонский. Правда, мы не имеем строго формулированных и авторизованных Церковью регламентации такого быта, но ведь и монастырское монашество их получило не до своего исторического возникновения, а значительно после, и между тем от этого не стало лучше и почтеннее, нежели прежде. Церковная жизнь сама в себе несет свою святость и свое оправдание: не регламентация ее узаконяет, но напротив ею-то проверяется и авторизуется; Церковь верует в единосущие Отца и Сына не потому, что так решили два собора, но соборы эти признаны, потому что оказались с внутреннею жизнью Церкви согласны¹¹²¹). Итак, вполне законно ставить вопрос о совместимости пастырства с монашеством как с принципом, как с известным внутренним расположением жизни, и отвечать на этот вопрос в смысле утвердительном с церковно-исторической точки зрения. Но религиозная жизнь интересуется не столько доказательствами положений, сколько их принципиальным разъяснением;¹¹²² поэтому, кроме исторических доказательств, мы бы желали иметь и жизненное выяснение того, как может христианин объединять в своей душе аскетизм и попечение о душах ближних. Прежде нежели дать прямой ответ, остановимся на тех явлениях современной церковной жизни, которые вызывают самый вопрос вместе с желанием ответа отрицательного; явления эти происходят из неправильного взгляда как на монашество, так и на пастырство, и выражаются в следующего рода недоуменных указаниях.

Указывают именно на то, что сочетание этих двух званий так же мало удается молодым ученым инокам, как служение двум господам: или одному будешь служить, а о другом нерадеть, или о последнем заботиться, а о первом небречь. При этом молодость и постоянно питаемое повышениями честолюбие скоро могут заставить позабыть о спасении себя и других и извинять свои грехи против монашества пастырскими обязанностями, а грехи против пастырского долга – ссылкой на монашеские обеты; пренебрежение молитвой, посещением храма, постом, бедностью монашеского жития, забвение иноческого служения, простоты в обращении с низшими и бесхитростной искренности с высшими и т. д. – все это склонны оправдывать указанием на необходимость сохранить представительство педагогического авторитета. Участие же в мирских обедах и собраниях, разъезды по гостям и т. п. молодой инок – пастырь и педагог готов объяснить необходимостью поддерживать общение с сослуживцами ради общей пользы школы. Но враг силен, и если с ним не бороться, облекшеся во вся оружия Божия,¹¹²³ то он скоро овладевает монахом и грозит его сделать человекоугодником и плотоугодником, принижая дух его к земле и отчуждая от всякого парения горй. Вот почему монахи пустынные относятся к своей ученой братии более враждебно, чем к пастырям мирским. Какова же пастырская деятельность молодого ученого монашества, если ради нее пренебрегается аскетизм? Конечно, есть и истинные пастыри-педагоги, каков был св. Тихон Задонский и Макарий Алтайский особенно, но их меньше, чем ученых аскетов, потому что аскетом может быть ученый монах, как педагог по призванию, так и чуждый сего призвания, но педагогом – монах, лишенный пастырского призвания, никогда не будет. Пастырское дело – дело трудное; аскетизм уединенный требует самоотречения внешнего, телесного; правда, это будет не настоящий христианский аскетизм, но теперь и таким удовлетворяются, в котором преобораются лишь плотские страсти, а об искоренении бессердечия, сухости и гордости заботятся в обителях меньше, чем прежде; да это и психологически трудно, когда вся религия для многих приобрела характер только покаяния. Труднейшее самоотречение требуется для пастырского аскетизма: здесь недостаток смирения, терпения и самоумерщвления будет сказываться гибельными последствиями на каждом шагу. Поэтому от пасения душ своих питомцев монах-педагог нередко отказывается и впадает в то самое искреннее заблуждение, что так как он ведет это дело исключительно за послушание церковной власти, то он обязан лишь применять существующия узаконения, наказывать известные проступки предусмотренными в уставе семинарий карами и наблюдать за канцелярией и экономией. Нося священный сан и одежду, такой педагог рискует совершенно отожествиться с фрачными чиновниками, и естественно родителям учеников остается только недоумевать, для чего монаху дали послушание, столь мало имеющее связи с духовным его возрастанием, которое есть единственная цель послушания. При этом частые переводы монаха-педагога из одной школы в другую препятствуют ему усвоить даже такую степень привязанности к ней, какую естественно (помимо аскетизма) усвоивают светские наставники-старожилы. Оторванный оть воспитывающей среды монастырской и постоянно отрываемый от возможности полюбить от души какое-либо иное церковное учреждение, ученый монах естественно подвергается искушению любить всеми силами души... только самого себя и затем с двойною силою ставить вопрос о совместимости пастырской деятельности с монашеством. Положительный и прямой ответ на него мы дадим в следующем номере.

II¹¹²⁴

В прошлой статье было выяснено, что хотя точное соблюдение всех внешних предписаний общежительных уставов несовместимо с пастырско-педагогической деятельностью ученого монашества, но отсюда нельзя заключать к несовместимости такой деятельности с самым званием или чином монашеским, который заключается прежде всего в принципе, а именно – в решимости расположить свою жизнь так, чтобы жить только для созидания в себе нового человека; история святых отцов показала, что решимость эта остается исполнимою в самой действительности, если подобный искатель спасения принимается за деятельность пастырскую.

Нам должно теперь предложить посильное религиозно-психологическое выяснение подобного пути нравственного самоусовершенствования, для коего современная действительность отступает иногда так далеко, что в сознании многих, искренних даже христиан, пастырское звание является исключающим возможность монашеского подвига.

В № 14 нашего издания были приведены те изречения Священного Писания о сущности пастырского служения и пастырского долга, которыми пользовались все отцы Церкви, от св. Иринея до св. Тихона Задонского, при изложении обязанностей христианского духовенства.¹¹²⁵ Из всех этих изречений явствует, что пастырское дело не есть деятельность внешняя для нашей души, деятельность, отрывающая человека от духовного бдения над своею внутреннею жизнью, но – деятельность аскетическая, не в смысле умерщвления плоти, но в смысле иного, духовного самоумерщвления ветхого человека (Ин.10:14–17; 1Кор.9:19; 10:33; 15:31; 2Кор.4:5, 11, 12; Гал.2:21; 4:19; Флп.1:25; 2:17; 1Фес.2:8; Иер.23 и 15; Иез.3:13, 34 и мн. др.). Пастырской деятельности (т. е. отрешенной от внутренней жизни) нет: существует пастырская совесть. Как пустынник забыл весь мир и смотрит лишь на Бога и на созидание своего внутреннего человека, так и для пастыря существует только одна цель жизни – созидание сего внутреннего человека, но не в себе только, а и в пастве. Всю паству свою заключает он в свою совесть и духовно отожествляется со всеми ему порученными от Бога душами. Нечто подобное испытывает добрая мать – христианка: она во всякий момент переживает настроение каждого своего ребенка и за каждого болит душой и трепещет, чтобы он не впал в грех, не забыл Бога; так молился за детей еще праведный Иов. Пастырь не живет для себя, он душу свою полагает за овцы и очищает души своих духовных чад с такою же ревностью, как бы свою собственную. Правда, он для этой цели употребляет и внешние средства (проповедь, общественное богослужение, частные беседы), но все эти средства будут пастырским деланием, а не иезуитским штукмахерством лишь под тем условием, если они являются непосредственным обнаружением процесса совести. Если я говорю проповедь против пьянства, то она совершенна лишь тогда, если я в своих проповеднических сетованиях чувствую себя так, как грешник, упрекающий себя за свои грехи, как добрая мать, умоляющая сына оставить какой-либо порок, более для нее мучительный, чем ее собственные недостатки. Из такого определения пастырского долга явствует, что и деятельность или образ жизни пастыря должен быть аскетический, внутренний. Пастырь должен много говорить, ходить и делать, но еще больше молиться, плакать, убивать эгоизм и гордость в тайнике своего сердца, должен помнить и посильно воспроизводить не только проповедь на горе, но и молитву с борением в саду Гефсиманском. Это положительная сторона пастырской совести, отрицательная выясняется отсюда с полной точностью. Не тот есть плохой пастырь, который не знает по-гречески и не имеет музыкального слуха или внушительной наружности, но тот, кто не убил в себе себялюбия как цели жизни своей, кто не умеет молиться, кто не умеет любить, сострадать и прощать. Ветхий человек, а не внешние несовершенства, – вот главное препятствие в пастырском делании. А если так, то скажите, по искренней совести, выгодно ли или не выгодно для паствы, если за духовное возращение ее возьмется такой христианин, который именно это умерщвление в себе ветхого человека сделал для себя единственною целью жизни, который ради нее отказался от всяких земных уз, от семьи, от родных, от имущества, от сословия, от своей воли, наконец? (в смысле всякого рода вещественных привязанностей, симпатий, темперамента, привычек и пр.).

Что служит у нас препятствием – перейдем к реальной жизни – к успеху всякого доброго начинания в любой общественной сфере – церковной, государственной, земной, литературной? Встреча человеческих самолюбий, нежелание деятелей поступиться личными преимуществами и корыстями, действенность в нас ветхого человека. Возможны ли были бы кровавые драмы истории, если бы алкивиады и наполеоны слышали что-нибудь о монашеских обетах и признали их душой?

Кажется, довольно сказано, чтобы с полною ясностью понять, что монашество как известный жизненный религиозный принцип (а не отрешенная от него внешняя бытовая форма) – не только не умаляет пастырского делания, но всецело служит ему на пользу, почти целиком постулируется им. Если же действительность представляет иногда примеры противоположные, то в тех случаях, когда люди не видят в своих пастырских обязанностях ничего, кроме канцелярски-чиновничьего дела, за каковое воззрение и получают возмездие, если не на земле, то на суде Божием.

Но насколько доступно для сил человеческих сохранить духовное бдение над собою при необходимо встречающемся рассеянии в пастырском делании? Чем заменит он продолжительные уединенные размышления, бдения, Иисусову молитву, пост, телесный труд и др. монашеские подвиги, несовместимые с пастырским положением? Прежде всего не следует преувеличивать степень этой несовместимости и разуметь под пастырским положением его теперешний status quo. Честнейшие выяснения этой мысли излишни, ибо предоставляются совести каждого; незнакомого с положением дела отсылаем к статьям высокопочтенного протоиерея Иванцова-Платонова в аксаковской «Руси» в 1881 или следующем году.

Но если монах-пастырь и вовсе далек от мысли злоупотреблять своими льготами по отношению к внешнему аскетизму, то все же, чем он вознаградит время и силы, потраченные на делание пастырское, на увещания, на проповедь, на писание или печатание, на беседы, на лекции и пр.? Пусть все это нужно для спасения других, пусть все это монах может исполнить даже лучше, чем мирской пастырь, но для его собственного-то духовного роста что принесет сия многопопечительная деятельность? Ответим на это словами аскета и проповедника – св. Иоанна Златоуста: «Тот, кто дает ближнему денег, тот уменьшает свое имение, и чем более он дает, тем более уменьшится его имение. Но здесь (в деле проповеди) напротив: тогда-то более и умножается у нас имение, тогда-то более и возрастает это духовное богатство, когда мы обильно проливаем учение для тех, кои желают черпать оное» (Беседа 8 на книгу Бытия). Эту мысль святой отец с настойчивостью повторяет до десяти раз в этих 67 беседах. Его же выясняет Господь святителю Тихону в видении. Когда этот почти современный нам угодник Божий, живя уже на покое в пустыни, не преставал учить, благотворить и болеть душой за всех, то увидел однажды во сне, что он с великим трудом поднимается по крутой лестнице к небу и ему грозит падение, но вот со всех сторон к нему подходят различные люди, старые и молодые, мужчины и женщины, и начинают его поднимать и подсаживать все выше и выше, так что он уже без всякого труда и даже помимо собственных усилий приближается к небу. Итак, пастырское делание, как делание аскетическое, если его понимать не по-чиновничьи, а по-отечески, никогда не может вредить духовному возрастанию монаха. Твори его за послушание, но под послушанием разумей не только ряд формальных предписаний, но то расположение души и жизни, которое, по учению отцов, связано с самим саном священника и наставника. Обыкновенный отшельник преоборает страсти ради спасения своей души, а монах-пастырь – ради спасения многих душ; первый противопоставляет греховным сластям сладость любви божественной, а второй эту любовь понимает с двойною силой, наблюдая духовный рост множества христианских душ; первый видит Христа в молитве и в благодатных озарениях своей совести, второй может видеть Христа в жизни людей, – наблюдать постоянно воспроизводимую в жизни Голгофу, Пасху и Пятидесятницу; первому меньше искушений ко злу, за то второму больше побуждений к добру; первый умертвил себя для Христа, а второй для Христа и для ближних, для Христа в ближних.

Но – говорят – человек слаб, так что внешнее даже соприкосновение его с мирскою жизнью может его подвергнуть отмщению, чувственности, честолюбию, празднословию. Отвечаем – да, всего этого должно остерегаться монаху-пастырю. Но свободен от искушения человек не будет и в пустынно-обители: чувственность притягивает его симпатии к украшению келлий, мелочному лакомству и проч., а честолюбие находит пищу в повышениях по монастырской иерархии. Ему легко не празднословить, что трудно для ученого, но зато первому трудно сохраниться от сухости, безучастности и (да не огорчится на нас никто) духовной гордости; напротив, второго любовь к пастве очистит от многих грехов (Иак.5:20). Впрочем, зачем считаться грехами? Будем лучше хвалиться подвижниками. У пустынников есть великие постники, известные всему православному миру молитвенники; у монахов ученых не в пустынях, а в семинарских стенах воспитывались такие евангельские души, как святители Димитрий, Иннокентий, Тихон. Наконец, кто из пустынных отцов наипаче ублажается? Опять же старцы, т. е. учители духовные, учившие добродетелям не монахов только, но и мирян. Итак, аскетизм, даже отшельнический, разрешается в пастырство по слову рекшего: веровал, темже возглаголах.¹¹²⁶ Не пастырство с монашеством несовместимы, но равно гибельны для Церкви внешнее юридическое понимание того и другого подвига.

Церковные песнопения нынешнего дня убеждают нас, братие, в том, что Господь явил свое чудное преображение с тою именно целью, чтобы убедить своих последователей, как могут и они сами, украсив свой внутренний облик добродетелью, просиять некогда и внешнею духовною красотой. В душе нашей есть неутолимая жажда видеть соответствие между внутренним и внешним, и вот до пришествия на землю Сына Божия праведники недоумевали, почему им суждено быть всегда в приниженном состоянии, в убогом, скорбном виде, а грешникам допускает Бог украшаться и величаться. Самые современники Спасителя ожидали с нетерпением того дня, когда Он отбросит вид уничиженный и скорбный, освободится от бедности и бездомовности и могущественным царем, блистая красотою одежд и пышностью окружающей обстановки, вступит на престол Давида, отца своего, попирая злочестивых врагов своих и врагов Израиля.

Но вот Господь являет нетерпеливым последователям своим иную, духовную красоту облика своего, всегда присущую ему, но сокрываемую от очей человеческих в обычное время. Он восходит с тремя учениками на гору, и, когда дух Его возносится в молитве к Отцу, вдруг лицо Его просияло как солнце, и одежды стали белы как снег. Из загробного мира предстали Ему Моисей и Илия, и райский облак объял их и учеников, в благоговейном ужасе взиравших на видение. Это приближение нам неземной, райской красоты привело учеников в состояние неизъяснимого блаженства, так что Петр восклицал, не помня себя от радости: Учителю, добро есть нам зде быти [Мф.17:4; Мк.9:5; Лк.9:33]. Здесь перестал он сожалеть о красоте царского или вельможеского положения, от которого уклонялся Спаситель; здесь он понял, насколько красоты его Божественной святости выше суетных украшений мира, насколько жалки были воздыхания учеников

О внешней нищете и убожестве своего Учителя, преисполненного неземной, вечной, райской красоты и небесной славы.

Вспоминай же, о христианин, это священное событие из жизни твоего Учителя! Утешайся в своих скорбях надеждою на то, как некогда Он облечет подобной же славою всех верных Его заповедям. Не меняй той внутренней красоты, которая накопляется здесь подвигами любви и благочестия, на суетную красоту мирского богатства или мирского величия, достигаемых отступлением от евангельского закона, потемнением внутренней красоты твоего духа. Не завидуй тем, которые величаются красотою домов своих, или одежд, или сытым видом своего праздного тела, или преклонением зависящих от них прислужников, или праздным удивлением толпы. Вспоминай притчу о богаче и Лазаре, не забывай того, что скоро все эти украшения мира будут достоянием червей, а уничиженный образ праведников, согбенных трудом, состарившихся безвременно от страданий, опечаленных насмешками или даже изувеченных нечестивцами, – этот образ, который носит праведник, не имущий вида, ниже доброты [Ис.53:2], – воссияет красотою вечною и ни с чем на земле не сравнимою, по реченному: Тогда праведницы просветятся яко солнце в Царствии Отца их [Мф.13:43].

Впрочем, если пожелаешь удостовериться в истинности сего обетования и чрез рассмотрение вещей земных, то не останешься неудовлетворенным, ибо то чудесное преображение, которое обещано нам за гробом по образу Преобразившегося на Фаворе, в некоторой, хотя малой, степени можем наблюдать и на людях, изменивших греховное, злостное, и блудное, и горделивое содержание душевной жизни своей на святое и богоугодное, а еще более на тех, которые от юности жили добродетельно. Вот посмотри на эти прекрасные иконы угодников Божиих, расставленные по святому храму. Видишь ли эти лица, старческие, изнуренные постом, нахмуренные от бывших печалей, испещренные ранами? И смотрите, однако, какою неотразимою красотой они осияваются! В этих чертах сияет блаженное упокоение в Боге, в них светится любовь, блистает надежда, видится полное торжество над мирской суетой. Таковы ли лица миролюбцев, отягченные излишествами, исполненные гордостей, обезображенные блудною страстью или злобой, искаженные страхом за свое благополучие, омраченные ревностью или завистью и вообще носящие отпечаток греховной страсти?

Святые угодники жили во времена прошедшие, и их было меньше, чем обычных, грешных людей. Но взгляни на окружающую тебя жизнь, на знаемых твоих и на себя самого. Знал ли ты людей, изменивших греховный обычай или вообще пустой образ жизни на постоянный подвиг благочестия, на поборение страстей, на благотворительность и целомудрие? Если видел, то подтвердишь слова мои о том, что и лица людей сих преображались, что в глазах их, и во всех чертах их, и в обращении их, и в голосе засиял тот тихий свет духовной, бессмертной жизни, который несравненно привлекательней чувственной красоты грешников и действеннее, нежели деланые речи и льстивое обращение сынов мира сего. Припомни такие изменения в облике знаемых твоих и в твоем собственном облике и возжелай этой духовной красоты, этого неземного света больше, чем всяких земных красот, пренебрегай последними для первого, а не наоборот, как, вероятно, делал ты доселе, и предайся подвигу духовного делания во Христе, дабы приобретать постепенно на лице своем отблеск этой Божественной славы Его, которую днесь явил Он на горе Фаворской. Подвиг внутреннего изменения, или преображения, называется деланием во Христе, потому что без того невозможно духовное делание. Кто пребудет во Мне, – говорит Господь, – тот принесет много плода, а та ветвь, которая не пребудет на лозе, высыхает и извергается вон и сгорает; так и вы, если во мне, не пребудете [см.: Ин.15:4–6]. Правда, в наше маловерное время много говорят о нравственной жизни без веры во Христа и молитвы, но слова эти не осуществляются на деле.

Нравственное одушевление людей неверующих, основанное на неопределенных поэтических ощущениях молодости, на вычитанных из книг нравоучениях, непрочно, непродолжительно, как зелень оторванной от корня ветки. В первые минуты эта зелень свежа, как прежде, но проходит день – и она обращается в негодную ветошь. Таковы и первые порывы доброй настроенности человека неверующего, от которых очень скоро остается одно лишь разочарование или горделивое притворство, тщеславное лицемерие, тщетно силившееся надевать на себя личину человеколюбия, будучи исполнено внутри себя злобной зависти или тупого отчаяния, как у Каина, или Саула, или Ирода. Это знают по собственному опыту все верующие и неверующие, пережившие юность свою, потому что они испытали нравственное бессилие человеческой природы, лишенной помощи свыше. Вот почему люди пожилые или обращаются к вере, отказавшись от неосуществимых притязаний на добродетель естественную, – или, не желая уверовать, отказываются от стяжания добродетели, видя ее недостижимость без веры.

Итак, нет духовной красоты в том сердце, в котором нет Христа. Как же могут стяжать ее сердца, верующие Христу? Сему, братие, научает нас Христос, преобразившийся на Фаворе. Лицо Его просветлилось во время молитвы, во время беседы Его о пророчествах, во время размышления Его о грядущих страданиях в Иерусалиме. Вот путь восхождения к духовной красоте нашей. Должно молитвенно призывать Божественную помощь, должно наполнять свой ум Божественным словом, открытым нам в Священном Писании и во всем учении Церкви; должно, наконец, бодрственно решиться на перенесение скорбей, неизбежных по пути восхождения к славе Божией.

Будем же, братие, стремясь к этой славе, не на свои силы полагаться, но молиться и вникать в Божественное учение, будем готовы принимать скорби за Христа по заповеди, и Он сподобит нас участия в Своей вечной славе на небе; и тогда мы, подобно Петру на Фаворе, забудем свои печали и лишения и будем восклицать вечно в духовном восторге: Наставник, добро есть нам зде быти [Мф.17:4; Мк.9:5; Лк.9:33]. Аминь.

(Кончина еп. Михаила Таврического 1898 года).

За 14 часов до своей кончины преосвященный Михаил подарил мне панагию и сказал следующие многознаменательные слова, 18 августа 1898 года, вечером.

«Вот возьмите эту панагию, подаренную мне преосвящ. Антонием Финляндским. Я не могу Вам сказать связной речи потому, что сознание мое работает уже вполовину. Да послужит сия панагия знамением нашей духовной любви и связующего нас духовного единения. Я умираю, но духом буду всегда с Вами и в Вас. Я от всей глубины души разделяю Ваше намерение устроить жизнь Церкви на началах канонических, древних, апостольских, на началах истинно-хриспанских и человечных. Это должно подготовлять постепенно общею любовию братий».

Я сказал: «благословите меня, Владыко, на это святое дело Вашим священным даром, а я приму слова Ваши, как Ваше завещание для меня и для всех нас, братий по духу, священное». Тогда он благословил меня, и я целовал иконку на панагии и его руку. Он шептал еще: «да, я не могу работать со всеми Вами: я умираю, но дух мой и молитва моя с Вами». Я целовал его руки, стоя на коленях у смертного одра, и говорил: «вот это вам, Владыко, и больно, что Вас среди нас не будет, а с Вами мы бы работали веселее и дружнее». Он улыбнулся и, слегка разведя руками, сказал: «ну уже что делать? Бог все устраивает так, как нужно для Его славы, и от меня берет жизнь, когда это стало наилучшим».

За 15 минут до смерти, в 10-м часу дня 19 августа, он шептал, подозвал меня к себе и задыхаясь от начинавшейся агонии: «помните же мое завещание о Церкви: не забывайте ее истинной формы»... и еще что-то шептал, чего нельзя было разобрать. Потом он с умилением стал смотреть горе и блаженно улыбнулся, глаза его оросились слезой; потом начались тяжкие вздохи, глаза затуманились, и он скончался в 10 часов утра 19 августа.

А еще раньше в Успенском посту того года я говорил ему: «чувствую, что если доживу до старости, то не миновать мне больших столкновений за церковную идею, за освобождение Церкви от порабощения государственности. Прежде я мечтал об этом, как ребенок, но теперь жизненные невзгоды убили всякую мечтательность во мне, но это столкновение будет, хотя бы я сам не желал того, и вот я приехал отчасти именно за Вашим благосвением». Он стал креститься я говорить с чувством: «желаю от души и молю Бога, чтобы Он помог Вам устроить вновь Церковь на канонических началах и призываю на Вас и сотрудников Его благословение. Не привел меня Бог делом в этом участвовать, ибо вот я умираю, но от всей глубины духа моего участвую в сем деле. Однако вести его нужно постепенно, не поддаваясь горячности». И многое иное говорил он, что еще неудобно печатать.

Аминь, аминь глаголю вам: аще зерно пшенично

пад на земли не умрет, то едино пребывает: аще

же умрет, мног плод сотворит.

(Ин.12:24)

Сии слова Христовы исполнились, братие, на умершем и ныне предлежащем нам покойном епископе Михаиле. Умерши, он не пребыл единым, но собрал около своего бездыханного тела многия люди и сотворил через них плод молитвы и любви. Ибо это народное множество, которое в продолжении трех дней и трех ночей приближалось к его гробу, не было водимо праздным любопытством, но исполнилось духом сокрушения, просвещалось размышлением о собственной тленности, одухотворялось благоговейным сочувствием к отшедшему страдальцу, освящалось усердной молитвой о спасении души его. Тем утешительнее и удивительнее представляется нам это зрелище скорбной молитвы, что усопший не был и не мог быть давним другом своего народа, а скорее должен быть назван пришельцем среди него, ибо за полтора года своего духовного правления сею паствою он две трети этого малого срока провел на одре своей болезни и смерти. Чем же объяснить это народное ему сострадание, эти коленопреклонения, воздыхания и слезы христиан всех возрастов и сословий? Едва ли сами богомольцы сумеют объяснить происхождение охватившего их чувства, но выше приведенные слова Евангелия объяснят все это для тех, кто знал дух усопшего.

То был дух великий, дух апостольский, который распростирался далеко за пределы своей личной жизни, и в стремительном порыве любви и сострадания желал всех людей, всю вселенную охватить собою и, очищая всех молитвенным пламенем, вознести ко Христу. Поистине преосвященный Михаил был одним из тех немногих людей, которые едва замечают окружающую их внешнюю действительность жизни, и обращаясь среди нее, исполняя дела своего звания, на самом деле бывают заняты всегда одною мыслью, одним чувством – скорби за грешный мир, пламенным желанием общего спасения. И блага, которые желают всем быти вся, да всяко некия спасут.¹¹³⁰ Это те избранные сосуды, что вместе с Христом могли бы сказать: огня приидох воврещи на землю, и что хощу, аще уже возгореся (Лк.12:49). Это те, которые, скорбя о человеческих пороках и неправде и нестроениях церковных, взывают в сердце своем: жалость дому твоему снеде мя (см. Ин.2:17), и потому могут повторять о себе слова божественного Павла: свидетельствуюсь совестью моею, что я всякий день умираю (ср. 1Кор.15:31).

Такой дух, братие, когда он отделяется в страданиях своих от тела, то вызывает через содействие благодати Божией сочувственный отклик, таинственный подъем в душах, отзывчивых на все доброе, и творите тот плод, который видится нами в вашем усердии к памяти почившего.

Чтобы утвердить в вас это благое дарование, скажем несколько слов о его подвигах и упованиях, и тогда узнаете вы, что преставившийся Архипастырь ваш поистине достоин любви от своей церкви.

Он был избранный сосуд, сказали мы: и это верно, потому что сосуд сей соединял и мудрость, и чистоту, и великую силу веры, и полное самоотвержение.

Так самая вера его и решимость служить Богу не были плодом неведения, или привычки, или подражания. Напротив, исполняя слово апостола: вся испытующе, добрая держите (ср. 1Фес.5:21), он знал, подобно Моисею, всю премудрость мира и, можно сказать, – не было такого лжеучителя, которого бы он не изучил и не опроверг, не было в Европе такой книги, с силой направленной против Христова учения, которая бы оставалась ему неизвестной. Его вера была сознательная, сильная против неверия. Его отречение от мира – основанным на глубоком понимании жизни мира, жизни русской и иностранной.

Обладая блестящими дарованиями и силой слова, влиянием на окружающих, он мог бы преуспевать в жизни мирской, но все свои преимущества он вместе с апостолом почел за сор и подобно купцу евангельскому не променял на сокровище царства Божия или лучше – подобно Иусту Варсаве¹¹³¹ – все достояние своего духа сложил к подножию Христа и Церкви, посвятив себя на служение им в скромном образе монаха.

Такое решение христианина, всегда угодное Богу, было особенно ценно для Святой Церкви в то время, когда его предпринял почивший в качестве лучшего студента старшего курса в Петербургской академии, в которой уже 17 лет никто не принимал на себя такого подвига, и юношество, призванное на служение Церкви, в большинстве своем стремилось служить миру, легкомысленно утверждая, будто подобное мирское настроение более полезно людям. Решение уважаемого всеми лучшего и бесспорно разумнейшего товарища поколебало многосотенную толпу студентов академии и академий. Оно восхитило и укрепило ближайших друзей его, стремившихся к тому же подвигу, расположило к нему и других юношей, прежде не думавших о нем, да и те товарищи покойного, которые имели намерение служить Церкви в качестве пастырей семейных или даже не имели и такого намерения, крепко задумались и снова много раз задумывались над жизнью, когда лучший из них избрал жизнь самоотречения и отрицания мира.

Они, а также и следующие поколения питомцев Академии, возвращались к мысли

О превосходстве небесного жребия над земным, когда взирали на дальнейшую жизнь и деятельность отца Михаила в качестве наставника и инспектора Академии. Они с удивлением замечали, что, заключившись в монашескую келлию, их молодой наставник не утратил широты и беспристрастия мысли, не стал человеком партии, что по-прежнему он шел туда, куда влекла его познаваемая истина, так что во время одного, не от него зависевшего, смущения он было совсем решился оставить свои почетные полномочия профессора – удалиться навсегда в монастырское уединение, пока настойчивый призыв блаженного епископа Феофана и знаменитого иеросхимонаха Амвросия не призвали его назад к ученой и просветительной деятельности. Возвратившись к учебному делу, с сугубым дерзновением начал он вещать слова истины, и как было отрадно видеть, что слово его собирало к нему огромное число одушевленных слушателей, из которых многие незадолго до начала его учебного курса только смеялись и над монашеством, и над самим богословием.

Но вот усилился недуг его ранней юности, обнаружилась та гибельная чахотка, которая ныне заключила его во гроб, и молодой архимандрит Михаил принужден оставить Академию после четырех быстрых лет своего служения в ней и затем целых пять лет проводит в покое на юге в звании посольского настоятеля в далеких Афинах. Однако ни широта, ни долгота не могли отлучить от любви Христовой¹¹³² и от любви к нему его друзей, его товарищей и учеников, искавших в нем нравственной опоры и утешения. Многочисленные письма с духовною исповедью потекли со всех концов широкой Руси в далекие Афины, а некоторые друзья самолично поехали туда, чтобы находить укрепление у слабого телом, но сильного духом руководителя, учителя, брата и друга, как некогда древние христиане у Максима Исповедника или Феодора Студита.

Тот же подвиг руководства товарищами и учениками нес усопший в Полтаве и в Тавриде, даже до последних дней своей жизни. Ныне оборвалась нить этой жизни, и разбиты скорбью сердца многих его последователей – ныне церковных учителей, пастырей и архипастырей, от которых слышали о добродетели почившего ученики их и ученики учеников их. Эти сердца незримо здесь, в этом храме, бьются с болью, но и с упованием около его гроба.

Знай же, таврическая паства, какое сокровище заключено в земные недра под твоим соборным храмом! Эта могила вводит тебя в духовное общение с предстоятелями многих церквей Российских и Восточных, которые бы за счастье почли помолиться и поплакать у этого гроба. И мы знаем, что многие нарочно приедут сюда помолиться за усопшего, которых путь не лежал бы на сию окраину отечества, которые бы никогда и не взглянули на Крым и Симферополь, если бы там не был погребен преосвященный Михаил.

Он не мог назидать в предсмертные годы свою новую паству постоянною проповедью и взамен того даровал ей для постоянного назидания свою могилу и память о своей праведной кончине.

Он умирал, как святой подвижник, которому смерть – приобретение,¹¹³³ ибо давно был желание имый разрешитися и со Христом быти.¹¹³⁴ Он улыбался среди мучительных страданий; он приобщался с радостью Святых Таин, ежедневно обновляя дух свой этим блаженным общением со Христом. Задыхаясь, за несколько минут до смерти, он шептал друзьям своим свой последний завет о самоотверженном служении Апостольской Церкви. Не смерть его сразила, но он победил ее, и мы, ее ближайшие свидетели, можем восклицать при воспоминании о ней: Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть.¹¹³⁵

Служители Божии! Взирайте на кончину сего праведного жительства и подражайте вере Святителя! Паства! не поддавайся малодушному страху смерти маловерующей современности. Дух Божий! укрепивший умершего при смерти его и в жизни его, не покидай и нас, взирающих на удаление его в лучший мир, если не сугубо, как во Елисея после Илии, хотя по мерности нашей. Аминь.

По окончании погребения [преосвященного Михаила] представителям духовенства, городских учреждений и обществ в архиерейском доме была предложена поминальная трапеза. Кроме того, в день погребения, 9-й и 40-й предположены поминальные обеды для бедных города.

Далеко за пределы Тавриды разошлась весть об усилившейся болезни почившего архипастыря, и из разных мест получались болящим письма и телеграммы с выражениями глубокого сочувствия, сострадания и сердечно-молитвенных благожеланий. Изволила осведомляться о болящем Ее Величество, Королева Эллинов Ольга Константиновна в следующей телеграмме на имя г<осподина> начальника Таврической губернии: «Как состояние здоровья преосвященного Михаила? Если возможно, передать ему мой самый теплый сердечный привет, просьбу заочно благословить меня».

«Прошу принять мое участие, – писал о<тец> архимандрит, ныне епископ Острожский, Серафим,¹¹³⁷ – в переживаемом тобою страдании; давно уже мысль моя непрестанно обращена к тебе. Искренний и неизменный почитатель».

Быстро распространившаяся весть о кончине архипастыря также отозвалась многими откликами глубокой скорби о тяжелой потере не для одной только Тавриды.

Вот некоторые из них.

Искренно скорблю, что в день предания земле горячо чтимого и горько оплакиваемого мною и всею губернией преосвященного епископа Михаила я не имею возможности быть на погребении. Мысленно я с Вашим Преосвященством¹¹³⁸ и преосвященным Антонием и со всем духовенством Таврической епархии, сердечно деля скорбь всех вас в эти дни тяжелого испытания и страшного горя. Светлая память, оставленная по себе усопшим, да послужит всем нам утешением. Губернатор Лазарев.

Скорблю о преждевременной кончине преосвященного Михаила, даровитейшего и любимейшего моего ученика. Архиепископ Димитрий.¹¹³⁹

Поклоняюсь гробу почившего епископа Михаила; вечная память. Епископ Иларион5.

Великий сердечный друг академической нашей юности, первоначальник нового иночества, почил... Ужасно скорблю... Уповаю, душа его во благих водворится. Светлая память о нем да будет светочем в жизни академического монашества. Архимандрит Иоанн.

Сердечно скорбим о тяжелой, незаменимой для всех нас утрате. Выразите наше сочувствие матушке Владыки. Щепетов (инспектор Калужской врачебной управы).

Не будем приводить многих других подобных же отзывов, исходивших от глубоко опечаленных любящих сердец. Не иначе откликнулся бы на скорбную весть о преждевременной кончине владыки Михаила и всякий, кому близко известна светлая личность почившего. Не теперь, в минуты крайне еще острой скорби о почившем, восстановлять полностью его высокий духовный образ. По времени у многих оживут и точнее определятся воспоминания о почившем святителе за разные периоды его жизни, и светлая память о нем останется для всех, ищущих духовного совершенства, ярким светочем, высоким, влекущим к себе, примером и вместе источником утешения в скорби о тяжелой утрате.

Чадо, над мертвеием источи слезы, исчезе бо

свет... Горек сотвори плач и рыдание тепло, и

сотвори сетование, якоже ему достоит.

(Сир.38:16–17; 22:9)

Невольно сердце наше наполняется неутешной скорбью при виде настоящего гроба с телом преосвященнейшего Михаила... Неумолимая смерть сразила его в расцвете сил – подобно тому, как пышную, благоухающую розу побивает жестокий мороз. Кто не любил преосвященнейшего Михаила? Кто не знал прекрасных свойств его души и кто, наконец, не восплачет о нем в сей час смертный? Он всем нам был любезен и дорог, и вот – его уже нет среди нас. Какая горесть! Неужели для смерти не нашлось другой подходящей жертвы и неужели цель ее – косить наилучших в жизни людей, исполненных внутреннего достоинства и силы, людей еще сравнительно молодых? На этот тревожный вопрос мы находим ответ в слове Божием: старость честна не многолетна, ниже в числе лет изчитается: седина же есть мудрость человеком, и возраст старости житие нескверно. Благоугоден Богови быв, возлюблен бысть, и живый посреде грешных преставлен бысть: восхищен бысть. да не злоба изменит разум его, или лесть прельстит душу его (Прем.4:8–11). Этот ответ вливает в наше наболевшее сердце целительное успокоение: почивший владыка был возлюблен Богом и отозван к Нему на небо; почивший владыка был сравнительно молод, но присущий его духовной природе ум показывал, что он развит не по летам, и на нем, как нельзя лучше, оправдывается тот Божественный закон, что мудрость человеческая есть в своем роде седина, которая определяется не количеством лет, а соответственными обнаружениями: словами, действиями, распоряжениями... Мы не будем входить в подробное исчисление дел почившего владыки, но должны сказать, что на всех его делах, касающихся святой Церкви, лежит отпечаток Богом дарованной ему мудрости, той мудрости, которая, не ограничиваясь пределами настоящего, снимает таинственный покров с ближайшего будущего и делает человека прозорливым даже в отношении отдаленных событий. Рассматриваемая с этой стороны его деятельность заслуживает нашего удивления и заставляет предположить, что на нем в изобилии почила вседействующая благодать Божия. Эта благодать Божия не покидала его до самой смерти, иначе как объяснить, что почивший Владыка все время своего нелегкого служения, даже в разгар своей мучительной болезни, не переставал заниматься текущими делами? (Бессильный телом, прикованный к смертному одру, он все же интересовался текущей христианской жизнью и делал необходимые распоряжения, как бы вовсе забывая о смерти.¹¹⁴¹) Поистине велик бывает дух человека, облагодетельствованный силою Божией! При помощи этой силы Владыка сделал и за свою, по-видимому, кратковременную жизнь очень много полезных, добрых дел. В свое время его дела занесет на свои страницы летопись церковная, наша же обязанность возблагодарить его от сердца за все его мудрые и добрые деяния. Конечно, в душах многих из нас сохранятся по отношению к Владыке самые светлые настроения, и при воспоминании о нем каждый раз будут приходить на мысль слова Писания: скончався вмале исполни лета долга: угодна бо бе Господеви душа его (Прем.4:13–14). Я уверен также, что та любовь, которую вселил Владыка в сердца наши, не угаснет к нему с погребением его, напротив, – она будет возгреваться светочем доброй, вечной памяти о нем. Не забудем, что и Владыка любил нас искреннею, нелицемерною любовью и что в предсмертный час он посылал нам свое архипастырское, любвеобильное благословение. Забудем ли нашего кроткого и любезного Владыку? Забудем ли архипастырский завет его?.. Завет же его тот, чтобы христиане братски любили друг друга и в чистоте хранили свою православную веру и чтобы, творя о нем память, молились о нем Господу Богу.

Горя любовью к почившему Владыке, постараемся, братия, исполнить предсмертный завет его, будем преданы всею душою святой православной Церкви и будем наичаще молиться об усопшем Владыке, – да упокоит Господь его чистую душу в небесных кровах Своих, вместе со святыми! Аминь.

Разсыпася радость сердец наших, обратися

в плач лик наш, спаде венец со главы нашея: горе

нам, яко согрешихом. О сем смутися сердце

наше, о сем померкнуша очи наши.

(Плач.5:15–17)

Так некогда взывал святой пророк при виде разрушенного города Иерусалима, при виде опустошенного отечества, отведенного в плен народа, лишившегося своего венценосного помазанника. Так взываем теперь и мы при виде этого гроба от лица осиротелой таврической паствы, лишившейся своего уважаемого архипастыря, преосвященнейшего епископа Михаила.

Скорбь объемлет души наши, цепенеет ум, безмолвствует язык – при виде этого гроба, так рано и преждевременно скрывающего от нас бренные останки нашего архипастыря, возлетевшего душою в горние обители Небесного Отца и представшего уже перед Праведным и Нелицеприятным Судиею.

Почивший архипастырь оставил этот мир в полном расцвете духовных сил, когда по расчетам человеческим только бы ему и потрудиться на пользу вверенной ему паствы, – в таком возрасте, который свидетельствует только о мощи духа, укрепленного и жизненным опытом, когда человек бывает полон сил и энергии в работе. И не долго этот светильник горел на свещнице таврической; нет еще и трех лет, как воссиял он на небосклоне и озарил своим светом горизонт таврической паствы.

Когда блаженной памяти архипастырь наш, высокопреосвященнейший Мартиниан, пожелал облегчить бремя епархиального управления и испросил себе помощника, когда епархию облетела весть, что выбор умудренного жизненным опытом святителя пал на Полтавского викария преосвященнейшего Михаила, – с каким восторгом приняла эту весть паства таврическая и с нетерпением ожидала радостного дня – приезда Владыки. 21 декабря 1895 г. было днем вступления преосвященнейшего Михаила на кафедру Таврическую, архипастырь с первого же раза всех расположил к себе благородством своей высокой души, силою своего светлого недюжинного ума, глубиною своего созерцания, доступностью и ласковостью своего обхождения. А как рад был его приезду высокопреосвященнейший Мартиниан! Он относился к нему с нежною любовью попечительного отца, стараясь по возможности доставить дорогому гостю и сотруднику все жизненные удобства, а этот в свою очередь старался оказать маститому архипастырю знаки своего глубокого к нему уважения. Нам не раз приходилось видеть и радоваться картиною совместного пребывания обоих архипастырей. Сколь была она полна любви и благорасположенности!.. Когда, бывало, чело маститого старца иногда при каких-либо огорчениях и тягостях епархиального управления покрывалось тенью печали, – нужно было только два-три сердечных слова, иногда один взор владыки Михаила, растворенный приятною улыбкою, чтобы видеть старца вполне довольным и счастливым.

Затем, с небольшим через год, когда, по слабости своих сил, высокопреосвященнейший Мартиниан нашел нужным передать и совсем паству таврическую в управление преосвященнейшего Михаила, новый Владыка со всею энергией принялся за дела епархиального управления. 27 января 1897 г. было днем вступления его в самостоятельное управление епархией. И с этого времени не осталось ни одной отрасли епархиального управления, где бы Владыка ни приложил своего ума и своей необыкновенной энергии воли. При необычно ясном уме это был человек несокрушимой воли, он был готов решиться на все, и раз принятое им решение не знало отмены. Он говорил: «Я иду вперед и не отступаю». – Он беззаветно любил свою епархию и паству и готов был для нее на всякую жертву, не щадя своих сил. Для нас навсегда останутся незабвенными его слова, сказанные по одному важному вопросу в епархиальном управлении: «Если бы от меня для блага моей паствы сейчас потребовали смерти, я бы не задумываясь сложил руки!» Вот сколько силы духа, какая энергия воли была в этом слабом изнеможенном теле!..

А какое чарующее влияние он производил на окружающих глубоким взором, ясным пониманием вещей, своею простою и задушевною беседою. Несмотря на физическую немощь, возгорался его дух, блестел его взор, и хотелось непрестанно слушать его беседу. Речь его была ясна и проста, и она лилась целым неисчерпаемым потоком, из которого собеседник получал новую живительную силу. Особенно лицам, стоявшим на ответственном служебном посту, нужно было как можно чаще черпать из этого не иссякающего источника глубины. Он так ободрял, укреплял и обновлял силы!.. Даже в то время, когда ныне почивший Архипастырь лежал в постели, удрученный болезнью, нам пришлось утруждать его дважды по неотложным служебным делам, и нужно было удивляться с какою естественностию, прямотою и легкостию его проницательный ум разрешал те вопросы, которые для нашего обыкновенного ума были непреодолимым камнем преткновения. И какой подъем духа, какая полнота сил чувствовалась после этих бесед! Его глубина воззрений и убедительность в правоте своего дела с такою же неотразимою убедительностью действовала и на окружающих.

Прости, преосвященнейший Владыко, если мы нескромною речью потревожили твой дух, но мы считали своим долгом поведать это пастве, которая при твоей продолжительной болезни быть может не могла узнать всех благородных черт твоего духа.

Дабы не утомлять вас, благочестивые слушатели, мы позволим себе остановить ваше внимание еще лишь на одной черте Архипастыря. Преосвященнейший Михаил вообще любил школу, любил детей, с удовольствием посещал школы всех видов и названий – и духовные и светские, и с нескрываемым наслаждением и восторгом проводил время в кругу детей и присутствовал на экзаменах. И вот в 1896 году на экзамене в духовной семинарии он поразил нас своим глубоким знанием Священного Писания. Поразил нас почивший Архипастырь не знанием цитат, не ссылками на главы и стихи Библии, но своим простым пониманием слова Божия; видимо, он его продумал, прочувствовал, а излагал и передавал его тем же апостольским слогом, – в том же духе, как излагали его писатели новозаветные – святые евангелисты и апостолы.

Столь, братие, был светел, высок и неподражаем облик почившего Архипастыря! И расставание с ним тем более наполняет нашу душу тяжелою скорбью... Но... он был глубоким христианином, а для христианина нет смерти, она лишь переход в лучший духовный мир. Бог смерти не сотвори (Прем.1:13) ... Аз Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова, несть Бог мертвых, но Бог живых, говорит слово Божие [см. Исх.3:6; Мф.22:32; Мк.12:26–27]. ... Здесь удручала тяжкая болезнь, которая и свела его в гроб, он был страдальцем и мучеником, а там нет ни печали, ни воздыхания, но жизнь безконечная... Архипастырь наш перешел в новый мир, благо<честивые> слушат<ели>, со спокойным духом и в полном сознании, достойно приготовившись к этому переходу в вечность, простивши всех и сам испросивши прощения. И мы глубоко верим и надеемся, что Господь примет его чистый дух в Свои небесные кровы.

Благослови же нас, преосвященнейший Владыко, и напутствуемый нашими благожеланиями иди твердою стопою в мир вечности, к престолу Небесного Отца, дабы предстать непостыдно пред Праведным Судиею, Который, уготовляя блаженство избранным Своим, скажет о тебе: рабе благий и верный, вниди в радость Господа Твоего [Мф.25:21, 23]. Аминь.

Незабвенный Архипастырь!

Прими и мое слово любви к тебе и преклонения перед твоим высоким, светлым, чистым образом. Далек я от мысли исчерпать слабым словом своим высокие свойства души твоей, которые так ярко проявлялись, не считаясь с слабыми силами твоего тела, которые тем более неотразимо предносятся нашему мысленному взору теперь, когда зрим тебя безгласным и бездыханным. И глубокою скорбью исполняются сердца наши, лишенные радости и счастья видеть тебя, слышать твое слово, исполнение мудрости и растворенное любовью, поучаться высоким примером твоей жизни. Правда, твои заветы нам не умерли с тобою, они переживут тебя, они обессмертят тебя в наших умах и сердцах, но... мало этого нашему сердцу: оно хотело бы долго и долго еще слушать эти заветы из живых твоих уст, оно желало бы надолго еще принимать святительское благословение от твоей теплой руки... Не так, однако, судил Господь: по этому суду, неисповедимому для ограниченного разума нашего, но всегда благому, ты созрел уже для неба и вечности и, как спелый колос, уготован для житницы небесной.

Тем дороже для нас теперь все то высокое, что завещал ты нам и словом, и делом, и всею жизнью своею, от юных лет.

Вспоминаю я тебя еще на школьной семинарской скамье. Не для баллов, не для отличий внешних ты учился. Твой пытливый, жаждавший знаний, ум далеко уходил за пределы учебников, твоя вдумчиво-глубокая мысль ставила себе незаурядные вопросы, выяснять которые в беседах, частопрениях с товарищами, было у тебя постоянною потребностью и вместе высоким удовольствием. Чуждался ты столь обычного молодости легкомыслия, суесловия; в твоем присутствии всюду создавалась нравственно-чистая атмосфера. С высоким стремлением к истине, к уяснению высших задач знания и жизни ты перешел в высшую школу, где стремление это нашло для себя более полное удовлетворение. Нива души твоей за семинарский курс напряженною работою мысли была уготована к тому, чтобы прочно укоренить в себе высшие богословские истины, чтобы возрастить в себе святое семя евангельского учения. И возрастало это Божественное семя в душе твоей, крепло, и готовилось приносить плоды сторицею. Проходит академический курс твоей жизни, и Пастыреначальник Христос уготовляет тебя быть соработником Ему в великом и святом деле сеяния евангельского семени: твое христиански-учительное слово возвещается, воспринимается и запечатлевается в молодых умах и сердцах с кафедры академической. И приложил ты тогда к делу со всяким тщанием все то, что извлекал из книжных сокровищ, что вырабатывал в глубинах своей мысли, что переживал в тайниках своего сердца.

Но не здесь был предел высоким стремлениям твоего духа Не мог ты остановиться в положении учителя только словом. Ты деятельно стремился к тому, чтобы истину евангельскую воплотить не в слове только, но и во всей своей жизни, чтобы по высшим требованиям евангельским расположить не ум только и сердце, но и волю, и всю свою жизнедеятельность. Чувствовал ты непреодолимое к сему стремление и усмотрел в этом для себя обязательную заповедь, данную Господом для могущих вместити. И вот ты облекаешься в иноческий образ, предъявляешь строгое испытание и даешь неослабное упражнение своей воле в послушании иноческом. Подобно святителям древней Церкви ты, в целях самоиспытания, удалялся по временам в иноческие обители, известные особенною строгостию своих уставов, искал вразумления и поучения от опытных в духовной жизни старцев, и, исполняя строгие иноческие уставы, стремился выправить свою волю, сообщить ей истинно-христианскую свободу неуклонного хождения по спасительному пути заповедей Христовых. Ты забывал в этих подвигах свои всегдашние немощи тела... Сладостно было для твоего, стремившегося к христианскому идеалу, сердца это дисциплинирование воли, это гармоническое развитие и укрепление сил твоего духа по духу евангельскому.

Так проходил не один год. Углублялся ты более и более в истину евангельскую, и это святое семя в твоих думах и размышлениях давало пышный расцвет: проникало в самые затаенные уголки человеческого сердца, освещало самые разнообразные пути человеческой мысли и жизни. Плодом этих размышлений оставил ты, между прочим, целые кипы бумаг, то с заметками, то с целыми законченными статьями, выходившими из-под твоего пера в те многие часы, которые проводил ты над Евангелием. Ежедневное чтение этой Божественной книги было неизменным правилом твоей жизни, оно остановлено было лишь последними неделями тяжкого твоего недуга, но и за это время, в последние дни своей жизни, ты находил великое для себя утешение и отраду, когда другими читались для тебя свящ. слова евангельского благовестия.

Истинно любил ты Христа и деятельно старался вообразить Его в себе. Радость духовную, полное равновесие сил души своей ты почитал полною для себя наградою за свою любовь к Господу. Но судил тебе Господь и иную еще награду за твои добродетели. Светильнику, столь ярко сиявшему, надлежало не под спудом быть, но на свещнице. И просветился свет твой перед человеки, когда изволением Божиим воспринял ты святительский жезл. Вся предшествовавшая твоя жизнь была достойным к тому приготовлением, соделала тебя избранным сосудом благодати епископства. И не тща была в тебе эта благодать, но с первых шагов твоего святительства явила тебя право правящим слово истины Христовой. Издавна приобретенный тобою навык глубоко проникать во всякий вопрос, уверенно отмечать в нем главное и существенное, начал служить тебе добрую службу при решении разнообразных, часто запутанных дел; глубокое знание человеческого сердца, вынесенное из долгих и неослабных подвигов тщательного самонаблюдения и внимательного наблюдения над душами других людей, дало тебе способность зорким взглядом проникать в душу человека, свет евангельской истины, ярко отражавшийся в твоем сердце. быстро освещал для тебя всякое дело со стороны его нравственней ценности, а теплота ее возгревала твое сердце ко всему доброму, честному, правдивому.

Строго требовательный к себе, ты и от других ждал служения долгу прежде всего. Не словом только, но и всем строем своей жизни ты исповедовал, что Царство Божие нудится, с трудом и усилиями достигается [Мф.11:12]. Потому бдительно всегда относился ты к себе, не боялся никакого труда, ради блага паствы не знал границ сему самоотвержения. Подобное же желалось тебе видеть и в соработниках твоих на ниве Христовой. И как радовался ты, когда и в других замечал возгорающийся священный огнь ревностного служения благу Церкви Божией, на каком бы то ни было поприще, хотя бы самом ограниченном! Твое любвеобильное сердце с особенною отрадою открывалось тогда для любви и милости. Ты не мог служить двум господам, и путь любви строго различал от послабления, направлял его только через правду, и за нею только, вместе с св. Апостолом, видел и мир и радость духовную.

Радея всемирно о своих сотрудниках на ниве Христовой, с каким вниманием, с какою попечительностью относился ты и к местному рассаднику будущих пастырей Христовой Церкви! Как вникал ты во все стороны жизни этого учебного заведения, сколько планов было у тебя для его благоустроения! Не недуг даже тяжкий, а только кончина твоя пресекла осуществление твоих планов и начинаний...

Сердечный призыв безраздельно и ревностно служить благу Христовой Церкви, исполнять ее свящ. уставы, – этот призыв был и последним твоим заветом, который изрекали твои уста, уже косневшие в предсмертные минуты.

Святитель! Ты предстоишь теперь своею чистою душою перед Престолом Всевышнего. Веруем, что ты имеешь пред Ним столь умилительное для нас дерзновение молитвенного и за нас ходатайства. Свою чистую жизнь в предсмертные дни свои ты запечатлел благостью св. Таинств. Ты перешел в горний мир после полного христианского напутствия. Последние дни ты ежедневно сподоблялся принятия св. Таин Христовых, соединялся теснейшим образом с Христом Спасителем, Которому безраздельно служил во всю свою жизнь. И при последнем вздохе ты, подобно св. Апостолу, был в светлом чаянии разрешиться от тела и навсегда уже со Христом быти. Если же за немощью естества и осталось что неочищенным в твоей душе, то веруем и уповаем, молитва нашей любви преклонит к тебе милующую десницу Божию. Об этом молим мы Господа теперь при гробе твоем. Но и могила скроет от нас только бренное твое тело, светлый же твой образ неискоренимо останется в наших любящих сердцах и не изгладится в них молитвенная о тебе память.

Итак, свершилось то, что с таким трепетом и болью сердечною ожидалось: не стало владыки Михаила; погас светильник, ярко, хотя кратковременно, горевший, на свещнице Таврической епархии. Злой недуг, так долго подтачивавший его силы, преждевременно, во цвете лет, уносит его от нас в могилу. Бессильна оказалась мудрость человеческая задержать эту страшную, хотя и естественную, развязку жизненной драмы; бесплодною оказалась любовь, изыскивавшая всевозможные средства к борьбе с недугом; не услышал Господь моления паствы таврической и всех любящих сердец о драгоценной жизни святителя... С чувством глубокой скорби, с сознанием ничтожества всего земного, смотрим мы теперь на эти бренные останки, которые через несколько минут земля готова принять в своя недра. Но не будем отчаиваться. Преклонимся перед волей Провидения. Не будем пытаться проникнуть в судьбы Божии, которые, по слову Писания, суть бездна многа. Наш долг, при виде этого зрелища смерти, поразмыслить и извлечь урок из жизни почившего святителя.

Позволь же мне, святой Владыко, в утешенье себе и назиданье пришедших поклониться честным твоим останкам, поведать то, что подсказывает моя любовь к тебе.

19 лет тому назад, еще на восходящей заре твоей жизни, ты, будучи юным питомцем родной Тамбовской семинарии, оплакивал вместе с нами смерть нашего общего любимого наставника.¹¹⁴⁵ В своей надгробной речи ты говорил тогда о необходимости подражать высоким качествам этого наставника, девизом своей жизни поставившего великую идею долга, своею жизнью пожертвовавшего для блага своих питомцев; говорил о том, что каждого из нас, по выходе из школы, ожидает трудовая жизнь, требующая много характера, самоотвержения, борьбы, во имя христианского долга, с другими людьми, с самими собой...

А теперь, за несколько дней, даже часов и минут до кончины, уже перед закатом зари твоей жизни, ты говорил близким тебе, что умираешь спокойно, с сознанием, что исполнял только требования долга; завещал и им труд для Церкви, достойное и честное исполнение долга, во имя любви к ближнему. Вспоминал ты неоднократно, какой любовью окружаем был во всю свою жизнь, и как сам любил людей, по долгу епископского звания не отказывая в духовном общении с тобою ни кому из тех, кто искал его, кто в нем нуждался...

Итак, вот в каких словах может быть обрисована вся твоя жизнь, Владыко, начиная с преддверия ее и кончая исходом: долг, самоотверженный труд на пользу Церкви и ближним, любовь – живая, деятельная к людям.

И мы знаем, насколько ты был верен этим началам. И в средней и высшей школе твоими поступками руководило сознанье христианского долга. И тогда, еще в дни своей юности ты, по светлому своему уму, по нравственной своей высоте, по твердости и определенности своих убежденний, заслуживал названье истинного философа-христианина, был вождем и руководителем своих товарищей в стремлении к осуществлению идеи долга.

В летописях Петербургской духовной академии имя твое навсегда останется памятным как имя восстановителя монашества среди учащегося студенчества, главы первой дружины молодых иноков, ее духовного руководителя.

Но и для тех из товарищей, кто не принял монашества, твой пример, твоя светлая личность служили побуждением к нравственному облагорожению; невольно преклоняясь перед высотою твоего подвига, подчиняясь обаянию твоей светлой личности, они делались лучше, и имя отца Михаила было для них синонимом всего честного, благородного и правдивого.

Служитель христианского долга в школе, ты был таким же и в жизни. Не стану говорить о деятельности твоей в звании наставника, а потом инспектора Академии; не буду говорить о служении твоем в звании настоятеля миссии в Афинах и о времени святительства в Полтаве. Сравнительно здоровый физически, на этих поприщах ты имел, с точки зрения человеческой, более возможности заботиться об исполнении своего долга, не отвлекаться заботами о личном своем здоровье, – хотя с такою самоотверженностью, с такою энергией и любовью к делу разве все здоровые люди исполняют свой долг?! Я остановлю свое внимание на последних полутора годах твоего архипастырского служения в Таврической епархии. Больной, с надорванными тяжким недугом силами, ты стал во главе ее, – и что же? Помешала ли тебе болезнь быть честным исполнителем своего архипастырского долга? Подумал ли ты хотя раз отступиться от того, что подсказывала тебе твоя совесть, сознание святости взятого на себя дела? Нет, и тут ты остался все тем же самоотверженным ревнителем правды Божией, право правящим слово святой истины. Долг совести, долг христианского сознания не мирятся с обыденными житейскими представлениями о деятелях общественного блага. Мудрость практическая, во имя мнимого мира в общежития, во имя личного самоохранения и спокойствия, нередко подсказывает и так или иначе оправдывает сделки с совестию. Но ты не был таким. Для тебя всякое шатание семо и овамо, всякая неопределенность были нетерпимы, как вывеска беспочвенности, бесхарактерности, как признак плохого общественного деятеля. И мы знаем, с какою болью сердца, с какою душевною тугою встречал ты такие явления в области своего архипастырского служения; каких мучений, бессонных ночей стоило для тебя решиться поступить так, как подсказывал тебе твой долг... И, без сомнения, это ускорило ход твоей болезни, ускорило и кончину твою, Владыко. Быть деятелем честным, нелицемерным – дело нелегкое, и вдохновлять на него может только крепкое христианское самосознание. Для таких людей долг прежде всего; ему они подчиняют влечения своего сердца, личное свое спокойствие, свое личное благо.

Да поможет же нам твой светлый образ быть достойными своего звания в служении общественному благу! Да укрепимся и мы в сознаниии, что в самоотверженном исполнении своего долга, в служении Церкви и ближним заключается весь смысл нашей жизни и деятельности здесь, на земле! Тогда и мы, в час смертный, при исходе в жизнь вечную, подобно тебе, испытаем светлое и радостное сознание, что подвигом добрым подвизались мы, исполняя только то, чего требовал от нас долг наш.

Другая черта в твоей жизни и характере, архипастырь, – это любовь к людям, твое мягкое, деликатное отношение к ним. Ты принадлежал к числу тех избранных и редких натур, одно появление которых в среду людскую всюду разносит свет и мир. Несколько простых слов, один взгляд твой, одна улыбка – добрая, ласковая, любящая улыбка, – и человек, первый раз видевший тебя, привязывался к тебе всем сердцем, считал счастьем, если лишний раз приходилось видеть тебя и беседовать с тобой.

А как горячо, искренно любили тебя дети! Каким торжеством были для учебных заведений твои посещения их – в дни ли храмовых праздников, когда ты совершал в них богослужения и добрый, ласковый, обращался к детям со словом назидания, или дни экзаменов, когда твое присутствие на них, вместо стеснения, вливало в детей дух бодрости и помогало отвечать лучше, чем в другое время! Бесконечно счастливыми себя считали те из детей, на чью голову ты возлагал свою святительскую руку и сказал два-три слова. Живо припоминаю я, как во время посещения тобою детского праздника в одном учебном заведении тебя окружали дети, с жаждою услышать твое ласковое слово, заглянуть в твое лицо доброе, любящее, коснуться края твоей одежды; видел я тогда, с каким чувством лобызали эти дети даже тот посох, которого касалась твоя святительская рука!.. В день выпуска в этом же учебном заведении ты, после трогательной напутственной речи, раздавал оканчивающим курс Евангелия с разнообразными надписями на них, сделанными твоею рукою. Помню, какою светлою радостью, каким восторгом оживлялись их лица при чтении этих надписей, которые для многих потом, в жизни, сделались пророческими. Чуткое детское сердце подсказывало, что одна только любовь руководили твоим пером; дети живо чувствовали, что ты любишь их, любишь людей...

А бедные, обездоленные, искавшие у тебя опоры и защиты против несправедливости, больные, как и ты сам? Не встречали ли и они в тебе поддержки и утешения? Простой, ласковый, приветливый, ты всегда был готов раскрыть объятия своего любящего сердца навстречу горю ближнего. Ты не был богат, чтобы широко благотворить материально, напротив, ты сам нуждался в помощи других. И, однако, я знаю немало случаев, как ты помогал людям чужим, не связанным с тобою ни узами родства, ни узами знакомства.

Но гораздо выше и ценнее та духовная помощь, то духовное благотворение, которые ты оказывал людям.

Доказательством этого служит изумительная по своей обширности и разнообразию предметов твоя переписка с людьми, в своих письмах обращавшимися к тебе за нравственным успокоением и поддержкою. На все эти письма ты, больной и слабый телом, но крепкий духом, находил возможным отвечать с полною готовностью и любовью. То утешаешь ты своего ближнего в понесенном им тяжком горе, то успокаиваешь его совесть, смущаемую вопросами примирения веры и рассудка, укрепляешь его волю, ослабевшую в стремлении к исполнению заветов христианского самовоспитания, то врачуешь больную, настрадавшуюся душу скептика...

«Епископ принадлежит всем, он носит тяготы всех» – говорит великий учитель Церкви, святой Иоанн Златоуст, и эти слова нашли свое осуществление в твоей жизни, архипастырь. Подобно одному западному богослову (Антонию Арнольду), ты часто любил говорить: «Жизнь дана для труда на пользу ближних; вечность достаточна для отдыха», – и доказал это своею собственною жизнью и деятельностью.

Прости же, почивший архипастырь, что нарушил покой твой своею речью: она – отзвук наболевшего, любящего сердца, в дорогом образе твоем ищущего для себя утешения и поддержки в переживаемом горе. Прости, Владыко, прости навеки!..

Если когда, то именно по смерти человека живее воспроизводится его образ, яснее обозначаются отдельные черты его характера, и он восстает перед нами во всем своем нравственном величии.

«De mortuis aut bene, aut nihil», т. е. о мертвых или говори хорошее, или – ничего, так говорит мудрая латинская поговорка. Но о почившем святителе я могу говорить только хорошее не в силу только этого правила, но и потому, что с другой стороны он неизвестен: он весь был воплощенное добро. В моих воспоминаниях о святителе не будет ни лести, ни преувеличения, а будет сообщено о нем лишь то и так, что и как отпечатлелось в моей памяти о нем.

Как сейчас помню свое первое представление Владыке. Нас было несколько человек, и всех он облобызал, и всем сказал приветливое слово. Но не в этом только дело: в разговоре Владыка предупреждал мысль каждого из нас, и вел беседу с нами, как с людьми, давно ему знакомыми. «Вы служили там-то и совершали такое-то дело?» – обратился ко мне с вопросом Владыка. «Совершенно верно», – было ему ответом. В данном случае неважно, каким путем мы стали известны ему, но важно то, что он о каждом из нас интересовался и собрал определенные сведения. Это показывало, что Владыка входил своим недремлющим оком во все проявления окружающей жизни, что и не замедлило впоследствии подтвердиться.

Доступность и ласковость его были неизмеримы. В какой бы час не явиться к нему, он всегда, если мог, принимал посетителя. Ласковый взор и сердечная речь его настолько очаровывали посетителя, что каждый раз нелегко было расставаться с гостеприимным Владыкою, и все хотелось подольше быть около него и слушать его. При этом, удивительная вещь, – человек чувствовал себя настолько легко и отрадно, такая получалась, если можно выразиться, полнота духовная при беседе с Владыкою, что при выходе оттуда посетитель готов был обнять братски весь мир. Этот секрет нужно приписать влиянию Владыки: душа его была полна любви и производила подъем духовных сил в посетителе.

Особенно это впечатление сильно выступало во время служения с ним в церкви: здесь под конец службы в душе сослужащего возникало такое возвышенное чувство, что никакое перо не в состоянии изобразить его. Нужно было в это время видеть Владыку: он при служении, отрешенный от всего земного, был весь как бы дух и молитва. Его кроткие глаза, молитвенно обращенные к небу, его спокойные, мягкие движения, его голос, звучащий призывом любви – словом, все его духовное существо говорило, что он становился далеким «от мира сего», что дух его в это время витал в сферах небесных. Оттого каждое слово его, каждый звук его голоса при служении вливались в душу слушателей теплою, благоухающею волною, и живили, и согревали ее, и влекли к неземному, святому, доброму.

После литургии Владыка обыкновенно приглашал сослужащих к себе на чай: его слова «милости прошу» всегда звучали такою искреннею добротою и простотою... Разговоры, во время чая, были разнообразные; но каждую мысль обыкновенную, каждое явление Владыка освещал с такой стороны, что сущность их часто представлялась совсем в другом виде.

Прощание его с нами было самое любезное; оттого, я думаю, между прочим и хотелось каждому из нас видеться с ним. И надо отдать ему справедливость: Владыка не только принимал у себя, но делал охотно и визиты другим. В 1897 году, когда болезнь еще не сложила его в постель, на Святой неделе он сделал массу визитов, что стоило ему немалого труда, так как место жительства иных приходилось подолгу разыскивать. Я убежден, что посещения Владыки были светлым праздником для каждого, кого он удостаивал их: простое его обращение, ласковая речь очаровывали каждого.

Почивший святитель Михаил был человек высоких идеалов, отрешившийся от мира, но в то же время всецело посвятивший себя на служение тому же миру. Убеждения его были вполне определенно сложившиеся, твердые. Оттого так непреклонно было раз принятое им решение по тому или другому вопросу. «Я иду вперед и назад не возвращаюсь» – слова, некогда сказанные им, как нельзя более характеризуют его с этой стороны. Это однако не значит, что человек в этом случае является как бы рабом своих убеждений; совсем не то; это значит, что в известном случае человек нравственно, в сознании своего служебного и нравственного долга, не хочет отступиться от решения, признаваемого им правильным и соответствующим пользе дела.

На этом-то основании нельзя было обижаться на приговоры и решения Владыки: они были у него, так сказать, вымучены, составляли выражение его идеалов и убеждений. Принимая это во внимание, нам уже легко примирить его иногда строгое, бесповоротное решение с его добротою, с его любовию к людям. Потом, нужно знать и нравственное состояние человека, ставящего то или другое решение: и я уверен, что Владыка прежде чем решиться в серьезном случае сделать суровое постановление, терзался всеми его последствиями, и такие решения стоили ему многих мучительных часов и бессонных ночей. Я нарочно остановился на этом вопросе особенно: неверным решением его можно безвинно набросить тень на светлую личность почившего Владыки.

Итак, владыка Михаил был человек идеальный в лучшем смысле этого слова: определенный, стойкий, нелицемерный. Его богатый и пытливый ум еще в юности искал правды среди хитросплетенных узоров человеческих суждений, нашел ее, усвоил и укрепил в себе. С высоты ее он смотрел на все окружающее, как орел, парящий в небесной дали, и все замечал зорким своим взглядом, и все весил на весах приобретенной им мудрости. Несомненно, его должно признать передовым человеком нашего времени. Он был человек всесторонне образованный, с богатым запасом знаний и, что всего важнее, был искренне и глубоковерующий. С этой стороны его должно поставить в образец всем так называемым образованным людям, у которых нередко гордость ума вытесняет из сердца истинную любовь к Богу и людям, а вместе с нею – веру и надежду, столь необходимые в жизни.

Неудивительно после этого, если он нашел успокоение душе своей в евангельском учении и принял на себя звание епископа Православной Церкви. Другими словами: он посвятил самого себя на служение единой и вечной Истине – Господу Богу. Кратковременно было его служение, продолжавшееся только 4 года; но кто может оценить качество его служения, кроме Самого Создателя? Он был подобен ясной, кроткой звезде, взошедшей на вечернее небо с тем, чтобы сейчас же и спуститься за горизонт, но тем сильнее он оставил по себе впечатление. Во всяком случае след его святительского служения был слишком ясен и светел, чтобы забыть его. Имея живой характер, Владыка никогда не оставался в бездействии. Чувствуя, что годы, даже дни его жизни сочтены, он как бы спешил окончить предназначенную ему работу на земле.

И каких только сторон жизни не коснулся Владыка свое управление Таврической епархией! Прежде всего было обращено внимание на распространение просвещения в народе в духе православной веры. И вот, по мысли Преосвященного, во многих местах Таврической епархии возникают церковно-приходские школы. Школы возникали там, где в них ощущалась наибольшая нужда: где их или совсем не было (по деревням, отдаленным колониям), или было недостаточно. Насаждение школ весьма радовало Владыку, и неоднократно он давал благословения и благодарности инициаторам и руководителям этого дела.

Нередко он посещал школы сам, и хорошее ведение школьного дела доставляло ему удовольствие, а его посещение в своем роде составляло праздник для учителей и школьников. Последние, детским сердцем чувствуя любовь Владыки, наперерыв спешили высказать ему свои знания и заслужить хоть одно ласковое слово его или одобрение. Как они были рады получить от него по крестику или по маленькой книжке для чтения: они целовали его благословляющую руку и даже полы одежды его. Любил и Владыка их: его нежные взгляды, сердечная простая речь к ним, окрыляющая их дух, снисходительное отношение, – все говорило о том, что он для них как отец чадолюбивый.

Полагаем, что образ Владыки надолго запечатлеется в детских сердцах. С целью поднятия того же образования в народе, были умножены так называемые «вечерние курсы», для занятия учителей со взрослыми, и праздничные внецерковные или внебогослужебные собеседования с народом. При миссионерском комитете был основан книжный склад, для продажи и безмездной раздачи книг народу

Таврическая епархия заражена язвою сектантства, одинаково вредоносною как для организма Церкви Православной, так и для организма государства. В ограждение православных от сей язвы заведены были в Таврической епархии православные приходские братства. Устав для этих братств был выработан в епархиальном миссионерском комитете, в течение 6-ти месяцев. При обсуждении проекта устава в заседаниях комитета присутствовал сам Владыка и принимал в этом деле самое горячее участие. Начинались заседания обыкновенно с 6 часов вечера и продолжались нередко до 11 часов ночи. Нужно удивляться, как Владыка, при своем слабом здоровье, проведши предварительно день в непрерывном труде, мог быть таким живым и деятельным до поздней ночи. Что с ним происходило потом дома, мы не знаем, но вот образчик, что с ним произошло однажды в заседании комитета.

Владыка живо беседовал с членами комитета, отвечал на все вопросы и возражения; он был весел и оживлен. Но вдруг он схватился одною рукою за сердце, а другою поднес платок ко рту и кашлянул: мне не видно было, что Владыка усмотрел на платке, но он побледнел, глаза его потускнели и все остальное время заседания он сидел уже молча, печально смотря на окружающее. По приезде домой у него открылось кровохаркание. Этот и многие подобные случаи могут свидетельствовать, что Владыка действительно не щадил своих сил на служение дорогой своей пастве. Но не для одной только паствы были труды его: он скорбел и о заблудших овцах Церкви Христовой и к возвращению их в лоно Церкви принимал возможные меры. Эти меры были более всего чисто пастырские, отеческие: слово кротости, растворенное любовию, увещание от чистого сердца, обличение сектантских заблуждений и утверждение истин святой православной веры, воздействие на патриотические чувства сектантов – вот те стимулы, при посредстве которых Владыка имел намерение возвращать отпадших в Церковь. Мне приходилось быть свидетелем того, с какою искреннею добротою, с какою ласкою обращался Владыка к сектантам, желая им духовной пользы.

В мае 1897 года, посещая свою православную паству, Владыка не забыл и заблудших, и к ним было направлено его слово, растворенное любовию.

В это время он между прочим посетил села: Ново-Васильевку и Астраханку Бердянскаго уезда. В них гнездятся молокане разных толков и штундисты. Как сейчас помню, перед Троицкою церковию с. Ново-Васильевки собралась огромная толпа народа, в ярких одеждах, для встречи Владыки. Впереди, у ограды, выстроились представители от молокан, а затем от православных с хлебом и солью. Все напряженно ждали; но вот раздался колокольный трезвон, и карета Владыки мерно выплыла из-за хат и приближалась к церкви. Владыка вышел из кареты и подошел к встречавшим. Молокане (с штундистами) – сейчас к нему с хлебом и солью. «А от кого вы?» – спросил Владыка. Мы – от молокан. «Ну, так извините: хлеба вашего принять не могу» – Владыка! Разве мы не такие же христиане, как и другие, разве и мы не одному Богу веруем, разве и мы не соблюдаем заповедей Божиих? кричали сектанты. «Вы – христиане, кротко отвечал Владыка, только не моего стада: мы с вами веруем одному Богу, но неодинаково исполняем Его заповеди, и сравнить вас с своими чадами я не могу. Если я приму хлеб-соль от вас, то что скажут овцы моего стада? (при этом Владыка обвел глазами православных и указал рукою). Если я вас сравняю с ними, то какой пример подам им?» – Владыка! от нас всегда и все принимали хлеб и не брезговали нами. – «Я поступаю по своему внутреннему убеждению и поверьте, что я и люблю вас, и скорблю за вас, и готов даже душу свою положить за ваше возвращение в святую Церковь, но принять теперь хлеб-соль от вас, поистине, не могу». Сектанты опять хотели что-то сказать, но в это время к нему подошел с хлебом-солью старшина православный. Он сказал ему несколько приветственных слов и поднес хлеб-соль. Владыка милостиво поблагодарил за честь, перекрестился, поцеловал хлеб и, приняв его, передал своему келейнику. Затем, благословив народ, вошел в храм, и началась всенощная. После нее он говорил в церкви речь народу, где коснулся и сектантов. Ночевал он у священника Соколовского, где представлялись ему земские начальники и сектанты. Последние, при разговоре с Владыкою, должны были убедиться в желании им добра и в любви к ним Владыки. Едва ли он хорошо отдохнул в эту ночь, наутро он был уже в Астраханке, где служил литургию и освящал воду у церкви (день преполовения). Здесь он также говорил слово православным и сектантам.

И хорошо, и задушевно было его слово! Вслушиваясь в тон и смысл его речи, каждый искренний слушатель должен быль бы понять, что речь Владыки дышала непритворной христианской любовью, и что он, на самом деле, готовь даже самого себя положить за благо других. В это время он весь был любовь и правда.

И тем безотраднее, тем грустнее было наблюдать, что сектанты на святой, братский призыв Владыки отвечали или гордым, враждебным взглядом, или полнейшим равнодушием, как будто речь Владыки их вовсе не касалась. Таково нравственное огрубение сектантов. Казалось бы, что и черствое сердце должно было растаять под светлым и теплым лучом Владычнего взгляда, а русские сектанты остались тем же холодным и мрачным камнем, как и были.

По возвращении из храма, когда Владыка отдыхал от трудов у священника Дмитровского, к нему явились сектанты-штундисты под предводительством главаря, Зиновия Захарова. Последний, от лица сектантов, заявлял Владыке, вышедшему на крыльцо, что миссионерский комитет неправильно считает их штундистами, что они такие же молокане, как и все, что они просят Владыку изменить решение комитета. Владыка спокойно им разъяснил, что это зависит не от него, что сами факты говорят за правду, и все время кротость и любовь не покидали Владыки. А сектанты шумели, волновались... И невольно всходило на мысль: неужели эти люди настолько огрубели, что ни одно благотворное духовное зерно, ни один луч светлой благодати не в состоянии проникнуть в их душу, оживить, исправить и сделать их сосудом правды?!

И больно становилось за будущее сих русских людей, и плакало что-то в глубине сердца...

Каково же было при этом сердцу Архипастыря, чувствительному, отеческому, идеально-прекрасному!

Из Астраханки Владыка отъехал в Б.-Токмак и др. села, а оттуда в Корсунский монастырь, откуда возвратился, наконец, в последних числах мая. До августа его здоровье было сносно, а с этого времени болезнь его в своем развитии шла гигантскими шагами и завершилась в истекшем году мирною смертию его (19 августа 1898 г.).

Можно думать, что поездка его по епархии в сырое время (тогда был ежедневный дождь), подорвала его и без того некрепкое здоровье. Целый год, при тяжелой мучительной болезни, томился Владыка в нашем грешном мире, но не переставал заниматься текущими делами, и только за три недели до смерти в помощь ему был прислан преосвященный Никон, епископ Вольский. Однако и теперь он не оставался безучастным: лежа на смертном одре, он все же духом радовался и печалился за свою паству. О делах владыки Михаила можно было бы написать много, но мы не задавались подобною целью, и потому заканчиваем наши о нем воспоминания.

Тяжела и горька утрата преосвященного епископа Михаила: он был чистый, нежный светильник на христианском небосклоне; таких людей немного и являются они нечасто. Тяжело им в здешнем мире, но уповаем, что, по окончании многотрудного земного поприща, по воле Божией, водворятся они в горних селениях, где уготовано для них упокоение, мир и радость о Дусе Святе. Здесь же, на земле, да будет ему вечная и светлая память!

6

[...]

Когда чеховский «Архиерей» появился в печати, Антон Павлович говорил, что это его старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал.

Нижесказанное имеет несомненное отношение к рассказу.

В кабинете А<нтона> П<авлови>ча среди карточек писателей, артистов и, может быть, просто знакомых ему людей есть одна довольно необычная. На ней изображен человек в одежде духовного лица, и вместе с ним старушка в темном простом платье.

История этой карточки такова.

Как-то, еще когда жил на даче Иловайской,¹¹⁴⁸ А<нтон> П<авлови>ч вернулся из города очень оживленный. Случайно он увидал у фотографа карточку таврического епископа Михаила. Карточка произвела на него впечатление, он купил ее и теперь дома опять рассматривал и показывал ее.

Епископ этот (Михаил Грибановский) незадолго до того умер. Это был один из умнейших архиереев наших, с большим характером. Считается он в духовной среде как бы основателем нового, так называемого ученого, монашества. Помнится, в речах при его погребении это было высказано всенародно. Во всяком случае, преосвященный Михаил имел большое влияние на многих и, по слухам, почитатели прочили его в патриархи русской Церкви. Перед тем как приехать в Крым, он жил в Афинах, был там настоятелем нашей посольской церкви.

Лично А<нтон> П<авлови>ч его не знал.

Преосвященный Михаил был еще не старый, но жестоко страдавший от чахотки человек. На карточке он был снят вместе со старушкой матерью, верно какой-нибудь сельской матушкой, вдовой дьякона или дьячка, приехавшей к сыну-архиерею из тамбовской глуши.

Лицо его очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным, страдальческим выражением. Он приник головой к старушке; ее лицо было тоже чрезвычайно своей тяжкой скорбью.

Впечатление от карточки было сильное; глядя на них – мать и сына, – чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать.

Помню, когда Чехов показал карточку Горькому, последний тоже заинтересовался и воскликнул, рассматривая лицо епископа:

«Какой мужчина, какой мужчина!»

А<нтон> П<авлови>ч расспрашивал о преосвященном Михаиле; потом ему посылал книжку преосвященного «Над Евангелием» – думы покойного епископа по поводу некоторых евангельских речей и событий.

Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А<нтона> П<авлови>ча.

«Вот, – сказал он как-то, – прекрасная тема для рассказа. Архиерей служит утреню в Великий Четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие поют. Архиерей читает Евангелие страстей, он проникается тем, что читает; душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе. Он чувствует вдруг, что ему тяжело, что он может скоро умереть, что может умереть сейчас. И это его чувство – звуками ли голоса, общей ли напряженностью чувства, другими ли, невидными и непонятными путями – передается тем, кто с ним служит, потом молящимся, одному, другому, всем. Чувствуя приближение смерти, плачет архиерей, плачет и вся церковь».

И вся церковь, вместе с ним, проникается ощущением смерти, неотвратимой, уже идущей. Преосвященный Петр (архиерей чеховского рассказа) тоже служил прежде за границей, к нему приезжает мать, вдова сельского дьякона; он читает Евангелие страстей. О служении его всенощной под Вербное воскресенье говорится так: «...и почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и – плакал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем».

Если припомним все это, то связь рассказа с карточкой преосвященного Михаила и с планом рассказа, о котором говорит Антон Павлович, будет очевидна.

Впрочем, рассказ появился в печати года три спустя. Таврическим епископом был уже преосвященный Николай, ныне архиепископ Варшавский.¹¹⁴⁹ И когда рассказ был напечатан, в Ялте заговорили, что А<нтон> П<авлови>ч описал в рассказе именно этого епископа.

Почему заговорили об этом?

Может быть, потому, что преосвященного Михаила уже мало кто помнил;¹¹⁵⁰ может быть, слышали, что по делу о греках А<нтон> П<авлови>ч был у преосвященного Николая.¹¹⁵¹

Эти разговоры дошли до Чехова. Помню, он сказал:

«Слушайте, говорят, что я описывал вашего архиерея; вздор, я не имел его в виду. И если кто при вас будет это говорить, так и скажите, что вздор».

Кого же А<нтон> П<авлови>ч описал в своем рассказе, какого архиерея? Очевидно, никакого в частности. Его архиерей имеет некоторое отношение к преосвященному Михаилу, но в общем, как характер, как личность, не похож на него.

7

Приходилось говорить с Антоном Павловичем о церкви и церковных делах. У него был интерес к церковному быту. Он знал многое из того, что относится к богослужению, к церковным обрядам, к религиозным обычаям.

Он рассказывал, что в детстве иногда пел на клиросе, в доме дяди встречал много афонских монахов, которые приезжали в Таганрог по делам своих монастырей; дядя его был церковным старостой и т. д.

«Знаете, – сказал он раз, – люди моего возраста, воспитываясь, еще имели „знакомство» с церковью; у меня были религиозны отец, мать, дядя; мы знаем кое-что о церкви, что-то в нас держится... Растет новое поколение, которое совсем не знает церкви. Что вы будете с ним делать?»

[...]

«Я поражаюсь, – говорил Антон Павлович, – как бездеятельно духовенство. Православие – я говорю о средней России, которую знаю больше, – трещит по всем швам, а у вас палец о палец не ударят, чтобы поднять, чтобы оживить свое дело».

И как-то со сдержанным негодованием он сказал:

«Жаль, что у нас нет сатиры на духовенство. Салтыков не любил духовенство, но сатиры на него не дал. А жаль. Мы кричим, – говорил он опять, – что у нас вера крепка, что народ более религиозен, чем в других странах. Но где помогающая, деятельная сила Церкви? В деревнях пьянство, невежество, сифилис. У вас, у русского духовенства, есть, например, громадное преимущество пред католиками: вы женаты. Какое это прекрасное условие для священника. Создав хорошую семью, как мог бы священник воспитательно действовать на народ, внести в крестьянскую семью мягкость и деликатность отношений, нравственность. У вас же бывает – я это знаю хорошо – сыновья священников иногда учат деревню разврату. Плохо дело. У нас все лучше и веры больше, а вот у протестантов самое уважаемое лицо в селе – пастор. Уважают ли так у нас священников? Среди католических прелатов много настоящих святых».

Впрочем, не надо думать, что Антон Павлович отрицательно относился к целому сословию. Он рассказывал, что прежде у него было довольно много знакомых среди духовных.

«Теперь мало, – прибавил он. – У нас, в Таганроге, в старое время был протоиерей Бандаков;¹¹⁵² был известен как духовный писатель и как очень хороший человек. Имел смелость в церкви открыто и определенно обличать за грехи некоторых своих прихожан. Случалось, и терпел за это».

Впрочем, доброе и невраждебное отношение А<нтона> П<авлови>ча к отдельным лицам из духовенства ясно видится из многих его рассказов, как «Кошмар», «Архиерей», «Степь» и др.

Что он требовал, чего желал от священника?

«Антон Павлович, – спросил у него как-то знакомый священник, – скажите, что, по-вашему мнению, должен при настоящих условиях делать священник?»

«Знаете, – сказал он, – будьте всегда бескорыстны и честны, и это будет большое дело». – А еще раньше говорил: «Слушайте, отправляйте хорошо церковную службу, понятно, всю, и будьте уверены: народ пойдет к вам». И еще: «Вот отец Иван Кронштадтский, что, собственно, он делает? Отдает деньги, которые ему приносят. А смотрите, как к нему относятся».

8

Убежденно он сказал один раз:

«Такую веру я понимаю: священник идет служить молебен о прекращении засухи и настолько уверен в силе молитвы, что берет с собою дождевой зонт. Это вера».

Тогда я спросил о том, о чем давно хотел спросить:

– Антон Павлович, верите вы в личное бессмертие?

– Знаете, – ответил он, – об этом надо говорить подумав, и хорошо. Я поговорю с вами об этом после.

Не знаю, мне тогда не показалось, что он хочет уклониться от ответа. Он был очень серьезен, и мне показалось, что он действительно намерен говорить об этом. Был он бережен к этим вопросам и очень деликатен к чужим верованиям. Иногда скажешь что-нибудь, он не возражает. Но потом узнаешь, что он не был согласен, но молчал, чтобы отрицанием не причинить собеседнику печали.

Впрочем, в нем чувствовалась далеко не одна деликатность к лучшей вере, терпимость равнодушия, но в самом деле он тепло относился к иному в церкви, чувствовал хорошее, что есть в вере, в ее восторгах, в ее проявлениях; он понимал красоту и смысл обряда, любил иное в церковной форме.

Любил, например, церковный звон. В его рассказах много раз говорится о звоне колоколов.

«Я слышал, что в новом соборе будет хороший звон. Послушаем!» – с чувством удовольствия сказал он, когда заговорили об освящении в Ялте новой церкви. И в другой раз говорил: «Я стараюсь на Пасху уезжать в Москву; здесь и звона настоящего не услышишь... А что за Пасха без звона!»

Ему нравилось еще, когда огонек лампадки теплился где-нибудь на кладбище.

Он любил простых, непосредственно-религиозных людей. Хорошо отзывался о местном священнике-греке, добродушном и простом человеке. Священник собирал деньги на постройку церкви. А<нтон> П<авлови>ч хвалил его.

«Смотрите, какую церковь строит о<тец> Василий. Молодец, ему надо что-нибудь пожертвовать». – А о<тцу> Василию говорил несколько раз: «Хорошая у вас колокольня, надо бы колокол хороший вам, пудов в сто».

Он дал на постройку сто рублей; чеховская же серебряная лампадка висит за престолом в греческом ялтинском храме.

Когда священник приходил к нему на дачу, к нему выбегала под благословение старушка кухарка.

«Она очень религиозная, – говорил, улыбаясь, Чехов. – Вы видите, что и дворник стал таким же. Скоро она тут всех в свою веру обратит; настоящая религиозность подчиняет».

И говорил с самой доброй улыбкой.

В доме Чехова, пожалуй, больше, чем где-нибудь в Ялте, находил приют старый сборщик «на построение храма».

[...]

Я сказал бы, что Чехов был религиозной натурой в том смысле, что понимал необходимость высшей идеи для человека, необходимость и красоту правды. Понимал чутко, глубоко, жизненно; чувствовал мистическое, надмирное ее происхождение.

Но у него не было веры в Живого, в Личного Бога. Не отсюда ли и эта тихая, любящая печаль, которая так глубоко проникает его религиозные рассказы? Хотелось бы ее сравнить с печалью, когда теряют близкого человека; не с первой, не с острой печалью. Уже нет остроты отчаяния; и живет, к своему горю, любовь к тому, что любил умерший, к земле, по которой он ходил, к тем вещам ее, около которых работали руки его, к которым прилежало его сердце. Не зная Бога, сознательно или бессознательно тосковало по неведомом сердце человека; и был дорог ему огонь лампадки, мерцающий на кладбище; беспокойная пасхальная ночь тревожила сердце («Святой ночью») и волновала мысль о великом значении того, что совершилось в далекие дни страданий Господа («Студент»).

Священник Сергий Щукин

О чудное, святое вдохновенье

Младых сердец,

Порывы душ, крылатое стремленье

На небеса, в надзвездные селенья, –

Где наш Отец

Поставил трон, – где истина с блаженством

Сошлись в одно святое совершенство!

Туда, туда, учитель незабвенный,

Ты влёк сердца

Своей душой и речью вдохновенной.

Огнем любви, надеждой дерзновенной!

И без конца

Готовы были мы внимать с душевной дрожью

Твоим слонам у твоего подножья!

В сосуде хрупком был, по воле Бога,

Твой светлый ум,

И – коротка житейская дорога;

Зато душой так пережито много

И чувств и дум!

И скоро ты прозрел сквозь жизни скоротечность,

Что значит миг, что значит вечность!

Как пред иконой свечка восковая,

Ты весь горел,

И – жертва Богу жизнь твоя земная

Истаяла, молитвенно сгорая,

И отлетел

Последний вздох души из сей темницы тела,

Как фимиам, в небесные пределы!

Тебя уж нет на сей земли печали!..

В стране иной

Тебя святые ангелы прияли,

И ты узрел – не из туманной дали,

А пред собой,

Лицом к лицу тот Свет, к которому стремился,

Ту Истину, которой ты молился!

Учеников своих рассеянное стадо

Благослови,

Наставник наш, с высот Христова града,

Где Богом уготована награда

Твоей любви!..

Да ниспошлет Господь тебе упокоенье

За подвиг твой, и веру, и терпенье!

Священник Иоанн Слободской

I. Труды епископа Михаила

Дореволюционные издания (прижизненные и посмертные до 1911 года)

1. Высокопреосвященный Костромской архиепископ Платон как ректор Тамбовской семинарии // Тамбовские епархиальные ведомости. 1878. № 15. С. 471–484.

2. Посмертные сочинения Д.Г. Льюиса / Г. // СПб., Мысль. 1882. № 1. С. 121–130.

3. Развитие представления «я» в человечестве / Г. // СПб., Мысль. 1882. № 3. С. 339–366.

4. В чем состоит церковность: (Из речи, читанной иером. Михаилом Грибановским в заседании Братства Пресвятой Богородицы 14 дек. 1886 г.) // Церковный вестник. 1886. № 51/52. С. 827–830.

5. Открытые письма православного. I. Наши страдания и их главная причина // Церковный вестник. 1887. № 4. С. 67–69; № 5. С. 89–90.

6. Слово на вечерни Светлого Христова Воскресения / Архимандрит Михаил [Грибановский] // Церковный вестник. 1888. № 18. С. 362–363.

7. Опыт уяснения основных христианских истин естественной человеческой мыслью. Вып. I. Истина бытия Божия / Иеромонах Михаил. – СПб.: Тип. Ф. Елеонского и К°, 1888. – V, 174 с.

8. Речь, произнесенная исправляющим] должность инспектора С.-Петербургской духовной академии иеромонахом Михаилом перед защитой диссертации ["Опыт уяснения основных христианских истин естественной человеческой мыслью». (Выпуск первый. Истина бытия Божия. СПб., 1888)] на степень магистра богословия 3 апреля текущего года // Христианское чтение. 1888. Т. 1, № 5/6. С. 727–731.

9. Студенческие записи лекций по введению в круг богословских наук, читанных в С.-Петербургской духовной академии в 1887–8 учебном году. – [СПб.:] Типолит. Яздовского, 1888. – [4], 299 с. – Без указан, автора.

10. Еще о так называемом монашестве ученом / Л. И. // Церковный вестник. 1889. № 40. С. 682–683; № 41. С. 697–699.

11. Краткий конспект лекций по введению в круг богословских наук за 1888–89 учебный год / Архим. Михаил. – [СПб., 1889]. – 6 с. – Литогр.

12. Студенческие записи лекций по введению в круг богословских наук, читанных студентам 1-го курса С.-Петербургской духовной академии в 1888–89 учебном году доцентом архимандритом Михаилом (Грибановским). – СПб.: Лит. Гробовой, 1889. – [4], 292 с. – Литогр.

13. Речь архимандрита Михаила при наречении его во епископа Прилукского // Церковные ведомости. 1894. № 33. С. 1147–1148 (ч. неофиц.).

14. Речь архимандрита Михаила при наречении его во епископа Прилукского. – [СПб.: Синод, тип., 1894]. – 8 с. – Из журн. «Церковные ведомости», 1894. №33.

15. Речь архимандрита Михаила при наречении его во епископа Прилукского // Полтавские епархиальные ведомости. 1894. № 17. С. 645–648 (ч. неофиц.).

16. Путевой журнал преосвященного Михаила, епископа Прилукского, викария Полтавской епархии, при обозрении им церквей в июле месяце 1895 года, с резолюциями на оном преосвященнейшего Илариона, епископа Полтавского и Переяславского // Полтавские епархиальные ведомости. 1895. № 19. С. 842–873 (ч. офиц.).

17. Над Евангелием / Е.М. – Полтава: Типолит. Л. Фришберга, 1896. – [2], 64 с. – Перепеч. из неофиц. части «Полтавских епархиальных ведомостей» за 1896 г.

18. Над Евангелием / Е.М. // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 1. С. 17–22; № 2. С. 100–102; № 3. С. 144–150; № 4. С. 242–246; № 5. С. 318–325; № 6. С. 368–371; № 8. С. 532–535; № 9. С. 582–584; № 10. С. 627–633; № И. С. 690–695; № 12. С. 783–787; № 13. С. 834–841 (ч. неофиц.). – Загл. в № 1: О возрождении от Св. Духа.

19. Над Евангелием / Е.М. – 2-е изд., значит, испр. и доп. – Симферополь: Тавр. губ. тип., 1898. – 68 с. – Перепеч. из неофиц. части «Таврических епархиальных ведомостей» за 1898 г.

20. Воскресная ночь / Е.М. // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 7. С. 459–498 (ч. неофиц.).

21. Воскресная ночь / Е.М. – Симферополь, 1898. – Отд. отт. из «Таврических епархиальных ведомостей» за 1898 г.

22. Над Евангелием. Воскресная ночь / Е.М. – Симферополь: Таврич. губ. тип., 1898. – [2], 39 с. – Перепеч. из неофиц. части «Таврических епархиальных ведомостей» за 1898 г.

23. Из завещания к своей пастве преосвященнейшего Михаила, епископа

Таврического и Симферопольского // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 17. С. 1090 (ч. офиц.).

24. Из писем преосв. Михаила, епископа Таврического († 19 августа 1898 г.), к о. протоиерею А.К. Смирнопуло (за время с 1887–1896 гг.) // Христианское чтение. 1898. Т. 206, № 11. С. 689–704.

25. Лекции по введению в круг богословских наук // Православный собеседник. 1899. № 1. С. 74–90; № 2. С. 140–167; № 3. С. 294–309; № 4. С. 399–424; № 5. С. 535–553; № 6. С. 671–700; №7/8. С. 68–89; № 9. С. 207–218; № 10. С. 356–363; № 11. С. 468–488; № 12. С. 667–686.

26. Лекции по введению в круг богословских наук / Архимандрит Михаил (Грибановский); Вступ. слово епископа Антония (Храповицкого). – Казань: Ред. журн. «Православн. собеседник», 1899. – 224 с. – Отд. отт. из журн.: «Православный собеседник» за 1899 г.

27. Письма преосвященного Михаила, почившего епископа Таврического. – Симферополь: Тавр. губ. тип., 1910. – 230 с. – Перепеч. из неофиц. части «Таврических епархиальных ведомостей».

28. Над Евангелием / Епископ Михаил; Биогр. очерк А.Л. – 3-е изд., испр. и значит, доп., с биогр., портр. и изображением памятника на могиле преосвящ. Михаила. – Полтава: Электр, тип. Г.И. Маркевича, 1911. – 136, 260 с, 2 л. портр., ил.

Публикации с 1980 года по настоящее время

29. Письма епископа Михаила Таврического // Надежда. 1980. Вып. 7. С. 150–203.

30. Лекции по введению в круг богословских наук / Михаил (Грибановский), архимандрит (Епископ Таврический и Симферопольский); Вступ. слово Антония (Храповицкого). – 1-е загран. изд. – Монреаль: Изд. братства прп. Иова Почаевского Нью-Йоркской и Канадской Епархий Русской Православной Зарубежной Церкви, 1987. – 177 с.

31. Истина бытия Божия: Опыт уяснения основных христианских истин естественной человеческой мыслью / Вступ. ст. прот. В. Мустафина // Богословские труды. 1990. Сб. 30. С. 5–82.

32. Письма епископа Михаила Грибановского // Русское возрождение. Нью-Йорк, 1992. № 58/59. С. 67–116. – В прил.: Духовное завещание епископа Михаила Таврического и Симферопольского: с. 115; Кончина преосвященного епископа Михаила: с. 116.

33. Над Евангелием / Епископ Михаил (Грибановский). – СПб.: Сатисъ,

1994. – 255 с.

34. Письма // Православная община. М., 1994. № 6 (24). С. 64–79; 1995. № 1 (25).

35. Пути наши в руках Бога // Воскресная школа. 2000. № 26.

36. Над Евангелием. М.: Православный Свято-Тихоновский Богословский институт, 2002. 317 с.

37. О милостыне // Нескучный сад. 2002. № 4. С. 50–51.

38. Лекции по введению в круг богословских наук. Киев: Издат. центр «Пролог», 2003. 252 с. (Богословская библиотека).

39. Над Евангелием. М.: ПСТГУ, 2004. 317 с.

40. «Не рассуждай без веры»: Из книги епископа Михаила (Грибановского; †1898 г.) «Над Евангелием» // Преображение. М., 2005. № 5.

41. Над Евангелием // Ионинский листок / Свято-Троицкий Ионинский монастырь. 2006. № 38 (367).

42. Волны нашей веры. М.: Православ. братство св. апостола Иоанна Богослова, 2009. 64 с. (Духовная библиотека).

II. Литература о епископе Михаиле

До 1917 года

1. Арсений (Брянцев), архиеп. Речь при пострижении в монашество студентов С.-Петербургской Духовной Академии 2-го курса диакона Петра Грузова, в иночестве Платона [буд. еп. Муромского] и 4-го курса Михаила Грибановского, в иночестве Михаила [буд. еп. Таврического] // Арсений (Брянцев), архиеп. Слова и речи Арсения, епископа Рижского и Митавского, говоренные в разных местах его служения. Рига: Типография Л. Бланкенштейна, 1889. С. 350–354.

2. С.-Петербургская духовная академия в минувшем году и годичный акт: [О выбытии из Академии архимандрита Михаила Грибановского] // Церковный вестник. 1891. № 8. С. 113.

3. Наречение и хиротония архимандрита Михаила во епископа Прилукского, викария Полтавской епархии // Церковные ведомости. 1894. № 33. С. 1146 (ч. неофиц.).

4. Наречение и хиротония архимандрита Михаила во епископа Прилукского, викария Полтавской епархии // Полтавские епархиальные ведомости. 1894. № 17. С. 643–645 (ч. неофиц.).

5. О возношении при богослужениях имени епископа Прилукского Михаила, викария Полтавской епархии // Полтавские епархиальные ведомости. 1894. № 18. С. 942–943 (ч. офиц.).

6. [О прибытии в Полтаву преосвященного Михаила, епископа Прилукского и его первых посещениях] // Полтавские епархиальные ведомости. 1894. № 17. С. 679–681 (ч. неофиц.). – В разд.: Местная хроника.

7. [О совместном служении с преосвященным Иларионом, епископом Полтавским и Переяславским, панихиды по почившем Государе Императоре Александре III и принесении присяги Государю Императору Николаю II] // Полтавские епархиальные ведомости. 1894. № 21. С. 907–909 (ч. неофиц.). – В разд.: Местная хроника.

8. Архиерейские служения // Полтавские епархиальные ведомости. 1894. № 18. С. 939, 940; № 19. С. 984, 985; № 20. С. 1000–1001, 1001–1002; № 21. С. 1053–1054,1054–1056; № 22. С. 1085–1086; № 23. С. 1116,1117–1118; № 24. С. 1190–1191; 1895. № 1. С. 5; № 2. С. 55–56; № 4. С. 153–154; № 5. С. 187; № 6/7. С. 224,225–226; № 8. С. 261; № 10. С. 324–325; № И. С. 334–335; № 12. С. 377–378; № 13. С. 433–434; № 14. С. 473–474; № 15. С. 585, 586; № 16. С. 669–671; № 17. С. 742–743; № 18. С. 813–814; № 19. С. 841; № 20. С. 885–886; (ч. офиц.).

9. [О поездке преосвященного Михаила, епископа Прилукского, для обозрения церквей Полтавского, Миргородского, Лохвицкого, Пирятинского и Прилукского уездов] // Полтавские епархиальные ведомости. 1895. № 13. С. 439 (ч. офиц.).

10. [Высочайший указ о назначении епископа Каширского Михаила епископом Таврическим и Симферопольским] // Церковные ведомости. 1895. № 49. С. 431 (ч. офиц.).

11. Торжество открытия памятника на поле Полтавской битвы 11 сентября 1895 года: [Участие в торжествах епископа Михаила] / П.Г.Л. // Полтавские епархиальные ведомости. 1895. № 19. С. 651–678 (ч. неофиц.).

12. Церемониал крестного хода из Полтавского кафедрального собора на поле Полтавской битвы в день открытия памятника, устроенного на могиле православных вождей и воинов, павших в битве со шведами: [Участие епископа Михаила в церемонии] // Полтавские епархиальные ведомости. 1895. № 16. С. 663–669 (ч. офиц.).

13. 7-е августа 1895 года в Лубенском Спасо-Преображенском монастыре: [Участие епископа Михаила в праздновании годового праздника Лубенского Спасо-Преображенского братства] // Полтавские епархиальные ведомости. 1895. № 18. С. 638–642 (ч. неофиц.).

14. [О совершении Божественной литургии преосвященным Михаилом, епископом Прилукским, в день празднования Полтавской победы в полтавском кафедральном соборе 27 июня 1895 г.] // Полтавские епархиальные ведомости. 1895. № 13. С. 497–498 (ч. неофиц.).

15. Высочайшее повеление: [О назначении епископа Михаила епископом Каширским, викарием Тульской епархии] // Полтавские епархиальные ведомости. 1896. № 1. С. 3 (ч. офиц.).

16. [Высочайший указ о назначении епископа Прилукского Михаила епископом Каширским, викарием Тульской епархии] // Церковные ведомости. 1897. № 4. С. 25 (ч. офиц.).

17. Архиерейские служения // Таврические епархиальные ведомости. 1896. № 7. С. 192–195; № 11. С. 346–349; № 16. С. 441–443; № 19. С. 527–528; № 24. С. 673–674; № 37. С. 1003; № 39. С. 1043–1045; № 42. С. 1101–1102; № 49. С. 1292–1295; № 51/52. С. 1360; 1897. № 10. С. 212–214; № 16. С. 363–367; № 19. С. 455–458; № 22. С. 547–549; № 25. С. 650–651; № 27. С. 713–715; 1898. № 2. С. 82–83; № 3. С. 130; № 4. С. 205 (ч. офиц.).

18. Тихвинский П., свящ. [Участие преосвященного Михаила, епископа Каширского, в праздновании пятидесятилетия священства преосвященнейшего Мартиниана, епископа Таврического и Симферопольского] // Таврические епархиальные ведомости. 1896. № 23. С. 644–654 (ч. неофиц.).

19. [Участие преосвященного Михаила, епископа Каширского, в праздновании священных дней коронования в Таврической духовной семинарии] // Таврические епархиальные ведомости. 1896. № 20/21. С. 585–588 (ч. неофиц.).

20. [Участие преосвященного Михаила, епископа Каширского, в торжестве освящения нового храма в Бахчисарайском Успенском скиту] // Таврические епархиальные ведомости. 1896. № 40. С. 1075 – 1077 (ч. неофиц.).

21. Указ Его Императорского Величества, Самодержца Всероссийского, из Святейшего Правительствующего Синода преосвященному Михаилу, епископу Каширскому, викарию Тульской епархии [о назначении его епископом Таврическим и Симферопольским] // Таврические епархиальные ведомости. 1897. № 4. С. 61–62 (ч. офиц.).

22. Храмовый праздник в церкви Трех Святителей, что при Таврической духовной семинарии // Таврические епархиальные ведомости. 1897. № 8. С. 180–181 (ч. неофиц.).

23. Прощание высокопреосвященнейшего Мартиниана, бывшего архиепископа Таврического и Симферопольского, с Таврической духовной семинарией и семинарии с ним // Таврические епархиальные ведомости. 1897. № И. С. 270–274 (ч. неофиц.).

24. [Извещение о смерти преосвященнейшего Михаила, епископа Таврического и Симферопольского] // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 17. С. 1089 (ч. офиц.).

25. [Извещение о смерти преосвященнейшего Михаила, епископа Таврического] // Полтавские епархиальные ведомости. 1898. № 25. С. 863 (ч. неофиц.).

26. Речи, произнесенные над гробом преосвященнейшего епископа Михаила во время панихид 20 и 21 августа и при погребении 22 августа // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 18. С. 1216–1233 (ч. неофиц.). – Содерж. авт.: Свящ. Павел Тихвинский: с. 1216 – 1218; Прот. Иоанн Тяжелое: с. 1219–1223; Прот. В. Знаменский: с. 1224–1228; А. Леонтьев: с. 1229–1233.

27. Антоний (Храповицкий), митр. Слово при погребении преосвященнейшего епископа Таврического Михаила (22 авг. 1898 г.): [Сказано на литургии, во время причастного] / Епископ Антоний // Православный собеседник. 1899. Т. 1, № 1. С. 68–73.

28. Антоний (Храповицкий), митр. Слово при погребении преосвященнейшего епископа Таврического Михаила (22 авг. 1898 г.): [Сказано на литургии, во время причастного] / Епископ Антоний // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 18. С. 1210–1215 (ч. неофиц.).

29. Антоний (Храповицкий), митр. Слово при погребении преосвященнейшего епископа Михаила (22 авг. 1898 г.) / Епископ Антоний // Полтавские епархиальные ведомости. 1898. № 29. С. 1047–1052 (ч. неофиц.).

30. [Заупокойная литургия в 20-й день по кончине преосвященнейшего Михаила, епископа Таврического и Симферопольского] // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 19. С. 1241 (ч. офиц.).

31. [Заупокойные литургии по в Бозе почившем преосвященнейшем Михаиле, епископе Таврическом и Симферопольском] // Таврические епархиальные ведомости.

1898. № 18. С. 1164–1166 (ч. офиц.).

32. Леонтьев А. Речь, сказанная пред опусканием гроба в могилу / Смотритель дух. училища А. Леонтьев // Полтавские епархиальные ведомости. 1898. № 29. С. 1052–1058 (ч. неофиц.).

33. Лепер Р.Х. Памяти преосвященного Михаила, епископа Таврического / Лепер // Церковные ведомости. 1898. № 36. С. 1342–1343 (ч. неофиц.).

34. Лепер Р.Х. Памяти преосвященного Михаила, епископа Таврического / Лепер // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 19. С. 1283–1286 (ч. неофиц.).

35. Над Евангелием. Е.М.: [Рец.] / СР. // Христианское чтение. 1898. Т. 206, № 11. С. 752–755.

36. От редакции: К сведению почитателей в Бозе почившего преосвященнейшего Михаила, епископа Таврического // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 22. С. 1463; № 24. С. 1667–1668 (ч. неофиц.).

37. [Панихида в день св. Архистратига Михаила] // Таврические епархиальные

ведомости. 1898. № 23. С. 1532–1533 (ч. офиц.).

38. [Сообщение о панихиде, отслуженной Филиппом, епископом Прилукским, в полтавском кафедральном Успенском соборе по в Бозе почившем преосвященнейшем Михаиле, епископе Таврическом и Симферопольском] // Полтавские епархиальные ведомости. 1898. № 26. С. 671 (ч. офиц.). – В публ.: Архиерейские служения.

39. Последние дни жизни, кончина и погребение преосвященного Михаила, епископа Таврического и Симферопольского // Церковные ведомости. 1898. № 41. С. 1528–1532 (ч. неофиц.).

40. Последние дни жизни, кончина и погребение преосвященного Михаила, епископа Таврического и Симферопольского // Таврические епархиальные ведомости. 1898. № 18. С. 1200–1209 (ч. неофиц.).

41. Последние дни жизни и кончина Преосвященнейшего Михаила, епископа Таврического и Симферопольского // Полтавские епархиальные ведомости. 1898. № 29. С. 1041–1047 (ч. неофиц.). – Перепечатка из «Таврических епархиальных ведомостей».

42. Преосвященный Михаил (Грибановский), епископ Таврический и Симферопольский (1856–1898): Биогр. очерк (с портр. и автографом почившего епископа). – Полтава, 1911. – 136 с.

43. Щукин С. Н., свящ. Из воспоминаний об А. П. Чехове / С.Щ. // Русская мысль. 1911. Кн. 10. С. 37–61 (2-я паг.). – То же (с сокр.) // Ярославские епархиальные ведомости. 1912. № 28.

44. Михаил (Грибановский) // Полный православный богословский энциклопедический словарь: Богослов, энциклопедический словарь («Богословская энциклопедия») содержит в себе объяснение всех касающихся Св. Правосл. Церкви, ее учения и жизни понятий по вопросам богословского, философского, литургического, церковно-практического и исторического характера и составлен на основании лучших исследований специалистов по этим отраслям богословского знания. В 2 т. М., 1913. Т. 2. Стб. 1578.

45. Победоносцев К.П. [О епископе Михаиле (Грибановском)] // Русский архив. 1916. Кн. 1, № 1/3. С. 162, 163, 166, 167; Кн. 2, № 4. С. 361, 368. – В публ.: Письма К.П. Победоносцева преосвященному Илариону, архиепископу Полтавскому / Сообщ. прот. С. Петровский.

После 1917 года

46. Теплое В. Памяти преосвященного Михаила, епископа Таврического и Симферопольского: (К 60-летию кончины) // Журнал Московской Патриархии.

1958. № 12. С. 47–54.

47. Чехов в воспоминаниях современников. 2-е изд., доп. М., 1954. С. 540–546; А.П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1960. С. 453–467.

48. Духовное завещание епископа Михаила Таврического и Симферопольского // Надежда. 1980. Вып. 7. С. 203–204.

49. Кончина преосвященного епископа Михаила // Надежда. 1980. Вып. 7. С. 204–205.

50. Мануил (Лемешевский), митр. Михаил (Грибановский Михаил Михайлович), еп. Таврический и Симферопольский // Мануил (Лемешевский), митр. Русские

православные иерархи периода с 1893 по 1965 годы (включительно). Erlangen, 1986. Т. 4. С. 381–384.

51. Михаил (Грибановский) // Полный православный богословский энциклопедический словарь: Богослов, энциклопедический словарь («Богословская энциклопедия») содержит в себе объяснение всех касающихся Св. Правосл. Церкви, ее учения и жизни понятий по вопросам богословского, философского, литургического, церковно-практического и исторического характера и составлен на основании лучших исследований специалистов по этим отраслям богословского знания. В 2 т. Репринт, изд. [1913]. М., 1992. Т. 2. Стб. 1578.

52. Михаил, в миру Михаил Михайлович Грибановский // Христианство: Энцикл. словарь. М., 1995. Т. 2. С 137.

53. Басин И.В. Епископ Таврический Михаил (Грибановский) (1856–1898) // Басин И.В. Чтение Священного Писания: Уроки святых, подвижников, духовных учителей Русской Церкви. М.: О-во друзей Священ. Писания, 1996. С. 57–59.

54. Симон (Новиков), архиеп. Епископ Михаил Грибановский (1856–1898) // Альфа и омега. 1998. № 1 (15). С. 20–31.

55. Пшенева И.А., Филимонов СБ. Епископ Таврический Михаил (Грибановский) на страницах Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова: Опыт источниковедческого прочтения // Культура народов Причерноморья. Симферополь, 2001. № 25. С. 51–54.

56. Пшенева И.А., Филимонов СБ. Кто автор книги о епископе Таврическом Михаиле (Грибановском)?: История одного раритет, изд. // Таврида православная. Симферополь, 2001. № 8 (67). С. 16–17.

57. Мень А., прот. Михаил (Михаил Михайлович Грибановский), епископ // Мень А., прот. Библиологический словарь. Т.2. К–П. СПб.: Фонд имени Александра Меня, 2002. С. 214–215.

58. Пшенева И.А. Епископ Таврический Михаил (Грибановский) – выдающийся богослов и философ // Крымский республиканский музей. II Таврические чтения, посвященные 80-летию Центрального музея Тавриды. Симферополь, 2002. С. 63–67.

59. Пшенева И.А., Филимонов СБ. Епископ Таврический Михаил (Грибановский) на страницах Полного собрания сочинений и писем А.П. Чехова // Таврида православная. Симферополь, 2002. № 1 (72). С. 18–19; № 2 (73). С. 14–15.

60. Пшенева И.А., Филимонов СБ. К вопросу об авторстве книги «Преосвященный Михаил (Грибановский), епископ Таврический и Симферопольский» (Полтава, 1911) // Церковная археология Южной Руси: Сб. материалов Междунар. конф. «Церковная археология: проблемы, поиски, открытия» (Севастополь, 2001 г.). Симферополь, 2002. С. 26–30.

61. Пшенева И.А. Эпистолярное наследие епископа Таврического Михаила (Грибановского) // Крымский архив. Симферополь, 2002. № 8. С. 65–71.

62. Пшенева И.А., Филимонов СБ. Об авторстве книги «Преосвященный Михаил (Грибановский), епископ Таврический и Симферопольский» (Полтава, 1911) // «Серебряный век» в Крыму: взгляд из XXI столетия: Материалы Вторых Герцыковских чтений в г. Судаке 21–23 сентября 2001 года / Дом-музей Марины Цветаевой, Крымский центр гуманитарных исследований. М.; Симферополь; Судак,

2003. С. 173–178.

63. Пшенева И.А., Филимонов СБ. Подвижник веры и науки: Епископ Таврический Михаил (Грибановский) и его научное наследие // Крымский архив. Симферополь, 2003. № 9. С. 82–97. То же // Брега Тавриды. Симферополь,

2004. № 3 (75). С. 458–472; // Филимонов СБ. Из прошлого русской культуры в Крыму: Поиски и находки историка-источниковеда. Симферополь: Н. Орiанда, 2010. С. 10–36.

64. Пшенева И.А., Филимонов СБ. Подвижник веры и науки: Епископ Таврический Михаил (Грибановский) и его научное наследие // Брега Тавриды (Симферополь). 2004. № 3 (75). С. 458–472.

65. Забытая публикация / Публ. и вступ. ст. свящ. П. Хондзинского // Журнал Московской Патриархии. 2004. № 9. С. 66–74.

66. Ягупова С. Православный мыслитель Михаил Грибановский // Крым, правда. 2005. 18 мая.

67. Пшенева И.А. К 150-летию со дня рождения епископа Таврического Михаила Грибановского // Ученые записки Таврического национального университета им. В.И. Вернадского. Серия «Политические науки». 2006. Т. 19 (58), № 1. С. 137–145.

68. Симон (Новиков), митр. Человек с душой, жаждавшей вечной правды: Епископ Таврический Михаил (Грибановский; †1898) – «пророк и предтеча» восстановления Патриаршества // Пастырь. 2007. № 11.

69. Головачева А.Г. Епископ Таврический Михаил (М.М. Грибановский) и его отражение в биографии и творчестве А.П. Чехова // Биография Чехова: Итоги и перспективы: Материалы Междунар. науч. конф. (Великий Новгород, 7–9 декабря 2006 г.) / Новгород, гос. ун-тет им. Ярослава Мудрого; Иванова Н. Ф. Великий Новгород: Изд-во Новгород, гос. ун-та, 2008. С. 90–109: портр.

70. Хондзинский П.В., иер. Над временем. Епископ Михаил (Грибановский): Попытка богослов, портр. // Вестн. Православ. Св.-Тихонов. Гуманит. Ун-та. Сер. I. Богословие. Философия. Труды кафедры Литургического богословия. М., 2009. № 2 (26). С. 21–38.

Литература на иностранных языках

71. Lilienfeld E, von. Hierarchen und Starzen der Russischen Orthodoxen Kirche. Aufsätze der «Zeitschrift des Moskauer Patriarchats» / In Verbindung mit H. Schmidt und Giinter Schulz hrsg. von F. Lilienfeld; Portratzeichnungen: W. Juza. – Berlin: Evangelische Verlagsanstalt, [1966]. – 180 S.

72. Simon (Novikov), Erzbischof. Bischof Michail Gribanowski / Archim. Simon // Stimme derOrtodoxie. Berlin, 1970. № 5. S. 61–64.

73. Felmy K. Chr. Predigt im orthodoxen Ru|31and; Untersuchungen zu Inhalt und Eigenart der russischen Predigt in der zweiten Halfte des 19. Jahrhunderts. – Gottingen: Vandenhoeck& Ruprecht, 1972. – S. 195.