Жизнеописание оптинского старца иеромонаха Леонида (в схиме Льва)

Содержание

Покойный Калужский Преосвященный Николай, при жизни старца Леонида, по-видимому, не благоволивший к нему, по смерти его первый подал мысль составить его жизнеописание. Но вскоре, по кончине старца, не могли исполнить это предложение Преосвященного, потому что не было еще в готовности многих материалов, а более потому, что принявший на себя это дело присный ученик о. Леонида, иеромонах о. Антоний Бочков, (впоследствии игумен Черменецкого монастыря), хотел во всей полноте описать жизнь старца, как ее видел; но затруднился, так как старец действовал и выражался очень своеобразно, и даже полуюродствовал: видеть и понимать это было можно, а выразить на словах и вполне передать другим неудобно. Поэтому о. Антоний два раза брался составлять жизнеописание старца, но оставил только некоторые записки. Сознавая это неудобство, мы предложили себе более скромную задачу, – собрать и написать об о. Леониде, что было возможно.

При составлении настоящего жизнеописания, мы пользовались означенными записками о. Антония Бочкова¹, а кроме того, имели в виду:

1) Письма самого старца о. Леонида (неизданные), в которых он упоминает об обстоятельствах своей жизни на Валааме, в Свирском монастыре и в Оптиной пустыни.

2) Предисловие к «житию и писаниям Молдавского старца Паисия Величковского (Москва. 1847 г.)», где на страницах 6–8 содержится краткий перечень важнейших обстоятельств из жизни о. Леонида, составленный ближайшим его учеником и преемником, старцем о. Макарием Ивановым.

3) Собрание писем того же Оптинского старца иеросхимонаха Макария (Москва. 1862 г.), в которых он между прочим передает о предсмертной болезни и кончине о. Леонида.

4) Составленное бывшим Оптинским иеромонахом о. Леонидом Кавелиным, (нынешним Архимандритом Воскресенского монастыря, Нового Иерусалима), «Историческое описание Скита при Оптиной пустыни (С.-Петербург. 1862 г.)», в котором на страницах 93–142 помещены сведения о старце Леониде, какие в то время можно было о нем собрать.

5) Составленное им же «Историческое описание Белевского девичьего монастыря (С.-Петербург. 1863 г.)», в котором на страницах 67–89 изложены сведения о гонении, воздвигнутом в 1839–1841 г. на Белевских учениц старца о. Леонида.

6) Письмо настоятеля Тихоновой пустыни, о. Геронтия, (неизданное), о последних днях жизни о. Леонида.

7) Рассказы о старце духовных его детей и близко знавших его лиц. Некоторые из этих рассказов переданы нам письменно, а другие сообщены устно.

Всех знавших о. Леонида покорнейше просим сообщить нам имеющиеся у них сведения, которые могли бы послужить дополнением к жизни старца. Этими сведениями можно будет воспользоваться при следующем издании настоящего жизнеописания.

Письма старца Леонида к разным лицам предполагается напечатать отдельной книгой.

20-го Октября 1875 г.

Предтечев Оптин Скит.

Тако глаголем, не аки человеком угождающе, но Богу искушающему сердца наша. Никогдаже бо в словеси ласкания быхом к вам

(1Солун. 2:4,5).

Иеромонах Леонид родился в 1768 году, в городе Карачеве, Орловской губернии во святом крещении наречен был Львом. Родители его были простые карачевские граждане, по фамилии Наголкины. В молодости Лев Данилович Наголкин занимался торговыми делами, и в должности купеческого приказчика делал часто большие и дальние разъезды, так что хорошо знал почти всю Pocсию; имел сообращение с людьми всех сословий, и через это еще в мире приобрел большое знание людей и опытность, которую впоследствии употреблял для пользы ближних, обращавшихся к нему за духовными советами. В 1797 г. он оставил мир, и первоначально поступил в Оптину пустынь, при игумене Авраамии. Прожив тут два года, перешел в пустынную обитель Белобережскую (Орловской епархии), где в то время настоятелем был иеромонах Василий (Кишкин), старец духовной жизни, подвизавшийся не малое время на Афонской горе. В 1801 г. Лев пострижен был им в монашество и наречен Леонидом: в том году 22 декабря рукоположен в иеродиакона, а 24 декабря в иеромонаха. Такое быстрое возведение о. Леонида на степень иеромонашества, через два года? по поступлении его в Белобережскую обитель, показывает, что он своей жизнью превосходил прочих братий, и обратил на себя особенное внимание настоятеля. Бо́льших подробностей о первоначальной монашеской жизни о. Леонида мы не знаем. Известно только, что, живя в монастыре, он проводил дни свои в непрерывных трудах, подавая собой всем братиям пример искреннего послушания. Однажды при наступлении храмового праздника, клиросные братия, недовольные чем-то, отказались петь бдение, полагая, что этим принудят настоятеля исполнить некоторые их требования. Но настоятель не захотел уступить неразумному их домогательству, и, чтобы смирить их, велел позвать о. Леонида с другим близким к нему братом, и им вдвоем пропеть все бдение. О. Леонид в это время возил сено с хутора. Усталый и покрытый пылью, он собирался поужинать, когда ему передали волю настоятеля, чтобы он становился на клирос. Он беспрекословно послушался, и не доужинавши поспешил в церковь, где вдвоем с товарищем пропел все бдение к удовольствию настоятеля. Голос он имел довольно сильный (теноробас), хотя несколько резкий, пел правильно, и хорошо знал порядок службы.

В 1804 г. о. Леонид, по воле Преовященного Досифея, Епископа Орловского и Севского, определен настоятелем Белобережской пустыни. Избрание его в эту должность совершилось следующим образом. Когда строитель, старец о. Василий, оставил настоятельство, братия собрались и долго рассуждали, кого избрать на его место. Но о. Леонид уклонился от этих толков. «Выберут кого-нибудь и без меня; а слышно, что в обители вышел весь квас», подумал он, и пошел варить квас. Между тем братия после многих толков решили, что кроме о. Леонида некого избрать в настоятели, всем собором пошли в квасоварню, взяли из рук его черпак, который он в это время держал, сняли с него фартук, и повезли к apxиepeю для представления его и утверждения на степени настоятельства.

До занятия этой должности, о. Леонид временно пребывал в Чолнском монастыре, где в то время поселился только что прибывший из Молдавии схимонах Феодор, ученик великого старца Паисия, архимандрита Молдо-Влахийских монастырей². Многие из братий Чолнской обители пользовались духовными наставлениями о. Феодора, опытного в подвижнической жизни и умудренного благодатью Св. Духа.

Под руководством сего-то наставника и о. Леонид обучился противоборству страстям и достиг духовного просвещения. Чистейшая любовь неразрывными узами соединяла наставника с учеником. Когда же о. Леонид был назначен строителем, трудно ему было прервать близкие сношения со своим старцем. Но Провидение разлучило сподвижников ненадолго. Беспокойства от посетителей, нарушавших безмолвие пустынной жизни, особенно же слава о добродетелях и подвигах, от которой всегда по смиренномудрию бегал о. Феодор, понудили его в 1805 г., для более удобного молитвенного служения Господу, переселиться в пустынную Белобережскую обитель. С любовью был принят смиренный старец своим учеником, настоятелем сей пустыни о. Леонидом, который обрадовался приходу своего мудрого наставника, как обретение великого сокровища. Купножитие и частое собеседование со старцем усовершило о. Леонида, и еще более поощряло его к дальнейшему прохождению духовных подвигов. В это время о. Леонид имел духовное общение и с настоятелем Брянского Свенского монастыря, инспектором Орловской Духовной Семинарии, игуменом Филаретом (бывшим впоследствии Митрополитом Киевским), который при просвещении научном, через общение с подобными о. Леониду иноками, рано обучился ценить духовный разум опытных старцев.

В Белых Берегах (в 1807 году) о. Феодора постигла сильная и продолжительная болезнь. Девять дней не принимал он никакой пищи, и трое суток пробыл в летаргическом сне. «Испытав в сей болезни, – как говорит описатель жизни и подвигов о. Феодора, –сладостные ощущения благодатных даров Духа Божия, старец возжаждал еще более уединенной и безмолвной жизни, и объявил о сем желании настоятелю и братии. По любви и уважению к нему немедленно устроили для него уединенную келью в глуши леса в двух верстах от обители, где он и поселился вместе с другим великим подвижником, иеросхимонахом Клеопой. К ним в скором времени перешел и смиренный о. Леонид, добровольно сложивший с себя в 1808 г. настоятельство». Здесь-то, как говорят, живя с о. Феодором в пустынном безмолвии, он келейно принял пострижение в схиму и наречен был Львом.

Но сказано: не вжигают светильника, и поставляют его под спудом, но на свещнице, и светит всем, иже в храмине суть (Матф. 5:15). Скоро Провидение открыло людям великие подвиги пустыннолюбивого Феодора. Слава о высокой жизни и мудрости его пронеслась повсюду, и к дверям келлии его стали стекаться тысячи посетителей. Тогда о. Феодор и его сподвижники, утомленные молвой, столь приятной для самолюбия, и столь тягостной для смиренномудрия, возымели сильное желание переселиться в отдаленные северные пределы царства Российского. Не мало времени продолжалось и возрастало в них сие влечение. Наконец, смиренному Феодору определено было прежде своих сподвижников оставить Белые Берега. Предавшись воле Всемогущего, носящаго всяческая глаголом силы Своея, он направил путь свой в Новоезерский монастырь (в 1809 году), лежащий на восточной стороне Новгородской губернии. Впрочем, там не остался, а по воле С.-Петербургского Митрополита Амвросия поместился в Палеостровской пустыни (на острове Онежского озера), где и провел три скорбных для него года; а оттуда в 1812 г. переселился в скит Валаамского монастыря.

Недолго о. Леонид и о. Клеопа оставались в Белых Берегах по выходе оттуда о. Феодора: еще в 1811 г. они, желая жить несколько поближе к своему духовному наставнику и другу, переселились на жительство в Валаамский скит, где в следующем году и имели утешение соединиться «с утомленным, по словам жизнеописателя, от борьбы с завистью и ненавистью старцем Феодором»³.

«Слава милосердому нашему Богу, писал вскоре по прибытии на Валаам, о. Феодор Площанскому подвижнику о. Афанасию, слава милосердому нашему Богу, что сподобил и меня недостойного и скверного сожительствовати со отцы моими в скиту Валаамском. Уже теперь перед милосердым нашим Создателем и Искупителем не можем никакого извинения и оправдания принести: Он исполнил все наше желание… Вправду можно похвалиться милосердием Божиим на нас недостойных явленным: привел нас в место безмолвное, спокойное, от человек удаленное, молвы свобожденное. Отец Леонид определен у нас в скиту смотрителем. Только помолитесь милосердому Богу, да даст поне отныне начало положити Его возлюбити, и по Его святой воле жити, и Божественные Его заповеди сохраняти».

Около шести лет пребывали три доблестные сподвижника в Валаамском скиту, как в надежном пристанище спасения, и как выражался иносказательно тамошний юродивый, Антон Иванович, «торговали здесь хорошо», намекая, с одной стороны, на их происхождение из купеческого звания, а с другой, на духовную их куплю, – приобретение Христу душ через честнейшие злата и сребра мудрые их советы и наставления. Ибо и здесь великие старцы своей духовной мудростью и смирением привлекли к себе многих братий, которые начали к ним ходить, желая пользоваться их духовным руководством.

Одновременно с о. Феодором и о. Леонидом жил в Валаамском скиту иеромонах о. Варлаам (бывший впоследствии игуменом Валаамским. Великий любитель безмолвия, он недоумевал, как сии старцы проводили целые дни в многолюдстве, беседуя с приходящими к ним ради советов духовных, и пребывали несмущенными. Однажды он обратился к старцу Феодору с такими словами: «батюшка! Я блазнюсь на вас, как это вы по целым дням пребываете в молве и беседах со внешними; каково есть дело сие» – «Экой ты, братец, чудак, отвечал старец, да я из любви к ближнему два дня пробеседую с ним на пользу душевную и пребуду несмущенным». Из этого ответа, известного уже своими подвигами, и благодатными дарованиями старца, о. Варлаам вразумился навсегда познавать различие путей «смотрительных от общих»⁴.

В числе пользовавшихся духовным наставлением о. Феодора и о. Леонида был келлиарх Валаамскаго монастыря, о. Евдоким (впоследствии схимник Евфимий, духовник Валаамский. Прежде он проходил жизнь монашескую без духовного руководителя, уповая достигнуть духовного преуспеяния одними внешними подвигами и совершенной покорностью настоятелю, которого он считался присным учеником. Но ни послушание, изъявляемое готовностью умереть во исполнении заповеди настоятеля, ни подвиги не приносили настоящих плодов монашеской жизни. О. Евдоким не замечал в себе ни кротости, ни любви, ни слез, ни смирения. Напротив, сухость, жестокость души, зазрение всех, и другие, хотя и скрываемые, страсти томили старца. Он не находил себе покоя, хотя исполнял все, по его мнению, должное и по книгам, и по опыту. Старец доходил до отчаяния, и помыслы склоняли его к самоубийству, и советовали броситься со скалы в залив. Господь внушил о. Евдокиму, оставив надежду на свою праведность, прибегнуть к о. Феодору и к о. Леониду. Старцы очень скоро помогли ему, открыв, на основании св. отцов, что одно внешнее делание и телесные подвиги не ведут инока к преуспеянию, особенно если они, являемые человекам, влекут его к тщеславию и гордости и ко всем последствиям этих страстей, к ожесточению, осуждению и отчаянию, и что без внутреннего, смиренного, неявляемого делания молитвы и без совершенной невменяемости⁵ нельзя смягчиться, смириться и повеселеть детской евангельской радостью. Старцы показали ему истинный ключ к отверзению сердца, и о. Евдоким, монах внешний, но искренний и готовый ради спасения на смерть, понял смиренную науку отцов, начал возрождаться, смиряться и постепенно успокоился. Впоследствии он был почитаем всеми на Валааме. Нынешний о. игумен Дамаскин, как говорят, пользовался его советами, и сказывал некоторым, что имена о. Феодора и о. Леонида постоянно были на устах о. Евдокима, и что он всегда вспоминал о них с благодарностью и глубочайшим уважением.

Слава о старцах более и более распространялась. Вместе с о. Евдокимом и по его примеру еще более братий стало приходить к ним. Посетители монастыря всех сословий также стекались к келье старцев, чтобы воспользоваться их богомудрыми советами.

Но в то время, как эти мудрые наставники одним приносили великую духовную пользу, в других возбуждалось против них неудовольствие, которое отчасти происходило от немощи человеческого сердца, отчасти же может быть и от того, что не все могли понять жизнь и учение старцев, как бы следовало. Мы уже упоминали, что прежде о. Евдоким считался присным учеником тогдашнего Валаамскаго настоятеля, игумена Иннокентия. Когда же он, а за ним и другие братия обратились к старцам, то о. игумен с огорчением увидел себя как бы оставленным от преданнейшего ему человека, и счел себя как бы презираемым от братий, полагая, вероятно, что настоятель должен быть единственным духовным руководителем в обители. В древнее, простое время большей частью так и было. Но в наше форменное время самому настоятелю, без помощи опытных духовников и старцев, неудобно руководить братий. Это сознавал еще и в древнее время один из величайших наставников монашества, преподобный и духоносный Феодор Студийский, который, относительно выбора и назначения настоятеля, в предсмертном своем завещании братиям написал так: «Во-первых, оставляю вам (как наставника), господина и отца моего и отца вашего, преподобнейшего затворника, и отца, и светило, и учителя. Ибо он о Господе выше и меня, и вас, и он наша глава, хотя и подчинил себя, живя безмолвно в христоподражательном смирении; его наставлениями и молитвами, верую, спасетесь, если только окажете ему должную благопокорливость и послушание». А потом, – продолжает пр. Феодор, – кого общим избранием боголепно поставите в настоятели по предварительному отеческому совету, и кого будет желать все братство, на избрание того и я соизволяю»⁶.

Не с такими чувствами и не с такими мыслями смотрел о. Иннокентий на о. Феодора и о. Леонида. Их отеческая ко всем любовь, общительность и свобода обращения представлялись ему непокорностью настоятелю и вмешательством в его управление; их учение казалось каким-то странным нововведением. Неудовольствие его против старцев еще более усилилось, когда министр духовных дел, князь А. Н. Голицын, приехав на Валаам, все время пребывания своего там провел в келье старцев, даже велел приготовить себе там чай, и позвать туда настоятеля из монастыря в скит.

Наконец, о. игумен Иннокентий решился жаловаться Митрополиту Новгородскому и Петербургскому Амвросию на старцев-пришельцев, возмутивших, по его мнению, мир обители. Митрополит знал Валаамского настоятеля с хорошей стороны, как честного и трудолюбивого подвижника, а против старцев был предубежден, и готов был уже осудить их. Стали поговаривать, что о. Феодора, как не русского, а молдавского постриженника, и в России просто карачевского мещанина хотят выслать из обители и обратить в первобытное состояние; что и о. Леониду не миновать беды. Однако, Митрополит поручил исследовать это дело благочинному над монастырями, Коневскому строителю о. Илариону, (бывшему впоследствии Тихвинским архимандритом). О. Иларион в феврале 1817 г. посетил Валаамский монастырь, допрашивал о. Феодора с его сподвижниками, и предложил им до тридцати письменных вопросов. С удивлением прочитал о. Иларион их ответы, и после всегда говаривал, что ему нигде не пришлось вычитать того, что высказали ему в этих ответах простые старцы: святое буйство их оказалось выше мудрости человеческой.

О. Иларион всячески старался примирить игумена со старцами; он действовал так отчасти по сознанию истины и чувству справедливости, отчасти, может быть, и потому, что вместе с ним был прислан на Валаам, со стороны министра духовных дел, князя А. Н. Голицына, доверенный человек, некто А. Н. Никольский, для дознания о возникшем деле и для защиты старцев. Между тем, преданными им лицами доведено было о затруднительном их положении до сведения двух, впоследствии великих святителей, а тогда еще архимандритов, Филарета и Иннокентия. Эти философы христианские, знавшие несколько о. Леонида, приняли участие в старцах, заступились за них, и их слова подействовали на Митрополита. К этому времени пришло и донесение от о. Илариона.

Митрополит с огорчением увидел, что он едва не сделал большую несправедливость. Игумен Иннокентий был вызван, и встречен грозным и бесцеремонным вопросом: «что ты, старый… со мною было сделал? По твоей милости я чуть-было не осудил людей, лучших нас с тобой». Игумену велено было покоить старцев всячески в своей обители, с угрозой, что в случае их жалобы он будет сменен. Старцам же было передано, чтобы они были уверены в защите высшего духовного начальства. Но опытные и смиренномудрые подвижники, знавшие человеческое сердце, не надеялись, чтобы настоятель совершенно умиротворился по отношению к ним, и сознавая, что легче нести ненависть всего братства, нежели нерасположение настоятеля, они в избежание продолжительного греха решились оставить Валаам; и вскоре после этого, в июне 1817 года перешли в Александро-Свирский монастырь, считая себя отребием мира и недостойными мирного жилища на земле.

Что касается до о. игумена Иннокентия, то мы уже заметили, что он впал в ошибку более по недоразумению, и этот прискорбный для него случай, можно полагать, послужил ему полезным уроком, потому что впоследствии он оставил по себе добрую память.

Ко времени пребывания старцев в Александро-Свирском монастыре относится рассказ о посещении этой обители Императором Александром I, рассказ, из которого видно, что слава человеческая всюду следовала за смиренномудрыми подвижниками, но что они всячески старались отклонять ее от себя, подавая через это всем великий урок искреннего смирения.

В 1820 году Император объезжал северные свои владения. Путь его пролегал вблизи Свирского монастыря. Жившие там старцы, о. Феодор и о. Леонид, почтительно предложили архимандриту приготовиться к встрече Государя, хотя в маршруте Свирский монастырь был не означен. Архимандрит уважил этот совет, и в часы, назначенные для сего проезда, ожидал его у ворот. Между тем Император на пути по своему обыкновению расспрашивал о местности и о ее жителях у ямщиков, иногда сам, иногда через кучера Илью, неизменного своего возницу. Приближаясь к дороге, где поставлен был крест в знак близости монастыря и для указания к нему пути, Государь спросил: что это за крест? Узнав, что недалеко Свирский монастырь, он велел туда ехать, и стал расспрашивать, каково в монастыре, и каковы братия? Ямщик, нередко туда ходивший, отвечал, что ныне стало лучше прежнего. «Отчего?» – спросил Государь. – «Недавно поселились там старцы о. Феодор и о. Леонид; теперь и на клиросе поют получше⁷, и по всему как будто более порядка». Государь, слыхавший от князя Голицына эти имена, пожелал познакомиться со старцами. Между тем ожидавшие Царя-посетителя, испытанные скорбями старцы сотворили между собой краткое совещание: как поступить, если Государю угодно будет обратить на них свое внимание. «Если из-за князя Голицына было нам искушение, сказал о. Феодор, то что будет из-за Государя? Потому, о. Леонид, не будь велеречив, а всячески помалкивай и не выставляйся». Государь, подъезжая к воротам, удивился нечаянной встрече настоятеля и тотчас спросил: «разве ждали его?». Архимандрит не приписал себе одному такую готовность, а сказал, что по совету старцев он вышел во сретение возлюбленного Монарха. Вошедши в церковь, и приложившись к мощам пр. Александра, при которых гробовым был один из старцев, Государь по своему смирению пожелал принять благословение у иеромонахов, с приказанием, чтобы не отнимали рук, когда он будет целовать их. При этом он спросил: «а где здесь о. Феодор и о. Леонид?». Старцы несколько выдались; но на все вопросы Государя отвечали, елико можно, сдержанно и отрывисто, так что Государь сам это заметил и прекратил вопросы, считая может быть и неуместным предлагать их в храме. Наконец, подошедши к о. Феодору, он просил у него благословения. «Я монах непосвященный, сказал о. Феодор, я просто – мужик». Государь откланялся вежливо и поехал в дальнейший путь.

В 1822 г. 7-го апреля, в вечер светлого пятка о. Феодор окончил многотрудное поприще земной жизни своей, испустив дух на руках любимого своего ученика, а вместе и духовного отца своего, о. Леонида. Вот в каких умилительных подробностях описывает блаженную кончину старца красноречивый его жизнеописатель: «Еще за полгода до кончины о. Феодора постигла его тяжкая болезнь. «Слава Богу, Слава Богу!», повторял он в минуты жестоких мучений своих, – «и я вижу, наконец, берег житейского моря, по которому доселе, как утлая ладья носилась душа моя напастей бурею». Настал вечер светлого пятка. Лице старца просияло; радостная улыбка оживила уста его; печальные ученики, безмолвно окружавшие смертный одр его, забыли слезы и сетования; с благоговейным трепетом и изумлением смотрели они на блаженную кончину раба Господня. Архимандрит Макарий напутствовал его елеосвящением и приобщением Святых Таин; и чистая, светлая душа его отлетала в горние обители блаженной вечности.

После кончины старца о. Феодора, о. Леонид не желал оставаться в Александро-Свирском монастыре, как ради учеников своих, которые не могли еще понести молвы от большого стечения народа в Свирской обители, так и по некоторым другим причинам; а имел намерение с учениками своими и единомысленными братиями перейти в более уединенное место. Вот как он писал об этом иеромонаху П.: «Вы изволите писать, что в нынешние пребедные времена кажется нужно собраться нам всем воедино, и выпросить у какого-либо монахолюбивого архипастыря куточек. Это ваше мнение, и мы одобряем… Да и батюшка наш о. Феодор насчет соединения, дабы нам не разлучаться, но сожительствовать вкупe, неоднократно подтверждал. Особливо, когда дар прозорливства перед смертью получил, уговаривал отечески тако: «Отцы мои! Господа ради друг от друга не разлучайтесь, поскольку в нынешнее пребедственное время мало найти можно, дабы с кем по совести и слово-то сказать». Да вы теперь сие и на опыте, яко в зерцале видите. Но, к сожалению, за премногие грехи мои, в нашем союзе не находится ныне такого мужественного и достойного строителя, который бы мог содержать обитель и нас окормлять по преданию св. отец, и назидать благорассмотрительно… Но собраться во едино, кажется, полезно для подкрепления друг друга».

Когда сделалось известным желание о. Леонида оставить Свирский монастырь, то его с учениками стали приглашать в разные места. Знаменитый Казанский архиепископ Амвросий Подобедов, слышавший о старце Леониде от духовника своего иеромонаха Иова, (впоследствии жившего в Оптином скиту), изъявлял готовность принять его в свою епархию. Кроме того, ему предлагали перейти в Площанскую пустынь Орловской епархию, и во вновь устроенный скит при Оптиной пустыни. От перехода в Казанскую епархию старец вовсе отказался; а более имел наклонность перейти в Оптину пустынь, куда его приглашали Калужский архипастырь, преосвященный Филарет, Оптинский игумен Даниил и основатель скита о. Моисей со скитскими старцами. «Наши сердца, писал он, наклонность туда имеют, поскольку я там начало полагал и здоровье потерял, и наш прежний любитель и благодетель преосвященный Филарет, яко монахолюбивая душа, того желает». С желанием старца согласны были и приближенные его ученики. Один из них иеромонах Гавриил, остававшийся в Валаамском монастыре, в 1828 году первый переселился в Оптин скит.

В том же году 17 августа посетил Оптину пустынь преосвященный Филарет, и утвердительно сказал Оптинским старцам, что чувствует, что о. Леонид непременно будет в Оптине, или вообще в его епархии.

Предсказание Владыки действительно исполнилось, но не скоро. Пять лет о. Леонида, не смотря на усиленные его прошения, удерживали в Свирской обители; даже не отпускали его на богомолье в Киев. В этом несоизволении своего начальства о. Леонид усматривал, что еще не было воли Божией на переход его в другое место. Многие из посетителей Свирской обители весьма рады были, что старец там оставался, потому что жаждали слышать от него слово назидания. Но эта привязанность народа не могла бы его там удержать. «Ей, ничего так не жаль здесь нам оставить, писал он, как только останки прелюбезнейшего нашего благодетеля, достоблаженного батюшки о. Феодора. Однако и о сем да будет воля нашего Создателя и Искупителя. Мы мыслим и судим, яко человецы, да и человецы еще плотстии. А премилосердый Господь вся весть, еще и несодеянное наше». «Где воспоследует воля Божия, писал он в другом письме, там никакие пресильные препятствия не преодолеют». Эта вера его в промысл Божий оправдалась на самом деле». Пять лет, как сказано, его насильно удерживали в Александро-Свирском монастыре; а в начале шестого года Господь так устроил, что его уволили оттуда без всякого затруднения. Но и по выходе из Свирской обители о. Леонид не вдруг решился переместиться в Оптину пустынь, а как бы еще желая удостовериться, есть ли воля Божия на переход его в эту обитель, сначала поместился было в Площанской пустыни, куда его привлекало желание сожительствовать с тамошним иеромонахом о. Макарием Ивановым, с которым он духовно сблизился. В Площанскую пустынь о. Леонид прибыл 6 октября 1828 года; но по некоторым обстоятельствам прожил там только полгода, и в Апреле 1829 г. с учениками своими перешел, наконец, в Оптину пустынь.

Касательно внутренней духовной жизни о. Леонида, во время пребывания его в Свирском монастыре подробных и достоверных известий не имеем. Но, судя потому, что он был учеником одного из присных учеников великого наставника умного делания, Паисия Величковского, а также судя и по прилагаемым к сему жизнеописанию вопросам ученика и ответам старца, можно сказать, что о. Леонид не был чужд молитвенного делания по учению Св. Отцов. На вопрос, всем ли дается умная молитва, он приближенному своему ученику отвечал так: «Кого посетит Господь тяжким испытанием, скорбью, лишением возлюбленного из ближних, тот и невольно помолится всем сердцем и всем помышлением своим, всем умом своим. Следственно, источник молитвы у всякого есть; но отверзается он или постепенным углублением в себя, по учению отцов, или мгновенно Божиим сверлом». Не можем положительно утверждать, что, произнося эти слова, о. Леонид имел в виду опыт из собственной своей жизни. Но известно то, что в последний год жизни старца о. Феодора о. Леонид, по свидетельству самого старца, преуспел в иноческом житии более, чем во все предшествовавшие годы. А этим он без сомнения мог себя приуготовить к принятию благодатных даров Божиих. Также достоверно и то, что после кончины о. Феодора и семилетнего пребывания в Свирской обители о. Леонид во всеоружии духовной силы вышел на новое великое служение человечеству, к которому призван был промыслом Божиим на новом и последнем месте своего земного пребывания, – в Оптиной пустыни.

В Оптину пустынь о. Леонид прибыл, как мы уже сказали, в апреле 1829 г. с шестью учениками. Ему отвели келлию, нарочно дли него приготовленную, на пасеке близ скита, и всех его учеников поместили в скиту и при нем в кельях.

Переход о. Леонида в Оптину пустынь весьма замечателен тем, что им введено и упрочено в этой обители так называемое старчество. Этот, основанный на евангельском, апостольском и святоотеческом учении, образ монашеского жития, в наше время пришел в такое забвение, что считаем не лишним сказать здесь о нем несколько слов.

Старчество состоит в искреннем духовном отношении духовных детей к своему духовному отцу, или старцу.

Преподобные Каллист и Игнатий в Добротолюбии выставили пять признаков такого искреннего духовного отношения: 1) полная вера к своему наставнику и предстоятелю; 2) истина – истинствовать перед ним в слове и деле; 3) не исполнять ни в чем своей воли, а стараться во всем отсекать оную; т. е. ничего не делать по своему желанию и по своему разумению, а всегда обо всем вопрошать, и делать по совету и воле наставника и предстоятеля; 4) отнюдь не прекословить и не спорить, так как прекословие и спорливость бывают от рассуждения с неверием и высокомудрием; 5) совершенное и чистое исповедание грехов и таин сердечных. (Во 2-й части Добротолюбия, гл. 15-я).

«Прельстишася, говорит св. Иоанн Лествичник, возложившии упование на самих себе, и возомнившии не обретати нужды в путеводителе». (Слово 1, глава 7). «Якоже корабль, имеющий искусного кормчия, благополучно Божиим содействием, входит в пристанище: тако и душа, имущая доброго пастыря, удобно на небо восходит, хотя бы прежде и много зла соделала. Как идущий по неизвестному пути без путеводителя удобно на оном заблуждает, хотя бы был и весьма разумен: тако и путь монашества, самовластно проходящий удобно погибает, хотя бы и всю мира сего премудрость знал». (Слово 26, главы 236 и 237).

«Кто идет (иноческим путем) самочинно, без Евангельского разума и без всякого наставления, говорит Марк подвижник, тот много претыкается, впадает во многие ямы и сети лукавого, и во многие впадает беды, и не знает, какой конец получит. Ибо многие прошли путь свой со многими трудами, подвижничеством и злостраданиями, и многие труды претерпели Бога ради; но самочиние, нерассуждение, и то, что они не искали от ближнего наставлений, соделало таковые труды их тщетными». (Послание к Николаю иноку).

«Немощно собой самим кому добродетелей художеству навыкнути, говорит св. Григорий Синаит, аще и нецыи, якоже учителя, искус свой употребиша. Еже бо от себе самого, а не по совету предуспевших творим, мнение имать, паче же раждати обыче. Аще бо Сын Божий ничесоже от Себе творит, но якоже научи Его Отец, сице творит: и Дух не бо глаголати имать от Себе: Кто есть сей, к толикой добродетели высоте достигший, яко не требуяй иного кого тайноводящего его; гордыню паче, неже добродетель непщует имети: прельстился есть». (В 1-и части Добротолюбия глава 15 о безмолвии).

«Не всех же должно вопрошати, но единого, емуже вверенно есть и других окормление, и житием блистающа, убога убо суща, многа же богатяща, по писанию (2Кор. 6:10). Мнози бо неискусни мнозех несмысленных повредиша, ихже суд имут по смерти. Не всех бо есть наставити и инех, но имже дадеся Божественное рассуждение, по апостолу, рассуждение духов, (1Кор. 12:10), отлучающее горшее от лучшего мечом слова. Кийждо бо свой разум и рассуждение естественно, или деятельно, или художественно имать, а не вси духовное. Сего ради глагола премудрый Сирах: мирствующий с тобою да будут мнози, советницы же твои един от тысящ (Сирах, гл. 6, ст. 6). Не мал же подвиг есть наставника обрести непрелестна, и делы, и словесы, и разуменьми. В сих видим есть кто непрелестен сый, егда свидетельствовано от Божественных писаний имать и деяние, и мудрование, смиренномудрствуя, в нихже подобает мудрствовати». (1-я ч. Добротол., гл. 7 о прелести).

Духовное отношение требует от руководимых кроме обычной исповеди перед причащением Св. Таин, и частого по потребности исповедания старцу и духовному отцу не только дел и поступков, но и всех страстных помышлений, и движений, и таин сердечных, как о сем говорят: Василий Великий (в правилах, пространно изложенных вопр. 26); Симеон Новый Богослов (в 1-й ч. Добротол. гл. 122) и другие святые отцы.

«Невозможно, говорит св. Кассиан Римлянин, впасть в бесовскую прелесть тому, кто живет не по своему хотению и разумению, а по наставлению старцев. Не может лукавый враг посмеяться над неопытностью того, кто не привык по причине ложного стыда скрывать все возникающие в сердце его помышления». (Собеседование 2-е о рассуждении, глава 10)⁸.

Великая важность и великое значение духовного отношения к старцам доказывается особенно двумя следующими примерами.

Пр. Феодор Студит пишет: один старец не раз приказывал ученику своему исполнить некоторое дело, но тот все отлагал. Недовольный сим старец в негодовании наложил на ученика запрещение, не вкушать хлеба, пока не исполнит порученного дела. Когда ученик пошел, чтобы исполнить повеленное, старец умер. После его смерти ученик желал получить разрешение от наложенного на него запрещения. Но не нашлось никого в пустынной местности, кто бы решился разрешить это недоумение. Наконец, ученик обратился со своей просьбою к константинопольскому патриарху Герману, который для рассмотрения этого дела собрал других архиереев. Но ни патриарх, ни собравшийся собор не нашли возможным разрешить епитимию старца, о котором даже неизвестно, имел ли он степень священства. Посему ученик до смерти принужден был питаться пищей из одних овощей⁹.

В Прологе 15-го октября повествуется: в ските жил монах, который в продолжении многих лет был послушлив своему отцу; наконец, по зависти бесовской отпал он послушания, и без всякой благословной причины ушел от старца, презрев и запрещение; ибо он имел от старца запрещение за непослушание. Пришедши в Александрию, он был схвачен и принуждаем тамошним князем отречься Христа, но остался непоколебим в твердом исповедании веры и за это был мучен и предан смерти. Христиане того града взяли тело нового мученика, положили в раку и поставили оную в святом храме. Но в каждую литургию, когда диакон возглашал: елицы оглашеннии изыдите, рака с телом мученика, к удивлению всех, невидимой силой выносилась на паперть, а по окончании литургии сама собой поставлялась опять в храме. Один александрийский вельможа молился о разрешении этого недоумения; и ему открыто было в видении, что замученный монах был ученик такого-то старца, и за непослушание был связан от него; как мученик, он получил венец мученический, а как связанный запрещением старца, не может оставаться при совершении божественной службы, пока связавший не разрешит его. Тогда же отыскан был старец, который пришел в Александрию и разрешил связанного от запрещения. С того времени рака уже никогда не трогалась со своего места.

Многие в настоящее время, особенно из отвергающих путь духовного отношения, в оправдание свое ссылаются на недостаток и оскудение духовных наставников. Но св. Василий Великий говорит, что, если кто усердно поищет доброго учителя, то и непременно найдет (Слово подвижн.). И св. Симеон Новый Богослов учит: «молитвами и слезами умоли Бога показать тебе человека, который бы мог хорошо упасти тебя». И далее говорит: «лучше называться учеником ученика, а не жить самочинно, и обирать бесполезные плоды своей воли». (1-я ч. Добротол. глава 33 и 12 слов стр. 109).

Впрочем, если бы кто и по тщательном и усердном искании не мог обрести духовного наставника и руководителя, в таковой нужде старец Паисий Величковский в письме к иерею Димитрию предлагает следующий совет.

«В нынешние лютые времена, еже многому плачу и рыданию достойно, до зела таковым наставником оскудевшим, аще кии ревнителие от инок восхотели бы таковым житием Богу угождати, Сам Бог и Божественное чтение преподобных отец онех, общежительных наставников, Божиим промыслом даже и доселе соблюденное, есть учитель и наставник: на неже, аки на онех самех, взирающе внимательне, со страхом Божиим и разумом чтущии могут отчасти, Божиим поспешеством, и житию их Богоугодному подражатели быти, окормляеми и вразумляеми суще отцем своим, о имени Христовом их собравшим, или от них единомысленне избранным, иже не от себе, но от писания святого и от тогожде святых отец учения чад своих духовных научающем». (Житие и писания Паисия Величковского. Москва 1847 г. стр. 248).

Путь старческого окормления во все века христианства признан всеми великими пустынножителями, отцами и учителями Церкви самым надежным и удобнейшим из всех, какие были известны в Христовой Церкви. Старчество процветало в древних Египетских и Палестинских киновиях, впоследствии насаждено на Афоне, а с востока перенесено в Россию. Но в последние века, при всеобщем упадке веры и подвижничества, оно понемногу стало приходить в забвение, так что многие даже начали отвергать его. Уже во времена Нила Сорского старческий путь многим был ненавистен, а в конце прошедшего столетия и почти совсем стал неизвестен. К восстановлению в России этого, основанного на учении св. отцов, образа монашеского жития много содействовал знаменитый и великий старец архимандрит молдавских монастырей Паисий Величковский. Он с великим трудом собрал на Афоне и перевел с греческого языка на славянский творения аскетических писателей, в которых содержится учение о монашеском житии вообще, и в особенности о духовном отношении к старцам. Вместе с тем в Нямецком и других подчиненных ему молдавских монастырях он показал и применение этого учения к делу. Одним из учеников архимандрита Паисия, схимонахом Феодором, жившим в Молдавии около 20-ти лет, этот порядок иноческой жизни передан иеросхимонахом о. Леониду, а им и учеником его старцем иеросхимонахом Макарием насажден в Оптиной пустыни.

Тогдашний Оптинский настоятель о. Моисей, и брат его, скитоначальник о. Антоний, положившие основание своего иночества в Брянских лесах, в духе древних великих пустынножителей, давно желали ввести старчество в Оптиной пустыни, но сами не могли выполнить этого дела, потому что были озабочены многотрудными и многосложными занятиями по устройству и управлению обители, и потому что вообще соединение в одном лице двух этих обязанностей, настоятельства и старчества, как мы уже упоминали, хотя в прежние времена при простоте нравов и бывало, но в наше время весьма неудобно и даже невозможно. Когда же в Оптиной пустыни поселился о. Леонид, тогда о. Моисей воспользовался этим, и зная его опытность в духовной жизни, поручил его руководству всех братий, жительствовавших в Оптиной пустыни, и всех приходивших на жительство в монастырь.

С того времени весь внутренний строй монастырской жизни изменился в Оптиной пустыни. Без совета и благословения старца ничего важного не делалось в обители. К его келлии ежедневно, особенно в вечерние часы, стекались братия с душевными своими потребностями: каждый спешил покаяться перед старцем, в чем согрешил в продолжении дня делом, словом или помышлением, просить его совета и разрешения в встретившихся недоумениях, утешения в постигшей скорби, помощи и подкрепления во внутренней борьбе со страстями и с невидимыми врагами нашего спасения. Старец всех принимал с отеческой любовью, и всем преподавал слово опытного назидания и утешения. Вот как описывает келлию о. Леонида очевидец ученик его, иеромонах Антоний.

«Келлия старца, от раннего утра до поздней ночи наполненная приходившими к нему за духовной помощью, представляла картину достойную кисти художника. Старец в белой одежде, в короткой мантии, был виден из-за круга учеников своих, которые стояли перед ним на коленах¹⁰, и лица их были одушевлены разными выражениями чувств. Иной приносил покаяние в таком грехе, о котором и не помыслил бы непроходивший послушания; другой со слезами и страхом признавался в неумышленном оскорблении брата. На одном лице горел стыд, что не может одолеть помыслов, от которых желал бы идти на конец света; на другом выражалась хладнокровная улыбка неверия ко всему видимому: он пришел на ряду с другими явиться только к старцу и уйти неисцеленным; но и он, страшась проницательного его взгляда и обличительного слова, потуплял очи, и смягчал голос, как бы желая смягчить своего судно ложным смирением. Здесь видно было истинное послушание, готовое лобызать ноги старца; там немощный, отринутый всем миром, болезненный юноша не отходил от колен о. Леонида, как от доилицы ее питомец¹¹. Между прочими видна была седая голова воина¹², служившего некогда в отечественной брани, и теперь ополчившегося, под начальством такого искусного вождя, против врагов невидимых. Здесь белелись и власы старца¹³, который, признавая свое неискусство в монашестве, начинал азбуку духовную, когда мир признавал его наставником. Таким-то разнообразным обществом был окружен великий старец и вождь духовный. В этой чудной келлии можно было видеть зрелища, столь же поучительные, как и все события, напоминавшие лучшее время христианства. «Собрание смиренных, яко собрание Серафимов, сказал св. Исаак Сирин».

Благодетельно стали отражаться богомудрые наставления старца на Оптинском братстве, которое понемногу начало совершенствоваться в нравственном отношении.

Искусное врачевание немощствующих душ, мудрость старца, свидетельствуемая любовью и почтением к нему настоятеля и братии, скоро сделали о. Леонида известным и вне обители. Как золото, искушенное и очищенное в горниле 80-летней подвижнической жизни, старец промыслом Божиим, вызван был наконец на великий подвиг служения человечеству. Ради духовных советов начали приходить к дверям его келлии из городов и селений разного рода люди: дворяне, купцы, мещане и простой народ обоего пола. Все были принимаемы старцем с сердобольным, отеческим расположением и любовью, и никто из приходящих не выходил из его келлии, не быв утешен им духовно. Раскрывавшие перед ним свои душевные недуги и раны отходили утешенными и исцеленными; а одержимые телесными болезнями и даже бесноватые получали облегчение чтением над ними молитвы (из требника) и помазанием елея от неугасимой лампады, горевшей перед его келейной Владимирской иконой Божией Матери. Этой иконой великий старец Паисий напутствовал при выходе из Молдавии в Poccию схимонаха о. Феодора; а сей последний, отходя ко Господу, благословил ей о. Леонида, как общника его скорбей и наследника духовных дарований.

С каждым годом стечение народа в Оптиной пустыни значительно умножалось, через что она видимо процветала. Понимавшие хорошо духовную жизнь мужи, но подвизавшиеся в затворе или безмолвии¹⁴, со всех сторон России стали присылать под руководство о. Леонида в Оптину пустынь для обучения в монашеской жизни людей всякого сословия, искавших для сего более надежного пристанища. Отовсюду начали стекаться братия, как пчелы в улей, дабы напоевать сердца свои потоками сладости Божественной, истекавших из медоточных уст старца.

В 1884 году перешел из Площанской в Оптину пустынь иеромонах о. Макарий Иванов, впоследствии скитоначальник и старец. Проходя с 1810 года монашескую жизнь, он всегда сознавал, что без опытного руководителя нельзя достигнуть ни видения духовного, ни плода иноческой жизни, и несколько лет состоял под духовным руководством одного из учеников старца Паисия Величковского, схимонаха Афанасия; а после кончины его о. Макарий скорбел о своем духовном сиротстве, и молил Господа послать ему опытного наставника. Прибытие в 1828 г. о. Леонида в Площанскую пустынь было как бы исполнением сего молитвенного прошения о. Макария. В о. Леониде он нашел то, чего так долго алкала душа его, – мужа с даром духовного рассуждения, которое редким даруется, и притом не за одни труды и подвиги, а более за смирение. Сблизившись с о. Леонидом, во время его полугодового пребывания в Площанской пустыни, о. Макарий и по отбытии старца в Оптину пустынь продолжал свое духовное общение с ним посредством переписки; а в 1834 г., как сказано, перешел в Оптину пустынь для сожительства с ним. С самого поступления в эту обитель он помогал старцу в обширной его переписке с лицами, просившими у него духовных советов и назидания; а также был помощником старца в духовном окормлении братии и посетителей, особенно с 1836 года, когда был определен духовником обители.

Поучительны и назидательны были отношения между старцами о. Леонидом и о. Макарием. О. Макарий уже более семи лет был духовником Севского девичьего монастыря, и многие имели его своим наставником, и пользовались его духовными советами. А не смотря на то, он, смиряясь и вменяя себя ни во что, бегали славы человеческой, домогаясь как особой чести и отличия быть при ногу́ другого старца. Исполненный веры и любви к отцу своему, о. Макарий, будучи и главным указным монастырским духовником и скитоначальником, ничего не делал, не вопросив о. Леонида, и по смирению весь успех своих начинаний приписывал тайно и явно молитвам, советам и благословению своего отца, и до самой блаженной кончины о. Леонида пребыл одним из усерднейших учеников его.

Такое же смирение являли с своей стороны, в отношении к о. Макарию и о. Леонид, которого еще старец его схимонах Феодор шутя называл смиренным львом. С начала своей монашеской жизни он и сам всегда шел тем же путем послушания, и находясь почти двадцать лет под духовным руководством старца Феодора, так возлюбил во всем подчиняться совету своего наставника, что ничего не делал от одного своего лица. При жизни своего старца о. Леонид в письмах к разным лицам подписывался всегда вдвоем с о. Феодором, по смерти же его, по глубокому своему смирению прилагал к своему имени имя своего духовного сына, Антиоха, хотя последний нисколько не участвовал в его письмах. А когда при нем не было и о. Антиоха, тогда обыкновенно подписывался так: иеросхимонах Леонид с приверженной братией. (А впоследствии подписывался вместе с о. Макарием: иеросхимонах Леонид и иеромонах Макарий). Через это самое старец как бы желал всем показать, что только при помощи и по молитвам сожительствовавших с ним отцов и братий он может преподавать духовные советы. Встретившись с о. Макарием, о, Леонид рад был сблизиться со столь даровитым и искусным иноком, и смотрел на него не как на ученика, а как на своего сотрудника и духовного друга. В этом он подражал примеру своего смиренномудрого старца, о. Феодора, который, будучи его наставником и руководителем, вместе с тем имел его своим духовным отцом, и часто совещался с ним, как со своим другом и братом. Впрочем, уступая нелицемерному прошению, смирению и постоянству о. Макария, о. Леонид решился обращаться с ним, как с возлюбленным о Господе сыном и учеником, и следуя наставлению св. Иоанна Лествичника, не упускал случаев доставлять искусному подвижнику венцы через испытание его терпения, и с этой целью подвергал его выговорам и замечаниям, часто и при других, чтобы и их воспользовать его смирением. Вот один из многих тому примеров. Настоятель о. Моисей, позвав к себе о. Макария (после его назначения духовником обители), просил его принять от мантии готовившихся к пострижению братий. О. Макарий, вменяя просьбу начальника в приказание, отвечал на оную смиренным поклонением. Придя к старцу, он застал сего духовного учителя по обычаю, окруженного множеством вопрошавших о своих духовных нуждах и недоумениях. О. Макарий кратко поведал ему, зачем призывал его настоятель. О. Леонид с видом строгости спросил у о. Макария: что ж ты и согласился? – «Да, почти согласился, или лучше сказать, не смел отказаться», отвечал о. Макарий. – Да, это свойственно твоей гордости… сказал старец, возвысив голос, и притворяясь гневающимся, начал укорять о. Макария. А тот стоял с поникшей головой, смиренно кланяясь и повторяя по временам: «виноват, простите Бога ради, батюшка!». Все присутствовавшие, привыкши уважать о. Макария наравне со старцем, смотрели на это, одни с недоумением, другие с благоговейным yдивлeниeм.

Когда же старец умолк, о. Макарий, поклонившись ему в ноги, кротко спросил: «простите, батюшка, благословите отказаться?». «Как отказаться? Сам напросился, – да и отказаться? Нет, теперь уж нельзя отказаться: дело сделано»… сказал о. Леонид, вовсе не имевший в виду лишать духовной пользы тех, которые вверялись духовному руководству опытного наставника. Цель выговора была иная: искусить смирение преуспевающего в оном старца-ученика, и воспользовать через то других, – и она была достигнута вполне.

Поступая так, старец между тем не только отечески глубоко любил, но и сердечно уважал о. Макария, как своего духовного друга и сотаинника, и когда находил то полезным, – выказывал эти чувства в такой мере, что изумлял слышавших. Некоторые однажды спросили старца об устроении о. Моисея, о. Антония и о. Макария. Старец кратко отвечал: «о. Моисей и о. Антоний великие люди, а Макарий свят». Слышавшие после объясняли себе слова старца словами Лествичника: великих людей есть свойство переносить мужественно и с радостью досады; святых же и преподобных принимать похвалу без вреда. (Ст. 22, гл. 12).

Больше всего о. Леонид обнаруживал свое смиренномудрие и свое уважение и любовь к о. Макарию в том, что он его приблизил в себе и сделал своим помощником, разделяя с ним труд духовного окормления братий и посетителей. В последние пять лет своей жизни о. Леонид желавшим пользоваться его руководством большей частью благословлял обращаться вместе с тем и к о. Макарию, и открывать ему все, что открывали самому о. Леониду. Со своей стороны, и о. Макарий, когда узнавал от своих духовных детей что-нибудь, касающееся до них важное, или какое-нибудь обстоятельство, то всегда спрашивал, объясняли ли об этом старцу, и если не объясняли, то отсылал к нему для объяснения. Таким образом, душа каждого из относившихся к ним была равно открыта перед обоими старцами, и оба они одинаково знали все обстоятельства духовных своих детей. Если кто, исповедавшись у о. Макария, приходил принять благословение у о. Леонида, то старец имевший (как ниже будет сказано подробнее) дарование открывать и напоминать забытые грехи, спрашивал, говорили ли то или другое о. Макарию, и если не говорили по забвению, или по какой-либо другой причине, то посылал опять к нему объяснять это. Когда спрашивали о чем-либо о. Макария, он без старца не давал никакого решения. Также и старец без о. Макария ничего не решал, а в подобных случаях говаривал: «подождем, придет о. Макарий, вместе поговорим». Умилительно было видеть такое единодушие и взаимную любовь двух старцев. «Бывало, рассказывала одна духовная дочь о. Леонида и о. Макария – говоришь с о. Леонидом, входит о. Макарий, а о. Леонид говорит ему: батюшка! поговори-ка с ней, ей нужно тебе кое-что объяснить. Или сидят они как ангелы Божии, рядом, а мы стоим перед ними на коленах, и двум открываем души свои, как бы одному, и никогда не разделяли их, и не делали между ними никакого различия. По истине в них бе сердце и душа едина. Поэтому, когда скончался о. Леонид, то хотя мы скорбели о нем, но скорбь наша была умеренная, так как мы лишились одной половины, а другая половина осталась при нас».

Так старцы, одушевленные смиренномудрием и связанные взаимной любовью и единодушием, поучали духовных своих чад этим главнейшим христианским добродетелям не словом только, но более всего собственным примером, и не допускали, чтобы между ними возникало какое-либо разделение, к чему ученики по немощи человеческой нередко бывают склонны, как еще Ап. Павел обличал за такое разделение коринфян, глаголя: «Возвестися ми о вас братия моя, яко рвения в вас суть. Глаголю же се, яко кийждо вас глаголет: аз убо есмь Павлов, аз же Аполлосов, аз же Кифин, аз же Христов. Еда разделися Христос?» (1Кор. 1:11–13). Между духовными детьми о. Леонида и о. Макарий никаких подобных разделений или партий не было; единодушие и единомыслие старцев отражалось и на детях. Таким образом, в одной обители было два старца, но не было раздвоения, и не терялось единство старческого окормления.

Духовная деятельность о. Леонида не ограничивалась одной Оптиной пустынью и многочисленными ее посетителями. В 1837 г. один из учеников о. Леонида (прибывший с ним в Оптину пустынь из Свирского монастыря), иеромонах Геронтий был назначен настоятелем калужской Тихоновой пустыни. С ним отпущены до пяти человек единомудренных братий; а по времени и еще некоторые перешли к нему по благословенно старца. С того времени сам старец ежегодно посещал Тихонову пустынь, и живал там около месяца, заботясь о духовном утверждении братий и благоустройстве обители. Кроме того, через приверженных ему лиц и в вещественном отношении и благодетельствовал этой пустынной обители, которая с той поры стала приходить в цветущее состояние.

В 1839 же году скитоначальник о. Антоний был назначен игуменом малоярославецкого монастыря, куда с ним также перешли некоторые из учеников о. Леонида. Живя и в Малоярославце, они продолжали пользоваться наставлениями старца.

Таким образом, духовное влияние о. Леонида простиралось, кроме Оптиной пустыни, еще на две обители в Калужской епархии, в которых он ввел старчество, а через это и на будущие времена упрочил внутреннее благоустройство их, дав возможность как братиям, так и посетителям обителей получать от сего великую душевную пользу. Поэтому всем пользующимся и в настоящее время наставлениями и утешениями духовных старцев в этих трех обителях должно всегда с благодарностью вспоминать об о. Леониде, как положившем в этом месте начало и основание старческого пути. Наконец, и из некоторых женских обителей других епархий многие инокини пользовались духовным руководством о. Леонида, особенно из Севского Троицкого монастыря, Борисовской Тихвинской пустыни, и Белевского Крестовоздвиженского монастыря. В каждом из этих монастырей о. Леонид имел некоторых преданных учениц, преуспевших более других в духовной жизни, которые и при жизни, и по кончине его были наставницами и старицами многих сестер. Так духовное семя о. Леонида произрастало и распространялось далеко и за пределами Калужской епархии.

Кроме обычных своих занятий с монашествующими и мирскими посетителями, старец подучал множество писем от разных лиц, просивших у него разрешения в недоумениях, и по любви своей к ближним не оставлял и их без внимания, но или сам писал, или диктовал ответы, приличные каждому, к укреплению и к утешению в скорбях.

Не напрасно говорят св. отцы, что, кто совершит дело угодное Богу, того непременно постигнет искушение, и что всякому доброму делу или предшествует, или последует искушение. Слова печерского летописца, что иноческие обители воздвигаются молитвенным постом и слезами, могут быть отнесены и к введению в Оптиной пустыни старчества, – основы иноческого жития. Оно введено и упрочено здесь со многими трудами и скорбями. – Согласно удостоверяют св. отцы, что враг рода человеческого не любит не только самого откровения помыслов, но даже и шума словес сего откровения, ибо знает, что через это разрушаются все его козни и коварства. Посему неудивительно, что он не замедлил против этого, в особенности ненавистного ему иноческого пути, употребить разные свои козни, и за великое дело введения старчества воздвиг сильное гонение против о. Леонида. Орудиями его были люди простые, которые не знали и не понимали старческого пути.

В числе прежних Оптинских братий были благоговейные добрые иноки; но каждый из них жил по своим понятиям, подвизался, как сам умел, и главное внимание их обращалось на внешние труды и на деятельные добродетели. Когда же поселился в обители старец о. Леонид со своими учениками, когда заговорили о старчестве и духовном окормлении, об очищении совести и откровении помыслов, об отсечении своих хотений и разумений, о внутренном делании, все это многим показалось каким-то новым непонятным учением, которое некоторые даже прямо называли новой ересью. Прежние братия, особенно те из них, которым по летам их трудно было изменить понятия, в коих провели большую часть своей жизни, явно восстали против этих нововведений, и на учеников о. Леонида смотрели недоверчиво и неприязненно. По наставлению старца, ученики его по возможности смирялись перед почтенными старичками, и со своей стороны соблюдали все, чтобы не нарушался мир обители. Но этим не удовлетворились недовольные новыми порядками. Они стали обращаться к епархиальному начальству с жалобами разного рода, и, наконец, довели до того, что из консистории был получен указ, чтобы из старшей братии четыре иеромонаха вместе с настоятелем и казначеем участвовали в совещаниях по всем важнейшим делам пустыни, и без общего их согласия ничего, относящегося к благоустройству обители, не предпринимать и не приводить в действие. Это было в 1830 году, год спустя по водворении старца о. Леонида в Оптиной пустыни. Впрочем, ожидания противников его не исполнились. Тогдашний калужский архипастырь, преосвященный Гавриил, при посещении Оптиной пустыни, оказал в присутствии всей братии настоятелю о. Моисею милостивое внимание, а недовольным сделал замечание и велел исправить себя. Хотя после этого волнение в обители не совсем утихло, но о. Моисей и старец о. Леонид многолетним терпением превозмогали неблагоприятные обстоятельства, утверждая себя благой надеждой, что при благодатной помощи Божией, дела обители по времени будут благоустроеннее. «Премилостивый Бог мира, писал о. Леонид. И. Макарию в Площанске, силен есть и всемогущ попущенную бурю и волнение, и искушение в благотишие превратить и мир водворить, и да будет имя Его благословенно отныне и до века, и якоже Его всесвятой воле угодно, тако да управляет нами созданием Своим». Действительно по времени смущение в обители несколько успокоилось. Некоторые из недовольных братий выходили из обители, новых учеников старца все прибывало, и влияние его в Оптиной пустыни более и более укреплялось.

Но все еще оставалась часть иноков, которые таили в себе недовольство против старца и не могли смотреть на дело о. Леонида спокойными глазами. И вот началось для старца новое искушение.

Скитский инок о. В–н подвигнулся мнимой ревностью против о. Леонида за то, что много народа ходило к нему, и неоднократно писал к преосвященному доношения, представляя это многолюдное стечение зазорным и нарушающим скитское безмолвие, хотя посетители приходили не прямо в скит, а на пасеку, где была келья о. Леонида, куда и вход был совершенно отдельный, и, следовательно, никому от сего помехи не было. Должно, впрочем, заметить, что этот инок, восставший против о. Леонида, действовал так по наущению нерасположенных к настоятелю и старцу братий, которые, пользуясь его простотой, употребляли его, как орудие для своих тайных целей¹⁵. Все почти эти братия впоследствии не могли найти покоя в Оптиной пустыни, и разбрелись по разным монастырям, а некоторые из них имели даже тяжкую кончину.

Не довольствуясь письменными доношениями о. В–на, которые тогдашний калужский преосвященный Николай прежде оставлял почти без внимания, противники старца, наконец, составили на него и на о. Моисея ложный донос, и подослали его преосвященному от неизвестного лица. В то же время и в народе рассеивались несправедливые слухи об о. Леониде, большей частью такими людьми, кои сами его вовсе не знали и не видали, или такими, которые, слыша восторженные отзывы о старце от людей, получивших от него духовную пользу, и не имея их веры, приходили уже с предубеждениями и пытливостью, говоря с презорством: «пойдем, посмотрим, что там за святой такой?». Весьма естественно, такие вместо назидания соблазнялись и разносили укоризны в том, чем другие пользовались. Наконец, были и такие лица, которые смешивали таинство исповеди с духовным окормлением, и потому с негодованием смотрели на то, что народ стекается к старцу-иноку за духовными советами. Это было тогда в Калужской епархии, а может быть, почти и в целой России, еще новостью. А того, что в древности было в церкви Христовой, многие не знали, т. е. что во все времена христианства, преуспевшие в духовной жизни иноки-старцы не отказывались быть духовными руководителями прибегавших к ним с верой¹⁶. Люди, которые забыли это, а вернее не знали этого, и вообще многие, не понимавшие духовной деятельности старца, всюду рассеивали невыгодные мнения о нем. Преосвященный, желая утолить молву, а может быть и опасаясь, как бы не получить какой-либо неприятности от усилившихся неблагоприятных слухов, приказал перевести о. Леонида со скитской пасеки в монастырь, и запретить вход к нему мирским людям обоего пола. Исполняя волю архипастыря, по неимению в монастыре свободной и удобной келлии, перевели старца в ноябре 1835 года в одну из келлий, находящихся внутри скита. Но скоро последовало настоятельное предписание, не взирая ни на что, переместить о. Леонида в монастырь. Это было 2-го февраля 1836 г. Не без слез и сетований находившиеся при нем братия проводили его из скита в монастырь, как единодушная семья, у которой отнимали родного отца и руководителя. Не менее прискорбно было приводить в исполнение эти меры настоятелю обители о. Моисею, и начальнику скита о. Антонио, которые, как говорится, были поставлены между двух огней: должны были покориться воле преосвященного, а между тем понимали, какая от этого должна последовать утрата нравственная, и знали невинность старца и его равноангельное житие. Что же сказать о многочисленных почитателях и духовных детях старца, о тех, которые имели в нем скорого разрешителя недоумений и сомнений, подпору в нуждах, опытного наставника в духовных бранях и обстояниях, и скорого утешителя в скорбях? Их печаль была неизобразима. Но сам старец великодушно перенес это стеснение, и даже не считал себя притесняемым. «Вы по своей неограниченной благорасположенности, писал он одному духовному сыну, возмалодушествовали о моем положении, и ошибкой сочли яко притесняемого; но я почитаю себя спокойным от сих мнимых неприятностей… Я о том уверен, что ничего не может со мной последовать, чего не попустит Бог; а когда что угодно послать Ему за грехи мои, должен принимать с покорностью; ибо от руки Его никуда не избежим». «Ежели бы все; говорили обо мне с похвалой, писал старец к другому лицу, то горе бы мне было, по словам Самого Спасителя: горе, егда рекут вам вси человецы добре… Истинно Господь творит вся к пользе нашей, а без Него и влас главы нашей не погибнет. Что ж касается до усердствующих к моей худости, и по вере их пользующихся, не скуден Господь и ныне даровать всякому достойному и ищущему утешения, как чрез пастырей, поставленных Духом Святым, так и особенно сокровенными рабы Своими. Только дабы ищущие пользы и утешения в своих скорбях и недоумениях были предуготованы верой и расположением к исполнению заповедей Господних, и постановлений церковных, и со смирением искали бы и принимали советы в простоте сердца. Я со своей стороны благодарю Господа, чувствую в совести моей спокойствие и ни мало переходом моим не отягощаюсь».

Между тем преосвященный калужский получил через московскую тайную полицию безымянный донос, в котором повторялись разные обвинения на старца о. Леонида, а также и на Оптинского настоятеля, между прочим, что последний скитским старцам несправедливо оказывает предпочтение перед живущими в монастыре, что скит причиняет монастырю во всем большой подрыв, и если он не уничтожится, то древняя обитель через него придет в упадок и разорение и т. д. Вследствие этого доноса от Оптинского настоятеля потребовались объяснения. А о. Леониду, так как он был пострижен в схиму келейно, без консисторского указа, преосвященным Калужским запрещено было носить схиму, и вместе с тем строго подтверждено было запрещение принимать посетителей.

Это запрещение повторялось неоднократно, и каждый раз, повинуясь воле владыки, о. Леонид прекращал прием посетителей. Да и сам он был рад несколько успокоиться от своих трудов: ему тогда было уже 68 лет… «О себе и о своих обстоятельствах честь Вашу уведомляю, писал старец в 1886 году одному своему знакомому, что я, слава премилосердому Господу Богу, поколь грехам моим долготерпящему, нахожусь еще в живых и в той же келлии; но сношение с приезжающими на гостинную мне прекращено. И ежели откровенно Вам сказать, хотя бы и было позволено, но слабость и дряхлость моя кажется не имеет сил, чтобы жаждущих удовлетворить, поскольку телесные мои силы истощились. Соображая таковое наше положение, покорнейше Вас прошу: святую обитель не отревай, а о моем положении объяснить, чтобы не надеялись в мнимом своем доверии от меня окаянного каковую пользу получить. Даже во вчерашний день вот какое событие случилось: одна благонамеренная особа, знакомая настоятелю и мне недостойному, упросила настоятеля, дабы в его кельях свидание со мной возыметь, и, о чем нужно, переговорить. Но я расслаблен был; хотя и боролся с силами – послушание исполнить и оную особу удовлетворить, но никак не мог пойти, – осталась без удовольствия». Иногда старец, желая во исполнение воли преосвященного уклониться от посетителей, даже уезжал на время из Оптиной пустыни в Тихонову. «Обстоятельства и значительный приход людей усердствующих, писал он в другой раз тому же лицу, едва ли позволят мне остаться; но должно хоть на время выехать. Аще Господь восхощет, и жив буду, намереваюсь. Но теперь только, слава премилосердому Господу Богу, начальствующими взяты строгие меры: вороты позаперты, и калитки позабиты. Только надолго ли сей покой продлится мой».

И действительно, при всем желании старца исполнить волю начальства, он ненадолго мог уклоняться от приема посетителей. Ибо вскоре являлись лица, которые, приехав в обитель для совещания с о. Леонидом, и не быв допущены к нему, обращались к настоятелю, объясняли ему свои душевные нужды, ради которых желали видеть старца, и убедительно просили не лишать их духовной помощи. Настоятель, как муж духовный, не мог отказать таким посетителям в их крайних нуждах, и сам иногда приводил их к старцу. А когда он на это не решался, то случалось, что посетители эти обращались к самому преосвященному, который, будучи убежден их слезными молениями, наконец разрешал о. Леониду принять их. Но о. Леонид, приняв присланных от владыки, или тех, которых приводил к нему настоятель, после сего каждый раз отворял двери для всех, говоря, что, если не принимать, так никого не принимать, а если принимать, так уж всех принимать.

За такой образ действий о. Леонид подвергался многим нареканиям, и даже некоторые духовные особы, по слухам, видели в нем самочиние и желание учить. Гонение, в это время воздвигнутое против о. Леонида ради его служения страждущему человечеству, напоминает древнее житие пр. Аврамия Смоленского, о котором св. Димитрий Ростовский так повествует: «Многие не только из иноков, но и из мирян нарочно из разных мест приходили к нему, чтобы слышать от уст его душеполезные наставления. Ненавидящий же добра диавол, не терпя видеть бываемую пользу от угодника Божия, воздвигнул на него гонение, возбудив в некоторых черноризцах зависть и ненависть к нему. Но незлобивый раб Господень все то с кротостью и смирением терпел; он своего же дела не переставал, а продолжал приходящих к нему учить и утешать благодатью Христовой. Наконец игумен, подстрекаемый отчасти черноризцами, отчасти же невидимым врагом, запрещал блаженному учить, говоря: «вот ты привлек к себе весь народ, и гордишься, и тщеславишься, что ты книжен и учителен, и лучше нас; но перестань учить; я за тебя буду отвечать Богу». Так игумен, запрещая Аврамию с гневом, отгонял приходящих к нему пользы ради и много оскорблял раба Господня, заграждая источник благодати, истекающий из уст его, и наконец с бесчестием выгнал его из монастыря. Тогда раб Христов Аврамий перешел в Смоленск, и начал жить в другом монастыре, но и там не оставлял своего дела, ибо и туда еще более начали приходить к нему люди для духовного назидания».

Также и в жизнеописании Серафима Саровского читаем, что однажды о. игумен Нифонт, ублажая старца за его подвиги, вместе с тем передал ему, что братия, по строгости своего подвижничества, не одобряли о. Серафима, что он принимал к себе людей всякого пола и рода, хотя и для спасительного назидания. Говорил же так о. игумен Нифонт единственно потому, что оные братия соблазнялись; а сам он глубоко любил и уважал старца Серафима. Выслушав слова о. игумена, старец упал к нему в ноги и дал ему мудрый и спасительный ответ: не предаваться на будущее время ложным внушениям и не принимать от братий всякого слова на ближнего без рассуждения. «Ты пастырь – говорил он, не позволяй же всем напрасно говорить, беспокоить себя и путников, идущих к вечности. Ибо слово твое сильно, и посох, как бич, для всех страшен». Игумен Нифонт убедился этими словами старца, и дал свое согласие на то, чтобы о. Серафим не изменял образа своей жизни и по-прежнему продолжал всех принимать к себе, ради их душевной пользы.

По примеру пр. Аврамия и блаженного старца Серафима и о. Леонид, как истый делатель заповедей Христовых, не обращал внимания на препятствия человеческие. Думаем, что, присмотревшись ближе к его деятельности, и порицатели его стали бы иначе судить о нем. Припомним, с чего началось Валаамское гонение на него и на о. Феодора. Оно началось с того, что о. Евдоким, бывший ученик Валаамского настоятеля, томимый тоской и отчаянием, и помышлявший уже о самоубийстве, обратился за духовной помощью к этим старцам. Могли-ли они из каких-либо человеческих опасений отказать ему в помощи, когда он находился в такой страшной беде? Но подобных случаев бывало и бывает очень много. Порицателям же о. Леонида, без сомнения, и на мысль не приходило, какие были душевные нужды прибегавших к нему за советами.

Однажды о. игумен Моисей, проходя по монастырю, увидел огромную толпу народа перед кельей старца, между тем как недавно последовало из Калуги повеление никого не пускать к нему.

О. игумен вошел в келью. «О, Леонид! Сказал он, как же вы принимаете народ? Ведь владыка запретил принимать». Вместо ответа старец, отпустив тех, с кем занимался, велел келейникам своим внести к ceбе калеку, который в это время лежал у дверей его кельи. Они принесли его и положили перед ним. Игумен с недоумением смотрел на это. «Вот, начал свою речь о. Леонид, посмотрите на этого человека. Видите, как у него все члены телесные поражены. Господь наказал его за нераскаянные грехи. Он сделал то и, то, и за все это он теперь страдает, – он живой в аду. Но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтобы я его обличил и наставил. Могу ли я его не принять? Что вы на это скажете?».

Слушая о. Леонида и смотря на лежавшего перед ним страдальца, о. игумен содрогнулся. – «Но преосвященный, промолвил он, грозит послать вас под начал».

«Ну так что ж? Хоть в Сибирь меня пошлите; хоть костер разведите, хоть на огонь поставьте, я буду все тот же Леонид. Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу. Особенно в простонародии многие погибают от неразумия, и нуждаются в духовной помощи. Как могу презреть их вопиющие душевные нужды?».

О. игумен Моисей ничего не мог на это возразить, и молча удалился, предоставляя старцу жить и действовать, как укажет ему Сам Бог.

В 1837 г., т. е. на другой год после перевода о. Леонида из скита в монастырь, посетил Оптину пустынь, проездом из С.-Петербурга в Киев, член Св. Синода, высокопреосвященный митрополит киевский Филарет, которого сопровождал калужский преосвященный Николай. Митрополит оказал очень милостивое архипастырское благоволение и Оптинскому настоятелю о. Моисею, и старцу о. Леониду, которого, как сказано, знал еще в Белобережской пустыни. Между прочим, заметив, что на о. Леониде не было ничего из схимнического одеяния, митрополит при преосвященном Николае спросил его: «Почему ж ты не в схиме?». Старец молчал. «Ты схимник, продолжал митрополит, и должен носить схиму». С этих пор о. Леонид до конца своей жизни невозбранно носил, как и прежде, по обычаю молдавских монастырей, схимнический великий параман нитяной, (некоторыми неправильно называемый аналавом). Киевский архипастырь также и обитателям скита, устроенного по его мысли и его благословению, изъявлял отеческую свою благосклонность. «Высокопреосвященнейший осчастливил своим посещением нашу пустынь, писал о. Леонид одному своему духовному сыну, и подкрепил особенным своим благословением души наши; а благодетели наши, видя сие, весьма были обезоружены, и теперь стали, кажется, мало по малу приучаться к некоторому смирению. А как высокопреосвященнейший, видев Оптину пустынь, остался доволен, это, кажется, и описать трудно».

Посещение Оптиной пустыни митрополитом киевским, и внимание, оказанное им Оптинскому настоятелю и старцу, имело благотворные последствия для обители, так как преосвященный Николай стал несколько менее доверять толкам недоброжелателей.

Стеснительное положение старца стало несколько улучшаться. Для успокоения его, еще летом 1836 года, проживавший в монастыре, благочестивый помещик, Алексей Иванович Желябужский выстроил особый деревянный корпус, в котором определил для себя и для старца две келлии. Этот незабвенный благотворитель Оптиной пустыни был духовно привержен к о. Леониду, и им любим взаимно. Они всегда вместе читывали Божественное писание и отправляли молитвенное правило, с помощью келейников старца и братии, приходивших к нему для вопрошения о своих помыслах.

По переходе о. Леонида из скита в монастырь, духовная его связь с скитянами не прерывалась. О. Макарий посещал его ежедневно: то приходил за советами, по должности духовника, то приносил к подписи старца приготовленные по его приказанию письма, на коих он подписывался вместе с ним. Также часто навещал о. Леонида скитоначальник (до 1839 г.) о. Антоний, который всегда был с ним в искренних дружелюбных отношениях, и не редко пользовался откровенной беседой старца. И все прочие скитские братия остались к нему приверженными с сыновней любовью, как к своему духовному наставнику, и не переставали приходить к нему в монастырь для уврачевания душевных немощей и разрешения недоумений. Со своей стороны, и старец не переставал являть свою любовь к скиту и скитским братиям. По субботам и воскресеньям он всегда приходил, а в последние годы, когда по болезни не мог приходить, приезжал к скитской церковной службе; после обедни обыкновенно заходил в келлию скитоначальника о. Антония, а потом о. Макария; туда же собирались и прочие скитские отцы для духовной беседы со своим духовным наставником. А иногда и бывшие у обедни мирские лица из дворян и купцов, зайдя «на чашку чая» к начальнику скита, и застав у него духовную беседу, становились слушателями и участниками оной, к душевной своей пользе.

Пять лет прожил о. Леонид по переходе из скита в монастырь, продолжая подавать духовные наставления братии и посетителям, памятуя слово Спасителя: грядущаго ко Мне не изжену вон, и: туне приясте, туне дадите. Не взирая на слабость своего здоровья, старец никого не отказывался принимать, и до самой блаженной кончины своей являл неутомимую ревность служения Богу в лице страждущего человечества. Особенно же он был расположен к принятию простого народа, ибо нужды бедных требовали неотложной помощи, а скорби смертельные скорого утешения. Многие жили в гостинице по неделям, ожидая лицезрения старца. Некоторые, приходя к нему, от болезни сердца, едва могли сказать слово, и только стонами выражали ее. Другие, одержимые бесом, были влачимы в келью старца сострадательными родными или ближними. Иные несли детей для принятия у него благословения.

Старец уподоблялся в то время великому древу, покрытому многими плодами, к которому все простирали и взоры, и руки, так что трудно было пробраться сквозь толпу, чтобы увидать его. В таком случае он говаривал: «Сам Бог поможет пройти ко мне тем, которым это полезно».

Видя о. Леонида в такой молве народной, некоторые из посетителей выражали как бы недовольство на старца, вероятно считая занятие его с простым народом делом не очень важным, а может быть и бесполезным, или даже неуместным. Но старец умел вразумлять таковых.

Однажды приехал в Оптину пустынь благочинный города Белева, почтенный о. протоиерей Иоанн Глаголев, который любил и уважал о. Леонида и взаимно им был уважаем. Пришедши к старцу, о. Иоанн нашел его окруженного крестьянками. «Охота вам, батюшка, возиться с бабами», сказал он со свойственной ему простотой. – «Что ж, о. Иоанн, и правда: это бы ваше дело, отвечал старец. А скажите-ка, как вы их исповедуете? Два, три слова спросите, вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, вникнули бы в их обстоятельства, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно вам некогда долго с ними заниматься». Ну, а если мы не будем их принимать, куда же они бедные пойдут со своим горем?». Пристыженный протоиерей сознался в необдуманности своих слов, сказанных старцу.

«Случилось мне однажды, писал иеромонах А., проезжать из Козельска в смоленскую губернию. На дороге в уединенных деревушках поселяне, узнав, что я еду из Козельска, наперерыв спешили узнать что-нибудь об о. Леониде. На вопрос, почему вы его знаете, они отвечали: «Помилуй, кормилец, как нам не знать о. Леонида? Да он для нас бедных неразумных пуще отца родного. Мы без него были почитай сироты круглые». Вот памятник, который вековечнее многих мраморов и гранитов!».

Предлагая читателям рассказ о важнейших событиях из жизни о. Леонида, желали бы мы, с внешней его деятельностью, изобразить хоть в некоторых главных чертах и внутреннюю его жизнь. Но внутренняя жизнь мужей духовных всегда остается тайной, известной единому сердцеведцу Богу, и ни один из них не мог, или вернее сказать, не хотел высказаться вполне и открыть сокровище души своей. А внутренняя жизнь о. Леонида была особенно неуловима, и, хотя он проводил дни свои открыто в толпе народной, осталась тайной даже для ближайших наблюдателей и присных учеников его. Поэтому и мы можем сказать теперь лишь очень немногое об отличительных внутренних свойствах и духовных дарованиях о. Леонида, насколько они отразились в его внешней деятельности.

Вот как говорит об о. Леониде и его сотруднике, и преемнике, о. Макарии, преосвященный Игнатий Брянчанинов.

«Оба старца были напитаны чтением отеческих писаний о монашеской жизни, сами руководствовались этими писаниями, руководствовали ими и других, обращавшихся к ним за назидательным советом. Память их была богато украшена мыслями святыми. Никогда они не давали советов из себя: всегда представляли в совет изречение Св. Писания или Св. Отцов. Это давало советам их силу: те, которые хотели бы возразить на слово человеческое, с благоговением выслушивали слово Божие и находили справедливым покорить ему свое умствование»¹⁷.

Но еще более придавало силы советам как о. Леонида, так и о. Макария то, что они не только в книгах изучили, но и деятельно и правильно проходили духовную жизнь, т. е. сами сперва находились в продолжении многих лет в искреннем послушании и повиновении и под духовным руководством опытных наставников, и бывши прежде хорошими послушниками, послушанием своим стяжали дар духовного рассуждения, сделались в свое время опытными старцами и наставниками, и с твердостью и искусством могли руководить других по пути, ими самими пройденному¹⁸.

Посему о. Леонид для всех, относившихся к нему за духовными советами и наставлениями, был живой книгой. Учил делом, что более всего действует на наше сердце и нас убеждает; учил и словом, как понимать евангельское учение, как приводить его в исполнение, и как врачевать им наши немощи.

Стяжав от божественного просвещения духовный разум, о. Леонид ясно распознавал дух истинный и дух лестчий, действие благодати Божией и прелесть вражию, хотя бы тонкую и сокровенную; во всяком случае и во всякой вещи в точности постигал и другим указывал, что угодно, или неугодно Богу, и верно мог судить о душевном устроении других, даже и таких, которых многие почитали за людей духовных; что дается не всем. В 1836 году, когда против него распространились разные толки и хульные порицания, о. Леонид написал так духовным своим детям: «О жизни высокой монашеской или схимонашеской не всяк может здраво судить, а особенно не очищенно имущий душевное око. Прочтите о сем у св. Симеона Нового Богослова главы: 70, 71, 72, из коих увидите о правости суда людского…¹⁹ А об В–не пусть думают, как кому угодно, и ублажают его высокое жительство; но мы ко оному веры не имамы, и не желаем, дабы кто следовал таковой его высоте, не приносящей плода. От плод бо их, сказано, познаете их. А плод духовный есть любовь, радость, мир, долготерпение, вера, кротость, воздержание и прочее. Сожалея об нем, желаем ему прийти в познание истины».

Согласно с св. Симеоном Новым Богословом, и иные св. отцы учат, что люди обыкновенные, не имеющие духовного рассуждения, не могут правильно судить о душевном устроении других; и что, напротив, стяжавшие духовное просвещение не только могут правильно судить о других, но и обязаны возвещать ближним слово истины. Так св. Каллист Антиликуди пишет: «Непросвещен сый не усвоявай та, яже просвещаемых точию суть. Погрешительно есть и зело начинание сие. Прибедственно устремление. Да рекут, и явственне убо да судят последование избавленнии Господем, якоже священный Давид советует (Псал. 106:2), ихже избави, Господь из руки врагов, т. е. мысленных, и от стран, сирячь не соплеменных и многочастных навыкновений, собра их, соединив сих самих к себе и ко славе своей: Сии воистину собраннии, и соединеннии, и просвещеннии яко избавлени и спасени да рекут и да судят». (Глава 93).

Учению сих св. отцов следовал и о. Леонид. Благодатью Божией избавленный от мучительства душевных врагов, он всеми силами заботился о том, чтобы избавить от душевной погибели и других. Обладая словом пользы, изобильно преподавал оное и другим, и не стесняясь никакими человеческими соображениями, во всяком случае, где только требовалось, открыто возвещал слово истины.

В конце двадцатых или в начале тридцатых годов о. Леонид посетил Софрониеву пустынь. В то время там жил в затворе (в саду) иеросхимонах Феодосий, которого многие почитали духовным мужем и прозорливцем, так как он предсказал и войну 12-го года, и некоторые другие события. О. Леониду его устроение показалось сомнительным. Побеседовав с затворником, старец спросил его, как он узнает и предсказывает будущее. Затворник отвечал, что Святый Дух ему возвещает будущее, и на вопрос старца, – каким образом возвещает, объяснил, что Дух Святый является ему в виде какого-то голубя, и говорит с ним человеческим голосом. О. Леонид, видя, что это явная прелесть вражия, начал предостерегать затворника, что подобным вещам не следует доверять. Но тот оскорбился и с негодованием возразил старцу: «я думал, что ты подобно другим хочешь от меня попользоваться, а ты пришел меня учить!». О. Леонид удалился, и уезжая из обители сказал настоятелю: «берегите вашего святого затворника, как бы с ним чего не случилось». Едва о. Леонид доехал до Орла, как узнал там, что Феодосий удавился. Из сего можно заключить, что, хотя этот затворник находился в обольщении вражием, но милость Божия сперва не совсем от него отступала. Когда же он отвергнул благожелательное предостережение мудрого и опытного старца, то за сие Господь оставил его, и он погиб такой несчастной смертью.

Не увлекаясь стремлением к мнимому высокому жительству, не ища прежде времени великих дарований Божиих, о. Леонид сперва сам шел, а потом духовных своих детей вел безопасным путем, указанным в писаниях богомудрых наставников монашества, которые учат, что новоначальному христианскому подвижнику прежде всего должно заботиться о познании себя и об укрощении своих страстей. Посему о. Леонид особенно обращал зоркое внимание на душевные страсти тех, кто к нему относился, и научал всех следить за оными, не действовать по внушению их, а, призывал Божию помощь, противоборствовать им, прежде же всего не оправдывать их и познавать свою душевную немощь; к благим начинаниям не примешивать тщеславия, человекоугодия или другого какого-либо нечистого побуждения, а искренно и с чистым произволением, нелукавою простотою и беззлобием²⁰ служить единому Господу. Относительно поста и прочих телесных подвигов о. Леонид наставлял своих учеников по совести исполнять все должное; и, если кто самовольно нарушал положенные правила, старец строго обличал его, говоря, что небрежение и в малом душевредно, и ведет к пагубным последствиям. Но с другой стороны не одобрял, если кто все совершенство духовное заключал в соблюдении внешних правил монашеского жития, и всех слабых и крепких без разбора подводил под одно правило, или, оставив благоразумную умеренность, вдавался в чрезмерные телесные подвиги, как будто надеясь спастись ими одними. Некоторые из приходивших к о. Леониду открывались ему, что они носят вериги, а вместе с тем жаловались, что не обретают душевного мира. Оказывалось, что, проходя самопроизвольно суровые подвиги, они не переносили со смирением ни ниспосылаемых от Бога скорбей, ни укоризненных слов от людей, и удручая тело, свое веригами, в душе между тем питали вражду и злопамятность против оскорбителей, и увлекались самомнением, доходя иногда даже и до прелести. С таких безрассудных подвижников о. Леонид снимал вериги²¹, научая их, что чрезмерные телесные подвиги без смиренномудрия и духовного рассуждения не приносят пользы, а иногда и вредят ревнующим о своем спасении, и что христиане прежде всего должны обращать внимание на необходимейшие и обязательные для всех евангельские заповеди Господни, без соблюдения которых спастись нельзя.

Особенно старец увещевал учеников своих хранить между собой взаимную любовь, мир и единомыслие. Часто о. Леонид повторял трогательные слова Христовы: О сем разумеют вcu, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Иоан. 13:35); и это было его любимое слово к ближним его ученикам.

Все наставления о. Леонида были проникнуты опытной духовной мудростью. Но мудрость свою он прикрывал крайней простотой слова и простотой обращения, и часто растворял наставления свои шутливостью, по-видимому, иногда неуместной, но всегда оправдываемой самим делом. Через это он часто и посреди собрания мог прилагать духовные врачевства к тайным душевным ранам различно страждущих; а сверх того доставлял свободный доступ к себе всем. Некоторые ученики и ученицы о. Леонида сознавались, что перед другими старцами, строгими на вид и серьёзными в обращении, души их невольно сжимались, и они не могли свободно им исповедать сокровенные душевные свои немощи; напротив, простое, открытое, свободное обращение о. Леонида развязывало их души, и они перед ним легко высказывали даже то, в чем иногда и перед собой им было трудно сознаться.

В самой речи старца и разговоре его была какая-то резкая особенность, одному ему только свойственная. Совокупляя духовную силу слов Писания и учений отеческих с краткословным, но выразительным, русским народным наречием, он попеременно растворял одно другим, где находил это полезным. Понижая и возвышая тон, иногда же по мере надобности, изменяя и сам голос, он сообщал слову своему особенную силу, так что оно падало прямо на сердце, производя в каждом приличное действие.

Своеобразная простота о. Леонида по временам доходила до какого-то полуюродства, которое вполне описать и изобразить невозможно.

Некоторые полагали, что обстоятельства наших времен, молва человеческая, тайная зависть и, наконец, открытое преследование и стеснение принуждали его к такому образу действий. Но вернее можно сказать, что Сам Господь умудрил его, под видом буйства Христа ради, приносить душевную пользу ближним. Поступая так, он укрывался от славы человеческой, опасной и для великих подвижников; удобно испытывал приходящих; отклонял праздное любопытство, и подавал невозбранную духовную помощь всем истинно нуждающимся, вернее же, ищущим оной.

О. Леонид нисколько не заботился о том, что о нем скажут люди, и как им покажутся его действия. Поэтому неудивительно, что некоторые, не имевшие понятия о духовной жизни, нередко соблазнялись на старца.

Одни соблазнялись тем, что схимник, который по мирским понятиям должен бы проводить время исключительно в молитвенных трудах и затворе, был постоянно окружен толпой народной. Соблазнявшиеся не понимали, что о. Леонид оставил свое безмолвие, движимый духовной любовью к страждущим и немощным братиям, по слову Спасителя: больше сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Иоан. 15:13). Эти люди не понимали, что, по словам св. Лестничника, хотя «по истине велик подвиг благодушно и мужественно терпеть зной, и тишину, и томление безмолвия, но несравненно больший подвиг – не бояться молв, и среди шума их сохранять небоязненное и неподвижное сердце, пребывая внешне с людьми, внутренно же с Богом».

Иные соблазнялись простой и шутливой речью и обращением старца; а другие тучностью его телосложения, тогда как эта тучность происходила от болезни, и старец в последние годы своей жизни, по болезненности своей, почти не мог приискать пищи по своему желудку, и всегда принимал ее в самом умеренном количестве. Оптинский иеромонах П. рассказывал, что, когда он в первый раз приехал в Оптину пустынь, и пришел к о. Леониду, то, увидав его тучность, соблазнился, и остановившись у дверей его келлии, подумал: «что ж это за схимник?». Заметив его, прозорливый старец встал, и ударяя руками по своему животу, громко через весь, окружавший его, народ сказал: «что, Копцев? Видно славны бубны за горами, а близко подъедешь, – как лукошко. Смотри-ка, брат, какое у меня пузенько». На приезжего напал страх. Он с о. Леонидом был знаком только по переписке, а лично не видался с ним до сего времени, и приехав в Оптину, не заходя ни к кому, прямо пошел к старцу: как же старец, никогда не видавший его, называет его по фамилии? Как он мог узнать его тайный помысл? С невольным трепетом П. пал к ногам о. Леонида, который тут же при всех обличил, как он на дороге поссорился с ямщиком.

Бывали встречи и случаи еще более странные. Архимандрит А. рассказывал, что, пришедши в первый раз к о. Леониду, застал его окруженного крестьянками. Старец был в простом холщовом засаленном балахоне, в одной руке держал штоф, наполненный какой-то жидкостью, а в другой рюмку, и наливая в нее из штофа, подавал одной из окружавших его крестьянок. При виде этого архимандрита остолбенел. – «Что ж ты удивляешься?» –сказал ему старец, – «али не помнишь, как ты сам бочками варил это зелье?». При этих словах неожиданное зрелище очень просто объяснилось для архимандрита. Старец подавал больной крестьянка горькую воду, которой и приезжий архимандрит, когда-то, бывши еще мирским человеком, лечил многих больных, и для сего приготовлял ее в большом количестве. Соблазн в архимандрите после сего сменился удивлением, как старец, который в первый раз его видел, мог напомнить ему о таком обстоятельстве из его жизни, о котором даже и сам он забыл?

Однажды, рассказывал еще Оптинский старожил, иеромонах П–н, когда я, быв еще новоначальным, пришел к о. Леониду с тремя другими послушниками, и мы, стоя перед ним на коленях, объясняли ему, что каждому было нужно, вошел какой-то приезжий господин в густых эполетах. Старец спросил его: «Что вам угодно?». Господин отвечал: «Я много о вас слышал, и приехав в Оптину пустынь желал посмотреть вас». «Извольте смотреть», сказал о. Леонид, и при этом встает, поглаживая обеими руками грудь и живот, потом поворачивается к приезжему боком, спиной, другим боком; потом опять обращается к нему лицом повторяя: «вот извольте смотреть меня». Господин, озадаченный и смущенный сим, тотчас же пошел к настоятелю жаловаться, что приехал в обитель ради пользы душевной, а старец очень странно принял его, – встав, кругом повернулся перед ним. О. Моисей спросил этого господина: как вы пришли к старцу, и что ему сказали? Он отвечал: «я ему сказал, что, много наслышавшись о нем, желал посмотреть его». – По вопросу вашему был и ответ вам, сказал настоятель. О. Леонид иногда полуюродствует, но уверяю вас, что старец мудрый и святой. – Не успели мы уйти, продолжал иеромонах П., как господин с густыми эполетами от настоятеля возвратился к батюшке о. Леониду, и поклонился ему в ноги, хотя старец и удерживал его, чтобы он этого не делал. «Простите, батюшка, сказал он, я вам не сумел объяснить о себе, и вас не понял». Тогда батюшка махнул нам рукой, мы ушли; а старец часа два занимался с приезжим господином. Что они говорили, не знаю; но после этот господин целый месяц жил в монастырской гостинице, очень часто ходил к о. Леониду, и после много раз писал ему, объясняя в письмах, что он был в отчаянном положении, и что старец оживил и воскресил его.

В таких и подобных наружных действиях о. Леонида трудно было мирскому, фарисейскому взгляду понять внутреннее их значение и духовный смысл. Нужно было пожить с старцем, видеть пользу от мудрых его советов, узнать это великое сердце, преисполненное веры и упования на Господа и любви к Богу и ближнему, чтобы не соблазняться его, иногда для многих непонятными, поступками. Так жить и действовать, как жил он, мог только подвижник совершенно отвергшийся от мира, свергший с себя все его узы, вдохновенный духом христианской любви! А таков и был о. Леонид. Смелый и великодушный, он действовал всегда открыто, и своей жизнью как бы вызывал на себя гонения, а буйством своим как бы на то напрашивался. «Что же? Берите, судите меня, если на то дана вам власть. Я живу и хожу пред Богом моим, живу для ближних моих, откинув всякое лицемерие и страх мирского суда; я не боюсь никого кроме Бога. Когда совесть моя мирна, сердце весело играет, как у младенца, когда вся жизнь моя была одним днем служения моему старцу и детям моим о Христе, то чего мне опасаться?».

Так чувствовал, так мыслил великий старец! И гонения, – неизбежный удел почти всех истинных рабов Божиих, следовали за ним повсюду до самой его кончины.

Непрерывные труды о. Леонида в служении ближним, и великие скорби, понесенные им ради этого служения, превышали обыкновенные силы человеческие; но и вера его в помощь Божию была превыше естественной. Во всех затруднительных случаях своей жизни о. Леонид с упованием взирал на начальника веры и совершителя Иucyca. «Архипастырь наш, писал он в 1831г., по наговорам нами недоволен. Ho Архиерей грядущих благ, Господь Бог наш, более сего знает, и следственно может более нами управлять. И так паки реку о сем: буди воля Господня». «Вспомните, прелюбезнейший, нашего всеобщего батюшку о. Феодора, писал он в другой раз приближенному своему ученику, вспомните нашего всеобщего батюшку о. Феодора, как он всегда предавался воле всемогущего Попечителя и Промыслителя, да и не погрешил в своем последовании, но достиг благонадежного пристанища. И нас с тобой поручил всемогущему промыслу. Он нам всегда советовал и увещевал располагаться на промысл нашего Искупителя и нелестного Попечителя. Милосердый же Господь исполняет и обращает все в Свою волю и на пользу нашу, хотя, по-видимому, и противными нам средствами, и последствиями. Мы при помощи премилосердого Господа Бога потерпим, да и посмотрим»… Все мелкие предосторожности о. Леонид оставил, полагаясь на Господа своего Иисуса Христа и св. Ангела, хранителя человека. Их незримому водительству вверял он вхождение и исхождение своих посетителей, и как скала посреди обуревающих ее волн, оставался непоколебимым от нападений врагов видимых и невидимых. Ни к кому не прилеплялся он исключительной любовью; потому печаль и о заблудшем умерялась в нем верой в промысл Божий.

Когда старец бывал стеснен в приеме посетителей, то, как мы уже упоминали, рад был нисколько успокоиться от своих трудов. Впрочем, ни о покое своем, ни о славе своей он никогда не заботился; а жалел только и душевно соболезновал о приходивших, что душевные их нужды оставались неудовлетворенными. Однако и в этом случае с упованием возлагался на волю Божию». Прошу Вас, писал он духовному своему сыну, не давать другим совета ко мне приходить. Пусть сами, как хотят, но без поощрения. Бог силен помочь и без моего недостоинства». Вообще, посвятив себя на служение ближним, о. Леонид по смирению не приписывал себе никаких достоинств. «Удивляюсь Вашей неограниченной вере к моему ничтожеству, писал он тому же духовному своему сыну. Неоспоримо, выключая мое недостоинство, это весьма похвально. Только, между прочим, Вы изволите писать, чтобы я принял в свое мнимое покровительство желающего истинным путем спастись собрата П. Но, о любезнейший! Прошу Вас порассмотреть: сие, кажется, приличествует не мне. Вы и сами знаете, что я из низких людей, и не заслуживающий о Господе внимания, хотя с моей стороны, ради заповеди Божией, елико можно, обязан требующим, по вере их, советовать в случающихся с ними затруднениях, по свидетельству отец святых».

Имея всегда в виду лишь славу Божию и пользу ближних, и вверяя спасение всех Отцу Небесному, о. Леонид был чужд всяких человеческих опасений. Случалось, что некоторые из посетителей монастыря по какому-либо случаю знакомились с теми из братий, которые были нерасположены к старцу. Видя это, ученики его, по человеческой немощи, скорбели и боялись, что эти братия отвлекут посетителей, и не допустят их до старца. Но сам о. Лeонид иначе об этом судил. «Э! Не беспокойтесь», говаривал он в подобных случаях своим ученикам, «свой своего всегда найдет». Старец этим хотел выразить, что, если кто искренно и от всей души ищет спасения, того Бог и приведет к истинному наставнику; а кто, желая спастись, вместе с тем допускает человеческие расчеты, или увлекается двоедушием, неверием, или самомнением и самооправданием, тот к такому наставнику и советнику и попадет.

Отвергнув всякое человекоугодие, смиренномудрый и правдивый старец и из приходивших к нему никого не уверял в своем расположении, ни перед кем не заботился об изысканной учтивости. Держась святой простоты и нелицеприятия, почти всем говорил: ты. Не слишком остерегался, где нужно было, затронуть самолюбие духовных своих детей; напротив, все обращение старца с ними было направлено к искоренению этого, скрытого, но губительного, порока. Скрывая свою духовную мудрость, и смиряя себя, старец в тоже время умел смирять и других. Он хорошо знал, как и чем кого пристыдить и вразумить, чтобы наставление подействовало на кого следовало, и было для него чувствительно; но вместе с тем до тонкости знал, кто что может понести, и, как и чем кого утешить и успокоить. При видимой простоте, а иногда и как бы грубости, обращение его никого не оскорбляло, и в этом отношении представляло совершенную противоположность тому, что видим иногда у светских людей, на которых нередко исполняется псаломское слово: умякнуша словеса их паче елея, и та суть стрелы. У о. Леонида, напротив, в формах, по-видимому, иногда и резких высказывалась всегда святая истина, и видна была незлобивая и любящая душа его, и отеческая заботливость о спасении духовных его детей.

Вот, например, как о. игумен И. рассказывает о первом своем свидании со старцем о. Леонидом. «Быв еще мирским человеком, приехал я в первый раз в Оптину пустынь, и пожелал принять благословение от о. Леонида. Пришел я к старцу рано утром. Народу еще не было, только какая-то женщина стояла перед ним на коленях. Келейник доложил обо мне: пришел Иван И-ч А-в. «Пусть подождет», громко сказал старец. Я сел в передней на лавочку. Отпустив женщину, старец громко позвал: «Ванюшка!». Никак не думая, чтобы это слово относилось ко мне, я спокойно сидел. Келейник, улыбнувшись, промолвил: «это батюшка вас зовет». Мне, губернскому франтику, показалось очень неожиданным такое патриархальное название; но я этим нисколько не обиделся; напротив, такое простое обращение великого старца пришлось мне по сердцу, и почему-то очень утешило меня, и я до сих пор вспоминаю об этом с душевной отрадой. «Ванюшка! Иди-ка сюда, продолжал старец; вот я тебя!»… Я подошел к старцу, принял у него благословение, и став на колена, объяснил ему обстоятельства, которые меня беспокоили. Старец, выслушав все с отеческой любовью, очень утешил меня своей беседой, и отпуская предсказал мне, что со временем и я буду в монашестве. Лет через 7 предсказание это исполнилось».

«Бывало, – так рассказывает другой ученик о. Леонида, – батюшка сделает мне такой строгий и грозный выговор, что едва на ногах устою. Но тут же старец и сам смирится, как дитя, и так умиротворит, и утешит, что на душе сделается легко и отрадно; и уйдешь мирный и веселый, как будто батюшка меня хвалил, а не укорял.

Иногда о. Леонид, полуюродствуя, и в разговоре с лицами высшего сословия употреблял резкие народные выражения. Но духовная сила его слов была так велика, что эти лица не только не могли обижаться простотой старца, но и получали через его наставления великую душевную пользу. Жил не в дальнем расстоянии от Оптиной пустыни один барин, который хвастался, что, как только он взглянет на о. Леонида, так его всего насквозь увидит. Вот, однажды этот барин приезжает к старцу, когда у него было много гостей, и входит к нему. Ростом он был высокий, и тучный телом. О. Леонид имел обычай: когда хотел на кого сделать особое впечатление, то загородить глаза левой рукой, приставя ее ко лбу козырьком, как будто рассматривая какой-либо предмет на солнце. Так и при входе этого барина он поднял левую руку, и сказал: «Эка остолопина идет! Пришел, чтобы насквозь увидеть грешного Леонида. А сам, шельма, 17 лет не был на исповеди и у святого причащения». Барин затрясся, как лист, и после плакал, и каялся, что он грешник, неверующий, и действительно 17 лет не исповедался и не причащался Св. Таин.

С кем, и о ком о. Леонид ни говорил, он всегда выражал свою мысль прямо и открыто, не заботясь о смягчении выражений. Речь его всегда дышала искренностью и правдивостью. Ему не нравились, как он в одном письме выразился, «ученаго штиля политика и душевнаго человечества²² художественное сообращение». «Ребята! За что купил, за то и продавай», говаривал он своим ученикам, научая и их держаться простого, открытого, непринужденного обращения, в котором бы не было ничего поддельного, или затаенного. «Если бы ты был, яко апостол простосердечен, сказал однажды старец приближенному своему ученику, если бы ты не скрывал своих человеческих недостатков, не притворял бы себе особенного благоговения, ходил бы нелицемерствуя, то этот путь ближайший ко спасению и привлекающий благодать Божию. Непритворство, нековарство, откровенность души, – вот что приятно смиренному сердцем Господу. Аще не будете, яко дети, не внидете в Царствие Божие».

Учениками о. Леонида не могли быть лукавые люди или политики: они не выдерживали его взгляда, и, хотя прилеплялись к нему, но ненадолго. Сжав сердце, они скоро отбегали от этого ученика Христова, увидев на деле, что притворная мирская вежливость и лживая почтительность непригодны для кельи старца, где воцарилась духовная простота и младенчество христианское. Все веровали, что обмануть о. Леонида невозможно, ни изворотами ловкой лжи, ни притворным смиреннословием. Старец знал цену всяких наружных изъявлений, и не любил, если кто, придавая важность тому, в чем нет особенной важности, хотя бы без лукавства и лицемерия, усиленно выражал в словах и внешних поступках свое смирение, усердие, благоговение. О. Леонид называл это химерой. Однажды кто-то спросил его, что он разумеет под этим словом. Старец отвечал: «Видал ты как цветут огурцы? Есть цвет настоящий, и есть цвет без завязи, на котором не бывает огурца, т. е. пустоцвет. Это-то и есть химера». Старец желал, чтобы и духовное свое расположение к нему ученики его доказывали не наружными изъявлениями, а более исполнением его наставлений. «Ты на лету хочешь схватить мои слова, сказал он одному духовному своему сыну, хочешь мимоходом спастись, наскоро научиться. Потому у тебя и восторги, целование батюшкина плеча, или руки. А я при о. Феодоре был к нему без фанатизма, (о. Леонид часто употреблял это слово); мысленно же готов был кланяться ему в ноги с сыновним почтением».

О. Леонид, хотя сам был из простого звания и не получил внешнего образования, но умел ценить и отличать людей всякого звания, отдавая должную справедливость и внешним дарованиям, при правильном и смиренном стремлении к духовной жизни.

Жалобы и доносы духовных своих детей на кого бы то ни было о. Леонид всегда принимал с большой рассмотрительностью и осторожностью, многократно приводя в пример о. Филарета Глинского, который был муж мудрый и духовный, но от излишней доверчивости к своим духовным чадам пострадал не мало. О. Филарет, по поручению курского преосвященного, составил устав для Борисовской девичьей пустыни, и установил там хороший монастырский порядок, много способствовавший к благоустройству обители, и потому имел в ней много духовных дочерей. Также и у о. Леонида были духовные дочери в этой пустыни; и, хотя леонидовых учениц числом было много меньше, но почему-то они имели в обители большее значение и преимущество перед ученицами филаретовыми, занимая разные монастырские должности. Ученицы же о, Филарета возревновали за это, и начали ему приносить жалобы на учениц о. Леонида, будто бы они, по наставлению своего старца, держатся какого-то странного и неправильного учения. По доверию к своим духовным дочерям о. Филарет не проверял их жалоб, а без рассмотрения передавал оные преосвященному, который, наконец, поручил опытному протоиерею с настоятелем соседнего (Хотмыжского) монастыря произвести строгое дознание. Дознание это кончилось в пользу учениц о. Леонида; а жалобы учениц о. Филарета оказались несправедливыми и неосновательными. Тогда о. Филарету, установившему благоустроенный порядок в Борисовской пустыни, курский преосвященный с негодованием сказал: «после этого чтобы и нога твоя не была в этой обители». Припоминая этот случай, о. Леонид нередко повторял: «поверь ревнивым деткам, – они тебе наскажут».

О том, каких правил держался о. Леонид в обращении с духовными своими детьми, можно видеть из следующего наставления его своему ученику, Тихоновскому настоятелю о. Геронтию. «Вы, прелюбезнейший наш отец, писал старец, простите мою худость, дабы я непотребнейший от непотребных преподал вашей любви благопотребный совет, как вам управлять и назидать врученные вам от Бога словесные овцы и распоряжаться по обители делами. Хотя благопотребный вопрос ваш, с верой и благоговением предлагаемый, всячески превосходит смысл мой и силы, но по мере только веры вашей предложу вам мои недостойные чувства. Во-первых, советую вам возложить себя и вас окружающих Всемогущему Господу и всемилосердой Его воле, поскольку Самим Спасителем сказано в Св. Евангелии: без Мене не можете творити ничесоже (Иоанн. 15:5). А потому мы и должны внимать сим Христовым словесам при всяком начинании: если призовем Его всещедрую помощь, то все благопоспешно устроится, и невидимо благодатью Божиею умиротворится. Также прошу вас и молю, как и прежде вам советовал, не быть тонким истязателем, но всячески держаться умеренности. Что потребует исправления, действия употреблять с рассмотрением и долготерпением.

Советуя другим держаться такой умеренности и снисходительности в обращении с подчиненными, и сам старец всегда отечески снисходил немощам духовных своих детей. Впрочем, где нужно было, умел показать и отеческую строгость. Часто он говаривал: «если спрашивать меня, так и слушать; а если не слушать, так и не ходить ко мне». Вот как старец писал одному иноку, принятому им при пострижении от Евангелия, когда тот уклонился в некоторое самочиние: «Смотри! Хотя я не могу тебе прямо сказать, что от сонмища нашего отлучен будеши, ибо связь Евангелия Святого – союз ненарушимый; но от примера Св. Отцев, а особливо Св. Исаии скитского, хотя и страшно, но к облегчению моей совести прилично тебе сказать: смотри! Ежели не будешь в законном, и к назиданию души твоей, слушать многогрешного мнимого старца твоего Льва, то отступление твое накажет тя».

Наперед никогда не заботился о. Леонид, как и что кому сказать; а говорил и действовал без приготовления, по духовному чувству, или внушению Божиему. Бывало, являлся к нему виновный в чем-либо: старец, не боясь огорчить его, или соблазнить других, вразумлял его, (конечно смотря по устроению), тут же при всех, по апостольской заповеди: согрешающих пред всеми обличай, да и прочии страх имут… проповедуй слово, настой благовременне и безвременне (1Тим. 5:20; 2Тим. 4:2). И хотя старец действовал так без обдуманного заранее плана, но слово его непременно сообразовалось с душевными потребностями вразумляемого лица и с другими обстоятельствами. Каждому преподавалось приличное врачевство. И потому слово о. Леонида, по-видимому, простое и безыскусственное, но исполненное благодати и разума духовного, производило на всех сильное действие: одного утешало в скорби, другого возбуждало от греховного оцепенения, одушевляло безнадежного, разрешало от уз самого отчаяния, заставляло повиноваться и веровать неверующего; кратко, – могло человека плотского обратить на путь духовной жизни.

Благодатной силой наставлений о. Леонида многие семейства умиротворены; люди, проводившие порочную жизнь, наставлены на путь истины, многие раскольники обращены к православной Церкви.

Все с верой относившиеся к о. Леониду единогласно свидетельствуют, что в его присутствии они ощущали внутренний мир, успокоение сердечное и радость. Часто приходили к нему с великим горем, а вошедши в его келью, забывали, зачем приходили, и что за горе тревожило их: оно оставило их на пороге. Помыслы, которые казались страшными и неодолимыми, в присутствии старца исчезали, как будто их никогда не было; но они опять появлялись, когда относившиеся к старцу ленились приходить к нему.

Из рассказов учеников о. Леонида можно видеть, что он как бы читал в душе каждого из них, что от проницательного его взора не могли утаиться и сокровенные их помыслы, которые он нередко явно обличал к душевной пользе приходивших к нему. Особенно старец имел от Бога дар открывать и напоминать забытые грехи. Скончавшийся в 1872 году скитский иеромонах о. Иларий (в мире Иван Иванович Гурьянов) из козельских купцов, многим из братий рассказывал о себе следующее: «Еще до поступления моего в число братий пришел я однажды из Козельска в Оптину пустынь, желая приобщиться Св. Таин; но исповедавшись у монастырского духовника, почувствовал в душе какое-то безотчетное смущение и беспокойство, и перед самой литургией пошел об этом объяснить старцу о. Леониду. Старец сказал мне: смущение, вероятно, происходит в тебе от того, что ты не все открыл духовнику на исповеди, что следовало бы. И потом в несколько минут сам искусно напомянул мне о неисповеданных мной согрешениях, говоря так: может быть, не сделал ли ты того-то и, того-то? Когда я сознался, что действительно виновен в том, на что намекал старец, то смущение во мне исчезло, я совершенно успокоился, и в мирном душевном устроении приобщился Св. Христовых Таин». Другой ученик о. Леонида, О. П. рассказывал, что, исповедуя старцу свои помыслы, он, случалось, иное скрывал невольно, другое же и вольно, по страху или от стыда. О. Леонид, выслушав исповедь, сам высказывал все утаенное, прибавляя: «а этого-то что же не говоришь?». Тем старец побуждал ученика к чистосердечному исповеданию помыслов.

Принимая отеческое участие во всех нуждах, обращавшихся к нему, о. Леонид, кроме душевного назидания, не отказывался подавать им помощь и в телесных болезнях, указывая некоторым на испытанные народные средства. Преимущественно он употреблял для лечения так называемую горькую воду, которой у него выходило в день иногда до полутора ушата. Горькую воду не переставали в обители приготовлять и раздавать больным и после кончины старца; но после него эта вода потеряла ту многоцелебную силу, чтобы помогать от всяких болезней, хотя от некоторых помогает²³.

Некоторых из приходивших к нему старец отсылал к святителю Митрофану воронежскому; и бывали примеры, что болящие, прошедши сотни верст, исцелялись на пути, и подобно самарянину возвращались благодарить целителя.

Многим страдавшим от недугов телесных, часто соединенных с душевными недугами, и потому не всегда понятных для людей обыкновенных, о. Леонид преподавал благодатную помощь, помазывая их елеем от неугасимой лампады, теплившейся в его келье перед Владимирской иконой Божией Матери, которая, как мы уже сказали, была благословением старца схимонаха Феодора. Употребляя это средство, старец видимо возлагал всю свою надежду на милость и помощь Божию, на заступление Царицы небесной, и на молитвы духовного своего отца. По вере старца и приходивших к нему помазание это оказывало великую благодатную силу: через него многие получали исцеление в телесных недугах²⁴, утешение в скорбях и облегчение в душевных бранях. Но так как старец помазывал у страждущих женщин крестообразно, не только чело, уста и ланиты, но иногда, также крестообразно, гортань и перси, то за сие он терпел большое нарекание от соблазнявшихся. Некоторые и из его учеников просили его оставить такой способ целения, но убедить его никак не могли. Конечно силу и значение такого помазания знал лучше их о. Леонид, когда употреблял оное до самой предсмертной своей болезни, – и всегда благотворно.

Приводили к о. Леониду и многих бесноватых. Было также не мало и таких, которые прежде и сами не знали, что они одержимы бесом, и только в присутствии старца, по обличении им таившейся в них прелести, начинали бесноваться. Так нередко бывало с теми из мирских неразумных подвижников, которые все спасение души своей поставляли в том, что облагались тяжелыми железными веригами, нисколько не помышляя об очищении сердца от страстей. Мы уже упоминали, что о. Леонид приказывал с таких людей снимать вериги; и когда воля его исполнялась, на некоторых из них нападало беснование. На всех таких страдальцев старец возлагал епитрахиль и читал над ними краткую заклинательную молитву из требника; а сверх того помазывал их елеем, или давал им оный пить, и было очень много поразительных случаев чудесных исцелений. Некоторые говорили тогда, а может быть скажут и теперь: «да это не трудно: и всякий может помазать елеем и прочесть заклинание. В ответ на такое возражение можно напомнить пример сыновей иудея Скевы, которые начали было по примеру св. апостола Павла, изгонять духов именем Иисуса Христа. «Иucyca знаю, – отвечал бес, и Павла свем, вы же кто есте?» (Деян. 19:15).

Победа над бесами, конечно, одержана была о. Леонидом после победы над своими страстями. Никто не видал его возмущенным от страстного гнева и раздражения. В самые тяжкиe дни его жизни никто не слыхал от него гласа нетерпения и роптания, никто не видал его в унынии. Нельзя было не дивиться его всегдашней веселости. Спокойствие, младенчество евангельское и христианская радость никогда не оставляли чадолюбивого старца.

Таков был о. Леонид! Некто из присных учеников старца, видя его однажды в особенно веселом и откровенном расположении спросил его: «Батюшка! Как вы захватили такие духовные дарования, какие мы в вас видим?». Старец отвечал: «Живи попроще; Бог и тебя не оставит». Потом прибавил: «Леонид всегда был последним в обителях; никогда ни от какого поручения настоятеля не отказывался. В навечерие великих праздников другие стремятся в церковь, а Леонида посылают на хутор за сеном для лошадей приезжих гостей; а потом усталого и без ужина посылают на клирос петь, и он безропотно повиновался. Старайся и ты так жить: и тебе Господь явит милость свою».

Еще о. Леонид говаривал: «в наши времена Бог не посылает подвижникам таких испытаний, как древним, потому что не могли бы понести, и не подает древних дарований, чтоб не вознеслись безмерно?». Так он говорил вообще о нынешнем слабом времени. Но сам по простоте христианской и смирению, по претерпенным им скорбям, и по духовным дарованиям, был яко един от древних.

Вопреки всем доносам на странную будто бы жизнь о. Леонида, она была очень правильна, и если отличалась от обычной монашеской жизни, то разве чрезмерными трудами в служении ближним. В последние годы старец почти не выходил из кельи. Спал он легким сном младенца не более трех часов в сутки; вставал в два часа, когда мог отдохнуть безмятежно, но часто и ночные часы посвящались приему братий. В два часа начиналось келейное утреннее правило с каноном дневному святому и с первым часом. Третий и шестой час читал отдельно во время ранней обедни; вечерня с тремя канонами и акафистом в те же часы, что и в монастыре. После монастырской вечерней трапезы ученики о. Леонида собирались к нему слушать вечерние молитвы, две главы Апостола и одну Евангелия. Это правило исполнялось и в Тихоновой пустыни очень чинно. Собранные на это правило братия составляли как бы единое семейство. Пришедшие с летних работ сидели на полу и отдыхали, приемля пищу духовную, едва только подкрепив себя вещественной. Можно было пожелать любой церкви такого благочиния в служении, и таких чтецов, какие бывали у о. Леонида. Чтец должен был читать непротяжно и без ложной чувствительности, не тщеславясь голосом; причем старец останавливал его своими замечаниями. Охотники до чтения должны были признаваться при всех, что желают читать, через что научались сознанию своей немощи. Евангелие читывал сам старец высоким голосом, по молдавскому способу, который, по преданию, заимствован из великой лавры св. Паисия. Дневной канон обыкновенно читал келейник старца о. Макарий Грузинов. В числе чтецов преимущественно утренних, был некоторое время и Алексей Поликарпович Бочков. Вот как он передавал, какого внимания к себе и усердия требовал старец от своих учеников. «Вставать ночью надобно было ранее 2-х часов за четверть часа. Однажды старец, встав за 5 минут до 2-х часов, не застал меня в передней, и когда я пришел за одну минуту только до его времени или правила, сделал мне выговор: «ты хвастаешься усердием ко мне; почему же Господу Богу не посвятишь четверти часа до полунощницы? В это время ты бы мог молитвою умною приготовиться и к словесной, сиречь к чтению.

Время молитвенных правил было единственным свободным временем о. Леонида, остальное же, за исключением краткого отдыха, и то не в положенные часы дня, а когда случалось, всегда был на службе своих ближних. Но и обращаясь по внешности с человеками, внутренне пребывал с Богом. Великое зрелище человеческих страстей и бедствий, которых он был ежечасным слушателем, и в которых принимал искреннее христианское участие, извлекало у него глубокие вздохи, слезы, потрясая всю внутренность его. И тогда, обращенный ко Господу вздох, или взор к иконе Божией Матери, перед которой теплилась неугасимая лампада, сии простые знаки сердечного чувства, заменяли ему устную молитву. А когда посетителей было очень мало, старец нередко так углублялся во внутреннюю молитву, что не замечал происходившего около него. Так один из приближенных учеников о. Леонида рассказывал, что, когда он бывал у него без народа, старец, часто углубляясь в молитву, забывал о нем, не слыхал его объяснений, и несколько раз заставлял его повторять одно и тоже.

Приобщался старец Св. Христовых Таин обыкновенно через две недели в скитской церкви, куда он из монастыря к литургии сначала ходил, а в последние годы ездил. «Однажды, рассказывал о. Антоний Бочков, когда старец шел скитской дорожкой на приобщение, заметил я на глазах его блеснувшие слезы духовного умиления. Но не желая быть замеченными о. Леонид удержал себя, и мгновенно спрятались эти капли сердечного чувства в его очах».

Пищу старец вкушал дважды в сутки, что Бог посылал: пил иногда рюмку вина или стакан пива. За трапезой шла обыкновенно оживленная беседа, дозволялись скромные и незлобивые шутки и рассказы, которые у старца имели вероятно духовную цель. Старец иногда рассказывал анекдоты римской истории, которую знал хорошо из старинных переводов Тацита и других писателей. Одного из своих учеников²⁵ шутя называл последним римлянином, может быть потому, что этот ученик иногда выражал такое мнение, что мы переживаем последние времена монашества, падающего, по его словам, от тех же причин, которыми доведена была до падения и римская республика: от роскоши, изнеженности и человекоугодия. Но сам старец был точно неприступный для мирского духа остров, мимо которого текли реки мира сего, не колебля его нисколько. Напротив того, разбитые мирским волнением спасались, как в пристани, в келье старца.

Небольшая икона Владимирской Божией Матери была святыней этой незабвенной кельи. В этом святом лике не видно было изысканного умиления и женственной красоты: черты были строги и очерк лица более русский, нежели греческий. Царица Небесная видом своим вдыхала упокоение; нестерпимые душевные и телесные болезни целились здесь елеем от Ее лампады²⁶.

При многотрудных своих занятиях старец на оставлял и рукоделия: принимая посетителей, постоянно плел пояски, которые и давал им на благословение. Когда жил в скиту, то после обеда для моциона рубил дрова, и в это же время принимал братию и других посетителей, которые подходили к нему поодиночке и объясняли ему свои нужды.

Попечение о Тихоновой пустыни, куда переселились многие из его учеников, не препятствовало ему заботиться и о своих Оптинских. Никто не мог заметить предпочтения той или другой обители, хотя в Тихоновой пустыни был настоятелем его ученик и келейник. Когда старец приезжал к нему недель на шесть погостить, и становился свободнее от народа, то вместе с тем увеличивались его болезни. Оптинская деятельность, теснота, лишение своевременного сна и пищи не столько истощали старца, как тихоновский отдых. По всему видно было, что на труды он был поставлен Господом.

Во время переездов своих из Оптиной в Тихонову пустынь старец молчал во всю дорогу и молился внутренно. Телега нерессорная, не очень просторная, с учеником вместо кучера, везла по тряской дороге неприхотливого старца, который в простоте и нищете монашеской жизни находил себе отраду и упокоение. Отца Леонида странно было бы видеть в коляске или карете, в мягкой шубе или дорогой ряске. Его монашеская бедная наружность никого не соблазняла: напротив, простая одежда, пища, экипаж могли служить примером для всех. Если бы спросили его, как живет он; он мог бы смело сказать: «прииди и виждь».

Выезжая обратно из Тихоновой в Оптину пустынь, старец останавливал свою телегу в виду монастыря на бугорке и всем провожающим подавал о. Геронтий по стакану пива. Этот простой напиток буквально смешивался со слезами учеников. Они любили о. Леонида не за ласковость и приветливость, которую старец никогда не заботился выказывать; души учеников любили святую душу благоутробного старца, и в его отеческом лоне как бы сокрывалось их спасение. Прилагаемый портрет о. Леонида хотя и похож, но художник не мог вполне уловить и выразить ту неустрашимость, то спокойствие, которые сияли на лице о. Леонида. Он не желал, не искал, не ждал себе от мира никакой награды, потому не страшился ничего потерять. Тех следов, которые видны на лицах мирских, следов разрушенных надежд, не исполненных желаний, принудительной улыбки не видно было на открытом лице о. Леонида. Оно внушало откровенность и располагало и хитреца к простоте и непритворству.

Старец был одарен от природы сложением крепким, силой необычайной: он мог поднимать до 12-ти пудов. Лице его в молодости смугловатое, круглое, осенялось густыми длинными волосами; под старость они сделались у этого льва настоящей гривой желто-седой, волнистой, и спускались гораздо ниже плеч. Глаза небольшие, сероватые, смотрели прямо, не высматривая приходящего, не угадывая, что таилось в душе пришельца: с первого взгляда о. Леонид знал, что привлекало к нему иного странника, приходившего за тысячи верст. Руки о. Леонида были очень стройны и красивы при полноте и длинноте живописных перстов. Рост его был выше среднего, походка его была также красива; мужественная и вместе с тем легкая, мерная поступь показывала, что он легко носил свое 70-летнее довольно тяжелое тело; никакой сутуловатости и согбенности старческой не видно было в этом воине Христовом утвердившемся в битвах духовных.

В дополнение к характеристике старца о. Леонида, приведем здесь несколько рассказов о нем духовных его детей и близко знавших его лиц.

Тихоновой пустыни монах С., бывший ученик старца о. Леонида, рассказывал о себе следующее: «Когда жил я дома, многие из нашего села приходили в Оптину пустынь, и сподобившись слышать от батюшки отца Леонида мудрые христианские наставления, славили его в разговорах друг с другом. Захотелось и мне видеть батюшку, а ежели примут в обитель, то и остаться при нем. Нашел я себе товарища, нашей же деревни человека, который знал немного грамоту, но много о себе думал. Идучи с ним дорогой, я часто ему напоминал об отце Леониде, говоря: что-то, посоветует ли нам старец идти в монастырь, или нет? На что мой товарищ отвечал гордо: что его советы? Я сам умею вграмоти. Наконец, приходим мы к отцу Леониду, который шуточно и ласково нас приветствовал. Прожив несколько дней, мы стали просить у батюшки благословения, чтобы нам остаться в монастыре. Но старец мне благословил остаться, а моему товарищу велел сказать, чтобы он шел в деревню; «я ему не советую, сказал он, идти в монастырь». Оскорбленный сим, мой спутник начал роптать на старца, говоря: «какой это старец! Я и тебе не советую, брат, слушать его». Но я, не смотря на его горделивые советы, по батюшкину блaгocлoвeнию остался в монастыре; а мой товарищ отправился в деревню, и не послушав совета старца, пошел в монастырь; пожил в одной обители немного; увидел свою немощь, как страсти воюют и нападают на одинокого борца, не имеющего помощи от духовных советов опытного старца, перешел в другой монастырь, – надеялся там найти себе лучшее. Но наши страсти везде с нами. Наконец, вышел он из монастыря, потеряв усердие к иноческой жизни. После я слышал, что он женился. Вот до чего довела его глупая гордость, «что старец? Я и сам вграмоти знаю». Теперь буду говорить о себе. Я каждый день ходил к старцу, говорил о своих худых помыслах и о страстях. Но вскоре эту бдительность о своей душе потерял. Сперва начал утаивать от старца самые маловажные, по моему мнению, помыслы; потом потерял веру к старцу и усердие жить в святой обители, начал думать о сельской жизни и о женитьбе. Наконец, прихожу к старцу с лицемерной преданностью, и прошусь на малое время побывать домой. Но не укрылось мое лицемеpиe от прозорливого старца. Он с осклабленным лицом и грозя пальцем говорит: «смотри, брат, ты не обманываешь ли меня?». Я стал себя оправдывать: нет, батюшка, я только повидаюсь с братом и немедленно возвращусь. Наконец, старец сказал: «ступай, брат, с Богом; прибежишь сюда бегом, когда не хочешь теперь оставаться». С радостью ушел я из Оптиной пустыни, с таким намерением, что никогда не возвращусь: так мне наскучило первоначальное нудничество о спасении своей души. Но случилось противное моей мысли, по предсказанию старца. Прихожу я домой в свое село, начал заниматься обыкновенными сельскими работами. В это время в нашем селе у одного крестьянина потерялась лошадь; он начал подозревать мужичка, замеченного уже прежде в конокрадстве, и не ошибался в своей догадке; но явных улик не было, – лошадь была перепродана из рук в руки. Так с виноватым он и не мог ничего сделать. Однажды крестьянин этот ехал из другого села, с праздника, порядочно подвыпивши, встречает нечаянно похитителя своей лошади на перелеске, и в порыве гнева бросился на него, начал бить жестоко, и убил несчастного. В эту ночь случилось мне караулить лошадей на поле. На другой день поселяне известили станового пристава, что нашего села крестьянин лежит на дороге убитый неизвестно кем. Становой приехал; начались допросы: кто где в это время был? На меня и показала одна женщина, что я в это время ночью пас лошадей в поле. Меня начали допрашивать. Я одни слова говорил, что знать не знаю. Но крестьяне наши просили станового запереть меня и морить голодом. Заперли меня в чулане, и не давали ни пить, ни есть ничего, трое суток. Как я в эти трои сутки раскаивался, что не послушал доброго совета прозорливого старца, и от всего сердца молил Господа, чтобы за молитвы старца, мной обманутого, избавил меня от беды! Наконец, утомленного голодом, меня вывели на новые допросы. Мужички наши предлагали становому еще жесточайшую первой пытку, раскалить сковороду и поставить меня на нее, и уверяли станового: повинится-де, ежели вы так сделаете. Я не надеялся этой жестокости вытерпеть, и решился было на себя клеветать ложно. Но за молитвы старца избавил меня Господь. Письмоводитель говорил приставу: «вы за это будете отвечать, если так поступите: это совсем против государственных законов». Меня оставили. Начали допрашивать других. Дошли до виноватого, который перепутался в словах, и в скором времени признался в своем преступлении. Я, обрадовавшись своему избавлению, немедленно поспешил отправиться в Оптину пустынь. Как скоро увидал меня батюшка о. Леонид, то с любовной улыбкой благословил и сказал: «А, орясина²⁸ пришел! Каково гостил? Сказывай нам».

Я все рассказал батюшке, и прежние умышления не жить в монастыре, и случившуюся дома за преступление напасть. С этих пор боялся я малейшего помысла утаить перед старцем.

Когда я пожил несколько в монастыре, стал меня старец посылать в свое село: «ступай, говорит, сходи домой на короткое время, и опять сюда возвратишься». Мне идти не хотелось, и я просил батюшку, чтобы не посылал: но батюшка непременно велел идти. Пришел я на свою родину, нашел брата своего помешавшимся в рассудке, от излишнего употребления вина; а крестьяне нашего села только хотели на другой день моего прихода послать за мной в монастырь, чтобы я пришел и управлял хозяйством вместо брата. Какая скорбь! Не хочется мне оставаться в миру. Не знаю, что делать. Наконец, пришла мне мысль съездить с братом к святителю Митрофану воронежскому. Мужички наши этому не попрепятствовали. Приехали мы в Воронеж и отпели молебен угоднику Божию. Брату стало полегче; на другой день опять просили отслужить молебен, и после молебна брат совершенно поправился рассудком. Привез я его домой совершенно здоровым; все удивились этой перемене. Удивился и я тогда прозрению батюшки, как он вперед провидел и предсказал оба мои похода на родину. После сего оставил я брата жить в миру; а сам поспешил возвратиться к старцу, и уже шел к нему с верой и сыновней преданностью.

Еще замечал над собой, живши в монастыре: иногда нападала на меня тоска, уныние и жестоко бороли помыслы. Пойдешь, бывало, к батюшке утешиться в своих скорбях; и при вступлении в его келью в миг все исчезнет, и в сердце вдруг почувствуешь тишину и радость. Батюшка спросит: зачем пришел? А ты и говорить не знаешь что. Возьмет батюшка маслом помажет из лампады, да благословит, и пойдешь из его кельи с сердечной радостью и душевным миром.

Потом батюшка о. Леонид велел мне перейти в Тихонову пустынь. Мне не хотелось расстаться с батюшкой, но не смел его ослушаться. Здесь мне стало жить тяжелее, трудов много, а утешить некому. Старец приезжал сюда редко. Наконец, я решился возвратиться опять в Оптину пустынь. В это время приехал сюда батюшка о. Леонид; я ему рассказал свое намерение. Батюшка призвал меня в келью о. Мелетия; тут был и о. Алексей²⁹. Он велел им положить свои руки на мою голову, и сам положил, и прочитал Трисвятое, и сказал: «живи здесь, и никуда не ходи отсюда». С тех пор не стало у меня мыслей о выходе из сей обители, живу теперь уже здесь более тридцати лет.

Рассказ Оптиной пустыни послушника Алексея Иванова Васильева, как пользовал его покойный старец отец Леонид.

«Однажды, говорил он, я чувствовал в себе холодность с тонким смущением, и рассуждал в ceбе, что это есть следствие рассеяния и самочиния. Вот уже прошло три дня, как я не был у своего старца, и не поверял моих дел, и не открывал помыслов. Одна мысль говорила мне, что идти к нему не зачем, потому что в течении сего времени тобой против совести ничего не сделано; другая же, напротив, убеждала меня получить от него хотя благословение, могущее укрепить против козней диавола. А с тем вместе, рассуждал в себе, что по благости своей Господь, может быть, возвестит старцу о моих скрытых немощах, коих я по дебелости своей не примечаю; и если получу в оных обличение с отеческим наставлением, то может ко мне возвратиться и прежнее душевное спокойствие. Повинуясь сему внушению, понудил я себя идти к моему наставнику. Когда же я вошел к нему в комнату, старец занят был гостями; увидев меня вошедшего, спросил: что тебе надобно? Я, подошед к нему, и став на колена, сказал, что пришел испросить благословение и святых молитв. Благословив меня, он сказал: «спасибо тебе». Стал спрашивать, как я провожу время, занимаюсь, ли данным мне от начальника послушанием, пишу ли в живописной порученные мне иконы? На сие я отвечал: за молитвами вашими, батюшка, занимаюсь. Помолчав, старец сказал: «хорошо; но я слышал, что ты и портреты пишешь». Эти слова совершенно меня привели в замешательство, потому что в прошлый вечер намалевал я с одного брата портрет самочинно. Испросить должного прощения, как новоначальный, я не нашелся, а в извинение свое сказал, что я шалил, думая тем оправдаться. Старец, взглянув на гостей, повторял сие слово несколько раз: «он шалил!». Взяв меня за голову, и обратив к посетителям лицом, сказал: «вот, господа, этот человек слишком 30-ти лет, и уже имеет большую бороду, быв в мирском звании, управлял тысячами людей; сюда же в монастырь пришел шалить. Ведь будет прок в этом человеке». Вздохнув, сказал: «ну, брат Алексей, чтобы ты был впредь аккуратнее, положи несколько поклонов». Во время оных приказывал мне говорить за ним слова сии: «хотя я и гордый человек, а смириться должен. Св. апостол Павел говорит: настой, обличи» и проч. Посем с веселым духом и ласковостью благословил меня и сказал: «ну, мое деточко, теперь будешь мирен, ступай с Богом».

«Однажды пожелал я узнать различие молитв, коих разряды видеть можно в Добротолюбии, особенно мне хотелось читать главы Каллиста Катафигиота; но сомневался, что старец не дозволит читать мне оные, еще в новоначалии бывшему. Посему я начал у него просить книгу при многих посетителях, полагая, что он, быв занят знатными лицами, не войдет со мной в подробный расспрос о чтении. Сверх моего ожидания батюшка о. Леонид, оставив разговор с гостями, с особенным участием стал спрашивать, для чего мне понадобилось Добротолюбие, и какие места я желаю читать. Когда же я ему объявил, то он, строго посмотрев на меня, сказал: как ты осмеливаешься за такие высокие предметы браться? Шишка!³⁰ Тебе не Каллиста Катафигиота читать, а полезнее навоз чистить! Помни Симона волхва, как он, высоко поднявшись, опустился низко: так и ты буде не смиришься, то погибнешь. В это время я стоял перед ним на коленях, как громом пораженный. Посем старец сказал мне: подай сюда щеки, и дав мне несколько легких пощечин, сказал: ступай с Богом!».

«Случилось мне пригласить к себе одного брата напиться чаю. Ставя посуду на стол, я нечаянно разбил чайную чашку; пришел к старцу объясниться и нашел его спящим на кровати. Батюшка от шороха проснулся, и увидев меня, сказал: что тебе надобно? Денег? Я отвечал: я разбил чайную чашку. Он тотчас позвал келейника, и сказал ему: «поздравь Алексея Ивановича; он взял город». Я не понял, к чему такое было поздравление. Старец сказал мне: «скажи, пожалуй, когда ты исправишься? Какого от тебя добра ждать? В миру ты был негодяй, и теперь живешь без исправления. Если бы ты имел страх Божий, то бы ты смирил себя, и подобного с тобой не случилось бы: видно ты с рассеянием, не помня себя, занимался угощением, и от того разбил. А хуже того еще, что с гордым духом пришел к старцу хвастаться: я разбил чашку. Если бы ты был путный человек, то бы пришел со смирением, сказав: «батюшка, простите Господа ради, я нечаянно разбил чашку; как благословите?». А то как город взял, хвастаешься. Ступай вон!». Когда же я приблизился к двери, он, вздохнув, нежным тоном милостиво сказал: Алексей Иванович! Воротись; надеюсь, что ты положишь начало к исправлению, и будешь впредь смиреннее. И приказал келейнику дать мне рубль»³¹. Этот же брат уверял, что никогда ему не случалось от старца выходить смущенным, но всегда укрепленным и утешенным; когда же он являлся удрученным какой-либо скорбью, то о. Леонид, заметив вошедшего, с неизъяснимой отеческой любовью встречал, и по выслушании дел и помыслов, возлагал на него руки; а иногда с шуткой взяв за голову, прижимал к себе во время произносимой им молитвы, и тем водворял в душу страждущего спокойствие и утешение.

Рассказ Александра Смирнова

«В первый год моего вступления в монастырь пришел я однажды с смущенным духом к духовному отцу моему, старцу Леониду, и плача говорил ему, что приезд моей матери и сестры смущает меня. Батюшка же, думая, что я побеждаюсь слабостью любви плотской к родительнице своей, и уже жалею о разлуке с ней, пришел от того в такую ревность по Бозе и досаду, что, сильно ударив меня по щеке, сказал: «любовь ли к матери предпочел любви к Богу? И сим ли платишь Ему за изведение свое из мира? Слабодушный!». Я хотя и не сознавал в себе пристрастия к родным, однако, возрадовался духом, видя, из поступка отца моего духовного, истинного вождя к Богу, которого он видимо возлюбил паче всего, к которому конечно и меня незаблудно учил шествовать».

«Потом, спустя некоторое время, стоял я у батюшки в передней, и долго не мог быть допущен к нему за множеством странников, пришедших из дальних мест, с которыми он и занимался. Не имев же терпения, как новоначальный и неопытный, я стал скучать, а, наконец, и роптать на старца своего. Когда же вошел ко мне его келейник, не затворив за собой двери, тогда я с досадой сказал так, что и старец мог слышать оскорбительнейшие для него слова, а именно: «батюшка чуждых овец пасет, а свои у него алчут». От сих слов моих келейный его пришел в гнев, и выговаривал мне за дерзость мою и нетерпение. Батюшка же, напротив, кротко и ласково сказал мне: «ах Саша, Саша! Ты смутился? Яша! Дай ему чаю». Потом, обратясь ко мне, продолжал: ну что, Александр, успокоился ли ты? Ну как же тебе не стыдно беспокоиться о том, что я принимаю и других? Ведь ты хочешь получить от меня душевной пищи, а другие разве того же не желают? Ты всегда при мне, а сии тебе досадившие пришли из дальних стран, чтобы видеть меня, открыть мне свои нужды, и получить от меня утешение: и их ли не допустить к себе? Да и хорошо ли нам любить самих себя только? Напротив, Бог хочет, чтобы мы любили и других, и всем, как Он, желали спастися». Таковая истина его слов и кротость смягчили мое сердце, и я со слезами просил у него прощения, и чувствовал вполне незлобие его, как при сем случае, так и во все время моего с ним пребывания.

«Сравнивая сей поступок его с первым, я еще лучше стал разуметь о моем старце: ибо он за личное, сделанное ему оскорбление, не показал и следа неудовольствия ни лицом, ни словом. За предпочтение же мирской любви духовной, или любви к Богу, он пришел в гнев и не мог оставить меня за сие без наказания».

Из записок иеромонаха А. Б.

«Одна женщина странница неотвязно была при отце Леониде в Тихоновой пустыни, и надоела всем нам пуще Сирофиникиссы: ее ласки, земные поклоны и разные гримасы казались, особенно мне, комедией и обманом. Я осмелился сказать батюшке, что не я один, все наши братия досадуют на эту безотвязную, и что ее, по ее же словам, выгоняли отовсюду, из всякой обители, что никакой старец выносить ее не мог. – «Правду ты говоришь?». Я это слышал от нее же. – «А если я ее отгоню, куда же она денется? И в ней душа; а душа человеческая в глубине своей таит много добра. Надобно только его отыскать».

«Отец Леонид, чадолюбивый и премилосердый к кающимся, посвятивший себя на службу меньшим братиям своим, был непреклонен перед теми из мирских, которые свое богатство, силу или значительность поставляли наравне с законами церкви, и бесстрашно нарушая правила церковные, требовали у отцов духовных разрешения в явных грехах».

«Один из помещиков, благодетельствовавший монастырю, и посещавший его хотя и не часто, жил в явной связи с крепостной своей женщиной до старости, хотя от первой законной жены имел уже детей взрослых и женатых. Наслышавшись о славном старце отце Леониде, многих принимавшем на исповедь, помещик через настоятеля сделал предложение отцу Леониду, что желает у него исповедаться. О. Леонид отказался к немалому оскорблению помещика, который начал просить и о. игумена и о. Макария быть его посредниками перед о. Леонидом. После вторичного прошения, старец нехотя согласился, сказав, что не отвечает за последствия. Помещик исповедался, и о. Леонидом не допущен до причащения Св. Таин. Можете себе представить стыд и посрамление барина, который свысока смотрел на всех, а теперь должен был смириться перед всем монастырем, яко оглашенный. К вящему его стыду сопровождавшая его замужняя дочь его готова была благодарить великого старца за такое решение. Еще раз барин покушался просить о. игумена и о. Макария о заступничестве; но те отказались и по совести, и зная непреклонность в таких делах о. Леонида. Что же произошло? Помещик, возвратившись домой, через месяц или менее разорвал многолетнюю связь со своей наложницей к общей радости всего своего семейства. Вероятно, старец в глубине души своей молился о заблудшем, и просил Господа о смягчении сердца духовного своего сына».

В другой раз пожелал исповедаться у о. Леонида некоторый господин, приехавший из Вязьмы. После исповеди старец благословил ему приступить к причастию, но с условием, если он твердо решится исправить свою жизнь; что тот и обещал исполнить. «Если же не сдержит слова, сказал старец, то и не являйся ко мне». На следующее лето вяземский господин опять приехал в Оптину. Когда он подходил к келье о. Леонида, старец, увидав его в открытое окно, остановил его словами: «стой, стой! Что, исполнил ты свое обещание?» – «Батюшка! Простите…» – «Не исполнил? Ну так поворачивай назад, и не приходи ко мне». Приезжий так и принужден был уехать, не приняв даже благословения старца. – Хотя после кончины о. Леонида теперь прошло уже более тридцати лет, но и доселе в Вязьме и смоленской губернии помнят этот случай, который тогда же сделался известен, и на многих навел спасительный страх, вразумляя, что желающим пользоваться духовными наставлениями старцев, недостаточно только спрашивать их, но должно и исполнять то, что они скажут.

«Один известный архимандрит приехал нарочно посмотреть о. Леонида. Посетителя окружили всевозможными знаками внимания, но о. Леонид и для него не прерывал обыкновенного своего приема больных, странных, монахинь и своих учеников. Чтобы доставить архимандриту возможность с большей свободой побеседовать с о. Леонидом, вздумали вместе с гостем пригласить на обед к о. игумену старца и ближайших лиц. Вероятно, это было предложено самим гостем. Оптинские знали, что о. Леонид никогда не ходил на парадные игуменские угощения, и неохотно надевал рясу и камилавку с клобуком, считая свои труднические часы и делом и вместе отдыхом; а эти обеды были для него самым тяжким трудом и мукой. Старец облачился в свою изношенную мухояровую рясу, и послушания ради пришел к обеду. Архимандрит, после первых блюд и предварительного молчания, предложил о. Леониду вопрос: «скажи нам, старец, слово на пользу», сказал он, подражая этим вопросом древним монахам, которые, впрочем, искали слово на пользу не за обедами, а после мысленного моления, окруженные всей монашеской скудостью. О. Леонид поморщился и отвечал наотрез: «Да что было полезного, все высыпал женщинам, теперь ничего не осталось». Ответ сочли смирением и умолкли. Архимандрит покраснел, почувствовал намек на свою жизнь, протекавшую между женщинами его поклонницами. Не знаем, было ли это сказано старцем с намерением; но ежели ждали слово на пользу, то душа старца сама собой изрекла это слово в назидание архимандриту, человеку умному и духовному».

«Некогда говорил с о. Леонидом один настоятель о своей братии, и, между прочим, сказал: «у меня такой-то примерно живет».

Старец вскочил со стульца своего, бросил свое вязание, и сотворил на себе большое крестное знамение, ударяя с силой в чело, грудь и оба плеча. «Господи Боже мой! –воскликнул он, сколько безумной гордости в малых словах! У меня! У меня! А что есть у тебя своего? Одни твои грехи, одно твое бессмысленное тщеславие. Монастырь не твой, –преподобного; братия пришли не к тебе, а ко Христу Господу своему, чая спасения от Него. Что ты подрядчик что ли, а они батраки, что ты мне рекомендуешь одного из них? Хотя бы ты сказал: братия наши находят, что такой-то живет так то. А ты говорить: у меня! Господствовать хочешь над братией? Хочешь, чтоб они были твоими крепостными? Да знаешь ли, за что братия соблазнялись на меня в Белых Берегах? Не за чванство мое, а, напротив, за то, что я держал себя пред ними слишком просто, что ездил в Брянск в простой телеге, правя иногда сам лошадью. Вот за что. А им хотелось, как и тебе, чтобы настоятель походил на барина. Уже и тогда червь честолюбия стал грызть братские сердца. Из них вышли подобные тебе, а на пользу ли душе было их начальство? Нет, брат, доброго настоятеля из барина не будет. Следовало бы тебе подражать отцу игумену Моисею хотя удержанием словес и обдуманностью их. Ты помнишь, что такое апостол в послании своем говорит: что могущий удержать уста силен воздержать и все тело. Помяни мои слова: не быть и тебе воздержному!». Настоятель краснел, но не оправдывался».

Какая-то госпожа однажды принесла о. Леониду рукописную службу, с акафистом Богу Отцу, и просила его рассмотреть ее. Служба, написанная уставом, была в богатом переплете с золотым обрезом. Старец передал эту рукопись на рассмотрение тогдашнему скитоначальнику, о. Антонию. Рассмотрев рукопись, о. Антоний заметил, что так как церковью не принято особой службы Богу Отцу, то считает принятие сего опасным. Тогда о. Леонид сказал: «а вот дай-ка ее сюда, мы ее положим в печь». О. Антоний возразил было: «Да что же скажет барыня?». «Пускай говорит, что хочет; мы на нее не посмотрим», отвечал старец; и сжег книгу.

Приехал в Оптину пустынь ректор *** семинарии. Когда ему предложили поговорить с о. Леонидом, он сказал: «что я с ним, мужиком, буду говорить?». Однако, пошел к старцу. Когда же он вошел к нему в келлию, о Леонид повторил его слова: «что тебе со мной мужиком, говорить?». Несмотря на такую бесцеремонную встречу ректор разговаривал с о. Леонидом с приятностью часа два, и потом сказал о старце: «что наша ученость? Его ученость трудовая и благодатная!».

В 1839 г. один молодой человек, по имени Михаил, из болховских граждан, желая вступить в монашество, отправился в Белобережскую пустынь. Здесь, между прочими рассказами об Оптинском старце о. Леониде, он слышал следующий замечательный случай. Когда о. Леонид был еще настоятелем в Белых Берегах, в монастырском лесу жил монах караульщик, который приходивших к нему крестьянских детей учил грамоте. Однажды пришел к нему пьяный крестьянин и без всякой причины так избил его, что этот монах вскоре умер. Когда об этом передали о. Леониду, он утвердительно сказал: «за то, что этот крестьянин без всякого справедливого повода убил неповинного, он сам скоро умрет». И действительно дня через три этот человек внезапно умер.

От этого и других рассказов, свидетельствовавших о духовной мудрости старца, сердце Михаила разгорелось. Он пожелал проходить монашескую жизнь под руководством о. Леонида, и с этой мыслью отправился из Белых Берегов в Оптину пустынь. Старец же, поговорив с ним, благословил ему поступить в Тихонову пустынь «под начал к о. Геронтию». Михаил, не желая расстаться с о. Леонидом, попросил у него дозволения остаться в Оптиной пустыни. Старец дозволил. Но некоторые из Оптинских братий объяснили Михаилу, что он, оставшись в Оптиной пустыни, ослушался старца, и в этом последовал своей воле. Михаил, смутившись этим, просил у старца прощения, что не пошел по его назначению в Тихонову пустынь. Старец отвечал: «ничего! Живи пока здесь. А знай, что в Тихоновой пустыни все-таки будешь, будешь, и будешь».

Этот самый юноша Михаил, впоследствии Оптинский иеромонах о. Моисей, через 18 лет после сего предсказания, по воле епархиального начальства, был назначен настоятелем Тихоновой пустыни.

Пришел однажды к о. Леониду приверженный к нему сын его духовный, и просидев в его келье целый вечер, после спросил старца: «вот я видел, как приходили к вам братия, и как вы их принимали. Один брат пришел прежде всех, но всех переждал, и подошел к вам последним. Другие, пришедши, немного ждали, потом подходили к вам и объясняли, что им нужно было. Некоторые же нисколько не хотели подождать, а как только приходили, сейчас лезли вперед, домогаясь, чтобы вы их немедленно приняли. Есть ли в этом какое различие?». Старец отвечал: «есть различие, и большое различие. Кто, пришедши ко мне, нисколько не хочет дожидаться и лезет вперед всех, у того не может долго держаться в памяти то, что я ему говор. Как только выходит он из кельи, забывает полученное им наставление, не очень заботясь об исполнении слышанного. В другой раз спрашивает, и опять забывает. А кто, пришедши для объяснения своих нужд, с трепетом и смирением пережидает других, предпочитая их себе, у того каждое, слышанное им, слово твердо напечатлеется в сердце, и он целую жизнь будет помнить то, о чем ему однажды было сказано».

«В первое время по вступлении моем в обитель, рассказывал монах Н., у меня была чрезмерная ревность к иноческим подвигам. Бывало, после утрени другие идут отдыхать, а я в это время займусь чем-нибудь по своему послушанию; и потом уже, утомленный, прилягу для краткого отдыха, мысленно заботясь о том, как бы мне не проспать, а поспеть к самому началу ранней обедни. Вот кто-то стал будить меня. При первом ударе в колокол кто-то будто творит молитву у моей двери. Встаю, смотрю, никого нет. На другой день опять: только что заблаговестили к обедне, чей-то голос как будто читает молитву. Я подумал на нашего монаха о. И.; выхожу, никого нет. Я все это объяснил старцу о. Леониду. «Что же ты думаешь? Спросил он меня, кто это тебя будит?». Думаю, батюшка, отвечал я, уже не ангел ли? «С рожками! Возразил старец. Посмотрим, что дальше будет». На следующий день никто не побудил меня, и я проспал службу; на другой день и на третий опять проспал. Так и постыдились оба мы, и неизвестный мой будильщик, и я доверчивый ревнитель».

Быв еще послушником, рассказывал схимник иepoмонах Ф-т, однажды, стоя с другими на коленях перед старцем о. Леонидом, я увлекся помыслами, и стал размышлять, что вот такой-то монах, (который хорошо знал экономическую часть), годился бы в настоятели. Только что я это подумал, как вдруг старец довольно сильно ударил меня по щеке, со словами: «не в свое дело лезешь! Ты не знаешь, что это за человек». Нужно заметить, что монах, о котором так подумал о. Ф-т, впоследствии вышел из Оптиной пустыни, переменил многие монастыри, но в настоятели не попал».

Один военный, ревнуя о спасении души своей, возложил на себя вериги, и слыша о прозорливости старца, пожелал видеть его. Пришедши в обитель, он застал о. Леонида в церкви у ранней обедни, по окончании которой и пошел за старцем, вместе с прочими, желая принять от него благословение. Старец, благословляя, начал уговаривать его, чтобы он снял вериги. «Батюшка! Сказал военный, благословите еще годок поносить; и тогда я приду к вам, и вы сами снимите с меня». Так разговаривая, они дошли до места, где ныне похоронен о. Леонид. В ответ на просьбу военного, старец, показывая палкой на это место, сказал ему: «через годок я буду вот где, а ты теперь сними». Так и случилось, через год о. Леонид был похоронен на указанном им месте.

Вошел однажды к о. Леониду молодой послушник Иоанн, поклонился ему в ноги, и стал перед ним в очень смиренном положении. Старец, посмотрев на него, и грозясь пальцем, промолвил: «ох, Ванюшка, не перед добром ты смиряешься». Слова эти, заключая в себе предвестие, в тоже время могли послужить предостережением для Иоанна, если бы он захотел вразумиться ими. Но как он оставил слова старца без внимания, то на другой же день и впал в неприличный монашескому званию проступок.

«На другой год по вступлении моем в Оптину пустынь, рассказывал иеромонах А., проявилось у меня сильное желание уйти для жительства на Афон. Сперва я объяснил свое желание батюшке о. Макарию. Он мне отвечал: «живи в скиту по-афонски: тогда и скит будет для тебя Афоном». Я этим не удовлетворился, пошел к старцу о. Леониду, и стал его просить, чтобы он меня благословил отправиться на Афон. Как он зашумит на меня, затопает. «Куда ты, говорит, хочешь идти, бездельник эдакой? Послушник неопытный, еще неутвердившийся в монашеской жизни, а вздумал на Афон идти. Чтобы ты у меня никогда и не думал об этом!». Так я и ушел от старца. Но желание идти на Афон не оставляло меня. Прихожу к старцу в другой раз, и уже начинаю просить его настоятельно, чтобы он отпустил меня из Оптиной. Старец опять было зашумел на меня; но заметив, что я остаюсь непреклонным в своем желании, вдруг подошел ко мне, обнял меня обеими руками, прижал к своей груди, и с нежной отеческой любовью начал говорить: «Арсеньюшка! Что же ты делаешь? Вот ты уйдешь на чужую сторону, а отец твой тут умрет без тебя. Каково тебе будет, когда ты услышишь об этом?». Тут я заплакал, упал к нему в ноги, и испросив прощение в своей безрассудной просьбе, остался жить в Оптиной. Спустя год после этого, батюшка о. Леонид скончался».

Рассказывал козельский житель С. И., который был одним из приверженных учеников о. Леонида. «В тридцатых годах, я, как и теперь, занимался приготовлением горшечной посуды. Жили мы с матушкой в своем домике. Лошади у нас не было, а была порядочная повозка. Накладу, бывало, горшков в эту повозку, попрошу у кого-нибудь лошадку, и свезу горшки-то на базар. Так, бывало, и пробавлялся. В это время стоял у нас в доме солдат поляк, но потом отошел от нас и сбился с толку. Раз, улучив удобное время, он залез к нам на двор и стащил колеса с нашей повозки. Объяснил я батюшке о. Леониду свое горе, и сказал, что знаю вора, и могу отыскать колеса. «Оставь, Семенушка, не гонись за своими колесами, отвечал батюшка. Это Бог тебя наказал: ты и понеси Божие наказание; и тогда малой скорбью избавишься от больших. А если не захочешь потерпеть этого малого искушения, то больше будешь наказан». Я последовал совету старца, и как он сказал, так все и сбылось. В скором времени тот же поляк опять залез к нам на двор, вытащил из амбара мешок с мукой, взвалил на плечо, и хотел пройти с ним через огород; а с огорода идет к нему навстречу матушка. «Куда ты, говорит, это несешь?». Тот бросил мешок с мукой и убежал. Вскоре за этим был и другой случай. У нас была корова. Мы решились продать ее. Нашли купца, сторговались и взяли задаток. Но покупатель почему-то несколько дней не брал от нас коровы. Наконец, взял ее к себе. А в следующую затем ночь влез к нам вор и разломал закуту, где стаивала наша корова, без сомнения, чтобы свести ее, но ее уже там не было. Так опять Господь по молитвам старца избавил нас от напасти. После сего через много лет, был со мной и третий подобный случай: оканчивалась страстная седмица и наступал праздник Пасхи. Мне почему-то пришло на мысль перенести все свои нужные вещи из своего домика к сестре соседке. Так я и сделал. А как наступил первый день праздника, я запер со всех сторон свой дом, и пошел к утрене. Всегда, бывало, эту утреню я проводил радостно; а теперь, сам не знаю от чего, в душе было что-то неприятно. Прихожу от утрени, смотрю: окна повыставлены и дверь отперта. «Ну, думаю себе, должно быть был недобрый человек». И действительно был; но так как все нужные вещи были перенесены к сестре, то он и ушел почти ни с чем. Так три раза исполнялось на мне предсказание батюшки о. Леонида, что если понесу малое наказание Божие, то больше уже Бог не станет наказывать меня.

Новоначальный брат оскорбил старого монаха, и оба пришли жаловаться к о. Леониду. Для всех очевидно было, что новоначальный был кругом виноват. Но не так рассудил старец: «не стыдно ли тебе равняться с новоначальным, строго сказал он старому монаху. Он только что пришел из мира, у него волосы еще не успели отрасти: с него и взыскивать-то строго нельзя, коли он недолжное скажет. А ты сколько лет в монастыре живешь и не научился внимать себе!». Так они и ушли. Новоначальный торжествовал, считая себя совершенно оправданным. Но вскоре после сего, брат этот пришел один к о. Леониду. Старец взял его за руку, и сказал: «что же это ты, брат, делаешь! Только что пришел из мира, волосы еще у тебя не успели отрасти, а ты уже старых монахов оскорбляешь!». Неожиданное вразумление сильно подействовало на брата, и он стал просить прощения. «Бог простит, сказал старец. Только смотри, брат, исправляйся! А то плохо дело твое будет».

Рассказ монахини О.

«С детства у меня было большое желание жить в монастыре, и в 1837 году, когда мне было 12 лет, просила я мать свою оставить меня в девичьем монастыре в Киеве, где мы были проездом. Она на это не согласилась, а обещала поместить меня в Борисовскую пустынь, когда мне будет 15 лет. Но вскоре после этого она скончалась. Отец же мой никак не хотел меня отпустить в монастырь раньше 35-ти летнего возраста. Много я об этом скорбела, и в 1840 году, когда мне минуло 15 лет, я очень опасалась, как бы участь моя не была решена против моего желания, и потому я уже хотела тайно уйти из родительского дома. Но одна моя тетка, которая была хорошо расположена ко мне, взяла меня к себе в дом, а потом уговорила отца моего поехать в Оптину пустынь к батюшке о. Леониду и предоставить ему решить мою участь. Отец мой согласился. Когда мы явились к о. Леониду, он, никогда не знав нас, назвал нас всех по имени, и сказал, что давно ожидает таких гостей. При такой неожиданной встрече, мы все стали в тупик, не зная, что отвечать. Потом мы поодиночке входили в его келлейку, и тут батюшка всем по устроению говорил настоящее, прошедшее и будущее. Меня впустили к нему после всех. В ожидании той минуты, когда мне нужно было к нему идти, я находилась в большом страхе, а вышла из его келлийки покойной, и с большим утешением душевным. Он меня благословил прямо в Борисовскую пустынь, и за его молитвы родитель мой уже более не удерживал меня; но обеспечения денежного мне никакого не дал. А когда старца спросили, как я буду жить, его ответ был: она будет жить лучше лучших. Слова батюшки о. Леонида во всем сбылись. В 1841 году родитель мой сам привез меня в Борисовскую пустынь, в которой и по сие время живу; и всегда на опыте видела, и вижу над собой во всем Промысл Божий за святые молитвы старца».

«В 1839 году девица из дворян Щигровского уезда приехала к старцу о. Леониду за благословением, чтобы поступить в монастырь. Он сказал ей: «подожди еще год, и тогда побывай к нам». Она поехала домой со скорбью, что долго ожидать, и боясь, как бы в течении этого времени что-либо ей не попрепятствовало. Также, и приехав домой, много скорбела и плакала. В этой скорби она два раза видела во сне, что старец дал ей кусок хлеба, в первый раз без соли, а во второй посолив, и говорит: «не скорби! Я сказал, что будешь в монастыре, только прежде побывай ко мне». Когда минул года, она поехала в Оптину; и как только увидала о Леонида, и не успела еще ничего передать ему, он ей сказал: «ну что скорбела и плакала? Ведь я дал тебе кусок хлеба, и ты съела, теперь будь покойна». Тут же она получила от него благословение поступить в монастырь.

«В тоже время, при сей девице, приведена была к о. Леониду шестью человеками одна бесноватая. Как только она увидала старца упала перед ним и сильно закричала: «вот этот-то седой меня выгонит; был я в Киеве, в Москве, в Воронеже никто меня не гнал; а теперь-то я выйду». Старец читал над ней молитву и мазал ее святым маслом из лампады Божией Матери. В начале же, когда ее вели к старцу, она страшно упиралась, и наступила ему на ногу, так что до синевы оттоптала ему большой палец ноги, который после долго болел. После молитв старца виноватая встала тихо и пошла. Потом ежегодно приходила она в Оптину уже здоровая; и после смерти о. Леонида с верой брала с могилы его землю для других, от которой они также получали пользу.

«Вскоре по поступлении моем в Оптину пустынь, (около 1832г.), рассказывал о. игумен П., когда келейниками у о. Леонида были о. Геронтий, о Макарий Грузинов и Павел Тамбовцев, привели к старцу бесноватую крестьянку, которая во время беснования говорила на иностранных языках, чему свидетелем был Павел Тамбовцев, несколько знавший иностранные языки. О. Леонид читал над ней раза три молитву, мазал ее елеем от неугасимой лампады перед иконой Божией Матери, и давал ей пить это масло. В третий раз ее привели совсем в другом виде; и когда Тамбовцев попросил ее поговорить, как говорила она в прежние разы, на иностранных языках, она сказала: «и, батюшка! Где мне говорить на иностранных языках? Я и по-русски-то едва говорю, и насилу хожу. Слава Богу, что прежняя болезнь прошла».

О. игумен Антоний (Путилов) рассказывал одному из своих духовных детей, что сын одной четы, которую он видел у о. Леонида, имел как бы некую уродливость души и совершенное несходство лица с отцом и матерью. Старец говорил, что это было наказанием за несоблюдение праздников его родителями.

Приехало в Оптину пустынь одно карачевское семейство, в котором не раз повторялись семейные несчастья. Приехавшие отыскали тут своего земляка, казначея, старика иеромонаха Гавриила и объяснили ему свои обстоятельства. Он вздумал было помочь их горю – херувимским ладаном; но без благословения о. Леонида не решился подать им какой-либо совет, и пошел к старцу благословиться. – «Чудак ты, сказал ему о. Леонид, поможет ли тут херувимский ладан? Где гнев Божий, там Господь не щадит и своей святыни. Тут потребно другое; т. е. искреннее раскаяние в грехах, за которые послан гнев Божий, и исправление.

Многие, относившиеся к о. Леониду из мирян, и в житейских своих делах ничего не предпринимали, не благословившись у него, особенно касательно совершения браков. Преимущественно так поступали жители некоторых городов Тульской губернии; и заметно было, что браки, совершаемые по благословению старца, были благополучны. Но с другой стороны, если державшиеся этого обыкновения, по чему-либо не хотели брать благословение на совершение брака, то оказывалось, что браки эти не всегда были благополучны. Такое различие побудило некоторых и по неволе испрашивать благословения на свои предприятия.

Просившим благословение на брак о. Леонид обыкновенно советовал хорошенько рассматривать все благоприятствующие, или неблагоприятствующие обстоятельства: так, например, обращать внимание на то, чтобы жених и невеста оба были здоровы, и чтобы было им чем жить; чтобы звание от звания резко не отличалось. Особенно бедным семействам не советовал брать богатую невесту, чтобы не быть ей рабами; при этом повторял старинную, самую простую пословицу: знай сапог сапога, а лапоть лаптя. Кроме того, вопрошавшим о выборе жениха говорил, чтобы обращали внимание на свойства его отца, а вопрошавшим о выборе невесты, – чтобы обращали внимание на свойства ее матери; и при этом говаривал: яблочко от яблоньки далеко не укатится. Наконец, жениху и невесте, и родителям их советовал смотреть на свое сердце. Если при последней решимости на брак, жених и невеста и родители их ощущали душевное спокойствие, то старец советовал решаться на такой брак. В противном случае, если при этом оказывалось сомнение, безотчетная боязнь, беспокойство и смущение, то о. Леонид говорил, что это неблагонадежный знак, и советовал приискать другого жениха, или другую невесту.

Однажды пришел к о. Леониду небогатый человек и, объяснив, что за его дочь сватаются три жениха, мещанин, фабричный и зажиточный поселянин, спросил старца, за кого из них отдать ему свою дочь. О. Леонид посоветовал отдать за поселянина, сказав, что тут будет сытее. Вслед за тем наступил голодный год, по прошествии которого отец означенной невесты приходил благодарить старца за то, что он посоветовал ему отдать дочь за поселянина, который в голодное время прокормил его, прибавив при этом, что мещанин и фабричный сами чуть с голода не померли.

У одной Тульской купчихи по кончине ее мужа осталась дочь девица, которую мать хотела отдать в замужество, и отправилась за благословением к о. Леониду. Он велел привезти ее к себе, сказав, что имеет для нее прекрасного жениха. Мать сама привезла дочь к старцу; а он благословил отвезти ее в Белевский девичий монастырь, в котором она скоро кончила жизнь.

Однажды приходила к о. Леониду родная его сестра. Он принял ее наравне с другими странницами, и оказал ей пособие такое же, какое оказывал и прочим нуждавшимся, т. е. дал ей пятиалтынный. По этому поводу старец некоторым говорил, что если монах родному против чужих даст лишний пятак, то этим покажет, что он еще не освободился от уз плотского родства, и не всех людей равно любит, а с различием.

Приехал однажды в Оптину пустынь помещик П., и увидев старца, подумал про себя: «что же это говорят, что он необыкновенный человек? Такой же, как и прочие; необыкновенного ничего не видно». Вдруг старец говорит ему: «Тебе бы все дома строить, здесь вот столько-то окон, тут столько-то, крыльцо вот такое-то». Нужно заметить, что помещик этот, когда ехал из Калуги в Оптину, увидел прекрасную местность, и так заинтересовался ей, что вздумал на этом месте выстроить дом, и уже составлял в уме своем план, какой он должен быть, и сколько в нем окон; в чем старец и обличил помещика. Когда же П. стал исповедоваться у него, о. Леонид напомнил ему грех, давно им забытый, и который он даже и за грех не считал. Тогда П. и признал старца за необыкновенного человека.

«По вступлении моем в Белевский девичий монастырь, рассказывала монахиня Н., первое время я жила в чужой келье. Родитель мой имел средство и мог бы купить, или построить мне собственную келью; но старец о. Леонид не давал на это благословения, а велел жить в чужой. По времени предложили мне купить в монастыре место под келью. О. Леонид позволил, но до году не велел строить келью. Тогдашняя игуменья, которая не относилась к о. Леониду, и многие из сестер находили это решение старца очень странным и непонятным: имея место и средства, почему же не строить келью? Говорили они. Да и мне самой очень хотелось жить в своей келье. По неразумию своему я и употребила некоторую хитрость: съездила к родителю своему, и предложила ему построить мне келью, как бы по его собственному желанию; он согласился. Я объявила батюшке о. Леониду, что родитель мой непременно желает теперь же поставить для меня келью. Старец возразил: «он желает, потому, что ты его об этом просила. Ну, пожалуй, сруб можете поставить, а печку до году не класть, чтобы тебе перейти в келью в будущем году». Но я, победившись желанием иметь скорее свою келью, этим не успокоилась; а опять подговорила родителя своего без отсрочки класть печь; батюшке же сказала, что на это была воля отца моего. Ну, смотри, сказал старец, не на пользу будет тебе твоя келья; не утешишься ей». Скоро сбылись эти слова. Только я перешла в свою самочинную келью, постигло меня наказание Божиe за то, что не слушалась старца и обманывала его. Я лишилась душевного мира, стала испытывать безотрадную тоску, а, наконец, подверглась страшной душевной болезни, или лучше сказать, попущением Божиим нападении душевных врагов, и помрачилась умом. Три года продолжались тяжкие и невыразимые страдания; что со мной было в это время, того и рассказать не могу. Вразумившись несколько своими страданиями, я прибегла с покаянием к старцу. «Говорил я тебе, сказал о. Леонид, что не на пользу будет твоя келья. Вот ты пострадала за свое ослушание и лукавство; и еще должна пострадать. Теперь тебе одно спасение: продай келью; без этого исцелеть не можешь». После всего испытанного мной я на этот раз с верой приняла слово старца, и решилась оказать ему послушание, во что бы то ни стало. Родитель мой сильно негодовал на меня за намерение продать построенную им келью, очень противился этому, и грозил оставить меня на будущее время без помощи. Несмотря ни на что, я все-таки продала свою несчастную келью, и тут только получила душевное облегчение, хотя, но предсказанию старца, мучительная болезнь не вдруг меня оставила. Много я перенесла скорбей, живя в чужих кельях; особенно испытала тяжкие страдания, когда узнала о кончине старца о. Леонида: я доходила до отчаяния, не получив разрешения от старца жить в своей келье, и не зная, как устроится моя жизнь. Но по милости Божией мало по малу все уладилось. По времени батюшка о. Макарий благословил мне купить келью. Я страшилась исполнить это, но батюшка успокоил меня сказав, что время моего испытания прошло, и что пришел час воли Божией жить мне в своей келье. С его благословения я и перешла в свою келью, в которой вот уже тридцать лет живу, и наученная горьким опытом моей жизни, поняла, как гибельно в чем-либо ослушаться духовных наставников. С тех пор, что бы старец мне ни говорил, я старалась и стараюсь в точности и без рассуждения исполнять его волю. Желала бы я, чтобы мой пример послужил уроком и для других».

В последние годы старца постигло его одно предсмертное испытание, которое для него было особенно чувствительно, потому что касалось не его одного, – он сам не боялся никаких скорбей, – а многих из его духовных детей.

В числе приходивших к о. Леониду для духовных советов, были и девицы разных сословий, которые, не имея склонности к брачной жизни, но желая с молодых лет уневестить себя Единому Небесному Жениху и Невестокрасителю чистых душ, Царю Христу, просили о сем совета у опытного старца. Он принимал и их с отеческой любовью, и раскрывая им правильный взгляд на иноческую жизнь, научал идти узким путем отсечения своей воли и разума, и не только удаляться от страстей, но исторгать и самые корни их, очищая сердце от страстных помыслов и мысленных приражений, через частое откровение и исповедание оных опытным и искусным в духовном делании. Некоторым из них, изъявлявшим искреннюю готовность идти сим путем, советовал вступить в белевскую обитель и вручить себя руководству одной тамошней старице м. Анфии, которая возросла и преуспела в деятельной духовной жизни под опытным руководством самого о. Леонида, и относилась к нему за духовными советами и наставлениями еще до водворения старца в Оптиной пустыни. Игуменья Епафродита, видя, как м. Анфия и близкие к ней сестры видимо преуспевают в духовной жизни, оказывала им заметное предпочтение. Враг воспользовался сим, чтобы уязвить других нерадивых, и они приняли в свое сердце стрелу зависти против Анфии и преданных ей сестер. В числе относившихся к этой старице за духовными советами были две родных сестры, девицы из дворянского сословия: одна из них, по неудовольствию на сестру, приразившись и к м. Анфии, сперва прекратила с ней духовное общение, а потом, мучимая завистью и подозрительностью, объявила своему духовному отцу, священнику той же обители отцу Г., что будто бы м. Анфия привлекает к себе сестер, распространяет между ними какое-то «новое учение», исповедует их, разрешает именем о. Леонида, и тому подобные вымыслы, основанные на извращении самых простых и невинных слов и действий добродетельной старицы.

К сожалению, покойный о. Г. уже был подготовлен в духе к тому, чтобы дать веру клевете на м. Анфию, которую не возлюбил за то, что она и, по ее примеру, некоторые другие сестры обращались за духовными советами к старцу о. Леониду. В этом он считал себя только единственным законным руководителем их, и потому видел в этом умаление своей чести, смешивая в своих понятиях таинство исповеди, составляющее, как известно, неотъемлемое право всех, имеющих духовную власть вязать и решить, т. е. облеченных благодатью священства, со старчеством или с откровением своих помыслов, которое по уставу иноческого жительства, есть принадлежность лишь одних опытных и усовершившихся в деятельной иноческой жизни старцев и стариц. (См. о сем различии подробно ниже в письме старца о. Макария к м. Анфии).

О. Г. не усомнился обозвать этого рода малоизвестные ему отношения именем ереси, и подкрепленный в такой уверенности, изветом одной из своих духовных дочерей, ревностно взялся за это дело. Он начал с того, что сделал заявление о своем открытии м. игуменье, и тем не мало смутил добрую старушку. Напрасно она поставляла на вид Г., что оговариваемая им старица Анфия и единомысленные с ней сестры лучшие овечки врученного ей Богом словесного стада.

О. Г. не хотел ничего слушать, уверяя с клятвой, что он открыл таившуюся доселе ересь, и по долгу своего звания считает себя обязанным вооружиться всеми мерами против этого зла.

Затем он стал усердно распространять как в обители, так и вне оной, разные хулы и поречения на старца о. Леонида. Когда известие о сем дошло до смиренного старца, он, как уже искусившийся в духовных бранях воин, встретил терпеливодушно не новые для его слуха клеветы. Но его спостник и духовный друг о. Макарий, имея в виду не столько обличение, сколько вразумление ревнующего не по разуму отца Г., написал ему весьма убедительное и вместе проникнутое духом кротости и снисхождения к заблуждающемуся собрату письмо следующего содержания:

Ваше благословение,

достопочтеннейший во иереях О. Г.!

К сердечному моему сожалению слышу о Вас, что Вы приняли ложное мнение, и убедились в оном против батюшки о. Леонида, не только в худую сторону о жизни его, но даже и о вере, причитая к какой-то секте или ереси, чего я от Вас никак не ожидал. Имея к Вам сердечное расположение, желаю вывести Вас из сего заблуждения; ибо Вы подпадаете греху хулы на неповинного, и делаетесь виновником того же и в других. Кто Вам внушил о нем таковое мнение, надобно испытать, достоин ли он вероятия, и на чем основал свои доводы?

Не всякому духу веруйте, но искушайте, аще от Бога суть, пишет святой Апостол (1Иоан. 4:1). Отца Леонида довольно знают Святейшего Правительствующего Синода члены, Высокопреосвященные Митрополиты весьма с хорошей стороны. Киевский же Митрополит знал его еще в 1807 году, быв в Орловской епархии Игуменом в Свенском монастыре, а о. Леонид был тогда строителем в Белобережской пустыни, которые были расстоянием не более как в 20 верстах, и частое имели сношение. В 1837-м году в проезд Его Высокопреосвященства в Киев, быв в нашей пустыни, оказал ему очень милостивое Архипастырское благоволение. О. Игумен и О. Антоний имеют к нему весьма хорошее расположение и уважение, и во многом с ним советуются. Также и другие отцы, и братия наши имеют к нему доверие и любовь, и пользуются его наставлениями. И светские разного звания люди приходят к нему, и отходят не без утешения в душевном их прискорбии и недоумениях. О. Леонид находился около 20 лет при опытном в духовной жизни старце схимонахе Феодоре. Схимонахи: Феодор и спостник его Клеопа известны правостью веры и святостью жизни, которые были ученики молдавского старца Паисия, а он (о. Леонид) от них был наставляем в духовной жизни. Правость веры его известна Высокопреосвященным Митрополитам Московскому и Киевскому, и нашему Преосвященному, яко предстоятелям Церкви. Да и мы все знаем и твердо уверяем, что он верует во Святую, Единосущную и Нераздельную Троицу: Отца, и Сына, и Святаго Духа, как Святая, Соборная и Апостольская Греко-Российская церковь повелевает, и все догматы и постановления ее право исповедует и содержит, и никогда ни к какой ереси и секте не принадлежал и не принадлежит. Жизнь проводит, сколько можно по силам его и здоровью, воздержную, а не соблазнительную; иначе как бы могли, как свои братия, так и светские люди, от него пользоваться? Есть, правда, люди, которые приходят с испытанием и лукавством, желая найти чудотворца, прозорливца или прорицателя, и не находя в нем ничего из сих качеств, произносят на него свои хулы, которые, как видно, дошли и до Вашего слуха, и возмутили дух Ваш. Тогда бы надобно было о нем сожалеть, если бы все рекли о нем добро; ибо по слову Спасителя нашего, горе человеку тому, о немже рекутя вcu человецы добре (Лук. 6:26). Кто ж избежал хулы и поношения из благочестиво живущих, когда и на самого Спасителя Господа нашего Иисуса Христа, не сотворившего ни единого греха, но благодетельствующего душам и телесам человеческим туне, вопияли и соблазнялись; в чем удостоверяемся Его Божественными словесами: аще господина дому веельзевула нарекоша, кольми паче домашния его (Матф. 10:25); аще Мене изгнаша, и вас изженут (Иоан. 15:20).

Очень немудрено, что враг вооружается на него за то, что он наставлениями своими восставляет многих к твердости в вере, к благочестивой жизни, к разрушению вражды между людьми бываемой. Всего этого враг ненавидит, и восставляет на него возносить хулы, мня его поколебать. Однако он, благодатью Божией хранимый, нимало не повреждается и не малодушествует от оных, но сожалея о них, охотно им прощает, и молится за них Богу, да не поставит им в грехи сего. И об Вас он крайне соболезнует, всуе преткнувшемся о нем в Вашем мнении и себе вреждающем. А мне жаль и батюшку о. Леонида за ложную о нем клевету, а Вас за вероятие оной. Как же может быть совесть Ваша спокойна и мирна, когда столько душ ложно преткнулись? Святый Апостол Павел пишет к Галатам в 5-й главе, стих 10-й: смущаяй вас, понесет грех. Вот как важно и бедственно разглашением ложных слухов возмущать других совесть!

Еще когда бы порицать только в какой-нибудь по мнению их греховной жизни, то это сродно всякому человеку, и никтоже без греха, аще и един жизни его день будет (Иов. 14:4,5). А когда дело идет до веры, то имею долг в сем его защитить и оправдать. Святый Агафон, быв укорен от некоторых различными греховными укоризнами, отвечал на всякую: грешен есмь; а когда сказали ему: Агафон еретик, он сделал возражение. И когда вопросили его, почему он все укоризны с терпением перенес, а сего последнего не перенес? Отвечал: грехи оные сродны человеку, и надеемся во оных получить прощение милосердием Божиим, а еретик есть отлучен от Бога. Видите, как это важно, что и святой стал против сего, то не должен ли я, имея к батюшке любовь, и зная его правость в защиту его представить Вам, что он верует так как выше Вам объяснил. Но и жизнь его есть добродетельнейшая, и служит для нас и для многих примером. Все же ереси и противные религии мудрования совершают в тайне и скрытно, а в нем ничего такого не видим. Если же кто находит, что противное, пусть судит, как хочет; но суд Божий и суд человеческий имеют великую разность. Прежде времени ничтоже судите (1Кор. 4:5). На страшном суде, когда предстанут человецы нелицеприемному Судии, тогда обличатся каждого не токмо дела, но и советы сердечные. Может быть и скажут: се человек, егоже имехом некогда в посмех и поругание, како вменися в сынех Божиих, и во святых жребий его есть (Прем. 5:3,5)? Cие пишу Вам единственно из сожаления к Вам, и желая Вас вывести из ложного мнения, дабы успокоить дух Ваш. Ведь я уверен, что Вы не имеете спокойствия, приняв на него таковое мнение. Прошу Вас, Господа ради, для Вашей душевной пользы, оставьте оное, и не верьте тем, кои внушают Вам сие. Желаю, чтобы благодать Божия коснулась Вашего сердца в познании предлагаемой мной Вам истины.

Поручая себя Вашим святым молитвам, с нижайшим почтением остаюсь Вашего благословения усердный смолитвенник, многогрешный

Иеромонах Макарий.

Января 24 дня, 1839 года.

Как подействовало на о. Г. это убедительное и вместе любвеобильное письмо смиренномудрого старца, мы не знаем. Но пущенная в ход отцом Г. молва, будто бы он открыл в белевском девичьем монастыре ересь, в том же году дошла до епархиального apxиepeя. О. Г. и м. игуменья были немедленно вызваны в Тулу, и на вопрос преосвященного Дамаскина, в чем дело, О. Г. не обинуясь подтвердил свои мнения о мнимой ереси, называя проповедником оной старца о. Леонида, а распространительницами ее в белевском монастыре старицу Анфию и послушницу N., подкрепляя все это ссылкой будто бы на признание бывших в той же ереси, и раскаявшихся двух своих духовных дочерей.

Преосвященный, смущенный неблагоприятными слухами о обители, и притом опасаясь, чтобы молва эта не пошла далее, и не повредила ему во мнении высшего начальства, поспешил дать веру словам о. Г., и решился строгими мерами пресечь зло в самом начале, и тем утолил молву, невыгодную для обители в частности и для епархии вообще.

Дело началось тем, что вслед за о. Г. была вызвана в Тулу оговоренная им в ереси м. Анфия. По прибытии в Тулу, она по приказанию преосвященного отдана на увещание тогдашней игуменье Тульского Успенского монастыря Клавдии.

Игуменья, наслышавшись о какой-то ереси, и боясь, как бы самой не подпасть гневу владыки, принялась за дело с полным усердием. Она позвала м. Анфию в свою образную, и поставив ее перед иконами, стала настойчиво увещевать мнимую еретичку признаться чистосердечно в своем заблуждении, обещая, что она в таком случае будет ходатаицей о их прощении у преосвященного, который, как чадолюбивый отец, желает лишь раскрыть истину. Анфия, не зная за собой никакой вины, просто и кротко отвечала игуменье, что она, признавая себя грешной вообще, однако не знает за собой никакой ереси, и просит в свою очередь объяснить ей, в чем именно требуют от нее признания. Тогда игуменья повела речь с другой стороны, и начала осыпать неизвестного ей старца хулами, говоря, что он масон, и увлек их невинных в свою ересь.

М. Анфия заметила на это, что она не знает, что такое значит масон, но твердо знает, что безвинно хулимый ей старец о. Леонид известен, как муж опытный в духовной жизни, и учил их ни чему иному, как прямому монашескому пути, согласному с писаниями св. богодухновенных отцов, просиявших в монашеском жительстве.

Игуменья прервала ее вопросом: «а что он давал вам читать свои книги?». Да, отвечала Анфия, я и теперь читаю, по его наставлению, книгу аввы Дорофея, которая, по словам старцев, есть азбука монашеской жизни». Но игуменья, как видно никогда не читавшая книги Аввы Дорофея, и желая привести неудачное увещание к какому-либо концу, воскликнула: «ну, так и есть масон, масон, говорю вам: вы, милая, впали в ересь, и, если не раскаетесь, погибнете, погибнете непременно, и здесь еще будете наказаны с примерной строгостью».

Рассерженная своей неудачей игуменья представила преосвященному м. Анфию упорной еретичкой, ни в чем не сознающейся. Над остальными оговоренными в мнимой ереси сестрами (всех числом 13) поручено было произвести дознание бывшему тогда настоятелю новосильского Св. Духа монастыря, игумену N. Следователь хотя и допрашивал по одиночке сестер, но не мог узнать ничего более того, что было прежде известно всему монастырю, то есть, что сестры эти ходили к старице Анфии за духовными советами, от чего ни она, ни сестры и не думали отпираться. Не желая обвинить в слишком поспешном заключении отца Г., следователь не решился оправдать и подпавших гневу владыки сестер, и потому представил их в своем донесении как упорных, ни в чем не сознающихся.

После этого дознания, не приведшего ни к какому положительному результату, преосвященный Дамаскин словесно приказал игуменье Епафродите донести ему письменно о случившемся в ее обители. Добросердечная, но робкая старица игуменья, видя, что ей во исполнение данного поручения всячески придется обвинить тех, кого она по внутреннему своему убеждению считала невинными, решилась по крайней мере обвинить их не в ереси, а в самочинии; и потому в донесении своем преосвященному от 24 ноября 1840 г. об обвиненных сестрах написала, что она «никакой другой ереси в них не нашла, как одно лишь монахини Анфии своевольство».

Прошло более двух месяцев, прежде чем последовала на это донесение окончательная резолюция. Много скорбного досталось в это время на долю невинно оговоренной старицы и преданных ей сестер. Но старцы о. Леонид и о. Макарий, сами искушенные в скорбях, знали, как помогать искушаемым, и будучи глубоко убеждены в торжестве наветуемой истины, укрепляли скорбящих потерпеть в чаянии «Бога, спасающего от малодушия и от бури», помня, что Господь никому не посылает искушение свыше сил, но не замедлит сотворить со искушением и избытие. Из писем старцев, писанных ими к м. Анфии и единомысленным с ней сестрам в течение двух лет (1839–1841) приведем здесь одно, в котором раскрывается взгляд их на сущность сего дела.

Достопочтеннейшие о Господе

Мать Анфия и М… Н…а!

Мы прочли ваше письмо с немалым удивлением. Маловере, почто усумнился ecu (Матф. 14:31)? так говорил Божественный наш Спаситель возлюбленному Своему ученику Петру в то время, когда он утопал. Теперь тоже потопление случилось с вами; и мы тем же гласом Спасителя взываем к вам: «маловере!» Неужели многократные опыты наших наставлений от Божественных писаний и святых богоносных отец не могли удостоверить вас в истине спасительного пути, коим шествовали преподобные отцы, которым мы тщимся подражать по мере сил наших? Хотя недостойны и скудны в добродетелях, но желаем вам, хотящим спастися, шествовать путем, указанным нам ими; а потому не мало огорчает нас ваше малодушие. Если вам угодно слушать нас, то почто злая помышления входят в сердца ваша, (Матф. 9:4)? Рассматривая едва не по-тонку действие врага рода человеческого, видим, как он тщится, под предлогом истины, совратить вас с пути избранного, с пути добродетели. Спрашиваем вас: может ли учить иностранному языку тот, кто оного не знает? Великое различие между людьми, дознавшими по опыту, и зияющими по одному слуху. Кто в какой чин призван, тот в нем да пребывает. Опыт лучший учитель. Писано есть: да будут тебе друзи мнози, но советник един от тысящ (Сир. 6:6). А когда усомневаетесь в советах и наставлениях наших, почто прибегаете к нам? Мы никого к себе не привлекаем: вы это знаете.

По уставам иноческого предания, при пострижeнии, от Евангелия предают старицам, а не духовным отцам, которым (то есть старицам) и должны новоначальные открывать свою совесть, для получения советов и наставлений, как противостоять искушениям вражиим; но это не есть исповедь, а откровение: и в сем случае исполняется апостольское предание: исповедайте друг другу согрешения ваша (Иак. 5:16). Таинство же исповеди совершенно другое, и не имеет к откровению никакого отношения; обязанности духовника совершенно другие, нежели отношения к старицам. Припоминаем об одной синклитике, которую apxиepeй передал одной старице, и вопросил ее, в каком находится исправлении? Получил в ответ, что слишком добра к ней; тогда он предал ее другой старице строжайшей, и, по прошествии некоторого времени, узнал от нее, что сия смягчила ее нравы: не есть ли оное образ и нынешнего предания? Мать игуменья ваша поступает благоразумно и сообразно уставам иноческого предания, желая сестер заблаговременно прочить к очищению своей совести, до пострижения в монашество; а тем самым делает настоящий искус, по преданию святых отец, в иночестве просиявших.

Что же касается до того, что будто в келлии без священника нельзя молиться, то это более удивления достойно, нежели вероятия. Сколько видим святых жен, в пустыне жительствовавших, в посте просиявших; чем они занимались, как не молитвой в уединении? Святая Мария Египетская в пустыне без пресвитера приносила свои молитвы, и токмо в последний год жизни удостоилась узреть святого Зосиму и принять от него Святые Христовы Тайны. На счет же того, что без благословения старицы ничего не делать, это не только полезно, но и спасительно. Из множества примеров, имеющихся в Патерике и писаниях св. отец, напоминаем о том ученике, который, будучи послан за послушание от старца в город, едва не впал в любодеяние; но, воспомянув старца, невидимой силой был восхищен, и очутился в келлии своей. Что относится до старцев, то в девичьих монастырях подразумевать должно о старицах. Не все старцы были священники, сие ясно видеть можно из жития преподобного Пафнутия Воровского чудотворца (1 мая); ибо у него в монастыре из 700 братий не было ни одного священника, но все были под руководством cтapцев. Итак, лучше сообразоваться с уставами иноческого жития, и быть спокойными.

В Добротолюбии, в послании св. Кассиана к Леонтину игумену (4-й части лист 157 на обороте) напечатано: «Авва Моисей рече: да не точию, яже творим, но и яже помышляем, открываем отцем; и да ни в чем же своему помыслу веруем, но и во всем словесем старец да последуем; и о́но быти добро веруем, еже аще они искусят. Cиe же делание не точию истинным рассуждением и правым путем инока невредима пребывати устрояет, но и от всех сетей диавольских без вреда того сохраняет». Cия помянув вашей любви от многого малое, и поручая вас покрову Божию и слову благодати Его, остаемся ваши недостойные богомольцы, многогрешный иеросхимонах Леонид и многогрешный иеромонах Maкapий.

19 сентября 1840.

Наконец, на донесение игуменьи Епафродиты преосвященному, в феврале 1841 года последовала резолюция такого содержания: «монахиню Анфию, по снятии с нее рясофора, выслать из монастыря немедленно, препроводив вид ее увольнительный в правление (Белевское) для выдачи ей по принадлежности. Послушниц, не определенных начальством, но вопреки распоряжений оного, проживающих в монастыре, также выслать из монастыря. Настоятельнице, за слабое смотрение за проживающими в монастыре и за неисполнение распоряжений начальства, воспретить в течение двух недель употребление мантии, привнушив, чтобы она смотрела внимательнее за порядком в монастыре, и не допускала до невыгодных слухов об оном».

Эта резолюция, осуждавшая на изгнание из обители м. Анфию и всех ходивших к ней за советами сестер, была приведена в исполнение не во всей силе. М. игуменьи удалось упросить преосвященного ограничиться лишь двумя признанными более других виновными и упорными, м. Анфией и девицей из дворян М. Н. С-вой, которые посему и были высланы из обители. Остальные остались в сильном подозрении и под надзором.

Молва о белевских происшествиях всюду разнеслась, и вызвала новые стеснительные меры в отношении к о. Леониду, которого недоброжелатели представляли каким-то самовольным нарушителем монашеских правил и упорным ослушником начальства. Из келлии, построенной для успокоения старца Желябужским о. игумену велено было в 1840 г. перевести его в другую, подальше от ворот и от народа: это было с 1835 года четвертое, и уже последнее перемещение старца. Все эти перемещения о. Леонид всегда принимал очень великодушно и нисколько не стесняясь ими. Бывало, когда объявят ему, что велено перевести его в другое помещение, старец возьмет на руки икону Владимирской Божией Матери, громко запоет: «Достойно есть, яко воистину, блажити Тя Богородицу», и пойдет в новую келлию. Поставив икону, и помолившись, тут же сядет, ни о чем не заботясь, и как будто ничего не бывало, продолжает свое дело: плетет пояски, и принимает братию. Между тем приближенные его ученики вслед за старцем понесут, кто книги, кто другие его келейные вещи: так он очень просто водворялся в новом своем жилище.

Вместе с переводом о. Леонида в другую келлию, ему снова строго было запрещено епархиальным начальством принимать мирских посетителей, что, впрочем, опять продолжалось недолго. Кроме того, больного старца заставили ходить ежедневно к церковным службам; но тем невольно устроили для него триумфальные ходы. Народ ждал его появления, и при его выходе многие повергались на землю, целовали края его одежды, а иные громко выражали свое сострадание к нему. Между двух стен народа о. Леонид проходил не менее получаса малое расстояние от кельи до церкви, шутя отгоняя палкой слишком теснившихся к нему; все старались ухватить его руку, и принять благословение. У правого клироса, где становился старец, собиралась огромная толпа народа.

Между тем разнесся слух, что о. Леонида сошлют в Соловецкий монастырь. Другие поговаривали, что его переведут в больницу боровского монастыря, под надзор, и не позволят никому с ним видеться. Оптинские, тихоновские и малоярославецкие ученики о. Леонида с ужасом говорили об участи семидесятидвухлетнего старца, заточаемого в штатную обитель. Страшась за старца, они опасались и за себя: кто мог без него вести их по пути спасения? Пока жив был о. Леонид, никто для них не мог назваться старцем, ни к кому не было такой полной веры, ни чье слово не имело такой великой силы; он был как твердый дуб, около которого обвивались они, как слабые растения; с отъятием его все падало. Правда, после смерти своей о. Леонид как бы ожил в лице о. Макария, но в то время казалось невозможной жизнь без о. Леонида. Ученики предложили старцу защищаться и оправдываться, и написать о. Игнатию Брянчанинову, Сергиевскому архимандриту, чтобы он заступился за него у членов Св. Синода, а наипаче у московского митрополита Филарета, бывшего тогда на чреде в С.– Петербурге. О. Леонид отказался. С непоколебимой верой в охраняющий нас промысл, не попускающий искушений паче сил наших, а может быть прияв свыше извещениe, что Оптина пустынь будет его могилой, старец на все опасения и жалостные о нем речи отвечал молчанием, плёл свои пояски и принимал по-прежнему приходящих. Тогда уже и о. Макарий, во главе всех, решился убеждать о. Леонида, чтобы поберег себя, по крайней мере для учеников. «Что с нами будет, батюшка, если вас переведут в Воровск?» – «Не переведут, отвечал о. Леонид, я здесь умру». – «Батюшка! Да мы малодушны, мы не имеем вашей веры. Умилосердитесь над нами и разрешите мне написать к о. Игнатию. Вы только подпишите: об этом все вас умоляем». Несколько времени продолжались усиленные просьбы учеников. Наконец, о. Леонид приклонился на мольбы чад своих, и видя, что от него не отстают, и страхи за него с каждым днем усиливаются, сказал о. Макарию на последнее его прошение: «пиши, что хочешь, я подпишу, не читая».

О. Макарий поспешил воспользоваться этим разрешением старца, и от его имени составил письмо, в котором между прочим написано было следующее:

«Вы желаете успокоить меня при старости лет моих, изыскиваете меры и средства к тому… Вполне сие чувствую и, приемля, приношу Вам мою искреннюю благодарность. Что же касается до положения моего, в каком я теперь нахожусь, скажу Вам: известные Вам, может, наши обстоятельства, касающиеся до личности моей, при Божией помощи благодушно приемлю. Хотя и не смею сказать: «вся могу о укрепляющем мя Иисусе», но знаю, что милосердый Господь, ведый немощь мою, таковые посылает искушения, во еже бы возмощи понести их; и верую, что без воли Его ничтоже может последовать, а что происходит, все есть на пользу и ко спасению многогрешной души моей… В отношении же к ближним обязан принять участие в скорбях и сострадать им с соболезнованием, видя их немощствующих и еще требующих охранения от вредящих чувствам случаев, и опасаясь да не будут оные им преткновением и соблазном к ущербу душевного их устроения… Я не сопротивляюсь Вашему ко мне усердию; а что Господь Вам возвестит сделать к успокоению моей старости, или сказать, что к защите меня против ложных клевет, усердно Вам буду благодарен, и тем более, что сие относится не к одному мне, но и к благорасположенным по Бозе ко мне; и конечно за то не лишит Вас Господь награды Своей, как за сострадание ближним».

Письмо, написанное о. Макарием, и без прочтения подписанное о. Леонидом, было послано в Петербург. В это время в Сергиевской пустыни жил один из учеников о. Леонида, как будто нарочно занесенный туда на краткое время для участия в этом деле. К нему отослал о. Иоанникий письмо о. Макарий, или о. Леонида, для передачи о. архимандриту Игнатию и для общего содействия. Письмо получено было вечером, а на другое же утро о. архимандрит Игнатий отправился к московскому митрополиту. После объяснения великий святитель написал в Калугу, что «ересь предполагать в о. Леониде нет причины». Слухи об удалении старца из Оптиной пустыни замолкли. Однако, при последнем свидании своем с о. Леонидом преосвященный Николай сказал ему: «долго-ли ты, старец, будешь возиться с народом? Не пора ли тебе успокоиться?». Правдивый и прямодушный старец возразил на это псаломскими словами: «Пою Богу моему, дóндеже есмь». Ответ этот очень понравился преосвященному: он молча предоставил старцу жить по-прежнему. А впоследствии и в назидание других приводил слова о. Леонида. Когда малоярославецкий игумен о. Антоний в 1843 г. просил уволить его на покой, то преосвященный между прочим писал ему: «прежних времен старцы, в подобных случаях, говорили с Царем-Пророком: пою Богу моему дóндеже есмь… Рекомендую и вам следовать сих богомудрых мужей примеру»³².

Какие перемены ни происходили в положении о. Леонида, он все принимал равнодушно.

«Всеобщий и всезлобный враг диавол, писал он одному духовному своему сыну, хотя и многие творит подсады нам, но ничтоже успеет, если мы будем уповать на Бога, помня сие учение: «блажени есте, егда поносят вам, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще, Мене ради: радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех. «И хоть есть нечто смущенное в нас, но Господь всемогущий поколь сохраняет мое ничтожество, и впредь уповаю, и вручаюсь Промыслу Его». «Вы печетесь о моей худости, что я будто нахожусь в оскорблении, писал он другому лицу. Попечение сие доказывает чувства вашей ко мне любви, и я за оное чувствительно вас благодарю. Но что касается до меня, то благодарение всевышнему и всеблагому о мне Промыслу! Не вижу таковых скорбей, которые были бы невыносимы. Аще же и какие случаются, то получаю и помощь Божию, во еже понести оные. Невозможно же, чтобы совершенно избавиться их, когда нам Господь наш Иисус Христос оставил их, яко наследие: Сам бо пострада за нас. И св. апостоли между многими учениями о терпении и необходимости скорбей, написали и сие, что многими скорбми подобает нам внити в Царствие Небесное. Посему не ища добровольно скорбей, должно повиноваться воле Божией. Какие Ему угодно послать нам скорби, принимать должны все с благодарением».

С такими чувствами старец встречал и переносил все наносимые ему скорби, и об собственной своей участи не заботился; но не мог не скорбеть о духовных своих дочерях, которые невинно терпели многие скорби. По изгнании из монастыря, м. Анфия и М. Н. С-ва не знали, где главу приклонить, потому что куда ни являлись, везде их принимали с недоверием и подозрением. Приехав в Воронеж, м. Aнфия желала приютиться, хоть на несколько времени, в тамошнем девичьем монастыре. Встретившись с одной монахиней, она спросила: не была ли здесь М. Н. С-ва? Монахиня с боязнью отвечала: «была, и пробыла у нас несколько дней, но мы боимся об этом и говорить, чтобы самим не попасть в беду. Говорят, она какая-то опасная еретичка. А еще, слышно, была там в Белеве какая-то Анфия, так ту, говорят в Сибирь сослали». Слыша о себе такой отзыв, м. Анфия, конечно, должна была скоро удалиться из Воронежа, и в ожидании какой-либо перемены проводить скитальческую жизнь.

Великим скорбям и уничижениям подвергались и оставшиеся в монастыре единомысленные с м. Анфией сестры. Но во всех этих скорбях их поддерживали взаимные между ними любовь и единодушие. Общие скорби и гонения сближают людей; а кроме того любовь и единомыслие, господствовавшие между старцами руководителями, о. Леонидом и о. Макарием, отражались и на их духовных дочерях. По словам одной из числа бывших в гонении сестер, нынешней белевской игуменьи Павлины, радости и скорби у них были общие: если одна из их малого общества была утешена, то это составляло общую радость для всех; они не знали зависти; и, напротив, скорбь каждой разделялась и облегчалась общим участием и общей любовью всех сестер. Также великим укреплением и утешением среди скорбей служила для гонимых отеческая любовь старца о. Леонида, который в это тяжелое для них время не оставлял их своими словесными и письменными назиданиями. Когда осужденная на изгнание м. Анфия приехала в Оптину пустынь, в то время старец был очень стеснен в приеме посетителей; но узнав о ее приезде, решительно сказал: «хоть бы меч над головой моей висел, а Анфию принять нужно». Полный веры в божественный Промысл, старец всеми мерами ободрял упадавших духом, оклеветаннных сестер. Утешая их, твердил им: «потерпите Господа ради, печаль ваша в радость преложится. Верую Господу, прибавлял он еще, насколько белевская обитель обесславилась, настолько впоследствии прославится. Верую, что белевский монастырь будет мой, что в нем будет моя игуменья». Слушая эти слова о. Леонида, м. Павлина, теперешняя игуменья белевского монастыря в недоумении размышляла: как это может быть? «Должно быть, подумала она, для восстановления нашей обители пришлют к нам какую-нибудь монахиню из Севска». А что слова о. Леонида относились к ней самой, этого она, находясь в то время в скорбном и уничиженном положении, и предположить не могла.

Предвещания великого старца скоро начали исполняться. За белевских изгнанниц вступился киевский митрополит Филарет, которого о. Леонид письменно просил о защите не для себя, а для бедных инокинь, терпевших такие невзгоды единственно за то, что желали пользоваться его духовными наставлениями, и проводить монашескую жизнь по указанию св. отцов. Киевский святитель, как уже упомянуто, хорошо и давно знавший о. Леонида, писал преосвященному тульскому Дамаскину, в оправдание старца и оклеветанных монахинь. О том же писал и московский митрополит Филарет к преосвященному Дамаскину, который скоро убедился, что он был введен в заблуждение ревностью не по разуму отца Г. В конце того же года (4 октября 1841 г.) обе изгнанницы, по соизволению преосвященного, были снова приняты в монастырь, так что старец о. Леонид, скончавшийся 11-го октября того же года, за несколько дней до кончины своей был утешен и успокоен вестью о прекращении гонения на духовных его дочерей. А через несколько лет (в 1848 г.) предсказание старца вполне исполнилось.

Одна из ближайших учениц его и м. Анфии м. Павлина избрана и посвящена в игуменьи белевского монастыря; а сама м. Анфия, постриженная в мантию с именем Магдалины, назначена казначеей той же обители, и до самой кончины своей была ревностной помощницей игуменьи, особенно во внутреннем окормлении обители, как опытная старица, посредствуя между сестрами и игуменьей в их нуждах, умиротворяя враждующих, смиряя строптивых, утешая малодушных, успокаивая немощных и больных. М. игуменья почитала ее, как только может почитать нежная дочь свою родную мать; а уважение духовного начальства, общая любовь сестер и почтительное внимание всех, имевших какое-либо отношение к обители и настоятельнице, вполне вознаградило старицу за скорби, претерпенные ей в начале пребывания в сем монастыре. При игуменье Павлине и при казначее и старице Магдалине белевская обитель, по предсказанию о. Леонида, начала процветать. Преосвященный Дамаскин, во все последующее время своего управления епархией, своей доверенностью и отеческим вниманием, которыми постоянно отличал невинно заподозренных, не только загладил в их сердце память бывших скорбей, но и заслужил их общую любовь и благодарную память, и за личное его к ним внимание, и особенно за покровительство и одобрение того самого духовного отношения, которое прежде было ему представлено в извращенном виде.

Другая ближайшая ученица старца Леонида, вместе с м. Анфией более прочих пострадавшая во время гонения, М. Н. С-ва, в монашестве Макария, в 1862 г. сделана настоятельницей каширской девичьей пустыни, в которой благополучно настоятельствует и доселе.

Что касается до о. Г., то он, познав свою ошибку и вину, хотя не решился принести явное раскаяние перед всеми за явный соблазн и возмущение многих, но втайне много раз просил прощение у м. Анфии (Магдалины) и у других. Впрочем, по неведомым судьбам Божиим он восхищен был из жизни в летах средних.

В сентябре 1841-го года посетил Оптину пустынь постриженик св. Афонской горы, инок Парфений, бывший впоследствии игуменом новосозданного им гуслицкого монастыря в московской епархии. В описании своего странствия³³ он поместил следующий любопытный рассказ о свидании своем со старцем о. Леонидом.

«Из Белобережской пустыни я в пятый день прибыл в общежительную Оптину пустынь, что в Калужской губернии, близ города Козельска. Прежде, за много лет, я слышал о живущем в Оптиной пустыне, великом старце, иеросхимонахе Леониде, и давно желал видеть его, насладиться его беседы, и получить от него наставление и в скорбях своих утешение. По прибытии моем в Оптину пустынь, я нетерпеливо желал сходить к о. Леониду, с надеждой получить себе утешение, и расспросив о келлии его, пошел к нему немедленно. И пришедши в его сени, убоялся; ово от радости, что сподоблюсь видеть такого великого отца, ово от мысли, как я недостойный явлюсь пред такого великого старца; и долго стоя в сенях, опасался отворить дверь. Потом вышел его ученик. Я спросил: «можно взойти к старцу?». Он ответил: «можно». Потом я вошел к нему в келлию; но там еще более убоялся и вострепетал. Ибо почти полная келлия была людей разного звания: господ, купцов и простых; и все стоят на коленах со страхом и трепетом, как пред грозным судиею, и каждый ожидает себе ответа и наставления; и я также, позади всех, пал на колена. Старец же сидит на кроватке, и плетет пояс: это было его рукоделие – плести пояски, и давать посетителям в благословение. Потом старец возгласил: «А ты, афонский отец, почто пал на колена? Или ты хочешь, чтобы и я стал на колена?». Я устрашился от того, что никогда он меня не видал и не знал, в одежде же я был простой, а назвал меня отцом афонским. Я отвечал: «прости мя, отче святый, Господа ради, я повинуюсь обычаю: вижу, что все стоят на коленах, и я пал на колена». Он же сказал: «те люди мирские, да еще и виновные; пусть они постоят; а ты –монах, да еще афонский; встань и подойди ко мне». Встав, я подошел к нему. Он же, благословив меня, приказал сесть с ним на кровати, и много меня расспрашивал о св. горе Афонской и о иноческой уединенной жизни, и о монастырской общежительной, и о прочих афонских уставах и обычаях; а сам руками беспрестанно плетет пояс. Я все подробно рассказал; он же от радости плакал, и прославлял Господа Бога, что еще много у Него есть верных рабов, оставивших мир и всякое житейское попечение, и Ему, Господу своему, верой и любовью служащих и работающих. Потом начал отпускать людей, и каждому врачевал душевные и телесные его болезни, телесные – молитвой, а душевные –отеческой любовью и кроткими словесами, и душеполезным наставлением, иных строгим выговором и даже изгнанием из келлии.

Между этими людьми стоял перед ним на коленах один господин, приехавший на поклонение в обитель и для посещения великого старца. Старец спросил его: «а ты что хочешь от меня получить?». Тот со слезами ответил: «желаю, отче святый, получить от вас душеполезное наставление». Старец вопросил: «а исполнил ли ты, что я тебе прежде приказал!». Тот ответил: «нет, отче святый, не могу того исполнить». Старец сказал: «зачем же ты, не исполнив первого, пришел еще и другого просить?». Потом грозно сказал ученикам своим: «вытолкайте его вон из келлии». И они выгнали его вон. Я и все там бывшие испугались такового строгого поступка и наказания. Но старец сам не смутился, и паки начал с кротостью беседовать с прочими, и отпускать людей. Потом один из учеников сказал: «отче святый, на полу лежит златница». Он сказал: «подайте ее мне». Они подали. Старец сказал: «это господин нарочно выпустил из рук, и добре сотворил: ибо пригодится афонскому отцу на дорогу». И отдал мне полуимпериал.

Потом я спросил старца: «отче святый, за что вы так весьма строго поступили с господином?». Он же отвечал мне: отец афонский! Я знаю, с кем как поступать: он раб Божий, и хочет спастися; но впал в одну страсть, привык к табаку. Он прежде приходил ко мне, и спрашивал меня о том; я приказал ему отстать от табака, и дал ему заповедь более никогда не употреблять его, и пока не отстанет, не велел ему и являться ко мне. Он же, не исполнив первой заповеди, еще и за другой пришел. Вот, любезный отец афонский, сколько трудно из человека исторгать страсти!».

Когда мы беседовали, привели к нему три женщины одну больную, ума и рассудка лишившуюся, и все три плакали, и просили старца о больной помолиться. Он же надел на себя епитрахиль, положил на главу болящей конец епитрахили и свои руки, и прочитав молитву, трижды главу больной перекрестил, и приказал отвести ее на гостиницу. Сие делал он сидя; а потому он сидел, что уже не мог встать, был болен, и доживал последние свои дни. Потом приходили к нему ученики, монастырские братия, и открывали ему свою совесть и свои душевные язвы. Он же всех врачевал, и давал им наставления. Потом говорил им, что приближается к нему кончина, и сказал: «доколе вы, чада мои, не будете мудры яко змея, и цели яко голуби? Доколе вы будете изнемогать? Доколе вы будете учиться? Уже пора вам и самим быть мудрыми и учителями, а вы сами ежедневно еще изнемогаете и падаете. Как вы будете жить без меня? Я доживаю последние дни, и должен оставить вас, и отдать долг естеству своему, и отойти ко Господу моему». Ученики, слышав сие, горько плакали. Потом всех отпустил, и меня также.

На другой день я паки пришел к нему, и он паки принял меня с любовью, и много со мной беседовал; потом пришли вчерашние женщины, и больная была с ними, но уже не больная, а совершенно здоровая: они пришли благодарить старца. Видев сие, я удивился, и сказал старцу: «отче святый, как вы дерзаете творить такие дела? Вы славой человеческой можете погубить все свои труды и подвиги». Он же в ответ сказал мне: «отец афонский! Я сие сотворил не своей властью, но это сделалось по вере приходящих, и действовала благодать Святого Духа, данная мне при рукоположении; а сам я человек грешный». Слышав сие, я весьма воспользовался его благим рассуждением, верой и смирением. Потом, паки приходил вчерашний господин, и просил у старца прощения со слезами. Он же простил, и приказал исполнять то, что приказано было прежде. Потом отпустил нас всех.

Я препроводил в Оптиной пустыни целую седмицу, и торжествовал праздник Рождества Пресвятыя Богородицы. Торжественное было всенощное бдение: на полуелеи все три псалма пели на распев по стихам, все братия и весь народ стояли со свечами. И многожды я посещал тихий и безмолвный скит, который отстоит от монастыря с полверсты, посреди леса, и многожды там беседовал с отцами, иеросхимонахом Иоанном, обратившимся из раскола, также и с духовником иеромонахом Макарием. Многожды беседовал и с страннолюбивым Оптинским игуменом Моисеем. Потом отправился в путь. А старец Леонид после меня через месяц кончил жизнь свою, и отшел ко Господу своему».

Не без скорби приближался старец к концу своей многотрудной жизни, о близости которого имел предчувствие, или предуведомление от Господа. В июне 1841 г. он посетил Тихонову пустынь, где по его благословению начала строиться новая трапеза. Говоря о начатой постройке, старец сказал настоятелю: «не увижу я, видно, вашу новую трапезу». Когда же настоятель возразил: «Может, Господь, продлит вашу жизнь, и еще нас утешите своим посещением»; старец опять сказал: «нет, едва ли до зимы проживу, и здесь уже больше не буду». Приехав в Оптину пустынь, говорил многим: «зимы не доживу», и давал некоторым конечное решение в недоумениях.

Одному знатному лицу, посетившему Оптину пустынь летом 1841 г., старец говорил: «поживи, если хочешь до ноября, схоронишь меня», но тот, не решился остаться; а когда впоследствии дошло до него известие о кончине о. Леонида, весьма удивился, что сбылись его слова.

С первых чисел сентября о. Леонид начал ослабевать здоровьем, и болел недель пять: чувствовал сильную боль в правом боку, в груди скопление мокрот, и в животе большую затверделость. Окружавшие старца желали позвать лекаря, но он на это не согласился, и никаких лекарств не хотел принимать. До 15-го сентября старец ходил еще по келлии и в праздники, Рождества Пресвятыя Богородицы и Воздвижения Честного Креста Господня, на всенощном бдении, которое по болезни его служили для него в келлии, в положенное время, поддерживаемый братиями, сам кадил, и пел величание. 15-го числа он был особорован святым елеем, при большом стечении братий, любивших его. К самому этому времени, как бы предуведомленные, приехали в Оптину пустынь игумен малоярославецкого монастыря о. Антоний и ученик о. Леонида, настоятель Тихоновой пустыни, о. Геронтий, которые вместе с сотрудником старца, о. Макарием, и жившим на покое игуменом Варлаамом, и другими и совершили елеосвящение. С этого дня старец особенно начал готовиться к кончине. Он прощался с приходившими к нему братиями, и благословляя их, иному давал книгу, другому образ, и никого не оставил без утешения. 28 сентября, сообщившись Святых Христовых Таин, пожелал, чтобы был пропет канон на исход души. Окружавшие его братия смутились, и размыслив свое сиротство, начали с плачем просить его не оставить их в скорби. Он же, слыша и видя сие, возмутился духом, и прослезившись сказал: «дети! Если у Господа стяжу дерзновение, всех вас к себе приму. Я вас вручаю Господу. Он вам поможет течение сие скончати; только вы к Нему прибегайте. Он сохранит вас от всех искушений. А о сем не смущайтесь, что канон пропели: может быть еще раз шесть или семь пропоете». Действительно, с 28-го сентября до дня блаженной кончины старца, последовавшей 11-го октября, канон был пропет всего восемь раз. Пищи в это время он никакой не принимал, кроме малой части воды; его укреплял только один небесный Хлеб, – пречистые Тело и Кровь Господа нашего Иисуса Христа; ибо он в эти последние две недели двенадцать раз сподобился принятия сих Таинств. С 6-го октября старец уже не мог вставать; но, лежа на смертном одре, взывал умиленным гласом: «о Вседержителю! О Искупителю! О премилосердый Господи! Ты видишь мою болезнь; уже не могу более терпеть: приими дух мой в мире». И потом: «Господи, в руце Твои предаю дух мой». Также и к преблагословенной Матери, пресвятой Богородице взывал, прося от нее помощи. Приходившим же отцам и братиям говорил: «помолитесь, чтобы Господь сократил мои страдания». Но потом опять, повинуясь воле Божией, и поручая себя Его Промыслу, взывал: «Господи, да будет воля Твоя! Якоже Тебе угодно, тако и сотвори».

Настала суббота 11 октября. Утром в восьмом часу о. Леонид приобщился Св. Таин. В это же утро прибыл в Оптину пустынь проститься с отходящим от мира сего подвижником, известный в той стране юродивый, Василий Петрович Брагузин. Быв за 180 верст от обители в доме гг. Дубровиных, он провидел духом кончину о. Леонида, и встревожил этой вестью хозяев дома, которые и сами с ним поспешили на почтовых приехать в Оптину обитель. Вошед в келлью к больному старцу, Брагузин, постоянно хранивший с ним духовное общение, сказал: «надобно переодеться», давая сим разуметь о скором отшествии души от тела. «Василий Петрович, помолись, чтоб Господь избавил меня от вечной смерти», тихо проговорил старец. – «Авось избавит!» отвечал протяжно Брагузин на эту смиренную просьбу великого подвижника.

Около 10-ти часов о. Леонид начал креститься, говоря: «слава Богу!». Повторив много раз эти слова, несколько помолчал; потом обступившим его сказал: «ныне со мной будет милость Божия». Спустя час после этих слов начал более веселиться духом и радоваться сердцем; и, хотя испытывал тяжкие телесные страдания от болезни, но, уповая на будущие воздаяния, не мог скрыть ощущаемой им духовной радости, и лицо его начало более и более светлеть. Заблаговестили к вечерне; старец благословил ученикам своим читать малую вечерю, но до конца не мог выслушать оную. Когда он велел прекратить чтение, ученик его, послушник Иаков (впоследствии иеромонах Иоаким) умиленно сказал: «а прочее, батюшка, вы верно будете править там, в соборе св. отец?». Наступало празднование памяти св. отцов седьмого Вселенского Собора, положенное в воскресенье по 11-м октября; и накануне этого-то дня Господь благоволил принять душу верного раба своего, как бы в обличение тех, которые по неразумию своему называли его еретиком. Умирающий старец несколько раз воззвал: «слава Богу, слава Богу, слава Тебе, Господи!». И вопрошавшим его давал богомудрые, исполненные великой пользы, ответы. Потом, простясь со всеми, окружавшими его, поспешно отпустил их, оставив при себе одного ученика, который спустя несколько времени заметил редкое его дыхание и быстрый взгляд на икону пресвятыя Богородицы, и позвал других, но уже старец перестал говорить. Посмотрев на предстоящих учеников своих, он поднял правую руку, перекрестился сам, потом благословил их всех, и опять взглянул на икону Божией Матери, как будто прося ученикам своим Ее заступления. После сего, в 7 часов и 30 минут по полудни, закрыв глаза, тихо испустил дух, и перешел от здешних скорбей и болезней к вечному успокоению.

Многие преданные старцу, в отдаленных местах, имели тайное и утешительное извещение о блаженной его кончине.

Тело его стояло в соборном храме три дня, не издавая никакого смертного запаха, и согрело всю одежду и даже нижнюю доску гроба. Руки его были мягки, как у живого, и имели особенную белизну. В болезни же старец имел руки и все тело холодное, и многим, любящим его, особенно любимому своему келейнику Иакову говорил: «если получу милость Божию, тело мое согреется, и будет теплое».

До самого погребения церковь с утра до ночи была полна народом, приходившим отдать последнее целование тому, кто был духовным отцом и безмездным врачом всех приходивших к нему. Также и при погребении, которое совершено 13-го октября о. игуменом Моисеем со всеми наличными иеромонахами и иеродиаконами, стечение богомольцев было огромное, как будто в великий праздник. Хотя в монастыре нет обыкновения целовать тело умершего, но посетители, будучи побеждены великой любовью к почившему, в продолжении литургии и отпевания, непрерывно целовали его руку со слезами. Когда же настало время выноса, народ стал более и более тесниться ко гробу старца. Но проникнутые скорбью о потере любимого ими отца, братия толпой кинулись нести гроб его, так что мирским посетителям уже невозможно было близко подойти к нему от множества братий. Василий Петрович Брагузин на погребении, как было заметно, торжествовал духом; а прощаясь плакал.

Погребено тело о. Леонида, по общему желанию настоятеля и братий, близ соборной Введенской церкви, против придела св. Николая чудотворца, рядом с могилой его духовного сына и друга о Господе, Алексея Ивановича Желябужского, скончавшегося несколькими месяцами ранее о. Леонида, 11-го июня того же 1841-го года. При жизни своей, о. Леонид шутя говаривал ему: «старец! Мы с тобой рядушком ляжем, бок с боком». Об этих словах старца вспомнили уже после погребения его, и удивлялись точному исполнению их.

На могилах о. Леонида и А. И. Желябужского стоят два высоких памятника, одинаковой формы, вылитые из чугуна, украшенные позолотой и обведенные чугунной решеткой. На памятнике о. Леонида посетитель прочтет следующие надписи:

1. Кто есть человек, иже поживет и не узрит смерти: но блаженни умирающии о Господе: ей, почиют от трудов своих.

2. Памятник сей покрывает тело почивающаго о Господе с миром иеросхимонаха Леонида (Льва), понесшаго благое Христово иго в монашестве 46 лет; родом был из Карачевских граждан по фамилии Наголкин.

3. Уснул сном смерти в надежде воскресения и жизни вечныя. Оставил о себе память в сердцах многих, получивших утешение в скорбях своих.

4. Скончался 11 октября 1841 года; всего жития его было 72 года.

5. Памятник сей воздвигнули усердие и любовь к нему.

По кончине о. Леонида, осиротевшие его духовные дети находились в великой скорби о потере своего духовного отца и наставника. Но скорбь эта во всех растворялась благонадежием, что старец получил милость Божию, и ходатайствует о всех чадах своих. Вот как эти общие чувства выражал, в письмах к разным лицам, ближайший ученик и преемник старца, и. о. Макарий: «Любезного нашего батюшки о. Леонида уже не стало с нами. Тело его сокрыла от нас мать сыра земля, а душа отошла верно в руце Божии… Вы верно поскорбите о нашем сиротстве, но вместе и утешитесь духом о его покое, который он несомненно обрящет по милосердию Божию… Видно, время, назначенное для него Божиим определением, приспело, и надобно было разлучиться душе от плоти, освободиться от здешних скорбей и болезней и перейти к вечному покою… Нельзя сомневаться, чтобы он не удостоился получить милость от Господа, и верно будет ходатайствовать о нас грешных, странствующих в юдоли сей плачевной, и боримых страстьми душевными и телесными.

«Преясно изобразилось, писал о. Макарий к о. игумену Антонию в Малоярославеце, чувство любви Вашей к достоблаженному и любезному нашему батюшке о. Льву в писании Вашем, писанном ко мне от 17 Октября, и соболезнование о отшествии его от нас. Вы и окружающая вас братия точно пролили нелестные, но искренние слезы прискорбия о разлучении с таковым отцом. Да кажется из знавших его немного найдется таких, кто бы не принес ему сей дани. Память праведных с похвалами (Притч. 10:7); оправдалось над ним сие слово. А какие я получаю известия из девичьих монастырей! Что там было по получении писем о кончине его! Плачь и рыдание, и вопль мног. В Севске учредили неусыпаемый псалтирь до 40 дней, и думали, что только некоторые приверженные будут читать; но вместо того все наперерыв бегут почтить память его славословием Божиим и молением о нем, – до двухсот человек произвольно читают. Тверская игуменья пишет: не осушает слез, что медлила отъездом, и лишила себя видеть его и принять его благословение, учредила у себя по нем поминовение, и послала в некоторые церкви поминать. Из Борисовки пишет М. Т., что всех расположенных к батюшке огорчило до зела известие о кончине его; только что-то всех надежда одушевляет о обретении им вечного блаженства, и сим разгоняется мрак печали… Поистине наша обитель счастлива, что даровал нам Господь такого добродетельного подвижника иметь близ себя; и, хотя мрачная могила сокрыла его тело от взоров наших, но мы мысленно помним и созерцаем его к нам любовь отеческую и веруем, что духом с нами пребывает».

В 1842 года посетил Оптину пустынь проездом из С.-Петербурга в Киев высокопреосвященный Филарет, митрополит Киевский и Галицкий. Желая почтить память уважаемого им блаженного старца о. Леонида, он отслужил литию на его гробе. В следующем же 1843 году и преосвященный Николай, епископ калужский, приехав в Оптину пустынь, служил соборне панихиду, а потом и литию на могиле старца о. Леонида. В разговорах же с настоятелем и с братиями преосвященный Николай высказывал свое уважение к почившему старцу, а вместе с тем откровенно выражал свое сожаление, что по недоразумениям, при жизни старца, не ценил его, и давал веру несправедливым толкам о нем. «И я человек, говорил преосвященный, и потому мог ошибаться, поверив тому, что некоторые говорили». Вместе с тем преосвященный выражал желание, чтобы были собраны сведения о жизни о. Леонида и напечатано его жизнеописание.

Так смиренному старцу воздал честь тот самый архипастырь, который прежде с сомнением и недоверием взирал на его служение в пользу страждущего человечества.

Но более всего оправдало о. Леонида само время. Достоинство каждого учителя и правильность его учения более всего познаются от плодов их; а учение о. Леонида и его личное влияние везде, куда оно ни постиралось, и где оно с усердием ни принималось и ни принимается, оказывало всегда и оказывает самые благотворные действия. Трудам о. Леонида много обязаны своим благоустройством и процветанием три мужские обители в калужской епархии и пять женских обителей в других епархиях, в которых, отчасти при жизни о. Леонида, отчасти после его кончины поставлены были настоятельницами достойные его ученицы. А кто изочтет великое число частных лиц, иноков и мирян, которые через отеческое попечение о. Леонида обрели верный путь к душевному спасению и всегда с благодарностью благословляли и благословляют память старца? Голоса и отголоски противников о. Леонида давно замолкли; а имя его сделалось известным во всей православной России, и с благоговением произносится всеми чтителями монашества. На могиле о. Леонида часто слышится «вечная память», возглашаемая от служителей церкви, по усердию и любви многочисленных почитателей старца. Сбылось на нем и сбывается слово св. писания, что имя мужа благочестивого переживает роды, и слава его не потребится; премудрость его поведят людие, и похвалу исповесть церковь. (Сир. 44:13,14).

Представляемые при сем вопросы ученика и ответы старца суть келейные записки одного из учеников о. Леонида, Павла Петровича Тамбовцева. Он был уроженец курской губернии, города Белгорода, сын богатого купца. Воспитание получил весьма недостаточное, по своим природным способностям, но образовал сам себя прилежным чтением Свящ. Писания, отеческих книг, а более всего советами и старческими увещаниями о. Леонида, занимаясь при нем перепиской книг св. отцов, и временно, по диктовке старца, пиша ответы к многочисленным его духовным детям. На все свои недоумения испрашивал он разрешения у старца, и о. Леонид отвечал на них с ясностью и опытностью, отличавшими его перед всеми; a сия опытность была плод бесчисленных скорбей им претерпенных, наблюдательности, чрезвычайной памяти, сохранявшей все читанное и слышанное. Приходящих к нему не изгонял он, по словеси Христову; а ученикам своим объяснял сокровенные тайны премудрости Божией. Павел Тамбовцев был один из пламенных и ревностных воспитанников его, ловивший капли благодати от уст старца, сохранявший их в горячем своем сердце, и передававший их своим языком несколько восторженно; но иначе объясняться он не мог, по восторженному настроению своего ума.

Кратка была жизнь этого юноши, которую окончил он на 26 году (4 августа 1835 г.), если не в победе над всеми страстями, по крайней мере, в борьбе с ними, низложенный на смертный одр величайшим для него бедствием. Отец его, которого он уважал чрезмерно, сделался самоубийцей. Для верующих христиан, что могло быть страшнее мысли, что погибла навсегда душа, ближайшая к нему? Это помышление, повсюду преследуя юного страдальца, было выше его сил. Сначала он впал в меланхолию от борения духа, потом огнь душевный воспламенил внутренность, и горячка прервала дни его. Кроме предлагаемого сна, (см. ниже), который был предвестием его страданий, замечательно еще его видение. В скиту Оптиной пустыни, по чиноположению, денно и нощно отправляется чтение псалтири в поминовение усопших и о здравии благотворителей. Павел читал в церкви полунощную чреду, и когда начал поминать усопших и творить обычные поклоны, – видит собственное свое подобие в конце правого клироса. Он долго смотрел на это явление; наконец решился подойти к клиросу, и лишь только дошел до него, видение исчезло, а его объял страх. Павел вышел из церкви, запер ее, пошел к старцу, и разбудив его, передал ему виденное. О. Леонид успокоил его, и послал дочитывать свой час.

Павел скончался во время елеосвящения над ним в твердой памяти. Быстро смотрел он на верх, и обращая взоры по сторонам на воздухе, закрывал глаза, содрогался, и опять смотрел со вниманием на предмет, которого никто не видел; только всем заметно было, что он видит врагов своей души, которые возмущали ее в страшный час его исхода. Потом смежил очи, перекрестился, вздохнул, и жизнь его угасла. В сей день он исповедовался и приобщился Св. Таин.

Вечная вам память, достоблаженный старец и послушный ученик!

1. Каким образом поступать, когда я, находясь в кругу братии, не могу воздержаться от слов, и когда говорю, то кого-либо обижаю словами?

– Должно помнить произносимые св. церковью к Богу глас сей: положи, Господи, хранение устам моим, и дверь ограждения о устнах моих.

Притом надобно воображать, что те, которые говорят, делают сие в разуме духовном: они сего достойны; а ты считай себя недостойным разговора с ними, и когда спросят тебя, отвечай с благоговением.

Когда же увлечешься сему противным, кайся и старайся неотложно исправиться. Должно еще вести себя так, чтобы братия не заметили в тебе твоей отличности во исправлении.

2. Как поступать, когда я вижу в других вольное выражение мыслей и соблазняюсь; равно как и в тебе, отче, иногда не видя старческой кротости в обращении с другими, также оскорбляюсь?

– Это тебе кажется так от невнимательности и нерассуждения твоего. Не должно никого осуждать, ибо ты не знаешь, с какой они целью сие делают, и с какой целью с кем-либо я поступаю. Таковыми поступками скорее обнаруживается внутренний людской характер; и для дышащих презорством это нужно. Итак, ты несправедлив. Старайся более внимать себе, а не разбирать дела, обращение и поступки других. Ты пришел в училище самоотвержения, исполнять поведанное тебе, но не имеешь права судить, где, когда, и как с кем поступают.

3. Я не вижу в братии любви, и для исследования какого-либо предмета из Свящ. Писания не нахожу собеседников?

– Не может быть, чтобы у них не было любви; так должно думать, и по справедливости заключать. Если же ты не видишь в них любви, то это потому, что ты сам в себе любви не имеешь. Покажи прежде сам истинные черты любви, и тогда увидишь, что любовь у них обитает, и к тебе хранится обильно. Притом мы имеем заповедь Божию любить чистосердечно ближних; а искать от них любви, о том нигде не сказано. А что они не могут, или лучше сказать, не дерзают беседовать с тобой от Писания, то ты не должен искать сего с ревностно. Где смирение у них, там и простота, а сия Божественная отрасль не испытывает судеб Божиих: она только верой повинуется, и до времени довольствуется только теми понятиями, которые ей открывает вера. Не будет Бог о том послушника испытывать: почему он не богословствовал, но почему не внимал себе. Бог не оставит их относительно спасения; если Ему благоугодно будет, то и откроет им тайны Своего смотрения; а разум, просвещенный светом Божиим, по мере веры, выше всякого учения: ибо естественно, разум изобрел учение, а не учение разум.

4. Почему, в течение пятилетнего жительства в пустынной здешней обители, стараясь сколько-нибудь о собственном назидании, я чувствую напротив, что действительно сделался хуже, о чем свидетельствуют неосмотрительные мои поступки, хладность сердца и недостаток великодушия?

– Весьма редкие в столь короткое время возлетали крилами веры и добродетелей на духовное небо, ощущали в себе нелестные залоги упований, обручение будущей славы. Весьма немногие, после продолжительных трудов, ощущали таинственно утешительную награду или цветы искренней деятельности о Господе, обещающие собpaниe плодов в вышнем вертограде Иисуса Христа; а иные и во всю жизнь свою на земле не ощущали того, и они ощутят, по смотрению небесного Покровителя – Бога, который всегда лучше о нас промышляет. Ибо мы, как бы младенцы в рассуждении судеб Мироправителя, нередко у Него просим таких орудий, кои по достоинству своему и силе спасительны, но по нашему неискусству могут быть употреблены нами в совершенный вред; почему любвеобильный Отец-светов скрывает от некоторых благочестивых дары, которые одним спасительны, а других приближают к погибели. Что бы было, если бы Бог-Всеведец совершенно исполнял все наши желания?... Я думаю, хотя и не утверждаю, что все бы земнородные погибли. Бог, хотя не призирает молитвы избраннейших своих, но желанию их иногда не исполняет, и единственно для того, чтобы по Божественному Своему намерению устроить все лучше. При сем можно заметить, что живущие без внимания к самим себе никогда не удостоятся посещения благодати; а если по единственной благости Божией и удостаиваются, то уже перед кончиной. Но видеть себя вне преспеяния не есть еще совершенное непреспеяние. Таковые чувства могут насаждать в сердце искреннее смирение. А когда ты подлинно имеешь сознание, что лишен плодов духовных, то старайся неослабно усиливать стремление к Богу. Когда мы находим себя лишенными добродетелей, и потому не имеем о себе мнения, то сие самое может привлекать Божественное призрение, которое укрепит нас надеждой против смертного духа отчаяния. Когда мы не успели в добродетелях, то нет ближайшего средства ко спасению, как смиренномудрие. Высокомерие и при добродетелях богопротивно: но кроткая мысль перед Богом забвения не будет.

5. От чего это возникло, что я к советам вашим потерял веpy и благоговение, что назидания ваши перестали действовать на мое сердце, а что все кажется для исполнения неудобным?

– Вера потеряна от подозрительности, благоговение – от дерзости; а недействие назиданий на сердце бывает от того, что ты слушаешь с некоторым любопытством, считаешь, что я делаю сильные переходы от предмета к предмету, и что решаю твои вопросы простыми выражениями.

Оставь любопытство; храни умеренность в дерзновении; веруй, что Бог тобой руководствует в лице других; не высокомудрствуй; держись с простотой послушания, и будешь тогда ощущать совсем другое в душе твоей. Если же ты благоразумной простоты не имеешь, приобретай оную не доверием себе, а памятью твоего намерения, – зачем пришел; воспоминай тот жар, те расположения души, которые ты ощущал в самом начале посещения твоего сердца Богом, священную измену десницы Вышнего. Для истинного послушника, при Божией помощи, нет ничего неудобоисполнимого: истинное самоотвержение всегда будет чувствовать спасительное иго легким. Если искушения не превышают даров Божеских, то желающий спастись все может силой имени всех укрепляющего Господа Иисуса. И это столь священная истина, что всякий, имеющий сколько-нибудь живой веры, никогда не усомнится. Для маловерия и пылинка кажется горой, равно как для верующего переставлять горы искушения весьма удобно и легко.

6. Каким образом поступать тогда, когда бываю в кругу первейших обители нашей старцев, которые иногда между собой в разговорах, помещают такие происшествия, что, слыша оные, трудно одержать победу над смехом?

– О словах их должно думать так: я не понимаю, по скудоумию моему, на какой конец они говорят это; а не зная их цели, не должно смеяться. Если же нечаянно и невольно усмехнешься, обвиняй самого себя, помня истинные свидетельства св. отец, что ничто так не разрывает цепь добродетелей и любви евангельской, как смех и смехотворство. Как обращение скверных мыслей во внутренних чувствах лишает присутствия благодати: так упражнение в смехе и склонность к нему удаляет ангела-хранителя; добродетели бывают тщетными, – сопряжены, каждая с душевными какими-либо пороками; ограда преспеяния разрушается, и Спаситель миpa назначил вечную горесть углубляющимся в смехотворения: «горе вам смеющимся ныне».

7. Как избавиться от необыкновенно сильных ощущений сладострастия не только в собрании с женским полом, но и при одном воображении о нем?

– При виде их должно хранить ум и чувства, особенно ничего не говорить без осмотрительности, стараясь скорее удалиться: а при воображении, удерживать мысли. Полезно воздержание, а еще вернее – благоразумная умеренность; но первое всего должно умолять Господа всемогущего о избавлении от нападений лютейшей сей страсти, ибо человек сам собой никогда ее не искоренит. Но при нашем произволении, Бог премилосердый угашает порывы сего пламени.

8. Когда мой ум насильно влекут за собой помыслы сладострастия, как избавиться от нападения их?

– Пойди умом твоим во ад, и через зерцало священного Писания посмотри на плотоугодников. Ужели и ты пожелаешь, за временную греха сладость, вечной погибели? Помни, что ты смертный.

Смиренно проси Бога, яко победителя страстей, да отразить мысленные оные стрелы плоти, – сего врага неукротимо бунтующего против закона ума и духа; ибо без Вышнего сделать блага не можем ни малейшего.

9. Какое средство употреблять против помыслов, сильно влекущих меня к осуждению ближнего, и особенно того, который меня чувствительно оскорбляет, которого поступки кажутся несообразными званию о Христе и дерзкими, и который также очевидно других братий оскорбляет; на что, взирая и приемля участие в их неудовольствии, более раздражаюсь, не в состоянии быть мирным; а не быть покойным в дуxе, значит носить душевредную тяжесть?

– При появлении помыслов, побуждающих тебя к осуждению ближнего за нанесенную им тебе обиду, когда рассвирепевшая буря мысли устремится ко взаимному отомщению, сообрази состояние скорби твоей с бывшим состоянием скорби Спасителя мира. Сей, великого совета Ангел, Сын Божий, будучи без греха, терпел великодушно величайшие скорби; не тем ли более должны терпеть горестные случаи мы, – люди грешные, достойные наказаний. Мы должны также более и обвинять себя: в семь случае, оружием самоосуждения мы будем сражаться с возмутителем духа нашего, невидимым филистимлянином, окрадывающим богообразный кивот души нашей. Того, напротив, который наносит нам оскорбления, мы должны почитать благодетелем нашим: он не другое что, как орудие, коим Бог устраивает наше спасение.

Таким образом, мы будем почитать обижающих нас благодетелями, и когда начнем приучать себя к самообвинению; тогда неприметно успеем во внутреннем обвинении, тогда сердце наше, с помощью Вышнего, может сделаться в духовном смысле мягким, кротким; человек соделается вместилищем благодати и мира духовного. Тогда душа почувствует такой мир, которого мы в состоянии горести ощущать, или лучше сказать, вкушать не можем. Сей-то мир будет просвещать разум подвижника; заря кротости духовной прострет свои лучи на ум, слово, умное чувство; тогда он удобнее может отразить зло, покорить и посвятить сердце всему тому, что только спасительно. Неудовольствия будут уже казаться радостными и приятными.

10. Когда никакая святая мысль и представление не действуют на сердце раздраженное, или предавшееся нечувствию, что должно делать, дабы умягчить себя?

– Должно уединяться, принудить себя к молитве, к излиянию души перед Богом. Когда несколько ослабеют волны нечувствия, тогда изыскивай причину такой хладности. Если возникло от какой-либо страсти, удали оную от себя; а когда сие только горестное ожесточение водворилось от непроницаемых причин, то более проси Вездесущего, да отразить благодатью своей все причины неверия, злые порождения нечувствия.

11. Каким образом согревается охладевшая душа?

– Словом Божиим, молитвой, смиренным благодарным чувствованием сердца к Богу во всех изменениях, не только наружного состояния, но и внутреннего.

12. Ощущая в себе не только склонность, но и самые действия тщеславия, и желая оного избавиться, каким образом можно успеть в том?

– Если ты будешь продолжать послушание с откровенностью, если не будешь ни в чем настоятельно склонять старших к соглашению с твоей волей, и выискивать их благоволение к себе, если совершенно повергнешь свое ничтожество перед Богом, то всемогущей благодатью Его можешь со временем избавиться от тщеславия. Сия страсть от юности до преклонных лет и до самого гроба нередко простирается: она не только страстных, преспевающих, но иногда и совершенных преследует; почему и требует не малой осмотрительности. Бесстрастный Творец лишь может искоренить ее. О! Коль трудно избегнуть сего яда, убивающего плоды и самых зрелых добродетелей.

13. Когда я читаю книги священного Писания, то назидательнейшие изречения отмечаю: должно ли так делать, и полезно ли?

– Старец мой, которому, с помощью Всемогущего, повиновался я более 20 лет, мне это запрещал. Назначенные тобой заметки неприметным образом рождают в сердце следы высокоумия, черты пагубнейшей гордости. Это познано из опыта. Когда Бог мира озарит истинным светом память твою, тогда и без замечаний будешь помнить, где, о чем писано и на какой конец. Разум, просвещенный благодатью, укажет тебе в св. Писании все, что нужно для твоего спасения. Ибо Писание хотя вообще дано нам от Бога, как бы некоторое руководство к преспеянию, однако имеет свои разделения; например: что особенно относится к властям, что к подчиненным, что к преклонным в летах, что к среднему и малому возрасту, что к инокам, мирским лицам, супругам, девам и проч. Но ты читай книги просто, проси Всепремудрого, чтобы Он начертал волю Свою святую в душе твоей. А когда ты оную исполнишь со смирением, тогда будешь богомудр и остропамятен о Господе.

14. Видя новоначального брата в некоторых поступках неосмотрительным, или делающим что-либо неблагопристойно, должно ли поправить его?

– Если ты обязан более внимать себе, если ты не имеешь на то благословения от начальника, и признаешь себя подверженным страстям, то не входи никак в те предметы и случаи, кои до тебя не касаются. Молчи. Всяк своему Господеви стоит, или падает.

Старайся всемерно сам не быть соблазнителем ближних. Врачу исцелися сам.

15. На субботу должно ли исполнять келейное правило?

– Должно, исключая праздников и тех дней, в которые бывают бдения. Поклоны должны быть поясные.

16. Если я, по случаю отлучки или какого послушания, не могу иметь другого времени для келейного правила, как самое позднее, как поступать?

– Если ты, быв в отлучке, изнемог, то успокойся; правило оставь, смиряясь, и не смущайся о том. А когда послушание будет умеренное, постарайся совершить твое правило, и получишь от того не малую пользу. Так однакоже делай до 10 часов; а когда сие время протечет, то прочитав со вниманием вечерние молитвы успокойся, творя молитву Иисусову, доколе уснешь, дабы готовее быть к утрене и к продолжению послушания на следующий день, если угодно будет Богу благополучно тебя восставить. Но это должно относиться только к послушникам.

17. Я весьма желаю исправить себя, но все увлекаюсь стремлением страстей: что должно делать для преодоления их?

– Желай, и Бог всемогущий даст тебе по сердцу твоему: ибо начало добродетелей и источник есть расположение, желание добра о Господе. Страсти победить сам собой человек не может. Это дело десницы Вышнего, действие силы Божеской. С нашей стороны должно только непосредственно хранить данное нам от Бога святое произволение, и по оному пролагать старание достигнуть в страну бесстрастия: и Вышний, без сомнения, совершит подвиг желающего. Итак, если желаешь воскреснуть от гроба страстей, то имей о том всегда внимательную мысль, попечение, неуклонную деятельность, ревность. Уповай на Бога, могущего показать силу Свою в немощах наших благодатью Своей, и спасешься.

18. Каким образом избавиться от рассеяния мыслей и в самой молитве?

– Моляся устами, молися и умом, т. е. заключай ум в силу слов молитвы.

Если увлечешься размышлением о каком-либо предмете, то ощутив свою неосмотрительность в том, углуби свое внимание в молитву. Всегда поступай так, и ощутишь пользу.

Постоянство ума привлекает особенные действия благодати.

19. Сильно одолевает меня леность; как избавиться от нее?

– Если ты нерешительно будешь сражаться с леностью, то никогда не победишь оной; а коль скоро восстанешь против нее с твердым намерением, хотя не без внутренней болезни, то с помощью Бoжией можешь одерживать победу. Отражать, хотя и быть гониму, есть знак верного и доброго воина; но обращать всегда хребет – прилично одному ленивому оруженосцу. Человек до гроба должен наблюдать за собой относительно сего порока, дабы не услышать в последний день ужаснейшего определения Сердцеведца: лукавый рабе и ленивый!

В Писании сказано: «побеждающему», а не победившему, потому что мы без помощи Вышнего не можем одолеть врага совершенно, не можем никогда приобрести над ним никакого перевеса. Только побеждающему дается венец, и только тому, кто выходит на борьбу с твердым намерением вести брань до последнего издыхания, и никогда не оставляет оружия в минуту самых ужасных опасностей, будучи даже в невольном плене, не предает сердца своего врагу. Таковый хотя и бывает иногда разбит, никогда не послабляет своего священного рвения, жертвует собой неуклонно с духом надежды; и потому успевает, и за одно свое намерение венчается, как храбрый и достойный небесных почестей.

20. Как избавиться от угнетения духа уныния?

– Вероятно ты увлекаешься к нему собственной волей. Если оставишь самораспоряжение, будешь начинать всякое дело с благословением Божиим, то с благословением пожнешь мир душевный и прочие плоды Св. Духа. Если оставишь совершенно свою волю, то никогда не будешь ощущать тягостного мрака уныния. Свирепейшие волны страстей утихнут; на их месте возникнут: ясность мыслей, тишина помыслов, кротость духа, нелестный мир, которые приосенят тебя и водворятся в душе твоей. Если ты сохранишь непрерывное внимание и самонаблюдение, то уподобишься мудрым девам и внидешь в чертог бессмертного Жениха. Жених грядет в полунощи! Блюди же, да не отягчишь сердце твое унынием. Даждь славу Господеви Богу твоему, прежде даже не смеркнется. Гряди во имя Господне путем самоотвержения, если желаешь истинно спастись. Уныние преследует всех; даже в великих людях уничтожает спасительные плоды трезвения. Но в простом и истинном послушнике оно не должно иметь места. Кто себя отвергся с упованием на Бога, о чем когда будет унывать? В таковом врагу оскудеша оружия вы конец.

21. Услышал я о представлении в монашество некоторых братий, особенно тех, кои вступили в сию обитель после меня: я, равно желая принять ангельский образ, и не имея на сие благословения начальника, весьма о том беспокоюсь и сетую, не достигая цели. Каким образом водворить в себе потерянное через то спокойствие духа?

– Во-первых, ты должен смиренно и без дальнего рассуждения покориться воле Божией. Решение начальника есть воля Правителя всяческих; посему кто не повинуется начальнику, тот не повинуется воле Божией, всем управляющей; а кто не повинуется хотению Божескому, тот горестно подвергает себя удалению благодати, тлетворной печали духа, нестроению, бедствию и всем безрассудным предприятиям. Те, которые прежде тебя представлены к монашеству, вероятно и должны почитаться достойнее. Желая получить внешний образ ангельского обручения, потщись прежде сделаться внутренним ангелом; без внутреннего монашества одно наружное не спасет тебя. По намерению твоему и званию, подражай, по силе, жительству древних св. отцов, и веруй, что всеми нами управляет всемогущий Бог. Начальника почитай исполнителем святой и прозорливой воли Его, ибо он таинственно носит образ Иисуса Христа. Так веруя, конечно, не будешь безрассудно приступать к начальнику. Да и смеем ли мы на Господа Иисуса Христа иметь возмущенный дух, когда и с ненавидящими мира мы обязаны быть мирными, кроткими, благопокорливыми? Но о сем я более говорить не стану. Если Бог взирает на сердце и произведение, и призирает на дела каждого, если Он видит все будущие действия наши и саму кончину жизни: то должно ли сомневаться, что Он, яко всеблагий, устраивает о нас все лучше? Бог только восхощет, естество уже и теряет свой порядок: ибо благодать Его сама собой есть, без сомнения, превыше всякой мудрости и сил мира сего. Что Бог предположил, того никакой совет человеческий разрушить не может. Конечно, Богу не угодно, чтоб ты был воспринят в ангельский чин. Если ты соделаешься его достойным, то будь уверен, что или перед кончиной удостоишься оного, или по разрешении от тела, от ангелов будешь представлен ко Господу в чине иноческом. Это истинно. И если ты имеешь в душе сколько-нибудь веры, превышающей разум, то можешь сие принять; но, если ты такой веры не имеешь, потщися веровать, и со св. апостолом Петром взывай: «Господи, приложи ми веру».

Бог зрит на произволение.

Возьми в пример блаженную Таисию, которая, быв непотребной женщиной, мгновенно, посредством одного решительного самоотвержения, сделалась совершенной инокиней. Когда она возымела произволение быть единственной рабой Бога, и с непоколебимостью предала сердце свое водительству Иисуса Христа, и когда в такой решительности постигла ее на пути чувственная смерть; тогда спутник ее преподобный Иоанн, обративший ее помощью Вышнего от стезей разврата на спасительный путь покаяния, к величайшему удивлению увидел чистой душой своей, как ангелы восхитили в неприступный свет примиренную с Богом душу Таисии. Она еще не достигла пустыни, не знала, в чем состоит жизнь иноческая, не была облечена в вожделенный ей образ оный; но посредством обращения к Богу, презрения мира и самой себя, мгновенно удостоилась премилосердого суда Господня и переселения в нерукотворенные Божии обители. Не совершенной ли она посему соделалась инокиней? Тайной воле всевысочайшего милосердия угодно было прекратить дни ее в минуту решительного произволения: и вот один благой помысл ее венчается наравне с самым делом. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Если ты желаешь иметь на сие еще яснейшее доказательство, то посмотри очами смирения и веры на того послушника, который, за благое произволение и достойную жизнь, тотчас по погребении облечен был ангелами в схиму, что мы видим в истории печерских св. отцов. Но увы тому схимонаху, с которого суд Божий определил снять внешний образ, в доказательство внутреннего его бесплодия!

Если и ты облечешь себя о Христе во образ внутреннего инока, то не беспокойся много о внешнем образе, хотя и непогрешительно желать сего. Сердцеведец, всегда лучшее о нас строящий, по мере твоей веры и дел, Ему угодных, устроить о тебе. Вспомни о преподобном Пимене многоболезненном. Множество окажется монахов единственно по произволению, хотя они в здешнем мире не могли, по судьбам Mиpoправителя, быть постриженными от рук смертных. Преподобная Пелагия, лишь только получила просвещение, познала истинную веру, как пожелала принести плоды достойные покаяния. Крепостью неописанных подвигов соделалась она преподобной, хотя и не была облечена в мантию от человеков. Мантия означает тесноту, обещание вольной нищеты, чистоты, послушания и смирения монашеского жития; но мантия внутреннего облачения, предопределенная от Вышнего в награду вечную на небесах, есть священнейшее возложение одежды Св. Духа.

22. Должно ли верить снам, которые (по-видимому) живо представляют будущность?

–Не должно, хотя бы они в своем роде и действительны были; ибо через вероятие снов многие прельстились. Любомудрый старец Феостирикт, сочинивший Параклис Пресвятой Богородице, вверившись снам, наконец так прельстился, что погиб. Посему тот весьма искусен, кто не верит и живейшим представлениям.

23. Что же знаменует следующий виденный мной сон, и заключает ли в себе что-либо достойное вероятия? Может быть он и не заслуживает внимания, но я обязан открыть его старцу.

Вижу я внезапно свет столь лучезарный, что он много превышал свет солнечный. Из этого лучезарного сияния выходил голос громкий и нежный, приказывавший как бы подчиненным существам: возьмите его, (т. е. меня), на крест. С сими словами, (не знаю кто), меня взяли, и обнажив одежды, повлекли как бы умственно на крест, который мне живо представлялся, и казалось мне, был сделан из приятного, желтого строевого дерева, достаточный, чтобы меня на оном крестообразно распростерть. Но кто со мной так поступал? Смотря на все стороны, ничего другого я не мог приметить, как только шум и самую скорую деятельность. Когда меня подняли на крест, то действующее говорили тихо, но внятно: «подавайте гвозди». Предложены были четыре гвоздя, каждый не менее, как в четверть аршина, и тогда начали мне прибивать одним из них правую руку ко кресту. Здесь я ощущал величайшую боль, хотя и желал в душе своей быть распятым. Имея такие желания сердца, от боли я, однако поколебался в духе, и едва не выразил голосом ощущаемое страдание; но, с помощью Божией, не знаю как-то удержался. Когда же мне вонзен был гвоздь, то спустя несколько минут я почувствовал облегчение боли, и потом уже почти не ощущал ее. Затем подали другой гвоздь подобный первому, и начали вбивать его в левую мою руку. Здесь я хотя и ощущал боль, только несравненно легчайшую первой. Подали третий гвоздь, которым назначено было прибить ко кресту правую мою ногу. Видя, как этот гвоздь был устремлен на меня, я поколебался в духе, и хотел воскликнуть: «помилуйте!». Но будучи удержан изнеможением собственного духа, ощутив свой недостаток в терпении, за коим, однако следовало в сердце бо́льшее первого желание претерпеть, я обратился умом своим ко Всемогущему Богу, имея в душе неизъяснимую уверенность в том, что Он мне поможет. С такой надеждой я мысленно просил Бога о укреплении: трепетал, желал претерпеть, и боялся неустойки, сообразной слабости непостоянного моего духа. Действительно, милосердый Господь хотя и дал мне ощутить ужасную болезнь во всем моем составе, но по милосердию Своему удивительно укрепил меня. Вонзили гвоздь. В духе я весьма ослабел; однакож невольно вынесши боль, я скоро начал чувствовать облегчение, потом умеренную болезнь, или лучше одну слабость. Подали четвертый гвоздь, и с необыкновенным стремлением вонзили мне в левую ногу, так, что я не успел ни вообразить, ни подумать что-либо. Полагаю, это от ощущаемой слабости; но боль в то время была средняя, так что казалось можно бы стерпеть. Несколько времени спустя, возгремел от превыспреннего света вторично громкий голос, гораздо яснее первого, но все сопровождаемый духом любви, нежности и благоволения: «вонзите ему, (как бы указуя на меня духовным перстом), в самое сердце гвоздь!». Услышав такое определение, и зная свою слабость, я крайне возмутился. Решительность моя поколебалась, тучи страшных мыслей отяготели надо мной: мое сердце то горело желанием, то приходило от страха в оцепенение. Наконец, решительность, посвятить себя на претерпение, взяла перевес; все смутные мысли рассеялись, и ум мой воспарил к Богу с молитвой о помощи. После сего, как бы ощутив в своем сердце обещание от Господа подать мне помощь, с некоторым трепетом, но вместе с любовью и признательностью к сильному имени Сердцеведца, Который болий есть сердца и весть вся, приготовился выдержать действие страшного приговора, излетевшего из недр невидимого гласа. (Все это делалось так скоро, что нужно более времени не только описать, но и пересказать словами). Подали пятый гвоздь, который прямо приближался против моего сердца; судя по величине, он мог насквозь пронзить меня, и кажется, еще осталось бы с обеих сторон более полуаршина. Пока гвоздь еще приближался к моей груди, я находился готовым в надежде на силу Божескую; а как только совершенно приблизился, то я вдруг изменил свое намерение, и хотел было воскликнуть: «помилуйте, за что это?» Мне казалось, что, как только исполнится определение, я лишусь жизни от безмерной болезни. Начали забивать гвоздь против самого сердца, как будто молотами: я почувствовал необыкновенную, столь нестерпимую боль, что дух мой был сражен совершенно. Душа, как будто собрав в себя пораженные, слабые силы, оставила меня без чувств на кресте; и, излетев из тела, держима была несколько минут каким-то невидимым и неизъяснимым существом. Глаза мои и омертвели, и закатились. Голова склонилась, не упомню, на которую сторону.

Ужасное было зрелище! Душа была во мне, но казалось вне тела; вскоре, впрочем, начало мне и казаться, что я только чрезмерно изнемог, но душа моя во мне. Болезнь стала умеряться, и вдруг не стало слышно и следов ее.

Мгновение открылись мои глаза; но я ничего более не ощущал, кроме того, что я на кресте. Сердце же мое бедное восхищено было и преисполнено толикой сладостью, что того неизобразимого веселия ни тысяча великих умов, ни сам я испытавший выразить не в состоянии. Сладость эта, думаю, есть чаша предложения сладостей пpeмиpныx от пресладкого Мироправителя, Господа нашего Иисуса Христа. Ему только свойственно иметь такого рода стамну манны, и по непостижимой тайне милосердия Его даровать смертным. Но что я начинаю говорить безумный, о том, что выразить всей жизни моей недостаточно! Простите! Возвеселилось сердце мое неизреченно, и тогда пламенеющие в мирном духе глаза мои опустились вниз. Я видел себя всего в крови, пригвожденного на кресте. Сладость восхитила мой дух, в сердце остались следы какого-то изумления, которое меня и пробудило от сна.

Теперь первый час после полуночи. Вот я пришел немедленно к вам. Удивляюсь, недоумеваю, радуюсь и ужасаюсь; трепещет сердце мое без боязни от следов сладости и удивления. Скажите мне, что значит этот необыкновенный сон?

– Преподобный Варсонофий Великий пишет, что самого Иисуса Христа Господа, ангела и другое лицо бесы могут представить, не только во сне, но и на яву: обыче бо сатана преображатися во Ангела светла. Но креста Господня, на силу которого, как поет св. Церковь, диавол не смеет взирати, – трепещет бо и трясется не могий взирати на силу его, – он представить не может. Итак, крест, виденный тобой во сне, предзнаменует величайшую какую-либо скорбь, а сладость – заступление. Чем ты готовое будешь, тем и легче можешь переносить, яко уготовихся, и не смутихся, восклицает св. Давид. Если же ты поколебался в скорби, держись правила: смутихся и не глаголах. Если же скорбь твоя чрезмерна, помни следующее: терпя потерпех Господа, и внят ми. Убо воля Господня да будет! Иди, не беспокойся; верен Бог.

(Спустя нисколько дней после виденного мной сна, известясь о несчастной, насильственной кончине отца моего, я вопросил старца):

«Я чувствую, что сон мой был предвестник настоящей, неизгладимой скорби, хотя относить его к сему предмету не смею. Несчастная кончина моего родителя есть для меня тяжкий крест, виденный мной. Да, я нахожусь теперь на кресте, которого болезни пойдут со мной во гроб. Воображая о ужасной для грешников вечности, в которой нет уже покаяния, я мучусь представлением вечных мучений, которые ожидают моего родителя, без покаяния умершего. Скажи, отче, чем я могу утешить себя в настоящей горести?».

– Вручай как себя, так и участь родителя воле Господней, премудрой, всемогущей. Не испытывай Вышнего чудес. Тщися смиренномудрием укреплять себя в пределах умеренной печали. Молись преблагому Создателю, исполняя тем долг любви и обязанности сыновней.

Но каким образом молиться о таковых?

– По духу добродетельных и мудрых так: «Взыщи, Господи, погибшую душу отца моего, аще возможно есть, помилуй! Неисследимы судьбы Твои. Не постави мне во грех сей молитвы моей. Но да будет святая воля Твоя».

Молись же просто, без испытания, предавая сердце твое в десницу Вышнего. Конечно, не было воли Божией на толь горестную кончину родителя твоего, но ныне он совершенно в воле Могущего и душу, и тело ввергнуть в пещь огненную, и Который смиряет и высит, мертвит и живит, низводит во ад и возводит. Притом Он толь милосерд, всемогущ и Любвеобилен, что благие качества всех земнородных перед Eгo высочайшей благостью – ничто. Для сего ты не должен чрезмерно печалиться. Ты скажешь: «я люблю моего родителя, почему и скорблю неутешно». Справедливо; но Бог без сравнения более, чем ты, любил и любит его. Значит, тебе остается предоставить вечную участь родителя твоего благости и милосердию Бога, Который если соблаговолит помиловать, то кто может противиться Ему?

1. Что такое осуждение, и почему отцы применяют осуждающего к антихристу?

– Осуждение есть, когда ты, видя или зная грех, или порок брата твоего, говоришь от сердца: «он, по моему мнению, достоин или муки, «или казни, или болезни». Тогда ты становишься якобы судия ближнего, и хочешь воссесть на престол единого Судии – Христа; потому за гордое безумие твое ты и применяешься ко антихристу. Ино есть злоречие и оглаголание, но это еще не осуждение. Ино есть соблазн, когда невольно, по естественному чувству, душа соблазняется на постыдное дело или слово. Молчание отцов, занимавшихся внутренним деланием, не знало грехов ближнего, а видело только одно свое падение.

2. Могу ли я на исповеди говорить о согрешившем со мной в слове или в деле?

– Разве ты хочешь каяться за него? Если он не хочет сознаться в своем грехе, говори только о своем: согреших злословием или страстными разглагольствиями, или чем-либо от таковых.

3. Могу ли я предложить брату принести покаяние старцу в соделанном вместе словесном грехе?

(Старец улыбнулся). – Слишком велико твое рачение о спасении брата твоего. Думаю, что помолиться лучше, чтобы Господь сам то ему внушил.

4. Отцы говорят, что подробное изъяснение блудных помыслов и дел напрасно, что довольно объяснять их кратким общим словом, что воспоминание о них сквернит уста и помыслы. Так ли это?

– Это так. Отцы были опытнее нас в душевных делах. Но каждому человеку различное правило. Иной старец может бесстрастно и безвредно выслушать твое исповедание; да и ты, положим, можешь не очень страстно и с сокрушением исповедоваться подробно, и ко смирению твоему посрамить себя: потому и подробное исповедание, (хоть и редко) бывает на пользу. Но видно старцы знали великое милосердие Божие, нежелающее крайнего пристыждения нашего; потому и заблагорассудили исповедание худых помыслов сократить. Иногда тебе диавол внушит их: и ты будешь являть не свои помыслы, а его навевание, и он поругается тебе во благом. Иногда и старец, не очень твердый, не вывеет скоро помыслы твои из уха своего сердечного.

5. Поэтому злые и хульные помыслы на старца, на его жизнь и слабости, лучше умалчивать!

– Каков старец. Лучше умалчивать о подробностях помыслов, а сказать только вообще, что были хульные помыслы на вас. Диавол иногда хочет поругать и похулить твоими устами старца, а ты потешишь диавола, став его передатчиком. Если же старец опытен, то он, незлобясь, тебе это разъяснит; а если малосилен, то возмутится, особливо если такая брань твоя будет продолжительна. Старец может отринуть тебя за твою и свою неопытность. Обличение старца редко Господь попущает сделать младшему, хотя мы должны возлюбить обличающих нас.

6. Как же узнать: какие помыслы собственно наши, какие от противного?

– Мне сказывал один Коневский пустынник, что, занимаясь не малое время умным вниманием, он не мог отличить свои помыслы от вражеских. Враг, увлекая мысль твою на что-либо, не говорит тебе: «иди, сделай то и, то»; а как будто думает за тебя, и говорит тебе мыслью твоей: «мне хочется сделать то и, то; я полагаю, что это полезно, а это вредно; я решился на то и, то». И все это частенько не твои, а вражеские помыслы, прикрытые твоим или его я. Ты полагаешь, что это твои мысли; нет; ты только слушаешь вражеские внушения.

7. Некоторые священники богословы требуют тончайшего исповедания, для очищения души?

– Оставим их, это их дело. А могут ли они свои правила выполнить, например, если исповедников у иного 500 в три часа?

8. Всем ли дается умная молитва?

– Кого посетит Господь тяжким испытанием, скорбью, лишением возлюбленного из ближних, тот и невольно помолится всем сердцем и всем помышлением своим, всем умом своим. Следственно, источник молитвы у всякого есть; но отверзается он или постепенным углублением в себя по учению отцов, или мгновенно Божиим сверлом.

9. Некоторые, знаемые мной, отцы имеют великую любовь к Матери Божией, и хвалятся тем: мне сомнительно в них такое усердие?

– Да! Кто выставляет на вид свое ублажение, в тех сомнительно. Иногда мы хвалимся и нашими молениями, а между тем далеки от Царицы Небесной. Матерь Божию восхвалим ее добродетелями, – чистотой, смирением, а не нашим волехвалением.

10. Какие книги святых отцов лучше читать: Лествичника, Исаака Сирина, или аввы Варсанофиня?

– Слова святых деяньми читай.

11. Что скажете об акафистах, которыми иные переполняют свои правила?

– Слова акафиста кто понимает так, как их песнописец, и вникает в каждое их слово, тот и во акафисте молит или хвалит не без ума; только бы он не приписал себе и своему уму чужие труды и чужие слова, псалмы или гимны: мы только их чтецы. Еще не все Давиды, прочетшие псалтирь, и не все Дамаскины, прочетшие каноны. Лучше простое, всем нам близкое мытарево моление.

12. Как легче спастись? Каким путем? Я о себе только спрашиваю.

– Вообрази, что Господь Иисус Христос ходит по земле со всей своей простотой человеческой и евангельской. Ходя при Нем, был ли бы ты лучше, нежели теперь?

Подумав, я отвечал старцу: полагаю, что остался бы по-прежнему без особенной благодати Божией: мало ли было последовавших Христу и отпавших?

Вопрос старца: А чем наипаче привлекается благодать Божия?

Ученик: Не ведаю, батюшка.

Старец: Если бы ты был, яко апостолы простосердечен, не скрывал бы своих человеческих недостатков, не притворял бы себе особенного благоговения, ходил бы нелицемерствуя, то этот путь, хотя, как будто легкий, но не всем дается, не всем понятен; а этот путь ближайший ко спасению и привлекает благодать Божию. Непритворство, нековарство, откровенность души, – вот что приятно смиренному сердцем Господу. Аще не будете яко дети, не внидете в Царствие Божие.

13. Отчего я досадую на приходящих к вам, на их глупости, на их невежество, хоть и знаю, что многие пользуются вами?

От того, что сердце твое не сокрушенно. Кто болит любовью к ближнему, тот мало замечает их глупости; а молит Господа со страхом, да внушится, что сказать ближнему на пользу, и дело совета исполняет благоговейно, яко дело Божие. Иногда и после молитвы не находишь ответа полезного: тут устыждаешься и окаяваешь самого себя. При таком чувстве собственного недостоинства не до глупостей человеческих; готов всякому сказать: помолися обо мне, рабе Божий.

14. Отчего я вас иногда так люблю, как вот теперь, (при этом у меня были слезы на глазах и голос дрожал), а иногда на вас досадую за множество к вам приходящих и стужающих Вам?

– Поймешь ли ты меня? – От того, что ты еще не монах, а мимоходящий, еще не оторвался от мира. Ты на лету хочешь схватить мои слова, мимоходом спастись, наскоро научиться. Потому и восторги, целованье батюшкина плеча или руки. А при о. Феодоре был к нему без фанатизма³⁵, мысленно же готов был кланяться ему в ноги с сыновним почтением. Посмотри на игуменью Анатолию и м. Аркадию³⁶: они не завидуют приходящим ко мне, готовы уступить всякому свое время и место, а между тем любят меня более твоего, потому что слова мои исполняют делом. Когда-то Господь и тебя совсем освободит от мира? Может быть и ты возлюбишь ближнего своего, яко сам себя. Не желаю тебе и после того Тавифина устроения.

Примечание. Упоминаемая здесь м. Тавифа жила в Борисовской девичьей пустыни, и была не только строгая по жизни монахиня, но и бойкая старица, принимала участие в других и многих наставляла. Но сама была восторженного настроения духа, и искала высокого в духовной жизни, не презрев еще вполне человеческой славы, и не очистив себя и от других страстей; недостатки же других судила строго, вероятно, по недостатку собственного смирения. Хотя и много была вразумлена старцами, но не оставляла неправильного своего стремления и восторженного настроения; через что и впала в прелесть вражию, и скончалась в помешательстве, или полупомешательстве.

Слова же старца о. Антонию, что может быть и он возлюбит ближнего своего, яко сам себя, сбылись более 30-ти лет спустя после кончины о. Леонида. О. Антоний Бочков, отказавшись от настоятельства в Череменецком монастыре, в 1871 г. поселился в ските Николо-Угрешского монастыря близ Москвы. В этом году в Москве стала усиливаться холера, и потому просили Угрешского настоятеля прислать в Москву иеромонахов в помощь московским священникам для напутствования больных и умирающих, и для отпевания умерших. Тогда о. Антоний сам изъявил желание посвятить себя этому делу человеколюбия, и в начале 1872 г. перешел в московскую больницу Чернорабочих, где для него была устроена особая келья; и в продолжение двух месяцев семидесятилетний старец-игумен ежедневно исповедовал и приобщал многих больных, и сам каждый день приобщался; также соборовал, человека по три в день, и, случалось, человек по шести в день отпевал умерших, в зимнее время, в холодной часовне. Исполняя все это, о. Антоний говорил о себе, что во всю жизнь никогда не пользовался таким здоровьем, и не был так покоен духом, как в это время. Наконец, 17 Марта, в день бывшего своего тезоименитства, в память Алексия человека Божия, заболел тифом, и 5 апреля скончался. Похоронен в Николо-Угрешском монастыре.