§11. Характеристика преосв. Феофана

Лице разумно мужа премудра. Притч. 17, 24.

Муж разумный едва тихо осклабится. Сирах. 21, 23.

«Во всем – мера». Преосв. Феофан, Мысли на каждый день года.

«Любезный и привлекательный характер тем более располагает к себе, чем менее обнаруживает самоуверенности. Застенчивость в таком умаляет, может быть, широту влияния, но не силу его». Преосв. Феофан, там же.

«С характерами рождаются; а иные характеры вырабатываются течением жизни. Последние, если окажется нужным, может изменить благоразумие; первые же изменяет одно лишь благодатное перерождение». Преосв. Феофан, там же.

Происходя от родителей, из коих отец обладал и отличался преимущественно сильным умом, а мать, – особенно, – нежно любящим сердцем, преосв. Феофан унаследовал то и другое в высшей степени, а со стороны внешнего вида унаследовал, по свидетельству его ближайших сродников⁵⁵³, преимущественно черты матери, ее облик, цвет лица и волос, манеры, голос и проч. Но эти, унаследованные от природы, характеристические черты, частью под влиянием условий времени, обстоятельств и личной настойчивости самого преосв. Феофана, а главным образом благодатной силой, в значительной мере изменились у него впоследствии. Прежняя излишняя живость заменилась сдержанностью, шутливость – серьезностью и т.д. Об этих то, внешних и внутренних чертах характера преосв. Феофана, также, как и о характеристических особенностях его, как писателя, мы и скажем теперь несколько слов, прежде нежели заключить наш настоящий биографический очерк описанием последнего времени жизни, кончины и погребения святителя-затворника.

В преосв. Феофане, по устроению Господню, обилиие даров духовных соединялось и с обилиием внешних, телесных добрых качеств. «Внешний вид его, – пишет один из его близких сродников, – был приятный и красивый: роста небольшаго, темно-русые жидкие волосы скромно лежали на голове, борода длинная полуокладистая, лицо чистое, взгляд веселый и улыбающийся, особенно в разговоре, брови нависшие. В общем представлял приятное впечатление. В разговоре ласков, шутлив, образен, своеобразен и жив»⁵⁵⁴. Но «красота, – будем говорить собственными словами преосв. Феофана, – есть, конечно, не незначительный естественный дар. Она занимает место всякой рекомендации перед людьми. Рекомендуемая особа должна уже сама позаботиться о том, чтобы рекомендация не оказалась ложною. Это сделает она стяжанием, проявлением и сохранением нравственной красоты. Сама же по себе внешняя красота – ничто. Она похожа на политуру, придающую блеск вещи, которая может быть, однакож, сделана из очень непрочнаго и грубаго материала»⁵⁵⁵. Внешнее благообразие у преосв. Феофана не только возвышалось в своем достоинстве, но и, можно сказать, обусловливалось его красотой нравственной. Благодаря внимательности и любезности другого близкого сродника преосв. Феофана, не раз уномянутого А.Г. Говорова, и одного из почитателей святителя-затворника, о. С.И. Никольского, мы имеем несколько портретов преосвященного, в разные возрасты его жизни за последние лет 30–35, и в них с поразительной ясностью подтверждается то, что мы сейчас сказали. Так, вот один из портретов, снятых в начальные годы Тамбовского периода его жизни: вид святителя совершенно соответствует тому описанию его, какое мы только что сделали со слов одного из сродников его, и только взгляд очей, хотя и добрый, несколько серьезен⁵⁵⁶ и устремлен как бы вдал⁵⁵⁷. Но вот другой портрет, снятый (фотографически) уже в 1878 году, когда, по случаю катаракта на правом глазу, святитель из своего затвора выезжал в Тамбов. Тот же вид, то же благообразие, та же доброта во взоре, хотя и носящем признаки катаракта, те же и волосы на голове и бороде, но уже не темного цвета, а седые. Наконец, вот портрет, снятый уже в 1888–1889 годах с живописного портрета⁵⁵⁸, с помощью фотографии. Здесь лик архипастыря-затворника уже совершенно святолепный напоминающий собой иконописные лики угодников Божиих⁵⁵⁹: так, внешнее мало по малу возвышалось до внутреннего в святителе Феофане, по мере его духовного совершенствования. Особенно глаза у святителя были по истине зеркалом души и душевного настроения его: искрившиеся блеском умственной пытливости или живости чувства в детстве и юности, они потом более стали светиться тихим светом глубокой задумчивости, возвышенности настроения чувств, любви и участия к ближнему и т.п. Нависшие брови не мешали ласковости взгляда, а между тем как бы свидетельствовали о стремлении святителя погружаться внутрь себя. Еще более о том же свидетельствовала усвоенная за время иночества манера его – закрывать очи по временам. Это он делал как с нарочитой целью собранности духа и погружения внутрь себя, так и ради того, чтобы не видеть или не слышать чего-либо суетного. Из приведенного в свое время рассказа Вышенского инока мы помним, конечно, случаи в подтверждение сего⁵⁶⁰. Равным образом и веселость взгляда, шутливость в разговоре у святителя Феофана, свидетельствуя о природной, с детства проявлявшейся в сильной степени, живости и подвижности его⁵⁶¹, и оставившей следы свои на быстроте движений даже в старости, никогда, по крайней мере за время иночества его, не переступала за границы скромности и всегда находила себе надлежащий предел и «удерж»⁵⁶² в возвышенных религиозно-нравственных началах и идеальных стремлениях, руководивших всеми пружинами его духовно-телесной жизни. Эта веселость, шутливость отображалась не только в устной беседе, в разговоре собственно, но и в письмах святителя, как мы то отчасти и могли видеть на вышеприведенных выдержках из них. Так, например, вот еще отрывок из неизданного доселе письма святителя Феофана к давнему и искреннему другу его С.О. Бурачку, человеку также глубоко-серьезному и всегда высоконастроенному, от 17 октября 1859 года. «Указ Е. И В. из Тамб. Д. Консистории. Тамб. Дух Консист. слушали донесение кн. Лукомской – о неудовольствии Генерала Бурачка на преосвящ. Ф-а за то, что сей последний не свидетельствует первому письменного высокопочитания, – с резолюциею Е. Пр-ва разсмотрение и постановление Консистории. По справке в памятном архиве оказалось, что Генерал Бурачек не только сам никому не пишет писем, но не отвечает на письма самыя нужныя⁵⁶³, и остается не исправным в сем противозаконном поступке, несмотря ни на какия убеждения и увещания близких к нему лиц и самаго Пр. Ф., неоднократно внушавшаго ему исправиться. Приказали: – Так как... и проч. и проч. и проч. то Генералу Бурачку в его несправедливых притязаниях отказать Пр. Ф-на от всякаго по сему взыскания освободить, – объявив Г-лу Б-у, что если он желает получать письма на законном основании, пусть начинает сам прежде писать. – О чем и послать к нему указ, и объявив его в присутствии с роспискою в слушание – затем дело сие считать решенным и сдать в архив»⁵⁶⁴. И за сим, так как этот шутливый тон письма не совсем понравился С.О. Бурачку, то преосв. Феофан в следующем же письме своем к нему (от 16 декабря того же 1859 года) выражался уже так: «Спасайтесь о Господе, Степан Онисимович и со всем благословенным домом! Слышу, что вам не понравилась моя шутка! Ну – виноват... Ведь вы понимаете ее шуткою и больше ничем, так, – стало, нечего и дела заводить. А то ведь не знать с кого взыщут за гербовую бумагу... кажись, ведь мы ведомы друг другу, – есть, стало, и резон – писать спустя рукава... Ну так по рукам, – и мировую... Причина та, что избили меня тогда дела. – Недели полторы или две... с 8 до 2-х... Каждый Божий день... прорвало... Так по неволе заговоришь языком Консистории»⁵⁶⁵). В этом же видно и остроумие и наблюдательность святителя, да и вообще в таких внешних чертах, приемах и манерах ясно обрисовывались черты внутреннего, духовного, нравственного образа его, и прежде всего ум его. Еще в детстве он обнаруживал ум весьма светлый, пытливый, доискивавшийся первой причины явлений, быстроту соображения, живую наблюдательность и другие качества, приводившие нередко в удивление окружавших⁵⁶⁶. Еще более возвысился, дисциплинировался и укрепился ум его школьным образованием. Мы помним отзывы товарища его по академии митрополита Макария о его сочинениях и митрополита Московского Филарета о курсовом его сочинении. Другой товарищ его по академии о. Михаил Монастырев в начале 1845 года также писал С.О. Бурачку о преосв. Феофане, что «Он глубокий мыслитель»⁵⁶⁷. А вот слова письма одного из учителей преосв. Феофана по академии, Д.И. Макарова, что впоследствии архимандрита Лаврентия, к самому преосв Феофану от 8 апреля 1855 года, когда преосв. Феофан, по возвращении из Иерусалима, назначен был на прежнюю должность бакалавра С.П.Б. духовной академии, только по другой кафедре – канонического права. Успокаивая о. Феофана на счет возвращения к ученой должности, которой он и раньше тяготился, и вчастности на счет самой этой кафедры, как более удобной из всех, на которые предполагалось было назначить о. Феофана, о. Лаврентий между прочим дружески пишет ему: «По настоящему порядку дела лучше твоего места придумать не можно. Карпеть, копаться, подумывать у тебя способность редкая, брать не силою, не нахрапом, а исподоволь, с легким воодушевлением втягивать в себя, одушевлять и одушевляться. Так и хорошо: живем из себя и для себя, от других и для других, извнутрь и отвне; где есть перевес, там наклонение к крайности. Покойник Феофан⁵⁶⁸ сильно рвался, изучил много премного, хотел все переработать, перетворить в себя, установить всем разнородным частям свои точки, все обобщить, но не хватило силы, изнурился, изнемог. Ты можешь за себя не бояться, но все дурацкой природе – пока не пойму, не скажу ни слова, не потворствуй: над этим пока мы рвемся, портимся. Видал, как умный хозяин помогает из невылазной коню, а дурак его губит? Каноника не есть невылазная, из ней ты без большова труда выберешься; когда говорили затянуть тебя под историю, – вот где была бы пытка твоему такту – не говорить ни слова пока не поймешь»⁵⁶⁹. Пытливый, глубокий, желавший довести все понятия свои до полной ясности, притом строго вышколенный ум святителя Феофана никогда не привязывался к излишней формалистике, к схоластицизму, и всегда сохранял свою самобытность, был в полном смысле самородком, отличался простотой, естественностью, ясностью и удобопонятностью в постановке дела и изложении плодов мысли, что особенно видно в писаниях святителя, вследствие сего доступных всем классам народа. При этом весьма живое воображение, в связи с обширной начитанностью, зоркой наблюдательностью и большой опытностью, доставляло ему богатство образов, живость и наглядность, так сказать выпуклость плодам его даже самой отвлеченной умственной работы. – Но во всех плодах умственной деятельности преосв. Феофана, также как и вообще во всем внешнем облике его и в таковых же действиях, движениях и проч., всюду светится, кроме того, высоко-созерцательная, религиозно-нравственная подкладка и устойчивость, а следовательно особое, достоподражаемое настроение воли и чувства. Он не умом только работал во всем этом, но и волей и сердцем. Так, например, вот его собственные слова из письма к С.О. Бурачку, так искренно и восторженно хвалившему, если мы припомним, его лекции по нравственному богословию в Спб дух. академии, писанного именно в то время, когда о. Феофан в качестве бакалавра, если дозволено будет так выразиться, мучился родами по составлению этих самых лекций и по обработке их и уже показывал их Степану Онисимовичу: «Много и премного Вам благодарен за указания, – кои хоть еще не видел, однако же отчасти знаю... Много жалею, что нельзя Вам всего было написать. – Еще больше, что не можете скоро побывать. – Я вполне чувствую нужду в непосредственном и всестороннем руководстве – не только в жизни, но и в учении. – Скорбь и туга на душе. В Академии когда был, зевал все, а теперь хватиться не за что. – В душе нет должнаго настроения, чтоб износить как из сокровища… Книг нет – таких, чтоб по ряду все обнимали. Темное только некое чутье... есть – по коему как-то видишь, что это – не так, это-не так... из наличных-то систем. Но потом когда станешь думать да строить, как считаешь истинным, – в голове пусто, – из памяти все бежит, что ни вычитаешь – а тут слов нет, т.е. не умею излагать – досада, – досада, – досада. Уж и решился терпеть да потеть – этот курс, в надежде, что в следующий будет легче – и яснее дело. Нетерпеливо ожидаю, когда переговорить с вами. Еслиб поскорее, а то и вы забудете, что придумали». И далее: «Сказал бы Он (Господь), что Ему угодно. Тогда бы ответить только: Я, Господи, что мя хощеши творити? Но и без того – все долг есть подумать – чего ради, – и за все благодарить. – А я часто думаю... Вот все идет хорошо, а сам худ – за что следовало бы еще здесь начать казнить... Ах! – Господи!.. Уж не прелюбодейдищ ли я для Тебя?.. Пощади! – И дай избегнуть обольщения»⁵⁷⁰ – Или вот письмо к тому же С.О. Бурачку от 25 апреля 1847 года, когда для о. Феофана решался важный вопрос о перемене службы: «Спаси вас Господи, Степан Онисимович! – Зайдет же дурь в голову. – Впрочем она тогда же и отозвалась дурью, как отослал к вам письмо. Был жар – состояние духа мутное – боязливое. – На вм. Георгия⁵⁷¹ был у о. протоиерея Недешева. – Он говорил не так о сем: но под конец – сказал слова два, кои вдвинули мысль мою в крепкие непреходимые пределы промышления Божия – со страхом и трепетным ужасанием. – Теперь ни слова не буду говорить, постараюсь и не думать а что Бог даст. Буду готовиться к служению 6езпрекословному – на пути своем. Развернулась бездна труда; но забота еще не приходила. Не признак ли, что так и надо. Придет забота? опять сяду на ничем – ожидая крепчайшаго состроения духа. Я – пиво на сусле. – Вечером толковали о сем с о. Макарием⁵⁷² – Он между прочим вот что предложил. – Хочешь в Киев? – Там три места, – и одно – по нравст. богословию. – Когда будет назначать, – стоит только сказать, и сделают. Моя душа – тотчас поперек сему, – а потом склоняться, – склоняться; – и готова. -В Киеве – рай. – Как вы думаете?! – О. Макарий – скажи, говорит, только – да: а то я все устрою. – Я промолчал, – а вот что сказал: действуйте, как начальник по совести, – не спрашивая моего – да или нет. – В Киеве рай истинно: но не знаю, от чего язык не повертывается сказать согласие, – или взяться хлопотать. – Скажите, Бога ради, как это? – Простите, что безпокою»⁵⁷³. Из этих писем преосв. Феофана уже можно видеть, как он относился ко всему, что более или менее глубоко занимало его ум и всю душу. Все его существо при этом работало усиленно и переживало все моменты самого существа дела и всех изменений последнего. Его сердце – было живейшим деятелем в этих случаях. Нельзя не видеть в них также и того возвышенного религиозно-нравственного настроения святителя, о котором мимоходом мы упоминали уже, и которым проникнуто было все существо его, равно как и глубокого смирения, кротости и других высоких качеств его душевной и духовной настроенности, его характера, которые мы отчасти могли видеть и во многих из приведенных раньше писем его, также как и из свидетельств о нем других лиц, как например Вышенского инока. Мягкосердечие, кротость, миролюбие составляли особенно выдающуюся черту характера его, как члена фамилии Говоровых. Глубокое сознание важности сердца в жизни человека, о котором, со слов преосв. Феофана, мы говорили раньше, когда говорено было нами о жизни святителя на Выше, в святителе Феофане коренилось сколько в теоретических сообржениях его и в доверии к учению Св. Писания о сем, столько же и в его собственной сердечности, выражавшейся, кроме сейчас упомянутых его душевных качеств, особенно в том обилии любви, которым переполнена была душа его, и которое изливалось широким потоком на всех, не только сродников по плоти (соответственно естественному чувству и заповеди Апостола 1Тим. 5, 8), но и вообще ближних по заповеди Господней (Матф. 19, 19 и др.). Любовь в нем была соузом совершенства всех симпатичных черт его характера и усиливалась, расширялась по мере совершенствования его в духовной жизнн и утверждения в любви к Богу и Божией.

Черты характера святителя Феофана и его настроенность, вообще весь строй его духовно-телесной природы яснее всего отобразились в его собственных писаниях и письмах. Одно глубокое смирение и скромность внушили ему следующие слова характеристики себя, как писателя: «Сколько раз приходится жалеть, что не умею так писать, чтобы всех затрогивать. Когда бы умел, составил бы такую книгу, что всякий читающий непременно решился бы начать содевать свое спасение. У нас большой недостаток в такого рода книгах. Нет у нас – ни изложения догматов краткаго, но полнаго и впечатлительнаго, – ни нравственной жизни изображения, чтоб все было видно, как на ладони»⁵⁷⁴. Это было писано в 1879 году, когда еще не появлялись в свет многие сочинения и труды святителя Феофана и когда между прочим еще не издано было в настоящем систематическом виде Начертание христианскаго нравоучения (Москва, 1891). Но что именно его-то, сватителя Феофана, книги, предпочтительно пред всеми книгами разных духовных писателей, если не в отношении к изложению догматов, то, по крайней мере, в отношении к изображению нравственной, христианской жизни, и удовлетворяли им же самим выставленному и сейчас нами изложенному, справедливому требованию, достигали поставленной им здесь превожделенной цели духовного писательства, это и не чуждо было его собтвенного сознания и по самому скромному и в тоже время строгому суждению справедливо во всех отношениях. От 20 января 1893 года, следовательно уже на закате дней своей жизни, святитель писал в одном частном письме: «Пишу вам все о книгах, потому что вы в письме никакого вопроса не предложили, а пишу о своих книгах потому, что не знаю, где бы еще полнее было изложено все, касающееся жизни христианской. Другие писатели и лучше бы написали, но их занимали другие предметы, а не те, знаний о которых ищем мы с вами. Благослови вас Господи! Спасайтесь!»⁵⁷⁵. Эти предметы, знания о которых занимали святителя Феофана с теми, которые были им руководимы духовно, все сводятся к одному главному, уже известному нам, – спасеню души. И писания святителя Феофана по истине способны всех затрагивать и всех побуждать к решимости «начать содевать свое спасение». Недаром святитель Феофан издавна горел любовью к памяти святителя Тихона Задонского, недаром издавна услаждался чтением его писаний. Еще в 1855 году, когда надлежащим образом возбуждено было дело об открытии мощей святителя Тихона, преосвящ. Феофан из Петрозаводска писал С.О. Бурачку: «Ах, как радостно, что зачинается дело об открытии мощей святителя Тихона. С мальства я люблю его, – и маленькой еще ходил к нему⁵⁷⁶. И писания его все сладки и пресладки! – Ясновидящий!»⁵⁷⁷ Недаром о писаниях святителя Тихона преосв. Феофан и прямо говорил, что «почти всякая статья его ведет к тому», чтобы «вразумлять и пробуждать грешников от усыпления»⁵⁷⁸. Недаром посему он и рекомендовал эти писания для чтения предпочтительно пред другими духовными писаниями⁵⁷⁹. Иначе сказать, только святитель Тихон, по мнению преосв. Феофана, удовлетворял тому идеалу духовного писателя, какой составил себе и старался осуществить в своих писаниях Вышенский затвориик-святитель, писания которого, поэтоту. подобно писаниям святителя Тихона, со стороны содержания, душеспасительны, а со стороны изложения просты и удобопонятны для всех, как мы и замечали выше. Святитель Феофан поэтому даже старался нарочито писать языком народным и даже иногда простонародным как мы говорили в свое время. И уже из приведенных в разное время в настоящем нашем очерке отрывков писаний святителя Феофана можно видеть, как он сам строго следил за тем, чего желал от других русских писателей. С другой стороны, как утешался он, когда видел или слышал о благотворном действии своих писаний на души читателей, об этом свидетельствовать могут следующие строки его, неизданного доселе письма к О.С. Бурачек от 18 декабря 1892 года. «Вы мне большое доставили утешение, известив, что какая-то красавица читала мою книжку, и в монахини пошла. Для меня ведь только и надежды спасения, что от книжек... Почитают и помолятся... А Бог милость мне ради их окажет. Один же я сам по себе – очень некрасив»⁵⁸⁰. Так смотрел на задачу своей писательской деятельности святитель Феофан и так характеризуется эта деятельность со своей внутренней и внешней стороны т.е. со стороны содержания и изложения его писаний.

Таков и общий характер личности и деятельности преосв. Феофана. При типических особенностях его с внешней и внутренней стороны, нами обрисованных, он постепенно, с помощию благодати Божией и собственной настойчивости в первоспитании себя, выработал в себе и общий тип мужа совершенна в христианском и общечеловеческом лучшем смысле. Пред лицем его, как мужа разумнаго, всегда предстояла мудрость (Притч. 17,24), как руководительница его в жизни и деятельности, вследствии чего он, следуя и правилам общечеловеческой мудрости и наставлению своего духовного руководителя о. Парфения, «во всем» наблюдал «меру»,⁵⁸¹ соразмерность и гармонию, во внешних движениях, манерах и проч. и во внутреннем настроении своего духа. Ибо, «кто строго держится пути Господня, – скажем словами самого же святителя Феофана, – тот, после трудов, когда преодолеет все неправое в себе, изменяется весь, во всем своем составе: и взор, и походка, и речь, и держание себя – все носит печать особенной стройности и достоинства, хотя бы являющийся таким прежде был из самаго низкаго состояния и нисколько необразован. Если же телесное и видимое так преобразуется, то, что сказать о внутреннем и душевном, которое непосредственнее и ближе подлежит действию претворяющей благодати, и в отношении к которому внешнее служит только выражением и последствием? Как светлы о всем мысли, точны и определенны! Как верно суждение о сущем и бывающем! Взгляд его на все – выше философскаго! А намерения, а действия, а предприятия? Все чисто, свято, отсвечивается небесною светлостию. Это по истине новый человек Образования не получил, в академиях лекций не слушал,⁵⁸² и воспитания никакого не имел, а является благовоспитаннейшим и премудрым. Внимание к себе, труд над собою, молитва и к Богу приближение все переделали благодатию Божию, а как, никто этого не видит».⁵⁸³ От того-то даже и в столь естеотвенной природе человека в иных случаях смехе, когда неразумный, по слову Премудраго, возвышает голос свой, святитель Феофан, как муж разумный, едва тихо улыбался (Сирах. 21, 23), а осуждения ближнего, как мы знаем из предшествующего, даже и от других слышать не хотел. От того-то и во всем остальном он, несмотря на свою живую, подвижную натуру, наблюдал величайшую осторожность, «вес и меру» и т.д. Но зато от того же его характер был для всех «любезен и привлекателен» и «тем более располагал к себе, чем менее он обпаруживал самоуверенности! и чем более – смирения. Он вызывал к себе обшую любовь и доверие.