Из писем профессора Н. К. Соколова к А. В. Горскому⁷²⁷.

Москва, 23 ноября 1860 г.

У Владыки⁷²⁸ по совету Николая Александровича⁷²⁹, я был в три часа вечера; он принял меня благодушно и все мои опасения оказались напрасными. Прямо после благословения он без дальнего разговора спросил меня: «согласился ехать с графом»⁷³⁰? В ответ на это я спросил у него разрешения и благословения. «Господь тебя благословит». Велел сказать графу Толстому⁷³¹, чтобы он начал дело формально и точно также отнесся бумагой к нему. В заключение Владыка снабдил меня наставлением: «трудись, сколько силы позволят тебе, и береги честь академии, в которой ты воспитался». И мы расстались. «

Позвольте из России благодарить Вас, Бесценный братец, за Вашу любовь ко мне, за все, за все, чем я в шесть лет пользовался от Вас и при Вас. Чем дальше я буду от Академии–родной для меня,–тем дороже будут все воспоминания о ней; а в ней всего дороже для меня Вы, Добрейший братец.

––––––

С.-Петербург, 27 ноября.

Прости отчизны

Край любезный!

Поутру, по приезде, напившись чаю и оправившись с дороги, я поспешил к Николаю Александровичу и от него узнал, что дело мое пошло сильно вперед еще в ту пору, когда я в Москве пировал с друзьями. Граф Толстой получил депешу из Москвы и прежде меня начал дело. В пятницу в собрании Синода оно представлено было на рассмотрение и члены утвердили на следующих условиях: меня отправляют на два года за границу с тем, чтобы изучить новую церковную историю. Для этой цели, оставляя меня на службе при Академии, производить мне оклад бакалаврского и магистерского жалованья, который и выдать мне за первый год при отправлении. Для путешествия и обзаведения нужными книгами и вещами, а также на проезд выдать мне годовой оклад бакалаврского жалованья. В четверг на обеде у Государя Об.-Прокурор завел речь об этом деле. Государь спросил о Путятине. Обер-Прокурор объяснил ему, что он уехал в Москву с целью взять себе по рекомендации Владыки учителя, что этим учителем выбран я на вышеуказанных условиях, Государь согласился. В пятницу был сделан доклад обо мне; он подписан и сдан в Синод. – Вот мое дело в пятницу. Тогда же я был у Филиппова и передал поклон от А. В.

Суббота. День разъездов и скитальчества. Встал, умылся, побрился и в 10-м часу поехал к графу Толстому. Граф принял меня ласково, рассказал ход дела, как оно было в Синоде, выразил надежду, что мое пребывание за границей будет полезно для духовного образования. Он еще не простился со мною и обещал прислать за мной. От графа я ударился к директору канцелярии Св. Синода Гаевскому. Там тот же рассказ с наставлением поддержать выбор графа.

От Гаевского – в духовно-учебное управление. Я сказал, что Его Превосходительство И. С. Гаевский прислал меня, – и двери всюду отворились. Начальник отделения провел меня к казначею и от него с множеством благожеланий я получил следующие мне 958 рублей и расписался. Обласканный всеми членами, я вышел из Синода, как собака, голодный и усталый.

Все кончено. Деньги разменяны; паспорт заграничный получен; с графом Толстым простился, сумку, чехол и книги купил. Простите, скоро еду и скоро должен кончить свое послание. Прошу об одном: пишите ради Бога⁷³².

–––––

Лондон 1861 г. марта 12. Извините, что так редко пишу к Вам; все знакомлюсь с Англией и языком и большую часть своего времени употребляю на изучение последнего. Конечно, не без удовольствия замечаю, что мало-помалу осваиваюсь с речью, не слыханной прежде; я начинаю понемногу понимать ее. Теперь, по крайней мере, приобрел возможность читать Times и через него получать сведения о России. Скупой на добрые вести, он слишком подробен в передаче дурных. Дело польское, о котором Вы, конечно, уже знаете в подробностях, продолжает занимать целые столбцы этой огромной газеты. Все мелочи передаются в самых пространных рассказах и, конечно, не без преувеличений, в которых обнаруживается всего яснее совершенное невежество Европы относительно жизни и устройства России. Англия относится с сильным сочувствием к этому делу и готова верить, что оно кончится так же, как на Аппенинском полуострове. Жестокость нашей полиции к мученикам национальности возбуждает самые назидательные и горячие размышления в жителях свободного и гордого Албиона: «варвары, готтентоты, башибузуки! стрелять в безоружных жителей, бить и резать в церквах, оскорблять святыню храма и пр. На что это похоже?» Да, если это не вздор, в чем я вполне убежден; стреляли не в церквах, а на улицах. Но на что похож вот этот факт, недавно случившийся в Париже: больной русский человек, лежавший в французском госпитале, перед смертью пожелал исповедаться и приобщиться. И что ж? Нашего священника не допустили в госпиталь, как поганого, и бедный умер, не исполнив своего желания. Вишь, эта религия нетерпима, хуже татарской! Англия с сочувствием относится к освобождению крестьян, slaves, serves, как здесь называют их; во многих юмористических газетах, на манер нашей «Искры», помещаются карикатуры на российских помещиков – masters; – их свирепость представляется в самых ужасных размерах. Но сочувствуя свободе рабов наших, англичане худо верят в успешное выполнение правительственных проектов, наравне с конституцией австрийского императора. Как-то написал наш Владыка манифест? И почему он не объявлен? Times говорит, что правительство боялось за нетрезвость народа во время масленицы и потому решилось обнародовать в посте...

Мистер Пальмер⁷³³, о котором Вы, вероятно, слыхали и знаете его объяснения римских катакомб, теперь занимается изучением памятников, относящихся к истории нашей церкви. Около 40 документов он перевел на английский язык, список которых он показывал мне, желая узнать, нет ли еще чего-нибудь особенно интересного. Особенно занимает его история патриарха Никона, которого жизнь он хотел бы изучить в подробностях и написать для публики, в образец правильных отношений церковной власти к светской. Я перечислил ему все известные мне документы, относящиеся к судьбе Никона. Сначала он хотел было иметь уже копии с них и просил меня об этом. Но обширность самих документов, затруднительность списывания и т. п. внушили ему мысль побывать в России и на месте познакомиться с памятниками. Он еще прежде обращался по этому предмету к Андрею Николаевичу, но он, по обыкновению, не дал ему. Я указал ему на нашу академическую и синодальную библиотеки, в которых он мог бы найти довольно любопытного для русской церковной истории и для истории Никона. Граф принимает в этом деле живое участие, желая дать возможность иностранцам ближе познакомиться с нашей историей. Он и мистер Пальмер просили меня обратиться к Вам с покорнейшей просьбой такого рода: если мистер Пальмер нынешним летом прибудет в Россию, получит ли он средство и возможность и доступ в те места, где можно познакомиться с рукописями, не встретит ли каких затруднений со стороны духовного начальства? Окажут ли ему нужное содействие в отыскании любопытнейших памятников и в чтении более затруднительных из них, т.е., может ли он найти человека, который бы помог ему в этом деле. Граф и мистер Пальмер поручили мне просить об этом Вас, как человека наиболее знакомого с этим делом. Граф думал сам писать об этом предмете к нашему Владыке, просит однако же Вас отнестись об этом к митрополиту и спросить позволения для м. Пальмера видеть и читать рукописи книгохранилищ, под его ведомством находящихся. Они надеются, что Вы не замедлите написать ко мне ответ, и усердно просят об этом. При сем м. Пальмер считает долгом уверить, что хотя он и католик, но никогда не намерен злоупотреблять своими сведениями о русской Церкви, а напротив, желал бы и сам узнать и других познакомить с оригинальными документами нашей церковной истории в добросовестном и толковом их изложении и переводе. Если все это устроится к общему желанию нашему, то м. Пальмер не замедлит нынешним летом прибыть в Москву в Академию и в продолжение нескольких месяцев порыться в наших книжных сокровищах. Я уверил его, что в Вас, милый братец, он найдет самого доброго, полезного и любезного руководителя. По желанию м. Пальмера я прилагаю в переводе списочек документов, какие он успел собрать относительно русской Церкви. Познакомив Вас с тем, что он имеет, он желает приобрести важнейшее из того, чего не имеет...

Получивши маленькую возможность читать книги, я подписался на два журнала церковно-исторические: The Ecclesiastic and Theologian и The Christian Remembrancer. – Вещь недурная...

Вот списочек памятников в переводе:

1) Сведения о начале хр. в Р., из сказания о Стефане Сурож.; 2) Символ веры, данный Владимиру; 3) Послание Леонтия м. К.; 4) Поучение Луки Жидяты; 5) Послание м. Киев. Иоанна; 6) Слово Илариона и его же исповедание веры; 7) Жизнь пр. Антония и Феодосия, из Патерика; 8) Жизнь Никона Печерского, из Патерика; 9) Ц. Правила Иоанна II м. К.; 10) Сказание об Антонии Римлянине; 11) Поучение м. Никифора и его же ответы об отторжении латинян от православной церкви; 12) Часть завещания Мономаха; 13) Ответы Нифонта Кирику; 14) Послание м. Иоанна к папе Александру III; 15) Наставление попом Кирилла м.; 16) Постановление собора Владимирского; 17) 4 слова Серапионовы; 18) Наставление м. Петра игумнам и пр.; 19) Наставление м. Алексея; 20) Жизнь пр. Сергия, соч. м. Филарета; 21) Некоторое извлечение из сочинений Иосифа Волоколамского; 22) Два отрывка из Максима Грека; 23) Послание п. Иова Грузинской церкви; 24) Жизнь Никона Шушерина; 25) Извлечение из путешествия Макария п. Антиохийского; 26) Письмо Никона к п. Константинопольскому, перехваченное боярами; 27) Три письма и несколько грамот Никона; 28) Нечто из записок Паисия Газского; 29) грамота о низложении Никона, составленная собором В. Патриархов; 30) Изложение веры Димитрия Ростовского; 31) Катех. наставление его же; 32) Три письма Иннокентия Пензенского; 33) Отчет Иннокентия Камчатского и Алеутского; 34) Часть сочинения Руднева о ересях и расколах; 35) Извлечение из книги Кульчинского, напечатанной в Риме в 1733 г., посвященной папе Клименту XII; 36) История Георгия Конисского; 37) Памятники русской литературы XII в.

Вот и все, что один из знаменитейших ученых английских знает о России и судьбах ее Церкви. Нужно доставить ему средства узнать еще более. Я уверен, что он несравненно умнее и дельнее Андрея Николаевича написал бы историю патриарха Никона, если бы познакомился со всеми материалами.

–––––

Лондон, апреля 16. Станли⁷³⁴, который был у нас⁷³⁵ и с которым Вы, братец, говорили, на днях издал книгу: Лекции о восточной Церкви и о русской в частности. На днях же я купил эту книгу и имел удовольствие из уст иностранца слышать похвалы нашей Академии, нашей alma mater. О нашей Церкви у него четыре больших лекции, в печати занимающие около сотни страниц. Одна лекция обнимает историю древней Церкви, как он говорит, до 1250 г. Другая о русской Церкви в средние века – от 1250–1613 г. Третья – о патриархе Никоне. Четвертая – о Петре и о новой Церкви русской. Не достало бы ни времени ни места говорить мне обо всем. Я ограничусь только новоq Церковью, да и из нее тем, что ближе к нам. В своем введении Станли говорит вот что: «Чтение о русской Церкви предлагается, как введение в ту область истории, которая с каждым последующим поколением будет возрастать в своем значении. Если этот том попадет в руки кого-нибудь из тех русских, гостеприимством которых я пользовался в продолжение моего пребывания в Москве в 1857 г., я уверен они извинят мне не только неточности в подробностях, едва ли не неизбежные в иностранце, но и различие в общем взгляде, каким Западная Европа и Церковь должны смотреть на Церковь и государство в России. Весьма характеристическая пословица написана при входе в дом м. Платона в лесах Троицкого монастыря: «пусть тот, который идет сюда, не выносит отсюда сору, который он нашел». (Так иностранцы растягивают нашу трехсловную пословицу). Хотя это правило не совершенно приложимо в отношении к беспристрастному путешественнику, однако же я не могу не сказать, что мои главные впечатления, вывезенные из России, это впечатления благодарности за братское радушие, с каким я принят был там и светскими и духовными, Я надеюсь, что мои московские друзья, которым преимущественно и посвящаю эту часть моей книги, примут ее как выражение искреннего благожелания России в великом кризисе ее социальной жизни и как приветствие в грядущий праздник тысячелетия Империи». С начала книги, от ее введения, позвольте скакнуть в самый конец. О середине, если Вам будет угодно, поговорю после как-нибудь. Вот Петр, его портрет, статуя на площади, картина основания Петербурга, его планы цивилизовать Россию, его отношения к Церкви, представленные в форме оппозиции, его реформы и пр. и пр.; вот и староверы (The starovers), вот и табак с картофелем, бороды, иконы, вот и смертный одр Петра и перед ним Феофан и Гавриил – увещатели; далее речь об архиерейской присяге, введенной Петром, которая кажется очень странноq иностранцу. Далее речь об Амвросии, картина его смерти, а вот Платон и Филарет. Здесь нельзя не остановиться на несколько времени. Вот что Станли говорит о первом. «Платон – это едва ли не единственный человек в русской иерархии, который пользовался европейской известностью. Его свидание с Dr. Clarke и с Reginald Heber памятны для образованного англичанина; вот веселое в итальянском вкусе убежище, которое он построил себе среди прекрасных лесов Троицкого монастыря, под именем Вифании; пред нами привлекательный характер человека, стоящего во главе тогдашнего грубого (barbarian) клира московского. Мы видим его, как сидит на скамейке в своем саду или роще, в простой одежде и соломенной шляпе, весело посмеиваясь над англичанами, не понимающими русских обрядов, и над их желанием видеть то, чего они не могут понять. Он был любимцем Екатерины и ее свирепого сына. Портрет его в Вифании представляет Платона в минуту крайнего удивления, когда он в церкви услышал, что его называют митрополитом, а не архиепископом. Это сюрприз Екатерины». Затем следует рассказ, как Платон оборвал Diderot’а, который начал свой разговор с ним словами: «Non est Deus». – «Dixit stultus in corde suo: non est Deus» – ответил Платон. Другой рассказ о проповеди, экспромтом сказанной Платоном, по хитрому плану Екатерины⁷³⁶, из текста: Бог сотворил мир из ничего. Повесть о размолвке его с Павлом и отношениях к Александру. В заключение Станли говорит: «Платон по своему характеру более походит на европейских прелатов, но, несмотря на то, он был русский душею и сердцем и глубоко чтим своими соотечественниками».

Через несколько строк, где Станли говорит об Иннокентии Камчатском, его поездках на санях и верхом, профессор Оксфордский обращается к Филарету. «Филарет, почтенный митрополит Московский, представляет, по крайней мере в некоторой степени, в своей деятельности то обширное колебание реакционерных чувств, которое мы привыкли считать исключительно нашим английским, соединять с Оксфордом или даже с некоторыми более известными личностями университета, но которое на деле проникает всю Европу. Как Вифания рисует пред нами живой образ Платона, так строгая пустыня, по образцу средневековых гермитов, в тех же лесах Троицких, под именем Гефсимании, воспроизводит пред нами истощенную, исхудалую фигуру с ясным взором престарелого Филарета, благородного, свято-подобного (saint-like) представителя на Руси тех мыслей и практики, которые у нас в Англии слишком известны, чтобы нужно было описывать их подробно. Филарет есть один из первых проповедников в современной русской церкви и поразительные приемы его проповедничества сообщают его поучениям силу и действие даже в отношении к тем, которые не понимают его языка. Один том их переведен на французский язык. Я очень рад был иметь случай на себе испытать его радушие и приветливость, когда имел удовольствие видеть его в Москве в 1857 г.»

Еще один пример в заключение. Знаменитый герм. философ Шеллинг, разговаривая с одним молодым русским князем, который пришел слушать его лекции, спросил его: знает ли он знаменитого профессора русского, и назвал его по имени, о котором князь не слыхал. «Молодой человек, – сказал престарелый философ, – стыдно Вам самих себя, что Вы едете на чужбину искать просвещения и не знаете, что оно у Вас под руками. Из всех людей, теперь живущих, нет ни одного, столько хорошо понимающего и способного так хорошо истолковать Вам ту философию, которой Вы ищете». Князь был настолько умен, что воротился и отыскал неведомого пророка. Он был найден в лице приходского (parish) священника в деревеньке Троицкой, где он исполнял обязанности профессора философии в существующей здесь Академии. В этом монастыре, Оксфорде России, Феодор Голубинский жил и умер, великий знаток всех новейших форм германской мысли и speculation, уважаемый всеми, как лучшее украшение православия. Скромный в манерах, не многословный в разговоре, никогда не выезжая из своего убежища, он оставил по себе кружок энтузиастических учеников, которых глаза вспыхивают и щеки зарумяниваются, когда начинают говорить о нем. «Цицерон, – говаривал знаменитый профессор, – думал, что нет философской системы, в основании которой не лежал бы какой-нибудь великий абсурд. Я думаю, с другой стороны, что нет ни одного широко распространенного заблуждения, в основании которого не лежало бы фундаментальной истины. Станьте на точку зрения, из которой развилось заблуждение, и тогда, и только тогда, Вы поймете это».

Станли очень дивится, что некоторые русские, как Хомяков, смерть коего он оплакивал в своей книге, отлично зная германскую философию, смело пускаясь в поле не только философских, но и религиозных исследований, глубоко уважая Бунзена или Гегеля, в то же время крепко держатся своей наследственной веры, своих отеческих преданий. Не повредила Вам германская спекуляция, не смутились Вы в своих верованиях? спросил один английский путешественник русского, хорошо знакомого с философией. «Ни на минуточку», был ответ. «Мы обладаем особенной способностью обнимать идеи других и сейчас же покрывать их амальгамою нашей собственной, непоколебимой веры. Я не боюсь за себя, пока мы будем верны самим себе».

История настоящего русской Церкви возбуждает в Станли желание знать, какое будущее ждет ее. Но кроме десятка или двух вопросов он, разумеется, не мог ничего сказать. Чтобы показать, что это за вопросы, я приведу некоторые из них. «Будет ли она способна отрешиться от подражательности Западу и Востоку, и развивать свой оригинальный гений? Станет ли уменья у нее, удержав обрядность, уже выработанную, воспользоваться ею как проводником духовного и нравственного воспитания народа? Удадутся ли ее стремления, удержав религиозную энергию национальных верований и обычаев, направить ее и все силы свои на организацию практической социальной жизни, очистить высший класс от извращения, праздности и мелкой безнравственности, а средний и низший – от грубости, лжи и неумеренности? Русский клир, держась Никейского исповедания, относится, однако, с братской любовью к каждому другому, постоянно напоминая себе и другим, что Православная вера никогда не раздружится с Апостольской благостью и терпимостью. Можно ли надеяться, чтобы эта благородная мысль более правильно и рационально осуществилась в иерархическом развитии русской Церкви, чем у нас в наших церквах? Даст ли Россия миру зрелище церкви и народа разумеющего, восприявшего, напитавшегося прогрессом новых идей иностранной науки, свободно-испытующей мысли, не в ущерб и к разрушению, но в полноту религиозной веры и благочестия своего? Найдет ли Запад в этой величайшей из существующих в мире национальной церкви семя и начало жизни, развивающееся более прочным, более либеральным и мирно-консервативным образом, чем как это было доселе в организации Рима и сектах протестантских?».

Ответом на эти вопросы Станли полагает последнее на земле слово, сказанное Петром Великим: «после!» «Hereafter!» И этим словом заключает свою книгу, любопытную, можно сказать, если не капитальную.

Взгляд Станли на восточную церковь, разумеется, чисто протестантский. Главной виной ее, кроме многих других, он полагает, что она не выработала никаких социальных учреждений на манер Propaganda Fidei, Unions, Society of Bible, Christian Knowledge, орденов и т. п. Между здешними учеными есть некто Neal – великий апологет восточной Церкви. Он обращался к Е. И. Попову⁷³⁷ с вопросом, что бы можно было сказать в защиту восточной Церкви против упомянутого возражения Станли. О. Евгений обращался ко мне, и я, как умел, ответил ему. В следующем месяце Neal помещает свою критику на книгу Станли в Christian Remembrancer и я буду иметь случай посмотреть, как он будет защищать восточную Церковь и что скажет о нашей. Хотелось бы и мне что-нибудь сказать у нас и по-русски о второй половине книги Станли.

Мильман, об истории которого я упоминал прежде, действительно стоит внимания. Между протестантами довольно беспристрастный человек, но и от него достается восточной Церкви, особенно нашим Вселенским соборам. Задав себе задачу следить прогрессивное движение и развитие папства, он не мог, мне кажется, удержаться от некоторых натяжек; его параллели между западною и восточною Церковью в первые VIII столетий показывают, что не на нашу, а на западную сторону тянет он.

Англичане до того англичане, что здесь не легко можно найти что-нибудь не английское, хотя бы и очень замечательное. Мне вздумалось узнать, сколько здесь стоит Geschichte V. Neander. Обошел все магазины книжные, целые три дня толкался по market-place of books, и едва в одном отыскал. Мне показалось недорого; по крайней мере в России нельзя купить дешевле: 1¹/₂ ф., и я взял; издание новое, как у Вас, братец...

Вот уже около двух месяцев Times с каждым номером приносит разные вести о Варшавском деле, или рассуждения о нем с точки зрения английской. Вести эти чем дальше, тем прискорбнее. Я не знаю, корреспонденты Times не преувеличивают ли дела в своих письмах; но довольно и одних телеграмм, чтобы понять худую сторону дела. Вы, разумеется, знаете дело подробно; однако же я не думаю, чтобы в наших газетах было столько разглагольствований всевозможных корреспондентов, как в Times. Дело 7 и 8 апреля н. с. особенно серьезно и неприятно; ну да уж, по крайней мере, не грязь только или камни, не глухие демонстрации, составляемые толпами около 60 т., а, вероятно, что-нибудь посерьезнее было, потому что и наших солдат постигла участь невинных жертв, какими доселе представлялись Европе поляки. Кажется, довольно было бы тех уступок, какими пожаловал их Государь; ну а коль недовольны, так вот им Хрулев с 32 тыс. войска. Теперь ведайся. Все здешние газеты и Times читают наставление полякам, что нужно вести дело как можно тише, благоразумнее, как можно ловчее разыгрывать из себя роль угнетенных жертв самовластия; только тогда общественное мнение Европы склонится на их сторону; только терпением можно стяжать венец. По поводу последнего дела, где было убито несколько поляков, Гарибальди из Италии прислал к Искандеру письмо, эссенция которого извлечена в Times. Благоговеет пред Государем за освобождение крестьян; он за Польшу...

А каково отличились французы, когда им на несколько недель развязали язык и позволили говорить, что чувствуют. Англичане дивятся такому либерализму, какого, говорят они, не представляет даже их пресловутый парламент. Кстати о французах. Весь Париж говорит, что здесь существует особый комитет под председательством принца Наполеона для содействия движениям поляков. Наш посланник не мог не обратить внимания на этот говор и при свидании с Императором просил его, чтобы он откровенно объяснился, чего нужно ожидать России и что может быть ей нужно было бы приготовить quelque chose. Наполеон объявил, что он ничего не знает и послал своего брата успокоить Киселева, что и было исполнено к неудовольствию французов, оскорбленных за унижение своей национальности. Слухи однако же держатся и здесь.

Всем в Академии мое искреннее почтение или мой братский поклон и душевные благожелания. Уж не женился ли кто из моих товарищей? Михаил Иванович⁷³⁸ например? А здесь это событие так прозаично, что более походит на биржевую сделку. Пасха здесь уже была. Но в домах здешних и в жизни общественной так мало церковности, Церковь так мало проникает в жизнь общества, что и следа не видно в жизни семейства жизни церковной. Не то что на Руси.

–––––

Лондон апреля 29. Из страны туманов и копоти посылаю Вам приветствие с светлыми, радостными днями великого Праздника. С тех недавних пор⁷³⁹, как Вы не только внутренне в душе своей, но и внешне пред престолом Его Церкви служите Богу, – эти великие дни для Вас получили особенное значение. Ибо с них, с дней радости, начали Вы свое служение Ему. Да исполнит Бог и все дни Ваши радостью светлых дней, годину которых Вы теперь воспоминаете.

Мистер Пальмер, отложив, кажется, совсем думу о поездке в Россию, усердно просит Вас, и с ним и граф, об одном, в исполнении чего Вы, я убежден в этом, не откажете ему. Просит переписать для него возражения и ответы Никона. Я, а вслед за мною и граф, обещали ему это за несомненное. Надеюсь, Вы не оставите нас в дураках. Пожалуйста не оставляйте. Потешьте Пальмера; дайте ему это последнее утешение. Если бы Вы были так добры, чтобы, согласившись на нашу просьбу, не замедлили с исполнением. У Пальмера и графа очень мало терпения. Хочется возможно скорее получить желаемое. Что будет стоить переписка, разумеется, порядочная, будет немедленно выслано, по Вашему указанию.

–––––

Лондон 19 мая. Душевно благодарю Вас за последнее письмо, которого я ожидал с нетерпением. Благодарю, что находите несколько свободных минут в Вашем преисполненном занятиями времени для бесед со мною, одиноким странником. Новости, Вами сообщенные, порадовали меня. Слава Богу, что прежде отобрания христолюбиво пожертвованной копейки, Владыка догадался употребить ее туда, куда она, конечно, предназначалась дателями – не на Армстронговы пушки и батареи, но на благодеяние. Из всех вдов и сирот самые несчастные, конечно, сироты духовного звания, и если о ком, так, конечно, о них следовало бы подумать нашему духовенству при всей его бедности. Не так тяжело оставаться после отца или мужа детям или жене какого-нибудь англиканского Дина или Ректора, когда он, получая при жизни 5 или более тысяч фунтов в год, успел скопить нечто для их обеспечения; не так тяжело здесь жить и вдове сельского пастора, когда есть до десятка обществ, устроенных с целью вспомоществования, и более богатых и щедрых, чем наше Попечительство о вдовах и сиротах духовного звания, выдающее по 10 р. в год с вычетами. Спасибо не забыл владыка и науку, не знаю, только всей ли тяжестью своей она ложилась или, сказать лучше, была положена на весы в то время, когда развешивались Архипастырем разные цели его благотворительности. Во всяком случае спасибо ему и за то, что дано. Подобный пример благотворительности случился здесь на днях. Один из богатейших купцов лондонских, бывший некогда одним из беднейших мальчиков какой-то приходской школы, питавшийся в одной из богаделен, передал в распоряжение избранного им комитета 500 тысяч фунтов стерлингов в пользу бедных Лондона и для устройства и содержания на родине школ. Этим он выполнил свой обет, данный в начале торгового поприща, когда в его кармане было не более 500 шиллингов. Должно быть, богат стал.

С полной готовностью рад служить чем-нибудь при выборе или выписке книг для библиотеки нашей. Доселе я имел дело преимущественно с английской литературой и со своей стороны душевно желал бы, чтобы при выборе новых книг для нашей библиотеки, было положено основание английскому отделению в ней. Со своей стороны я не замедлю доставить вам список книг, которые, на мой взгляд, представляются наиболее достойными приобретения. Из французской литературы по части церковной истории я доселе успел встретить только одну, действительно хорошую и достойную книгу, о которой, конечно, знаете и Вы, – это церковная история аббата Guettée. Michelet и D’Aubigné я приобрел для себя и затем знаю только французские памфлеты с их минутным интересом и достоинствами.

Любопытно было бы знать, какой взгляд на преобразователя России составился у нас в последнее время. При моем отъезде из России, сколько мне помнится, в Петра бросали со всех сторон каменьями, чернили его личный характер, отчасти поделом; расписывали тот вред, каким сопровождалась его реформа для русской самобытности и т. п. В этом ли, или в каком другом направлении разрабатывалась история Петра после меня, не знаю. Станли смотрит на Петра независимо от наших домашних расчетов и здешним русским читателям книги Станли его картины и воззрения всего более полюбились.

Вслед за письмом посылаю к Вам статейку о современных религиозных партиях в англиканском духовенстве. Надеюсь, что она будет иметь некоторый интерес для читателей нашего журнала, если владычная критика пропустит ее туда. Я не имел причин и не желал входить в богословские теории или в полемическое ратоборство. Бороться с понятиями, взяв их отвлеченно от истории, мне кажется даже бесполезным. Я убедился, что ни одна партия, ни одна секта не содержит, не исповедует своего символа в том виде, как он обыкновенно представляется в книгах; нет книг более неточных и более отвлеченных от действительности, как полемические богословия всех родов. Причина та, что они слишком логичны и последовательны. Берется какой-нибудь принцип партии или секты и без труда доводится до крайних результатов. А на деле этих крайностей почти никогда не бывает. В жизни одно так ограничивается другим, в ней так много иных оснований, кроме логических, что разбить эту живую путаницу непоследовательностей и противоречий гораздо труднее, чем опровергнуть отвлеченно взятую теорию. Читая полемическую книгу, я часто думал, как человек, и часто очень умный, может быть убежденным в такой очевидной нелепости, как может быть антиномианистом и т. п.? А на деле выходит, что люди никогда не верят и не живут, не действуют, как то пишется в книгах. Прочитав об ирвингитах, или о мормонах, я думал сначала, что это сумасшедшие. А посмотрел на то, как они действуют, прочитал их богословские книги, побывал в церкви и убежден, что это очень хорошие люди, добрые христиане. Да как же, думал я, можно быть добрым человеком с такими понятиями, как мормонские? Дело опять в том, что никто из них не живет, не верит так, как писано в книгах. Жизнь гораздо непоследовательнее логической мысли, но на этом-то и основывается возможность ее существования.

В том, что препровождено к Вам, я говорил о низкой церкви с одной из ее секций – пуританами, и о высокой церкви в тесном смысле. Если Вы найдете начало достойным окончания, то по Вашему требованию я не замедлю прислать остальную часть, в которой предполагаю говорить о трактарианской и high and dry (высокой и сухой) партиях в высокой церкви; о low and slon (низкой и ленивой) партии в низкой, и о широкой, или либеральной церкви. Характеристическим явлением в последней представляется издание Essays and Reviews. Если Вы благословите меня, я готов говорить и об этой книге, но не разбирать, не бороться с нею. Нет. Я возьму ее как факт исторический и на его основании надеюсь сказать нечто в объяснение современных требований в англиканском духовенстве и церкви. Ее появление стоит в связи с предполагаемыми реформами в литургии и канонах здешней церкви и, вероятно, поведет их за собой. В предшествующей истории англиканской церкви (XVII ст.) есть явление параллельное и очень сходное с современным, высказавшимся в направлении книги. Есть большое сходство в обстоятельствах и быть может последует сходство в результатах. Если Вы благословите, я готов показать характер неверия и философии, как она высказана партией в этой книге; отношение ее к современному устройству англ. церкви и к богословским теориям (ибо книга резко намечает недостатки богословской системы всех других религиозных партий в англ. церкви): реформы, каких партия требует в церковном устройстве (некоторые из них близки и вероятны). Что касается до полемики, то между множеством книг и брошюр недавно явилась одна толстая и очень дельная – труд 11-ти известных английских писателей, епископов и динов, профессоров и магистров, которую я, конечно, хотел бы рекомендовать Вам при будущем выборе книг. Цель книги – защитить христианство от нападок новейшей философии и Библию от нового критицизма. Все важнейшие вопросы, входящие в состав введения в богословие и экзегетику, рассматриваются здесь в отношении к новейшим открытиям и претензиям науки. Название книги: Aids to Faith; а Series of Theological Essays by several Writers. – Edited by Lord Bishop of Bristol. Все в этой книге стоит прочтения, а иное и перевода. Наш батюшка Евг. Ив. Попов уже послал, кажется, перевод одной статьи о способах толкования Св. Писания. Не знаю, пропадет ли эта статья также бесследно, как пропали многие другие, им посланные в руки русской цензуры. Он совсем смотрит англичанином и, вероятно, разучился писать по вкусу русскому. Подчас бранится старик; – but we cannot helpit – отвечаю я ему по временам. Он свидетельствует Вам, любезнейший братец, свое почтение. Писал, писал, а ничего не сказал еще о выставке. Нужно сказать что-нибудь.

Возьму небольшой клочок, чтобы не докучать Вам слишком много.

Новое здание выставки не идет в сравнение с бывшим в 1851 г., но внутреннее его содержание, по общему признанию, далеко превосходит даже мечты 51-го года. В ожидании дешевых цен за вход, я был только два раза на выставке, а нужно быть, по крайней мере, 10 раз, чтобы осмотреть ее несколько подробнее. Как следует патриоту, я прежде всего ударился в русское отделение, горя нетерпением насытить свою национальную гордость. Но увы! Нам не суждено быть баловнями, наша доля покуда смиряться. Мы помещены подле Дании с одной стороны и Норвегии с другой. Конечно наши изделия не хуже обеих соседок; на наши вазы, малах. бюро и шкатулки, на нашу церковную утварь работы Сазикова, на наши парчи засматриваются иностранцы. Особенно хороши малахитовые бюро с мозаикой и шкатулки. Я нарочно прислушивался к голосу англичан, и отзывы гордых сынов Албиона тешили мое самолюбие. О! that’s beautiful! splendid! а леди, смотря на вазы и канделябры, повторяли very pretty! А я потерял всякое терпение, когда они вместо России стали вдруг хвалить Пруссию за русские вещи. Нет, сударыни, закричал я, это не Prussia, а Russia. Я не виноват, что Вы имеете такое уродливое произношение, по которому трудно отличить одно слово от другого. Английские сапожники не равнодушны к нашим кожам, которым нет равных в мире; наши веревки также сплетены очень хорошо. Досадно мне стало, что никто не смотрит на двухсаженного Николая Чудотворца мозаической работы. Не знаю, зачем его привезли сюда. После римской мозаики на него не будут смотреть. Вообще наша выставка плоха достаточно; бросая деньги на многое ненужное, мы не хотели бросить несколько на приличную постановку наших вещей; наши шелка не представлены хорошо, благодаря московским лентяям-фабрикантам; наших лучших картин не выслали, да и для тех, кои высланы, выбрано самое худое помещение. Прислали довольно селедок, но не прислали нашей водки, без которой они не годятся. Папиросы наших фабрикантов должно быть очень хороши, но курить их не дают. «Смиряйся Росс, вознесешься»! – подумал я, оставив русское отделение.

Царицами и соперницами выставки явились, как и следовало ожидать, Англия и Франция. Богатством и драгоценностями Англия покрыла всех. Бриллианты величиною чуть не с кулак привлекают общее внимание. Произведения хрустальной работы – верх совершенства и не имеют ничего себе равного. Зато и цены на них также несравненны. Я было попробовал, по простоте своей, спросить, что стоит одна небольшая кружка, – дивная кружка; мне и не снилось никогда пить из такой; а я было хотел стяжать ее за 20 шиллингов по самой большой цене. «100 гиней она стоит», – ответил какой то господин. «Кружка-то? 700 р. с.»? – «Ну а этот таз»? – «А этот 250 гиней» – «А этот маленький подсвечник?» – «12 фун.» – «Ну а эта большая люстра?» – «3.000 гиней». – «Господи! 21 тысяча руб. сер. за люстру? Да это сумасшествие. А чудно хороша». – В машинах всякого рода, как ни бились французы, пальма первенства принадлежит англичанам. Своими очами я видел, как прекрасные бутылки и графины делались в 2 минуты; как брюки наши готовы были чрез 10 минут. И все машина. Есть машина, которая говорит на разных языках, – я говорю не шутя, – и так, что можно хорошо понимать, – произношение правильное. Скоро придумают машину для мышления и тогда людям нечего будет делать. Машины с кафедры будут читать лекции.

Французы привезли с собой весь Париж. Во всем, что касается отделки, нежности вкуса, изящества работы, хотя бы вещь была сделана из тряпок, пальма первенства принадлежит им. Французское отделение представляет поразительное зрелище для глаз, блеск – ослепительный, работа – верх изящества. Все, что может тешить нежный вкус леди всех возрастов, все от младенческих игрушек до старческих забав, собрано и расположено с гениальным французским тактом.

Италия и Рим – царица художественной выставки. Лучшие картины, статуи, мозаика принадлежат им. Турция владеет самыми превосходными трубками и кальянами, из каких когда-либо тянулась тонкая струя в легкие правоверного. Вена зашибла всех книжными переплетами, которых не стоят и самые книги. Кстати о книгах. Немцы привезли с собой чудную копию Тишендорфова открытия.

Лондон мая 22 (июня 3).

Это письмо будет последним из Лондона, который на днях покидаю не без сожаления. Последнее время оставался в нем единственно для выставки. Познакомился с нею насколько возможно и не хочу медлить отъездом. Чтобы узнать выставку в подробностях, надобно прожить еще полгода и каждый день с утра до вечера смотреть на всесветные диковинки. Конечно этот труд очень приятен, да не по моей части.

Лондон теперь смотрит всесветной столицей. Все племена и языки толпятся на этом базаре. Целые кварталы наполнены исключительно иностранцами и превратились в какие-то колонии. Англичане, с обычным своим высокомерием, избегают этих мест и везде свысока посматривают на иноземных гостей, наводнивших столицу Альбиона. Само собой разумеется, большинство иностранцев держит себя в отдалении от гордых островитян, уступает им дорогу и смиренно признает права хозяйские. Одни французы составляют исключение в этом случае. В них слишком много национального тщеславия, чтобы хоть на минутку воздержаться от мысли о своем превосходстве. Эти два соседа буквально не могут сойтись без того, чтобы не наступить на ногу один другому. В этом отношении выставка не достигает одной из своих главных целей. Вместо сближения и содружества она подает лишь случаи ссориться двум соседям. Они уже успели перебраниться. Начали, конечно, французы. Приехали погостить, да и давай осуждать хозяйские порядки и обычаи. Французские корреспонденты стали наполнять свои газеты бранчивыми статьями на англичан; эти последние не захотели остаться в долгу. И теперь в Times’е и других газетах чуть не каждый день встречаются перебранки, язвительные намеки, неделикатные остроты насчет французов и т. п. Французы бранят Лондон за то, что он туманен, часто идет в нем дождь, что англичане сухи, неговорливы, чопорны, что мало здесь кофейных, на три миллиона только 12 театров, нет кофейных на улицах под открытым небом и пр. Англичане отвечают, что Лондон туманен, но чист, вымыт и выметен, а Париж с ясным небом грязен, похож на гроб повапленный, снаружи покрашен и прибран, а внутри исполнен всякой нечистоты; что англичане живут в семье, пьют чай и кофе у камина в своем кругу и не виноваты, что парижанам более нравится уличная жизнь, нежели семейная. До театров они не большие охотники, да и говорить о пустяках со всяким тоже не любят. Что будете делать с немиролюбивыми соседями. Как сошлись поближе, так и побранились. Нашему брату, стороннему человеку, можно заметить по поводу подобных мелочей следующее: трудно найти два народа, в которых средний и низший классы были бы так мало способны понимать и ценить один другого, как англичане и французы.

По Вашему требованию посылаю с этим письмом список книг, которые, по моему мнению, достойны приобретения. Некоторые из них отмечены крестиками. За достоинство сих последних я могу твердо поручиться. Всякий, прочитавший их, несомненно, приобрел бы не малое. Мною поименованы некоторые книги, не относящиеся до моего предмета, но известные в здешней литературе своими достоинствами. Из этого списка исключены все книги, приобретенные мною для себя. Несмотря на несомненное достоинство некоторых, я не полагал нужным упоминать о них, потому что они уже приобретены мною. Относительно цен нужно заметить следующее. Я выставляю их согласно с настоящей стоимостью книг в тех магазинах, через которые может производиться выписка. Здесь они всегда несколькими процентами дороже. Если бы покупка книг устроилась прежде моего переселения в Россию, то сам лично я мог бы купить многие из книг за половину означенной в списке цены и иногда даже дешевле. Прожив здесь, успел высмотреть такие книжные убежища, где могу найти и купить за 5 шиллингов книгу, стоящую в магазине фунт. Так приобретал я книги для себя. Из Парижа можно было нарочно съездить в Лондон для закупки и я уверен, она обошлась бы гораздо дешевле. Все это представляю на Ваше благоусмотрение и буду очень рад, если мой маленький опыт послужит к чему-нибудь. Во всяком случае прошу Вас, любезный братец, при выборе книг для библиотеки, не забыть и английской литературы, чтобы нам было по чему учиться и что читать. В заключение прибавляю, что не было бы лишним, на мой взгляд, приобрести несколько хороших английских грамматик и словарей с правилами произношения. Если этот язык будет преподаваться в нашей академии, то помянутые книги ни в каком случае не будут лишними.

Теперь Вы завалены делом, милый братец: курсовой год⁷⁴⁰, сочинения и экзамены. Я не совсем забыл это удовольствие. Ждете Владыку к празднику. Выпросите у него побольше денег на библиотеку.

Гастингс июня 14.

Граф был у Вас и Вы знаете, что он едет управлять министерством⁷⁴¹. Вы, конечно, были так добры, что думали и обо мне. Ехать мне в Россию или оставаться за границей? Вот вопрос, над решением которого я теперь тружусь и о котором посоветоваться я желал бы с Вами. Я ждал от Об.-Прокурора сентенции по этому предмету. Сентенция эта передана мне графом, но она, как я ожидал, ни мало не помогла моему делу. Все предоставлено на мою волю. Хочу я ехать – милости просим, не хочу – пусть остаюсь до назначенного срока. Очевидно и в том и в другом случае выходит довольно трудная дилемма. Ехать в Россию! Но зачем же я уехал из нее? Предполагалось, что я изучу хорошенько английский язык, чтобы потом преподавать его в академии. Предполагалось заняться новой церковной историей. Но ведь никаких сил человеческих не достало бы, чтобы в полгода сделать то и другое. Для английского языка, могу сказать по совести, я сделал все, что можно было сделать. Стал без труда читать книги и понимать английскую речь. Но опять-таки, нужно сказать по совести, что после полугодового занятия нельзя быть хорошим наставником языка. Чрез два года, как и было предположено, было бы другое дело. Научившись понимать книги, я принялся за чтение тех, которые относились к новой истории, приобрел считаемые лучшими. Но сколько же я мог сделать на этом пути в продолжение нескольких месяцев? Какой же я вышел бы наставник после такого приготовления? Опять, по старому обычаю, пришлось бы бросаться из одной книги в другую, не зная которой следовать. Да и принять на себя нового труда после такого приготовления я не мог бы и не должен. Итак, ничто не достигнуто мною в надлежащей мере. И с этим ли скудным приобретением я должен ехать в Россию? Что же я должен буду делать там? Переменить службу, идти в чиновники, хотя и была бы возможность, я от души не хотел бы, потому что не чувствую ни малейшей склонности к занятиям подобного рода.

По всем этим причинам решение моего вопроса, если оно было в моих только руках, было бы: не ехать, а учиться и доучиваться здесь. Такое мое искреннее желание. Но здесь другая и, кажется, еще менее преодолимая трудность. На что, на какие средства, я должен существовать здесь? Граф Толстой, предоставляя на мою волю выбор в решении, вероятно, забыл, что на наше московское жалованье нет никакой возможности существовать здесь. Положим, я поселюсь на чердаке 7-го этажа, буду питаться как пролетарий, среди множества других, и на прожитие мне достанет того, чем я владею, т.е. жалованья (что впрочем более, чем сомнительно, по справкам, особенно лондонским, где одни сапоги стоят 35 шилл.). Но ведь я не буду иметь средств купить книгу, а без книги незачем и жить здесь. Плохо, как видите, милый братец. И несмотря на это, мне все-таки сильно не хотелось бы, не сделавши ничего радикального, прибыть в отечество. Перебираю в голове все возможные средства и признаюсь, – мало вижу утешительного и ничего верного. Граф советует оставаться, потому что такого случая не скоро дождешься опять. Он предложил мне, если я хочу, написать в Париж о. Иосифу⁷⁴², нет ли у него свободных уроков в русских семействах, которых гораздо больше в Париже, нежели в Лондоне. Говорят и содержание в Париже немного дешевле, чем здесь. Посмотрим, что он ответит. Если – да, переселюсь в парижские чердачки, к бедным буржуа. Стану писать статейки и присылать их к Вам, т.е. писать из-за денег, из-за хлеба. Если же ответ будет отрицательный, – тогда, тогда не знаю что нужно будет делать.

P. S. Ну как после этого не позавидовать людям, которые проживают здесь и в Париже по 10 тыс. р. в год. Владей я одной десятой в этот год, я не стал бы и рассуждать. Смешно и грешно. Впрочем: Alles zum guten!. –

Гастингс июня 11 (23).

Вы, верно, уже получили письмо от Т. И. Филиппова и из него знаете положение моего вопроса, о котором я говорил Вам в двух последних моих письмах. Теперь кажется вероятной возможность моего пребывание за границей и я, конечно, верю в нее не без удовольствия. Повторяю, мне было бы жалко оставить дело при начале. Думаю, что Владыка, по согласии Об.-Прокурора, не найдет особенных препятствий к исполнению сделанного ему предложения. Т. Иванович меня спрашивает о сумме, приблизительно нужной для существования здесь. Крайне неловко отвечать на этот вопрос, да и страшно сказать, чтобы не испугать бережливых распорядителей скудных сумм нашего ведомства. Ибо по самой скудной мере, без возможности покупать здешние дорогие книги, содержание в Лондоне должно стоить ни как не менее 200 фунт. Это будет вдвое меньше, нежели сколько ассигнуется на содержание морского офицера или инженера 3-го класса; – они получают 1¹/₂ фунт. в день; в два раза с половиной меньше содержания лондонского причетника, коему выдается 500 ф. в год. Но и 200 ф., я уверен, покажутся страшными для Ивана Семеныча.

Моя самобытная оседлость должна начаться не ранее 10-го августа по н. ст., когда графиня с семьей сядет на пароход, а я из Гастингса потащусь в Лондон и останусь здесь один-одинехонек...

H. А.⁷⁴³ хочет высылать мне свой журнал и указывает в нем на какие-то статьи о современном положении французской Церкви, желая иметь подобное обозрение относительно Церкви английской. Я не знаю, что это за статьи и чего им хочется. В Англии не чтут папы и здесь нет таких горячих споров о нем, как во Франции. Настоящее состояние здешних дел совсем не имеет внешней привлекательности, трагизма, ярких фактов и т. п. Здесь вот целый год спорят о церковных налогах и десятинах; почти каждую неделю собираются митинги для изыскания средств, как бы заставить простой народ узнать истины религии. В церковь ходят только из 1.000 – 1 или 2 из низшего класса; 15 или 20 слушают уличных проповедников-ораторов с тумбы и т. п. Клир добивается всеми мерами приобрести какое-нибудь влияние на народ. Придумали совершать службы и говорить проповеди в театрах и публичных местах. И говорят, что народ, не посещающий церкви, охотнее идет в театр.

Об уличных ораторах я имел сначала худое понятие. Теперь, когда я почти каждую неделю слушаю до 3-х проповедей, я вижу, что такого энтузиазма, с каким они занимаются проповедью, едва ли можно найти в клире. Два часа кричать на всю площадь, с Евангелием в руках и призывать во имя Христа ко спасению всех – для этого нужно усердие. Разумеется они проповедуют не Массильоновским языком, но я убежден, что пользы для низших классов приносят гораздо больше, чем Массильон при французском дворе. Они раздают брошюрки с благочестивыми рассказами о покаянии и обращении грешников и т. п. Их труд совсем не противоречит существующей иерархии, не касается ее прав, не желает ослаблять церковных учреждений. Нисколько. Жаль, что клир не умеет управлять этой ревностью. И от того действительно иногда выходит, что проповедник с улицы перебирается в какую-нибудь хижину; потом общими силами строят домик, а при нем особая конгрегация, и образуется секта.

Самым живым и тревожным вопросом настоящего времени, по части богословской, служит содержание книги Essays and Reviews, изданной оксфордскими профессорами. Крайний рационализм Германии и самые безбожные результаты нового библейского критицизма нашли убежище в этой книге и произвели сильное влияние на публику. При практическом направлении народа живая мысль и тревожное состояние не могут разрешиться в области одного умозрения, как это зачастую бывает в Германии. Нет. Англичане заявили требование, преобразовать христианство в согласии с наукой. Эта идея понравилась молодежи, и клир с ужасом приметил, что с этой глупостью нельзя шутить. 18 тысяч голосов публично протестовали против книги. Глава англиканской Церкви архиепископ Кантерберийский должен был созвать конгрегацию духовенства, нечто вроде поместного собора, о котором давно уже не слыхать в последней – истории английской церкви. Даже пюзеизм в свое время не удостоился конгрегации. А теперь она собралась. Ораторы говорили, что со времени реформации они едва ли имели вопрос более важный настоящего. Даже конгрегации современные реформации толковали не о таких важных предметах. Тогда оспаривали права папы на английскую церковь, а теперь нужно защищать истину христианства. Теперь поставлен вопрос о соборном осуждении книги и дело остановилось на том, что один из епископов вызвал на суд одного из авторов книги. Ее содержание совсем противохристианское. Для Вас оно не ново, братец. Читая немцев, Вы хорошо знаете все их теории. Из Евальда с братией взято содержание и новой книги. Но страшен английский практицизм.

Политических новостей особенных нет. Англия становится решительно воинствующей державой. По улицам ходят волонтеры с музыкой и барабанами; в окрестностях города постоянное ученье, стрельба из ружей и пушек в цель. Все боятся французов. Чудаки. Герцен ругается теперь более, чем прежде; разрешение крестьянского дела ему крайне не нравится; ругает всех за Пирогова и за Польшу. Дело этой последней не перестает от времени до времени занимать публику. Газеты печатают разные известия, но большей частью ложные. В парламенте потребовали от министров переписку России с Англией от 30 г. до настоящего. Англичане большие друзья полякам. Мне не приводилось встречать ни одного, который был бы противного мнения.

Лето здесь хорошее; но вовсе нет таких жаров, как у нас в России; я купаюсь в море, что, кажется, укрепляет меня...

Гастингс июня 21.

Не переменилось мое намерение попытаться на одинокую, самостоятельную жизнь на чужбине. Боюсь одного, чтобы не оборваться в расчетах на средства к жизни и труду. Из Парижа еще не получал ответа. Жду с нетерпением письма от Вас и надеюсь, что Вы ободрите меня и скажете: стой, пытайся, трудись и отступай только перед очевидной невозможностью. Если приведется переселиться в Париж, то первые месяцы жизни будут невообразимо тяжелы для меня при плохом знании французской болтовни. Нужно будет отчаянно долбить модную речь, чтобы добиться хлеба и воды; но делать нечего. Если получу отказ из Франции, быть может попытаюсь остаться в Лондоне. Здесь другая трудность: совершенно беспомощная жизнь, добывание пеней пером и чернилами и не на месте жительства, а через Россию и через Вас. Пусть будет, как Богу угодно...

Лондон авг. 12. 1861.

Вот и опять я окунулся в этот омут, чтобы жить в нем уже много иначе, чем жил прежде; нанял себе маленькую квартирку в улице, означенной в начале моего письма; цель ее – укрывать меня от бури и непогоды; все остальные потребности жизни удовлетворяются вне ее, на улицах, в гостиницах и библиотеках. Чтобы жить домом, как я жил у Троицы, здесь невозможно для людей с подобными мне средствами; за одни стены я плачу 15 шил. в неделю, следовательно, около 20 руб. в месяц; если же взять квартиру со столом и чаем и т. п., тогда придется платить вдвое больше нашего жалованья. Таким образом превитая в моей квартире, я обедаю и пью чай в ресторанах, там, где насыщается чуть ли не половина Лондона и где обед стоит не более 2 шиллингов.

Относительно книг я надеюсь обеспечить себя следующим способом: запишусь в одну из здешних библиотек, что не будет стоить слишком дорого, и буду брать некоторые из книг на квартиру; далее, батюшка обещал мне выхлопотать через наше посольство позволение ходить в Британский Музеум, где я могу читать все нужные мне книги с утра до вечера. В ожидании этого теперь пробавляюсь книгами, прежде приобретенными мною.

Надеясь таким образом повести свои занятия правильнее и постояннее, я чувствую очень живую потребность попросить Вас, милый братец, снабдить меня, если можно, некоторыми более точными указаниями или инструкциями относительно направления и объема моих будущих занятий. В письме своем к Об.-Прокурору я упомянул, что мои занятия главным образом обращены к церковной истории со времени реформации. Конечно для меня было бы очень важно узнать, какие пункты на этом обширном поле требуют особенного внимания и остановки? Что наиболее нужно? Чего добиваться? Английскую ли историю иметь особенно в виду, или брать шире? Было бы очень важно для меня услышать Ваше суждение об этом деле.

Душевно благодарю Вас, добрейший братец, за Ваше участие и помощь для улучшения моего заграничного положения; благодарю и за то, что Вы потрудились передать мне слова и мнения Владыки. Из рук Святителя ни одно дело не ускользало без замечаний; мудрено ли что и обо мне грешном он заметил нечто. Мое молчание и объяснять нечего; оно понятно само собой; я бы рад душевно и почел великою честью для меня состоять в переписке с Владыкой, но мне никогда и не воображалось это возможным; ибо мне казалось легче и удобнее написать целую книгу о чем либо, чем письмо к Владыке. О чем же я буду писать? Другое дело мой предшественник. Там после пяти строк о деле прибавлялось 15 родственных. Для меня этой выгоды нет. Правда, я не прочь писать и о деле, если бы был уверен, что наши понятия о нем сколько-нибудь приближались одно к другому. Мое дело не покажется ли ему бездельем? Я желал бы, например, слышать от Владыки, что, какую сторону в моем предмете, он находит особенно нужной, полезной для изучения. Я желал бы, подобно здешним морским офицерам, получить от него, как те получают от генерал-адмирала, инструкции для моих занятий. Словом, я желал бы просить его, чтобы он потребовал от меня чего-нибудь. Но я и теперь не думаю, чтобы можно было о чем-нибудь спросить его. О каком же серьезном содержании говорите Вы, милый братец?

Предпочтение Владыкой английской литературы перед французской совершенная истина. Может быть в других, неизвестных нам, отраслях французы действительно велики; но плохие богословы. Кроме ультра-монтанских брошюр, да прений о папе, там нет ничего. Не знаю отчего, но с тех пор, как я здесь, у меня образовалось сильное предубеждение не в пользу французов. Те, с которыми мне приводилось сталкиваться здесь, окончательно расположили мое мнение не в пользу своей нации. За какую книгу ни возьмешься – пустота, кучи слов без содержания, чувствительных фраз без чувства; только время теряешь в чтении. А в Париж все-таки нужно съездить.

Дней пять назад уехала графиня с семейством. Граф уже давно в России, за своими делами. Свободные заграничные станки глупо и враждебно приветствовали его назначение. Что за странное явление? Религиозность, благочестие ставят человеку в порок, в преступленье! Одни говорят, что ему бы следовало быть архиереем, что это монах в генерал-адъютантском мундире; другой прибавляет, что последовали новые назначения в министерстве: Бурачек – товарищем министра⁷⁴⁴; Аскоченский⁷⁴⁵ директором департамента. Глупо, не правда ли? Не знают совсем человека, да и судят о нем. Уж одна честность неподкупная делает дорогим этого человека.

Парламент теперь распущен; политические новости не занимают публику по-прежнему; мнение об этом сезоне высказалось во множестве карикатур, смысл которых можно уложить в одну фразу: too much of talking, but nothing for work – много слов, да мало дела. В богословской литературе книга Essays and Reviews возбудила уже полемику; в журналах появляются статьи против. Интерес живой и почти всеобщий. Я бы с удовольствием написал что-нибудь по поводу этой истории; но боюсь, что это невозможно для нашего журнала. Книга совсем не христианская; о ней и говорить, мне кажется, нельзя в нашем издании.

В Москве Вы будете с Капитоном Ивановичем. Желал бы я передать великому труженику мое душевное почтение и спросить, не нужно ли чего-нибудь ему из Англии? Великий археолог английский Пальмер теперь живет в Петербурге и трудится над изучением нашей истории. Странная мысль – записать Никона в Римско-католические святцы не покидает его; слух был, что он хочет предложить это дело на суд папы.

Лондон.

Благодарю Вас⁷⁴⁶ за письма и прошу извинения, что не вдруг собрался ответить Вам. Время мое идет так быстро, незаметно, что не без затруднения я выбираю несколько минут для краткой беседы с Вами. Целый день с 9 утра и до 5 вечера я просиживаю в Британском Музее, роясь, часто без толку, в книгах и манускриптах. После обеда, около семи часов возвращаюсь домой усталый и до того утомленный нравственно, что не хочется, нет сил взяться за перо, которым водишь иногда целый день. Бросишься в кресло, да иногда и задремлешь и заснешь совсем не в пору. Извините поэтому, если письма мои выходят вялыми, бессодержательными. Иногда не хочется и говорить, не только писать.

Мои занятия здесь определились точно; от братца Александра Васильевича я получил вчерне программу, составленную по приказанию митрополита; написано даже письмо к последнему, и считаю себя отделавшимся, по крайней мере, на 2 месяца или более...

Вести о смутных делах университетских дошли до нас в самых подробных статьях Times, который не замедлил присовокупить к данным фактам и свои глубокомысленные рассуждения о России вообще и о русском образовании в особенности. По этим слухам и Ваш университет также или был закрыт, или еще и доселе закрыт. Не думаю, что это была правда, потому что Times не утверждает положительно. В Петербургской духовной Академии также суматоха, хотя, кажется, из-за пустяков. Но судя по тому, что 25 студентов выгоняются по указу Синода из Академии, видно, что правительство не думает останавливаться на полумерах⁷⁴⁷. Не много отрадного во всех этих новостях. Что это мы все шумим, волнуемся, тревожимся? Что это так тесно нам среди видимого простора? И что это здесь, где поистине так тесно человеку, он живет так спокойно, невозмутимо. Оксфорд с Кембриджем идут как заведенные машины; великолепно роскошны по наружности, полны материального добра по самые края и живут, никого не спрашивая и никого не задевая. В своих средневековых красных или голубых мантиях, в уродливых шляпах, чулках и башмаках, и студенты и профессора прозябают мирно в тишине своих коллегий, корпя до поту над Платоном и Аристотелем, над Ливием и Тацитом. Или жизнь у них совсем вымерла и не стесняется никакими рамками? Но зато они и не имеют никакого притязания на прямое общественное влияние, не хотят быть во главе, руководителями каких-либо движений вне области научной. Хорошо им, правда, и потому, что они очень богаты и ни в чем не нуждаются. В лучших коллегиях студенты платят до 300 ф. (около 2.500 р.) и ни в одной менее 100 ф. Понятно отчего они дивятся, как русские студенты не могут заплатить 8 ф. А не знают того, что русские студенты приходят из Ветлуги в Москву пешком и с двугривенным в кармане. Нет, английским университетам никогда не понять русских, и горе тому министру, который бы захотел вставить русскую молодежь в английские рамки. Новое вино не вливают в старые меха. Разрыв неизбежен.

Лондон сентября 3.

Наконец, кажется, довольно благонадежно я прикрепляюсь к своему месту. На днях Т. И. Филиппов известил меня, что хотя окончательного распоряжения по моему делу и не последовало, но, за неимением препятствий, его можно причислить к решенным. По предложению графа мне назначено выдать 1.000 рублей в прибавку к жалованью; следовательно ровно 200 ф., о которых я упоминал. Разумеется на этот капитал не раскутишься. По соображениям, какие я успел сделать на основании прошедшего месяца самостоятельной жизни моей в Лондоне, оказывается, что этих денег при немецкой аккуратности и воздержании едва-едва хватит на существенные нужды. Около 80 ф. я должен отдать за свою маленькую квартиру с худым английским чаем; столько же потратится на поддержание моей грешной плоти бифштексами и картофелем. На остальное делай, что хочешь: одевайся и обувайся и пр. Т. И. говорил было Гаевскому о прибавке, но, как замечает он, «врачевахом Вавилона, и не исцеле». Разумеется, при этом нельзя и думать о приобретении здешних дорогих книг. Во всяком случае я рад возможности попробовать сделать что-нибудь. Теперь оставил до времени всякую мысль о Париже.

Лондон февр. 1862.

Не дожидаясь ответа на мое предшествующее письмо, решил надоедать Вам другим. Дни нашей масленицы, которой ничего подобного нельзя отыскать в Англии (мои повара не умели даже сделать блинов, как я ни объяснял им теорию их печения), Вы, конечно, проводили в Москве за разными работами, еще пожалуй с Владыкою. И Ваша масленица более похожа на английскую, чем на русскую. Я также отвык от всех наших праздников и не только народных, но даже и церковных. Присутственным местом моим продолжает служить музей, в котором я роюсь, по временам не без успеха. Но как всех книг (их более 2 миллионов) перечитать нельзя, то я и начинаю подумывать о переселении с Альбиона к Наполеону, хотя и боюсь хитрой политики последнего... Пугает язык, новая необходимость начинать с аза, потому что моего французского наречия, сколько я пробовал его в Лондоне между французами, не понимают...

С думой об отъезде из Альбиона соединяется у меня другая преступная дума. Вот если бы мне дали средства приобрести, положим для казны, лучшие и драгоценные сочинения по богословской и исторической науке, существующие в Англии и на английском языке⁷⁴⁸. Сам я истратил быть может более 50 фунтов на покупку разных книжных мелочей, но за большие темы боюсь приниматься. Мой тщательный выбор, при помощи и советах самих англичан, вот все, что мог бы я предложить в этом случае. В Англии, к несчастью, книги очень дороги; во Франции много дешевле, но зато, на мой взгляд, они хуже. Какие чудные, наприм., здесь издания библейских комментариев в хронологическом порядке, начиная с древнейших реформаторов? Какие прекрасные библейские словари и энциклопедии? К оку близко, да зуб неймет, по русской пословице.

Париж сен. 12, (24). 1862.

Теперь о деле; буду отвечать на указанные Вами вопросы. Сколько угодно сот томов можно переслать отсюда, хотя этот способ и не обойдется дешево. Здесь мое посредство едва ли может послужить к чему-нибудь; не выйдет ни дешевле, ни лучше того, как если бы Вы обратились к какому-нибудь из комиссионеров-книгопродавцев. Может быть я уторгую несколько процентов при покупке книг – и только. Для пересылки условия одинаковые. Вы спрашиваете, какие условия для этого существуют по иностранной цензуре? Такие же, как и для товаров, ввозимых и не ввозимых. Книги подозрительного характера удерживаются и читаются, а иногда и задерживаются. Пошлина за ввоз небольшая. С книгами, какие требуются для Вас, едва ли будут какие-либо затруднения.

Вот из Лондона я думаю пересылать совсем иначе. Если Вы поспешите своими поручениями, тогда я, сделав покупки, обращусь к нашим морякам, пока еще не кончилась навигация наша, они возьмутся безденежно доставить сколько угодно сундуков в Петербург, а оттуда уже легко переправить в Академию. Так я поступил уже со своими книгами; так думаю поступить и с другими, если только получу Ваши приказания вскоре и прежде прекращения навигации.

Париж. Нояб. 8, 1862.

По поводу вопросов митрополита я написал к Евг. Ивановичу и просил его выслать нужные книги. Если он вышлет и если силы мои позволят работать, я постараюсь удовлетворить желаниям Владыки, как ни странно последнее из них. Мало ли мечтателей в Англии, то и дело завирающихся. Да и кто ж из хороших писателей в последние полтора года вступал с ними в серьезный спор. Несомненно, в Англии есть целая партия, помешавшаяся на Апокалипсисе, и его объяснения, более или менее дикие, появляются ежегодно в течение сорока или более лет. Владыка не знает, видно, что для вождей этой толпы Апокалипсис служит верным средством для добывания насущного хлеба (буквально) и даже авторитета, но только в кругу этой толпы. В такую же биржевую спекуляцию обращена кальвинова теория о предопределении и ее проповедь в известном кружке кормит ловких и бойких ораторов.

Закупку английских книг я желал бы сделать сам лично; так было бы и дешевле, зато нужно было бы ждать моего выздоровления⁷⁴⁹. При этом считаю нужным спросить, прикажете ли покупать все книги в новом виде и последнем издании и платить много дороже, или же не брезговать, не говорю поношенными, – нет, но полежалыми книгами, крепкими и даже свежими, и платить под раз чуть не вдвое дешевле. Я бы предпочел последнее, тем более что многие из книг, предназначенных к покупке, далеко не нового происхождения.

Что это все монахов, и притом один другого хуже, делают ректорами? Ну что за ректор, например, Игнатий?⁷⁵⁰ Почему это Владыка не догадается, сделавши Вас лицом духовным, вверить Вам же и управление заведением нашим, да не на год или на два, а на всю жизнь⁷⁵¹. Что за необходимый атрибут для ректорства – монашество? И что за станцию сделали из этой должности? Довольно; боюсь, желчь разольется еще хуже; и теперь в глазах и под ногтями желто. Простите добрейший, братец, и благословите больного Николая.

Сообщил проф. В. Соколов.