Русское духовенство в рассеянии

Духовенство составляло самую маленькую долю среди полутора миллионов беженцев, которым пришлось покинуть бывшую Российскую империю после окончательного провала Белого движения в 1921 г.⁸ Вместе с остатками Добровольческой армии выехало около десяти процентов епископов и чуть больше половины процента священников православного духовенства дореволюционной России.⁹ Большинство из этих священников принадлежало к военному духовенству.

В странах Антанты и в нейтральных государствах при местных русских храмах еще находился назначенный до революции причт, а в Германии и в странах бывшей Австро-Венгерской империи священников фактически уже не было с начала мировой войны. Многочисленные русские храмы в Германии пустовали.¹⁰

Очень быстро русские эмигранты взялись за переустройство существующих храмов и за создание новых приходов там, где раньше церквей не было. Для обслуживания этих церквей они стали обращаться к церковноначалию с просьбой о назначении священника или же непосредственно сами занимались поисками подходящего священника. Как замечает тонкий наблюдатель церковной жизни в эмиграции В.А. Маевский, «эмигрантское духовенство носило смешанный характер. Ядром являлось старое русское духовенство, с течением времени вымиравшее. А к нему присоединились люди разного звания, состояния и происхождения, шедшие в ряды духовенства и по призванию, и ради «хлеба куса»».¹¹

Среди старого духовенства, которое упоминается В.А. Маевским, священники, назначенные в Западной Европе до революции, составляли отдельную группу. Это были высокообразованные люди, умеющие говорить на разных языках, полностью приспособившиеся к жизни за границей. Они не познали испытаний революцией, Гражданской войной и вынужденным бегством с Родины. Поэтому проблемы внезапно появившейся волны беженцев часто оставались для них непонятными и нарушали их миропорядок. В качестве примера можно привести отзыв митрополита Евлогия о духовенстве Св. Александро-Невского храма в Париже:

«Оно было просвещенное, достойное, но никогда не имевшее большого прихода. Контакта с нахлынувшей эмигрантской массой у него и быть не могло. Два мира, две психологии... Духовенству надлежало понять, чем эмиграция жила, а этого понимания ожидать от него было невозможно. Эмиграция – новое, невиданное явление – внесла в тихую церковную усадьбу на рю Дарю суету, беспорядок, непонятные притязания... и духовенство, не понимая своих прихожан, неспособное их объединить, ограничивалось добросовестным исполнением церковных служб и треб».¹²

Между тем это духовенство понемногу вымирало и уходило со сцены, оставляя место людям, невольно покинувшим Россию. В 1921 г. ушел в мир иной священник церкви в Брюсселе (отец А. Смирнопуло), в 1923 г. скончались маститые протоиереи – настоятель бывшей посольской церкви в Лондоне (отец Е. Смирнов) и строитель храма во Флоренции (отец В. Левицкий), а также бывший настоятель Св.-Николаевского собора в Ницце (отец А. Селиванов), в 1935 г. умер настоятель старейшего русского храма в Западной Европе – стокгольмского (отец П. Румянцев), в следующем году скончались настоятели Св. Александро-Невского храма в Париже (отец И. Смирнов) и бывшей посольской церкви в Гааге (отец А. Розанов)...

Положение было не менее трудным и для священников, бежавших из России. Им также было нелегко адаптироваться к новым политическим, социальным и материальным обстоятельствам. Зачастую они тяжело приспосабливались к условиям жизни на чужбине, в незнакомой, а порою враждебной среде тяжело переносили разлуку с родными. Работа на приходе с мизерной зарплатой, забота об устройстве семьи, частые проблемы и столкновения с прихожанами, к которым эти священники не были подготовлены, поскольку большинство из них являлись выходцами из военного духовенства, – все это действовало на их восприятие окружающего мира. Многие скоро умерли, некоторые же уехали обратно в Советскую Россию, как, например, иеромонах Андрей (Демьянович) (Биарриц) или протоиерей Сергий Соколовский (Париж) – оба перешедшие в Живую Церковь, – другие пали духом и часто болели. Здесь можно привести пример отца Иоанна Лелюхина, протоиерея из Архангельска, о котором митрополит Евлогий писал: «Под влиянием тяжелой семейной драмы (жена и дочери, оставшиеся в России, уклонились в коммунизм), раздавленный этим горем, он с трудом справлялся со своим служением».¹³

После неудачного периода настоятельства в Лондонском приходе митрополит Евлогий перевел его на ту же должность во Флоренции: «К сожалению, и здесь несчастный о. Лелюхин с горя не справился со своим служением»,¹⁴ – замечает архиерей.

Большинство эмигрировавших через Константинополь священнослужителей не без труда нашло место в Сербии и Болгарии, либо на русских приходах, либо на приходах поместных церквей, и в общей сложности жило довольно бедно во всех отношениях. После Первой мировой войны Сербская Православная Церковь испытывала недостаток в пастырях, поэтому она охотно принимала русских священников на свои приходы, особенно сельские.¹⁵

В письме от 1922 г. митрополит Антоний писал о них:

«Священников, не определенных еще на сербские приходы, нет вовсе, а пребывающие в Константинополе нищие, им даже патриарх сербский не может за эти 10 месяцев выхлопотать визы. Двое там умерли, почти с голоду. Правда, 24 визы послали 46 просителям, но тогда, когда 20 уже и сами перебрались сюда, дав взятку в Константинополе, где следует. Остальные 22 остались там. Еще есть надежда, что пробьются сюда 7 военных священников из Бизерты».

Положение русских священников на сербских или болгарских приходах было в целом довольно тяжелым как в духовном, так и в материальном плане. Они не могли рассчитывать ни на продвижение по иерархической лестнице в местной Церкви, ни на улучшение своей участи. Взаимоотношения с пасомыми, состоящими из чужих им людей по духу, по языку и по обычаям, складывались не без труда. Все надеялись на назначение на русские приходы. Но в Сербии и Болгарии таких приходов было не больше двадцати – не считая десятка домовых церквей при русских гимназиях и эвакуированных из России кадетских корпусах, однако все эти общины были, пожалуй, еще беднее сельских приходов поместных церквей.

В связи с этими обстоятельствами многие нашедшие убежище на Балканах священнослужители старались затем перебраться в те или иные страны Западной Европы, где положение в материальном плане считалось сравнительно более благополучным, и там получить назначение на какой-нибудь из новоустроенных приходов. Но свободных мест в этих странах тоже было мало, средств на содержание церковных причтов везде не хватало. Именно поэтому местные епископы обыкновенно отказывали в подобных прошениях. К тому же епархиальная власть часто опасалась недостаточной гибкости со стороны таких кандидатов, а также их неспособности к приходской жизни в неправославной стране. К примеру, в Парижских архивах Епархиального управления Русского Экзархата Константинопольского Патриархата хранятся два-три десятка писем к митрополиту Евлогию от живущих в Югославии и Болгарии русских священников с просьбой об определении на приход во Франции. На большинстве этих писем стоит резолюция митрополита Евлогия «отказать за неимением свободной вакансии».

Заметим также, что те редкие священники, которые все же получили приглашение с определением на приход во Франции, не всегда могли адаптироваться к жизни в стране и уже через два-три года многие из них уезжали обратно. Иногда их судьба заканчивалась трагично. Так, например, иерей Вячеслав Зейн, бывший чиновник Министерства внутренних дел, принявший священство в Одессе после революции, служил на сербском сельском приходе в Македонии. Приехав во Францию в конце 1927 г., он состоял настоятелем Св.-Спиридоновской церкви в местечке Ромба на севере Лотарингии, где многие русские работали в шахтах в тяжелейших условиях. Он не выдержал такой участи и шесть месяцев спустя вернулся в Сербию, где снова поступил на службу на сербский приход. Его ожидала трагическая кончина: он был убит югославскими партизанами-коммунистами в 1942 г. Жизнь его преемника в церкви Ромба не менее трагична. Отец Лука Голод, выселенный из Польши за отказ от подчинения конкордату с правительством и от принятия автокефалии Польской Православной Церкви, получил от митрополита Евлогия назначение на приход сначала в Ромба, где прослужил два года, а затем в Покровскую церковь в Лионе, где также пробыл два года. В 1932 г. он уехал обратно в Польшу, однако из-за того, что он подчинялся юрисдикции Литовской епархии Московской Патриархии, у него скоро возникли новые проблемы с властью. Дальнейших сведений о нем не имеется, известно лишь, что он погиб после войны в 1947 г. от преследований со стороны советской власти.

Конечно, среди бежавших из России священников было немало незаурядных личностей, как, например, протоиерей Георгий Спасский, из морского духовенства, выдающийся проповедник и основатель многих приходов во Франции, преждевременно скончавшийся в Париже в 1934 г. Вот что о нем пишет митрополит Евлогий:

«Еще во время службы на флоте, а потом в изгнании в Бизерте он приобрел популярность как прекрасный оратор, образованный и литературно одаренный человек. Он был священником нового склада, ищущим глубокого общения с народом, знавшим его нужды и горести. В эти годы эмигрантского невзгодия о. Георгия можно было видеть в бедных каморках, в подвалах, среди больных и убогих. За день он успевал посетить двадцать-тридцать домов. Умер он скоропостижно от разрыва сердца 16 января 1934 г. во время лекции».¹⁶

Другим примером является протоиерей Димитрий Троицкий, тоже рано умерший, основатель нескольких приходов во Франции.

«Священник о. Димитрий Троицкий принадлежал к типу так называемых священников-бытовников, которых было немало в эмиграции. Он знал почти всех прихожан, бывал у них дома, знал все семейные тайны и трудности. Такие священники, простые и непритязательные русские люди, сделали очень много для спасения эмигрантов».¹⁷

Или еще протоиерей Сергий Четвериков, до революции талантливый законоучитель в Самаре и Полтаве, в эмиграции – бессменный духовник РСХД и 1-й настоятель Воздвиженской церкви в Париже, автор замечательных книг о духовной жизни вообще и о возрождении умного делания в русских монастырях в частности.

Огромное количество членов эмигрантского духовенства происходило из южных областей Европейской России, например, основатель и первый настоятель русского прихода в Белграде с 1920 по 1940 г. отец Петр Беловидов, который раньше состоял священником и законоучителем в Новороссийске и Сухуми, или отец Григорий Ломако, выходец с Кубани, скончавшийся в Париже в 1959 г. в должности настоятеля Св. Александро-Невского собора, который до революции служил при Екатеринодарском кафедральном соборе. Но на самом деле бывшие приходские священники представляли все же редкое явление в рядах клириков-эмигрантов. Большинство из этих последних принадлежало военному ведомству. Это были преимущественно полевые священники военных частей Белой армии. Многие из них до этого служили полковыми священниками в царской армии. Они принимали участие в Первой мировой и Гражданской войнах. Некоторые даже были удостоены знаками отличия за храбрость на поле брани. Среди них находились бывший протопресвитер военного и морского духовенства отец Георгий Шавельский, священник 2-го Лейб-Гвардии Уланского полка отец Александр Шабашев, настоятель церкви Генерального штаба Главнокомандующего Добровольческой армией и личный духовник генерала П. Врангеля отец Василий Виноградов, полевой священник 2-го офицерского стрелкового полка Дроздовской дивизии отец Федор Каракулин и многие другие. Более редкими были священники, которые покинули Россию вместе с остатками Белых армий на Северном и на Северо-Западном фронтах. Можно упомянуть протоиереев Всеволода Перовского и Иоанна Лелюхина, которые являлись выходцами из Архангельской епархии. С Сибирского фронта почти ни один священнослужитель не попал в Западную Европу после окончания Гражданской войны.¹⁸ Разумеется, те из них, кто покинул пределы бывшей Российской империи через Дальний Восток, остановились преимущественно в Китае. 25 лет спустя – уже после прихода к власти китайских коммунистов – многие из них перебрались дальше, в Австралию и в Калифорнию. Из этих дальневосточных беженцев мало кто тогда добрался до Западной Европы. Исключением являются такие личности, как протоиереи Флор Жолткевич (бывший священник в Маньчжурии, затем в Сербии, умерший после Второй мировой войны в Венесуэле) и Аристарх Пономарев (клирик Владивостокской епархии, эмигрировавший сперва в Харбин, а потом в Париж, где и скончался).

Можно также сосчитать по пальцам одной руки тех священнослужителей, которые покинули Советскую Россию уже после окончания Гражданской войны. Указом Совнаркома известный крупный богослов и философ протоиерей Сергий Булгаков был выслан в конце 1922 г. Позже, не без опасности и приключений, удалось бежать из Советского Союза трем-четырем священникам, не более того. Следует упомянуть отца Михаила Польского, автора первой книги-свидетельства о гонениях на Церковь и ее служителей в Советской России,¹⁹ отца Симеона Солодовникова, отца Андрея Васильковского, отца Николая (Пекатороса). В самом начале 1930-х гг. из Эстонии приехал во Францию бывший священник сельской церкви Ямбургского уезда (Петроградская епархия), чудом избежавший расстрела после революции, – отец Алексий Медведков, недавно причисленный к лику святых Православной Церкви.

На смену дореволюционным священнослужителям, как говорилось выше, приходилось искать новые силы. Нельзя согласиться с замечанием Маевского о том, что «духовенство неохотно пускало новых пришельцев в свои ряды».²⁰ На самом деле появилось новое поколение духовенства или, по правде говоря, целые новые поколения. Можно выделить три-четыре группы. Первая группа состоит из людей, которые еще в России до эмиграции трудились вне церковной ограды, на гражданской или на военной службе. Многие из них приняли священство в эмиграции уже в очень преклонном возрасте. Для них священство являлось продолжением службы «общему делу», России и ее многострадальному народу. Например, можно назвать имена протоиерея Александра Калашникова – бывшего старшего инспектора Государственного банка, протоиерея Михаила Осоргина – бывшего тульского губернатора, архимандрита Никона (Ордовского-Танаевского) – чиновника Министерства финансов, архимандрита Алексия (Недошивина) – тоже из министерства финансов, епископа Иоанна (князя Куракина) – бывшего члена Государственной Думы. Все были сравнительно пожилые люди – им было по 60‒70 лет. Но далеко не все посвятили себя церковному служению, достигнув преклонного возраста. Например, следует напомнить о светлом образе отца Александра Ельчанинова, прекрасного педагога, бывшего директора гимназии в Тифлисе, который остался для многих примером молодого, деятельного, образованного священника, умеющего работать с молодежью. Став священником в Ницце в 1926 г., он безвременно умер в Париже от рака в 1934 г. Его духовные записки, посмертно изданные в Париже в 1935 г. и неоднократно переизданные впоследствии, оказали огромное влияние на многих будущих пастырей – и не только – в русской эмиграции.²¹ Многие новоиспеченные священники вышли также из рядов высшего офицерства. Здесь можно упомянуть, например, архимандрита Митрофана (Ярославцева) – бывшего генерал-майора в царской армии, протоиерея Павла Вильчевского – бывшего генерала в Добровольческой армии, протоиерея Иоанна Церетели – бывшего полковника при Генеральном штабе во время Первой мировой войны и многих других. Двое из них даже удостоились возведения в архиерейский сан – владыка Никодим (Нагаев), бывший генерал-майор и командир 2– го Лейб-Гвардии Стрелкового полка, и владыка Никон (Греве), бывший полковник Добровольческой армии на Юге России.

Во второй группе находятся люди, которые начали получать среднее и высшее образование в России до революции, но вследствие войны и революции не закончили его. Они поступили в армию, кто по призыву, кто добровольно, и приняли участие в Первой мировой, а затем и в Гражданской войне. Большинство из них были выходцами из духовенства. Это были или бывшие семинаристы, или недоучившиеся студенты духовных академий, которые теперь, находясь в эмиграции, решили закончить свое богословское образование, а уже потом – иногда не без определенных трудностей и кружных путей – вернуться к своему первоначальному призванию или к служебной традиции родного сословия. Таких людей так много, что всех не перечислишь. Ограничимся лишь несколькими примерами. Отец Владимир Гусев, окончивший пять классов Минской духовной семинарии, участвовал в Гражданской войне в рядах 2-го Корниловского ударного полка. Он эвакуировался вместе с Белой армией в Болгарию, где и закончил полный курс богословского факультета Софийского университета перед тем, как стать священником во Франции, а затем в Швейцарии. Отец Валент Роменский, сын сельского священника в Украине, на 4-м курсе Харьковской Духовной семинарии поступил добровольцем в Белую армию. После эвакуации в Галлиполи и нескольких лет тяжелой физической работы в каменоломне на Балканах он окончил Станимакское пастырско-богословское русское училище в Болгарии, а затем Парижский Св.-Сергиевский богословский институт. Став священником в 1932 г., он служил сорок пять лет на приходе в Бельгии и на юге Франции. О нем митрополит Евлогий отзывался как о «человеке умном, толковом, пламенном и предприимчивом», который «ринулся самоотверженно в приходскую работу». Благодаря деятельности отца Валента Ромейского приход в Льеже, куда митрополит Евлогий его направил по окончании богословского института, полностью изменился: было создано сестричество, стали выпускать приходской листок. Но самой большой заслугой о. Роменского является постройка настоящей каменной церкви на месте прежнего временного помещения для богослужений.

«Церковь – имени св. Александра Невского и преп. Серафима Саровского. Она одна из лучших в эмиграции. А десять лет не могла русская колония своей церковно-приходской жизни наладить! Отец Роменский оживил и воскресил приход», – писал о нем митрополит Евлогий.²²

Фактически отец Роменский построил церковь в Льеже два раза. Построенный им в 1930-х гг. храм был полностью разрушен во время бомбардировки г. Льежа американской авиацией в 1944 г. Сам священник и его прихожане чудом спаслись – налет американцев произошел в субботу вечером, когда обычно совершалось бдение, но в этот же самый день бдение было отменено из-за внезапного заболевания настоятеля. После окончания войны отец Роменский сразу принялся за строительство новой церкви, более обширной, более красивой. Она была освящена в 1953 г.²³

Следует отметить, что далеко не все священнослужители принадлежали к дореволюционному замкнутому духовному сословию. Среди них были и выходцы из дворянства, и из интеллигенции, и из инженеров, люди, которые в эмиграции под впечатлением пережитых ужасов Гражданской войны и долгих скитаний переоценили смысл своей жизни. Многие из них пошли учиться в новосозданные пастырские и богословские школы в Болгарии, Сербии, Париже, а затем приняли священнический сан и стали служить на приходах. Можно привести примеры архимандрита Евфимия (Вендта), инженера-конструктора по специальности, или иеромонаха Серапиона (Сухих) и протоиерея Германа Бартенева – инженеров на судостроительных заводах в России, или еще протоиерея Олимпа Пальмина, выпускника юридического факультета Томского университета, мирового судью до революции. Вот что писал о нем журналист «Последних Новостей», автор серии репортажей о повседневной жизни русских эмигрантов во французских регионах Константин Парчевский:

«Наладил приходскую жизнь энергичный отец О. Пальмин. По происхождению сибиряк, по образованию юрист, он долго был простым рабочим в Париже и только два года как принял сан и получил назначение в Бордо. В материальном отношении положение рабочего в Париже было, вероятно, много лучше, нежели эмигрантского священника, ютящегося в маленькой каморке рядом с церковью. Жизнь приходит в движение. Приход большой, разбросанный по трем департаментам. Прихожане, естественно, не могут часто бывать в церкви, и священнику приходится самому посещать их, совершать богослужения то в маленьких местечках, то в сравнительно далеком Ла Рошеле, то на фермах».²⁴

Для того чтобы подвести итоги относительно социального происхождения священников, рукополагаемых в первых десятилетиях эмиграции, приводим данные, относящиеся к клиру епархии митрополита Евлогия за период 1921–1945 гг. За указанный период было посвящено во иереи всего 110 человек. Для 30 из них социальное происхождение перед хиротонией не указано. Из остальных но отцовской линии 28 человек являются выходцами из духовного сословия, 19 из дворянства, 10 из интеллигенции, 6 из чиновничества, из военных чинов, 4 из купечества и мещанства, 3 из крестьянства, 3 из казачества, 2 из рабочих и ремесленников.

В особую группу можно выделить монахов и монахинь, которые по разным причинам были выселены в 1920–1940-е гг. из Рос сии – это произошло, например, с общиной Леснинской женской обители, а также с монахинями Евдокией и Дорофеей, основательницами Казанского скита и Покровской обители во Франции, выселенными из Финляндии; архимандрит Варсонофий (Толстухин), архимандрит Никандр (Беляков) и другие валаамские монахи, противники принятия нового календаря, были выселены из Полыни, Почаевский архимандрит Виталий (Максименко), основатель обители и церковной типографии в Ладомирове в Словакии, впоследствии архиепископ в Северной Америке, – с Афона; в 1920-е гг. – архимандрит Алексий (Киреевский) и иеромонах Варнава (Сенюков), а после Второй мировой войны архимандрит Софроний (Сахаров) и монах (впоследствии архиепископ) Василий (Кривошеин).

В середине 1940-х гг. появилась еще одна группа, состоящая из перемещенных лиц из Восточной и Центральной Европы. Уже в конце первого года Второй мировой войны архиепископ Берлинский Серафим (Ляде) писал в рапорте Архиерейскому Синоду о том, что в пределах германской епархии находятся свыше 80 священников – беженцев из областей, занятых немецкой армией.²⁵

После вторжения нацистских войск на территорию Советского Союза, а затем и их отступления волны священнослужителей увеличивались до такой степени, что в конце войны в Германии и Австрии находилось больше десяти архиереев и двух сотен священников.

В этой разнообразной группе находилось немало священнослужителей довоенной Польской Автокефальной Православной Церкви и Православных Церквей в Прибалтике. Были также клирики межвоенных русских приходов в Балканских странах, Чехословакии и Венгрии, которые отступали но мере продвижения Советской Армии. К этой же группе принадлежит большое количество священнослужителей из оккупированной немцами территории в Белорусии, в Украине и в России. Некоторые из них испытали всю тяжесть гонений и заключения в советских лагерях, например, протоиерей Адриан Рымаренко – впоследствии архиепископ в Северной Америке – или протоиерей Иоанн Николайченко (Брюссель). В конце войны многие настоящим чудом избежали ужасов насильственной репатриации в Советский Союз. Все без исключения разделили участь сотен тысяч лиц, которые очутились во временных лагерях для перемещенных людей (так называемых D.P. – «Displaced persons») в Германии, Австрии, Бельгии, Италии и Марокко. В каждом лагере, как правило, создавалась церковь – а в самых крупных лагерях в Мюнхене и в Фишбеке под Гамбургом по несколько церквей,²⁶ устраивались уроки закона Божьего для детей, духовные беседы для взрослых, пастырские курсы для кандидатов в церковнослужители и священнослужители. Но такие лагеря являлись лишь временным этапом. Часть священнослужителей, как и их пасомых, довольно скоро перебрались дальше к более надежным условиям жизни в Северную и Южную Америку, а также в Австралию и Новую Зеландию, в зависимости от того, где были свободные места. Однако некоторые из них навсегда остались в Западной Европе, особенно в Германии, где пополнили преимущественно ряды местного духовенства Зарубежной Церкви.

Последняя группа состоит из людей, которые родились незадолго до революции или в самые первые годы эмиграции и получили полное среднее и высшее образование в странах, уже приютивших их родителей – в Белграде, в Праге, в Париже и других местах. Их тоже не перечислишь. Среди них можно выделить выдающихся архипастырей и духовных наставников – архиепископа Иоанна (Шаховского), архиепископа Антония (Бартошевича), епископа Мефодия (Кульмана), митрополита Антония (Блума), крупных православных богословов 2-й половины XX в. – протопресвитеров Александра Шмемана, Иоанна Мейендорфа и Алексия Князева и мирян В.Н. Лосского, князя К.Я. Андроникова, С.С. Верховского, иконописца Л.А. Успенского, архимандрита Киприана (Пыжова) и прочих.

Членов духовенства русской эмиграции можно также распределить, руководствуясь другим критерием – юрисдикционным, хотя такая классификация является довольно сложной и условной, а порою и спорной. Конечно, с экклезиологической и канонической точек зрения спорно само по себе разделение русского православного зарубежья на различные церковные юрисдикции. Но это исторический факт. Вследствие установления богоборческого политического режима в России, грубо вмешивающегося в жизнь Церкви и подвергающего ее прямым гонениям, русским верующим беженцам – и в первую очередь священнослужителям, пришлось определить свою позицию по отношению к этой власти, и в особенности к существующим связям между такой властью и церковноначалием в самой России. Группа проживающих в Сербии и Болгарии архиереев уже с 1922 г. сочла невозможным повиноваться решениям, исходящим из Москвы, поскольку такие решения казались им несвободными от внешних вмешательств. Именно в этом году они отказались выполнить указ Патриарха Московского Тихона о прекращении их деятельности и о передаче всех своих полномочий митрополиту Евлогию. Вместо расформированного Высшего Церковного Управления за границей они создали Русский Зарубежный Архиерейский Синод, который отстаивал права на распространение своего духовного авторитета на все части русского рассеяния. Окончательный разрыв с Москвой произошел на фоне внутрицерковной сумятицы, последовавшей в России за смертью патриарха Тихона. Пресловутая Декларация митрополита Сергия послужила последней причиной раздора.

Отстаивающий полученные от самого патриарха Тихона в 1921 г. права на управление всеми русскими Церквами в Западной Европе (в широком географическом пространстве) и посему не признающий авторитета Зарубежного Архиерейского Синода митрополит Евлогий тоже столкнулся с вопросом о дальнейшем подчинении Москве. Последовавший в 1927 г. приказ от митрополита Сергия (Страгородского) о принесении присяги в лояльности советскому режиму был им отклонен. Митрополит Евлогий (Георгиевский) согласился только пообещать, что он и подчиненное ему духовенство не станут превращать церковный амвон в политическую арену. Когда в разгар очередной волны сталинских гонений на Церковь в 1930 г. митрополит Евлогий принял участие в ряде экуменических молений, организованных в Лондоне и в Париже, за страдающую русскую Церковь, его поведение было негативно оценено митрополитом Сергием, который сам утверждал в интервью советским газетам и иностранным корреспондентам, что никаких гонений на верующих нет. Митрополит Сергий снял его с должности и запретил в священнослужении. Между тем митрополит Евлогий признал эти меры неправильными и опасными для целостности и свободы своего церковного удела. Заручившись в своей правоте поддержкой огромного большинства своего клира и приходов, он обратился за помощью к Константинопольскому патриарху, который принял его под свой омофор и учредил в феврале 1931 г. временный Экзархат Русских Православных Церквей в Западной Европе. Маленькая группа священнослужителей и мирян, которая во Франции и в Германии настаивала на сохранении связей с митрополитом Сергием, стала создавать свои собственные приходы, вскоре порученные ведомству митрополита Ковенского Елевферия (Богоявленского).

До Второй мировой войны в церковный удел митрополита Евлогия входила территория от Финляндии (там две русскоязычные общины отказались от подчинения местной Финской Церкви), Чехословакии и Венгрии на востоке до Великобритании и Франции (с ее северо-африканскими колониями) на западе. К концу 30-х гг. Экзархат лишился подавляющего большинства приходов в Германии, которые волей-неволей перешли в юрисдикцию Зарубежного Синода под давлением нацистских чиновников.²⁷ Но несмотря на эти потери, Экзархат митрополита Евлогия в начале Второй мировой войны насчитывал около ста приходов и церковных общин.²⁸ После Второй мировой войны Московская Патриархия наложила руку на русские общины в Финляндии, Венгрии и Чехословакии, а также отчасти в Великобритании, Австрии и во всей Восточной Германии. В странах Западной Европы произошла перестановка сил. В 1945 г. случилось перемирие митрополитов Евлогия и Серафима (Лукьянова), главы западно-европейских приходов РЗЦ, с Московской Патриархией. Каноническое общение и подчинение были восстановлены, хоть и на довольно короткий срок. Вслед за своими правящими архиереями немалое количество приходов Экзархата, равно как и епархии Зарубежного Синода, перешло со своим клиром в юрисдикцию Московской Патриархии. Но довольно быстро, уже в 1946 г., большинство этих приходов решило продолжать свой путь независимо от Москвы, либо в рамках Экзархата, либо в лоне Зарубежной Церкви. Следует отметить, что в то время Экзархат фактически распространял свою юрисдикцию в более узких географических границах Западной Европы по сравнению с довоенным периодом (Франция, Италия, Бельгия, Нидерланды, Дания, Швеция и Норвегия). Зарубежная Церковь была особенно широко представлена в западной части Германии, в Австрии, Швейцарии и частично в Бельгии, Франции и Великобритании. Со своей стороны, Московская Патриархия образовала два Экзархата – Западно-Европейский с центром в Париже (Франция, Бельгия, Нидерланды, Великобритания, Швейцария и Италия) и Среднеевропейский с центром в Берлине (ГДР, ФРГ и Австрия). В Чехословакии была образована поместная Церковь, которая получила от Москвы в 1951 г. автокефалию, а венгерские приходы были преобразованы в отдельное благочиние, напрямую зависящее от Москвы. В Югославии и Болгарии тоже образовались специфические русские благочиния вне местных автокефальных Церквей, но в середине 1950-х гг. они были упразднены. Только подворья в Белграде и в Софии были сохранены в прямой зависимости от Русской Православной Церкви.

Таким образом, в разное время и в разных странах Европы начали свое существование три параллельные русские православные церковные юрисдикции – зарубежная («карловацкая»), западно-европейская («евлогианская»), московская («сергианская»). Взаимные прещения, наложенные Архиерейским Синодом на митрополита Евлогия и митрополитом Сергием на членов Архиерейского Синода и на того же митрополита Евлогия, налагались и на все духовенство, подчиняющееся той или другой юрисдикции. Хотя, как было показано позднее самим ходом истории, с этими прещениями в большинстве случаев мало кто считался, даже среди тех, кто принял решение об их применении.

Как бы то ни было, каждому священнослужителю приходилось решить для себя вопрос принципиальный, юрисдикционный. А в некоторых случаях приходилось возвращаться к этому вопросу несколько раз в течение жизни. Конечно, каждый его решал по-своему. В большинстве случаев даже не сам решал, а следовал обстоятельствам жизни – как сложилось. Во Франции большинство приходов находилось в ведении церковного управления митрополита Евлогия. Из чего следует, что большинство членов духовенства во Франции состояло под канонической властью митрополита Евлогия и его преемников. Разумеется, что принятие другой юрисдикции в этой стране воспринималось как выражение своего рода протеста по отношению к внутрицерковным и межцерковным взглядам митрополита Евлогия или как отстаивание какой-то другой точки зрения на каноническое устройство. Похожее положение дел наблюдалось и в Германии, где количественный перевес принадлежал Русской Зарубежной Церкви, несмотря на то, что в этой стране внешние вмешательства не всегда позволяли прихожанам и их пастырям свободно выражать свой юрисдикционный выбор.²⁹ На наш взгляд, не следует преувеличивать значение церковных разделений. По меткому замечанию историка русской эмиграции Марка Раева, «раскол практически не породил проблем на уровне приходов, за исключением тех немногих случаев, когда взгляды священника и паствы расходились или когда два священника с разными мнениями претендовали на одно и то же место. В большинстве случаев, однако, подобные конфликты приводили к созданию в одном городе или местности и карловацких, синодальных, и «Евлогиевых», митрополичьих, приходов, а верующие посещали тот, который казался им более предпочтительным».³⁰

Безусловно, были священнослужители, которые определяли свою юрисдикцию в соответствии с непоколебимыми, на их взгляд, принципами, с незыблемыми идеологическими или экклезиологическими воззрениями. Это были в большинстве своем люди с высоким образованием, как богословским, так и общекультурным. К этой группе относятся многие преподаватели Св.-Сергиевского богословского института в Париже, в особенности протопресвитер Василий Зеньковский, епископ Кассиан (Безобразов) и архимандрит Киприан (Керн), которые вместе со своим сослуживцем профессором A.B. Карташевым и протоиереем Григорием Ломако сопротивлялись начатому после смерти митрополита Евлогия процессу воссоединения Западно-Европейского Русского Экзархата с Московской Патриархией и добились его прекращения.³¹

В совершенно противоположном лагере находились такие люди, как архиепископ Василий (Кривошеин), митрополит Антоний (Блум), В.Н. Лосский, которые предпочли остаться в лоне Московской Патриархии но верности и сочувствию к гонимой «Матери-Церкви». В рядах клира Русской Зарубежной Церкви стойкими защитниками непримиримой линии как по отношению к «евлогианцам», так и по отношению к представителям «красной патриархии» являлись архиепископы Никон (Рклицкий) и Аверкий (Таушев), протопресвитеры Георгий Граббе (впоследствии епископ Григорий), Михаил Помазанский, Михаил Польский и многие другие. Конечно, о каждом из них следовало бы написать подробнее, рассказать их судьбу, изложить их мировоззрение, объяснить выбранный ими путь на церковном поприще.

Перейдем к группе священнослужителей, которые в течение своей жизни поменяли юрисдикционную принадлежность один или несколько раз. Во многих случаях это люди, которые на каком-то этане своей пастырской работы принципиально разошлись со своим церковноначалием. Возьмем в качестве примера группу маститых протоиереев (отец С. Орлов в Женеве, отец Г. Остроумов в Каннах, отец Н. Подосенов и отец Н. Аквилонов в Ницце), которые разошлись с митрополитом Евлогием в 1927 г., потому что считали для себя недопустимым дать клятву верности советской власти, как требовал митрополит Сергий (Страгородский) от митрополита Евлогия и клириков его епархии. Здесь можно также упомянуть архимандрита Симеона (Нарбекова), настоятеля Св.-Николаевской церкви в Риме, который в том же 1927 г. откололся от митрополита Евлогия по верности к авторитету первоиерарха Русской Зарубежной Церкви митрополита Антония (Храповицкого), хотя лично не разделял позиций РЗЦ и поэтому неоднократно отказывался от архиерейской хиротонии.³² Однако далеко не всегда причины изменения юрисдикции были столь благовидными. Среди «священников-перебежчиков» есть неизбежная горстка сомнительных или неуравновешенных личностей, хотя иногда довольно колоритных. Кто-то перешел в католичество (архимандрит Сергий Дабич, иереи Г. Цебриков, А. Дейбнер), особенно в течение первого десятилетия эмиграции, когда остро чувствовалось давление со стороны Ватикана с его Русским проектом.³³ Кто-то из священников столкнулся со своей иерархией в большинстве случаев из-за нравственных или финансовых погрешностей. Не будем приводить здесь имена и очернять их намять, Бог им судья. Заметим лишь, что некоторые из них примирялись с решением канонического суда и снимали с себя сан, а другие просто принимали решение перейти в другую юрисдикцию и продолжать свое служение как ни в чем не бывало, с благословения своего нового священноначалия. Не будем здесь вдаваться в ненужные подробности и пытаться истолковать допустимость или недопустимость такого поведения в свете церковных канонов, мы всего лишь отметим этот факт, поскольку он тоже является реальностью не такой уж давней церковной жизни эмиграции. Нельзя об этом молчать. Однако же будем иметь в виду, что мы здесь имеем дело с единицами и что, очевидно, не следует допускать обобщения на основании этих, повторяю, редких примеров.

В большинстве случаев священники, которые меняли свое церковное подчинение, приходили к такому нелегкому решению по соображениям, часто просто человеческим, житейским. Многие из них переходили в другую юрисдикцию, потому что их приход целиком или в своем большинстве переходил в данную юрисдикцию. Конечно, это был небезболезненный момент. Так, во Франции в 1945 г. были приняты в юрисдикцию Московской Патриархии почти все приходы Русской Зарубежной Церкви вместе с их правящим архиереем, митрополитом Серафимом (Лукьяновым) – тем самым митрополитом, который всего три года назад послал письмо с благословением Гитлеру на освободительную войну против Советского Союза. Но три-четыре года спустя все эти приходы без исключения уже не состояли в московской юрисдикции, а вместе со своими клирами перешли обратно в Зарубежную Церковь, а некоторые – в Русский Экзархат Константинопольского Патриархата.³⁴ Переезд священника из одной страны в другую мог также сопровождаться его переходом не только в другую епархию, но и в другую юрисдикцию. Это особенно заметно в случае клириков из перемещенных лиц после Второй мировой войны. Попав в Германию или в Австрию в конце войны, почти все были приняты в клир Русской Зарубежной Церкви. А уже потом, через пять-семь лет, когда они начинали продвигаться дальше на Запад, сначала во Францию или в Бельгию, а затем еще дальше – в Америку, они обращались к той или другой преобладающей юрисдикции в этих странах – Западно-Европейскому Русскому Экзархату Константинопольского Патриархата или Северо-Американской Русской Митрополии – с целью найти приход, где можно было бы служить и устроиться со своей семьей. Можно напомнить здесь удивительную судьбу протоиерея Бориса Молчанова, выходца из первой волны русской эмиграции, пережившего всю трагедию второй волны эмиграции после Второй мировой войны. Сын священника, выпускник Петроградской Духовной семинарии, Борис Молчанов эмигрировал во Францию после революции. Окончив с 1-м выпуском Св.-Сергиевский богословский институт в Париже, он был рукоположен в священники митрополитом Евлогием (Георгиевским) и стал первым настоятелем Воскресенской церкви Медона в парижском пригороде в роковом 1927 г., однако год спустя он откололся от митрополита Евлогия и перешел вместе с медонским приходом в юрисдикцию Русской Зарубежной Церкви. Дальнейшее пастырское служение происходило последовательно в Лондоне, Цюрихе, Бейруте. Вторая мировая война застала его в Сербии законоучителем русских учебных заведений г. Бела Цркв, и он вступил полковым священником в русский корпус, который боролся против югославских партизан. В конце войны он эвакуировался в Австрию, где служил главным священником в разных лагерях для перемещенных лиц – Келлерберге, Фельдкирке, Парше. В 1949 г. он уехал во Францию и был принят в клир Русского Экзархата Константинопольского Патриархата с назначением на должность настоятеля сначала Троицкой церкви в Кнютанже, а затем Успенской церкви при кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа. Три года спустя он перешел обратно в Русскую Зарубежную Церковь и переселился в США, где и умер в 1963 г. в должности помощника настоятеля нью-йоркского Знаменского синодального собора.³⁵ Такая судьба не исключительна. Можно было бы долго перечислять и другие примеры.

Однако существует и еще одна группа. Она состоит из тех людей, которым пришлось сменить юрисдикцию помимо своей воли, под давлением исторических обстоятельств. Вспомним хотя бы тех, кто в конце Второй мировой войны очутился вдруг за «железным занавесом» в странах Средней и Балканской Европы и, следовательно, волей-неволей присоединился к Московской Патриархии. Интересно, что некоторые из них, получив возможность перебраться на Запад, где существовал определенный выбор между различными церковными юрисдикциями, в большинстве своем решились вернуться в свою исконную юрисдикцию. Здесь можно упомянуть малоизвестный момент из жизни приснопамятного архиепископа Антония Женевского. Когда партизаны-коммунисты захватили власть в Югославии, тогдашний тридцатичетырехлетний иеромонах Антоний (Бартошевич) находился в Белграде. Как и все оставшиеся в сербской столице русские клирики, он был принят в юрисдикцию МП в апреле 1944 г. и через некоторое время назначен помощником настоятеля Троицкой русской церкви в Белграде. В 1946 г. он был даже возведен в сан игумена указом Патриарха Московского Алексия I (Симанского). А три года спустя, когда отношения между Сталиным и Тито обострились, ему удалось выехать из Югославии в Швейцарию, где он и был восстановлен в клир Русской Зарубежной Церкви. Дальше последовало возведение в сан архимандрита, настоятельство в женевском Крестовоздвиженской храме, епископство, управление Западно-Европейской епархией и назначение на должность 1-го заместителя председателя Архиерейского Синода. Удивительная судьба!

А теперь обратимся к жизни духовенства в эмиграции. Какими бы ни были церковные юрисдикции, под которыми состояли эмигрантские священнослужители, перед всеми стояли одни и те же трудные проблемы: недостаток духовенства и его полная необеспеченность. Решение первой проблемы осуществлялось двумя способами: во-первых, через принятие в ряды духовенства людей из других сословий, которые проходили свое обучение на местах в приходе; во-вторых, за счет обучения в богословских учебных заведениях. В первом случае священниками без предварительной полной богословской подготовки, приняв посвящение уже в эмиграции, становились, как мы уже видели, чаще всего бывшие военные или государственные чиновники, реже интеллигенция. Возможности получения православного богословского образования для русских эмигрантов были во многом ограничены. На полное богословское образование могли претендовать русские студенты, поступившие на богословские факультеты и в духовные семинарии Православных поместных церквей в Варшаве, Софии и Белграде. В 1923‒1924 гг. на Белградском богословском факультете ¼ от общего числа студентов и преподавателей были русскими.³⁶

Но этого было недостаточно. Остро чувствовалась нужда в специфической русской подготовке будущих пастырей. Тем более что надежда на скорое возвращение на родину еще долго существовала, поэтому такая подготовка была предпринята не только с целью обеспечения нужд эмиграции, но и с целью пополнения рядов духовенства в будущей свободной России.³⁷

Первые собственно русские пастырско-богословские курсы открылись в Стамбуле в самом начале эмиграции, такие же курсы открылись чуть позже в Белграде, но существовали недолго и с большими перерывами. После открытия Белградского богословского факультета в них уже не было надобности. В Болгарии в 1922 г. при монастыре Станимака было создано русское пастырско-богословское училище, во главе которого встал известный педагог, епископ Дамиан (Говоров). Это училище просуществовало 12 лет и сформировало целый ряд пастырей, которые проходили затем свое служение главным образом в Болгарии и Югославии, а также в некоторых западно-европейских странах.³⁸ Позже, во время Второй мировой войны открылись пастырско-богословские курсы в Берлине под руководством митрополита Серафима (Ляде), но и они просуществовали недолго. Новая попытка создания пастырских курсов в Германии была сделана уже после войны, в конце 1940-х гг. в большом лагере для перемещенных лиц из Восточной Европы Фишбек под Гамбургом. Все эти неудачи во многом объясняются отсутствием сосредоточенного интеллектуального потенциала и нехваткой материальных средств у Русской Зарубежной Церкви. Западно-Европейской епархии Московской Патриархии удалось создать свои собственные пастырско-богословские курсы в Париже только в 1950-х гг., когда у нее был сильный потенциал богословской мысли с такими личностями, как В.Н. Лосский и Л.А. Успенский, но тут тоже попытка оказалась недолговечной, тем более, что в Париже уже существовал русский богословский институт.

Среди важнейших достижений церковной истории эмиграции нельзя не отметить создание в Париже Св.-Сергиевского православного богословского института в 1925 г. Именно в этом году переезд из Праги и Белграда в Париж крупных русских религиозных мыслителей и философов, среди которых прот. С. Булгаков, В. Зеньковский, Г. Флоровский, Н. Федотов, С. Безобразов, обусловил решение вопроса об открытии высшего богословского учебного заведения для русской эмиграции. Самое активное участие в создании школы принимал митрополит Евлогий, который сумел поставить дело на правильные рельсы в том числе и с хозяйственной стороны, даже если материальная жизнь института всегда оставалась непрочной. За три четверти века существования Св.-Сергиевский православный богословский институт подготовил к церковной службе несколько поколений священников, псаломщиков, законоучителей, преподавателей богословских школ. Необходимо заметить, что Св.-Сергиевский институт относился к ведению митрополита Евлогия. Вследствие этого выходит, что огромное число его выпускников проходило свое дальнейшее пастырское служение на приходах Западно-Европейского церковного округа митрополита Евлогия и его преемников. По меткому замечанию Марка Раева, «если рассматривать культурную жизнь русской эмиграции (за исключением Белграда и в меньшей степени – Софии), именно митрополит Евлогий и церковная организация, которую он возглавлял, играли центральную и творчески активную роль».³⁹ Такое достижение является во многом результатом активного участия преподавателей и выпускников Св.-Сергиевского института в самых разных областях творческой жизни русской эмиграции.⁴⁰

Другим болезненным вопросом являлся вопрос материального обеспечения духовенства. Некоторые из приходов были многочисленны и могли содержать священника. Другие приглашали священника время от времени. Материальное положение оставляло желать лучшего. Митрополит Евлогий писал о своих священниках: «Иногда оклад жалованья нищенский. Бывают дни – приходится голодать, разве кто-нибудь из прихожан покормит».⁴¹

Действительно, многие священнослужители, особенно в маленьких приходах, бедствовали. Так, например, в 1930-х гг. месячный доход церкви во французском городе Тур составлял 150 франков при прожиточном минимуме 300 франков. Понятно, на такой приход митрополит Евлогий смог определить только настоящего подвижника, скромного иеромонаха с Афонской горы, отца Варнаву (Сенюкова). По всей вероятности, именно о нем и думает митрополита Евлогий, когда пишет в своих воспоминаниях: «Все же были приходы, где священник имел буквально нищенское содержание и был настоящим аскетом».⁴²

Чтобы сводить концы с концами, некоторые из священнослужителей находили дополнительный заработок. Они работали не только законоучителями и преподавателями, но даже простыми рабочими на фабриках и заводах, а возвращались к своей пастырской деятельности лишь по субботам-воскресеньям и праздникам.

Хочется привести здесь один пример из путевых заметок К. Парчевского:

«Отец диакон, бывший военный, а теперь чернорабочий масляной фабрики в Бордо. Приехав сюда по контракту из Болгарии на вагоностроительный завод, он, отбыв контракт, устроился на работу по производству масла из арашида и недавно посвятился в дьяконы. Коротко остриженный и гладко выбритый, в обыкновенном костюме, в будни он – беженец-рабочий, по праздникам в полном облачении, во время богослужения – вдохновенно возглашающий воззвания ектеньи дьякон, буквально осуществляющий заповедь о шести днях труда и седьмом, посвященном Господу Богу».⁴³

В процитированном отрывке речь идет об отце Георгии Павловском, который проходил диаконское служение в приходе Бордо десять лет подряд, с 1936 по 1946 г. О нем известно из послужного списка, что он происходил из семьи малороссийского крестьянства. Желая посвятить себя церковному служению, он выдержал испытание на диаконский сан при Одесском духовном училище в 1915 г., но в том же году был призван в действующую армию. Он прошел через бои Первой мировой и Гражданской войн, имел чин прапорщика. В 1920 г. эвакуировался в Константинополь, откуда переселился в Болгарию. Во Францию приехал в 1930 г., работал на заводах в г. Бордо, одновременно с 1932 г. служил псаломщиком при церкви Казанской иконы Божией Матери в том же городе. Он был рукоположен во диаконы митрополитом Евлогием 5 января 1936 г., а затем стал священником – помощником настоятеля церкви г. Бордо. Иерейское рукоположение совершил архиепископ Владимир (Тихоницкий) в Св. Александро-Невском храме в Париже 7 ноября 1946 г. Правда, священником он служил недолго – только пять месяцев, – поскольку внезапно скончался в апреле следующего года в возрасте 53 лет.

В рабочих районах, где были сконцентрированы многочисленные русские колонии, – в Коломбеле, в Крезо, в Нильванже, например, определенную помощь местным русским пастырям оказывали заводы. Для облегчения участи священнослужителя (при согласии его и рабочих) заключались договоры с управлениями предприятий, «которые сами собирали, вернее, вычитали из получки, два процента в пользу храма и священника с тех, которые высказывали на это согласие. В этих приходах священник был освобожден от тягостной обязанности собирать деньги среди местной колонии».⁴⁴ Можно привести пример отца Феодора Рогова (1896‒1977), из поручиков русского экспедиционного корпуса на французском фронте во время Первой мировой войны. После окончания войны он остался во Франции и устроился на работу на металлургический завод в северной Лотарингии, затем стал счетоводом на фирме рудника. Одновременно он служил в местном приходе сперва в качестве псаломщика, а затем и диакона. Он остался бы, по всей вероятности, всю жизнь диаконом, если бы во время Второй мировой войны не произошло разделения Лотарингии. Пришлось быстро найти священника для окормления русских, живущих на отрезанной немцами северной части региона. Отец Феодор Рогов был посвящен во иерея. Он продолжал формально числиться в списке служащих предприятия рудника, хотя его участие в фирме заключалось только в переводе кое-каких официальных бумаг с русского языка на французский и немецкий.⁴⁵

Важно отметить, что в зависимости от численности местной церковной общины один священник мог обслуживать один приход или брать под свою опеку еще несколько других общин или даже приходов (чаще всего обособленных и удаленных друг от друга). Например, к Св.-Николаевской церкви в г. Тулузе были приписаны общины в десяти близких департаментах, к приходу в г. Лилле – несколько маленьких северных общин. Туда, где не было постоянного священника, приходилось время от времени посылать из епархиального центра священнослужителя, чтобы отправлять требы или богослужения великих праздников. Все это породило понятие «разъездной священник». Такое явление было нередким до Второй мировой войны – в особенности в тех местах, где приходская жизнь была еще на первоначальном этапе формирования, или там, где не было достаточной группы верующих, чтобы создать вполне устроенный приход. После Второй мировой войны, особенно в 1960‒1970-х гг., положение резко изменилось, особенно в провинции. Вследствие смерти старых прихожан и переезда молодых поколений в большие города многие церковные общины потеряли постоянного священника и стали пустовать. Лишь изредка в них совершались богослужения для немногочисленных оставшихся верующих. Бывало, что один и тот же священник являлся по совместительству настоятелем двух-трех церквей, иногда расположенных на значительном расстоянии друг от друга. Например, протоиерей Николай Оболенский (из древнего княжеского рода), который с 1964 по 1979 г. служил вторым священником в Св. Александро-Невском соборе в Париже, состоял одновременно настоятелем трех или четырех приходов в провинции – в Биаррице, Бордо, Труа, Монтаржи! Некоторые люди не без иронии утверждали в то время, что епархиальное управление так охотно к нему обращается для обслуживания столь отдаленных приходов лишь только потому, что отец Николай как инвалид войны, бывший член французского Сопротивления и узник немецкого концлагеря Бухенвальд имел право на бесплатный переезд по всей железнодорожной сети Франции. По данным справочника православных приходов во Франции в 1965 г., Русский Экзархат Константинопольского Патриархата имел во французской провинции 19 приходов или церковных общин с живущим на месте священником и 23 – без священника на месте. Такое положение не было исключением. В западной части соседней Германии (ФРГ) в 1979 г., по данным справочника «Троицкого календаря»,⁴⁶ Русская Зарубежная Церковь насчитывала 55 церковных общин, но их обслуживали всего 16 священников, то есть в среднем один священник на три-четыре прихода. Та же ситуация острой нехватки священников наблюдалась и в Экзархате Московской Патриархии, при этом временные командировки некоторых священнослужителей из Советского Союза для обслуживания западно-европейских приходов не смогли решить проблемы и столкнулись с целым рядом трудностей, в первую очередь – с отсутствием средств на их содержание у самих местных общин.

Однако же, несмотря на все эти церковно-административные, материальные и человеческие затруднения, приходы жили благодаря самоотверженности своих ревностных пастырей (и их семей, не нужно забывать о роли матушек). Как правило, повсюду, где возникали русские колонии или просто поселялись группы русских, первым их делом было строительство храма или, по крайней мере, устройство помещения для совершения богослужений. В отличие от дореволюционного периода, эти церкви создавались уже не на курортах, а в рабочих поселках, около заводов. Долголетний наблюдатель и сам участник культурной и церковной жизни эмиграции, историк П.Е. Ковалевский вспоминает:

«Вокруг церквей объединялись русские, и в центре их общественной и культурной работы почти всегда стоял храм. Начав со скромных комнат в частных квартирах, иногда даже без иконостаса и с временным столом для литургии, как это было в первых приходах в окрестностях Парижа в 1923‒1924 гг., русские колонии обзаводились постепенно постоянными помещениями, потом строили церкви-бараки, которые украшались и расширялись. Следующим этапом было построение деревянного храма, который потом заменялся кирпичным, а иногда и каменным с куполом и звонницей».⁴⁷

Вместе с приходом создавались школы, читальни, библиотеки, сестричества, хоры, организации молодежи, благотворительные учреждения. Ключевую роль во всех этих начинаниях часто играл священник. Он был душой прихода: сам участвовал в работах постройки церкви, в организации местной колонии, в ее культурной жизни.

«Если человек не идет в церковь, она сама в лице священника идет к человеку», – замечал К. Парчевский.

И далее:

«Положение эмигрантского священника трудно не только в материальном отношении, которое обычно представляет собой совершенно нищенское существование и на которое можно пойти только по идейным основаниям. Надо много такта, осторожности, умения ладить с чрезвычайно разными в культурном отношении людьми, чтобы сглаживать все противоречия и шероховатости, вести и развивать приходскую жизнь. Провинциальный священник не только совершитель треб и богослужений – он непременно утешитель в печальной беженской судьбе, умиротворитель, консультант по самым различным общественным и бытовым вопросам, учитель беженских детей, часто посредник в отношениях с властями и работодателями, иногда – переводчик и подвижное бюро труда, и всегда странник, поддерживающий связь между прихожанами».⁴⁸

Можно проиллюстрировать эти слова рассказом о целом ряде образцовых приходов во Франции, в парижских окрестностях – Аньерском, Бийянкурском, Медонском, но и в провинции тоже–в Кнютанже (Лотарингия), в Коломбеле (Нормандия) и проч. В Коломбеле, рабочем поселке поблизости от Кана, в 1930‒40-х гг., не без влияния местного батюшки, энергичного молодого выпускника Св.-Сергиевского института отца Михаила Соколова (1901‒1981), вышли из среды рядовых прихожан этой церкви три новых священника – отец Николай Смирнов (1888‒1963), отец Александр Ергин (1894‒1977) и отец Евгений Попов (1897‒1983). Первый из них, бывший нотариус при Екатеринославском суде, священствовал в Бордо и на Лазурном Берегу, второй, из школьных учителей, стал священником церкви при русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, а третий, отставной офицер Белой армии, служил почти сорок лет настоятелем храма в Белфоре и благочинным приходов восточной области Франции. Действительно, незаурядное явление, когда сам приход выращивает из своих недр своих будущих пастырей. Или другой пример – Нильванжский приход, который, несмотря на свои скромные доходы – большинство членов местной общины работало в шахтах, – давал полную стипендию на обучение в Св.-Сергиевском институте одному из своих прихожан с тем, чтобы он стал в дальнейшем священником. Таких примеров можно было бы привести еще много. Поистине, священнослужители – особая глава в истории русской эмиграции. Это были люди, преданные Богу и народу своему, люди, которые верили в будущее России и в духовную миссию Православия.