Священник Александр Мазырин. Фанар и обновленчество против Русской Православной Церкви

Одним из наиболее драматичных периодов в многовековой истории взаимоотношений Константинопольской и Русской Церквей стали 20–30-е гг. XX века – время, ознаменованное для православных как внешними гонениями, так и внутренними нестроениями. Московский Патриархат не вмешивался в проблемы греков (такие как конфликт ново-и старостильников, турецко-православное движение и др.), в то время как Фанар¹ пытался активно влиять на ход церковных дел и в России (СССР), и в русском зарубежье. Наиболее ярко это проявилось в связи с возникновением инспирированного советской властью обновленческого раскола в Русской Православной Церкви. Действия Вселенской Патриархии в пользу раскольников усугубили и без того предельно трудное положение Церкви в России. Нельзя сказать, что эти малоприятные страницы истории были полностью преданы забвению Русской Церковью², но надлежащий счет Фанару за его каноническое бесчинство предъявлен не был. Между тем современная ситуация с церковными расколами (на Украине прежде всего) и притязаниями Фанара на первенство не только чести, но и власти в православном мире требует это сделать. Нужно хорошо представлять, с кем приходится иметь дело. В этом плане события 1920–1930-х гг. весьма поучительны.

Заметную роль в негативном развитии греко-русских церковных отношений в рассматриваемый период сыграли те, кто призван был обеспечивать связь Патриархатов, а именно – два деятеля по фамилии Димопуло(с)³ – дядя и племянник, архимандриты Иаков и Василий, последовательно осуществлявшие официальное представительство Фанара в России на протяжении трех десятилетий. Ко времени революционных потрясений 1917 г. настоятель подворья Константинопольской Патриархии в Москве архимандрит Иаков (1853–1924) был уже старожилом церковно-дипломатического корпуса: свой пост он занимал с 1894 г. Он был афонским постриженником (в монастырь пришел в 16 лет) и по этой причине в греческих источниках обычно именовался Ватопедцем (Βατοπεδινός). Богословское образование Димопуло-старший получил в известной школе на острове Халки близ Константинополя, где обучался в 1870-е гг., будучи иеродиаконом. Перед отъездом в Москву он исполнял обязанности проигумена (наместника) Ватопедского монастыря и архиграмматевса (главного секретаря) кинота Святой горы. В официозной греческой историографии он восторженно именуется «корифеем игуменов метохии», а время его настоятельства – высшим расцветом (άκμή) Константинопольского подворья в Москве⁴.

Само представительство в Москве было организовано по просьбе Константинопольской Патриархии в 1881 г. Ему был передан храм преподобного Сергия, по имени которого оно именовалось «Сергиевским». Здание миссии по адресу Крапивенский переулок, д. 4 использовалось греками не только в представительских целях, но и как доходный дом. Главными интересами представителя Вселенского Престола в России были вопросы церковно-политические и денежные⁵. Финансово-дипломатической деятельностью архимандрита Иакова его Патриархия была довольна, о чем свидетельствует полученное им с Фанара в 1904 г. извещение о решении возвести его в архиерейское достоинство с сохранением местопребывания в Москве. Патриарх Иоаким III, поздравляя архимандрита Иакова с избранием, спрашивал, где лучше совершить его хиротонию: в Москве или в Константинополе. Но тот ответил телеграммой: «Выражаю глубочайшую благодарность Вашему достопокланяемому Всесвятейшеству и Святому Синоду за оказанную ко мне благосклонность Матери Церкви. Испрашиваю прощения, не желая архиерейства и не будучи в силах принять возведение в архиерейское достоинство»⁶. Опубликовавший этот документ современный фанариот объяснил отказ архимандрита Иакова его пониманием того, что как архиерей он едва ли сможет остаться представителем Константинопольской Патриархии в России, и опасением последующего отзыва назад в Турцию.

Иакову Ватопедцу действительно было что терять в Москве. В 1913 г. он составил завещание, в котором перечислил свое имущество и указал наследников. Помимо хранившихся в Национальном банке Греции в Афинах сбережений в 10 тыс. российских рублей (в его собственном пересчете), нажитых им за время служения на Афоне, такую же сумму ему удалось скопить и за годы представительства в Москве (рубль содержал тогда 0,774 г золота). Из своего двадцатитысячного капитала 8500 руб. он завещал передать на Афон, 1500 руб. – в храм при подворье на помин своей души, часть – отдельным лицам и на благотворительность. 3 тыс. руб. и оставшиеся нераспределенными средства полагались его сослужителю-племяннику (почему-то названному в документе двоюродным братом) иеромонаху Василию (Димопуло). 2 тыс. руб. архимандрит Иаков завещал на свои похороны⁷. Бедой для него, однако, стало то, что свои московские сбережения он держал в различных российских ценных бумагах, которые к 1917 г. сильно потеряли в стоимости, а потом, при большевиках, и вовсе превратились в ничто. Но такие и еще большие утраты тогда постигли многих состоятельных людей.

Эпохальным событием новейшей церковной истории стал открывшийся в Москве в августе 1917 г. Всероссийский Собор. Согласно «Положению о созыве Поместного Собора Православной Российской Церкви» представителям Восточных Патриархов и других Православных Автокефальных Церквей в нем предоставлялось полноправное членство. Однако греки почему-то манкировали Московским Собором. Может быть, их задело то, что представители Восточных Патриархатов были упомянуты лишь в последнем, 97-м параграфе «Положения»⁸. Нельзя забывать и о том, что шла Первая мировая война, в которой Вселенская Патриархия занимала ярко выраженную про-турецкую и антирусскую позицию⁹. Членами Всероссийского Собора от братских Церквей стали только епископ Гушский Никодим (будущий Румынский Патриарх) и сербский архимандрит Михаил (Урошевич)¹⁰. Почти два дня в начале работы Собора заняло заслушивание многочисленных приветствий: от Временного правительства, от Святейшего Синода, от армии и флота, от единоверцев, от Галицийской Церкви, от «мелких» народов Поволжья, от Московского биржевого общества, от Американской Епископальной Церкви и др. Приветствия от Церкви, именующей себя Матерью Русской Церкви, среди них не оказалось (впрочем, как и от других автокефальных Православных Церквей)¹¹.

Позднее, в письме своему Патриарху Герману V от 24 апреля 1918 г., архимандрит Иаков писал: «Чаянием священного Поместного Собора было присутствие на нем на протяжении всей его работы и особых представителей прочих Православных Церквей, и поэтому, как известно, они были приглашены, однако, к сожалению, по причине войны прибытие таковых представителей, не считая Сербской Церкви, оказалось неосуществимым». В то же время он сообщал Константинопольскому Патриарху, что «присутствовал на церемонии открытия работ Поместного Собора и на нескольких первых его заседаниях»¹². Деяния Собора, правда, не отразили этого факта. Война войной, но коль скоро архимандрит Иаков уже был на открытии Собора в Москве, объяснить то, что он, вопреки приглашению, не стал его членом, можно только отсутствием соответствующей санкции Вселенской Патриархии. Тем не менее в ноябре 1917 г., на интронизации Святейшего Патриарха Тихона, архимандрит Иаков появился и произнес пышную речь. «Мы, скромные представители святейших Церквей Востока, с которого воссиял спасительный свет Христовой веры, преисполнены радости от того, что на нашу долю выпало редкое счастье лично присутствовать и быть, так сказать, свидетелями великого события (...). Ты будешь иметь... братскую помощь и любовь маститых Святейших Патриархов Востока», – торжественно обещал тогда Патриарху Тихону греческий архимандрит¹³. Как показали последующие события, обещания Димопуло немного стоили. Вселенский Престол руководствовался в своей российской политике не столько межцерковной солидарностью, сколько собственными прагматическими интересами.

Так получилось, что свою известительную, или, как она была надписана, общительную (интронизационную), грамоту святитель Тихон направил Патриарху Герману и другим Предстоятелям Православных Поместных Церквей почти через полгода после своего избрания, а именно 22 апреля 1918 г. Задержка, видимо, объяснялась тем, что к известительному посланию прилагалась Уложенная грамота о восстановлении патриаршества в Православной Российской Церкви, составить которую Поместный Собор поручил профессору И. И. Соколову – известному эллинофилу¹⁴ (руководствуясь именно его докладом, заседавший в июне 1917 г. Предсоборный Совет признал весьма желательным участие в предстоящем Всероссийском Соборе представителей Восточных Патриархов с правом решающего голоса¹⁵). Профессор Соколов подошел к соборному поручению с академической основательностью и о его исполнении доложил лишь 18 апреля¹⁶. Собор одобрил его проект, после чего появилась и интронизационная грамота Патриарха Тихона.

«Среди тяжких испытаний, которые Божественный Промысл ниспослал святым Божиим Церквам и православным державам, в скорбную годину великих столкновений христианских народов на поле мировой брани и в разгар опасных внутренних потрясений в пределах нашего Отечества Господь совершил Свое промыслительное попечение о Православной Российской Церкви и явил новую милость благочестивому ее народу», – начинал свое послание Патриарх Тихон. Далее он кратко описывал деятельность Поместного Собора в Москве, делая акцент на обсуждении «вопроса о восстановлении в Российской Церкви патриаршего правления, которое существовало на святой Руси в прежнее время, восприяв свое начало от Великой Христовой Церкви Константинопольской». Святейший Тихон напоминал, что «по силе соборных деяний Великой Константинопольской Церкви, священный престол благочестивого града Москвы был и именовался престолом патриаршим, и сему патриаршему престолу подчинялась вся поместная Российская Церковь, а патриарх Московский и всея России занимал в священной пентаде восточных патриархов место после блаженнейшего патриарха Иерусалимского, (...) а равно был, признавался и назывался братом православных патриархов, сочинным и сопрестольным и равночестным с ними по сану и достоинству». Все эти напоминания были необходимы, чтобы на Востоке не возникло желания изобразить, будто бы Московское патриаршество требует нового утверждения. Святитель Тихон писал Патриарху Герману, что почитает долгом известить его о своем вступлении на Всероссийский Патриарший Престол, и просил «первенствующего по чести первоиерарха всего Православного Востока» принять его «в каноническое братское общение и молитвенное единение с Великою Христовою Константинопольскою Церковью»¹⁷.

28 мая 1918 г. Патриарх Тихон обратился к Патриарху Герману еще с одним посланием – о воздвигнутых на Церковь в России гонениях. «В тесноте своей, – писал он, – обращаем духовные взоры наши к Великой Константинопольской Церкви и просим, чтобы присоединила Она молитвы Свои Великодаровитому Богу нашему к молитвам Церкви Российской, да послужит ниспосылаемое нам «огненное искушение» на то, чтобы очистились в нем пастыри и пасомые от греха лености и от греха неведения, и да сподобится Российская Церковь улучить лето Господне приятно, узреть сокрушенных сердцем исцеление, пленных освобождение, слепых прозрение»¹⁸.

Гонения, обрушившиеся тогда на Русскую Церковь, были беспрецедентными по своему масштабу и ожесточенности. 25 октября (по старому стилю) 1917г. большевики захватили власть в Петрограде, а уже 31 октября в Царском Селе красногвардейцами был расстрелян протоиерей Иоанн Кочуров – первый по времени новомученик Русской Церкви. 25 января 1918 г. в Киеве был убит старейший иерарх Русской Православной Церкви, почетный председатель Поместного Собора, митрополит Киевский и Галицкий Владимир (Богоявленский). Всего за 1918–1921 гг. было казнено более 20 православных архиереев – примерно каждый седьмой. Общее же число жертв среди духовенства, монашествующих и активных мирян за эти годы оценивается историками от четырех до пятнадцати тысяч человек¹⁹. Хотя изданным в январе 1918 г. декретом Совнаркома об отделении Церкви от государства формально запрещались «какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести»²⁰, а в принятой летом того же года Конституции РСФСР было сказано, что «свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами»²¹, реально ни о какой свободе совести при большевиках и помышлять было нельзя. VIII отдел Наркомата юстиции, который должен был проводить в жизнь декрет об отделении, имел говорящее название – «Ликвидационный». В программе Компартии, принятой в марте 1919 г., прямо было сказано, что «по отношению к религии РКП не удовлетворяется декретированным уже отделением церкви от государства и школы от церкви». Свою цель РКП(б) видела в «полном отмирании религиозных предрассудков»²². Начальник VIII отдела НКЮ П. А. Красиков откровенно пояснял: «Мы, коммунисты, своей программой и всей своей политикой, выражающейся в советском законодательстве, намечаем единственный, в конечном счете, путь как религии, так и всем ее агентам: это путь в архив истории»²³. С конца 1918 г. в стране началась шумная кампания по вскрытию святых мощей. За два года было осуществлено 66 вскрытий²⁴. В июле 1920 г. Совнаркомом было принято постановление о «ликвидации мощей во всероссийском масштабе»²⁵. Уже в первые годы советской власти были закрыты все духовные школы (академии, семинарии, училища). Началось повсеместное закрытие монастырей. В декабре 1920 г. Красиков, выступая на очередном Всероссийском съезде советов, заявил: «VIII отдел поставил перед собой задачу полного уничтожения монастырей как рассадников паразитизма... К настоящему времени ликвидировано 673 монастыря»²⁶ (на 1914 г. Русская Церковь имела 953 монастыря²⁷).

Всё это лишь отдельные штрихи картины ниспосланного Церкви в России «огненного искушения». Когда Патриарх Тихон писал об этом Патриарху Герману, он еще мог надеяться на проявление духовной солидарности со стороны Константинополя. Но прошло немного времени, и Фанар в русских церковных делах фактически встал на сторону гонителей, а не гонимых. Впрочем, произошло это не при Патриархе Германе, который в октябре 1918 г. под давлением своих соплеменников, посчитавших его недостаточно активным в отстаивании греческих интересов, был вынужден отречься от Вселенского Престола.

Одним из последних деяний Германа V стало «признание восстановления Русского Патриархата» 6 сентября 1918 г.²⁸ Примечательно, что Фанар на этот шаг пошел с большой неохотой. По мнению Патриарха Германа и его Синода, вопрос о Московском патриаршестве следовало вынести на общий Собор после войны, а до того не отвечать на известительное послание Патриарха Тихона о его избрании и лишь передать слова сочувствия страждущей Русской Церкви частным образом через архимандрита Иакова. Однако Антиохийский и Иерусалимский Патриархи достаточно быстро ответили святителю Тихону именно как Патриарху, что поставило Фанар в несколько неудобное положение. 3 сентября 1918 г. на заседании Синода в Константинополе Герман V сообщил о позиции Иерусалимского Патриархата: поскольку речь идет о восстановлении ранее уже признанного патриаршества в Москве, а не о его установлении, оно не нуждается в повторном утверждении. Патриарх Герман предложил решение вопроса в «надлежащем каноническом порядке» отложить, а до того времени признать произошедший факт, учитывая те непростые обстоятельства, в которых находилась Русская Церковь. Константинопольский Синод принял это предложение, хотя, как замечает современный пропагандист гегемонии Фанара, «факт признания Московского Патриарха Патриархами Антиохийским и Иерусалимским не связывал действий Вселенского Патриархата, на которого был возложен долг сохранения канонических устоев»²⁹. В действительности «канонические устои» здесь ни при чем. Православная Российская Церковь оставалась в достоинстве Патриархата и при учрежденном Петром I Синоде, на что указывало именование его Святейшим. Скорость признания Патриарха Тихона фанариотами лишь выявляла степень их собственной (не)адекватности.

Поражение Турции в Мировой войне и надежды на скорое вытеснение ее из Константинополя и части Малой Азии резко усилили амбиции греков. Показательна серия программных статей проживавшего в Женеве греческого профессора Эммануила Лукараса, опубликованных в конце 1920 г. в официальных изданиях Константинопольского и Александрийского Патриархатов «Церковная Истина» и «Пантен» (по имени древнего основателя Александрийской богословской школы). Автор статей сетовал на «административную дезорганизацию» Православной Церкви, которая, в отличие от централизованной Католической Церкви, существует как бы «без головы». Особенно его печалило то, что такая «обезглавленность» православия препятствовала заключению унии с Англиканской Церковью, к которой греки весьма стремились («куда будут обращаться англикане по этому делу?» – восклицал он). Автор выражал убеждение, что православным необходимо «образовать единый центр, но не теоретический, а реальный»³⁰. Как нетрудно догадаться, таким центром, по мысли Лукараса и его единомышленников, мог быть только Константинополь, который «был и остается средством, через которое греческий род мог действовать, вдохновлять, влиять на миллионы людей ради как их блага, так и своего собственного». «Греческая нация будет счастлива и горда лицезреть, как [он] станет наконец центром православия, а епископ его, возвышающийся над нациями и племенами, станет видимым главой и общим связующим звеном всех православных федеративных Церквей», – писал Лукарас³¹. Разумеется, по его убеждению, этот «возвышающийся над нациями и племенами» епископ мог быть только греком. По поводу национальных автокефальных Церквей (в первую очередь Русской) Лукарас полагал, что «может иметь место пересмотр всех актов и издание канонических томосов в соответствии с национальным устроением православных народов, если таковые еще не были выданы ранее или же были выданы ошибочно или в спешке». После этого «необходимо будет учредить в Константинополе высший церковный совет, составляемый из представителей всех православных Церквей, патриарших и национальных», который «под председательством Вселенского Патриарха будет осуществлять надзор над всем православием». Лукарас не забыл и о том, что «должно и справедливо всем православным Церквам оказывать достойную материальную помощь этому всеправославному центру»³². Как видно, полет мысли греческих патриотов был весьма высоким, от русских же они ждали подчинения и, конечно же, «достойной материальной помощи». Никакого обоснования в православной экклезиологии и канонике эти планы по превращению Фанара в некий восточный Ватикан не имели. Встретить сочувствие у Российской Церкви они не могли, и только лишь резкое ослабление ее позиций давало грекам шанс на реализацию своих прожектов.

Впрочем, сложностей в продвижении идей по возвышению Вселенского Престола хватало и без русских. Греческий мир тоже переживал бурные политические и, как следствие, церковные пертурбации. Возглавивший русское зарубежное духовенство митрополит Антоний (Храповицкий) весной 1921 г. описывал их Патриарху Тихону следующим образом: «Вселенский патриарх Герман уже около 3-х месяцев назад (видимо, здесь ошибка переписчика, правильно не месяцев, а лет. – свящ. А.М.) вышел за штат, а в декабре 1920 г. умер. Но синод до сего дня не избирал нового Патриарха, питая несбыточную надежду на предварительное политическое объединение Фракии с Элладой. Умер и местоблюститель престола Митр[ополит] Дорофей в Лондоне сею весной, а новый местоблюститель Николай, М[итрополит] Кесарийск[ий], обещал устроить избрание патриарха сею весною, но вот и лето наступает, а дело не двигается. Патриарх Иерусалимский (Дамиан. – свящ. А.М.), которого святогробские архиереи совсем было низложили, одолел их с помощью англичан, и теперь там, по-видимому, водворился мир. Митр[ополит] Афинский Мелетий низложен вместе с Венизелосом, и там снова прежний М[итрополит] Феоктист (опечатка, правильно Феоклит. – свящ. А.М.)"³³. Другой видный русский зарубежный иерарх – архиепископ Анастасий (Грибановский) – в докладе о своей поездке в Палестину, направленном Патриарху Тихону осенью 1921 г., дополнительно сообщал, что Александрийский Патриарх Фотий находился вне общения с Патриархом Иерусалимским Дамианом, и замечал: «Он более, чем кто-либо, проникнут византийскими идеалами, ожившими ныне под влиянием греко-турецкой войны (...). Притом он не может забыть, что мы дважды помешали ему в свое время быть Иерусалимским патриархом, к чему он стремится доныне»³⁴.

Неудивительно, что столь падкий на интриги Восток привлекал особое внимание разного рода авантюристов из охваченной Гражданской войной России, в первую очередь сепаратистов с ее национальных окраин. Они искали поддержки своим устремлениям у Фанара, который давал им понять, что готов действовать в их пользу. Так, с июня 1919 г. Константинопольской Патриархией велись переговоры с представителями правительства С.В. Петлюры об автокефалии Православной Церкви на Украине. Если верить петлюровским участникам этих переговоров, Местоблюститель Патриаршего Престола митрополит Дорофей допускал возможность украинской автокефалии даже без согласия Русской Церкви, но отговаривался тем, что совершить такой акт нельзя, пока в Константинополе отсутствует собственный Патриарх³⁵. Переговоры греков с украинцами затянулись и после падения режима Петлюры потеряли актуальность. Через несколько лет ходатайства украинских деятелей об автокефалии перед Фанаром возобновились, и вновь не без обнадеживающих ответов с греческой стороны. Впрочем, к тому времени наиболее ретивые украинские националисты и без участия греков оформились в октябре 1921 г. в «Украинскую Автокефальную Церковь», причем с самопоставленной (пресвитерами, диаконами и мирянами) «иерархией», возглавил которую лжемитрополит Василь Липковский.

В ноябре 1921 г., не без скандалов и серьезных процессуальных нарушений, Константинопольская кафедра была наконец замещена, причем иерархом, стремившимся взяться за скорейшее проведение амбициозных греческих планов в жизнь. Вселенским Патриархом был провозглашен бывший архиепископ Афинский Мелетий (Метаксакис), пребывавший в тот момент «в изгнании» в Америке. Патриарх Тихон по этому поводу писал 30 января 1922 г. управляющему русскими западноевропейскими приходами митрополиту Евлогию (Георгиевскому): «Слышали, что избрали Константинопольского Кир Мелетия. А у нас в Киеве понаделали сами целую дюжину разных «Василев""³⁶. Упоминание этих событий в одном ряду, по-видимому, было допущено не случайно. Конечно, в отличие от киевских «Василев», Мелетий (Метаксакис) «самосвятом» не был, но законность его патриаршества вызывала сильные сомнения, и другие Восточные Патриархи отказывались его признавать, а Синод Элладской Церкви в декабре 1921 г. и вовсе изверг его из священного сана³⁷. Вероятно, по этой причине по поводу автокефалистского раскола на Украине Патриарх Тихон обратился 25 марта 1922 г. не к Мелетию, а к митрополиту Кесарийскому Николаю. Святитель Тихон кратко описал историю возникновения украинской самосвятской лжеиерархии и обратился к Константинополю за поддержкой: «Уповаем, что наши скорби и опасения будут разделены сочувствием Великой Константинопольской Церкви, в коей Российская Церковь всегда чтила и чтит свою древнюю, по духу, матерь и руководительницу к совершенству церковного благоустроения». Патриарх Тихон обращался к митрополиту Николаю с просьбой: «Затрудняясь по обстоятельствам настоящего нашего положения сноситься с прочими Патриархами Восточными, смиренно просим Ваше Высокопреосвященство осведомить относительно церковных нестроений на Украине Блаженнейших Патриархов Александрийского Фотия, Антиохийского Григория и Иерусалимского Дамиана, и да изрекут они вместе с Вами слово осуждения новому раскольническому движению на Украине и кощунственной иерархии ее»³⁸.

Еще раньше, 1 августа 1921 г., Патриарх Тихон направил митрополиту Кесарийскому Николаю послание с просьбой обратиться от его имени ко всем братским православным Церквам и народам с призывом о материальной помощи голодающим в России (перевод послания был опубликован на страницах константинопольской «Церковной Истины»³⁹). В ответ на это 15 сентября 1921г. Константинопольский Синод издал соответствующее воззвание, а также окружное послание с призывом устроить по всем епархиям Константинопольской Церкви тарелочный сбор в пользу голодающих в России⁴⁰. Воззвание возымело результат. Митрополит Антоний (Храповицкий) в марте 1921г. писал архиепископу Рижскому Иоанну (Поммеру): «У меня скопилось около 500 000 динаров на р[усских] голодающих (...) Главная часть сего капитала прислана Патриархом Антиохийским Кир Григорием (60 000 франков)»⁴¹. Митрополит Антоний просил архиепископа Иоанна найти способ передать эту помощь Патриарху Тихону. Обращает на себя внимание то, что основным жертвователем был арабский Антиохийский Патриарх, от греков же поддержка поступала больше моральная, что, впрочем, в тот момент тоже было немаловажным.

Фанар тогда еще выражал должное уважение к Московскому Патриарху. Так, в редакционном обзоре событий церковной жизни 1921 г. в журнале Константинопольской Патриархии содержалась такая выразительная оценка: «Патриарх кир Тихон – поистине выдающийся христианский деятель, истинный апостол, противостоящий всему враждебному, всеми почитаемый за свой отеческий характер, за свою рассудительность и мужественное поведение (...) Он наставляет бесчинных и малодушных, ищет всегда только доброго. Можно сказать, что благодаря именно ему за минувший год русская Церковь как организация вернула себе что-то от былых времен, а сама патриархия восстановила свои силы, чтобы, сообразуясь с возможностями и обстоятельствами, возвращать на путь истинный и нести спасение, содействовать возведению храмов, устроению церковных дел, упорядочиванию общественной и образовательной жизни. (...) Будем надеяться, что всеблагой и всемилостивый Бог в новом году ниспошлет мир бедствующему русскому народу и вразумит правителей, чтобы новая жизнь прочно и непоколебимо устроилась на началах справедливости. Надеемся и от всей души желаем «прошлых зол не сохранять память""⁴².

5 мая (очевидно, по старому стилю) 1922 г. Константинопольская Патриархия выступила в защиту гонимых христиан Малой Азии и России⁴³. Это воззвание было затем опубликовано и в русской зарубежной прессе: «Патриарх Царьградский Мелетий с окружающим его Св. Синодом Митрополитов Вселенской Патриархии, находясь в печали ввиду положения христиан, достойного сожаления, с одной стороны, выражают свое живое соучастие Блаженнейшему Патриарху Тихону и всему клиру и народу этой церкви, моля Всемилостивого Бога, да Он не допустит «сверхсильных испытаний», а с другой стороны, просят остальные сестры – Православные Церкви и вообще все Христовы Церкви всего мира, чтобы и они молились Господу в духе христианской взаимности за мучеников христиан в Азии и России и чтобы вызвали вмешательство своих правительств для окончания этого невыносимого состояния, которое представляет позор нашего века»⁴⁴. Копия этого меморандума 13 мая 1922 г. была отправлена Патриархом Мелетием митрополиту Антонию (Храповицкому) с просьбой сообщить о нем Патриарху Тихону с выражением «глубокой братской симпатии»⁴⁵.

Поддержка святителю Тихону и всей Русской Церкви тогда действительно была очень нужна. Пользуясь народным бедствием – голодом, который большевики же сами своей политикой «продразверстки» и спровоцировали, – они развернули новую массированную антирелигиозную кампанию – изъятие церковных ценностей, якобы для спасения голодающих. В марте 1922 г. совсем уже больной Ленин писал (точнее, надиктовывал) в секретном письме членам Политбюро РКП(б): «Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать»⁴⁶. О помощи голодающим в ленинском письме не было ни слова: кампания была направлена не на спасение их от голода, а на уничтожение Церкви.

Одновременно с этими большевиками была начата подготовка обновленческого переворота в Русской Церкви. Главным теоретиком и практиком этого предприятия выступил председатель Реввоенсовета Л. Д. Троцкий. 30 марта 1922г. он представил в Политбюро развернутую записку на этот счет. Порассуждав о значении буржуазной Реформации в Европе и о сектах как «религиозной партизанщине», он указал, что в оказавшейся «лицом к лицу с пролетарской революцией» Русской Церкви «намечаются два течения: явно, открыто контрреволюционное с черносотенно-монархической идеологией и – «советское"». Идеологию последнего Троцкий определял как «сменовеховскую, т. е. буржуазно-соглашательскую». «Сменовеховское духовенство надлежит рассматривать как опаснейшего врага завтрешнего дня. Но именно завтрешнего. Сегодня же надо повалить контрреволюционную часть церковников, в руках коих фактическое управление церковью. В этой борьбе мы должны опереться на сменовеховское духовенство, не ангажируясь политически, а тем более принципиально». Троцкий предложил заставить «сменовеховских попов» довести «кампанию внутри церкви до полного организационного разрыва с черносотенной иерархией, до собственного нового собора и новых выборов иерархии»⁴⁷. Политбюро одобрило этот план, и в тот же день, 30 марта, за подписями Калинина и Молотова губкомам и губисполкомам была разослана шифротелеграмма с предписанием поддержать лояльное духовенство⁴⁸.

«Советское течение» в Русской Церкви не было порождением 1922 г. О мерах по противодействию «церковному большевизму» пришлось думать еще Поместному Собору в 1918 г., результатом чего стало определение от 18 апреля «О мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни». Речь в нем шла «о некоторых епископах, клириках, монашествующих и мирянах, не покоряющихся и противящихся церковной власти и обращающихся в делах церковных к враждебному Церкви гражданскому начальству и навлекающих через то на Церковь, ее служителей, ее чад и достояние многоразличные беды». Собор предусмотрел для таковых пособников богоборцев строгие прещения: для клириков – извержение из сана, для мирян – отлучение от Церкви⁴⁹. Под это соборное осуждение в полной мере попадали и церковные «сменовеховцы», опереться на которых предложил Троцкий. Основной актив раскольников из числа духовенства, сотрудничавшего с ГПУ, был к тому времени уже подготовлен. Бурные события развернулись в мае 1922 г.

5 мая Патриарх Тихон был допрошен на заседании Московского Ревтрибунала, где ему было объявлено о незаконности организации, называемой «Православной иерархией». Трибунал постановил: «Привлечь гр[ажда]н Белавина и Фенаменова (так в тексте, правильно: Беллавина и Феноменова. – свящ. А.М.), именуемых организацией «православной иерархии» – первый – Патриархом Тихоном, второй – архиепископом Никандром – к судебной ответственности»⁵⁰. В тот же самый день на патриаршем Троицком подворье были проведены обыски и аресты всех его насельников. В покоях Патриарха была выставлена стража, он остался один со стерегущими его красноармейцами. На подворье была устроена засада и всякого непредупрежденного, пришедшего туда, задерживали и допрашивали⁵¹.

9 мая Патриарх Тихон был подвергнут очередному допросу, ему под расписку было объявлено постановление Ревтрибунала о привлечении его к суду и о запрете выезда из Москвы⁵². Фактически Патриарх был взят под домашний арест. Одновременно с этим в Москву прибыла группа петроградских клириков, которые должны были сыграть ведущую роль в церковном перевороте. В группу входили протоиерей Александр Введенский, священник Владимир Красницкий и другие лица. В Москве к этой «прогрессивной» группе присоединились завербованные ГПУ клирики из некоторых других епархий, а также заштатный епископ Антонин (Грановский) и московский священник Сергий Калиновский.

12 мая «прогрессивная» (или «инициативная») группа явилась к Патриарху на Троицкое подворье. В представлении самой этой группы произошедшее изображалось следующим образом: «Указав на то, что под водительством патриарха Тихона церковь переживает состояние полнейшей анархии, что всей своей контрреволюционной политикой и, в частности, борьбой против изъятия ценностей она подорвала свой авторитет и всякое влияние на широкие массы, группа духовенства требовала от патриарха немедленного созыва, для устроения церкви, поместного собора и полного отстранения патриарха до соборного решения от управления церковью. В результате беседы, после некоторого раздумья, патриарх написал резолюцию о передаче своей власти до поместного собора одному из высших иерархов»⁵³. По обновленческой версии, Патриарх не устоял перед давлением «группы духовенства» и уступил церковную власть. Большего доверия, однако, заслуживает описание близкого Патриарху человека (предположительно профессора священника Илии Громогласова): «Группа перечисленных священников явилась к Патриарху ночью и подняла его с постели. Патриарх вышел к ним встревоженный, но быстро овладел собой и возвратился к своему обычному благодушию. Ему указали на то, что Церковь, вследствие его заключения, остается без высшего руководителя, что правительство не всякому епископу позволит теперь стать у кормила церковного управления, и предложили назначить ему своим заместителем епископа Антонина, которому гражданская власть доверяет. Патриарх решительно отказался»⁵⁴. То есть на поводу у «сменовеховского духовенства» святитель Тихон не пошел, очевидно догадываясь, какого рода деятели явились к нему в ночи. В то же время он понимал, что ему самому управлять Церковью власть в создавшейся обстановке не даст. Поэтому он принял предложение «инициативной группы» передать письмо председателю ВЦИК и собственноручно написал Калинину: «В виду крайней затруднительности в Церковном Управлении, возникшей от привлечения меня к Гражданскому Суду, почитаю полезным, для блага Церкви, поставить временно, до созыва Собора, во главе церковного управления или Ярославскаго Митрополита Агафангела, или Петроградскаго Митрополита Вениамина»⁵⁵. Право на такое распоряжение о передаче власти Патриарху Тихону было дано Поместным Собором в январе 1918 г., а затем подтверждено постановлением Высшего Церковного Управления в ноябре 1920 г.⁵⁶ Своих полномочий святитель Тихон не превысил.

15 мая представители «прогрессивного духовенства» были приняты Калининым, а заодно получили денежное вознаграждение «за работу по изъятию церковных ценностей»⁵⁷ (интересно, что Красницкий получил в три раза меньше, чем Введенский, и в четыре раза меньше, чем Грановский⁵⁸, – видимо, чтобы впредь работал активнее). Письмо Патриарха о назначении заместителей Калинин принял к сведению, но, разумеется, посредничать в передаче патриаршего поручения митрополиту Агафангелу председатель ВЦИК не стал, о чем «прогрессивные» священники сообщили Святейшему Тихону, посетив его во второй раз 16 мая и вновь предложив собственные посреднические услуги, теперь уже в церковной среде. Не имея возможности воспользоваться помощью кого-либо другого, Патриарх передал им два письма: митрополиту Агафангелу с призывом прибыть в Москву и временно, до созыва Собора, встать во главе церковного управления и члену Высшего Церковного Совета протопресвитеру Николаю Любимову о необходимости подготовить Ярославскому митрополиту помещение в Донском монастыре⁵⁹. В то же время самим обновленцам Патриарх Тихон никаких удостоверений не дал, поэтому те вынуждены были для подчеркивания собственной значимости делать свои приписки на патриарших письмах лишь в качестве «очевидцев»⁶⁰. Наделить полномочиями члены «инициативной группы» решили себя сами и, согласно церковному историку М. Е. Губонину, 16 мая изготовили на имя М. И. Калинина письмо: «Настоящим доводится до сведения Вашего, что, ввиду устранения Патриархом Тихоном себя от власти, создается Высшее Церковное Управление, которое с 2 (15) мая приняло на себя ведение церковных дел в России. Подписали: ВЦУ – протоиерей Введенский, священник Калиновский, священник Белков, псаломщик Стадник»⁶¹. Понятно, однако, было, что такое карикатурное ВЦУ из трех священников с псаломщиком никто бы в Церкви не признал, поэтому потребовалось еще одно усилие, чтобы изобразить хотя бы видимость получения санкции от Патриарха на «ведение церковных дел».

18 мая группа «прогрессивного духовенства» в третий раз явилась к Патриарху Тихону и представила докладную записку, в которой сообщала о полученном ею разрешении государственной власти на открытие и функционирование патриаршей канцелярии и «сыновне испрашивала благословение» на это Его Святейшества, заверяя, что по приезде в Москву его заместителя «он тотчас же вступит в исполнение своих обязанностей». Святитель Тихон, не имея, с одной стороны, никаких оснований доверять «инициативной группе», а с другой, понимая, что кому-либо другому власть канцелярию Троицкого подворья все равно не передаст, наложил на докладной записке резолюцию: «Поручается поименованным ниже лицам принять и передать Высокопреосвящ[енному] Митроп[олиту] Агафангелу по приезде в Москву синодские дела при участии секретаря Нумерова»⁶². Вне всякого сомнения, под синодскими делами в резолюции имелись в виду канцелярские документы (бумаги), а не совершение самих этих дел, которое в принципе не могло быть препоручено группе священников и мирян (высшие иерархические полномочия в Православной Церкви канонически сопряжены с обладанием архиерейским саном). Задача «инициативной группы» в соответствии с патриаршей резолюцией была чисто технической. Обновленческие же деятели сразу начали трактовать ее как передачу им собственно высшей церковной власти, что было явным обманом.

В ночь на 19 мая Патриарх Тихон был перемещен из Троицкого подворья в Донской монастырь (там ГПУ было удобнее держать его под стражей), после чего в его прежних покоях сразу же водворилось новое самозваное «Высшее Церковное Управление» (ВЦУ), председателем которого стал Антонин (Грановский), а его заместителями – Введенский и Красницкий. Переворот состоялся. Митрополиты же Агафангел и Вениамин, которым в действительности Патриарх Тихон готов был передать власть, до исполнения местоблюститель-ских обязанностей допущены не были. Сначала петроградский, а затем ярославский святители были арестованы, но свое отрицательное отношение к обновленческому расколу они выразить успели.

28 мая митрополит Вениамин выпустил послание к православной петроградской пастве, в котором писал: «Петроградские священники: протоиерей Александр Введенский, священник Владимир Красницкий и священник Евгений Белков, без воли своего митрополита, отправились в Москву, приняв там на себя высшее управление церковью. (...) Этим самым по церковным правилам (Двукр[атного] собор[а], прав[ила] Вас[илия] Великого) они ставят себя в положение отпавших от общения со святой церковью, доколе не принесут покаяния перед своим епископом. Такому отлучению подлежат и все присоединяющиеся к ним»⁶³. Таким образом, священномученик Вениамин первым совершенно недвусмысленно констатировал факт отпадения обновленцев от Церкви. Это слово правды стоило ему жизни. Глубоко символичной выглядела сцена его ареста на следующий день после отлучения им Введенского и компании. В Александро-Невскую лавру одновременно прибыли чекисты и отлученный протоиерей, причем последний, увидев митрополита, подошел к нему под благословение. «О[тец] Александр, мы же с вами не в Гефсиманском саду», – сказал Введенскому свя-щенномученик Вениамин и спокойно выслушал объявление о своем аресте⁶⁴.

Священноисповедник Агафангел об обновленцах высказался более сдержанно, без констатации их отпадения, но тоже как о самочинниках. 18 июня он обратился с посланием к Русской Церкви, в котором сообщил о данном ему Патриархом поручении и о том, что он предполагал поспешить в Москву, но по обстоятельствам, от него не зависящим (из-за взятой с него ГПУ подписки о невыезде из Ярославля), не смог это сделать. «Между тем, – писал далее митрополит Агафангел, – меня официально известили, что явились в Москве иные люди и встали у кормила правления Русской Церковью. От кого и какие на то полномочия получили они, мне совершенно неизвестно. А потому я считаю принятую ими на себя власть и деяния их незакономерными»⁶⁵. За свое антиобновленческое послание митрополит Агафангел был арестован и сослан в Сибирь, в Нарымский край. Арестам подверглись и десятки других, не признавших обновленческое ВЦУ православных епископов, множество священников, монахов, ревностных мирян.

В условиях террора, развязанного ГПУ в поддержку раскольников, не все проявили стойкость. Самым видным из отпавших иерархов стал митрополит Сергий (Страгородский). 16 июня 1922 г. им и еще двумя архиереями было подписано воззвание, опубликованное обновленцами в их печатном официозе «Живая Церковь» на самом видном месте: «Мы, Сергий, Митрополит Владимирский и Шуйский, Евдоким, Архиепископ Нижегородский и Арзамасский, и Серафим, Архиепископ Костромской и Галичский, рассмотрев платформу Временного Церковного Управления и каноническую законность Управления, заявляем, что целиком разделяем мероприятия Временного Церковного Управления, считаем его единственной, канонически законной верховной церковной властью и все распоряжения, исходящие от него, считаем вполне законными и обязательными. Мы призываем последовать нашему примеру всех истинных пастырей и верующих сынов церкви, как вверенных нам, так и других епархий»⁶⁶. «С[ергий] подписал из желания сохр[анить] места для работы, обольстившись обещанием ввести их – Сергия, м[итрополита] Евдокима, архиеп[ископа] Серафима – в ВЦУ. (...) Подписывали в местн[ой] ЧК», – сообщал подробности священник, съездивший в Нижний Новгород по поручению митрополита Казанского Кирилла (Смирнова) – одного из самых стойких борцов с обновленчеством среди русской иерархии⁶⁷. Что касается митрополита Сергия, то ничего, кроме позора, ему его признание раскольнического ВЦУ не принесло. Позднее, в августе 1923 г., он принес публичное покаяние в своем отпадении от Православной Церкви и в дальнейшем в отношении к обновленчеству был тверд. Но в 1922 г. его поведение соблазнило многих.

Тем временем, в тот же майский день, когда в Петрограде при участии Введенского произошел арест митрополита Вениамина, в Москве Красницким была организована группа «Живая Церковь» как своего рода «церковно-революционный авангард». Поначалу «ЖЦ» являлась наиболее заметным направлением среди раскольников, которых в связи с этим стали также именовать «живоцерковниками» (или презрительно «живцами»). Исполняя в первую очередь политический заказ богоборческой власти, «Живая Церковь» внешне прикрывалась программой разнообразных церковных реформ, включая догматическую, которая предусматривала «восстановление евангельского первохристианского вероучения, с нарочитым развитием учения о человеческой природе Христа Спасителя»⁶⁸. Уже только один этот призыв к пересмотру православной догматики свидетельствовал о том, что с Церковью обновленчество не имело ничего общего. Хотя в действительности вероучительные вопросы «живоцерковников» волновали в последнюю очередь. Развивать положения несторианской или какой-то другой христологической ереси они не стремились, их цель была куда более прагматичной, а именно, как это откровенно признавалось в уставе «Живой Церкви», – всемерная борьба за права белого духовенства:

«а) права на занятие епископских кафедр;

б)      права участвовать в решении дел Высшего Церковного Управления и Епархиальных Управлений вместе с епископами;

в)      права распоряжения церковными суммами, объединенными в единую церковную епархиальную кассу»⁶⁹.

ГПУ же в использовании «живоцерковников» видело прекрасную возможность осуществить «изъятие контрреволюционного духовенства». Так, в секретной инструкции губернским отделам ГПУ УССР о необходимости повсеместной организации ячеек «ЖЦ» обращалось особое внимание на следующие моменты:

«а) Не подлежит сомнению, что духовенство и близкие к ним лица великолепно осведомлены о деятельности своих коллег и начальства, а потому, действуя через организацию «Живая Церковь», легко удастся достать необходимый материал и документальные данные о контрреволюционной работе реакционного духовенства.

б)      Ввиду того что для поступления в действительные члены группы «Живая Церковь» необходимо заранее пробыть некоторое время кандидатом (исключение делается для лиц, пользующихся особым доверием), (...) от кандидатов необходимо ультимативно требовать сведения и материалы об активных контрреволюционерах из духовенства. (...)

в)      Добытые материалы должны широко использоваться для постановки гласных процессов, имеющих целью дискредитировать духовенство в глазах масс и, с другой стороны, физически уничтожить и изолировать черносотенные элементы»⁷⁰.

Таким образом, по замыслу ГПУ, «живоцерковникам» отводилась роль откровенных предателей Церкви, замаранных кровью своих собратьев. Они с такой ролью были согласны. Что это были за люди и чем были движимы, можно проиллюстрировать выдержкой из донесения начальнику 6-го («церковного») отделения Секретного отдела ГПУ Е. А. Тучкову входившего в обновленческое ВЦУ «протоиерея» Бориса Дикарева. «Карьеризм, интриги, грызня, шкурничество и зависть к успехам другого, более талантливого, – вот и все», – характеризовал Дикарев своих коллег-раскольников, будучи сам отнюдь не меньшим карьеристом и интриганом. «Во всем обновленческом движении, – писал он Тучкову в феврале 1923 г., – меня теперь интересует лишь одна его сторона – общественно-политическая. Борьба. Мягкость моего характера я теперь изжил, и линию на сокрушение всей церковной черной сотни веду беспощадную. Хоть этим возмещу то, что вместо положительной активной деятельности в Советских] рядах – ушел в церковное стоячее болото»⁷¹. Представляется, что данные откровения лучше всяких программ и уставов «Живой Церкви» раскрывают внутреннюю сущность обновленчества – опирающийся на врагов Церкви бунт части разуверившегося духовенства под революционную риторику ради достижения сугубо корыстных целей. Православные люди в России в абсолютном большинстве своем быстро это почувствовали и старались не иметь с обновленцами ничего общего. Даже епископ Антонин (Грановский) – обновленческий «митрополит Московский», председатель раскольнического ВЦУ – охарактеризовал «Живую Церковь» как «ассенизационную бочку православной церкви»⁷² (себя самого к содержимому этой «бочки» он, очевидно, не причислял).

Чтобы понять, чему служила «Живая Церковь», совсем не обязательно тогда было иметь доступ к секретным документам РКП(б) и ГПУ. В ее уставе как средство «совершенного освобождения церкви от политики» прямо была прописана «борьба с контрреволюционными элементами в церкви»⁷³. В уставе же киевской «Живой Церкви» этот пункт звучал еще более выразительно: «Ликвидация контрреволюционных элементов в церкви, независимо от того, под каким флагом бы они не выступали»⁷⁴. Поиск «контрреволюционеров» в Церкви и выдача их на расправу богоборческой власти были главным содержанием деятельности обновленцев. Также в их задачу входило публичное осуждение от имени Церкви тех «контрреволюционеров», которых власть выявляла сама. Ярчайшим примером такой деятельности является постановление раскольнического ВЦУ, принятое в июле 1922 г., на следующий день после вынесения смертного приговора группе петроградских священнослужителей и мирян во главе со священномучеником митрополитом Вениамином: «Бывшего петроградского митрополита Вениамина (Казанского), изобличенного в измене своему архипастырскому долгу, (...) лишить священного сана и монашества». Далее тем же постановлением «лишались сана» и другие осужденные на смерть священнослужители, а миряне «отлучались» от Церкви⁷⁵. Вся Русская Православная Церковь при этом знала и понимала, что митрополит Вениамин – святой человек, совершенно не повинный в тех политических преступлениях, за которые он был осужден на смерть, а обновленцы совершают откровенно иудино дело.

Крайняя нравственная нечистота новых раскольников быстро стала «притчей во языцех». Так, очень выразительно обстановку на Троицком подворье после водворения там обновленческого ВЦУ описал бывший секретный сотрудник ГПУ Н. А. Безпалов, сумевший покинуть СССР в конце 1923 г. и опубликовавший затем в Харбине серию статей: «С арестом Патриарха Троицкое подворье было объявлено официальным общежитием сотрудников ГПУ. Обновленческому Высшему церковному управлению отвели лишь второй этаж и домашнюю церковь бывшего патриаршего дома. Характерно для деятелей «Живой церкви», что они в чекистской обстановке чувствовали себя как рыба в воде. Начались «обеды», кончавшиеся грандиозными выпивками. Одна такая пирушка, имевшая целью вспрыснуть посвящение в епископы петроградского священника некого отца Ивана [Альбинского], затянулась на всю ночь и закончилась дракой между собутыльниками. Только утром измятые и взъерошенные «священнослужители» расходились по домам под хихиканье чекистских жильцов подворья. В тот же день разыгрался скандал. У вновь посвященного епископа отца Ивана обнаружилась кража крупной суммы денег. В краже был уличен один из «вождей» – епископ Леонид [Скобеев]. Дело едва не дошло до московского уголовного розыска, но было потушено Красницким»⁷⁶.

Можно, конечно, усомниться в объективности повествования «перебежчика» Безпалова, но и остававшиеся на службе в органах кадровые чекисты, курировавшие раскольников, не могли скрыть брезгливого отношения к своим агентам в рясах. Так, в подготовленном ГПУ в августе 1922 г. для партийно-советского руководства обзоре политико-экономического состояния РСФСР об обновленцах сообщалось: «Надо сказать, что контингент вербованных состоит из большого количества пьяниц, обиженных и недовольных князьями церкви, что в значительной мере способствует развитию антагонизма между двумя основными течениями духовенства. Сейчас приток прекратился, ибо более степенные, истинные ревнители православия к ним не идут, среди них последний сброд, не имеющий авторитета среди верующей массы»⁷⁷. От работы с этим «последним сбродом» чекисты, однако, не отказывались. Для ослабления Русской Церкви для них все средства были хороши.

Присмотревшись немного к обновленцам, не стали особо щепетильничать и цинично-прагматичные фанариоты. То, что лица, объявившие себя при содействии ГПУ «Высшим Церковным Управлением», были очевидными самозванцами, которые быстро начали десятками «увольнять» и «запрещать в служении» авторитетных иерархов Русской Церкви и «назначать» на их места таких же, как они сами, проходимцев, греков особо не смутило. Наряду с богоборцами-большевиками и предателями-обновленцами фанариоты стали еще одним источником скорбей для Русской Православной Церкви. Утвердившись, вопреки протестам значительной части греческих иерархов, на Константинопольской кафедре, Мелетий (Метаксакис) начал проводить в жизнь программу беспрецедентной экспансии Фанара в общемировом масштабе, причем главным объектом захвата стали части Русской Церкви, находившиеся как на территории бывшей Российской Империи, так и вне ее. В марте 1922 г. им был издан томос о праве Константинополя на «непосредственный надзор и управление всеми без исключения православными приходами, находящимися вне пределов поместных православных Церквей, в Европе, Америке и других местах»⁷⁸. Вслед за этим была образована Фиатирская митрополия с центром в Лондоне, которая стала претендовать на подчинение ей всей православной диаспоры (включая русскую) в Западной и Центральной Европе. В мае того же года была учреждена архиепископия Северной и Южной Америки с претензией подчинить ей все православные приходы на Американском континенте.

В марте 1923 г. Патриарх Мелетий вмешался в церковные дела в Польше, «утвердив» избрание митрополитом Варшавским епископа Дионисия (Валединского). Наконец, в июле 1923 г. константинопольский Синод образовал в своей юрисдикции «Автономную митрополию Эстонии» и «Православную архиепископию Финляндии»⁷⁹. Рассмотрение всех этих событий применительно к околороссийским лимитрофам и русской диаспоре – предмет особого исследования, но и в отношении внутрироссийских церковных дел греки повели себя совершенно беспардонно.

При этом очевидная агрессия в отношении Русской Церкви могла сочетаться у Фанара со словами сочувствия в ее адрес. Так, номер журнала «Церковная Истина» от 2 июля 1922 г. открывался большой статьей члена Синода митрополита Кизического Каллиника «Большевизм и Христианство в России», в которой описывались антицерковные гонения. Под конец автор замечал: «Конечно, Русская Церковь имеет за собой прегрешения, но и наказание вызывает пробуждение человеческой совести. Проливаемая кровь очищает ее и привлекает симпатии даже тех, кто отворачивался от нее прежде как от орудия Царизма»⁸⁰. Голос совести, однако, у фанариотов как давал порой о себе знать, несмотря на закоренелую русофобию, так и замолкал. Раскол в Русской Церкви был им на руку, и они не удержались от того, чтобы подыграть ему.

Поначалу, правда, лидеры обновленческого раскола были озабочены не столько признанием их со стороны Православных Поместных Церквей, сколько захватом церковной власти внутри России. Можно даже предположить, что инициатива установить отношения исходила не от обновленческого ВЦУ, а от самих греков. Свидетельство об этом дошло от весьма ангажированного, но информированного лица – бывшего священника, ставшего при советской власти одним из главных антирелигиозников, М. В. Галкина (Горева), который, в свою очередь, опирался на сведения, полученные от заместителя председателя обновленческого ВЦУ, главы «Живой Церкви», священника Владимира Красницкого. Конечно, относиться к такому свидетельству надо критически, но и игнорировать его нельзя. 27 июня 1922 г. Галкин писал Троцкому («дорогому Льву Давидовичу»): «В Высшее церковное управление несколько раз являлся проживающий в Москве архимандрит «наместник Константинопольского вселенского патриарха», имеющий также представительство патриархатов Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского (по словам свящ[енника] Красницкого). В частной беседе с представителями Высш[его] цер[ковного] упр[авления] [он] сообщил, что «его господин, святейший вселенский патриарх», мог бы прибыть на собор в Москву, признать Высшее церковное управление, участвовать в суде над патриархом Тихоном, словом, сделать все, что нужно Высшему церковному управлению, вплоть до низложения Тихона «по всем каноническим правилам». Он дал понять, что в общем итоге это стоит возвращения к моменту прибытия в Москву «его святейшества» дома Константинопольского патриархата и 10000 турецких лир. Нужно знать историческое поби-рушество восточных патриархов, живших главным образом за счет «милостыни из России», чтобы поверить в возможность сего не только со стороны Константинопольского, но и всех патриархов, вместе взятых»⁸¹.

Предложение Фанара, если Галкин, Красницкий и Димопуло сообщали правду, весьма примечательно. Показать всему миру уязвимость Московского Патриарха перед Вселенским, фактически восстановить былую зависимость Русской Церкви от Константинопольской, а заодно решить и некоторые финансовые проблемы – всё это вполне соответствовало планам всемирного возвышения Фанара и было весьма заманчиво. Только больно рискованно, учитывая, что дело приходилось иметь с большевиками. Возможно, впрочем, что идея с приездом Вселенского Патриарха в Москву принадлежала не самому Метаксакису, а Димопуло. Патриарх Мелетий если и посылал намеки, то более хитро. Так, в письме архимандриту Иакову от 9 июля 1922 г. он, как бы между прочим, замечал: «Если местные братья считают уместным направление нашей делегации, так чтобы она присутствовала от имени Вселенской Патриархии на намечаемом в Москве церковном собрании и на месте поспособствовала благополучному направлению и мирному урегулированию ситуации в братской Церкви, то мы охотно бы направили такую делегацию»⁸². Надо полагать, уже сам Димопуло конвертировал такие пожелания Фанара в конкретную сумму, о которой и сообщили Троцкому. Лишних 10 тыс. турецких лир, однако, у «дорогого Льва Давидовича» не нашлось (очевидно, имелись в виду старые османские лиры, содержавшие более шести граммов золота), да и проблема с запрашиваемым домом так просто не решалась. Были, наверное, и другие сложности. В итоге Патриарх Мелетий в Москву не прибыл и в обновленческом «Соборе» участия не принял.

Здесь следует пояснить, что отношение советской власти к представительству Фанара в Москве в первые послереволюционные годы было сравнительно благоприятным. С международным признанием у РСФСР дела обстояли не лучшим образом, поэтому и такая дипломатическая фикция, как «Миссия Вселенского Патриарха», могла пригодиться. 20 ноября 1918 г. за подписью зам-наркома Л. М. Карахана ей была выдана своего рода охранная грамота: «Народный Комиссариат по Иностранным Делам удостоверяет, что дом Константинопольского Патриаршего Подворья (по Крапивенскому пер. 4) занят Представительством Вселенского (Константинопольского) Патриарха в России, и с своей стороны находит целесообразным освободить таковой от какой бы то ни было реквизиции, а также муниципализации и национализации»⁸³. Следуя такой рекомендации НКИД, Юридический отдел Моссовета 2 декабря 1917г. удостоверил, что дом Константинопольского подворья, «как занятый Представительством Вселенского Патриарха в России, из-под действия декрета «Об отделении церкви от государства» исключается»⁸⁴. Не был обижен в квартирном отношении и сам Димопуло со своими сотрудниками. В январе и октябре 1919 г. Моссовет и НКИД дополнительно подтвердили, что «квартира № 5 в доме № 4 по Крапивенскому пер., с принадлежащими к ней сараями, чердаками, занята Дипломатической Миссией Вселенского Патриарха в России и реквизиции и уплотнению, а также арендной уплате не подлежит»⁸⁵.

Более того, греческая миссия смогла даже получить от советской власти дополнительное церковное имущество. 15 сентября 1919 г. архимандрит Иаков подал в Организационно-учетное отделение Моссовета прошение: «Ввиду ощущаемой надобности Константинопольское подворье церкви просит дать в пользование Евангелие, Апостол, подсвечники, пристол (так. – свящ. А.М.), аналой и, если возможно, облачение и св. Сосуды для службы»⁸⁶. Константинопольский представитель, судя по всему, был вдохновлен на такую неожиданную просьбу 13-м пунктом декрета об отделении Церкви от государства, который гласил, что «здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются, по особым постановлениям местной или центральной государственной власти, в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ»⁸⁷. Разумеется, речь шла о том имуществе, которым храмы ранее и так владели и которое было объявлено «народным достоянием». Но хитрый (едва ли наивный) Димопуло истолковал это положение в свою пользу, и, что удивительно, работники Моссовета пошли у него на поводу и спустя два месяца просьбу удовлетворили. Сохранилась расписка «помощника настоятеля Константинопольского Патриаршего подворья» иерея Василия Димопуло от 18 ноября 1919 г. о получении «одного сосуда серебр[яного], вызолоч[енного] в дубовом футляре»⁸⁸. (Святая чаша, очевидно, была перед этим изъята из какого-то другого храма.)

Но уже 21 ноября Организационно-учетное отделение предложило грекам «вернуть ошибочно выданные сосуды», пояснив, что их церковь «не состоит на учете и не подпадает под действие декрета «Об отделении церкви от Государства""⁸⁹. Реакция архимандрита Иакова была неподражаемой. 26 ноября он направил в Юридический отдел Моссовета письмо, в котором делился сначала «чувством глубочайшей признательности и благодарности», а затем «тяжелой скорбью». Он указывал на то, что «находящийся при миссии храм в Москве во имя Препод[обного] Сергия, что в Крапивках, крайне скуден церковными сосудами и утварью, на пополнение которой миссия не имеет ныне особенно никаких средств». «С своей стороны, – продолжал Димопуло-старший, – миссия, вполне соглашаясь с вышеизложенным основанием, по которому требуется возврат церковных предметов (неподпадением ее под советский декрет. – свящ. А.М.) (...), тем не менее, просит настоящим не нарушать первого распоряжения Отдела и оставить церковное имущество за миссиею. В храме Преподобного] Сергия при миссии богомольцы исключительно почти русские, богослужение совершается на церковно-славянском языке, да и самый храм некогда был приходским. Предназначенное для него имущество останется храмовою собственностью и достоянием этого именно храма. Переданное в наше пользование церковное имущество служило бы видимым общением православного русского народа с Восточною Церковью»⁹⁰. Прямо по поговорке: и невинность соблюсти, и капитал приобрести; и под большевистский декрет с национализацией не попасть, и сверх того еще добра церковного от богоборцев получить...

Однако удержать и преумножить свою собственность в Москве константинопольская миссия ни при помощи декрета об отделении, ни в обход него не смогла. В 1920 г. здание подворья было на общих основаниях муниципализировано, заселено новыми жильцами и в марте 1922 г. сдано в аренду на шесть лет образованному в нем жилищному товариществу⁹¹. В греческой прессе по этому поводу публиковались «душераздирающие» сообщения: «Все патриаршие представители и служащие с ними клирики живы, однако жизнь их стала невыносимо тяжелой. После того как нынешние власти изъяли у них все владения Патриарших Престолов вместе с получаемой от них прибылью и даже их личное имущество, позволили им проживать только в одной комнате одной из квартир, и притом за арендную плату, уплачиваемую государству, понятно, что, испытывая во всем нужду, они претерпевают невзгоды из-за недостаточного питания, холода и утомления, потому что сами готовят себе пищу, стирают одежду, подметают квартиры. (...) Настоятелям подворий выплачивается из доходов подворий крохотная сумма на их, если можно так выразиться, содержание, принуждая их тем самым исполнять в их храмах одни приходские обязанности. (...) Если они и дальше пребудут без какого-нибудь дохода, то просто умрут от голода, холода и эпидемических болезней»⁹². В действительности двоим Димопуло оставили не одну комнату, а семь – всю занятую ими обширную квартиру, и прислуга у них была. Храм же преподобного Сергия, в котором они служили («принужденные в утомлении исполнять приходские обязанности»), стал в апреле 1922 г. едва ли не единственным в Москве, обойденным святотатственной кампанией изъятия церковных ценностей⁹³. Но грекам этого было мало. Начались долгие хлопоты по возвращению всего дома № 4 по Крапивенскому переулку в собственность Константинопольской Патриархии.

Конечно, по сравнению с тем, как жили Димопуло до революции, их существование при большевиках было бедственным. В 1921 г. архимандрит Иаков был даже готов покинуть революционную Россию и просил свою Патриархию о переводе его в Варшаву в клир местного греческого храма. Однако Фанар порекомендовал просителю оставаться на своем месте. С тех пор заметную часть переписки Димопуло-старшего с Патриархией стали занимать вопросы его содержания. В письме от 8 марта 1922 г. архимандрит Иаков просил выслать ему удостоверение на имя местного правительства о том, что он остается официальным представителем Вселенской Патриархии. Таковое удостоверение вскоре было изготовлено, причем заверено оно было советским представителем в Константинополе. Одновременно Синод, желая ободрить своего бедствующего собрата, увеличил положенную ему как должностному лицу Патриархии дотацию в 200 турецких лир еще на 100 лир. В следующем письме на Фанар от 11 мая 1922 г. архимандрит Иаков указал, что, если его дальнейшее пребывание в Москве видится Синоду необходимым, он не должен оставаться без постоянной материальной помощи, поскольку подворье конфисковано и не приносит никакой финансовой прибыли. В случае положительного решения его вопроса Димопуло просил прислать ему 100–150 английских фунтов или соответствующую сумму в американских долларах (английский фунт стерлингов до Первой мировой войны равнялся без малого десяти золотым рублям, но потом несколько потерял в цене). В письме от 8 июля 1922 г. архимандрит Иаков извещал Фанар о получении денежного перевода в размере 1500 франков, что соответствовало 200 турецким лирам, и указывал, что данной суммы недостаточно для покрытия его расходов. Синод в ответ распорядился отправить ему в Москву дополнительный перевод на 300 лир. 12 августа Димопуло направил в Синод новую просьбу: выплатить Константинопольскому представительству Американского заготовительного комитета 15 английских фунтов, с тем, чтобы он мог получить продовольствие на соответствующую сумму в Московском представительстве комитета. И эта просьба была исполнена. Наконец, 25 мая 1923 г. архимандрит Иаков испросил ежемесячно выплачивать ему, как представителю Константинопольской Патриархии, по 10–15 английских фунтов. Синод согласился и принял решение о выделении ему пособия в размере 9 фунтов. Обращался Иаков Ватопедец за помощью и в свой родной монастырь. Судя по переписке, монастырь отправлял ему в Москву продукты, но они, по-видимому, до него недошли⁹⁴.

В такой обстановке и появилось на свет детище Троцкого – обновленческое ВЦУ в придачу с «Живой Церковью». Димопуло-старшему, видимо, намекнули, что возвращение подворья надо отработать, чем он и занялся. В этом контексте становятся понятными упомянутые Галкиным визиты греческого архимандрита к раскольникам и его «деловые предложения» в связи с намечаемым «судом» над Патриархом Тихоном.

В августе 1922 г. архимандрит Иаков уже не частным образом, а как почетный член президиума отметился на съезде «Живой Церкви» в Москве, о чем было возвещено в одноименном журнале. Еще одним участником съезда стал представитель Александрийского Патриарха архимандрит Павел (Катаподис). Как сообщали обновленцы, «по поручению представителя Константинопольского патриарха, архимандрита Иакова, произнес краткое приветствие от его лица архиепископ Антонин (Грановский. – свящ. А.М.), он сказал: «Представитель Константинопольского патриарха, архимандрит Иаков, плохо владеющий русским языком, просит меня приветствовать вас. Он свидетельствует о своем сочувствии нашему церковному обновлению и о своей солидарности с нами. Честь и хвала ему!""⁹⁵ Патриарх Мелетий выразил поддержку своему московскому представителю и написал ему 1 сентября 1922 г.: «Наша Константинопольская Церковь, будучи от начала и издревле связана столь тесными узами со своей дочерью и сестрой Русской Церковью, видит своим долгом указать на необходимость осмотрительности и мирного и во всем законного продвижения и готова, как мы уже раньше писали, и непосредственно оказать свое содействие и помощь, если будет усмотрена такая необходимость»⁹⁶.

Однако вскоре «непосредственная помощь» архимандрита Иакова «Живой Церкви» получила такую огласку, что Фанару пришлось поостеречься от усиления активности на русском направлении. Согласно обновленческому журнальному отчету, два греческих архимандрита не просто поприветствовали «живоцерковный» съезд, но и поучаствовали в обсуждении вопроса о женатом епископате: «На вопрос председателя (Красницкого. – свящ. А.М.): «Были ли на востоке брачные епископы?» – архим[андрит] Иаков отвечал: «Были». «Из кого теперь избираются епископы?» – «Из белых священников». «Сам святейший патриарх Константинопольский монах или нет?» – «Нет, патриарх не монах». То же самое говорил и архимандрит Павел»⁹⁷. Такие ответы греческих архимандритов звучали совершенно скандально. Брачные епископы на Востоке в истории бывали, но со времени Трулльского Собора конца VII века такое явление однозначно трактовалось как антиканоническое. Сказать же, что «теперь епископы избираются из белых священников», не смог бы даже такой «дипломат», как Иаков (Димопуло). Через прессу информация о приписываемых ему высказываниях дошла до Фанара, и печатному органу Константинопольской Патриархии в ноябре 1922 г. пришлось дать опровержение: «Как стало известно из поступившего в Патриархию сообщения пребывающего здесь Русского Архиепископа Северной Америки кир Александра (Немоловского. – свящ. А.М.), в издаваемой в Берлине большевистской газете «Накануне» написано, что представитель Вселенской Патриархии в Москве, присутствуя на созванном в этом городе (11 августа с. г.) церковном собрании (συνέδριον), якобы заявил, что в Константинопольском Патриархате епископы в большинстве своем женатые. Находим совершенно неверным приписываемое нашему представителю мнение, поскольку хорошо известно, что у нас в епископское достоинство возводятся только (выделено в публикации. – свящ. А.М.) неженатые клирики»⁹⁸.

После этого и сам Димопуло в декабре 1922 г. письменно разъяснил «Всесвятейшему и Божественнейшему» Мелетию, что газетные сообщения о его выступлении на съезде «Живой Церкви» – «полная ложь и утопия». «В ответ на заданный нам вопрос, – писал он, – мы ответили лишь то, что Архиереи в наших Церквах не имеют ставрофора, то есть великой монашеской схимы, как принято в России, но только малую схиму, называемую рясофором, и по непреложному правилу являются безбрачными, «целибатными», из чего те заключили, что архиереи наши – из белого духовенства»⁹⁹. При всей нелепости изложения обновленцами слов архимандрита Иакова фактом, однако, было его и архимандрита Павла участие в «живоцерковном» съезде, что само по себе чести им не делало. Неопровержимо и то, что женатые лжеархиереи затем плотными рядами наполнили обновленческий «епископат», и развитию контактов фанариотов с российскими раскольниками это особо не помешало.

7 августа на своем первом пленарном заседании съезд «Живой Церкви» постановил просить ВЦУ дать распоряжение о немедленном прекращении поминовения имени Патриарха Тихона за богослужением¹⁰⁰. Во исполнение этого решения 23 августа раскольническое ВЦУ утвердило следующую формулу поминовения на ектеньях: «Вселенские православные патриархи и высшее Церковное Управление, преосвященные епископы, честное пресвитерство, во Христе диаконстве, о всем причте и людях»¹⁰¹. Формула – совершенно несуразная с точки зрения русского языка, да и просто здравого смысла (поскольку не уточнялось, какое и над кем «высшее» церковное управление имелось в виду), но главное что – без Патриарха Тихона, зато со «Вселенскими патриархами». Они стараниями архимандрита Иакова входили у обновленцев во все большую честь, впрочем, как и российские раскольники у фанариотов.

В последнем номере журнала Константинопольской Патриархии «Церковная Истина» за 1922 г. был помешен развернутый редакционный обзор церковного положения в России. Читателю сообщалось, что «после удаления Блаженнейшего Патриарха Московского кир Тихона свободомыслящей группой (μερίδος) из так называемого белого духовенства и некоторых архиереев было образовано новое Высшее Церковное Управление, что привело к тому, что в православной Русской Церкви обозначились две партии (δύο μερίδες): консервативная и свободомыслящая, которые из-за различий во взглядах на вещи приблизились к расколу и дошли до открытой вражды». Терминология константинопольского официоза очень симптоматична. Каноническая Русская Церковь, возглавляемая святителем Тихоном, и пробольшевистская обновленческая схизма оказывались для Фанара в равной мере «μερίδες», то есть партиями, группами или частями. При таком подходе отношения с этими «частями» можно было строить не на основании канонических принципов, а из чисто конъюнктурных соображений.

Далее в статье вполне нейтрально описывался «Всероссийский Церковный Съезд», то есть съезд «Живой Церкви», причем отмечалось возглашение на нем многолетия Вселенскому Патриарху. Обновленческие нововведения, такие как допущение брачного епископата и второбрачия духовенства, не осуждались, но указывалось на предпочтительность вводить назревшие изменения скоординированно, поскольку подобные вопросы стоят и перед другими Поместными Церквами. «Великая Христова Церковь, – назидательно говорилось в статье, – от начала и издревле связанная нерушимыми узами с дочерью и сестрой своей – Русской Церковью, с интересом следя за развитием описанного церковного движения, сочла своим долгом, с одной стороны, выразить сожаление по поводу распространения пагубной борьбы в лоне Церкви и между самими пастырями, с другой стороны – указать на потребность в благоразумии, мирном устроении и полностью правомерных дальнейших действиях»¹⁰².

Определенное беспокойство у Фанара вызвали дошедшие до него сообщения о намечаемых обновленцами изменениях в догматике. За разъяснением ситуации Вселенская Патриархия обратилась в Москву к архимандриту Иакову. Тот в ответ в упоминавшемся уже письме от 11 декабря 1922 г. успокоил своего «Всесвятейшего и Божественнейшего»: «То, что написано о якобы имеющих место догматических новшествах, является недостоверными слухами, злонамеренно распускаемыми в православном народе врагами православной христианской веры и Церкви, таящимися во дворах Её и стремящимися подорвать авторитет православной Церкви». Что Димопуло признавал, так это произошедшее разделение между «Живой Церковью» Красницкого и «Церковным возрождением» Грановского, но тут же сообщал, что «позже, вследствие непосредственного указания со стороны правительства, председательствующий архиепископ Антонин и его заместитель протоиерей Красницкий пришли к согласию, так что ныне они по меньшей мере внешне и с виду сотрудничают на заседаниях так называемого «Высшего Церковного Управления"». (Последнее было правдой: большевикам периодически приходилось заставлять обновленческих вождей действовать сообща, крайний антагонизм между Грановским и Красницким стал еще одной характерной особенностью функционирования раскольнического ВЦУ в то время.)

Резюме архимандрита Иакова должно было быть особенно приятным Фанару. Он писал: «В целом в Москве и вообще во всей России царит теперь церковно-административный хаос и церковная анархия, которая, с другой стороны, пробуждает и разжигает религиозную ревность большой части православного народа, твердо придерживающегося православия и считающего, что единственным якорем спасения и православной веры является Матерь Константинопольская Церковь, от которой Россия получила свет христианской веры. Также в народе имеет хождение идея и убеждение, что как некогда посланники Владимира, придя из Киева в Константинополь, обрели православную веру, так и теперь в царящем религиозном и церковном смешении спасение свое он может обрести в Церкви Константинополя»¹⁰³.

Оказав немалые услуги раскольникам, Димопуло-старший в начале января 1923 г. обратился в ВЦУ за ответной помощью в связи с трудностями, переживаемыми Константинопольской Патриархией. Провал поддержанного Фанаром авантюрного похода армии Греции в Малую Азию привел к изгнанию местного греческого населения, а Патриархия, как казалось, доживала на берегах Босфора последние дни. Надеяться ей оставалось только на внешнее заступничество. «Тесные братские узы, которые веками связывают Константинопольскую Великую церковь с Российской Православной Церковью, – писал в связи с этим архимандрит Иаков обновленцам, – позволили Его Всесвятейшеству обратиться с просьбой к Высшему Церковному Управлению продолжать, как и раньше, традиционную поддержку, поддерживать Восточную Православную Церковь. Также Его Всесвятейшество просит прийти на помощь путем протеста... в защиту сохранения прав Патриархата, каковой составляет единственную опору для защиты христианских меньшинств. Вселенский Патриарх глубоко убежден, что Российская Церковь не откажет войти с надлежащим ходатайством перед уважаемой Советской Властью – просить последнюю поддержать перед Турецким Правительством указанную выше просьбу Его Всесвятейшества, чем Советская Власть продолжит свое благотворное человеколюбивое начинание по отношению к угнетенным народам Православного Востока»¹⁰⁴.

В действительности, как видно из публикации в той же «Живой Церкви», просьба Патриарха Мелетия была адресована не совсем к ВЦУ. «Все Православные церкви, – говорилось в его телеграмме архимандриту Иакову, – протестовали в Лозанне против Турецкого требования перемещения местопребывания резиденции Вселенского Патриархата, заявите местным церковным кругам, чтобы и они сделали так же»¹⁰⁵. Это уже Димопуло отождествил «местные церковные круги» с обновленческим ВЦУ. Судьба Фанара была одним из вопросов, обсуждавшихся тогда на Лозаннской конференции, где британский министр иностранных дел Дж. Н. Керзон настоятельно предложил турецкой делегации отозвать требование об удалении Патриархии из Стамбула при условии, что последняя ограничит свою деятельность чисто религиозной сферой. Турки в итоге вынуждены были согласиться¹⁰⁶.

«Уважаемая» же советская власть, к огорчению греков, поддерживать Фанар перед турецким правительством не стала. Раскольническому ВЦУ пришлось обращаться к туркам от своего лица. «Высшее Церковное Управление, – говорилось в обращении, – крайне опечалено появившимися в печати сведениями о требовании Турецкой Делегации на конференции в Лозанне об удалении из Константинополя Православного Патриарха. Стоя на точке зрения полного отделения церкви от государства и подчинения всех церковных установлений всем законам и распоряжениям государственной власти, Высшее Церковное Управление клеймит презрением попытку империалистических государств Запада и Америки превратить Православный Константинопольский Патриархат в орудие проводимой ими политики закабаления и удушения Турции. Высшее Церковное Управление уверено, что Турецкое Правительство, отвергнувши все подобные попытки, найдет, в согласии с проводимой им политикой веротерпимости, пути и формы к оставлению в Константинополе Православного Патриарха на условиях полного подчинения его всем законам Турецкого государства»¹⁰⁷.

Журнал «Живая Церковь» поместил датированную 6 января 1923 г. речь заместителя председателя ВЦУ Красницкого, обращенную к послу Турции в России Мухтар-бею. В речи восхвалялось «высокое и благородное человеколюбие великих вождей народа Турецкого». «Мы знаем и клеймим позором, – повторял Красницкий понравившийся ему оборот, – стремления хищнических правителей Запада и Америки воспользоваться положением патриархата для нанесения вреда Турции. Но имея у себя в России пример широкого революционного движения белого приходского духовенства и трудовых верующих богомольцев, объединившихся в группу «Живая Церковь» и создавших нынешнее Высшее Церковное Управление из лиц, признающих справедливость Российской Социальной Революции и мирового объединения трудящихся, – имеем все основания надеяться на то, что и Константинопольский патриархат может быть учреждением, вполне сочувствующим великому делу освобождения всех народов новой Турции, и привлечет все молодые, живые силы православных народов к устроению свободной жизни Турции». Длинную витиеватую фразу Красницкого можно понять, как пожелание Фанару пойти по пути «Живой Церкви». Председатель ЦК «ЖЦ» выражал надежду на то, что турецкое правительство «сумеет положить предел политическим домогательствам империалистических государств Запада и Америки, оградить Константинопольский Патриархат от их поползновений и оставить его в Константинополе»¹⁰⁸. Услуга обновленцев Вселенской Патриархии была, таким образом, довольно сомнительной, поскольку с «империалистическими государствами Запада и Америки» Фанар тоже связывал немалые надежды и «ограждаться от их поползновений» не спешил.

Архимандриту Иакову Красницкий после своего посещения турецкого посольства написал, что посол Мухтар-бей отнесся к его просьбе «с исключительным вниманием и обещал представить ее своему правительству и поддержать ее с своей стороны, ввиду его более близкого знакомства с современным направлением Церковной жизни России»¹⁰⁹. В качестве подтверждения успешности своего ходатайства раскольники опубликовали письмо «Его Высокопреосвященству Антонину Красницкому» (именно в таком сочетании) от и. о. комиссара иностранных дел Великого национального собрания Турции Гуссейна Рауфа. «Мы изучили Вашу точку зрения с полным вниманием», – писал «Антонину Красницкому» турецкий чиновник. «Мы вполне расположены рассмотреть принятие новой формы, которая позволит полное и свободное исповедание религиозных культов»¹¹⁰. По-видимому, обновленцы чувствовали себя спасителями Вселенской Патриархии, хотя никаких обещаний оставить ее в Константинополе ответ высокопоставленного турка не содержал. Тем не менее, повод еще на шаг сблизиться с Фанаром у них появлялся.

В принятом раскольниками 1 февраля 1923 г. «Положении о созыве поместного собора православной российской церкви» было сказано, что «Высшее Церковное Управление приглашает на Собор представителей Восточных Патриархов и автокефальных зарубежных Церквей – с правом решающего голоса»¹¹¹. Фанариоты в принципе были не прочь откликнуться на это приглашение, о чем и послали сигнал обновленческому «митрополиту Одесскому» Евдокиму (Мещерскому) – новой «восходящей звезде» раскола. Интересно, что первыми на это прореагировали украинские чекисты. В направленной в Москву секретной сводке ГПУ УССР о текущем положении церковных дел содержалось сообщение о том, что капитан одесского парохода «Эльборус», «как очень религиозный и поклонник попов, имел в Константинополе переговоры с Вселенским Патриархом Мелетием и получил оттуда письмо для передачи Митрополиту Евдокиму в гор. Одессу следующего] содержания: «Ваше Высокопреосвященство, Николай Андреевич БАЛАШЕВ (капитан парохода «Эльборус») имел любезность при визите у его святейшества Вселенского Патриарха Мелетия сообщить сведения о положении церковных дел в России, о которых его святейшество и вообще наша церковь не могут, конечно, и не интересовать живо (так. – свящ. А.М.). Его Святейшество при этом с удовольствием узнал о Вашем высокопреосвященстве и о том выдающем положении, которое Вы занимаете среди управляющей Российской Епархии (так. – свящ. А.М.). Поэтому он с особым вниманием и признательностью получил бы от Вас какой-нибудь разъяснительный доклад о церковных делах в России, если бы Вы имели любезность прислать ему таковой. Кроме того, ввиду дошедших известий, что на созывающийся 15-го Апреля в Москве Всероссийский] церковный сороб (так. – свящ. А.М.) предполагается пригласить и представителей заграничных Автокефальных церквей, Его святейшество хотел бы сообщить через Вас, что Вселенский патриарх с удовольствием послал бы одного или двух своих представителей, если бы последовало бы таковое приглашение к ней (так. – свящ. А.М.). Поездку подобного представительства в Россию Его Святейшество и Синод считают тем более нужной и полезной, что этим, между прочим, получится возможность познакомиться непосредственно с действительным церковным положением в России, о котором теперь приходится судить лишь через прессу разных не всегда достоверных или даже иногда и совершенно ложных слухов. Передавая по поручению об этих желаниях Его Святейшества, о которых и господин БАЛАШЕВ сообщит Вам устно, имею честь быть с большим уважением Вашего преосвященства нижайший слуга Секретарь Патриархальной Канцелярии протоиерей Христо Панаюанку. № 160«"¹¹². К сожалению, в сводке ГПУ УССР не сообщалось о дальнейшей судьбе этого письма и о том, последовал ли на него ответ. Возможно, письмо с Фанара уже не застало Евдокима (Мещерского) в Одессе в связи с его отъездом в центр. Примечательно, однако, что Патриарх Мелетий сам письмо ему подписывать не стал, перепоручив это сомнительное дело своему секретарю. Фамилию этого секретаря в документе ГПУ изрядно исказили: он был не Панаюанку, а Папаиоанну, и не протоиерей, а протонотарий. Должность эта была весьма важной: Константинопольские Патриархи меняли друг друга с калейдоскопической быстротой, а начальник патриаршей канцелярии оставался на своем месте. В описании дальнейших событий Папаиоанну встретится еще не раз, в том числе и прямо в контексте связей греков с российскими раскольниками.

Приняв положение о приглашении представителей Восточных Патриархов на свой «Поместный Собор», раздираемое внутренней враждой обновленческое ВЦУ к практическому проведению его в жизнь приступило с изрядной задержкой. Соответствующее официальное письмо за подписями Антонина (Грановского), Александра Введенского и Владимира Красницкого на имя архимандрита Иакова было датировано 12 апреля 1923 г. (вероятно, какое-то время ушло еще на перевод). В письме говорилось: «Высшее Церковное Управление, памятуя о тесных узах ее духовного родства с Великой Константинопольской Церковью, было бы очень радо получить от нее уверение в единомыслии и моральной поддержке его забот об устроении церковной жизни на всеправославных началах и началах братского взаимопонимания. Высшее Церковное Управление просит Ваше Высокопреподобие довести до сведения Его Всесвятейшества Патриарха Константинопольского Мелетия данную просьбу Высшего Церковного Управления и его желание иметь у себя в числе присутствующих на предстоящем Соборе Его Всесвятейшество, а в случае невозможности его личного прибытия, какого-нибудь представителя от Великой Константинопольской Церкви»¹¹³.

Далее время стали тянуть уже греки. Письмо Грановского-Введенского-Красницкого было обсуждено на заседании Синода в Константинополе лишь 3 мая 1923 г.¹¹⁴ Раскольнический лжесобор в Москве был уже в самом разгаре (открылся 29 апреля) и ровно в тот же день, когда греческие иерархи на Фанаре размышляли над сообщением Димопуло, вынес свое самое громкое постановление, ради которого, собственно, он и был нужен большевикам: «Всероссийский Поместный Собор Православной Церкви свидетельствует перед лицом Церкви и всего человечества, что сейчас весь мир распался на два класса: капитал истов-эксплуататоров и пролетариат, трудом и кровью которого капиталистический мир строит свое благополучие. Во всем мире лишь советское государство России вышло на борьбу с этим социальным злом. Христиане не могут быть равнодушными зрителями в этой борьбе. Собор объявляет капитализм смертным грехом, а борьбу с ним священной для христианина. (...) Так как патр[иарх] Тихон, вместо подлинного служения Христу, служил контрреволюции и этим, как лицо, которое должно правильно вести всю церковную жизнь, ввел в заблуждение широкие церковные массы, за что Собор считает Тихона отступником от подлинных заветов Христа и предателем Церкви, на основании церковных канонов сим объявляет его лишенным сана и монашества и возвращенным в первобытное мирское положение. Отныне патриарх Тихон – мирянин Василий Белавин. (...) Осуждая б[ывшего] патриарха Тихона как вождя не церковного, а контрреволюционного, Собор признает, что и самое восстановление патриаршества было актом определенно политическим, контрреволюционным»¹¹⁵.

Архимандрит Иаков, не получив вовремя санкции от своей Патриархии, не смог поучаствовать в принятии этого «исторического» постановления. Да и Фанару было отчего призадуматься, стоит ли пускать своего представителя на такой «Всероссийский Поместный Собор». В том же номере «Церковной Истины», в котором было опубликовано приглашение от Грановского-Введенского-Красницкого, сообщалось: «Точно известно, что среди нынешних архиереев в России число иерархов, происходящих из женатого приходского духовенства, достигло уже 24 человек. Из рукоположенных трое на момент хиротонии были вдовыми, остальные же 21 продолжают жить с супругами и после хиротонии. Все они примут участие в открывающемся в Москве Соборе». И далее в развитие темы читатели уведомлялись, что «Высокопреосвященному митрополиту Фиатирскому направлена телеграмма с предписанием категорически опровергнуть появившееся на страницах лондонской газеты «Таймс» сообщение, будто Вселенская Патриархия примет участие в церковном суде над Блаженнейшим Патриархом Тихоном»¹¹⁶. За тем, что писали в Лондоне, фанариоты, как видно, внимательно следили и на публикации в «Таймс» реагировали очень чутко.

В результате раздумий о происходивших в России событиях Патриарх Мелетий и его Синод 24 апреля (здесь, очевидно, указан старый стиль; по новому – 7 мая) 1923 г. постановили: «Уведомить представителя Вселенского Патриарха в Москве, что Великая церковь не только не пошлет на суд своего представителя, но рекомендует и русским иерархам воздержаться от всякого участия в нем, потому что все Православие... смотрит на Патриарха Московского и всея России как на исповедника»¹¹⁷. В выпуске «Церковной Истины» от 28 апреля 1922 г. было помещено официальное «Опровержение»: «Согласно решению [Синода] представителю в Москве Архимандриту Иакову было предписано опровергнуть сообщение, будто бы Вселенская Патриархия собирается направить представителя для участия в церковном судебном разбирательстве над Блаженнейшим Патриархом Тихоном»¹¹⁸.

Наиболее же полно позиция Вселенской Патриархии по актуальному вопросу была изложена в письме Патриарха Мелетия архимандриту Иакову от 27 апреля (также, надо полагать, по старому стилю): «В европейских газетах и здесь у нас распространились [слухи], что мы были оттуда приглашены или же сами по собственной инициативе приняли решение направить нашего представителя принять участие в намечаемом там некоем церковном судебном процессе, на котором планируется судить и приговорить Блаженнейшего Патриарха Тихона. Заявляем, что мы были крайне удивлены распространением подобных слухов, не имеющих под собой решительно никаких оснований. На самом же деле в письме Вашему Высокопреподобию под исходящим номером 3990 от 9 июля 1922 г. мы отмечали, кроме всего прочего, что если местные братья считают уместным направление нашей делегации, так чтобы она присутствовала от имени Вселенской Патриархии на намечаемом в Москве церковном собрании и на месте поспособствовала благополучному направлению и мирному урегулированию ситуации в братской Церкви, то мы охотно бы направили такую делегацию. Но кроме того, что мы не получали никакого официального приглашения, целью, как мы уже сказали, нашего возможного представительства не могло было бы быть ничего иного, кроме братской помощи в благополучном разрешении сложившегося в бедствующей Русской Церкви положения. Где-то в конце минувшего марта месяца нас посетил господин Никифор Андреевич Балашев, капитан прибывшего сюда советского парохода «Эльборус», который, кроме всего прочего, сообщил нам кое-что и относительно положения местных церковных дел. Поскольку, в частности, он сказал нам о том выдающемся положении среди российских иерархов, которое в данный момент занимает Одесский архиерей – Преосвященный Митрополит кир Евдоким, то по нашему распоряжению Его Преосвященству было направлено из канцелярии письмо, в котором его просили о присылке, при возможности, его разъяснительной записки о церковном положении в России и вместе с тем сообщалось, что Вселенская Патриархия, если она, конечно, будет приглашена, с радостью направит одного или двух своих представителей на намечаемый в Москве в середине текущего месяца Всероссийский церковный собор, но не с какой иной целью, как только чтобы вблизи ознакомиться со всей ситуацией и, воспользовавшись удобным случаем, поспособствовать ее упорядочиванию. Распространяемый слух, что речь идет о нашем участии в церковном процессе с целью суда над Святейшим Московским Патриархом, по всей видимости, стал отзвуком выраженного нами вышеизложенного намерения. В любом случае фактом является, что мы оказались сегодня перед лицом конкретного, повсюду широко распространяемого слуха, и поэтому считаем нашим долгом однозначно и категорически заявить, что не соответствует истине не только то, что мы были приглашены принять участие в подобном судебном процессе с озвученной целью, но и то, что мы вообще намерены, даже и будучи приглашенными, принимать в нем участие. Кроме того, пользуясь случаем, хотим передать всем находящимся там русским иерархам, прочему клиру и всей благочестивой православной полноте наш отеческий совет, чтобы во всех своих взглядах и действиях они не только руководствовались священными канонами и церковными установлениями, но и в особенности во всем, что относится к лицу Блаженнейшего Патриарха, надлежит им тщательно избегать всякого даже мельчайшего покушения выставить Его Блаженство перед судом и приговором. Пусть не забывают, что весь православный и остальной церковный мир с глубокой заинтересованностью, уважением и переживанием наблюдает за его страданиями, переносимыми за веру и Церковь, до такой степени, что смотрит в своем сознании на Его Блаженство уже как на исповедника христианской веры. Сообщая все вышесказанное Вашему Высокопреподобию, настаиваем на том, чтобы Вы надлежащим образом ознакомили с этим управляющих там церковными делами русских иерархов и остальных клириков, нас же держали в курсе относительно данных вопросов»¹¹⁹.

Опубликовавший в своей книге это письмо современный апологет Фанара восклицает, что «и сегодня все еще есть такие ответственные лица в Русской Церкви, которые полагают, что в те годы Вселенская Патриархия желала осуждения Патриарха Тихона, что они и сегодня продолжают выставлять как смертный грех, в то время как приведенное выше письмо без всяких прикрас являет правду относительно этого вопроса»¹²⁰. Действительно, процитированное письмо, точнее его завершающая часть, говорит в пользу Константинопольской Патриархии. Однако всей «правды относительно этого вопроса» оно, вопреки мнению публикатора, не являет. Это лишь один эпизод из многоликой политики Фанара, хотя и важный («ложка меда в бочке дегтя»).

Заявлению Патриарха Мелетия предшествовало обращение к Вселенской Патриархии со стороны русского зарубежного Архиерейского Синода с просьбой «не усиливать церковную смуту в России посылкой туда своих делегатов для участия в созываемом в Москве Соборе»¹²¹. Можно предположить, однако, что демонстрация симпатии главе гонимой Русской Православной Церкви со стороны Константинопольского Патриарха была вызвана не столько уважением к просьбе русских зарубежных иерархов, сколько международной реакцией на московские события и крайне нежелательными для Фанара «слухами», распространившимися в европейской и турецкой прессе (с чего, собственно, Метаксакис и начинал свое письмо Димопуло). Во внешнеполитическом отношении Патриарх Мелетий был ориентирован на западные державы, особенно на Великобританию, правительство которой в тот момент занимало жесткую антисоветскую позицию. Достаточно вспомнить ноту Керзона, врученную советскому правительству в начале мая 1923 г., в которой, между прочим, упоминался и затеваемый в Москве суд над Патриархом Тихоном как пример деяния, вызывающего «глубокий ужас и негодующие протесты во всем цивилизованном мире»¹²². При этом все понимали, что обновленцы – это агенты советской власти в церковных рядах, а чинимый ими «суд» над Патриархом был выполнением большевистского заказа в преддверии готовящегося показательного процесса над ним, итогом которого должен был стать смертный приговор Предстоятелю Православной Российской Церкви. Было бы удивительно, если бы Патриарх Мелетий выступил тогда вразрез с британской линией и поддержал большевистско-обновленческую акцию против Московского Патриарха. Вероятно, разочарование Вселенского Патриарха в «Живой Церкви» было вызвано еще и тем, что заступничество раскольников Фанару не помогло и «уважаемая Советская Власть» в его поддержку не выступила.

С призывом бойкотировать московский обновленческий лжесобор (а также «богоборное сборище киевских самосвятов») русские зарубежные иерархи, которые в условиях ареста Патриарха Тихона только и могли свидетельствовать перед внешним миром о позиции Русской Церкви, обратились и к главам других Поместных Церквей. В ответ на это Антиохийский Патриарх Григорий IV грамотой от 25 апреля 1923 г. уверил митрополита Антония, что он остается «в непоколебимом духовном братском единении с Блаженнейшим Тихоном, Патриархом Всероссийским, и его верными сотрудниками иерархами» и никогда не имел и не будет иметь никакого общения «с вышеупомянутыми отступниками»¹²³ (обновленцами и украинскими «самосвятами»). Этому обещанию Святейший Антиохийский Патриарх, в отличие от беспринципных фанариотов, оставался верен до конца. О своем неприятии обновленцев грамотой от 9 июля 1923 г. сообщил митрополиту Антонию и Афинский архиепископ Хризостом. Он писал: «Осуждаем безоговорочно тех русских Архиереев и иереев, которые, повинуясь больше человекам, нежели Богу, создали так называемую Живую Церковь, плод и последствие которой – Московский лжесобор»¹²⁴. Сербская Церковь на страницах своего официального органа «Гласник» выразила удовлетворение по поводу отказа Константинопольской Патриархии послать своего представителя на обновленческое сборище в Москве, заметив, однако, что «это хорошо, но не достаточно». По убеждению Сербской Церкви, требовалось общецерковное осуждение «Живой Церкви», что предлагалось сделать на «Царьградской Конференции»¹²⁵.

Под упомянутой конференцией имелось в виду открывшееся 10 мая 1923 г. в Константинополе под председательством Патриарха Мелетия «Межправославное совещание» в количестве девяти человек. 18 мая это собрание, демонстративно проигнорированное Александрийским, Антиохийским и Иерусалимским Патриархами, постановило переименовать себя во «Всеправославный Конгресс». Конгресс наметил целый ряд призванных облегчить унию с англиканами реформ, в первую очередь календарную. Был принят ряд антиканонических постановлений, в частности о допустимости вступления клириков в брак после хиротонии, в том числе и в повторный (для вдовцов). Также было решено торжественно отпраздновать в 1925 г. 1600-летие Первого Вселенского Собора и созвать по этому поводу новый «Всеправославный Собор»¹²⁶.

6 июня 1923 г. в своем последнем постановлении «Всеправославный Конгресс» высказался и по делу Патриарха Тихона: «Узнав, что в Москве прошло Церковное Собрание (Εκκλησιαστική Συνέλευσις) духовенства и мирян, которое в числе прочих своих неканонических постановлений издало и решение об извержении содержащегося в тюрьме Блаженнейшего Патриарха Московского и всея России Тихона, [конгресс] единогласно постановляет: 1) Выразить сожаление по поводу этого деяния, направленного против первоиерарха Святейшей Российской Церкви, особенно в тот самый момент, когда продолжается его мученичество, и, напротив, выразить искреннее сочувствие патриарху-исповеднику (...) 4) Просить Вселенскую Патриархию обсудить церковную ситуацию в России с остальными Православными Церквами так, чтобы взбудораженное религиозное сознание благочестивого русского народа, подвергающегося тяжким испытаниям в вере, получило надежное руководственное указание»¹²⁷. Грамоту с изложением этого постановления Патриарх Мелетий направил и митрополиту Антонию (Храповицкому)¹²⁸. Само появление постановления в защиту Патриарха Тихона со стороны в целом весьма модернистского мелетиевского конгресса, вероятно, следует объяснить присутствием на нем двух пребывавших в тот момент в Константинополе русских архиепископов – Анастасия (Грибановского) и Александра (Немоловского), а также недвусмысленной позицией Сербской Церкви в отношении «живоцерковников».

Твердого осуждения обновленческого раскола, однако, в постановлении конгресса и грамоте Мелетия не было. Определения московского лжесобора были названы неканоническими, но никак иначе постановления о женатом епископате и т. п. квалифицировать было нельзя. Простое выражение сожаления по поводу «извержения» Патриарха Тихона мало к чему обязывало. Предложенное же «обсуждение» Вселенской Патриархией «церковной ситуации в России» приняло затем весьма экстравагантный характер. Произошло это, однако, уже при следующем Константинопольском Патриархе. В июле 1923 г. Метаксакис был вынужден покинуть Стамбул (выехал «в отпуск» на Афон), а в сентябре того же года совсем отрекся от Вселенского Престола.

Важные изменения тогда произошли и в России. Патриарх Тихон в июне 1921 г. после заявления Верховному суду РСФСР о том, что он «отныне Советской власти не враг»¹²⁹, был освобожден и вернулся к церковному управлению. На обновленцев его возвращение произвело ошеломляющее впечатление, раскол стал стремительно распадаться. За переменами в Русской Церкви следили и на Фанаре. Так, номер газеты «Церковная Истина» от 11 августа 1923 г. открылся статьей епископа Скопелосского Геннадия «Новое церковное положение в России», которая сообщала: «Изменившееся отношение Патриарха Тихона к Советскому правительству позволило ему выйти на свободу. Воспользовавшись своей свободой, Патриарх Тихон повел систематическую борьбу против так называемого Высшего Церковного Управления и против Живой Церкви. Патриарх публично называет сторонников В. Ц. Управления, как клириков, так и мирян, еретиками, противники же Тихона, напротив, считают его изверженным из сана, простецом и мирянином Василием Белавиным. Правительство и печать беспристрастно наблюдают за этой внутренней церковной распрей. Целью Советского правительства, как мы уже раньше писали, является искоренение вообще всех религиозных убеждений и прежде всего борьба со всеми клириками, приверженцами царского режима. Оно поддерживает любую активность, направленную непосредственно или опосредованно на ослабление религии и Церкви. Нет никаких сомнений в том, что Советы ожидают, что внутренний конфликт между двумя церковными партиями (μερίδων) приведет к тому самому запустению Русской Церкви, о котором говорит Писание: «Всякое царство, разделившееся в себе, запустеет». Осуществятся ли эти надежды Советов? Полагаем, что группа (μερίς) Патриарха Тихона только еще более укрепится благодаря пополнению ее рядов многими сторонниками Живой Церкви. Многие русские покинут эту группу (nepíóa) крайних реформаторских взглядов, разделяющую к тому же пресвитерианские идеи, и будет искать благословения Патриарха Тихона. Это в большей степени произойдет еще и потому, что Патриарх Тихон признан Патриархом Московским и всея России всеми Восточными Патриархами. Это признание будет иметь большое влияние в деле духовного перевеса тихоновцев. Патриарший представитель в Москве архимандрит Иаков Ватопедец в своем докладе, присланном в патриархию и датированном 7 июля с. г., сообщает: «В конце концов взыдет мольба о том, чтобы прозвучал авторитетный голос Православных Церквей на Востоке (выделено в публикации. – свящ. А.М.) и чтобы был положен окончательный и долгожданный конец бедствиям Русской Церкви, терзаемой от этого внутреннего религиозного разлада». И в 1666 г. устроенное тогдашним патриархом Никоном церковное возмущение в России вызвало вмешательство православных патриархов Востока. Тогда вмешательство произошло «по приглашению державного царя и великого князя Алексея Михайловича Самодержца», а сегодня оно произойдет по приглашению двух церковных партий (μερίδων), поскольку в обеих сохраняется великое почтение именно к Вселенской Патриархии. Мы должны также признать, что окончательное разрешение русского церковного вопроса зависит отчасти и от той окончательной формы, которую примет политическая и общественная ситуация в древней царской державе, тем не менее вмешательство православных Церквей, происходящее по приглашению обеих частей, спасет Россию по крайней мере от церковного и религиозного катаклизма»¹³⁰.

Отраженный в статье взгляд высокопоставленного константинопольского наблюдателя (и соответственно его Патриархии) весьма показателен. Фанариоты не отрекались от того факта, что Патриарх Тихон признан всеми Восточными Патриархами. Отдавали они себе отчет и в том, что «живоцерковники» проповедовали крайнее реформаторство и пресвитерианство, а православные русские люди в массе своей их сторонились. Однако и «тихоновцы», возглавляемые признанным всей Вселенской Церковью Патриархом, и революционная «Живая Церковь» для Фанара оставались в равной мере «церковными партиями», борьба между которыми должна способствовать, как некогда во времена Алексея Михайловича, обращению к суду Вселенской Патриархии и других Патриархов Востока. По этой причине эта борьба представлялась Фанару весьма выгодной, даже при понимании того, что в России от нее выигрывало в первую очередь богоборческое большевистское правительство.

Заявляя об «авторитетном голосе» Восточных Церквей, который якобы так чаял услышать русский народ, архимандрит Иаков в значительной мере выдавал желаемое за действительное. Более трезво на положение российских дел смотрели тогда в Александрийской Церкви. Так, в том же 1923 г. в журнале «Пантен» было перепечатано интервью некоего «пользующегося широкой известностью в Москве протоиерея К.», «принадлежащего к сторонникам Патриарха Тихона». Неназванный священник в частности отметил: «Многие прилагают ныне усилия к восстановлению умершей власти Константинопольского Патриарха, чтобы использовать ее в своих личных интересах. Именно этим занимается в данный момент «Живая Церковь». Однако в России Константинопольский Патриарх не пользуется никаким влиянием ни на народ, ни на интеллигенцию. Об остальных восточных патриархах и говорить излишне»¹³¹.

Пережившее шок от освобождения Патриарха Тихона обновленчество, которому партийно-советские органы продолжали оказывать негласную поддержку, попыталось в целях самосохранения мимикрировать под Православную Церковь: отмежевалось от наиболее одиозных лиц, таких как Красницкий с его «Живой Церковью», и их программ, предполагавших даже реформирование церковного вероучения; вместо скомпрометированного ВЦУ (точнее, ВЦС – «Высшего Церковного Совета», как стал именоваться руководящий орган раскольников после их весеннего лжесобора) была сформирована структура с привычным для церковного слуха названием «Священный Синод» во главе с иерархом старого (не обновленческого) поставления – архиепископом («митрополитом») Евдокимом (Мещерским). От женатого «епископата», правда, раскольники отказаться не смогли, но стали стараться его лишний раз не выпячивать. На том же заседании ВЦС 8 августа 1923 г., на котором он был переименован в «Священный Синод», было решено: «Восстановить связь с заграничными Восточными Православными Церквами (...) При этом Высокопреосвященным митрополитом Евдокимом было отмечено, что 7 августа к нему на Троицкое подворье являлись с официальным приветствием представители восточных патриархов: Константинопольского – архимандрит Иаков, и Александрийского – архимандрит Павел. Во время ответного визита архимандритом Иаковом было заявлено митрополиту Евдокиму, что о всех происшедших церковных переменах уже сообщено в благоприятном смысле Вселенскому Константинопольскому Патриарху»¹³².

Подробнее беседа Димопуло с Мещерским была описана в рязанском обновленческом издании в заметке под броским названием «Восточные патриархи против Тихона». В уста константинопольского представителя вкладывались следующие слова: «В двадцатых числах июня текущего (1923-го. – свящ. А.М.) года я получил из константинопольской патриархии запрос о положении церковных дел в России. Я тогда же отвечал, что патриарх Тихон, как подсудимый, не может управлять церковью. Он живет частным образом, как бы на покое (...) Надлежащей церковной властью, вполне соответствующей переживаемому страной моменту, является священный синод, состоящий из старейших и ученейших епископов, лучших пастырей и мирян. – Не признавайте никакой другой церковной власти, кроме синода, – писал я константинопольскому патриарху. По полученным ныне сведениям, мой доклад заслушан патриархией и по нему вынесена резолюция: поддерживайте общение со священным синодом и возможно чаще извещайте нас обо всем, что делается в российской церкви»¹³³.

Разумеется, нет никаких гарантий, что позиция архимандрита Иакова, а тем более Константинопольской Патриархии в этой заметке была отражена без искажений. В хронологию событий явно была привнесена путаница: получалось, что за обновленческий лжесинод, учрежденный в августе, Димопуло начал агитировать Фанар чуть ли не в июне. Заведомо ложные сведения сообщались в заметке об Антиохийском и Сербском Патриархах, что они якобы «с синодом стремятся восстановить сношения также»¹³⁴. По поводу сношений архимандрита Иакова с раскольническим «Священным Синодом» в русской зарубежной прессе в октябре 1923 г. даже было дано опровержение: «Запрошенный по сему поводу председатель Синода Вселенской Константинопольской Патриархии Митрополит Кесарийский Николай заявил, что сообщение это представляет собой сплошной вымысел»¹³⁵. Вымыслов, конечно, в большевистских и обновленческих газетах тогда хватало, но то, что московский представитель Фанара имел контакты с раскольниками, было фактом.

Интерпретировать этот факт можно было по-разному. Так, например, епископ Бирский Серафим (Афанасьев) писал в конце 1926 г.: «Не лишним будет напомнить, насколько признаны Восточными Патриархами живоцерковники с их «синодом». Вот что об этом говорил однажды с церковного амвона в 1924 году епископ Антонин, отошедший от них и выдававший не одну их тайну: «Берут живяки извозчика, сажают старика архимандрита Иакова на извозчика, везут его в Троицкое подворье, поят его чаем и увозят, а потом кричат и пишут: нас посетил представитель Вселенского Патриарха, нас Патриархи признали""¹³⁶. С извозчиком, вероятно, так оно и было, но старик Димопуло не мог не знать, кто его потчевал на Троицком подворье, да и одной любовью к чаю, очевидно, его визиты не объяснялись.

Пришедший на смену «живякам» евдокимовский лжесинод линию на установление связи с Востоком сделал едва ли не главным направлением своей политики. Первый номер нового главного печатного органа раскольников – «Вестника Священного Синода Российской Православной Церкви» – открылся в сентябре 1923 г. «Посланием Св. Синода всем Восточным Патриархам». «Сердца наши давно были исполнены глубокой скорбью от прекращения общения с нашею Великою Материю Константинопольскою Церковью», – начиналось послание. Далее в нем в красках описывались «непростительные ошибки» Патриарха Тихона и «созидательная работа» обновленцев. «Высшим органом управления ныне по-прежнему является Священный Синод, возглавляемый старейшими и лучшими нашими архипастырями вместе с лучшими пресвитерами и мирянами», – писали Восточным Патриархам о себе самих эти «лучшие и старейшие», возглавляемые Евдокимом (Мещерским). Заканчивалось письмо обещанием послать на Восток для доклада своего «полномоченного представителя» (с просьбой принять его с любовью) и клятвенным заверением: «Мы – верные сыны Святой Православной Церкви и никогда ни за что не сменяем веры наших Отцов, дедов и прадедов ни на какие другие новые веры и никогда не оторвемся от православного Востока»¹³⁷. 18 сентября 1923 г. начальник 6-го отделения СО ГПУ и по совместительству секретарь Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) Е. А. Тучков писал в докладе «О церковниках и сектах» председателю этой комиссии Е.М. Ярославскому: «К настоящему времени Синодцы намерены для подкрепления своего авторитета получить у Вселенского патриарха признания и для этого посылают в Турцию свою делегацию». При этом слово «посылают» было исправлено из первоначального зачеркнутого «намерены послать»¹³⁸. Можно это понять так, что Тучков считал вопрос об отправке обновленческой делегации в Стамбул решенным, препятствий со стороны ГПУ не было.

На первом же своем заседании 8 августа 1923 г. раскольнический лжесинод установил новую формулу поминовения: «Святейшие Вселенские Патриархи Православные, Священный Синод Православной Российской Церкви, Председательствующего в нем Высокопреосвященнейшего Евдокима, митрополита Одесского и Херсонского, (правящего епископа) и т. д.»¹³⁹ Что за деятель таким образом поставил себя в ряд со «Вселенскими Патриархами», можно проиллюстрировать выдержкой из обзора украинского ГПУ за октябрь 1923 г.: «За время короткого пребывания своего в Одессе митрополит Евдоким вызвал к себе враждебные отношения со стороны широких масс верующих. Это отношение вызвано его интимной связью с одной монашкой, привезенной им из Нижнего Новгорода. Даже самое прогрессивное духовенство относится к нему отрицательно. Ввиду сложившихся обстоятельств пребывание Евдокима в Одессе является невозможным и может еще более ослабить обновленческое движение»¹⁴⁰. Московские чекисты приняли во внимание этот вопль своих украинских коллег, и Евдоким был отозван из Одессы. О крайней порочности Мещерского писали и в прессе. 2 октября 1923 г. к нему с совершенно убийственным письмом обратился митрополит Антоний (Храповицкий): «Имея любовниц и детей незаконных, Вы по необходимости должны постоянно озираться на все стороны и трепетать обличения, изгнания и бедности. (...) Покайтесь: ведь жить осталось нам немного; хотя Вы и мой ученик и, увы, постриженик, но и Вам 55 лет скоро исполнится, а при своих слабостях очень долго жить не будете, и на суде Божием ни евреи, ни попы-нигилисты за Вас не заступятся»¹⁴¹. Это письмо было сразу же обнародовано. В одном номере «Церковных ведомостей» с ним было опубликовано и Окружное послание митрополита Антония всем православным Патриархам и вообще всем православным христианам, в котором в свойственных председателю Зарубежного Синода сильных выражениях описывались неправды обновленцев («адский змей снова воплотился в целое сборище лжеепископов и лжехристиан, чтобы отколоть людей от спасительного ковчега Божия, который есть Святая Церковь, и рассылает писанные рукою их лживые послания по всему миру, в которых они убеждают читателей отрываться от богопреданной священной иерархии и от Святейшего Всероссийского Патриарха Тихона, поистине исповедника Божественной нашей веры, и признать их нечестивое сборище Святейшим Синодом Российской Церкви»; «эти негодяи просят Святейших Патриархов и все поместные Церкви восстановить с ними общение, якобы прерванное Восточными Церквами с Церковью Российской» и т. п.)¹⁴². В свете такой активности Русской Зарубежной Церкви в обличении обновленчества и его вождей едва ли кто из ответственных деятелей Православных Поместных Церквей мог бы с чистой совестью прикрываться неосведомленностью в российских церковных делах.

Как надлежало относиться к обновленцам, недвусмысленно разъяснил Патриарх Тихон в послании к архиереям, иереям, инокам и всем верным чадам Православной Российской Церкви от 15 июля 1923 г.: «[раскольники] отделили себя от единства тела Вселенской Церкви и лишились благодати Божией, пребывающей только в Церкви Христовой. А в силу этого все распоряжения не имеющей канонического преемства незаконной власти, правившей Церковью в Наше отсутствие, недействительны и ничтожны! А все действия и таинства, совершенные отпавшими от Церкви епископами и священниками, безблагодатны, а верующие, участвующие с ними в молитве и таинствах, не только не получают освящения, но подвергаются осуждению за участие в их грехе»¹⁴³. Таков исторический вердикт: обновленцы отпали от Церкви и от Божией благодати. И это не было личным мнением святителя Тихона. Как тогда отмечал осведомленный современник (петроградский протоиерей Николай Чуков – впоследствии митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий), послание от 15 июля было написано по представлению епископов. Патриарх его всецело одобрил и от себя дописал лишь несколько слов, касавшихся его лично¹⁴⁴. Также и абсолютное большинство православных людей в России с оценкой обновленцев как безблагодатных раскольников было вполне согласно. Константинопольские представители в Москве, однако, считали по-другому, причем с ведома своей Патриархии, и от общения (поначалу личного, а затем и литургического) с псевдоцерковным обновленческим сообществом уклоняться не стали.

От Патриарха Тихона, между тем, власть требовала заявить, что «Мелетий – ставленник Англии», и выразить свое отрицательное отношение к его «проискам» (это было одним из условий освобождения, поставленных Антирелигиозной комиссией при ЦК РКП(б) в июне 1923 г.¹⁴⁵). И хотя ориентация Мелетия на Англию не вызывала сомнений, а общая его политика по отношению к Русской Церкви была весьма агрессивной и вполне заслуживала осуждения, Патриарх Тихон, несмотря на давление, никаких некорректных высказываний в его адрес не допустил. Большевики были не прочь использовать авторитет Вселенского Патриарха в своих интересах, в том числе и для укрепления позиций обновленцев. 18 сентября 1923 г. Антирелигиозная комиссия постановила: «Поручить тов. Попову (бывшему в то время заместителем председателя АРК. – свящ. А.М.) переговорить с тов. Чичериным о положении Милетия (так. – свящ. А.М.) и Константинопольского синода и в зависимости от этого разрешить вопрос о возврате их представителям находящегося в Москве дома»¹⁴⁶. Удалось ли тогда советским представителям установить какие-то контакты с Патриархом Мелетием (он в то время находился на Афоне), неизвестно. А замыслы у АРК, видимо, были масштабные: просто так московское подворье грекам возвращать бы не стали.

Хотя никакого ответа находившийся «в отпуске» Метаксакис на августовское обращение обновленческого «Синода» не отправил, впоследствии раскольники представляли дело так, что он в 1923 г. их поддержал. Когда в конце 1926 г. он был избран Александрийским Патриархом, московский лжесинод направил ему приветствие, в котором говорилось: «Священный Синод с сердечной признательностью вспоминает о той моральной поддержке, какая была оказана Вашим Блаженством, в бытность Вашего Блаженства Константинопольским Патриархом, Священному Синоду вступлением в каноническое общение с ним, как единственно законным органом управления Русской Православной Церковью»¹⁴⁷. Позднее, в 1930 г., обновленческий профессор Зарин сообщал даже, что «патриарх Вселенский Мелетий (ныне Александрийский патриарх) писал б[ывшему] п[атриарху] Тихону, чтобы он, по чувству архипастырского долга, оставил патриарший трон для предотвращения соблазна верующих»¹⁴⁸. Где и когда Патриарх Мелетий такое писал Патриарху Тихону, неизвестно. Возможно, Зарин по забывчивости или намеренно перепутал Мелетия с его преемником, который действительно свою позицию по отношению к святителю Тихону и обновленцам выразил куда более определенно.

Преемником Мелетия IV 6 декабря 1923 г. стал Патриарх Григорий VII (Зервудакис). Известный канонист профессор С.В. Троицкий в своем труде «Что такое Живая Церковь?», ссылаясь на публикацию в «Церковных ведомостях», сообщал, что «Константинопольский Патриарх Григорий VII в послании от 27.XII.1923 г. № 5856 назвал «живцов» «незаконными захватчиками церковной власти в России», а Патриарха Тихона «единственным законным высшим главою церковной власти Российской Церкви""¹⁴⁹. Профессору Троицкому вторил сотрудник послевоенной Московской Патриархии А. С. Буевский¹⁵⁰. В действительности, однако, таких слов патриаршая грамота № 5856 не содержала. Патриарх Григорий всего лишь писал в ней митрополиту Антонию в ответ на его поздравления: «Пусть Господь дарует скорое утешение и помощь и Святой сестре Русской Церкви и Наисвятейшему Патриарху Тихону, чьи долгие испытания повергают нас в скорбь»¹⁵¹. О «живцах» и о том, кого надлежит признавать «единственным законным высшим главою церковной власти Российской Церкви», в грамоте от 27 декабря ничего не говорилось.

Впрочем, отвечать на отправленное еще в августе 1923 г. на Фанар письмо обновленческого лжесинода Патриарх Григорий также не спешил. Пауза затянулась до весны следующего года. Возможно, задержка была вызвана еще и смертью константинопольского представителя в Москве архимандрита Иакова, случившейся 15 января 1924 г. Согласно сообщению греческой стамбульской газеты, на его отпевании среди «несчетного множества духовенства, монашествующих и мирян» присутствовали «в качестве представителей Патриарха Тихона архиепископ Серафим и епископ Леонид, со стороны Советской церковной организации митрополит Вениамин», а также «официальный представитель Советского правительства, сопроводивший похоронную процессию до кладбища»¹⁵². Под «митрополитом Советской церковной организации», надо понимать, подразумевался будущий глава обновленцев Вениамин (Муратовский). Архиепископ от «тихоновцев» – это, по всей видимости, Серафим (Александров), внедренный ОГПУ в окружение Патриарха и получивший впоследствии в церковных кругах прозвище «Лубянского митрополита»¹⁵³. Епископов же по имени Леонид в тот момент в Русской Православной Церкви («тихоновской») не было, здесь греческая газета допустила какую-то неточность. Интересно, конечно, было бы узнать, кто из представителей советского правительства столь трогательно проводил архимандрита Иакова в последний путь, но об этом в заметке не сообщалось. Также немаловажно, кто из духовенства не просто присутствовал на его отпевании, а совершал его. Трудно представить сослужение, даже и над гробом греческого архимандрита, архиепископа Серафима, пусть и связанного с ОГПУ, но все-таки «тихоновского» архиерея, с откровенным раскольником из «советской церковной организации».

Вероятнее всего, отпевание Димопуло-старшего было совершено формально нейтральной тогда еще фигурой его помощника и племянника, ставшего вскоре и его преемником, а именно иеромонахом Василием (1867–1934). Именно он и сделал затем фамилию Димопуло неприятно известной всей церковной России. Как и его дядя, Василий тоже был постриженником Ватопедского монастыря. В Москву он прибыл в диаконском сане в 1894 г. как сопровождающий дядю-архимандрита. Богословского образования, насколько можно понять, Василий, в отличие от старшего Димопуло, не получил, в русской зарубежной печати он характеризовался как «человек совершенно не образованный, простец»¹⁵⁴. Это, впрочем, его дальнейшей церковно-дипломатической карьере нисколько не помешало, а значок кандидата богословия для парадных фотографий он, как не страдавший излишней скромностью, надевал на себя и так (по сравнению с архиепископским крестом на клобуке, поднесенным ему обновленцами, это было мелочью). В 1913 г. Димопуло-младший был хиротонисан во иерея и получил титул «Сакеллиона Святейшего Апостольского и Патриаршего Трона Константинополя»¹⁵⁵. После кончины Димопуло-старшего альтернатив сакеллиону Василию как его преемнику у Фанара не было.

Первым поводом показать себя в новом качестве для Димопуло-младшего стала весьма кстати случившаяся смерть Ленина. Как сообщила греческая пресса, он публично выразил «соболезнования в адрес семьи почившего и правительства»¹⁵⁶. Советская сторона оценила такую участливость сакеллиона Василия, поведав о нем широкому кругу читателей «Известий ЦИК»: «16 февраля Димопуло представился турецкому послу Мухтар-бею и вручил ему верительную грамоту от константинопольского патриарха Григория, а 18 февраля он посетил Наркоминдел и представил ему такую же грамоту, в которой константинопольский патриарх Григорий рекомендует его как своего представителя при Советской России»¹⁵⁷. Небольшая, как кажется, деталь, но говорящая о многом: не имевшая никакого правительственного статуса Константинопольская Патриархия настоятеля своего подворья в Москве мыслила представителем именно при советском правительстве, а не при Русской Церкви. Синодальным постановлением иеромонаху Василию было сохранено ежемесячное денежное пособие на нужды представительства в размере 10 английских фунтов, о чем ему было сообщено письмом Константинопольского Патриарха от 19 февраля 1924 г. Об окончательном утверждении в должности патриаршего представителя и настоятеля московского подворья, а также о заочном возведении его в сан архимандрита сакеллион Василий был извещен письмом Григория VII от 20 апреля 1924 г.¹⁵⁸

1 марта 1924 г. еще иеромонах Василий отправил на Фанар письмо с подробным описанием положения Русской Церкви, будущее которой представлялось ему туманным. Димопуло выражал мнение, что «в настоящий момент Великой Церкви не стоит входить в какие-то особые отношения с Церковью в России, пока она пребывает в подобной (неопределенной. – свящ. А.М.) ситуации"¹⁵⁹. На этот призыв сакеллиона Василия стоит обратить особое внимание, поскольку в дальнейшем неоднократно предпринимались попытки представить его едва ли не главным инициатором сближения Константинопольской Патриархии с обновленческими раскольниками. Это не совсем верно. Конечно, информационные сообщения и рекомендации обоих Димопуло оказывали воздействие на принимаемые Фанаром решения в отношении Русской Церкви, но не определяющее. Перекладывать ответственность за последующее антиканоническое бесчиние (если не сказать – разбой) с собственно Вселенской Патриархии на ее двух московских представителей, пусть и одиозных, нельзя.

Между тем началось стремительное наведение мостов между фанариотами и обновленцами. В апреле 1924 г. газета «Церковное Обновление» возвестила своим читателям, что «по распоряжению Святейшего Вселенского Патриарха Григория VII представитель его, Саккелион (так, с удвоенными согласными в мудреном греческом слове у российских раскольников были проблемы. – свящ. А.М.) Василий Димопуло 23 марта 1924 г. вручил Высокопреосвященнейшему Евдокиму, митрополиту Одесскому, патриаршее послание по вопросу о введении нового стиля»¹⁶⁰. Жест внимания со стороны греков обновленцы восприняли с большим воодушевлением, истолковывая его как акт признания их лже-синода. В ответ на грамоту о новом стиле они выразили Патриарху Григорию «чувство глубочайшей радости»: «Тысяча тысячей благодарности отовсюду понесется к подножию трона Вселенской Патриархии за этот акт мудрой, решительной и дальновидной ее церковной икономии. И наша гражданская власть, имея немалый ущерб от церковной неупорядоченности в области календарного вопроса, встретит этот мудрый акт Вашего Святейшества с чувством признательности и одобрения». Для Константинопольской Патриархии «признательность» советской власти, конечно, была бы ценнее льстивых слов обновленцев, особенно если бы она выразилась в ходатайстве большевиков за Фанар перед турками или хотя бы в возвращении подворья в Москве. В конце своего послания раскольники обращались к Патриарху Григорию с новой просьбой: «В горячих заботах об умиротворении церковных настроений и спасении церкви Священный Синод Российской Православной Церкви 11 мая текущего года в г. Москве собирает Великое Соборное Совещание. Прилагая при сем программу Совещания, Русский Священный Синод просит Вас, Ваше Святейшество, прислать на это Совещание полномочных депутатов, которые помогли бы нам внести глубокий мир в нашу, ныне многомятежную, жизнь церковную»¹⁶¹.

Своему «Великому Соборному (или Предсоборному) Совещанию» обновленцы очень хотели придать видимость чуть ли не всеправославного собрания. «Предсоборное» – имелось в виду не перед «Поместным», а перед «Вселенским Собором», идея проведения которого стала всячески пропагандироваться в обновленческой печати. Поводом для такого эпохального события, в соответствии с постановлением мелетиевского «Всеправославного Конгресса», предлагалось сделать 1600-летие Первого Вселенского Собора. «Невольно теснится в сердце мысль, – делился чувствами тульский раскольнический журнал, – что нет лучшего способа увековечить это событие, как собрать новый Вселенский Собор всей Православной Церкви. У всех давно истомилась душа об этом Соборе»¹⁶². Себя «истомившиеся» обновленцы, разумеется, видели непременными участниками этого «Вселенского Собора», Патриарха Тихона – нет.

Одновременно с анонсированием «Великого Предсоборного Совещания» раскольнический лжесинод довел «до всеобщего сведения», что «восточная церковь в лице вселенского константинопольского патриарха Григория VII и представителей других восточных патриархов (антиохийского и александрийского), находящихся в Москве, давно порвала всякое общение с бывшим патриархом Тихоном»¹⁶³. Последнее утверждение было, мягко говоря, преувеличением. Патриарх Тихон ответил на него посланием к Церкви от 15 апреля, в котором заявление обновленцев о разрыве с ним Востока квалифицировалось как обман: «К сведению верующих и в обличение неправды архиепископа Евдокима сообщаем, что послание Вселенского Патриарха Григория VII о введении на Востоке нового стиля доставлено Нам и адресовано на Наше имя представителем Вселенского Патриарха сакеллионом Василием». Как видно, Димопуло про Московского Патриарха тоже не забывал. Далее, чтобы ни у кого не оставалось недоумений в отношении раскольников, святитель Тихон во всеуслышание объявлял Евдокима, Антонина и других главарей обновленчества «запрещенными в священнослужении и находящимися вне общения со всею Православною Русскою Церковью»¹⁶⁴.

Однако, несмотря на такие ясные свидетельства о внецерковном состоянии обновленцев, архимандрит Василий, направляемый своим константинопольским начальством, продолжал активно развивать с ними отношения. Вскоре политика Фанара в отношении Русской Церкви стала совсем скандальной. В «Обзоре политэкономического состояния СССР» за май 1924 г. ОГПУ сообщило высшему партийно-советскому начальству про «послание константинопольского патриарха Григория VII, в котором Тихон объявляется низложенным и единственной законной властью России признается обновленческий синод»¹⁶⁵. 1 июня 1924 г. эта сенсационная новость была поведана массам читателей в статье «Известий ЦИК» с заголовком «Вселенский патриарх отстранил бывшего патриарха Тихона от управления Российской церковью»: «Московский представитель Вселенского патриарха архимандрит Василий Димопуло сообщил представителю РОСТа следующее: «Мною получено только что из Константинополя сообщение о том, что Константинопольский патриарший Синод, под председательством Вселенского патриарха Григория VII, вынес постановление об отстранении от управления Российской Православной Церковью патриарха Тихона как виновного во всей церковной смуте. Постановление это вынесено на заседании Синода при Вселенском патриархе 6 мая и принято единогласно». (...) Вместе с тем Константинопольский патриарх посылает в Москву авторитетную комиссию из виднейших восточных иерархов для ознакомления с делами Российской Православной Церкви. (...) Одновременно Вселенский Патриарх признал Российский Синод официальным главой Российской православной церкви и запретил к священнослужению всех иерархов, бежавших из России в эмиграцию, во главе с Антонием Храповицким. Все эти иерархи предаются церковному суду»¹⁶⁶.

Полученные из Константинополя бумаги, о которых Димопуло поведал представителю РОСТа, были затем представлены на открывшемся 10 июня 1924 г. «Великом Предсоборном Совещании». В президиуме совещания вместе с видными раскольниками восседали представители Константинопольского и Александрийского Патриархов – архимандриты Василий и Павел. По данным чекистской сводки, на съезде присутствовали «156 попов, 83 епископа и 84 мирянина». В этой же сводке указывалось, что на совещание было командировано 126 секретных осведомителей ОГПУ, т. е. около 40% его состава¹⁶⁷. Почетным председателем «Предсоборного Совещания» был избран Вселенский Патриарх. «Приветствие от Константинопольского патриарха Григория VII читал сам представитель его архимандрит Василий по-русски», – сообщало «Церковное Обновление»¹⁶⁸. «В приветствии говорится, что деятельность совещания привлечет внимание всего православного востока, чем больше будет положено любви в труды совещания, тем больше будет надежд, что дело умиротворения увенчается успехом и благословением святейших восточных патриархов», – обтекаемо пересказала выступление Димопуло раскольническая газета¹⁶⁹.

После приветствий последовал доклад председателя лжесинода Евдокима (Мещерского). В посвященной обновленческому совещанию статье «Известий» по поводу этого доклада говорилось: «Кардинальной заслугой синода митрополит Евдоким считает налаживание связи с вселенским патриархом Григорием VII, а также и с восточными патриархами. К концу своей речи митрополит Евдоким огласил ряд посланий вселенского патриарха синоду, из которых явствует, что синод полностью им признан как высший авторитетный орган церковного управления в России»¹⁷⁰. «Пред Совещанием раскрываются подлинные грамоты Вселенского Патриарха об устранении п[атриарха] Тихона от управления церковью, об отмене (хотя бы временно) патриаршества на Руси, о признании Св. Синода единственною церковною властью в России, о признании неканоничным «архиерейского Синода Российской Православной Церкви Заграницей» и о предании суду архиереев-беженцев, занимающихся и до сих пор политической пропагандой. Эти грамоты с печатями и подписями Вселенского Патриарха Григория VII и его Свящ. Синода производят сильное впечатление не только на членов Совещания, но и на посторонних слушателей, наполнявших обширные хоры актового зала б[ывшей] духовной семинарии», – описывал картину обновленческий «архиепископ Владимирский и Суздальский» Серафим (Руженцев)¹⁷¹.

Находясь под столь «сильным впечатлением», собрание по докладу «митрополита» Евдокима постановило: «Признать Священный Синод, в силу его органической связи с Высшим Всероссийским Церковным Управлением, избранным на втором Всероссийском Поместном Соборе 1923 года, а также ввиду признания его таковым Вселенской Патриархией (определение Константинопольского Священного Синода от 17 апреля 1924 года) – Единственным Канонически Закономерным Высшим Органом Управления Российской Православной Церкви (так, всё с заглавных букв. – свящ. А. Л/.)"¹⁷². Признание Фанаром, таким образом, требовалось раскольническому лжесино-ду не только для внешней, но и для внутренней легитимации.

«Подлинные грамоты Вселенского Патриарха с печатями и подписями», столь впечатлившие «Великое Совещание», надо полагать, Димопуло оставил у себя, но еще 5 июня 1924 г. он направил «Его Высокопреосвященству Председателю Священного Синода» их русский перевод «для сведения», подписавшись как «покорнейший слуга и во Христе сын и Представитель Вселенского Патриарха в России»¹⁷³. Затем с заверением «митрополита» Евдокима от 23 июня переводы протоколов были отправлены в советские инстанции (по факту – председателю Антирелигиозной комиссии ЦК РКП(б) Е.М. Ярославскому)¹⁷⁴. После этого, уже в сентябре, переводы Димопуло были циркулярно разосланы обновленческим епархиальным управлениям. Одновременно они были пущены и в раскольническую печать. С центральным печатным органом («Вестником Священного Синода») у обновленцев в тот момент были сложности (он не выходил весь 1924 г.), но местные издания выпускались довольно активно. Наиболее полно «грамоты Вселенского Патриарха» были опубликованы в издании «Владимирского епархиального управления», редактировавшегося «архиепископом» Серафимом (Руженцевым), вскоре ставшим у раскольников «митрополитом Московским». В действительности пресловутые «грамоты» были выписками из протоколов четырех заседаний стамбульского Синода: от 17 апреля 1924 г., от 30 апреля, от 6 мая и от 30 апреля – 6 мая (с двойной датировкой).

На первом из перечисленных заседаний, согласно переводу Димопуло, Григорий VII предложил: «Считая необходимым, чтобы для скрепления снова вековых уз и для подачи возложенного на нас долга оказания церковной помощи к общей любви и соединению мы изучили точно течения Русской церковности, известной по имени «Живая Церковь», и особенности печальнейших церковных разногласий и разделений и чтобы мы имели полную возможность умиротворения дел и полного прекращения настоящей аномалии, происходящей или от непонимания сущности произошедших внешних перемен, или от чрезмерного и бесполезного возвращения к взглядам и старым системам, потерявшим уже всякую жизненную силу и смысл, предлагаем Свящ. Синоду послать от Матери Церкви Константинопольской к дочери ее, братской православной Русской церкви в России, как это часто бывало в прошлом в исключительных обстоятельствах, особую надлежащую Миссию, снабженную рекомендательными письмами к Русскому Правительству и уполномоченную изучать и действовать на месте на основании и в пределах определенных инструкций, согласных с духом и преданиями церкви. Мы надеемся, что с Божией помощью она сможет помочь словами любви и указаний к восстановлению согласия и единения во всей братской Русской церкви ко благу всех православных». Далее в выписке говорилось, что Синод, «разделяя вполне взгляды и чувства Его Святейшества» к благочестивому Русскому народу и его Правительству (на последнее, конечно, стоит обратить внимание. – свящ. А.М.), (...) принял патриаршее предложение о посылке особой Миссии для вышеуказанной цели в Россию»¹⁷⁵.

«Великое Предсоборное Совещание», как выше было показано, интерпретировало эту витиеватую выписку как признание Вселенской Патриархией «Священного Синода» – «Единственным Канонически Закономерным Высшим Органом Управления Российской Православной Церкви». В действительности обновленческий лжесинод в ней вообще не упоминался, говорилось про «Живую Церковь», но общий тон постановления фанариотов был для российских раскольников (и стоявших за ними большевиков) весьма благоприятным – отсюда такой крайний оптимизм «Предсоборного Совещания». Проверить точность перевода стамбульского протокола на данный момент не представляется возможным ввиду недоступности его исходного текста. В греческой печати прошло лишь сообщение о том, что «в связи с последними сообщениями из Москвы Священный Синод, обсудив церковную и религиозную ситуацию в России, сформировал комиссию в составе преосвященных [митрополитов] Кизического, Никейского, Прусского и Филадельфийского для изучения данного вопроса и подготовки докладной записки»¹⁷⁶.

Во второй выписке (от 30 апреля) речь шла о положении русских архиереев-беженцев в Константинополе. Это отдельный сюжет, который следует рассматривать специально¹⁷⁷. Смысл постановления также был вполне просоветским и прообновленческим, в частности архиепископам Анастасию (Грибановскому) и Александру (Немоловскому) предписывалось поминать за богослужениями только Константинопольского Патриарха (и, соответственно, не поминать Святейшего Тихона Московского)¹⁷⁸.

Самой скандальной была выписка из третьего протокола – от 6 мая 1924 г. Согласно ей, Патриарх Григорий заявил, что «по приглашению со стороны церковных кругов Российского населения» (обновленческих, разумеется) он принял предложенное ему «дело умиротворения происшедших в последнее время в тамошней братской церкви смут и разногласий, назначив для этого особую патриаршую комиссию». Комиссия должна была «отправиться туда, чтобы содействовать с Божией помощью словами любви и путем разных указаний восстановлению согласия и единения в братской церкви ко благу всех православных». Далее особо оговаривалось, что «отправляющаяся комиссия в своих работах должна опираться на те тамошние церковные течения, которые верны существующему в России правительству», то есть на обновленцев.

Последующая мысль документа, преподанная от имени Григория VII, настолько импонировала раскольникам, что при публикации они выделили ее курсивом: «Ввиду возникших церковных разногласий, мы полагаем необходимым, чтобы Святейший Патриарх Тихон ради единения расколовшихся и ради паствы пожертвовал собой, немедленно удалившись от управления церковью, (... ) и чтобы одновременно упразднилось, хотя бы временно, патриаршество, как родившееся во всецело ненормальных обстоятельствах в начале гражданской войны, и как считающееся значительным препятствием к восстановлению мира и единения. Вместо упразднившегося патриаршества высшее церковное управление там должен принять ныне свободно и канонически избранный Синод, который и выработает детали синодального управления Церковью». Возможно, в оригинале под Синодом имелся в виду новый Собор Русской Церкви, который должен был организовать соборное управление. Но в заверенном Димопуло варианте слово Синод было оставлено без перевода. В результате можно понять так, что всем православным в России предписывалось подчиниться наличному «Священному Синоду» обновленцев как якобы «свободно и канонически избранному» (в действительности же сформированному 6-м отделением Секретного отдела ОГПУ из осведомителей этого ведомства). Что же касается идеи об уходе Патриарха Тихона и упразднении патриаршества в России, то она выражена в документе совершенно ясно и двойной интерпретации не допускает.

В резолютивной части документа сообщалось, что Синод (стамбульский) единогласно постановил:

«1. Чтобы комиссия эта определенно опиралась на церковные течения, верные Правительству СССР и руководствующиеся в своей деятельности догматами и канонами Православной] церкви (на реальное, а не декларируемое отношение обновленцев к православным канонам фанариоты предпочитали закрывать глаза. – свящ. А.М.).

2. Чтобы комиссия эта сделала надлежащим образом известным взгляд Его Святейшества и Свящ. Синода относительно необходимости удаления Святейшего Патриарха Тихона и упразднения, хотя бы временно, патриаршества и с этим взглядом сообразовала свою деятельность.

3. Чтобы сделала известным взгляд Вселенского Патриарха, что новое положение о высшем церковном управлении должно опираться на основы чисто церковной соборности и иметь форму свободно и канонически избранного Священного Синода»¹⁷⁹.

Выписка из последнего протокола (от 30 апреля – 6 мая) была самой краткой, в ней перечислялся персональный состав предполагаемой к отправке в Россию миссии: митрополиты Василий Никейский, Герман Фиатирский, Герман Сардский и «Великий Протонотарий Вселенского Трона г. Христо-Папаи-оанну в качестве советника»¹⁸⁰. (Последнее лицо – одно и то же с подписантом переданного через одесского капитана письма «митрополиту» Евдокиму – его «нижайшим слугой Секретарем Патриархальной Канцелярии протоиереем Христо Панаюанку»¹⁸¹.)

В последний день работы «Великого Всероссийского Предсоборного Совещания», 18 июня 1924 г., правительству СССР было направлено обращение за подписью лжемитрополита Евдокима (оригинал сохранился в фонде Е.М. Ярославского) «со словами ПРИВЕТА». Замечательной по-своему была мотивировка: «привет» был вызван тем, что «Предсоборное Совещание» чувствовало «в этом моральную потребность, особо усугубляемую ныне открытым, пред всем миром ПРИЗНАНИЕМ ПРАВИТЕЛЬСТВА СОЮЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК ВСЕЛЕНСКИМ ПАТРИАРХОМ ГРИГОРИЕМ VII»¹⁸². То есть Святейший Григорий признал разом и обновленческий «Синод», и советское правительство, что, видимо, по мысли «Предсоборного Совещания», морально уравнивало эти два учреждения и побуждало поприветствовать «товарищей по счастью».

Недостатка в догадках, почему Константинопольская Патриархия так себя повела, не было уже тогда. Позднее, в 1930 г., преемник Григория VII Фотий II на заседании своего Синода откровенно говорил: «Советское Правительство через своих представителей не только просило, но просто принуждало Вселенскую Патриархию путем деятельного вмешательства выполнить свои обязанности, происходящие из особого ее положения, как Первенствующей Церкви и Всеправославного Центра, с целью умиротворения Святой Православной Церкви в России. И как мы, бывши в то время членом Синода, помним, и как помнят остальные братья, которые входили тогда в состав Святого и Священного Синода, тогда была назначена Патриаршая Комиссия для поездки с указанной целью в Россию»¹⁸³. Святейший Фотий не стал уточнять, каким именно образом советское правительство «принуждало Вселенскую Патриархию выполнить свои обязанности». Возможно, информация об этом еще будет найдена в архивных фондах соответствующих советских служб.

Обновленческие же раскольники летом 1924 г. торжествовали по поводу своих международных успехов, впрочем, сразу же их самым бессовестным образом преувеличив. 28 июня «Священным Синодом» в обновленческие епархии был разослан циркуляр (свой экземпляр получил и главный антирелигиозник Ярославский), в котором воспроизводилось «воззвание Великого Предсо-борного Совещания ко всей Православной Церкви» и сообщалось, что «Вселенский патриарх Григорий 7 и Священный Синод Константинопольской Церкви 6 мая 1924 года присоединился к решению Собора Русской Православной Церкви 1923 года, предложив ТИХОНУ немедленно уйти на покой. Такие же постановления сделаны патриархами ФОТИЕМ Александрийским и ДИМИТРИЕМ Сербским. Таким образом, в глазах всей вселенской Православной Церкви ТИХОН уже больше не патриарх»¹⁸⁴. Удивительно, с какой легкостью обновленческое руководство возвещало откровенные небылицы про Александрийского и Сербского Патриархов. Возможность быть с позором опровергнутыми их не останавливала. Видимо, раскольники считали всепокрывающим то обстоятельство, что Вселенский Патриарх действительно фактически встал на их сторону. Особенно на руку им было то, что не в меру пылкий митрополит Антоний (Храповицкий) годом ранее во всеуслышание поименовал Константинопольского Патриарха (безотносительно к личности) «верховным судией для православных христиан всех стран»¹⁸⁵. «Тихоновцы, – вещали обновленцы в очередном синодальном циркуляре, – подчинитесь же суду этого «Верховного Судии». Оставьте Вашего Тихона, отстраненного Вселенским Патриархом Григорием VII, и подчинитесь Священному Синоду Российской Православной Церкви, признанному и утвержденному Вселенским Патриархом. Ужели Вы не понимаете, что Ваше противление Вселенской Патриархии ввергает Вас в бездну пагубнейшего раскола со всею Вселенскою Православною Церковью»¹⁸⁶. К попыткам подменить понятия и отождествить с Вселенской Православной Церковью группу фанариотов, пользуясь их «Вселенским» самоназванием (в котором реального содержания не больше, чем в титуловании Александрийского Патриарха «Тринадцатым Апостолом» и «Судией Вселенной»), раскольники будут затем прибегать из раза в раз. На «тихоновцев», однако, эти заклинания большого впечатления не производили. Более того, начавшийся после освобождения Патриарха Тихона массовый процесс принесения обновленцами покаяния и возвращения их в Патриаршую Церковь не прекращался все 1920-е гг.

Огромные надежды раскольнический лжесинод возлагал на приезд в Россию делегации от Константинопольской Патриархии. 23 июня 1924 г. он разослал местным обновленческим управлениям циркуляр, в котором извещал, что «греческие митрополиты, представители Вселенского Патриарха, уже выезжают в Москву. С их приездом нужно ждать полной ликвидации «тихоновщи-ны""¹⁸⁷. Номер газеты «Церковное Обновление», датированный 1 августа 1924 г., открылся статьей «Восстановление сношений русской церкви с Константинопольским патриархом». Читателям сообщались решения Константинопольской Патриархии о направлении в Россию особой миссии, о том, что «Вселенский патриарх считает необходимым, чтобы б[ывший] п[атриарх] Тихон оставил церковное управление», а также о «запрещении» Фанаром Архиерейского Синода Русской Зарубежной Церкви. «В самом непродолжительном времени миссия от блаженнейшего патриарха Григория VII, состоящая их трех ученейших митрополитов, прибудет в Москву. Замедление ее приезда – как сообщает представитель Константинопольского патриарха в Москве архимандрит Василий – произошло потому, что два члена миссии, греческие митрополиты, не могли отлучиться из своих митрополий. Теперь состав миссии патриархом восполнен и она ожидается уже в Одессе, где будет принята представителями русской церкви для следования в Москву»¹⁸⁸.

Хоронить «тихоновщину» руками «ученейших греческих митрополитов», однако, раскольники поторопились, хотя советская власть им в тот момент готова была содействовать. В подготовленном ОГПУ секретном «Обзоре полит-экономического состояния СССР» за июль 1924 г. сообщалось, что «положение обновленцев довольно твердо и, вероятно, еще более укрепится с приездом константинопольского патриарха, намеревающегося канонизировать обновленческий синод»¹⁸⁹. В действительности вопрос стоял о приезде не самого Патриарха, а о направляемой им комиссии, но в данной ситуации важнее то, что на этот визит давалось добро с советской стороны. 2 июля 1924 г. Антирелигиозная комиссия при ЦК РКП(б) рассмотрела вопрос «о разрешении въезда в СССР делегации Константинопольского патриарха в числе 4 челов[ек] для ознакомления с церковными делами в СССР» и постановила: «Въезд делегации разрешить как частным лицам»¹⁹⁰. Греческая комиссия, однако, не спешила с приездом, и 3 сентября АРК повторно рассмотрела фанаро-обновленческую инициативу и снова вынесла вердикт в ее пользу: «Разрешить и поручить тов. Тучкову обработать делегацию в желательном для нас направлении»¹⁹¹. Но делегация так и не приехала.

Видимо, главным камнем преткновения оказались турки. Турецкое правительство склонно было ограничивать сферу компетенции Константинопольской Патриархии лишь греческой общиной Стамбула и, мягко говоря, не сочувствовало ее притязаниям на всемирное значение. Заявив, что никакого Патриархата, как политического института, для них больше не существует (равно как и Халифата), турецкие власти даже в официальных документах стали подчеркнуто именовать Вселенского Патриарха не иначе как «башпапаз», то есть «главный поп», а его Патриархию – «башпапазлик» («поповское начальство»)¹⁹². После того как 15 июня 1924 г. в близкой Патриархии стамбульской газете «Фос» («Свет») была опубликована фотография святителя Тихона с подписью «изверженный Патриарх России» и сообщением, что соответствующее решение было принято «Синодом Русской Церкви», в турецких газетах появились рассуждения о том, что Фанар вновь занялся политикой. Понимая, чем чревата подобного рода информационная кампания, Вселенская Патриархия в той же газете «Фос» уже 18 июня опубликовала заявление: «Официально опровергаются как совершенно безосновательные сообщения некоторых местных и зарубежных газет, что Вселенский Патриархат изверг из сана Блаженнейшего Патриарха Московского кир Тихона»¹⁹³. Еще через два дня Патриархия дала подробное разъяснение (на удивление здравое, надо заметить): «Согласно священным Канонам Православной Восточной Церкви, всякая Православная Патриархия, как то: Константинопольская, Александрийская, Антиохийская, Иерусалимская, Российская и Сербская, и всякая Автокефальная Православная Церковь, как то: Греции, Румынии, Кипра, могут осуществлять свою духовную власть только внутри своих естественных границ и за их пределами не могут совершать никаких религиозных или духовных действий. Церковные постановления по этому вопросу однозначны и не допускают обсуждения. Поэтому напрасно отдельные печатные органы устраивали скандал и обвиняли Вселенский Константинопольский Патриархат в занятиях политикой на основании беспочвенных публикаций об извержении Русского Патриарха Тихона»¹⁹⁴.

Апологетические заявления Константинопольской Патриархии, адресованные в первую очередь туркам, публиковались в газете «Фос» и ранее. Так, 21 мая в порядке «опровержения лжи» там сообщалось: «Патриархия, как чисто религиозная инстанция, занимается только церковными вопросами и только по поводу этих вопросов входит в общение с Православными Властями. А) Так, когда Подворье Вселенского Престола в Москве было конфисковано правительством после смерти его Игумена Иакова, один Синодальный Архиерей отправился в местное Российское Представительство, чтобы сообщить о назначении нового Игумена Василия и попросить об отмене конфискации. По этому же поводу Вселенская Патриархия обращалась за поддержкой к представителю Турецкого Правительства в Москве, ответившему в высшей степени любезно. Б) Затем, после того как председатель Российского Синода архиепископ Одесский Евдоким вместе с семнадцатью другими архиепископами обратились с письменным прошением об урегулировании церковного разделения в России путем вмешательства Вселенской Патриархии, а Патриарх Тихон обратился с идентичным прошением через представителя Вселенской Патриархии в Москве, местное русское представительство запросило у Вселенской Патриархии сведения о соответствующих резолюциях Патриархии. Опять же, местный российский представитель, отправляясь в Москву, попросил предоставить ему в письменном виде принятые резолюции, что и было исполнено. Таким образом, действия Вселенской Патриархии и ее контакты с местным российским представительством ограничивались чисто церковными вопросами. Все же прочие слухи о политических переговорах и договоренностях Вселенской Патриархии с коммунистами или еще кем-то являются абсолютно беспочвенными и распускаются с целью опорочить Патриархию»¹⁹⁵.

Это «опровержение», вопреки желанию Фанара, говорило не совсем в его пользу. Из него следует: 1) что контакты Вселенской Патриархии с советскими представителями в Стамбуле действительно имели место; 2) что в основе их лежала заинтересованность Патриархии в возвращении ей ее московского подворья (между прочим, заметка содержала неточность: подворье было конфисковано не после смерти архимандрита Иакова, а еще при нем); 3) что даже сами резолюции стамбульского Синода об «урегулировании церковного разделения в России» были отправлены в Москву с отъехавшим туда советским агентом. Еще один неприятный вывод состоит в том, что Фанар не брезговал и откровенными подлогами. Если обращение Евдокима (Мещерского) и его лжесинода с просьбой о вмешательстве Константинопольской Патриархии в русские церковные дела действительно имело место, то Патриарх Тихон ни о чем подобном не просил и весьма твердо затем отклонил попытку такого вмешательства (об этом чуть ниже).

Свою роль в том, что Вселенская Патриархия стала опровергать (не очень убедительно) связи с коммунистами, сыграл и английский фактор. Архиепископ Кентерберийский Дэвидсон выразил Патриарху Григорию недоумение по поводу его прообновленческой активности, и тот, как писали издаваемые Русским Зарубежным Архиерейским Синодом «Церковные ведомости», ответил, что «"Живой Церкви» он не признает; Патриарха Тихона он признает законным представителем Русской Православной Церкви и не думал производить над ним суда; комиссию же он собирался послать для ознакомления со взглядами Патриарха Тихона по целому ряду современных вопросов; и теперь едва ли эта комиссия поедет в Россию»¹⁹⁶.

Русская эмиграция была тогда весьма встревожена действиями греков. Управляющий западноевропейскими приходами митрополит Евлогий (Георгиевский) писал 8 июня 1924 г. архиепископу Рижскому Иоанну (Поммеру): «Документально доказано, что Цареградская Патриархия действует в контакте с большевиками и при живейшем участии Евдокима. Подкладка такая: Патриархию выпирают из Конст[антинополя]; цепляясь за свое место, она хочет опереться на советскую] власть, а последняя обещает ей поддержку под условием разложения нашей церковной организации за границей. Маклером в этом деле является Евдоким, который хочет привлечь Конст[антинополь]скую Ц[ерковь] для борьбы с П[атриархом] Тихоном. (...) Не исключается даже возможность, что Константинопольский] Патриарх объявит П[атриарха] Тихона низложенным, чтобы подчинить своему влиянию всю Русскую Церковь, как это было до XIV в[ека]. На языке лукавых греков это называется «помочь» бедствующей Русской Церкви, а на нашем – это та же своего рода погоня за русскими концессиями, какими охвачены теперь все желающие делить шкуру русского медведя... Вы видите, какие папистические замыслы теперь зреют в Царьграде: там хотят подчинить себе Русскую Церковь, пользуясь нашим безвремением. Лакей Евдоким, лишь бы найти где себе опору, на все соглашается».

В свете изложенной печальной ситуации митрополит Евлогий обращался к архиепископу Иоанну с просьбой: «Найдите какой-либо способ, чтобы предупредить П[атриарха] Тихона об этих замыслах греков, угрожающих большою опасностию для нашей церкви, желающих внести в нее новую смуту и подкапывающихся под нашего Патриарха. Надеюсь, что народ наш не пойдет за этими лукавыми и льстивыми греками, особенно если они свяжутся с Евдокимом, но нажим на Патриарха будет огромный, и его необходимо предупредить, чтобы эти господа не вырвали у него обманом или насилием какого-либо нежелательного и неполезного для Церкви акта. За документальную достоверность всего здесь написанного я ручаюсь». Митрополит Евлогий видел замысел Фанара в том, чтобы «поглотить сначала все русские церкви за границей, а потом подчинить себе и всю Русскую Церковь. Большевики и прислужник их Евдоким всячески этому содействуют – первые, чтобы внести новую смуту и разложение в Церковь, а последний – чтобы там найти себе опору»¹⁹⁷.

Опасения, как бы у Патриарха Тихона «не вырвали обманом или насилием какого-либо нежелательного и неполезного для Церкви акта», не оправдались. 6 июня 1924 г. выписки из протоколов заседаний стамбульского Синода по русским церковным делам были отправлены ему архимандритом Василием особым письмом. 18 июня глава Православной Российской Церкви ответил через Димопуло самому Григорию VII, ответил сдержанно и с достоинством: «Прочитав указанные протоколы, Мы немало смутились и удивились, что представитель Вселенской Патриархии, глава Константинопольской Церкви, без всякого предварительного сношения с Нами, как с законным представителем и главою всей Русской Православной Церкви, вмешивается во внутреннюю жизнь и дела автокефальной Русской Церкви». Патриарх Тихон подчеркивал, что за епископом Константинопольским Священные Соборы «признавали и признают первенство перед другими автокефальными Церквами чести, но не власти». «Помним и то правило, что, «не быв приглашены, епископы да не приходят за пределы своея области для рукоположения или какого-либо другого церковного распоряжения». А потому всякая посылка какой-либо комиссии без сношения со Мною, как единственно законным и православным Первоиерархом Русской Православной Церкви, без Моего ведома не законна, не будет принята русским Православным народом и внесет не успокоение, а еще большую смуту и раскол в жизнь и без того многострадальной Русской Православной Церкви»¹⁹⁸. Православный народ России отвергал обновленцев как церковных иуд, пособников безбожия и самозванцев, но Фанар не желал этого видеть, для него важнее было то, что их принимала власть.

Поддержка из Константинополя, однако, обновленцам не очень помогла, и даже органам ОГПУ в «Обзоре политэкономического состояния СССР» за август 1924 г. в разделе «Православная Церковь. Тихоновцы» пришлось констатировать, что «посланию Константинопольского патриарха уделялось мало внимания»¹⁹⁹. Ответ Патриарха Тихона Фанару был воспринят в Церкви как достойная отповедь. Так, побывавший в июне 1924 г. в Москве и лично пообщавшийся со Святейшим Тихоном черниговский викарный епископ Дамаскин (Цедрик) по возвращении в свою епархию обратился с воззванием к пастве, в котором писал: «Сообщение о лишении якобы сана Патриарха Тихона Константинопольским Патриархом имеет источником своим действительное письмо последнего с советом отойти от управления, и даже вовсе прекратить в России институт патриаршества. На это Патриархом Тихоном отправлена в Константинополь достойная отповедь с указанием на то, что Константинопольский Патриарх не имеет ни малейшего права вмешиваться в дела Российской церкви»²⁰⁰.

Антиохийский Патриарх Григорий IV летом 1925 г. (уже после кончины Святейшего Тихона) в письме митрополиту Антонию (Храповицкому) дал следующую оценку стамбульскому акту и ответу на него из Москвы: «Считаю приятным долгом заявить Вам, возлюбленнейший владыка-брат, что я признаю факт подобного вмешательства совершенно недопустимым, весьма прискорбным и ни на чем не основанным, а ответную грамоту (почившего) Свят[ейшего] Патриарха Тихона, в такой деликатной форме отклонившую сие незаконное вмешательство, – в высшей степени тактичным, очень важным и достойным восхищения документом»²⁰¹. Действительно, контраст между поведением двух Патриархов – святого Тихона Московского и Григория Константинопольского – был разительным, и не чувствовать этого было нельзя.

Обновленцев же ссылка Патриарха Тихона на позицию русского православного народа приводила в страшное негодование, которым они не преминули поделиться со своим стамбульским покровителем. «Свидетельствуем Вам, – писали они Григорию VII 2 сентября 1924 г., – что наша Русская Православная Церковь переживает ныне давно небывалую внутреннюю смуту: она потеряла мир и благополучие исключительно по неразумному властолюбию бывшего патриарха Тихона, который, чтобы удержаться у власти, отдал своих пастырей на суд народа и судьбы самой церкви вверил толпе. Такое положение церкви нетерпимо. Как Верховного Судию всего православия, Священный Синод умоляет Вас оставить (так. – свящ. А.М.) забывшегося бывшего патриарха Тихона и тем спасти не только нашу церковь от окончательного разложения, но и авторитет Восточных Патриархов от унижения»²⁰². Столь презрительно относящиеся к народной «толпе» раскольники, видимо, никогда не читали знаменитое Окружное послание 1848 г. Восточных иерархов (об авторитете которых они якобы так заботились): «У нас ни патриархи, ни Соборы никогда не могли ввести что-нибудь новое, потому что хранитель благочестия у нас есть самое тело Церкви, т. е. самый народ, который всегда желает сохранить веру свою неизменною и согласною с верой отцов его»²⁰³. Удивительно, но деятели Фанара о том, что «хранитель благочестия у нас есть самый народ», похоже, за три четверти века тоже основательно позабыли.

Сам Григорий VII не нашел что ответить Патриарху Тихону. Вместо него за это дело взялись обновленцы. В августе 1924 г. их лжесинодом был разослан длинный циркуляр с «разбором ответа бывшего патриарха Тихона на послание по его делу вселенского патриарха Григория VII»²⁰⁴. Следом, в октябре, этот опус был опубликован в «Церковном Обновлении». «Благоразумие и стремление к церковному миру, – назидали Патриарха Тихона раскольники, – обязывает того, кто считает себя единственно законным и православным первоиерархом русской православной церкви, держать себя не вызывающе к здравому совету первосвятителя вселенской Константинопольской церкви, не упрекать его за вмешательство в дела Русской церкви, а сыновне пригласить его, как старейшего в православном церковном мире по чести, быть третейским церковным судией». Обновленцы как бы не замечали, что Патриарх Григорий уже выявил свою крайнюю ангажированность в русских церковных делах и быть непредвзятым судьей между ними и Патриархом Тихоном никак не мог. «Мы умоляем вселенского патриарха нашей матери, Константинопольской церкви, скорее осуществить свои намерения и тем разрубить крепкий запутан[ный] узел церковн[ого] раздора и открыть глаза прочим восточн[ым] патриархам на дела б[ывшего] п[атриарха] Тихона». Как видно из последних слов, отношения обновленцев с другими Восточными Патриархами были еще «не на высоте» и в Григории VII они видели своего ходатая. «Мы торжественно обещаемся, – пафосно восклицали они, – подчиниться голосу святейшего вселенского патриарха даже и в том случае, если бы он изрек нам не благословение, а осуждение: нам дороже всего мир церкви, а не власть в ней». Однако в том, каким будет вердикт Константинополя, раскольники особо не сомневались и поэтому заканчивали свой «разбор» призывом: «Пора восточным патриархам властно заявить б[ывшему] п(атриарху) Тихону, что он не может быть главою церкви, потому что его голова и сердце сеют не любовь и мир, а злобу и разделение»²⁰⁵.

В своих посланиях для внутрироссийского употребления обновленцы представляли дело так, что Григорий VII Московского Патриарха уже осудил, отстранил и даже запретил в священнослужении. Среди православных были те, кто если и не верил этим заявлениям, то пребывал в смущении. Чтобы успокоить их, два члена Патриаршего Синода митрополиты Петр (Полянский) и Серафим (Александров) выпустили послание-опровержение, в котором писали: «Архипастырским долгом почитаем разъяснить пастырям и пасомым, что все, сообщенное обновленцами, сплошная ложь, неправда, провокация, все рассчитано на то только, чтобы посеять смуту среди верующих, не имеющих возможности лично знать истину. (...) Вселен[ский] патр[иарх] не отстранял (не мог и не имел права этого сделать) нашего патр[иарха] Тихона от управления Русской православной Церкви, тем более что не запрещал (да и не мог запретить) в священнослужении. Имея ложные и неправильные сведения о положении церковных дел у нас в России, полученные, очевидно, от обновленцев, от того же Евдокима, – патр[иарх] Григорий VII, полагая, что раскол только из-за личности патр[иарха] Тихона, из-за самого, быть может, института Патриаршества, – обращаясь к святейшему, высказывает пожелание, дабы последний сам отошел от власти. Вот и все. Где же тут отстранение или запрещение в священнослужении? Нет и не могло быть речи. Но на это должный ответ дан и послан. Св[ятейший] патр[иарх] Тихон как был, так и остался патр[иархом] Московским] и всея России, – главою и законным архипастырем церкви русской»²⁰⁶. Такая спокойная и выверенная оценка произошедшего должна была успокоить православных верующих в России: история с «отстранением» Патриарха Тихона для Константинопольской Патриархии была в высшей степени некрасивой, но в плане канонических последствий для Русской Церкви – совершенно ничтожной. Однако на ней обновленческие провокации, осуществляемые при поддержке Фанара, не закончились.

Поскольку с «полной ликвидацией тихоновщины» при помощи греков произошла заминка, раскольники решили задействовать другой инструмент. 30 октября 1924 г. лжесинод обновленцев обратился к председателям ЦИКМ. И. Калинину и Совнаркома А.И. Рыкову с пространным доносом о том, как «тихо-новщина» их «бьет политически», проповедуя «преимущество царизма пред Советской Властью», а «народ жадно слушает эти речи» (пасквилянты, видимо, не сообразили, что описываемая ситуация плохо соотносится с разделяемым ими лозунгом о «народном» характере советской власти). «В народе зреет надежда, что уйдет Советская Власть, а «святейший» ТИХОН сохранит Россию новым, лучшим хозяевам, при которых, в первую голову, лучше будет жить церковникам. Сеется политическая зараза. Работа переносится в рабочие массы. (...) С политической пропогандой (так. – свящ. А.М.) тихоновцев нам бороться трудно, ибо наши религиозные мотивы для контрреволюционеров ничего не стоят. Здесь одна лишь государственная власть может с корнем вырвать политическую заразу. Мы уверены, что при ликвидации тихоновской головки постепенно места успокоятся. И легче Синоду будет выравнять свою работу во всероссийском масштабе. (...) При существовании же тихоновского центра работа Синода не может быть так плодотворна, как это ему бы хотелось во имя церковных и чисто государственных интересов. Священный Синод со своей стороны полагал бы, что бывший патриарх ТИХОН, как виновник церковной разрухи и зачинатель государственной смуты, должен был бы оставить пределы Москвы, имея своим местожительством один из отдаленных монастырей страны. Так практиковалось всегда в истории Церкви с низложенными патриархами (и в Греческой, и в Русской Церкви). Лишение ТИХОНА возможности управлять базирующейся на нем контрреволюцией внесло бы мир в Церковь и предотвратило бы возможность целого ряда сейчас не исключенных эксцессов государственного порядка против власти рабочих и крестьян»²⁰⁷. Подписали этот феноменальный по своей подлости документ «митрополиты» Вениамин (Муратовский), Серафим (Руженцев), Александр Введенский, «епископ» Георгий Добронравов, «протоиерей» Павел Красотин, «протодиакон» Сергей Добров и секретарь В. 3. Белоликов.

Спустя неделю эта компания членов «Священного Синода» получила «почетное» пополнение. Раскольники продолжали ждать приезда в Москву посланцев Вселенской Патриархии, но поскольку они не ехали, лжесинод решил отблагодарить двух греческих архимандритов, бывших в наличии. Об этом в «Церковном Обновлении» прошло следующее сообщение: «6 ноября на заседании свящ. синода присутствовали представители восточных патриархов – вселенского, архимандрит Василий, и Александрийского – архимандрит Павел. По предложению председателя св. синода митропол[ита] Евдокима оба единогласно избраны почетными членами синода"²⁰⁸ (выделено в публикации. – свящ. А.М.). Благодарность обновленцев представителям Востока имела и другие формы выражения, но об этом в печати уже не сообщалось.

В октябре 1924 г. раскольническим лжесинодом в очередном циркуляре вновь был возглашен страстный призыв: «Помните, Тихон не вождь Церкви Православной, а глава секты, идущей против жизни и интересов подлинной Православной Христовой Церкви». Это утверждение подкреплялось сообщением о том, что «Константинопольский патриарх Григорий VII на запрос греческих церквей г. Владикавказа, какому епископу подчиняться, Синодальному или Тихоновскому, ответил, что единственно законным епископом является Синодальный»²⁰⁹. Факт написания Патриархом Григорием подобного письма подтверждения из необновленческих источников пока не имеет, но неправдоподобным не выглядит. Взаимоотношения с Московским Патриархатом были заведены Константинополем в тупик.

Архимандрит Василий тем временем, решив, что Фанар достаточно потрудился для большевиков и обновленцев, обратился 21 июля 1924 г. от имени Вселенского Патриарха и «всего Константинопольского пролетариата» напрямую в высший орган советской власти – ЦИК СССР, а именно к члену его Президиума, главе Секретариата по делам культов П. Г. Смидовичу: «Населяющий Турцию греческий народ издавна привык уважать, чтить и любить русский народ, от которого он видел много добра. Россия возрождается, Советская Власть окрепла и теперь свободно может заботиться не только о своем благополучии, но и об интересах и нуждах маленьких народов. Одолев своих врагов, победив все препятствия, окрепнув, Советская Россия может теперь откликнуться на просьбы пролетариата Ближнего Востока, благожелательного к ней, и тем еще больше расположить к себе. В Ваших руках, тов. СМИДОВИЧ, сделать имя Советской России еще более популярным на Востоке, чем оно было ранее, и я горячо прошу Вас оказать Константинопольской Патриархии великую услугу, как сильное и крепкое правительство могущественной державы, тем более что Вселенский Патриарх, признаваемый на Востоке главой всего православного народа, ясно показал своими действиями расположение к Советской Власти, которую он признал»²¹⁰. Таким образом, предлагался обмен: одна сторона (греческая) – «расположение к Советской Власти» (в частности, комиссию, «определенно опирающуюся на церковные течения, верные Правительству СССР»), другая (советская) – «великую услугу Константинопольской Патриархии».

Какую именно услугу Фанар в тот момент ожидал от большевиков, Димопуло подробно расписал Смидовичу в своей «докладной записке» от 16 июля 1924 г. Речь, как нетрудно догадаться, шла о здании бывшего константинопольского подворья: «Доход с этого дома за покрытием необходимых расходов по его содержанию, отсылавшийся всегда в Константинополь, употреблялся сполна Вселенской Патриархией на культурно-просветительные и благотворительные цели (...). Хотя прекращение получения Патриархией дохода от этого дома существенно отразилось и на ее благотворительной деятельности, однако Вселенский патриархат в пережитые Россией годы бурь и потрясений не позволял себе поднимать какой-либо вопрос об этом доме, прекрасно понимая, что исключительные условия, в которых находилось Русское Государство, требовали и исключительных мероприятий; но когда с наступившим успокоением внутри стала возрастать мощь СССР и жизнь Государства быстро начала входить в нормальную колею (...) Вселенская Патриархия, признав с своей стороны бесповоротно утвердившимся ныне существующий в России государственный строй и подкрепив это признание принятием целого ряда энергичных и строгих мер против русского беженского духовенства и вредной для СССР деятельности русской заграничной иерархии и прочих элементов, возбудила перед Правительством СССР ходатайство о возвращении ей муниципализированного дома Константинопольского Патриаршего Подворья в Москве».

Видно, ради чего так старался Патриарх Григорий, борясь с русскими иерархами-беженцами «и прочими элементами». Дело было в утраченном доходе от дома в Москве. При этом Димопуло заверял Смидовича, что «на Востоке, в противоположность России, храмы содержатся не на доходы от принадлежащих им недвижимых имуществ, а самими верующими, церковные же имущества служат не для обогащения храмов и духовенства, а культурных и благотворительных целей». Десятки русских епископов, тысячи священников и монахов были убиты богоборцами, содержались в тюрьмах и концлагерях, находились в отдаленных ссылках, сам глава Российской Церкви – святой Патриарх Тихон – едва избежал расстрела и постоянно подвергался изощренной травле (в том числе и с помощью Григория VII), а архимандрит Василий писал одному из главных организаторов этих гонений про «обогащение храмов и духовенства» в России, якобы «в противоположность» Востоку. «Я твердо убежден, – заканчивал Димопуло, – что удовлетворение ходатайства Патриархии будет встречено с энтузиазмом на всем Востоке и оценено как несомненный признак возрождения могущества обновленной России»²¹¹.

По вопросу своего ходатайства архимандрит Василий имел и личную аудиенцию у Смидовича, причем принят этим высокопоставленным работником ВЦИК (а заодно и АРК) он был довольно любезно. Но любезности любезностями – время шло, адом не возвращали. Патриарх Григорий побуждал своего представителя ускорить процесс. 13 сентября 1924 г. Димопуло пришлось обратиться к Смидовичу с еще одной «докладной запиской», в которой он напомнил о своем июльском обращении и о состоявшемся тогда между ними разговоре. «Вынеся из беседы с Вами по этому вопросу большое утешение и надежду на то, что при благосклонном Вашем к нему отношении и сильном с Вашей стороны покровительстве вопрос о возвращении дома Подворья может быть разрешен в благоприятном смысле, я своевременно донес Вселенскому Патриарху Григорию VII-му, что возбужденное мною ходатайство встретило с Вашей стороны самое дружелюбное и благожелательное отношение и большое внимание, дающие надежду на благоприятный исход дела. Получив ныне предписание донести подробно, в каком положении находится этот вопрос, я осмеливаюсь снова обратиться к Вам с горячей просьбой». Просьба к Смидовичу заключалась в том, чтобы он взял под свою «высокую защиту это ходатайство» и передал его «на разрешение высшей Правительственной Власти, исходатайствовав или полное возвращение дома Константинопольской Патриархии, или хотя бы отдачу его в долгосрочное ее владение»²¹².

Помимо доходов от подворья в Москве у Фанара были в России и другие финансовые интересы. 9 октября 1924 г. архимандрит Василий по поручению Патриарха Григория обратился через Смидовича уже к председателю ВЦИК и ЦИК СССР Калинину с очередной «докладной запиской», в которой сообщал, что еще в 1886 г. один российский грек завещал все свои капиталы в пользу церкви святой Параскевы в Буюк-Дере близ Константинополя. Грек (некий К. X. Сусанопуло из г. Нежина) был весьма небедным, его капитал составлял 200 тыс. рублей золотом и был вложен в российские ценные бумаги (в облигации Рязанско-Уральской и Московско-Казанской железных дорог). Проценты с него – около 6 тыс. руб. – до 1917 г. ежегодно высылались в Константинополь архимандритом Иаковом. Разумеется, после установления в России советской власти от этих процентов, как и от самого капитала, остались лишь воспоминания. Патриарх Григорий, как видно, эти воспоминания хранил и предписал своему московскому представителю обратиться к советскому правительству с ходатайством о возобновлении отпуска процентов. «Обращаясь посему с означенным ходатайством к Правительству Великой Республики, с каждым днем приобретающей прежнюю силу и могущество, – писал Димопуло-младший Калинину, – уповаю на великодушное его внимание и отзывчивость и верю, что Правительство СССР, преследующее общее благополучие и довольство, не сочтет для себя невозможным уделить из своих богатств маленькой Общине то, что она получала в продолжение почти 30 лет и что будет обращено ею исключительно на помощь страждущему пролетариату во славу имени СССР»²¹³. Столь горячий призыв, однако, не принес желанного результата. 18 ноября 1924 г. Смидовичем была наложена резолюция: «В процессе революции все ценные бумаги, указанные в отношении Димопуло, обесценены. Помощь, просимая отношением, требует специального ассигнования в бюджетном порядке. Законы СССР не дают возможности провести это ассигнование. В силу изложенного просьба подлежит отклонению»²¹⁴. Таким образом, «Правительство Великой Республики» переводить деньги «страждущему пролетариату» в лице Григория VII «во славу имени СССР» не стало. Но он до этой печальной новости уже не дожил.

Впрочем, перед смертью Патриарх Григорий успел поправить финансовые дела своей Патриархии по-другому. 13 ноября 1924 г. он подписал томос об автокефалии Польской Церкви (разумеется, без какого-либо согласия на то Церкви Русской). За это деяние, как теперь документально установлено, польским правительством Фанару было уплачено 12 тыс. фунтов стерлингов²¹⁵. На меньшее польский посол с Константинопольской Патриархией сторговаться не смог, но министр иностранных дел Польши «оправдался» перед своим премьер-министром тем, что «в подобных случаях Фанар обычно берет больше»²¹⁶. (По-видимому, подразумевались полученные фанариотами незадолго до того «пожертвования» за угодное местным властям решение вопросов о православных епархиях в Финляндии и Эстонии, за признание ранее разделенной на части Сербской Церкви единым Патриархатом и др.)

Патриарх Григорий, «налаживание связи» с которым глава раскольников лжемитрополит Евдоким ставил себе в «кардинальную заслугу», скончался 17 ноября 1924 г. Константинопольский Престол он занимал менее года, но память о себе оставил неизгладимую. Если его предшественник развил бурную деятельность мирового масштаба (чего стоил один «Всеправославный Конгресс» из девяти человек), то Григорий VII действовал, по крайней мере на российском направлении, более приземленно, по принципу: верните нам наши былые доходы и мы выявим свое «расположение» к вам (в данном случае – большевикам) всеми доступными способами, хотя бы и через поддержку безблагодатных раскольников-обновленцев и третирование святого Патриарха Тихона. Сообщение о кончине Патриарха Григория было помещено в черной рамке на первой странице очередного номера «Церковного Обновления» с призывом «по всем церквам возносить моления об упокоении его души, по-родственному любившей нашу русскую церковь». Из той же траурной заметки читатель мог узнать, что блюсти Патриарший Престол в Константинополе был назначен митрополит Кизический Каллиник, «состоящий ныне в составе миссии, назначенной для поездки в Россию»²¹⁷.

Смерть Григория VII привела к возрастанию международной активности Фанара. 25 ноября 1924 г. оттуда в Москву был направлен важный синодальный акт за подписью митрополита Никейского Василия (еще одного члена несостоявшейся миссии в Россию). Со ссылкой на решение «Всеправославного съезда», то есть мелетиевского конгресса 1923 г., митрополит Василий извещал архимандрита Василия о созыве в Иерусалиме в 1925 г. «Вселенского Собора». «Сообщая об этом вам и посылая при сем копию программы подлежащих рассмотрению собором вопросов, выработанных уже нашей церковью и сообщенных уже другим церквам, поручаем вашему высокопреподобию довести об этом до сведения тамошних надлежащих церковных кругов и желаем вам многих лет здравия и спасения»²¹⁸. Примечательно, что столь значимый (по идее) акт был послан в Москву как бы между прочим. За подписью Василия Никейского в Москву обновленцам, на имя их нового председателя – очередного лжемитрополита Вениамина (Муратовского), был отправлен и благодарственный ответ за их соболезнования: «Высокопреосвященнейший Митрополит Петрограда Вениамин, возлюбленный во Христе Боге брат! О Господе братски лобзаем Ваше Высокопреосвященство! По Синодальному постановлению Вашему Высокопреосвященству выражаем вместе с прочими во Христе братиями горячую благодарность за братское Ваше соболезнование по поводу смерти приснопамятного Патриарха Григория VII»²¹⁹. Видимо, это был первый официальный акт руководства Фанара, хотя и не Патриарха, а пока еще председательствующего синодального митрополита, в котором глава российских раскольников приветствовался как «возлюбленный во Христе Боге брат». Интересно, что заверенный Димопуло перевод этого письма датирован 30 декабря 1924 г. К тому времени Фанар уже имел нового Патриарха.

Свободной Константинопольская кафедра оставалась недолго – ровно месяц. 17 декабря 1924 г. на нее был избран митрополит Деркский Константин, который в тот же день послал в Москву телеграмму архимандриту Василию, опубликованную затем обновленцами: «Избранные сегодня канонически и принявшие управление святейшим вселенским троном поручаем вашему высокопреподобию сообщить тамошним церковным кругам о совершившейся в отношении нас божьей милости»²²⁰ (священные имена газета «Церковное Обновление» печатала со строчной буквы, объясняя это требованиями цензуры). «Тамошними церковными кругами» для Димопуло был, в первую очередь, раскольнический лжесинод, почетным членом которого он состоял. Извещение на имя «митрополита Ленинградского» Вениамина было отправлено константинопольским представителем 20 декабря. «Священный Синод, получив настоящее радостное для церкви известие, за богослужением 21 декабря объявил об этом верующим в храме Христа Спасителя и других церквах гор. Москвы, после чего совершено было благодарственное молебствие»²²¹. Радость обновленцев была понятна. «Этот иерарх вполне поддерживает обновленческое церковное движение, – заявил о нем Димопуло. – Константин VI всецело продолжает проводить линию своего предшественника Григория VII»²²². Раскольники тепло поздравили новоизбранного Патриарха телеграммой: «Священный Синод Российской православной церкви приветствует ваше всесвятейшество со вступлением на вселенский патриарший престол, горячо молит господа о ниспослании вам душевных и телесных сил для многотрудного первосвятительского служения, надеется, что ваше всесвятейшество сохраните братскую любовь и единение с младшей Российской православной церковью и поможете Священному Синоду установить в русской церкви мир и каноническую правду»²²³.

Харьковские обновленцы поспешили присоединиться к своим московским коллегам: «Всеукраинский Священный Синод вместе со всею Православною Украиною вполне разделяет эту общую церковную радость о вступлении на вселенский престол новоизбранного патриарха Константина VI. Православная Украина всегда, а особенно в тяжкие годины иноверных угнетений в XVI и XVII вв., имела для себя опору, утешение и поддержку Вселенских патриархов и уверена, что и ныне, когда она страждет от глубоких церковных разделений, найдет себе место в отеческом сердце Вселенского Судии православных и встретит живое и высокоавторитетное содействие с его стороны к уврачеванию своих недугов и скорбей. В горячей надежде на это, она единодушно вознесет свои молитвы о благословении свыше великого патриаршего подвига новоизбранного Всесвятейшего Вселенского Патриарха Константина VI»²²⁴. Как видно, украинские обновленцы также возлагали на Фанар немалые надежды.

В ответ на поздравления раскольники получили грамоту (в переводе и заверении Димопуло, разумеется; дата заверения – 29 декабря 1924 г.): «Ваше высокопреосвященство, митрополит кир Евдоким, возлюбленный во святом духе брат и сослужитель нашей мерности, благодать и мир божий да пребудут с Вами». Патриарху Константину, по-видимому, не доложили, что с 24 ноября 1924 г. председателем обновленческого лжесинода уже официально стал «кир» Вениамин, а «кир» Евдоким был «по болезни» окончательно отодвинут от дел. Далее шли дежурные благодарения за поздравление и конец: «Вознеся со всяким тщанием молитву о мире и единении святой вашей церкви, просим от бога всего самого наилучшего. Благодать и милость его да пребудете вашим высокопреосвященством. Вселенский патриарх Константин, возлюбленный о Христе брат»²²⁵. Стоит обратить внимание на то, что «возлюбленным братом и сослужителем» главу российских раскольников именовал теперь уже сам Константинопольский Патриарх.

В такой ситуации не совсем понятно было, что делать Патриарху Тихону. С одной стороны, исходя из церковно-дипломатических соображений следовало бы поздравить нового Константинопольского Патриарха с избранием. Но тот при помощи Димопуло так стремительно объяснился в любви с обновленцами, что присоединяться к хору раскольничьих поздравлений Предстоятелю Русской Церкви было уже неудобно. По всей видимости, он этого делать и не стал. Фанар же такого «непочтения» к себе не забывал.

Составленную в Стамбуле «Программу работ будущего Вселенского Собора» архимандрит Василий обновленческому лжесиноду, конечно, тоже передал (правда, почему-то с месячной задержкой: письмо с Фанара о Соборе было датировано 25 ноября, а извещение о нем московские раскольники получили от Димопуло только 21 декабря²²⁶). Хотя в «Программе работ будущего Вселенского Собора» о Русской Церкви ничего сказано не было, само по себе появление этого опуса вызвало у обновленцев очередной взрыв энтузиазма. «Вестник Священного Синода», издание которого возобновилось весной 1925 г. (в 1924 г. оно было прервано), открылся подборкой материалов под заголовком «О Вселенском Соборе». «После многих лет томительного сумрака загорается на Востоке заря оживления православного сознания, – радостно вещали раскольники. – С благословения Вселенского Патриарха Константинопольского Константина VI (с согласия других патриархов Восточных) на день Св. Пятидесятницы назначен в Св. граде Иерусалиме созыв Вселенского Собора, о котором, наряду со всеми христианскими Церквами, извещена и наша Церковь Российская через Священный Синод ее»²²⁷.

Радость обновленцев по поводу увиденной ими «зари оживления православного сознания» весьма показательна. Конечно, никакого подлинного Вселенского Собора в реалиях 1920-х гг. православным ожидать не приходилось. Славная эпоха Вселенских Соборов уже более тысячи лет как прошла. Неразрывно связанный с православной Римской (Византийской) Империей институт Вселенских Соборов не мог с такой легкостью быть возрожден в совершенно иных исторических обстоятельствах. Поставленная турками на грань выживания Константинопольская Патриархия («башпапазлик») судорожно пыталась использовать имя Вселенского Собора для утверждения собственной значимости. Однако встать в один ряд с созывавшими Вселенские Соборы великими святыми Императорами Константином, Феодосием и Юстинианом фанариотам было не суждено. Затея с «Вселенским Собором» провалилась, хотя шума произвела много, в том числе и благодаря обновленцам.

Тем временем архимандриту Василию в Москве помимо «вселенских» задач приходилось заниматься и более приземленными вопросами, что, впрочем, накладывало заметный отпечаток на всю его представительскую деятельность. Ответа на ходатайство о возвращении Фанару здания бывшего подворья всё не было, квартирная проблема обострялась, а писать советским властям умел не только Димопуло. 13 января 1925 г. жилтоварищество дома в Крапивенском переулке направило в Президиум ВЦИК заявление, в котором сообщало, что «на основании постановления Моссовета о квартирной плате от 5 июля 24 г. ДИМАПУЛЛО (так. – свящ. А.М.) имеет право занимать жилую площадь 16 кв[адратных] арш[ин] (примерно 8 квадратных метров – свящ. А.М.), теперь же занимает 19,82 кв[адратных] саж[еней] (около 90 кв. м. – свящ. А.М.). За излишек жилой площади полагается с ДИМАПУЛЛО 17,82 кв[адратных] с[аженей] по 9 р[ублей] за кв[адратную] саж[ень] – 160 р[ублей] 38 к[опеек], за основную по 3 руб[ля] – 6 руб[лей]. Всего в месяц 166 р[ублей] 38 к[опеек]». Архимандрит Василий ни за какие «излишки» принципиально не платил, внося жилтовариществу лишь по 60 рублей в месяц, чем вызывал сильное недовольство. Кроме того, за Димопуло усматривались долги за воду, за оплату дворника и за общий ремонт дома. В общей сложности, по мнению жилтоварищества, «гр. ДИМАПУЛЛО» задолжал ему 1448 рублей 16 копеек²²⁸. Если учесть, что к тому времени после успешной денежной реформы советское правительство наконец смогло стабилизировать рубль, и он, как и царский, стал содержать 18 граммов чистого серебра, счет греческому архимандриту был выставлен не столь уж малый. Сам он, разумеется, был извещен о причитавшейся с него сумме.

Столкнувшись с новой квартирной бедой, архимандрит Василий, как и представители жилтоварищества, тоже обратился во ВЦИК с «покорнейшей просьбой» защитить его интересы «как представителя Вселенского Патриарха, немало потрудившегося в деле сближения своего Правительства с Правительством СССР». В действительности в имевшей тогда место близости советского и турецкого революционных правительств не было ни малейшей заслуги ни Димопуло, ни его Патриархии. Грек, однако, просил оставить за ним квартиру «на прежних условиях, т. е. без уплотнения и с минимальной квартирной платой»²²⁹. Раскольнический лжесинод оказал ему поддержку, направив 27 декабря 1924 г. свою «почтительнейшую» бумагу во ВЦИК о желательности удовлетворить просьбу представителя Вселенского Патриарха, «много потрудившегося в деле установления добрых отношений между Россией и православным Востоком»²³⁰ (правильнее было бы сказать: между фанариотами, обновленцами и большевиками).

Советская власть смогла оценить труды Димопуло, и 24 января 1925 г. за подписью секретаря ЦИК СССР А. С. Енукидзе ему было выдано удостоверение о предоставлении в пользование представительству Вселенского Патриарха квартиры № 5 в муниципализированном доме № 4 по Крапивенскому переулку жилой площадью в 19,82 квадратных саженей с оплатой в размере трех рублей за квадратную сажень²³¹. То есть, как он и просил, «без уплотнения и с минимальной квартирной платой». Нельзя не заметить, что для Москвы того времени это были очень неплохие жилищные условия, поэтому неудивительно, что у соседей по дому вновь и вновь возникало желание «попа» уплотнить.

Отрабатывая полученную от ЦИК СССР бумагу, архимандрит Василий принял участие в работе открывшегося 27 января «Всероссийского съезда расширенного пленума Священного Синода Российской православной церкви и активных работников по проведению церковного обновления». Там же с ним отметился и архимандрит Павел (Катаподис). «Архимандрит Василий, – сообщало «Церковное Обновление», – передал съезду свое приветствие. Председатель предлагает пленуму благодарить вселенского патриарха за внимание [к] Русской церкви»²³². Более подробное сообщение о московском синодальном пленуме дал харьковский обновленческий журнал (в нем, что примечательно, советская цензура писать священные слова с маленькой буквы не требовала): «Совещание это в ряде сообщений, докладов и резолюций выявило для всей Российской Православной Церкви обстоятельства последнего времени чрезвычайного значения. На первом месте, конечно, нужно поставить факт установления полного и постоянного общения, канонического и молитвенного, нашей Церкви, возглавляемой Всероссийским Свящ. Синодом, со Вселенским и прочими Восточными святейшими патриархами. Это постоянное общение и согласование всех церковных мероприятий с ними поставлено в основу нашей дальнейшей православно-русской церковной жизни. (...) Как раньше в важных деяниях Свящ. Синода, так и теперь в Совещании Пленума принимали участие представители: Вселенского (Константинопольского), Антиохийского, Иерусалимского патриархов и автокефального Архиепископа Синайского – архимандрит Василий Димопуло и Александрийского патриарха с полномочиями от Элладского Свящ. Синода – архимандрит Павел Катаподис. Этот акт торжественно засвидетельствован был пред Пленумом оглашением грамот к Свящ. Синоду от Вселенского патриарха»²³³. Интересно, как грамоты одного Патриарха раскольники преподносили в качестве признания их вообще всеми Патриархами Востока, даже Антиохийским, отношение которого к обновленцам было резко негативным.

28 января архимандрит Василий препроводил «митрополиту Ленинградскому» Вениамину свое собственное отношение за подписью и печатью, в котором писал: «После долголетнего перерыва сношений с Матерью – Вселенской Церковью эти послания являются зарею установления самых прочных отношений между Православной Русской и Вселенской Церковью» (выделено в публикации. – свящ. А.М.). Не совсем ясно, что греческий представитель имел в виду под «долголетним перерывом сношений с Матерью», но далее он выражал «уверенность, в том, что Священный Синод, ценя эти первые шаги возобновляющейся братской взаимности, и впредь будет во всем послушен голосу своей Матери – Вселенской Церкви, которая всегда явится охранительницей чистоты веры православной». Конечно, по-настоящему на роль хранителя православной веры Константинополь не очень подходил, вспомнить хотя бы Флорентийскую унию. Да и в описываемое время он только и искал удобного способа заключить унию с англиканами. В действительности красивые слова о чистоте веры прикрывали совсем другие интересы Фанара. Во-первых, это максимальная подчиненность («послушность») ему Русской Церкви, за которую выдавалась обновленческая схизма. Во-вторых, обеспечение благополучия Константинопольской Патриархии посредством заступничества русских, не важно каких, лишь бы бывших в силе. «Питаю надежду и уверенность в том, – писал Димопуло, – что послушная голосу Вселенской Церкви Церковь Русская с своей стороны зорко будет стоять на страже и поддерживать авторитет и высоту Церкви Вселенской от всякого инородного посягательства. Голос Союза СССР силен и могущественен и всегда может защитить Церковь Вселенскую от всяких непредвиденных и неблагожелательных к ней отношений»²³⁴. Можно даже удивиться, с какой откровенностью архимандрит Василий излагал мотивы Фанара в поддержке раскольников. Те же, словно не видя папистическо-политической подоплеки константинопольских приветствий, всячески превозносили якобы достигнутое ими полное единство с Востоком.

«Митрополит Московский» Серафим (Руженцев) с упоением докладывал на съезде: «Мы имели великую радость получить приветствие от вновь избранного вселенского патриарха Константина VI с вещественными знаками его внимания (три красных яйца за печатью константинопольского патриарха). Его письмо было опубликовано. Представитель Константинопольского патриарха архимандрит Василий вместе с представителем александрийской патриархии архимандритом Павлом изъявили согласие и благословение своих патриархов быть членами нашего Священного Синода. Архимандрит Василий, находясь в единении, совершает богослужение и в Москве и за Москвой. Все наше внимание направлено к тому, чтобы сохранить это, дорогое для нас, единство. Мы приглашены теперь на вселенский собор. Наши запросы уже обратили внимание всего православного Востока». Лжемитрополит Серафим сообщил также о предложении провести «Вселенский Собор» в Москве и о несогласии с этим греков, которое, впрочем, обновленцев сильно не огорчило. «Предлагаю собранию, – закончил свое выступление Руженцев, – обратиться с приветом к вселенскому патриарху и ответить на его приветствие каким-нибудь вещественным порядком: панагией или саккосом»²³⁵.

Как видно, три красных яйца с патриаршей печатью стоили в глазах раскольников многого. Резолюция пленума гласила: «Обратиться с приветствием к Восточным Патриархам и поручить Св. Синоду сделать подарок Вселенскому Патриарху Константину VI»²³⁶. 27 января 1925 г. обновленческий лжесинод направил Константинопольскому Патриарху грамоту, в которой писал: «Русская Церковь переживает тягостное время раздора и внутренней междоусобицы, вызванной неподчинением суду Собора 1923 года бывшего патриарха Тихона, который не подчинился и указанию Всесвятейшего Вселенского Патриарха. С трудом, в истинном подвиге, приходится верным чадам Церкви Православной собирать расточенное церковным ослушником и раздорником. В этом подвиге нашем на благо и за единство Святой Православной Российской Церкви для нас всех величайшим утешением является сознание связи с Матерью – Восточной Церковью, от которой Россия и веру свою восприяла. (...) Мы выражаем полную свою готовность следовать указаниям Святейших Восточных Православных Патриархов (...). Мы уверены, что молитвенное предстательство за нас Святейших Православных Патриархов, а равно их мудрость отеческая прольют священную тишину и мир в раздираемую бывшим патриархом Тихоном святую Русскую Православную Церковь»²³⁷.

Не забыли, разумеется, в своей резолюции обновленцы и про приглашение на «Вселенский Собор». После пункта о подарке Вселенскому Патриарху в ней было записано: «Признать необходимость представительства Российской Православной Церкви на Вселенском Соборе. (...) До Вселенского Собора созвать Поместный Собор Российской Православной Церкви, которому избрать представителей на Вселенский Собор и избрать Св. Синод». Той же резолюцией была учреждена «Предсоборная комиссия» в составе «митрополитов» Евдокима (Мещерского, уже отставленного), Вениамина (Муратовского), Серафима (Руженцева) и Александра Введенского, а также четырех профессоров с правом «приглашать нужных лиц»²³⁸. Комиссия сразу же начала деловито готовиться к поездке в Иерусалим и 7 февраля 1925 г. постановила: «Члены Вселенского Собора избираются Всероссийским Поместным Собором (приблизительно в конце апреля, начале мая). (...) Оставить открытым вопрос о включении в повестку Вселенского Собора дела о тихоновском расколе»²³⁹. Таким образом, внутрироссийские интриги обновленцев против «тихоновцев» встраивались во «вселенский» контекст.

Ради дальнейшего сближения с Востоком раскольники (впрочем, не все) на словах даже выразили готовность поступиться своим женатым «епископатом», о чем торжественно сообщил «Голос Православной Украины»: «Признавая каноническое достоинство уже хиротонисанных женатых епископов, учреждение коих было вызвано по местам исключительными обстоятельствами, впредь новых не посвящать, ожидая окончательного решения вопроса о них Вселенского собора. Такое решение Совещания Пленума, полное бесстрастия и отречения от всяких частных соображений, свидетельствует о непоколебимом его единении с православным патриаршим Востоком и является фактом огромной важности в оценке направления нашей современной православной церковности»²⁴⁰. В «Церковном Обновлении» была опубликована речь представителя Александрийского Патриарха архимандрита Павла (почему-то его фамилия при этом была указана как Катаноди). Речь эту, возможно данную в изрядно препарированном виде, трудно назвать содержательной, суть ее сводилась к фразе: «Мы ничего не имеем против того или иного разрешения о женатом епископате, но мы, как представители православного Востока, предлагаем осторожно подходить к обсуждению этого вопроса»²⁴¹. Осторожность в вопросе о посвящении женатых «епископов», однако, так и не стала характерной для российских обновленцев. Интересно, что ни в официальном «Вестнике Священного Синода», ни в «Церковном Обновлении» (в тот момент едва ли не ведущем раскольническом издании, в выпуске которого особую роль играл женатый лжемитрополит Александр Введенский) резолюция о временном моратории на посвящение новых брачных «архиереев» помещена не была²⁴². Фактически она так и осталась для обновленцев (кроме украинских) мертвой буквой.

Позднее, на раскольническом лжесоборе в октябре 1925 г., «строгая» позиция греков в вопросе о брачном «епископате» была дезавуирована женатым «архиепископом Алтайским» Александром Введенским (тезкой «митрополита-благовестника»), который заявил по поводу январского постановления: «...одним из официальных мотивов решения является якобы протест, выраженный на пленуме представителями Вселенских патриархов против дальнейшего по-ставления семейных епископов, при сохранении status quo для сущих в сем сане. Это не может не интересовать нас. Один из сибирских епископов, преосвященный Ишимский Алексей (Копытов, тоже, разумеется, женатый. – свящ. А.М.) по этому интересующему нас вопросу имел специальную беседу с представителем Вселенского патриарха, архимандритом Василием Димопуло. Архимандрит Василий любезно осведомил архиепископа Алексея, что заявление на январском пленуме Синода было его частным мнением, притом не особенно упорным, и что никаких полномочий от своего патриарха на это выступление он не получал. Отношение же Вселенского патриарха к брачному епископату достаточно видно из того, что всесвятейший состоит в полном каноническом общении с Всероссийским Священным Синодом, имеющим в своем ведении достаточное количество женатых епископов»²⁴³. Действительно, контактам Фанара с обновленческим лжесинодом факт наличия не просто в ведении последнего, но и в его составе женатых псевдоархиереев, нисколько не препятствовал.

Общение раскольников с Патриархом Константином, начатое при посредничестве Димопуло в столь обнадеживающем ключе, к их великому огорчению было прервано, едва начавшись. Константин VI проуправлял Вселенской Патриархией еще меньше, чем Григорий VII, и 30 января 1925 г. был выслан из Стамбула турками – обновленческий пленум еще даже не успел закончить свою работу. Угроза депортации нависла и над другими архиереями Фанара, и, соответственно, вновь встал вопрос о дальнейшем существовании греческой Патриархии в Константинополе. Архимандрит Василий по этому поводу сразу же обратился в раскольнический лжесинод: «Я полагаю, что Русская Православная Церковь не откажется ходатайствовать пред Советскою властью о поддержании Вселенского Патриарха, об оставлении его на своем троне. В Ваших руках, Ваше Высокопреосвященство, сделать имя Советской России и Священного Синода еще наиболее популярным на Востоке. Я горячо прошу Вас оказать Константинопольской Матери Церкви эту великую услугу, которая тем самым будет и актом силы и могущества Русского Правительства, тем более что и Вселенский Патриарх, признаваемый на Востоке главою всего православного народа, ясно показал своими действиями свое расположение к Советской Власти»²⁴⁴. Можно заметить, что, обращаясь со столь пламенным призывом к обновленцам, Димопуло не стал перетруждаться в подборе выражений и просто на скорую руку переиначил свое письмо от 21 июля 1924 г. в ЦИК СССР (процитировано выше), заменив обращение «тов. Смидович» на «Ваше Высокопреосвященство». (Примечательно, что в письмах самому Смидовичу Димопуло такого не допускал и каждый раз юродствовал на тему «страждущего пролетариата Востока» по-новому.)

Раскольники, конечно, не остались безответными и постановили: «Выразить Представителю Вселенского патриарха в России Архимандриту Василию соболезнование по поводу высылки из Константинополя патриарха Константина VI. Принять по этому поводу все зависящие от Священного Синода меры: составить обращение к Правительству СССР, в коем просить его сделать представление Турецкому правительству об оставлении резиденции Вселенского Патриарха в Константинополе (...) составить обращение к представителям автокефальных церквей...»²⁴⁵. Самому же Константину VI была послана телеграмма: «Священный Синод Российской Православной Церкви, выражая Вашему Всесвятейшеству свое искреннее соболезнование, почтительнейше просит Вас прибыть в Москву, дабы воспользоваться гостеприимством Русской православной церкви и православного народа, пока вопрос о Вашей резиденции не будет улажен надлежащим путем. О разрешении прибыть Вам в Москву Священным Синодом возбуждено ходатайство пред Высоким Правительством Союза Советских Социалистических Республик»²⁴⁶. Как видно, под предлогом заступничества за теснимого Вселенского Патриарха обновленцы тут же постарались вовлечь его в московские дела. В доказательство своей международной активности они сообщили в «Церковном Обновлении»: «3 II 1925 Русский Священный Синод представил через Комиссариат Иностранных дел СССР свой мотивированный протест турецкому правительству по поводу насильственного изгнания патриарха Константина VI из Константинополя»²⁴⁷.

Вопрос о том, чтобы принять высланного Патриарха в Москве, был рассмотрен Антирелигиозной комиссией при ЦК РКП(б), которая 14 февраля 1925 г. постановила:

«а) Поручить т. Менжинскому договориться ст. Чичериным.

б) Не возражать против въезда в СССР патриарха как частного лица, если не будет к тому препятствий со стороны НКИД»²⁴⁸.

Какие-то препятствия в итоге все же возникли, и Патриарх Константин, как и его предшественник по изгнанию Мелетий, в СССР так и не приехал. Но шумная кампания, поднятая обновленцами в его защиту, имела определенный пропагандистский эффект. В другой ситуации Патриарх Тихон, надо полагать, тоже бы выступил в поддержку гонимого турками константинопольского собрата, но в реалиях 1925 г. даже теоретической возможности для этого у него не оставалось. Не через Димопуло же это было делать: для последнего «Русской Церковью» было безблагодатное обновленческое сообщество, и сам он, вступив не просто в протокольное, но и евхаристическое общение с таковым, по сути дела, стал обновленцем. Обращаться по примеру раскольников к советскому правительству, чтобы оно походатайствовало за Вселенского Патриарха перед турками, Патриарх Тихон тоже не мог: не в тех отношениях он был с большевиками. Не подходили в качестве посредников в межцерковном общении и русские зарубежные иерархи: с одной стороны, переписка с ними вменялась Всероссийскому Патриарху советскими органами в тяжкое политическое преступление, с другой – их отвергала Константинопольская Патриархия.

Единодушие же московских раскольников с Фанаром, казалось, было продемонстрировано полное, что делало обновленцев в собственных глазах вполне «каноничными» и, напротив, подчеркивало «неканоничность» поведения по отношению к ним со стороны «тихоновцев». Так, постановление лжесинода от 10 марта 1925 г. гласило: «Ввиду поступающих в Священный Синод сведений о том, что тихоновские епископы совершают перерукоположение клириков, получивших посвящение от православных епископов, находящихся в ведении Священного Синода и в каноническом общении с вселенскою Патриархиею, сообщить Е(пархиальным) У(правлениям), что тихоновские архиереи, совершающие перерукоположение, подлежат каноническому осуждению по правилу: «да будет извержен от священного чина и он и рукоположивший""²⁴⁹.

Раскольнические идеологи выстраивали целую экклезиологическую теорию. Так, «архиепископ Подольский и Брацлавский» Лоллий (Юрьевский), слывший у обновленцев одним из самых богословски образованных, писал: «Православие там, где оно свидетельствуется живым и действительным голосом святого Востока; оно у тех, кого восточные патриархи действительно принимают в каноническое и евхаристическое общение с собою; оно у тех, кто составляет вместе со всем Востоком, его патриархами и прочими святителями единую, неразрывную святую вселенскую Церковь. (...) Благодарение Богу! Не безмолвны восточные патриархи. Они сказали уже свое слово. Они приняли в общение с собою иерархию православной Синодальной Церкви»²⁵⁰. «Они», в данном случае, это Константинопольские Патриархи Григорий VII и Константин VI. По мысли лжеархиепископа Лоллия, все остальные Восточные Патриархи как бы сами собой воплощались в лице этих двоих, общение с которыми выставлялось в качестве непререкаемого критерия православности. До латинского критерия католичности (единства с Римским Папой) оставался один шаг.

Лоллий (Юрьевский) с радостью сообщал о Василии (Димопуло) и Павле (Катаподисе), что они «имеют не только официально-дипломатические сношения с Священным Синодом, но и входят с синодальными иерархами в евхаристическое общение, участвуя с ними в совершении богослужений». Он описывал имевший место 8 ноября 1924 г. случай сослужения архимандрита Василия «епископу Александровскому» Алексию Рождественскому в поселке Струнино Владимирской епархии, особо умиляясь тому, что Димопуло «после литургии благословлял верующих, как олицетворявший собою самого вселенского патриарха»²⁵¹.

Другая подобная гастроль архимандрита Василия была в красках описана рязанской газетой «Церковное Обновление»: «Еще на четвертой неделе св. четыредесятницы (1925 г. – свящ. А.М.) высокопреосвященному Корнилию (Попову. – свящ. А.М.), архиепископу Ярославскому, пришла благая мысль для оживления церковной жизни в Ярославле и для наглядного выявления общения св. Синода с восточными вселенскими патриархами пригласить для сослужения с «благовестником правды христовой», митрополитом Александром (Введенским. – свящ. А.М.), и представителя вселенского Константинопольского патриарха Константина VI высокопреподобного о. архимандрита Василия Димопуло, живущего в Москве и состоящего членом Св. Синода. Дорогие гости прибыли в г. Ярославль в 7 часов утра 26 апреля, в Фомино воскресенье, в сопровождении секретаря – члена Св. Синода архидиакона С. А. Доброва и после краткого отдыха прибыли в Знаменскую церковь для служения литургии. (...) Начальный и другие возгласы на литургии о. архимандрит произносил по-гречески, чем вызвал в богомольцах обмен мыслей: «и правда грек, не по-нашему говорит"». Как видно, богомольцы сомневались, что столь высокопоставленный грек в самом деле обновленец. Демонстрация оказалась весьма убедительной (во всяком случае, согласно описанию «Церковного Обновления»). В конце службы, после восторженных речей «митрополита» Александра и «архиепископа» Корнилия, «обратился к богомольцам, в числе которых довольное число было последователей б[ывшего] п[атриарха] Тихона, и представитель вселенского патриарха (выделено в публикации. – свящ. А.М.) о. архимандрит Василий, сказав: «Христиане братие! Я, как представитель вселенского патриарха, приветствую вас и прошу прекратить разделение и раздор церковный; Всероссийский Священный Синод и вселенская Восточная церковь составляют едину, святую, соборную и апостольскую церковь, разницы между ними ни в вере, ни в богослужении, а тем более в таинствах, нет никакой; храните же любовь и мир между собой и держитесь православной веры и да будет над вами божие благословение""²⁵².

Раскольники, как могли, благодарили «любвеобильного» греческого архимандрита, обратившись к нему со следующим отношением: «Постановлением Священного Синода РПЦ от 8 мая 1925 года вы, ваше высокопреподобие, за вашу преданность Священному Синоду и за установление тесного канонического общения последнего с Вселенской патриархией награждены бриллиантовым крестом для ношения на клобуке». Архимандрит «скромно» принял награду, обычно вручаемую архиепископам, и ответил обновленческому председателю: «Приношу вашему высокопреосвященству и всем членам Священного Синода мою сердечную благодарность за ту честь, которою меня удостоили. Мое постоянное внимание к нуждам церкви русской исходит от искреннего чувства любви к ней, как представителя матери церкви вселенской, которая всегда шла на помощь в трудные минуты церковной жизни и не требует за это никаких знаков отличия»²⁵³. От бриллиантов, однако, «бескорыстный» архимандрит Василий не отказался. В глубине души он, наверное, все-таки чувствовал, что участвует в клоунском действе, поэтому 30 мая известил Фанар о полученной «награде» и испросил благословения Вселенского Патриарха на ее ношение. Константинопольский Синод рассмотрел этот вопрос и решил его положительно, о чем московскому представителю было сообщено письмом от 10 сентября 1925 г. с «теплыми поздравлениями по случаю получения им такового знака отличия»²⁵⁴. Фанар на клоунаду давал добро.

Своим вниманием Димопуло не обделял и украинских раскольников-обновленцев. 30 марта 1925 г. он направил в редакцию журнала «Голос Православной Украины» письмо с приветствием и «Божьим благословением». «Интересуясь Вашим журналом, прошу Вас выслать мне по адресу, имеющемуся в прилагаемой карточке, выходящие номера с 1 января сего года, чем много меня обяжете, – так как из них я буду почерпать сведения для ознакомления с ними Вселенской Патриархии», – выразил свой интерес греческий архимандрит и подписался: «Готовый к услугам Представитель Вселенского Патриарха в СССР»²⁵⁵. Редакция харьковского обновленческого журнала поместила письмо «готового к услугам» грека на самом видном месте, отметив, что «для журнала в высшей степени ценно такое внимание к нему представителя матери всех православных церквей – Вселенской Константинопольской»²⁵⁶. (Интересно было бы узнать, с каких пор Константинополь стал «матерью всех православных церквей», но об этом так называемый «Голос Православной Украины» не писал.)

Украинские раскольники не сомневались в том, что «оба представителя восточных патриархов (архимандриты Василий и Павел. – свящ. А.М.) будут присутствовать и на Поместном Всеукраинском Церковном Соборе»²⁵⁷. Указанный лжесобор состоялся в столице УССР Харькове в мае 1925 г., но, вопреки ожиданиям, греческие архимандриты на него не приехали. Вероятно, это было связано с провозглашением автокефалии украинскими обновленцами, причем акцентировалась их независимость не только от Москвы, но и от Константинополя. 20 мая «Всеукраинекий Собор» объявил «яко не бывшей» присягу митрополита Киевского Гедеона (Святополк-Четвертинского) Патриарху Московскому Иоакиму, принесенную в 1685 г., и одновременно постановил: «Акты же Константинопольской Церкви, коими Патриарх Дионисий отрекся в 1686 г. от своих прав на Киевскую Митрополию, оставить в полном их разуме и силе, поскольку они доказывают прекращение какой бы то ни было зависимости Киева от Константинополя»²⁵⁸. Видимо, Фанар ждал несколько иного решения. Объявлять «яко не бывшей» причину (вхождение Киева в юрисдикцию Москвы) и при этом «оставлять в силе» следствие (его выход из подчинения Константинополю) было нелепо.

Правда, на следующий день «соборной» работы, 21 мая, была предпринята попытка изобразить, что украинская автокефалия провозглашена чуть ли не по инициативе представителей Востока. В опубликованных «Деяниях Всеукраинского Священного Собора» сообщалось, что его члены «с великой радостью заслушали письменные пожелания представителей Вселенского и Александрийского Патриархов о том, чтобы Украинская Церковь, первая получившая в России свет Христова ученья в водах Днепра, как второго Иордана, крестившаяся от рук представителей великой Христовой Вселенской Церкви, – первая сумела бы разрешить трудную задачу самостоятельной организации церковной жизни для всего православного русского народа, в... каноническом единении с хранителями православной веры и благочестия – патриархами всех православных восточных церквей»²⁵⁹. Сами приветствия греческих архимандритов Василия и Павла в «Голосе Православной Украины» опубликованы не были. Видимо, их интерпретация как благословение на автокефалию не являлась столь очевидной. В то же время, еще не получив ни от кого признания своего деяния, «Собор» постановил, что «Украинская Автокефальная Православная Церковь... и в высшем органе всей Христовой Церкви – Вселенском Соборе принимает самостоятельное участие на равных правах со всеми другими автокефальными Церквами»²⁶⁰.

С «Вселенским Собором», однако, в связи с высылкой Патриарха Константина из Турции вышла заминка. От титула он, правда, не отказывался, питая тщетную надежду вернуться на кафедру. Время шло, и очевидным становилось, что созвать затеваемое собрание, как было объявлено, к Пятидесятнице греки не смогут при всем желании, тем более что спешку в таком важном деле отвергли Патриархи Антиохийский и Сербский. Так, Святейший Григорий IV писал в июле 1925 г. митрополиту Антонию (Храповицкому): «Я получил братское послание возлюбленного Блаженнейшего брата Патриарха Сербского Димитрия по поводу проектируемого созыва в Иерусалиме в 1925 году Вселенского Собора с выражением мнения Св. Православной Сербской Церкви по этому вопросу. Сербская Церковь, как и наша Антиохийская, чувствует необходимость созыва Вселенского Собора для решения всех волнующих умы и сердца верующих церковных текущих вопросов, но в то же время находит, что неблагоприятные обстоятельства и стесненное положение некоторых автокефальных православных Церквей не позволяют им принимать живое, свободное участие в предполагаемом к созыву Вселенском Соборе, а потому считает необходимым, как и мы, повременить с созывом Вселенского Собора до более благоприятного времени»²⁶¹. Свой вклад в растущую неопределенность в вопросе о «Вселенском Соборе» вносили и внутренние проблемы Иерусалимского Патриархата, в столице которого, по замыслу греков, он и должен был состояться. Престарелый Патриарх Дамиан постоянно конфликтовал то со Святогробским братством, то со своей арабской паствой и удерживал за собой Иерусалимский Престол главным образом благодаря англичанам, которых он всячески пытался расположить к себе (вплоть до признания им каноничности англиканской иерархии)²⁶². Обновленцам на местах (например, в Казани) разъяснялось, что, «согласно полученным сведениям, Вселенский Собор по болезни Патриарха Иерусалимского Дамиана и ввиду невыясненного положения Константинопольского Патриарха Константина VI откладывается на неопределенное время, а Поместный российский Собор будет осенью»²⁶³.

При этом уверенности в том, что решения «Вселенского Собора», если он все-таки состоится, окажутся для них во всем благоприятными, у обновленцев не было. В номере «Церковного Обновления», датированном концом апреля 1925 г., по этому поводу появились достаточно примечательные рассуждения профессора Б. В. Титлинова. «Можем ли мы возражать по существу против вмешательства Вселенского собора в русские церковные дела?» – задавался Титлинов вопросом, на который, как казалось, раскольниками уже торжественно был дан отрицательный ответ. «Нет канонического статута Вселенского собора, – отмечал он, – и потому сказать, каковы пределы компетенции Вселенского собора в данном отношении, довольно затруднительно. (...) По церковной практике и норме внутренние вопросы самостоятельных церквей подлежат их самостоятельному решению, – и поэтому было бы вполне нормально, чтобы русский вопрос и решался голосом русской церкви». В принципе с мнением Титлинова можно было бы согласиться, если не принимать во внимание, что под «голосом русской церкви» он имел в виду голос обновленцев. Он прямо писал далее, что «дело о русской церковной распре» предстоит решить «уже поместному российскому собору и церковному высшему управлению, что, конечно, и будет сделано, если Вселенский собор состоится и русская церковь примет в нем участие»²⁶⁴.

Гарантировать нужный обновленцам ход «Вселенского Собора» могло бы его проведение на подконтрольной советской власти территории, поэтому с их стороны летом 1925 г. вновь зазвучали голоса, что лучшее место для Собора – это Москва. Аргументация предлагалась довольно оригинальная. «Проф. Т.» (очевидно, все тот же Титлинов), обрушив в «Церковном Обновлении» очередной поток ругани по адресу святителя Тихона (к тому времени уже почившего), восклицал: «Нам, осознавшим всю пагубность его деяний, при всех усилиях сохранить единство церковное и направить церковь в соответствии с изменившимся строем гражданской жизни, до сих пор не удается. По нашему глубокому убеждению, сделать это может только Вселенский Собор и именно в пределах самой России, так как безошибочно лечить больного по слухам или рассказам немногих очевидцев не может ни один врач. А этих слухов и рассказов, судя по заграничной печати, слишком много, и если по ним ставить диагноз, то можно с уверенностью сказать, что наша церковь вместо исцеления будет ввергнута еще в большие бедствия, чем теперь, а это едва ли может входить в планы нашей матери церкви восточной»²⁶⁵. «Проф. Т.» словно бы не понимал, что в планах «матери церкви восточной» в то непростое время было, прежде всего, обеспечение собственного выживания и возвышения, а российские раскольники ее интересовали лишь постольку, поскольку могли содействовать укреплению позиций Фанара. Помогать обновленцам «направить церковь в соответствии с изменившимся строем гражданской жизни» грекам был резон, только если бы этот новый «гражданский строй» в России действовал в их пользу, влияя на правительство Турции, а большевики с этим не спешили.

Во втором номере «Вестника Священного Синода» была опубликована пространная редакционная статья с характерным заголовком «Москва или Иерусалим?». Без обычного для раскольников подобострастия перед Фанаром в статье заявлялось, что «центром православия в новую эпоху христианской истории» давно уже стала Русская Церковь, Россия, у которой «искала себе материальной и духовной поддержки восточная иерархия в трудное время турецкого владычества». Отсутствие в России царя, отделение от государства, по мысли авторов статьи, не являлось причиной для развенчивания Русской Церкви в ее значении для православного мира. «Кризис церкви русской есть предтеча кризиса всех церквей; и кто смотрит дальше завтрашнего дня, тот не может не видеть в нем предвестника общей бури. Так разве это не достаточное основание для того, чтобы взоры не одного Востока, а всего верующего человечества устремились на церковную Россию? Здесь, именно здесь решаются судьбы веры; и горе тем, кто этого вовремя не поймет. Восточные церковники очень вовремя воскрешают забытый институт вселенской соборности: единение сил особенно необходимо в критические минуты. Но если они руководятся не инстинктом, а разумной предусмотрительностью, то для них нет лучше места произвести этот сбор церковных сил, как нынешняя арена начинающегося мирового переворота (так. – свящ. А.М.). Только здесь могут вожди церкви оценить по достоинству смысл исторического момента, понять все ошибки прошлого и осознать задачи настоящего. И если бы они были действительно дальновидны, то Москва, а не Иерусалим, должна бы была стать их первой мыслью, когда их осенила соборная идея»²⁶⁶. Как видно, авторы статьи мыслили с размахом, но «восточные церковники» этого не оценили. У них на замышляемый «Вселенский Собор» были другие виды, которые, однако, как и обновленческие прожекты, оказывались нереализуемыми в жизни.

Инициатива Фанара о созыве «Вселенского Собора» несла бедствия Русской Церкви не только потому, что ею надеялись воспользоваться обновленцы. Косвенно она оказалась причиной возбуждения нового следственного дела в отношении Патриарха Тихона, и только его скорая кончина избавила святителя от очередного ареста. Пострадал из-за нее и преемник Московского Патриарха. Связано это было с тем, что Православная Российская Церковь (Патриаршая) не могла, конечно, остаться совершенно безучастной к намечаемому «Вселенскому Собору». Хотя признавать его громкое название не было никаких оснований, Патриарх Тихон должен был думать, кто и как мог бы представить на этом собрании (если бы оно состоялось) каноническую Русскую Церковь. Богоборческая власть сразу же нашла здесь повод для новых преследований Патриарха и его ближайших помощников, обвинив их, ни много ни мало, в «шпионаже».

21 марта 1925 г. Святейший Тихон был подвергнут допросу, причем первый же, согласно протоколу, вопрос к нему звучал следующим образом: «Скажите, кому Вы поручали вопросы по подготовке к 8 вселенскому Собору». «Я этот Собор Вселенским не считаю, – ответил Патриарх Тихон. – Подготовки не было. В комиссию по подготовке к Собору назначены: Серафим Тверской, Сергий Нижегородский, Петр Крутицкий и Зиновий Тамбовский. Эта комиссия имела всего одно заседание. Кроме этого я думал послать на Собор профессора Попова Ивана Васильевича, как церковного историка, в связи с этим поручил ему подготовиться по всем вопросам, которые будут обсуждаться на Соборе, в частности по вопросу о живоцерковном расколе. Попов И.В. в связи с Собором со мною беседовал всего один раз, а может и два, точно не помню. Попов занялся этой работой, но она была прервана в связи с его арестом»²⁶⁷.

Арестован профессор Попов был 10 декабря 1924 г. Главным его «преступлением» являлось то, что он взялся за составление списков православных российских епископов, причем с указаниями, кто из них в заключении, а кто – на свободе. На допросе в декабре 1924 г. он показал: «Как эти списки были бы использованы для собора, я не знаю: может быть, как материал для делегатов, может быть, для посылки на собор, в случае разрешения выезда делегатам, может быть, для написания и посылки какого-либо доклада»²⁶⁸. В связи с этими списками едва не был арестован и ближайший помощник Патриарха – Патриарший Наместник митрополит Крутицкий Петр (Полянский). На допросе 21 декабря 1924 г. И.В. Попов на вопрос следователя: «Что Вы говорили о Вселенском Соборе с Петром Полянским?» – уклончиво ответил: «Возможно, что я говорил с Петром Полянским о предстоящем Вселенском Соборе и необходимости готовиться к нему. Но утверждаю, что о списках для Собора я ничего не говорил». В то же время профессор Попов признал, что просил митрополита Петра прислать список епископов, проживающих в Москве «добровольно и задержанных по распоряжению Соввласти», подразделив их на две рубрики. О себе И.В. Попов на том же допросе показал: «Я предполагал, что меня может командировать патриарх на Вселенский Собор в качестве специалиста-богослова, и эти списки у меня были бы в качестве материалов, форма использования которых для меня была неясна. Если бы интересы церкви того потребовали, я бы на Вселенском Соборе огласил списки полностью»²⁶⁹.

Историю со списками иерархов в связи с подготовкой к «Вселенскому Собору» ОГПУ решило использовать для развертывания нового масштабного дела против Патриаршей Церкви. В перечне агентурных разработок 6-го отделения Секретного отдела, поданном 17 марта 1925 г. его начальником Е. А. Тучковым начальнику СО ОГПУ Т. Д. Дерибасу, на первом месте значилась мифическая «Шпионская организация церковников», возглавляемая якобы Патриархом Тихоном, митрополитом Петром и архиепископом Феодором (Поздеевским)²⁷⁰. Спустя десять дней, 27 марта, Тучков писал про «группу правых церковников, подготовлявшуюся к новому антисоветскому выступлению церкви на Вселенском соборе»: «Участники в ней – патриарх Тихон, митрополит Полянский Петр, профессор церковник Попов... и др. Группа приготовила ряд материалов для антисоветского выступления на предстоящем в мае месяце в Иерусалиме соборе. Имела отношения шпионского характера с АРА (American Relief Administration – американская благотворительная организация, оказывавшая помощь в борьбе с голодом в России. – свящ. А.М.) и с представителями Англии, которым передавала сведения о положении церкви в России, о репрессиях по отношению к духовенству, о состоянии религиозного фанатизма среди отсталых масс и т. д. Ввиду важности ударного характера группа ликвидирована. Следствие подтвердило все изложенное»²⁷¹.

В такой тяжелой обстановке, находясь под следствием и ожидая нового ареста, Святейший Патриарх Тихон 7 апреля 1925 г. скончался. Московских представителей Константинопольского и Александрийского Патриархов на его похоронах не было. Этот факт был особо отмечен афинской газетой «Экклесиа» («Церковь»), с указанием на то, что они «и после того не приходили на могилу почившего, не совершали панихид по нему в своих храмах, и даже письменно не выразили своих соболезнований в адрес Местоблюстителя»²⁷². Поведение Димопуло и Катаподиса было весьма показательным. Конечно, православные русские люди и сами едва ли были бы рады появлению у могилы святителя Тихона этих греко-обновленческих архимандритов. Однако можно было соблюсти хотя бы минимальные нормы приличия. Ставший в соответствии с завещанием Патриарха Тихона и решением православных епископов России Патриаршим Местоблюстителем митрополит Крутицкий Петр, в свою очередь, не начал сразу же рассылать Предстоятелям других Поместных Церквей извести-тельные грамоты о своем избрании, во-первых, по-видимому, в силу временности своей должности, а во-вторых, поскольку связи с зарубежьем, даже по чисто церковной линии, были для него тогда весьма небезопасны, так как по делу о «Шпионской организации церковников» он сам мог быть в любой момент арестован.

Следствие весьма интересовалось участием митрополита Петра в подготовке к «Вселенскому Собору». Так, 26 апреля 1925 г. на допросе И.В. Попова следователь вновь спросил его о митрополите Петре: «Какое участие в составлении списков принимал митрополит Петр Полянский?» «Я просил Петра Полянского указать фамилии епископов, но ответа не успел получить. Готовился или нет митрополит Петр Полянский, я не знаю. Если Петр Полянский готовился к Собору, то это с его стороны было вполне естественно», – ответил профессор Попов²⁷³. В результате митрополит Петр весной-летом 1925 г. не избежал приговора. В составленном в мае 1926 г. обвинительном заключении по следующему делу митрополита Петра было сказано, что он был в 1925 г. приговорен условно Особым Совещанием к трем годам высылки в Киркрай²⁷⁴ (Киргизский край был в том же году переименован в Казахстан). Очевидно, этот приговор и стал результатом причастности Крутицкого митрополита к измышленной ОГПУ «Шпионской организации церковников» – своего рода платой Предстоятеля Русской Церкви за «вселенскую» авантюру греков.

Тем временем, пока перспектива проведения «Вселенского Собора» в 1924 г. оставалась неясной, обновленцы решили сконцентрироваться на своем очередном «Поместном Соборе». В «Положении о созыве III Всероссийского Поместного Собора православных церквей на территории СССР» было прописано участие в нем представителей Восточных Патриархов и делегатов других автокефальных Православных Церквей (причем, в отличие от «Положения» 1917г., они были упомянуты не в последнем пункте, а сразу после «членов Пленума Священного Синода» – честолюбие фанариотов должно было быть удовлетворено). Хотя «Собор» заявлялся обновленцами как примирительный, «Положение» о его созыве уже на предварительном этапе подразумевало фактическое подчинение им «тихоновцев». (К слову сказать, само наименование «III Всероссийский Поместный Собор» предполагало признание «II Всероссийского Поместного Собора» 1923 г., на котором Патриарх Тихон был объявлен лишенным сана и монашества, были утверждены женатый епископат, вто-робрачие клириков и т. д.) В «Положении» говорилось, что «на Соборе участвуют в качестве полноправных членов православные клирики и миряне, не состоящие в каноническом подчинении Св. Синоду (староцерковники), осуществляя это право после предварительного соглашения своих руководителей с Св. Синодом или его органами на местах об условиях и формах участия в выборах». Сами выборы должны были производиться «на Епархиальных Собраниях по общепринятому порядку». Очевидно, имелись в виду обновленческие собрания, поскольку «тихоновские» епархиальные управления, как не легализованные властью, проводить собрания не могли. Вообще вся подготовка к «III Всероссийскому Поместному Собору» должна была проходить под эгидой «Св. Синода», члены пленума которого входили в состав «Собора» автоматически. Кроме того, оговаривалось, что «Священным Синодом приглашаются на Собор известные профессора, ученые и церковно-общественные деятели с правом решающего голоса». То есть все идеологи обновленчества без каких-либо выборов и ограничений проходили на «Собор» в количестве, достаточном для обеспечения перевеса над просочившимися туда «староцерковниками». Наконец, в «Положении» особо было прописано, что «членами Собора не могут быть лица, опороченные по суду гражданскому»²⁷⁵. На практике это означало, что чуть ли не любой видный «тихоновец», начиная с ее Предстоятеля, мог в нужный момент получить отвод, поскольку мало кто из них к тому времени не подвергся репрессиям со стороны богоборческой власти. «Собор» создал бы лишь иллюзию полноправного участия в нем «староцерковников», решения же его были бы для них уже обязательными. Это была очевидная ловушка для Патриаршей Церкви, но требовалась особая стойкость, чтобы в нее не попасть, тем более что Фанар через своего московского представителя готов был всячески поспособствовать такому падению.

Призом от большевиков за поддержку раскольников архимандриту Василию по-прежнему виделось возвращение здания бывшего константинопольского подворья. 10 июня 1925 г. он обратился к «Заместителю Председателя Священного Синода Его Высокопреосвященству Митрополиту Московскому Серафиму» с «усердною просьбою принять участие в ходатайствах перед ВЦИК’ом о возвращении дома прежнему владельцу – Вселенскому Патриархату, так как доходы с этого дома шли всегда на благотворительные нужды». К письму Руженцеву Димопуло прилагал свои «докладные записки на имя Зам. Председателя ВЦИК тов. Смидовича» и восклицал: «Питаю надежду, что Вы, Ваше Высокопреосвященство, и Священный Синод окажете свою мощную поддержку этому делу, при каковой оно несомненно будет иметь должный успех, тем более что и срок аренды дома Жил[ищным] Т[оварищест]вом кончается в настоящем году»²⁷⁶. (Последнее утверждение не соответствовало действительности, поскольку дом был арендован жилтовариществом на шесть лет начиная с 1922 г.)

«Священный Синод» не мог не отозваться и уже на следующий день, 10 июня, переправил письмо Димопуло во ВЦИК. Обновленцы «почтительнейше» ходатайствовали об удовлетворении его просьбы, разъясняя советскому руководству всю важность момента: «Вселенский Константинопольский Патриархат, в лице Патриархов Мелетия, Григория VII и Константина VI и их представителя в Москве, определенно стал в своей церковной деятельности за признание Советской власти. Несмотря на бешеную злостную агитацию эмигрантов, патриархат строго осудил контрреволюционную деятельность их, осудил деятельность заграничного Синода в Карловцах, привлек к суду русских епископов в Константинополе и предложил бывшему патриарху Тихону устраниться от управления Русской Церковью. В Греции, Америке, Зап[адной] Европе и греческим церквам в СССР неоднократно патриархат предписывал «определенно опираться на церковные течения, верные Правительству СССР», возбуждая этим против себя злобу врагов Советской власти. Принимая во внимание высокий авторитет Константинопольского патриарха как религиозного главы всего Востока, учитывая особо напряженное настроение православного мира в виду назначенного уже 8 Вселенского Собора, который будет иметь значение не только церковное, но и всемирно-политическое, Священный Синод считает, что великодушный акт правительства СССР – возвращение подворья – произведет глубочайшее впечатление: свяжет православный восток с СССР чувствами благодарности и рассеет ту тучу обвинений и клевет, которыми политические интриганы и здесь и за границей возбуждают общественное мнение против Советской власти». Обращение во ВЦИК подписали: «За Председателя Св. Синода Митрополит Серафим, Зав. Админ. Отделом Архиепископ Георгий, Секретарь Член Св. Синода профессор С. Зарин»²⁷⁷.

19 июня 1925 г. архимандрит Василий сам направил «товарищу» Смидовичу очередное письмо (в своих письмах Димопуло всегда именовал его «Заместителем Председателя ВЦИК», хотя тот такой должности не занимал и после 1924 г. не был даже членом Президиума ВЦИК), в котором сообщил, что ему поручено из Константинополя принести «глубокую признательность Вселенского Патриархата за выдачу охранной грамоты квартире Представительства Патриархии в Москве». «Внимание, оказанное мне, как Представителю, является знаком внимания к Вселенскому Патриарху, главе православного населения Востока. Там искони высоко стоит значение Вселенского Патриарха, который всегда приветствовал укрепление в России народной власти, проведшей в жизнь великие лозунги «свободы, равенства и братства». Дружеское отношение к главе Православного Востока укрепит в сердцах его населения чувства благодарности к Советской России и усилит значение ее силы и власти на Ближнем Востоке»²⁷⁸. Хитрый грек как бы намекал, что, помимо охранной грамоты на квартиру, хорошо бы в знак «дружеского отношения к главе Православного Востока» передать ему и весь дом, в котором эта квартира находилась. Во ВЦИК, однако, совершенно не горели желанием таким способом «усиливать значение своей силы и власти на Ближнем Востоке», и даже ходатайства раскольнического лжесинода Димопуло не помогали.

Еще одним местом сотрудничества обновленцев и архимандрита Василия стал греческий Иверский (Никольский) монастырь в Москве, к которому с их стороны было проявлено повышенное внимание. Точнее, интерес вызывал не столько сам монастырь, сколько приписанная к нему доходная Пантелеимо-новская часовня на Никольской улице. Часовня была официально передана обновленцам, но жившая при ней братия во главе с иеромонахом Паисием держалась «тихоновцев». Для разрешения коллизии раскольники воспользовались содействием Димопуло и его Патриархии.

25 июня 1925 г. архимандрит Василий направил в Административный отдел Моссовета, осуществлявший надзор за церквями, два заявления. В первом из них он сообщал: «Настоящим довожу до сведения Церковного Отдела, что согласно предписания Вселенской Патриархии от 6/V с. г. за № 924, ввиду отъезда из России б[ывшего] настоятеля архимандрита Амвросия, я назначен временным настоятелем Никольского Греческого монастыря, что в Москве на Никольской улице, обязанным наблюдать за порядком и правильным ведением дел церкви и часовни, принадлежащих названному монастырю»²⁷⁹. Во втором же заявлении Димопуло писал: «Покорнейше прошу Отдел Управления оказать мне содействие к осуществлению моих прав на управление Греческим Иверским монастырем, что в Москве на Никольской улице, и наблюдение над церковью и часовней названного монастыря на основании существующих узаконений и практики Вселенской Патриархии, в ведении коей указанный монастырь находится, и сделать распоряжение, чтобы существующая община оказывала мне содействие во всех делах, как получившему полномочия Вселенской Патриархии быть временно Заведующим монастырем и принадлежащим^] ему церковью и часовней»²⁸⁰. Очевидно, никаким иным путем, кроме содействия советских органов, архимандрит Василий добиться подчинения от монастырской братии не рассчитывал.

В тот же день, 25 июня, лжесинод обновленцев препроводил ходатайство Димопуло в Адмотдел Моссовета, усилив его собственным заявлением за подписями «митрополитов» Вениамина (Муратовского) и Серафима (Руженцева), а также профессора В. 3. Белоликова, в котором просил «об удовлетворении просьбы Архимандрита ВАСИЛИЯ, как получившего в свое заведывание означенный монастырь в силу указа Вселенской Патриархии, в ведении коей указанный монастырь и часовня находятся»²⁸¹. (Можно представить, каким было бы «заведывание» Димопуло Никольским монастырем, если бы он его добился. Свой Сергиевский храм в Крапивниках он довел почти до полного разорения. Так, на 1924 г. в нем был намечен ремонт, на который было получено разрешение от власти. Но «из-за недостатка средств» и «ввиду бедности греческой общины храма» необходимые работы проведены не были, и в июне 1925 г. архимандрит Василий просил Мосгубмузей «считать окраску крыши в первоначальном ремонте», то есть продлить ранее данное, но не использованное разрешение²⁸². Был ли в итоге доделан ремонт, неизвестно, зато известно, что храмовую ризницу настоятель подворья опустошал весьма активно, о чем еще будет сказано.)

Однако в действительности реального водворения Димопуло в московском греческом монастыре обновленческий лжесинод вовсе не хотел, поскольку считал Пантелеимоновскую часовню находящейся в своем собственном ведении, и 6 июля 1925 г. направил иеромонаху Паисию с братией следующее распоряжение: «Священный Синод Российской Православной Церкви неоднократно обращался к Вам с письменными и устными предложениями о подчинении Св. Синоду как единственному законному высшему церковному органу Российской Православной Церкви. Но Вы не внимали предостережениям Св. Синода и упорно продолжали не только не подчиняться ему и возносить моление в принадлежащей Синоду Пантелеимоновской часовне за имя бывшего патриарха Тихона при его жизни, а по его смерти за Митрополита Петра, но и заниматься злостной пропагандой против деятелей Св. Синода. А в последнее время Вы даже дерзнули заявить верующим, что Вы откупаетесь от Синода определенной суммой в 600 рублей в месяц, чтобы быть свободными в своей деятельности».

Что касается откупа иеромонаха Паисия от домогательств обновленцев, то, судя по другому заявлению лжесинода в Адмотдел (приводится ниже), дело примерно так и обстояло, но, видимо, «единственно законный высший церковный орган» рассчитывал получать от часовни больший доход, поэтому далее в адрес непокорной братии следовала резолюция: «Все это, вместе взятое, истощило долготерпение Св. Синода. Вашему закоренелому упорству, идущему вразрез даже с волею Вселенского Патриар[ха], ведению которого Вы принадлежите, ныне Священный Синод вынужден положить конец. В своем заседании от 3 сего июля Священный Синод постановил – с означенного числа считать ВАС всех без исключения уволенными со службы в Пантелеимоновской часовне и в двухнедельный срок очистить помещение и для новых служащих дать помещение немедленно. В случае неподчинения таковой воле Синода последний будет вынужден прибегнуть к судебному порядку»²⁸³.

Распоряжению («указу») раскольников иеромонах Паисий с братией ожидаемым образом не подчинились, и тогда лжесинод обратился в Адмотдел с жалобой, что они «вели и после получения указа ведут злостную против него агитацию среди верующего населения г. Москвы, возбуждают его против Св. Синода, прекратили с момента получения указа взнос денег на содержание Св. Синода, присваивая его (так. – свящ. А.М.) самоуправным способом лично себе и категорически отказались очистить занимаемое ими помещение»²⁸⁴. То есть до «указа» монахи деньги «на содержание Св. Синода» все-таки давали, а после – прекратили, что для обновленцев стало уже совсем невыносимым. Моссовет в такой ситуации, разумеется, встал на сторону раскольников. 13 июля 1925 г. иеромонах Паисий был вызван на Петровку, 38, где с него взяли подписку с обязательством в недельный срок освободить часовню и братское общежитие. Надо полагать, что пожертвования, оставляемые верующими в часовне, после этого существенно сократились («красных попов» православный народ не очень жаловал, из-за чего и храм Димопуло был «скуден средствами»), но что-то раскольническому лжесиноду все равно доставалось, а он, в свою очередь, и архимандрита Василия старался в обиде не оставлять, тем более что тот так посодействовал изгнанию «тихоновцев» из доходного места²⁸⁵. В 1929 г. Моссовет попытался закрыть Пантелеимоновскую часовню, но Антирелигиозная комиссия при ЦК ВКП(б) постановила оставить ее обновленцам (это было одно из последних заседаний АРК)²⁸⁶. Закрытие произошло лишь в 1932 г., причем в соответствующем постановлении Президиума Мособлисполкома было отмечено, что «группа верующих Пантелеимоновской часовни по Никольской ул. от пользования зданием культа отказалась»²⁸⁷.

В 1925-м же году союз обновленцев с фанариотами укреплялся на глазах, и наличие или отсутствие патриарха на Вселенском Престоле на это существенно не влияло.

Проблема высланного Константинопольского Патриарха решилась, как это обычно и бывало, путем очередной сделки между греками и турками. 22 мая 1925 г. Константин VI официально отрекся от Вселенского Трона в обмен на предоставление турецкого гражданства пяти другим подлежащим депортации членам стамбульского Синода. Остаток своей жизни он провел в Афинах (скончался в 1930 г.)²⁸⁸. 13 июля 1925 г. Константинополь обрел нового Патриарха, каковым стал митрополит Никейский Василий – председатель «авторитетной комиссии из виднейших восточных иерархов», которую еще Григорий VII собирался отправить в Москву. До Москвы он в итоге так и не добрался, но во благо обновленческих раскольников потрудился как мало кто другой из фанариотов. «Новоизбранный патриарх Василий, по словам Василия Димопуло, является горячим сторонником СССР», – сообщили своим читателям «Известия ЦИК»²⁸⁹. Обновленцы сразу же начали прощупывать почву вокруг объявившегося «горячего сторонника СССР». 17 июля архимандрит Василий официально известил их об избрании Василия Никейского Вселенским Патриархом. На радостях «Священный Синод» в тот же день издал циркуляр своим епархиальным управлениям, чтобы «в ближайший воскресный или праздничный день в соборных храмах совершить молебствия о даровании новоизбранному Патриарху многолетия и Божией помощи в его ответственном служении Православной Церкви»²⁹⁰. 21 июля лжемитрополит Вениамин (Муратовский) направил ему поздравительную телеграмму, в которой после дежурного приветствия со вступлением на Вселенский Престол испросил «благословения Поместному Собору на дело устроения и умиротворения Русской Церкви»²⁹¹. Патриарх Василий III ответил сдержанно-почтительно: «Митрополиту Вениамину. Председателю Священного Синода. Благодарю за любезное поздравление. Молим Бога о благополучном окончании стремлений к умиротворению и соединению Святой Братской Русской Церкви» .²⁹².

Этому ответу предшествовала весьма примечательная дискуссия на Фанаре. В основу ее легло отправленное еще 16 апреля 1925 г. письмо архимандрита Василия, в котором тот выражал мнение, что вместе со смертью Патриарха Тихона умерло и патриаршество и что единственной церковной властью в России осталась «Синодальная Церковь», которая давно признана государственной властью. В то же время двуличный Димопуло, хотя и состоял почетным членом обновленческого лжесинода, принимал от него различные подношения и обращался за помощью, когда это ему было нужно, по вопросу об официальном признании Фанаром этого органа давал рекомендацию, что «Матери Церкви лучше не спешить предпринимать какие бы то ни было действия, до того как не сложится ясного и четкого понимания того, что происходит в Русской Церкви»²⁹³. При всей циничности звучания такого призыва из уст Димопуло (слышали бы его обновленцы!) сам по себе он был не лишен здравого смысла, и к нему поначалу прислушались, тем более что и повода выражать свое отношение к русским церковным делам у фанариотов в тот момент не было. К вопросу вернулись после получения июльской телеграммы от Вениамина (Мура-товского), в которой тот именовал себя «Митрополитом, Председателем Священного Синода Российской Православной Церкви». На заседании Синода в Стамбуле митрополит Кизический Каллиник от имени комиссии, рассматривавшей русские дела, отметил, что «церковная партия Тихона в России слабеет с каждым днем, особенно после смерти последнего, это же следует и из факта ненаправления поздравлений по случаю патриаршего избрания со стороны этой партии, в то время как действующий в Москве Синод под председательством Митрополита Петроградского Вениамина укрепляет свое положение и вдобавок признан Советским правительством особым постановлением в качестве официальной церковной власти в стране. На этом основании комиссия считает, что Церковь может направить телеграмму Митрополиту Вениамину с обращением к нему как к Председателю Российского Священного Синода, благодаря и желая успеха в предпринимаемых усилиях к умиротворению и единству братской святой Российской Церкви»²⁹⁴. Стоит напомнить, что это слова того самого митрополита Каллиника, который летом 1922 г. писал, что кровь, проливаемая Русской Церковью, «вызывает пробуждение человеческой совести» и «привлекает симпатии даже тех, кто отворачивался от нее прежде как от орудия Царизма»²⁹⁵. Как видно, переживания последующих трех лет окончательно заглушили голос совести в греческом митрополите. Из тех, чья кровь в России проливалась и кто помогал ее проливать, он выбирал последних, даже несмотря на призыв Димопуло не спешить. В итоге после долгого обсуждения был составлен текст ответной телеграммы, в которой Муратовский именовался «Митрополитом, Председателем Священного Синода», но без добавления «Российской Православной Церкви» (пройдет немного времени, и оно тоже появится).

Телеграмма Патриарха Василия, как ни крутились фанариоты, свидетельствовала о признании ими московского раскольнического лжесинода «Священным», а его председателя «Митрополитом». Обновленцы тут же попытались закрепить успех. 30 июля 1925 г. они направили новое письмо Патриарху Василию – по-своему уникальный памятник лести и бесстыдства: «В настоящее время, когда Вы, Ваше Всесвятейшество, из возглавляющего предполагаемой Миссии стали Патриархом всей Вселенной, у нас вновь ожила надежда на помощь от нашей Матери Церкви Восточной. (...) Священный Синод Российской Православной Церкви умоляет Вашу Святыню отечески-попечительно призреть на нашу церковную скорбь и подвигнуться на спасение болящей дочери – Церкви Русской. Нам, верным сынам Церкви, особенно важно излечиться теперь, когда приближается время Вселенского Собора, а Вам, Ваше Всесвятейшество, особенно небесполезно посетить Церковь Русскую в преддверии грядущего Собора, чтобы правильно судить о положении ее в современных условиях нового государственного строя. (...) Все мысли и сердца многомиллионного верующего русского народа обращены на Ваше Всесвятейшество как на единственного Спасителя и Отца нашей Матери Церкви. Верим и уповаем, что Отец Отцов не оставит мольбы своих детей неуслышанной, и как некогда Христос Спаситель прикосновением исцелил горячку тещи ап. Петра, так и Вы, Ваше Всесвятейшество, своим прибытием на наш Поместный Собор и прикосновением к язвам нашей страждущей Церкви поможете уврачеванию соборным разумом ее недугов»²⁹⁶.

4 августа, возможно еще до получения обновленческого опуса, Патриарх Василий направил письмо своему московскому представителю, в котором поручил передать как главе обновленцев «митрополиту Ленинградскому» Вениамину, так и митрополиту Крутицкому Петру «горячее благопожелание и молитву Матери Св. Вселенской Церкви о том, чтобы в возможно скорейшем времени видеть в братской Русской Церкви конец разделению и распри ко благу Св. Православной церкви». Передавая это «горячее благопожелание» Василия III, Димопуло добавлял от себя: «Исполняя изложенное поручение Его Всесвятейшества, я с своей стороны прошу Вас принять все зависящие от Вас меры к миру, чтобы на деле осуществилось благопожелание Его Всесвятейшества ко благу Православной Русской Церкви и чтобы найдены были мужество, смирение и любовь к твердому выступлению по необходимым в сем деле путям примирения»²⁹⁷.

24 августа Патриарх Василий направил архимандриту Василию еще одно письмо. «Его Всесвятейшество, – пересказывал Димопуло письмо своего патрона, – в настоятельной форме требует окончания распрей, происходящих в Русской Церкви. Молю Господа Бога, чтобы голос св. Матери Церкви Вселенской был услышан и руководители братской Русской Церкви пошли бы по пути истинного христианского смирения и нашли меры к достижению мира и братского единения разрозненной Церкви Русской»²⁹⁸. Возможно, Патриарх Василий в Стамбуле не понимал, что в российских реалиях того времени «достижение мира и братского единения» с обновленцами для Русской Православной Церкви возможно было лишь посредством фактической полной капитуляции перед ними (никакого другого воссоединения богоборческая власть бы не допустила). Но его тезка-архимандрит, весьма неплохо освоившийся в советской действительности 1920-х гг., не мог не видеть, кто такие по сути своей обновленцы и чем чревато подчинение им «тихоновцев». Тем не менее он продолжал делать все, чтобы подтолкнуть Русскую Церковь на гибельный для нее путь. Усилия его, однако, оставались тщетными. «Известно, – сетовал в конце 1925 г. раскольнический журнал, – что и на эти призывы Вселенского Патриарха тихоновский Митр. Петр Крутицкий ответил прежней непримиримостью, и какие бы то ни было переговоры о ликвидации разделения ни с Всероссийским Синодом, ни даже со Всероссийским Свящ. Собором он не пожелал вести»²⁹⁹.

К тому времени когда Василий III направил Димопуло свое «горячее благопожелание» по поводу русских церковных дел, позиция Патриаршего Местоблюстителя в отношении обновленцев уже была во всеуслышание засвидетельствована с исчерпывающей ясностью. «Не о соединении с Православною Церковию должны говорить так называемые обновленцы, а должны принести искреннее раскаяние в своих заблуждениях, – писал митрополит Петр в своем послании архипастырям, пастырям и всем чадам Православной Российской Церкви от 28 июля 1925 г. – Присоединение к Святой Православной Церкви так называемых обновленцев возможно только при условии, если каждый из них отречется от своих заблуждений и принесет всенародное покаяние в своем отпадении от Церкви»³⁰⁰. То есть обновленчество – не Церковь, обновленцы вне Церкви. Вопрос можно было ставить лишь об их покаянном возвращении в Церковь, а не о каком-то примирении с ними. Абсолютному большинству церковных людей в России это было понятно, но некоторых греко-обновленческое лукавство продолжало сбивать с толку.

Так, 20 октября 1925 г. (уже после раскольнического лжесобора) благочинный г. Уральска протоиерей Геннадий Белугин писал Патриаршему Местоблюстителю: «Соблаговолите, Ваше Высокопреосвященство, в копии прислать документ о признании Вас Востоком законным Патриаршим Местоблюстителем, если возможно, а также копию с документа архимандрита Василия Димипулло (так. – свящ. Л. М.), который Вы мне читали, где он пишет, что Патриарх Василий III Константинопольский желает, чтобы в Российской Православной Церкви наступил скорее желанный мир церковный и прекратился раскол. Этот документ покажет верующим, что он одинаково имеет сношения как с обновленческим синодом, так и с Патриаршим Местоблюстителем, тем более в 24 г. мы – представители г. Уральска – были у него и он сказал нам: «Я бываю у Патриарха и в Синоде, Синод настоящий будет тот, когда Собор всей Российской Церкви изберет и утвердит». Не откажите, Ваше Высокопреосвященство, в этой просьбе, что-либо сообщите». Странно, что позиция «Димипулло» у протоиерея Г. Белугина вопросов не вызывала. Резолюция митрополита Петра на его письме была краткой: «Ходатайство оставить без последствий. Ответ не писать»³⁰¹. Уральский протоиерей не мог понять очевидного: искать признания у Константинополя, уже признавшего обновленцев, было бессмысленно. Но таким непонятливым был далеко не один он. Наивные надежды на авторитетный голос с Востока были весьма живучи.

Увлечение темой «Вселенского Собора» в некоторых церковных кругах порой доходило (не без содействия ОГПУ, надо полагать) до откровенных курьезов. Так, например, в заявлении в Мелитопольский Окрадминотдел группы священников и мирян одного из местных благочиний гордо возвещалось: «Мы, нижеподписавшиеся священники и верующие, желаем соблюсти в полной строгости наши обряды и нашу православную веру, но вместе с тем мы ни в коем случае не можем согласиться с тем, чтобы церковь использовалась в политических целях, как это пытаются сделать некоторые руководители церкви, как митр. Петр Крутицкий и др. Поэтому мы не можем больше оставаться под руководством митрополита Петра Крутицкого. К другим же церковным группировкам мы также присоединиться не можем, так как они нарушили или нарушают каноны и догматы нашей церкви, чего мы ни под каким видом не можем допустить даже в малейшей степени (поразительная каноническая «щепетильность» для тех, кто с легкостью готов был порвать со своим Первоиерархом без всяких на то церковных причин! – свящ. А.М.) (...) Поэтому мы, группа православных верующих и священников, считаем необходимым создать свой временный до Вселенского Собора орган управления – благочиние, – стоящий на строго православной точке и не допускающий абсолютно никаких изменений в церковной жизни, но вместе с тем совершенно независимый от каких бы то ни было церковных группировок, в том числе и от митр. Петра Крутицкого – т[ак] наз[ываемой] тихоновщины – и его сторонников, как от групп политиканствующих»³⁰². Заявление о создании временного управления благочиния «до Вселенского Собора», конечно, по-своему замечательно. Ни на какой другой арбитраж «свободолюбивые» земляки Нестора Махно были не согласны.

Впрочем, о своей жажде «Вселенского Собора» заявляли тогда с неменьшей пылкостью и северяне. Так, 11 сентября 1925 г. «II Всекарельский съезд духовенства и мирян» (обновленческий) постановил, что он «признает безусловно необходимым созыв Вселенского Собора Православной церкви и искренне желает осуществления его в самом непродолжительном времени, причем Съезд находит также полезным, для борьбы с неверием, и созыв Обще-Вселенского Христианского Собора восточной и Западной церквей»³⁰³. Карельским раскольникам, таким образом, было мало уже и «Вселенского Собора», нужен был «Обще-Вселенский» (хотя и с декларируемой благой целью борьбы с неверием). Такого всеэкуменического масштаба, однако, приготовления середины 1920-х не достигли, но Собор с участием всех Православных Поместных Церквей казался вполне реальным.

По сообщению С.В. Троицкого, на затеваемый «Вселенский Собор» Патриарх Василий III Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра тоже пригласил, с тем чтобы там решить, «кто прав в церковной распре»³⁰⁴. Требовалась, очевидно, особая гибкость канонического сознания, чтобы после всего учиненного обновленцами в 1922–1923 гг. (захват церковной власти, женатый «епископат», второбрачие «духовенства») делать вид, что здесь еще что-то требуется решать. Впрочем, письмо Патриарха Василия митрополиту Петру с приглашением на «Вселенский Собор», если и было (что весьма сомнительно), до церковных историков не дошло, письма же его к обновленцам сразу получили весьма широкую известность.

11 сентября 1925 г. Патриарх Василий направил «Высокопреосвященнейшему Митрополиту Кир Вениамину, Председателю Священного Синода Православной Российской Церкви, возлюбленнейшему во Христе брату и сослу-жителю» письмо, в котором, согласно переводу Димопуло, писал: «Заочно соприсутствуем с Вами и, поскольку возможно, посодействуем к скорейшему и полному уничтожению печального разделения, которое, будучи вредно Православной Церкви Вашей, глубочайшей печалью исполняет и Великую Матерь Церкви (так. – свящ. А.М.)». На главный призыв раскольников – приехать лично на их лжесобор в Москву – Вселенский Патриарх, однако, отвечал вежливым отказом: «Личное наше присутствие в настоящее время не может быть исполнимо по многим основаниям и, по нашему мнению, оно не столь даже необходимо. (...) Дух и любовь нашей и прочих братских церквей смотрит на вас и поможет Вам благополучно закончить дело»³⁰⁵.

Получив такое «благословение», раскольнический лжесинод разослал восторженное послание в епархии, в котором возвещалось: «Мы знаем твердо, что Священный Синод Православной Российской Церкви, ведущий свои полномочия от собора 1923 г., находится действительно в общении с Православным Востоком в лице его представителя вселенского патриарха. Доказательством тому служат неопровержимые, опубликованные документы, вплоть до последней телеграммы нового вселенского патриарха Василия III. А если русская синодальная церковь находится в общении со вселенской патриархией, если последняя считает первую вполне православной и законной, то как после этого назвать инсинуации никем и ничем не апробированного «местоблюстителя патриаршего престола»? Называя синодальную иерархию самочинной, он бросает голословное и заведомо лживое обвинение не нам только, а и вселенской патриархии – высшей представительнице Православного Востока. Но мы предпочитаем быть в общении с исконным центром восточного православия, чем иметь «благословение» ничем не апробированного местоблюстителя упраздненного патриаршества»³⁰⁶. По поводу же отказа Василия III лично приехать в Москву обновленцы особо не расстроились. По предложению лжемитрополита Александра Введенского он был объявлен «Почетным Председателем Президиума Собора» заочно³⁰⁷.

Архимандрит Василий, который немало потрудился для того, чтобы раскольники были столь обрадованы Вселенской Патриархией, посчитал момент благоприятным и для решения своих проблем, тем более что крапивенское домоуправление в августе 1925 г. сообщило Секретариату ЦИК СССР, что площадь используется Димопуло «для своих личных надобностей, и в 7 комнатах, занимаемых им, ни конторы, ни приема посетителей, ни комнаты для приезжающих совершенно нет, (...) комнаты занимаются им одним и 2-мя прислугами (подчеркнуто в документе. – свящ. А.М.), занятыми обслуживанием его и торговлей простоквашей»³⁰⁸. Архимандрит Василий не стал ждать, когда его уплотнят в занимаемом помещении, и в сентябре того же года сам обратился в ЦИК. «Мне известно, – писал Димопуло Смидовичу, – что в ЦИ К поступила претензия на половину моей квартиры со стороны домоуправления по Крапивенскому переулку д. № 4. (...) Мне думается, что домоуправление спешит просто выселить меня из дома, боясь моего ходатайства пред органами Советской Власти о предоставлении мне бывшего Константинопольского подворья на началах экстерриториальности». (В действительности такого замысла в 1925 г. у домоуправления еще не было, но через год с небольшим Димопуло довел дело именно до такой постановки вопроса.) «В моей квартире с утра до ночи идет канцелярская работа с двумя греческими и одним русским секретарями и происходит постоянный прием приезжих греков и многочисленного русского духовенства по делам управления греческими церквями на территории СССР и взаимоотношения с Вселенской Патриархией Поместной Русской Церкви. Занятие половины моей квартиры в условиях моего положения равносильно выселению меня и вынуждению сложить свои полномочия и выехать в Константинополь за невозможностью осуществлять права возложенных на меня и признанных Правительством СССР полномочий».

Надо полагать, что, угрожая уехать, Димопуло просто блефовал. Фанар не принял бы его с распростертыми объятиями, если бы он бросил в Москве все дела, так и не добившись возвращения бывшего константинопольского подворья. Да и жилищные условия в Стамбуле у него едва ли оказались бы лучше московских. Известно точно, что после того как через несколько месяцев у него все-таки изъяли полквартиры, архимандрит Василий никуда из Москвы не уехал и своих «полномочий осуществлять права» до самой смерти так и не сложил (даже когда под конец жизни Фанар предложил ему это сделать). Но чашу уплотнения Димопуло еще только предстояло испить, а в сентябре 1925-го он писал Смидовичу: «Нет нужды напоминать Правительству СССР о важном политическом значении положения уполномоченного Вселенской Патриархии в условиях переживаемого времени, когда общественное мнение народов Западной Европы в вопросах церковных подвергается провокационной обработке врагов СССР: информации и освещения (так – свящ. А.М.) истинного положения религии и церкви на территории СССР Представителем Вселенской Патриархии является ЕДИНСТВЕННОЮ и при том АВТОРИТЕТНОЮ ОТПОВЕДЬЮ всем Западно-Европейским клеветникам на СССР. Ввиду столь очевидного политического веса деятельности уполномоченного Вселенской Патриархии было бы вполне целесообразным не только не прекращать его функций созданием невозможных квартирных условий, но и предоставить ему в порядке экстерриториальности бывшее Константинопольское подворье, хотя бы на долгосрочную аренду в интересах греческого, ближневосточного (Константинопольского) пролетариата на территории СССР»³⁰⁹.

Впрочем, о возвращении в родные края Димопуло, возможно, и подумывал. Во всяком случае, о материально-финансовой стороне дела не забывал. В сентябре 1925 г. при посредничестве посольства Греции в Москве он, как бы во исполнение завещания дяди Иакова, переправил в Ватопед несколько объемных посылок «с личными вещами почившего», а именно: двумя пудовыми серебряно-золотыми подсвечниками, украшенным напрестольным крестом, медным львом на мраморной подставке для украшения престола, шитой золотом и украшенной иконами архиерейской митрой, шитой палицей, тремя богато украшенными крестами и панагией, несколькими иконами на смальте и в окладах, дюжиной священнических и дьяконских облачений разных цветов, в том числе и подаренных Императором Николаем II, облачением на аналой, орденами и медалями архимандрита Иакова³¹⁰. Судя по описи, приложенной архимандритом Василием к посылкам, им была вывезена практически вся храмовая ризница. Единственный в Москве храм, не тронутый большевиками в 1922 г., был разорен константинопольским представителем в 1925-м. Даже медный на мраморе лев с престола был им изъят (непонятно, правда, зачем это изваяние там ранее находилось). В ответ на ценные посылки Димопуло просил у Ватопеда денег, причем тоже как бы во исполнение дядиного завещания. Как уже отмечалось, немалые средства архимандрита Иакова, вложенные им некогда в российские ценные бумаги, после революции пропали, но у него еще были весьма внушительные счета в Афинском Национальном банке. Димопуло-младший надеялся унаследовать из них свою долю и просил Ватопедский монастырь ему в этом поспособствовать. Переписка с Афоном на этот счет продолжалась у архимандрита Василия несколько лет, однако успехом для него она так и не увенчалась³¹¹.

Пока же вопрос с банком в Афинах оставался в подвешенном состоянии, Димопуло продолжал трудиться в интересах, как он выразился в письме Смидовичу, «греческого пролетариата» в Москве. Архимандрит Иаков в 1923 г. не смог принять участия в первом обновленческом лжесоборе. Архимандрит Василий наверстал упущенное на втором таком сборище, войдя в состав его президиума. Начало «Собора» было предварено 1 октября 1925 г. службой в захваченном раскольниками храме Христа Спасителя. «Божественную литургию, – сообщала обновленческая газета, – совершали 7 архиереев, по числу семи таинств святой церкви, – митрополиты: Председатель Священного Синода Вениамин Ленинградский, Серафим Московский, Александр благовестник (Введенский, состоявший к тому времени в «гражданском браке» со второй «женой», впоследствии обзавелся еще и третьей, с которой уже «повенчался». – свящ. А.М.), Петр (Сергеев, женатый. – свящ. А.М.) Закавказский, архиепископы Петр (Сысуев, женатый. – свящ. А.М.) Томский, Иосиф (Кречетович, женатый. – свящ. А.М.) Изюмский и Сергий (Корнеев, неженатый. – свящ. А.М.) Пермский, в сослужении представителя Вселенского Константинопольского патриарха архимандрита Василия (Димопуло) и 11-ти заслуженных протоиереев и целом штате протодиаконов и диаконов»³¹². То есть из «7 архиереев, по числу семи таинств», в компании которых на «божественной литургии» оказался Димопуло, возглавив пресвитерский чин, четверо были лжеепископами заведомо антиканонического поставления, но представителя Фанара это не смущало. Отсутствие второго греческого архимандрита, почетного члена раскольнического лжесинода, было объяснено кончиной его Кири-арха – Патриарха Фотия: «Вследствие его неожиданной смерти представитель Александрийского патриархата в Москве архим. Павел не мог принять участие в работах Третьего Поместного Собора, так как не получил, за смертью Фотия, надлежащей грамоты»³¹³. Впрочем, когда 10 ноября 1925 г. сформированный лжесобором «Священный Синод» избрал свой президиум, в нем, как и прежде, почетными членами были означены и Василий (Димопуло), и Павел (Катаподис)³¹⁴. В дальнейшем последний эпизодически еще возникал на московских обновленческих подмостках, но в основном на них доводилось блистать одному Димопуло, с чем он вполне справлялся.

На самом «Соборе», как сообщала обновленческая печать, «прежде всего было оглашено обращение к Рабоче-Крестьянскому правительству с призывом всех православных христиан к добросовестному сознательному и лояльному отношению к власти, даровавшей церкви необходимую свободу своей внутренней религиозной жизни. Вслед за прочтением обращения было оглашено письмо Вселенского патриарха Василия III, который был приглашен на Собор, но не мог приехать в Москву как вследствие своего старческого возраста (70 лет), так и по другим случайным обстоятельствам, исходящим из особого политического состояния Турции в настоящий момент»³¹⁵.

На втором заседании лжесобора главным действующим лицом был А. Введенский, выступивший с докладом «О современном положении православия». В ходе этого выступления была осуществлена изумительная по подлости замысла и грубости исполнения провокация против Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра. «Я сознаю ту чрезвычайную ответственность, которую беру на себя в этом высоком собрании, где осеняет нас дух божий (так. – свящ. А.М.) и где первым председателем состоит сам вселенский патриарх святейший Василий Константинопольский», – начал свое выступление фигляр Введенский. Далее в докладе он в изобилии сыпал именами различных писателей, профессоров и прочих разной степени известности лиц (упомянут, например, был «один ученый атеист психиатр Фреуд»), проводя мысль, что «атеизм прогрессирует», а «для профессора стало стыдом ходить в церковь». Причина же неверия интеллигенции, по Введенскому, заключалась в «неестественной связи церкви с государством» (монархическим, разумеется, не советским): «Крест Христов был не столько в руках святителей, сколько в когтях двуглавого орла». Далее «митрополит-благовестник» переходил к родному для него жанру доноса и заявлял, что «иерархическая верхушка тихоновщины является носителем тех же идеалов, какие развивались в царское время». В подтверждение этого тезиса Введенский сообщал: «Известно, что недавно наместник патриаршего престола митрополит Петр Крутицкий, он же Петр Федорович Полянский, открыто бросил обвинение в неправославии даже вселенскому патриарху Василию III. Так, он произнес: «Надо еще проверить, православен ли сам вселенский патриарх». (...) Уже и вселенский собор у тихоновцев перестал быть высшей церковной инстанцией!» Следует заметить, что приведенная Введенским фраза митрополита Петра о Василии III в других источниках не обнаружена, но представляется, что Местоблюститель вполне мог так сказать, поскольку в православности главы Фанара, покровительствовавшего раскольникам, действительно были большие сомнения, равно как и в том, что «Вселенский Собор» в исполнении подобных деятелей можно будет признать «высшей церковной инстанцией».

В конце своего выступления говорливый докладчик поделился «сенсацией», ради которой, собственно, и утруждал собравшихся слушанием своей пространной и путаной речи. Введенский огласил якобы полученное «Синодом» письмо «архиепископа всей Южной Америки» Николая Соловья. В мае 1924 г. этот Соловей был командирован раскольниками в США, но, едва оказавшись за границей СССР в Латвии, разразился серией антиобновленческих выступлений. Согласно Введенскому, Соловей выражал теперь обновленцам свое «полное глубокое раскаяние» и сообщал, что «к тихоновцам – подобным варварам» он не принадлежал, однако перед своим отъездом за границу «имел двухчасовое совещание с патриархом Тихоном и Петром Крутицким», в ходе которого якобы получил поручение передать зарубежным монархистам собственноручное патриаршее письмо о том, что «святая церковь не может благословить великого князя Николая Николаевича, раз есть законный и прямой наследник престола великий князь Кирилл». «Оказывается, таким образом, – восклицал Введенский, – что Тихон до самой смерти, каясь пред всем миром, что бросил политическую борьбу, – все время обманывал – власть, народ и церковь. (...) Я вижу провидение, что бог предотвратил от опасного дела, когда Синод протягивал тихоновцам руку и они отвергли ее. (...) Не смею вас задерживать, мы будем жить без этой верхушки»³¹⁶.

Цель «разоблачения» Введенского была понятной: Патриарха Тихона уже не было в живых и ему вся эта нелепая ложь повредить не могла, против же митрополита Петра, как бы вскользь упомянутого в письме Соловья, ОГПУ получало возможность выдвинуть тяжкое обвинение в сношениях с зарубежными контрреволюционерами. «Митрополит-благовестник» грязно, но с увлечением отработал порученный ему номер. «Оказывается, что тихоновский корабль плавает в международных водах, – паясничал он, – и трудно сказать, где главный капитан: за рубежом или «на Крутицах""³¹⁷. Провокация Введенского, осуществленная в «заочном соприсутствии» Патриарха Василия и под прикрытием его именем, сработала. 11 ноября 1925 г. Антирелигиозная комиссия при ЦК РКП(б) постановила «в целях разоблачения монархических устремлений Петра (местоблюстителя патриаршества) поместить в «Известиях» ряд статей, компрометирующих Петра, воспользовавшись для этого материалами недавно закончившегося обновленческого собора; (...) одновременно с опубликованием ст. ст. поручить ОГПУ начать против Петра следствие»³¹⁸.

После скандального доклада Введенского обновленческий лжесобор обратился к другим важным вопросам. По поводу готовящегося «Вселенского Собора» он постановил по получении «окончательного извещения» о сроке его созыва избрать «делегатов от РПЦ» на общем собрании «Священного Синода». «Будущей делегации вменить в обязанность доложить Вселенскому Собору о современном положении Русской Церкви и тех обстоятельствах, которые вызвали некоторые изменения в нынешней практике Русской Церкви по сравнению с прежней, как то: по вопросам о брачном епископате и второбрачии духовенства»³¹⁹. Как видно, раскольники рассчитывали на то, что их «некоторые изменения в нынешней практике Русской Церкви» будут «Вселенским Собором» восприняты вполне благосклонно.

Другим своим деянием октябрьский лжесобор в Москве «благословил» украинскую автокефалию. Присутствие при этом официального представителя Фанара вызывало у обновленцев Украины особый восторг. Передовая статья «Украинского православного благовисника» (нового официального органа харьковского «Священного Синода») гласила: «Чрезвычайно знаменательным и важным было участие в этом Деянии III Всероссийского Священного Собора представителя Вселенского Патриарха Архимандрита Василия Димопуло, который лично и задушевно поздравлял с этим событием наших делегатов во главе с Митрополитом Пименом и сообщил о том, что он по долгу своего представительства от себя лично немедленно доложит Вселенской Патриархии об Автокефалии Украинской Церкви и о своей уверенности, что она теперь, облеченная полной канонической свободой, будет всегда оплотом чистого православия в союзе со Вселенским и прочими восточными Патриархами»³²⁰. Стоит, однако, отметить, что, поздравив «лично и задушевно» украинских раскольников с автокефалией, хитрый грек самой грамоты «Поместного Собора» не подписал³²¹.

Через непродолжительное время, в том же октябре 1925 г., украинские обновленцы были дополнительно обрадованы Патриархом Василием. В ответ на посланную ему 5 сентября из Харькова поздравительную телеграмму по случаю восшествия на Вселенский Престол он отозвался самым теплым письмом (опубликованным, как обычно, в переводе Димопуло): «Его Высокопреосвященству, Председателю Украинского Архиерейского Синода Кир-Пимену братское во Христе лобзание. (...) Выражаем горячее благодарение за честные молитвы Ваши и при настоящем случае взаимно заявляем, что Матерь наша Великая Христова Церковь с материнским неослабным вниманием зорко следит за Вашею местною Церковью (...) Препровождая через Вас и местный Священный Синод братское приветствие ко всей иерархии и благочестивой пастве Вашей отеческое и патриаршее наше благословение, взаимно приветствуем Ваше ревностное о Господе Святительство, на котором и да пребываете на многие лета здравы и спасительны. Вселенский Патриарх Василий, возлюбленный во Христе Брат»³²².

Не имело уже большого значения, что об украинской автокефалии в письме Патриарха Василия ничего не говорилось, а фраза «Матерь наша Великая Христова Церковь с материнским неослабным вниманием зорко следит за Вашею местною Церковью» могла пониматься по-разному. Главным было то, что Константинопольский Патриарх вступал в совершенно официальное письменное общение с харьковским «Синодом» и «братски» приветствовал его председателя «Кир-Пимена». Это, конечно, было большим достижением для раскольников и, соответственно, очередным падением Фанара. В составленном украинским ГПУ секретном обзоре религиозных группировок (по состоянию на январь 1926 г.) было особо отмечено, что «обновленцам сильно помогало в агитации против других полученное ими от Вселенского патриарха приветствие в адрес митрополита Пимена»³²³. Препровождая письмо Патриарха Василия, Димопуло писал 22 октября 1925 г. Пимену (Пегову): «Питаю надежду, что ныне Ваше Высокопреосвященство останетесь довольны выраженными в письме благожеланиями Украинской Церкви (...) Пользуясь случаем, прошу Ваше Высокопреосвященство прислать мне надлежаще засвидетельствованные копии с актов и документов об утверждении автокефалии Украинской Церкви для представления их Патриарху»³²⁴.

«Его Высокопреосвященство» было более чем довольно «благожеланиями» Вселенского Патриарха. В ответном письме харьковского «Синода» Патриарху Василию говорилось о «священном трепете и неизреченной радости» по поводу полученного с Фанара приветствия. «Сие Ваше послание с неизреченною благодарностью приемлется всею Украинскою Православною Церковью как счастливейший и величайший момент ее исторической жизни. (...) Как для многострадального путника величайшее счастье заключается в возвращении его на родину, так блаженнейшим счастьем для Укр. Правосл. Церкви является ее возвращение к прежнему общению с тою Церковию-Материю, от коей она восприняла для всей Руси св. крещение», – писали украинские обновленцы. При этом они не забывали указать, что почитают «своим священным долгом незамедлительно вслед за сим препроводить... все акты, надлежаще засвидетельствованные, и документы, относящиеся как до истории организации на Украине церковного управления во главе со Свящ. Синодом и направления деятельности сего последнего, так и по важнейшему и основному вопросу для Укр. Правосл. Церкви – ее автокефалии»³²⁵. Авторы письма будто бы не понимали, что для положительного решения вопроса об автокефалии «Укр. Правосл. Церкви» требовались не только копии актов и документов, но и нечто более весомое и ценимое Фанаром. Можно вспомнить, в какую сумму обошлась в 1924 г. автокефалия полякам (12 тыс. фунтов стерлингов). Бойкие же украинские деятели надеялись получить от греков просимое бесплатно. Бесплатно, однако, оттуда поступали лишь одни «благожелания».

Не все православные в России (включая и Украину) верили в подлинность прообновленческих грамот Константинополя, полагая, что их настоящий автор – сам закупленный раскольниками Димопуло. Так, например, епископ Мариупольский Антоний (Панкеев) писал 14 апреля 1926 г.: «Грамоты патриарха Василия III московского происхождения, сочиняются Димопуло, он же Дурепопуло и Лестипопуло, по принципу: «вера без денег... мертва""³²⁶. (Примечательна реакция на это письмо украинского ГПУ. Харьковские чекисты не преминули поставить в известность Тучкова и выразили следующее пожелание: «Препровождая при сем копию письма епископа Антония Панкеева, отобранного при обыске у одного из тихоновских попов, СО ГПУ УССР просит, если найдете возможным, использовать его для обострения взаимоотношений Димопуло к тихоновскому епископату Украины»³²⁷.) Действительно, бескорыстием архимандрит Василий в России не прославился, но это не было удивительным. Несомненно и то, что к своим представительским функциям он относился «творчески», чего стоили одни его опусы, направляемые во ВЦИК (впрочем, о них в церковной среде не знали, за исключением, быть может, нескольких человек из обновленческого «Синода», но это была уже внецерковная среда). Можно допустить, что, переводя послания с Фанара, он привносил в них и собственную игру слов, выгодную обновленцам, тем более что написаны они обычно бывали таким тяжеловесным языком, что их адекватный перевод на русский требовал очень хорошей филологической подготовки, Димопуло же был политиком, а не филологом. Однако невозможно представить, что он доходил до того, чтобы «сочинять» грамоты своего священноначалия. Конечно, психологически легче было списать канонические бесчинства Константинопольской Патриархии на «Дурепопуло и Лестипопуло», но греческие источники свидетельствуют, что приветствия Патриарха Василия обновленцам, начиная с его первой телеграммы «Митрополиту Вениамину, Председателю Священного Синода», составлялись именно на Фанаре, а вовсе не в Москве, причем даже вопреки призыву Димопуло к большей осмотрительности³²⁸.

Фактом остается и то, что вплоть до своей смерти в 1934 г. архимандрит Василий продолжал состоять в своей должности, и неизвестно, чтобы кто-нибудь из Константинопольских Патриархов, которых он все это время представлял в Москве, выразил ему порицание за «самодеятельность» по отношению к обновленцам. (Позднее, при Патриархе Фотии, недовольство им у Вселенской Патриархии возникло, но, скорее, уже из-за недостатка его активности.) Фанар при желании всегда мог бы от него публично отмежеваться. Случись такое, на это непременно обратили бы внимание русские эмигранты, но они свидетельствовали о другом. Так, действиями Константинополя был тогда крайне возмущен митрополит Евлогий (Георгиевский). Пройдет затем немного лет, и он сам перейдет на сторону поддерживающих обновленцев греков, но осенью 1925 г. он спрашивал в письме митрополита Петра: «Будете ли Вы писать Константинопольскому патриарху об его незаконном вмешательстве в дела русской церкви? Ведь не только его Московский представитель архим. Василий перешел явно на сторону обновленцев, но и сам патриарх пишет приветственные грамоты лжесобору в лице их митрополита Вениамина и «автокефальному митрополиту» украинскому Пимену»³²⁹.

Принципиально иную, нежели Фанар, позицию в «русском вопросе» занимал Антиохийский Патриарх Григорий IV. Не в последнюю очередь это объяснялось тем, что Антиохийскому Патриархату на рубеже XIX–XX веков при поддержке Русской Церкви удалось освободиться от греческого засилья. В своей оценке положения российских церковных дел Патриарх Григорий в значительной степени ориентировался на митрополита Антония (Храповицкого). 22 сентября 1925 г. Святейший Григорий IV обратился с грамотой на имя митрополита Антония, в которой с самой полной определенностью выразил свое отношение к обновленцам: «Считаем священным долгом заявить, в подтверждение прежнего нашего отзыва о так называемой «живой церкви» и обновленцах, что единственной истинно Православной Церковью в России мы признаем ту Российскую Церковь, которая возглавлялась блаженной памяти Свят[ейшим] Патриархом Тихоном... всех же отступников от известных основных начал Св. Православной Церкви и веры мы не только не признаем и не будем иметь с ними никакого общения, как действующих бесовским духом испорченного мира сего, но предаем анафеме их сатанинское сборище, а также и их безбожное учение и незаконные деяния и решения, направленные против Св. Православной веры и во вред богохранимому Русскому православному народу»³³⁰. Грамота была издана в связи с октябрьским обновленческим лжесобором в Москве. Таким образом, это «сатанинское сборище», главным деянием которого стала провокация против митрополита Петра, прошло под анафемой достойнейшего из Восточных Патриархов того времени.

Митрополит Петр довольно скоро узнал о выступлении Святейшего Григория IV. Содействие в этом оказали русские монахи-афониты. Духовник братии Свято-Пантелеймонова монастыря схиархимандрит Кирик писал 14 ноября 1925 г. митрополиту Антонию: «Владыка Святый! Благословите! Долгом считаю Вас уведомить о том, что грамота Св[ятейшего] Патриарха Григория Антиохийского, помещенная в «Церковных ведомостях» (в № 19), мною скопирована и послана в Москву нашим там обитающим отцам, которые во исполнение моей просьбы представили оную лично Местоблюстителю Патриаршего Престола Митрополиту Петру. О чем и получено мною от наших отцов уведомление с присовокуплением, что Владыка М[итрополит] Петр остался очень доволен оным актом, где живоцерковники предаются церковной Патриаршей анафеме – по достоянию...»³³¹.

Патриарх Григорий был готов вступить и в непосредственное общение с митрополитом Петром и искал для этого повода. Митрополит Евлогий в уже цитированном выше письме писал митрополиту Петру: «Восточные патриархи, например Антиохийский, высказывают пожелания, чтобы Вы сообщили им официальным путем или грамотой о своем местоблюстительстве. Я думаю, что это нужно сделать как можно скорее для укрепления Вашего положения»³³². Пожелание митрополита Евлогия, казалось, было резонным, но он, находясь в Париже, не понимал, что за обращение к Антиохийскому Патриарху, считавшемуся советской властью злейшим врагом СССР, митрополит Петр сразу же попал бы под обвинение в тяжком политическом преступлении. К Константинопольскому Патриарху, другу СССР, он, наверное, мог бы обратиться без опасения политических обвинений, но тот уже состоял в общении с обновленцами, и целесообразность такого обращения вызывала сомнения.

Впрочем, есть свидетельство, приводимое в контексте истории бесчинной польской автокефалии А. С. Буевским и М. Е. Губониным, что известительная грамота митрополита Петра о вступлении в должность Местоблюстителя Московского Патриаршего Престола все-таки существовала, и в ней он «выразил решительный протест Константинопольскому Патриарху Василию III по поводу незаконного вмешательства Вселенской Патриархии во внутренние дела Русской Церкви»³³³. Однако не совсем понятно, кому и когда митрополит Петр эту известительную грамоту отправил и отправил ли вообще.

Но и без официальных сношений духовное единство Патриаршего Местоблюстителя с подлинно православным Востоком было засвидетельствовано. Разорвать это единство ни пособники безбожников обновленцы, ни подобные им беспринципные греческие церковные политики не могли. Твердый отказ митрополита Петра идти иудиным путем привел к тому, что в ночь на 10 декабря 1925 г. он был арестован. На свободу Местоблюститель больше не вышел и, проведя без малого 12 лет в заключении, был расстрелян в тюрьме в октябре 1937 г. Патриаршей же Церковью в России, согласно его завещательному распоряжению, с декабря 1925 г. начал управлять его заместитель – митрополит Нижегородский Сергий (Страгородский).

В условиях нарастания репрессий со стороны ОГПУ митрополит Сергий не мог не только отправить Предстоятелям других Поместных Церквей известительные грамоты о своем вступлении в должность Заместителя Местоблюстителя, но даже и обратиться с соответствующим посланием к полноте Русской Церкви. Признание его православным епископатом, клиром и паствой в России в качестве исполняющего обязанности Первоиерарха происходило постепенно, в течение нескольких первых месяцев 1926 г., причем в условиях напряженной полемики с новым церковным расколом, спровоцированным ОГПУ (так называемым григорианством, или «Обновлением № 2»).

Полуподпольное существование управления Патриаршей Церкви в России было, конечно, на руку обновленцам, поскольку облегчало им задачу изображать единственную организованную церковную структуру, с которой другим Поместным Церквям и надлежит иметь дело. Фанар вполне готов был им в этом подыгрывать. Позиции Александрии и Иерусалима в тот момент были неопределенными. Святейший Патриарх Антиохийский Григорий IV продолжал твердо стоять на стороне подлинной Русской Православной Церкви, то есть Церкви Патриаршей. Не получив известительных грамот ни от митрополита Петра, ни от митрополита Сергия, он сам попытался войти в письменное общение с Московской Патриархией. Весьма показательна реакция ОГПУ на это. 7 января 1927 г. митрополиту Сергию, к тому времени уже арестованному, пришлось особо объясняться на этот счет. Выглядело это объяснение, согласно протоколу допроса, так:

«Вопрос: Что Вы можете рассказать по поводу присланного Вам весной этого года (т. е. прошлого, 1926 года) письма антиохийского патриарха Григория IV?

Ответ: В мае, примерно, 1926 года я получил ряд бумаг о состоянии Московской епархии; в числе этих бумаг я обнаружил письмо Антиохийского патриарха при препроводительном письме недавно появившегося в городе Москве архимандрита Антония, подчиненного этому патриарху и являющегося настоятелем антиохийского подворья в Москве. Я написал ответ, послал его в Москву с просьбой передать.

Вопрос: Каким образом и почему решились Вы сноситься с церковным деятелем, известным своими враждебными по отношению к Совреспублике выступлениями?

Ответ: Я считал, что получил документ от лица официального, представителя патриарха, и что оно являлось простою вежливостью, почему я и счел своим долгом ответить»³³⁴.

Видно, с какими сложностями было тогда сопряжено поддержание самых элементарных контактов Московской Патриархии с внешним православным миром, особенно если эти контакты происходили не при посредничестве и не в интересах богоборческой власти.

Арест Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра вызвал нескрываемое злорадство обновленцев, в том числе и в связи с надеждой на укрепление их позиций на «Вселенском Соборе» (за счет организационного ослабления «тихоновцев»). В очередной статье на тему «Русская Церковь и вселенский Собор» профессор Б. В. Титлинов писал: «Петр пошел по стопам Тихона и кончил немного лучше. Органическая болезнь тихоновщины выявляется наружу все откровеннее, и правда церковного движения 1922 года становится все очевиднее. Когда собор 1923 года произносил свой суд над Тихоном – сколько было негодующих. Но теперь история судит тихоновщину – это, пожалуй, будет убедительнее. А поскольку самый наш существенный церковный вопрос – вопрос нашего церковного разделения – связан с вопросом о «тихоновщине», постольку все, проливающее на нее свет, прольет свет и на наше русское дело в глазах Вселенского Собора»³³⁵. Титлинов явно спешил приравнять суд истории к суду богоборческой власти. Какое место заняли в действительности в истории Церкви святые Патриарх Тихон, митрополит Петр и их последователи с одной стороны, а обновленцы – с другой, теперь уже совершенно ясно.

В декабре 1925 г. Константинопольская Патриархия в очередной раз, как ей казалось, определилась с датой и местом предстоящего «Вселенского Собора». Начало его работы было назначено на Пятидесятницу 1926 г. Местом проведения собрания вместо Иерусалима указывался Афон – в силу его «духовных сокровищ», а также «по центральному положению места и обилию удобств помещения и гостеприимства». Архимандриту Василию, как уже повелось, было предложено сообщить об этом решении «местным церковным кругам»³³⁶.

К тому моменту количество этих «кругов» в России пополнилось. Арест митрополита Петра, как уже было сказано, стал поводом к возникновению в декабре 1925 г. нового раскола – григорианского, названного так по имени архиепископа Григория (Яцковского), возглавившего самочинный «Временный Высший Церковный Совет» (ВВЦС). Димопуло сразу же проявил интерес к новому течению. Подобно обновленцам, ВВЦС объявил, что «заботится об установлении общения с православными Восточными Патриархами»³³⁷. Сходство заключалось еще и в том, что григориане, как и обновленцы, пользовались малейшими зацепками для того, чтобы торжественно провозгласить якобы уже состоявшийся факт признания их Востоком. Так, и архиепископ Григорий, едва поведав миру об организации своего ВВЦС, со страниц «Известий ЦИК» «поделился последними сведениями, полученными им от представителя вселенского патриарха. В числе их: приглашение на вселенский собор и указ вселенского патриарха о праздновании Пасхи»³³⁸. Можно было подумать, глядя на эти слова, что Константинопольский Патриарх лично Яцковского пригласил на «Вселенский Собор». В действительности ситуация была несколько иной. Письмо Василия III на имя Димопуло, в котором сообщалось о переносе «Вселенского Собора», было датировано 9 декабря 1925 г. «Временного Высшего Церковного Совета» в тот момент еще не существовало, он был учрежден 22 декабря. После этого архимандрит Василий решил, что одним из руководителей «местных церковных кругов», которых он должен был известить о новой идее Фанара, стал архиепископ Григорий. Поэтому-то он 31 декабря 1925 г. и обратился к нему³³⁹, чем привел председателя ВВЦС в восторг, которым тот поделился с «Известиями ЦИК». Яцковский, видимо, не знал, что, исполняя поручение своего Патриарха, Димопуло одновременно обратился и к обновленческим деятелям – харьковским и московским.

В московский обновленческий лжесинод официальное извещение о «Вселенском Соборе» архимандрит Василий передал 2 января 1926 г. Обновленцы в очередной раз выразили по этому поводу радость, но в то же время и озабоченность. В обращении к Патриарху Василию после дежурных слов про «свои горячие упования» они писали: «Нам неизвестно, в какой именно плоскости предполагается ставить намеченные в программе вопросы, какие предположены доклады, каков будет порядок ведения дел, на каком языке будет вестись деловая работа Собора, сколько предположительно времени продолжится работа Вселенского Собора, будут ли приглашены представители инославных церквей и на каких именно началах, будет ли предоставлено равноправие тем русским иерархам, кои, находясь в эмиграции, лишились своих кафедр, а Соборами 1923 и 1925 г. лишены всех иерархических прав». Раскольники явно не были уверены в том, что решения «Вселенского Собора» будут в их пользу, и пытались заранее подстраховаться на этот счет. «Священный Синод» выражал Патриарху Василию «совершенно естественное желание и просьбу – включить представителя РПЦ в состав Подготовительной Комиссии для согласования подготовительной работы на месте с деятельностью Подготовительной Комиссии»³⁴⁰.

Украинским обновленцам копию письма Патриарха Василия о «Вселенском Соборе» архимандрит Василий направил даже на два дня раньше, чем российским, – 31 декабря 1925 г.³⁴¹ (в один день с извещением председателя ВВЦС). Они, в свою очередь, приветствовали Константинопольского Патриарха с Рождеством и Новым годом, а тот в ответ обратился 1 февраля 1926 г. к «Высокопреосвященнейшему Председателю Свящ. Украинск. Синода Кир-Пимену» с письмом о том, что он «с материнскою радостью» выслушивает «о развитии благочестия в украинском православном народе»³⁴². Проблемы украинской автокефалии Патриарх Василий по-прежнему не затрагивал, но возглавляемые Пименом (Пеговым) обновленцы Украины могли радоваться и простому обмену официальными приветствиями с Константинопольской Патриархией. В конце января 1926 г. в Харькове состоялся пленум местного «Синода», в отчете о котором было сказано, что «главнейшим предметом его суждений был вопрос о подготовке к участию в предстоящем... Вселенском Соборе». Среди предлагаемых к обсуждению на «Вселенском Соборе» пунктов были указаны вопросы об украинской автокефалии и о «липковщине». Помимо прочего пленум также постановил просить Вселенского Патриарха о назначении «представителя своего при Укр. Свящ. Синоде»³⁴³. Видно, что харьковским обновленцам, по примеру московских, тоже хотелось иметь под рукой своего «Димопуло». Отдельный представитель Фанара в Харькове не появился, но взаимные письменные поздравления Константинопольского Патриарха и «Укр. Свящ. Синода» с Пасхой и Рождеством стали нормой³⁴⁴. По поводу же автокефалии Патриарх Василий не писал украинцам и по той причине, что архимандрит Василий не спешил его о ней официально уведомить (видимо, ждал особого «стимула»). Лишь 22 марта 1926 г. харьковский лжесинод заслушал сообщение Димопуло о том, что «им отправлены в Константинополь документы касательно Автокефалии Украинской Православной Церкви»³⁴⁵. Что называется, не прошло и года...

Ответ же Патриарха Василия на январские вопрошания московского «Синода» был дан в письме на имя архимандрита Василия от 11 марта 1926 г. «Благожелательное принятие нашего решения о созвании Собора и ревностная подготовительная работа исполнили многой радости нашу Церковь», – писал Константинопольский Патриарх по поводу «предсоборной» активности обновленцев. На конкретные вопросы их лжесинода он расплывчато отвечал, что «Вселенский Собор... сам организует предварительные комиссии» (ответ нелепый, но для Фанара характерный). Письмо подтверждало, что опасения раскольников (и стоявших за ними советских органов) по поводу возможности присутствия на «Вселенском Соборе» русских зарубежных архиереев были небеспочвенны. Патриарх Василий писал: «Наша Церковь, с печалью имея уверенность в серьезных затруднениях, препятствующих единому представительству на Вселенском Соборе наиболее многочадной дщери и сестры – Святой Церкви в России, с братской любовью будет взирать на прибывших на Собор всех иерархов этой Церкви в надежде на желательное для всех мирное разрешение разделяющих их недоразумений»³⁴⁶. Приглашения русским зарубежным иерархам на «Вселенский Собор» Константинопольская Патриархия не посылала, но и запрета на их участие в нем тоже не было. Можно представить, какой была бы там встреча митрополита Антония (Храповицкого) с Александром Введенским и компанией.

Однако такая встреча не состоялась, как и сам «Вселенский Собор». Отчасти этому поспособствовала активность русского зарубежного епископата, особенно его главы. 30 марта 1926 г. митрополит Антоний разослал Предстоятелям Поместных Церквей грамоту по поводу инициативы Василия III о «Вселенском Соборе» и приглашения на него обновленцев и других раскольников. «Мы не домогаемся участия на сем Соборе наших заграничных иерархов, – писал митрополит Антоний, – ибо, помимо всего, считаем созыв Собора Вселенского в настоящее время неблаговременным. Но по архиерейской совести своей долгом поставляем сообщить Вашему Святейшеству, что живоцерковники и обновленцы, а также украинские автокефалисты являются лжеепископами. Они откололись от Матери Церкви Российской, изменили священным канонам, извратили св. учение и предание Церкви Православной. Русский православный народ их не признает и за ними не идет и никогда не пойдет». Митрополит Антоний резонно указывал на то, что «Вселенский Собор» с участием обновленцев «вызовет в православном мире новый раскол и усилит церковную смуту в России». Он обращался к Предстоятелям Поместных Церквей с простым вопросом: «О каком же Соборе и о каких церковных реформах может быть речь в настоящее время, когда Российская Церковь, представляющая собою 90% всего православного мира, так тяжко страдает, а истинные служители ее гонимы и преследуемы?»³⁴⁷ Поведение руководителей Фанара показывало, что к ним взывать было бесполезно, но на некоторых других глав Православных Церквей призывы митрополита Антония оказывали воздействие. Нового раскола в православном мире они не хотели.

Главной же причиной срыва «Вселенского Собора» стала позиция турецкого правительства, которое подозревало, что за резко усилившейся международной активностью Фанара стоят не столько церковные мотивы, сколько политические расчеты греков. Не допустить проведение проталкиваемого фанариотами мероприятия не составляло для турок большого труда. Как писали в русской эмигрантской прессе, «турецкие власти, запретив созыв Собора в Константинополе, заявили Вселенскому Патриарху, что ему не будет разрешено участие в каких бы то ни было собраниях в пределах чужой державы, и в случае выезда его и прочих греческих епископов из Константинополя, никто из них не будет допущен обратно»³⁴⁸. В том, что турки вполне могли привести свою угрозу в исполнение, сомневаться не приходилось, и это заставляло Патриарха Василия проявлять сдержанность в соборных делах. Интересно, что в обновленческой прессе вина за срыв «Вселенского Собора» на Афоне была возложена не на дружественную СССР Турцию, а на Грецию: «В самое последнее время греческое правительство закрыло все Афонские монастыри и не менее восьми тысяч монахов оттуда выселило. Вот почему и не мог открыться на Афонской горе Вселенский собор в 1926 году»³⁴⁹. Небылицы про закрытие всех монастырей Афона, наверное, должны были, помимо прочего, внушить доверчивому читателю, что, в отличие от буржуазной Греции, в советской России монахам живется не так уж и плохо.

Тем временем в Москве афонский постриженик Василий (Димопуло) действительно не избежал квартирных проблем. В соответствии с постановлением Моссовета от 2 июня 1925 г. об увеличении всем квартплаты на 50% правлением жилтоварищества дома № 4 по Крапивенскому переулку ему также была поднята ставка с трех рублей за квадратную сажень до четырех с половиной, с учетом того, что «излишки в тройном размере, как другими, им не оплачиваются»³⁵⁰. Димопуло, однако, никаких «излишков» за собой не признавал и платить по новой ставке категорически отказался, ссылаясь на выданное ему разрешение ЦИК СССР³⁵¹. На какое-то время жилтовариществу пришлось уступить. Но затем, в январе 1926 г., уже в Президиуме ЦИК посчитали, что предоставленная греку жилая площадь слишком велика, и попросили его выделить часть квартиры другому жильцу (некоему вернувшемуся из Лондона М. В. Нестерову), обещая при этом, по словам самого Димопуло, что весной помещение ему вернут³⁵². Видимо, «просьба» Н. П. Орлеанского (секретаря председателя ВЦИК) прозвучала так, что отказать архимандрит Василий не мог и в результате лишился трех комнат, причем, как оказалось, вовсе не на несколько месяцев. Конечно, это добавило ему разных неприятных переживаний. В справке Орлеанского говорилось, что, «выделивши площадь, Димопуло стал чинить препятствия при пользовании кухней и комнаткой, к ней примыкающей (общего пользования)». Он, «мысля себя как аккредитованное при правительстве лицо, просил совершенно освободить площадь, занятую т. Нестеровым»³⁵³. Подобных просьб за сентябрь 1926 г. от архимандрита Василия поступило две. Аргументация Димопуло была уже привычной. Так, 14 сентября он писал секретарю ЦИК СССР А. С. Енукидзе: «Деятельность моя, как Представителя Вселенского Патриарха, за все время Революции была направлена к рассеянию ложных слухов, распространяемых за границей врагами СССР, и немало содействовала дружескому отношению церковного мира Ближнего Востока с Советской Россией»³⁵⁴.

Оставить без ответа вопрошание такого друга СССР было нельзя, тем более что через три дня, 17 сентября, архимандрит Василий дополнительно пожаловался секретарю ЦИК, что вместо обещанного ему освобождения занимаемого Нестеровым помещения от него (Димопуло) потребовали поделиться еще и ванной комнатой, что было совсем уже возмутительно. «Усерднейше прошу Вас, – писал Димопуло Енукидзе, – оказать свою мощную поддержку Представительству Вселенского Патриархата, столь много и полезно потрудившегося в интересах СССР»³⁵⁵. «Оба заявления Димопуло переданы были в Секретариат ПредВЦИК, – сетовал помощник Калинина Орлеанский. – Пришлось их доложить Михаилу Ивановичу. Михаил Иванович в просьбе Димопуло отказал, о чем последний через Адмотдел и правл[ение] жилтоваришества и был поставлен в известность»³⁵⁶. Официальная мотивировка отказа «гражданину Димопуло» звучала следующим образом: «Ввиду особых жилищных условий в гор. Москве». В то же время секретариат «по поручению Председателя ЦИК’а т. Калинина М. И.» рекомендовал Административному отделу Моссовета и правлению жилтоваришества дома в Крапивенском переулке «принять меры к устранению возникших у него (Димопуло. – свящ. А.М.) недоразумений с соседними жильцами на почве пользования площадью общего пользования»³⁵⁷.

Можно оценить, таким образом, важность персоны архимандрита Василия: для улаживания вопроса о его ванной комнате потребовалось решение ни много ни мало главы (по крайней мере, формального) советского государства!

В промежутках между борьбой за индивидуальную ванную, кухню и пониженную квартплату Димопуло продолжал заниматься церковными делами. Несмотря на установление им официальных контактов с григорианами, обновленцы оставались ему ближе. 16 апреля 1926 г., когда планы проведения «Вселенского Собора» были еще в силе, он выступил на очередном пленуме «Священного Синода»: «С непритворным чувством глубокой скорби Великая Вселенская Церковь, которой вверена охрана чистоты Православной Веры, взирает на господствующее ныне церковное нестроение. В заботах о водворении мира и любви она соборным своим решением постановила созвать Вселенский Собор, на который голосом материнской любви приглашает ныне избранных представителей всех Православных Церквей. (...) От лица нашей обшей Матери Вселенской Христовой Церкви, представителем которой по уполномочию моего Кириарха Вселенского Патриарха Василия Ш-го я выступаю в настоящем досточтимом Собрании, душевно благожелая отбывающим на Св. Гору Афон представителям Русской Церкви – честно выполнить их миссию и возвратиться оттуда с масличною ветвью полного церковного мира и водворения в жизни Церкви тишины и покоя на бесконечно долгие лета лет во славу Святого Имени Христова». Как видно, жизнь Димопуло в Москве была насыщенной: то о квартирных местах общего пользования перед ВЦИК надо было похлопотать, то обновленческую делегацию на «Вселенский Собор» благословить. Замечательно по своему бесстыдству сообщение обновленческого «Вестника» об ответном слове председателя «Синода»: «Митрополит Вениамин благодарит Архимандрита Василия за доброе расположение и выражает уверенность, что оно сохранится нерушимым и на будущее время; Св. же Синод, со своей стороны, всегда идет навстречу его насущным потребностям»³⁵⁸. Архимандрит Василий, как мог, отрабатывал заботу «Св. же Синода» о его «насущных потребностях». Фанаро-обновленческую идиллию немного портила лишь готовность Патриарха Василия принять от русских на «Вселенском Соборе» не только обновленцев, но и «заграничников», однако тут уже Димопуло не мог ничего поделать. Впрочем, намеки посылал. 6 апреля 1926 г. он сообщал Фана-ру, что партии «тихоновцев» и Антонина (так! – как видно, даже этот едва живой раскольнический маргинал из «Союза церковного возрождения» его сознания не оставлял) не отправят представителей на грядущий Собор, и выражал убеждение, что «симпатии Вселенской Патриархии будут на стороне московского Священного Синода»³⁵⁹.

17 апреля, после ряда препирательств (описанных, как ни странно, в официальном «Вестнике Священного Синода»), в которых поучаствовал и греческий архимандрит, обновленческий пленум сформировал делегацию на «Вселенский Собор» в количестве 12 человек, включая «митрополита» Вениамина (Муратовского) и «митрополита апологета-благовестника» Александра Введенского³⁶⁰. По этому поводу лжесинод составил специальное обращение к Василию III. После дежурных слов про свою «сыновнюю любовь» раскольники выразили Вселенскому Патриарху разочарование его ответом насчет предварительных комиссий. Главный их аргумент заключался в том, что без этих комиссий «работы Собора на первых же порах будут не организованы, время занятий Собора будет неопределенно длительным, что вредно отзовется и на участниках Собора и возложит на Поместные Церкви непосильные материальные расходы». Надо признать, что при всей своей меркантильности этот аргумент был резонным: ждать продуктивности от наспех созванного «Вселенского Собора» не приходилось. Главное же возражение обновленцев касалось возможности участия в нем русских зарубежных иерархов: «Священный Синод Православной Российской Церкви, желая искренно церковного мира, не протестуя против представителей иерархии, признающей Патриаршего Местоблюстителя или Временный Высший Церковный Совет, решительно возражает против приглашения на Вселенский Собор тех епископов, которые приняли участие в гражданской смуте, покинули свои кафедры и паствы и сейчас в эмиграции продолжают заниматься политикой, враждебной нашей родине». Резюмируя, обновленцы предложили Патриарху Василию «созыв Собора отложить до полной, обстоятельной подготовки и до времени, более благоприятного и в церковном, и в политическо-общественном отношении». В качестве альтернативы они вновь предлагали «устроить Вселенский Собор в пределах Русской Церкви (Москва, Киев, Одесса)»³⁶¹.

Предложение о Москве, Киеве или Одессе как о месте проведения «Вселенского Собора», разумеется, Фанаром принято не было, но то, что задуманное мероприятие в очередной раз срывалось, становилось уже очевидным, причем и без обращения обновленцев. Как было сказано в новом извещении Патриарха Василия, «большинством Церквей рекомендовалась осторожность, так как признавалось трудным, если не невозможным, немедленное созвание Вселенского Собора». «Посему, – сообщал Патриарх Василий своему советскому представителю в письме от 5 мая 1926 г., – мы с находящимся при нас Священным Синодом с готовностью постановили, чтобы Вселенскому Собору предшествовало Предварительное Совещание из представителей всех Святых Православных Автокефальных Церквей (...). Сообщая об этом и Вашему Преподобию для извещения Священного Синода Православной Российской Церкви, объявляем, что о времени и о прочих подробностях имеющегося состояться Предварительного Совещания наш Святейший Вселенский Престол очень скоро будет иметь рассмотрение и суждение и о своем решении новым письмом сообщит Вашему Преподобию для дальнейшего»³⁶². Примечательно, что, согласно опубликованному в «Вестнике Священного Синода» тексту, Патриарх Василий поручал Димопуло известить о «Предварительном Совещании» именно «Священный Синод Православной Российской Церкви» и больше никого. Местная обновленческая печать тут же постаралась обыграть этот момент. «Как видно из приводимого письма Вселенского Патриарха, Российский Синод причисляется к разряду православных объединений Единой Святой Апостольской православной Церкви, и все выпады против Синода и находящихся в единении с ним православно-верующих христиан являются хулой и на все православие», – радостно возглашал казанский «Православный Церковный Вестник»³⁶³. В действительности же слов о «Российском Синоде» в письме архимандриту Василию не было. Чей там был подлог – самого лжесинода или Димопуло – неясно, но вскрывался он элементарно. В том же письме Патриарха Василия своему советскому представителю от 5 мая, опубликованном в печатном органе украинских обновленцев, использовалась ставшая уже обычной для Фанара формула и говорилось о необходимости извещения архимандритом Василием «компетентных тамошних церковных кругов»³⁶⁴.

«Тамошние круги», однако, не знали, что 24 апреля 1926 г. Антирелигиозная комиссия при ЦК ВКП(б), рассмотрев вопрос «о предстоящем Вселенском Соборе в Палестине», постановила: «Посылку делегатов от русских церквей признать нецелесообразной»³⁶⁵. И не важно, что к тому времени место предполагаемого «Вселенского Собора» было изменено с Палестины на Афон. Выезд куда-либо представителям «церковных кругов» из России был закрыт. Для Патриаршей Церкви этот вопрос и не был тогда актуален (православные иерархи в России тогда больше перемещались в других направлениях, о чем греки знали: так, 5 июля 1926 г. архимандрит Василий информировал Фанар о намерении советского правительства выслать из Москвы всех архиереев «тихоновской партии»³⁶⁶). Обновленцев же и григориан насчет заграничных поездок ожидало большое разочарование. Опускаемый большевиками «железный занавес» предохранял, таким образом, другие Поместные Церкви (греческие в первую очередь) от вступления в прямое общение с российскими раскольниками.

Не получила поддержки со стороны власти и международная активность украинских обновленцев. Для них главным был вопрос признания Фанаром их автокефалии. В начале сентября 1926 г. очередной пленум харьковского «Синода» постановил «послать с разрешения Государственной Власти от Свящ. Синода к Его Святейшеству делегацию из двух архиереев: Митр. Киевского и Галицкого Иннокентия (Пустынского. – свящ. А.М.) и Митр. Одесского Ювеналия (Машковского. – свящ. А.М.) для правильной информации его о положении и нуждах Православной Церкви на Украине, ускорения признания Автокефалии Украинской Православной Церкви и осведомления о предстоящем Пред-соборном Вселенском Совещании»³⁶⁷. «Обсуждение этого вопроса на пленуме, – отчитывались харьковские чекисты перед московскими, – было допущено нами исключительно из-за тактических соображений. Тихоновцы в своей агитации указывают, что обновленцы против вселенского Собора и созыва его не хотят, т. к. Собор, по всей вероятности, осудит их. Вот почему мы против постановки этого вопроса в повестку дня Пленума не возражали. В будущем этот пункт повестки дня пленума обновленцами будет использован как фактическое доказательство заинтересованности обновленцев во Вселенском соборе. Никаких реальных результатов из этого решения вытекать, конечно, не будет»³⁶⁸. Харьковские раскольники, видимо, чувствовали, что власть не пустит их представителей к Вселенскому Патриарху, поэтому сразу заранее постановили: «Если же посылка делегации не состоится... отправить к нему о всем вышеизложенном письменный доклад»³⁶⁹.

На уровне пропаганды общение с Константинополем продолжало иметь для обновленцев ключевое значение. На места московским лжесинодом рассылались «Наказы» со следующими предписаниями:

«1. Твердо и неуклонно стоять на незыблемом основании Святого Вселенского Православия.

2. Защищать священный авторитет Вселенской Константинопольской Патриархии, Матери Вселенского Православия, и проводить в сознание широких народных масс положение о безусловной необходимости иметь каноническое общение с главой Вселенской Православно-Кафолической Греко-Восточной Церкви, Константинопольским Кир-патриархом и другими восточными вселенскими православными Патриархами, утверждая документальными данными, что Священные Соборы 1923 и 1925 годов и Священный Синод Российской Православной Церкви таковое общение имеют.

3. Твердо и неуклонно стоять на платформе постановлений Священных Соборов 1923 и 1925 годов, неукоснительно проводя их в религиозную жизнь православно-верующего народа»³⁷⁰.

Можно, согласно этому «Наказу», составить своего рода «символ веры» раскольников: «Верую во Святое Вселенское Православие и во священный авторитет Вселенской Константинопольской Патриархии, Матери Вселенского Православия, и во Священные Соборы 1923 и 1925 годов, имеющие каноническое общение с главой Вселенской Православно-Кафолической Греко-Восточной Церкви, Константинопольским Кир-патриархом и другими восточными вселенскими православными Патриархами». Обновленцам было уже неважно, что Антиохийский Патриарх именовал их «Собор» 1925 г. «сатанинским сборищем» и предал его анафеме. А «Собор» 1923 г. не имел общения даже и с Константинопольским Патриархом (тогда Мелетием), который предписал своему московскому представителю архимандриту Иакову не принимать в нем участия. В сознание рядовых раскольников усиленно внедрялась мысль о том, что главный критерий православности – это единение с Константинополем, и они этому критерию соответствуют (в отличие от «тихоновцев»).

Конечно, бумажное общение некоторых Восточных Патриархов с обновленцами, с точки зрения подлинно церковного сознания, нисколько не добавляло раскольникам каноничности. Очень хорошо это выразил митрополит Сергий (Страгородский), который в свое время сам пережил тяжелое искушение отпадения в раскол. В ответ на письмо одного обновленческого архиерея митрополит Сергий писал 22 сентября 1926 г.: «Указание на то, что некоторые Патриархи, например Константинопольский и, в последнее время, Иерусалимский, обменялись с Синодом посланиями, нас мало убеждает. Мы знаем, что в единстве Церкви находятся лишь те, кто находится в общении со своим законным епископом и патриархом; что отлученный своим патриархом не может быть принят в общение другими ([Собора в храме] Премудр[ости], 1 прав[ило]); (...) Да и сам вошедший в общение с отлученным подлежит отлучению (Апост[ольские правила] 10, 12). Значит, если Патриархи Константинопольский и Иерусалимский вошли в общение с обновленцами, тем хуже для Патриархов. Пред законом Божиим все равны: и патриархи, и миряне. Когда Константинопольский Патриарх в XV веке отпал в унию с Римом, Русская Церковь за ним не пошла и живущие в России католические ксендзы оттого не сделались православными. Так и общение Константинопольского Патриарха с обновленцами может только Патриарха сделать обновленцем, а не обновленцев православными». По собственному горькому опыту митрополит Сергий знал, что высокое церковное положение не гарантирует от уклонения на апостасийный путь, и Восточные Патриархи в период переживаемого упадка вовсе не могут считаться мерилом Православия.

Кроме того, митрополит Сергий, церковно-дипломатический опыт которого превосходил опыт всех членов обновленческого лжесинода, вместе взятых, прекрасно понимал, что не стоит переоценивать значение цветистых слов представителей Востока. «Кто немного знаком с приемами сношений, обычными на Востоке, тот знает, что в послании к Архиепископу Кентерберийскому, не говоря уже о послании к Патриарху Армянскому или Коптскому, можно встретить выражения еще более сильные, чем в послании обновленческому Синоду. Но это не значит, чтобы патриархи православные вошли с англиканцами, армянами или коптами в общение. Важны не послания, а важно то, кого патриарх поминает на литургии и с кем он решится вместе принять Св. Тайны»³⁷¹. Последний аргумент митрополита Сергия был весьма резонен. Впрочем, вполне можно представить, что если бы какой-нибудь Вениамин (Муратовский) или Серафим (Руженцев) оказался тогда в Стамбуле, его бы допустили и до одной Чаши с Вселенским Патриархом. Но обстоятельства этому не содействовали: Антирелигиозная комиссия при ЦК ВКП(б)–РКП(б) не позволяла, невольно спасая тем самым Фанару остатки чести.

Что же касается официального представителя Константинопольской Патриархии в Москве, то от его чести не осталось ничего. Поспособствовал этому пресловутый «квартирный вопрос». Местному домоуправлению надоело пререкаться с ним по поводу квартплаты, кухни и других мест общего пользования, и оно решило вообще с ним, как злостным неплательщиком, распрощаться. Во ВЦИК было сообщено, что «гр(ажданин) Димопуло, имея возможность, по мнению Общ[его] Собрания, платить, не платил за отопление, а посему [собрание] постановило: взыскать с гр. Димопуло недоимку и выселить»³⁷². 14 октября 1926 г. он был вызван в суд, куда, однако, сам не пошел, а отправил «доверенного», который предъявил там «соответствующие документы». Однако в ответ этому неназванному лицу заведующим домоуправлением (неким А. Сосковым) было заявлено, что «эти документы не имеют значения, так как в данное время гр. Димопуло не является Представителем Вселенского Патриарха и должен рассматриваться судом просто как гр. Димопуло». Формально истец был прав, поскольку на свою должность архимандрит Василий был назначен Патриархом Григорием VII, который к тому времени уже почти два года как скончался, а его преемник Василий III почему-то не обновил верительную грамоту своего московского представителя (или тот сам об этом не позаботился). Озадаченный судья отложил разбор дела до 25 октября³⁷³.

Реакция «гражданина» Димопуло на вызов в суд была бурной. В тот же день, 14 октября, он обратился в обновленческий «Синод» с требованием подтвердить его «подлинное представительство в СССР как от КОНСТАНТИНОПОЛЬСКОГО ПАТРИАРХА ГРИГОРИЯ VII, так равно и от АРХИЕПИСКОПА СИНАЙСКОГО ПОРФИРИЯ II-го». Как на беду для архимандрита Василия, архиепископ Порфирий к тому моменту тоже скончался, и никакого юридически значимого документа от Синайской архиепископии у Димопуло не было (официальное подтверждение о назначении его представителем еще и Синая последовало лишь в письме Патриарха Василия от 5 ноября 1927 г.³⁷⁴). Но грек решил задавить мощью своих представительских полномочий и далее присовокуплял: «... в последнее время, ввиду предстоящего отъезда архимандрита ПАВЛА, вызываемого Александрийским Патриархом МЕЛЕТИЕМ, его полномочия, как Представителя Александрийского Патриарха, возлагаются на меня» (разрядка Димопуло. – свящ. А.М.). Самой телеграммы Патриарха Мелетия архимандрит Василий при этом не приводил, видимо догадываясь, что в суде она ему не очень поможет. Надежда оставалась только на раскольнический лжесинод, который надо было побудить к активным действиям в защиту своего почетного члена. «Я полагаю, – стращал Димопуло обновленцев, – что допущение на суде подобных выступлений может весьма неблагоприятно отразиться на дальнейшей деятельности СВЯЩЕННОГО СИНОДА, окруженного враждебным лагерем староцерковников и не только в пределах СССР, но и за границей в эмигрантских кругах». Иными словами, Димопуло давал раскольникам понять: они повязаны с ним уже настолько крепко, что он сумеет разделить с ними все возникающие «неблагоприятное™», и если они за него срочно всеми силами не походатайствуют, то он один бедствовать не будет, а потянет за собой всю компанию. «Без сомнения, – продолжал он, – такое явление встревожит и ВСЕЛЕНСКОГО ПАТРИАРХА, который верит и надеется, что СВЯЩЕННЫЙ СИНОД Р.П.Ц., связанный братским общением и молитвенным единением со ВСЕЛЕНСКОЙ МАТЕРЬЮ ЦЕРКОВЬЮ, проявит со своей стороны всегда все имеющиеся в его распоряжении меры к ограждению интересов ВСЕЛЕНСКОГО ПАТРИАРХАТА в лице его ПРЕДСТАВИТЕЛЯ в СССР»³⁷⁵.

В такой ситуации обновленцам волей-неволей пришлось энергично заступаться за своего греческого партнера. 19 октября 1926 г. «Синод» за подписями своего председателя лжемитрополита Вениамина и секретаря С.М. Зарина направил во ВЦИК письмо, в котором описал судебные злоключения константинопольского посланника и указал на «действительную необходимость оградить авторитет архимандрита Димопуло как ПРЕДСТАВИТЕЛЯ ВСЕЛЕНСКОГО ПАТРИАРХА». «СВЯЩЕННЫЙ СИНОД ПРАВОСЛАВНОЙ РОССИЙСКОЙ ЦЕРКВИ, – писали Муратовский с Зариным, – просит авторитетного распоряжения ВСЕРОССИЙСКОГО ЦЕНТРАЛЬНОГО ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА о недопустимости как глумления над личностью полномочного представителя ВСЕЛЕНСКОГО ПАТРИАРХА в СССР, так и нарушения тех прав, кои в квартирном отношении были предоставлены ему Соввластию как ПРЕДСТАВИТЕЛЮ ВСЕЛЕНСКОГО ПАТРИАРХА»³⁷⁶. Для пущей убедительности обращение обновленцев во ВЦИК изобиловало большими буквами. От волнения они даже не смогли должным образом выдержать обычный подобострастный тон обращения к власти и допустили неосторожное выражение «глумление над личностью», которое было получателями подчеркнуто, а на полях слева от него был поставлен знак вопроса. Надо полагать, Мура-товскому с Зариным потом популярно объяснили, что советская власть, даже в лице управдома, ни над кем никогда не глумится, а действует всегда гуманно и справедливо. Однако их пылкое ходатайство во ВЦИК возымело силу, и выселять греческого архимандрита из квартиры не стали (хотя, разумеется, и те три комнаты, которые он в свою очередь пытался получить назад, ему не вернули и от уплаты задолженности не освободили). Как говорилось в справке секретаря председателя ВЦИК Орлеанского от 23 ноября 1926 г., «по имеющимся сведениям, в настоящее время вопрос улажен»³⁷⁷.

Конечно, заступничество за него со стороны раскольнического лжесинода Димопуло со своей стороны должен был незамедлительно отработать. Он умел это делать. 20 октября 1926 г. архимандрит Василий разослал греческим приходам на территории СССР циркуляр с требованием держаться обновленческой юрисдикции: «Во избежание на будущее время грустных недоразумений, предупреждаю всех настоятелей и общины греческих храмов помнить, что и храмы и имущество, составляющие народное достояние СССР, даны Правительством СССР во временное пользование, и при нарушении взаимной связи с Священным Синодом и уклоне в лагерь староцерковников, как ярко политический, тем самым наводят на себя нежелательные тени политиканства, против которого восстает и сам Вселенский Патриарх»³⁷⁸. Одновременно константинопольский представитель выразил раскольникам «искренне-глубокую благодарность за дарованный Священным Синодом акт на право автономии всех греческих церквей по СССР»³⁷⁹. Трудно удержаться от предположения, что эта «автономия» предполагала и определенные денежные отчисления в пользу самого Димопуло, как главного по церковной линии советского грека.

Вообще складывается впечатление, что к концу 1926 г. архимандрит Василий был близок к тому, чтобы окончательно отождествить обновленчество с Православной Российской Церковью, а Патриаршую Церковь уже полностью игнорировать. 5 декабря он направил «митрополиту Ленинградскому» Вениамину (Муратовскому) письмо, в котором сообщал, что им «получено письменное сообщение Его Святейшества Вселенского Патриарха Василия III о том, что, ввиду несостоявшегося в нынешнем году Вселенского собора, пасхалия остается старая». «Доводя о сем, – писал далее Димопуло, – прошу Священный Синод поставить об этом в известность всех верующих чад Православной Российской церкви»³⁸⁰. Обращает на себя внимание слово «всех», будто бы все верующие чада Православной Российской Церкви находились в ведении Му-ратовского, хотя это было далеко не так, и Димопуло не мог этого не знать.

Фанар тем временем продолжал работу по подготовке «Вселенского Собора». Грамотой от 25 ноября 1926 г. Патриарх Василий запросил у глав Поместных Церквей их мнения «об удобном месте и времени созыва предсоборного предварительного совещания». Архимандрит Василий по обыкновению передал этот запрос в обновленческий лжесинод, который ответил, что «наиболее удобным местом для созыва Предсоборного Совещания представляется г. Москва». Открытие работы совещания обновленцы предлагали приурочить к Пятидесятнице 1927 г. «Священный Синод, – писали раскольники Василию III, – не может не обратить внимания на то, что Российская православная Церковь является самою многочадною из Православных Церквей. Происходящее ныне разделение среди Русской Церкви призывает к тому, чтобы Первоиерархи братских Православных Церквей возможно ближе и возможно скорее вошли непосредственно в соприкосновение с жизнью Православной Российской Церкви, так как самый этот факт будет уже содействовать умиротворению Православной Российской Церкви»³⁸¹. Обновленцы имели основания надеяться на то, что, оказавшись в Москве в непосредственном соприкосновении не только с Русской Церковью, но и с органами советской власти, «Первоиерархи братских Православных Церквей» отнесутся к ним значительно благосклоннее, нежели в случае проведения предсоборного совещания там, где большевики не имели таких рычагов воздействия. Проведение «Предсоборного совещания» в Москве также гарантировало неучастие в нем русских зарубежных иерархов. Те, в свою очередь, обусловливали свое присутствие на совещании отсутствием на нем обновленцев. 29 июня 1926 г. Архиерейский Собор РПЦЗ постановил: «В Предсо-борном Совещании, созываемом Вселенским Патриархом, принять участие представителям Русской Заграничной Православной Церкви по назначению Архиерейского Синода, если таковые будут приглашены, но в том лишь случае, если на совещание не будут допущены обновленцы и живоцерковцы»³⁸². Парадоксальным образом решение задачи недопуска раскольников на межправос-лавные собрания взяли на себя большевики (впрочем, не только обновленцев, но и вообще каких-либо представителей из СССР). Явные враги Церкви, таким образом, сами того не понимая, удерживали ее от новых потрясений мирового масштаба, а те, кто себя выставлял главными хранителями чистоты Православия, напротив, толкали ее к новому великому расколу. К счастью, безуспешно.

В развитии взаимоотношений обновленцев с Восточными Патриархами наиболее эффектным в пропагандистском плане после стамбульского оказалось иерусалимское направление. 27 августа 1925 г. Иерусалимский Патриарх Дамиан обратился с «Грамотой Всему Православному Русскому народу», в которой выразил скорбь, что долго не видит благочестивых русских паломников. В постскриптуме он упомянул о Патриархе Тихоне, которого признавал «до конца его земной жизни» и чье имя «возносили за богослужением наряду с другими православными Патриархами»³⁸³. Это признание Святейшего Дамиана было явно не в пользу обновленцев, которые святителя Тихона именовали не иначе, как «бывшим патриархом».

Благочестивые паломники из России, однако, не появились, и тогда Иерусалимский Патриарх, по-видимому, решил, что взывать ко «всему православному русскому народу» не совсем продуктивно и надо строить отношения с конкретными структурами. 9 июля 1926 г. он обратился к обновленческому лжесиноду с грамотой, в которой признал его «единственным законным носителем Высшей Церковной Власти на территории СССР». Патриарх Дамиан, согласно раскольническому «Вестнику», писал: «Положение Православной Российской Церкви после столь неожиданно происшедшей в отечестве Вашем социальной революции считаем благим и справедливым и признаем вполне правильным путь, избранный Священным Синодом для обеспечения Православной Церкви мирной жизни в пределах Советской России». Так из одной неправды (о «благом» положении Церкви в России) вытекала другая (о «законности» обновленцев). При этом Патриарх Дамиан, признавая обновленцев «единственно законными», не мог игнорировать то, что не все в России с этим были согласны. «Скорбим вместе с тем, – писал он, – когда видим несогласие, происходящее в Православной Российской Церкви. От всего сердца Мы молимся, дабы скорее увидеть ее сплоченной, и горячо умоляем и просим Вас в любви Христовой употребить усилие и особенную энергию, чтобы наступило общее единение, согласие и любовь в Святой Православной Российской Церкви»³⁸⁴. Единение очевидным образом предполагалось вокруг «единственно законного носителя Высшей Церковной Власти на территории СССР», то есть обновленческого лжесинода.

Раскольники, разумеется, не преминули выразить свое ликование: «Грамота Иерусалимского Патриарха Священному Синоду представляет собою событие огромного значения, факт первостепенной важности, явление в высшей степени характерное и знаменательное». Сфотографированную грамоту было решено разослать по всем обновленческим епархиальным управлениям, но вышла заминка: сначала собрали по рублю за экземпляр фотографии, но потом посчитали, что этого мало, и постановили, что «во избежание несвоевременной отсылки в ЕУ, необходим дополнительный взнос в сумме 2-х рублей»³⁸⁵. В местных органах обновленческой печати дамианово послание также помещалось на самом виду. Так, в 1927 г. в Свердловске стали выходить «Уральские церковные ведомости». Первым, с чего после приветственной редакционной заметки начиналось новое издание, была грамота Патриарха Дамиана³⁸⁶. «Деятельность Свящ. Синода РПЦ в маститом первоиерархе Иерусалимской церкви вызывает не осуждение, а радость и благодарение, – комментировал грамоту раскольнический редактор. – Боже! Какое счастье всем, идущим за Свящ. Синодом, слышать эти слова! Какое счастье для них знать, что там, в далекой, но в бесконечно милой и дорогой сердцу каждого христианина св. стране Палестине, есть у них сердечный друг-патриарх, который пред св. животворящим Гробом Господним молится за них и за их Свящ. Синод и благословляет их! Сердце замирает от восторга, когда читаешь эти строки патриаршего послания»³⁸⁷.

На радостях раскольники даже приоткрывали «секрет» появления иерусалимской грамоты: «Официальному обращению Патриарха Иерусалимского и состоящего при нем Св. Синода к Св. Синоду предшествовало обращение неофициальное. Патриарх Дамиан выражал сожаление, что он по неосведомленности некоторое время считал староцерковников представителями истинного Православия и даже являл им некоторые знаки своего патриаршего внимания. Но по ознакомлении с действительным положением дела Патриарх со своим Св. Синодом убедился в своей ошибке и пожелал войти в каноническое общение именно со Св. Синодом как единственно правильною и законною канонически церковною организацией в пределах СССР. В ответ на это последовало обращение Св. Синода к Патриарху Дамиану от 10 мая 1926 года с изложением важнейших моментов жизни Православной Церкви в пределах СССР и характеристикой основных начал, целей, задач и методов своей деятельности»³⁸⁸. То есть Патриарх Дамиан осознал, что напрасно являл «староцерковникам» «некоторые знаки своего патриаршего внимания», и решил по примеру Фанара явить их обновленцам. Разумеется, не просто так. Находившийся в Иерусалиме архиепископ Анастасий (Грибановский) писал в ноябре 1926 г. архиепископу Рижскому Иоанну (Поммеру): «Блаженнейш[ий] Дамиан вступил в каноническое общение с живоцерковниками (...) Патриарх не имел недостатка в предупреждениях относительно истинной сущности обновленческого движения в России и, однако, послал его представителям свои приветствия и благословения (...) Его послание носит характер документа, благоприятного только для обновленцев; о тихоновцах там совсем не упоминается. Не подлежит сомнению, что оно внушено чисто практическими мотивами – желанием приобрести чрез обновленческий Синод благоволение советской власти и возвратить конфискованное имущество Сионской Церкви в Москве и Таганроге»³⁸⁹.

Дополнительные подробности завязывания контактов Иерусалимской Патриархии с московским раскольническим лжесинодом можно было узнать из заметки под названием «Еще антисинодальная провакация» (так, через «а») в печатном органе «автокефальных» украинских обновленцев. «В этом (1926-м. – свящ. А.М.) году, среди Великого поста, прибыл в Синод и новоназначенный в СССР представитель Иерусалимского Патриарха Архимандрит Анатолий и заявил, что Иерусалимский Патриарх желает непосредственно вступить в общение со Всероссийским Священным Синодом через своего отдельного представителя, коего и просил принять с доверием. В ответ на это бывший в конце великого поста Пленум Священного Синода, в составе которого в тот момент находился и Митрополит Харьковский и всея Украины Пимен, все это свидетельствующий как участник и очевидец, послал Иерусалимскому патриарху послание с исповеданием своей вселенско-православной веры, опровержением клевет, распространяемых о нем, и с радостным приветствием по случаю установления еще более тесной и теперь непосредственной связи с представителем престола Св. Ап. Иакова».

В той же заметке далее шла информация о еще одном представителе Востока: «Немного времени спустя был в Священном Синоде и представитель Антиохийского Патриарха Григория с заявлением, что у Антиохийского Патриарха много вредил делу нормальных отношений к Российской Православной Церкви известный Митрополит Антоний Храповицкий, но что ныне Патриарх желает быть в общении с Синодом Российской) Православной] церкви». Имя представителя Антиохийского Патриарха в заметке не называлось, но сообщалось, что «с сими представителями виделся Архимандрит Василий Димопуло и потом в личной беседе с Митрополитом Пименом все это подтвердил с радостию»³⁹⁰. Сообщение об успехах обновленцев на антиохийском направлении явно выдавало желаемое за действительное. Позднее им пришлось признать, что «хотя представитель Антиохийского Патриарха архимандрит Антоний и был в Св. Синоде, но без верительной грамоты»³⁹¹. К Заместителю Патриаршего Местоблюстителя митрополиту Сергию архимандрит Антоний, как уже говорилось, явился с препроводительным письмом от Патриарха Григория³⁹².

В ответ на официальную бумагу Патриарха Дамиана от 9 июля 1926 г. обновленцы направили ему новое обращение, в котором писали, что в его грамоте их «Синод» «почерпает укрепление сознания правоты неуклонно проводимого им направления в своей церковно-общественной деятельности». Далее они хвалились своими трудами по подготовке ожидаемого «Вселенского Собора» и жаловались, что встречают «со стороны церковных вождей староцерковничества непримиримость и враждебность, в основе коих лежит упорное нежелание примириться с происшедшим в нашем отечестве социальным переворотом, направленным на благо трудящихся»³⁹³. Без политического доноса на своих церковных оппонентов обновленцы, как видно, не могли обойтись даже в письме Иерусалимскому Патриарху. Искушенный в политике грек такую форму общения принимал.

В среде православных («тихоновцев») грамота Патриарха Дамиана, разумеется, вызвала недоумение. Раскольнический «Вестник» описывал в связи с этим ситуацию в Ленинграде, где в 1926 г. по вопросу легализации обострились внутрицерковные споры, в которых обозначились две группы духовенства: «И «правая», и «левая» [группы] в тихоновщине Ленинграда смущены грамотой Иерусалимского Патриарха, которую привозили в Ленинград в подлиннике и показывали народу в Казанском и Андреевском Соборах. М[итрополит] Иосиф признал ее подлинность и поэтому распорядился, циркулярно по церквам, перестать поминать Восточных Патриархов. Когда это встретило протест и недоумение среди «левых», он поправился: предоставил каждому коллективу верующих судить, православны ли Восточные Патриархи, и либо поминать, либо не поминать их»³⁹⁴. Насчет циркуляра митрополита Иосифа (Петровых), отнесенного к «правым тихоновцам», сообщение выглядит несколько сомнительным, поскольку он тогда действовал как полный единомышленник митрополита Сергия (Страгородского), который был против поспешного прекращения поминовения Восточных Патриархов. Но то, что грамота Патриарха Дамиана стала источником соблазна для православных, как ранее грамоты Патриарха Василия, это факт.

На Рождество 1926/1927 г. Патриарх Дамиан вновь обратился с многословным посланием к «Митрополиту Ленинградскому и Председателю Священного Синода Святейшей Российской Церкви, возлюбленному во Христе брату и сослужителю нашей мерности Кир-Вениамину». Это послание уже прямым текстом раскрывало, ради чего так старался престарелый Иерусалимский Патриарх: «Мы обращаемся с горячим призывом чрез Ваше любезное нам Высокопреосвященство к святой сестре Российской Церкви и через нее – к благочестивому православному русскому народу, питая себя наилучшими надеждами и предвидя великое благочестие и засвидетельствованное уважение к Св. Гробу Господню и всем остальным почитаемым местам сочувствие и пожертвование всех слоев православного русского народа, веря, что он охотно сделает все возможное для помощи и содействия Святейшей Сионской Церкви»³⁹⁵. Как видно, за «пожертвование всех слоев православного русского народа» признание главы раскольников своим «возлюбленным и любезным братом» Патриарху Дамиану слишком большой ценой не казалось³⁹⁶.

Конечно, обновленцы постарались извлечь максимум выгоды из «горячего призыва» нищенствующего Патриарха. «С духовною восторженною радостию и горячим сыновним благодарением» раскольнический лжесинод 1 февраля 1927 г. заслушал иерусалимское послание и постановил: «Установить в пользу Гроба Господня ежегодный сбор в неделю Ваий. (...) Сбор направлять в Священный Синод для пересылки Иерусалимскому Патриарху»³⁹⁷. Сбор, надо заметить, устанавливался не слишком частый, а главное – направляться он должен был через инстанцию, которая сама была весьма неравнодушна к деньгам. Интересно, что в тот же самый день лжесинод постановил: «Принимая во внимание полную неустойчивость экономической базы Священного Синода, вредно отражающуюся на планомерности его работы, призвать епархии к действительной и регулярной помощи на содержание центрального управления посредством регулярных пособий синодской кассе»³⁹⁸. Дошли ли в итоге через столь «неустойчивую» кассу какие-то пожертвования до Иерусалима, неизвестно, но повод в очередной раз показать свое мнимое превосходство над «староцерковниками» у раскольников был неплохой. Органы ОГПУ даже сочли нужным проинформировать высшее партийно-советское руководство в «Обзоре политического состояния СССР» за январь 1927 г. о подъеме настроения обновленцев, «чему способствовало получение синодом от иерусалимского патриарха Доминиана (так. – свящ. А.М.) двух грамот»³⁹⁹.

Стоит, впрочем, заметить, что любезничания с «Председателем Священного Синода Святейшей Российской Церкви Кир-Вениамином» не мешали Патриарху Дамиану в то же самое Рождество 1926/1927 г. приветствовать как «воз-любленнейшего брата и сослужителя» Председателя другого Синода русских епископов – митрополита Антония (Храповицкого). На паломников из числа паствы Русской Зарубежной Церкви Святейший Дамиан, как видно, тоже возлагал определенные надежды и поэтому не хотел обижать и ее Предстоятеля. Грамота Патриарха Дамиана на имя митрополита Антония была помещена на видном месте издаваемых в Сремских Карловцах «Церковных ведомостей» с особой припиской от иерусалимского представителя РПЦЗ архиепископа Анастасия: «Грамота эта значит больше, чем кажется по первому взгляду. Патриарх рассылал свои приветственные грамоты только главам Автокефальных Церквей, и Вам (митрополиту Антонию. – свящ. А.М.) отправлена одна из них в качестве такого же акта, т. е. как главному представителю Православной Тихоновской Церкви, каковым Вас признает Иерусалимский Патриарх»⁴⁰⁰. Лжемитрополита Вениамина (Муратовского), таким образом, Патриарх Дамиан тоже помещал в число «глав Автокефальных Церквей». Надо полагать, что и Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, и его заместителя митрополита Сергия Иерусалимский Патриарх при случае тоже не обделил бы грамотами с цветистыми словами и просьбой денег, но не успел этого сделать из-за ареста сначала одного, а затем и другого.

Православные люди из России, как могли, пытались достучаться до Иерусалимского Патриарха. Пермское духовенство, например, решило действовать через своего земляка, игумена Серафима (Кузнецова), известного тем, что он вывез в Иерусалим через Дальний Восток мощи Великой княгини Елисаветы и инокини Варвары. Во Святой Земле он пользовался особым покровительством Патриарха Дамиана, поэтому пермяки надеялись, что игумен Серафим сможет раскрыть ему глаза на обновленчество. Каково же было их изумление, когда они узнали, что почитаемый многими как подвижник игумен сам, вслед за своим новым Кириархом, относился к обновленцам вполне благодушно. «Вы и Патриарх Дамиан совершенно не осведомлены об истинном положении дел с обновлением в нашей многострадальной Церкви..., – писал в марте 1927 г. игумену Серафиму секретарь Пермского епископа протоиерей Николай Богородицкий. – Думаю, что многие иерархи, стойкие в православии, возмутятся вашей точкой зрения на обновленцев»⁴⁰¹. Такое обращение вразумило иерусалимского игумена и побудило серьезнее вникнуть в российские церковные дела, после чего его точка зрения на обновленчество существенно изменилась. Своего покровителя он, однако, пытался оправдать и писал в Пермь в сентябре 1927 г.: «Иерусалимский Патриарх Дамиан признавал и признает доселе законной в России духовную власть Патриаршей Церкви. Быть может, в числе обычных праздничных поздравлений, приходящих со всех концов света и от разных вероисповеданий, были и от обновленческого лжесинода, на которые и последовали обычные праздничные ответы, но они в сущности никакого значения не имеют. Лично я в этом вопросе с вами согласен – не следовало бы этим лжецам-обновленцам отвечать и на их поздравления, так как они хуже ведут себя, чем инославные, которые не злоупотребляют ответами, как обновленцы. При первом удобном случае постараюсь эту мысль мою высказать патриарху, ложь и обман обновленцев здесь за границей хорошо поняли, и никто им здесь теперь не верит и не сочувствует»⁴⁰². Надо полагать, свое обещание игумен Серафим исполнил, но Иерусалимский Патриарх с раскольниками не порвал.

На александрийском направлении обновленцы рассчитывали повторить иерусалимский успех, особенно после того как там в 1926 г. Патриархом стал известный модернист Мелетий (Метаксакис), ранее уже побывавший во главе Афинской и Константинопольской Церквей. В своем обращении к нему от 22 октября 1926 г. раскольники выразили большую радость и надежду по поводу его избрания: «Священный Синод уповает, что Вы, Ваше Блаженство, близко примите к сердцу нужды Святой Православной Церкви в пределах СССР и своим авторитетным словом посодействуете полному умиротворению Русской Православной Церкви на тех началах, кои заслужили Ваше одобрение еще в 1922–23 гг. и с тех пор неуклонно проводятся Священным Синодом». Обновленцы представляли Патриарху Мелетию своего рода отчет о своем положении, в котором между прочим писали: «В настоящее время Св. Синод находится в каноническом общении со всеми Восточными Патриархами, и только с Патриархом

Антиохийским таковые отношения, вследствие происходящих в Сирии политических осложнений, надлежаще не оформлены». О том, что Патриарх Антиохийский Григорий предал их анафеме, раскольники, разумеется, предпочли «не знать», списывая «неоформленность» отношений с ним на «политические осложнения в Сирии». О «тихоновцах» обновленцы по своему обыкновению сообщали Патриарху Мелетию, что они «в силу политических вожделений не желают примириться с неизбежностью совершившейся в нашем отечестве Социальной Революции и, продолжая поддерживать раскол... продолжают дробиться на группы, друг с другом враждующие»⁴⁰³. Свое приветствие Патриарху Мелетию направили и украинские обновленцы «с изложением истории происхождения Всеукр. Свящ. Синода и с просьбой вступить в братское молитвенное общение с Автокефальной Украинской православной Церковью»⁴⁰⁴.

Желаемого ответа Патриарх Мелетий ни московским, ни харьковским раскольникам не дал, заняв уклончивую позицию. Весной 1927 г. очередная сессия Александрийского Синода вынесла постановление о «Синодальной Церкви в России». Было объявлено, что призыв последней о помощи в деле умиротворения «терпящей бедствие Русской Церкви» Александрией «в целом принимается», но его принятие и контакты с «Синодальной Церковью» не означают «предпочтения ее перед другими существующими в России церковными партиями» (HEpíówv). Решение относительно каноничности и православия этих «партий» оставлялось Александрийской Патриархией на будущее⁴⁰⁵. Направил ли Патриарх Мелетий обновленцам письменный ответ от своего имени, не совсем понятно, но очевидно, что, если бы какая-нибудь его грамота говорила в их пользу, они бы ее с великим пафосом опубликовали, как это было в случае с грамотами из Иерусалима, но их издания остались молчаливы на этот счет.

Конец 1926 – начало 1927 г. для Патриаршей Церкви в России особенно сложный период. Митрополит Сергий хотя и готов был пойти на уступки советской власти ради легализации Московской Патриархии, прислушивался к голосам православных архиереев, среди которых тогда возобладало стремление решить проблему неустойчивого положения высшего церковного управления путем тайного избрания нового Патриарха Московского и всея России. Заместитель Местоблюстителя дал согласие на проведение опроса архиереев о допустимости выбирать Патриарха голосами одних епископов и о возможных кандидатах. Инициаторы тайных выборов рассчитывали поставить власть перед фактом появления Патриарха в Русской Церкви, причем надеялись получить его признание со стороны других Поместных Церквей. Так, епископ Евгений (Кобранов) показал затем на допросе, что ему предлагалось «написать по историческим образцам» обращение будущего Всероссийского Патриарха к Востоку: «Я согласился в 2 месяца написать с текстом греческим и русским обращение к вост[очным] патриархам»⁴⁰⁶. Конечно, этот план был весьма авантюрным, и даже в случае его успеха трудно представить, что Фанар признал бы тогда новоизбранного Московского Патриарха. До избрания, однако, дело не дошло: затея была вскрыта ОГПУ и обернулась новыми массовыми арестами православных епископов в СССР, в том числе и Заместителя Местоблюстителя митрополита Сергия⁴⁰⁷. В результате исполнять обязанности Заместителя с 29 декабря 1926 г. по 7 апреля 1927 г. довелось архиепископу Угличскому Серафиму (Самойловичу).

Все эти проблемы Русской Церкви мало трогали фанариотов, о чем можно судить по их официальному печатному органу «Ортодоксия». Так, в двустраничном обзоре церковных дел в России за первые месяцы 1927 г. более половины редакционного материала было посвящено скончавшемуся тогда лжемитрополиту Антонину (Грановскому). «Митрополит» (в греческом обзоре – без кавычек) именовался «новым Лютером Российской Церкви», подробно описывались перипетии его взаимоотношений с обновленческим «Синодом» (тоже без кавычек – ή Ιερά Σύνοδος). Далее в обзоре кратко сообщалось об официальной переписке «Всесвятейшества» с обновленцами, причем помимо московского «Св. Синода» упоминался еще ή Ιερά Σύνοδος της Λευκής "Ρωσσίας – орган управления белорусских раскольников, также воспринимаемый Фанаром как вполне нормальная и, соответственно, не закавычиваемая иерархическая структура⁴⁰⁸. Кто в греческом обзоре не упоминался, так это Патриарший Местоблюститель митрополит Петр, его заместители митрополит Сергий и архиепископ Серафим, равно как и вообще кто-либо из представителей Патриаршей Церкви. Подлинная Церковь в России для фанариотского официоза как бы не существовала, там желали знать лишь тех, кто был угоден советской власти. Ситуация изменилась, когда на путь легализации весной–летом 1927 г. встал освобожденный из заключения митрополит Сергий. Его июльскую декларацию греки не поленились незамедлительно перевести и опубликовать. Для нее в издании Константинопольской Патриархии место сразу нашлось⁴⁰⁹, такой язык общения с враждебной Церкви властью фанариотам был близок и понятен.

До возвращения митрополита Сергия к церковному управлению, однако, казалось, что идиллическому развитию взаимоотношений греков и обновленцев уже ничто не угрожает. В день памяти святого Василия Великого (1/14 января) Димопуло устраивал пышное празднование именин (своих и своего Патриарха). Так произошло и в январе 1927 г. Раскольнический лжесинод, как сообщал его печатный орган, в полном составе прибыл в константинопольское представительство поздравить именинников. Прочувственную речь произнес «митрополит» Вениамин (Муратовский). В ответ архимандрит Василий «свидетельствовал о той духовной радости, какую испытывает Патриархия, находясь в таком искреннем общении со Священным Синодом, как единственно правомочным и канонически бесспорным представителем Православной Церкви в СССР». Согласно обновленческому «Вестнику», Василием (Димопуло) было торжественно заявлено, что «между Вселенской Патриархией и Священным Синодом... нет никакого недоразумения, никакого различия, а царит – по благодати Божией – полное единение и искренняя любовь»⁴¹⁰ (разрядка в публикации. – свящ. А.М.). Возможно, в отношении всей Константинопольской Патриархии здесь было некоторое преувеличение, но в том, что касалось самого Димопуло, «полное единение» с обновленцами было налицо, и даже женатый «епископат» среди последних его уже не смущал.

30 января – 1 февраля 1927 г. раскольниками в Москве был проведен очередной пленум «Священного Синода», в заседаниях которого, по сложившейся уже традиции, приняли участие представители Константинопольской и Александрийской Патриархий архимандриты Василий и Павел. В отчетном докладе «митрополит» Вениамин прежде всего сообщил «об укреплении связи с Восточными Патриархами, из коих один Григорий Антиохийский, видимо введенный в заблуждение главарями заграничной тихоновщины, до сих пор уклоняется от общения с Св. Синодом». В качестве доказательства единения с Восточными Патриархами Муратовский не забыл упомянуть и о «дружеском приеме» на греческом подворье двумя неделями ранее⁴¹¹.

Архимандрит Василий, разумеется, тоже не обделил своих коллег по лжесиноду цветистыми словами. 2 февраля 1927 г., по окончании пленума, он заявил, что считает «своим священным долгом, под диктовку братской любовью бьющегося сердца, выразить в коротких словах свою искреннюю духовную радость и свои сокровенные пожелания». «Прослушав с глубочайшим вниманием все обстоятельные, прекрасные доклады членов Священного Синода, – расточал любезности Димопуло, – я не могу не выразить полного своего удовлетворения, – видя, как постепенно путь, по которому шествует Священный Синод, возглавляемый Богомудрейшим и глубокочтимым Высокопреосвященнейшим Председателем Митрополитом Вениамином, – расчищается к светлой жизни торжества подлинного православия». Пожелание же архимандрита Василия заключалось в том, чтобы «и в дальнейшем Священному Синоду идти только по этому единственному, строго православному пути и крепко держать в своих руках знамя Святого Православия»⁴¹². То есть Димопуло желал обновленцам следовать их прежним курсом, кощунственно именуя это «торжеством подлинного православия». Разумеется, раскольники такое пожелание с удовольствием готовы были исполнить.

Особо торжественно на обновленческом пленуме января – февраля 1927 г., и тоже не без участия Фанара, прозвучала грузинская тема. Для большей ясности здесь требуется небольшое отступление. Как известно, в марте 1917 г. частью грузинского епископата, священников и мирян в явочном порядке было объявлено о восстановлении автокефалии Грузинской Церкви. Такой образ действий не встретил сочувствия со стороны Православной Российской Церкви. В декабре 1917 г. Патриарх Тихон обратился к грузинским епископам-автокефалистам с призывом не уподобляться болгарским схизматикам, а решить вопрос в каноническом порядке на Всероссийском Соборе: «Только Собор кириархальной Церкви может даровать независимость той или иной поместной Церкви, без Собора же кириархальной Церкви всякие акты провозглашения церковной независимости признаются недействительными и не имеющими канонической силы»⁴¹³. Грузинские деятели не вняли этому призыву, напротив, стали стремиться захватить и негрузинские (русские, греческие и др.) приходы на Кавказе, где могли. Политическая обстановка (начало гражданской войны в России, провозглашение государственной независимости Грузии) этому благоприятствовала. Другие Православные Поместные Церкви, как и Русская, также не признали самочинную грузинскую автокефалию, в частности Патриархи Константинопольский Герман V и Антиохийский Григорий IV призвали грузин послушаться Патриарха Тихона. Но обращения Восточных Патриархов также не возымели должного действия. В августе 1919 г. Католикос-Патриарх Леонид (Окропиридзе) выпустил открытое послание с ответом на письмо Патриарха Тихона, в котором оправдывал восстановление автокефалии Грузинской Церкви незаконностью ее упразднения светской властью в 1811 г.⁴¹⁴ Таким образом, взаимоотношения Грузинской Церкви с Русской, равно как и с другими Поместными Церквами, зашли в тупик. Впрочем, вскоре Фанар стал искать свой интерес на грузинском направлении и в ноябре 1919 г. отрядил туда своего эмиссара – митрополита Трапезунтского Хрисанфа (Филиппидиса), который в июле 1920 г. сообщил в Стамбул, что, по его мнению, «исключительно примирительное вмешательство первенствующей Константинопольской Церкви... поможет устранить расхождения между Русской и Грузинской Церковью и убедить святейший Российский Синод признать восстановление... автокефального статуса Грузинской Церкви»⁴¹⁵. (Впоследствии «исключительно примирительное вмешательство» Фанара проявилось в том, что он стал числить Грузинскую Церковь автономной в своей собственной юрисдикции, с чем грузины, разумеется, категорически не соглашались.)

Раскольники-обновленцы, коль скоро они стали претендовать на то, что являются законными представителями Православной Российской Церкви, рано или поздно должны были обратиться к грузинскому вопросу. На съезде «Живой Церкви» 1922 г. и на обновленческом «Поместном Соборе» 1923 г. он еще не затрагивался. Между тем в 1923 г. в Грузинской Церкви был произведен переворот, отчасти аналогичный обновленческому перевороту 1922 г. в Церкви Русской. Католикос-Патриарх Амвросий (Хелая), допустивший ряд преступных, с точки зрения советской власти, политических выступлений, был заключен под домашний арест, а церковная власть перешла в руки новоучрежденного ВЦУ под председательством возглавлявшего местную просоветскую «Группу обновления и реформ» епископа Христофора (Цицкишвили). Но в отличие от российских обновленцев грузинские не стали объявлять своего Патриарха «лишенным сана». Их глава сначала был объявлен заместителем Католикоса, а позднее, после смерти Патриарха Амвросия, занял его место. Такого вопиющего разрыва в преемственности высшей церковной власти, как в случае с обновленческим ВЦУ в России, в Грузии не было. Тем не менее российские обновленцы могли надеяться, что на почве верности советской власти им удастся установить общение с грузинским церковным управлением, возглавляемым Христофором (Цицкишвили), а при удачном стечении обстоятельств – даже и подчинить его себе.

На обновленческом «Великом Предсоборном Совещании» в июне 1924 г. было объявлено о получении среди других и приветствия из Грузии: «Грузинская автокефальная церковь выражает уверенность, что Русская церковь навсегда отмежевалась от старой церковной политики Петровского синода – политики вмешательства в дела автокефальной Грузинской церкви, от чего последняя страдала в течение ста лет, с 1811 года»⁴¹⁶. «Политику вмешательства» обновленцы на словах тоже осуждали, однако им было что терять в Грузии. Еще в декабре 1922 г. организованный в Тифлисе «Союз православных русских приходских советов» под председательством священника Иоанна Лозового объявил о своем признании московского раскольнического ВЦУ. В сентябре 1923 г. постановлением обновленческого «Священного Синода» эти приходы были подчинены «епископу Бакинскому» Петру Данилову, а в феврале 1924 г. синодальным уполномоченным «в делах Русской Церкви по Грузии и Армении» был назначен Лозовой⁴¹⁷. По обновленческим данным (по всей видимости, изрядно завышенным), в 1924 г. в ведении их лжесинода числилась Тифлисская епархия, правда без епископа, но с сорока священниками, которые служили в сорока церквях. В соседней Бакинской обновленческой епархии, по тем же данным, насчитывалось 16 церквей, 28 священников и 4 диакона⁴¹⁸. Конечно, не все русские священники, монахи и миряне в Грузии уклонились в раскол. Оставшихся верными Православной Церкви возглавлял в Грузии благочинный монастырей игумен Антоний (Романовский), хиротонисанный Патриархом Тихоном и митрополитом Петром в ноябре 1924 г. во епископа Эриванского с одновременным назначением управляющим Сухумской епархией. Только в отличие от обновленцев, русских и грузинских, епископ Антоний расположением власти не пользовался и в январе 1927 г. в результате доноса был арестован и сослан в Марийскую область⁴¹⁹.

28 января 1925 г. заместитель Католикоса митрополит Христофор (Цицкишвили) обратился к обновленческому лжесиноду с письмом, к которому приложил послание Леонида (Окропиридзе) Патриарху Тихону 1919 г. От себя Цицкишвили писал российским раскольникам: «Грузия есть Суверенная ССР, добровольно входящая в СССР. Принцип насильственного, механического объединения жизнью отвергнут даже в политическом отношении. Если Священный Синод считает Грузинскую Церковь православною и автокефальною, то он, согласно канонам церкви, на территории Грузии не должен иметь никаких епархиальных или каких-либо церковных управлений, а с своей стороны должен содействовать тому, чтобы все православные, живущие в Грузии, – русские, грузины и пр., входили в состав Грузинской церкви». В обмен на согласие обновленцев с таким подходом грузины обещали предоставить местным русским право самим избрать себе епископа, который входил бы в состав епископата Грузинской Церкви⁴²⁰.

Январское письмо митрополита Христофора было получено обновленцами в Москве только 22 марта. Реагируя на него, их лжесинод 26 марта 1925 г. образовал «Закавказский Митрополитанский Округ» в составе Бакинской, Тифлисской и Сухумской епархий с центром в Баку. «Митрополитом» был назначен «архиепископ» Петр Сергеев⁴²¹. После этого «Священный Синод» обратился к заместителю Католикоса с ответным посланием, в котором, с одной стороны, заявил, что «не может принять на себя ответственности за действия Святейшего Синода или бывшего патриарха Тихона», но в то же время поставил грузинам на вид, что, «будучи суверенной в делах внутреннего самоуправления, Грузия в вопросах общего государственного строительства не порывает связи, а работает в тесном соединении с СССР». «Подобно этому и Священный Синод Российской Православной Церкви, блюдя мир, единение во всей православной Церкви в пределах СССР, признает для обоюдного блага жизненно необходимым для Грузинской Церкви не порывать своей органической связи с центром и соподчиняться ему в моменте общего Собора. Только таким путем может быть осуществлен вполне принцип территориальной автокефалии Грузинской Церкви и вместе с тем не нарушено будет каноническое единство между братскими Церквами – Российской и Грузинской»⁴²².

В июле 1925 г. Тифлис посетил гастролировавший по стране «митрополит-благовестник» Александр Введенский. Свои путевые заметки он в то время регулярно публиковал на страницах рязанского раскольнического издания «Церковное Обновление». О поездке в Грузию он писал: «В Тифлисе у нас нет архиерея. Но дай бог, чтобы лучший из нас так умно, так тактично и так преданно держал знамя святого обновления, как синодальный уполномоченный о. протоиерей И. Лозовой. (...) В Тифлисе я посетил знаменитый грузинский собор, сделал визит католикосу. За его отсутствием (патриарх в Боржоме) ответный визит мне отдал его представитель – митрополит Иоанн»⁴²³.

Обновленцы не оставляли надежды видеть грузин в своих рядах. 16-й пункт «Положения о созыве III Всероссийского Поместного Собора православных церквей на территории СССР в 1925 году» гласил: «Грузинская церковь приглашается прислать своих делегатов для установления братских взаимоотношений и участия в общем строительстве церковной жизни на территории СССР»⁴²⁴. Грузины, однако, «в общем строительстве» с обновленцами в тот момент участвовать не захотели, и на московском лжесоборе 1925 г. Петру Сергееву пришлось представлять Закавказье в гордом одиночестве⁴²⁵. 12 декабря 1925 г. Совет Грузинского Католикосата под председательством митрополита Христофора отписал обновленческому лжесиноду, что только «распоряжение о немедленном подчинении находящихся в Грузии приходов с русским населением церковным властям (грузинским. – свящ. Л. М.) будет действительным залогом общения Русской Церкви с Грузинской»⁴²⁶.

На пленуме раскольнического лжесинода 17 апреля 1926 г. «митрополит Закавказский» Петр доложил о «благополучном состоянии епархии Бакинской» и посетовал, что «по Тифлисской епархии синодальные церкви находятся в весьма тяжелом положении вследствие напора на них грузинского духовенства»⁴²⁷. «Напор» грузин на обновленцев в какой-то мере может быть проиллюстрирован и данными статистики, публиковавшейся в московском «Вестнике Священного Синода». Если в 1924 г. Тифлисская обновленческая епархия имела 40 церквей, а Бакинская – 16, то на 1 октября 1925 г. в составе Закавказской обновленческой митрополии Тифлисская епархия уже вообще не фигурировала, в то время как Бакинская по-прежнему располагала 16 церквями, в которых служило 38 человек духовенства (не считая «митрополита»)⁴²⁸.

Между тем поиски компромисса между российскими раскольниками и грузинами продолжались. Еще 22 декабря 1925 г. московский лжесинод предложил своему уполномоченному в Грузии Лозовому выяснить, согласны ли подведомственные ему приходы перейти в подчинение Католикосату. В ответ в феврале 1925 г. было сообщено, что «объединение с Церковью Иверской православных 6 церковных общин должно быть при условии сохранения самобытного, национального их лица в автономном их устройстве на началах объединения общин с русским населением под управлением своего особого органа»⁴²⁹. То есть Лозовой и о «самобытно-национальном лице» заботился, и о собственном положении во главе «особого органа». В итоге он получил что хотел.

На пленуме обновленческого лжесинода 31 января 1927 г. «митрополит Московский» Серафим (Руженцев) в очередной раз поставил вопрос «о Грузинской Церкви и Закавказской и Северо-Кавказской Митрополии». Как гласил опубликованный протокол заседания пленума, докладчик «с сожалением» констатировал позицию грузин: «Грузинская Церковь, явочным порядком установившая в 1917 году свою автокефалию, до сих пор держится особняком, несмотря на дружественную готовность Российского Священного Синода завязать с ней братские сношения»⁴³⁰. Однако вопреки такому пессимистическому тону протокола, в самом докладе Руженцева по грузинскому вопросу было немало и оптимистических нот. Прежде всего, он поведал пленуму о полученной из Стамбула особой «грамоте о Грузинской Церкви», в которой «Вселенский Патриарх сообщил, что без согласия Св. Синода он не будет разрешать вопроса об автокефалии Грузии». Далее лжемитрополит Серафим отчитывался: «Отношения наши к Грузинской церкви значительно подвинулись к благополучному концу. Исполняя волю Вселенского Патриарха, Св. Синод снова обратился к патриарху Грузии Амвросию с представлением о необходимости возобновить каноническое общение с Русской церковью. (...) Последние ответы Грузии, свидание Митрополита Закавказского Петра с представителями Грузинской Церкви в Тифлисе дает нам уверенность в благополучном разрешении нашего спора, и, таким образом, пред Священным Синодом в настоящую минуту стоит вопрос о признании автокефалии Грузии и мирном разрешении всех спорных деталей, в соответствии с основным желанием Священного Синода предоставить национальностям СССР свободу в устроении своей церковной жизни в братском единении и любви с Российской Православной Церковью»⁴³¹.

Как видно, грузинам предлагалась своего рода сделка: они вступают в «каноническое общение» и пребывают «в братском единении и любви» с обновленцами, а те в ответ ходатайствуют перед Фанаром о признании их автокефалии. 8 февраля 1927 г. московский раскольнический лжесинод постановил «составить особый акт по делу признания Автокефалии Грузинской Церкви и препроводить его Восточным Православным Патриархам и Грузинской Церкви с молитвенным пожеланием: да процветает на вечные времена древнейшая христианская автокефальная Грузинская Церковь в союзе мира и любви со всею Православною Христовою Церковью». Сам же обновленческий акт гласил: «Автокефалию Грузинской Церкви признать. Епархии Тифлисскую и Сухумскую не считать в ведении Священного Синода. Вопрос об их передаче решить по сношении с Католикосатом Грузии, с тем чтобы русские православные приходы сохранили русский уклад церковной жизни»⁴³².

Грузин такое решение проблемы русских приходов совершенно устраивало. Замещавшее отстраненного от церковной власти Католикоса-Патриарха Амвросия «Временное Управление Грузинской Православной Церкви» под председательством митрополита Сухумского Христофора 28 марта заслушало обновленческий акт «с чувством удовлетворения и признательности». «Господь наш Иисус Христос да содействует Священному Синоду Российской Православной Церкви в осуществлении возложенных на него великих задач в деле утверждения среди сынов и дщерей Российской Православной Церкви мира, единения, взаимной любви в деле достижения ими земного благополучия и вечной жизни под мудрым водительством Священного Синода», – завершали грузины свое послание российским раскольникам⁴³³. Последние могли порадоваться и записать в свой актив «признание» со стороны еще одной Поместной Церкви, пусть даже и сама она была тогда не вполне признана.

Неугодный большевикам Католикос-Патриарх Амвросий скончался 29 марта 1927 г., на следующий день после выражения его заместителями «чувства удовлетворения и признательности» раскольникам-обновленцам. «Священный Синод, – сообщал о событии обновленческий циркуляр, – немедленно по получении известия о кончине святейшего патриарха Амвросия выразил искреннее соболезнование Грузинской Церкви»⁴³⁴. Новым Католикосом спустя три месяца был избран устраивавший советскую власть митрополит Христофор, о чем он торжественно известил московский раскольнический лжесинод, снова пожелав последнему «мудрого водительства» Российской Православной Церковью⁴³⁵. «В настоящем братском обращении Вашего Святейшества к Священному Синоду, – радостно ответили 18 августа 1927 г. обновленцы новоизбранному Патриарху, – залог укрепления уже восстановленных, благодарение Богу, нормальных взаимоотношений между Автокефальною Грузинскою Православною Церковью и Священным Синодом Православной Российской Церкви»⁴³⁶.

Параллельно с установлением «нормальных взаимоотношений» Грузинской Церкви с российскими раскольниками еще более тесные связи были налажены ею (на почве взаимопризнания автокефалий) с украинскими обновленцами. По случаю Пасхи 1927 г. харьковский лжесинод направил поздравление Католикосу-Патриарху Амвросию «с выражением пожелания об установлении братского единения между церквями Грузинской и Украинской». За скончавшегося Патриарха Амвросия 8 июня 1927 г. ответил еще митрополит Христофор, сообщивший, что «Управление Грузинской Церкви искренно радуется такому пожеланию и готово поддержать единение автокефальных церквей на началах евангельской любви, равноправия и единства в догматах и вероучении единой Православной Кафолической Церкви и желает Украинской Православной Церкви плодотворной деятельности и процветания»⁴³⁷. После своего избрания Католикосом Христофор (Цицкишвили) направил украинскому лжесиноду известительную грамоту, практически дословно повторяющую грамоту российским обновленцам, в которой тоже пожелал «мудрого водительства»⁴³⁸.

В издаваемой ныне «Православной энциклопедии» по поводу событий 1927 г. в жизни Грузинской Церкви сообщается: «Усилиями Католикоса-Патриарха [Христофора] были установлены отношения с рус[ским] епархиальным управлением. Для сохранения рус[ских] церковных обычаев на территории Грузии было создано Церковное управление русских православных общин Грузинского Католикосата, способствовавшее нормализации отношений ГПЦ и РПЦ. Устанавливая пути к возобновлению молитвенного общения с РПЦ и др. Поместными Церквами, Католикос-Патриарх Христофор III стал направлять рождественские и пасхальные послания Главам РПЦ, Вост[очных] и автокефальных Церквей»⁴³⁹. В статье только не уточнено, что «русским епархиальным управлением», с которым Католикос-Патриарх Христофор вошел в общение и на базе которого было создано «Церковное управление русских православных общин Грузинского Католикосата», было обновленческим. Также и рождественские и пасхальные послания, которые он стал направлять «Главам РПЦ», направлялись главам обновленческого раскола – лжемитрополитам Вениамину (Муратовскому) и его преемнику Виталию (Введенскому).

Не был забыт в 1927 г. и главный русско-грузинский обновленец – И. Е. Лозовой. 13 июля московский раскольнический лжесинод постановил: «Протоиерей г. Тифлиса Иоанн Лозовой, во внимание к его трудам по установлению нормальных отношений между Грузинской и Русской Церквами, награжден саном Протопресвитера»⁴⁴⁰. Примечательно, что, войдя в состав клира ГПЦ, новоявленный «протопресвитер» не перестал быть обновленцем и продолжил получать от российских раскольников новые награды. В 1932 г. он получил «право» осенения дикирием и трикирием и ношения жезла без сулка, причем Католикос-Патриарх благословил его эти награды принять⁴⁴¹. Это вызвало возмущение ряда грузинских клириков, недовольных прообновленческой линией Христофора (Цицкишвили)⁴⁴². Приходилось, однако, мириться с наличием в своих рядах такого жезлоносного «собрата и сослужителя».

Согласно обновленческому «Вестнику», Поместный Собор Грузинской Церкви, состоявшийся в Тифлисе 21–27 июня 1927 г., категорически заявил о невозможности иметь какую-либо связь с антисоветскими партиями и группами и издал ряд определений по церковно-каноническим вопросам. В частности, Собор разрешил второбрачным мирянам принимать священный сан, но не разрешил жениться повторно вдовым священникам. Характерное для обновленцев второбрачие клириков, таким образом, Грузинской Церковью отчасти было допущено (если эти браки были до посвящения), но до женатого «епископата» дело не дошло. Также Собор постановил с 14 ноября 1927 г. ввести в Грузинской Церкви новый календарный стиль⁴⁴³.

Однако прежде чем вводить новый стиль, Католикос-Патриарх Христофор запросил 9 августа 1927 г. «Священный Синод Российской Православной Церкви», то есть обновленцев: «Не будучи уверены в созыве VIII Вселенского Собора в скором будущем, нам весьма желательно знать с точностью, в каком положении находится в настоящее время вопрос о введении нового календаря в Св. Российской Православной Церкви, и какое существенное возражение может быть выставлено против одновременного] празднования Св. Пасхи вместе с христианами западных церквей»⁴⁴⁴. На этот запрос российские раскольники ответили, что «вопрос о введении нового стиля в церковную жизнь получил авторитетное решение в положительном смысле на Соборе 1923 года. (...) Что же касается празднования Пасхи, то таковое всякий год совершается по указанию Вселенского Патриарха»⁴⁴⁵. Признав обновленческий «Священный Синод», грузины, таким образом, должны были признать «авторитетным» и московский лжесобор 1923 г.

Очередному пленуму обновленческого лжесинода в ноябре 1927 г. из Грузии была направлена телеграмма: «Москва. Священный Синод. Митрополиту Вениамину. В лице Вашего Высокопреосвященства братски приветствую Пленум Синода и молю Господа, да поможет Он Синоду направить корабль Российской Церкви в тихую пристань Христовой любви. Католикос Патриарх Грузии Христофор»⁴⁴⁶. В ответ на пленуме «возглашается многолетие Патриарху-Католикосу Грузии Христофору, коему и посылается приветственная телеграмма»⁴⁴⁷. В докладе пленуму «митрополит Кавказский» Петр Сергеев сообщил, что «в настоящее время 12 русских церквей в Грузии переданы в ведение Грузинского католикосата и управляются особым своим административным органом». Не удержался докладчик и от озвучивания приятного обновленцам слуха: «Передают, что... признал автокефалию Грузинской Церкви и м[итрополит] Сергий Нижегородский как глава староцерковников, но грузины отвергли это признание»⁴⁴⁸. (Непонятно, правда, почему бы они так странно поступили.)

Кульминацией грузино-обновленческого единства стало отправление московским раскольничьим лжесинодом отношения от 25 декабря 1927 г. Восточным Патриархам о признании автокефалии Грузинской Церкви, этот документ на греческом языке сохранился в архиве Грузинской Патриархии с пометкой «для служебного пользования»⁴⁴⁹. Фанар, однако, с признанием новой автокефалии спешить не стал (видимо, по тем же причинам, что и в украинском случае).

Пользуясь трудностями Патриаршей Церкви, обновленцы, как могли, укрепляли свое международное положение. В начале 1927 г. в их среде вновь стала активно муссироваться тема проведения «Поместного Собора» с участием Восточных Патриархов, хотя бы двух, уже достаточно засвидетельствовавших им свои симпатии. Так, 25–26 января в Туле под председательством «митрополита» Виталия (Введенского) прошло «Епархиальное собрание», которое постановило «просить Свящ. Синод употребить все меры к приглашению двух Восточных Патриархов (выделено в публикации. – свящ. А.М.), Константинопольского и Иерусалимского, и созвать Собор Росс. Правосл. Церкви с участием этих патриархов; они своим церковным авторитетом сумеют покрыть и исправить увлечение одних и заблюждение (так. – свящ. А.М.) других и посодействовать наступлению так нужного и сильно желаемого мира церковного»⁴⁵⁰.

Словно в ответ на этот горячий призыв исправить «заблюждение», 31 января 1927 г. обновленческий пленум обратился к Восточным Патриархам (только не к двум, а ко всем четырем) «с сыновнею мольбою – подъять на себя подвиг путешествия в г. Москву для участия на имеющем быть в последние месяцы текущего года Поместном Соборе Православных Церквей в пределах СССР». «Великую и неотложную задачу, – пояснялось далее в приглашении, – ставит перед собою Православная Русская Церковь, устрояя этот Собор, – окончательное и полное примирение с тою частью Русской Церкви, которая в последние 4 года находится в церковном разделении, весьма пагубном и плачевном». В конце обращения следовало немаловажное пояснение: «Само собой разумеется, что материальные издержки, сопряженные с путешествием и пребыванием в Москве, будут с любовью покрыты щедротами верующих, и изыскание их лежит на обязанности Св. Синода»⁴⁵¹.

Иерусалимскому Патриарху, который перед этим уже прямым текстом просил у обновленческого лжесинода деньги, предложение съездить самому за ними в Москву могло бы показаться небезынтересным, только возраст Святейшего Дамиана приближался уже к восьмидесяти. Константинопольский Патриарх Василий был еще старше, но и Фанар был не прочь поучаствовать в российских церковных делах, для начала отправив в СССР с инспекцией свою комиссию (идея была не новой, возникла еще в 1924 г.). Так что затея раскольников получить пару греческих Патриархов на свой лжесобор была труднореализуемой, но не безнадежной.

Отклонять с порога обновленческое приглашение не стала и Александрийская Церковь, допустив участие своих представителей в Соборе в Москве «вместе с Патриархами Востока». Однако Александрийский Синод тут же постановил, что женатые архиереи участвовать в соборе не должны⁴⁵². (Можно представить, что по этому поводу подумали Александр Введенский и компания.) Позднее, 2 сентября 1927 г., Архиерейский Собор РПЦЗ вскользь упомянул про грамоту Александрийского Патриарха «о намерении принять участие в предстоящем обновленческом Соборе в Москве»⁴⁵³. Как это могло совместиться с бойкотом Александрией женатых обновленческих «архиереев», непонятно.

2 марта раскольническим лжесинодом был разослан указ, в котором говорилось: «В октябре или ноябре месяце 1927 г. состоится 4-й Всероссийский Поместный Собор в г. Москве. Приглашены на этот Собор Восточные Православные Патриархи (выделено в публикации. – свящ. А.М.). Свящ. Синод надеется, что на этом Соборе волею и разумом всех православно верующих будут разрешены все нужды церкви и изжито то разделение, которое губит Церковь»⁴⁵⁴. К указу прилагалось «Положение о 4-м Всероссийском Поместном Соборе» (по сути дела – набор лозунгов), первый пункт которого предписывал «соборность во всем церковном строительстве», а второй – «единение с Православной Восточной Церковью, как выражение полноты и вселенскости Православия»⁴⁵⁵.

В преддверии Пасхи 1927 г. обновленцы обратились к Вселенскому Патриарху с обычным уже приветствием, в котором вновь напомнили о своем приглашении приехать в Москву. «Священный Синод Православной Российской Церкви, уверенный в глубоком интересе и отеческом сочувствии Вашего Всесвятейшества к делу преуспеяния Православной Церкви в СССР, – счастлив засвидетельствовать, что православно верующие все крепче и крепче сплочиваются (так. – свящ.

А.      М.) вокруг Священного Синода, видя в нем своего единственно надежного руководителя в духовной жизни. Предположенный в конце текущего года Поместный Собор в Москве, который, – уповаем, – совершит свою работу при участии Вашего Всесвятейшества, – надеемся и молитвенно желаем, – доведет до конца это необходимое дело»⁴⁵⁶. Примечательно, что раскольники уже не просили Фанар посодействовать им в объединении с «тихоновцами», а прямо выражали пожелание, чтобы Константинопольский Патриарх помог делу «сплочивания» православных в России вокруг их «Синода». Аналогичные письма были посланы обновленцами и другим Восточным Патриархам.

Патриарх Василий в ответном письме от 4 мая 1927 г. выразил свою «великую радость» по поводу приветствия раскольников, свидетельствующего якобы об      их «постоянной и достойной заботе об установлении всеобщего мира и дружелюбия». В отношении же приглашения приехать в СССР Константинопольский Патриарх предпочел отмолчаться⁴⁵⁷. Также и Иерусалимский Патриарх Дамиан весьма тепло поприветствовал с Пасхой обновленческого председателя Вениамина (Муратовского) как «весьма любезное и вожделенное Высокопреосвященство», но о вопросах практических не обмолвился ни словом⁴⁵⁸.

Особо, как некто «великий», отметился на Пасху 1927 г. архимандрит Василий (Димопуло). Оставленный при содействии обновленцев в своей многокомнатной квартире, хотя и не всей, он воспел справедливость советской власти, выпустив 20 апреля послание к «Высокопреосвященным Архипастырям, благоговейным пресвитерам, честным диаконам и всем поющим и в Греко-Российской Церкви предстоящим людям, христолюбивым споспешникам православной веры и благочестия». Кратко поздравив адресатов с Воскресением Христовым и посетовав, что «Греко-Российская Православная Церковь продолжает недуговать болезнями разделения и нестроения», Димопуло указывал выход из затруднительного положения: «Ныне время благоприятное для благо-вестия евангельского мира и любви. Ныне история народов, действуемая промыслом Божиим, предлагает русской православной церкви разрешить великую и новую задачу: согласовать с основами Конституции СССР свое независимое от Государства, но ему полезное и для него необходимое положение». То есть константинопольский представитель призывал архипастырей, пресвитеров и всех остальных быть полезными советской власти. Далее в его послании следовал такой гимн этой власти, что даже обновленческим менестрелям коммунизма было чему поучиться. «Христос говорит: «возврати меч твой в его место, ибо взявшие меч мечом погибнут» (Мф.26:52), и государство СССР возглашает: долой войну... Христос говорит: «князья народов господствуют над нами и вельможи властвуют ими, но между нами да не будет так, а кто хочет между Вами быть большим, да будет Вам слугою» (Мф.20:25–26), и новое на земле государство объявляет: «Долой деспотизм. Вся власть трудящемуся народу. Служение всеобщего труда на место тунеядства: пусть каждый трудится на всех и все работают на каждого и так едят свой хлеб». Христос говорит: «у кого две одежды, тот дай неимущему, а у кого есть пища делай то же» (Лк.3:11), и рабоче-крестьянская власть стремится к уравнению всех земных благ, к общению всеми продуктами земного труда в интересах жизни и справедливости по отношению к каждому Человеку»⁴⁵⁹. К слову, можно заметить, что сам Димопуло, вопреки призыву о двух одеждах, отдавать три из своих семи комнат категорически не желал и буквально засыпал ЦИК СССР просьбами поскорее вернуть ему все помещения. Туда же в доказательство своей любви к советской власти он препроводил и свое пасхальное послание.

15 мая 1927 г. обновленцы особым актом отпраздновали свое пятилетие. Архимандрит Василий, как повелось, не пропустил такое событие и «принес приветствие Св. Синоду с торжеством 5-летнего юбилея освобождения Церкви от мирской власти»⁴⁶⁰. По-видимому, у константинопольского посланника было неплохое чувство юмора: о «свободе» обновленцев от мирской власти сведущему человеку можно было только шутить. Раскольники же вполне серьезно писали о «небывалом по своему величию» юбилейном собрании: «Оно открылось торжественным служением, во главе с Митрополитом Вениамином и при участии представителя Вселенского Патриарха Архимандрита Василия (Димопуло), благодарственного молебствия. (...) Первым произнес поздравление с юбилейным торжеством архимандрит Василий Димопуло, говоривший от Вселенской Патриархии и от себя лично. Была зачитана грамота Константинопольского Патриарха, приветственная с праздником Св. Пасхи. Дружное многолетствование было ответом на выступление представителя Святейшего Патриарха, давшее возможность всем присутствовавшим почувствовать и пережить органическую связь обновленчества с древнейшими истоками христианства, верность обновленчества Св. Православию, его Вселенский характер»⁴⁶¹.

Стоит отметить, что, оставаясь в наиболее близких отношениях («органической связи») с обновленцами, Димопуло не отказывал во внимании и другим российским раскольникам. Так, в ноябре 1927 г. он направил приветствие Григорию (Яцковскому) в связи со съездом сторонников ВВЦС: «Прошу принять мои искренние поздравления по случаю Вашего съезда. От всей души желаю Вам успеха и плодотворной работы на пользу Православной Русской Церкви, направленной на соединение мира и любви – во Едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь»⁴⁶². Григориане были весьма польщены таким приветствием и заслушали его первым после оглашения разрешения НКВД на свой съезд. На съезде раздавались голоса о том, что «надо употребить все меры, чтобы добиться общения с Восточными Патриархами и получить от них документы, удостоверяющие, что они признают нас православными». Причем григориане хотели более существенного признания, чем то, что получили обновленцы. Последних они обвиняли в попытке «заменить действительное внутреннее единство внешними письменными сношениями с Восточными Патриархами»⁴⁶³. Обвинение, хотя его выдвигали тоже раскольники, было справедливым. Если не считать сослужений Димопуло с обновленцами и его почти неизменного присутствия на их парадных мероприятиях, все их общение с Востоком сводилось к обмену пышными грамотами с Константинопольским и Иерусалимским Патриархами, но те всегда были легки на любезные слова, когда этого требовала политическая целесообразность. Это действительно были лишь «внешние письменные сношения» и не более того. Впрочем, отсутствие сослужений греков с обновленцами на более высоком уровне, чем Димопуло, как уже отмечалось, в значительной степени было «заслугой» советской власти, которая ни греческих иерархов не пускала в СССР, ни обновленческих деятелей к грекам. Кроме того, турки со своей стороны придерживали греческий «башпапазлик» от чрезмерной международной активности.

Димопуло же не мог дождаться приезда делегации от своей Патриархии в Москву, в том числе и для решения своих квартирных проблем. 16 августа 1927 г. он обратился в ЦИК к Смидовичу с напоминанием о том, что ему обещали вернуть комнаты не позднее начала 1927 г. «К сожалению, вот уже Август м[еся]ц, – сокрушался греческий архимандрит, – а квартира не освобождается, и я стеснен не только в своей работе по представительству, но и особенно еще тем обстоятельством, что мне положительно негде будет поместить имеющую прибыть из Константинополя Комиссию Вселенского Патриарха и представителей др[угих] Восточных патриархов и Синайского Архиепископа (из г. Каира)». Димопуло сообщал, что ему «необходимо заблаговременно сделать ремонт этих трех комнат», и посему всячески ходатайствовал «о восстановлении права Представительства Вселенского Патриархата на всю площадь квартиры № 5, закрепленной грамотой ЦИК СССР»⁴⁶⁴.

Тем временем вернувшийся в апреле 1927 г. к исполнению обязанностей Заместителя Местоблюстителя митрополит Сергий приступил к упорядочиванию дел в управлении Патриаршей Церкви на принципах легальности и подчеркнутой лояльности власти. Далеко не все «тихоновцы» были согласны с предложенными им практическими подходами, и полемика внутри Русской Церкви тогда развернулась весьма активная и резкая⁴⁶⁵. Однако к исследуемой здесь проблеме связей обновленцев с Востоком споры внутри «тихоновцев» прямого отношения не имеют. Куда существеннее в данном контексте то, что в конце мая 1927 г. митрополит Сергий получил от НКВД фактическое разрешение на деятельность при нем Временного Патриаршего Священного Синода. Этот Синод был, конечно, не таким, какой предусматривался постановлениями Всероссийского Собора 1917–1918 гг. Полноценной государственной регистрации он тоже не получил. Тем не менее он вполне официально стал выступать от имени Православной Российской Церкви, и Фанар его уже не мог игнорировать, как он фактически игнорировал до того Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра и его заместителей. Изменение политики митрополита Сергия, учреждение при нем Синода, появление июльской декларации было сильным ударом по обновленцам, григорианам и другим раскольникам. Они в значительной мере вытеснялись из занятой ими ниши советской легальности. А.И. Введенскому только и оставалось язвить по этому поводу: «Рассуждая о Сергии Страгородском и его сподвижниках, я бы сказал, что это – наши ученики. Они, слава Богу, перешли из приготовительного класса политграмоты в первый»⁴⁶⁶. Фанариоты, у которых сервилизму мог поучиться и сам «митрополит-благовестник», благосклонно восприняли повышение «политграмотности» Заместителя Местоблюстителя, хотя обновленцы оставались им ближе, как более «грамотные».

Признаком того, что раскольники сдают свои позиции, стало известие о переносе под благовидным предлогом объявленного ими «IV Поместного Собора». 20 сентября 1927 г. обновленческим управлениям на местах было сообщено, что «Восточные Патриархи на письменное официальное приглашение Св. Синода прибыть в Москву для участия в работах предстоящего Поместного Собора ответили своим согласием прибыть лично или прислать своих представителей. Для осуществления же такового представительства IV Поместный Собор может быть созван, по техническим причинам, только в 1928 году. (...) Поместный Собор будет созван осенью 1928 года, с участием Восточных Патриархов»⁴⁶⁷. Константинопольская Патриархия тогда действительно готова была направить в Москву на очередной раскольничий лжесобор свою делегацию в составе митрополита Трапезунтского Хрисанфа (того самого, что в 1919 г. командировался Фанаром в Грузию к местным автокефалистам) и неизменного протонотария Христо Папаиоанну⁴⁶⁸. В бюллетене обновленческого «Синода» от 25 ноября 1927 г. была указана точная дата начала «ближайшего церковного Собора» – 1 октября 1928 г.⁴⁶⁹ Однако спустя два месяца синодальным циркуляром от 21 января 1928 г. обновленческие епархиальные управления были уведомлены, что «очередной Поместный Собор, по весьма важным соображениям, отложен и в 1928 году не состоится. Вместе с этим Св. Синод ведет переговоры с Восточными Первоиерархами о прибытии их на Собор, о чем ЕУ будет заблаговременно поставлено в известность для принятия со своей стороны надлежащих мер (избрание делегатов и т. д.)»⁴⁷⁰. Дело заключалось в том, что 1 октября 1927 г. Антирелигиозная комиссия при ЦК ВКП(б), рассмотрев по докладу Тучкова вопрос «о разрешении въезда в СССР комиссии Вселенского патриарха для ознакомления с положением церкви», лаконично постановила: «Отказать»⁴⁷¹. О том, чтобы в СССР приехал сам Вселенский Патриарх, уже и думать не приходилось. В итоге ни с участием Восточных Патриархов, ни без них провести «IV Поместный Собор» обновленческим раскольникам так и не удалось.

Главным преимуществом обновленцев перед Патриаршей Церковью в глазах прагматичных (если не сказать – циничных) греков было их признание советской властью. Подобие легализации, полученное Синодом митрополита Сергия, давало ему возможность попытаться перехватить у раскольников инициативу в развитии отношений с Востоком. В сентябре – октябре 1927 г. Заместитель обратился к ним с посланиями, в которых извещал о перемене (как считалось, благоприятной) в положении высшего управления Патриаршей Церкви в России. Первым откликнулся наиболее нуждающийся Патриарх Иерусалимский Дамиан. Его послание от 21 октября 1927 г. было небольшим, но напыщенным. Иерусалимский Патриарх, видимо, еще раздумывал о поездке в Москву по приглашению обновленцев, поэтому отвечал митрополиту Сергию так, чтобы не задеть последних, но в то же время и приверженцев Патриаршей Церкви не оттолкнуть (он ведь рассчитывал на «пожертвование всех слоев православного русского народа»): «Матерь Церквей Иерусалимская Церковь, от Которой, как от солнца лучи, свет спасения разлился по всей земле, озарив собою и Русскую землю, с древних времен пребывала и ныне пребывает в духовном единении с Православной Российской Церковью (Святейший Дамиан предпочел не уточнять, что под таковой он последнее время подразумевал раскольников-обновленцев. – свящ. А.М.), шлет свое искреннее сочувствие и пожелание твердо и неуклонно стоять на незыблемой почве догматов, правил

Св. Апостолов, Вселенских и Поместных Соборов и святоотеческих преданий, только при хранении каковых возможно достигнуть тихое небесное пристанище, главную цель нашей жизни на земле (нарушения обновленцами апостольских, соборных и святоотеческих правил Иерусалимский Патриарх не замечал. – свящ. А.М.). Мы непрестанно молимся у Живоносного Гроба и Божественной Голгофы об умиротворении все еще не утихшего церковного волнения в России и ниспослании взаимной любви, единения и сочувствия»⁴⁷². Патриарх Дамиан, таким образом, давал понять, хотя и прикровенно, что обновленцы ему не менее дороги, чем «сергиевцы», и он всем им желает «взаимной любви, единения и сочувствия».

Приверженцы митрополита Сергия, однако, расценили ответ Патриарха Дамиана как большое достижение Московской Патриархии. Так, например, член Временного Патриаршего Синода архиепископ Павел (Борисовский) в своем послании от 14 декабря 1927 г., перечисляя благие, по его мнению, последствия издания июльской декларации, на первое место ставил то, что «представилась возможность начать письменное сношение с патриархами православных восточных церквей, из которых один, блаженнейший Патриарх Иерусалимский Кир Дамиан, на братское послание наше к нему соблаговолил уже и ответить митрополиту Сергию и Священному Патриаршему Синоду высокомилостивой грамотой»⁴⁷³. Архиепископ Павел не пожалел дальше места и практически полностью привел «высокомилостивую грамоту» о «взаимной любви и единении». Нетрудно понять, что отправление грамоты митрополиту Сергию не помешало Святейшему Дамиану после этого продолжать обмениваться грамотами и с обновленцами. Уже на Рождество 1927/1928 г. Иерусалимский Патриарх писал «возлюбленнейшему брату и сослужителю Кир Вениамину» (Муратовскому): «Снова со многою любовию целуем Ваше Высокопреосвященство, братски просим передать наши поздравительные молитвы и приветствия составляющим вместе с Вами Святой и Священный Синод Преосвященным Архиереям и возлюбленным во Христе братьям и сослужителям»⁴⁷⁴.

Вторым на обращение митрополита Сергия отозвался Патриарх Антиохийский Григорий. Ему, как не запятнанному общением с раскольниками, писать главе Московской Патриархии было, конечно, легче, хотя здесь были и свои нюансы. Святейший Патриарх Григорий IV с большим почтением относился к председателю Русского Зарубежного Синода митрополиту Антонию (Храповицкому), а к тому времени между Русской Зарубежной Церковью и Московской Патриархией на почве отношения к богоборческой власти уже произошел разрыв (в сентябре 1927 г.). Вероятно, если бы митрополит Сергий обратился к Патриарху Григорию весной 1927 г. или, еще лучше, в 1926 г., когда у него не было проблем во взаимоотношениях с русским зарубежьем, ответ из Дамаска звучал бы выразительнее и содержал бы указание на то, что только Церковь, временно возглавляемая Заместителем Патриаршего Местоблюстителя, является единственной истинной Православной Церковью в России. В условиях конца 1927 г. Патриарху Григорию приходилось писать митрополиту Сергию более сдержанно, чтобы поддержка последнего не ударила бумерангом по Русской Зарубежной Церкви. Тем не менее послание Святейшего Григория от 12 ноября 1927 г. в личном плане было очень теплым. Он вспоминал свою поездку в Россию в 1913 г. и писал: «...встают пред нашим духовным взором во весь свой величественный рост обаятельные личности достойнейших великих русских архипастырей, с которыми Божественному Провидению благоугодно было осчастливить нас встречаться в этой стране и среди которых находился и Высоко-преосвященнейший возлюбленнейший о Господе брат Владыко Сергий, тогда Финляндский». Патриарх Григорий как бы намекал митрополиту Сергию, что среди «достойнейших великих русских архипастырей» находился и Высоко-преосвященнейший Антоний, тогда Волынский, весьма близкий в то время Финляндскому архиепископу. «Всем братиям Преосвященным архиереям любимой нами Святой Русской Церкви, – молитвенно желал Антиохийский Патриарх, – единомышления и единодействия о Господе»⁴⁷⁵. Очевидно, что в отличие от Иерусалимского Патриарха Святейший Григорий IV не мог здесь включать в число архиереев любимой Русской Церкви обновленцев, поскольку последние им еще в 1925 г. были преданы анафеме.

Фанар с ответом на послание митрополита Сергия, направленное 20 сентября 1927 г., спешить не стал. Для начала Василий III обратился 27 сентября к председателю ЦИК СССР. Подлинник его письма с неровной подписью сохранился в ГА РФ, как и заверенный Димопуло перевод⁴⁷⁶. В письме Константинопольский Патриарх рекомендовал «господину» Калинину архимандрита «Кир» Василия, подтверждая постановление своего Синода о том, чтобы тот представительствовал от Вселенского Патриархата «пред лицом всех властей в СССР и чтобы защищал все интересы Патриархата, а также и все интересы... патриаршего в Москве подворья во имя св. Сергия». Патриарх Василий «благодарил сердечно» Калинина за «всегда» благосклонное расположение к Димопуло и просил о продолжении такого его «благоволения». Передавая письмо, Димопуло писал: «Со своей стороны, г. Председатель, я льщу себя надеждой, что и впредь я найду со стороны ВЦИК’а помощь, защиту и внимательное отношение к интересам Вселенской Патриархии, что послужит лишь к дальнейшему, еще большему, укреплению доверия, уважения и признательности Правительству СССР со стороны народов Ближнего Востока». Внизу письма был помещен витиеватый автограф: «Греческий Архимандрит Василий Димопулос»⁴⁷⁷.

В октябре 1927 г. Димопуло, посчитав, видимо, момент благоприятным, вновь обратился во ВЦИК от имени Вселенской Патриархии с просьбой о возвращении или сдаче ей в долгосрочную аренду дома в Крапивенском переулке. «Правительство СССР, возвращая дом Патриархии, может быть вполне уверенным, что доходы от дома пойдут на культурно-благотворительные цели, ибо на Востоке храмы содержатся не на доходы от принадлежащих им недвижимых имуществ и последние служат не для обогащения храмов и духовенства, а для культурных и благотворительных целей. Быстро возрастающие запросы культурно-просветительной жизни Востока и отсутствие достаточных средств у Патриархии для удовлетворения означенных потребностей побуждают патриархию вторично поставить на Ваше рассмотрение вопрос о возвращении Патриаршего Подворья. Удовлетворение ходатайства Патриархии, безусловно, будет встречено беднейшим населением всего Востока с энтузиазмом, т. к. средства от дома, как было сказано выше, пойдут на удовлетворение потребностей нуждающихся. Вселенская Патриархия, признав ныне существующий в России Государственный строй, приняв ряд энергичных мер против эмигрировавшего из России духовенства и против вредной для СССР деятельности последнего, имеет основание надеяться, что Правительство России проявит к ней надлежащее внимание и удовлетворением ходатайства Патриархии укрепит существующее сочувствие к себе со стороны как Вселенской Патриархии, так и со стороны трудящегося Востока». Слова про «нуждающихся трудящихся Востока» (главным из которых, как следовало понимать, был Патриарх Василий), уже, наверное, опостылели сотрудникам аппарата ВЦИК и ЦИК, но на этот раз у Димопуло звучали и новые доводы. «В настоящее время, когда Правительство России находит возможным и необходимым легализировать духовенство путем учреждения Святейшего Синода, когда Правительством в достаточной степени налажена хозяйственная и политическая мощь страны, Патриархия, учитывая также и состоявшееся сближение с Правительством Турции и последовавшее возвращение Турецким Правительством СССР недвижимого имущества бывшего Русского Правительства, надеется, что ВЦИК накануне юбилея 10-й годовщины Октябрьской Революции проявит по отношению к Патриархии присущее Правительству СССР великодушие и ходатайство настоящее удовлетворит, чем даст возможность Патриархии удовлетворить насущные потребности нуждающихся рабочих и крестьян Востока, в чем Правительство СССР может убедиться в будущем, в случае удовлетворения настоящего ходатайства»⁴⁷⁸.

Не совсем понятно, почему в ответ на возвращение русского имущества турецким правительством советскому оно (советское правительство) должно было что-то передавать Константинопольской Патриархии, которая правительственным учреждением в кемалистской Турции вовсе не являлась. Еще большее удивление вызывал пассаж Димопуло о том, что «Правительство России находит возможным и необходимым легализировать духовенство путем учреждения Святейшего Синода». Работники ВЦИК даже поставили вопросительные знаки поверх слов «легализировать» и «учреждения». Очевидно, под новоучрежденным «Святейшим Синодом» архимандрит Василий имел в виду Синод митрополита Сергия (поскольку с момента учреждения обновленческого лжесинода прошло уже более четырех лет). Он решил использовать в своих интересах и показавшееся улучшение положения Московской Патриархии, хотя еще недавно осуждал «лагерь староцерковников как ярко политический». В действительности и Патриарх Тихон, и митрополит Петр, и митрополит Сергий до своего ареста в конце 1926 г. отстаивали позицию аполитичности Русской Церкви. А уклонение в политическую сторону (просоветскую) произошло уже в 1927 г., когда митрополит Сергий принял условия легализации, выдвигавшиеся властью. Но для Димопуло именно услужливость перед властью, пусть даже и богоборческой, была нормой, а отказ служить власти (быть ей «полезным», как он выразился в своем пасхальном послании) – уклонением в «ярко политический лагерь». Примерно так же мыслила и его Патриархия.

Патриарх Василий, решив проблему официального статуса архимандрита Василия, все еще не отвечая митрополиту Сергию на его сентябрьское письмо, обратился 11 ноября 1927 г. к своему «возлюбленному брату и сослужителю» «митрополиту Московскому Кир Вениамину» с «сердечными приветствиями и поздравлениями» по поводу тридцатилетия архиерейства главы раскольников. «Да дарует Вам Господь и пастве Вашей успокоение и радость, что, благодаря Вашему боголюбивому старанию и заботливости и всех сочувствующих Вам и желающих истинной помощи Церкви, вскоре возможно будет узреть единомыслие и единодушие во всех служащих во святой Церкви и благочестивых чадах ее», – писал Вениамину (Муратовскому) Василий III (в заверении Димопуло)⁴⁷⁹. На это письмо обновленцы ответили телеграммой от 22 ноября: «Пленум Священного Синода всепреданнейше многолетствует Ваше Святейшество, просит молитв и благословения [на] свою работу [для] блага Церкви Православной»⁴⁸⁰. Архимандрит Василий, как обычно, принял участие в работе обновленческого пленума, на котором он «уведомил Священный Синод о получении им новой верительной грамоты Вселенского Константинопольского Патриархата»⁴⁸¹. Затем, 29 ноября, Патриарх Василий со своим Синодом дал поручение Димопуло передать «Его Высокопреосвященству Митрополиту

Александру Введенскому» как «Ректору Московской Духовной Академии» свои «сердечные пожелания, чтобы Академия – рассадник богословского образования и просвещения – была хранительницей и исполнительницей заветов прежних духовных Академий в духе церковного православия»⁴⁸². Остается только надеяться, что Патриарх Василий вообще не знал, кто такой «Его Высокопреосвященство» Введенский, поскольку на роль хранителя православия он («эротоман и шизофреник», по меткой характеристике М. Е. Губонина⁴⁸³), даже по обновленческим меркам, подходил менее всего.

Лишь после такой прочувственной переписки с раскольниками Василий III наконец-таки обратился 7 декабря 1927 г. с грамотой и к митрополиту Сергию (одновременно, чтобы «брат и сослужитель Кир Вениамин» не огорчился, он направил письмо и ему; опубликованы обе грамоты были в одном выпуске «Ортодоксии», причем под одним и тем же исходящим номером – 3348⁴⁸⁴). Константинопольский Патриарх поздравил Заместителя с «благополучным разрешением дел, касающихся отношений к гражданской власти», выразив по этому поводу свое «большое удовольствие». «Надеемся, – писал он далее, – что это правильное направление будет способствовать пользе Св. Российской Церкви, – целой и единой Русской Церкви, но никак не одной из ее частей (liepíócov), на которые она теперь находится разделенною. Как обычно случается в исключительные моменты, ответственность за прошлое тяготеет одинаково на многих, и никто не может сбросить ответственности с целого на других». Обращает на себя внимание акцентирование одинаковой ответственности за прошлое. Патриарх Василий был сильно встревожен, как бы легализация Московской Патриархии не повредила поддерживаемым им раскольникам-обновленцам. Он призывал, «чтобы дальнейшие судьбы единой всех Матери – Св. Российской Церкви – были устроены совместно и твердо в братском совместном решении всех».

Можно вспомнить, что, согласно заверениям обновленцев, «Восточные Патриархи на письменное официальное приглашение Св. Синода прибыть в Москву для участия в работах предстоящего Поместного Собора ответили своим согласием прибыть лично или прислать своих представителей»⁴⁸⁵. По тем же данным, «Собор с участием Восточных Патриархов» был назначен на осень 1927 г. Видимо, от этого анонсированного раскольниками лжесобора с участием лично его самого (или его представителя) Патриарх Василий и призывал не уклоняться митрополита Сергия: «Никто пусть не возражает против такого устроения совместного совершения и единодушного решения, как будто бы невозможного и неосуществимого. От другой из частей, а именно от Священного Синода, нам представлены достаточные доказательства охотного, как нам известно, расположения к общему совместному обсуждению на соборе относительно восстановления и правильной организации церковных дел. Так как, благодатию Божиею, теперь проникает всех в обеих ориентациях (èv άμφοτέραις ταΐς παρατάξεσι) единый дух – дух неискаженного сохранения православного учения и предания, какое есть и должно быть базисом для совместного обсуждения и единения одинаково с обеих сторон, и более не существует внешнего препятствия после легализации со стороны Государственной Власти и Вашего положения, что мы поистине не видим, какое еще может создаться непреодолимое препятствие к общему рассмотрению и решению на общем соборе». Иными словами, в глазах Патриарха Василия обновленческий «Священный Синод» и Московская Патриархия были совершенно равночестны, они для него не более чем две «части» или «ориентации», в которые «проникает единый дух». В завершение послания Василий III писал: «Достойная награда и похвала ищущим мир и единение и ведущим к этому будет велика; равным образом и тяжек будет приговор тем, которые следуют путем разделения и разлучения»⁴⁸⁶.

Обновленцы были в восторге от нового опуса Вселенского Патриарха и с удовольствием опубликовали его в своем «Вестнике», вслед за его письмом от того же 7 декабря «Председателю Священного Синода Церкви Российской», в котором содержалось «то же самое горячее представление о мире и совместном обсуждении»⁴⁸⁷. Сказать, что митрополит Сергий был обрадован письмом с Фанара, нельзя. Перечисляя в послании к Церкви от 31 декабря 1927 г. свои достижения, Заместитель лишь скупо заметил, что «явилась возможность завязать официальные сношения и с Православными Церквами за границей и, прежде всего, с Восточными Патриархами»⁴⁸⁸. Раскрывать подробности переписки с Восточными Патриархами митрополит Сергий не стал. Александрийский Патриарх Мелетий, судя по всему, ему так в 1927 г. и не ответил. Во взаимоотношениях же с Константинополем единственным «приобретением» было то, что если раньше (с 1924 г.) тот однозначно поддерживал обновленцев, то с конца 1927 г. Фанар стал выстраивать отношения с «обеими ориентациями» в России, так сказать, на паритетной основе.

Впрочем, крен в сторону раскольников сохранялся у фанариотов и после 1927 г., и представитель Вселенского Патриарха в СССР, почетный член московского лжесинода, архимандрит Василий на нейтральные позиции перейти не смог. В послании на имя харьковского обновленческого председателя Пимена (Пегова) от 13 апреля 1928 г. Димопуло писал: «Сердце Всесвятейшего Отца распинается распрями и раздорами среди вас, возлюбленные о Христе братия. 7 декабря 1927 года в своих особых грамотах на имя представителей обоих расколовшихся частей единой Русской Православной церкви, синодальной и патриаршей, Вселенский Отец и Судия приглашал обе стороны к совместному общему собору для устроения мира и единения в Церкви. И в то время, когда одна сторона всегда и неизменно свидетельствует свое горячее желание мира, другая упорно противится миру. Получив 23 декабря 1927 г. патриаршую фа-моту о мире и единении в Церкви, митрополит Нижегородский Сергий и патриарший при нем временный синод в своем втором послании к православным русским людям от 31 декабря 1927 года молчат о патриаршем зове к миру. О, какая скорбь для любящего всех вас Вселенского Отца! Какой крест для него!»⁴⁸⁹

Деятельность Фанара и его московского представителя в 1920-е гг. несла и без того страждущей Русской Церкви очевидное зло. «Как откликнется митрополит Сергий на определенный] призыв Вселенского патриарха – сказать трудно, – комментировали положение обновленцы в своем информационном бюллетене в феврале 1928 г. – Во всяком случае, какой-то выход из создавшегося затруднения найти ему необходимо. Правда, пока он молчит, но заговорившему с Патриархом первым молчанием отделаться трудно. (...) Для митрополита Сергия остается теперь одно из двух: или последовать мудрому совету Вселенского Патриарха и начать совместно с нами немедленную подготовку к объединенному Собору, или продолжать обдержанный и привычный путь вражды против нас и стать, таким образом, вне братских отношений с Вселенским Патриархом. (...) Письмо Вселенского П[атриар]ха несомненно ухудшило положение м[итрополита] Сергия. Та злоба, в которой воспитывалась часть верующего народа по отношению к деятелям и деятельности обновленцев, не позволит осторожному м[итрополиту] Сергию переменить свою тактику по совету П[атриар]ха. Однако найдутся и в среде староцерковников люди искренно церковные, которые не могут отнестись безучастно к призыву Вселенского П[атриар]ха. Волей-неволей в староцерковную среду проникает новая сфуя «живой воды» патриаршего голоса, которая разобьет их единство мыслей и чувств»⁴⁹⁰. Действительно, лжемиротворческая активность Константинополя по сути своей была направлена именно на разбивание единства Русской Церкви. Объединение с обновленцами поставило бы возглавлявшуюся митрополитом Сергием структуру вне Православной Церкви, он это понимал, фанариоты – нет (или делали вид). «Митрополит Сергий не обратил на патриаршее обращение никакого внимания и стал даже фанатичнее», – посетовал затем по этому поводу Вениамин (Муратовский)⁴⁹¹. Эмоционально, но по сути дела верно характеризовалась политика Фанара в Окружном послании Архиерейского Собора Русской Зарубежной Церкви от 6 сентября 1927 г.: «С глубоким прискорбием мы должны заявить, что наша Русская Церковь во дни своих страданий под игом большевицкого владычества терпит от Константинопольской Патриархии гонения и утеснения не менее, чем от «живой церкви», от обновленцев и других раскольников»⁴⁹². Объективно, фанариоты встраивались тогда в ряд врагов Православной Церкви в России вслед за безбожниками и обновленцами, хотя и расточали при этом слова о любви к ней.

Был, однако, один миг в конце 1927 г., когда показалось, что Димопуло готов переориентироваться с обновленцев на Московскую Патриархию. Примечательное событие, имевшее еще более примечательное продолжение, произошло в момент посещения архимандритом Василием митрополита Сергия, к которому он 23 декабря 1927 г. явился для передачи послания Патриарха Василия с призывом к единству с раскольниками. Так совпало, что именно в тот же день и час в Патриархию прибыл один сельский священник из Саратовской епархии – иеромонах Софроний (Несмеянов), причем специально для того, чтобы выяснить, есть ли у Патриаршего Синода связь с Восточными Патриархами. В Московской Патриархии ему ответили, что такая связь есть, и пообещали выдать копии соответствующих грамот (Иерусалимского и Антиохийского Патриархов). О том, что произошло дальше, весьма выразительно повествуется в протоколе допроса иеромонаха Софрония от 15 февраля 1928 г.: «Когда я дожидался снятия копий с грамот, то в Патриарший Священный синод пришел Архимандрит Василий Димопуло, представитель Вселенского Патриарха Константинопольского, я его лично не знал, но когда он пришел, то присутствующие здесь сказали мне, что это есть Василий Димопуло. Когда он, Василий Димопуло, пришел, то сказал, что он пришел к Сергию Нижегородскому с пакетами от Патриарха Константинопольского, и прошел к Серафиму (Александрову, члену Патриаршего Синода. – свящ. А.М.). Когда Димопуло стал выходить от Серафима, то я подошел к нему и сказал: «Отец Архимандрит, Вы что, в два Синода ходите и делаете раскол, к обновленцам и [в] Патриарший Синод?» – на что Димопуло сказал: «Нет! Нет!» Тогда я сказал Димопуло: «А что, вы мне дадите документ, что наш Митрополит Сергий и наш Патриарший Синод признается Вселенскими Патриархами?» – на что Димопуло сказал, что даст, и предложил мне прийти к нему в канцелярию и дал адрес. Когда я получил копии грамот Патриархов в Патриаршем Священном Синоде, то тут же поехал по указанному мне Димопуло адресу в его канцелярию, где он мне и вручил писанный документ за № 1018 от 23 Декабря 1927 г. и свою визитную карточку»⁴⁹³.

Не совсем понятно, чем так подействовал на заморского посланника поволжский священник из крестьян с домашним образованием⁴⁹⁴, но архимандрит Василий действительно вручил иеромонаху Софронию довольно важный и содержательный документ с собственноручной подписью и круглой печатью с византийским двуглавым орлом и надписью «Духовно-Дипломатическая Миссия Константинопольского Вселенского Патриархата в России». Оригинал этого документа хранится в следственном деле иеромонаха Софрония как «вещественное доказательство» его «контрреволюционной» деятельности⁴⁹⁵. Документ гласил: «В ответ на Вашу просьбу сообщаю, что Заместитель Местоблюстителя Патриарха Митрополит Нижегородский Сергий и его Священный Синод имеют письменное и молитвенное общение с Великой Христовой Церковью Вселенской и всеми Восточными Вселенскими Патриархами. Вселенская Константинопольская Патриархия не может признавать и никогда не признавала женатый епископат и второбрачие духовенства, так как это противоречит правилам церковным, действующим во всей православной церкви. Мною, как Представителем Вселенского Патриарха в СССР, в свое время был заявлен протест от лица Вселенской церкви в Священном Синоде, стоящем во главе обновленческого течения в русской церкви, против введения в жизнь женатого епископата. Желание святой Матери Церкви Вселенской всегда было – чтобы в русской братской церкви восстановился мир и единение, о чем она и возносит свои молитвы Господу Богу»⁴⁹⁶.

Как видно, при необходимости архимандрит Василий готов был дать желаемый ответ и представителям Патриаршей Церкви. Причем в приведенном документе он даже не очень сильно покривил душой. Письменное и молитвенное общение Московской Патриархии с Восточными Патриархами действительно сохранялось. Женатый «епископат» и второбрачие «духовенства» Фанаром официально не признавались. Более того, сам архимандрит Василий и впрямь в начале 1925 г. выступил на обновленческом пленуме против посвящения в архиереи в брачном состоянии. Сделал он это, правда, весьма мягко, так что раскольническая печать со ссылкой на самого Димопуло потом пояснила, что «заявление на январском пленуме Синода было его частным мнением, притом не особенно упорным, и что никаких полномочий от своего патриарха на это выступление он не получал»⁴⁹⁷. Кроме того, показное несогласие с обновленческой практикой женатого «епископата» нисколько не мешало архимандриту Василию поддерживать прекрасные отношения с деятелями типа Александра Введенского, служить с ними, величать их архиерейскими титулами и заседать с ними в одном «Священном Синоде».

Тем не менее официальный документ, выданный архимандритом Василием, в целом был благоприятным для Патриаршей Церкви, и неудивительно, что он весьма вдохновил его получателя. Иеромонах Софроний по возвращении в свою Саратовскую епархию показал его целому ряду лиц и дал снять с него несколько копий. Интересно, что местный викарий, епископ Вольский Симеон (Михайлов), которому он тоже рассказал о привезенных из Москвы документах, строго запретил иеромонаху Софронию их дальнейшее размножение. Видимо, он, как политически более опытный, понимал, чем это чревато. Действительно, уже 12 февраля 1928 г. уполномоченным Саратовского губотдела ОГПУ было подписано постановление, в котором говорилось, что «гр[аждани]н Несмеянов, проживая в селе Юрьевке, где служит священником, с целью завоевания себе авторитета среди гр[ажда]н Б.-Озерской и Балтайской волости занялся изготовлением и распространением контрреволюционных документов, направленных к подрыву Советской власти»⁴⁹⁸. Можно, конечно, удивиться такой постановке вопроса (получалось, что архимандрит Василий своим документом подрывал советскую власть), но уже 15 февраля иеромонах Софроний был арестован.

Инициаторами ареста, как нередко бывало, выступили местные обновленцы, давшие следствию необходимые свидетельские показания. «Обновленцы, – объяснял затем уполномоченному ОГПУ иеромонах Софроний, – посмотрев у меня документ Димопуллы (так. – свящ. А.М.), возмутились и заявили мне, что меня за этот документ арестуют и его у меня отберут. Так это и произошло»⁴⁹⁹. Скорость реакции раскольников на действия иеромонаха Софрония показывает, сколь опасными они им показались. 12 января 1928 г. местный обновленческий благочинный представил в «Вольское епархиальное управление» доклад, который незамедлительно был переслан в «Священный Синод», а тот, в свою очередь, запросил разъяснения у самого Димопуло.

Видимо, чтобы греческий архимандрит долго не раздумывал, как вести себя в такой ситуации, 13 января к нему явился судебный исполнитель и в отсутствие хозяина приступил к описи находившегося в его квартире имущества. Поводом для таких действий стала претензия домоуправления к Димопуло в том, что он задолжал ему 220 рублей за очистку снега. Окончив опись, судебный исполнитель потребовал от грека немедленно освободить чердачное помещение, причем рабочие для этой цели были уже приведены, и архимандриту Василию было предложено выдать им вознаграждение за труды. На вопрос Ди-мопуло, куда девать находящееся на чердаке имущество, ему ответили: «Это нас не касается, хоть на улицу». Обескураженный архимандрит с трудом упросил дать ему трехдневный срок для переноса вещей, а сам тут же взялся писать письмо председателю ВЦИК Калинину. Димопуло пожаловался, что от него требуют «вносить 50–60 рублей ежемесячно круглый год, т. е. даже за те месяцы, когда снега, а следовательно и очистки его, заведомо не бывает!» Пострадавший от русского снега греческий архимандрит просил «высшего блюстителя революционной законности», как он льстиво именовал Калинина, о защите, пересмотре дела, «а также об оставлении в распоряжении Патриархии чердачного помещения как хранилища... ценного имущества»⁵⁰⁰. Каких-либо резолюций сотрудников ВЦИК на слезном прошении архимандрита Василия нет, но, видимо, на словах ему объяснили, что надо сделать, чтобы сохранить чердак за собой. Впрочем, он догадывался и сам. Делу иеромонаха Софрония срочно требовалось дать другой оборот, что столь легко управляемый московский представитель Фанара и исполнил.

В докладе от 26 января 1928 г. на имя «Его Высокопреосвященства, Высоко-преосвященнейшего Вениамина, митрополита Московского и Коломенского, председателя Священного Синода православных Церквей в СССР» архимандрит Василий писал: «Иеромонаха с. Юрьевки Софрония лично не знаю. Был ли он у меня в моей квартире, не помню, так как у меня ежедневно бывает множество разнообразных лиц различных церковных ориентаций. Но категорически заявляю, что грамоты с таким или даже подобным содержанием, как оно передается в упомянутом докладе (Вольского обновленческого благочинного. – свящ. А.М.), я не выдавал и выдать не мог. (...) Это было бы тем более странно и непонятно, что, как известно, я, по избранию Собора Православных Церквей в СССР 1925 г., состою почетным членом президиума Свящ. Синода»⁵⁰¹. С последней сентенцией действительно трудно было спорить. Не мог грек выступать против обновленцев, будучи, по сути дела, одним из них. В тот же день, 26 января 1928 г., обновленческий лжесинод постановил разослать это заявление Димопуло на места «ввиду важности этого доклада, для предотвращения наблюдавшихся особенно в последнее время ложных и клеветнических выпадов против Свящ. Синода со стороны староцерковников, доходящих, в некоторых случаях, до определенных подлогов, – к сведению и объявлению по епархии в потребных случаях»⁵⁰².

Отреагировали на действия иеромонаха Софрония обновленцы и в своей центральной печати. В номере за февраль 1928 г. «Вестника Синода» сообщалось: «Из Вольской епархии получен доклад архиепископа Вольского Михаила о том, что какой-то иеромонах Софроний распространяет сведения о том, что и Патриарх Вселенский Василий III и его представитель отмежевались от обновленческого Свящ. Синода и признают каноничным только митрополита Сергия. В доказательство показывает какие-то грамоты и с какими-то печатями». Какие именно грамоты показывал иеромонах Софроний, выше уже показано. Это грамоты Иерусалимского и Антиохийского Патриархов, а также бумага архимандрита Василия с его печатью. Слов о том, что «Патриарх Вселенский Василий III и его представитель отмежевались от обновленческого Свящ. Синода и признают каноничным только митрополита Сергия», там не было. Тем не менее раскольники, а с ними и Димопуло, решили перестраховаться, поэтому далее обновленческий «Вестник» вещал: «... все эти своеобразные документы явно подложны. Архимандрит Василий пришел в ужас, когда узнал, какие суждения ему приписываются, и поспешил официальным путем опровергнуть эту очередную ложь»⁵⁰³.

Конечно, греческий архимандрит мог сколько угодно «приходить в ужас» и заявлять, что иеромонаха Софрония он не знает и не помнит, был ли он у него (не исключено, что и впрямь подзабыл: по свидетельству М. Е. Губонина, Димопуло «всегда казался несколько «под мухой» или, выражаясь деликатнее, – «а бон кураж""⁵⁰⁴). Но факт оставался фактом: документ за № 1018 от 23 декабря 1927 г. с собственноручной подписью и печатью он иеромонаху Софронию выдал, а тот успел его показать достаточному числу лиц и снять с него копии. В результате архимандриту Василию пришлось писать еще одно «опровержение», которое было опубликовано в следующем номере раскольнического «Вестника»: «В силу того смущения, какое производит на верующих документ от 23 декабря 1927 года за № 1018, выданный на имя иеромонаха Софрония Несмеянова, а также ввиду того, что в настоящее время, к моему большому прискорбию и удивлению, до меня дошли сведения, что эту бумагу он имеет наглость употреблять как орудие пропаганды для смущения верующих, причем он еще распространяет различные провокационные слухи и сведения, не имеющие никакого основания, говоря, что я состою в Синоде Митроп[олита] Сергия Нижегородского, что вся Вселенская патриархия признает лишь его и отмежевывается от других ориентаций и т. п., – имею заявить, что означенный документ следует считать недействительным» (разрядка в публикации. – свящ. А.М.).

Следует заметить, что, вопреки первоначальному заявлению обновленцев о подложности документов, распространяемых иеромонахом Софронием, Димопуло не опровергал самого факта выдачи им грамоты от 23 декабря и лишь впредь объявлял ее недействительной. Далее он разъяснял, какова же на самом деле позиция Фанара: «В силу грамот Вселенского Патриарха от 7 декабря 1927 года за № 3348 только Совместный Собор, с обязательным участием обеих половин Православной Церкви в СССР, правомочен выяснить разделяющие ту и другую половину Православной Церкви разногласия (в частности, и вопрос о женатом епископате). До означенного же соборного решения никакие осуждения с той и другой стороны не должны иметь места, как препятствующие умиротворению Церкви и способствующие углублению происшедшего разделения, – что решительно осуждается Вселенским Патриархом»⁵⁰⁵. Как видно, для «умиротворителя» Димопуло и вопрос о женатом «епископате» был вполне решаемым, про свои же слова о том, что «Вселенская Константинопольская Патриархия не может признавать и никогда не признавала женатый епископат и второбрачие духовенства», он с легкостью забывал (равно как и про соответствующие каноны Православной Церкви). Обрадованный раскольнический лжесинод циркуляром от 10 марта 1928 г. разослал новое «опровержение» Димопуло всем своим епархиальным управлениям для объявления духовенству и приходским советам⁵⁰⁶. Можно даже удивиться тому, сколько переполоха произвел у обновленцев всего лишь один сельский священник.

Перед своим арестом неутомимый иеромонах Софроний успел предпринять еще одну попытку выяснить правду об отношении Константинополя к раскольникам-обновленцам, о чем он также дал показания на допросе 15 февраля: «После того как из обновленческого Синода... пришла бумага, в которой указывалось, что полученные мною документы подложны, то я решил эти документы проверить и решил написать заявление Константинопольскому Патриарху Василию III с просьбой подтвердить полученные мною грамоты и заявление Димопуло. Я написал заявление, приложил к нему все полученные мною документы, но не в подлинниках, а в копиях, и послал. (...) Ответ на мое заявление я не получил»⁵⁰⁷. В ответ на обвинение в изготовлении подложных документов иеромонах Софроний написал 12 апреля саратовскому уполномоченному ОГПУ объяснительную записку: «Проверить подлинность документа можно путем сличения подписи Димопуллы (так. – свящ. А.М.) и печати. Если факт отречения Димопуллы от выдачи этого документа подтвердится и если подлинность этого документа станет несомненной, то авторитет Димопуллы в сане архимандрита в глазах не только всех священнослужителей, но и всех верующих всей вселенской церкви теряет доверие и колеблет веру в Бога»⁵⁰⁸.

Веры в Бога иеромонах Софроний из-за лукавства спасавшего свой чердак «Димопуллы», конечно же, не потерял, но доверие к представителям Фанара у русских православных людей было подорвано очень сильно и надолго. Проведя полгода в заключении, иеромонах Софроний получил 17 августа 1928 г. от Особого совещания при Коллегии ОГПУ неожиданно мягкий приговор: «НЕСМЕЯНОВА Сафрония (так. – свящ. А.М.) Харитоновича из-под стражи ОСВОБОДИТЬ, зачтя в наказание срок предварительного заключения»⁵⁰⁹. Видимо, в ОГПУ все же поняли, что документ с печатью и за подписью представителя Константинопольского Патриарха был вполне подлинным, даже если сам архимандрит Василий и объявил его затем недействительным. Однако обновленцы с Димопуло старались не напрасно: в 1930 г. иеромонах Софроний был повторно арестован и сослан на три года в Северный край. В 1937 г. преподобномученик Софроний был расстрелян и ныне причислен клику святых⁵¹⁰. Конечно, неудачная попытка деревенского иеромонаха найти правду у греков сама по себе весьма показательна. Можно заключить, что раскольники-обновленцы в то время Фанару определенно были ближе, чем такие правдоискатели. Московский лжесинод торжествовал по поводу очередного успеха на греческом направлении, а Димопуло сохранил за собой чердак и хранимое там «ценное имущество».

Неплохо шли в конце 1920-х гг. международные дела и у обновленцев украинских. На Рождество 1927/1928 гг. они собрали даже больший урожай поздравлений, чем их московские коллеги. Помимо Патриархов Василия и Дамиана «Высокопреосвященного Митрополита Харьковского и всея Украины» Пимена (Пегова) поздравили архиепископ Афинский и всея Эллады Хризостом и председатель Синода Болгарской Церкви митрополит Пловдивский Максим⁵¹¹. В марте 1928 г. Патриарх Дамиан направил «любезнейшему брату Кир Пимену» еще одно письмо: по форме благодарность, а по сути напоминание про «обязательное постановление о том, чтобы в приближающуюся неделю Ваий во всех св. храмах был произведен сбор на Пресвятой Гроб и на нужды Св. Сионской Церкви»⁵¹². Тому, с какой «простотой» Иерусалимский Патриарх выпрашивал деньги, можно только изумляться. Как результат, однако, на лжесоборе украинских обновленцев «епископ Херсонский» Иосиф (Ясковский) в докладе «О сношениях с Православным Востоком» мог похвалиться, что «к настоящему времени, путем общительных приветственных грамот, Украинской] Православной] Церковью установлена связь с блаженнейшими главами православных церквей вселенной, кроме Александрийской, Антиохийской, Сербской, Румынской и Кипрской»⁵¹³.

На Пасху 1928 г. московские и харьковские раскольники вновь обменялись с греками теплыми поздравительными посланиями. Патриарх Василий писал: «Достопочтеннейший Митрополит Московский, во Святом Духе возлюбленный брат и сослужитель нашей мерности, Кир-Вениамин, Председатель Священного Синода Церкви Российской (...). С удовольствием мы получили письмо Вашего Высокопреосвященства к празднику Пасхи. (...) Особенную радость почувствовали мы, узнав о том, что Вы пишете и удостоверяете относительно сердечного и искреннего одобрения с Вашей стороны и находящихся с Вами нашего призыва к общей, совместной деятельности для восстановления единства». Патриарх Василий в очередной раз выражал надежду, что в Русской Церкви, «столько уже пострадавшей от разделения», «будет скоро достигнуто спасительное объединение и исправление дел»⁵¹⁴.

Обменяться такими же сердечными письмами с Московской Патриархией Патриарху Василию не удалось. По-видимому, именно к этому моменту относится эпизод, описанный митрополитом Литовским Елевферием (Богоявленским) в книге «Неделя в Патриархии»: «Приснопамятный, недавно умерший, Константинопольский Патриарх Василий, приветствуя митрополита Сергия с праздником св. Пасхи, прислал такое же приветствие и живоцерковному митрополиту Вениамину, именуя его Московским. Представитель Константинопольской Патриархии явился к митрополиту Сергию с вопросом, не будет ли ответа, и предложил свои услуги к переводу его. Митрополит Сергий ответил: Его Святейшеству известно, что титул «Московского» принадлежит только Всероссийскому Патриарху и Патриархия не знает никакого Московского митрополита. А если Его Святейшество наравне с каноническим Заместителем признает еще какого-то «Московского» митрополита, то какой же может быть от меня ответ?»⁵¹⁵

Свое пасхальное послание «возлюбленному Кир-Вениамину» направил и Патриарх Дамиан. «И ныне в сердечной радости мы пришли мысленно из Святого Иерусалима посетить Ваше Высокопреосвященство и дать Вам братское лобзание во Христе»⁵¹⁶, – высокопарно вещал Патриарх Дамиан, не забывая, надо полагать, и об обещанном ему обновленцами ежегодном в Неделю Ваий сборе «в пользу Гроба Господня». Обновленцы, однако, в своем «Вестнике» про этот сбор уже не вспомнили, им денег не хватало самим.

На состоявшемся в мае 1928 г. «III Поместном Священном Соборе Украинской Православной Автокефальной Церкви» гостей из-за границы не было, но в качестве своего рода компенсации Димопуло почтил его своим присутствием лично (в отличие от московских харьковские обновленцы разрешение на свой очередной лжесобор от власти получили). Важный грек прибыл в собрание не к началу, а на второй день, 7 мая, «и был приветствован Президиумом и всем Собором вставанием, после чего он занял место среди членов Президиума Собора»⁵¹⁷. Большей чести, наверное, был бы удостоен только сам Вселенский Патриарх. По предложению своего председателя лжемитрополита Пимена обрадованные «соборяне» направили Патриарху Василию телеграмму: «Священный Собор Украинской Православной церкви впервые после XVII века имеет в своей среде Вашего Представителя Архимандрита Василия. Сей живой связи [с] Востоком трепетно радуется, утешается улучшением Вашего здоровья. Соборным разумом вновь исповедует решимость хранить верность Вселенскому Православию»⁵¹⁸.

Докладчик по вопросу о международных сношениях У ПАЦ «епископ» Иосиф (Ясковский) заявил: «Приступая к любому вопросу своей повестки, настоящий Свящ. Собор убеждается, что успешное рассмотрение и разрешение его находится в зависимости от наличия и характера наших сношений с Православным] Востоком. Это справедливо и в вопросе об изжитии церк[овной] розни, где авторитет исторического Судьи православных всего мира – Вселенского Патриарха – только и может [быть] наиболее действенным средством»⁵¹⁹. К присутствовавшему Димопуло Ясковский обратился с призывом: «Засвидетельствуйте перед своим Кириархом нашу надежду видеть Украинскую церковь примиренную при посредстве его высокого авторитета и Автокефалию Украинской Православной Церкви ради тех же целей охранения православия в нашей стране им официально признанною». Архимандрит Василий ответил лаконично: «Очень благодарен». Далее, как сказано в журнальном отчете, «Священный Собор одушевленно поет «Многая лета«» и затем через три строчки снова: «Священный Собор одушевленно поет «Многая лета»». Проникнувшись таким «одушевлением» Димопуло «с подъемом произносит: «Покорно благодарю Ваше Высокопреосвященство (Пимена Пегова. – свящ. А.М.) за честь, оказанную мне приглашением на сей Священный Собор. Рад слышать засвидетельствование верности православию Украинской Церкви и ее стремления к упрочению связи с церковью Вселенской. От имени моего Кириарха Всесвятейшего Патриарха Василия передаю благословение Его Всесвятейшества Священному Собору Украинской Православной Церкви и всем ее архипастырям, пастырям и мирянам, с молитвенным пожеланием постоянного преуспеяния». Высокопреосвященный] Митрополит Пимен и Архимандрит Василий обмениваются поклонами»⁵²⁰. Спектакль с поклонами и несмолкаемыми многолетиями под названием «III Поместный Собор УПАЦ» стал последним масштабным мероприятием обновленцев в СССР. Политика советской власти ужесточалась, и даже «красные попы» не могли этого не почувствовать.

Любезной переписке обновленцев с Фанаром, однако, большевистские гонения до поры до времени не препятствовали. 14 июня 1928 г. Патриарх Василий направил Вениамину (Муратовскому) и его лжесиноду письмо (на этот раз по поводу своего исцеления после болезни) с благодарностями за «исполненные любви молитвы». «Да дарует Господь Вашему маститому Высокопреосвященству и прочим возлюбленным членам Синода здравие и да укрепит и приведет к благополучному результату священное пастырское делание и боголюбивые стремления Ваши к миру и единству святой братской церкви Российской, – источал свои благопожелания раскольникам Василий III. – Возлюбленные, Наш дух и сердце всегда обращены к вам»⁵²¹.

Переписка митрополита Сергия с Патриархом Василием также продолжалась, хотя, разумеется, без таких дифирамбов. Так, 28 октября 1928 г. Заместитель Местоблюстителя дал ответ на запрос из Константинополя по поводу времени празднования Пасхи в предстоящем году. Пересказ этого письма Нижегородского митрополита был помещен в стамбульской «Ортодоксии» вместе с ответами «митрополита Харьковского и всей Украины» Пимена от 18 октября и «митрополита Белорусского» Даниила от 28 сентября⁵²² (последний, по фамилии Громовенко, – еще одно женатое обновленческое «светило» из сибирских лжеархиереев). 6 апреля 1929 г. митрополит Сергий направил Патриарху Василию ответ на его письмо, обращенное ко всем Поместным Церквам, по поводу самочинно провозглашенной албанской автокефалии. В отличие от Фанара, который охотно поддерживал разного рода отделенцев от Русской Церкви (например, польских) и вообще делал все для ее ослабления, митрополит Сергий пользоваться трудностями греков не стал и албанских раскольников-национа-листов осудил. «Пока Албанская автокефалия не будет должным порядком признана Вселенским Патриархом, (...) запрещенные за самочиние албанцы остаются под запрещением и все... находящиеся с ними в общении молитвенном будут раскольниками, отлученными от церкви Христовой», – писал Заместитель Местоблюстителя⁵²³. «Это заявление иерархов Русской Православной Церкви весьма характерно, так как оно показывает пример объективного отношения нашей Святой Церкви к историческим церковным событиям даже в то время, когда Константинополь допустил и продолжал допускать целый ряд антиканонических действий по отношению к русским церковным самочинникам как в пределах Советского Союза, так и (особенно) за рубежом», – прокомментировал документ профессор К. Е. Скурат⁵²⁴. Православная Москва вела себя по отношению к Константинополю несравнимо благороднее, чем он по отношению к ней.

Архимандрит Василий тем временем продолжал исполнять свои представительские обязанности. На Фанар он посылал не только отчеты о состоянии церковных дел в России, но и регулярные просьбы о повышении выплачиваемого ему Патриархией пособия. Стамбульский Синод рассматривал этот вопрос в марте 1928 г., затем в марте 1929 г., постановив в итоге увеличить Димопуло ежемесячное жалованье с десяти до тринадцати английских фунтов⁵²⁵. Какие переживания приходилось претерпевать страждущему греческому архимандриту, хорошо иллюстрирует его письмо в Ватопедский монастырь от 5 февраля 1928 г.: «Ситуация здесь с каждым днем становится все хуже и хуже, особенно в том, что касается важнейших предметов самообеспечения. Известный коммунист Т... (Троцкий, надо догадываться. – свящ. А.М.) заявил, что жители Москвы будут бегать с утра до вечера, чтобы поймать себе хотя бы одну мышку для еды. Слова этого коммуниста Т... начинают сбываться в повседневной жизни, вплоть до того, что на улицах Москвы можно увидеть, как 500–1000 человек стоят в разные магазины, чтобы купить 10 фунтов муки, 5 фунтов подсолнечного масла и кусок мыла для стирки белья. По причине того что все это стало ощущаться и отягощать Вашего покорного слугу, прошу уважаемую Эпи-тропию оказать благосклонность и распорядиться об отправке следующих продуктов: 1) два жестяных бака масла хорошего качества для еды, 2) бак маслин, 3) один бурдючный сыр, 4) осьминогов 15–20 ок (ока – турецкая мера веса, равная примерно 1250 граммам. – свящ. А.М.), 5) лимоны, апельсины и все, что еще усмотрит Ваше Высокопреподобие. Все вышеописанное отправьте пароходом через Салоники российским рейсом в Одессу на адрес местного Греческого Посольства и на имя Греческого Посла Господина И. Пануриаса, потому что мы не желаем платить ни копейки за таможню и прочие расходы за перевозку. Полагаю, что наша святая обитель имеет на складах все указанные продукты, и уверен, что не потребуется потратить никаких дополнительных средств на их приобретение, кроме расходов на доставку, которые являются пустяковыми»⁵²⁶. Афонская обитель вошла в положение бедствующего на севере земляка и выслала ему посылку с греческой едой, но архимандрита Василия постигло новое разочарование, о чем он написал в Ватопед 25 апреля 1928 г.: «Довожу до сведения Вашего любезного мне Высокопреподобия, что из тех продуктов, которые Ваше Высокопреподобие соблаговолили прислать Вашему покорному слуге, получены на одесской таможне только масло и маслины, в то время как осьминоги и сыр, как сообщил мне вчера Его Превосходительство Посол Греции Господин И. Пануриас, получены не были. В чем дело, не знаю, если только Ваше Высокопреподобие соблаговолит выяснить, почему не получены сыр и осьминоги»⁵²⁷.

В мечтах об осьминогах из Ватопеда и чаяниях повышения пособия от Фанара Димопуло не забывал и о борьбе за московскую жилплощадь. 10 июля 1927 г. он направил в Секретариат ВЦИК очередную бумагу, в которой писал: «Мною получено из Константинополя от Начальника Патриаршей Канцелярии г. Христо Папаиоанну официальное письмо, в коем я поставляюсь в известность, что Вселенский Константинопольский Патриарх Василий III обратился к прочим Восточным Патриархам с запросом, согласны ли они принять участие в организуемой при Вселенской Патриархии Комиссии, которая должна была выехать в Москву для обследования положения церковных дел, согласно приглашения Священного Синода и других православных обществ. Все Патриархии выразили свое согласие по данному вопросу. Решено, что комиссия от Вселенской Патриархии, в составе 3–4 человек, явится ранее других для предварительного ознакомления по интересующим их вопросам. Таким образом, следует ожидать прибытия Комиссии из Константинополя. Остановиться и проживать во время своего пребывания в Москве Комиссия предполагает у Представителя Константинопольского Патриархата». Далее, по обыкновению, Димопуло писал о трех комнатах, занимаемых гражданином Нестеровым, чтобы ему их вернули и дали сделать в них ремонт, сообщая при этом как бы между прочим, что «Вселенской Патриархии не был известен факт временного занятия части квартиры Представительства»⁵²⁸.

Складывается впечатление, что вся интрига с приездом комиссии поддерживалась архимандритом Василием уже едва ли не с единственной целью – вернуть вожделенные комнаты. Его руководители при этом преследовали, конечно, более глобальные цели. Поражает сам подход греков к русским делам: Фанар собирался отправить в Москву свою комиссию и запрашивал о согласии другие Патриархии, но Восточные, а не Московскую, словно бы ее это и не касалось. Можно представить реакцию фанариотов, если бы Московская Патриархия, с согласия, например, Сербской, решила бы в свою очередь отправить комиссию в Стамбул «для обследования положения церковных дел» по приглашению какой-нибудь «Турецкой Православной Церкви». Такое демонстративное унижение Фанаром крупнейшей Поместной Церкви ничего хорошего для церковного единства дать не могло.

АДимопуло продолжал биться за комнаты. Через десять дней, 20 июля, он снова обратился к Смидовичу во ВЦИК (можно представить, как он там всем надоел), сообщая, что «в настоящем стесненном положении лица, обслуживающие Представительство, принуждены спать на полу в кухне, и секретарская часть лишена возможности работать». «Не оставляю надежды на то, что моя просьба как Представителя почти всех Восточных Патриархатов (ныне и Александрийского, за № протокола 1249 от 2/15 – VII с. г.), немало способствовавшего своими докладами к рассеянию лжи и клеветы в отношении к СССР в духовном мире ближнего Востока, не будет оставлена Вами без внимания, и площадь, закрепленная грамотой ЦИК СССР за Представительством Вселенского Патриархата, останется по-прежнему за ним»⁵²⁹. Еще через три дня, 23 июля, видимо, чтобы окончательно сломить Смидовича напором бумаг, к нему обратился обновленческий «Священный Синод» с просьбой «оказать свое содействие» архимандриту Василию и тем самым устранить «повод к жалобам со стороны Представительства, что лица, обслуживающие Представительство, не имеют достаточного помещения и что Секретарская часть крайне стеснена в своих работах»⁵³⁰. В свою очередь, председатель управления дома в Крапивенском переулке разъяснил Смидовичу в письме от 12 июля, что «при наличии жилищного кризиса... поп занимает один 8 комнат»⁵³¹ (видимо, это с учетом чердачного и других помещений). Разумеется, сочувствия такому явлению советские работники проявлять не могли. Резолюция Смидовича гласила: «Орл[еанскому] съездить на место и сгавариться (так. – свящ. А.М.) с Димопуло о достаточности остающейся площади»⁵³². Орлеанский «сгаварился» с Димопуло так, что, хотя гражданин Нестеров и выехал, к греку вместо него тут же подселили другого соседа по фамилии Полозков. Грек был обижен, но приходилось терпеть и продолжать работать на раскольников дальше.

Интересно заметить, что, упирая в переписке с ВЦИК на то, что он теперь еще и официальный представитель Александрийского Патриарха, архимандрит Василий почему-то не спешил уведомить об этом Московскую Патриархию. Лишь только в марте 1932 г. он сообщил митрополиту Сергию: «Имею честь довести до сведения вашего высокопреосвященства, что его Святейшество Александрийский патриарх Мелетий уполномочил меня быть своим представителем в СССР по всем церковным делам, касающимся Александрийского Патриаршего трона, что засвидетельствовано в высших советских органах». Временный Патриарший Синод при митрополите Сергии вынес по этому поводу краткое постановление: «Означенное отношение представителя Вселенского Патриарха принять к сведению»⁵³³. Ничего хорошего от Димопуло как от представителя еще и Александрии ожидать Русской Церкви не приходилось.

1 октября 1928 г. в Москве открылся очередной обновленческий пленум. Как обычно, архимандрит Василий почтил его своим присутствием. В опубликованном в официальном печатном органе раскольников списке участников пленума он был указан вторым: между «митрополитами» Вениамином и Пименом – председателями, соответственно, московского и харьковского лжесинодов. В отчете о выступлении Вениамина (Муратовского) на открытии пленума дежурно сообщалось: «[Он] выражает радость, что Св. Синод находится в неразрывном общении со всеми восточными патриархами. Вселенский патриарх Василий, как известно, принимает особенно близкое участие в работах Священного Синода»⁵³⁴. Звучало так, как будто бы Василий III лично регулярно наведывался в Москву пообщаться с Муратовским, Введенским и компанией. Впрочем, такой необходимости, благодаря Димопуло, у него не было, тот вполне с этим справлялся сам. Архимандрит Василий приветствовал пленум на греческом языке (хотя вполне мог говорить и по-русски, благо большую часть жизни он прожил в России и, когда ему было надо, в письмах во ВЦИК, например, пользовался русским свободно), после чего «Синод» по предложению председателя пропел многолетие Патриарху Василию и его представителю⁵³⁵. Видно, говорить архимандриту Василию было уже особо нечего, требовалось лишь отметиться. Вообще, всё существенное всеми сторонами было уже высказано и выражено, оставалось лишь по инерции повторять ставшие привычными слова и действия.

Повторением ритуальных фраз наполнялись и выдыхавшиеся содержательно обновленческие издания. Так, половина первого (сдвоенного) номера «Вестника Синода» за 1929 г. была отведена под агитационную статью свердловского протоиерея Иоанна Уфимцева «Совет ищущего спасения», в которой на двенадцати страницах воспроизводились все уже неоднократно изложенные обновленцами аргументы. «Мы веру свою получили от Константинопольской церкви греческой, а потому ту церковь научены считать матерью русской церкви; хранить единство с Константинопольскою церковью считаем своим сыновним долгом, уповая, что через единство с этою церковью мы находимся в единстве и со всеми прочими церквами, входящими в состав Вселенской Православной Церкви». На таком заведомо ложном (поскольку истории известны далеко не единичные случаи отпадения Константинопольских епископов от Православия), но ситуативно устраивавшем обновленцев псевдодогматическом основании Уфимцев выстраивал всю свою последующую аргументацию.

«Патриархи Восточные находятся сейчас в таком же отношении к староцерковнической части РПЦ, в каком находимся и мы – православные обновленцы: они, как и мы, молятся о примирении враждующих, они, как и мы, усиленно – устно и письменно – зовут их к миру и единению как между собой, так и со Вселенскою церковью. (...) Нет общения у староцерковников с Восточной церковью. (...) Факт письменных сношений налицо, а единения, между тем, нет у м[итрополита] Сергия со Вселенским патриархом, они не связаны между собою евхаристическим общением». Наличие же такового общения у обновленцев Уфимцев доказывал присутствием восточных представителей «на последнем Поместном Соборе 1925 г.», а также грамотой к лжесобору самого Патриарха Василия со словами «душой с вами» (о том, что другой Патриарх – Антиохийский – это сборище анафематствовал, раскольнический апологет, разумеется, умалчивал). Затем с таким же упоением автор обыгрывал сюжет с грамотой обновленческому «Синоду» со стороны Иерусалимского Патриарха. «Кто слушает патриархов и от них освящаемых и посылаемых, – пафосно заканчивал Уфимцев, намекая, очевидно, на Димопуло, – Христа слушает, а кто отметается их, самого Христа Бога отметается той»⁵³⁶.

Следующий номер обновленческого «Вестника» открывался дежурными поздравлениями с прошедшим Рождеством Христовым. «Ваше превожделеннейшее Высокопреосвященство святым лобзанием целуя, с удовольствием приветствуем», – гласила грамота от имени Патриарха Иерусалимского Дамиана «митрополиту Московскому Кир Вениамину»⁵³⁷. Далее следовала телеграмма от Грузинского Патриарха Христофора: «Братскою любовью взаимно приветствую ваше Высокопреосвященство и Священный Синод»⁵³⁸. Затем было опубликовано поздравление уже от самого лжесинода Патриарху Василию. «Священный Синод с великим утешением и назиданием взирает на высокий пример Вашего Всесвятейшества и приемлет с радостию и послушанием наставления и увещания Вашего Всесвятейшества в духе истинного Вселенского Православия, – в очередной раз клялись в верности раскольники Василию III. – В этом именно направлении церковной жизни и деятельности... Священный Синод и полагает основную цель особенно необходимого в наши дни обновления церковного и счастлив, находя в отеческих указаниях Вашего Всесвятейшества полное подтверждение правильности избранного и последовательно осуществляемого Священным Синодом подлинно церковного пути. (...) Священный Синод питает надежду, что и на будущее время он не будет забыт мудрыми советами и мощною моральною поддержкою со стороны Вашего Всесвятейшества»⁵³⁹.

Свои надежды продолжал питать и архимандрит Василий – на то, что с помощью обновленцев он сможет-таки поправить свои квартирные дела. 14 января 1929 г. он, по сложившейся традиции, устроил по случаю именин Константинопольского Патриарха и своих собственных прием, на котором присутствовали все члены президиума раскольнического лжесинода, а заодно и полпред Греции в СССР И. Пануриас. Разумеется, Димопуло не преминул, пользуясь случаем, воочию продемонстрировать, в каких «невыносимых» условиях ему приходится жить, чем произвел впечатление на греческого посланника. Тот сначала устно обратился к присутствовавшему Александру Введенскому с просьбой оказать содействие архимандриту Василию, а затем 23 января написал ему же письмо по-французски (другие члены обновленческого «Синода», видимо, не так хорошо владели французским), в котором указал, что «условия, которые создались вселением в его (Димопуло. – свящ. А.М.) помещение посторонних лиц, ...нарушают престиж ВСЕЛЕНСКОГО ПАТРИАРХА». Заканчивал свое письмо Введенскому Пануриас следующими словами: «В надежде, что Вы основательно займетесь этим делом (...). Благоволите, Ваше Высокопреосвященство, принять уверения в моем глубоком почтении»⁵⁴⁰. Интересно мыслил православный вроде бы посол: общение с обновленческой лжецерковью не нарушало престиж Вселенского Патриарха, а вселение посторонних лиц в квартиру его представителя в Москве нарушало.

Обращение греческого полпреда, конечно, весьма польстило Введенскому и другим обновленческим вождям. Откликаясь на него, они 8 февраля 1929 г. составили свое ходатайство во ВЦИК, в котором подробно описали разговор с послом на квартире Димопуло и его просьбу, приложив и само его письмо Введенскому на французском языке и в переводе на русский. «В виде одного из главных аргументов... Посол указывал на то, что достигнутые в САСШ успехи по признанию Митрополита Иоанна Кедровского обновленческой ориентации главою Российской Американской Миссии, а в связи с этим по признанию его прав на все имущество Православной Русской Миссии, обязано главным образом засвидетельствованию пред Правительством САСШ со стороны Константинопольского Патриарха о том, что он, Вселенский Патриарх, находится в каноническом общении со Священным Синодом Православных Церквей в СССР». Можно понять недоумение греческого посла: русское церковное имущество в Америке, доставшееся благодаря Фанару раскольникам, стоило неизмеримо больше, чем какие-то три комнаты, да и вообще весь дом № 4 в Крапивенском переулке. «Посол при этом добавил, что сам он лишен возможности обратиться к Правительству СССР с официальной просьбою по интересующему его означенному вопросу только потому, что архимандрит Василий не греческий, но турецкий подданный»⁵⁴¹. Забегая немного вперед, можно заметить, что в октябре 1932 г. Димопуло направил на Фанар телеграмму, в которой просил ходатайствовать о выходе его из турецкого подданства для принятия греческого гражданства⁵⁴². Получи бы он его раньше, послу Греции в Москве не пришлось бы испытывать неудобства и искать посредников для своего ходатайства перед советским правительством за него.

Тем не менее, посредники (обновленцы) свое дело в очередной раз сделали, и архимандрит Василий, в свою очередь, не остался неблагодарным. Письмо раскольнического лжесинода во ВЦИК он сполна отработал в ближайшие же четыре дня. Как он это сделал, читатель мог узнать из раздела «Хроника церковной жизни» в майско-июньском номере обновленческого «Вестника» за 1929 г.: «С 9 по 12 февраля н. г. впервые за новый синодальный период г. Ленинград посетил Представитель Вселенского Патриарха Архимандрит Василий Димопуло совместно с Секретарем Священного Синода профессором Зариным. По докладу ЛЕУ (Ленинградского епархиального управления. – свящ. А.М.), Архимандрит Василий участием в богослужениях в центральных храмах Ленинграда привлек массу верующего народа, а его открытое неоднократное и энергично высказанное одобрение всей обновительной церковной деятельности синодальных работников произвело неотразимое впечатление на массы. Особенно были знаменательны его слова, сказанные... при прощании с Ленинградскими деятелями. Стоя на епископском амвоне, в окружении множества народа, архимандрит Василий твердо и решительно заявил следующее: «Я, а через меня и все Восточные патриархи, знаем стремление Церкви Православной, руководимой Священным Синодом в СССР, к миру и единению со всеми. Противники – это «раздорники», которые сеют смуту в Церкви, и им придется отвечать за это пред Собором, подготовка к которому идет во всех православных Церквах""⁵⁴³. Так-то должны были аукнуться «староцерковникам» на «Вселенском Соборе» квартирные страдания константинопольского представителя в Москве, за которого кроме как «Священному Синоду Православных Церквей в СССР» и заступиться было некому! Димопуло не знал, что старался в Ленинграде он напрасно, решить квартирную проблему ему это не помогло. 15 марта 1929 г. на ходатайстве «Священного Синода» во ВЦИК с письмом греческого посла Смидовичем была наложена короткая резолюция: «Дело конченное»⁵⁴⁴.

В ожидании возвращения комнат архимандрит Василий надеялся утешиться хотя бы родной гастрономией и 21 апреля 1929 г. вновь обратился в Ватопед с просьбой прислать три канистры хорошего масла, банку маслин, упаковку сыра и килограмм пятнадцать осьминогов. Димопуло настаивал на том, чтобы везде было указано, что данные продукты предназначены исключительно для посольства в Москве, которому никакая власть не вправе чинить препятствий. Но беда обрушивалась на архимандрита Василия за бедой: моллюски опять не дошли. 29 июня 1929 г. в очередном письме в Ватопед он напомнил о своей просьбе прислать «немного масла, маслин, сыра и немного осьминогов» и подчеркнул: «Эти продукты следует отправить напрямую в местное Греческое Посольство, а не на мое имя, чтобы мы могли избежать таможенного сбора. Я просил эти продукты не для себя исключительно, но больше для местного нашего Посла г. Пануриаса, который очень любит эти продукты, а я через это хочу, чтобы он был благосклонно расположен для получения и отправки в Ватопед других священных предметов, предназначаемых для священной моей обители»⁵⁴⁵. Однако никакие ухищрения не помогали провезти головоногих через бдительную одесскую таможню. В письме на Афон от 9 июля 1929 г. архимандрит Василий благодарил за присланные масло и маслины и снова выражал негодование свое личное и посла по поводу не пропущенных одесситами сыра и осьминогов⁵⁴⁶.

Тем временем ободренные угрозой Димопуло в адрес «раздорников» обновленцы предавались фантазиям, как на «Вселенском Соборе» должны быть поставлены вопросы «о клириках у староцерковников», а именно о епископах и пресвитерах, рукоположенных «б. патриархом Тихоном после собора 1923 года», и «о клириках, над которыми было совершено кощунственное перерукоположение». В отношении первых, как полагали раскольники, «Вселенский Собор» может рассудить «на основании соображений и требований любви христианской». Что же касается перерукоположенных и перерукополагавших, то, по мысли обновленцев, «и Вселенская Церковь, и Вселенский Собор будут строго судить эту беспримерную в истории Церкви месть со стороны староцерковников: снисхождения им оказано не будет». «Пусть узнают о их деяниях Восточные патриархи и осудят их своим авторитетом», – взывали обновленцы, не забывавшие при этом везде, где можно, заявлять о своем «миролюбии»⁵⁴⁷.

Непризнание Патриаршей Церковью их священнодействий страшно возмущало раскольников, и управу на «тихоновцев» в этом вопросе они надеялись получить именно со стороны Константинопольской Патриархии. «До самого последнего времени, – жаловался С.М. Зарин в докладе Фанару в 1930 г., – патриарший синод, во главе с митрополитом Нижегородским Сергием, в борьбе с обновленчеством не стесняется принимать меры, диктуемые далеко не высокими чувствами озлобления и желания одержать над церковным противником победу во что бы то ни стало. Вопреки определенным каноническим правилам, не считаясь с тем весьма важным обстоятельством, что Св. Синод Православных церквей в СССР находится непрерывно в молитвенном и каноническом общении с Восточными православными патриархами, – митрополит Сергий и его синод продолжают рассылать циркуляры, объявляющие таинства, совершаемые находящимися в общении со Св. Синодом иерархами и священниками, не имеющими силы и требующими повторения таинств миропомазания, брака, священства. (...) Таким действиям необходимо немедленно положить конец выражением категорического осуждения их со стороны Вселенского Патриарха»⁵⁴⁸. Профессор Зарин, очевидно, имел в виду определение Временного Патриаршего Священного Синода от 25 июля 1929 г. об отношении к священнодействиям, совершенным «раскольничьим клиром»⁵⁴⁹. Постановление это действительно было весьма жестким, но в отношении обновленцев как внецерковного сообщества совершенно правомерным.

На Пасху 1929 г. раскольнический лжесинод получил последнее поздравление от Патриарха Василия⁵⁵⁰. 29 сентября того же года он скончался. Малообоснованным представляется суждение о нем, приведенное в «Православной энциклопедии»: «В отличие от своих предшественников Григория VII и Константина VI, поддерживавших обновленцев в Русской Церкви, В[асилий III] занял нейтральную позицию в отношении «обновленческого» раскола, воздерживаясь от прямого вмешательства в противостояние между «тихоновской» Церковью и обновленцами»⁵⁵¹. Позиция Патриарха Василия была ничуть не менее прообновленческой, чем позиция двух упомянутых его предшественников. Он первым из Константинопольских Патриархов повел регулярную официальную переписку с обновленческим «Синодом», именовал его председателя Вениамина (Муратовского) не иначе как «возлюбленным братом», писал раскольническому лжесобору о своем заочном соприсутствии. Даже для такого выдающегося негодяя, как Александр Введенский, у Василия III находились теплые слова. Зло, причиненное им Русской Православной Церкви, было велико. Не зря обновленцы весьма скорбели о его смерти.

Константинопольская кафедра недолго оставалась вакантной, и уже 7 октября 1929 г. на нее был избран новый Патриарх – Фотий II. Его избрание у некоторых православных людей в России (в том числе и греческого происхождения) породило надежду на изменение политики Фанара в отношении обновленцев. Бывший секретарь иерусалимского подворья А.И. Дросси подготовил обращение к Патриарху Фотию, которое озаглавил как «Горячая мольба группы православных чад многострадальной Русской Церкви». Проект обращения Дросси послал в Житомир другому русскому греку по фамилии Фитопуло с просьбой перевести его на греческий язык. Фитопуло ознакомил с ним архиепископа Аверкия (Кедрова) и епископа Леонтия (Матусевича), которые одобрили, а возможно, и несколько отредактировали текст.

Авторы послания описывали, какие гонения приходилось претерпевать Русской Церкви от большевиков, и замечали, что «катастрофическое положение Св. Церкви усугубляется еще более расколом, поддерживаемым врагами Церкви и Самого Бога». Обновленчество они характеризовали как «наиболее страшный и больной вопрос в Русской Церкви, губящий и обессиливающий Ее». Далее они пытались открыть Фотию глаза на ту правду, которую Фанар видеть не хотел: «Взбунтовавшийся против законного своего патриарха и отколовшийся от законной иерархии обновленческий клир, самочинно создавший свою иерархию, ненавидим Русским Народом за произведенную им революцию в Церкви, за вражду к патриарху, за различные нововведения в Церковной жизни, как, например, женатый епископат, а между тем, пользуясь некоторой поддержкой Власти в борьбе его против православной иерархии, действуя ложью, обманом, насилиями и доносами, он образовал как будто истинную церковную организацию во главе с «Священным Синодом»; но верующий народ, не разбираясь в канонических тонкостях, чует сердцем, на чьей стороне правда, остается верным приснопамятному патриарху всея России Тихону и возглавлявшемуся им собору иерархов, относясь совершенно отрицательно к этим бунтовщикам и раскольникам». Авторы послания «со скорбью, со слезами и мучительным воплем» взывали к Патриарху Фотию: «Всесвятей-ший Владыка, помогите и спасите Св. Российскую Церковь!» Подобные по звучанию призывы к Фанару уже не раз обращали обновленцы, но авторы письма, разумеется, мыслили спасение Русской Церкви не так, как они. А.И. Дросси и Преосвященные Аверкий и Леонтий предлагали начать с конкретного шага: «Всесвятейший Владыка, обращаясь с надеждой и мольбой к Вам; взирая на Вас как на выдающегося иерарха с исключительными способностями и дарованиями, мы полагаем, что у Вселенского Престола в такие, быть может, исторические времена исключительной важности и значения должен быть и подобающий ему представитель в Москве, который по своему уму и качествам также способен был бы содействовать осуществлению высоких планов Вашего Всесвятейшества, чего нельзя сказать о нынешнем Вашем представителе».

Далее почти всё письмо было посвящено человеку, об удалении которого из Москвы и умоляли Константинопольского Патриарха его авторы. Характеристика ему давалась убийственная (какую заслужил): «Будучи преданным другом обновленцев, усыпленным ухаживаниями за ним их «Священным Синодом», возвеличенный им чуть ли как не патриарх и всецело им предавшийся, известный в Москве исключительно под именем «Димопуло», он с первых же дней революции занял враждебную позицию в отношении патриарха Тихона и ненавидим всей православной русской иерархией; его имя произносится всем клиром и народом с презрением и насмешкой и его никто не именует архимандритом, а презрительной кличкой «Димопуло». Много горя и скорби причинил он Святейшему Патриарху своим поведением, как Представитель Вселенского Патриарха, и о нем сложилась определенная слава в Москве как врага православной иерархии Русской Церкви и друга Ее врагов. Сделавшись по счастливой для него случайности архимандритом и представителем патриархии, он служит предметом насмешек и среди своих соотечественников. (...) Не отличаясь ни образованием, ни какими-либо особыми качествами и достоинствами, может ли быть он терпим на почетном посту Представителя Вселенского Патриарха, особенно теперь, когда патриарший престол занимает Всесвятейший Фотий, на которого обращены взоры всего Православного мира. Вселенская Патриархия, как нам известно, так богата образованными и способными клириками, что замещение Димопуло лицом, которое было бы полезным сотрудником Вашему Всесвятейшеству, более чем необходимо»⁵⁵².

Отправить это выразительное письмо адресату не удалось. Так же, как в 1927 г. для иеромонаха Софрония (Несмеянова), для А.И. Дросси, архиепископа Аверкия и епископа Леонтия в 1930 г. попытка искать правду у Константинопольского Патриарха закончилась арестом. Архиереи были обвинены в том, что «просматривали а[нти]с[оветский] документ, предназначавшийся для а[нти]с[оветской] кампании за границей, вынесли о нем одобрительное суждение, согласившись с его редакцией». Приговор им был вынесен по советским меркам относительно мягкий: три года ссылки в Северный край⁵⁵³. А не отличавшийся «ни образованием, ни какими-либо особыми качествами и достоинствами» архимандрит Василий продолжил свою деятельность и при новом Патриархе, в отношении которого православных людей в России ожидало сильное разочарование. Димопуло, чья фамилия стала восприниматься как презрительная кличка, был, конечно, одиозной фигурой, но проблема, как выяснялось, была не в нем.

Фотий II прообновленческую линию Фанара нисколько не изменил, любезная переписка с московскими и харьковскими раскольниками не только не прекратилась, но и заметно оживилась даже по сравнению с тем, что было при их «неизменном друге» Василии III. В «Вестнике Священного Синода» эта переписка занимала все больше и больше места (отчасти еще и потому, что другими успехами обновленцы похвастаться не могли, и публиковать им особо уже было нечего). Началась она, как подобало, с приветственного письма новоизбранному Патриарху от 17 октября 1929 г.: «Священный Синод Православных Церквей в СССР, глубоко опечаленный кончиной Вселенского Патриарха Василия III, утешен ныне радостным известием о вступлении на престол Вселенского Патриарха Вашего Всесвятейшества. (...) Священный Синод Православной Церкви ожидает от Вашего Всесвятейшества мощной братской поддержки в своем церковном деянии, в выполнении своей религиозной задачи – явить Пресветлый Лик Христов и в современных сложных отношениях жизни. В лице Вашего предшественника – Вселенского Патриарха приснопамятного Василия III – Священный Синод Православных Церквей имел попечительного отца, заботливого брата и неизменного друга. Священный Синод уповает, что в лице Вашего Всесвятейшества он найдет всегда мудрого и попечительного отца, готового на помощь, совет, утешение и ободрение старшего брата»⁵⁵⁴.

Очевидно, фанариоты не без удовольствия поместили это льстивое послание в своем официозе «Ортодоксия». Там же было помещено и поздравительное послание Фотию от председателя «Священного Синода Автокефальной Украинской Православной Церкви Митрополита Харьковского и всей Украины» Пимена (Пегова), датированное 15 октября 1929 г. Чтобы никого из российских раскольников не обидеть, между поздравлениями от обновленцев фанариоты опубликовали в своем печатном органе еще и послание от григорианского «Митрополита Можайского» Бориса (Рукина), который, к слову сказать, успел поздравить новоизбранного Вселенского Патриарха на два дня раньше, чем харьковские обновленцы, и на четыре, чем московские⁵⁵⁵. (Если обновленца Введенского М. Е. Губонин, хорошо знавший, кто кем был в церковной Москве того времени, именовал «эротоманом и шизофреником», то Рукин, по его краткой, но емкой характеристике, – «интриган и морфинист»⁵⁵⁶.) Митрополит Сергий не спешил присоединиться к этому ансамблю раскольников, его письмо Патриарху Фотию было отправлено лишь 3 декабря⁵⁵⁷. Зато русско-парижский митрополит Евлогий не упустил возможности поскорее заискивающе отметиться в глазах нового хозяина Фанара. Его поздравительное письмо Фотию от 18 октября было весьма похоже на послания обновленцев: «В печальные дни разделения в зарубежной части Русской Церкви Великая Церковь, в лице в Бозе почившего Патриарха Василия III, оказала ей великую помощь разъяснением правильного ее канонического положения. Дерзаю почтительнейше просить и Ваше Святейшество не отказать этой находящейся в изгнании и рассеянии Церкви и мне, поставленному высшею русскою церковною властью быть возглавителем ее, в своем первосвятительском благословении и в духовной помощи»⁵⁵⁸. Читая эти бесстыдные слова (все знали, насколько «правильно» разъяснял Василий III «каноническое положение» Русской Церкви и обновленческих раскольников), трудно отделаться от мысли, что уже тогда митрополит Евлогий исподволь начал готовиться к своему переходу в юрисдикцию Фанара, который и произошел через год с небольшим.

Воззвание обновленцев к Патриарху Фотию не осталось безответным. «С великою любовью приняли мы Ваше прекрасное приветствие и молитвы, которые ваше маститое Высокопреосвященство и члены Св. Синода послали нам по случаю нашего восшествия волею и благоволением Божием на святейший Патриарший Вселенский Престол», – писал он Вениамину (Муратовскому) 9 ноября 1929 г. «У нас не будет большей радости, если мы получим возможность принять участие и целесообразно достигнуть восстановления единства и единодушия в любимой нашей сестре и дочери, Святой Русской церкви...», – заверял раскольников в своей приветственной грамоте Фотий II⁵⁵⁹. В переводе с церковно-дипломатического языка это означало, что Фанар и дальше будет прилагать все силы для навязывания Православной Церкви в России объединения с псевдоцерковной обновленческой организацией, именуя это «восстановлением единства и единодушия».

Раскольники оценили поддержку Константинопольского Патриарха. «Идущие из глубины отеческого сердца Вашего Всесвятейшества заключенные в сей грамоте слова братского участия, готовности всегда оказывать дружескую помощь в испытываемых церковных затруднениях исполнили сердца членов Св. Синода и чувствами горячей сыновней благодарности к Вашему Всесвятейшеству, – восторженно писали они Патриарху Фотию. – Мы живо и непосредственно ощутили в теплоте этих слов, что в лице Вашего Всесвятейшества Православная Русская церковь обрела такого же попечительного отца, участливого брата и верного друга, какового она имела в лице Вашего приснопамятного Предшественника на Вселенском Престоле Патриарха Василия III». В заключение своих славословий обновленцы желали Фотию довершить в наступающем 1930-м году «великое дело предшественника» – «созвать Вселенский Собор, столь необходимый для авторитетного решения назревших первостепенных вопросов жизни церковной»⁵⁶⁰. Заинтересованность раскольников во «Вселенском Соборе» весьма показательна. Неудивительно, что, имея таких ходатаев, Патриарх Фотий это «великое дело», как и его предшественник, провалил.

Тема «Вселенского Собора» была продолжена в ответном послании Фотия обновленцам от 20 января 1930 г., в котором он вновь выразил надежду на восстановление «в течение этого года мира и единства в святой Российской Церкви» и сообщил: «Мы вместе с тем благосклонно желаем, чтобы Вы, как и все, чрез нашего представителя находились в курсе мероприятий, совершаемых ради возможно скорейшего созвания общего православного совещания посредством подготовки сначала к общему православному Предсобору, а затем, с помощью Божией, к Великому Православному Собору»⁵⁶¹. Можно понять это пожелание как обещание Фотия II обеспечить обновленческим раскольникам («как и всем») участие в «Великом Соборе».

Следующим актом бумажного общения обновленцев и фанариотов стала поздравительная грамота «Священного Синода» Патриарху Фотию от 16 апреля 1930 г. Формально главным ее содержанием было поздравление с праздником Пасхи, а по сути – выражение Фотию II благодарности за то, что он не принял участия в прошедшей на Западе незадолго до того международной кампании в защиту гонимой большевиками Русской Православной Церкви. «Св. Синод глубоко признателен Вашему Всесвятейшеству за то, что вы не присоединили своего авторитетного голоса к этому концерту протестов», – писали раскольники Константинопольскому Патриарху. По поводу положения Православной Церкви в СССР они сообщали ему, что «она получает от Советской Власти возможность, как для своего внешнего устроения, так и для внутреннего выявления, развития, роста и обновления»⁵⁶². Это заявление, даже если обновленцы имели в виду здесь только свою собственную группировку, ни в коей мере не соответствовало действительности. Церковь в СССР подвергалась жесточайшим преследованиям, но церковные политики, как в Москве, так и в Стамбуле предпочитали об этом молчать. От имени митрополита Сергия в «Известиях ЦИК» тогда и вовсе было заявлено, что «гонения на религию в СССР никогда не было и нет»⁵⁶³. Теперь установлено, что текст этого «интервью» был составлен вовсе не Заместителем Местоблюстителя, а лично И.В. Сталиным, В.      М. Молотовым и Ярославским⁵⁶⁴.

Димопуло известил Фанар, что «интервью митрополита Сергия» произвело в России самое худшее впечатление, и указал на необходимость особой осторожности в действиях на русском направлении во избежание «превратного истолкования». В своем письме в Константинопольскую Патриархию от 27 февраля 1930 г. архимандрит Василий сообщал: «Распространившиеся за границей слухи о Нероновых гонениях против христиан, разумеется, преувеличены, но все же даже после самых благожелательных заявлений (Нижегородского Сергия) гражданские власти не обнаруживают ни малейшего послабления в своей суровой антирелигиозной политике. Снос святых храмов продолжается, и духовенство постоянно испытывает на себе известное недовольство. Это правда, что Великая Христова Церковь испытывает величайшую скорбь из-за создавшейся ситуации, материнским же ее долгом является улучшение по мере возможности положения местного духовенства и Церкви, однако, по моему смиренному разумению, достичь эту цель можно было бы только через дружественные шаги в адрес Советского правительства. Бурные протесты, которые слышны на Западе, приведут, пожалуй, к полностью противоположным результатам»⁵⁶⁵.

По поводу этих рекомендаций Димопуло на Фанаре произошла дискуссия, некоторые члены Синода не соглашались с его предложением пойти на «дружественные шаги» к большевикам. Но Патриарх Фотий поддержал идею архимандрита Василия. Он вспомнил ситуацию 1924 г. (эти его слова уже цитировались в соответствующем месте), когда «Советское Правительство через своих представителей не только просило, но просто принуждало Вселенскую Патриархию путем деятельного вмешательства выполнить свои обязанности, происходящие из особого ее положения, как Первенствующей Церкви и Всеправославного Центра, с целью умиротворения Святой Православной Церкви в России». «Если вы посмотрите протоколы тех заседаний, – продолжал Фотий, – то увидите, что названные выше (представители Советского правительства. – свящ. А.М.) не только признавали право вмешательства со стороны нашей Церкви, но и призывали нас, как Всеправославный Центр, принять на себя необходимое попечение об умиротворении Российской Церкви. Поэтому полагаем, что мы можем опереться на договоренности и события того времени и, обращаясь в дружественном тоне к названным выше лицам, сказать им, что много говорят и пишут о давлении, оказываемом на религию и Церкви в России, но мы не верим тому, поскольку не можем поверить в то, что правительство исключительно народной власти и свободы могло бы оказывать давление на основополагающие элементы народной свободы, каковыми являются религиозное сознание и выполнение религиозных обязанностей. И хотя мы в это не верим, тем не менее мы убеждены, что если и случится так, что органы на местах допустят различные нарушающие закон действия против религии и Церквей в России, то Государство примет всевозможные меры для прекращения таковых нарушений и защиты религиозной свободы благочестивого русского народа»⁵⁶⁶. В итоге стамбульский Синод решил подготовить соответствующее обращение к советскому правительству. Благодарность обновленцев Патриарху Фотию свидетельствовала о том, что Фанар с задачей ублажить «правительство исключительно народной власти и свободы» в тот момент справился.

А архимандрит Василий, видимо, подумал, что, может быть, хоть за неприсоединение Константинопольской Патриархии «к концерту протестов», к чему он тоже приложил руку, советская власть его отблагодарит. 26 апреля 1930 г. он в очередной раз обратился во ВЦИК с письмом, в котором в красках описал свои квартирные злоключения, как он, доверившись «товарищу» Орлеанскому, предоставил в январе 1926 г. во временное пользование часть своей площади гражданину Нестерову, поскольку ему (греку) обещали уже весной того же года ее освободить. «Но прошло уже 4 года, гр. Нестеров выехал, и на его место въехал гр. Полозков (...) Несколько раз я обращался к т. Орлеанскому с просьбою об освобождении занятого по его просьбе помещения, но он всегда уклонялся от прямого ответа». Далее Димопуло писал про греческого посла, который в январе 1929 г. просил «митрополита» Введенского оказать содействие ходатайством во ВЦИК, и о том, что, по его сведениям, «Св. Синод» откликнулся на эту просьбу. «Но до сих пор никакого ответа я не получил», – сетовал утесненный греческий архимандрит. В своем письме он, вопреки своему обыкновению, уже не ссылался на «страждущих рабочих и крестьян Востока», а просто указывал на «необходимость иметь более приличное помещение для представительства», а также на то, что «гр. Полозков с семьей является крайне неспокойным жильцом» и относится к нему, «как духовному лицу, крайне враждебно». Судя по тому, что на датированном апрелем письме Димопуло штамп Секретариата ВЦИК с входящим номером был поставлен только 3 июля 1930 г., отвечать ему, тем более положительно, там совсем не спешили. Резолюция Смидовича от того же дня гласила: «Выселение возможно только в судебном порядке»⁵⁶⁷. Как уже было сказано, еще в марте 1929 г. он посчитал, что дело с квартирой Димопуло «конченное»⁵⁶⁸. Архимандриту Василию и дальше приходилось делить ее с «крайне неспокойным» соседом, но по сравнению с тем, что тогда претерпевали от богоборческой власти десятки тысяч русских священнослужителей, это было ничто.

5 мая 1930 г. в связи с намеченными Фанаром «Предсобором» и «Межправославной комиссией» Патриарх Фотий направил в Москву председателям двух синодов два совершенно одинаковых письма (опубликованы они были в «Ортодоксии» как одно с многоточием вместо имени адресата⁵⁶⁹), в котором призвал митрополита Сергия и лжемитрополита Вениамина «положить конец внутренней брани, братски протягивая друг ко другу руки примирения и восстанавливая единство общей своей Матери, единой Святой Русской Церкви». По случаю готовящегося на Афоне собрания Константинопольский Патриарх предложил российской иерархии «положить конец братоненавистной вражде и разделению и, восстановив мир и единство Церкви, избрать совместно в любви и единстве двух архиереев в качестве представителей всей Святой Русской Православной Церкви для предстоящей Межправославной комиссии, дабы, таким образом, и на этой важной первой священной встрече братских Церквей присутствовала и великая сестра – Русская Церковь...»⁵⁷⁰. Как видно, условием участия Русской Православной Церкви в «Межправославной комиссии» Фотий считал примирение Московской Патриархии с обновленцами. Стоит обратить внимание на то, что свое письмо (письма) Константинопольский Патриарх писал 6 мая 1930 г., а созыв собрания в Ватопеде назначал на 8 июня того же года. То есть объединиться и «избрать совместно в любви и единстве двух архиереев» православные и обновленцы в России должны были, проявив просто «большевистские темпы», что означало либо полную утрату чувства реальности главой Фанара, либо, что более вероятно, его осознанное желание обойтись без представителей Русской Церкви. Разумеется, такое «совместное представительство» из России на «Межправославной комиссии» оказалось невозможным, о чем Димопуло уведомил Фотия телеграммой от 25 мая 1930 г. (другие Поместные Церкви отрядили туда по одному-два представителя)⁵⁷¹.

Так получилось, что в тот же самый день, когда Патриарх Фотий отправил в Москву свое сдвоенное письмо, 6 мая 1930 г., председатель обновленческого лжесинода Вениамин (Муратовский) скончался. По этому поводу 9 мая Патриарх Фотий направил архимандриту Василию телеграмму: «Опечалены известием о смерти маститого митрополита Вениамина. Поручаем Вам выразить наше сожаление»⁵⁷². В официальном некрологе обновленцев о почившем было сказано, что «большим авторитетом и уважением он пользовался на православном Востоке у Вселенских патриархов Василия III и Фотия II, патриарха Иерусалимского Дамиана и Александрийского Мелетия»⁵⁷³. В пасхальной поздравительной грамоте от 17 мая Патриарх Фотий еще раз пособолезновал раскольникам: «Глубоко огорчила нас кончина маститого Вашего Председателя Высокопреосвященнейшего митрополита Вениамина. Господь да упокоит его в селениях праведных»⁵⁷⁴. Свои чувства российским обновленцам засвидетельствовал и Грузинский Католикос Христофор, который сообщил, что его Синодом «память о почившем Владыке (Муратовском. – свящ. А.М.) почтена была вставанием и пением почившему вечной памяти». «Искренне соболезнуя Св. Синоду Всероссийской Православной церкви в этой тяжелой утрате, – продолжал далее Христофор, – я вместе с Патриаршим Синодом выражаю радость в том, что Великий Пастыреначальник воздвиг достойного преемника приснопамятному почившему Владыке Вениамину в лице митрополита Виталия»⁵⁷⁵. Действительно, новый председатель обновленцев Виталий (Введенский) был «достойным преемником» почившего, в том смысле, что, как и Вениамин (Муратовский), был лжемитрополитом, возглавлявшим псевдоцерковное безблагодатное сообщество, но на Востоке этого как бы не понимали.

Обновленцы горячо благодарили за соболезнования, особенно, разумеется, Патриарха Фотия. «Вместе с сим, – писали они ему, – Св. Синод сообщает Вам, что он с чувствами искренней признательности принял от о. Архимандрита Василия фотографический портрет Вашего Всесвятейшества с собственноручною Вашею надписью, присланный Вами чрез о. Архимандрита в благословение и для выражения чувств благоволения и преданности Св. Синоду со стороны Вашего Всесвятейшества. Св. Синод в заседании своем 31 мая с. г. постановил поместить фотографию по изготовлении рамки для него в зале заседаний Св. Синода и выразить Вашему Всесвятейшеству глубокую благодарность за столь сердечное проявление Вашего благорасположения к Св. Синоду»⁵⁷⁶. (Оставалось только объявить всеобновленческий сбор средств на изготовление подобающей рамки для портрета «Его Всесвятейшества».)

Тем временем в июне 1930 г. в Ватопедском монастыре на Афоне без представителей из России состоялось-таки заседание «Межправославной подготовительной комиссии». Отрезвить благодушествующих по отношению к обновленцам фанариотов попытались представители Сербской и Румынской Церквей. Епископ Охридский Николай (Велимирович, ныне прославленный в лике святых) прямо заявил, что Сербская Церковь по «русскому» вопросу «заняла иную, нежели Вселенская Патриархия, линию», заметив при этом, что «некоторые слухи ходят в Белграде об отношениях Вселенского Патриархата с различными расколами в России». В ответ на идею фанариотов пригласить «обе группировки» («тихоновцев» и обновленцев) сербский святитель, указав на невозможность «соединить их», предложил позвать митрополитов Антония (Храповицкого) и Евлогия (Георгиевского)⁵⁷⁷. Представитель Румынской Церкви епископ Тырговиштянский Тит заметил: «Что происходит в России, мы, румыны, знаем очень мало, меньше других». Но, несмотря на такую «малоосведомленность», далее румынский иерарх высказался очень ясно: «Мы положительно знаем, что «Живая Церковь» не является Православной, и если бы она смогла прибыть, то должна бы присутствовать не как равночестная нам, а как обвиняемая»⁵⁷⁸.

Навязать свою прообновленческую позицию всем Поместным Церквам фанариоты не смогли. Итогом работы «Межправославной подготовительной комиссии» стало составление каталога тем для обсуждения на предстоящем «Всеправославном Предсоборе» («Просиноде»). Первым в этот каталог был внесен вопрос о Русской Церкви с пояснением, что комиссия «просит Его Блаженство Вселенского Патриарха до созыва Предсобора сделать все, чтобы стало возможным присутствие на нем каким бы то ни было образом и представителей Русской Церкви – из самой России или из-за рубежа»⁵⁷⁹. Задача, поставленная «Межправославной комиссией» перед Константинопольским Патриархом, была не простой. Единственным ее достойным решением для него было прекратить порочную поддержку раскольников-обновленцев, отказаться от захватнической политики в отношении Русской Церкви и чистосердечно обратиться к ее православной («тихоновской») иерархии с просьбой не отказать в участии в организуемом им на Афоне собрании. А правильнее и вовсе было со всякими такими собраниями повременить.

Фанар, однако, продолжал видеть Русскую Церковь в обновленческой схизме. Показательно, что в напечатанной в 1930 г. в Стамбуле книге небезызвестного митрополита Каллиника Кизического в числе Церквей, перешедших на новый стиль, наряду с Константинопольской, Румынской и Элладской указывалась и «Русская (Живая Церковь)», а не перешедших – «часть русской иерархии и народа, признающая патриарха Московского Тихона»⁵⁸⁰. Комментарии, как говорится, излишни.

Патриарх Фотий от покровительства обновленцам также отказываться не собирался, равно как и от дальнейшей экспансии на русском направлении. Вместо нормализации взаимоотношений с Московской Патриархией он спровоцировал новый острый конфликт, приняв в феврале 1931 г. в свою юрисдикцию митрополита Евлогия с подчиненными ему западноевропейскими приходами. Евлогианское разделение – тема для отдельного исследования, но нельзя не привести оценку профессора И.А. Стратонова, согласно которой, «мит[рополит] Евлогий своим обращением в Константинополь не только встал в аналогичное положение с обновленцами и пр., но и морально принял на себя ответственность за все, что было совершено его новой патриархией по отношению к Русской Церкви»⁵⁸¹. Можно вспомнить, что писал в 1924 г. сам митрополит Евлогий архиепископу Иоанну Рижскому про заигрывания Фанара с обновленцами: «На языке лукавых греков это называется «помочь» бедствующей Русской Церкви, а на нашем – это та же своего рода погоня за русскими концессиями, какими охвачены теперь все желающие делить шкуру русского медведя... Вы видите, какие папистические замыслы теперь зреют в Царьграде: там хотят подчинить себе Русскую Церковь, пользуясь нашим безвремением. Лакей Евдоким, лишь бы найти где себе опору, на все соглашается. (...) Надеюсь, что народ наш не пойдет за этими лукавыми и льстивыми греками, особенно если они свяжутся с Евдокимом. (...) Идет [определенный ход] Конст[антинополь]ского Патриарха поглотить сначала все русские церкви за границей, а потом подчинить себе и всю Русскую Церковь»⁵⁸².

Православный народ в России за «лукавыми и льстивыми греками» действительно не пошел. Не пошел и священномученик Иоанн Рижский, Латвийская Церковь была переведена в константинопольскую юрисдикцию лишь после его убийства в 1934 г. Пошел сам управляющий западноевропейскими приходами, увлекая за собой заметную часть русского эмигрантского духовенства и паствы. Про митрополита Евлогия и его приверженцев никак нельзя сказать, что они не знали, кто такие обновленцы, какую поддержку раскольники получали от Фанара и зачем он им ее оказывал. По этой причине деяние евлогиан многими было воспринято как сознательное предательство. Спровоцированный советской властью конфликт с Московской Патриархией мог бы оправдать их временное самоуправление (этим путем пошла Русская Зарубежная Церковь), но не переход в юрисдикцию, поддерживающую обновленческих раскольников.

Советские кураторы церковных дел акцией Фанара по захвату русских западноевропейских приходов тоже были возмущены, что дали понять архимандриту Василию. В объяснение действий своей Патриархии он отправил П. Г. Смидовичу два письма подряд, 17-го и 23 марта 1931 г. Примечательно, что митрополиту Сергию он по тому же вопросу написал 18 марта⁵⁸³, четко выдерживая приоритеты: сначала советская власть, потом Московская Патриархия. «События недавнего прошлого, – писал Димопуло Смидовичу, – потребовали со стороны Великой Христовой Церкви, как Матери всей Русской Церкви, в лице Вселенской Патриархии, особенно энергичного вмешательства для предотвращения усилившихся и обострившихся за последнее время беспорядков в русских заграничных эмигрантских православных кругах, в связи с тем обстоятельством, что русские православные приходы не захотели канонически подчиниться ни одному из посланных Митрополитом Сергием Архиереев. Из этого положения вещей грозили произойти весьма опасные и страшные и страшные (так, два раза. – свящ. А.М.) последствия в виде усиления инославной пропаганды и возобновления антиканонических попыток из Карловиц для подчинения русских православных беженцев своему вредному как в церковном, так и в политическом во вред Советскому Союзу, влиянию». Вслед за Патриархом Фотием архимандрит Василий утверждал, что «на основании канонических правил, всякая Епархия, находящаяся вне пределов той или иной Автокефальной Православной Церкви в Европе, обязана признать юрисдикцию Вселенского Патриарха»⁵⁸⁴.

Однако такая аргументация едва ли могла быть убедительной для Смидовича и его коллег. Между тем, именно от них зависело, будет ли в каком-то виде делегация от Русской Церкви допущена на затеваемый Фанаром «Предсобор-Просинод» или нет. Если нет, то и с идеей о «Просиноде» и последующем «Вселенском Соборе», вероятнее всего, придется попрощаться, а вместе с ней и с перспективами трансформировать номинальное первенство чести Вселенского Патриарха в реальное первенство власти в православном мире. Тут уже фанариотам было от чего забеспокоиться. Проявлением этого стало второе письмо Димопуло Смидовичу: «Начальник Патриаршей Канцелярии Вселенской Патриархии Госп[один] Христо Папаиоанну, по поручению Всесвятейшего Вселенского Патриарха Фотия 11-го, письмом на мое имя от 10/III с. г. возлагает на меня обязанность обратиться во ВЦИК и выразить чувство неизменного уважения и дружбы Вселенского Патриархата к Советской Власти и засвидетельствовать еще раз, что все действия Патриархата направлены к тому, чтобы парализовать вредные зарубежные влияния и пресечь всякое политиканство в находящихся за границей частях русской православной церкви. Вселенский Патриархат не сомневается, что Советская Власть решит вопрос о приезде специальной Комиссии Патриархата в положительном смысле и в самом непродолжительном времени, которая лично выразит Советскому Правительству чувства искренней преданности и имеет необходимость лично сделать сообщение по некоторым вопросам»⁵⁸⁵. Однако греческому выражению «чувства неизменного уважения и дружбы» представители советской власти не поверили и спешить с разрешением приезда «специальной Комиссии Патриархата» не стали.

25 июня 1931 г. Патриарх Фотий направил митрополиту Сергию письмо с объяснением своих действий в отношении евлогиан, а заодно коснулся обновленческой темы в связи с намечаемым «Предсобором»: «Нужно стремиться к созыву Общего Всероссийского Собора, представляющего все тело Святой Русской Церкви и с любовью заботящегося о восстановлении единого канонического управления. И для достижения этой боголюбивой цели... мы готовы братски содействовать, обращая призыв и совет со стороны Матери Церкви ко всяким там церковным группировкам. (...) И созыв Общего Собора, и восстановление благодаря ему церковного единства необходимы тем более как можно скорее, потому что вскоре, с помощью Божией, 19 июня 1932 года созывается при участии всех Православных Церквей Всеобщий Православный Предсобор, присутствие на котором и возлюбленной великой сестры Русской Церкви столь необходимо и для всех вожделенно, и, напротив, велика будет всеобщая скорбь, если снова не удастся ей представлять себя на нем»⁵⁸⁶.

Митрополит Литовский Елевферий весьма выразительно прокомментировал этот совет Патриарха Фотия («мудрости», как он его язвительно называл) поскорее провести совместный Собор с обновленцами. «Прекрасно «мудрость» знает, – писал он митрополиту Сергию 3 августа 1931 г., – что Собора до этого времени у нас не может быть, не может быть предпринято каких-либо общих надлежащих мер к ликвидации происшедших самочинных отделений; тем не менее, когда огромнейшая часть Православного Тела болеет, не видя деятельного, кроме ничего не значащих слов, сочувствия и посильной канонической помощи от других Сестер, «мудрость» почему-то спешит с созданием предсоборного (присутствия) совещания, как бы не желая, чтобы наша Церковь присутствовала на нем в подобающем ей положении, как бы боясь того, что украшенная мученичеством, богатая исповедничеством и исполненная подвижническими воздыханиями, Она может явиться на своевременно созванном Вселенском Соборе в своем подобающем величии. «Мудрость» спешит возвысить свой авторитет, сделав хоть маленькую, даже на словах попытку придать своей кафедре первенствующее уже не по чести, а по власти значение»⁵⁸⁷.

Митрополит Елевферий не без оснований усматривал побудительные мотивы Фанара в том, чтобы воспользоваться моментом ослабления Русской Церкви для продвижения собственных властолюбивых устремлений. Подобного рода настроения действительно имели место в греческой среде. Так, например, афинская газета «Патрис» («Отечество») в связи с усилиями Патриарха Фотия писала еще в июне 1930 г.: «Бесспорно, Христова Церковь едина и вечна, но ее деятельность в мире обязана следовать за теми всеобщими изменениями, вместе с которыми эволюционирует человечество. И пока православие господствовало в необъятной России, а православное духовенство батрачило на благо Царской Династии, организовать взаимодействие всех автокефальных Православных Церквей под духовным водительством Вселенской Патриархии, этой духовной вершины всего Православия, было нелегко. Но теперь, когда Антихрист, о котором говорит христианское предание, этот истребитель религии, вторгся на территорию бывшей Российской Империи, а с другой стороны, Западная Церковь не собирается выходить за рамки тех формулировок, которые привели к образованию отколовшихся от нее Церквей, Православие должно заново организовать свою христоименитую полноту и восстановить свою духовную силу ради духовных своих чад, которым грозит нападение волков. В прошлом автокефальные Православные Церкви, истощенные рабским служением покорившему их, не могли достичь соглашения, составить общее положение и выстроить совместную работу и взаимопомощь. Но, к счастью, этот период подошел к концу, и большинство православных Церквей находятся в абсолютной свободе для совместных действий»⁵⁸⁸. Таким образом, греки прямым текстом заявляли о необходимости, пока Русская Церковь изнемогает под игом антихристовой власти, «организовать взаимодействие всех автокефальных Православных Церквей под духовным водительством Вселенской Патриархии, этой духовной вершины всего Православия». С воплощением в жизнь этих эллинских грез, однако, возникали проблемы.

Убедившись, что митрополит Сергий объединяться с обновленцами не желает, и понимая, что это грозит сорвать всю затею с «Просинодом», Константинопольский Патриарх, очевидно с подачи Димопуло, обратился за содействием к большевистской власти. Архимандриту Василию было поручено «просить Советскую Власть о разрешении прибыть в Москву Представителям четырех Патриарших Престолов Востока для совещания с Русскими церковными кругами по вопросу о восстановлении административного единства Русской Церкви и об участии братской Русской Церкви в имеющем собраться 19-го июня 1932 года Всеправославном Просиноде». Димопуло, как смог, объяснил Фотию, в чем причина возникших проблем во взаимоотношениях с большевиками. «Из сообщения Вашего Высокопреподобия, – писал ему в ответ Константинопольский Патриарх 1 августа 1931 г., – нам сделалось известным, что Советская Власть, совершенно неожиданно истолковавши неправильно распоряжения Святейшего Патриаршего Вселенского Престола по вопросу о Русских Православных приходах в Европе и о Митрополите Евлогии, усмотрела в них дух с нашей стороны недружелюбия в отношении к благосостоянию всей Русской Церкви и даже к Государственной Власти до такой степени, что заподозрило даже наступившую перемену в до самого последнего момента искреннем отношении Вселенской Патриархии к заграничным церковным делам»⁵⁸⁹.

Пересылая перевод письма Фотия Смидовичу, Димопуло добавлял от себя: «Вселенский Патриарх с полною решительностию отвергает предположение о возможности изменения к худшему отношения Вселенской Патриархии к Советской Власти. В действительности это отношение всегда было, есть и будет неизменно не только лояльным, но и определенно благожелательным и сочувственным, с постоянной готовностью выявлять такое именно настроение и в соответствующих действиях и распоряжениях. В частности, распоряжения Патриархии по вопросу о временной церковной юрисдикции Вселенской Патриархии в отношении Русских беженских приходов в Западной Европе имело в виду исключительно умиротворение и успокоение Русских православных беженцев, в предотвращение возможности подчинения их влиянию и юрисдикции Римского Папы, стремящегося достигнуть унии не только с Русскими беженцами Заграницей (приблизительно до 6 млн), но и с православными, находящимися в пределах СССР, чем, конечно, преследуются не столько религиозные, сколько политические цели, в явный вред Советскому Союзу»⁵⁹⁰. Как видно, осознавая, что слова про «страшных и страшных» карловчан на советскую власть особого впечатления не производят, фанариоты решили сместить акценты на происки более глобального врага СССР – Папы Римского.

Сам Патриарх Фотий тоже описывал, как он противостоит попыткам совратить русскую диаспору в католицизм, что якобы и было его главным побудительным мотивом принять под себя евлогианские приходы. В частности, ссылаясь на газету «Фигаро», он указывал на строительство «большого униатского храма в Париже для Русских». «Эти разъяснения и заверения, – писал Фотий II, – надеемся, убедят всех, находящихся в России, что деятельностью Патриархии ни в отношении Русской Церкви не совершено чего-либо затрагивающего или умаляющего ее права, ни в искреннем расположении Патриархии к Советской Власти, выявленном с самого начала, не произошло никакой перемены. Вследствие этого Патриархия убеждена, что не только прекратятся возникшие из явного недоразумения подозрения, но также и в том, что Советская Власть, прекрасно оценивающая полное уважения и искренности расположение к ней Православной Церкви, явно проявившееся как и в деятельности Вселенской Патриархии в отношении к Советской Власти, так и со стороны всех церковных кругов в России, поскольку все эти круги декларировали полную свою политическую лояльность, – что Советская Власть, приняв все это во внимание, соблаговолит в каждом случае благосклонно относиться к церковным вопросам Православной Церкви и исполнить горячие просьбы, чтобы Русская Православная Церковь могла иметь организованное и солидное Представительство в предстоящем Православном Просиноде»⁵⁹¹. В последних словах, подчеркнутых, по-видимому, Смидовичем, и выражался главный интерес Константинопольской Патриархии: обеспечить, хотя бы и с помощью богоборцев, «организованное и солидное» представительство Русской Церкви на «Просиноде», то есть «помочь» православным в России «сорганизоваться» вместе с отпадшими от Православия обновленцами.

Вскоре обозначился и еще один пункт заинтересованности Фанара в Русской Церкви. Дело было в том, что, помимо «Вселенского Собора», идеей фикс греков в те годы было заключение унии с англиканами (разумеется, под красивые слова о христианском единстве, но в реальности, скорее, из чисто прагматических соображений). 18 августа 1931 г. Патриарх Фотий написал архимандриту Василию, что 15 октября в Лондоне собирается «Православная Догматическая Комиссия», чтобы «встретиться и совместно поработать с Комиссией Англиканской Церкви, составленной из наиболее авторитетных иерархов и богословов Англиканской Церкви по вопросу о догматических различиях, разделяющих две Церкви, с целью подготовить дело сближения и соединения этих Церквей» (русский перевод письма Димопуло отправил Смидовичу, которому, судя по всему, и принадлежат подчеркивания). «Все православные Автокефальные Церкви, – продолжал Фотий, – уже избрали – каждая по одному особому представителю в состав этой Православной Догматической Комиссии. Ввиду необходимости и желательности представительства и от братской Русской Церкви было мнение и стремление, чтобы дело устроилось... приглашением кого-либо из находящихся за границей русских беженских Архиереев. Однако ж, так как надлежит, чтобы представитель Русской Церкви представлял действительную Великую Русскую Церковь, с соблюдением в полной мере ее авторитета, то мы настоящим письмом спешим предложить Вашему Высокопреподобию, чтобы Вы обратились к вождям двух великих тамошних церковных частей, Патриаршей и Синодальной, и выразили наше желание и просьбу, соответствующие мнению и желанию также и прочих братских Церквей, чтобы 1) или общим братским соглашением обоих названных церковных частей был избран, в возможно кратчайший срок, сообща ими обоими один общий представитель всей Русской Церкви... 2) или, если это невозможно, чтобы был избран отдельно от каждой из двух церковных частей один особый представитель, причем об избрании двух, в виде исключения вместо одного, представителей Русской Церкви также должны мы получить незамедлительно уведомление, или же 3) наконец, если и это невозможно, каждая из двух церковных частей возложила представительство в этой комиссии на нашего представителя в этой комиссии, или же на представителя другой братской Церкви»⁵⁹². Таким образом, обновленческую псевдоцерковную организацию глава Фанара в очередной раз квалифицировал как одну из «двух великих тамошних церковных частей». И при таком каноническом сознании Патриарх Фотий собирался решать догматические вопросы с англиканами!

Архимандрит Василий, понимая, где будет приниматься решение об отправке русской делегации в Англию, обратился не только к «вождям двух великих церковных частей», но и к «Заместителю Председателя ВЦИК» П. Г. Смидовичу (который в действительности занимал должность председателя Комиссии по вопросам культов при ВЦИК) с просьбой «не отказать в разрешении осуществить Православной Церкви в СССР свое представительство в Лондоне, для поддержания и укрепления авторитета Русской Православной Церкви в ряду других Православных и Инославных Церквей и для фактического доказательства действительно существующей в СССР внутренней свободы религиозной совести»⁵⁹³. Судя по подчеркиванию, последний аргумент привлек внимание Смидовича, однако решающим не стал. 16 сентября 1931 г. возглавляемая им комиссия при ВЦИК постановила: «Принять к сведению сообщение тов. Тучкова об отказе Патриаршей и Синодальной Церквей принять участие в Лондонской догматической комиссии»⁵⁹⁴.

Причины отказа Русской Церкви от участия в «Догматической Комиссии» были обстоятельно изложены митрополитом Сергием в письме архимандриту Василию от 30 сентября 1931 г., опубликованном затем в «Журнале Московской Патриархии»: «Догматическая Комиссия... является далеко не первым, а скорее одним из последних, если не прямо завершительным шагом Вселенской Патриархии по пути к соединению с англиканской церковию. Это дело ведется уже не один год, и Вселенской Патриархией (как и некоторыми другими автокефальными Православными церквами) в целях того же соединения приняты весьма важные решения. Нам известно, напр[имер], о признании англиканской иерархии. Между тем Русская Православная Церковь не только не приглашалась высказать свое мнение по тому или другому обсуждаемому догматическо-каноническому вопросу, но и не была своевременно и в надлежащей полноте осведомляема о принятых уже решениях. (...) О признании англиканской иерархии я узнал случайно из заметки в Афинской «Екклисиа» о том, что Блаженнейший Патриарх Александрийский (Мелетий. – свящ. А.М.), вместе с Рождественским поздравлением и как бы в виде Рождественского подарка, послал Архиепископу Кентерберийскому постановление своего Синода о признании англиканской иерархии, к чему журнал добавлял, что Константинопольской Патриархией эта иерархия признана еще раньше. Казалось бы, Русская наша Церковь и по числу своих пасомых, и по своему значению в православном мире заслуживала в данном деле более внимательного к себе отношения со стороны Матери-Церкви Константинопольской, и голос нашей Русской церкви, своевременно выслушанный, едва ли был бы лишним при решении столь важного вопроса. Не забудем, что вопрос этот имеет не местный интерес, что он затрагивает самую нашу веру, наше общецерковное достояние, вверенное единству всех Православных автокефальных Церквей, а не некоторым из них...

Теперь нас приглашают, но мы уже не можем и не считаем удобным принять это приглашение, чтобы потом не оказаться пред каким-нибудь неожиданным для нас совершившимся фактом и не нести ответственности за решение, разделять которое по совести мы не будем.

Да и по существу своему вопрос о соединении церквей требует величайшей осмотрительности. Действительную ценность здесь имеет лишь то соединение, которое покоится на полном единстве упования. Мы со своей стороны не можем отказаться от веры, что только наша Православная, уцелевшая на Востоке Церковь есть Церковь Христова. Соединение с нашей Церковью какого-либо иного общества мы можем мыслить лишь под образом спасения утопающих. Было бы странно, если бы утопающий, прежде чем принять помощь с корабля, начал ставить какие-нибудь свои условия. (...) Если для соединения с англиканами и теперь уже потребовались с нашей стороны уступки, притом экстренные (без достаточной подготовки к ним общеправославного сознания), то есть основания опасаться, что плодом всех сношений и переговоров с англиканами будет не подлинное единство англикан с

Церковью, а лишь внешний, так сказать, дипломатический союз, прикрывающий внутреннее расхождение»⁵⁹⁵. Хотя отказ Русской Церкви от унии с англиканами соответствовал и интересам советской власти, ответ митрополита Сергия архимандриту Василию выражал совершенно ясное церковное сознание в данном вопросе. Что же касалось приглашения на «Просинод», Заместитель Местоблюстителя обещал уведомить Димопуло о своем решении позднее.

В письме самому Патриарху Фотию от 15 октября 1931 г. в ответ на призывы к миру с обновленцами митрополит Сергий резонно заметил, что «путь, избранный к водворению мира, едва ли можно признать целесообразным. Пренебрегать авторитетом местной церковной власти и систематически оказывать «защиту» лишь элементам самочинствующим значит не водворять мир в автокефальной церкви, а старательно его разрушать»⁵⁹⁶. Непосредственным поводом для этих слов митрополита Сергия было покровительство Константинопольского Патриарха митрополиту Евлогию, но, несомненно, подразумевалась и многолетняя систематическая поддержка Фанаром раскольников-обновленцев. «Факты этой «систематической защиты» всем известны, – комментировал слова митрополита Сергия митрополит Елевферий в письмах, разосланных им Предстоятелям Православных Поместных Церквей, в частности Патриарху Сербскому Варнаве, – покровительство Константинопольской Патриархии живоцерковникам и обновленцам в России вплоть до предложения блаженной памяти Патриарху ее Тихону в угоду им отказаться от власти и отдать ее этим самочинникам, закрепление откола от Русской Церкви епархий финляндской, эстонской, дарование Польской Церкви автокефалии и, наконец, пока последний по времени – присвоение, хотя и временное, Ее Западноевропейских приходов, который... определяется свв. канонами как особо великий грех»⁵⁹⁷.

Подготовка к «Просиноду» тем временем шла своим чередом. Патриарх Фотий по-прежнему надеялся увидеть на нем обновленцев, но находил поддержку в этом далеко не у всех. Так, Сербский Патриарх Варнава 14 февраля 1932 г. писал митрополиту Литовскому Елевферию: «По дошедшим до нас случайным сведениям, Вселенский Патриарх имеет намерение пригласить к участию в предстоящем Просиноде, независимо от представителей Тихоновской церкви, также и представителей так называемой «Живой церкви»... Но мы с нашими боголюбезными архипастырями считаем «живоцерковников» нарушителями св. канонов и отступниками от чистоты истинного православия»⁵⁹⁸. В оценке обновленчества Святейший Варнава со своими архипастырями был абсолютно прав, и то, что сами обновленцы к тому времени уже давно не называли себя «живоцерковниками», сути дела нисколько не меняло.

Конечно, решать самостоятельно, ехать или не ехать на Афон, ни Московская Патриархия, ни обновленческий лжесинод в той ситуации не могли. Вопрос этот рассматривался Комиссией по вопросам культов при ВЦИК – своего рода преемницей Антирелигиозной комиссии при ЦК ВКП(б). Если поездка русской делегации в Лондон ею безоговорочно отвергалась, то в отношении «Просинода» у нее такой ясности не было. По этой причине решено было запросить высшую партийную инстанцию. В сентябре 1931 г. П. Г. Смидович представил Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И.В. Сталину развернутый доклад на этот счет с приложением документов (главным образом писем архимандрита Василия и Патриарха Фотия)⁵⁹⁹. Первым пунктом Смидович информировал Сталина, как об «исчерпанном вопросе», про отказ Русской Церкви от объединения с англиканами: «Совершенно очевидно, что Советская Власть заинтересована в том, чтобы такого рода сближение и соединение не имело место. Отсутствие делегатов Российских православных церквей срывает эту попытку. Надо было принять меры к тому, чтобы обставить отсутствие делегатов надлежащим образом. Ввиду того что приглашение к участию в «Догматической Комиссии» было одновременно направлено руководителям староцерковников и обновленцев, были приняты меры, чтобы эти руководители от своего лица в надлежащей форме отклонили это предложение. Это было своевременно достигнуто». (Как уже было отмечено, нет ни малейшего ощущения, что митрополит Сергий действовал тогда вопреки своим собственным убеждениям, на обновленцев же, вероятно, ОГПУ пришлось надавить. Александр Введенский, например, давно мечтал о поездке в Англию и даже некоторое время в 1924 г. титуловался «митрополитом Лондонским и всея Европы», а в 1929 г. писал А.В. Луначарскому конфиденциальные письма с просьбой поспособствовать его выезду за границу⁶⁰⁰.)

Второй пункт доклада Смидовича Сталину, собственно, и касался вопроса о «Просиноде». Начинался он с небольшого, но весьма примечательного вступления: «В Москве постоянно проживает официальный представитель «Вселенского Патриарха» архимандрит ДИМОПУЛО. Эта связь используется с пользой для дела». Видимо, ранее Сталину не докладывали, каким «полезным для дела» был архимандрит Василий, но наконец наступил момент узнать о нем и самому Генеральному секретарю. «Однако, – продолжал Смидович, – за все эти годы не допускались ни выезды представителей православных церквей к патриарху, ни въезд иных представителей патриарха в СССР, чего патриарх неоднократно добивался. Патриарх всемерно старается сохранить связь с Советской властью и с православными церквами, и эти старания приводят к тому, что линии антисоветской он не ведет открыто и в «крестовых походах» не участвует, хотя в то же время с эмигрантским православным духовенством связан, ведет свою игру, подрывая влияние и значение за границей митрополита Сергия, местоблюстителя патриаршего престола в Москве, – чем вредит нашей линии». Намек Смидовича на проведение советской линии за границей через митрополита Сергия (а не через обновленцев) заслуживает внимания. Такая постановка вопроса была новой, можно видеть в ней зачатки политики использования Московской Патриархии на международной арене, которую сталинское руководство стало активно проводить в 1940-е гг. Обновленцы при этом становились ненужными.

Далее Смидович писал: «Сессия Просинода имеет целью полное освещение положения православных церквей в СССР, восстановление «административного единства Русской церкви» (воссоединение староцерковников с обновленцами) и урегулирование взаимоотношений православных церквей внутри и вне пределов СССР. Сессия Просинода состоится и без представителей «Российских православных церквей». Надлежащее представительство повело бы к благоприятному. с нашей точки зрения, течению работ сессии. Однако такое представительство организовать при настоящих условиях очень трудно. Отсутствие представительства вывело бы окончательно работу в Константинополе из-под нашего влияния и могло бы поставить вселенского патриарха на антисоветский путь. Ввиду приближения срока созыва Просинода вопрос этот необходимо решить теперь же. Комиссия по вопросам культов просит ЦК ВКП(б) дать в ближайшем времени директиву по этому вопросу. В случае положительного решения его надо иметь достаточно времени, чтобы организовать надлежащим образом представительство православных церквей на сессии просинода»⁶⁰¹. Логика предложения Смидовича понятна: по сути дела он просил санкционировать административное объединение «староцерковников и обновленцев», с тем чтобы они совместно организовали «надлежащее представительство» на «Просиноде» для «благоприятного» советской власти «течения работ» этого собрания. На самом докладе нет никаких резолюций. По мнению его публикатора И. А. Курляндского, «положительного решения о присутствии на заседании Просинода на Афоне представителей православных церквей ЦК ВКП(б) и Сталиным принято не было»⁶⁰². Так это или нет, однозначно сказать нельзя, но через несколько лет с требованием власти объединиться с обновленцами митрополит Сергий все же столкнулся и это едва не закончилось его арестом.

Тем временем теплая переписка Патриарха Фотия и глав некоторых других Поместных Церквей с обновленческими раскольниками продолжалась и в 1931-м, и в последующие годы. Только с каждым разом взаимные приветственные грамоты становились все менее и менее содержательными, и даже Патриарх Иерусалимский Дамиан в своих дежурных поздравлениях перестал просить у обновленцев денег⁶⁰³. Понял, видимо, что бесполезно. Некоторый всплеск активности раскольников произошел в 1932 г. в связи с их попыткой отпраздновать на международном уровне свое десятилетие. Их собственный «Вестник» к тому времени уже перестал выходить, «Журнал Московской Патриархии», который, напротив, начал издаваться с 1931 г., такое «важное» событие проигнорировал, но «Голос Литовской Православной Епархии», выпускаемый митрополитом Елевферием, дал весьма выразительный комментарий. «Обнадеженные дружескими благопожеланиями, «обновленцы» дошли до предела, кажется, непозволительной, неприкрытой даже внешним приличием смелости и разослали Восточным Патриархам послание, в котором извещают их о праздновании десятилетия со дня «отречения» Святейшего Патриарха Тихона и организации «Высшего Церковного Управления» (так называемой «живой церкви»). Трудно представить, какую нужно иметь совесть, чтобы праздновать позорнейшую страницу в истории русской Церкви – измену своему Первоиерарху и образование раскола – и приглашать сорадоваться этому Предстоятелей Восточных Православных Церквей. (...) Но если подобного и еще большего церковного бесстыдства можно ожидать от тех, кто не стесняется говорить об «отречении» Патриарха Тихона и кто с обманом начал самое свое существование, то каково же наше горькое удивление, когда мы читаем ответ на это послание Александрийского Патриарха Мелетия. Правда, ответ этот сдержан и более чем сдержан (...) И хотя Святейший Мелетий прямо говорит в своем ответном послании, что «на наше общение вы должны смотреть не как на отвержение священной памяти Патриарха Тихона», но, тем не менее, с праздником обновленцев поздравляет, признает «жизненной частью» Церкви наравне со всеми «деятельными церковными частями» в России, ни с одной из которых он не порывает общения»⁶⁰⁴.

Обновленцам было чему порадоваться, а православным – чему в очередной раз неприятно изумиться, глядя на такую изворотливость. «Некоторые Церкви-Сестры, – продолжал свой комментарий автор из литовского журнала, – дошли до того, что стали проповедовать неслыханную в Церкви теорию о том, что Поместная Церковь может представлять собою группу враждующих церковных объединений, которые все тем не менее являются живыми частями Тела Христова. Эта теория – ложна в отношении к учению об единстве Церкви, не терпящем смешения света и тьмы, Истины с ложью, Церкви с расколом. Она неискренна, потому что никто из Глав этих Церквей-Сестер не допустил бы чего-либо подобного в отношении к своей поместности. И потому здесь мы видим ущербленность сознания Церковного Единства вне личной заинтересованности, с одной стороны, и почти неприкрытое желание ослабить Великую Сестру Русскую Церковь, с другой»⁶⁰⁵. Ущербленность сознания глав «некоторых Церквей-Сестер» показана в этом рассуждении, как представляется, весьма убедительно. Единственная оговорка, которую необходимо сделать, когда речь идет о проблеме единства Русской Православной Церкви в 1920–1930-е гг., заключается в том, что после кончины Патриарха Тихона каноническим центром этого единства в полной мере был Патриарший Местоблюститель митрополит Петр, а его заместитель – митрополит Сергий – лишь отчасти, поскольку проводимой им с 1927 г. просоветской политикой он оттолкнул от себя значительное число церковных ревнителей, которых считать отпавшими от Церкви никак нельзя и многие из которых ныне причислены к лику святых⁶⁰⁶. Однако в контексте рассматриваемой темы это не столь существенно, поскольку греческие церковные политики вовсе не пытались войти в какое-либо общение с «тихоновскими» подвижниками в России. Признанного всей Русской Церковью Патриаршего Местоблюстителя священномученика Петра они фактически игнорировали и тогда, когда он был еще на свободе, а после его ареста и вовсе не вспоминали о нем. Греки строили свои отношения с предателями-обновленцами, в безблагодатности и отпадении от Церкви которых никаких сомнений у православного человека быть не могло. Здесь они действительно шли на «смешение света и тьмы, Истины с ложью, Церкви с расколом».

Конечно, словесные лобызания фанариотов с раскольниками не могли не смущать православных людей в России. В Московскую Патриархию в связи с этим продолжали поступать недоуменные вопросы, на которые нужно было давать спокойные и взвешенные ответы. Так, 2 декабря 1931 г. Синод митрополита Сергия по запросу одного из Преосвященных вынес постановление об отношении к греческому (а также грузинскому) клиру, причем епископ спрашивал, «имея в виду явное благоволение Патриарха Константинопольского к обновленцам и вообще ко всем, кто не с нашей Патриархией (Митроп[олит] Евлогий)». Временный Патриарший Синод постановил: «Ввиду того что общение с Константинопольской Патриархией у нас не прервано, Епархиальный Архиерей должен относиться к греческому клиру и мирянам как к Православным». По контрасту с этим приходящих из Грузинской Церкви предписывалось принимать через покаяние⁶⁰⁷. Спустя полгода Синоду митрополита Сергия вновь пришлось рассматривать вопрос о взаимоотношениях с греческим духовенством. Один из протоиереев г. Феодосии представил рапорт, в котором описал свою непростую ситуацию. Лишившись своего храма, община городского православного собора вынуждена была совершать богослужения в местной греческой церкви. Условием этого со стороны греков было поминовение Патриарха Фотия. В результате русский священник стал поминать за богослужением Константинопольского Патриарха, Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра, его заместителя митрополита Сергия и местного православного епископа Порфирия (Гулевича), в то время как греческий священник поминал только Вселенского Патриарха. Такое положение стало порождать среди православных толки о причастности грека к обновленчеству, а «вместе и патр[иарха] Фотия». Примечательно, что Синод не стал опровергать причастность Фотия к обновленчеству, а порекомендовал, «ввиду неопределенности церковной позиции греческого священника, русской общине лучше совершать свое богослужение самостоятельно»⁶⁰⁸.

Официальный ответ митрополита Сергия на вопрос Константинопольского Патриарха о «Просиноде» был дан лишь в письме от 12 апреля 1932 г. на имя архимандрита Василия. Прозвучал он с удивительным достоинством и ясностью: «Предложенные нам условия избрания депутатов ставят нашу Церковь в совершенно неудобное положение на Просиноде. (...) Нашу Церковь Его Святейшеству угодно рассматривать как неорганизованную церковную массу, не имеющую канонического возглавления. Наши депутаты должны явиться на Просинод не представителями Поместной Русской Церкви, равноправной с другими Поместными Церквами, а представителями каждый каких-то «церковных кругов» (как принято теперь выражаться), то есть, повторяю, неорганизованной массы, не имеющей своего лица и, следовательно, канонических прав, в том числе и решающего голоса на Соборе Поместных Церквей. В лучшем случае наши депутаты могут оказаться в положении каких-то просителей, а в худшем – даже ответчиков или обвиняемых. Ни то, ни другое не представляется для нас ни приемлемым, ни допустимым. Не имея к тому же решающего голоса, а с этим и возможности законно влиять на постановления Просинода, наша депутация своим присутствием на Просиноде может создать впечатление, будто постановления Просинода приняты при участии нашей Русской Церкви». На основании изложенных соображений митрополит Сергий от имени себя самого и состоявшего при нем Патриаршего Синода заявлял Димопуло, а через него и Фотию, свой официальный отказ от участия Русской Церкви в работе «Просинода».

Далее в том же письме Заместитель Местоблюстителя высказывался и по поводу внесения в программу «Просинода» вопроса о разделениях в Русской Церкви: «Русский вопрос есть вопрос прежде всего наш домашний, внутренний, и подлежит разрешению прежде всего самой Русской Церкви. Поместная Автокефальная Русская Церковь не утратила ни Апостольского преемства, ни законного священноначалия, а вместе с этим и канонических прав и возможностей разрешать все свои внутренние вопросы своею властью, своими силами и средствами. Когда она признает, что вопрос превышает ее силы, она обратится за помощью к Сестрам – Церквам Православным, внесет такой вопрос на их соборное рассуждение. Но на Собор поступить эти внутренне-церковные вопросы могут только по инициативе и решению самой же Поместной Церкви, и отнюдь не помимо ее»⁶⁰⁹.

Отвлекаясь немного от темы, можно заметить, что в целом деятельность митрополита Сергия как Заместителя Патриаршего Местоблюстителя в 1920–1930-е гг. вызывала и вызывает немало нареканий (его взаимоотношения с властью, подавление внутрицерковной оппозиции и т. д.). Но то, как он держался с фанариотами, не может не вызывать восхищения. Твердая позиция Московской Патриархии в отношении «Просинода» привела к срыву планов Фанара по его проведению, причем уже в самый последний момент (за шесть дней до начала заседаний). 30 июня 1932 г. архимандрит Василий направил митрополиту Сергию (и обновленцам, надо полагать, тоже) письмо: «Честь имею сообщить Вашему Высокопреосвященству, что открытие заседаний Просинода, предполагавшееся 19 июня с. г. на св. горе Афонской, по инициативе Вселенской Патриархии, откладывается. Отсрочка эта вызвана настоятельной необходимостью присутствия на Просиноде представителей всех автокефальных церквей, которое к настоящему моменту не могло быть осуществлено». Письмо Димопуло было заслушано на заседании Синода митрополита Сергия, который явно не без удовлетворения постановил: «Означенное письмо Представителя Вселенского Патриарха в СССР Архимандрита Василия Димопуло принять к сведению»⁶¹⁰.

На том же заседании Синода было «принято к сведению» и письмо митрополита Елевферия от 6 июля 1932 г., давшего свой комментарий к откладыванию «Просинода». «Из некоторых заграничных источников выяснилось, что главною причиною неудачи с Просинодом был отказ Русской Церкви от участия в нем; за нею отказались Сербская, Румынская, Кипрская и Греческая (Элладская)». Митрополит Елевферий расценивал срыв Просинода как «первый (вероятно) добрый плод» деятельности митрополита Сергия «уже для всей Православной Вселенской церкви». «Думаю, что Вы откажетесь от представительства своей Церкви, если Константинопольский Патриарх вздумает осенью повторить свое решение созвать Просинод, если бы даже на этот раз он не сделал той же своей ошибки, представляя Русскую Церковь церковною массою без канонического ее возглавления, ибо едва ли от того изменятся недружелюбные чувства его к Русской Церкви, которые, к сожалению, проявляются к ней со стороны Константинополя, даже если бы мы и не хотели в них видеть недружелюбия, атолько повод некстати проявить свою мегаломанию»⁶¹¹. Примечательно, что это письмо митрополита Елевферия, скорее личное, чем официальное, написанное далеко не в самом дипломатичном по отношению к Фанару тоне, было не просто оглашено на Синоде, но и опубликовано в «Журнале Московской Патриархии». Очевидно, тем самым Заместитель Местоблюстителя давал понять, что он позицию Литовского митрополита полностью разделяет.

В 1933 г. митрополит Сергий вновь обратился к Патриарху Фотию с недоуменным вопросом. Поводом опять оказалось дело митрополита Евлогия, точнее – нежелание Константинопольского Патриарха отвечать на претензии к нему со стороны Московской Патриархии в связи с неканоническим приемом им евлогиан в свою юрисдикцию. «Не могу умолчать, – писал Фотию митрополит Сергий, – что отсутствие ответа производит здесь удручающее впечатление на всех верных сынов Православной Церкви. В особенности при свете предложения Вашего Святейшества о порядке участия нашей поместной Православной Церкви Русской в предполагавшемся Просиноде такое отсутствие может давать желающим повод заключать, что Константинопольская Патриархия теперь предпочитает исконному и предписываемому канонами общению с законным священноначалием Православной нашей Церкви Русской общение с непослушными этому священноначалию отщепенцами, раздирающими хитон Христов»⁶¹². Митрополит Сергий, как опытный дипломат, конечно, весьма аккуратно подбирал слова. Однако упоминание о навязываемом Фанаром порядке представительства Русской Церкви на несостоявшемся «Просиноде» (на паритетных началах с безблагодатными обновленцами) делало намек вполне ясным: православный народ в России считает Фотия обновленцем, отпавшим от Церкви, а он своими действиями только подтверждает подозрения в свой адрес.

До конца, однако, отношений с Патриархом Фотием и даже с явным обновленцем Димопуло митрополит Сергий не порывал. Весной 1934 г. в Московской Патриархии состоялось большое торжество. К тому времени стала уже очевидной безнадежность получить от власти разрешение на проведение Собора Русской Православной Церкви и решить на нем вопрос о замещении Московской патриаршей кафедры. Тогда окружение митрополита Сергия, не имея возможности произвести его в Патриархи, решило повысить его статус путем усвоения ему титула «Блаженнейшего митрополита Московского и Коломенского». При этом митрополит Сергий оставался в должности Заместителя Патриаршего Местоблюстителя, что делало ситуацию в каноническом отношении довольно странной: Московское патриаршество не упразднялось, но сама кафедра Патриарха занималась митрополитом, а иерарх с титулом «Московский» оказывался заместителем митрополита Крутицкого, хотя правильно – наоборот. 27 апреля 1934 г. по поводу нового титулования митрополита Сергия был составлен особый синодальный акт, под которым подписался 21 епископ (еще около 70 архиереев присоединились к нему посредством телеграмм⁶¹³), а 2 мая в московском кафедральном Богоявленском соборе при большом стечении духовенства и паствы состоялась его своего рода интронизация. Приглашен был на это торжество и архимандрит Василий и даже, по его собственному свидетельству, поприсутствовал⁶¹⁴, хотя «Журнал Московской Патриархии» в соответствующей передовой статье и не отметил этого примечательного факта⁶¹⁵. Но в любом случае, Димопуло не был проигнорирован Московской Патриархией, поскольку в постановлении Патриаршего Синода о новом титуле митрополита Сергия содержалось предписание сообщить о нем «Представителю Восточных Патриархов в Москве»⁶¹⁶. Архимандрит Василий достаточно оперативно проинформировал Фанар о переменах в Московской Патриархии. Реагируя на полученное известие, Патриарх Фотий, с одной стороны, предложил своему Синоду поздравить митрополита Сергия, но тут же отметил элемент некано-ничности в изменении титула и кафедры Заместителя Местоблюстителя при отсутствии главы Церкви. В итоге было решено запросить у архимандрита Василия дополнительные разъяснения, но тот их дать уже не успел (помер)⁶¹⁷.

Следует признать, что в данном случае скепсис Фанара относительно акции Московской Патриархии не был лишен оснований. Митрополита Сергия авторитетно предупреждали об этом. 7 мая 1934 г. старейший на тот момент православный иерарх в России митрополит Арсений (Стадницкий) писал ему о своих сомнениях на счет того, «благовременно ли теперь заниматься титулованием»: «Ведь это, по-моему, имеет не личное значение, а общецерковное, так как оно, вероятно, связано будет с признанием этого титула не только со стороны нашей иерархии, но и со стороны других православных Церквей. А что, если не согласятся? Кроме того, не будет ли это поводом для оппозиции к еще большему разделению и нападкам на Вас и возглавляемый Вами Синод, который в такое тяжкое время занимается титулованием, как это было при св. Григории Богослове, к[ото]рый обличал своих собратьев, «гонявшихся за титулами, когда нужно украшаться добродетелями». И удобно ли Заместителю украшаться этим титулом, когда Местоблюститель лишен этого и неизвестно даже, где обретается, и хотя фактически не управляет Церковью, но не по своей воле»⁶¹⁸. Действительно, поскольку главой Русской Церкви оставался заключенный митрополит Петр, новое титулование митрополита Сергия было некорректным. Однако со стороны Фанара выражение озабоченности на этот счет было очередным проявлением лицемерия, а не ревности о канонической чистоте. И Патриарх Фотий, и его предшественники спокойно признавали в качестве «митрополитов Московских» раскольников Виталия (Введенского), Вениамина (Муратовско-го), Серафима (Руженцева) и не вспоминали при этом о законном Предстоятеле Всероссийского Патриархата.

Можно предположить, что, если бы митрополит Сергий, следуя призыву Фанара, примирился с обновленцами и получил бы титул митрополита Московского во главе объединенной структуры, Константинопольская Патриархия никаких «элементов неканоничности» в этом бы не усмотрела. Но Заместитель, пойдя на серьезные уступки власти в плане политическом, был категорически против навязываемого ему объединения с раскольниками. Примечательные по-своему сведения на этот счет сообщал в частном письме от 13 февраля 1936 г. московский католический епископ Пий Невё: «О положении православных мне известно следующее. В течение прошлого года ГПУ активно занималось объединением «обновленческой» церкви с «тихоновской». Чего только не увидишь в этой стране чудес! После переговоров митрополит Сергий решительно заявил, что он не желает церковного союза с митрополитом Александром Введенским (из обновленцев, женатый, причем дважды), хотя ГПУ обещало тихонько услать его куда-нибудь в провинцию. После этого сергиевский синод был распущен: сам он – старый и тугой на ухо – не выходит из своей комнаты, а все церковные дела поручены – по милости ГПУ – архиепископу Питириму Московскому (точнее, Дмитровскому, Крылову. – свящ. А.М.), которого все православные открыто обвиняют в том, что он является агентом советской полиции. (...) Если бы Господь дал нам хоть малую толику свободы, как быстро смогла бы набрать силу Католическая Церковь»⁶¹⁹.

Можно было бы не доверять свидетельству враждебного Православной Церкви Невё, но о попытках НКВД (включившем в 1934 г. в свой состав ОГПУ как Главное управление Госбезопасности – ГУГБ) осуществить «объединение «обновленческой» церкви с «тихоновской"» сообщал и русский зарубежный протоиерей Стефан Ляшевский, который, еще будучи мирянином, беседовал в январе 1936 г. с митрополитом Сергием и затем следующим образом передал его слова: «Ко мне явились из НКВД и сказали, чтобы я безоговорочно шел на полное слияние с обновленцами, иначе меня посадят на кол, а все храмы закроют. Сливаться с обновленцами было равносильно уничтожению Церкви, поэтому я почувствовал, что теперь я уже со спокойной совестью могу не идти на этот компромисс, хотя этим и уничтожалась полностью Церковь. Я ответил категорическим отказом. (...) Как я позже узнал, такое же предложение было сделано и Митрополиту Петроградскому Алексию, в тот же самый день, и ему не позволили снестись со мной, сказав, что я согласился на их предложение. Ему так же угрожали, как и мне. Он дал такой же отрицательный ответ, как и я»⁶²⁰. Как видно, протоиерей Стефан, хотя и находился после войны в юрисдикции Русской Зарубежной Церкви, относился с пиететом к митрополитам (Патриархам) Сергию и Алексию. Важно, однако, что его свидетельство вполне согласуется со свидетельством Невё, который к Московской Патриархии никаких симпатий не питал. Это позволяет считать, что требование «полного слияния с обновленцами» митрополиту Сергию со стороны НКВД в середине 1930-х действительно было предъявлено, но он его, к своей немалой чести и к большому раздражению богоборческой власти, отверг.

В начале 1935 г. прекратилось издание «Журнала Московской Патриархии». Так получилось, что последней заметкой в нем стало сообщение о том, что «4-го сентября 1934 г. скончался представитель Вселенского Патриарха Архимандрит Василий Димопуло. Заупокойная литургия и отпевание были совершены в храме Преподобного Сергия, что в Крапивенском пер. г. Москвы. Погребен покойный на Ваганьковском кладбище»⁶²¹. Заметка, как видно, весьма лаконичная, по принципу: de mortuis aut bene, aut nihil. Вероятно, обновленцы напечатали бы о почетном члене своего «Синода» гораздо больше и теплее, но уже не могли, поскольку их «Вестник» перестал выходить еще раньше, чем «ЖМП». Примечательно, что о кончине своего московского представителя Фанар узнал именно от раскольников из письма за подписью лжемитрополита Виталия. Этот же ряженый в белый клобук деятель возглавил и «отпевание» почившего архимандрита⁶²². Церковного погребения, таким образом, Димопуло не сподобился. Могила архимандрита Василия на Ваганьковском кладбище, по всей видимости, также не сохранилась⁶²³.

Смерть Димопуло знаменовала окончание целой эпохи в истории греческой церковной дипломатии на российском направлении. В заведении взаимоотношений Константинопольской и Московской Патриархий в тупик он сыграл, конечно, далеко не последнюю роль. Некоторые современники даже считали, что он один во всем и был виноват, но это явное преувеличение. Фанар преследовал свои глобальные цели, по сути дела, враждебные Русской Церкви, и резкого ухудшения отношений с ней при такой политике ему было не миновать. Архимандрит Василий, как мог, старался служить интересам своей Патриархии, не забывая при этом и о себе самом. Объективно, его мелочно-жадный нрав и крайняя неразборчивость в средствах, компрометировавшие Вселенскую Патриархию в глазах не только православных русских людей, но даже и советских чиновников, лишь вредили продвижению гегемонистских устремлений Фанара, руководство которого в конце концов стало это осознавать.

Еще в начале 1933 г. архимандрит Василий был вызван в Стамбул. Димопуло, который когда-то грозил работникам ВЦИК, что уедет из Москвы, вдруг расхотел возвращаться в родные южные края, объяснив это в письме от 31 января 1933 г. задержкой с выдачей ему паспорта. 24 октября того же года Патриарх Фотий снова предложил архимандриту Василию прибыть на Фанар для доклада о положении подворья и представительства и обсуждения их дальнейшей судьбы. Видимо, Димопуло не поспешил с ответом, поскольку 9 ноября Фотий написал ему еще раз. Заменить Димопуло на время отъезда должен был священник греческого посольского храма Иоанн Пападопуло(с). Фактически речь шла об отзыве архимандрита Василия из Москвы. Письмом от 18 января 1934 г. он известил Фанар о получении вызовов и о том, что он уже запросил соответствующий паспорт. Патриаршим письмом от 24 января 1934 г. иерею Иоанну было дано предписание о временном замещении выезжающего архимандрита, но тот так и не выехал, а своего сменщика смог «нейтрализовать» при помощи обновленцев и советских органов (подробнее об этом – ниже).

12 июня 1934 г. дело Димопуло было вновь обсуждено на заседании стамбульского Синода. Высказывалось мнение о необходимости заменить его варшавским архимандритом Иларионом (Васдекасом). Вопрос об отзыве архимандрита Василия был окончательно решен: ему предписывалось покинуть Москву и передать дела любому греческому священнику на территории России, поскольку Пападопуло в его права вступить так и не смог.

12 июня Димопуло было направлено письмо от Патриарха, в котором сообщалось решение Синода и преподавались надлежащие инструкции⁶²⁴. Однако он этим предписаниям так и не внял, а через три месяца, 3-го (не 4-го, как было сообщено в «ЖМП») сентября 1934 г., скончался «от осложнений после операции, которую он перенес, страдая от мочекаменной болезни», как сказано в официальном некрологе в журнале «Ортодоксиа». В том же некрологе отмечалось: «Весть о его внезапной кончине была получена Церковью в телеграммах из Москвы, в которых выражается большая любовь к преставившемуся со стороны российских церковных деятелей и скорбь о его кончине... Его отличали доброжелательный нрав и усердие в служении, он всегда исполнял свои обязанности ревностно и с преданностью по отношению к Церкви»⁶²⁵.

Историки обновленчества А. Э. Левитин и В. М. Шавров по прошествии десятилетий так характеризовали архимандрита Василия: «Ловкий грек великолепно ориентировался в московских делах и плавал, как рыба в воде, в мутных волнах церковной смуты. Обновленцы уцепились за этого, никому дотоле не ведомого монаха, как за якорь спасения. Они осыпали его почестями, преподнесли бриллиантовый крест на клобук, сделали почетным членом Синода, возили его по всей России как представителя Восточной Церкви. (...) Архимандрит Василий с важным видом принимал все эти почести, постоянно служил в обновленческих храмах, раздавал интервью, причем все послания Вселенского патриарха, уклончивые и туманные, толковались им в угодном обновленцам смысле. Впрочем, архимандрит Василий был неглупым человеком. Сильно обрусев, он много читал, говорил проповеди по-русски и с похвалой отзывался о Введенском, называя себя его верным поклонником»⁶²⁶.

Не обошел стороной фигуру Димопуло-младшего и такой историк обновленчества, как А.И. Кузнецов: «Вся его «представительская» деятельность в Москве являлась сплошной авантюрой. Он был своим человеком в обновленческом Синоде, через него Синод вел переписку с православным Востоком; он уверял Синод, что Вселенский престол признает властью только его. То же самое он говорил и Патриаршему Местоблюстителю (едва ли такое было. – свящ. А.М.), хотя здесь ему плохо верили. Наконец, он нашел доступ к григорианскому ВВЦС и его уверял, что Вселенский Патриарх признает только ВВЦС (и это сомнительно. – свящ. А.М.). Неизвестно, чем кончилась бы авантюра этого «фигаро», если бы он не догадался скоро умереть. (...) Одним словом, это о нем сказано в древней пословице «Греку нет веры""⁶²⁷.

Не менее колоритно о московском представителе Фанара вспоминал и М. Е. Губонин: «В 1920-е годы грузного, черноволосого о. Василия (Димопуло) постоянно можно было встретить на московских улицах в районе Петровских ворот и Трубной площади. Здесь его лоснящаяся, как бы налитая жиром фигура типичного пузатого «попа» со страниц «Безбожника у станка», – но ярко выраженного восточного типа, – встречалась в самом непринужденном виде: в старой, выгоревшей рясе и засаленной фетровой шляпе старинного образца, с огромной суковатой палкой в руках, он любил восседать на корточках в обществе чистильщиков сапог – своих земляков: греков, халдеев и сирийцев по национальности, громогласно рассуждая на непонятном для прохожих диалекте, демонстративно и бесцеремонно жестикулируя и руками, и палкой. (...) В храм Сергия в Крапивках (в Крапивенском переулке, соединяющем Петровку с проездом Петровского бульвара) при бывшем подворье Вселенской Патриархии в Москве молиться никто не ходил; народ считал о. Василия «красным», т. е. обновленцем-раскольником, а его всегдашние резкость и грубость в обращении с людьми окончательно отталкивали от него. Кажется, он был неплохой выпивоха (...) Таков был почтенный полпред в России «Кир-кир» Вселенского Патриарха, известный всей церковной Москве 1920-х годов «сакеллион Василий""⁶²⁸.

Как видно, российские церковные историки, знавшие не понаслышке об обновленчестве (а некоторые, как Левитин, и побывавшие в нем), единодушно характеризовали «ловкого грека», «фигаро» и «неплохого выпивоху», мягко говоря, не самым позитивным образом. Они бы написали о нем еще красочнее, если бы увидели, хоть краем глаза, его письма во ВЦИК: как этот «налитый жиром поп», словно сошедший с карикатуры безбожного журнала, боровшийся всеми правдами и неправдами за то, чтобы к занимаемым им четырем комнатам добавить еще три, изображал из себя представителя «страждущего пролетариата Востока». История о том, как московский квартирный вопрос Вселенскую Патриархию испортил, вообще представляется достойной пера М. А. Булгакова.

Совсем по-другому, однако, деятельность «почтенного полпреда» оценивается в греческой историографии, а именно архидиаконом Хризостомом Калаидзисом, собравшим в архивах Фанара и Ватопеда об архимандрите Василии такую информацию, которой не имел никто другой, и даже зачем-то поведавшим миру историю его страданий по осьминогам. «В целом, – говорится в его объемном труде, посвященном истории московского константинопольского подворья, – архимандрит Василий Димопулос проявил великую мудрость и утонченность в своем отношении к событиям в России после смены правительства, повлиявшим на внутреннюю жизнь Церкви в России»⁶²⁹. Автор этих слов – с 1995 г. титулярный митрополит Мирликийский. Вспоминается приведенная А.И. Кузнецовым поговорка: «Греку нет веры».

С уходом Димопуло обновленцы потеряли своего главного адвоката в международных делах. Их контакты с Востоком стали быстро затухать. Впрочем, как сообщает Кузнецов, охлаждение отношений раскольников с Вселенской Патриархией произошло еще раньше, из-за американских дел. В марте 1934 г. в Нью-Йорке умер обновленческий «митрополит Северной Америки» Иоанн Кедровский, которому Фанар помог отсудить русское церковное имущество в США. В преемники ему обновленцы (очевидно, по согласованию с соответствующими советскими органами) решили поставить его сына – «протоиерея» Николая Кедровского, или Кедрова, причем возглавить «хиротонию» предложили греческому архиепископу Афинагору (будущему Константинопольскому Патриарху). Но тот от такой сомнительной чести отказался. Отказались и румынские, и сербские епископы в Америке, к которым обращался Кедров-Кедровский. Командировать же за океан обновленческого «архиерея» из СССР возможности не было (видимо, памятуя историю 1924 г. с «перевертышем» Николаем Соловьем, большевики более не желали рисковать). В итоге нужный обновленцам архиерей в Америке все-таки нашелся. Им стал запрещенный в служении греческий архиепископ Христофор (Контогеоргиос). Патриарх Фотий телеграфировал обновленцам в Москву, чтобы они воздержались от такого неканонического шага, но ему не ответили, и «архиерейская хиротония» над женатым лжепротоиереем Кедровым в августе 1934 г. была совершена. «Вселенский Престол убедился, – не без патетики комментировал ситуацию Кузнецов, – что из себя представляют обновленцы и как можно было вступать с ними в евхаристическое общение. Вероломство обновленцев было широко известно в Европе и Америке, теперь и в Фанаре узнали о вероломстве обновленцев»⁶³⁰. («Бедные, доверчивые фанариоты!» – так и хочется добавить к этому сетованию. К слову сказать, Христофор Контогеоргиос после смерти Николая Кедрова в 1944 г. возглавил обновленцев в Нью-Йорке, но затем менее чем через год благополучно вернулся в свой родной Константинопольский Патриархат⁶³¹.) Трогательная переписка Фанара с обновленцами после их американского «вероломства» прекратилась, да и прежнего посредника не стало, а организовать замену умершему Димопуло греки не смогли, хотя попытки были предприняты.

Первым кандидатом на его место, даже еще до смерти архимандрита Василия, был уже упоминавшийся священник Иоанн Пападопуло (1875–1938; в документах он также фигурирует как Попандопуло). По-своему это был тоже довольно примечательный персонаж. Уроженец турецкого Синопа, подданный Греции, с 1896 г. проживавший в России, он до 1933 г. был священником в греческом селе под Анапой. При этом, в полном соответствии с предписаниями архимандрита Василия, Пападопуло-Попандопуло, не «уклоняясь в лагерь староцерковников», состоял в ведении «Священного Синода», то есть был обновленцем. В июне 1933 г. по личному приглашению греческого посла Спиридона Полихрониадиса он переехал в Москву для служения в домовом храме при посольстве Греции. (То, что их будет духовно окормлять раскольник-обновленец, греческих дипломатов не смутило.) С таким послужным списком он вполне мог претендовать на то, чтобы стать официальным преемником Димопуло. Он даже унаследовал его знаменитую жилплощадь по адресу Крапивенский переулок, д. 4, кв. 5. Но с должностью не получилось: от его назначения Фанар отказался, мотивируя это тем, что Пападопуло не только не состоял в юрисдикции Константинопольской Церкви, но и успел попасть под «канонические» прещения у обновленцев⁶³².

Согласно справке обновленческого лжесинода «об антиканонической деятельности протоиерея церкви Святителя Николая, что на Никольской улице г. Москвы», предыстория его запрещения была такова: «1) Протоиерей Иоанн Попандопуло до июня 1933 г. служил приходским священником в Черноморской епархии и находился в каноническом подчинении Св. Синоду Православных Церквей в СССР. Высшие пресвитерские отличия (награды) он получил также от Св. Синода. 2) По сообщению Высокопреосвященного Митрополита Северо-Кавказского Владыки Петра (Сергеева. – свящ. А.М.) от 24 декабря 1933 г. и по докладу Черноморского Архиепископа Сергия (Киреева. – свящ. А.М.) от 2 декабря 1933 г., протоиерей Иоанн Попандопуло без разрешения подлежащей епархиальной власти в лице Высокопреосвященного Архиепископа Новороссийского и Черноморского Сергия, даже без всякого уведомления Владыки Сергия, равно как без ведома и разрешения Высокопреосвященного Митрополита Северо-Кавказского Петра, в июне месяце 1933 г. прибыл в Москву, где без разрешения и уведомления Правящего Московской епархией Высокопреосвященного Архиепископа Георгия (Жука. – свящ. А.М.), а равно и без ведома Высшей Церковной Власти – Св. Синода Православных Церквей в СССР – вступил в должность настоятеля поименованного храма. 3) Св. Синод указом своим от 30-го декабря 1933 г. за № 3587 предложил протоиерею Иоанну Попандопуло прибыть в Св. Синод для представления Высокопреосвященному Председателю Св. Синода Митрополиту Виталию своих объяснений по настоящему делу. На означенный указ Св. Синода протоиерей Иоанн Попандопуло от 3-го января 1934 г. ответил, что он не находит возможным явиться в Св. Синод. 4) По сообщению Его Высокопреподобия, Представителя Патриархов Константинопольского и Александрийского и Архиепископа Синайского, о. Архимандрита Василия, и к нему, как Представителю Вселенского Патриарха, протоиерей Иоанн Попандопуло по настоящему вопросу не обращался (отношение о. Архимандрита Василия Димопуло от 2 января 1934 г. за № 528)»⁶³³.

Непочтительность Попандопуло к Димопуло объяснялась, по-видимому, тем, что он мог знать (например, от своих знакомых в греческом посольстве) о намеченном Фанаром отзыве архимандрита Василия из Москвы и уже настраивался занять его место. Подотчетным обновленческому «Св. Синоду» Попандопуло, как ставший посольским священником, тоже себя более не считал. Однако такая самоуверенность его подвела. 31 марта 1934 г. возмущенный «попранием канонов» раскольнический лжесинод постановил: «Так как протоиерей Иоанн Попандопуло вступил и совершает свое служение в храме Святителя Николая в г. Москве антиканонически, в нарушение существующих на этот предмет основных и обязательных канонических норм, содержимых и доныне всеми Поместными Православными Церквами, и, несмотря на отеческий призыв Св. Синода, отказался подчиниться воле Св. Синода, ПОДВЕРГНУТЬ ЕГО ЗАПРЕЩЕНИЮ В СВЯЩЕННОСЛУЖЕНИИ, ПРЕДЛОЖИВ ЕМУ, ПО ПОЛУЧЕНИИ УКАЗА О СОСТОЯВШЕМСЯ О СЕМ ОПРЕДЕЛЕНИИ СВ. СИНОДА, ПРЕКРАТИТЬ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО СЛУЖЕНИЕ В ХРАМЕ СВЯТИТЕЛЯ НИКОЛАЯ». В тот же день копия этого документа была препровождена архимандриту Василию с припиской: «Настоящее свое постановление Священный Синод сообщает Вам, Ваше Высокопреподобие, к сведению и на зависящее с Вашей стороны распоряжение»⁶³⁴.

Здесь следует пояснить, что упоминавшийся храм святителя Николая – это собор бывшего Николо-Иверского греческого монастыря, в управление которым Димопуло пытался вступить еще в 1925 г. И хотя тогда его больше интересовала Пантелеимоновская часовня, к 1934-му уже закрытая, свои виды на монастырские строения он не оставлял. Получив от обновленцев нужную ему бумагу, архимандрит Василий обратился 2 апреля 1934 г. в культовую комиссию при Моссовете с ходатайством: «Ввиду того, что Священный Синод отстранил Священника Иоанна Попандопуло от всякого священнослужения, прошу Вас передать храм и часовню Св. Николая, что на Никольской улице, в мое ведение, как Представителя Вселенского Патриарха в СССР и согласно определения указом Священного Синода от 28-го Ноября 1925 г., что все греческие церкви в СССР находятся под церковной властью Вселенского Патриарха»⁶³⁵.

Не совсем понятно, что за «определение указом» имел в виду Димопуло. В 1926 г. он, как уже выше отмечалось, выражал раскольникам «искреннеглубокую благодарность за дарованный Священным Синодом акт на право автономии всех греческих церквей по СССР»⁶³⁶. «Автономия» у обновленцев, влжесиноде которых числился и сам архимандрит Василий, и нахождение «под церковной властью Вселенского Патриарха» не одно и то же. Если бы дело обстояло так, как его пытался представить Димопуло, неясно, почему Попандопуло, будучи до 1933 г. священником греческой церкви под Анапой, находился «в каноническом подчинении Св. Синоду Православных Церквей в СССР», а не в ведении Фанара. Если же он все-таки был «под церковной властью Вселенского Патриарха», то, как могли обновленцы его запретить?

Спустя день, 3 апреля, архимандрит Василий направил в московскую культовую комиссию еще одно ходатайство, в основном повторявшее предыдущее, но уточнявшее просьбу. Ссылаясь на постановления обновленцев, он писал: «Прошу Вас сделать зависящее распоряжение об отмене регистрации протоиерея Иоанна Попандопуло и о передаче храма и часовни св. Николая мне, как Представителю Вселенского Патриарха в СССР, с соответствующей регистрацией и выдачей мне соответствующего документа»⁶³⁷.

Еще через день, 4 апреля, в Постоянную комиссию по вопросам культов при Мособлисполкоме была отправлена бумага за подписью «митрополита» Виталия (Введенского) и секретаря С.М. Зарина: «Св. Синод Православных Церквей в СССР просит КОМИССИЮ об отмене регистрации занимающего ныне должность настоятеля храма Св. Николая, что на Никольской ул. гор. Москвы, протоиерея Иоанна Попандопуло, как самочинно вступившего в означенную должность, без согласия и ведома Св. Синода, коему он по прежней службе своей в Черноморской епархии канонически подчинялся, и как не подчинившегося данному ему от Св. Синода предупреждению»⁶³⁸. При этом, что характерно, о выдаче соответствующей регистрации архимандриту Василию раскольники, в отличие от него самого, не просили.

Смысл всей этой «битвы пауков в банке», очевидно, заключался в борьбе за последние доходные места, на которые обновленцы и конкурирующие между собой греческие представители в Москве еще могли рассчитывать. Власть же использовала их склоку в своих собственных антирелигиозных целях. В том же апреле 1934 г. «гражданин» Димопуло был вызван в культовую комиссию, где ему под расписку сообщили: «В ответ на Ваше ходатайство и ходатайство Синода об отмене и снятии с регистрации служителя культа церкви Николая на Никольской ул. Попандопуло – сообщается, что Ваше ходатайство удовлетворено»⁶³⁹. О второй части ходатайства архимандрита Василия в постановлении комиссии не говорилось ничего, о ней словно забыли. Судя по неровной надписи «Получил. Архим. В. Димопуло», для него это было ударом. Еще через несколько месяцев его окончательно свела в могилу мочекаменная болезнь. А храм на Никольской улице, из которого он при содействии обновленцев успешно выжил «протоиерея» Иоанна Попандопуло, был закрыт и уже в 1935 г. снесен богоборцами.

Последующая судьба Пападопуло-Попандопуло также сложилась печально. В декабре 1937 г. он был арестован и обвинен в том, что «в 1926 году был завербован посланником Греции в СССР ПАНУР’ЯСОМ для проведения шпионской и к[онтр]р[еволюционной] деятельности в пользу Греции»⁶⁴⁰. (Названный «ПАНУР’ЯС» – это не кто иной, как ранее уже упоминавшийся И. Пануриас, который в 1929 г. сетовал «митрополиту» Александру Введенскому на то, что вселение в квартиру Димопуло посторонних лиц «нарушает престиж Вселенского Патриарха».) Попандопуло признал, что Пануриас приезжал в его село в 1926 г. и в приватной беседе говорил ему, что посольство должно знать, как живут греки в СССР, а он (Попандопуло), «как грек, должен в этом помочь и не ронять свою нацию, а, наоборот, за нее бороться, не жалея сил, особенно сейчас, когда в Советском Союзе над греками власти издеваются и притесняют их». Согласно протоколу допроса, Попандопуло согласился «собирать шпионские сведения и материалы о греках и селениях, где живут греки и русские, об их настроении и отношении к соввласти и руководству местной власти, как они относятся к Греции, хотят ли выезжать в Грецию, чем недовольны, что происходит в селах, кто в руководстве села, парторганизации и т. д.»⁶⁴¹.

В принципе нет ничего удивительного или невероятного в том, что посол Греции особо интересовался настроениями советских греков, а бывший в курсе дела Пападопуло, как настоящий греческий патриот, соответствующей информацией со своим посольством делился. Едва ли кто-нибудь сейчас всерьез назвал бы это шпионажем. Но в 1937 г. всё представлялось иначе. К делу И. Д. Попандопуло подошли очень серьезно, о чем говорит то, что он оказался одним из немногих священнослужителей, кто «удостоился» попасть в «сталинские расстрельные списки», то есть в число тех, санкция на казнь которых запрашивалась у высшего руководства ВКП(б). 3 февраля 1938 г. он прошел по одному из таких списков, подписанных Сталиным, Молотовым и Кагановичем, с пометкой «1-я категория», что означало расстрел⁶⁴². После этого, 9 февраля, состоялось судебное заседание выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР. На заседании, продолжавшемся, согласно протоколу, 20 минут, подсудимый заявил, что «шпионажем он не занимался» и «против Советской] власти он ничего не имел»⁶⁴³. Но на приговор это никак повлиять не могло. На следующий день он был расстрелян, причем не в Бутово, как остальные священнослужители, а на «привилегированном» полигоне «Коммунарка», где в основном казнили «своих». Нет никаких гарантий, что если бы архимандрит Василий прожил еще года три-четыре, он бы не разделил участи своего несостоявшегося преемника. На роль греческого «шпиона» по меркам 1937 г. Димопуло вполне подходил (с вербовщиком «ПАНУР’ЯСОМ» общался не меньше, чем Попандопуло, переправлял с его помощью в Ватопед имущество храма московского подворья и даже осьминогов через него пытался из Греции получить). Но он, как выразился А.И. Кузнецов, «догадался скоро умереть».

Несколько месяцев после смерти Димопуло и отстранения Пападопуло Фанар пытался найти кандидатуру для замещения освободившейся вакансии в Москве с целью сохранить свое представительство. Не один раз этот вопрос поднимался на заседаниях Синода, но желающих отправиться к большевикам не обреталось. Для повышения мотивации стамбульский Синод даже принял решение о возведении своего московского представителя в архиерейское достоинство, однако и это не помогало. Наконец, в ноябре 1934 г., подходящий кандидат нашелся. Патриарх Фотий предложил стать своим представителем в СССР архидиакону Фессалоникийской митрополии Каллинику (Хараламбакису) с хиротонией его во епископа, и тот даже согласился. Но несмотря на все старания, получить разрешение на его приезд от советской стороны не удалось.

В июле 1935 г. Синод Константинопольского Патриархата вновь рассматривал вопрос о настоятеле своего московского подворья. На этот раз направление в Москву епископа сочли неблагоразумным и решили остановиться на кандидатуре священника. Параллельно Синод пытался разобраться в каноническом положении Пападопуло и в сути наложенных на него прещений со стороны обновленцев. В следующем 1936 году, узнав о визите в Лондон М. М. Литвинова, Фанар поручил митрополиту Фиатирскому Герману изыскать возможность представиться советскому министру иностранных дел и попросить у него разрешения на въезд в СССР настоятеля подворья. Митрополит Герман старался изо всех сил, но встретиться с Литвиновым так и не смог. Получив эти печальные известия, Синод, как кажется, в последний раз рассмотрел вопрос о судьбе подворья и патриаршего представительства и по итогам обсуждения снарядил очередную делегацию в советское генконсульство в Стамбуле. По всей видимости, и это предприятие никаких результатов не принесло⁶⁴⁴.

История Константинопольского подворья в Москве близилась к концу, Хризостом Калаидзис довел ее лишь до 1936 г.: видимо, более поздних документов о нем он в архивах Константинопольской Патриархии не нашел. В действительности финал подворья наступил позднее, когда по постановлению Мособлисполкома и Моссовета от 5 февраля 1938 г. был закрыт храм преподобного Сергия в Крапивниках с разрешением местному Коминтерновскому райсовету организовать в нем районный дом пионеров⁶⁴⁵.

От замораживания же связей греков с обновленцами отношения Фанара с Московской Патриархией не улучшились. До официального разрыва канонического общения Русской Церкви с Константинополем дело не дошло, но фактически отношения оказались прерванными. В 1936 г. митрополит Сергий только и мог констатировать в письме митрополиту Елевферию: «Что же касается Патриарха Константинопольского, то после всех неправд, учиненных и учиняемых им в отношении Русской Церкви, после открытого братанья с обновленцами и другими нашими раскольниками, говорить о разрыве или сохранении общения с Константинополем по меньшей мере поздно»⁶⁴⁶.

К тому времени Константинопольским Патриархом являлся уже не Фотий. Тот, хотя был еще совсем не стар, пропатриаршествовал сравнительно недолго и 29 декабря 1935 г. скончался (на 62-м году жизни). Русской Церкви он причинил не меньше зла, чем его предшественники. Преемником его 5 января 1936 г. был избран митрополит Гераклийский Вениамин. Дело шло к мировой войне, прожекты его предшественников, такие как созыв «Вселенского Собора», становились все менее актуальными. С другой стороны, Церковь в России погружалась во мрак сталинского «Большого террора», который уже не обходил стороной и обновленцев. В 1937 г. были расстреляны Патриарший Местоблюститель митрополит Петр (Полянский), первый, согласно завещанию Патриарха Тихона, кандидат в Местоблюстители митрополит Кирилл (Смирнов), бывшие заместители Местоблюстителя митрополит Иосиф (Петровых) и архиепископ Серафим (Самойлович), десятки других православных епископов. К началу Второй Мировой войны на всей территории СССР Московская Патриархия имела лишь четырех архиереев на кафедрах во главе с митрополитом Московским Сергием (Страгородским), усвоившим титул Местоблюстителя. Немногим лучше дела обстояли и у обновленцев. Понятно, что в такой ситуации было уже не до переписки с Востоком.

Сношения Русской Церкви с другими Поместными Церквами возобновились в годы Великой Отечественной войны. Московская Патриархия с первых дней войны заняла активную патриотическую позицию (что, впрочем, не уберегло ее от принудительной эвакуации в Ульяновск в октябре 1941 г.). Советское правительство очевидным образом было заинтересовано в формировании международного церковного антифашистского движения. В изданной в 1942 г. пропагандистской книге «Правда о религии в России» этой теме был посвящен специальный раздел «Восточные Патриархи и Московская Патриархия едины в борьбе с фашистскими угнетателями». «Начавшаяся в России в 1941 году великая отечественная война с Германией... – говорилось в книге, – естественно должна была встретить самый живой отклик в сердцах восточных Патриархов. И они своими телеграфными обращениями к Блаженнейшему митрополиту Сергию выявляют свое сочувствие русскому народу в его испытании, шлют свое апостольское благословение русскому воинству и с молитвами Русской Православной Церкви о победе соединяют свои молитвы». Фотографии телеграмм с Востока были помещены там же. Правда, телеграмма из Стамбула от 13 января 1942 г. была весьма немногословна: «Митрополиту Московскому Сергию. Благодарю за поздравления, горячо приветствую с праздником (Рождества Христова. – свящ. А.М.). Патриарх Вениамин». (Еще неясно было, на чьей стороне в войне окажется Турция, да и вообще, каким будет исход войны, поэтому Святейший Вениамин не спешил с антифашистскими заявлениями.) Также лаконичен был в своей телеграмме от 14 января и Антиохийский Патриарх: «Митрополиту Московскому Сергию. Взаимно поздравляю с праздником Рождества, горячие пожелания. Патриарх Александр». Зато Александрийский Патриарх Христофор своей телеграммой от 18 января 1942 г. красноречиво засвидетельствовал, что «Православная Апостольская Церковь Александрийская гордится продолжающимися блестящими победами русских армий, ведущими к полному разгрому могущества сил ада»⁶⁴⁷. Проблема отношения к обновленчеству, разумеется, в этих телеграммах не ставилась, но важен был сам факт возобновления контактов Московской Патриархии с Восточными Патриархами.

Впрочем, с началом войны обновленцы также активизировали свою международную деятельность. Они, помимо патриотических мотивов, получили на то и формальный повод в виде необходимости извещения Поместных Церквей о переменах в своем управлении: у них в очередной раз сменился «Первоиерарх». Сначала обновленцам, что еще оставались на местах, был разослан указ от 11 октября 1941 г. о том, что «Его Первосвятительство, Преосвященнейший Первоиерарх, Митрополит Виталий... выразил желание, ввиду ослабленного здоровья, уйти в бессрочный отпуск, а все свои полномочия передал своему преемнику Его Святейшеству и Блаженству Митрополиту-Первоиерарху Александру Введенскому»⁶⁴⁸. Лжемитрополит Виталий (Введенский) пробыл во главе раскола свыше десяти лет – больше, чем кто-либо другой из обновленческих «Первоиерархов», но особого следа в истории не оставил (через несколько лет он, принеся покаяние, тихо воссоединился с Патриаршей Церковью в сане епископа, каковой имел еще до своего отпадения). Его преемник-однофамилец был фигурой совсем другого склада. Новоявленное «Святейшество и Блаженство» – главный обновленческий шоумен, на двадцатом году существования раскола наконец-то его возглавил официально. Как человек артистически одаренный и склонный к театральности, он не удержался и от следующего шага и 4 ноября 1941 г. предписал поминать его по формуле: «Вел[икого] господина] и отца, Святейшего и Блаженнейшего Первоиерарха Александра, Патриарха Московского и православных церквей Богохранимой страны нашей»⁶⁴⁹. А на праздник Введения в квартире А.И. Введенского в Ульяновске, куда он тоже был эвакуирован, состоялось кощунственное действо «патриаршей интронизации» через посаждение его на антиминс, положенный на обеденном столе. «Назвав себя патриархом, – сообщал А.И. Кузнецов со слов епископа Сергия (Ларина), бывшего в описываемое время видным обновленческим деятелем в Москве, а затем, по покаянии, получившего законную хиротонию в Русской Церкви, – Введенский послал некоторым главам Церквей об этом событии уведомления, но не в форме известительных грамот, а в форме частных писем. Как мне (Ларину. – свящ. А.М.) говорил позднее Святейший Католикос-Патриарх Каллистрат, он получил такое письмо от Введенского, был весьма удивлен и продолжал в письмах к нему именовать его митрополитом»⁶⁵⁰. (Последнее, надо заметить, Святейшему Каллистрату тоже чести не делало, поскольку и митрополитом Александра Ивановича именовать было нельзя.)

Среди тех, кому Введенский направил свои письма, был и Константинопольский Патриарх. «Поздравив с новым годом и праздником Рождества Христова Вселенского Патриарха Вениамина, Введенский получил от него телеграфный вежливый ответ следующего содержания: «Ульяновск СССР Митрополиту АЛЕКСАНДРУ – БЛАГОДАРЮ ЗА ПОЗДРАВЛЕНИЕ СО СВОЕЙ СТОРОНЫ ПИТАЮ САМЫЕ ТЕПЛЫЕ ЧУВСТВА ПО СЛУЧАЮ ПРАЗДНИКОВ ПАТРИАРХ ВЕНИАМИН""⁶⁵¹. До величания Введенского «Патриархом», как видно, Святейший Вениамин не дошел (к такому изменению титула Фанар относился уже серьезно), но «Митрополитом» его именовал спокойно. Введенский и этому был рад, расценив телеграмму из Стамбула как акт своего «канонического признания», поскольку до того, по его собственному признанию, обновленцы уже семь лет не имели переписки с православным Востоком⁶⁵². К слову сказать, признания своего «патриаршества» Введенский не получил даже от подчиненных ему обновленческих «епископов» и вскоре сам понял, что в своем театральном порыве перебрал, и написал 29 декабря 1941 г. Сергию (Ларину): «Я тут стал именоваться патриархом, по желанию многих здешних верующих, но потом решил все это оформление отложить до Москвы. Поминайте меня св. и бл. Первоиерархом (без патр. и без митрополита)»⁶⁵³. Время «св. и бл.» клоуна Введенского, между тем, подходило к концу, международное же положение Московской Патриархии продолжало укрепляться.

Следующим шагом в сторону Востока со стороны митрополита Сергия стало его обращение к Патриархам по делу украинского раскольника-автокефалиста Поликарпа (Сикорского), запрещенного Московской Патриархией в марте 1941 г. в священнослужении. Как сообщалось в книге «Правда о религии в России», «об этом Митрополит Сергий телеграфно оповестил всех восточных Патриархов, испрашивая и братского их мнения о степени церковного наказания, коего заслуживает епископ Поликарп». Данный вопрос был уже каноническим, хотя и с политическим оттенком (Сикорский характеризовался Московской Патриархией как «изменник делу православия, находящийся у фашизма в услужении»). В ответ Антиохийский Патриарх Александр телеграфировал 20 марта 1942 г.: «Огорченные выступлением Поликарпа, епископа Волынского, одобряем применение канонических наказаний». Александрийский Патриарх Христофор в телеграмме от 24 марта сообщил, что не одобряет «авантюрного поведения на Украине епископа Сикорского в пользу фашистов», и выразил свое убеждение, что «Сикорский должен быть подвергнут церковному наказанию по всей строгости (главному)»⁶⁵⁴. Константинопольский и Иерусалимский Патриархи, насколько можно понять, отвечать на запрос митрополита Сергия по делу Сикорского не стали. Видимо, сказалось то, что в 1920–1930-е гг. их предшественники общались с украинскими автокефалистами (обновленцами) весьма тепло. Но для Московской Патриархии и проявление канонической солидарности со стороны Александрии и Антиохии было в тех условиях неплохим знаком.

Кардинальные изменения в положении Московской Патриархии, а следом и обновленцев (но в другую сторону), произошли в 1943 г. Сталинское руководство окончательно пришло к мысли о необходимости активного использования Русской Церкви в интересах советской политики, особенно внешней. Для этого она должна была стать организационно единой и представительной. Нужен был Московский Патриарх, причем настоящий, а не опереточный, как Введенский. 8 сентября 1943 г. на созванном в экстренном порядке Архиерейском Соборе он был избран. Единодушным волеизъявлением участвовавших в Соборе епископов им вполне ожидаемо стал митрополит Сергий. 12 сентября состоялась его патриаршая интронизация. Как сообщалось в «Журнале Московской Патриархии» (первом номере после восьмилетнего перерыва), «пред пением Трисвятой песни были возглашены многолетия Восточным Патриархам и Патриарху Московскому и всея Руси... На великом входе Святейший Патриарх сам поминал поименно Патриархов Константинопольского, Александрийского, Антиохийского, Иерусалимского и Сербского»⁶⁵⁵. Все неприятное, что было во взаимоотношениях с Восточными Патриархами в 1920–1930-е гг., забывалось, история начинала писаться как бы с чистого листа, тем более что состав Предстоятелей Востока уже изрядно обновился: поддерживавшие обновленцев Патриархи Константинопольские Григорий VII, Константин VI, Василий III, Фотий II, не очень разборчивый в поисках денег Дамиан Иерусалимский и много поездивший по свету Мелетий (Метаксакис) – все уже отошли в мир иной.

Сразу же в день своей интронизации, 12 сентября 1943 г., Патриарх Сергий направил четырем Восточным Патриархам – Вселенскому Вениамину, Александрийскому Христофору, Антиохийскому Александру и Иерусалимскому Тимофею – телеграммы: «8 сентября Собор архиереев Православной Русской Церкви возвел меня в сан Патриарха Московского и всея Руси. Сегодня, 12 сентября, за Божественной литургией состоялась интронизация при участии архиереев, клира и множества верующих. Исполняя древний обычай, извещаю об этом Ваше Святейшество (Блаженство) и прошу братских молитв. Извести-тельную грамоту высылаю почтой. Патриарх Сергий»⁶⁵⁶. В известительных грамотах более подробно описывались события его избрания и поставления. Заканчивались они словами: «Усердно молю Вашу Святыню и сущих с Вами Преосвященных Архипастырей, клир и вверенную Вам православную паству поддержать мою немощь Вашими богодоходными молитвами и укрепить мои силы Вашим братским единением и любовию. Вашего Всесвятейшества, возлюбленного о Христе Брата и Сослужителя моего, любящий Брат и всецело преданный Смиренный Сергий, Божиею милостию, Патриарх Московский и всея Руси»⁶⁵⁷.

Первым новоизбранного Московского Патриарха, еще даже до его интронизации, успел поприветствовать телеграммой от 9 сентября Александрийский Патриарх: «Его Блаженству Сергию, Патриарху Московскому и всея России. Москва. Исполненные радости о Вашем вступлении на Патриарший престол, сердечно поздравляем, братски испрашивая Божественной благодати. Христофор, Папа и Патриарх Александрийский»⁶⁵⁸. Не остался глух к московским событиям и Константинопольский Патриарх Вениамин, который написал Патриарху Сергию: «Телеграфное сообщение Вашего возлюбленного Блаженства об избрании Вашем Патриархом Святой Российской Церкви и о восшествии на патриарший престол исполнило нас глубокой радостью. Приносим сердечные братские поздравления, лобзая во Христе, желаем Вашему Блаженству здравия, укрепления от Бога, плодоносного первосвятительского служения, исполненного всякого благословения от Господа ко благу сестры Российской Церкви и благочестивой паствы Вашей. Имя Господне да будет благословенно»⁶⁵⁹. Как видно, в отличие от ситуации 1927 г., никаких рекомендаций об объединении с обновленцами Фанар главе Московской Патриархии не давал: греки поняли, что время этих раскольников прошло и можно про них не вспоминать. Была, видимо, и еще одна банальная причина внезапного потепления отношения Фанара к Московской Патриархии. В докладной записке немецкого МИД канцелярии нацистской партии от 20 октября 1943 г. сообщалось, что «Сталин уже около года переводит Константинопольскому Патриарху большие денежные суммы»⁶⁶⁰. Другие Восточные Патриархи, очевидно, тоже не были обижены Кремлем. Иерусалимский Патриарх Тимофей в своем приветствии Патриарху Сергию также ничем не напоминал о былых теплых взаимоотношениях своей кафедры с обновленцами: «Иерусалим радуется избранию Вашего Блаженства. Посылает братское поздравление с лучшими пожеланиями и благословением от Св. Гроба для всех православных России»⁶⁶¹. Что касается Антиохийского Патриарха Александра, то он мог поздравлять Святейшего Сергия совершенно искренне, так как его Патриархия до общения с обновленцами никогда не опускалась: «К радостному событию Вашей утешительной славной интронизации Патриархом Московским и всея Руси приносим наши братские поздравления, горячие пожелания преуспеяния и славы Церкви и народу русскому»⁶⁶².

20 декабря 1943 г. Патриарх Вениамин направил Патриарху Сергию новое, более пространное письмо – ответ на известительную грамоту последнего. «Со священным умилением, – писал Святейший Вениамин, – только что мы получили и прочли частно и также на заседании нашего Святого и Священного Синода почтенное братское послание Вашего досточтимого Блаженства от 18 сентября с. г. за № 440, которым Вы известили нас об избрании и вступлении Вашем, по изволению Божиему, в должности Патриарха Москвы и всея Руси». Далее он выражал убеждение, что «досточтимое Блаженство, идя по стопам Патриархов Российских, будет проявлять всякое попечение, не щадя никаких трудов и забот, об единении в вере и правлении вверенного ему Богом словесного стада»⁶⁶³. Об обновленцах в грамоте Константинопольского Патриарха вновь не было ни слова. Очевидно, подразумевалось, что они тоже должны быть объединены правлением новоизбранного Патриарха Московского.

Антиохийский Патриарх Александр приветствовал Патриарха Сергия грамотой похожего содержания, но с дополнительным нюансом: «Мы по достоинству оцениваем и хвалим высокую государственную мудрость Главы русского правительства и Вождя народа, который благоприятствовал осуществлению заветного чаяния православных верующих, а равно приветствуем и одобряем решение Освященного Собора, избравшего Ваше Блаженство, согласно правилам, установленным Святою Православною Русскою Церковью»⁶⁶⁴. Примечателен порядок упоминания лиц и институций, причастных к возведению Блаженнейшего Сергия в достоинство Патриарха: сначала «Вождь народа», потом уже Освященный Собор. Еще более прагматичен в своем обращении к Патриарху Сергию был Александрийский Патриарх Христофор: «Да благоволит Ваше достопочтенное Блаженство вместе с Преосвященными Вашими сослу-жителями и со всею Церковью приложить все пастырское усердие к возвращению чад нашей Церкви ко страху Божию и к Богопочтению, чтобы поскорее нам улучить милость Божию и чтобы Спаситель наш Господь Иисус Христос укрепил наших союзников и просветил их так, чтобы, сами для себя имея довольство, они возымели бы готовность и нам помочь, да не будем обижены по-сле окончания войны»⁶⁶⁵. То есть Патриарху Сергию предлагалось (очевидно, с помощью советского правительства) «приложить все пастырское усердие», чтобы Александрийская Патриархия не была обижена союзниками по окончании войны. Как видно, политический вес Московского Патриарха в глазах его африканского собрата был весьма велик. Кому в такой обстановке нужны были аутсайдеры-обновленцы!

Не преминул поздравить Святейшего Сергия и Католикос-Патриарх всея Грузии Каллистрат, направив 14 сентября 1943 г. в Москву депешу: «Грузинская церковь, объединяющая православных всех национальностей Грузии и ее автономных республик и областей, с любовью приветствует единоверную Русскую Церковь с ее возглавлением Патриархом Московским и всея Руси и избранием Священного при нем Синода и надеется, что церкви-сестры заживут в добром согласии, духовном единении и взаимной любви, исполняя каждая свое призвание во славу Божию и ко благу великого Отечества нашего»⁶⁶⁶. С Патриархом Каллистратом ситуация была особенно пикантной, поскольку у его Церкви с обновленцами взаимное признание и общение имели место с 1920-х гг., а с каноничной Российской Церковью отношения оставались разорванными с 1917 г. Пытаться выработать согласованную с грузинами оценку восстановления в явочном порядке их автокефалии было безнадежным занятием, но расставить все точки над «и» в вопросе их взаимоотношений с обновленцами было можно и нужно. 21 сентября Патриарх Сергий ответил Католикосу телеграммой: «Радуюсь, слыша голос Грузинской Церкви, разделяю надежды, желания. Благодарю Ваше Святейшество за поздравления. Русскому епископу Антонию Ставропольскому быть у Вас, выяснить подробности»⁶⁶⁷.

28 октября 1943 г. архиепископ Ставропольский и Пятигорский Антоний (Романовский) прибыл к Святейшему Каллистрату и официально объявил ему, что «Русская Патриархия не находит возражений против признания Грузинской Церкви автокефальною территориально в границах Грузинской ССР». «Но автокефалия для церковников как Грузинской Церкви, так и для Русской Церкви, – продолжил свою заготовленную речь архиепископ Антоний, – теряет почти всякий интерес, если одновременно не будет восстановлено молитвенное и каноническое общение между нашими двумя Церквами. Препятствием же к восстановлению молитвенного и канонического общения для Русской Церкви может явиться молитвенное общение Грузинской Церкви с отделившимися от нашей Русской Церкви разными церковными группами антиканонического характера. (...) Я по долгу своего представительства от Его Святейшества Патриарха Московского и всея Руси почтительнейше прошу Вас, Ваше Святейшество, благоволите ответить исчерпывающе и, по возможности, в письменной форме, на следующий вопрос: в каком отношении Грузинская церковь находится к вышеупомянутым группам?» В ответ Католикос Каллистрат заверил архиепископа Антония, что «находящиеся в Грузинском Католикосате церковные приходы... не имеют никаких антиканонических уклонов, могущих помешать возобновлению молитвенно-канонического общения Русской и Грузинской Церквей». Очевидно, здесь имелись в виду приходы, принятые в 1927 г. Католикосатом из ведения обновленческого «Священного Синода».

Такой оптимистичный ответ не был сочтен архиепископом Антонием достаточным и, согласно представленному им затем докладу, он «задал целый ряд вопросов Католикосу, Патриарху Грузии, а именно: имеется ли у них женатый епископат; есть ли второбрачное духовенство; не имеют ли они молитвенного общения с антиканоническими группами, отколовшимися от Русской Церкви и ею осужденными; и только после того, когда Католикос-Патриарх заверил его исчерпывающими ответами, Преосвященный Архиепископ Антоний, согласно данным полномочиям от Его Святейшества Патриарха Московского, нашел канонически возможным просить разрешения на совместное служение, которое и состоялось в ближайшее воскресенье, 31 октября, в древнем грузинском кафедральном Сионском соборе, чем фактически и возобновлено молитвенное общение между двумя Церквами»⁶⁶⁸.

19 ноября 1943 г. Священный Синод при Патриархе Московском, заслушав доклад архиепископа Антония и уверившись из него, что Грузинская Церковь не одобряет ни женатый епископат, ни второбрачие духовенства и не имеет молитвенного общения «с антиканоническими группами, отколовшимися от Русской Церкви и ею осужденными», постановил признать «молитвенное и евхаристическое общение между обеими автокефальными Церквами-сестрами, Русской и Грузинской, к нашей обшей радости, восстановленным». Тем же постановлением предписывалось «просить Святейшего Патриарха, Католикоса Грузии, приняв православные русские приходы в Грузинской ССР в свое архипастырское окормление, предоставить им сохранять в своей богослужебной и приходской практике те порядки и обычаи, которые они наследовали от Русской Церкви»⁶⁶⁹. Помимо русских приходов в Грузии Патриарху-Католикосу передавались «по дальности расстояния» и таковые на территории Армении.

Вслед за этим Патриарх Сергий известил о произошедшем Восточных Патриархов, кратко изложив им историю вопроса и указав на то, что «грузины делали попытки к примирению, но с русской стороны эти попытки решительно отклонялись... отчасти по инерции, а отчасти и в обиде на «самоволие» грузин». Обновленческого сюжета в истории русско-грузинских церковных отношений Святейший Сергий в посланиях на Восток не касался. «Твердо верю, – писал в заключение Московский Патриарх Константинопольскому, Александрийскому, Антиохийскому и Иерусалимскому, – что Ваша Святыня вместе с небесными силами разделите нашу общую радость и своими теплыми молитвами за ту и другую из примирившихся Церквей утвердите состоявшееся примирение»⁶⁷⁰. Как видно, грамоты Восточным Патриархам были составлены в максимально благоприятном для грузин ключе, но последним в вопросе признания их автокефалии греками это не помогло (Фанар признал ее только в 1990 г. – по сути дела, уже в другую историческую эпоху, а до той поры числил Грузинскую Церковь под собою).

20 ноября 1943 г. Патриарх Сергий в Елоховском соборе объявил в проповеди народу о примирении Русской и Грузинской Церквей, а 22 ноября написал об этом Председателю Совнаркома, ввиду его «сочувственного отношения к нуждам Православной Церкви» и «интереса к ее судьбам». Московский Патриарх, указав в качестве главной причины былого разделения на «наш великодержавный шовинизм», сообщил Сталину-Джугашвили о выяснившемся «полном согласии в вере и верности церковному преданию» с Грузинским Католикосом и о том, что «радость богомольцев, как русских, таки грузин, была общая, трудно описуемая!»⁶⁷¹ О том, что предварительным условием примирения был отказ Грузинской Церкви от общения с обновленцами, Патриарх Сергий «вождю народов» писать не стал, но у того были и свои осведомители о церковных делах.

В завершение грузинской темы можно еще коснуться судьбы главного закавказского обновленца «протопресвитера с жезлом» Иоанна Лозового. В 1937 г. он, как и многие другие клирики, был арестован за «антисоветскую деятельность» и приговорен к 10 годам лагерей. В 1943 г. поличному ходатайству Католикоса-Патриарха Каллистрата (Цинцадзе) Лозовой (фигурирующий в литературе еще как Лозовский⁶⁷²) был освобожден, но возвращаться в Грузию побоялся и нашел прибежище в Ульяновске у «св. и бл. Первоиерарха» Александра Введенского (не зря тот в 1925 г. отзывался о нем как о лучшем держателе «знамени святого обновления»). Через некоторое время Введенский отправил Лозового в качестве своего личного эмиссара в Ташкент (Средняя Азия в тот момент оставалась одним из немногих мест преобладания обновленчества). Но в начале 1944 г., видя, что обновленчество клонится к закату, «протопресвитер» Иоанн своему «Первоиерарху» изменил и начал зондировать почву о возможности почетного возвращения в юрисдикцию Московской Патриархии⁶⁷³. Командированный в Ташкент принимать покаяние у обновленцев архиепископ Алексий (Палицын), однако, столкнулся в вопросе о возвращении Лозового в лоно Православной Церкви с серьезным затруднением: «протопресвитер» оказался второбрачным, и по канонам оставлять его в священном сане не следовало. В связи с этой проблемой Лозовой дал архиепископу Алексию письменное разъяснение: «Брак мой был гражданский. Католикос Патриарх Христофор благословил брак, ныне здравствующий Католикос Каллистрат также знает мое второбрачие, тем не менее оно не препятствовало нашему каноническому общению. Вместе с Католикосом в течение 10 лет я находился в общении»⁶⁷⁴. Ради облегчения преодоления раскола в Средней Азии архиепископ Алексий в марте 1944 г. временно принял Лозового в священном сане, но окончательное решение вопроса о нем оставил Патриарху⁶⁷⁵.

Сам Лозовой тоже времени не терял и решил использовать в своих интересах восстановление общения Русской и Грузинской Церквей, предложив Патриарху Сергию назначить его представителем Московской Патриархии в Грузии. Получив такое неординарное предложение, Святейший Сергий запросил мнение на этот счет архиепископа Антония (Романовского), как наиболее сведущего в грузинских делах. Отзыв архиепископа Антония о Лозовом, не без участия которого его в 1927 г. арестовали и выслали из Грузии, был жестким. В докладной записке архиепископа Ставропольского Московскому Патриарху от 25 февраля 1944 г. просьба Лозового характеризовалась как противоканоничная и преступная, поскольку он «связан официально вторым церковным браком через венчание и является второженцем, а потому принимать его в сущем сане в общение с Православной Церковью, а тем более устроять его в качестве представителя от Русской Патриархии, является, с точки зрения свящ[енных] канонов, актом противозаконным и для Православной Церкви и Иерархии оскорбительным и недопустимым»⁶⁷⁶. Окончательно вопрос о Лозовом был решен уже после кончины Святейшего Сергия. В июле 1944 г. Священный Синод при Патриаршем Местоблюстителе митрополите Алексии (Си-манском), приняв, видимо, во внимание отзыв архиепископа Антония, постановил лишить Лозового сана за двоеженство, после чего тот вернулся в Тбилиси к более снисходительному к нему Католикосу Каллистрату⁶⁷⁷.

К тому времени судьба обновленческого раскола уже окончательно была решена. Еще 12 октября 1943 г. председатель новообразованного Совета по делам РПЦ при СНК СССР Г. Г. Карпов сообщил И.В. Сталину, что «в связи с избранием Сергия патриархом Московским и всея Руси среди духовенства обновленческой церкви отмечается растерянность». Как резюме Карпов писал, что возглавляемый им Совет, «исходя из того, что обновленческое течение сыграло свою положительную роль на известном этапе и последние годы не имеет уже того значения и базы, и принимая во внимание патриотические позиции сергиевской церкви, считает целесообразным не препятствовать распаду обновленческой церкви и переходу обновленческого духовенства и приходов в патриаршую сергиевскую церковь»⁶⁷⁸. Две резолюции на этом докладе – «Тов. Карпову. Согласен с Вами. И. Сталин» и «Правильно. И. Сталин» – были приговором «отыгравшему свою роль» обновленчеству. Греческие и другие восточные церковные деятели этих резолюций, конечно, тогда не видели, но интуитивно почувствовали. Истории их заигрываний с обновленцами, как и самим обновленцам, пришел конец. (Последним оплотом раскольников стал Юг России – Краснодарский и Ставропольский края, в которых обновленчество продержалось еще весь 1944 год. Оправдывая свое нежелание воссоединяться с Московской Патриархией, «митрополит Ставропольский» Василий Кожин говорил в январе 1944 г. местному уполномоченному Совета по делам РПЦ, что «своим 20-летним существованием обновленческая церковь вела работу, сводящуюся, в конечном счете, к изъятию реакционных элементов тихоновской церкви»⁶⁷⁹. Признание удивительное – не столько по сути, сколько по своему цинизму. Можно вспомнить, как на заре обновленчества другой видный раскольник, Дикарев, откровенно писал Тучкову, что его интересует лишь общественно-политическая борьба и «линию на сокрушение всей церковной черной сотни» он ведет беспощадную⁶⁸⁰. После двух лет «борьбы с черносотенцами» Дикарев снял с себя сан. Кожин, в отличие от него, остался и еще двадцать лет занимался «изъятием реакционных элементов тихоновской церкви», то есть непрерывно доносил на православных, способствуя их арестам и казням, что и являлось главным содержанием деятельности пестуемой фанариотами обновленческой лжецеркви.)

31 января – 2 февраля 1945 г. в Москве состоялся Поместный Собор Русской Православной Церкви. О пережитых не так давно неприятных событиях во взаимоотношениях с некоторыми Поместными Церквами, казалось бы, уже ничто не напоминало. Среди почетных гостей Собора были Патриархи Александрийский Христофор, Антиохийский Александр, Грузинский Каллистрат. Константинопольского Патриарха тоже приглашали, но он ответил, что не может прибыть в Москву по болезни. Карпов объяснил Сталину это тем, что Вениамин «находится под сильным влиянием турок»⁶⁸¹. Вселенскую Патриархию вместо него на Соборе 1945 г. представлял митрополит Фиатирский Герман (поименованный в «ЖМП» Германосом)⁶⁸². Это был тот самый Герман Фиатирский, которого ждали в Москве еще в 1924 г. в составе делегации из Константинополя, направляемой Патриархом Григорием для поддержки обновленцев. Это его вместе с другими членами делегации Тучкову Антирелигиозной комиссией при ЦК РКП(б) было поручено «обработать в желательном направлении». Но тогда не получилось, а в 1945-м Тучков был уже не удел.

Впрочем, без преемников Тучков не остался, «обработка» восточных церковных деятелей продолжалась и в новых условиях, причем перспективы виделись грандиозные. Можно проиллюстрировать настроения того времени справкой Карпова о его разговорах с Экзархом Болгарской Церкви митрополитом Стефаном во время визита последнего в Москву в июле 1945 г.: «Митрополит Стефан высказал свое мнение, что было бы полезно для укрепления русского влияния в Константинополе и вообще в Турции, если бы Вселенскому патриарху была оказана из СССР материальная помощь, примерно, тысяч 19 турецких лир в месяц (по тысяче лир 12 епископам и 8 тысяч лир патриарху). При этом Стефан сказал: первое – что помощь надо оказать срочно и секретно; второе – что ему известно о происках англичан в Турции и о намерении последних свалить Вселенского патриарха Вениамина, назначив своего. Вдаваясь в подробности о Вселенском патриархе, Стефан сказал, что «весь мир сейчас, конечно, смотрит на Московского патриарха как на старшего брата, и престиж его невероятно высок, но патриархом Вселенским все же будет не Москва, а Стамбул. Правда, есть основания полагать, что Константинополь будет русским, вместе с проливами. (...) Вот тогда и Вселенский патриарх может быть не грек, а русский, но англичане уже сейчас там действуют, нужно и Вам что-то предпринимать""⁶⁸³. Как видно, церковно-политические сдвиги ожидались тектонические. Что стоил закат обновленчества на таком фоне?!

Однако, вопреки предположениям главы Болгарской Церкви, Стамбул к Советскому Союзу не отошел, русский Вселенский Патриарх не появился. Фанар же после войны прочно переориентировался на других покровителей – заокеанских. Продвинутый ими на Константинопольскую кафедру американогреческий архиепископ Афинагор (Спиру) заявлял в 1953 г. генконсулу США в Стамбуле, что «краеугольным камнем его деятельности как Патриарха он видит продвижение американских идеалов». Такое грубое проявление сервилизма даже несколько смутило американского дипломата, в связи с чем он обращался в свой Госдепартамент: «Я был бы склонен рекомендовать делать всё от нас зависящее для придания большей утонченности выражениям Патриархом своих вполне объяснимых проамериканских настроений, а наши будущие отношения с ним выстраивать столь деликатно, чтобы избежать слишком тесного ассоциирования его с нами»⁶⁸⁴.

Однако это уже другая история, к тому же на Афинагоре, очевидно, не закончившаяся...

***

Уроки тяжелого для Церкви XX века не прошли даром. «Великая Константинопольская Матерь-Церковь» в условиях великого бедствия Русской Церкви повела себя совсем не «по-матерински». Сейчас уже мало кому из русских православных людей придет в голову именовать свою Церковь «Греко-Российской», хотя в XIX веке это было совершенно в порядке вещей. В 1923 г. митрополит Антоний (Храповицкий) в связи с опасениями изгнания турками Вселенской Патриархии из Стамбула писал, что «Константинопольский Патриарх для православных христиан всех стран является верховным судией, а упразднение или унижение сей Апостольской кафедры явилось бы глубоким оскорблением и поражением всей Православной Церкви, и в частности Церкви Российской, которая издревле привыкла обращаться к вселенскому Патриарху за разъяснением религиозно-церковных вопросов, а славнейший ее Иерарх Патриарх Московский и всея России Никон... обращался в Константинополь с апелляцией на Собор русских Епископов»⁶⁸⁵. (Чем обернулась эта апелляция для «славнейшего» Патриарха Никона, его несостоявшийся в 1917 г. преемник, видимо, подзабыл.) Впоследствии эти пылкие слова очень любили цитировать обновленцы. Своей политикой в отношении Русской Церкви Фанар до предела дискредитировал себя, даже в глазах таких неуемных эллинофилов, как митрополит Антоний. Константинопольский Патриарх как «верховный судья для православных христиан всех стран» остался в прошлом. Неуместность такого судейства в Православной Церкви должна стать для всех очевидной.