II. Археология – продолжение Библии (XI-XVII кн.)

Ἀρχ.XI, 7–8, 2.

О судьбах Иудейского общества за столетие между Неемией и нападением Александра Великого на Персидское Царство, одновременно с чем вся передняя Азия вступила в фазу нового развития, мы ничего не знаем из Ветхого Завета. Точно также и исторические предания других народов не дают нам ничего за этот пред-греческий период истории Израиля. В последней, очевидно, не представлялось ничего такого, что могло бы возбудить интерес или хотя случайно, как досягнуть до начинающего становиться все более и более плодовитым пера языческих историков. Это относится также к самому столь проницательному «Отцу Истории» (Геродоту), жившему около этого времени, который, однако, уже дошел до возможности проникать в историю народов, живших в непосредственной близости с Иудеей.

До нас дошли всего два, совершенно изолированные как в своем течении, так и в своем значении, и ни разу более не отмечаемые совершенно – события из этого столетия между Неемией и Александром. Первое из этих событий, о котором мы узнаем из Иосифа (Ἀρχ.XI, 7, 1), касается любопытного вторжения Персидского наместника в культическую самостоятельность общества. Случай этот Флавий полагает в правление Артаксеркса II, т.е. Мнемона, время царствования которого падает на 404–358 гг. (по другим 404–361).⁴⁴⁹ Дело в следующем. По смерти первосвященника «Иуды», под коим Иосиф разумет, очевидно, Иоиада, сына и преемника Елиашина (как у Неем.12:10 и д.), первосвященником стал Иоханан (== Иоанн).⁴⁵⁰ У этого Иоханана был брат Иисус, которому будучи другом обещал первосвященство Вагос, военачальник Артаксеркса II. Опираясь на это обещание, Иисус затевает однажды ссору в самом храме со своим соперником – братом, и этот в припадке гнева лишает его жизни. Возмущенный столь неслыханным преступлением и самоуправством, Вагог немедленно заявляется в Иерусалим и, осыпая Иудеев укоризнами, входит прямо в храм, презрительно отвечая на все протесты Иудеев, что он «конечно, чище того трупа, который лежит в их храме!». Семь лет после этого Вагос мстит всевозможными притеснениями за смерть Иисуса, одним из каковых притеснений была, между прочим, наложенная в виде штрафа подать за каждого жертвенного агнца, в размере 50 драхм. Историчность этого происшествия, так как оно, не смотря на свои позорные стороны, сообщается из-под Иудейского пера, и к тому же еще членом самого здесь непосредственно заинтересованного священнического сословия, – историки полагают выше всякого сомнения. Самый факт осквернения храма Вагосом Иосиф рассматривает, как наказание Божье за беззаконие, совершенное во храме и, при том, первосвященником.

Второе, относящееся к данному же времени, событие имеется в несколько темном и отдаленном сообщении. По заметкам, сохраненным у Евсевия⁴⁵¹, Орозия⁴⁵² и Колина⁴⁵³ об этом событии, сущность дела состояла, можно думать, в том, что в восстании финикийских городов в союзе с Кипром и Египтом против Артаксеркса Охус'а (358–338 г.; по др. 361–336) приняли участие также и Иудеи, в особенности обитатели города Иерихона (Hiericus), который посему и подвергся разрушению, причем Артаксеркс увел пленниками многих Иудеев, поселив их в отдаленной Иркании⁴⁵⁴ (при Каспийском море).

Ко времени первосвященника Иаддая, не столь основательно считаемого современником Александра Македонского, и к последним десятилетиям пред выступлением этого Наполеона древности, Иосиф относит еще событие, последствием которого явился знаменитый Самарянский раскол. Надо заметить здесь, что самое место, удаляемое этому событию Иосифом, оспаривается, со стороны своей хронологической точности, важными недоразумениями, констатируемыми, между прочим, у Stade. По смыслу сообщения Иосифа (Ἀρχ.XI, 8, 2), брат первосвященника Иаддая, именем Манассия, имел слабость жениться на дочери Самарийского наместника (Никасе), Самарянина родом, именем Санаваллета, надеявшегося своим согласием на этот брак войти в благосклонность всего Иудейского народа. Расчеты оказались не совсем-то верными. Подстрекаемый ропотом Иерусалимских старейшин на брак брата первосвященнического с иноплеменницей, получавшей от того некоторое сопричастие священству, и, видя в этом браке большой соблазн и повод вообще к бракам с иноплеменными, первосвященник объявил своему брату, что он должен или развестись со своей женой или навсегда оставить алтарь. Тогда, оскорбляясь этими, хотя и вполне справедливыми требованиями, Манассия удаляется к своему тестю, и посвящает его в трагизм своего положения – из-за горячей любви к его дочери и нежелания развестись с нею – лишиться священнического достоинства. Тронутый этим, Санаваллет обещает ему свою поддержку и предлагает даже быть при нем первосвященником и верховным духовным главой всех Самарян, обещая с позволения Дария соорудить на горе Гаризим и храм, подобный Иерусалимскому. Лишь только слухи об этом стали достигать Иерусалима, как и другие священники и вообще Израильтяне, женатые на иноплеменницах, стали переходить к Санаваллету, который, угождая зятю, охотно принимал всех и снабжал даже деньгами и имениями. Благоприятные обстоятельства времени, дали возможность Санаваллету привести в исполнение обещания, данные зятю, хотя и не чрез Дария, как первоначально предполагалось, так как он к этому времени начал терять свою силу и должен был войти своими владениями в состав монархии нового всесветного завоевателя – Александра Македонского. К нему-то, по представлению Иосифа, когда все обстоятельства сложились так, что не оставалось сомнения в многообещавшем превосходстве Александра, и обратился Санаваллет с просьбами о санкционировании своих проектов, выставляя на вид то, что это разделит Иудеев на 2 лагеря и облегчить планы монарха относительно завоевания Иудеи. Согласие, не обещавшее никаких особенных затруднений и беспокойств, было дано: и вот – храм, отдельный от Иерусалимского и с отдельным первосвященником, быстро возник на горе Гаризим⁴⁵⁵ и положено, таким образом, начало самостоятельному Самаринскому культу. Иаков в своей непосредственности рассказ Иосифа об обстоятельствах и времени окончательного обособления Самарянского общества.

При всей естественности отдельных подробностей этого происшествия, оно представляет не мало данных, заставляющих признать его бóльшую уместность в значительно раннейшее время, нежели как это представляет Иосиф. Прежде всего Иаддай первосвященник был не брат, а племянник Манассии.⁴⁵⁶ Ошибочно также сближает в своем повествовании и не различает Иосиф Дария Нота (424–404) и Дария Кодомана (336–330), отстоявших друг от друга почти на целое столетие. Отсюда, у него Санаваллет, который по небезосновательным догадкам некоторых⁴⁵⁷ мог жить лишь до 404 г. (полагая его за одно лицо с упоминаемым у Неемии) при Дарии Ноте, достигает даже эпохи Александра. Поскольку, далее, можно заключать о состоянии Иудейского общества вообще ко времени Александра, есть немалая неестественность в том, чтобы тогда в нем еще была возможность спора о смешанных браках. Таковому главным образом место только во время Ездры и Неемии, и по всем признакам рассказ Иосифа есть как раз то самое, что указывается у (Неем.13:28), его намеком на одного из сыновей Иоиады (сына первосвященника Елиашива), который уступил слабости сделаться зятем Санаваллета, Хоронита, и которого посему Неемия «прогнал от себя». Это было бы, справедливо замечает Stade, странное совпадение, если бы это происшествие с точно такими же обстоятельствами повторилось позднее на 100 лет, при Александре, и чтобы предполагаемый тесть нового греховодника носил именно тогда редкое в Палестине имя Санаваллета. Если так, то по косвенным подтверждениям самого Иосифа, Самарянское общество должно было прочно организоваться задолго до времени Александра, и Иосиф, очевидно, находился в хронологическом заблуждении, отодвинув происходившие за время Неемии события к эпохе Александра. Что тот, современный Неемии, и упоминаемый им без названия имени, зять Санаваллета мог называться действительно указываемым, у Иосифа именем Манасии, вполне возможно; и это был в таком случай не внук Иоиады, а сын его, внук Елиашива.

Справедливость такого именно понимания рассказа Иосифа подтверждается тем еще, что его заметка о том, что многие священники последовали Манассии в переходе к Санаваллету, лучше всего уясняет темное место (Неем.13:29). Здесь, после того как Неемия делает заметку, что он «прогнал от себя» без всяких разглагольствий первосвященнического внука, Санаваллатова зятя, он заключает: «воспомяни им, Боже мой, что они опорочили священство и завет священнический левитский!». Вполне справедливо замечание Stade, что чрез смешанный брак одного члена первосвященнической фамилии священство еще не могло быть опорочено; тот, кого это прямо касалось, делался чрез то лишь неспособным к священству. Между тем, здесь выразительно констатируется, что произошло опорочение священства и разрушение завета священнического и левитского, – очевидно, тем, что священники и левиты отдались на служение Самаряно-раскольничоскому культу и отвергли свое Иерусалимское священство. Если же так, то, очевидно, в этих словах Неемии таится указание (конечно, только темное) на происшедшее уже возникновение Гаризимского культа. Можно нененравдоподобно и именно в пользу высказанного мнения объяснить самое то, почему это указание и не могло быть иным, как только темным в самом деле, событие было не только очень прискорбное, но также и крайне скандальное, поскольку в нем замешивался «цвет Иудейства», до первосвященнической фамилии включительно. Посему-то Неемия не останавливается надолго на этих печальных воспоминаниях, как он подобным же образом коротенькими фразами обходить все интриги и борьбы, который он должен был перетерпеть прежде, чем нарушение порядка, подтвержденного присягою присягой общества, опять загладилось его восстановлением.

Как бы то ни было, относится ли начало Самарянского раскола ко времени наместничества Неемии, самая постройка храма Гаризимского, как вообще окончательная организация Самарянского культа – должна была последовать несколько позднее, и не без связи с внутренним усилением Иерусалимского общества, после реформ Нееми. Главные массы населения древних областей Ефрема и Манассии должны были сомкнуться в новом Гаризимском культе (который едва ли, конечно, мог равняться в притягательной силе с подле возрождавшимся Иерусалимом) только после того, как окончательно обнаружилось, что в Иерусалиме со своими религиозными потребностями они отнюдь не могут находить себе желанного приюта.

Ἀρχ.XI, 8 гл., 2–7

Обстоятельства падения Персидского владычества в Палестине и одновременного с этим наступления владычества Греческого скрываются в легендарно-образном повествовании Иосифа о походе Александра В. на Иерусалим, возбуждающем немало противоречивых толков о достоверности и возможности повествуемого события. Непосредственная суть дела здесь такова (принимая во внимание Иосифа и поверяя его, где ость возможность, другими классиками – историками Александра, каковы особенно Курций, Арриан, Иустин, Плутарх, Диодор и др.)⁴⁵⁸ Унаследовав Макодонский престол, после смерти своего отца – Филиппа, Александр переправляется через Геллеспонт и, одержав при Гранике (334 г.) победу над полководцами Дария, пытавшимися остановить успехи юного завоевателя, быстро покоряет Лидию, Ионию, Карию, Памфилию. Между тем, Дарий, узнав о поражении своего отряда, спешит сам с многочисленной армией навстречу неприятелю и, заставь его уже в Киликии, вступает в сражение. На этом сражении, для него решительно неудачном, он теряет массу войска, а также лишается матери, жены и детей, попавших в плен неприятелям, и сам бежит в глубь Персии. Тогда Александр, по открытому ему пути, быстро достигает Сирии, овладевает Дамаском, Сидоном и осаждает Тир.⁴⁵⁹ Отсюда он, по повествованию Курция (IV, 10) «чтобы при осаде одного города время напрасно не тратилось, – поручив устройство насыпи до города Пердикке и Кратеру, сам с легким войском ходил в Аравию.⁴⁶⁰ В дополнение к этому у Арриана находим, что осадные постройки Александра были сожжены, и насыпь, которую он с поистине Александровской настойчивостью вел до городского острова чрез вечно бушевавший морской пролив на протяжении 4 стадий (около 1 версты), обвалена прежде этого похода на Аравлян, и что он отъезжал туда на время, пока подоспеют новые машины и корабли, пробыв в своей отлучке 11 дней. Быть может, здесь именно место тому сообщению Иосифа, что Александр посылает к Иудейскому первосвященнику требование прислать подкрепление и провианта для армии, приглашая его в союз с собою взамен Дария и обещая от того многие выгоды. Но первосвященник, ссылаясь на присягу в верности Дарию, отказал Александру, чем привел его в большое негодование. После 7-месячной осады взяв Тир (Диодор. XVII, 46; Курц. IV, 20, 4, 19; Плутарх, Ал. 24, Арриан. II, 24, 6) и через 2 – Газу⁴⁶¹, Александр двинулся на Иерусалим (332 г.), которому, таким образом, грозило величайшее бедствие. Первосвященник Гаддай весьма обеспокоился и установил общенародные моления об избавлении от опасности и о вразумлении, как поступить в столь критическую минуту. Тогда в сонном видении Бог повелевает ему открыть врата приближающемуся неприятелю, устроить торжественную встречу завоевателю, при участии всего народа в белых одеждах и всего священного сословия в соответствующих облачениях, во главе с первосвященником. Эта процессия, действительно, могла произвести весьма умиротворяющее впечатление на Александра, так что, к изумлению, всех, он не только не выразил негодования своего непокорству первосвященника, но сам преклонился пред величием Божьим и первый приветствовал первосвященника. С удивлением и как бы недовольством и разочарованием Парменион спрашивает царя, – что за причина, что, до сих пор сам принимавший от всех поклонения, он теперь так унижает себя пред Иудейским жрецом? Тогда царь поясняет, что поклонялся он не первосвященнику, а Богу, Которому этот служит в сем великом звании и Который показал ему некогда во сне точно такого мужа, обещая споспешествовать ему в покорении Персидского царства. После этого Александр идет за первосвященником в город и храм, приносит жертву, по указаниям первосвященника, и знакомится в преподнесенной ему Данииловой книге с пророчеством о том, что «некто» из Греков ниспровергнет Персидское царство. Тронутый всем этим, Александр исполняет просьбы первосвященника – о дозволении Иудеям жить по своим законам, о свободе от податей в субботние годы и распространении также этих привилегий на Мидийских и Вавилонских Иудеев.⁴⁶² В это же вреди и Иудеи, очарованные великодушием Александра, доказали свое полное к нему расположение, охотно принимая его предложение – вступать в ряды его войск и участвовать в его походах и завоеваниях.⁴⁶³

Таковы подробности, сохраненные у Иосифа о бесспорно великом по значению событии – замене Персидского владычества Греческим. То, что дает право здесь большинству историков⁴⁶⁴ заподазривать обычную легенду, и даже отвергать вообще в какой бы ни было форме факт посещения Александром св. города сводится главным образом к маловероятной прикрашенности рассказа самого по себе⁴⁶⁵ и констатированию подозрительного факта молчания об этом событии других многочисленных историографов знаменитого завоевателя⁴⁶⁶, кроме Иосифа, Иудейского⁴⁶⁷ историка. Но что касается первого обстоятельства, то очевидная хотя бы прикрашенность рассказа сама по себе дает, конечно, еще мало права к оспариванию действительности события, могущего лежать в основе повествования, а с другой стороны – рядом с молчанием языческих писателей об этом событии стоят не безавторитетные, хотя не столь ясные свидетельства Иустина, Курция⁴⁶⁸ и др., говорящих о посещении Александром по взятии Тира «многих городов», отказавшихся покоряться ему⁴⁶⁹, и о встрече Александра⁴⁷⁰ «многими царями Востока, имевшими на своих головах повязки». Если присоединить сюда сообщение того же Курция⁴⁷¹ о личной расправе Александра с Самарянами за убийство его наместника Андромаха, а также факт существования привилегий, более или менее тождественных упоминаемым при рассказе о посещении Александром Иерусалима, долгое время и при его преемниках⁴⁷², не говоря уже о Талмуде⁴⁷³ и Абульфеде⁴⁷⁴, где все рассказываемое Иосифом приводится почти вполне, – то с большой вероятностью можно будет согласиться, что в основе прикрашенного Иосифовского рассказа лежит несомненно подлинное историческое зерно, отрицать которое ради этих прикрас вовсе не значит восстановлять истину.⁴⁷⁵ Правда, по некоторым исследователям, самого Иаддая в это время уже не было в живых; однако, ничего нет невозможного предположить, что, если это и так, мы имеем дело во всяком случае скорее с неточностью имени, нежели с заведомо ложным показанием и выдумкой факта, сгруппированного неудачно около имени Иаддая. К тому же сами по себе исследования, пытающиеся доказать не существование Иаддая во времена Александра (336–323), не отличаются неоспоримостью и окончательной установленностью и, во всяком случае, ничуть не, более доказательны, чем Иудейское предавав, полагающее смерть Иаддая до 327 года.⁴⁷⁶ Что касается, далее, и того возражения некоторых историков, как между прочим Hitzig’a, что «заставляя Александра знакомиться с пророчеством о нем Даниила, Иосиф забывал или не знал, что оно появилось в свет 160 лет спустя», и, следовательно, не могло быть читаемо Александром, а также даты Riehm’a, относящей написание книги Даниила к 167 г. до P. X., так то и другое свидетельство значительно ослабляют свою силу при предположении, что хотя бы вообще пророчества Даниила в том виде, как они есть, и появились позднее, однако, материал или содержание их несомненно должны были существовать и храниться со времен пророка, и указываемое Hitzig’ом и Riehm’ом время может обозначать лишь момент окончательной редакции записей Данииловых пророчеств, а никак не первое появление в свет для каких бы то ни было целей.⁴⁷⁷

Достоверность самого факта посещения Иерусалима Александром, независимо от тех или иных подробностей⁴⁷⁸, не может подлежать почти никакому сомнения. Невозможно допустить, чтобы, подле таких блестящих и неизбежных осад, как Тира, Газы и др., мог оставаться неприкосновенным и незамеченным Иерусалим, (который на первых же шагах своего расцветания в послепленную эпоху способен был возбуждать зависть и опасения окрестных народов). По словам Ranke (¹/₂, 185), мы имеем о «событии» овладения Иерусалимом Александра лишь «позднейшее левитически прикрашенное повествование», которое, впрочем, «отлично от совершенной выдумки», и ради этого заслуживает уважения. Есть немаловажные внутренние и внешние черты, которые, быть может, лучше всяких доводов за и против свидетельствуют истину – из числа вообще тех в истории, которые не допускают до себя ни достаточно сильной защиты, ни достаточно основательной критики и отвержения. Иерусалим состоял в крайне натянутых отношениях с персидским сатрапом Самарии, в результате которых последний, нарушая ревностные заботы поселенцев о чистоте рода, воздвиг, святилище на Гаризиме, и этого достаточно, чтобы объяснить легкость подчинения Иудеи оружию Александра. Весьма знаменательно также и совершенно в духе истины и верности всему, что нам известно о еврействе, самое поведение первосвященника, дающего на требование Александра о сдаче столь политично – выгодный и неделанно правдоподобный уклончивый ответ, в котором так естественно-искусно выразилась и обоюдуострая верность прежнему владычеству, и подкупающая осторожность пред новым, при столь тонком, психологически вполне правдоподобном, заискивании, не отрезающем себе путей отступления и в то же время активно уходящем так далеко в предположение неизбежности измены. Совершенно отвечало далее и системе Александра то, чтобы оказывать благоволение тем, кто ему подчинялся, когда он пощадил Иерусалим и позволил Иудеям, как Грекам, в Ионии жить по своим древним обычаям. Наконец, для полной установки факта посещения Иерусалима Александром довольно, что Иерусалим лежал ему как раз на пути в Египет, и что Александр был также признанным обладателем и Палестины – в момент, когда он вступал в Египет. Было бы, очевидно, слишком странно, чтобы он обошел своим вниманием такой важный пункт, лежавший ему на самом пути, и что бы он мог быть признан завоевателем Палестины, без подчинения своему оружию самого ее центра.

Ἀρχ.XII, 1–2 гл.

Судьбы Иудеи в ближайшее время после смерти Александра (ссоры диадохов) Иосиф передает очень необстоятельно, как и вообще весь этот период до выступления Маккавеев носит в его передаче характер недостаточно или искусственно связанных отрывочных несущественных заметок. Внутреннего строя жизни Иудеи, тех движений, которые должны были явиться в результате знаменитых реформ Ездры и заслуг Неемии, которые породил, например, Самарянский раскол, или которые подготовили великое дело перевода LXX, бывшего началом поворота к новой цивилизации, Иосиф совсем был неспособен касаться, и останавливаясь на истории, между прочим, последнего события, считает совершенно достаточным raison d’être его простую любознательность Птоломея и честолюбие, не видя другой, более глубокой действенной почвы для этого – в назревшей потребности такого перевода для Иудейского, а, в месте, и всего древнего мира.

Появлению перевода LXX предшествовали, по рассказу Иосифа, следующие обстоятельства, не имевшие, впрочем, значения важных обусловливающих факторов для этого события.

По смерти Александра, его огромная монархия распалась на части, поделенная между его полководцами (Антигон получает Азию, Селевк – Вавилонию, Лисимах – земли у Геллеспонта, Кассандр – Македонию, Птоломей Лаг⁴⁷⁹ – Египет.⁴⁸⁰ Все они, однако, не чужды были стремлений к единовластию, и беспрестанно отвоевывались друг от друга, разоряя свои области. Особенно пострадала от этих распрей отошедшая к Птолемею Лагу Сирия, которая (в роли арены воинских междоусобий) приведена была в такое состояние, которое совершенно не соответствовало прозвищу Птоломея – Σωτήρ – спаситель.⁴⁸¹ В одно же время с Сирией овладел он и Иерусалимом, войдя в него обманным образом в день субботний, под предлогом принесения в храме жертвоприношений, и допустим, не мало строгостей над гражданами. Достоверность самого факта захвата Иерусалима Птоломеем⁴⁸² Иосиф подтверждает ссылкою на свидетельство Агафархида Книдийца, который с правдоподобной иронией изумлялся пред беспримерной пассивностью Иудеев в момент взятия города, и знал, что это объяснялось их «неуместным и бесцельным «суеверием» (чествование субботы), ради коего они предпочли подчинение «столь суровому деспоту».

Не ограничившись объявлением города завоеванным, Птоломей отвел с собою «множество» пленников из Иудеи, окрестностей Иерусалима и Самарии⁴⁸³; впрочем, этот плен имел, по крайней мере, впоследствии – мало общего с действительным позором и рабством: утилизируя строгие воззрения Иудеев на клятвы и верность своим обязательствам, Птоломей уравнивает их в правах с Македонянами, связывает присягою в верности не только себе, но и своим потомкам, и так подкупает их своей щедростью, что и другие Иудеи добровольно целыми массами начинаюсь переселяться в Египет. В этих отношениях к Иудеям и в его усилиях поддерживать со своей стороны переселенческое движение Иудейства на почву Египта, не было по существу ничего невозможного. Иудейские колонисты своим своеобразно-возвышенным духовным развитием представляли весьма удобное звено для связи между природными Египтянами и владетельными Греками. С первыми они разделяли, между прочим, обычаи обрезания, различение животных на чистых и нечистых, и вообще строгое понимание жизни; со вторыми – соответствующе выгодно – стояли на одинаковой высоте просвещенной веры в единство и духовность Божества, не говоря уже о торговле, в которой по ловкости они могли служить образцом не только для Египтян, но и предприимчивых Греков. Как бы то ни было, при Птоломее Ι мы встречаем в Египте (Александрии) уже целые колонии Иудеев, в совершенной равноправности с Македонянами, преимущественно несшими государственную и гарнизонную службу. Приближаясь, таким образом, к рубежу своего предопределенного конца времен, за которым готовился ему и всему человечеству новый дар неба в благодатном обновлении жизни, Израиль, оторванный еще раз от родной своей почвы, пересаживается с нее вновь на почву Египта, и на этот раз одним из важнейших плодов такой пересадки было всесветное обнародование заветных достояний народа Божьего на общедоступном тогда и пользовавшемся вездесущими правами гражданства – греческом языке. Вышел некогда этот народ Божий с «имением многим» из Египта – обогащенный всеми потенциями, кои впоследствии явили в нем могучий телом и духом народ, со всеми плодотворными семенами высшей тогда культуры, которая подняв его естественное развитие на несравненно высшую ступень, возвысила соответствующим образом и естественный базис для развития к новой и высшей ступени Божественного Откровения, для вступления в теснейший завет или общение с Богом; теперь опять (этот народ) входит в Египет, чтобы заплатить ему взаимно еще большим имением, которым обладал сам – сокровищами своей Богодарованной и обожествляюще-живительной письменности. Таково, между прочим, значение перевода LХХ, которое, впрочем, во всей своей необъятности едва может быть даже и измерено. Из многосторонних значений этого перевода LХХ мы должны обратить внимание на одну, важнейшую для нас сторону дела – установить его как событие, исторический факт, добытый критикой из литературного памятника сомнительной благонадежности – известного письма Аристея, давшего Иосифу материал для сказания о переводе LХХ и долгое время пользовавшегося незаслуженным доверием. Мы не будем приводить здесь полного содержания и разбора этого памятника, обстоятельное критическое обследование которого дано в специальных трудах – (магистерском, и докторском) почившего недавно профессора М. Д. Академии И.Н. Корсунского.⁴⁸⁴ Мы установим лишь важнейшие выводы, на какие дает полное право указанный литературно-исторический памятник, не только сам по себе, но и по многим твердо привязанным к нему соображениям, дающим возможность отделить в нем все наиболее важное и более или менее бесспорное, исторически и критически установленное. Таковы – сообщения о месте или почве перевода LХХ, о времени его, и о количестве переведенного на первых порах.

Несомненность происхождения перевода именно на почве Египетской не без основания видят в изобилии в нем слов местного (египетского) происхождения, в особом характере изложения греческой речи перевода и, наконец, в некоторых внутренних свойствах, указывающих на задатки философического склада мысли переводчиков, каковыми могли быть, таким образом, если не чистокровные ученые Александрийцы⁴⁸⁵, то, по крайней мере, значительно оегиптизировавшиеся Палестинцы. Что такими переводчиками, далее, мало могли быть природные и нарочито вызванные в Египет Палестинцы, подтверждает слабость эллинизации Палестинских Иудеевъ около того времени, особенно книжников, среди которых вообще затрудняются видеть достаточное количество хороших знатоков греческого языка, надлежаще способных быть переводчиками Пятокнижия.⁴⁸⁶ Может быть, не на это ли безучастие Палестинских ученых в переводе указывает то обстоятельство, что предание Иудейское, имеющееся в древнейших частях Талмуда, ни одним словом не обмолвляется о Палестинском происхождение переводчиков, при разных случаях упоминания и повествования о переводе LХХ, а говорит лишь при этом о Египте, Александрии, царе Птоломее, и т.п. Может быть, в целях косвенного подтверждения той же мысли годилась бы та вскользь брошенная подробность в свидетельстве Аристея, что на ряду с вызванными из Палестины переводчиками, прикосновенными к делу оказываются и еще какие-то «Александрийские старейшие толковники» (τῶν ἑρμηνέων οἱ πρεσβύτεροι), которые были в числе одобрявших перевод LХХ по окончании последнего, как бы его редакторами. Так или иначе, остается принять за наиболее твердо установленное, что почвою, на которой возросло и взлелеяно великое дело перевода LХХ, был Египет, и с большой вероятностью переводчиками были оегиптизировавшиеся Иудеи, которые в последующее время с большим успехом выступают на поприще всех родов тогдашней литературы, не исключая научно-философской.

Можно, затем, не отказать свидетельству Аристея в соответствии самой действительности и там, где время происхождения перевода указывается именно при Птоломее II Филадельфе⁴⁸⁷ (284–247) и при первосвященнике Елеазаре⁴⁸⁸ (287–255). Эпоха первого как нельзя более позволяла и обусловливала это. В 280 году Птолемей подчинил своему влиянию всю Финикию и Палестину вплоть до самого оплота всего этого края – города Дамаска. Иудеи тем спокойнее отнеслись к этому, что Птоломей сохранил по отношению к ним мудрую и великодушную политику своего отца, и старался привлекать их многими льготами и милостями. Благодаря всему этому, Иудейская колония в Египте должна была к его именно времени возрасти до того значения, которое всего более требовало и обусловливало, чтобы Иудеи перевели закон свой с еврейского на греческий язык. В какой бы степени ни признавать прикрашенным рассказ о рачительных заботах Птоломея в деле перевода, нельзя отрицать факта, легшего в основу этого сказания – о переводе Пятокнижия именно ко времени этот царя и не без его сочувствия. Помимо свидетельства об этом ближайших ко времени Филадельфа Иудеев – Аристовула, Филона и Флавия, то же подтверждается совершенным отсутствием всяких указаний на более раннее и вообще на другое какое-либо время этого перевода. Переводчик книги Сираха «прибывший в Египет на 38 году при царе Евергете»⁴⁸⁹, т.е. по более точным определениям при Птоломее III – Евергете, преемнике Филадельфа⁴⁹⁰ (247–221), находить переведенными с еврейского на греческий уже не только «Закон» (Пятокнижие), но и «Пророчества и остальные книги Св. Писания (ὁ νόμος καὶ αὶ προφητεῖαι καὶ τὰ λοιπὰ τῶν βιβλίων). Таким образом, в вопросе о времени происхождения перевода – по крайней мере, Пятокнижия, – и не может быть другого решения, как согласное с показанием Аристея. Замечание одного из новейших английских ученых, что «происхождение перевода LXX покрыто мраком неизвестности», очевидно, может иметь силу лишь в применении к обстоятельствам этого происхождения, а не времени оного. В последнем отношении обладает всею силою, в качестве вполне научного и точно устанавливаемого, положение ученого Московского Святителя Филарета, по которому «начало перевода LXX должно восходить несомненно далеко за 200 лет до Р. Хр.». Более узкими пределами для возникновения перевода Пятокнижия в Александрии есть основания считать время между 2980–220 годами, когда замечается повсюду особенное движение в целях раскрытия греческо-образованному миру сокровищ Израильского религиозного развития, – движение, толчок к которому должен был дать именно перевод еврейских священных книг. В сущность и ход этого движения, которое даже на самых первых порах едва ли исчерпывалось мыслью и осуществлением перевода, стоило бы вникнуть поглубже и исследовать по- обстоятельнее: по крайней мере, здесь мы должны отвергнуть всякое серьезное значение мысли, чтобы перевод LXX мог быть обязан своим происхождением единственно славолюбивым намерениям египетского монарха, поддерживавшего престиж своих книгохранилищ; почти столь же мало можно удовлетворяться и тем часто высказываемым соображением, что перевод внушался назревшею потребностью самих (прежде всего египетских) Иудеев, все более и более проникавшихся неотразимым влиянием эллинизирующей цивилизации, при постоянных сношениях с народами этой цивилизации начинавших чувствовать на своей речи невольное преобладание и потребность общего разговорного языка. Более всего этого, Иудейство могло придти к мысли о переводе в целях поведания и сообщения миру мудрости Израиля, в ответ на усилившиеся искания этой мудрости Эллинами. Можно сказать, что нужда в переводt священных книг еврейских была и для последних, и что не только Иудеями, но и Эллинами этот перевод должен был приветствоваться, как желанное явление, богатое ответами на насущные запросы души и сердца («Эллины премудрости ищут»).⁴⁹¹ Допускать, что перевод вызывался чисто религиозными нуждами Египетского Иудейства, затруднявшегося будто бы читать и понимать свободно еврейский язык, слишком отважно, не менее чем видеть в благосклонном внимании эллинского мира к переводу еврейских книг – намерения Греков присоединиться собственно к Иудейству. Сильный мотив указанного движения должно указать еще разве в апологетических нуждах Иудеев, которые около этого времени начинают становиться все более и более заманчивой мишенью для досужих перьев эллинского остроумия и насмешек, в противовес благоприятствовавшим условиям их внешнего положения, часто возвышавшегося до способности быть предметом зависти даже самих хозяев страны. То обстоятельство, что, по выходе в свет перевода, он предпочтительно употребляется писавшими на греческом языке Иудеями, также немало свидетельствует о значении его именно для языческого читающего мира, в круг писаний, предназначавшихся которому, сами они вчленили перевод, как главное средство уяснения и возвышения достоинства Иудейства. Уже письмо Аристея не оставляет никакого сомнения для мысли, что перевод делался и был нужен не столько для говоривших по-гречески Иудеев, сколько для не понимавших по-еврейски Греков. Что первые еще не настолько нуждались лично для себя в греческом переводе своих священных книг, ясно можно судить потому, что и в Палестине в обыденной жизни уже давным-давно не употреблялась собственно еврейская речь, и, однако, до сих пор еще не чувствовалось настоятельной нужды в писанном арамейском переводе Библии. И вообще большинство тогдашних Иудейско-Александрийских Греческих писаний меньше имели в виду Иудейское общество, нежели собственно греческий мир, и все усилия их почти всецело направлялись к одному – показать Грекам высшую просвещенность и мудрость Иудейского народа. Посему-то и сочувствие, которое этот перевод закона встретил среди не Иудейского общества, имело следствием богатую литературу о превосходстве Иудейского закона, послужившую побуждением к продолжению раз начатого переводного труда.

В свидетельстве Аристея немало дано ясных и не возбуждающих несогласия указаний, что на первых порах перевод ограничился книгами Пятокнижия. Общая мысль всего свидетельства, что Птоломей повелел перевести Иудейский закон на греческий язык». То же самое можно видеть, как бы в намеке, из докладной записки Димитрия библиотекаря царю о «недостатке» книг, содержащих в себе «закон» Иудейский, и предложении – чрез выпрошенных у Иудейского первосвященника старцев искусных в знании «закона» – получить исправный его (закона) перевод; – из письма к первосвященнику Елеазару о намерении для Иудеев закон их с еврейского переложить на греческий язык; в просьбе – прислать лиц искусных в знании законов и могущих исправно перевести оные; – в молитвенном пожелании первосвященника о благопоспешении намерению царя в «переводе закона и послании старцев вместе с законом; в представлении послов царю с пергаментами, на которых золотыми буквами начертаны были законы, и в благодарности царя Богу, как Творцу принесенных законов; переведенный закон читается, затем, вслух Иудеев и знатнейших особ и вызывает изумление пред премудростью Законодавца. Наконец, имеется относительно сего ясное и определенное свидетельство Иосифа в предисловии к Археологии, где он прямо заявляет, что Птоломей «не все наше получил Писание, но вручили ему один только закон посыланные для истолкования оного в Александрию» (οὐδέ γαρ πᾶσαν ἐκεῖνος ἔφθη λαβεΐν τὴν ἀναγραφήν, ἀλλ’ αὐτὰ μόνα τὰ τοῦ νόμου παρέδοσαν οἱ πεμφθἱντες ἐπὶ τὴν ἐξήγησιν πρὸç τὴν Ἀλεξανδρείαν). Кроме Иосифа, не без значения здесь свидетельство о том же Талмуда, где читаем (в трактате Megilla): «traditio est, ut dicit R. Judah, quod quum permiserunt (magistri nostri) legem in Graecum conscribi, permiserunt id tantum libro legis, atque inde ortum est opus Ptolomaei regis».⁴⁹²

Были ли переведены при Филадельфе же и теми же ли переводчиками другие книги Свищ. Писания, и вообще, когда они переведены и кем, из Аристеева свидетельства вывести невозможно. Как бы то ни было, несомненное сочувствие не Иудейского общества к первому опыту перевода еврейских книг и обстоятельства самого времени, во всяком случае, должны были сообщить продолжению этого дела быстрый и полный успех. Вся еврейская литература должна была сделаться Грекам доступной, и работа с этими полями должна была продолжаться, во всяком случае, до последней четверти II столетия до Хр. (150–125), и именно как работа не одного лица, и далее не одного только ученого кружка, но многосложная и многотрудная работа, может быть, более полуторых веков.

Что касается более частных подробностей Аристеева свидетельства, как-то: дарование полной свободы евреям, сопровождавшего дело перевода; ходатайства за них пред царем Аристея и ответов царя, а также указов последнего по этому делу, – содержания переписки его с первосвященником, обмана дарами, обстановки, при которой веден был перевод, – ученых разговоров старцев с царем, и т.п., то все это имеет второстепенное значение и без ущерба делу игнорируется, как исторически неподлинное и неудобовероятное. Заметно, что уже сам Иосиф ненекритически относился ко многим из подобных подробностей Аристеева сказания, отсекая по возможности все, имеющее мало очевидно – исторического характера, и стараясь, с другой стороны, выставить более точные исторические основания для всего, что сообщается у Аристея без достаточной ясности и определенности. Таковы – в дополнение к простому указанию личности, сообщение Иосифа о первосвященнике Елеазаре, как брате известного первосвященника Симона Праведного, сына Онии, и т.п.

Ἀρχ.XII, 3–5 гл.; Поливий и др. историки

Несомненность благосклонных отношений Птоломея Филадельфа к Иудеям, быть может, действительно стоявших в такой или иной связи с историей перевода LХХ, хотя бы и не в духе Аристеева сказания, во всяком случае, настолько очевидна и исторически засвидетельствована, что для Иосифа она, по справедливости, служит точкой отправления для изображения дальнейших судеб Иудейства. Иосиф обращает внимание на то, что не только в страна Птоломея, но и в других государствах того времени Иудеи были отличаемы особенным и именно благосклонным к себе вниманием правителей. Характерным выражением этой благосклонности было дарование Иудеям прав гражданства. По ясному указанию Иосифа, начало этих прав (jus civitatis) для Иудеев положили именно Азиатские государи, у коих они нанимались в военную службу. Так, Селевк Никанор пожаловал этим правом многих Иудеев в построенных им в Азии и нижней Сирии городах, и даже в самой столице своей Антиохии. Права эти не были фиктивным только отличием, но фактически уравнивали Иудея во всех преимуществах Грека и Македонянина, причем допускались далее некоторые важные приспособления их к Иудейским исключительным воззрениям. Такова, напр., узаконенная Селевком для Иудеев замена или выкуп обычных податей с граждан Селевкидских городов, причем вместо елея, из которого должны были, между прочим, состоять эти подати, Иудеям позволялось откупаться деньгами, ввиду их щепетильного отношения к иноземному елею. Это преимущество не потеряли Иудеи также в Римское время после кровавого исхода Иудейской войны, когда отягощение бременем податей вошло в систему. Еще замечательнее привилегия, оказывавшаяся Иудейским борцам в общественных школах (гимназиях). В силу указанных предубеждений предпочитая умаиваться собственным своим маслом, вместо казенного, Иудеи получали за последнее деньги в определенной сумме, соответствовавшей стоимости масла. Любопытен и вполне правдоподобен рассказ Иосифа о том, как однажды Антиохийцы подняли вопрос о лишении Иудеев этого последнего преимущества в виду наступавшей Иудейской войны: сам областеначальник Сирийский Мукиан⁴⁹³ – не допустил, однако, этого сделать. В позднейшее время делали подобные же попытки к лишению Иудеев вообще всех прав гражданства Александрийцы и Антиохийцы при Веспасиане и Тите, и Ионяне при Марке Агриппе (сподвижник Октавиана Августа, с 23 г. до P. X. правитель Сирии), по свидетельству другого историка Николая Дамаскина, и всякий раз, однако, права Иудеев оставались неприкосновенными, несмотря даже на то, что Веспасиан, например, имел и сильнейшие побуждения нарушить их за крайнее сопротивление Иудеев и ради привлечения симпатий двух сильных народов, просивших его о том.⁴⁹⁴ Особенно много жаловал Иудеев правами гражданства (римского) Юлий Цезарь, побуждаемый к тому весьма важными услугами, оказанными ему со стороны Иудеев во время Египетской войны.⁴⁹⁵ Так или иначе, во всяком случае – с правами граждан в последующее время мы видим весьма значительное число Иудеев и целых Иудейских общин, рассеянных по различным областям Греции и Малой Азии⁴⁹⁶; и нет ничего невозможного в том, что эти права были отчасти отголоском той благосклонности к Иудеям, пример какой дал гуманнейший век Птоломеев, заявивших свои симпатии к Иудейству, между прочим, просвещенным содействием переводу LXX.

***

При первом приближении и прикосновении к Маккавейскому периоду приходится обыкновенно констатировать неизменный печальный факт – нарушение стройного течения свящ. первоисточника весьма крупным пробелом в несколько столетий (от Неемии до Антиоха Епифана, 440–175 г.), – нарушение, создающее крайне невыгодное положение для историка, лишенного всякой возможности соединить сколько-нибудь прочным узлом концы порванной нити Библейского рассказа. Правда, мы могли находить некоторую видимость способности заполнить означенный пробел в попытке Иосифа Фл., однако, эта попытка не идет дальше воспроизведения пары легендарных событий – рассказ об Александре Великом и история перевода LXX, крайне слабых в своих деталях пред строгой исторической критикой, а главное – заполняющих только лишь ничтожную часть всего громадного пробела. Подобная же попытка в Маккавейских книгах также ограничивается лишь самыми незначительными и, притом, исторически слабыми или слишком конспективными повествованиями. Так, между прочим, начало Ι Маккавейской книги гласит:

1. «После того, как Александр, сын Филиппа, Македонянин, который вышел из земли Киттим, поразил Дария, царя Персидского и Мидийского, и воцарился вместо его прежде над Элладой,

2. Он произвел много войн, и овладел многими укрепленными местами, и убивал царей земли.

3. И пришел до пределов земли, и взял добычу от множества народов; и умолкла земля пред ним, и он возвысился, и вознеслось сердце его.

4. Он собрал весьма сильное войско, и господствовал над областями и народами и властителями, и они сделались его данниками.

5. После того он слег в постель, и почувствовав, что умирает.

6. Призвал знатных из слуг своих, которые были воспитаны с ним от юности, и разделил им свое царство еще при жизни своей (?как известно из истории Александра, никакого дележа при своей смерти он не производил). Далее:

7. Александр царствовал 12 лет, и умер.

8. И владычествовали слуги его каждый в своем месте.

9. И по смерти его все они возложили на себя венцы, а после них и сыновья их в течение многих лет, и умножали зло на земле.

10. И вышел от них корень греха – Антиох Епифан, сын царя Антиоха, который был заложником в Риме, и воцарился в 137 году царства Эллинского» и т.д.

В добавление к этому, слишком конспективному и быстрому переходу к судьбам Палестинского Иудейства после Неемии, отчасти на основании Иосифа, отчасти из других источников, есть возможности представить дело в следующем более обстоятельном виде, впрочем, так же лишь со времени смерти Александра.

Упомянутый Селевк Никанор (ὁ Νικάνωρ), один из замечательнейших полководцев великого Александра, был, между прочим, основателем особого Сиро-Македонского царства, в состав которого в 312 году вошел (после 10-летней войны) Вавилон, а также многие страны по прибрежьям Средиземного моря. Объединивший, таким образом, большую часть всемирной монархии Александра, Селевк открывает собою могущественную эру Селевкидов, с судьбами которой долго связывались судьбы Иудейства, в продолжение, между прочим, всего периода Маккавеев. Время владычества Селевкидов Сирией и Палестиной дало одну из наиболее оживленных и плодотворных эпох Иудейства, когда реакция обезличению «инославием», возбужденная достаточно осмыслившимся и окрепшим ново-Иудейством, не только выдержала блестяще множество нахлынувших бедствий, но и успела на время воскресить счастливые времена благочестивых царей Иудейских. Так как история Иудеиства за весь этот период не может быть совершенно изолирована от истории Селевкидов, тесно переплетаясь с нею, то мы должны в дальнейшем уступить невозможности достаточно обстоятельно и полно представить первую так, чтобы не вдаваться в тоже время и во вторую. А так как, далее, и история Селевкидов есть в значительной степени история соперничества с Птоломеями, то и судьбы последних должны давать нам материал для пpeдcтaвлeния судеб Иудеи. Наряду с Ι и II книгами Маккавейскими незаменимую услугу в данном случае оказывает Иосиф, без сообщений которого источники для истории Селевкидов оказываются крайне неполными и разбитыми.⁴⁹⁷ Впрочем, нельзя сказать, чтобы и Иосиф оказывался здесь достаточно удовлетворяющим желательной полноте и обстоятельности исследования этого периода. По своей некритичности он заслуживает менее веры, чем даже II Маккавейская книга, а тем более I, которая по относительной достоверности и обстоятельности должна занять 1-е место, в представлении истории всего этого периода.

Неполнота Иосифа заметно сказывается при первой же попытке его восполнить недостающее в повествовании книг Маккавейских. О первом из Селевкидов – Селевке Никаноре (302–282) он сообщает лишь о даровании им прав Иудеям в своих городах.⁴⁹⁸ О его преемнике Антиохе I Сотере (282–262) он не знает ничего.⁴⁹⁹ Об Антиохе II, сыне I и внуке Селевка⁵⁰⁰ (261–246), прозванном от Греков Θεός, знаем из Иосифа лишь то, что он также жаловал Иудеев правами гражданства. Мы ничего не знаем, далее, по Иосифу, о государях этой династии – даже по имени, узнаваемому уже из других рук – о сыне Антиоха II, Селевке II Каллинике (до 225 г.) и его старшем сыне – Селевке ΙΙΙ Керавне, царствовавшем до 223 года. Минуя всех их, Иосиф прямо переходить к истории славнейшего из Селевкидов, брата Селевка III, Антиоха ΙΙΙ Великого (223–187), с которого начинается уже падение самой династии, благодаря разделению на несколько соперничавших ветвей.⁵⁰¹

Отчасти на основании Поливия⁵⁰², отчасти из других отрывочных свидетельств памятников древности, узнаем, что до Антиоха III имели место следующие важные государственные перевороты, значительно уясняющие политику означенного Антиоха.

Птоломей II Филадельф, в войне с Антиохом II Θεός’ом, распространил свое владычество до береговой черты Малой Азии, покорил большую часть Мало-Азийских островов и уже замышлял упрочиться во Фракии. Покорность Антиоха остановила дело миром. Он должен был при этом уволить свою супругу Лаодикею и жениться на дочери Птоломея, Веренике. Но едва только не стало Птоломея Филадельфа, скончавшегося в 247 г., как Антиох II отнял от Египта снова Ефес, взял здесь опять отвергнутую супругу Лаодикею, между тем как египтянку, Веренику, бросил с ее сыном в Антиохии. Побуждаемая этим непостоянством своего супруга, Лаодикея уговорила его провозгласить наследником престола своего старшего сына Селевка и, затем, не нуждаясь более в нем, умертвила его. То же сделала она потом и с его другой супругой, Вереникой, которая сначала хотела защищаться, но должна была уступить и вероломно умерщвлена вместе с сыном и всей ее прислугой. Последнее повело, между прочим, к войне брата Вереники, Птоломея III Евергета, против сына Лаодикеи, Селевка II Каллиника. Война эта, веденная на суше и на море, после решительной, тяжелой и для Египта всецело победоносной битвы, кончилась 10-летним перемирием, надолго обеспечившим покой обеих стран и неприкосновенность владений Египта. Для Иудеи время царствования Птоломея III Евергета (247–222), особенно последние годы – вообще ознаменовались значительными бедствиями. Бедствия эти началась с открытием войны Птоломея с Антиохом, войско которого, внеся впервые меч войны на еврейскую почву, со времени начала господства Птоломеев⁵⁰³, Божьей карой свирепствовало над страной. К довершению бедствий, Иудеи стали подвергаться крайним стеснениям со стороны Самарян, которые, постоянно вторгаясь в пределы страны, опустошали жатву, уводили в плен и продавали людей. Как кажется, это разорение страны особенно могло обусловливать то обстоятельство, что первосвященник Ония II отказался посылать царю обычную дань в 20 талантов серебра. Иосиф объясняет это также крайним корыстолюбием первосвященника, хотя на это имеется справедливое возражение, что система собирания податей представляла в древности сама по себе достаточно пищи любостяжания; посему, не лишено силы и третье объяснение, что образ действий первосвященника мог вызываться религиозными мотивами, в силу которых первосвященник находил недостойным делом приносить за свой народ знаки принадлежности какому-либо другому господину, кроме Иеговы, хотя здесь остается непонятным возникновение этих опасений столько времени не имевших места при уплате дани еще персидским владыкам. В данном случае это тем более было бы не тактично, что греческое правительство и так уже сделало снисхождение евреям, в противоположность персидскому, предоставив их собственной власти сбор и отсылку дани, чтó сопровождалось упразднением чужеземного царского наместника подле первосвященника, на которого возлагались его обязанности. Как бы то ни было, Ония не уплатил дани, и возбудил сильный гнев Птоломея (III Евергета), грозившего занять страну своими воинами. Неизвестно, к чему повела бы эта угроза, не оказавшая никакого действия на непреклонного первосвященника, если бы посредником между ним и царем не выступил его племянник (срв. Jastrow, 159 стр.) Иосиф, сын Товии. Этот пылкий юноша с негодованием упрекает первосвященника за легкомысленное подвержение своего народа такой опасности, и, когда Ония готов был скорее отказаться от первосвященства, нежели ходатайствовать, по требованию Иосифа, пред царем об отсрочке дани, племянник сам вызывается исполнить долг своего дяди, в качестве его уполномоченного. Заручившись благорасположением царского посланника, Иосиф подготовил себе необыкновенно радушный прием царя и царицы, успел оставить за собою отдававшими на откуп сбор государственных податей со всех Иудейских провинций, не смотря на сильную конкуренцию своих недоброжелательных соперников, быстро собрал причитавшиеся недоимки, и, улещая царя и весь двор его богатыми подарками, целых 22 года беспрепятственно обирал народ, нажив громадное состояние. Справедливо полагают, что слова «мытарь» и «грешник» должны были стать синонимами в это именно время, когда тесное совмещение этих свойств в Иосифе целые поколения воспитывало народ в мыслях о их неразрывности.

С выступлением на престоле Сирийском Антиоха III Великого бедствия Иудеи возрастают до последней степени приведением ее снова на военное положение, благодаря силе и отваге, которые почувствовал Антиох, чтобы снова помериться ими с Египтом. Тайная измена Феодота⁵⁰⁴, египетского наместника Κοιλὴ-Сирии и Финикии, уже готова была открыть Антиоху все пути, когда новый египетский царь Птоломей Филопатор проник замыслы своего наместника и послал для смены и устранения его другого сатрапа Николая. Для Антиоха это дало прямой сигнал к войне. Феодот заперся в Птолемаиде и Тире, и звал отсюда Антиоха на помощь. Последний не замедлил, и, таким образом, успел принять из рук египетского изменника не только Сирийскую Селевкию, занятую египетским гарнизоном, хотя составлявшую собственный портовый город Антиохии, но также сильный Тир и Птолемаиду, важный ключ к долине Иезреель; менее крепкие оплоты Финикии с трудом могли быть защищаемы египетскими гарнизонами, и быстро переходили в руки Антиоха. Птоломей попытался отстоять свои права уступками, и осенью 219 года склонил Антиоха на 4-месячное перемирие, за которым обещал и мирные переговоры. Это помогло Птоломею выиграть время и значительно усилиться, так что, когда Антиох потребовал мирной уступки Κοιλὴ-Сирии (между Ливаном и Анти-Ливаном) и Финикии, как искони законно принадлежавших Селевкидам⁵⁰⁵, Птоломей опротестовал это условие, и война возгоралась снова. Главные военные силы египтян столкнулись с Антиохом лишь весной 217 года, когда Антиох успел достаточно упрочиться во многих городах Финикийского побережья. Спускаясь, затем, на встречу врага, он дошел даже до Рафии (южнее Газы) и здесь произошло решительное сражение, в котором участвовало до 70.000 египетского войска съ70 ливийскими слонами, впервые здесь употребленными в битву. Все множество сирийского войска не названо; во всяком случае, это, по числу своих 120 способнейших индийских боевых, слонов должно было значительно превосходить египетские силы. Во время сражения ливийские слоны египтян, оказалось, не могли выносить вида и рычания индийских и привели своим бегством левый фланг египетского войска в замешательство. Но тем более воодушевились остальные части египетской армии: Антиох все-таки был разбит, и 40 его индийских слонов попали в руки египтян. После этого Птоломей получил возможность снова настоять на перемирии и продиктовать самые условия последовавшего затем мира. К счастью для Антиоха, беспечный победитель сам томился этой войной, и удовлетворился заключением мира лишь на основах прежнего положения страны – in statu quo (Полив. V, 67, 68, 82 и д. – 87).

Вслед за этой победой над Антиохом, Птоломей захотел, между прочим, показать себя и как победитель Иерусалима. Вступив в город, он по примеру своего предшественника, Евергета, принес в храме жертву, делая это или из любопытства, а то и из мести за слишком дружественный прием Сирийского царя, а, может быть, даже из простого желания показать себя выше первосвященника.⁵⁰⁶

Рафийский мир между Птоломеем и Антиохом скоро, однако, расстроился после нового победоносного захвата Иудеи Антиохом. Птоломей, между тем, умер в 205 году, оставив наследником своим 5-летнего Птоломея Епифана. Это не помешало снова возгореться войне, сопровождавшейся обычными бедствиями Иудеи, бывшей по своему местоположению между враждовавшими и ареною их военных действий и своего рода яблоком раздора. За все продолжение этой войны с Египтом, веденной Антиохом с двумя Птолемеями, на долю Иудеи выпадало страдать одинаково, в случаях как его победы, так и его поражения. Египетскими силами теперь руководил полководец царя, Скопас, который, впрочем, отстоять Иудеи от Антиоха уже не смог. Нанеся у источников Иордана (при Панеасе, 198 г.) решительное поражение Скопасу, Антиох упрочил за собой всю Κοιλὴ-Сирию, Самарию и Иудею.⁵⁰⁷ Услуги, которые оказали ему при этом Иудеи, встречая его дружеским приемом и помогая его войскам провиантом, в отместку как бы за недавние обиды Филопатора, послужили основанием многих милостей Иудеям: Антиох заселил вновь и обновил их столицу, полуразрушенную и полуоставленную жителями, возвратил свободу и имения взятым в рабство, предоставил всем Иудеям право жить и управляться по собственным обычаям, назначил щедрые приношения для ежедневных богослужений храма, самый храм заново отремонтировать на свои средства, и освободил от всяких сборов служащих при нем⁵⁰⁸; наконец, издал особый указ (срв. Гольцман, 23), запрещающей доступ в храм для иноплеменников и держание нечистых по Иуденскому закону животных в городе и вблизи храма.⁵⁰⁹ Подобное же благоволение Антиох готов был распространять и на всех Иудеев своего царства, как это видно из письма его Зевксиду⁵¹⁰, где он предлагает этому областеначальнику заселить Иудеями (Вавилонскими и Месопотамскими) Лидикийские и Фригийские области и установить для привлечения переселенцев всевозможные льготы и привилегии.

Безмятежное владение вновь покоренными странами продолжалось, однако, недолго. На Восток уже надвигался с Запада грозный призрак Рима, побуждавший оба эллинистические царства сплотиться в одну силу, способную оказать надлежащее сопротивление. Необходимость этого единства особенно давала себя чувствовать после того, как Македония уже пала под оружием Рима. Антиох тотчас же завязывает особенно дружеские отношения с Египтом и для лучшего упрочения мира между обоими государствами выдает свою дочь Клеопатру за подросшего Птоломея Епифана⁵¹¹, подарив в качестве приданого за своею дочерью право пользования ½ податей с только что отвоеванных от Египта Κοιλὴ-Сирии, Финикии и Палестины. Такой дележ участий во владении на первых порах служил, пожалуй, лишь к возвышению благосостояния Иудеев, для которых вместо одной благоприятствовавшей царской династии теперь стало две. Косвенное подтверждение и отголосок, между прочим, милостей Антиоха Иудеям находят не без основания в похвалах Сираха первосвященнику Симону, сыну Онии, что «он улучшил при жизни своей Дом Божий, и в течение дней своих обновил храм. Им была поднята до двойной высоты ограды высота стен святилища; в его дни был вылит из меди резервуар, по размерам своим широкий, как море; он оберегал свой народ от падения и укрепил свой город против осады». Нет сомнения, что все эти деяния Симона должны были иметь связь с приведенными выше щедротами Антиоха, относящимися как раз к этому времени.

Призрак Рима, между тем, начинал оправдывать относительно себя все опасения. Антиох живо столкнулся своими интересами с интересами Рима и не задумался даже ввязаться в войну с ним, которая, конечно, и кончилась для него очень несчастно. По тяжким мирным условиям 189 г. до P. X., от него отходили к Риму все Мало-Азиатские владения вплоть до Таврийского хребта, с уплатой тяжелой военной контрибуции и с обязательством полнейшего разоружения западной границы, смежной с Римом. Это навсегда сломило Сирийское могущество, и наследник Антиоха, умершего через 2 года после сего, Селевк Филопатор, едва был в состоянии выплачивать Риму наложенную контрибуцию. Вполне естественно, что столь стесненные обстоятельства не могли не отразиться и на благосостоянии Палестины. Крайняя денежная нужда заставила Селевка отправить притеснителя и на «красу своего царства», т.е. Иудею. Таким притеснителем был Илиодор, явившийся по поручению царя в Иерусалим с тем, чтобы взять храмовую сокровищницу. Иудеи, однако, не допустили такой крайности и дали посланнику царскому столь энергичный отпор, что возвратившись к царю, он докладывал ему: «если ты имеешь какого врага и противника себе, то пошли туда его"…, давая понять, что для врага не может быть лучшего наказания.⁵¹²

Неизвестно, как повлияла эта неудача на дальнейшую политику Селевка в отношении к Иудеям; только до означенного инцидента эта политика не шла в разрез с политикой великодушного предшественника Селевка. И Иосиф и II Маккавейская книга отмчают Селевка в числе царей, которые уважали св. город и чтили его святилище отличными дарами; в частности, о Селевке особо замечает писатель (2Мак.3:3), что он давал из своих доходов на все издержки, потребные для жертвенного служения. Едва ли мы будем далеки от правды, если скажем, что посольство Илиодора Селевком за храмовой казной, по доносу о ее чрезмерных богатствах, означало не только его желание покрыть ими его личные нужды⁵¹³, но и вместе прекращение его прежних щедрот храму, а может быть еще и другие стеснения, после того как посланный царский потерпел такое фиаско. Положительно известно во всяком случае то, что именно царствование этого слабого и невлиятельного Селевка, бывшего не в силах оправиться после поражения отца, ознаменовалось внутренними смутами в Иудее, главными героями каковых были сыновья умершего к тому времени главного сборщика податей Иосифа. Старшие из сыновей пошли настоящей войной на младшего Гиркана, и вовлекли в эту борьбу весь народ, разделившийся на 2 партии. Отчаяннейший головорез и проныра, весь в своего отца, от случайной связи которого, кстати, он и произошел, этот Гиркан еще при жизни отца успел всем насолить, и теперь вооружались против него не только его братья, но и большая часть народа, и даже первосвященник Симон. Жажда полного простора и удальства заставила Гиркана удалиться из пределов Иудеи по ту сторону Иордана, где он со свойственным ему проворством, быстро устроил нечто в роде маленького государства, с собственной столицей, украшенной великолепным дворцом и укреплениями, и 7 лет царствовал здесь настоящим царем, промышляя грабежами и набегами на арабские владения. Лишь после смерти Селевка, когда на престол вступил (176 г.) брать его Антиох Епифан, Гиркан почувствовал, что пришло время, когда ему должно будет расплатиться за свои подвиги. Антиох, которого тянуло завладеть большими богатствами Гиркана не менее, чем восстановить порядок в государстве, позвал его на суд. Не видя возможности ускользнуть, во всяком случае, от рук Антиоха, обладавшего сильным войском, Гиркан решил лучше кончить жизнь самоубийством, которое помогло Антиоху без труда овладеть всем его состоянием и восстановить покой страны.

Около этого же времени произошли важные перемены и в Египте. После скончавшегося Птоломея V Епифана (181 г.) остались 2 юные сына – Филометор VI⁵¹⁴ (181–171 и 164–146) и Фискон VII (171–164 и 146–117) – обстоятельство, которое также фактически возвышало могущество Антиоха и обусловливало роль, в какой он выступают в дальнейшей истории вообще и в отношениях к Иудеям в частности.

Наконец, мы должны дать здесь место также обсуждению важного события, помещаемого Иосифом в указанное время, а последующими историками относимого на более раннее. Мы разумеем возбуждение сношений Иудейского народа со Спартанцами, подтверждаемое (1Мак.12:19, 23), и связанное с именами первосвященника Онии и царя Спарты – Арея. Дело, как оно представляется по I Макк. кн., состояло в том, что царь Лакедемонский Арей (правильная форма Ἀρεὺς), основываясь на «некотором древнем писании», из коего явствовало, что Иудеи и Лакедемоняне «одного» рода (и именно Авраамова), прислал бывшему тогда первосвященником Онии посольство с заверениями своих братских чувств к Иудейскому народу, и, обещая со своей стороны ревность о благе его, как своем собственном, приглашал к «дружественно-братским отношениям». Почти не подвергаясь оспариванию со стороны своей историчности, этот факт сношений Онии и Арея выдвигает едва преодолимые затруднения при попытках усвоить описываемому событию его надлежащее место. Дело в том, что известны в истории 3 Онии и 3 Арея, при чем указываемое, между прочим, Иосифом преемство этих Оний, после Симона, совершенно тождественно в 2 случаях, как ясно из следующего:

Ония (I), сын Иаддая,

Симон (I) Прав., сын Онии I.

Елеазар, брат Симона (20 лет, срв. Jastrow, 157).

Манассия, дядя –

Ония II, сын Симона Прав.

Симон II, сын этого Онии и

Ония III, сын Симона II (Schürer, I, 139, пр. 3; Riehm, 635).

Если, таким образом, игнорировать брата и дядю между Симоном I и Онией II, его сыном, то преемство будет совершенно тождественное в обоих случаях: Ония (I), Симон (Ι), Ония (II); Ония (ΙΙ), Симон (II), Ония (III), – и везде – отец и сын.⁵¹⁵ Столь же мало разрешима путаница между 3 Ареями. Доподлинно известны два царя Спарты под данным именем – Areus I, царствовавший (по Диодору XX, 29) с 309–265 г. до Р., и Areus II, царствовавший около 255 г. до Р., но уже 8-летним мальчиком умерший (Pausan. ΙΙΙ, 66). Так как Ония II едва ли был современник Арея II, то, но мнению Schürer’a⁵¹⁶, остается считать таковыми Арея I и Онию I; в таком случае является совершенно ложной комбинация Иосифа⁵¹⁷, который отодвигает послание ко времени Онии III. Переписка будет падать, следовательно, на время диадохов, когда Спартанцы в борьбе с Антигоном и его сыном Димитриемъ Полиоркетом естественно могли задаваться мыслью подготовить своим противникам затруднение чрез агитацию на Востоке. Другое место соглашается дать описываемому событию Hitzig.⁵¹⁸ Принимая для времени царствования Арея I (согласно Диодору XX, 29) 309–265 г. до Р. и относя время первосвященника Онии Ι к 342–315 г., он устанавливает прежде всего, что упомянутые лица не могли быть современниками и, следовательно, действующими лицами в сношениях Иудеи со Спартою. Не могли, затем, быть таковыми современниками Арею I два других Онии, из коих ΙΙ-й первосвященствовал с 247–222 г., а Ония III – около 175 г. Не совпадают, наконец, по мнению Hitzig’a, ни с одним из этих Оний и лета других Спартанских Ареев, из коих Арей II умер 18-летним мальчиком⁵¹⁹, а Арей III – современник Онии III, как находит Hitzig, известен как посланник лишь, но не царь.⁵²⁰ Все это заставляет Hitzig'a⁵²¹ искать еще другого царя Арея, которого он и находит в Ликии⁵²², указывая и год сношений 242-й, падающий, действительно, на первосвященство Онии II (247–222). Впрочем, другие показания, относящие время Онии I к 323–300, делают совершенно возможным и то, что именно он был современник Арея I, и, следовательно, не выступает никакого препятствия признать их действующими лицами сношений, полагая таковые в период между 309–300 г., как Schürer, или точнее, в 302 г. до Р. Хр., как устанавливается у Riehm’а.⁵²³ Со своей стороны, оставляя в силе некоторые доводы Hitzig’a, мы не находим ничего невозможного в том, что описываемые сношения могли происходить действительно во времена Онии III, как указывает Иосиф, и современного ему Арея III, причем, возражению Hitzig’a, что Арей III не был царь, но только посланник, придется в таком случае оставить относительное значение при соображении, что посланничество само по себе никогда не могло быть каким-то неумолимым препятствием к тому достоинству, которое должен был иметь Спартанский представитель для сношений с Иудейским первосвященником, в особенности если допустить, что в качестве «наследника престола» Арей мог некогда нести и ответственные посольские полномочия. Замечание (1Мак.12:10), что «прошло много времени» от первого сношения до второго при Ионафане, – напрасно считает Hitzig (и, по-видимому, Schürer) имеющим силу для того, чтобы отвергать время сношений при Онии III, так как это замечание ни в каком случае не должно служить здесь возражением по своей неопределенности, которая могла означать и десятки лет, и несколько годов, и даже только несколько месяцев, смотря по тому, с каким нетерпением и интересом могли ожидать ответа обменивавшиеся дружественными посольствами. Читая сообщение об этом любопытнейшем происшествии у Иосифа, нельзя не констатировать его особенного старания быть в установлении хронологической даты события наилучше понятным, определенным, недвусмысленным, точным. Может быть, и в этом его усилии нельзя пренебрегать возможности того, что он сознавал необходимость употребить его и располагал средствами на то более свежими, чем имеющиеся ныне в наших руках?!

Ближайшие последствия этого упомянутого события, если только они были, в источниках не сообщаются. В подлежащем месте (1Мак.12:10), правда, приводится ответное послание Иудеев, отправленное Лакедемонянам чрез «немало» времени после сего, причем послы и послание приняты были с честью и радостью, но в то же время здесь же помещается и извинение, что «прежде не признали мы вас сродниками нашими». Флавий Иосиф о судьбе этого ответного послания упоминает лишь, что оно принято было Лакедемонянами «благосклонно», и с новой «ответной грамотой о непреложной дружбе». Как кажется, тяжелые обстоятельства, коим подпала Иудея вскоре после сего, со вступлением на Сирийский престол Антиоха Епифана (175–164) жестокого гонителя Иудеев, не дали времени и простора для полного и широкого осуществления идеи сношений.

Как бы то ни было, несомненность самого факта столь любопытных сношений должна быть установлена, и одно из убедительнейших подтверждений этой несомненности в последующее время можно видеть в обстоятельств, что екс-первосвященник Иасон в Лакедемоне именно искал убежища от своих преследователей.⁵²⁴

Что же касается оснований для самой мысли родства Иудеев и Спартанцев, то после напрасных поисков этого в библейских родословиях мы должны искать их в греческих сказаниях о происхождении Спартанцев от Финикиян.⁵²⁵ А каким образом эта мысль могла прийтись по сердцу евреям, можно объяснить давно известною нам страстью этого народа считать еврейство источником всякого развития.

Ἀρχ.XII, 5 гл.; 1Мак.1 гл.; 2Мак.3–7 гл.

События, служившие введением в полную героизма и возвышенных проявлений народного духа эпоху Маккавеев, заслуживают в изложении у Иосифа желал многого.⁵²⁶ Он не передает ничего о предшествующей воцарению судьбе Антиоха Епифана, значительно уясняющей его государственную политику. Судьба эта вообще значительно предопределяла все его положение на потрясенном троне Седевкидов. После известного постыдного мира, заключенного отцом его с Римлянами в 189 г. до Р., юный царевич вместе с другими знатными юношами попал в число заложников в Рим. Это помогло ему, кстати, получить здесь воспитание, вполне приличное его будущему предназначению, и завести связи с молодой знатью мощно расцветавшего мирового города. Когда в 176 г. до Р. Антиох ΙΙΙ умер, и на престол вступил Селевк IV Филопатор, старший брат Антиоха Епифана, последний тотчас же был вызван к Сирийскому двору, а на его место отправился 11-летний сын Селевка, Димитрий. Но еще прежде, чем Антиох дошел до Сирии, его встретило известие о гибели его царственного брата, убитого в Антиохии придворным Илиодором, быть может тем самым, что приезжал в Иерусалим за храмовой казной, и уехал ни с чем. Убийца не успел, однако, упрочиться на захваченном им престол, так как пал, в свою очередь, от руки сторонников Антиоха, обеспечивших ему, таким образом, возможность вступить тотчас по прибытии домой в свои права. Догадываются не без основания, что во всех этих переворотах немало участия падает на долю сложных планов Римлян, которые гораздо более, чем своей силой, успевали добиваться своих выгод искусственно вызываемыми революциями. Так или иначе, новый царь не замедлил применить в своем положении все, чего нахватался за время своего пребывания в Риме. Искусный и отважный вояка, он умел также проявить тонкую тактичность везде, где нужно было благоразумно уступать более могучей силе, или располагать в свою пользу всех, в ком он предвидел впоследствии себе сильную поддержку. Хорошо понимая, что слабость Селевкидской монархии с самого начала обусловливалась отсутствием действительного единства, Антиох не остановился пред тем, чтобы вступить для достижения и упрочения этого единства на новый путь усиленнейшего эллинизирования своих владений, – путь, который, между прочим, привел его к роковой борьба с евреями, и создал ему столь печальную известность в истории.

Мы должны отметить здесь крайнюю недостаточность сообщения Иосифа о событиях, служивших завязкой названной борьбы, и представить дело более обстоятельно и последовательно.

Предоставление Антиохом первосвященнического достоинства Иисусу (Иасону), брату Онии, (IΙΙ-го, сына Симона праведного, восхваляемого Сирахом) Иосиф представляет совершенно естественным делом, выражаясь, что это было после того, как «умер» Ония, и оставленный им сын был еще крайне малолетен, чтобы быть его заместителем. Дело объясняется, однако, далеко не так просто. Ония III умер значительно позднее; теперь же он был просто незаконно устранен, как жертва интриги Иисуса и самоволия Антиоха. Некоторые основания для этого переворота поданы были и самим Онией, который еще при Селевке IV имел неосторожность отравиться к Царю в Антиохию, чтобы оправдаться пред ним в разных обвинениях, взведенных на него противной ему партией. Последняя утилизировала в своих целях и самый факт поездки первосвященника, истолковав его в смысле измены своему народу. Это заставило его, в свою очередь, жаловаться пред языческим царем на своих же, евреев, хотя бы то были приверженцы греческой цивилизации. А главное – Ония, строгий поборник закона, не попустивший воспользоваться недавно царскому посланнику Иерусалимской казной, быль не совсем угоден и двору Сирийскому. Так произошло то, что, несмотря на обычную политику Селевкидов – ограждать от вторжения языческих влияний особенности еврейских обычаев, Ония потерял «кредит» при дворе, лишившись в то же время сочувствия эллинизировавшейся аристократии и уважения в народе. Это было время, когда в еврействе готовились столкнуться два направления, стремившиеся стать господствующими – эллинско-либеральное и консервативно-иудействующее. Положение Онии среди этих партий, по существу наклонное более в сторону последней, становилось прямо шатким, когда первая партия успела привлечь на свою сторону самого царя обещанием содействовать ему в овладении священно-храмовыми сокровищами, и когда подрывался, при этом, авторитет Онии и среди более строгих или только более легковерных сторонников партии народной. Так делается возможной и понятной дальнейшая судьба этого Oнии, павшего жертвой поразительно-безцеремонной и с еврейской точки зрения прямо даже безбожной интриги.

Самые обстоятельства этого падения Онии таковы. Едва только воцарился Антюх ΙV, как брат Онии, в качестве отъявленного эллиниста уже носивший и имя греческое – Ἰάσων, – является к царю и предлагает ему щедрую взятку, если только он будет назначен первосвященником вместо своего брата. Мало того, он находит благовременным настолько удовлетворить эллинистическим мечтам Антиоха, что теперь же ходатайствует о позволении построить на собственные средства гимназию в Иерусалиме и стадион для состязания юношей, и о предоставлении жителям Иерусалима прав антиохийского гражданства. Антиох, крайне нуждавшийся в деньгах и насквозь пропитанный эллинофильскими мечтаниями, конечно, с радостью должен был приветствовать это желанное явление, показывающее, что за Иасоном в данном случае стояла уже созревшая сильная грекофильская партия. Не менее характерно для описываемого времени, что Иасон достиг, хотя бы на время только, значительной части и даже чуть не всего, можно сказать, своего проекта. Быть может, это возможно было пока только при бессилии Иудеев пред воздействием Антиоха; всячески и Антиох должен был отважиться на неслыханное доселе вмешательство чуждой власти в религиозные дела евреев не без риска и лишь побуждаемый движением из среды самих евреев. Так дополняется коротенькое сообщение Иосифа о низложении Онии и провозглашении его преемником Иасона. Столь же коротко и с ущербом для истинного представления дела обходит Иосиф обстоятельства правления этого Иасона (174–171), спеша перейти к событиям за время сменившего его вскоре третьего сына Онии – Менелая.⁵²⁷ Из других источников, главным образом, из II кн. Маккавейской – узнаем более обстоятельные сведения о названном Иасоне, рисующие в очень нелестных чертах этого «безбожника, а не первосвященника», (2Мак.4:13) за которого, однако, «заступилась преобладающая масса народа», (Ἀρχ.XII, 5), когда выступил третьим кандидатом на первосвященство – Менелай. Еще до возобладания этого последнего (срв. Иосиф), след. при Иасоне в Иерусалиме началось введение «противных закону обычаев» (2Мак.4:11), т.е. эллинизации. У подножия Иерусалимской святыни раскинулась гимназия, в которой азартное участие в метании диска увлекало даже священнослужителей храма, до такой степени, что не находилось времени для совершения жертвоприношений сообразно закону. На арене стадиона появились обнаженные еврейские юноши, не задумывавшиеся перед тем, что это давало грекам-зрителям поводы к публичному осмеянию одного из священнейших признаков принадлежности к народу Иеговы; среди Иерусалимских юношей стало входить в моду даже искусственное уничтожение на своем теле знаков союза с Иеговой. Наконец, верхом соблазна и нарушения религиозной чести еврейства было то, когда первосвященник отправил нескольких Иерусалимлян, ставших теперь Антиохийскими гражданами, с богатыми жертвенными дарами финикийскому Геркулесу, по случаю праздничных игр в честь его в Тире, в присутствии самого царя. Как кажется, Иасон в данном случае хотел быть лишь евреем по-греческому образцу, то есть, не имея прямого намерения отвергать свое еврейство, считал возможным подражать деликатным нравам окружающего язычества, наряду с собственным богопочитанием не презиравшего и чужих богов. Как бы то ни было, намерение и поручение его слишком преждевременно рассчитывало на народное сочувствие или хотя только равнодушие: посланные его не посмели даже высказать его намерения и внесли праздничный подарок (300 драхм серебра) не в виде жертвы Геркулесу, а на постройку новых триер. Урок этот мало, однако, исправил и вразумил легкомысленно-раболепного эллинофила. Вскоре он имел случай принимать своего царственного патрона в самых стенах св. города. Антиох объезжал свою страну пред открытием военных действий против Египта, который давно соблазнял его слабости и неопытностью его юных монархов. Во время этой ревизии, Антиох заехал и в Иерусалим. Иасон воспользовался этим, чтобы выложить перед ним всю низость своей угодливости. По его распоряжению, факельное шествие двинулось далеко навстречу царю из города, при громких приветствиях и ликованиях; за время пребывания в городе, неизвестно сколь продолжительное, он был окружен знаками самого изысканно-предупредительного внимания. Все это, однако, не спасло предателя своего народа от той же участи, какую он подготовил некогда своему предшественнику. Нашелся человек, который явил способность превзойти его еще большим пренебрежением к интересам народа и который посему еще лучше угождал царю. И этого было довольно, чтобы повторилось еще раз беззаконное по идее, хотя бы вполне заслуженное по поведению – свержение первосвященника с его престола, и не менее недостойное возведение на этот престол человека, даже не принадлежавшего к священному колену Левии. Это был Менелай⁵²⁸, еврей из колена Вениаминова, рьяный эллинист по убеждениям, который воспользовался для достижения всех этих нарушений закона тем же самым средством, как и Иасон. Отправившись по поручению последнего к царю с обещанной им взяткой и для некоторых переговоров, Менелай просто предложил, Антиоху взятку на 300 талантов больше Иасоновой, а Антиох так же просто принял ее и дал согласие на все, что от него даже и не зависело. Новый переворот, однако, осложнился большими трудностями, чем ранний. Если Ония III, с достоинством человека, терпящего несправедливость, уступил, очевидно, без сопротивлений место своему брату, то Иасон, отстаивая права на купленное, затевает борьбу с вытеснявшим его Менелаем, но, наконец, изгоняется и находит убежище в стране Аммонитян. Первосвященником объявляет себя Менелай, который, совместно с Антиохом, посягнул на самые священнейшие достояния Иудейства и привязал свое имя к величайшему несчастью и испытанию Иудеи. Чуждый всяких религиозных идеалов и рвения к закону, окружив себя приверженцами, все честолюбие коих не возвышалось далее возможно большого политического и экономического господства, оправдывавшего всякие средства к своему достижению, Менелай свирепствовал как кровожадный тиран, и еще менее мог быть уважаем народом, чем Иасон. Бесцеремонность этого a-là первосвященника в обращении с тем, что для него должно было быть святынею, обнаружившаяся тотчас же, как только пришло время выполнить обещания, данные Антиоху за утверждение в первосвященстве, не знала никаких стеснений и пределов. Не соразмерив этих обещаний с доходностью звания, Менелай не был в состоянии уплатить всей обещанной суммы, которую, между тем, настойчиво взыскивал с него Сирийский начальник Иерусалимской крепости, бывший одновременно и главным сборщиком податей. Дело дошло до столкновений между обоими, пока, наконец, оба не получили приказ явиться к царю. Последнего Менелай, впрочем, не застал при своем прибытии в Антиохию, так как он отбыл отсюда в волновавшуюся Киликию. А Андроника, царского уполномоченного, оставленного за отсутствие царя управлять делами царства, Менелай без труда смягчил обычным своим средством – подкупом, не позаззрившись совестьюю употребить для сего золотые сосуды храма. Это было верхом святотатственной дерзости, на которую сейчас же обрушился со всею резкостью обличения бывший первосвященник Ония, зорко следивший из своего убежища за действиями своих заместителей. Узнав также о том, что Менелай, нуждаясь в деньгах, давно уже промышляет сбытом в Финикию священных сосудов, он открыто возвысил свой голос против подобного злодеяния, которое только было усугублено еще тем, что сам обличитель его, обвиненный за обвинения в продажности Менелая, хитрыми клятвенными обещаниями был выманен из своего неприкосновенного убежища и убит.

Был ли Андроник, главным образом виновный в этом злодеяни и, действительно, низложен царем, и даже казнен за это, как передают сомнительные известия, только по отношению к Менелаю Антиох, по вступлению снова в управление делами, довольствовался вполне тем, что принимал от него щедрые снабжения драгоценностями храма и деньгами за них, которые сыпал неустанно из Иерусалима заместитель Менелая, Лисимах. О гневе царя после этого, конечно, не могло быть и речи. Но за то злодеяние вскоре нашло надлежащую оценку с другой стороны. Взрыв негодования разразился в Иерусалиме, когда беззаконие, творившееся втихомолку, понемногу выплыло на свет Божий. Ярость народа произвела ряд ожесточеннейших схваток на улицах с людьми Лисимаха, в количестве 3.000 человек, и отбросила их с большим уроном. Сам Лисимах нашел достойную смерть у разграбленной им храмовой сокровищницы. После этого собрание старейшей аристократ (γερουσία) значительно отрезвившейся, как видно, после всех допущенных увлечений и крайностей, тотчас же взяло в руки все управление, и первым долгом своим поставило принять меры к низложению Менелая, как главного виновника в разграблении храма. Антиох, которого послы герусии нашли в Тире и которого Менелай успел задобрить еще более своими подношениями, взглянул на жалобу послов, как на преднамеренный отказ в уплате положенной дани, и дополнил меру своих беззаконных деяний новым преступлением: послы были казнены, а Менелай получил лишь поощрение на новые злоупотребления ролью первосвященника. Голос народа, однако, энергично возвышался все более и более против всех чинившихся злодеяний. Уже Тиряне выразили резкий протест совершившемуся в их городе правонарушению, почтив казненных Иудейских послов блестящим погребением. Еще сильнее затронуто было возбуждение народное в Иерусалиме. Там к воплю только что совершившегося злодеяния присоединялся протестующий вопль против убийства Онии, и указывался единственно законный преемник его Иасон, спасавшийся все это время в стране Аммонитян. При сильной поддержке Менелая Антиохом, Иасон не мог успешно бороться с соперником и предпочел всему бегство; но обстоятельства скоро дали ему возможность попытаться вернуть свои права. Во время похода Антиоха в 170 году в Египет, после сильного сражения при Пелузии вдруг разнеслась весть, что Антиох погиб. Тогда Иасон тотчас двинулся в Иерусалим, вошел в него настоящим завоевателем и едва не захватил живьем самого Менелая, запершегося в крепости. Но к несчастью для него, он не сумел воспользоваться плодами этих успехов: принятый было дружелюбно населением города, он тотчас же возбудил против себя сильное негодование безразборчивой мстительностью к своим врагам и новыми нарушениями закона. А главное – более точные известия об Антиохе принесли сведения совершенно противоположные разнесшимся слухам: Антиох одержал полную победу над своим племянником Птоломеем Филометором при Пелузии, и, заняв эту важную пограничную крепость, держал в руках как бы ключ к Египту. Под впечатлением этой вести, Иасон быстро отретировался опять в страну Аммонитян, но теперь уже и здесь он не мог найти себе убежища. Менелай объявил его бунтовщиком против Антиоха, и из предупредительности к этому царю, арабский князь Арета, владевший Аммонитскими областями, отказал беглецу в убежище. Скитаясь с места на место, опозоренный неудачей Иасон нашел себе желанный покой лишь в Лакедемоне, воспользовавшись, очевидно, существовавшими здесь мнениями о родстве с евреями, вызвавшими попытки к заключению дружественного союза с ними. В последней решительной борьбе первосвященников за преобладание принял участие весь народ, разделившийся между обоими претендентами, и это участие было завязкою событий, с одной стороны печальнейших по обилию бедствий, обрушившихся на Иерусалим из-под железной руки Антиоха, – с другой – отраднейших по проявлениям беспредельной мощи Иудейскаго народа, которая, в сочетании с крайней критичностью его положения, создала тот неподражаемо-возвышенный трагизм и обеспечила тот победоносный выход из него, которые навсегда останутся прелестным образцом несокрушимой силы истинного народного одушевления.

На стороне Иасона стояло большинство народа, за то на стороне Менелая стояло превосходство дерзости, которой еще раз дано было одержать свою позорную победу. Удалившись со своими сообщниками к Антиоху, Менелай не пощадил жертв, чтобы купить себе главный шанс на успех. Этой жертвой было принесенное Антиоху полное отречение от Иудейства в пользу язычества и приглашение – силою отнять при его содействии священнейшее достояние и от своих собратьев. Это неслыханное отступничество, вожделенное для Антиоха, было своего рода «знамением времени», предвещавшим и предрасположившим безумные попытки уклонить к пагубному примеру а-là-первосвященника и все остальное Иудейство.⁵²⁹ Попытки эти были сколько решительны, столько же расчетливо-систематичны, и при этих условиях дали возможность ново-Иудейству тем полнее обнаружить всю свою жизненность и несокрушимую силу.

Свои печальной памяти подвиги по решительной эллинизации Иерусалима Антиох начал злобной местью за содействие, оказанное Иудеями в попытке Иасона вытеснить Менелая и сочтенное за дерзкое возмущение против царской особы. Возвращаясь в 170 г. с одного из своих беспрестанных походов в Египет, он зашел в Иерусалим, впущенный в него своими приверженцами беспрепятственно, избил множество своих противников, порядочно пограбил город, и вернулся в Антиохию. В течение 2 лет после сего он опять был 2 раза в Египте, и во второй раз только что готовился пожать плоды своих довольно блестящих дел, как вдруг, стоя лагерем пред Александрией, он получает из Рима декрет сената, требовавший немедленного прекращения войны.⁵³⁰ Всякий протест и сопротивление было бы неразумным делом в условиях Антиоха, и он, скрепя сердце, примирился с мыслью уступить давлению Рима, на властолюбии которого столь болезненно отзывались его успехи в стране, уже намеченной в добычу Рима. За то теперь Антиох без удержу мог отдаться хозяйничанью в непосредственно подданных ему областях. И с этого собственно времени начинаются его решительные попытки оязычить Иудейство, с понятным злорадством приветствовавшее позор царя-разбойника и грабителя храма, как начало Божьей кары над ним, и давно уже бывшее на виду царя, как главное препятствие создать единую эллинистическую силу, способную противостать напорам такой силы, какова Римская. В этих мыслях, и мстя за обиды, и идя на пролом к своей idée fixe, Антиох опять идет в Иерусалим, обманом вступает в него под предлогом мирных целей, и расправляется с ним совершенно как с военным трофеем: – в то время как солдаты его зверствовали на улицах города, избивая по приказанию тирана всякого встречного, сам царь этих зверей наносил удар священнейшим чувствам Израильского сердца: он залез в храм и, вместо медленного расхищения, практиковавшегося Менелаем, предпочел вознаградить себя за труды управления единовременным грабежом покрупнее: захватил все, что могла забрать ненасытная лапа человеческой алчности: сюда попали – золотой стол для курения фимиама, золотой светильник, стол для хлебов предложения, кубки для вина, чаши и другие золотые жертвенные сосуды и т.п.; в жертву жадности грабителя пошли даже занавес, венки и наружные золотые украшения храма и, конечно, все находившиеся в храмовой сокровищнице деньги.⁵³¹ В заключение, беспрепятственно ограбив храм и город, избив или пленив тысячи его граждан – с женами и детьми, он предает пламени лучшие здания города, портит стены его, оставляет в нем сильный македонский гарнизон, столько бесчинствовавший впоследствии с обезбожившимися элементами из народа, только при этом разложении которого и возможно было его терпеливое безмолвство. Наконец, оставалось только на месте жертвенника Божьего поставить алтарь безбожия, и вместо Богоустановленной жертвы на нем заклать животное, считавшееся у Иудеев синонимом всего презренного Божескими и человеческими законами, т.е. «свинью», и Антиох, не остановившийся и не остановленный даже и пред этой глупейшей выходкой, мог гордиться, что уже ничто не мешало ему переполнить (давно без того переполненную) меру безумий своих. Уходя из Иерусалима, он объявляет государственной религией язычество, предписывает для каждого города и селения обязательное почтение только к языческим богам, с посвящением им рощ и алтарей, на которых вменялось в обязанность ежедневное принесение в жертву свиней; наконец, этот, столь неравнодушный к свиньям, свинолюбец посягает на самую священную и интимную сторону Иудейской религиозности – запрещает под страхом смерти совершение обряда обрезания и назначает особых надзирателей, которые должны были производить для сего соответствующие ревизии.⁵³²

Переводя дух от исчисления всех этих неистовств на Иудейство дерзостнейшего из царей язычества, с облегчением сердца мы поспешим перейти теперь к тому, что было ответом на все это со стороны народа. Если бы судить только по букве Антиоховых предписаний, очевидно, надо было бы не сомневаться, что он достиг полного торжества своих эллинистических тенденции усугубляемого тем, что это торжество достигалось среди народа, претендовавшего на наибольшую нетерпимость к этим тенденциям. Но это торжество было и слишком преждевременно, и слишком эфемерно. Правда, для нас прежде всего выступает, при этом, крайне дискредитирующее Иудейский народ недоумение, каким образом он дал столь далеко зайти своим притеснителям, как возможна была жизнь Иудейства при столь смертельных условиях, которые позднее, в войне с Римом и при осаде Иерусалима, – законно повели к величественнейшему из актов добровольного самоубийства, предпочтенного подчинению несносным условиям жизни? Беспристрастие заставляет нас отнести значительную долю вины в указанном случае и на народ Иудейский, а не всецело на дерзость и насилие Антиоха, который мог немало оправдываться с точки зрения своих эллинистических убеждений достаточно законным стремлением, выраженным в столь деликатной форме в его указе. По смыслу этого указа, сообщаемого древнейшим повествованием, царь желал, чтобы «все были одним народом, и каждый народ поступился для сего своими особенностями». Здесь, таким образом, Антиоху усвояется простое увлечение несбыточной мечтой всеобщего уравнения народов и слияния в один идеальный народ, пожертвования в пользу какового столько же требовались от Иудейства, как и от язычества, хотя естественно для последнего не столь чувствительным. Если так, то, очевидно, применение такого указа к Иерусалиму требовало мер, в которых Антиох являлся не только мстителем за прежние счеты с Иудейством и ненавистником их, но и жертвой печальной ошибки и увлечения, имеющего для людей часто роковое значение независимо от такого или иного выбора. Но все это, если не снимает совершенно вины с Антиоха, то не ослабляет вины и Иудеев, несомненной и значительной. Между ними мы имели случай указывать давно отдельные проявления той порчи, которая разъедала их национальные силы, и которая, хотя приражалась от чуждых эллинистических влияний, но пищу себе находила в чисто-Иудейской почве. Увлечение эллинизмом, сначала поверхностное, потом более и более углублявшееся и захватывавшее новые и новые области, сделало, наконец, такие успехи, что от тлетворных веяний его осталась незащищенною даже и религия. Когда Израильтяне с ужасом открыли свои глаза на позорное положение своих священнейших достояний, они могли констатировать не менее ужасную вещь, что этот позор был бы немыслим без их верного постепенного и часто незаметного содействия. К уяснению этого, здесь ненеуместно было бы напомнить аналогичный пример из новой истории, весьма подходящий к нашему и любопытнейший для характеристики человеческих увлечений. Когда вольнодумные идеи французского общества последней половины XVIII столетия, находившие живой отголосок и в нашем отечестве, между прочишь, и в легкомысленно-женском сердце Екатерины Императрицы с ее развращенным двором, – когда – повторяем – эти идеи сгустили свои тлетворные испарения в мрачную тучу, молния которой прежде всего сразила французского короля и ураганом своим повернула вверх дном всю человеческую физиономию страны: тогда эта самая Екатерина торжественно заявляет безвольным сообщникам своего легкомыслия: «мы увлекались!», и начинает круто новую эпоху своего правления, ознаменовавшуюся непоздним исправлением многих сознанных ошибок. Еще более подходило бы сюда нравственное возрождение нашего отечества, после очистительного испытания 1812 года, когда имевшие несчастье понести это испытание, по глубокомудрому выражению Святителя Филарета, воочию должны были убедиться, как «о ихже поревновахом наставлениих, сих имеяхом врагов буиих и зверонравных» (Мол. коленопр. в день Рожд. Хр.). Мы имеем, таким образом, в событиях времени Антиоха совершенно подобную же историческую картину, которая рисует нам, с одной стороны, увлечение грехом против незыблемых основ своей народности, и с другой – как прямейший результат этого увлечения – наказание, коренившееся в этом самом увлечении и поведшее к отрезвлению от оного.

Кроме общего увлечения народа заманчивым ядом эллинизма, Антиох получал для своих мероприятий, в частности, большое поощрение в недостойных действиях и продажничестве выродков Иудейства, в которых он, опять-таки только по роковой ошибке, мог видеть залог успеха своим начинаниям, предметом коих было все Иудейство. Мы видели, как мало инициативен был в данном случае Антиох: не сам он дошел до того, чтобы низложить первосвященника; не сам он, далее, способствует впоследствии неслыханной аномалии – назначению в первосвященники еврея даже и не из колена Левиина; не сам он открывает путь в сокровищницу Иерусалимского храма; не сам составил себе понятие о еврейской преданности закону, как о знамениях возмущения; везде и во всем этом замешиваются видные и влиятельные элементы самого Иудейства, принимавшие на себя недостойную роль – поставить царя на путь, концом которого было жестокое религиозное гонение, взамен прежнего уважения и благоволения Сирийских царей к священным достояниям народа. Вина собственно Антиоха начинается там, где он убеждается в своей ошибке и воззрениях на все Иудейство по отдельным его негодным элементам, и, несмотря на это убеждение, приемлет решимость употребить насилие там, где неуместность его он хорошо должен был чувствовать.

Время, однако, спросить, насколько кажущееся торжество эллинизма в проведении своего господства было торжеством в действительности, и чтó оправдывает Иудейский народ за то, что среди его была возможна хотя одна минута этого торжества? Дальнейшее поведение народа – достаточно удовлетворяющий ответ на этот вопрос. Неистовые жестокости гонения, в значительной мере обусловливавшиеся отчаянностью сопротивления – лучшее удовлетворение за все, чтó может давать поводы к упрекам по адресу Иудейства, лучшая искупительная жертва его увлечения, лучшее доказательство того, что эти гонения были с другой стороны врачеством, хотя и горьким, его увлечений, знаком его оздоровления и отрезвления от удушливого чада чуждой культуры, – одним словом – были тем, чем могло быть гонение: живительным мученичеством за веру и отечество. Этим путем лучше всего обнаружившись истинные корни зла и отделились неисправимые его жертвы от сохранявших еще жизненные силы и возможность лучшего направления элементов народа. Рядом с отдельными проявлениями сочувствия и содействия ренегатов Иудейства его притеснителям, мы видим теперь огромные остальным массы народа готовыми на все ужасы мучений, лишь бы отстоять целость и правоту своих национально-религиозных заветных достояний. Этот героизм пережил две одинаково трагичных и глубокопоучительных стадий своего развития, из коих в первой он носил более характер молчаливого протеста, давшего ряды покорных мучеников, а вторая была более протестом вооруженной силы, также давшей ряды доблестных героев, только на другом поле – поле военной брани. В первом случае, народ дал из своей среды ублажаемых и в христианстве мучеников-Маккавеев; во втором – по пословице – «война родит героев» – народ воспитал своими бедствиями вождей, которыми вправе гордиться, и которые спасли ему все его достояние…

Последовательный ход гонений на Иудеев и ряд ответных протестов на них открывается назначением в наместники Иерусалима фригийца Филиппа, который вместе с Менелаем a-là первосвященником превосходили самого царя в свирепых усилиях осуществить его безумные идеи. Особенным толчком к усилению стеснений Иерусалима до крайней степени послужили нескрываемо – радостные чувства Иудеев, после последнего фиаско Антиоха в Египте. Этим, главным образом, объясняется внезапное прибытие в Иерусалим главного сборщика податей Аполлонии с большим войском, тотчас же приступившим к чрезвычайным жестокостям. Сначала Аполлоний показал себя вполне миролюбивыми, но это было только до первой субботы, когда он неожиданно дал своим 22.000 солдат вероломное приказание обойти город и убивать всякого, кто попадется на встречу. Когда этот убийственный поток прошел таким образом по городу, после него везде остались следами окровавленные трупы и испепеленные жилища: многие дома исчезли бесследно; женщины, дети, скот были угнаны; имущества разграблены. Оплотом язычества в св. города сделан был заново отстроенный и укрепленный замок Давидов, куда стекалось все награбленное в Иерусалиме, и откуда язычники изводили его своими мерзостями, дошедшими до того, что соблюдение субботы и других праздников должно было прекратиться. Население в паническом страхе разбегалось по окрестностям. И это было счастьем для тех, кто успел избрать эту благую долю ранее появившегося вскоре же декрета Антиохова, предписывавшего радикальное уничтожение Иудейства: книги священные разыскивались и предавались сожжению; многие скрывавшие их подверглись за это казни; немало благочестивых матерей, не желавших лишать своих детей счастья обрезанных, поплатились жизнью со своими малютками; много погибло благочестивых мужей, отказавшихся скверниться насильно навязываемыми нечистыми яствами. С ужасом и отвращением Иудеи прислушивались к диким оргиям, безумствовавшим под сводами самого храма. Некуда было деваться от навязчивых требований отступничества; некуда было скрыть драгоценных достояний принадлежности к своей религии и народу: Иудей был в ловушке, выходов из которой было два: смерть или измена себе. И к прискорбию, мы узнаем, что многие избирали и последнее, хотя большинство подчинялось этой тяжкой необходимости с проклятиями новым порядкам и с глубокой скорбью о тяжком гневе Божьем, разразившемся над Израилем. Таких, которые подчинялись бы охотно навязываемым благам эллинской цивилизации, было во всяком случае не столь много: удар проникал до слишком чувствительных струн Иудейской души, чтобы не отрезвлять и тех, в ком долгая привычка к греческой цивилизации, выработавшаяся со времен Птоломеев до последнего времени, позволяла более терпимые к эллинизму воззрения.

Геройская борьба Иудеев за веру и заветы отцов (175–165 и д.) вошла в содержание книг Маккавейских, представляющих, по выражению Ranke, истинно-драгоценную жемчужину позднейшей Иудейской Истории, обнимая один из содержательнейших, плодотворнейших и симпатичнейших ей периодов.

Сообщения Иосифа, относящиеся к этому периоду, за немногими исключениями, лишь воспроизводить материал I книги Маккавейской, иногда до буквальной точности или по крайней мере в близком параллелизме.⁵³³ Отличительного, оригинального и небесполезного в этих его сообщениях можно находить немного. Более других подробностей важно и любопытно следующее сообщение.

В то время, когда Евреи переживали свое глубокое религиозное горе, неся всю тяжесть предузаконенных нечестивым царем бедствий, Самаряне сумели отстоять свою судьбу, которая вообще выступает, в сопоставлении с судьбами Иудейства, в обратно пропорциональных степенях благополучия или несчастия. Иосиф правдоподобно объясняет это хитрым двоедушием Самарян, которые, по его замечанию, выдавали себя за Иудеев, когда видели их в благополучии (как было при Александре), и отрицали всякую связь с ними, лишь только Иудеев постигали стеснения, как было, между прочим, и в настоящем случае. Когда исполнители воли царского указа распространили применение его и на Самарянское общество, Антиох получает от него следующий безцеремонно-лживый доклад, подлинность которого, если не в словах, то в мысли, не подвергается сомнению.

«Послание царю Антиоху богу Епифану от Сидонцев из Сихема. На основании некоего суеверия, наши предки, побуждаемые к тому различными постигшими страну бедствиями, установили обычай почитать тот день, который у Иудеев носил название субботнего. Вместе с тем, они воздвигли на горе Гаризим святилище без определенного назначения и приносили тут разные жертвы. И вот, так как ты воздаешь теперь Иудеям должное возмездие за все их гнусности, царские чиновники, полагая, что мы родственны евреям и потому следуем их примеру, подвергают и нас подобным же наказаниям, тогда как мы по происхождению своему Сидоняне… В виду всего этого, умоляем тебя, нашего благодетеля и спасителя, повелеть своему наместнику Аполлонию и уполномоченному своему Никанору не обижать нас применением к нам тех карательных мер, который установлены для Иудеев; ведь мы, как по своему происхождению, так и по своим обычаям, не имеем ничего общего с последними. Вместе с тем, да будет не посвященное никому (τὸ ἀνώνυμον ἱετόν) святилище наше предназначено Греческому Зевсу. Если это будет сделано, преследования наши сами собой прекратятся, и мы сможем безбоязненно посвятить себя делам своим, от чего увеличатся лишь твои собственные доходы».

Ответ этого самарянского «бога», разумеется, благоприятный – последовал на имя царского уполномоченного в такой примерно форме: «Царь Антиох Никанору. Сихемские Сидоняне препроводили ко мне прилагаемую записку. Так как в совещании, устроенном по этому поводу с приближенными моими, посланные Самаряне подтвердили, что взводимые на Иудеевобвинения совершенно не применимы к ним Самарянам, и что последние готовы жить по греческим обычаям, то мы освобождаем их от преследований, и посвящаем, согласно их просьбе, храм их Зевсу Греческому!».

Комментарии на cиe излишни!...

Ἀρχ.XII, 6 гл; –1Мак.2 гл.

Казалось бы, к уничтожению народа Иудейского употреблено было все, что могло придумать для этого неистовство язычника. Казалось бы, и условия для такого уничтожения были так благоприятны, как никогда: с одной стороны, и гонитель стоял на высшей точке дерзкого могущества и разрушительных намерений; и гонимый, переживая своей собственной жизнью эпоху расслабления и национального растления, сам шел на встречу своему искоренению.

Тем удивительнее жизненная сила этого народа! Тем достославнее его пробуждение и возрождение! Тем поучительнее его отчаянная геройская борьба за веру и заветы Отцов, на какую неожиданно встряхнулся весь он поголовно и достиг успехов, которые до последних времен останутся предметом восхищения и благоговения пред силой и величием народного единодушия в народном бедствии!

К сожалению, мы не в состояния усладить первых струек пламени, попалившего впоследствии соломенные успехи Антиоха! Нашему наблюдению предстает прямо грандиозный пожар всеобщего восстания, быстро охватывающего всю страну, превращая ее как бы в один огромный жертвенник всесожжения, в пламени которого исчезала жертва греха народного.

По некоторым сведениям последних отделов книги Даниила позднейшего происхождения, впервые пламя восстания пробилось наружу по доброму почину народных учителей закона, которые все время гонений энергично влияли на народ, указывая ему на позор, в каком он находился, и воодушевляя к мужественным и решительным действиям. Успехи этой агитации сначала могли затрагивать небольшие массы людей, но, очевидно, в самое короткое время наболевшие раны народа заставили его воспрянуть во всей своей грозной силе и неотразимом величии. Заразительность этих истинно-народных чувств была такова, что к делу тотчас же примкнули даже такие лица, на которых более других тяготел грех отступления. Очевидно, успех восстания был лишь вопросом времени, пока оно распространялось по всей стране и дождалось объединения и организации. Народ, готовый было потерять последнюю уверенность считать себя в особенном смысле народом Божьим, почувствовал в своем новом объединении все права на преимущественное благоволение и благословенность у Бога, и в призыве к восстанию почуял голос Божий, возвещавший ему начала его спасения и призывавший к борьбе за него.

Полномощным зародышем настоящего восстания за спасение народа Божьего было благословенное семейство Асмонеев⁵³⁴, от родоначальника Асмонея⁵³⁵, состоявшее из главы – священнослужителя Маттафии из высшей священнической аристократии (сын Иоанна и внук Симеона из жреческого сословия Иоариб) и из 5 его сыновой: Иоанна, Симона, Иуды, Елеазара и Ионафана.⁵³⁶ Более всех испытывавшие на себе всю тяжесть бедствий народных, сопровождавшихся осквернением и опустошением Дома Божьего, Маттафия и сыновья, являвшиеся, очевидно, и более способными руководить силами народного одушевления, начинают предназначенное им cвященнодействие тихой скорбью о великом бедствии своего народа, в знак чего облекаются в глубочайший траур. Ближайшим поводом, заставившим их перейти от безмолвной скорби к подвигам бесстрашия, было прибытие царского посольства, во главе с Апеллесом, в Модин, куда Маттафия, по примеру многих других благомыслящих, удалился с самого начала гонений. Надо заметить, что со всею своею яростью эти гонения первоначально обрушились главным образом на Иерусалим, и только впоследствии, когда обнаружилось массовое бегство из него по другим городам, Антиох подтвердил распространение силы своего указа на все Иудейские города и города своего царства. Так, мы уже видели, что и в Самарии гонение скоро примяло невыносимый характер. Антиох, очевидно, вполне здраво для такого недостойного дела рассудил, что главной мишенью его ударов должен был быть избран Иерусалим, главный центр Иудейства, за успешным эллинизированием которого должно было неизбежно пасть и Иудейство периферии. Он, так сказать, думал разить в самые корни Иудейского «зла». Естественно, это повело на первых порах лишь к усиленному отливу Иудейства от центра к периферии, к указанному массовому переселению Иудеев в менее привлекавшее внимания гонителей города. Это осложняло лишь, – однако, не парализовало задачу стремлений Антиоха. Вместо неудавшегося намерения корпоративной эллинизации Иудейского общества и его центров, Антиох предпринимает теперь смелый и действительнейший проект – эллинизации каждого в отдельности Иудея, проект, бывший и началом его полного поражения. Выражением этой стадии гонения была миссия Апеллеса, с какой он прибылв Модин. Миссия эта состояла в том, чтобы каждого в отдельности гражданина заставить открыто провозгласить свое соучастие в эллинском язычестве. При этом, было придумано действительнейшее средство, чтобы эта миссия имела сильнейший успех: царские чиновники имели особую инструкцию – склонять к участию в языческих жертвоприношениях прежде всего людей наиболее видных по положению и знатных по роду, в том соображении, что эта новая замысловатая централизация эллинистических замыслов лучше обеспечит их успех и на остальные массы народа, которым привыкли, очевидно, совершенно ложно – отказывать в таких случаях во всяком праве и способности на самостоятельность. Взоры царских уполномоченных прежде всего должны были обратиться в Модине на Маттафию, как обещавшего своею видностью сильный по соблазнительности пример не только в самом городе, но и далеко за пределами его. Но тот заблагорассудил сделаться для своего народа совершенно другим образцом, достойным подражания. Громогласно и вызывающе-победоносно он заявляет, что, если бы даже все народы царства, повинуясь приказу даря, отступили от своих обычаев, сам он, со своими сыновьями и братьями, никогда не сделают этого, и ни за что не откажутся от своего Богопочитания и от союза их отцов с Богом. Только что это торжественное заявление прогремело громом в ушах присутствовавших, произошло событие, давшее сигнал к всеобщему восстанию. К языческому алтарю приблизился один еврей, чтобы, покорно приказанию царя, принести жертву. Был ли это рьяный ренегат, который думал нарочно на зло Маттафии показать свое презрение к его воззванию, или это была первая и наиболее слабовольная добыча царских чиновников, схваченная ими и не нашедшая мужества последовать примеру Маттафии, в том и другом случае поступок Маттафии имел свои благородные черты и свое оправдание. В порыве священного негодования, он неожиданно быстро бросается к жертвеннику, одним ловким ударом сражает веропродавца, а потом и самого царского чиновника с его помощниками, разрушает до основания жертвенник, и, сияя властной прелестью отомщенного Богопоругания, восклицает: «всякий, кто ревнует по законе и стоит в завете, пусть идет вслед за мною!». Этот клич Маттафии собрал около него массу преданных правде и закону, которые тотчас же пожертвовали всеми удобствами жизни в городе, сделавшемся небезопасным для их пребывания, и ушли со всем своим достоянием, с женами, детьми и скотом в окрестные пустыни. Каковы были первоначальные намерения Маттафии, увлекшего за собой столько последователей, недостаточно ясно; по-видимому, он готов был удовольствоваться скитальческой жизнью на просторе Иудейских пустынь, жертвуя благами городской жизни свободе совести и обычаев. На взгляд власти, однако, это было скопище мятежников, против которого тотчас же отправилась из Иерусалима вооруженная сила. Беглецы были подстережены в своих убежищах в один из дней субботних, когда, точно соблюдая покой праздника, не хотели нарушить его даже в виду неминуемой опасности, и, не бросив ни одного камня в наступавших врагов, и даже не позаботившись укрепить своих убежищ, падали во весь этот день трогательными жертвами преданности своему закону. «Мы все умрем в невинности нашей», говорили эти несчастные: «небо и земля – свидетели за нас, что вы несправедливо губите нас! (1Мак.2:37) ». Около 1.000 человек пали на первый раз, таким образом, совершенно непроизводительно, и вражеские отряды, очевидно, этим путем извели бы и всех правоверных Израильтян в течение нескольких суббот. Посему, следуя голосу здравого смысла, Маттафия нашел вполне законным делом – защищать свою жизнь и в дни субботние, и предложение его в этом смысле получило всеобщее одобрение. Вместе с тем, неожиданно представилась возможность перейти от оборонительного образа действий к наступательному. Под влиянием быстро разнесшихся слухов о восстании Модинских Иудеев, к Маттафии потекли со всех сторон новые силы, которые быстро составили целое войско, грозное и своею численностью и духом крепкого одушевления. Обходя с этими силами города, Маттафия скоро заявил себя настоящей грозой всех язычников и отступников: языческие алтари исчезали один за другим, необрезанные младенцы всюду обрезывались, враги и изменники терпели достойную гибель. Дело, таким образом, было уже поставлено на широкую и прочную ногу, когда оно на мгновение омрачилось печальным происшествием – тяжкой болезнью и смертью вождя, Маттафии.

Ἀρχ.XII, 8–11 гл.; 1Мак. 3–9:22⁵³⁷

Насколько восстание Маттафии было общим национальным движением ясно обнаружилось из того, что несчастие с ним не остановило дела, пустившего глубочайшие корни в народе. Во главе борцов за свободу стал самый мужественный и опытнейший из сыновей почившего – Иуда⁵³⁸, по прозванию Маккавей, в подчинение которому без всякого прекословия отдали себя и его старшие братья, ради пользы дела, для ведения которого Иуда почитался достойнейшим. Число всех героев, сплотившихся под его знаменем, теперь достигало внушительной цифры в 6.000 человек, с которыми Иуда бесстрашно выступал на истребление по всем городам и селениям всяких следов язычества, пользуясь для этого неожиданными ночными набегами. Наличных царских войск, не могущих к тому же отлучаться в значительных количествах и надолго, – очевидно, было уже слишком недостаточно для подавления восстания, почему Аполлоний, на котором лежала эта задача, прибегает к сформированию особого войска из язычников и Самарян. Но храбрый Маккавей, не заставляя долго искать себя, вышел сам на встречу этому войску, и нанес ему тотчас же полное поражение, в котором пал, в числе многих, и сам Аполлоний. Успйех, быстро превзошедший всякие ожидания, воодушевил до крайней степени Иудеев, а Сирийцев вынудил отправить на Иуду новый огромный отряд, в вожди которого вызвался стать сам главный начальник войск Антиоха, Серон, заранее сплетавший себе лавры славной победы. Лавры эти суждено было пожать, однако, не ему, хотя сомнение в успехе Иудеев разделяли сами воины Иуды. Смотря с высоты своей позиции на темные как тучи неприятельские колонны, облагавшие подъем на гору, самые отважные сподвижники Иуды на минуту готовы были дрогнуть, и в волнении говорили: «как можем мы в столь малом числе сражаться против такого неисчислимого множества – тем более, что все чувствовали себя страшно изнуренными, пробыв целый день без пищи!». В эту решительную минуту не дрогнуло сердце одного Иуды. Энергичной речью он отвлекает мысли своих храбрецов от превосходных сил противника к небесной помощи и к правоте своего дела, за которое они должны постоять, и, увлекая всех пылом неудержимого воодушевления, врезывается в самое сердце неприятеля и наносить ему еще раз страшное поражение, преследуя спасавшиеся бегством остатки вплоть до равнины Вефоронской, (на пути в страну Филистимлян). Столь неожиданный оборот дела, как ни приводил Антиоха в крайнее негодование, однако, делал его пока прямо бессильным пред событиями. Мобилизация новых войск требовала крайнего напряжения и без того напряженных финансовых средств разоренной страны; старые же силы едва были в состоянии только хоть останавливать завоевательные успехи Иуды, а не переходить в наступление. При таком положении дел, царь решился привлечь к участию в усмирении Иудеи все силы своего государства, и с этой целью произвел в наместники западно-евфратских провинций своего родственника Лисия, а сам переправился деятельно собирать людей для войска и деньги за Евфрат, откуда более и не возвращался.⁵³⁹

Между тем, Лисий быстро сформировал огромное прекрасно-организованное войско (состоявшее из 40.000 пехоты и 7.000 конницы). Успех этого войска, веденного 3-мя избранными полководцами, Птоломеем, Никанором и Горгием, казался столь несомненным, что в лагерь войска (расположившегося при Еммаусе) заранее прибыли купцы с деньгами и цепями для покупки и увода будущих пленников. Назначение войска простиралось и гораздо далее простого захвата пленников. Воля царя была – «сокрушить и уничтожить могущество Израиля и остаток Иерусалима, и истребить самую память их от места того, и заселить все пределы их чужеземцами, разделив им землю по жребию». Только такое радикальное преображение страны должно было, по мысли царя, способствовать полному успеху его эллинизирующих стремлений. Для Иудеев предстояла, очевидно, решительнейшая минута – быть или не быть, – которая живо ощущалась всеми сподвижниками Иуды, когда они сплотились в свою очередь дружной горстью в издревле священной Массифе, созерцая отсюда, с одной стороны, св. город, представлявший теперь «необитаемую пустыню» по выражению источника, а с другой – несметный полчища врагов, готовый скрыть от их взоров не только поруганные святыни их, но и самую их с едва мерцавшими надеждами жизнь. С редкой торжественностью Иудеи готовились к этой священной битве. Все было употреблено здесь для того, чтобы сообщить народному одушевлению высшую степень. Начав строгим постом, дружинники облеклись в траур, разорвали верхние одежды, посыпали пеплом головы и запечатлевали на памяти все осквернение веры, совершенное язычниками: выставлены были священные свитки закона, оскверненные языческими изображениями; разложены священные одежды, начатки плодов и десятин, которые в случае неудачи обрекались в добычу врагу; оплакивались назореи, которые кончили обеты свои и теперь не могли приступить к обычной жизни, без установленных обрядов в храме; наконец, принесена была общая молитва к Богу об избавлении, покрытая трубными звуками и громкими кликами зловеще-грозного воодушевления. Избрав для лучшего управления ратниками искусных и многочисленных вождей, Иуда не стал выжидать врага и поспешил к Еммаусу, где расположился неприятельский лагерь. Передовой отряд неприятеля, выступивший против него под начальством Гогрия⁵⁴⁰, был искусно отвлечен Иудой от главных сил, окружен и потерпел совершенное поражение. Та же судьба постигла и самого Лисия, когда он в гневе на поражение Горгия двинулся на Иуду с остальным 65.000-ным войском (в том числе 5.000 всадников), и, потеряв до 5.000 на поле битвы (при Веесуре), счел за лучшее отступить в Антиохию, чтобы, собравшись с силами, вновь сразиться с Иудой. Последний, между тем, беспрепятственно пожинал лавры блестящих побед своих. Победители с торжеством вступили в Иерусалим и совершили торжественное очищение и освящение его опозоренной святыни, восстановив правильное отправление богослужения и постановив это достопамятное событие ознаменовать ежегодным празднеством.⁵⁴¹ Совершенно очищенный от всяких следов язычества, город снова принял обычный священный характер, пользуясь совершенным спокойствием со стороны ошеломленного Сирийского двора. Спеша воспользоваться этим спокойствием, Иуда деятельно упрочивал свое положение: привлек вновь к Иерусалиму отхлынувшее от него население, теснее связал центр Иудеи с важнейшими примыкавшими к ней провинциями – Галилейской и Галаадской, предоставив в первой поддерживать своих единоверцев брату своему Симону, а во второй – всегда готовый сам придти на помощь к евреям вместе с другим своим братом Ионафаном.⁵⁴² Надо заметить, что еврейское население обеих провинций и вообще окраин Иудеи не мало терпело за это время от своих давних врагов – языческих соседей, которые с успехом отводили свою вражду на Иудеях, пользуясь их затруднительными обстоятельствами и поощрениями Сирийских властей. Как кажется, поэтому, не один только религиозный фанатизм руководил Иудой, когда он вел свои войны со всей жестокостью того времени: насчитывают целый ряд городов, все мужское население которых он велел избить, а самые города предать огню.

Между тем, при первом известии о смерти Антиоха в Вавилоне (164 г.), Лисий провозгласил его преемником его младшего сына Антиоха V Евпатора. Переворот этот сопровождался немалыми смутами, которые сослужили хорошую службу евреям. Иуда поставил своей задачей – не оставить ни одного неприятельского воина в священной стране, и прежде всего решил прогнать сирийский гарнизон, доселе отсиживавшийся за неприступными твердынями Иерусалимской крепости, в ожидании выручки. Сюда тотчас поспешил и новый царь вместе с Лисием, ведшим небывало сильное войско со слонами и осадными машинами, с которыми и подступил к главному оплоту евреев на юге – Вефсуре. Иуда поспешил двинуть свои силы сюда же, и, по обычной своей методе, заманив неприятеля в крайне невыгодную дли него позицию, завязал бой. Подавляющее превосходство неприятеля, сильная паника при виде разъяренных слонов с целыми башнями на них – немало смутили на сей раз и войско Иуды, который без дальнейших успехов предпочел отступить к укрепленной храмовой горе.⁵⁴³ Вефсур пал⁵⁴⁴ под оружием неприятеля, показав еще раз неприменимость закона во время войны: он пал по недостатку съестных припасов, истощившихся скоро потому, что был 7-й год, в который запрещалось возделывать землю. То же угрожало и Иерусалиму, хотя он не показал недостатка в мужестве сопротивления. К счастью, Иудеев выручило на этот раз затруднение самих Сирийцев, которые неожиданно услыхали, что из Вавилона идет в Антиохию Филипп, присутствовавши при смерти Антиоха, чтобы вступить в управление царством, по его завещанию. Лисий тотчас же поспешил вступить в переговоры с Иудеями, при самых благоприятных для них условиях: Евреям предоставлялась свобода религии и обычаев; ненавистный народу Менелай взят в Сирию и казнен; городу обеспечивалась свобода самоуправления и т.п.⁵⁴⁵ Покончив, таким образом, военные операции в Палестине, Антиох и Лисий вернулись в Антиохию и нашли ее уже в руках Филиппа. Столица была, впрочем, отнята ими тотчас же, причем Филипп был убит, но затем та же участь вскоре постигла и Антиоха с Лисием, которых казнил только что прибывший из Рима сын Селевка IV, Димитрий 1 Полиоркет, сменивший Антиоха.

К этому Димитрию, едва лишь он успел воцариться⁵⁴⁶, является партия отъявленных врагов Иуды из бесповоротно эллинизировавшихся евреев, во главе, с Алкимом, домогавшимся теперь быть первосвященником на совершенно новый эллинистический лад, и, возводя на Иуду Маккавея и братьев его обвинения в крайнем самоуправстве, и жестокостях, просить у царя поддержки и покровительства. Димитрий, веря, что дает руку помощи истинно оскорбленной невинности, отправляет для наказания Иудеев и их вождей сильное войско, под предводительством одного из своих друзей Вакхида, и поручает ему утвердить на первосвященстве Алкима. Неясно, почему собственно эта миссия Вакхида пока не удалась, и он без решительных мероприятий отступил из Иудеи в свои пределы, оставив Алкиму в помощь отряд войска. Свирепства, произведенный Алкимом при помощи этого отряда и своих сообщников, причиняли, по выражению источника, больше зла сынам Израилевым, нежели язычники (1Мак.7:23), и столь же оправдывали новый взрыв энергии Иуды, который скоро заставил Алкима спасаться бегством к своему патрону. Этот командировал для водворения порядков, а правильнее – для нарушения их в Иудее, новые военные силы под предводительством Никанора, который хотел коварно захватить Иуду приглашением на личные переговоры, но поплатился за это двукратным поражением⁵⁴⁷, а потом и гибелью.⁵⁴⁸ К прискорбию, этот успех Иуды, стяжавший ему уважение и сердца всего народа и привлекший на него взоры даже и тех, у которых они были обращены к Сирийцам, был последним. В Марте 161 года против него выступила под начальством Вакхида новая Сирийская сила, далеко превосходившая горсточку достойных сподвижников Иуды. Напрасно друзья его, указывая на крайнее неравенство сил, уговаривали на сей раз поступиться строго-рыцарскими понятиями о чести и подчиниться необходимости уклониться от сражения. Как истый герой, он не знал околичных путей к стяжанию славы храброго, оставаясь верным которой и теперь, он с избраннейшими из своих воинов врезался в главное крыло врага и погнал его, как овец. Но в это время другое неприятельское крыло, не потеряв самообладания, бросилось на увлеченного погоней Иуду и после отчаяннейшей схватки этот славный герой нашел, наконец, и себе смерть († 160 г.), которая была последней достойной победой его на поле брани за веру и заветы Отцов, последним подвигом служения своему народу и отечеству, последней жертвой на алтаре его!

Среди мелких и не столь важных особенностей Иосифа в изложении истории Иуды, мы не можем здесь не обратить особое внимание на его сообщение⁵⁴⁹, что Туда, по желанию народа, был сделан за три года до своей смерти первосвященником, после именно внезапной мучительной кончины Алкима⁵⁵⁰ (служил 4 года), наказанного за попытку разрушить «древнюю построенную пророками стену, ограждавшую Св. Святых». Это показание Иосифа, как сейчас увидим, возбуждает некоторые недоумения и должно быть несколько исправлено. Между Иудой (165–161) и Ионафаном (161–143) Иосиф указывает промежуток, когда первосвященнический престол оставался праздным – в 4 года. Хотя это дает для определения года смерти Иуды более точные указания, – однако, не разрешает окончательно недоумения, внушаемого сопоставлением (1Мак. 9:3–18 и 54 с 10:21, – где пред повествованием о смерти Иуды, с одной стороны, последняя дата 152 г. (161 до Р.) и 153-й г. (160 до Р.) отмечается годом смерти Алкима, а с другой – «облечение Ионафана во свящ. одежду» приурочивается к 160-му г. (153 г. до Р.). Присоединяя, согласно с Иосифом, к году смерти Алкима 3 года первосвященства Иуды, действительно получаем до первосвященства Ионафана 4-летний промежуток, но, определив его, Иосиф, к сожалению, не разрешает важных недоумений при установлении года смерти Иуды, каковым, по первому впечатлению от (1Мак.9:3), был 152-й (161 до Р.), а по другим комбинациям, принятым Иосифом, 156-й (157 до Р.). Эта последняя цифра очевидно неверна, и, оставляя годом смерти Иуды указываемый книгой Маккавейской, мы – вместе с тем должны изменить все повествование Иосифа о первосвященстве Иуды: прежде всего Иуда мог быть сделан первосвященником не после мучительной смерти Алкима (умершего после Иуды 1Мак.9:54–56), а, может быть, после изгнания из Иудеи Алкима, поставленная Вакхидом (7:20–25) и даже, может быть, несколько ранее, – например, уже к тому времени, когда Алким, придя к Димитрию, с некоторыми «нечестивцами из Израильтян» (7:5; это было в 151 г. э. С., срв. 2Мак.14:4, 7) «домогался священства» и успел подвигнуть царя на содействие этим домогательствам. Таким образом, не Иуда после него сделался священноначальником, а – как видно – Алким был насильно водворен (второй раз) Вакхидом на предоставленное с большим правом Иуде место (20–21 ст.), которое и мог занимать до того времени, когда Иуда, успев оправиться, заставил его удалиться опять к своему царю, чтобы побудить его на новый поход против Иуды (23 и 25 ст.). Хотя этот поход был очень неудачен (гибель Никанора), однако, Алким еще раз восторжествовал на первосвященстве, когда отправленный вслед за Никанором Вакхид разбил Иуду, павшего в этом сражении и опять водворил на первосвященства Алкима (IX, 25 – 152 г.), умершего в следующем же году (153 г. 54 ст.). Таким образом, 3 года первосвященства Иуды могли быть те же 4 года Алкима, когда оба соперника несколько раз вытесняли друг друга: а если так, то и промежуток до Ионафана следует считать не от Иуды, а от Алкима, умершего позднее, и не в 4 года, а в целых 7, если только такой промежуток не образовался от забвения имени бывшего в это время первосвященником (153–160). Это подтверждает в другом месте сам Иосиф, когда говорит, что после Алкима первосвященническое место оставалось «праздным» около 7 лет (XX, 10: διεδέξατο δὲ οὐτόν, ἀλλὰ διετέλεσεν ἡ πόλις ἐνιαυτοὺς ἑπτὰ χωρὶς ἀρχιερέως οὖσα). Что касается самого факта первосвященства Иуды, то, как мы заметили, оно оспаривается, и книгами Маккавейскими не может быть подтверждено.

Ἀρχ.XΙΙ, 1–6 гл.; 1Мак.9:23 – 12 гл.

Достославная гибель Иуды Маккавея была тяжким ударом и великим горем для всего Иудейства. К счастью и утешению последнего, оно имело ряд достойных преемников погибшего своего вождя в лице его братьев, обильно преисполненных его духа и силы, и братья эти, в свою очередь, были счастливы, унаследовав от Иуды дело его на высшей степени прочности и успеха.

Религиозная свобода, провозглашенная еще мирным договором с Лисием, давно уже была достигнута. Последние успехи Иуды уже имели дальнейшую не менее достойную цель – добиться и политической самостоятельности Иудейства. Этой последней цели, кроме ряда позорных ударов Сирийскому могуществу, нанесенных его рукою, Иуда уже достиг настолько, что римляне, по его приглашению, заключили оборонительный и наступательный союз с Иудеями, как со свободным народом, увековечением чего явились особые договоры, положенные в Капитолии на медных таблицах. Мыслью этого союза, хотя бы и не оказавшего Иудейству действительной помощи, было отстранить Сирийцев возможно далее от Израиля, подобно тому, как они были недавно отстранены Римлянами и от Египта. Возвышая патриотическое самосознание Иудеев, этот союз давал возможность с облегчением вздохнуть давно забытым сладостным чувством полной свободы. Казалось, еще бы один только успех Иуды, и мы имели бы в нем настоящего политического вождя Иудеи, может быть уже и царя, как позволяется судить по самым обстоятельствам договора с Римлянами, предполагающего совершенно особую форму Иудейского государственного устройства, олицетворителем коего выступает не первосвященник, находившийся в минуты договора тут же в лагере и даже не совет старейшин, совершенно не упоминаемый в данном случай, но всецело и полномочно сам Иуда.

При всех этих успехах дела Иуды, трагически безвременная и неожиданная гибель его была тем более жестоким ударом начавшему заживать от своих ран Иудейскому народу. Уже при жизни почившего, среди народа были недовольные его патриотическими планами, и это не только те, для кого давно ничего не стоило приносить в жертву эллинской образованности свою народную индивидуальность в области верований и нравов; это были также благонамереннейшие и ревностнейшие к закону Асидеи, которые считали себя вполне удовлетворенными уже первыми успехами Маттафии, когда получилась возможность исполнять закон, и которые всем дальнейшим и ревностным усилиям Иуды сделать население страны своей гражданами самостоятельного государства, свободного от тяжкого бремени податей чужеземным деспотам, отвечали непонятной и равнодушной косностью.

При таких условиях нельзя не назвать также и опасным положение, в каком оказалось дело Иуды, когда не стало этой могучей личности, и когда изменились не в пользу Иудеев и внешние обстоятельства: Римляне, переставшие верить в удачный исход предприятия Иуды после его смерти, не находили целесообразным и поддерживать его. Вакхид, спеша воспользоваться замешательством от ошеломляющего события гибели Иуды, всюду садил по стране опять своих чиновников, тщательно выслеживавших и изводивших сподвижников Иуды. В довершение этих бедствий, казалось, сама земля стала на сторону притеснителей, присоединив к причиненным неприятелями ударам тяжкую голодную нужду. В столь бедственные минуты взоры народа естественно обратились к младшему брату павшего героя – Ионафану, который, хотя и уступал своему брату в даровитости и энергии, тем не менее сумел в звании нового вождя отстоять и довести до конца дело, заложенное его славными предками – отцом и братом.

Первые успехи Ионафана были не столь удачными, может быть, благодаря слишком мало благоприятным внешним условиям. Он поссорился с Аморитянами, которых хотя смирил, но лишился из-за них брата своего Иоанна. Неудачны были и его схватки с Вакхидом, который едва не захватил однажды его самого в плен со всем отрядом. В результате подобных неудач вскоре обнаружилось го, что запад но-1орданская область оказалась вся опять в руках Сирийцев, включая и Иерусалим. Правда, это не обозначало теперь также возвращения времен прежнего сирийского неистовства, и стоявший у кормила первосвященнической власти Алким далеко не был и не мог быть тем, чем был Менелай. Но все же новое сложение обстоятельств нельзя не назвать крупным шагом назад в развитии дела Иуды и успехах Ионафана. Неожиданная смерть Алкима и стоявшее в неизвестной ныне связи с этим отступление Вакхида⁵⁵¹ были поворотным пунктом в благоприятную сторону для Ионафана. То и другое обстоятельства наметили черты, впоследствии подготовившие настроение народа решительнее в пользу так неудачного вначале Ионафана. Алким умер скоропостижно в то самое время, как он, через год по смерти Иуды, затеял в храме капитальную переделку стены, отделявшей внутреннее преддверие святилища от внешнего, доступного дли язычников. Стену эту, имевшую, очевидно, весьма внушительный вид и слывшую за создание пророков, Алким затеял заменить более легкой перегородкой, которая бы своим изяществом также обнаруживала известную внимательность к языческим посетителям.⁵⁵² Нет ничего странного, что Иудеи объяснили его смерть проявлением кары Божьей, а Вакхид увидел в ней также начало ослабления своего влияния в стране и побуждение оставить эту страну до выяснения дела с избранием нового первосвященника, тем более, что к тому же побуждало его стесненное положение его повелителя в Антиохии. Выбор нового первосвященника был вопросом сколько важным, столько же не легкоразрешимым. Он повел прежде всего к событиям, которые не столь достойно осложнились в настоящую всеобщую смуту, после сравнительного порядка и спокойствия, достигнутых в стране репрессалиями Вакхида. Дело в том, что за смертью Алкима и удалением сына умерщвленного Онии ΙΙΙ в Египет (срв. Ἀρχ.XIII, 3, 1) не оказывалось прямо и неоспоримо законного наследника первосвященнического престола. Наиболее законное притязание на это достоинство теперь предъявлял Ионафан, принадлежавший к первой из 24 чреде по отцу своему (Маттафии)⁵⁵³ τῶν υἱῶν Ἰωαρίβ (1Пар.24:7), наиболее уважаемой народом (Ἰόσ. βίος, 1). Но само собою понятно, счастливая случайность, поставившая Ионафана к наследию высшего первосвященнического служения, мало могла давать оправданий правам Ионафана в глазах множества завистников, не умедливших выступить в данном случае. В значительной части народа, даже в самом Иерусалиме, Ионафан еще не завоевал себе звания законного вождя. Нечего и говорить, что положительно против него были склонные к эллинизму евреи, на которых как раз в это время Ионафан обратил свое оружие, налетая на изменников то там, то здесь ярым партизаном. Неизбежно вместе с тем, он не щадил и остатков Сирийского могущества, от чего уже не мог удержать его и Вакхид, призванный скоро снова в Иудею противниками Ионафана. Находя непроизводительным терять войска и тратить труд для дела, плохо поддерживаемого непосредственно в нем заинтересованными, Вакхид предпочел заключить с Ионафаном почетный мир и, поклявшись никогда не воевать больше с Ионафаном, развязал ему руки на начатую месть веропродавцам-евреям и на дальнейшее возвышение его власти и обаяния до последней степени.

Начавшиеся вскоре затем распри за Сирийское престолонаследие как нельзя лучше способствовали Ионафану утвердиться в указанной власти и обаянии ревнителя веры и блага народного. Угрожаемый со стороны восставшего нового претендента на Сирийскую корону – Александра Валаса, сына Антиоха IV, Димитрий пришел к мысли отстоять свои права при помощи тех, кому была дорога Иудейская свобода, не гарантировавшаяся от опасностей нового угрожавшего переворота. В этих мыслях он пишет вождю борцов Иудейской свободы – Ионафану милостивое письмо, в котором, называя своим племянником, разрешает ему, едва ли много нуждавшееся в его разрешении, собирание войска, возвращает заложников, посаженных Вакхидом в Иерусалимской крепости, и вообще предоставляет все, чтó могло вернее предупредить сношения его со своим конкурентом. Едва успел воспользоваться предоставленными ему царскими предложениями Ионафан, как подобные же и даже еще бóльшие почести обильно посыпались на него и со стороны Александра, еще лучше утилизировавшего счастливую идею Димитрия. В подкрепление прямой просьбы о помощи против последнего, торжественное посольство Александра предлагает ему сан первосвященника и знаки княжеского достоинства – пурпурное одеяние и золотой венец. Это было как раз кстати, и для народа не оставляло желать лучшего. Ионафан только что безраздельно овладел симпатиями народа, как вождь, добившийся крупных успехов от ловкого использования Димитриевых предложений, давших ему возможность заново отделать свящ. город и очистить его впервые от Сирийского гарнизона. Вполне достоин быль он нового сана и по своему происхождению, и по открывшимся правам, приветствовался он и как желанное прекращение продолжительного 7-летнего вдовства первосвященнической кафедры, утомившего всех ожиданием достойного на нее кандидата; наконец, самое время назначения Ионафана – к празднику Кущей – заставляло с радостью приветствовать его выступление в этом сане, без которого столько лет великий день очищения, предшествовавший указанному празднику, проходил с глубокой горестью народного сознания, как день не разрешенного покаяния. Все это, было, наконец, венцом торжества не только Ионафана, но в лице его – торжества у наследованного им дела Маттафии и Иуды, – дела, которое неожиданным стечением столь благоприятных обстоятельств скоро стало торжеством всего народа, торжеством его свободы – блестящей, полной – и религиозной и политической.

Последующие события в народе Ионафана продолжали быть выражением не прекращавшихся задобриваний со стороны Димитрия и не изменявшихся расположений со стороны Александра. Не рассчитывая более на предпочтение к себе лично Ионафана, Димитрий шлет вторичное послание уже вообще к еврейскому народу, причем в заискивающих выражениях благодарит его за испытанную верность и сулит всевозможные льготы и подарки. Но эти посулы, представлявшие в своей оборотной стороне длинный перечень крайних стеснений Иудеев податями и поборами за последние десятилетия, показывали скорее то, как тяжела была их неволя и какой ненависти достойны их притеснители. С другой стороны, большинство этих новых посулов и льгот были простой отменой того, чтó теперь было бы немыслимым злоупотреблением Сирийской власти: таковы – возвращение городу Иерусалиму священного значения, возвращение законного назначения священным десятинам и храмовым сборам, доселе попадавшим в карман царя, и т.п. Есть и бесспорно великодушные уступки Димитрия еврейскому народу, но по всему тону, с каким они даются, нельзя было не замечать, что все эти предложения, слишком блестящие, чтобы заслуживать доверия, внушались более суровой необходимостью, и главное – ставились в сильную зависимость от еще не решившейся сомнительной участи Димитрия. Только эта боязливая сомнительность удерживала народ Иудейский в его нерешительности всецело и открыто примкнуть на сторону Александра, прошлое которого не пятналось никакими недоразумениями с Иудейством, имевшим немалые основания не доверять Димитрию и за его личный двоедушный характер.

Дальнейшие обстоятельства не заставили Иудеев каяться за свою осторожность, давшую наилучшие результаты. Димитрий нанес ряд чувствительных поражений Александру, и, только благодаря несчастному случаю с Димитрием (он завязь в болоте), перевес склонился на сторону Александра. Димитрий погиб, и двоеначалие разрешилось благополучно единоличным упрочением на троне Александра, без дальнейших смут признанного царем Сирийской монархии.

Вскоре после этого Александр породнился с Птоломеем Филопатором, женившись на его дочери Клеопатре. На празднество по случаю свадьбы прибыль, между прочим, и Ионафан. В ответ на богатые дары последнего, царь осыпал его всевозможными почестями, который он еще усугубил после жалоб, принесенных Иерусалимскими эллинистами. Во время торжества, Ионафан сидел рядом с царем в богатом пурпурном одеянии, а жалобы эллинистов повели только к тому, что Александр велел устроить Ионафану настоящее триумфальное шествие, причем герольды, сопровождавшие его, провозглашали строгие угрозы всем, кто смел бы приносить жалобы на него и причинять ему те или другие беспокойства.

Сверх всего этого, царь дал ему почетный титул полководца и областного правителя и причислил к своим друзьям, из коих состояли его сановники. Все это, хотя и не санкционировало независимости Иудеи, за то усвояло ей первое место среди других провинций Сирийской монархии, дав возможность самого свободного развития под собственным главою и с собственной администрацией, на вполне национальных началах.

Такое отрадное положение дел, обещавшее все для благополучия Иудеи, к прискорбию, сменилось скоро новыми осложнениями в судьбах покровителя Иудеи, а отсюда и новыми неприятностями, и опасностями для последней. После устраненного Александром Димитрия росли дна его сына, которые выступили мстителями за нарушение прав отца. Старший из этих сыновей заявил также прямые притязания на Сирийскую корону, и под именем Димитрия II вел из Малой Азии большое наемное войско. Это было через три года после смерти Димитрия, и застигло Александра почти врасплох. Едва он успех занять Антиохию, чтобы охранить её от надвигавшегося врага, этот последний, в лице подосланного Димитрием наместника Аполлония, появился в Кили-Сирии, и успешно вербовал себе союзников по всему филистимскому побережью. Оставался верны Александру, по-видимому, один Ионафан, который вывел против Аполлония значительное войско и нанес ему сильное поражение. Последствия этого счастливого события повысили всякие ожидания. Колебавшиеся жители прибрежных городов поспешили заявить свое непричастие к интригам Апполония, и богатыми дарами Ионафану спешили наперерыв засвидетельствовать свою преданность царю. Александр почтил еще большими отличиями своего доблестного полководца, подарил ему золотое запястье, и доходы целой Филистимской области города Аккарона. Народ Иудейский переживал давно небывалый подъем национального чувства от сознания превосходства над необрезанными филистимлянами, со времен Судей и Самуила бывшими предметом отвращения для Иудеев, и с признательностью сосредотачивал свои симпатии на своем герое, возвысившем его на такие степени величия и славы. Шансы на благонадежность и благоплодность нового положения еще более увеличивались, когда из Египта двинулся сам тесть царя со своими войсками, назначение которых всякий видел в помощи царскому зятю против его неприятелей. Это была, однако, ошибка, которая была началом бедствий Александра и немалых опасностей Иудеи.

Первое обнаружение этой ошибки открылось после произведенного на жизнь Птоломея в Птолемаиде покушения, участником которого оказался один из видных любимцев царя Аммоний. Неизвестно, был ли сам Александр инициатором этого покушения, как объяснил это Птоломей, основываясь на отказе Александра выдать Аммония, – точно так же как неизвестно, шел ли Птоломей, под предлогом оказания помощи зятю, захватить его владения, как гласит еврейское предание, и как представлял, очевидно, дело сам Александр, или первоначальным намерением его было, действительно, желание, хотя не бескорыстное, предложить свою помощь зятю, только оба царя – Птоломей и Александр выступают в дальнейшем своего рода жертвами недоразумения. Ионафан, имевший вначале намерение принять участие во всем походе Птоломея, как союзника, его зятя, отделился от Птоломея сразу, как только оказалось, что он не на стороне Александра. Александр, приказавший вначале устраивать Птоломею пышный прием по всем городам на его пути, – после известного заговора, (каковой – кстати заметить, писатель (1Мак.11:11) представляет чистейшей фикцией, «клеветой», выдуманной самим Птоломеем, чтобы оправдать свои домогательства на владения зятя) – перешел в открытую вражду к царю и вместо союзника объявил его своим врагом. Птоломей, во всяком случай имевший виды на прекрасную Кили-Сирийскую пограничную страну, издавна бывшую яблоком раздора между египетскими царями и властителями Азии, – страну, которую вначале он надеялся, может быть, приобрести как бы в награду за свою помощь зятю, – теперь этот Птоломей простирает свои права и виды на более удовлетворявшие его выгоды. Он всецело переходит на сторону Димитрия, перевыдает дочь свою (жену Александрову) за Димитрия, и, заняв Антиохию, присоединяет, к своей египетской, и азиатскую царскую корону. При этом он политично обходит подозрения Римлян, заставив Антиохийцев принять царем не столько его, сколько его нового зятя Димитрия II, несмотря на то, что Антиохийцы вначале и слышать не хотели о Димитрие, сохраняя самые невыгодные воспоминания об его отце. Лишь за собственной порукой, Птоломею удалось навязать Антиохийцам в цари Димитрия, после чего он приступает к решительным действиям против Александра, сохраняя всецелое влияние на судьбы Сирийского государства. Дело кончилось, однако, так, что главные его участники не воспользовались его результатами. Александру разбитый Птоломеем и Димитрием II, бежал к Арабам и у них нашел себе смерть, процарствовав в общем 2 года; а Птоломей во время сражения слетел со своей лошади, испуганной криком слонов, и погиб, весь покрытый ранами от набежавших неприятелей, успев пред самою своею смертью утешиться вестью о смерти Александра и насладиться видом его отрубленной головы.

Цель Птоломея все-таки была в главной своей части достигнута: Димитрий II утвердился на троне, причем Ионафан лестью и подарками успел выговорить для Иудеи немало новых важных льгот, на которые новый царь был тем более податлив, когда и у него завязалась та же игра в конкуренции, другим партнером коей выступил сын Александра, Антиох VI, руководимый своим полководцем Трифоном. Появление этого соперника Димитрию как нельзя лучше отвечало желаниям недовольных Димитрием, порука за которого, данная Птоломеем пред Антиохийцами, не предохранила его от подражания злому характеру отца: своею жестокостью он даже собственных воинов заставлял покидать его и дезертировать в Александрию. Естественно, что все эти недовольные элементы оказались на стороне противников Димитрия, и он должен был бежать, оставив в руках их Антиохии. Ионафан, который, после уступок, испытал также и упрямую неблагодарность Димитрия, без всяких прекословий благоразумно признал сюзеренство Антиоха и этим сохранил за собою все достигнутые успехи прошлого. Попытка военачальников бежавшего Димитрия II вступиться за его права была мужественно ниспровергнута Ионафаном, совместно со своим братом Симоном, что имело в результате не только поддержку Антиоха, но и дальнейшее возвышение независимости Иудеи. Оба брата чувствовали себя теперь настолько свободными правителями Иудеи, не стесненными верховным владычеством Сирии, что смело повторяют тот решительный опыт, которым Иуда некогда провозглашать пред лицом всего мира независимость Иудеи. Он возобновляет союз с Римским Сенатом и завязывает вновь сношения со Спартанцами, добивавшимися признания своего родства с Иудеями и союзничества с ними.

Между тем, Димитрий II вновь собрал и двинул свое войско против Палестины, и вскоре стоял лицом к лицу с войсками Ионафана. Силы противников в нерешимости стояли друг против друга, пока, наконец, Сирийцы надумали решить дело ночным нападением. Лазутчики Ионафана вовремя обнаружили этот замысел врагов, благодаря чему он был расстроен до его применения. Враги ушли тайком из своего лагеря, чтобы расправиться с Парфянами, а Ионафан предпринял самые строгие меры по укреплению страны и ее важнейших городов, и крепостей, возвысил Иерусалимские стены и между городом и крепостью возвел сильное укрепление, окончательно отрезав от сношений с городом все еще сидевший в крепости Сирийский гарнизон.

Такой вызывающе-независимый образ действий пришелся, однако, не по сердцу также Трифону, полководцу Антиоха VI. Мечтая сделаться сам царем Азии, по устранении Антиоха, он видел в Ионафане главное препятствие своему плану и его наметил первой из жертв, коими готовился устлать свой кровавый путь к трону. Ионафан, по-видимому, проник это, ибо вышел ему на встречу с 40.000 войском, один вид которого лишил Трифона всякой надежды на перевес. Тогда он призвал на помощь силу хитрости, и, одарив Ионафана богатыми дарами и почестями, отдал приказ войскам своим повиноваться Ионафану, как себе самому. Это подкупило доверие Ионафана и погубило его. Убеждаемый Трифоном, он отпустил почти все свое войска и всего с 1.000 человек отправился в Птолемаиду, которую Трифонт, обещал передать Ионафану со всеми другими крепостями и их отрядами. Удивительна эта легковерность Ионафана и коварство Трифона: едва только первый вступил в город, ворота городские захлопнулись, сам он был связан, и все воины его перебиты. Отправленные в Галилею 2.000 других воинов Ионафана также подверглись нападению, которому, однако, противопоставили дружное сопротивление и, пробившись чрез неприятельские засады, невредимо достигли Иудеи со своей печальной вестью.

Ἀρχ.ХΙΙΙ, в кон.–7 гл.; 1Мак.13–16 гл.

Печальная весть о пленении Ионафана и вероломстве Трифона застигла Иерусалим со всею мучительностью неожиданности и неподготовленности. «Весь Израиль плакал горьким плачем», замечает писатель книг Маккавейских, «а все окрестные народы искали истребить их, ибо говорили: теперь нет у них начальника и поборника; итак будет теперь воевать против них, и истребим из среды людей память их (1Мак.12:52–53). В эти минуты крайнего горя и опасности Иерусалима, взамен павшего жертвой коварства врагов брата, предложил себя в предводители против них достойный брать его Симон, уже успевший заявить себя доблестнейшим его сподвижником и теперь единодушно всем народом провозглашенный тотчас же вождем. Трифон, как заранее можно было предвидеть, тотчас же двинулся из Птолемаиды в Иерусалим, ведя за собою и дорогого Иудейского пленника. Удавшийся опыт коварного захвата противника, с которым едва достало бы силы повторяться в открытом поле битвы, воодушевил Трифона повторить свое коварство и над Симоном. Он посылает к нему послов с заявлением, что Ионафан задержан в плену просто за то, что не уплатил недоимок за свою должность, и что свобода его будет тотчас же возвращена, как только Трифону будет уплачено 100 талантов серебра и в обеспечение дальнейших уплат два сына Ионафана будут даны ему в качестве заложников. Предложено это, несмотря на новое очевидное коварство, усмотренное и Симоном, не могло не быть испробовано; неисполнение его могло навлечь на Симона обвинение в гибели брата, и вот он рискнул послать Трифону и деньги и заложников. Коварство Трифона тотчас же подтвердилось. Не давая свободы Ионафану, он продолжал надвигаться на Иерусалим, куда давно звал его стесненный Сирийский гарнизон. Обходя и отодвигая Симона, не упускавшего его из виду со своим войском, он едва не соединился с гарнизоном Иерусалимской крепости, и только зоркая бдительность Симона и крайне неблагоприятная погода не допустили его до этого. Тогда он отступил за Мертвое море и здесь лишил Ионафана жизни. После этого он ушел в Сирии умертвил здесь своего питомца Антиоха VI и возложил на себя Сирийскую корону. Несчастная жертва его коварства – убитый Ионафан с большим торжеством был перенесен в фамильный склеп Маккавеев в Модин и почтен великолепным погребением, не только как жертва коварства врагов, но главным образом как жертва ревности о благе и защите родины. Последнюю мысль Симон в самом начале своего правления не преминул глубже напечатлеть в сознании и сердцах своих современников. С этою целью он воздвиг над местом успокоения своего отца и братьев семь величественных пирамид, «которые молено было видеть с Средиземного моря», и которые, наряду с выражением родственной любви самого Симона, имели ввиду именно напоминать подраставшим и всем будущим поколениям освобождение родной страны представителями дома Асмонеев и обеспечивать любовь и уважение к тем, кто в данный момент являлся представителем этого славного рода.

Вместе с званием вождя, Симон, впервые без предварительная испрашивания согласия правителей Сирии, принимает на себя и сан первосвященника, и уже после, по-видимому – в угоду доброжелательствовавшей к Сирии партии в Иерусалиме, отправил послов с богатыми дарами к царю Димитрию II, с двух сторон стесненному Трифоном и Парфянами. Послы принесли Димитрию деликатное извинение Симона за прежние недоразумения, и просьбу о признании его первосвященником, о сложении податей и постоянном владении вновь укрепленными городами. Для Димитрия было верхом блаженства уже одно то, что его признают царем, и он удовлетворил все требования Симона, который с этих пор во всех грамотах, начиная с 143 г., ввел собственное летосчисление, взамен прежнего Селевкидского, и стал именоваться, как «великий первосвященник, полководец и вождь Иудеев». В этом звании он проявил прежде всего доблестные качества Иуды, предприняв намерение совершенно очистить страну от наиболее зловредных элементов эллинизма. После извещения о пленении Ионафана, он, не доверяя верности жителей Иоппии в виду приближенья Трифона, выгнал всех их из города, и заселил его еврейскими колонистами и добровольцами. Он имел ввиду при этом и крайне выгодное положение города, в котором он давно мечтал устроить и впоследствии действительно устроил удобную гавань, весьма важного значения для Иудейской торговли. Наконец, Симон достиг и того, на что не решался за последней время никто даже сделать попытку. Он вынудил Сирийский гарнизон совершенно оставить неприступную Иерусалимскую крепость, которая тотчас же с подобающею торжественностью была очищена от языческой скверны. С пением и музыкой, при звуках труб и барабанов, Симон вступил 23 Иара 142 г. до P. X. в эту пребывавшую доселе в осквернении часть свящ. города, и в память столь знаменательного события установил празднование указанного дня, соблюдавшееся долгое время. Укрепив, затем, южную часть храмовой горы близ крепости и расположив здесь собственный двор свой и лагерь, Симон назначил своего сына Иоанна Гиркана главным начальником своих войск, расположенных в Газаре, и начал счастливый мирный период, не омрачавшийся ни одним пятном господства языческого нечестия. Не было в виду ни одного врага, который внушал бы серьезное беспокойство, или угрожал причинить вред. В стране снова стало процветать земледелие; ревность об общем благе была высшей заботой каждого. Молодежь в совершенстве изучала военное искусство; крепости обильно снабжались провиантом и приводились в исправность и готовность на случай войны; для всего населения страны воскресли первобытно счастливые времена, когда «каждый сидел в своем винограднике и под своей смоковницей, и некого было бояться».

Возобновление союзов с Римом и Спартой теперь было особенно благовременно и Симон сумел придать этому наиблестящий и выгоднейший характер. Он послал в Рим почетный драгоценный подарок от имени Иудеев – большой золотой щит весом в 1.000 мин. Рим ответил грамотой, по адресу всех держав Азии и Архипелага, которою гарантировалась безопасность Иудеев от каких-либо посягательств и подчинение всех их по всем пределам Римских владений непосредственной юрисдикции Иерурусалимского первосвященника – Симона. Этим не только выразилась впервые серьезная попытка – устранить всякую возможность смешения рассеянных между всеми народами Израильтян с туземцами, но и санкционировалась и укреплялась неразрывная связь их со своим отечеством – не в религиозном только, но и правовом положении. Нельзя не видеть в этом успеха великой идеи Симона – теснее объединить свой народ в одно великое целое и сообщить ему то признание со стороны Рима, которое достигнуто столь искусным средством. Это было само по себе достопамятнейшее событие, которое заслуживало достойнейшего увековечения. Симон ознаменовав это тем, что в Иерусалиме в храмовой ограде воздвигнуты были колонны с надписями на медных досках, увековечивавших заслуги Маккавеев своему народу и их наследственные права, и полномочия, «доколе восстанет пророк Верный» (1Мак.14:41).

Наконец, внешнее благополучие и мирное процветание Иудеи дополнилось и еще одним важным благодеянием Сирии, после чего мы увидим поворот и в обратную сторону. Дело пошло путем обычного выступления двух претендентов на Сирийскую корону, законные права каждого из которых находили свое оправдание. Это был вообще какой-то необыкновенно-странный и непременный рок династии Селевкидов, что большинство членов ее не столько царствовали, сколько лишь воцарялись на царстве, проводя иногда все годы своего царствования в борьбе с соперниками. Так было при Антиохе V сыне Епифана, соперником которому выступил Филипп, а потом Димитрий, сын Селевка IV, старшего брата Антиоха Епифана, устранивши Антиоха. Но едва этот освоился со своим положением, Вершитель судеб истории неожиданно выдвигает на ее арену дотоле неизвестного сына Антиоха IV, который под именем Александра Валаса соперничает с Димитрием в расположении к Иудеям, чтобы заручиться их симпатиями, имевшими, очевидно, в последнее время решающе-важное значение в вопросах престолонаследия, и успевает устранить Димитрия. Затем, в свою очередь, устраняется сам он сыновьями Димитрия, один из коих, поцарствовав немного под именем Димитрия II, устраняется сыном, устраненного – воцарившимся под именем Антиоха VI. Антиох VI устраняется своим воспитателем Трифоном, с которым соперничает сначала Димитрий II, а потом брат его Антиох VII Сидет. Этот самый Антиох повторил и при Симоне обычную политику чувствовавших свою непрочность Селевкидов в отношении к Иудеям, до вступления своего в Сирию, стараясь привлечь их на свою сторону. В этих видах он шлет, между прочим, милостивое послание «Симону, первосвященнику и правителю народа, и народу Иудейскому», где заявляет о своих намерениях устранить «зловредных людей, овладевших царством его отцов, и восстановить это царство, как оно было прежде,» объявляет Иерусалим свободным, уступает Симону все дани и уступки прежних царей и крепости, выстроенные или завоеванные его оружием, и, наконец, разрешает Симону чеканку собственной монеты, высказывая, т.о., признание полной самостоятельности и самоправности страны.

Но все это, как показали скоро обстоятельства, было лишь давлением нужды и главное – непродолжительным. Капризное колесо фортуны, так далеко заахавшее вглубь счастья Иудейства, вдруг снова начинает свои дразняще-неровные обороты, один из каковых обнаружился в дальнейшей политике того же сладкоглаголивого многообещателя Антиоха Сидета, к которому так кстати шло известное: «мягко стелет, да жестко спать!». Он вступал на престол, правда, законно ему принадлежавший, с большими затруднениями и препятствиями. Трифон узурпатор, после взятая Димитрия в плен Парфянами, казалось, не имел соперников и мог свободно дать полную волю своим гадким природным наклонностям. Но он преувеличил уверенность в своей нениспровержимости. Оттолкнув всех от себя, он подрубил тот самый сук, на котором думал усидеть. Войско прежде всего отшатнулось от него, приняв сторону супруги Димитрия, египтянки Клеопатры, той самой, которую Птоломей Филометор, отец ее, вручил Димитрию, отняв у Александра Валаса, и которая теперь находилась в Селевкии, близь Антиохии. Соскучившись одиноческим стесненным положением, и возмущаясь бесцеремонными узурпаторскими деяниями Трифона на троне ее мужа, она призвала в Селевкию младшего брата Димитриева, скрывавшегося от преследования Трифона из города в город, и сделала его своим третьим супругом. Это окончательно уничтожило права Трифона, делая Антиоха неотразимым претендентом на престол, сейчас же сосредоточившим на себе все симпатии современников. Вышеприведенное милостивое обращение Антиоха к Симону и народу Иудейскому как раз относится к тому времени, когда он еще только приступал к фактическому воцарению и устранению Трифона, который им скоро и был вытеснен. Но едва это было достигнуто, иначе стал обнаруживать себя и Антиох. Второе его послание, не замедлившее придти в Иерусалим тотчас по обессилении Трифона, тем более поражает своим противоположным характером по сравнению с первым, что оно было неожиданно – резким ответом на только что обнаруженную полную деликатность и услужливость Симона, который, следуя голосу благоразумия, заранее послал Антиоху 2.000 избранных воинов, немало золота, серебра и других запасов на военные нужды, надеясь этим отклонить от себя заведомо вероятный более тяжелый удар. Опасения эти вскоре вполне оправдались, не отдалившись нимало столь целесообразной попыткой. В Иерусалим является посол Антиоха, Афиновий, и, упрекающе напоминая о произведенных Иудеями завоеваниях и опустошениях в сфере влияния Сирийского, требует или возвращения всего присвоенного или единовременной контрибуции в 1.000 талантов, под угрозой нанесения войны за сопротивление. Для Симона это требование, очевидно, было слишком несправедливым и обидным, и он совершенно законно удовлетворил только одну часть царского ультиматума, согласившись выплатить 100 талантов за города Иоппию и Газару. Само собою понятно, и царь еще менее был склонен делать какие бы то ни было уступки, и вот – конфликт между обеими сторонами готов. Антиох тем в большей силе чувствовал себя излить свой гнев на Иудее, что ему только что удалось устранить своего конкурента Трифона, пойманного в попытке бегства и казненного. Объявив своим наместником над всем прибрежьем Средиземного моря некоего Кендевея, Антиох уполномочил его на враждебные действия против Иудеи, и последняя снова сделалась, таким образом, театром военных действий. Сам Симон в это время быль уже слишком стар и не мог взять на себя борьбу с Кендевеем. Тогда он вдохновил духом мужества Маккавеев – своих двух сыновей Иуду и Иоанна, и отправил их с значительным отрядом против врага. На равнине, близ Модины, они встретились с сильным неприятельским войском, и дали ему решительное сражение. Иоанн, как истый Маккавей, первый бросился через поток, отделявший их от врага, и этим самоотверженным подвигом беззаветной храбрости увлек за собой и остальных менее смелых. Схватка была очень жаркая, так что был ранен брат Иоанна, Иуда; тем не менее Кендевей бежал со всем своим войском, гонимый по пятам Иудеями вплоть до Азота.

Тогда на смену этой только что, по-видимому, столь благополучно миновавшей опасности выступила другая, в которой – прискорбно сказать! – главную роль сыграл зять Симона – Птоломей, некий богач, получивший от Симона, вместе с дочерью, управление Иерихонской областью. Мечтая о высшей власти, этот честолюбец не остановился пред самыми крайними мерами для удовлетворения своей страсти. Угощая однажды у себя роскошным пиром своего тестя, в сопровождении двух своих сыновей – Маттафии и Иуды – объезжавшего страну, и презирая все законы гостеприимства, Птоломей перебил своих гостей и послал убийц также в Газару, где жил в качестве главнокомандующего еще сын Симона, Иоанн. К счастью, этот был вóвремя осведомлен о совершившемся и предупредил убийц, лишив их, жизни. Птоломея, впрочем, не остановило это, а лишь вынудило призвать на помощь своим домогательствам Сирийского царя…

На этом обрывается повествование книг Маккавейских и вместе кодекс священных Ветхозаветных книг, оставляя исследователя в совершенном неведении почти 1½ векового периода до предопределенного окончания «полноты времен». Вот здесь-то особенно приходит на помощь Иосиф, а потом мало-помалу и другие классики, которые более или менее обстоятельно, смотря по умелости употребления, поведают нам и то, что знать так важно и интересно за пределами книг Библейских!

Повествованием о гибели Симона Маккавея (143–135 до P. X.) с его семейством от руки Птоломея и избежании подобной же участи третьим сыном Симона – Иоанном Гирканом, благодаря, между прочим, защите народа, ненавидевшего Птоломея и благоговевшего пред памятью Иоаннова отца, как мы сказали, обрывается кодекс священных Ветхозаветных книг, оставляя читателя в совершенном неведении почти полутора-векового периода до новозаветных событий. Любопытен образ речи в окончании последней – в хронологическом порядке событий – книги. Сообщив о том, что Иоанн, сын Симона, извещенный вóвремя о грозившей ему от Птоломея опасности, предупредил своих убийц, летописец многозначительно замечает: «прочие же дела Иоанна и войны его и мужественные подвиги его, славно совершенные, и сооружение стен, им воздвигнутых, и другие деяния его, – вот, они описаны в книге дней первосвященства его, с того времени, как сделался он первосвященником после отца своего» (1Мак.16:23–24). Сопоставляя данное место с (3Цар.11:41; 14:29) и бесчисленным множеством других подобных мест 3 и 4 книг Царств, естественно придти к вполне основательному заключению, что «книга дней первосвященства Иоаннова» есть ничто иное, как отдаленнейшая преемница «книги дел Соломоновых», «летописи Царей» и т.п. памятников, в которые вносились описания деяний Царей, и давали потом материал для последующей хронографии. Умышленно или нет описатель дел Иоанновых употребил образ речи писателя книг Царств⁵⁵⁴, только невозможно, очевидно, никакое сомнение в том, что упомянутая им «книга дней первосвященства» Иоаннова существовала действительно, и что подобные же «летописи» последующих его преемников так же служили обычным средством увековечения более или менее славных деяний времени, по образцу упомянутых своих прототипов. По крайней мере, упоминаемые Иосифом⁵⁵⁵ «собственные записки Ирода» оставляют выше всякого сомнения эту истину, и нам остается лишь еще раз пожалеть, что столь драгоценные памятники так дешево оценены вандальскою беззастенчивостью неумолимого всегубителя – времени, и так безжалостно им уничтожены. Болея этими ранами, нанесенными нам временем, – ранами – единственными, для которых это время не является исцелителем, мы не всегда можем успешно пытаться вознаградить себя теми жалкими отголосками преданного забвению времени, какие могли только уцелеть в бессильной борьбе с «временем».

Вот каково ныне положение историка, приступающего к исследованию духовной жизни и истории Израиля, в период после-Маккавейский. Главным источником в данном случай, конечно, должны бы служить появлявшиеся за это время и дошедшие до нас литературные труды, среди которых должно дать место и Новому Завету, поскольку он есть произведение писателей-Иудеев и имеет черты, касающаяся Иудейской жизни того времени. Если бы исключить отсюда драгоценные труды Иосифа, то по всему остающемуся за сим исключением материалу мы были бы решительно не в состоянии написать историю упомянутого периода, и более или менее ясно даже представить ее себе в главных моментах. Это выступает особенно ясно, если привести в известность все запасы исторического материала, какой давался нам тогдашней исторической литературой для изображения внешнего политического и внутреннего состояния народа Иудейского в послебиблейском периоде. Если Маккавейские книги в пределах повествуемой ими эпохи еще могут заменять до известной степени Иосифа и делать не столь ощутительной его утрату, (если бы таковую, к величайшему горю, допустить), то за пределами Маккавейских летописей такая утрата, поистине, была бы тягчайшим ударом для Истории. Значение Иосифа ничем так лучше не может быть взвешено и ясно представлено, как допущением возможности этой утраты, которая делала бы для нас столь темной эпоху Христа, делала бы для нас совершенно неизвестными эти последние ужасные стычки векового зла и добра, в лице Ирода и Мариаммы с их партиями олицетворивших всю разрушительность злобы первого «антихриста», предварившего своим выступлением и исступлением первое пришествие Царя мира.

Чтобы не быть слишком пристрастным к нашему историку и не слишком преувеличивать его значение, надо, однако, оговориться, что, хотя в общем собрании источников послебиблейской истории, Иосиф в значительной степени и заменяет все их, и, во всяком случае, занимает такое господствующее между ними положение, что дает право все остальное считать только дополнением, пояснением к себе, – однако, на все это он имеет право не столько в рассуждении установленных научно-исторических достоинств его материала, сколько именно в виду отсутствия, неполноты или утраты более капитальных материалов, существовавших несомненно и даже отразившихся на самом Иосифе. К сожалению, весь этот запас являющегося ныне побочным в отношении к Иосифу материала, который и теперь способен служить не только дополнением и пояснением, а нередко и оружием для столь основательной критики и существенных исправлений Иосифа, настолько незначителен по сравнению с важностью событий, сопровождавших последние агонии Иудейской истории, что критик почти всецело предоставлен самому себе и переживает скверное положение – или повторять безотчетно Иосифа, при ясно ощущаемой подозрительности его сообщений, или опустить руки в полной беспомощности для надлежащего освещения или передачи событий. Чувство этой беспомощности только еще более обостряется при знании, что были такие мерители исторической достоверности Иосифа, обличители и свидетели слишком подчас беззастенчивого его лжесвидетельства – критерии его научности, – были, но… теперь их нет! Остается, следовательно, и повторять его, и – если не всегда безотчетно, то с слишком большими и не всегда вполне безапелляционными, документально-обоснованными напряжениями субъективной сообразительности и критического таланта, и при крайней разбросанности в светскую всех родов литературу.

Мы должны остановиться здесь на ближайшем уяснении этого положения историка, имеющего дело с Иосифом, и показать, чем вообще располагаем мы в данном случае⁵⁵⁶, чтó помогает нам делать его здесь источником для Библейской Истории – столь высоко-почетная, достойная более лучших вдохновенных сил – поистине пророков⁵⁵⁷ – роль!

Повествование I Маккавейской книги, по всей очевидности, лежало в основе повествования Иосифа при изложении истории Иудейства в пределах Маккавейского периода⁵⁵⁸, но с дополнениями из Поливия (XII, 9, 1). Со 135 года (гибель Симона с детьми) – и он, очевидно, лишался письменных иудейских источников для истории Асмонеев⁵⁵⁹ и по необходимости должен был восполнять этот недостаток из других материалов. Так он и делает. Он обращается к всемирно-историческим трудам Греков⁵⁶⁰ и утилизирует из них все, так или иначе касающееся истории Палестины. Главными из этих его источников для времени от 135–37 г. до Хр. являются именно чаще других цитируемые историки – Страбон (XIII, 10, 4; 11, 3; 12, 6; – XIV, 3, 1; 4, 3; 6, 4; 7, 2; 8, 3; XV, 1, 2) и Николай Дамаскин (XIII, 8, 4; 12, 6; XIV, 1, 3; 4, 3; 6, 4; XVI, 7, 1). Менее их встречаем ссылки на Тимагена (XIII, 11, 3; 12, 5), Азиния Поллиона и Гипсикрата (XIV, 8, 3), – все в местах, взятых из Страбона. Весьма вероятно также, что многие повествовательные отделы у Иосифа (особенно в пределах периода 135–85 г. до Р.) прямо или косвенно (чрез посредство Страбона и Николая Дамаскина) в сущности основываются на Посидонии⁵⁶¹, следы влияния коего на обоих названных посредников Иосифа очевидны.⁵⁶² На подобную же зависимость от Посидония, указывает сильное сходство между его рассказом и исходящими от Посидония повествованиями Диодора и Трога Помпея (== Иустина) в обстоятельствах завоевания Иерусалима чрез Антиоха Сидета⁵⁶³ и в Парфянском походе Димитрия.⁵⁶⁴ Если присоединить сюда только однажды названного Иосифом и едва ли им черпанного – Тита Ливия (XIV, 4, 3), затем, несколько легендарных повествований и жанровых подробностей, заимствованных, очевидно, из устных источников⁵⁶⁵, дополняющих взятый Иосифом из Страбона и Николая Дамаскина материал для внутренней Иудейской истории и для истории Ирода также «собственные записки Ирода»⁵⁶⁶, – последние, впрочем, едва ли не чрез Николая Дамаскина, – а также упоминаемую выше «книгу дней первосвященства Иоаннова»⁵⁶⁷ – то запас материалов Иосифа вообще для последних эпох Иудейской истории можно считать исчерпанным.⁵⁶⁸

Посмотрим теперь, каково то, что из указываемого Иосифом давало ему материал для его истории, каково то, что из неуказываемого им дает нам материал для его проверки, исправления и дополнения, каково вообще все то, что из указываемого и неуказываемого Иосифом имеется в распоряжении и к услугам современного описателя последних судеб Иудейства, и все это лучше уяснить нам положение историка при пользовании Флавием.

Вообще и золотой, и серебряный века классической литературы оставили нам лишь скудные сравнительно остатки своего величия и неоцененных сокровищ классического гения и таланта. Так, о –

Страбоне, жившему приблизительно от 60 до Хр. до 20 г. по Хр. и чаще других цитируемому Иосифом, известно, что кроме 17 кн. «Географии», дошедшей до нас в самом печальном виде, он был также автором капитальнейшего исторического труда, от которого до настоящего времени едва могли быть собраны несколько жалких отрывков.⁵⁶⁹ Из «Географии» Страбоновой узнаем, что этот труд быль уже закончен в то время, когда он начал свою Географию⁵⁷⁰, что пятая книга этого труда начиналась с того пункта, где оканчивался Поливий, т.е. со 146 г. до Хр.⁵⁷¹, что в первой книге была сообщена им история Александра Великого.⁵⁷² По энциклопедии Suidas’а⁵⁷³ можно добавить, что один из отделов труда «μετὰ Πολύβιον» занимал 43 книги, чтó с первыми 4-мя дает, следовательно, 47. Из цитат Иосифа эти сведения могут быть еще дополнены тем, что труд шел, по крайней мере, до завоевания Иерусалима Иродом (37 г. до Хр.), заключаясь, по-видимому, основанием владычества Августа. Значительное большинство этих цитат, за которые мы обязаны Иосифу, показывают, что для истории Асмонеев от Иоанна Гиркана до гибели Антигона (135–37 до Хр.) и, может быть, также для Антиоха Епифана, как показывает касающаяся его заметка κατὰ Ἀπιῶνος, II, 7, этот великий труд Страбона был для Иосифа главным источником. Поистине, если следует скорбеть об утрате этого труда, то нельзя также не благодарить судьбу и за то, что Иосиф употребил его, как главный источник, подле Николая Дамаскина, хотя положение историка собственно по отношению к Иосифу от этого, разумеется, не улучшается, и только разве в местах, прямо отмеченных именем Страбона, исследователь избавляется от необходимости заподозривать авторитет и достоверность Иосифа. Известно, что Страбон вообще был основательнейший исследователь, пользовавшийся лучшими источниками с осторожностью и критикой, как это видно уже из некоторых, приведенных Иосифом, выдержек из Страбона, где последний несколько раз цитирует своих посредников (Тимагена, Азиния Поллиона и Гипсикрата)⁵⁷⁴, а также и из засвидетельствований Иосифа, не раз констатирующего согласие Страбона с Ник. Дамаскиным.⁵⁷⁵ Что он основывался также на великом труде Посидония, – это несомненно столько же, как и то, что лучшие последующие исторические таланты охотно употребляли и цитировали Страбона⁵⁷⁶ за его испытанную благонадежность. В том виде, в каком дошел до нас Страбон теперь, он интересен для нас, кроме отдельных более или менее исторически – ценных указаний замечаний в своей Географии, – особенно сообщениями из истории Сирии и Палестины (XVI, 2; 25–46, р. 758–765), опиравшимися вообще на источниках истории до-Помпеевского времени, и, может быть, особенно на показаниях из Посидония, часто здесь цитируемого Страбоном (р. 750, 755, 757, 764). Что касается собственно исторических отрывков от другого труда Страбона, то собранные Müllerus’ом в Fragmenta hist. Graec., III, 490–494 – все они, особенно имеющие интерес для нашего предмета в количестве до 10, – заимствуются только из трудов Иосифа, кроме которого с трудом набираются лишь еще 5 менее важных отрывок у Плутарха, Тертуллиана и самого Страбона в «Географии». Не менее печально положение дел в рассуждении другого еще более использованного Иосифом писателя за после-библейское время, каков –

Николай Дамаскин (прибл. с 64 г. до Хр. – до?), известный советник и доверенный друг Ирода, написавший ἱστορίαν καθολίκὴν ἐν βιβλίοις ὀγδοήκοντα⁵⁷⁷, καὶ τοῦ (βίου) Καίσαρος ἀγωγήν... καὶ περὶ τοῦ ἰδιόυ βίου καὶ τῆς ἐαυτοῦ ἀγωγῆς⁵⁷⁸, а также – παραδόξων ἐθῶν συναγωγή⁵⁷⁹, причем от всех этих трудов имеются также лишь незначительные фрагменты.⁵⁸⁰ А между тем, из отдельных указаний Иосифа и других свидетелей есть возможность составить ясное понятие о программе и размерах этого труда, бывшего в своем роде феноменом. Так, значительные фрагменты в извлечениях⁵⁸¹ Константина Порфирородного de virtutibus и de insidiis, все сделанные из 7 первых книг, указывают, что эти книги обнимали древнейшую историю Ассириян, Мидян, Греков, Мидян и Персов, до времен Креза и Кира. О 8–95 книгах ничего неизвестно. С 96-й книги доходят до нас фрагменты, сохраненные Иосифом и Афенеем. Определенно цитуются – 96, 103, 104, 107, 108, 110, 114, 116, 123 и 124 книги; в последних двух (123–124) излагались переговоры, происходившие в 14 г. до Хр. пред Агриппой в Малой Азии о милостях тамошним Иудеям, причем Ирод и Николай выступали защитниками и ходатаями за Иудейские интересы.⁵⁸² В остальных 20 книгах, без сомнения, обнималась история следующих 10 лет до воцарения Архелая, 4 г. до Хр. эры. О степени влияния капитального труда Николая на Иосифа можно судить по тому, что он цитируется Иосифом уже для истории первобытного времени⁵⁸³, для истории Давида⁵⁸⁴ и Антиоха Епифана⁵⁸⁵, и, по аналогии с значением («заимствование») подобных же цитат в истории Ирода и истории Асмонеев, где Николай исчерпывается Иосифом наравне со сродным трудом Страбона⁵⁸⁶, не будет слишком смелым заключить, что и в более ранних случаях цитаты Иосифа не всегда имеют значение простых «указаний» на называемого автора, но более или менее сильно и «зависели» от него. Во всяком же случае по книгам XV-XVII (история Ирода) вполне очевидна чрезвычайная подробность Николая в значении источника Иосифа, и последний свидетельствует это не только массой красноречивых цитат⁵⁸⁷, но и заметным ослаблением связи и подробности при переходе от Ирода к началу воцарения Архелая, где ему, очевидно, уже не представлялось подобного подробного источника. Может быть, широкое поле, отведенное Иосифом Николаю в своем труде, способно ослабить и здесь сожаление об его утрате, но, с другой стороны, это же самое только более затрудняет решение историка о правоспособности Иосифа отнестись вполне разумно и критически к своему столь важному источнику. По крайней мере, всякий употребляющий в пособие Иосифа вынужден считаться со многими плодами этой его неосторожности и небрежности, когда известно, что – в общем весьма достоверный и обстоятельный писатель – Николай был, однако же, «советник» и приближеннейший «друг» Ирода, и, как такой, конечно, едва ли был способен с беспристрастной объективностью изложить события его времени. Так, по крайней мере, обнаруживается даже в местах влияния на Иосифа, который все же таки не был настолько слеп в отношении к Николаю, чтобы совершенно не знать опасности быть введенным в заблуждение его пристрастием и ошибками.⁵⁸⁸ Насколько эта опасность оправдалась (а это несомненно), иногда незаметно для самого Иосифа и каковы размеры вообще влияния Николая на Иосифа, по имеющимся ныне (147) отрывкам первого у Müllerus‘a судить трудно: нельзя не видеть только, что, при многочисленных почти дословных заимствованиях из Николая, Иосиф иногда и отличается от него, сокращая, дополняя или даже и повествуя об одном и том же совершенно иначе (срв. Müller. III, 353, пр. 18 и мн. др.).

Что касается, затем, Тимагена⁵⁸⁹, Азиния Поллиона и Гипсикрата⁵⁹⁰, цитируемых Иосифом из вторых рук (в местах Страбона), то первый (около второй ½ последнего века до Хр.) – «знаменитейший историк» по Quintilian’у⁵⁹¹ – от своих многочисленных⁵⁹² и ценных по учености и элегантной риторической форме⁵⁹³ трудов – оставил также жалкие отрывки, по которым едва можно судить о вышеуказанных достоинствах и содержательности его труда. Цитаты Иосифа с именем Тимагена, касающаяся истории Антиоха Епифана⁵⁹⁴, истории Иудейского царя Аристовула I⁵⁹⁵ и Александра Ианнея⁵⁹⁶, а еще менее собранные Müllerus‘ом его (12) фрагменты⁵⁹⁷, не дают ясного представления о широте исследований этого историка, и едва ли уже Иосифу, цитирующему его в Страбоне, было доступно непосредственное знакомство с ним. Тем менее эти цитаты и фрагменты могут дать что-либо поучительное для более глубокого проникновения в подпольный механизм работы Иосифа.

Второй из этой триады историков – Азиний Поллион, – автор-участник и, след., лучший знаток «Истории междоусобной войны между Цезарем и Помпеем», в 17 книгах, (давших источник Плутарху⁵⁹⁸, Аппиану⁵⁹⁹ и др. в их трудах) – не оставил ничего важного даже в извлечениях другими товарищами по своей профессии. Не менее не посчастливилось и третьему – Гипсикрату, старшему современнику Страбона, сохранившего всего 2–3 заметки⁶⁰⁰ из своего коллеги, из коих одна, подхваченная Иосифом⁶⁰¹, касается египетского похода Цезаря и столь же маловажна для нас по своему значению, как и другие, собранные у Müllerus’a, его фрагменты.⁶⁰²

Столь же почти мало утешительные сведения можно дать о весьма важном для нас историке Поливии (около 167 г. до Хр.), который два раза точно указан и употреблен Иосифом⁶⁰³, и известен по мастерскому изображению постепенного развития Римского мировладычества в 40 книгах (от 220–146 до Хр.). Из всех книг только первые 5 сохранились полностью, двух совершенно недостает (17 и 40 последней), а от остальных сохранились более или менее значительные фрагменты⁶⁰⁴ (в сборнике Константина Порфирородного), между тем, как для нас были бы важны особенно последние 15 книг, начиная с XXVI, где впервые (с. 10)⁶⁰⁵ упоминается об Антиохе Епифане, и дается немало любопытного для его характеристики. Влияние Поливия на Иосифа в особенности сказывается при изложении событий 1-ой Маккавейской книги, к эпохе которой относятся обе его ссылки на имя Поливия, но несчастная судьба трудов последнего опять-таки и здесь оставляет критику безоружной для разоблачения степени этого влияния и для более обстоятельного представления хода событий. Все, что в настоящее время имеет для нас значение в Поливы, ограничивается почти только изложением войны из-за Κοιλὴ-Сирии между Антиохом III Великим и Птоломеем Филопатором – Полив. V, 31; 34; 40–41; 45 и д.; 49 и д.; 58, 60 и 61; 67–68; 82 и д.; XI, 34.

Непосредственный продолжатель Поливиевой истории, Посидоний – (около † 50 г. до Хр.), автор, по крайней мере, 52 книг⁶⁰⁶, часто цитируемых у Афенея, Страбона, Плутарха и др. под именем ἱστορίαι (приблизительно от 140 г.–90 г.)⁶⁰⁷, хотя Иосифом называется по имени всего один раз и только в труде κατὰ Ἀπιῶνος⁶⁰⁸, тем не менее, поскольку зависели от него Страбон и Николай – главные источники Иосифа, и поскольку вообще этот великий историк, подобно Поливию, стоял в высоком уважении позднейших историков, пользовавшихся ими⁶⁰⁹, как главными источниками для истории относящегося сюда времени, – постольку, разумеется, ту же дань зависимости и преклонения получал и от Иосифа. Впрочем, ни об этой зависимости, ни вообще о значении Посидония для нашего предмета, отрывки этого автора судить не дают возможности.⁶¹⁰

Но в лучшем положении находится историк в рассуждении Диодора и Трога Помпея (== Иустина), сродство с которыми Иосифа указывает если не на непосредственное влияние их на него, то во всяком случае на общность их источника в Посидонии, и не лишено – в силу этого – важного значения. Первый из названных авторов, современник Цезаря и Августа, оставил нам большой труд по универсальной истории всех времен и народов, названный им Βιβλιοθήκη – в 40 книгах, обнимающих период от древнейших времен до 60 г. до Хр. Из дошедших до нас книг (I-V первоистории Египта и Эфиопии, Ассириян и др. народов Востока, как и Греков, XI-XX – от начала 2-й персидской войны 480 г. до Хр. до истории преемников Александра Великого – 302 г. до Хр.) и фрагментов этого историка (уцелевших главным образом в сборниках Константина Порфирородного)⁶¹¹ – более заслуживают нашего внимания книги от ХХIХ-й, где, в 32 г. впервые упоминается ими Антиоха Епифана, но целость и содержательность источника здесь-то в особенности и начинают оставлять желать лучшего.

Другой современник Августа, Трог Помпей – должен был быть весьма любопытным, и полезным для нас в своей универсальной истории, веденной им от Ninus’а до своего времени в 44 книгах, содержавших тщательно-обработанный по лучшим греческим источникам материал по истории Македонии и царств «Диадохов». От всего этого сокровища уцелели ныне только prologi и «извлечение» известного Иустина, настолько все же содержательное, что представляет для нас важный источник для истории Селевкидов.

Наконец, однажды только упомянутый Иосифом и, по-видимому, случайно – Тит Ливий (59 до-17 по Хр.) имеет известность как автор «Истории Римской» от основания Рима до смерти Друза (9 г. по Хр.) в 142 книгах. Этот капитальнейший труд, несмотря на то, что его отказываются назвать ученым, (написанным по источникам и умеющим сливать материалы в одно целое), по стройности и красоте изложения украсил автора вполне заслуженной славой одного из лучших историков древности. И, между тем, от, этого-то его сокровища (напомним, что наш Иосиф когда-то с честью слыл за «Тита Ливия Греков»), несомненно, схоронившего для нас вместе с собою весьма благодарный материал для критики и дополнения Иосифа, уцелело всего только – первая, третья, четвертая декады и первая половина 5-ой (41–45 кн.)⁶¹², обнимающая годы 178–167 до Хр. и обрывающаяся как раз на том месте, где рассказ начинает приобретать для нас исключительную важность. То обстоятельство, что Поливий и Посидоний, продолжатель первого, в значительной степени входили в этого автора, дает право надеяться на значительную связь или зависимость от него и Иосифа, и, нет сомнения, ущерб для исследователей последнего и вообще для историографов Иудейского народа особенно велик от утраты Ливия.

Сюда можно отнести еще Деллия, автора совершенно утраченного труда о Парфянском походе Антония (41–36 до Хр.), в котором автор был участником⁶¹³, каковой труд был поэтому предпочтительным источником для последующих описателей этого события, а, значит, и для Иосифа, который действительно упоминает Деллия, хотя и не называет его историком, а лишь полководцем Антония.⁶¹⁴

Таким образом, мы привели в известность все, что по собственным указаниям, или только по более или менее очевидным и несомненным намекам, и соображениям, составляло и могло составлять материал для Археологии Иосифа, в последних отделах. Если допустить, что этот материал в его время не был в том жалком состоянии, в каком достался он нам теперь, то его, конечно, было вполне достаточно, чтобы написать и более удовлетворительный и содержательный труд, чем Иосифов. Если, затем, принять во внимание, что Иосиф писал свой труд в Риме, центре тогдашнего классического просвещения, и имел доступ во всякие склады, библиотеки и архивы, то мы и вправе требовать от него бóльшего. По крайней мере, даже в наше, столь отдаленное время, можно еще указать такие материалы по предмету Иосифа, незнания которых если можно не ставить ему в вину⁶¹⁵, за то есть возможность во многом дополнять и исправлять ими Иосифа, столько же, как и тем, чем он не совсем умело пользовался.

Так, комплект греческих историков (Поливий, Диодор, Страбон) дополняется Плутархом, Аппианом и Дионом Кассием.

Первый (50–120 по Хр.) оставил нам свои любопытные и в высшей степени умело составленные биографии знаменитейших мужей Греции и Рима (βίοι παρόλληλοι), всего до 50, из коих для нас немаловажное значение имеют: Александр Вел., Красс, Помпей, Цезарь, Брут и Антоний.

Аппиан (современник Траяна, Адриана и Антонина Пия) сообщает нам историю Рима в 24 книгах, по особому этнографическому, а не обычному тогда синхронистическому методу, то есть рассматривает специально истории каждой в отдельности земли и народа, входивших тогда в состав всесветной монархии Рима, ведя таковую историю от первого соприкосновения Риму до полного их подчинения, коснувшись также коротенько и истории более ранних времен.⁶¹⁶ До настоящего времени от этих трудов дошли: от I-V и IX только отрывки, а сполна имеются: – VI – Ἰβηρική (т.е. ἱστορία), VII – Ἀννιβαϊκή, VIII – Λιβυκὴ καὶ Καρχηδονική, XI – Συριακή καὶ Παρθική (последняя утрачена), XII – Μιθριδάτειος, XIII-XVII – Ἐμφύλια, (т.е. гражданская война), XXIII – Δακική или Ἰλλυρική.⁶¹⁷

Наконец, Дион Кассий (155 по Хр. – 229), доведший свой великий труд о Римской истории от прихода Энея в Латиум до 229 г. в 80 книгах – оставил от первых 34 книг только маленькие отрывки, – более значительные части от 35 и 36-й, затем 37–54 включительно – в совершенной целости, от войны Лукулла и Помпея с Митридатом до смерти Агриппы в 12 г. до Хр.; от 55-до 60 включительно – опять значительные отрывки, и от остальных 61–80 – только выработанный Ксифилином в XI ст. перечень (для первых 34 книг не достает даже и этого).

Из серии латинских писателей, кроме известных уже, более древних, Тита Ливия и Трога Помпея, в дополнение к ним должны быть присоединены Цицерон, Тацит и Светоний. Речи и письма первого (106–43 г.) дают богатейший материал и главный источник, можно сказать, своего времени, и особенно важны для истории Сирии⁶¹⁸ в период от 57–43 до Хр. Из исторических трудов второго (55 по Хр.-ок. 120) – кроме «Летописей», дающих важнейший источник в 16–18 кн.⁶¹⁹ для времени Тиверия, Калигулы, Клавдия и Нерона и истории Сирии, весьма важна История Тацита, обнимающая в 14 книгах время Гальбы, Отона, Вителлия, Веспасиана, Тита и Домициана (68–96 г.), – от которой имеются ныне I-IV книги и часть V, от 68–70 г. Для нашей истории особенно интересна V, 1–13, где Тацит в немногих чертах дает обзор истории Иудейского народа до войны Тита. Наконец, от Светония (современник Домициана, Траяна и Адриана) имеются «жизни 12 цезарей Римских» (Vitae XII Imperatorum), в числе конхъ (Caesar, Augustus, Tiberius, Caligula, Claudius, Nero, Galba, Otho, Vitellius, Vespasianus, Titus, Domitianus) выдаются, по важности сообщений, предпоследние две.

Нельзя также не упомянуть здесь о весьма важном памятнике того времени, стоящем по своему значению в ряду благодарных материалов для историка. Это – известный MonumentumAncyranum, начертание на медных досках важнейших дел правления Августа. Этот важный памятник, составляющий после Диона Кассия и Светония наши главные источники для истории Августа, сохранился благодаря особенно тому, что он в латинском тексте и греческом переводе, по завещанию самого Августа⁶²⁰, был замуравлен в Анкире Галатийском, в мраморной стене Августовского храма. Недостающее в латинском тексте здесь, за самыми незначительными пустотами, совершенно дополняется остатками греческого перевода, тем удобнее, что другой экземпляр последнего нашелся также в Писидийском храме Аполлона, уцелев в важных отрывках.⁶²¹

Наконец, есть и собственные еврейские труды специально-исторического характера, заслуживающие упоминания и не бесполезные историку Иудейскому.

Таковы: 1) Megillath Taanith. собственно «книга постов», роспись тех дней, в которые ради воспоминания радостных событий (особенно из времен Макк.) не должно поститься. Цитируется в Mischna (Taanith II, 8) и, кажется, редактирована в I ст. по Хр. Текст арамейский, позднее еврейский.

2) SederOlam, также Seder Olam rabba, изъяснение Библейской истории от Адама до Александра Великого, с единственной заметкой о позднейшем времени. Цитируется в Талмуде и приписывается раввину Jose ben Chalephta (130–160 по Хр.).

3) MegillathAntiochus – краткая легендарная история ига Антиоха Епиф. и войны Асмонеев, из послеталмудического времени; исторически ничтожна.

4) Josippon или Joseph ben Gorion. Под этим именем существует на евр. яз. история Иудейского народа от Адама до разрушения храма Титом. Автор хочет слыть за древнего Иосифа, но называет себя, при этом, ложно Иосифом сыном Гориона и нередко столь забывает себя в этой роли, что прямо цитирует нашего Иосифа (Zunz стр. 150). Последний, однако, использован хотя и сильно, но и весьма свободно и эклектическим образом, при подмешивании многочисленного легендарного материала из других источников. По Zunz‘у (150–152) этот труд появился в Италии в первой половине, X ст. по Хр.

Итак, мы обозрели теперь все, чтó могло давать Иосифу и дает теперь нам, кроме него, сведения по его предмету. Многое и важнейшее из того, что принесло бы здесь для нас неизмеримую пользу, безвозвратно утрачено. Остающееся представляет слишком мало данных, на основании изучения которых можно бы точно установить, насколько Иосиф самостоятелен или насколько он компилятивен, а главное – насколько он при этом объективен и обстоятелен. Ссылки его на других писателей, которые могли бы наводить нас на открытия в этих отношениях, в большинстве случаев приводят лишь к досадному сознанию полной беспомощности, в виду утраты его поручителей. В попытках установить, по крайней мере, возможность солидарности его с дошедшими до нас авторами, мы обезоруживаемся также тем, что сведения их по общему с Иосифом предмету крайне отрывочны, разбросаны и побочны по отношению к главным задачам их трудов, между тем как у Иосифа они должны были систематизироваться и объединяться в одно прагматическое повествование, а с другой стороны – все они в большинстве случаев не чужды предубеждений⁶²² и не надлежаще освещаются с узкой уже в силу самого своего универсализма точки зрения. Со стороны самого Иосифа положение современного историка по отношению к нему значительно затрудняется также и тем, что, начиная с эпохи Маккавеев, судьбы Иудеи приходят в близкое соприкосновение с вездесущими интересами Рима, который с этого времени уже начал затягивать в свои щупальца и маленькую Иудею, медленно, осторожно, но верно готовя ей одинаковый удел со всеми прочими жертвами своего всесветного властолюбия и эгоизма. Легко судить, как это должно было отражаться на работе Иосифа, положение которого (как римского перебежчика) создавало столь щекотливые затруднения при представлении этих эпох своей Отечественной истории и повело к столь невозможным и очевидным компромиссам в дальнейших частях его труда. Забвение этого условия неизбежно может сопровождаться важными заблуждениями и привлечь исследователя под тот самый суд, от которого история не может освободить Иосифа. Сведения, какие имеются о достоинстве историков того времени, залегших в основание Иосифа, по-видимому, мало могут помогать нам в данном случае для надлежащего суждения о достоинстве Иосифа и вообще в суде над ним, над его исторической важностью, достоверностью и приемлемостью, оставляя широкое поле не столько документально обставленному процессу суда, сколько простым и – при беспочвенности со стороны этой документальности – не всегда надежным соображениям здравого смысла, не безуспешно, впрочем, уличающим иногда Иосифа в ошибках и недостойных искажениях действительного хода и смысла событий или освещения их. Не совсем безуспешно достигается эта же цель и при содействии параллельных Иосифу повествований того жалкого, сравнительно, материала, какому посчастливилось дожить до нас. Все это, таким образом, намечает и наилучший путь для изучения материала Иосифа: разбирая отдельными периодами его повествование, привлекая в свидетели и критерии его достоверности другие первоисточники (между которыми дошедшие до нас греческие и римские писатели, сверяющие, дополняющие и исправляющие его – занимают важнейшее место), мы попытаемся дать прагматически и критически обработанный compendium Иудейской истории по Иосифу в последних послебиблейских ее эпохах.

Ἀρχ.XIII, 8–10; περὶἀλώσ. Ι, 2. Mischna, Maaser scheni V, 15; Sota, IX, 10. Другие раввинскиепредания у Derenbourg, р. 70–82.

Счастливое избежание Иоанном несчастной участи своего отца и братьев – послужило своего рода зерном для развития дальнейших исторических судеб Иудейства и точкой отправления для повествования о них Иосифа. Судьбы эти до неразрывности тесно связывались теперь с судьбами династии Асмонеев, фактическим основателей которой, по справедливости, можно считать еще Ионафана⁶²³, хотя собственно основатель Асмонейской династии, как таковой, быль тот момент⁶²⁴, когда брат и преемник Ионафана – Симон в 140 г. до. Хр. провозглашен от народа царем и первосвященником.⁶²⁵ Избыток сообщений, касающихся до правителей Иудейства за этот период и, так или иначе, соприкосновенных им лиц (сподвижников), доходит, с одной стороны, до мало нужных мелочностей их жизнедеятельности, а с другой – почта совершенно не углубляется в истории собственно Иудейства, как народа, тем более в смысле библейском. Собственно говоря, Иосиф уже давно порвал нить такой истории, если только он вообще сколько-нибудь способен был руководиться ею в воспроизведении пути Евреев ко временам Христа. Его история, начиная со второй половины ХΙΙΙ книги и до последних времен далеко не то, чего мы хотели бы желать от строго «Иудейской» истории, и еще менее – истории «Библейской» в собственном смысле, с именем которой мы привыкли соединять мысль о постепенном, при содействии Божьем, развитии духовной жизни Израиля, как народа Божьего, и всего человечества до исторически определенной готовности его «принять» Христа. Если такая история прежде всего должна быть особого рода синтезированным освещением фактов и результатов Иудейской истории, то, конечно, – чем сложнее и содержательнее была бы эта последняя, тем богатейший материал обеспечивался бы и для истории собственно Библейской, подобно тому как философия истории богаче и содержательнее при бóльшей сложности, содержательности исторических событий и повествований о них… Как ни малонадежно, однако, наше положение пред отправлением в область исторических сообщений Иосифа, перекидывающего мост от последней книги Ветхого Завета до первой Нового (Евангелия), мы должны, однако, с величайшей благодарностью воспользоваться и тем сравнительно немногим, что у него – и зачастую только у него – есть…

Получив печальное известие о гибели отца и братьев, Иоанн Гиркан⁶²⁶, бывший тогда наместником в Газаре, в силу признанной за домом Симона наследственной преемственности первосвященства и правительства, выступил, как законный этих прав наследник и провозгласил себя «первосвященником и князем народа». Если значение Симонова правления свелось, между прочим, к тому важному результату, что он, продолжая дело Ионафана, сделал Иудейский народ совершенно независимым от иноземного (сирийского) владычества⁶²⁷, то, бесспорно, наследие Гиркана следует назвать счастливым. Он стал сразу во главе, провозглашенной политически самостоятельной – Иудеи и сумел, действительно, сдержать свое достоинство с честью. Первым делом (его было – отомстить Птоломею за убиение отца и за покушение на жизнь его самого, сделанное в видах устранения последнего претендента с пути к овладению Иерусалимским престолом. Птоломей запоздал своим новым коварным происком и, когда подошел к городу, увидел его уже во власти Гиркана, предупрежденного вовремя о грозившей опасности, за сильной поддержкой народа, все симпатии которого были на стороне последнего. Вместо овладения Иерусалимом, Птоломей оказался сам в опасной осаде в замке Дагон (близь Иерихона). Птоломей ухитрился надолго затянуть эту осаду, побеждая Иоанна состраданием к матери и братьям, коих тиран, выводя на стену, начинал безжалостно терзать всякий раз, как воины Иоанновы делали приступы к крепости. Иосиф передает при этом трогательнейшую сцену, как мать Иоанна, замечая со стены медлительность сострадательного сына, умоляла его с распростертыми руками не щадить врага из-за одного только сожаления к ней. Но он не находил в себе и после этого – достаточно мужества выполнить свое предприятие, и наконец, «по случаю субботнего года» вынужден был и вовсе снять осаду. Лишив жизни мать и братьев Гиркана, варвар утек в Филадельфию.

В приведенном повествовании Иосифа об осаде Дагона маленькое недоразумение вызывает его замечание, что Иоанн вынужден был снять осаду «по случаю наступления субботнего года». Ἐνίσταται τὸ ἔτος ἐκεῖνο καθ’ὅ συμβάίνει τὄις Ἰουδαίοις ἀργεῖν κατὰ δὲ ἑπτὰ ἔτη τοῦτο παρατηροῦσιν ὡς ἐν ταῖς ἐν ἑβδομάσιν ἡμέραις, Ἀρχ.XIII, 8, 1. В «περὶ ἀλώσεως» Ι, 2, 4, это замечание повторяется: ἐπέστη τὸ ἀργὸν ἔτος, ὅ κατὰ ἐπταετίαν ἀργεῖται παρὰ Ἰουδαίοις ὁμοίως τᾶις ἑβδομάσιν ἡμέραις. Если припомнить, что смерть Симона Маккавея, согласно, между прочим, (1Мак.16:4), произошла в месяц Schebât 177 г. э. С., == нашему Февралю 135 г. до Хр., и что по более точным изысканиям⁶²⁸ субботний год должен был падать на ¹³⁶/₁₃₅ год, а не на ¹³⁵/₁₃₄, как требуется замечанием Иосифа, то нельзя не видеть, что Иосиф здесь требует поправки. Последняя должна быть начата уже с критики самого его выражения, где он мотивирует отступление Иоанна. Он выражается, что осада долженствовала быть снята, как скоро «наступил 7-ой год», который Иудеи, как седьмой день, праздновали полным от дел воздержанием. Так как известно из Пятокнижия, что на такое сопоставление Иосиф отнюдь не имел права, и что покой седьмого года вовсе не был покоем субботнего дня и требовал только лишь прекращения обработки полей (срв. особенно Лев.25:1–7), то, нет сомнения, в данном случае, списывая языческие источники, Иосиф позволил себе повторить лишь ошибочное мнение языческих писателей, выражение коего можно видеть у Тацита: dein blandiente inertia septimum quoque annum ignaviae datum.⁶²⁹ Чтобы исправить теперь эту его неосмотрительность, следует допустить, что действительным побуждением к снятию осады было не наступление субботнего года, но оказавшийся его следствием недостаток продовольствия.

Не успев выручить дорогих пленников и отмстить убийцам своего семейства, Иоанн сам подвергся мести со стороны Антиоха VII Благочестивого (Sidetes) за причиненные ему отцом Иоанна (– Симоном) бедствия. Антиох вторгся в Иудею, и забрав, по-видимому, несколько городов⁶³⁰, вынудил Иоанна запереться в Иерусалиме, обложив последний продолжительной осадой. Это было, по словам Иосифа в данном месте, в 4-й год царствования Антиоха, в 1-й Иоанна, и в 162-ю Олимпиаду, чтó, однако, явная несообразность. Если 4-й год Антиоха и 1-й Иоанна, действительно, совпадают (¹³⁵/₁₃₄ г.) то 162-я Олимпиада, обнимающая 132–129 включ. до Хр., никоим образом не прилаживается к этому совпадению. Затруднение это только еще более увеличивается сообщением Порфирия⁶³¹, о взятии Иерусалима Антиохом в 162, 3 Ол. == ¹³⁰/₁₂₉ до Хр. Примирение этих показаний, по мнению Schürer’a, было бы возможно только чрез предположение, что осада и война тянулась в продолжении 4 лет, в то время как Иосиф, по-видимому, дает основание считать её только свыше одного года, замечая, что с началом ее совпало захождение Плеяд, каковое падало на Ноябрь⁶³², и что осада еще не была снята, когда наступил праздник Сенниц, след. Октябрь.⁶³³ Хотя однолетнее обложение в истории того времени вовсе не редкость⁶³⁴, тем не менее шаткость источника не может без риска позволить заключить, что все описанные здесь события заняли один определенный год. Для устранения, поэтому, приведенной несообразности в показании Иосифа, нет особенного препятствия допустить, что в означенном показании у него соединены вместе и год начала осады Иерусалима, и год ее окончания. Для этого нет надобности даже и продлять время осады до 4 лет, если иметь ввиду, что 162-я Олимпиада начиналась всего чрез каких-нибудь 2 года от начала осады.

В истории самой осады характерно отношение Антиоха к осажденным, во время праздника Кущей. По просьбе Иоанна, Антиох соглашается на 7-дневное перемирие, и даже посылает в город великолепный жертвы, из почтения к Божеству Иудеев и для усугубления их праздничной радости. Тронутый этим великодушием Антиоха, внушенным, весьма возможно, памятью горького опыта Антиоха Епифана и, во всяком случай, заслужившим ему в истории наименование Благочестивого, Гиркан попросил у Антиоха мира и позволения жить по законам отечества, на что Антиох и согласился (несмотря на советы некоторых – истребить Иудеев, как народ своеобычный и замкнутый), наложив на Гиркана дань (500 тал.) и разрушив (собств. «сняв» – καθεῖλε) при уходе τὴν στεφάνην τῆς πόλεως.⁶³⁵ Чтό собственно разуметь под этим последним выражением, не ясно видно. Некоторые, как напр., – Winer⁶³⁶, Graetz⁶³⁷ хотели разуметь это не о разрушении всей стены, но только некоторых стенных украшений и надстроек (срв. Diodor. XXXIV, 1 Porphyr. у Евсев. Хрон. изд. Schoene, I, 255). Такое толкование, однако, является неточным при свидетельствах о том же Диодора и Порфирия, по которым, стены, во всяком случае, само собою были срыты, вследствие чего и в позднейшую заслугу Иоанна (1Мак.16:23) выставляется именно их восстановление. С другой стороны, есть основания полагать, что дело с Антиохом отнюдь не кончилось более или менее легким повреждением стен и «отступною» в 500 талантов. Иосиф не говорит прямо, но в дальнейшем дает понять, что осада Иерусалима была завершением целого ряда успехов Антиохова оружия над другими городами и областями Иудеи. По крайней мере, так именно можно судить по постановлению Римского Сената, приводимому далее (Ἀρχ. XIII, 9, 2) Иосифом, где одним из условий «возобновления дружбы и союза, заключенного некогда с Римлянами, поставляется именно возвращение Иоппии с пристанью, Газары с источниками и других городов и мест, завоеванных Антиохом»⁶³⁸, с просьбой о чем, между прочим, и снаряжено было иудейское посольство в Рим. Таким образом, так как не легко допустить, чтобы Антиох при заключении мира за указанную дань отступил не только от осады Иерусалима, но и отказался от своих прав на другие завоеванные им города, то ненеосновательна догадка, что к такому выгодному для Иудеи заключении мира именно посодействовало вмешательство Рима. Правда, в данном месте Сенат, хотя и подписывает определение о возобновлении дружбы с послами Иудейскими, но на просьбы Иудеев медлит довести о своем решении особым указом до сведения Антиоха. Однако, в устранение этой трудности нет ничего невозможного принять, вместе с Schürer’ом⁶³⁹, что вслед за первым, могло состояться и второе посольство иудейское в Рим, которое и достигло желаемых результатов. И действительно, в дальнейшем Ἀρχ.XIV, 10, 21 находим у Иосифа декрет Пергамцов, где приводится постановление Римского Сената, имеющее прямое и очевидное отношение к данному случаю. Это особенно ясно из выраженного в упомянутом постановлении определения, чтобы царь «Антиох, сын Антиохов» (вместо сын Димитрия) возвратил все отнятые от Иудеев крепости, пристани, области, города, и чтобы вывел свои войска из Иоппии. Нет сомнения, что здесь разумеется именно Антиох VII Sidetes⁶⁴⁰, так как едва ли бы кто из слабых его преемников мог снова овладеть Иоппией после заключения мира; равным образом, относительно времени утверждения этого нового постановления, кажется, справедлива догадка, что оно должно было предшествовать и много способствовать заключению мира с Антиохом, – мира, во всяком случай после довольно-продолжительной войны.

Таким образом, война эта, во всяком случае, еще раз показала, что маленькое Иудейское государство в состоянии было оградить свою свободу от опасного сосуда только до тех пор, пока там не доставало предприимчивости. Достаточно одного натиска Антиоха VIΙ, чтобы отвоеванная Симоном свобода снова была потеряна Гирканом. И только к счастью для Иудеи эта потеря стоила меньших жертв, чем можно было ожидать.

Для уплаты дани, востребованной Антиохом, Иоанн вскрывает гробницу Давидову, и берет из нее 3.000 талантов⁶⁴¹, как находим в Ἀρχ.VII, 15, 3, между тем как в данном месте Ἀρχ.XIII, 8, 4 Иосиф только говорит, что Гиркан употреблял вырытые сокровища на содержание наемного войска.⁶⁴² Таким или иным путем, только наемные войска, с этого первого следа их употребления, вошли в обычай, и Иосиф несколько раз говорит о них далее.⁶⁴³

Между прочим, с этими войсками Иоанн, по заключении мира, сотовариществовал Антиоху в походе 128 г. на Нарвян⁶⁴⁴, хотя и не разделил участь его, состоявшую в потере большей части своего войска и самой жизни († 128 г. до Хр.). Насколько это, очевидно, вынужденное также зависимостью от Антиоха сотоварищество было искренне и близко, предоставляется cудить по тому, что Гиркан тотчас же, как только «услышал» о смерти Антиоха, обращает свое орудие на оставшиеся беззащитными владения Антиоха, на глазах, так сказать, его слабого преемника Димитрия II⁶⁴⁵ спешит поживиться значительными областями на счет всех своих соседей, отвоевывает многие из Самарийских и Идумейских городов, (на востоке Мидаву, на севере – Сихем с горою Гаризим, на юге у Идумеев – Адору и Маренсу), заставив Идумеян принять обрезание и сделаться Иудеями «во второй раз», как замечает Иосиф.⁶⁴⁶ В это же время положен был конец и знаменитому Гаризимскому храму, просуществовавшему 200 лет.

Успехам завоевательной политики Иоанна, которая была продолжением таковой же Ионафана и Симона, (нося только еще более сверх-национальный характер от участия наемных войск) – много способствовала слабость Сирийского царства, исполненного за это время всевозможных раздоров, ссор и мятежей.⁶⁴⁷ Пользуясь особенно ссорами двух претендентов Антиоха VIII Гриппа (сын Димитрия II † 96) и Антиоха IX Кизического (сын Антиоха VII Sidetes’a) на единовластие в Сирии, Иоанн, снова чувствовавший себя со смертью Антиоха VII Sidetes – совершенно независимым от Сирии⁶⁴⁸, задумал, между прочим, нанести решительный ударь Самарянам за исконные обиды Иудейским переселенцам, и – после годовой осады – разрушил до основания главное гнездо их – Самарию⁶⁴⁹, несмотря на двукратную попытку Антиоха IX Кизического выручить просивших его о том Самарян. К рассказу об этом событии Иосиф присовокупляет «нечто невероятное» (по словам его самого, παράδοξον δέ τι περὶ τοῦ Ἀρχιερέως Ὑρκάνου λέγευαι»... XIII, 10, 3) повествуемое о Гиркане, яко бы Сам Бог явился ему в день взятия Самарии, осаждавшейся его детьми (Антигоном и Аристовулом) и гласом возвестил ему о победе». О достоверности этого «невероятного» можно отчасти судить но тону самого Иосифа и по характеру этой легенды, нашедшей себе отражение в раввинистических произведениях.⁶⁵⁰

При громкой славе оружия Гирканова, правление его ознаменовалось редкостным благополучием Иудеев не только в пределах собственно Иудейских, но и в Александрии, Египте, Кипре и др. населенных ими областях. Сам Гиркан характеризуется Иосифом (в зависимости несомненно от Иудейских источников, возвеличивавших Иоанна, какова его «хроника»)⁶⁵¹, как один из благополучнейших правителей, получивший от Бога «три великие благодеяния: верховную власть над народом, первосвященство и дар пророчества или прозрения״, иллюстрируемого предсказанием Гиркана о своих сыновьях, что они «недолго будут править народом» и вышеприведенным получением сверхъестественного извещения о судьбе Самарии. Нельзя не пожалеть, что для такого, во всяком случае, знаменитого главы Иудеев сообщения о внешнем и внутреннем состоянии Иудеи не могут похвалиться разносторонностью и полнотой, особенно в последнем отношении. Иосиф Флавий здесь для нас столь же скуден, как и другие источники, и только для второй половины правления Иоанна он передает весьма важное в рассуждении внутренней политики Иоанна событие – разрыв с Фарисеями и переход на сторону Саддукеев. Выступая впервые здесь в столь деятельной роли на сцену истории над этими именами, обе поименованные партии вызывают на любопытные и весьма важные подробности о них Иосифа.

Принимая во внимание все, что говорить Иосиф в разных местах о Фарисеях, Саддукеях и Ессеях, мы попытаемся дать здесь хотя общую оценку столь важного материала, с которым должен знакомиться каждый историк и описатель этих достопамятных религиозных партий Иудейства.

Впервые краткое упоминание о религиозных «толках» Иосиф делает при описании деятельности первосвященника Ионафана, после рассказа о возобновлении им дружбы с Римом и Спартой, и прежде повествования об укреплении им Иерусалима после поражения Димитриевых полководцев.⁶⁵² Вообще, характер предшествующего и последующего этому случайному упоминанию таков, что совершенно не приложим для уяснения точного времени происхождения и почвы или подготовки религиозных движений, выродившихся в названные «толки», с их специфическими особенностями, и мало даже представляет данных на то, чтобы, по крайней мере, хронологически помещение заметки о толках отвечало их действительному появлению в это время. Заметка эта говорит только, что в то время существовали (ᾖσαν) (а не появились) три различных между собою ηερὶ τῶν ἀνθρωπίνων πραγμάτων толка». Напрасно пытались бы мы вывести такие указания и из анализа их учения с соответствующими каждому толку особенностями. За то собственно относительно особенностей учения и воззрений каждого из указанных «толков» и исторических судеб последних сообщения Иосифа нельзя не признать важными.

Точкою соприкосновения между системами убеждений всех толков Иосиф полагает учение о судьбе, различая их таким образом, что Фарисеи допускали не безусловно вмешательство судьбы, Ессеи – безусловно, а Саддукеи – безусловно не допускали ее.⁶⁵³ При очевидной искусственности и предвзятости этого различения, находящего свое достаточное объяснение в тщеславном намерении Иосифа возвысить значение Иудейства в глазах такого философствующего народа, как греки, мы должны установить здесь более действительные отличительные особенности и раскрыть их истинный характер и значение каждой из указанных религиозных партий. Неудача попытки Иосифа навязать философский элемент отличительным особенностям учения Иудейских религиозных партий видна уже на термине его εἰμαρμένη. Правда, εἰμαρμένη Иосифа далеко не то, чтó «fatum» философии, как это видно из περὶ ἀλώσ. ΙΙ, 8, 14, где Иосиф не Бога ей, а ее Богу подчиняет и сливает с Ним, говоря: φαρισαῖοι εἰμαρμένῃ καὶ θεῷ προςάπτουσι πᾶντα; но тем более выступает его неестественность и натяжка. И если освободить мысль Иосифа от этой чуждой ей оболочки, то получится в основе различия фарисейства и саддукейства лишь воззрение на отношение человеческой свободы к воле Божьей, причем фарисеи были, по мысли Иосифа, тех убеждений, что за исключением греховных все действия человека возводятся к Богу, а саддукеи, наоборот, отказывали по всяком влиянии Его на дела и судьбы человеческие (XVIII, 1, 3 и XIII, 5, 9). Graetz (455 стр.) не безосновательно отвергает и в такой смягченной форме различение этих двух партий, находя более естественным полагать в основу различие не абстрактно-теоретическое, а кон- кретно-политическое, и совершенно справедливо замечает, что практические обнаружения каждой партии идут глубже в древность и выступают ярче отвлеченно-теоретических резюмирований и метафизических формулировок их учения, обязанных более синтезирующим способностям исследователей этих партий, чем самим их последователям. Мысль Graetz’a очень удобно помогает определить или, по крайней мере, выяснить время и почву самого зарождения названных партий, и нет сомнений, что поправка Иосифа в смысле Graetz’a самая необходимая и надежная. Она не только наилучшим образом оправдывает распространенное мнение о том, что фарисейство должно было быть прямым и естественным продолжением «Асидеев» (המידים – благочестивые), партии «православных» евреев⁶⁵⁴, в отличие от «нечестивых»⁶⁵⁵ и «беззаконных»⁶⁵⁶, т.е. евреев эллинизировавшихся до измены своей отцовской вере и обычаям, – но и наводит на более отдаленные и определенные основания, на которых развились эти два цветка после-пленного Иудейства. Подобно тому, как המידים, эти плотские родители peruschim, בדזשים (от בדישזה ? – воздержность, простота; по другим, от בדש, награда, ибо они служили ради награды, и в противность саддукеям верили в награды и наказания будущей жизни) в лице Jochanan’а упрекали (в одном древнем фрагменте)⁶⁵⁷ Асмонеев, что они «взыскали» человеческой помощи от Персов и чрез это некоторым образом усомнились в безграничном всемогуществе Божества, подпав суду Божественного слова: «проклят человек…, плоть избирающий себе в помощь и свое сердце от Бога отвращающий»; – подобно этому – и фарисейская партия явилась прежде всего олицетворением протеста против всяких дипломатических связей с язычниками, на какие в последнее время усиленно стала растрачиваться государственная мудрость правителей Иудейских под постоянным давлением затруднительных внешних обстоятельств, как некогда со стороны Сирии. Именно против этой государственной мудрости Graetz находит направленным фарисейский принцип, что всякое последствие, столько же как всякая неудача – единственно и всецело зависят от Бога, и человеческое участие здесь не при чем.⁶⁵⁸ Этот принцип, впрочем не был новым; новым здесь являлось только разве его приложение, вызванное новыми обстоятельствами и духом времени.

Если такова подпочва, на которой произрос соответствующий плод и если возникновение саддукейства так же предполагается возникновением фарисейства, как положительная электрическая энергия отрицательной, то естественно прийти к мысли, что той же самой почве обязана своим появлением и другая Иудейская партия.⁶⁵⁹ Graetz склонен даже считать именно ее более ранней и производящей, находя ее прародителей среди Асмонейских вождей-дипломатов, которые старались поддерживать свой престиж дружественными сношениями с соседними могущественными государствами и этим неизбежно открывали двери иноземному влиянию. То верно, конечно, что одна крайность неизбежно разрешается другой крайностью; тем не менее, нельзя не видеть, что подобное объяснение столь сложного явления столь простой причиной не способно удовлетворить вдумчивого исследователя. То обстоятельство, что сторонниками этой партии была Иудейская аристократия, что часто повторяет Иосиф⁶⁶⁰, во всяком случае говорит более о том, что она отличалась большей любовью к жизни, нежели – чтобы она держалась более здравых «асмонействующих» понятий на внешние сношения и была только «недоразумением» для фарисейства, пользовавшегося, кстати заметить, более симпатиями простого народа, особенно женщин. Впрочем, того сложного характера отношений, в каком мы видим эти партии позднее, конечно, могли достигнуть они лишь с течением времени, и такая или иная почва и толчок для их появления могла нисколько не предопределять их будущего, как вообще бывает нередко в истории в подобных случаях. Таково в действительности главное различие двух противоположных и главных Иудейских партий по обстоятельствам самого их возникновения и по их основному характеру.

Другое различение Иосифом этих партий – по учению о возмездии после смерти и вытекающему отсюда учению о бессмертии души – едва ли подлежит исправлению в такой мере, в какой это находит возможным Graetz. Нет сомнения, что (фарисеи и саддукеи описываемого Иосифом времени были далеко не те, какими они стали после, и что Иосиф, различая их в разбираемом отношении, наделял тех и других такими чертами, который отражали на себе воззрения позднейшего времени. Но это не может быть поставлено в особенный недостаток Иосифу, и все исправление его в этом пункте можно без большого ущерба делу ограничить лишь оговоркой, в какое время фарисеи или саддукеи были такими, и в какое – иными, если только это может быть определено более или менее точно. Во всяком случае, нет никакого основания заподозривать компетентность свидетельства Евангелиста, что «саддукеи глаголют не быти воскресение, ни ангелам, ни духу» (Деян.23:8. Мк.12:12), и что такое учение должно было иметь последствием или причиной именно указываемые Иосифом отличительные эсхатологические воззрения, как у саддукеев, так и у прямо противоположных им фарисеев. Говоря прямо, фарисеи именно были последователями того учения, что «душа бессмертна, и что проводившие добродетельную или порочную жизнь, получают в послеземной жизни награждение или наказание – грешники в вечном заключении, а праведники в особой новой жизни, для которой они вновь воскреснут»⁶⁶¹; саддукеи отрицали все это, и, поставляя счастье здешней жизни в полную зависимость от самого человека (между прочим, путем исполнения закона), учили об уничтожении души его вместе с телом.

Наконец, нельзя отказать Иосифу в компетентности и верности различения фарисейства и саддукейства с морально-практической стороны, с которой они прежде всего себя заявляли, особенно по их отношению к религиозным заповедям, не находящимся в Писании, который отрицались саддукеями, признававшими единственным и достаточным правилом жизни то только, что предлагает Писание, но пользовались уважением и обязательностью, наравне с Писанием, от фарисеев⁶⁶², проводивших с большим успехом и в народ свои неизвестные в законе Моисеевом, основанные на предании, правила внешней жизни. Может быть, это различие, как утверждает Graetz, не имело вначале того непримиримо оппозиционного характера, какой оно приняло после, выступив впервые в упомянутом инциденте при Иоанне Гиркане. Но неизбежность такого исхода намечалась уже самыми обстоятельствами появления той и другой партии. Если кровавое наступление на Иудейство со стороны эллинизма и Сирийского влияния вызвало к жизни фарисейство, как энергическую реакцию против отступления от закона и обычаев (равно также и ессейство), то крайность этой реакции, начавшей штемпелевать и обычай в качестве религиозной заповеди, вызвала саддукейство, как, с другой стороны, выступление этого и проведение на деле дало пищу – обреченному было к падению – фарисейству. Оппозиционный характер саддукейства по отношению к фарисейству здесь, впрочем, имел некоторую осмысленную определенность и сдержанную основательность. Он противостоял скрупулезной религиозности и щепетильности фарисейства без того, чтобы менее уважать Иудейство. Он протестовал усилению строгости закона не отрицанием последнего, а апелляцией к этому самому закону, и неимение другой определенной системы кроме Пятокнижия здесь было б.м. лучшим опровержением фарисейских предписаний. Объединяя все эти главные различия и находя их достаточными для характеристики обеих партий, Graetz устанавливает такое общее и существенно отличающее их определение. Первая (фарисейская) партия, исходя из религиозной точки зрения, в исключительную заботу Иудея поставляла религиозную целость и неприкосновенность Иудейства, и этим критиковала все политические мероприятия, которые, по их воззрению, должны быть совершенно подчинены религиозным интересам. Вторая, исходя из точки зрения политической, ограничивала долг Иудея задачами временного благополучия Иудейского государства, предоставляя религии только ограниченное влияние на государственный строй. Лучшее обнаружение этих особенностей той и другой партии видим в их крайностях, когда саддукеи, все возводя к политическому принципу и оппозируя религиозному направлению, в конце концов выродились в людей совершенно безрелигиозных, а фарисеи, постоянно сталкиваясь в силу своего религиозного принципа с политическим направлением жизни и выступая врагами государственности и религиозными республиканами (Галилеяне), дали, наконец, в своей последней стадии политический зилотизм. По численности фарисеи занимали первое место; при вступлении на царство Ирода, 6.000 из них отказали в присяге ему и кесарю. Меньше было саддукеев: это была, так сказать, привилегированная партия из высших классов, погрязавших в роскоши и удовольствиях; человеку бедному и труженику она была бы безумием. Влиятельнейшей и могущественнейшей партией была, несомненно, фарисейская. Иосиф сохранил не мало достопамятных сведений об их могучем влиянии на среду. Это были своего рода «иезуиты» еврейского государства, казуистическим обхождением закона, при лицемерном исполнении его, умевшие все обращать к своей славе и положительно повелевавшие всем народом, у которого они находились в таком уважении, по словам Иосифа, что «хотя бы говорили что против царя и первосвященника, беспрепятственно им в том верили». Из неоднократных свидетельств самого Иосифа отлично видно, что это «хотя» не было допущением одной возможности – предположением, но было самою действительностью. Для правителей они были незаменимой поддержкой в их положении, когда те сумели привлечь их на свою сторону; в противном случае, они являлись против них постоянными агитаторами, тем более опасными, что не только всегда жили с народом и в народе, но и были в таком уважении у него. Временем их особенного владычества было царствование Александры, ловко воспользовавшейся их симпатиями и услугами для поддержания своей династии. Весьма выразительно заявили они себя также в правление Ирода, во всех смутных обстоятельствах жизни которого так или иначе непременно можно находить замешанными именно фарисеев, как нередко называет их прямо Иосиф.

Столь же энергично проводила в жизнь свои противоположные фарисейству стремления партия саддукеев. Их антиагитаторская деятельность по отношению к фарисеям была естественным противовесом фарисейскому влиянию на дела, и это-то особенно заставляло опираться на саддукейство всех тех правителей Иудейских, которые желали быть более самодержавными решителями народных судеб. Ирод доходил до крайностей в данном случае, предоставляя саддукеям даже первосвященническое достоинство, хотя нельзя не находить эту крайность вынужденным ответом на чудовищное агитаторство фарисеев.

Особняком от обеих этих партий стояло ессейство, аскетическаяпартия которую сам Иосиф по роду жизни уподобляет Пифагоровым последователям (Ἀρχ.XV, 10, 4, срв. περὶ ἀλώς. II. 8), но которая, впрочем, – нельзя не согласиться с Graetz’ем, и Frankel’ем, – едва ли могла происходить из этого чуждого ей источника, и едва ли не выродилась на той же почве, (המדים), как и фарисейство, с которым она также имеет немало общего. Еще ближе к действительности поставить возникновение ессейства в связь с тем назорейским движением, которое, по Талмуду⁶⁶³ и другим источникам, дало массы последователей в послепленное время, с той характерной особенностью, что ессеи являлись назореями на всю жизнь (נזיד עזלם. Nasir. 4а) и с той строгостью, которая меркой общеобязательного совершенства поставляла для Иудея (народ священников) чистоту жизни высшего священнического сословия. Стремление сделать эту чистоту постоянной повело к удалению от брака, что, впрочем, едва ли составляло принцип ессейства, а не внушалось лишь, как избавляющее от усиленных забот по охранению строгой и постоянной чистоты.⁶⁶⁴ Более частными отличительными особенностями ессеев были: их обособленность в священно-действиях (не приносили сами жертв в храме, хотя, как говорят авторы «Иудейских писем к Вольтеру» – «посылали туда оныя» I, 163), коммунизм, отшельническая жизнь, ежедневные омовения, общие трапезы при одинаковом образе жизни и какое-то особенное искусство, или способность врачевания, что Иосиф объясняет изучением «писаний древних»⁶⁶⁵, и даже дар пророчества⁶⁶⁶, достигаемый «постоянным упражнением в священных книгах, различных очищениях и изречениях пророческих».⁶⁶⁷ Первые из ессеев, упоминаемые Флавием⁶⁶⁸, жили около 110 г. до Р. Хр. не в удалении от общества, почему можно не без основания полагать, что первоначально это удаление не было особенностью партии и явилось лишь в позднейших стадиях ее развития. Только в βίος (2) Иосиф дает понять, что ессеи (коих он насчитывает до 4.000) жили в необитаемых местностях, причем его выражение κατὰ τὴν ἐρημίαν указывает, по-видимому, на определенную «Иудейскую» пустыню, а Плиний⁶⁶⁹, дополняя Иосифа, указывает, прямо местожительство ессеев на западе Мертвого моря, и именно в Енгадди. При своей замкнутости и отрешенности от мира, ессейство так же бесшумно оставило историческую арену, как бесшумно играло на ней свою скромную малозаметную роль, в то время как обе первые партии, взаимно исключая друг друга, хотели преобладать своим влиянием на среду во всех подходящих для сего случаях, и по самому существу своему не могли бы успокоиться на ессейски – безразличном и безжизненном нейтралитете.

Продолжим наш прерванный рассказ об инциденте второй половины Гирканова правления. Внешние поводы к разрыву с фарисеями у Иосифа и в Талмуде представлены одинаково. Однажды Гиркан (Иосиф называет его весьма любимым когда-то учеником фарисеев) в собрании фарисеев предложил последним указать в нем какую-либо погрешность или недостаток, мотивируя это желанием исправиться в своей слабости.⁶⁷⁰ Среди единогласно льстивых засвидетельствований Гиркановых добродетелей, раздался голос, противоположной крайности – голос одного сварливого фарисея (Елеазара), рекомендовавшего желавшему слышать истину и быть справедливым, чтобы он, как происшедший от невольницы (взятой в плен при Антиохе Епифане), отказался от первосвященства и удовольствовался одной светской властью. Иосиф называет это «ложью», которою оскорбился не только Гиркан, но и остальные фарисеи. Между тем, один из любимцев Гиркана, державшийся саддукейства (Ионафан), успел уверить правителя, что обида причинена ему не без общего одобрения всех фарисеев, в чем скоро убедился и сам Гиркан. Последствия этого инцидента, почерпнутого Иосифом из устного предания и носящего анекдотически-легендарный характер, были так или иначе очень неблагоприятны для фарисеев, но не столь благоприятны и для самого Гиркана. Наущаемый Ионафаном, он приблизил к себе саддукеев, и воздвиг жестокое гонение на фарисеев; но это возбудило к нему и его династии крайнюю ненависть всего народа, как известно, благоговевшего пред фарисеями, пока, наконец, Александра не отменила установившейся со времен Гиркана политики по отношению к фарисеям и не восстановила их свободу и влияние.

Соглашаясь с Иосифом, во всяком случае, на том, что правление такой даровитой личности, как Гиркан, не могло быть несчастливым для Иудеи, мы видим достаточное подтверждение этого уже в том, что она впервые после смерти Соломона увидела себя вновь в тех пределах, в каких была при названном царе, и надолго отдохнула от беспрерывных и тяжких обид со стороны своих искони враждовавших соседей. Как кажется, это значение Гиркановых заслуг по достоинству должно было оцениться и потомством, и часто упоминаемая⁶⁷¹ Иосифом в числе великих «гробница первосвященника Иоанна» в окрестностях Иерусалима едва ли не была достойным памятником и данью признательности этому правителю со стороны народа.

Ἀρχ.XIIΙ, 11; περὶἀλώσ. I, 8.⁶⁷²

После Иоанна, скончавшегося в 104 г. до Р. X. на 31 году своего правления, осталась супруга и 5 сыновей. Последняя воля почившего предназначила было правление вдове⁶⁷³, в то время как старший из сыновей – Иуда, носивший греческое имя Аристовула, должен был получить первосвященство. Но не довольствуясь этим, Аристовул пожелал наследовать все, что имел его отец, и не остановился пред самыми жестокими мерами для насыщения своею властолюбия. Дико представить, что главную свою соперницу – родную мать – этот, не столь достойный такого отца – сын, нашедший не недостойным своего унаследованного и кровью закрепленного величия – переменить звание «верховного правителя» на царское и первый из Асмонеев возложивший на себя венец царский, не позарился совестью заключить в темницу и уморить там голодной смертью, а братьев все время томил в узах, за исключением второго из них – Антигона, к которому он питал такое доверие и любовь, что делил с ним даже царскую власть. Скоро, однако, и этот впал в еще худшую участь, чем его братья. Толпы завистников оклеветали его пред Аристовулом в намерении самому овладеть верховной властью, и коварно подвели его под смертный удар. Трагические подробности об этом Иосифа дышат жизненной правдивостью и неподдельностью. Уступая злым наветам клеветников, Аристовул, придумывает испытание надежности своего брата и, послав последнему приглашение явиться к нему безоружным, приказывает между тем своему телохранителю убить Антигона, как только он завидит его в оружии. Ловкая перетасовка приглашения врагами несчастного юноши сделала то, что последний спокойно направился в покои брата блистая вооружением, и, конечно, вместо надежды угодить приглашавшему, встретил тотчас же гибель от меча, как посягатель на царскую особу. Напраслина этой жестокости не замедлила обнаружиться, и наказала бессердечного властолюбца столь страшными угрызениями совести, что он преждевременно сошел в могилу, процарствовав всего один только год.⁶⁷⁴ Политика пренебрежения к фарисейству, установившаяся в последнюю половину предшествующего царствования, была господствовавшей за все, хотя и кратковременное, продолжение царствования настоящего. Самое усвоение Аристовулом царского древнеизраильского титула, впервые после 381-летнего перерыва, было возможно, очевидно, лишь при указанном пренебрежении. Вообще относительно царской власти во Израиле фарисеи могли иметь только 2 представления: или Бог должен быть признаваем единственным законным Царем страны и тогда – ни о каком земном царе не могло быть и речи; или же оставалось признавать законным, возвеличенный пророками царский род Давида и в таком случае – царь из колена Левита, каков был Асмоней Аристовул, не мог быть, очевидно, царем законным и желательным. Как кажется, вынужден был считаться с этой альтернативой и сам Аристовул, когда, не находя опоры для себя в этих воззрениях, почерпнутых из Св. Писания, признавал уместным прилагать к своему имени царский титул только на греческом языке. Другая особенность правления Аристовула в связи с тем же общим духом его политика открывается в его отношении к греческой культуре, элементы которой, до сих пор сдерживаемые до насильственного подавления, выдвинулись опять с тем большею силою, особенно после устранения фарисеев при Иоанне Гиркане.

Могучая волна безудержного эллинизма настолько увлекала Аристовула, что он отличен наименованием φιλέλλην’а⁶⁷⁵, т.е. друга Греков, не оставаясь в долгу перед чем и историки греческие (Страбон, Тимаген и др.) характеризуют его, как «мужа благоразумного и много полезного Иудеям», ссылаясь, между прочим, на его Итурейские успехи. Впрочем, едва ли эллинофильство Аристовула и благосклонное отношение его к греческой культуре было новостью и исключительной привилегией Аристовула. Уже то обстоятельно, что его отец дает своим детям греческие имена (Ἀριστόβουλος⁶⁷⁶, Αντίγονος, Ἀλέξανδρος) показывает, что Аристовул шел лишь по дороге, проторенной его предшественником. Нельзя также не видеть, с другой стороны, и того, что самое эллинофильство отнюдь не препятствовало Иудейскому правителю оставаться или, по крайней мере, казаться простым Иудеем, как показывают особенно те же Итурейские завоевания Аристовула, сопровождавшиеся принуждением побежденных к обрезанию и принятию других Иудейских обычаев. Чтобы не преувеличивать, впрочем, успехов и размеров этого иудаизирования Аристовулом покоренных местностей, не надо забывать, что Иосиф говорит о покорении и иудаизировании не вообще «Итуреи», а только «части» ее, вероятно, пограничной с Галилеей; и так как эта последняя до сих пор еще не входила целиком в область Иудейских владений⁶⁷⁷, и также оставалась более языческой, чем Иудейской, то надо полагать, что именно на Галилее должна была главным образом сосредоточиться иудаизирующая энергия Аристовула и чрез нее сделать успехи Аристовула на севере равнозначительными успехам Гиркана на юге.

Что касается выводимого некоторыми историками⁶⁷⁸, в виду благоприятных отзывов об Аристовуле греческих историков⁶⁷⁹, подозрения, что столь компрометирующая его свирепость по отношению к родственникам, была лишь выдумкой фарисеев, ненавидевших Аристовула, как саддукея и грекофила, то это подозрение не имеет оснований для веры в себя более, чем сообщение Иосифа, и предпочитать первое последнему было бы несправедливо уже потому, что греческие историки и вообще мало знают об обстоятельствах вступления Аристовула на престол и видимо относятся к нему не без пристрастия за его эллинофильство. Лучшим подтверждением этого, кажется, может служить некомпетентная заметка Страбона о том, что πρῶτος ἀνθ’ ἱερέως ἀνέδειξεν ἑαυτὸν βασιλέα Ἀλέξανδρος⁶⁸⁰, хотя нельзя не отметить, что и Иосиф, относящий это к Аристовулу⁶⁸¹, имеет для себя конкуренцию в некоторых источниках⁶⁸², усвояющих уже Гиркану Ι царский титул в то время, когда он возобновлял союз с Римлянами, и оставляющих на долю первого лишь возложение диадемы, в унижение, притом, священнического достоинства. Что здесь заслуживает большого вероятия и предпочтения, решить трудно.

Ἀρχ. XIΙΙ, 12–15 гл.: περὶἀλώσ. Ι, 4. Derenbourg, равв. пред. 95–102.

Как только умер Аристовул, супруга его Саломия (носившая также и греческое имя Александры) освободила от уз его братьев и вручила престол и первосвященство старейшему и способнейшему из них Ианнею, или Александру, одновременно с чем стала также и его женой.⁶⁸³ Иосиф рассказывает, что этот Ианней, с самого дня рождения, был в ненависти своего отца, и по самый конец жизни последнего не являлся ему на глаза, проживая в Галилее. На исключением сомнительности последнего – в виду того, что Галилея едва ли входила тогда в пределы Иудеи⁶⁸⁴, – можно не отказать Иосифу в достоверности самой этой опалы, не столь достоверную причину которой он указывает в откровении, бывшем Гиркану на вопрос, который из его любимых сыновей (Антигон или Аристовул) будет ему преемником, и назвавшем, вопреки ожиданию, Александра. Тотчас по возведении на престол, Александр заявляет себя, как государь жестокий, умертвив одного из своих братьев, заикнувшегося о своих претензиях на престол, и все его 26–27 летнее царствование протекло в постоянных междоусобных войнах с ненавидевшими его (за происхождение от невольницы) Иудеями, жестокое обращение с которыми, по справедливости, заслужило ему наименование Фракиды (губитель). При внутренней борьбе с собственными подданными, Александр затевал не всегда счастливые походы и на внешних своих врагов, сопровождавшиеся той же необузданной жестокостью и всякого рода эксцентричностями.

Мы не будем передавать здесь всех подробностей Иосифа о внешней политике Ианнея, взятых им из Страбона, Тимагена и Николая, и важных для истории не столько Иудеи, сколько для враждовавших с Александром стран и правителей. Коснемся лишь более важного.

Придерживаясь, без сомнения, завоевательного характера прежних правителей, и пользуясь междоусобиями⁶⁸⁵ Антиохов – Гриппа (129–96 г.) и Кизического (128–95), Александр прежде всего задумал прибрать к рукам остававшиеся из приморских городов непокоренными – Птолемаиду и Газу с окрестностями, и осадил первый из них. Приглашенный на защиту обижаемых и оказавшейся в отношении к ним не более, не менее как в роли того же завоевателя, как и Александр, Птоломей Лафур, властитель острова Кипра, оттеснил своего соперника к его пределам и в решительной битве у реки Иордана⁶⁸⁶ нанес ему страшное поражение, после которого долго грабил и свирепствовал в окрестных местностях. Такая несчастная неудача Александра всю страну Иудейскую открыла наступательному движению Птоломея, и только благодаря тому, что Птоломей предпочел прежде направиться на Египет, где не доброжелательствовавшая ему мать (Клеопатра) затевала против него встречную кампанию, Иудея выиграла время избежать совершенного разорения. Заручившись солидарностью с Клеопатрою и пользуясь отступлением Птоломея к Газе, Александр поспешил вознаградить свои неудачи и успел взять несколько Кили־Сирийских крепостей и приморских городов, в числе которых была и Газа (96 г. до Хр.), оставшаяся беззащитной после ухода Птоломея в Кипр.

Между тем, значительный переворот в делах Сирии в связи с домашними неурядицами создал новые затруднения и опасность для Александра. Антиох VIII Грипп, продержавшись на царстве 29 лет, при постоянной вражде с другим Антиохом IX Кизическим, скончался. Этот последний так же скоро сошел со сцены, пав от руки Селевка VI, сына Гриппова, который, в свою очередь, погиб, побежденный сыном своей жертвы – Антиохом X Благочестивым. Попытка брата Селевкова, Антиоха XI – свергнуть соперника стоила ему жизни, но два других брата – Филипп и Димитрий III Евкер покончили с ним⁶⁸⁷ и, разделив между собою власть, все-таки не водворили мира в давно жаждавшей его Сирии.

Как раз с этим последним переворотом в Сирии совпало в Иудее столкновение Александра с фарисеями и возбужденными ими Иудеями, глубочайшие основания для которого надо полагать в развитии вообще внутренних отношений со времени основания Асмонейской династии. Политика Асмонеев вообще шла в разрез с воззрениями и стремлениями фарисейства, и ставила себя к ним тем дальше, чем оно было упрямее. Не без злобы могли смотреть фарисеи, что такой грубый солдат, как Александр – их первосвященник и владыка, священнодействие которого во Святом Святых казалось просто – осквернением святыни, в виду особенно его сомнительного происхождения и полного отсутствия той мучительно-мелочной ревности, избыток которой фарисеи ставили мерилом добродетели. Как и следовало ожидать, открытое возмущение против Александра вспыхнуло во время совершены им Богослужения. В праздник Кущей, когда народ приходил в храм с пальмовыми и лимонными ветвями⁶⁸⁸, на первосвященника вдруг посыпался целый дождь лимонов в то самое время, когда он приближался к алтарю, чтобы совершить жертвоприношение, причем импровизаторы этого дождя, громко укоряя Александра за происхождение от невольницы, объявляли недостойным первосвященнического служения.⁶⁸⁹ Александр был не из тех, которые спокойно могли бы перенести эту обиду, и жертвами возмущения, от призванных им солдат, тут же пали до 6.000 человек. Ожесточение конечно, от этого только еще более усилилось и ждало лишь первого случая, чтобы прорваться наружу с новой силой. Случай этот скоро представился. Александр затеял новую войну с Аравийцами, и после одного несчастного сражения, едва избегая плена, прибежал в Иерусалим с позором. Шесть лет после этого (около 96–90 г.) он не мог подавить открытого недовольства Иудеев, и, двинув на них свои иноземные полки, положил костями до 50.000 своих подданных. Наконец, когда и это лишь более воспламенило ярость народа, он, истомленный борьбой, решил пойти на уступки, и, предлагая мир, спрашивал, чтó ему надлежит делать? Вместо всяких условий, толпа только дружно – искренне пожелала, чтобы он сам лишил себя жизни, и тотчас же призвала на помощь Димитрия III Евкера из Сирии, который и не замедлил нагрянуть на Александра со своим 43.000 войском (около 88 г. до Хр.), расположившись станом близь Сихема. В происшедшем вскоре за сим сражении Александр потерял всех своих наемных воинов, и для дальнейших успехов Димитрий встретил препятствие, как кажется, только благодаря тому, что Иудеи опасность, угрожавшую от него, как Селевкида, нашли гораздо бóльшей, чем от национальной династии Асмонеев, лучше обеспечивавшей свободу Иудейского государства. Этим удобно объясняется благоприятный поворот дела на сторону Александра и замечание Иосифа, что после первого же поражения Александра 6.000 Иудеев «сжалились» над ним и, сплотившись около него, оттеснили Димитрия к своим пределам. Не сумев воспользоваться этими благоприятными обстоятельствами, Александр занялся преследованием главных вожаков восстания и, поймав их в количестве 800 человек, расправился с ними самым варварским образом. Несчастные висели на крестах в то время, как это чудовище разнузданности и жестокости пировал на их виду со своими наложницами и избивал их жен и детей. Остальные мятежники, до 8.000 человек, спасли свою жизнь бегством за пределы отечества, и в Иудее водворилось нечто похожее на затишье, если не мир.

В Сирии тем временем известная династия Селевкидов переживала свою последнюю агонию, отозвавшуюся и на Иудее. Возвратившись из Иудеи после войны с Александром, Димитрий III поднял оружие против своего брата Филиппа и нашел смерть в плену у Парфян. Младший из пяти сынов Антиоха Гриппа – Антиох ХII, которого Иосиф прозывает Дионисом, продолжил восстание, но погиб в походе на Аравию, который он затеял одновременно с восстанием на брата. По время этого Аравийского похода, который должен был идти чрез Иудейские пределы и вызвали столкновение Антиоха с Александром, неудачное для последнего, Антиох, последний из Селевкидов, погиб, и Сирийское соседство сменилось для Иудеи не менее беспокойным, когда в Кили-Сирии и Дамаске воцарился Аравийский царь (Наватейской династии) Арета III.⁶⁹⁰ Александр не замедлил испытать силу этого нового своего соседа, с трех сторон соприкасавшегося с Палестиной и (около Аддиды) завязал с ним решительное сражение, которое и проиграл. К счастью, Арете не вскружила голову эта удача, и он ограничился мирным договором с побежденными, а Александр переправился за Иордан и к востоку от него три года (84–81) забавлял свою храбрость разрушением и иудаизированием⁶⁹¹ лежащими здесь городов, что утишило несколько недоброжелательство к нему Иудеев, так что он встречен был ими даже с торжеством, как славный продолжатель блестящих подвигов Иоанна Гиркана, далеко отодвинувший границы Иудейского государства за пределы, в которых оно было при том.⁶⁹²

Три последних года своей многомятежной жизни (81–78) Александр страдает последствиями непомерного пьянства, результатом чего была и самая смерть его, при осаде одной из за-Иорданских крепостей. Любопытен для характеристики его личности и царствования разговор, который перед смертью своей он вел со своей супругой. Когда эта неутешно оплакивала перед ним себя и детей, долженствовавших остаться беспомощными сиротами и наследовать ненависть к нему народа Иудейского, Александр дает ей совет – утаив его смерть от воинов до взятия крепости и явившись в Иерусалим победительницей, обратиться к покровительству фарисеев, сделать их ближайшими советниками, а чрез них привлечь благосклонность и всего народа. Для лучшего успеха этого рискованного предприятия (так как фарисеи, с которыми предстояло иметь дело, разделяли общую ненависть к царю, по своим личным счетам с ним), Александр научает супругу выдать фарисеям его труп, как бы из желания доставить им возможность отомстить ему поруганием, – причем, Александра должна была обещать фарисеям ничего не предпринимать в свое царствование без их руководства. Уловка удалась как нельзя лучше. Польщенные фарисеи сделали даже больше, чем мог надеяться сам царь. Они тотчас – со свойственным им одним влиянием – огласили в народе великими дела Александровы, и похвалами его справедливости и истинно-царетвенным доблестям достигли того, что растроганный народ слезно оплакал его кончину и устроил ему похороны не хуже всех прежних царей.

Ἀρχ.ХΙΙΙ, 16; περὶἀλώσ. Ι, 5. Derenbourg, раввин. пред. 102–112.

Как бы ни понимать значение передаваемой Иосифом предсмертной беседы Александра с супругой, только фактом было то, что она была прямой противоположностью своего супруга в отношении к фарисеям и вообще в политике своего царствования. Тотчас по унаследовании от него престола, она, сделав старшего из своих сыновей – Гиркана II – первосвященником, как менее способного к правлению по своей вялости, и устраняя до времени от участия в правлении меньшего – Аристовула за его неумеренную, слишком напоминавшую отца, отважность, направила по масштабу Фарисеев все управление государством, восстановила отмененные свекром ее – Гирканом Ι древние фарисейские узаконения, и тем привлекла к себе любовь народа, как Богобоязненная правительница, по сердцу фарисеев. Это было время – цветущее для фарисейского владычества, и фарисейские предания прославляют его как «золотое время», в которое даже почва земли, как бы в награду за набожность царицы, отличалась каким-то чудесным плодородием.⁶⁹³ Но и нося одно только имя царицы, – между тем как вся власть была в руках фарисеев, Александра, в течение своего 9-летнего правления, сумела прославить себя заботливостью о благополучии и мире своих подданных, в рядах врагов которых оказались прежде всего покровительствуемые ею фарисеи. Придя в сознание своего могущества, они, как всегда бывает в подобных случаях, дали полную волю своим мстительным наклонностям и прежде всего, направили свою месть на ближайших сподвижников Александра. Кровавая резня не приняла широких размеров только благодаря тому, что несчастные жертвы фарисейского мщения обратились к покровительству Аристовула и вместе с ним сильными доводами убедили царицу – если не обуздать тиранию фарисеев (чего она, как видно, уже и не в силах была сделать), то, по крайней мере, препоручением крепостей гонимым, дать им возможность унести свои ноги подобру-поздорову из опасного для них Иерусалима. Более энергии и осторожности проявила Александра по отношению к окрестным владетелям и соседям Иудейского государства, которые – в расчете на слабость женского правления – не преминули по обыкновению попытаться воспользоваться плохо лежавшим и стали разыгрывать роль внешних врагов Иудеи. Главная опасность угрожала со стороны Сирии, где хозяйничал армянский царь Тигран, не скрывавший своих видов на Иудею. Отчасти мирным посольством от Александры с богатыми дарами, отчасти и гораздо более – пришедшим известием, что Римский полководец Лукулл опустошает царство самого Тиграна, вторжение последнего в Иудею было предупреждено, и мирное настроение страны осталось совне ненарушенным. Вскоре после этого, Александру постигла опасная болезнь. Давно недовольный влиятельностью фарисеев и опасаясь продолжения ее, если престол наследует слабый и неспособный Гиркан, – Аристовул нашел в этом благоприятный случай для переворота в делах Иудеи, и, став во главе недовольных фарисеями, быстро овладел 22-ю крепостями всюду, где только появлялся, провозглашаемый царем. Вся слабость почвы, на которой стояла Александра, не преминула обнаружиться в этом затруднении, которое напрасно бывшие временщики во главе с Гирканом старались разрешить у смертного одра царицы, представляя ей необходимость принять решительные меры. С полным достоинством отходящего в иной мир человека, царица отклонила все земные заботы, и, предоставив вопрошавшим делать то, что они сами заблагорассудят, имея в своем распоряжении силу народа, войско и казну, – скончалась, около 67 г. до Хр., на 73 году жизни.

Ἀρχ.XIV, 1–4; περὶἀλώσ.Ι, 6–7. Derenbourg, 112–118.

Несмотря на значительные успехи Аристовула в попытке провести свою кандидатуру на наследие Александры, еще при жизни последней, это наследие признал за собой законным Гиркан, как старший сын почившей, уже и облеченный важнейшей половиной наследственных асмонейских полномочий – саном первосвященства. Было ясно, между тем, что и Аристовул, после достигнутых уже им успехов, отнюдь, не найдет в себе охоты оставить свои планы. Братоубийственная война между детьми Александры с ее смертью являлась неизбежною. Звезда Асмонееев катилась к своему закату. В критический момент смерти царицы Аристовул выступил уже во всеоружии могущественного претендента на царский престол; войско и народ охотнее тянули в его сторону; не было никакого сомнения, что не сдобровать пред ним слабому и без характерному Гиркану. Так было и на самом деле: при первом же столкновении соперников при Иерихоне, войска Гиркана еще до сражения оставили своего вождя и ушли к его брату. Мир, заключенный после этого братьями, поставлял главным условием – военное предоставление Аристовулу царства и первосвященства, а Гиркану – обеспеченную, при полном невмешательстве в дела правления, жизнь в качестве «частного человека». Таким образом, Аристовул (II) вполне достиг своей цели и, устранив Гиркана, уже занимавшего первосвященническое место около 9 лет, сделался⁶⁹⁴, по обычаю царей – Асмонеев, царем-первосвященником.

Этот, совершившийся сравнительно без значительных бедствий, переворот мог обещать в дальнейшем все для благополучного процветания Иудеи, если бы не вмешалась в это дело недостойная агитация идумеянина Антипатра. Этот известный злой гений дальнейших судеб Иудеи (со времени Александра Ианнея бывший наместником Идумеи)⁶⁹⁵, ненавидя Аристовула, при котором терялось всякое значение его личности, успел подбить, хоть и не без труда, на бунт вялую и равнодушную натуру Гиркана, (при котором он, во всяком случае надеялся играть более видную, сильную роль) уверив его в смертельной опасности будто бы грозившей от брата, а также склонить в его пользу некоторых чиноначальников Иудейских, укоряя их, что допускают столь несправедливый обход и унижение законного наследника престола. Поддавшись наветам Антипатра, Гиркан, наконец, убегает к Арете, царю Аравийскому и, под условием возврата отнятых в прежние царствования 12 аравийских городов⁶⁹⁶, склоняет его изъять меч за права обиженного.

К несчастью, лишь только взвилось знамя бунта, поднятое Гирканом, как вслед за тем вспыхнуло восстание на Аристовула в самой Иудее. Оставленный почти всем народом после неудачного сражения с Аретой, Аристовул бежит в Иерусалим, и здесь, на горе храма, осаждается соединенными силами Аравийского и Иудейского войска, поддерживаемый лишь священниками, но оставленный всем городом. Из времени этой осады, длившейся неизвестно сколько времени, Иосиф передает несколько в высшей степени характерных для тогдашней Иудейской набожности и правдоподобных подробностей.⁶⁹⁷ Одна из них – мученическая кончина некоего благочестивого мужа Онии, пользовавшегося особенным уважением за свою праведность, о чем свидетельствовало, между прочим, разрешение бездождия его молитвами.⁶⁹⁸ Как муж, голос которого почитался за откровение Самого Бога, он был приведен в Иудейский стан и принуждаем, как некогда Валаам, к проклятию Аристовула и его сообщников. Когда требования народа стали превозмогать голос здравого увещания, праведник встает посреди стана и возглашает следующую столь достойную человека праведного – молитву: «Боже, Царю вселенной! поскольку окружающие здесь меня суть народ Твой, но и осажденные во храме суть Твои же священники, – то молю Тебя: ни сих, во вред оным молящихся, ни тех, просящих сим у Тебя зла – да не услышишь!». Антибратоубийственная и примирительная идея этой молитвы, однако, не была по достоинству оценена и понята предстоявшими, и сам этот вдохновенно–находчивый молитвенник побит камнями, как прекрасное олицетворение тех лучших достояний, какие губило Иудейское царство в этом безрассудном братоубийстве. Следовавшие за сим события Иосиф приводит, между прочим, как Божье мщение за невинную кровь праведника. Нуждаясь в жертвенных животных по случаю праздника Пасхи⁶⁹⁹ и выторговав их за непомерно-высокую плату от осаждавших (1.000 драхм за штуку), осажденные были обмануты и не получили своих покупок по уплате за них цены.⁷⁰⁰ Тогда Сам Бог выступил с отмщением за столь дерзко поруганных. Страшная буря пронеслась над всей страной и произвела столь гибельные опустошения плодов, что осаждавшие стали ощущать недостаток в продовольствии, платя за меру пшеницы по 11 драхм.⁷⁰¹ Из других источников это известие, все равно – принимать или нет его мистическое объяснение, дополняется сообщением о страшном землетрясении, бывшем в это время (690 г. Рима == 64: г.) в Азии, разрушившем много городов и приведшем в замешательство победоносные полки Митридата.⁷⁰²

Спор братьев решил римский полководец Помпей, воевавший в это время неподалеку, в Армении, против Тиграна (66–62 г.), – решил так, как только мог и имел обыкновение решать подобные вопросы Рим. В качестве третейского судьи, братья, поддерживаемые – каждый своей парией, обратились чрез своих послов к Скавру, отправленному Помпеем в Сирию (65 г.), склоняя его каждый в свою пользу обещанием богатых даров. Веря более в богатство и правоту Аристовула, а также находя более легким разогнать бунтовщиков, чем взять крепкий Иерусалим, Скавр склонился на сторону Аристовула и прежде всего потребовал, чтобы Арета оставил Иудейские области, «если не хочет быть врагом Риму». Это – в то время магическое словечко действительно тотчас же возымело должную силу: Арета и Гиркан удалились и, догнанные Аристовулом при местечке Папирон, потерпели сильное поражение, потеряв до 6.000 человек и в числе их Фалиона, брата Антипатрова. Это не было, однако, началом счастья и для Аристовула.

Опора на силу Рима и попытка упрочить себя на царстве под его поддержкой оказались равносильными формальному признанию протектората Рима. Со стороны Иудеи это выступало не так заметно, хотя Помпей скоро и решительно вошел в новую роль Рима по отношению к Иудее. Едва только Помпей прибыл в Дамаск, как к нему потекли депутации со всей Сирии, Египта и Иудеи. В числе их Страбоном, как, узнаем из Иосифа, упоминаются и послы Аристовула, преподнесшие великому завоевателю золотую лозу (в 500 тал.), посвященную потом Помпеем храму Юпитера Капитолийского.⁷⁰³ Когда, независимо от этого, пред Помпеем предстали поверенные обоих братьев с ходатайствами за дело своих верителей (Антипатр от Гиркана и Никодим от Аристовула) и представители Иудейской аристократии с жалобами на того и другого за чрезмерное властолюбие и с просьбой о восстановлении древнего обычая управления священным сословием, Помпей не без самодовольства мог уверять себя, что принимает в этот момент в свои руки судьбы Иудеи и право распоряжаться ими по своему усмотрению. Он укоряет Аристовула за насильное устранение Гиркана, обещает все привести в порядок при личном прибытии в Иудею, и, когда Аристовул, сильно поколебленный в своих надеждах на Помпея, не выдержал, чтобы не взяться за оружие в защиту своих прав, Помпей, выступивший было на Наватеев, повернул к Иерусалиму и осадил его. Эго дало толчок к крайнему обострению всех партий. В городе водворилось крайнее смятение и вражда партий: одни стояли на стороне Гиркана и не затруднялись открыть ворота города Помпею; другие⁷⁰⁴, защищая Аристовула, и слышать не хотели о сдаче, но укрепились на горе храма и решили держаться до последней крайности. Позиция этих последних не была из числа легких, и удобных для взятия. Природная прочность и неприступность ее увеличивалась окружавшими ее глубокими рвами и крепкими стенами, которые, по выражению Тацита⁷⁰⁵, казалось – были воздвигнуты в предчувствии той ненависти, какую впоследствии нравы и обычаи Евреев внушили соседним народам, и теперь с успехом посмевались самым большим стенобитным машинам Римлян. Три месяца длились их безуспешный попытки прорваться в крепость, и, только воспользовавшись строгим соблюдением покоя осажденными в один из праздников Иудейских, Римлянам удалось пододвинуть ближе осадные машины и пробить брешь в стене. Началось тотчас же страшное кровопролитие, не вызываемое никаким сопротивлением несчастных. Священники погибали у жертвенного алтаря, от которого ничуть не отрывал их страх пред варварами. Не менее 12.000 Иудеев легли трупами у подножия своей святыни, как трогательная жертва верности уставам Иеговы. Это произошло, по словам Иосифа, в 3-ий месяц, т.е. осады⁷⁰⁶ 2-го года 179-ой Олимпиады, в консульство Цицерона, и именно за 63 г. до Хр. – в τῇ τῆς νηστείας ἡμέρᾳ, т.е. в день поста. Мы должны здесь остановиться на уяснении этого Иосифова замечания, которому посчастливилось привести в смущение не мало перьев. Главное затруднение при установке большей точности этой даты возникает из сопоставления Иосифа, между прочим, с замечанием Диона Кассия, а также Страбона, Тацита и др., относивших взятие города на «субботу»: ἐν τῇ τοῦ χρόνου ἡμέρᾳ.⁷⁰⁷ Спрашивается, что это была за суббота, в которую Иудеи постились? Одни (между прочим Sanclemente)⁷⁰⁸ полагали здесь совпадение ее с 23 числом месяца Siwan, когда все благочестивые раввины соблюдали пост. Друге, считая третий месяц оъ Tischri, находили более правдоподобным совпадение субботы с 28 числом Хислева, в которое как думает (Usser ad an. 3940) Иудеи постились. Скалигер и Казобон хотят лучше изменить самый образ чтения – τετάρτον вместо τρίτον, и навязывают Иудеям пост в м. Фамус.⁷⁰⁹ Basnage считает за невозможное развязать этот узел без меча и готов выскабливать вовсе «третий месяц» из данного места Иосифа, как вставку.⁷¹⁰ Jost не находит ничего лучше, как предоставить это произволу каждого, и, как образчик подобного произвола, относит день поста на 10-е Tischri.⁷¹¹ Herzfeld⁷¹² делает догадку, что замечание о дне поста следует отнести к невнимательной компиляции Иосифом языческих источников⁷¹³, которые допускали здесь ошибочное представление вообще греко-римского мира, что суббота Иудеев был день постный.⁷¹⁴ Это действительно возможно в виду особенно известного места Страбона из его исторического труда, цитируемого Иосифом Ἀρχ.XIV, 4, 3 и имеющего свою параллель в Географии Страбона XVI, 2, 40, 763: κατελάβετο (Πομπήιος) δ’ ὥς φασι, τηρήσας τὴν τῆς νηστείας ἡμέρᾳν, ἡνίκα ἀπείχοντο οἰ Ἰουδαῖοι παντὸς ἔργου.

Между всеми этими затруднениями одно несомненно прежде всего, что «третий месяц» Иосифа здесь не третий месяц от начала года, будь то греческий или иудейский, или еще какой, как многие упускали из вида, строя на этом свои фантастичные выводы, а «третий месяц» от «начала осады», как ясно видно из параллельных мест самого Иосифа. Другая несомненность, подтверждающая первую, здесь та, что взятие города должно было падать на глубокую осень, иначе нет возможности поместить в более коротком промежутке длинный ряд событий между наступлением Помпея⁷¹⁵ – (весной 63 г.) и завоеванием города, и, во всяком случае, не в июне, как, полагают Grätz⁷¹⁶ и Hitzig⁷¹⁷, вводясь в заблуждение указанной недомолвкой Иосифа при «третьем месяце», каковой они считают от начала еврейского года. Принимая во внимание все это, можно остановиться с наибольшею вероятностью на предположении, что первое падение Иерусалима под оружием Римлян было именно 10-го Tischri (== Октября) 63 года, Иойм Кинур, т.е. день очищения, строгий пост, и, между прочим, около 10 часов утра этого дня, когда должна была задымиться очистительная жертва.

Таким образом, к ногам гордого Римского полководца, к которым столь многие цари положили свои короны, склонил свою маститую главу и св. город, подкрепив этим падением права Рима на владычество, полное кровавых страниц. Вступив в город, Помпей вошел в храм и даже во Св. Святых. Соблюдая ли честь благородного Римлянина, или опасаясь Иудеев, он не коснулся при этом ни одной из драгоценностей и священных предметов храма⁷¹⁸, несмотря на их богатство, дал возможность беспрепятственного отправления в нем Богослужений, и, наказав предводителей крамолы, оставил первосвященником Гиркана (второй раз 63–40 г.), а Иудею объявил данницею Рима.⁷¹⁹ Царское правление, бывшее до сих пор наследственным полномочием первосвященника, было упразднено и вместо него, окончательно ко времени Габиния, установилось правление народное под непосредственным контролем Рима, причем – для удобства – Иудея, сильно урезанная в своих пределах, была раздроблена на 5 участков, (с центральными пунктами – Иерусалим, Гадара, Амафунт, Иерихон и Самфора) – каждый со своим представителем для решения возникавших внутри его дел, а урезанные части Иудеи⁷²⁰ отчислены к вновь учрежденной римской провинции Сирии, на прокураторах коей ближайшим образом и лежала обязанность поддерживать это новое status quo, столь различно понимаемое последующими историками. Едва ли, однако, можно согласиться с некоторыми, что с этого именно времени надо считать обращение Иудеи в римскую провинцию. Правда, к такому предположению не мало побуждают двусмысленные выражения описателей дел Помпея, как-то – Сигония⁷²¹, Аммиана Марцеллина⁷²² и Цицерона⁷²³, но достаточный перевес всем этим двусмысленностям дается уже в V кн. истории Тацита, подтверждающей, что Иудея сделалась одной из областей великой империи уже впоследствии, – мнение, высказываемое и Иосифом.⁷²⁴

Упорядочив так или иначе все дела в Палестине, Помпей отправился в Рим торжествовать свой триумф (61 г.). «Гвоздем» этого, блестяще удавшегося, триумфа, так сказать, был Аристовул со своими детьми (2 дочери и сын Антигон, – Александр же бежал с пути), шедшие в числе множества других знатнейших пленников пред колесницей триумфатора.⁷²⁵ Это было, таким образом, с другой стороны, не иное что как своего рода торжественные похороны свободы Иудейскаго народа, загубленной после 80-летнего (считая от 142) процветания – смертельной враждой последних отраслей доблестной Маккавейской фамилии. Правда, Помпей быль слишком благоразумен и осторожен, чтобы решиться сразу изменять существенно внутренний строй страны, и оставил ей, в лице первосвященника Гиркана II, неприкосновенным ее иерархическое устройство. Но этот первосвященник уже выступает как вассал Рима, и независимость народа не простирается далее этой милости. Что же касается последующей судьбы Палестины, ставшей вскоре достоянием римского орла, – (того орла, из сильных когтей которого, державших столь многие народы, еще не ускользала ни одна жертва), – то как бы ни находили (что было в интересах особенно Иосифа) благодетельной и достойной похвалы – опеку над нею «могущественной и столь способной к управлению народами» – руки Рима, нет надобности и возможности смягчать тот исторический результат, к которому вполне естественно привела Иудею эта опека. Результат этот, подготовлявшийся длинным непрерывным рядом сцен самого холодно-эгоистичного железного гнета алчной Римской руки – полное исчезновение с исторической сцены Иудейства, как политического общества.

Ἀρχ.XIV, 5–13; περὶἀλώσ. I, 8–13.

При крайней скудости и неясности источников трудно дать вполне обстоятельный отчет относительно состояния Палестины за последующее время. То обстоятельство, что Иосиф нисколько далее упоминает в числе мероприятий Габиния расчленение Палестины на 5 округов, освободившее страну «от владычества одного» (ἀσμένως δὲ τῆς ἔξ ἑνὸς ἐπικρατείας ἐλευθερωθέντες τὸ λοιπὸν ἀριστοκρατίᾳ διῳρκοῦντο, περὶ ἀλώσ. I, 8, 5) – по-видимому, дает основание утверждать, что страна, обложенная данью и подчиненная ведению наместников Сирийских, на первых порах фактически не терпела существенного изменения в своем строе. Из всей последующей истории Аркана ясно открывается даже, что он оставался некоторое время на верху управления страной со всеми полномочиями светской власти, хотя и не называется более царем, как ясно говорить Иосиф.⁷²⁶

Спокойствие края, однако, восстановилось не прежде, чем новизна административного строя и положения Иудеи вызвала и выдержала против себя несколько консервативных попыток. Одну и первую из таких попыток обнаружил сын Аристовула – Александр, который вместе с отцом и другими пленниками быль веден Помпеем в Рим, для пополнения триумфального шествия героя, но бежал с пути и успел взбунтовать Иудеев (57 г.). Несмотря на значительные размеры, до каких в короткое время беглец успел довести восстание, он потерпел поражение от Римского военачальника Габиния (близ Иерусалима), и Иудея не испытала на сей раз большого несчастья лишь благодаря матери Александра, которая, всячески стараясь угождать Римлянам, имевшим у себя пленниками ее детей и мужа, упросила Габиния удовлетвориться раскаяньем Александра. Собственно, для Иудеи это было поводом лишь к вышеуказанному изменению в политическом отношении, т.е., к расчленению на 5 округов и ограничению полномочий Гиркана лишь заботами по храму, в каковом положении дела оставались вплоть до выступления Цезаря.

Вскоре после этого пример сына повторил его отец. Убежав из Рима с другим сыном-Антигоном в Иудею, он быстро привлек на свою сторону бывших подданных и после некоторых неудач заперся в крепости Махерунт (56 г.). Здесь, как в ловушке, он попался в руки Римлян и, водворенный опять в Риме, томился там в узах до Цезаря.⁷²⁷ Наконец, последнюю и самую отчаянную попытку в том же роде повторил еще раз Александр (сын Аристовула). Пользуясь отлучкой Габиния в Египет, он с 30.000 армией поднятых им повстанцев (55 г.) ходил по всей Иудее, избивая Римлян и возбуждая всюду против них Иудеев, пока вернувшийся Габиний не разбил его при горе Итавирион, восстановив status quo.

Оставленный Габинием на своем месте (проконсулом Сирии) пред уходом в Рим – Красс (54 г.) немало причинил зла, между прочим, своим корыстолюбием и грабительством. Не довольствуясь ценными подарками хранителя свящ. сокровищ – свящ. Елеазара, думавшего предостеречь ими от его алчных поползновений прочие сокровища, этот Красс, вопреки данной Елеазару клятве, простер руку свою на все, чего благоразумно остерегся касаться и Помпей. К счастью для Иудеи, этот хищник погиб на другой же год своего проконсульства в походе на Парфян. Мысль о чрезвычайных богатствах храма в то время Иосиф подтверждает ценными сообщениями относительно Иудеев рассеяния, свидетельствуя их весьма внимательное отношение к отечественной святыне и знакомя вообще с положением и организацией рассеянных. Пособием при сообщении этих известий ему служит, между прочим, Страбон. Важны прежде всего указания на размеры рассеяния. По свидетельству Страбона, приводимому Иосифом, «в целом свете едва ли можно найти место, где бы сколько-нибудь не обитало сего народа» (Иудеев). Иосиф выражается о них – «живущие по всей вселенной Иудеи», или называет их «народом нашим, который обитал во всех концах вселенной». Τот же Страбон, свидетельствуя, что Иудеи населяют почти вей города», сохранил (у Иосифа) компетентное известие и об их положении в оных. Так, при описании города Киринеев, он говорит о разделении жителей оного на 4 класса: граждан (πολιτῶν), земледельцев (γεωργῶν), поселенцев (μετοίκων) и Иудеевъ (Ιουδαίων). При этом, последним допускалось содержать беспрепятственно свои Иудейские обряды и жить по своим законам. В более населенных городах им отводилась особая часть, и такая часть, напр., в Александрии Египетской по своим размерам названа Страбоном «великой». Они имели тут собственного народоначальника (ἐθνάρχης), который безапелляционно управлял своими единоплеменниками, решал их тяжбы и представительствовал их «не иначе, как бы был начальник самовластного общества».

При столь благоприятных условиях жизни и, в особенности, при чрезвычайной предприимчивости еврейского характера, – нет ничего удивительного, что Иудеев рассеяния видим около этого времени весьма много, и что они существовали не только вполне безбедно, довольные своей долей, но и от избытка своего могли оказывать большую поддержку постоянно разоряемому и опустошаемому Иерусалимскому храму. Эта поддержка была тем действительнее и шире, что она имела правильную постановку, благодаря введению систематически-упорядоченных сборов и общественных казнохранилищ. Об одном из таких казнохранилищ Страбон делает упоминание, говоря о 800 талантах, сберегавшихся Иудеями на острове Ко и захваченных Митридатом. Останавливаясь на этом замечании Страбона и свидетельствуя, что у Иудеев нет другой общенародной казны, кроме посвящаемой Богу, Иосиф объясняет назначение этих денег всесветным обычаем Иудеев (в данном случае – Азийских) жертвовать на нужды не забываемого ими Иерусалимского храма. Это свидетельство весьма пригодно не только для подтверждения мысли о чрезвычайных богатствах Иерусалимского храма, но и для объяснения того, почему он так часто обращал на себя такое внимание искавших добычи завоевателей, и так быстро поправлялся после частых погромов вроде Крассовского.

В неудачном сражении Александра с Римлянами при г. Итавирион (Фавор) была разбита, можно сказать, последняя надежда национального претендента на Иудейский престол. В непродолжительном времени все царское племя было уничтожено или незаметно перешло в лиц частного состояния. Аристовул, отправленный было Цезарем⁷²⁸, по освобождении от уз в Сирию с 2 легионами и с полномочиями самой широкой власти, погиб со своими надеждами еще на пути, отравленный ядом. Александр, сын его, умерщвлен, по повелению Помпея, как человек подозрительный для его интересов в Антиохии. Антигон, другой сын Аристовула, и дочери его взяты были Птоломеем, владельцем города Халкиды (при подошве горы Ливана) от их матери (жены Аристовула), проживавшей в Аскалоне. Одна из этих дочерей, Александра, вышла за Филиппиона, сына Птоломеева; но потом отец умертвил своего сына и, женившись сам на Александре, взял под свою опеку близких ее. Среди всех этих напастей на Асмонейскую фамилию, только Гиркан пока своею забитостью и вялостью в это тревожное время (49–30) оставался в покое, как безопасный для всех, и даже высидел благоприятный момент упрочить свое положение засвидетельствованием своей преданности Цезарю, особенно после одоления им своих врагов.⁷²⁹ Но и этот потухавший отблеск звезды Асмонеев уже был бессилен предотвратить удар, занесенный над когда-то славной династией. Он совершенно стушевывался за личностью своего пронырливого друга, Идумейского наместника Антипатра, ловчее всех сумевшего воспользоваться запутанными обстоятельствами того времени и показать себя главным услужником Риму и печальником за полу-чуждый ему народ Иудейский. На небосклоне иудейском занималось новое явление, которое не столько приличествовало бы уподобить проблескам новой восходящей звезды, сколько зловещему зареву всеуничтожающего бедствия. Таковым именно было – возвышение фамилии Антипатра и выступление в качестве царствующей – династш его сына Ирода.

Дальнейшие сведения по политической истории Иудейства у Иосифа на этом основании формируются в своего рода очерк развития Антипатровой фамилии до последних судеб фамилии Асмонесв, – в лице Гиркана продолжавшей некоторое время принимать в вершении судеб Иудейства более или менее активное участие.

Первое упоминание имени Антипатра на ряду с именем Гиркана встречаем с самого начала правления последнего. Он был, по словам Иосифа, отменный приятель Гиркана, и, как натура пронырливая и ловкая, во всех выдающихся обстоятельствах его жизни является его «правой рукой», а точнее – самой беззастенчивой узурпацией его полномочий и слепого доверия. Он подбивает Гиркана на бунт против ненавистного ему Аристовула, и сам со своим братом Фаллионом дерется за него в войсках Ареты. Он парламентерствует, по некоторым известиям, при осаде Аретою Иерусалима⁷³⁰, и, между прочим, умудряется посоветовать послать осажденным свинью, вместо закупленных ими жертвенных животных. Он отправляется к Помпею с дарами от Гиркана и с жалобами на Аристовула и даже на корыстолюбивых наместников Сирии (Габиния и Скавра), и наущает тысячи знатнейших Иудеев к неблагоприятному отзыву пред тем же Помпеем о «жестоком и склонном к возмущениям» (βίαιος καί ταραχώδης) духе Аристовула. Он, благоугождая Скавру и заискивая его расположение не менее, чем уполномочивший его на то Гиркан, помогает ему припасами в войне с тем самым Аретою (IV), который сражался за них же против Аристовула. Подобную же помощь – житом, оружием и деньгами – оказывает он Габинию в походе против Архелая (Египетского), привлекает на его сторону Пелузийских Иудеев, прикрывавших дорогу в Египет, усмиряет силою убеждения загоревшийся в отсутствие Габиния мятеж в Сирии (бунт Александра), и заставляет Габиния при «учреждении всего в Иерусалиме» прислушиваться и сообразоваться с желаниями Антипатра. С той же ревностью постарался выставить свои заслуги Антипатр во время Египетского похода Цезаря. Заручившись увещательными грамотами Гиркана к Египетским Иудеям (в Онииной области)⁷³¹, Антипатр без труда склоняет их на доброжелательство Цезарю и на помощь его войскам продовольствием и др. военными надобностями, в то время как и сам присоединяет к легионам Цезаря 3.000-ную⁷³² иудейскую пехоту (вскоре же, между прочим, отличившуюся в выручке Митридата, союзника Цезарева) и увлекает своим примером Аравийских и др. мелких азиатских владельцев, грозивших быть опасными партизанами.

Ближайшие следствия такого «послужного списка» не замедлили обнаружиться сейчас же по окончании воины Цезаря. Гиркан получил столь мало говорящее «подтверждение» в достоинстве первосвященника, в то время как Антипатр пожалован правом Римского гражданина и почетной независимостью. Последовавшее вскоре за тем выступление Антигона (меньшего сына Аристовула) пред Цезарем, с жалобами на лишение отцовского наследия и постоянные обиды, только дает повод к новым милостям для обвиняемых. Блестящее оправдание, принесенное тут же со стороны Антипатра, с избытком удовлетворяет пристрастного судью: Антипатру предоставляется выбрать вместо наказания власть, какой он сам хотел, и – не без этого выбора – повелевается «быть» ему «всей Иудеи правителем».⁷³³ Гиркан, кроме «подтверждения» прежнего «подтверждения» получил позволение на свою просьбу – восстановить Иерусалимские стены, остававшиеся без починки со времени Помпея, и удовлетворен сенатским указом о некоторых привилегиях Иудеям⁷³⁴, чтó следовало сделать, несомненно, и помимо заслуг со стороны Гиркана.⁷³⁵

Судя по дальнейшему образу действий Антипатра и его отношениям, в частности, к Гиркану, мы, к немалому изумлению замечаем, что уже этот ловкий родоначальник Иродовой династии пользовался более, чем только званием «правителя Иудейского»⁷³⁶, и значение первосвященника как ἐθνάρχος’a успел низвести прямо к нулю, сделавшись фактически римским правителем Иудейской области. По упорядочении Цезарем всех дел в Сирии и по отбытии за море⁷³⁷, мы видим Антипатра в Иудее – восстановляющим разрушенный Помпеем стены, объезжающим всю страну для укрощения бродивших в ней мятежей где увещанями, где угрозами: видим его говорящим к Иудеям, что, если они смирятся, то будут благополучно и спокойно наслаждаться своими имениями, а если будут помышлять о мятежах, то его – Антипатра – будут иметь вместо представителя деспотом (ἀντὶ προστάτου δεσπότην), Гиркана – вместо царя – тиранном, (ἀντὶ βασιλέως τύραννον), а Римлян и Кесаря – вместо вождей – непримиримыми неприятелями (πικροὺς ἀνθ’ ἡγεμόνων πολεμίους). Еще яснее выступает это преобладание Антипатра из того, чтó предпринимает он далее. Утилизируя нерадивость и мало способность Гиркана, он назначает Фасаила, старшего из своих сыновей, градоначальником Иерусалима и его окрестностей (στρατηγός), а 15-летняго Ирода – в подобной же ответственно-высокой должности отправляет в Галилею⁷³⁸, в том и другом случае сам пожиная прежде и всего более – плоды их деятельности для преобразования страны. Ирод очищает свой удел от разбойнических шаек, чем приобретает симпатии Сирийцев, давно желавших этой расправы по собственным счетам, и благоволение Сирийского правителя и сродника Кесарева – Секста Кесаря. Ревнуя ему в славе, Фасаил располагает к себе симпатии Иерусалимлян, старательно входя сам во все по управлению города и ловко подделываясь под вкусы и нужды каждого. Пожиная плоды столь ревностного усердия детей и общего расположения к ним, Антипатр почитается всеми за царя и пользуется от всех почтением, приличествующим одному верховному начальнику. Он умеет утилизировать самого Гиркана для своих интересов, побуждая его на подарки Римским protégé Антипатра и присвояя всю честь за оные себе, благо Гиркан – и зная это – не видел здесь для себя ничего, кроме удовольствия, не прозревая всех опасных последствий возвышения Антипатра с его фамилией, как прозревали это другие Иудеи, решившиеся, наконец, и Гиркану раскрыть глаза на ближайшие нежелательные результаты терпимого им хода вещей.

Любопытны доводы этих, – несомненно, отражавших голос лучшей части Иудейского общества, оппонентов, возмущавшихся положением дел при Гиркане и его бесконтрольном временщике. «Доколе ты будешь – говорили они Гиркану – безмолвствовать в настоящих обстоятельствах? Не видишь ли, что вся власть находится в руках Антипатра и его детей, а ты носишь одно только имя царское?... Напрасно ты думаешь, что они помощники в делах твоих: нет! они не за помощников, но явно всеми почитаются за государей!»⁷³⁹… Еще более сильным доводом было все это в связи с обстоятельством, происшедшим вскоре же. В Иерусалим явились матери избитых Иродом в его Галилейских подвигах⁷⁴⁰, и требовали во храме пред Гирканом и народом суда Синедриона над Иродом, как нарушителем прав последнего. Иудейская аристократия поддержала это требование и настояла на вызове Ирода к ответу пред Синедрионом.⁷⁴¹ Получив приглашение в этом смысле, Ирод, по совету Антипатра, едет не как подсудимый, но одетый в пурпур, окруженный блестящим отрядом телохранителей⁷⁴², и везя с собой письмо Секста Цезаря к Гиркану, повелевавшего – под угрозой гнева – снять суд с обвиняемого. Хотя суд, настроенный замечателно-бойкой речью Schemaja, и не обнаружил особенной готовности следовать этому внушению свыше, за то Гиркан дал Ироду все средства избежать приготовленного ему смертного приговора и способствовал, таким образом, новому большему усилению своего будущего убийцы и узурпатора Иудейскаго престола. Насколько Ирод вообще мало смущался перспективой суда над собою, красноречиво следует из того факта, что бывший подсудимый, найдя сильную защиту в лице Секста Цезаря, сделавшего его наместником Кили-Сирии – στρατηγὸς τῆς Κοίλης Συρίας, вскоре же нагрянул на Иерусалим с целым войском (47 год.), чтобы разнести ненавистный Синедрион, и только увещания отца и брата остановили дальнейшие неистовства бывшего подсудимого.

Немало успели сделать Антипатр с сыновьями для упрочения своего положения во время происшедших вскоре возмущений в Сирии (убиение Секста Цезаря) и самом Риме (убиение Цезаря), отразившихся и на настроение Иудеи. Прежде всего, они не преминули засвидетельствовать свою верность вышеназванному Сексту Цезарю, отправя войско для наказания его убийц. Но, когда вслед за сим в Сирию явился Кассий, один из сообщников убийц Цезаря (44 г.), они – хотевшие мстить убийцам родственника Цезарева, явились пред убийцей самого Цезаря примерно преданными и услужливыми плательщиками его поборов с Иудеи. В числе ближайших последствий подобного двоедушия было то, что, оставляя Иудею, Кассий вручает главное попечение о всех делах Ироду, подтверждает его в звании областеначальника (στρατηγός) Келе-Сирии, оставляет в его власти весь флот с войсками – конными и пешими, и, наконец, поощряет за верную службу обещанием сделать царем Иудейским. Нечего и говорить, что это не было неожиданностью ни для кого, ни тем более для самого Ирода. Близость такой развязки не замедлила, однако, вызвать и соответствующую оппозицию, сигналом которой было отравление Антипатра⁷⁴³ на пиру Гиркана, участием главного из оппозиционеров – Малиха. Оба сына Антипатра выступают с местью убийце – Ирод открытой войной, Фасаил – хитростью и коварством, и скоро поканчивают с ним. Сам Гиркан, как кажется, вначале также ненесочувствовал оппозиции детям Антипатровым, как это открывается из удара, причиненного ему известием о гибели Малиха и из жалоб Фасаила на вспомоществования Гиркана его неприятелям (восстание под предводительством брата Малиха). Что касается вообще народа, то его оппозиция детям Антипатра, особенно Ироду, не знала удержу, и с трудом сдерживалась силой и всевозможными жестокостями (XIV, 13, 3–4, 9 и мн. др.). Наконец, прежде окончательного восторжествования над оппозицией своим узурпаторским стремлениям, Ирод и Фасаил должны были выдержать еще один протест, столько же сильный, сколько ненезаконный, как исходивший от Антигона, сына Аристовулова, имевшего за собой надежную опору – и в причастности истинно-царственному происхождению, и в памяти о громких делах своих предков и родичей во славу Иудеи; – наконец, и время особенно представлялось благоприятным для такой оппозиции в виду того, что с удалением Кассия из Сирии (42 г.) всю провинцию охватила какая-то анархия, при которой господствовало только право сильного. Понятно, почему такая оппозиция должна была оказаться наиболее сильной, но и… последней. На стороне ее, вопреки всем естественным ожиданиям, не было уже самого главного – не был первосвященник Гиркан, которого Ирод предусмотрительно связал с собою узами родства, обручившись с его внучкой (Мариаммой, дочерью Александра, сына Аристовулова (II), и Александры, дочери Гиркана (II), – племянницей Антигона). Союзникам же Антигона – Птоломею, сыну Меннееву, и Мариону, Тирскому тиранну, захватившему после Кассия власть над всею Сирией, Ирод противопоставил быстроту натиска и храброе сопротивление, чем, с одной стороны, добился удаления Антигона из пределов Иудеи и поражения его Иудейских сообщников, а с другой – почетных оваций в Иерусалиме от своих сторонников и Гиркана, который чествовал, в нем своего нареченного зятя.

Первая попытка Антигона на этом и кончилась. Между тем, обстоятельства, создавшие новый кризис для Палестины с возвышением Антония и Октавиана и поражением Кассия, – изменили и обстоятельства братьев-Идумеян к лучшему, несмотря на жалобы нескольких депутаций иудейской знати. Оказав честь Антонию личным оправданием во взводимых на него жалобах, Ирод обворожил его своей изворотливостью, а еще более щедрыми подношениями и успел заручиться в ею лице сильнейшей протекцией, тем более что Антоний быль давним приятелем и желанным гостем его отца Антипатра (57–55 г.). Все это повело к тому, что Антоний удовлетворял все просьбы, шедшие от имени Гиркана и Ирода, оставлял без последствий всякие жалобы на них, и, наконец, пожаловал Ирода и Фасаила тетрархами Иудейской области, чему Гиркан, сделавшийся уже тестем Ирода, был только рад и немало способствовал.

Не дремал, однако, и Антигон, решившийся во что бы то ни стало довести до конца свою попытку. Удобный случай представлялся на этот раз во вторжении Парфян, которые в 40 году⁷⁴⁴ наводнили своими ордами всю переднюю Азию и помогли Антигону, хотя на некоторое время, восторжествовать над своими врагами. Подвигнув Парфян на свою защиту⁷⁴⁵ обещанием щедрых подарков (1.000 тал. и 500 женщ.), он организовал новое восстание на Ирода, которое, впрочем, отчасти расстроилось за неустойкой Антигона в условиях, отчасти не сполна достигло своих намерений (в числе их было – кроме воцарения Антигона – лишение жизни Ирода со всеми сообщниками) за нелегкостью самого дела, при упрочившемся достаточно положении Ирода. Правда, Парфянам удалось обманом заманить и удержать у себя Гиркана и Фасаила⁷⁴⁶, но они не могли провести Ирода, который заблаговременно проник в коварство врагов и предпочел, скрыться до времени в Идумею, со всей своей фамилией. Гиркан и Фасаил, между тем, в оковах были представлены Антигону, который изувечил первого, чтобы, в случае освобождения его, он не мог по закону занимать первосвященства; другой пленник – Фасаил⁷⁴⁷ сам предпочел смерть от собственной руки, лишь только услышал о бесчестной гибели, какую готовил ему его неприятель.

Устроив новый порядок вещей и водворив Антигона⁷⁴⁸ на Иерусалимском престоле, а также пограбив значительно городские сокровища, Парфяне ушли, уведя с собой пленником Гиркана.

Ἀρχ. XIV, 14–16; περὶἀλ.Ι, 14–18.

Добившийся, благодаря содействию Парфян, того, чего напрасно добивались отец и брат, Антигон, (еврейское имя которого, сохранившееся на монетных надписях, было Маттафия), провозглашенный царем и первосвященником, отсрочил хотя ненадолго окончательное водворение на престол Давида⁷⁴⁹ чуждой династии.

Ирод, между тем, ничуть не унывал и не думал отступаться от своих притязаний на власть в Иудее, несмотря на частные неудачи. Вопреки ожиданиям, встреченный недружелюбно Аравийским царем Малхом, у которого Ирод, не зная еще участи брата, думал достать денег для его выкупа, Ирод, обходя Иудею, направился в Египет, чтобы отсюда сделать переезд в Рим, где он надеялся найти единственную твердую опору. Совершив трудное плавание, изгнанник прежде всего поспешил представиться Антонию и доложил ему все случившееся в Иудее, постаравшись представить дело так, чтобы возбудить к себе как можно большие жалости своего покровителя. В подкрепление этому, не забыты были и денежные обещания. Сам Кесарь, разделяя горячее участие Антония в судьбе Ирода, взялся помочь последнему и на созванном им тогда же сенате, во внимание к заслугам Ирода и его отца Риму, и в наказание Антигону давнему бунтовщику и неприятелю Римлян, и, наконец, в целях облегчения предстоящей с Парфянами войны, – найдено было полезным (Риму!!!) сделать Ирода царем Иудейским, что тотчас же и было объявлено за определение Сената. Жертвой в Капитолии положением там Сенатского определения на особых таблицах санкционировалось это провозглашение, после чего новоиспеченный «царь Иудейский» удостоился почетного угощения обедом от Антония. Это произошло, но замечанию Иосифа, в теч. 184 Ол., обнимающей годы 44–41 включительно, что, очевидно, неверно, уже потому, что Ирод не мог быть в Риме ранее 40 г. и притом к концу его, так как приближалась уже осень, когда он спешил сесть на корабль в Александрии; что осенью 40 г. именно состоялось провозглашение, подтверждается и требуется тем сообщением современном Римской истории, что Антония Октавиана не могло быть ранее в Риме.⁷⁵⁰

Через 7 дней, новый царь, ставленник Рима, уже оставлял Италию, спеша ввестись во владение царством, и в начале 39 г. высадился в Птолемаиде. Но до действительного воцарения от его провозглашения прошел довольно продолжительный и трудный промежуток. С одной стороны, Парфяне, не покидавшие окончательно Сирии, и опиравшийся на них Антигон – заграждали ему доступ в подаренное Римлянами царство; с другой – продажность Вентидия, римского полководца, посланного для очищения Сирии от Парфян, и Силона, его подчиненного, затягивали дело и отстрачивали падение Антигона. Не теряя надежды на правоту и перевес своего дела, последний достаточно крепко упрочивался в стране, пока Ирод поспешал на него с собственным и наемным войском и с правом на подкрепление, по распоряжению Рима, местных римских сил. Полководцы последних, подкупаемые Антигоном, предпочитали, однако, полное бездействие, предоставляя Ироду самому отвоевывать шаг за шагом сопротивлявшееся ему царство. Неудивительно, что в течение всего 30 года Ирод успел овладеть только Иоппией, да выручить своих, запертых в замке Массаде. Впрочем, и это было немалым успехом Ирода, так как обеспечило ему все же возможность приблизиться к Иерусалиму на столько, чтобы свободно расположиться станом с западной стороны города. Прежде чем, однако, принимать более решительные меры к овладению столицей, Ирод позаботился привлечь на свою сторону боявшийся его народ, обещая ему «пользу и спасение» и великодушное забвение всех обид. Чтобы обезоружить эти доводы, Антигон в свою очередь возглашал публично к сторонникам Ирода и Римлянам, пришедшим с ним, что они поступают вопреки своему обычаю, делая царем Ирода – человека низкой породы – идумеянина, след., только «наполовину» Иудея, тогда как «обыкновенно они дают царство лишь происходящим от крови царской», что «ежели они на него гневны и считают недостойным Иудейского престола, то есть другие из его рода, невиновные ни в чем пред Римом и терпящие величайшую несправедливость лишением принадлежащей по праву им чести.⁷⁵¹ Но не этими, могущими быть более или менее сильными только в Риме (да и то при условии лишь соответствия пользе его, Рима) доводами Антигон отсрочил решение своей участи. Он подкупил Силона, вождя Римских подкреплений, бывших с Иродом, и тот, под предлогом недостатка провианта, изменил Ироду и уволился на зимние квартиры вдали от Иерусалима.

Между тем, к лету следующего 38 года Парфяне сделали новый набег на Сирию. Это надолго отвлекло Вентидия и Силона от Иерусалима к более неблагополучному месту, а без них и Ирод предпочел отступить в Галилею, где занялся ловлею разбойников, а заодно и очищением страны от сторонников Антигона и закреплением ее в своем подданстве. Не мало проиграл Ирод в то время, пока ездил в Самосаты с поклоном к прибывшему туда Антонию. В отсутствие его, оставленный им с войсками брат Иосиф понес тяжкое поражение от Иерихонян, подаривших голову его Антигону, одновременно с чем и Галилея вновь отложилась от Ирода, принявшись беспощадно уничтожать сторонников его. Положение Ирода было бы до крайности затруднительно, если б он не привел с собой от Антония сильный вспомогательный отряд, которому и удалось повернуть дело в его пользу. Задав страху Галилее, Ирод начал наступать на Антигона со стороны Иерихона, в то время как со стороны Самарии двинулся грозить Иудее Махер с бывшими у него римскими легионерами. Отомстив Иерихонянам за смерть брата и настигнув высланное Антигоном против Махера войско Паппа, Ирод разбил его при Исане⁷⁵² на голову и открыл, таким образом, себе путь к столице. Надвигалась, между тем, новая зима на истерзанную междоусобиями Иудею и дала Антигону возможность продержаться на престоле еще несколько месяцев.

На следующий год (37), едва только стало позволять время года (т.е. ранней весной), Ирод уже мог безопасно расположиться пред стенами Иерусалима, и сильная армия его повела грозные осадные работы. Тем временем Ирод успел съездить в Самарию, чтобы отпраздновать здесь пышный брак свой с Мариаммой, внучкой Гиркана⁷⁵³, обрученной с ним уже 5 лет назад (42 г.) и, таким образом, занять Иудейский престол при торжественном засвидетельствовании своего кровного родства с истинно царственной династией, или – как то же сильнее выражает Иосиф в περὶ ἀλ. – чтобы «доказать свое презрение к ненриятелям». Одновременно с возвращением его в Иудею с новым сильным отрядом набранных им воинов, к нему присоединены были еще свежие римские легионы Сосием, присланным от Антония в помощь Ироду. Подобно как при Помпее, войска густо обложили город с севера, где возвышались грозные валы, и стенобитные машины застучали свою адскую работу, проложив в 40 дней путь за первую стену и еще 15 чрез вторую. Несмотря на крайний недостаток в съестных припасах, вследствие года субботнего⁷⁵⁴, город оказывал самое отчаянное сопротивление. Вытесненные из нижней части города, Иудеи засели в верхнем, не уступая без борьбы ни одной пяди и страшно раздражая врагов, далеко превосходивших своею численностью и искусством. Больших усилий стоило Ироду – при взятии города – удержать раздраженных и алкавших добычи римлян от страшного кровопролития и грабежей. Он усиленно убеждал Сосию обуздать неистовство своих воинов, представляя, что если римляне расхитят все имения и погубят жителей, то «оставят его царем одной пустыни», и что «побоищем столь многих граждан он не согласится купить владычества целым светом». Не мало также понадобилось энергии – «удержать любопытных от стремления видеть то, что от самих Иудеев было сокрыто» (внутренние части храма). Так или иначе, Ироду удалось предотвратить окончательную гибель своей столицы… В самый разгар овладения городом, Антигон бросился к Сосии и сам выдал себя ему. Сосий увел его с собой в узах к Антонию. Но Ирод, опасаясь, чтобы в Риме этот соперник его, имевший столь много родовых, и других преимуществ, не был пощажен и не расположил Рим в пользу свою или своих детей, подкупил Антония – лишить своего врага жизни.

Достопримечательно сообщение Страбона об этой казни, приводимое Иосифом: «Антоний, читаем мы здесь, приведши Антигона Иудеянина в Антиохию, отрубил ему голову⁷⁵⁵, – и этот военачальник, кажется, был первый из римлян, который умертвил царя столь позорной казнью, полагая, что ничем вернее сего не сможет он преклонить Иудеев к признанию царем Ирода, возведенного им на место Антигона. Ибо Иудеисамыми жесточайшими мучениями не могли быть принуждены к тому, чтобы почтить его наименованием царя: столь великое уважение оказывали они к прежнему царю; посему и Антоний, чрез бесчестную казнь Антигона, надеялся помрачить память его и уменьшить ненависть Иудеев к Ироду».⁷⁵⁶ Одного этого места, ради его беспристрастия и объективности, достаточно для того, чтобы пролить свет в неопределенные и двусмысленные отзывы Иосифа об Ироде в его отношениях к Иудеям, то слишком зависевшие от такого крайне пристрастного источника, как Николай Дамаскин, то достигавшие противоположной, хотя уже гораздо менее отдаленной от действительности – крайности в таких нелестных эпитетах по адресу Ирода, какие только могли внушаться чувством оскорбленного патриотизма или даже простого человеколюбия.

Так, после долгих 3-летних мытарств Ироду удалось ввестись во владение своим царством, похоронив навсегда господство славной и благородной династии Асмонеев, в течение 126 лет соединявших первосвященническое достоинство с высшей верховной властью над народом. В лице Ирода, уничтожившего царственное значение Асмонеев, эта власть отныне переходит к человеку, не только незнатного происхождения, но и иноземцу⁷⁵⁷ – идумеянину, рабу и орудию чужеземной силы, вопреки основной идее всей Ветхозаветной истории. Нельзя не видеть необычайной важности в этом событии, доведшем историю до того предопределенного конца времен, когда Ветхий Израиль переиспытал все формы и состояния общественной жизни и когда эта общественная жизнь, обусловленная и подготовленная его внутренним духовным состоянием, пришла теперь к безнадежной потере законного теократического представителя и тем ясно обозначила время, когда надлежало придти Самому Представительствованному, чтобы Ветхого Израиля перевоссоздать в нового, обнимающего «все племена веяния».

Ἀρχ.XV, ХVI, XVII, 1–8. περὶἀλώσ.Ι, 18–33. Равв. пред. у Derenbourg, 149–105.

«Ирод как бы и родился для господства», – так характеризует его Schürer. Уже от природы это был способный и сильный атлет, изощрившийся во всех родах спорта, побывавший и закалившийся во всевозможных трудностях и опасностях. Ловкий наездник, счастливый охотник, меткий стрелок⁷⁵⁸, неустрашимый и непобедимый воин⁷⁵⁹ – он уже с первого впечатления внушал всем почтительный страх и покорные чувства. Двадцатилетним юношей начал он летопись своих блестящих воинских подвигов в усмирении Галилеи от разбойников, и в преклонном возрасте свыше, чем 60-летнего старца еще имел достаточно отваги, чтобы лично вести поход на Арабов, так как уже одно присутствие его везде обещало удачу.

Немало своеобразного выражалось в характере этого типичного Иудейского «Грозного». Справедливо отмечают в нем особые наследственные черты, который более или менее рельефно вычерчиваются во многих членах Антипатровой фамилии и интенсируются в Ироде до высшей своей степени, до какой-то поистине титанической «чудовищности» во всем, с положительными сторонами характера включительно (Богород.). Дикий и страстный, жестокий и непреклонный, он не знал никаких нежных чувств или тонких побуждений, или же и в них был столько же «Иродом», как в наиболее позорнейших и кровожаднейших своих деяниях. Ничего не было святее для него собственных – иногда действительных, а то просто воображаемых лишь интересов, и где только ему мерещились препятствия им, там твои реки хотя бы самой невинной и самой близкой для него крови. Трагическая казнь до безумия страстно любимой жены и детей, избиение невинных младенцев – эти кровавейшие страницы его истории не имеют себе подобных по ужасающей глубине человеческого бессердечия и нравственного озверения.

Недюжинный ум его и живость, которыми на беду он также отличался, делали только еще более опасным дли всех его кровожадный характер, составляя в его распоряжении богатую силу для неуклонного и успешнейшего приведения в действие своих себялюбивых расчетов, делая столь изобретательным на уродства и меры для улаживания всяких препятствий и затруднений. При своей сухо-требовательной суровости и беспощадности в отношении ко всему, что было в его власти, он нимало не считал непоследовательным самому быть изысканнейшим ласкателем и угождателем по отношению к выше его поставленным и в особенности к его покровителям, из-под благосклонной зависимости и защиты которых недоставало высвободиться этой птице высокого полета. Сознавая хорошо свое бессилие устранить этот поставленный ему самой историей вопрос⁷⁶⁰, он сумел лишь здесь удержать в должных пределах свое неограниченное властолюбие и тщеславие, с которыми могло соперничать в равноправии него только разве римское дружество, да и то, впрочем, последнее занимало подчиненное положение к тем первым, так как единственной целью и интересом его внутренней и внешней политики были: возвышение его могущества, его владычества, его славы; все остальное по отношению к этому давало лишь средства⁷⁶¹, не знавшие никаких препятствий и трудностей. Его называют «Великим», и это, несомненно, более приложимо к нему с отрицательной, нежели положительной стороны.⁷⁶²

33 года длилось систематическое разложение Ветхого Израиля кроваво-тлетворным царствованием Ирода, прежде чем 33-летняя жизнь Галилейского Учителя, воссиявшая тотчас же за закатом этой темной силы антихристова предтечи Христу, засеяла и оплодотворила семенами Божественной жизни все царства и племена земные. Справедливо различают три периода в этом продолжительном царствовании: 1) период упрочения Иродом своего господства (37–25 г.), главным образом, в 6борьбе с различными враждебными силами; 2) период мирных работ и величественных сооружений, ознаменовавшийся также доведением дружбы с Римом до высшей степени (визит Агриппы Ироду в Иерусалиме и двукратное свидание с Императором 25–13), наконец, 3) период домашних бедствий и смут, оттеснивших на задний план все другое. Можно принять для удобства обозрения такое подразделение, не забывая, что все царствование в целом было одной сплошной безотрадной повестью, написанной чeловечecκoй кровью в жажде самого ненасытного и ревнивого честолюбия.

Четыре врага щекотали смертоносную подозрительность и ревнивое ополчение Ирода за свои царские права – в первый период его правления. Это были – народ, высшее Иудейское сословие, Асмонейская фамилия и заграничные недоброжелатели, опаснейшим из которых была Клеопатра (Schürer).

Ненависть народа к Ироду и мотивы оной совершенно понятны. Ирод имел для того, кажется, все, чем эта ненависть могла питаться: он был кровный идумей, что едва давало ему право⁷⁶³ на благосклонное наименование полу-иудея; он был, затем, завзятый друг и слуга Рима, опасность чего к этому времени выступала особенно ясно; и такой-то человек теперь шел уверенной и неуклонной стопой к престолу Давида, к владычеству над Израилем. Всецело державшие тогда народ в руках своих фарисеи имели во всем этом достаточно богатый материал и пищу для возбуждения и поддержания всеобщей ненависти к Ироду, и борьба с этой ненавистью, проходящая красной нитью чрез все царствование Ирода, стоила весьма многих и ценных жертв. К счастью для Ирода, эта ненависть носила большей частью молчаливый характер: народ презирал узурпатора, но терпел его, как наказание Божье за свои грехи, как бич Божий, восстанием против которого он боялся предупредить меру терпения Иеговы, вразумляющего Свой народ. Поллион и Самей, наиболее здравомыслящее из фарисеев, держали народ в этом настроении и недаром пользовались за то уважением Ирода, как оказывавшие ему, так или иначе добрую услугу в поддержании терпения в народе.

Более решительные меры Ирода выпали на долю устранения второго его врага, в лице высших сословий Иерусалима, тянувших более в сторону Асмонеев и состоявших в сообщничестве с Антигоном. Жестоким гонением выступил он на них тотчас же по водворении в Иерусалиме, и немедленно для первого почина разыскал и передушил из них до 45 человек, конфисковав их богатые имения в свою казну, настолько нуждавшуюся в том на удовлетворение всевозможных причуд его патрона Антония, что Ирод не останавливался даже пред неприкосновенностью могил умерших, обыскивая и грабя гробы богачей. Не забыты были здесь когда-то судившие его члены Синедриона, которых он всех лишил жизни, притворившись благосклонным лишь к главарям их, Шемаие и Абталиону, так как по своим рьяно-фарисейским воззрениям они были особенными врагами светской власти Маккавеев-священников, хотя бы в то же время они были не меньшими врагами и самого Ирода (Богор. 504).

Само собою разумеется, что покой Ирода более всего смущала Асмонейская фамилия, которая в конце концов оказалась уничтоженной им с корнем. Это уничтожение в целом представляем из себя бесподобно-трагическую эпопею, богаче которой по обилию действующих лиц и трогательнее по роковым столкновениям их с честью, долгом, страстью, недоразумением и злобой – не знает история. Злым гением для пагубных отношений Ирода к дому Асмонеев, как нарочно привязанных Иродом к себе узами родства чрез брак с Мариаммой, была мать последней и Иродова теща – Александра. Так как Гиркан, освобожденный Иродом из Парфянского плена⁷⁶⁴, был лишен Антигоном правоспособности занимать первосвященническое звание, то Ирод вызвал на это место нарочито ничтожного и незнатного Вавилонского священника именем Ананела, который не мог мыслить себя, иначе, как его креатурой.⁷⁶⁵ Это было резко демонстративным нарушением Асмонейских прав, и Александра, имевшая в лице своего сына Аристовула (брата Мариаммы) законнейшего наследника этих прав, предъявила энергичнейший протест подобному самочинию, поддержанный всеми ревнителями благочестия. Отчасти уступая этому протесту и показывая вид справедливости, отчасти отнимая возможность некоторых осложнений, наметившихся в желании Антония самому видеть Аристовула, грозившего своей прекрасной, истинно-царственной наружностью, расположить Антония в свою пользу, Ирод «освободил» Ананела от возложенных было на него обязанностей⁷⁶⁶ и возвел в сан первосвященника юного Аристовула. Таким образом, юный первосвященник занял это место по достоинству, хотя и с нарушением закона, воспрещавшего получивших однажды этот сан лишать оного. Эта уступка Ирода, с одной стороны, примирила его несколько с Асмонейской фамилией, но – с другой, вскоре же «поправилась» на новый тяжкий удар рока, отяготевшего над несчастной фамилией. Толчок к атому подала та же Александра, тяготившаяся своим положением при дворе в качестве какой-то почетной арестантки, окруженной со всех сторон надзором подозрительного Ирода, и предпринявшая хитростью убежать со своим сыном к Клеопатре в Египет. Выданные рабом беглецы пойманы были как раз вовремя, и хотя Александра осталась пока безнаказанной, за то дни Аристовула были сочтены… Овации народа, устроенные в присутствии Ирода юному первосвященнику, выступившему пред Израилем во время праздника Кущей, в ореоле истинно-первосвященнического величия и славного прошлого его предков, ускорили кровожадные намерения узурпатора, и несчастный юноша, надежда Израиля, погиб в прудах царских, утопленный игравшими с ним во время купанья наперсниками Ирода.

Правда несчастья, как громом поразившая весь народ, на могла быть замята разглашением слухов о неосторожности самого Аристовула в нечаянно постигшей его смерти. Горе народа и особенно Александры, узнавшей подлинность всего дела, не знало границ. Несчастная, терзавшаяся отчаянием мать, осталась жать только с единственной отрадой рано или поздно отомстить гибель надежды – сына, как ни старался Ирод притворными слезами о последнем и пышными похоронами показать себя не только непричастным ее несчастию, но и искренно ей соболезнующим!... Скрывая до времени жесточайшую ненависть к убийце, и показывая вид не знавшей действительных обстоятельств смерти сына, Александра стала орудием рока, не преминувшего отмстить Ироду невинную кровь. Прежде всего она уведомила издавна соболезновавшую ей Клеопатру о неслыханном бессердечии Ирода, и в женском сердце ее нашла лучшего союзника своим мстительным намерениям. Полными негодования, требовавшего возмездия, и женски-настойчивыми, властно-взывавшими к смерти злодея жалобами, пред послушным рабом своей страсти Антонием, Клеопатра успела поколебать Антония в его симпатиях к Ироду, и тот, вытребовал его к себе, в Лаодикию⁷⁶⁷, для объяснения.

Ловкие оправдания, а главное – богатая казна, с какой выступил Ирод пред своим судьей, повернули дело в пользу подсудимого, и без дальнейших задержек он победоносно возвратился в свой Иерусалим.

Между тем, в последнем, за отсутствие царя, разыгрались события, послужившие предвестием и поводом для новых ударов несчастной семьи Асмонейской. Поручив на время своего отсутствия управление делами дяде своему Иосифу, Ирод дал ему тайный приказ – немедленно умертвить Мариамму, если только у Антония приключится ему какое-либо несчастие, – делая это и по внушению своей безумной «Иродовской» любви к прелестной Асмонейке⁷⁶⁸, и из ревнивых опасений связи с нею Антония, не скрывавшего свое влечение к ней уже из-за одних слухов о ее редкой красоте. Иосиф не удержался, чтобы не открыть эту тайну Мариамме с Александрой, желал засвидетельствовать тем безумную любовь Ирода к супруге; на чутких женщин, однако, более подействовало это лишь как новое доказательство чудовищной бессердечности Ирода. К довершению несчастия рассеялись ложные слухи о казни Ирода Антонием, побудившие встревоженных женщин устроить нечто вроде мятежа – попыткой заручиться покровительством Рима и симпатиями Антония, чтобы возвратить опять себе скипетр и всю честь, приличествовавшую их роду. Письма от Ирода, с извещением о благополучном улаживании дела пред Антонием, парализовали это движение Александры с дочерью, но тут присоединила новое осложнение дела сестра Ирода Саломия, супруга Иосифа. Женщинам вообще суждено было играть в судьбах Ирода какую-то особенно важную роль. Представляя 2 лагеря, в составе коих были, с одной стороны, сестра Ирода Саломия со своей и его матерью, с другой – горячо любимая жена его Мариамма, так же со своей матерью, его тещей, эти женщины по-своему олицетворяли вражду своих фамилий, ведя страшно ожесточенную борьбу между собой, обострявшуюся до крайней степени, с одной стороны, благодаря Иродовски – злому характеру первых 2 женщин, и с другой – надменным отношением двух других по адресу низкого рода первых. В только что упомянутом поступке Мариаммы с матерью, их попытка употреблена была в благоприятный повод зажечь гнев Ирода. Для последней цели Саломия рискнула также своим супругом, всеяв в сердце Ирода нелепое подозрение в непозволительном обхождении Иосифа с Мариаммой. Клятвы последней, не вызывавшиеся, впрочем, любовью Мариаммы, а единственно голосом невинно затронутой чести, сначала успокоили Ирода. К несчастью, Мариамма вслед за этим имела неосторожность сделать ему на изъявления его любви резкий упрек в недавней жестокости, выданной Иосифом, и это тотчас же сочтено было Иродом, как несомненное подтверждение сплетен Саломии. Не в расчетах последней, поплатился своей головой лишь ее муж; едва же сдерживаемый гнев на Мариамму преодолела на этот раз действительно бешеная любовь к ней Ирода.

Одновременно с внутренними государственными неурядицами и страшными семейными дрязгами, нарушавшими спокойствие и душевное равновесие Ирода, совне ополчалась на него немалая враждебная сила в лице Клеопатры, как мы уже знаем, склоненной на сердечное участие в Александре и настойчиво натравлявшей Антония против Ирода. Безмерно корыстолюбивая, расточительно пышная и развращенная египтянка, впрочем, руководилась в данном случае далеко не женственно–рыцарскими побуждениями. Ее распущенная жизнь требовала неиссякаемых богатеев, и алчные взоры ее более, чем сострадание сердца – внушали ей неотступные просьбы пред своим любовником – отнять богатые пажити не одной только Иудеи, но и Сирии и Аравии у их властителей и закрепить за ней. Страх пред явной несправедливостью и безумная любовь терзали Антония, долго удерживавшегося в границах благоразумия. Наконец, он начал сдаваться, и позволил своей обольстительнице, отправившейся сопровождать его в поход 34 г. на Армению, выманить от него, по крайней мере, по части от всех не дававших ей покоя земель. Таким образом, к Клеопатре отошли все финикийские и филистимские береговые области южнее р. Елевфера, за исключением Тира и Сидона, часть Аравии, и от Иудейских владений Ирода – прекраснейшая и плодоносная Иерихонская долина, славившаяся своими пальмами и бальзамными садами.⁷⁶⁹ О каком-либо протесте со стороны Ирода нечего было, конечно, и думать, и он удовлетворился только тем, что принял в аренду от Клеопатры свою же собственную землю⁷⁷⁰ ценой почти всех тех богатых доходов, какие от нее поступали. Во время последовавшего затем посещения Клеопатрою своих новых приобретений, самоличное услуживание ей Ирода (постаравшегося оказать повелительнице Антония мины доброго внимания) внушило коронованной распутнице опасную для Ирода проделку – ценой своего неотразимо-навязчивого тела приобрести в Ироде такого же послушного раба, как Антоний, и получить от него то, чего она не вполне дополучила от Антония. Возможно, что у Клеопатры была мысль – в случае увлечения Ирода обвинить его потом в насилии над нею, что решило бы вернее и скорее судьбу Ирода, а значит – и его владений. Так или иначе, только искусно раскинутые сети вовремя были усмотрены не менее дальновидным Иродом, и последний не только сам удержался от соблазна, но едва не решился привести в исполнение не менее смелую мысль – избавить от этой обольстительницы и самого Антония, покусившись не на тело ее, а жизнь. Советники Ирода удержали его от этой услуги, могущей показаться слишком «медвежьей» для Антония и навлечь на Иудею всю ярость его страшной мести. Поэтому, одарив щедро и окружив ex officio всеми знаками внимания и почета свою сюзеренку, Ирод ограничился лишь тем, что, не сдаваясь на ее чары, проводил ее до самого Египта и исправным платежом арендной суммы старался поддержать с нею добрые отношения.

Козни Клеопатры против Ирода от этого не ослабевали. Поставленная в необходимость принять меры против Аравийского царя, не следовавшего примеру Ирода в исправном платеже доходов с Клеопатриных поместий, царица внушила своими жалобами Антонию мысль навязать войну с непокорным вассалом Ироду, который как раз к этому времени сунулся предложить свою помощь самому Антонию, для имевшего решить его участь сражения с Октавианом (32 г.). Этим ловким маневром хитрая египтянка зараз думала извести двух зайцев, поссорив между собой своих вассалов и нанося им вред одному чрез другого. Исполняя волю Антония, Ирод вступил в дело с Аравитянами, не только не находя помощи у собственного Клеопатриного войска, оперировавшего в Аравии под начальством Афениона, но даже подвергшись нападению его на Иудеев – в то самое время, когда они, разогнав врагов, отдыхали усталыми победителями. Такое вероломство помогло Аравийцам одержать верх над Иродом, и заставило последнего ограничиться лишь легкими набегами и грабежом Аравийских владений. Между тем, страшное землетрясение, пронесшееся весной 31 года чрез Иудею, вынудило Ирода поспешить домой и предложить мир неприятелям. Последние нашли в этом выражение слабости своего противника и, умертвив его послов, спешили воспользоваться благоприятной минутой для решительного наступления. Но тут улыбнулось опять давнее счастье Ирода, и одушевившиеся войска его нанесли неприятелю страшное поражение, после которого он предписал такие условия мира, каких сам хотел, и возвратился домой в ореоле храброго и непобедимого завоевателя.

Это было как нельзя более кстати, в виду решительного переворота в положении дел в Риме. В решительной битве при Актиуме (2 Сент. 31 г.) Антоний навсегда потерял свое владычество, что угрожало той же опасностью, конечно, и для Ирода, войска которого, только благодаря войне с Аравийцами, не оказались в рядах защитников Иродова патрона, и который теперь нуждался в подтверждении своей власти от нового Кесаря. Положение Ирода, в виду его прежних отношений к Антонию, казалось, не оставляло никаких надежд на благополучный исход дела, но Ирод еще раз вышел из затруднения обычными своими «Иродовскими» средствами. Прежде всего, он поспешил обезопасить себя, со стороны Гиркана, в котором мерцала последняя потухавшая искра славного рода Маккавеев, и в котором он, на случай своей опасности, видел естественного преемника престола и соперника своему поколению. Несчастный 80-летний старец, который и в более юные годы никогда не играл самостоятельной роля, а теперь и подавно не мог быть чьим-либо орудием, который предпочел близость к Ироду царственным почестям своих за-Евфратских соплеменников⁷⁷¹, которому Ирод вначале оказал столько чести (называя своим отцом, чтобы расположить к себе народ), был оклеветан Иродом в измене⁷⁷², и казнен. Повторив, затем, повеление о немедленном умерщвлении Александры и Мариаммы, из коих первую он сильно подозревал в мятежнических замыслах, и, оставив заместителем своего брата Ферору, Ирод поспешил на аудиенцию к новому Кесарю. Ходатаем за себя предпослал он предательское отношение к шайке гладиаторов, ополчившихся за Антония, о чем не замедлил уведомить Кесаря его Сирийский наместник Дидий⁷⁷³, а оказавшись лицом к лицу с самим Кесарем (в Родосе весной 30 г.), пустил в ход всю изворотливость и утонченнейшее ласкательство своем пронырливой натуры. Без всяких знаков царского достоинства, представ пред Кесарем как простой человек, он не обратился к униженным просьбам, как бы можно было ожидать от человека в опасном состоянии, и не прибег к оправданиям и извинениям, свойственным людям, чувствующим «свое рыльце в пушку», но постарался, наоборот, усиленно подчеркнуть свою самоотверженную верность дружбе, какую он доселе имел с Антонием, и выложить пред Кесарем все заслуги, явившиеся результатом этой дружбы, тонко давая понять, какого преданного и услужливого угождателя может иметь и Кесарь в лице этого раболепца, «и по перемене имени не меньше доказать могущего, сколько он умеет быть преданным своим друзьям и благодетелям». Не забыта была при этом, конечно, и «безмерная щедрость» к Кесарю «со всеми его друзьями», после чего Ирод, утвержденный во всех своих правах и обласканный Кесарем (которого он проводил до самого Египта), возвратился домой, поразив всех неожиданностью такого исхода. Само собой разумеется, что новый Кесарь возвратил Ироду отнятое Клеопатрой, и далеко раздвинул его пределы, одаряя целыми областями.

У домашнего очага, между тем, женщины готовили Ироду новые неприятности. Бесчеловечное во второй раз повеление Ирода пред своим отъездом – убить Мариамму с матерью – было опять выдано этим женщинам⁷⁷⁴, и пришедшие поделиться своей радостью с женой Ирод – увидел на лице ее плохо скрываемую печаль вместо радости и открыто выраженную ненависть в ответ на любовь. В связи с упорными наветами матери и сестры этот холод Мариаммы оледенил и сердце Ирода настолько, что он не раз доходил до решимости сгубить её, и только боязнь, что «наказав Мариамму, он более накажет этим самого себя», все еще способного обезуметь от ее безвольных ласк, – удерживала пока Ирода от столь тяжкого самоиспытания. Судьба Мариаммы решилась лишь через год, отчасти благодаря новой благородной неосторожности, поруганной в лучших своих чувствах Асмонейки, которая не могла сдержать своего негодования пред похотью убийцы ее отца и брата, – отчасти благодаря искусной агитации со стороны (Кипры и Саломии) матери и сестры Ирода, презрительное отношение к которым со стороны Александры и Мариаммы вывело из терпения этих поистине презренных женщин. Итак, Мариамма приводит в гнев Ирода, отразив его страстные ласки упреком в убийстве ее отца и брата; Саломия, подливая масла в огонь, устами царского виночерпия спешит устрашить царя намерением Мариаммы преподнести ему отраву; подвергнутый пытке довереннейший евнух царицы выдает Соема, не соблюдшего царской тайны, как виновника ненависти царицы к царю; откровенность Соема (тотчас же затем казненного) всевает в царя подозрение в преступной связи его с Мариаммой, и – новая жертва чудовищного бессердечия и мнительности Ирода обагрила своей благородной кровью заглохшую совесть человека-зверя (кон. 29 г.). Эта казнь до безумия любимой жены, действительно, лучший показатель озверения человеческой природы в Ироде, ее дикости и неукротимости и в то же время ее властно могучей силы. Преодолев себя в сильнейших собственных чувствах, он с трудом выдержал разлуку с любимым существом: возгоравшаяся после казни с большей силой страсть и жалость к Мариамме довела его прямо до сумасшествия, несмотря на всякого рода развлечения; несчастный безумец не расставался с набальзамированным телом жены, сам сажал ее вместе с собой за стол, обращался к ней как к живой, и от других требовал того же самообмана; умертвил судей ее, своих доверенных лиц, думавших угодить ему ее осуждением, казнил по самомалейшим причинам всех, без разбора, попадавшихся ему на глаза, (как говорит Иосиф), очевидно, не признавая цены уже ни за какой кровью. Так горевал Ирод по своей убитой жене, и наконец – слег в жестокой болезни мозга в Самарии.

Казнь Мариаммы ознаменовалась крайне странным и загадочным для историков инцидентом, разыгранным матерью несчастной царицы. В минуту, когда последняя мужественно шла преклонить свою царственно-достойную голову под меч палача, мать ее вдруг начинает осыпать ее всевозможными упреками и ругательствами, обвиняя в нечестии и неблагодарности к мужу, и в дополнение к справедливой будто бы за такие вины казни даже делает попытку наказать ее собственными руками. Иосиф называет это противоестественное явление притворством с ее стороны, внушенным боязнью подозрений в соучастии преступлениям дочери и инстинктивным ужасом пред гневом и на нее Ирода. Другие объясняют этот поступок следствием помешательства Александры, которая не могла снести этого нового страшного удара, наносимого Иродом⁷⁷⁵, наконец, третьи – допуская искренность в действиях Александры, мотивировали их отчаянием Александры, что Мариамма не оправдала ее мстительных намерений по отношению к их врагу – Ироду, и что теперь надежда на эту месть навсегда потеряна. Трудно, однако, допустить в Александре и такое превышение сил человеческих, в котором здравый смысл отказывается видеть всякую соизмеримость между жертвой Александры и ее целями. Ближайшие свидетели события и сама Мариамма объяснили это во всяком случае лицедейством, внушенным страхом за собственную шкуру, первые – с негодованием осуждая столь гнусное лицемерие, – вторая – удостоив неистовствовавшую мать презрительным молчанием и горделиво-прекрасным спокойствием пред ее низким малодушием и трусостью, и приняв смертоносный удар с истинно-геройской неустрашимостью и мужеством.⁷⁷⁶

Если подавившая свои родительские чувства в пользу инстинкта самосохранения Александра надеялась своим поступком обезопасить себя от гнева Ирода, то она ошиблась в своем расчете. Впрочем, она сама не преминула подвигнуть на себя этот гнев, затеяв в надежде на безнадежность болезни Ирода мятежнические переговоры с начальниками Иерусалимских верков. Те «сочли, однако, безумием» отчаиваться в выздоровлении еще живого царя, и один из них, приходившийся Ироду двоюродным братом по матери (Ахиав) – не умедлил довести до сведения Ирода покушение Александры. Такого достаточного повода, может быть, только и ждал Ирод, чтобы эту давно беспокоившую его личность отправить вслед (28 г.) за ее однофамильцами.

Вслед за этими двумя – экстраординарными казнями, кровожадность совершенно озверевшего Ирода нашла себе сытную пищу в истреблении «сынов Вавиных», как кажется, дальних родственников Асмонейского дома, которые еще во время борьбы Ирода с Антигоном, защищая последнего, обнаружили свое оппозиционное настроение к Ироду, и долгое время скрывались от его злобы у знатного идумеянина Костовара. Этот Костовар, поставленный Иродом в наместники Идумеи и получивший даже в супружество его сестру Саломию, после казни ее первого мужа, так же, как и он, был выдан Ироду собственной женой в тайных дипломатических сношениях с Клеопатрой и в укрывательстве врагов царя, и вместе с последними погиб (25 г.), как жертва характера, общего у змеи-сестры с зверем-братом.

Теперь Ирод мог сказать спокойно, что из всего родства Гиркана не оставалось никого, кто бы мог оспаривать у него трон (ὥστε εἶναι μηδὲν ὲπόλοιπον ἐκ τῆς Ὑρκανοῦ συγγενείας, (XV, 7, 10). Правда, лет 20 позднее выплывает на историческую арену дочь Антигона, состоявшая в браке со старшим, сыном Ирода – Антипатром (Ἀρχ.XVII, 5, 2 кон.), но в данную минуту эта последняя представительница Асмонейской династии едва ли была сколько-нибудь основательным препятствием успокоиться Ироду на уверенности, что он «в корне истребил все Гирканово племя"… Замолкли и внешние враги Ирода, дав возможность в наступившее относительное затишье обнаружить этому коронованному чудовищу другие не менее уродливые стороны.

Вторая треть царствования Ирода (25–13 г.) ознаменовалась, между прочим, при сравнительном спокойствии – блестящими более или менее деяниями и сооружениями Ирода, вызывавшимися, впрочем, большей частью тем же его ненасытным честолюбием и жадностью к славе, который не давали покоя его самомнению и тогда, когда он упрочивал себя на троне. Не малую роль играло в этих сооружениях и мелкое угодничество Ирода пред Кесарем, ради чего он находил возможным даже поступаться священнейшими отеческими уставами и обычаями Иудеев, навлекая на себя сильное неудовольствие народа, не раз заставлявшее Ирода прибегать даже к насилиям. Так, откликаясь на распространенные тогда по всем провинциям культ Кесаря, он ввел в честь его игры и зрелища, построив в самом Иерусалиме театр⁷⁷⁷, амфитеатр, стадион и ипподром, вроде таковых же в других городах; сооружал даже храмы в честь Кесаря (Καισάρεια), украшал их статуями, основывал с той же целью новые, или возобновлял старые города и крепости⁷⁷⁸, называя их именем Кесаря или его и своих близких⁷⁷⁹, строил пышные дворцы, парки, термы и т.п., не щадя на все это средств и не отказывая в своей щедрости даже городам, находившимся за пределами его собственного государства.⁷⁸⁰

Венцом всех этих относительно мирных успехов Ирода была перестройка храма Иерусалимского, все более и более терявшегося за блеском и великолепием окружавших его пышных дворцов и сооружений Ирода. Принимая к сердцу эту несообразность, Ирод, уже после того, как расточил горы золота на языческие постройки, нашел, что капитальная реставрация храмовых зданий стяжала бы ему не только высшую славу, но и лучше всего примирит с ним недовольных его новшествами Иудеев. Весьма знаменательно, однако, что Иудеи ужаснулись, когда Ирод объявил им свое намерение о перестройке храма. По представлению Иосифа, они отказывались надеяться, чтобы Ирод был в силах осуществить столь капитальное предприятие, и только уверения царя, что он не прежде решится разобрать прежнее здание, как запасши все потребное дли нового, – успокоили Иудеев. Мы думаем, однако, что дело объясняется здесь много иначе и что мы имеем здесь новый из бесчисленных случаев сделать упрек Иосифу за ложное освещение столь важного факта.⁷⁸¹

Как бы то ни было, бесспорно грандиозное предприятие было начато в 18 год⁷⁸² царствования Ирода (²⁰/₁₉ до Хр.) и, споспешествуемое беспредельной щедростью и энергией строителей, дало достаточно блестящее результаты.⁷⁸³ О баснословном великолепии нового сооружения лучше всего говорит составленная тогда же народная поговорка: «Кто не видал храма Ирода, тот не видал никогда великолепного».⁷⁸⁴

Немаловажным мотивом всех этих предприятий Ирода было его намерение – возвысить жизнь Иудейского народа и благосостояние до современных требований культурности и величия, идеалом коих для отдаленнейших частей Римской монархии был центр ее – Рим.⁷⁸⁵ Поступая так, он был, может быть, прав политически, но в то же время поправ с точки зрения заветов и обычаев народных, имевших не изживаемое значение. Уже одно то, что на заветной святыне Иудеев он не поцеремонился водрузить символ языческого господства над ней и над ними, возмущало всякого истого Иудея до непримиримости. Нет ничего удивительного, поэтому, что, для успешнейшего проведения в народную жизнь своих антинациональных стремлений, Ирод вынужден был не раз прибегать даже к помощи силы, как это было, например, в самом начале при усмирении не замедлившего обнаружиться против него заговора. Скрытое негодование вообще было постоянной подкладкой всех народных отношений к Ироду, и, несмотря на все необычайные усилия царя переломить их убеждения на счет Римской культуры, («вывести из суеверия», как выражается Иосиф), несмотря на все крайние проявления «отеческой» (как это ни странно сказать об Ироде!) заботливости царя о благе и спокойствии своих подданных, особенно во время часто постигавших тогда Иудею общественных бедствий (засуха, голод, землетрясения и т.п.), народ не мог простить ему антинационального пристрастия к иноземным обычаям и учреждениям, не мог

терпеть столь дерзкого попрания отеческих уставов, священных для Иудея, этих ненавистных для него – игр, бегов, зверинцев, лицеподобий и зрелищ театра и амфитеатра, при том – в самом Иерусалиме и бок о бок с храмом. Чрезвычайные общенародные бедствия, какими богато было то время, только поддерживали это негодование народа, объяснявшего бичующие угрозы неба и земли видимыми знаками гнева Божьего на опутываемый нечестием народ. Напрасно Ирод высосанными из своих же подданных сокровищами старался облегчать народные бедствия и действовать на народные симпатии: народ готов был благословлять руку, дающую хлеб, но продолжал, не переставая, клясть другую, отнимавшую у него тó, чтó было для него самого дорогого, священного и более насущного.

Немало отчуждало, при таких отношениях, народ и Ирода одна характерная черта в его политике за последующее время царствования. Стараясь показать в себе пред греко-римским миром человека просвещения, он, – оставаясь в сущности совершеннейшим варваром, – окружает себя целой фалангой гречески-просвещенных мужей, предпочитает их видеть на всех важнейших государственных должностях, и к их советам и помощи прибегает во всех важных обстоятельствах. Во главе этих советников стоял и наибольшим доверием Ирода пользовался известный историк Николай Дамаскин⁷⁸⁶, муж бесспорно высокообразованный и талантливый, с успехом выполнявший труднейшие дипломатические миссии по поручению Ирода; в числе довереннейших друзей царя был и брат Николая, Птолемей. Другой Птолемей⁷⁸⁷ поставлен был Иродом как бы министром финансов, и имел у себя перстень с печатью царя. Далее следуют два грека или полу-грека – Андромах и Гемелл, последний из коих был воспитателем Александра, сына Ирода, и греческий ритор Ириней.⁷⁸⁸ Были среди этих наперсников Ирода и такие злокозненные личности, как лакедемонянин Еврикл, немало послуживший тому, чтобы натравить Ирода на столь гнусную и зверскую расправу с его сыновьями.

Но стараясь со всеми этими представителями классического образования и культуры оживить духом последней Иудейский народ и не стесняясь открыто заявлять, что он «стоит ближе к Эллинам, нежели к Иудеям»⁷⁸⁹, Ирод естественно был не в силах обеспечить, в издревле осторожной ко всему иноземному земле, успех культуре, пропитанной язычеством. Не всегда резко высказывавшийся, но везде, где нужно, тотчас выраставший с неотразимой силой протеста Иудейства постоянно вынуждал его на более или менее значительные уступки и ставил его в неизбежно ограниченные отношения к Иудейскому «закону» и национальным воззрениям своего народа. В характерные образчики подобных отношений может быть приведено то обстоятельство, что Ирод решался на постройку языческих храмов лишь в не иудейских городах. Вообще, он избегал пропагандировать эллинизацию открыто насильственным образом, что так удобно могло подвигнуть народ при свежих еще преданиях об Антиохе Епифане к сопротивлению не на жизнь, а на смерть, тем более при том сильном упрочении в народе фарисейско-национального направления, которое явилось результатом известной реакции при Александре. Достойно особого замечания, что даже монеты Ирода не имеют человеческих фигур, которые заменяются или каким-либо безобидным символом в духе монет Маккавейских, или в крайнем случае (и то уже в последнее время Ирода) изображением орла. Нельзя не видеть в этом важной уступки воззрениям фарисействующей партии. Другую подобную же уступку дает видеть нам Иосиф в его боязливом избежании всего предосудительного при перестройке храма. Он не позволял себе входить далее третьей ограды, что дозволялось лишь священникам, и предоставил исключительно последним постройку самого храмового корпуса.⁷⁹⁰ Характер подобной же уступки носил бесспорно и инцидент, разыгравшийся в Иерусалиме вслед за учреждением в нем игр и появлением человеческих лицеподобий, когда именно Ирод публично старался осмеять пред негодующими Иудеями их нетерпимость по отношению к вооруженным статуям, раздевая которые, думал приучить всех видеть в них не больше того, что они представляли в действительности, т.е., простые бесформенные обрубки.⁷⁹¹ Наконец, характерный случай подчинения необходимости платить дань современному настроению и воззрениям народа представляет история сватовства Аравитянина Силлея на сестре Ирода Саломии, при чем непременным условием брака Ирод ставит принятие женихом Иудейских обычаев (ἐγγραφῆναι τοΐς τῶν Ἰουδαίων ἔθεσι), после чего брак расстраивается.⁷⁹² Возможно, что не чуждо было политичности и то обстоятельство, что более рассудительные фарисеи, каковы напр., были Поллион и Самей, – пользовались от Ирода немалым уважением. А ведь они были в числе первых, наотрез отказавшихся от верноподданической присяги Ироду.⁷⁹³

Наряду с отдельными уклонениями от обычного направления в сторону угождения фарисейско-народному ригоризму, мы видим решительные успехи Иродовой политики в ее – более языческих, нежели иудейских чертах характера. Даже там, где фарисейские воззрения вовсе не мирились с его культурными стремлениями, он зачастую или не принимал их во внимание, или другой рукой отнимал то, что уступал одной. Он оказывает уважение фарисейским требованиям невмешательством в дело строения священнейших частей храма; но это не мешает ему, точно в поругание, поставить орла над главным входом храма.⁷⁹⁴ Он радеет о не осквернении святыни, и, однако, оскверняет св. город языческими мерзостями, каковыми от всех почитались театр и амфитеатр. Он наводняет государственные учреждения представителями греческой образованности, не исключая даже первосвященнического звания, заместителями которого, по произволу и поставляемые, и отставляемые, являлись предпочтительно «облизанные культурой», но выражению одного историка⁷⁹⁵, Александрины и, следовательно, более гарантированные от фарисейского влияния. Самый Синедрион, это единственное, по понятиям народа, и по праву, высшее правительственное учреждение, настолько теряет всякое значение, что даже сам сомневается в своем существовании.⁷⁹⁶ Вообще, балансирование между фарисейством с его идеалами, шедшими в разрез Иродовой политике, и саддукейством, ради его асмонейского настроения, – было типичной чертой внутренней политики Ирода, и дружественно – близкие отношения и доверие его к представителям того и другого являлись только нечастыми исключениями. Что касается простого народа, то вообще время владычества над ним Ирода и его династии вполне годится для удачнейшей локализации знаменитого пророчества Самуила, изреченного от имени Иеговы на просьбы народа о царе:… «будете ему рабами, и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе, и не будет Господь отвечать вам тогда!».⁷⁹⁷ Без всякого сомнения, если видеть на каком из царей Иудейских вещее исполнение этих достопамятных предсказаний, то именно всего более на Ироде. Ни одно из характерных предостережений, какие делал тогда пророк, не прошло без «сбытия» в царствование Ирода. Не оставалось такого заветного воззрения, такого – действительного или воображаемого только права и достояния народного, которых бы не коснулся Ирод своим политическим скептицизмом и попыткой нарушить их. Поистине, такой царь не мог быть «родным»⁷⁹⁸ своих подданных, как не мог быть царем «по сердцу Божьему» тот, кто самым храмом Богу воздвигал в сущности храм своему ненасытному славолюбию и ради угождения ненавидевшим его подданным. Изнемогая под непосильным бременем его правления, народ неустанно роптал, и мог только терпеть владычество, полное блеска с внешней стороны и преисполненное неистовства и гнета с внутренней, встреченное энергичным отказом в присяге в самом начале⁷⁹⁹, рядом заговоров в средине⁸⁰⁰ и брезгливо-презрительным, до ужаса, отвращением в конце. Не менее характерную картину представлял и царь в отношении к народу. Странное, редкое зрелище! Царь вооружается против своих подданных, как против жесточайших своих врагов; воюет с ними, как с опаснейшими неприятелями; окапывается от них непроходимыми рвами и укреплениями; воздвигает целые ряды грозных и неприступных крепостей⁸⁰¹ и военных колоний⁸⁰²; постоянно держит наготове наемные дружины Фракийцев, Германцев, Галлов и т.п.⁸⁰³, готовых по единому мановению взбалмошного деспота кровью тысяч народа затушить всякий пожар; окружает себя тайной полицией и шпионством⁸⁰⁴, выслеживая и истребляя всякую попытку к мятежу в зародыше. Какой жалкий жребий народа Иеговы! Какая ирония над его, освященным Словом Божьим, понятиями о помазаннике Божьем!

Среди всех ужасов Иродова царствования, наряду с его неистовствами, было бы не совсем справедливо, конечно, не признать вместе с Schürer’oм, что оно имело и свои добрые стороны, дававшие, может быть, достаточные мотивы для усвоения этому царю прозвания «Великого».⁸⁰⁵ Прежде всего, между сооружениями Ирода было немало полезных, каковы, например, улучшенный гавани (в Иоппии, Кесарии и др.), водопроводы, каналы, пруды и т.п. Под его деятельной поддержкой и содействиях много было данных дли процветания торговли и обмана. Не чужд, может быть, он был порывов некоторого великодушия к своим подданным, – довольно, впрочем, сомнительного достоинства, вроде скидки с податей на что могло наталкивать его и эгоистическое честолюбие, и необходимость предупредить взрывы ненависти подданных, и, наконец, естественная невозможность поступать иначе, в виду крайнего истощения народных средств, во дни общественных бедствий. Мы затрудняемся находить истинное (изумляющее Schürer’a) великодушие даже в наиболее тяжелую годину голода (25 г.), охватившего землю Иудейскую, когда Ирод, сам оскудевший в средствах при невозможности собрать с народа обычные подати, не пожалел драгоценную посуду дворца перечеканить на монеты, чтобы поддержать народное благосостояние. Ведь все это, право же, было только своего рода «гешефтом», дачей взаймы, и притом под какие проценты!... В лучшем случае, это заслуживает одобрения не более, как то, когда расчетливый хозяин, в критических обстоятельствах сберегает свой инвентарь (Богор. 518).

Лучше всего понимал это и может нам уяснить сам народ, отвечавший на всю Иродовскую благотворительность самой слабой признательностью, совершенно терявшегося за постоянным и твердым настроением обратного рода. По всему этому, правление Ирода в целом может быть названо «лоскливым», но отнюдь не было оно счастливым, блестящим, великим.

Да и «лоскливым"-то оно было разве лишь по внешней политике. И, во всяком случае, недостаточно данных на усвоение Ироду «неоспоримого величия», даже в том, что, благодаря умению подделаться под благосклонность Кесаря, Ирод почти вдвое расширил пределы своей земли. Среди вводимого тогда в моду Римской монархией привилегированного класса «царей союзных» (rex socius)⁸⁰⁶, Ирод примернее всех сумел сделать из своего положения поприще, на котором развернул все свои силы и усердие. Он обещал показать себя достойным доверия и дружбы Кесаря, и старался действительно оправдать это обещание, не пропуская случая – представиться лично Кесарю, чтобы отдавать отчет ему и взывать к его посредничеству даже в собственных домашних делах.⁸⁰⁷ Уже в 30 г. он несколько раз встречал и сопровождал Августа на пути в Египет и при возвращении из него, получая от него щедрые подарки городами.⁸⁰⁸ Десять лет спустя, в 20 г., он имел случай снова приветствовать Августа на почве Сирийской, взысканный теми же милостями Кесаря.⁸⁰⁹ Не довольствуясь этим, Ирод не ленился сам прокатиться в Рим на милостивые приемы Кесаря: особенно утешительно в этом отношении было для него путешествие в 18–17 году за сыновьями Александром и Аристовулом, воспитывавшимися в Риме⁸¹⁰; позднее известны еще 2 его посещения Рима в 12 и ¹⁰/₉ г. до Хр.⁸¹¹ Ласкательствуя пред Кесарем, Ирод, без сомнения, не забывал делать то же пред всеми связанными с ним узами родства или дружбы лицами. Из числа таких особенным заискиванием Ирода пользовался доверенный друг и зять Августа – Агриппа, близость которого к Ироду засвидетельствовалась весьма радушными приемами его на почве Иудеи (в 15 г.) и чрезвычайными знаками внимания к нему Ирода в других местах (28–21 г. в Митиленах⁸¹², и в 14 г. на море сопровождением флота).⁸¹³ Посещение Агриппой Иудеи ознаменовалось лестным для Иудейского народа засвидетельствованием к нему дружбы и уважения Римлян: Агриппа принес жертву из гекатомбы в храме Иерусалимском, приветствованный радостными восклицаниями всего народа, угощенного потом пиром.⁸¹⁴ Само собой разумеется, и дружба Агриппы не была платоническим ответом на не платоническое же внимание Ирода. Последний щедро разбавлял свое внимание к могущественному protegé драгоценными подношениями и сюрпризами, равно как и первый «удружал» Ироду, как и чем только мог, что в особенности красноречиво выразилось за время сопутствия Агриппе по Малоазийскимъ городам, Иудейское население которых везде было щедро осыпаемо милостями и привилегиями Агриппы, в угоду его царственному спутнику, не забывавшему из собственных, конечно, расчетов замолвить словечко за соотечественников. Одним словом, отношения к Ироду Августа и Агриппы были столь тесны, что льстецы имели полное основание называть Ирода вторым любимцем Августа после Агриппы и – Агриппы после Августа.⁸¹⁵

Насколько это все мало, однако же, мирило народ с Иродом, видно из того, что даже наиболее блестящий период его правления (20–14 г.) не проходил без энергичных более или менее выражений всеобщего недовольства. Отвращение – вообще было неизменным ответом на успехи полу-языческого режима ненавистного идумеянина: железный, деспотичный кулак последнего – единственно успешным средством превозмочь брожение недовольных масс.⁸¹⁶ Третий период правления Ирода дал ужасающие плоды этого недовольства, обострившего подозрительность и кровожадность Ирода до последней степени.

Это был период прежде всего (13–4 г.) страшных домашних злоключений, явившихся как бы продолжением кровавых подвигов Ирода в первый период и доведенных теперь до апогея мрачности и безчеловечия.

На беду, Ироду посчастливилось иметь огромную семью, давшую смертельной косе, размахивавшейся в его руках, обильную жатву. Он имел 10 жен, что было ненедозволено законом, как старается уверить Иосиф⁸¹⁷, но обличает, с другой стороны, необычайную чувственность его натуры. Замечательнейшие из этих жен были: Дора, которая, с прижитым от Ирода сыном Антипатром, могла показываться в Иерусалиме только по большим праздникам⁸¹⁸; Мариамма (с 37 г.), племянница Гиркана, родившая Ироду 3 сыновей и 2 дочери, из числа коих младший сын умер в Риме⁸¹⁹, где он воспитывался, два другие – выступают героями последующей истории; судьба дочерей Салампсо и Кипра обозревается у Иосифа ΧVIIΙ, 5, 4. С 24 г. выступает третья супруга Ирода – также Мариамма, дочь Александрийского священника, возведенного при этом и в первосвященство⁸²⁰, родившая Ироду сына, так же Ирода. Из остальной седмерицы жен более интересны Самаритянка Малеака, мать Архелая и Антипы, и Иерусалимлянка Клеопатра, мать Филиппа. Если принять во внимание, что между женами Ирода только две не дарили его потомством, и что Ирод видел настолько взрослыми своих внуков и внучек, что самолично связывал их узами Гименея, то из сего будет ясно, какая громадная семья была свидетельницей и училась быть подражательницей его гнусных и бесчеловечных уроков.

При всех свирепствах, имевших целью истребить в корне ненавистный род Маккавейский, последний имел еще своих представителей. Но – какой ужас для Ирода! Эти представители были уже его собственные дети от Мариаммы, тем более опасные, чем они ближе к нему. «Маккавеи – в его собственном доме! Правда, он был им отец; но он был… ирод!» (Богород. 512).

Не трудно угадать, что могло выйти из этой чудовищной коллизии. Подобно своей матери, Александр и Аристовул были вначале, предпочтительно пред всеми, любимцами Ирода, и подобно ей же, понесли потом на себе тем более трагически все его бессердечие и зверство. Их именно Ирод желал видеть наследниками своего «величия», и чтобы они были при этом «достойнейшими» наследниками и слугами Римлян, отправил их в 23 г. на воспитание в Рим.⁸²¹ Здесь эти многообещавшие юноши изучили все, кроме искусства сохранить жизнь вблизи Ирода. Они не хотели или не могли забыть совсем, что в них течет кровь Маккавеев. Сам народ Иерусалимский усиленно поддерживал в них это сознание своими особенными симпатиями к ним, наряду с нескрываемой ненавистью ко всем прочим членам Иродовой фамилии (Богород. 512). Через 5 лет (18–17 г.) Ирод сам прибыль за ними в Рим, и его родительские чувства, при виде цветущих красотой и мужеством 17–18 летних юношей, образованных и отшлифованных, во вкусе идеализованного им Римского двора, естественно должны были переживать невыразимое удовлетворение. Не забыв вместе с поклоном Кесарю похвастаться пред ним своим сокровищем, он с торжеством везет их к Иерусалимскому двору и спешит приискать им прекраснейших и достойнейших невест: для Александра – каппадокийскую царевну Глафиру, для Аристовула – свою племянницу, дочь Саломии, (от Костовара) Веренику.⁸²² Такое тесное переплетение Асмонейской и Идумейской линий в Иродовом семействе не помогло, однако, обеим этим линиям перестать изображать из себя два враждующие лагеря, которые, как положительное и отрицательное электричество, чем теснее сближались, тем напряженнее стремились к исключительности и взаимоуничтожению. Застрельщиками в не умедлившей разразиться в силу этого борьбе явились сами дети Мариаммы, чувствовавшее царственно-благородную кровь в своих жилах и клеймившие беспощадным презрением все, что только напоминало их идумейское родство. В рядах защитников чести Идумейского элемента впереди всех, конечно, выдавалась Саломия со своим братом Феророю, которая испытывала в ненависти детей Мариаммы бесившую ее месть за изведенную некогда мать. Так завязалась новая трагедия, приведшая к роковому концу не только детей Мариаммы, но и некоторых не асмонейских членов Иродовой фамилии (Антипатра и Ферору).

После долгих тщетных усилий поколебать Ирода в заблуждении относительно любви и признательности к нему его детей, Саломии удалось создать в злой мнительности царя благоприятную почву, на которой семя злобы пустило корни и принесло свои плоды. К несчастью, вместе с благородной кровью своей матери, юноши унаследовали какую-то неудержимую антипатию к ее убийце. Эта влитая Мариаммой благородная кровь была в них как бы «кровью, вопиявшей за нее на небо» в каждом их действии, вытесняя и заглушая естественные сыновние чувства к Ироду. Все это, конечно, не могло укрыться от проницательного Ирода, тем более, когда не столь осторожное поведение Александра и Аристовула с Саломией дало последней веские основания уверить Ирода в ненадежности его любимцев и растравить болезненную подозрительность его к ним до последних пределов.

Прежде принятия каких-либо решительных мер для ограждения спокойствия в своем доме, Ирод придумал для охлаждения заносчивости предопределенных своих наследников следующую демонстрацию. Он вызвал к себе снова удаленного было Антипатра, вместе с его матерью, стал оказывать ему особенное внимание и далее отправил его в Рим, в свите Агриппы, возвращавшегося (в 13 г.) домой, после 10-летнего пребывания на Востоке, прося представить его Кесарю и приобрести его благосклонность⁸²³, как к возможному наследнику престола. Мера эта сейчас же произвела свое действие. Она усилила оппозицию задетых наследников до крайней степени, и в то же время окончательно искоренила мир в царствующем доме. Рядом с нарушавшей этот мир заносчивостью Александра и Аристовула стало теперь надменное высокомерие Антипатра пред своими сводными братьями, считавшего более обеспеченным свой путь к трону, и усиленная травля на них Ирода со стороны всего враждебного им лагеря, – и оскорбленный унизительным недоверием отца и возмущенные этой травлей дети Мариаммы не удержались, чтобы открыто не бросить ему в глаза упрек в бессердечной расправе с матерью и в возмутительном поведении с ними. Дело дошло, наконец, до того, что Ирод обратился с горькими жалобами на своих детей (12 г.) к самому Кесарю, приведя их к нему в Аквилею и понося за неблагодарность. Тронутый чистосердечною исповедью невинных царевичей и поняв, что Ирод являлся игрой призраков⁸²⁴, Кесарь успел примирить отца с детьми и восстановил было домашней мир, но ненадолго… до тех только пор, пока примиренные не попали снова в пропитанную интригой и кровью атмосферу двора Иродова.

Теперь эта атмосфера охватила обреченных ей жертв во всей своей безысходной горечи и смертоносности. С адской хитростью враги молодых царевичей не щадили в грязных сплетнях самого Ирода, чтобы только разжечь ненависть их к царю и вывести наружу их мстительные наклонности; – сочиняли всевозможные ложные доносы на их приближенных, чтобы жестокостями пыток вымучить у них ложные признания в небывалых преступлениях: коварно бесчестили в присутствии детей память матери, будто бы не безвинно понесшей кару, чтобы довести их до той степени раздражения и потери самообладания, когда у убежденных в невинности матери детей неудержимо вырывались упреки по адресу отца – убийцы невинной, и т.п.

Уже один из царевичей – Александр – томился в узах, как жертва только что перечисленных (далеко неполно) интриг. Решительную развязку несчастной судьбы узника отсрочить несколько лишь его тесть, Архелай, нарочито прибывший из Каппадокии при слухах о смутах при Иудейском дворе. Хитрый Каппадокиец, тотчас смекнув, что упреки и уговоры Ирода только еще более ожесточили бы своенравного деспота, с таким искусством разыграл роль гневного и оскорбленного своим зятем тестя, угрожая разводом, что Ирод сам вступился за своего сына и разрешил дело полным примирением и оправданием Александра. Но это было лишь коротеньким затишьем пред жестокой бурей. Внимание царя от домашних неурядиц неожиданно отвлеклось затруднительными внешними обстоятельствами, подведшими Ирода под опалу Кесаря. Вся (!) вина Ирода состояла в том, что он жестоко расправился с Трахонитянами, которые, пользуясь его поездкой⁸²⁵ в Рим по делу Александра и обрадованные слухами о смерти его, восстали против невыносимого режима и нашли себе сочувствие и содействие соседней Аравии, где известный разжалованный зять царский Силлей (муж Саломии) ворочал всеми делами вместо слабохарактерного царя Овода. Грубый отказ Силлея на требование Ирода выдать главных зачинщиков восстания, укрывшихся в Аравии, вынудил Ирода прибегнуть к вооруженному вторжению в пределы ее за бунтовщиками и к нечаянному столкновению с Аравийскими войсками, кончившемуся довольно печально для Аравитян. Несмотря на то, что эта кампания предпринята была не без соизволения Сирийских наместников (Сатурнина и Волумния), такой результат ее являлся столь немаловажным нарушением нейтралитета страны, а Силлей, отправившийся лично в Рим с жалобой на Ирода, настолько не пожалел красок для обрисования нечеловеческой жестокости и возмутительно-несправедливой политики Ирода, что Кесарь в гневном послании объявил ему⁸²⁶ свое неблаговоление и несколько раз отказывался даже выслушивать его оправдательные посольства, пока, наконец гнев Кесаря несколько поостыл, и эту миссию взял в свои умелые руки друг Ирода Николай Дамаскин.

Разлад с сыновьями, между тем, шел у Ирода своим чередом. При дворе Ирода появился новый злой гений, в лице недостойного Лакедемонянина Еврикла, ускоривший печальную развязку своими интригами. Легко входивший в доверие всех членов Иродовой фамилии, этот ловкий проходимец – «гость» Иродова двора и нахлебник Антипатра, злоупотребляя всеми правами доверенного гостя, быстро перезнакомил врагов с потаеннейшими жалобами и планами Александра и Аристовула; остальное все сделали подвергнутые жесточайшим пыткам слуги царевичей, давние нужные показания. Оба брата оказались в цепях и недоставало только одобрения со стороны Кесаря, чтобы снарядить над ними формальный суд. Скоро, однако, кровожадное влечение освободилось и от этой преграды. Как бы уверенный в успешных результатах примирительной миссии Николая, Ирод спешит повергнуть на благоусмотрение Кесаря необходимость суда над уличенными преступниками, и новое посольство его как раз успевает застать Кесаря в момент его раскаяния в несправедливой(!) обиде Ироду. Реваншем за эту несправедливость было полное удовлетворение желаний Ирода и право жизни и смерти над врагами его спокойствия и безопасности, причем, избегая ближе вмешиваться в столь отвратительное дело, Кесарь не мог придумать ничего лучше, как посоветовать, чтобы суд, имеющий разобрать дело, собран был в Вирите, при участии римских чиновников, которые могли быть удобнее всего собраны сюда со всей Сирии.⁸²⁷ Самый ход судебного процесса любопытен для характеристики этого нового злодеяния Ирода. Подсудимые, прежде всего, не были представлены в собрание суда; пред ним предстоял один обвинитель, с непристойным гневом и красноречием, достойным лучшего применения, докладывавший суду о всех добытых уликах и с яростью отвергавшей всякие инотолкования и возражения в защиту «уже изобличенных в злоумышлении» преступных детей, власть над которыми он, Ирод, получил и от природы, и от Кесаря, и от самих отеческих законов, что все по необходимости ограничивает все полномочия суда не правом судить его детей, а лишь подтверждением его праведного на них гнева и дарованием примера потомству, что такие преступления не должны оставаться безнаказанными… Под впечатлением такого грубого неистовства, суд потерял самообладание и единогласно подтвердил то, чего желал Ирод. Напрасно одна спокойная и неомраченная заразительностью злости голова попыталась было разумно-спокойной речью пробудить здравый смысл и человеческие чувства Ирода. Это был – наместник Сатурнин, подавший голос за более соответствовавшее преступление и родительским чувствам наказание провинившихся, – к чему тотчас же примкнули и его три сына. Еще более напрасно, и даже ценой жизни, попытались умилостивить царя в пользу осужденных – старый служака Ирода Тирон с 300 воинских начальников, которые все показались ему соумышленниками несчастных князей, и тотчас же все погибли. Это ускорило и гибель осужденных, по отношению к которым Ирод как будто вначале колебался приведением в действие бесчеловечного приговора. Однако, мысль, что они имеют таких заступников, открыто осуждавших его поступок с ними, прекратила эти колебания, и несчастные юноши кончили свою многострадальную жизнь, удушенные в Севастии⁸²⁸ (Самария), где 30 лет назад с такой пышностью был отпразднован брак Ирода с их матерью.

Вскоре эта кровавая эпопея пополнилась еще одной бессердечной казнью. Ирод натолкнулся, наконец, на действительного своего врага в лице Антипатра, который, не удовлетворяясь тем, что руками его самого расчистил себе дорогу к престолу, помышлял устранить последнее препятствие – жизнь отца: – сын, достойный своего родителя! Он нашел себе надежного союзника в лице Фероры и удобную почву для смуты в интригах фарисеев, пользовавшихся своим влиянием на Иродианок для поддержания и распространения смут при дворе, не высыхавшем от крови. Не дремала и старая змея – Саломия. Подозрительная близость Фероры с Антипатром обратила на себя ее внимание, а чрез нее стала известна и Ироду. Опасаясь дальнейших разоблачений, Антипатр чрез своих римских друзей подстроил так, что Ирод отправил его в Рим к Кесарю с богатыми дарами за утверждением в правах наследника престола, не имея сил отказать себе в надежде на верность отличенного таким вниманием сына.

В отсутствие Антипатра, умер Ферора, ускорив печальную развязку и судьбы Антипатра. Тотчас же началось энергичное распутывание хитросплетенных нитей чудовищного заговора. Донос двух вольноотпущенников Фероры намекнул, как на причину скоропостижной его смерти, на отравление ядом; пытки и допросы домашних Фероры шаг за шагом привели к тому, что этот яд заготовлен Антипатром и не для Фероры, а для самого Ирода; были выпытаны важные улики подозрительных сношений Антипатра с Феророй; собраны неосторожные жалобы Антипатра на томительное долголетие царя, отдаляющей наследие им престола, – на ненадежность его видов, и т.п.; выдана женой Фероры вся программа покушения, исповеданная покойным в предсмертной беседе с нею: одним словом, не оставалось ничего тайного, и во всем этом лабиринте чудовищных открытий вне всякого сомнения выступала истина гнусного посягательства на жизнь Ирода со стороны любимого братоубийцы – сына, который даже и не подозревал возможности столь быстрого оборота дела, и со спокойной совестью немедленно выбыл из Рима, как только получил льстиво-милостивое приглашение отца вернуться ко двору. Несчастный едва успел переступить порог дворца, как тотчас же был арестован, и уже собранный по его делу суд (в присутствии Сирийского наместника Вара) на другой же день вынес ему смертный приговор. После этого Ирод тотчас же заключил его в оковы и отправил постановление суда на утверждение Кесаря.⁸²⁹ По странному противоречию человеческой натуры, Ирод не спешил, однако, исполнением приговора над действительным преступником, и понадобилось новое осложнение дела провинностью Антипатра, чтобы разъяренный тиран вышел из спокойной спячки в этом противоречии.⁸³⁰

Было уже около 70 лет пресытившейся кровью жизни Ирода, когда эта победоносно вышедшая из таких опасностей жизнь готовилась, наконец, уступить смертельной болезни царя. Демон крови заговорил в нем всею ненасытностью своих потребностей, прежде чем уснуть в нем. Всеобщее смятение умов, вызванное надеждой на скорое прекращение до омерзения ненавидимой жизни, дало богатейшую пищу для последних предсмертных неистовств изверга, в чаду коих он прощался с жизнью. Спеша сгладить позорное клеймо язычествующего режима, толпа народа, при первом же слухе о безнадежности положения царя, наэлектризованная пылкой инициативой двух раввинов (Иуда Сарифеев и Матфий Маргалофов), свергла ненавистного «орла» римского с насиженного им места (над вратами храма), но успела также заплатить за эту поспешность кровью главных своих предводителей, от руки бывшего еще на то в силах Ирода.⁸³¹ Поторопившись с теми же обманчивыми надеждами погиб и томившийся в узах Антипатр⁸³², попытавшийся подкупом вырваться на волю, где теперь ему можно было действовать, и моментально казненный, по доносу тюремщика. Наконец, превосходя всякое возможное бесчеловечие и зверство, Ирод и самое свое последнее издыхание замышляет усладить потоками крови. Посреди агонии смерти, терзаясь мыслью, что эта смерть станет предметом ликований, он, как бы умудряясь перехитрить невозможность посмертной мести, изобретает средство вмешать в нее причины для всеобще-горьких слез, – умоляет присутствовавших при его последних минутах Саломию и Алексу (3-го ее мужа) умертвить в минуту его смерти знатнейших Иудеев, заключенных им в Иерихонском цирке, чтобы произвести в народе желанный траур⁸³³… Как видно, такая последняя воля превышала уже всякие человеческие силы; только во всяком случае, другого Ирода для приведения ее в действие уже не нашлось.⁸³⁴

Так пресеклась эта чудовищная жизнь первого антихриста, предварившего первое пришествие Христа, как бы в прообраз имеющего предварить второе, – жизнь, для которой не было ничего святого, кроме страстей, – в которой, как в фокусе, сосредоточилась вся нравственная тьма растленного человека, порывавшаяся затмить самое Солнце Правды⁸³⁵, воссиявшее миру посреди этой беспросветной тьмы. Когда именно наступил этот высочайший момент мировой истории (Рождество Христово), приветствованный песней неба и совпавший с ликованием земли по случаю гибели худшего из порождения ее, – вопрос столько же важный по его значению для христианского летосчисления, сколько и недостаточно определенный для точного решения.

По точному свидетельству Иосифа⁸³⁶, смерть Ирода была незадолго «пред Пасхой» след. в Марте или Апреле, через 37 лет после провозглашения царем и через 34 года после взятия Иерусалима, т.е., по-видимому (40–37) в 3 году до обычно-принятого христианского летосчисления. Но имея ввиду неизменную манеру Иосифа – увеличивать счисление одним Иродом более⁸³⁷, принимая остатки года за полный год и ведя счета лет правления царей от Нисана до Нисана⁸³⁸, – мы имеем все основания установить, что 34-й год Ирода, год его смерти (и рождения Христа), начался 1-го Нисана 4-го года до Хр. эры, и что, таким образом, смерть Ирода падает на время между 1–14 Нисана этого именно года (4-го).⁸³⁹ За справедливость последнего положения говорят – одна важная астрономическая дата и хронология преемников Ирода. Иосиф делает столь благодарное упоминание, что незадолго (Ἀρχ.XVII, 6, 4) до смерти Ирода было лунное затмение, а это по точным астрономическим изысканиям могло быть именно затмение в ночь на 12–13 Марта 4-го года (Wurm, стр. 34 и д., Ideler, 391 и д.). То же самое положение подтверждается хронологией Архелая и Антипы, преемников Ирода. Так как первый, по Dio Cass. LV, 27, отрешен от правления Августом 759 а. U (в консульство Эмилия Лепида и L. Arruntius’a, в 9-й год его правления⁸⁴⁰, – а отрешение второго Калигулой падает на лето 39 г. по Хр. == 792 a. U. И – судя по дошедшим до нас от его времени монетам именно на 43 году правления⁸⁴¹, – то обе эти комбинации подтверждают одно и то же, что началом правления обоих названных царей, а, следов., и годом смерти Ирода быль именно 750-й a. U. год == 4-й до Хр. э.⁸⁴², отстающей посему от своего действительного начала как раз на 4 года.

На смерти Ирода собственно кончается та бессмертная заслуга Иосифа, благодаря которой мы можем иметь полный обстоятельный обзор Библейской истории в ее подготовительном к Новому Завету значении. В дальнейшем эта заслуга, впрочем, нисколько не прекращается, и приобретает даже особо важное значение, давая в Археологии множество благодарных комментариев к Евангельским событиям, без которых эти события выступали бы далеко не в такой яркости и объективной жизненности, и в свою очередь имея и для себя в этих событиях не мало дополняющего и подтверждающего материала. Наконец, дальнейшее повествование Иосифа дает непрерывный ряд обстоятельных и захватывающе интересных картин Иудейско-народной жизни пред знаменитым последним восстанием за национальную свободу и столько увлекательно-трогательных страниц из истории этого восстания, кончившегося гибелью священнейшего из городов земли, – гибелью, которая ранее Иосифа и вполне согласно ему, как современнику, в предначертании Спасителя нашла свое увековечение на страницах Евангелия.