ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ И МИССИОНЕРСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В ПРОШЛОМ И НАСТОЯЩЕМ¹⁰⁴

Настоящий доклад представляет собой введение в дискуссию между православными и епископала-ми и не ставит своей целью охватить все проблемы, связанные с миссионерской деятельностью. Я ограничусь тремя пунктами:

1) православной реакцией на современное раэвитие богословия миссии;

2) богословскими и практическими вопросами, связанными с православной миссионерской деятельностью на Западе, и в частности в Америке;

3) современными перспективами диалога между православными и англиканами в свете пунктов 1 и 2.

Пункты 1 и 2 будут попыткой своего рода православного «искания душ». Пункт 3 будет содержать практическое предложение.

До недавнего времени христианская миссия понималась вообще довольно просто. Она заключалась в организованном и институализированном усилии расширять число членов различных христианских церквей и деноминаций за счет тех, кто к ним не принадлежал. В течение всего девятнадцатого столетия большинство протестантов – не говоря уже о католиках и православных – считали само собой разумеющимся, что та деноминация, к которой они принадлежат, и есть «истинная Церковь» и что совершенно законно заниматься прозелитизмом как среди нехристиан, так и среди членов других христианских групп.

Такое упрощенное и прямолинейное понимание христианской миссионерской работы привело на практике к двум очень важным последствиям:

1. На так называемых «миссионерских территориях», т. е. прежде всего в Африке и Азии, которые западноевропейские страны включили в свои колониальные империи и где поэтому была возможна миссионерская работа, существовала жесткая конкуренция между христианскими миссионерами. Конкуренция эта была серьезной помехой в распространении христианства. «Младшие церкви», организованные лишь как «филиалы» европейских церковных организаций, подпадали под власть постреформационных богословских и институционных категорий и были вынуждены перенимать «фракционность» европейцев вдобавок к своим собственным расовым и племенным разделениям.

2. Протестантский и католический прозелитизм распространялся на христианский Восток, особенно Ближний Восток и Индию. Абсолютно не имея успеха среди мусульман, западные миссионеры оправдывали свое пребывание в странах Ближнего Вое гока обращением к экономически и интеллектуально «слаборазвитым» массам восточных христиан – православных и монофизитов. На этот прозелитизм, начавшийся уже в семнадцатом и восемнадцатом веках при активной поддержке западных дипломатов и денег, последовала защитная реакция – хорошо известное постановление Вселенского Патриарха Кирилла V. В 1755 г. он объявил недействительными таинства, совершенные западными христианами, и определил, чтобы обращение в Православие происходило через крещение¹⁰⁵. Это постановление заменяло прежнюю практику приема католиков и протестантов через миропомазание. Оно вошло в греческий канонический сборник, известный под названием «Пидалион» («Кормчая»), и считается до сего дня обязательным в некоторых консервативных православных кругах, особенно в Греции.

Следует также отметить, что активный прозелитизм среди православных широко практиковался и в западных церквах на американском континенте. Он и до сих пор активен в консервативно-фундаменталистских группировках (например, среди туземцев Аляски).

Во время великой миссионерской экспансии западноевропейских церквей в XIX веке во всем православном мире только русская Церковь была в состоянии вести подобную работу. Это она и делала на европейской и азиатской территории русской империи, а также за ее пределами. В высшей степени успешной была миссия в Японии под руководством недавно канонизированного св. Николая Касаткина (ум. 1913); не прерывалась миссионерская деятельность на Аляске и после того, как она была продана Соединенным Штатам в 1867 г., а также и в других местах американского континента. Эта русская миссионерская деятельность не ограничивалась нехристианами, но принимала и католиков и протестантов. Она следовала принципам, принятым во времена Византии, т. е. основывалась на богослужении, переведенном на местные языки. Таким образом, православное богослужение совершалось на дюжине азиатских диалектов. Переводилось и Священное Писание¹⁰⁶.

Идея «экуменического движения», способного положить предел соревнованию миссионеров и сделать возможным некое объединенное свидетельство христианства в мире, впервые сформировалась среди протестантских миссионеров. Она основывалась на воплощении богословами нераздельности единства и миссии в новозаветном понимании Церкви. Как люди практичные, те, кто был ответствен за различные миссионерские отделы и организации, учли все, что можно было выиграть от сотрудничества и распределения средств.

Этот миссионерский импульс был постоянным составным элементом экуменического мышления первой половины двадцатого века. Кульминацией его стало слияние Всемирного Совета Церквей и Международного Миссионерского Совета на ассамблее в Нью-Дели (1961).

Потом «бурные шестидесятые» внесли коренные изменения в господствующие представления о миссионерской деятельности, а потому и о самом экуменическом движении. Мысль о существовании «христианского мира», посылающего миссионеров для обращения язычников, была совершенно отброшена и заменена новым обобщенным богословием миссии, которое справедливо полагало, что миссия Церкви в то время, когда весь мир стал «секулярным», не может быть ограничена какими-либо географическими областями или миссионерскими территориями. Теперь христианская миссионерская деятельность отождествлялась с включением в те исторические процессы, которые считались «прогрессивными», т. е. помогали улучшению человеческой жизни. Христиан призывали отказаться от традиционной сосредоточенности на Священном Писании и богослужении и «прислушиваться к миру». «Секулярное» определялось как источник постоянного откровения, и миссионерские усилия Церкви состояли в помощи тем делам и идеологиям, которые боролись за «мир» и «справедливость». В этом новом и преобладающем понимании миссионерской деятельности главной проблемой было то, что оно практически исключало всякое понятие «мира» и «справедливости», кроме «секулярного»; оно следовало за всеми увлечениями и утопиями современных общественных течений и изменяло самому основному содержанию христианского благовестил, относящемуся к вечной жизни, воскресению и Царству Божию, т. е. к реальностям, не поддающимся определению в социологических или политических терминах. Вершиной в развитии этих представлений о миссии стали конференция «Церковь и общество» (Женева, 1966) и четвертая ассамблея Всемирного Совета Церквей (Упсала, 1968). После этого воинствующий секуляризм как будто пошел на спад, а сам «секулярный мир» (что бы ни означал этот термин) стал более восприимчив к иррациональному пятидесятничеству¹⁰⁷ и эмоциональному религиозному «оживлению»¹⁰⁸ нежели к утопиям политических активистов.

Благодаря связям с различными экуменическими организациями Православная Церковь постоянно следила за этими изменениями в христианском понимании миссионерской деятельности. Следует честно признать, что до сих пор влияние ее на результаты различных дискуссий о миссионерской работе было довольно незначительным. Однако, может быть, история покажет, что спокойная неизменность православного богослужения и до сих нор свойственный православным некоторый пассивный иммунитет (несмотря на противоречивые позиции немногих «профессиональных экуменистов») к богословским увлечениям и лозунгам в конце концов окажутся эффективным христианским свидетельством, более глубоким и великим, нежели консерватизм ради консерватизма. Ясно, что православное понимание христианского благовестил и Церкви очень трудно примирить с теми представлениями о миссионерской деятельности, которые преобладали и до, и после конференции в Нью-Дели.

Православные, конечно, с готовностью согласятся с тем, что 1) миссионерская деятельность присуща самой природе Церкви, которая называется «апостольской» как потому, что несет апостольскую веру, так и потому, что послана в мир так же, как были посланы апостолы, для свидетельства о Воскресении Христа; 2) миссионерская работа не может сводиться только к проповеди Евангелия; она предполагает служение, т. е. свидетельство делами так же, как и словом. Эти два пункта означают, что, если Церковь перестает быть миссионерской и замыкается в себе или, что еще хуже, вносит этнические, расовые, политические, социальные или географические ограничения в благовестия Христово, она перестает быть подлинно Христовой Церковью. И поскольку Христос был помазан «бла повествовать нищим… исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу» (Лк. 4:18), то ясно, что Церковь Его должна делать то же.

Однако православные не могут согласиться с теми положениями, которые оправдывали бы включение миссионерской деятельности в структуру экуменических организаций, таких, как Всемирный Совет Церквей, потому что они представляют собой ассоциации христиан разделенных. Православные же считают, что Православная Церковь есть Церковь единая, а не разделенная, т. е. богословски и библейски неделимая, и что всякая ассоциация «разделенных» церквей есть не что иное, как попытка ad hoc трудиться над единением христиан или же средство сотрудничества в тех областях, где оно возможно, включая и христианское благовестие миру. Миссионерская деятельность, однако, в своем высшем богословском смысле есть выражение самой Церкви. Она не может родиться из разделенного христианства, а только из Единой Церкви; и ведет она к обращению в эту Единую Церковь.

Совершенно очевидно также, что православные не согласятся с «секуляристским» пониманием миссионерской работы. Цель миссионерских усилий – принятие Евангелия, которое как раз освобождает человека от детерминизма секулярных категорий, т. е. от «мира». Основой «миссионерского» аспекта экуменизма всегда был текст Евангелия от Иоанна: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня» (Ин. 17:21). Здесь подразумевается единство Божественное, которое должно стать также и единством людей, и это есть нечто, чего мир «не может дать». По этой причине истинное единство христиан осуществляется не в общей деятельности и даже не в общем свидетельстве вовне, но в закрытом Таинстве Евхаристии. Только потому, что Евхаристия есть событие эсхатологическое, предвосхищение пришествия будущего Царства и полнота Божественного присутствия, она есть также единение. По этой же причине любой вид «открытого причащения» (intercommunion), т. е. евхаристического общения между христианами, разделенными в вере и принадлежащими к разным «деноминациям», неизбежно низводит Евхаристию до уровня одного из способов человеческого содружества, отличного от грядущего Царства Божия, т. е. того, в чем и заключается высший смысл Евхаристии.

Лично я думаю, что среди православных царит общее согласие относительно вышеизложенных позиций. Однако по различным причинам небогословского характера православные действовали до сих пор без достаточной последовательности и логики. Так, например, на ассамблее в Нью-Дели (1961) они согласились с тем, чтобы Международный Миссионерский Совет слился со Всемирным Советом Церквей, хотя некоторые и голосовали против такого решения. Причина такой «сговорчивости» видится мне в том, что Русская Православная Церковь после революции почти не имела возможности заниматься организованной миссионерской работой, и поэтому иерархи некоторых Православных Церквей не чувствовали какой-либо особой практической угрозы от предлагаемого слияния. С другой стороны, многие иерархи Ближнего Востока были рады получить хоть какую-то возможность контролировать протестантских миссионеров через организацию, членами которой являются и сами православные.

Можно также с уверенностью сказать, что православная реакция против «секуляризованного» понимания миссионерской деятельности была бы сильнее, если бы трагическое положение Московской Патриархии не заставляло ее принимать участие в различных «прогрессивных» организациях западного мира, считающихся полезными советскому правительству, при условии замалчивания недостатков советского общества и гласной критики Запада.

Эти и другие практические обстоятельства вряд ли способствуют согласованности православного свидетельства. Я, однако, думаю, что православные христиане на Западе несут особую ответственность за внесение положительного и полезного вклада в происходящий в мировом христианстве спор о природе миссионерской деятельности.

До начала двадцатого столетия Православная Церковь была тесно связана с национальной традицией восточноевропейских стран, входивших в то, что историки недавно назвали «Византийской федерацией¹⁰⁹, а именно Греции, Болгарии, Сербии, Румынии и России. Все они унаследовали от Византии общественную систему, предполагающую союз между Церковью и государством. С другой стороны, традиционный византийский подход к миссионерской деятельности, увековеченный свв. Кириллом и Мефодием в девятом столетии, заключался в переводе как Священного Писания, так и богослужения на местные языки. Это привело к созданию христианских наций, глубоко воспринявших христианство в своей этнической и культурной жизни. Новые этнорелигиозные группы продолжают появляться вплоть до нашего времени: в Польше, Чехословакии, Албании, а также в Азии, где успешно действовала русская миссия.

Поскольку национализм девятнадцатого века был в основе своей явлением «секулярным», то, воспринимая его, православный мир пережил свой собственный, особый опыт «секуляризма». Церковь часто оказывалась непосредственно замешанной в дела, которые определенная этническая группировка считала «священными», даже в ущерб национальным интересам других. Примеры церковного национализма многочисленны и постыдны.

Но несмотря на все это, структура народной жизни все еще в большой мере определялась православной церковной традицией. Миссионерская деятельность Церкви понималась как хранение и распространение этой традиции вместе с национальной и общественной жизнью так называемых православных народов.

Это положение было не лишено двойственности, потому что часто вело к смешению между Церковью и цивилизацией, религией и нацией. Коренные изменения в это положение внесли русская революция и установление коммунистических режимов в странах Восточной Европы. Загнанная в гетто, преследуемая в административном порядке, не имеющая по закону права как-либо влиять на общество, Церковь борется за выживание в качестве закрытой богослужебной общины. От результата ее борьбы зависит историческое будущее Православной Церкви как всемирной общины.

Но результатом русской революции стало и рассеяние православных христиан по всему миру, и рассеяние это придало православной миссионерской деятельности совершенно новое измерение. В этой новой «диаспоре» было много богословов и мыслителей, которые внесли ощутимый вклад в свидетельство Православия в экуменическом движении, особенно в Западной Европе.

В численном отношении, однако, присутствие православных значительнее всего в Америке. Большинство православных общин было основано здесь не политическими эмигрантами-антикоммунистами, а иммигрантами из Средней и Восточной Европы, Греции и Ближнего Востока. Они приехали сюда в девятнадцатом веке по своей воле с тем, чтобы создать новую и стабильную жизнь себе и своим детям. Таким образом, впервые со времен разделения Церквей и Реформации православные христиане стали жить на одной территории с католиками, англикапами и протестантами, говорить с ними на одном языке, пользоваться общей культурой.

Роль «церквей» в формировании американской культуры, конечно, хорошо известна. Деноминации совпадали с этническими и экономическими слоями, к которым принадлежали различные религиозные группы¹¹⁰. С другой стороны – и это особенно касается православных, – принадлежность к Церкви означала символическую верность своей прежней стране и служила способом этнического определения и товарищества. В отличие от классического европейского конфессионализма этот «деноминациализм» в Америке не определялся вероучением. Он никогда не исключал различных форм «внеденоминационных» религиозных опытов: «оживления», пятидесятиничества, пантеистизма, деизма, национализма и т. п. Но американская религиозная сцена была богата и сектантскими явлениями, которые отвечали на широкий «деноминациализм» исключительностью, фанатизмом и ханжеством. Православная Церковь не могла принять ни «деноминациализм», ни сектантство американских религий. Она заявляла себя Истинной Кафолической Церковью, исключающей религиозный релятивизм, но берущей на себя ответственность и задачу «кафоличности». Это чувство ответственности и миссии, явно отличающее Церковь от секты, предполагает открытость ко всему истинному и доброму повсюду. Таким образом, обосновавшись окончательно в Америке, Православная Церковь столкнулась с трудной задачей: оставаться верной своему кафолическому самосознанию в плюралистическом обществе, не становясь при этом ни деноминацией, ни сектой.

Первая епархия на американском континенте была создана на Аляске в 1840 г. и канонически зависела от русского Святейшего Синода в Санкт-Петербурге. Она осталась в юрисдикции Русской Церкви и после продажи Аляски Соединенным Штатам в 1867 г. и распространила свою деятельность на весь континент; епархиальный центр был перенесен сначала в Сан-Франциско (1872), а затем в Нью-Йорк (1903). Главная особенность этой епархии состояла в том, что она всегда была многонациональной и многоязычной. В ее среде иммигранты из Российской империи составляли очень незначительное меньшинство. Она всегда именовала себя «миссией»: сначала миссией среди народностей Аляски, у которых было свое туземное духовенство и богослужение на своем языке, а затем среди славянских «униатов», иммигрантов из Австро-Венгрии, сотнями и тысячами возвращавшихся в Православие после приезда в Америку. Эта епархия принимала иммигрантов всех стран. В Нью-Йорке был посвящен в викарного епископа араб Рафаил Хававини. В 1905 г. архиепископ Тихон представил Святейшему Синоду доклад, содержавший предложение создать независимую американскую Церковь, которая признавала бы при этом национальный характер различных этнических групп¹¹¹.

Не идеализируя картину (ибо были, конечно, и несуразности, и недостатки), можно сказать, что линия поведения этой первой православной епархии Америки была в то время верна, по крайней мере по своим намерениям, истинно кафолическому аспекту церковной миссионерской деятельности. Православная миссия в Америке распалась только после русской революции. Новые волны иммигрантов объединялись в религиозные общины на чисто этнических принципах, несмотря на некоторые пророческие голоса, например Вселенского Патриарха Мслетия Метаксакиса, который в 1921 г. в интронизационном обращении при возведении на кафедру говорил об установлении «Американской Православной Церкви»¹¹².

Предварительным условием значимого православного свидетельства на Западе, особенно в Америке, является преодоление на практике этнических разделений и совместная деятельность единой Церкви. Но главная проблема глубже. Является ли Православие по существу своему «восточной» формой христианства? Или наоборот: является ли христианство в основе своей и в культурном отношении неотделимым от Востока? Утвердительный ответ на второй вопрос означал бы, что быть западным христианином или западным православным есть по меньшей мере серьезное препятствие для успешной духовной жизни, ибо истинное христианство и Запад по существу несовместимы. Те православные, которые занимают такую позицию и осуществляют ее в своем практическом поведении, сводят Православие па уровень сектантских проявлений американской религии: невозможно быть одновременно и православным, и американцем, но обязательно нужно – по крайней мере в культурном и духовном отношении – стать греком или русским. Но очень часто это отождествление Православия с восточными культурами и духовными парадигмами приводит к практическому «деноминационализму». Есть люди, которые думают, что раз уж нельзя превратить западных христиан в греков или русских, то следует пытаться мирно сосуществовать с ними, разделяя общий межконфессиональный деизм американской религии. Это соответствует экуменическому плану так называемого «единения без единства». Так парадоксальным образом «этническая принадлежность» становится естественным союзником либо «сектантства», либо «депоминационализма», и причина этого в том, что она есть прежде всего отрицание кафоличности Церкви.

Итак, определение православной миссионерской деятельности на Западе в наше время требует прежде всего понимания того, что значит кафоличность, что связано с истинно кафолической церковной жизнью. А это есть нечто большее, нежели просто отвлеченное определение понятия «третьего признака» Церкви.

Прежде всего следует понять, что кафоличность не означает вежливого космополитизма – отказа от культурных различий, специфического характера и особых «талантов» народов, цивилизаций или этнических групп. Кирилло-мефодиев-ский путь созидания национальных церквей, не навязывавший им извне языкового единообразия, был непосредственным применением в жизни чуда Пятидесятницы, а потому и лучшим возможным свидетельством кафоличности.

При обращении в христианство народы, языки и культуры воспринимают общий критерий кафоличности и перестают быть чужими друг другу. Вся православная византийская гимнография Пятидесятницы построена на библейской теме противопоставления истории Вавилонской башни («разделяше языки вышний») и чуда языков в Сионской горнице («тот же Дух» говорит на языках всех народов). Следовательно, кафоличность требует взаимопонимания; не безразличия, не индивидуализма, а понимания, основанного на универсальности искупления. Утверждение православных, что они и есть «кафолическая» Церковь, предполагает благовестие этой Церкви миру, тому миру, который был во всей своей целости искуплен Христом. Поэтому по самой природе своей Церковь не может быть «восточной» или «западной», если хочет оставаться Церковью Христовой.

В каком-то глубинном смысле, однако, новозаветное Откровение связано с историей и географией. Боговоплощение совершилось в истории, и в установлении Церкви участвовали конкретные люди – иудеи и греки, принадлежавшие к цивилизации своего времени. Это не были американцы двадцатого столетия. Историческая уникальность явления Христа предполагает, что никакой другой момент истории, а только время Иисуса из Назарета было «исполнением времен», описанным и разъясненным в Писаниях Нового Завета. Это также означает, что воплотившийся Сын Божий был еврейский Мессия и что универсальность жизни и спасения должна была открыться только в Иерусалиме, а не в каком-либо ином месте. Кроме того, если держаться веры в Предание, нужно признать, что Церковь как новый Храм и носительница Духа во все историческое время избирала правильный путь и давала правильные определения вероучения. Определения эти также обусловлены исторически и географически. Таким образом, наша задача сегодня состоит в том, чтобы пребывать верными духу этих установлений и определений прошлого, даже если нужно развить их или воспринять совершенно новые установки, соответствующие проблемам нашего времени.

Поэтому очень важно, чтобы миссионерское служение православных христиан не отрывалось от корней восточного христианства, которое через столетия пронесло полноту христианского Предания, в частности предания греческих святых отцов. В истинное понимание нашей миссии входит также и признание, что кафолическое Предание в прошлом являлось не только в греческой или русской форме и что сводить христианскую истину к определенной исторической форме означает умалять саму кафоличность. Греческие отцы выражали Священное Предание не потому, что были греками, а потому, что жили кафоличностью Церкви, которой жили и другие и которой мы снова должны жить в двадцатом веке.

В этом докладе я не ставлю цели определить, что такое «христианский Запад» с точки зрения православной экклезиологии; да это и не кажется существенным при обсуждении христианской миссионерской деятельности в такой стране, как Америка, которую вряд ли можно еще считать христианской. Америка бросает вызов Православной Церкви, ставя такие проблемы, с которыми она раньше никогда не имела дела, и вызов этот часто является вызовом самой христианской вере. Я считаю, что православное Предание особенно ясно и определенно выражает некоторые основные истины, которые, как может открыть для себя наше общество, имеют прямое отношение к современной жизни, такие, например, как Троичность Бога, «теоцентрическое» понимание человека и экклезиология, основанная более на общении, нежели на авторитете¹¹³. Лишь бы православное свидетельство могло быть на практике более последовательным, чем теперь, в этих основных вопросах православной веры! Православие вполне способно взять на себя задачу придания новой формы западному христианству в такой момент, когда секулярная активность шестидесятых годов идет на убыль и люди более, чем раньше, готовы понять язык молитвы, созерцания, духовного опыта и таким образом вновь могут заинтересоваться истиной ради нее самой. С другой стороны, возможно и то, что Православная Церковь в Америке, обладающая свободой и динамизмом, которым она научилась на Западе, сможет оказать «миссионерскую» помощь и Церквам-матерям Православного Востока, где нет свободы, а динамизм ослаблен законом или обычаем.

Взаимоотношения между англиканами и православными имеют уже долгую историю, в которой действует не только богословие, но и политика – британская, турецкая, русская, греческая и др. В известной степени такое положение существует и сегодня в некоторых аспектах «диалога» в мировом масштабе. Наоборот, здесь на Западе, и в особенности в Америке, мы имеем возможность и даже обязанность строить наши отношения в рамках общего для нас общества и тех конкретных проблем, с которыми сталкиваются наши Церкви.

В предыдущем поколении среди епископалов было широко распространено мнение, разделяемое и некоторыми православными, что американизация восточноевропейских иммигрантов неизбежно приведет их в Епископальную Церковь. За немногими исключениями, такой прогноз не оправдался. Наоборот, у православных выработался своего рода защитный рефлекс, предохраняющий их от экуменических объединений, обостряющийся по мере усиления американизации.

Может быть, богословские и экуменические события последнего десятилетия создали новый и более плодотворный стимул для сближения англикан и православных. В контексте поразительных изменений, произошедших в римском католицизме, с одной стороны, и ростом так называемой «секуляризации» богословия – с другой, многие ценности, представленные англиканством, даже при нежелании богословски точно их сформулировать, сегодня ставятся под сомнение, как никогда раньше. Дело не столько в том или ином частном вопросе «церковного строя», сколько в самой природе христианской веры и церковного служения.

Слишком часто англикано-православные диалоги, всегда очень «экклезиологически» ориентированные, занимались такими вопросами, как апостольское преемство, число таинств, церковный авторитет и т. д., без достаточного соотношения их с экзистенциальными требованиями христианской жизни и миссии. Участники диалога с обеих сторон, может быть и неосознанно, создавали впечатление, что вопрос экклезиологии или богословия таинств можно разрешить, не разделяя один и тот же духовный опыт самой природы христианства и его миссии.

Как бы ни оценивались достижения последнего десятилетия в богословии и экклезиологии, нужно признать, что сегодня речь идет о самой природе христианства, а не только о его выражении в той или иной форме или таинствах. Если бы теперь православные и англикане, или хотя бы некоторые из них, попытались прийти к осмысленному соглашению о том, что действительно означает христианское благовестие, они смогли бы подойти и к оценке истинного состояния наших межцерковных отношений.

Лично я считаю, что дискуссия на страницах нашего Quarterly, в которой участвовали Джон Росснер, епископ Макгвайр и Жорж Барруа¹¹⁴, очень важна именно потому, что в ней преодолевается обычная экклезпологическая путаница англикано-православных диалогов. Нам пора поговорить – хотя бы вкратце – о Троице, об Иисусе Христе и о природе человека, не просто повторяя формулировки прошлого, а проверяя конкретное исповедание и учение друг друга этими основными христианскими истинами. Чтобы добиться успеха, в этом диалоге должны принять участие не только «профессиональные экуменисты», но и те, кто действительно живет жизнью наш их общин и ответствен за нее.

Дискуссия эта может взять за образец Содружество св. Албания и преп. Сергия¹¹⁵, которое все еще является наиболее долговечным и влиятельным форумом англикано-православного сближения, ее можно организовать и совсем не официально, без непосредственного участия или намеренного исключения из него церковных руководителей. Следует ли принять предложение епископа Макгвайра и составить совместное «Заявление об общей вере и практике двадцатого столетия»?¹¹⁶ Это предложение требует внимательного рассмотрения. Епископ Макгвайр достаточно осторожно уточняет, что в его планы входит не подготовка «доктринального обоснования, достаточного для объединения», а скорее «разработка руководства для наших будущих разговоров». Однако профессор Барруа справедливо опасается формальных «исповеданий». Православные эксперименты семнадцатого века в составлении «исповеданий» в ответ на протестантские запросы никому в конце концов не помогли¹¹⁷.

Действительно важным мне представляется выработка методологии, которой все могли бы следовать. Вопрос в том, можно ли объединить нынешних христиан вокруг благовестия Воскресения Христова со всем тем, что из этого вытекает, а именно:

– Божественное и человеческое в Едином Христе, т. е. утверждение, что конечное предназначение человека – в Боге и что Бог являет Себя в человеке и через человека;

– познание во Христе Отца и Духа, т. е. Бога, Которого мы опытно открываем как Троицу;

– пасхальное понимание жизни Церкви, спасительная миссия которой в мире заключается в освобождении человека от детерминизма мира сего и восстановлении его общения с Богом.

Вопрос, будет или нет соглашение по таким пунктам способствовать дальнейшим межцерковным сношениям, оставим Божественному Провидению. Но богословская работа такого рода будет действительно полезна только в том случае, если она не попадет в обычную ловушку возведенного в институт экуменизма: создание документов неопределенного содержания с целью подготовки, поддержки или предвосхищения соединения Церквей как учреждений без истинной духовной встречи. Вместо составления документов для удовлетворения «профессиональных экуменистов» нам следует вместе попытаться сказать что-нибудь неверующему человеку или хотя бы рядовому члену Церкви. Если бы мы смогли увидеть, что проповедуем одну и ту же Благую Весть, нам было бы легче обсуждать неразрешенные экклезиологические вопросы,

Я знаю, что мои скептически настроенные православные собратья скажут, что всегда легко прийти к соглашению с отдельной группой англикан и таким образом обрести иллюзию англикано-православного взаимопонимания, тогда как на деле англиканское содружество¹¹⁸ сохранит свою «широту», распространяющуюся равно на всех, и другие англикане будут в то же самое время соглашаться с методистами и пресвитерианами. Мне, однако, кажется, что в целом, с богословской точки зрения, ситуация в этом отношении меняется.

Англиканское содружество приближается к моменту истины. Перед ним стоит реальная возможность слияния с основным течением либерального протестантизма, и временами англикане уже чувствуют, что они больше не нужны Риму в качестве «моста» к протестантству – слишком много католиков переплыло поток своими силами.

Но момент истины предстоит и Православию. Этнополитические структуры, которые придавали ему ощущение стабильности и непрерывности, быстро разрушаются. И сегодня сохранить среди молодежи веру в Православие может только его истина и кафоличность.

Не означает ли это, что настало время англиканам и православным попытаться встретиться друг с другом в истине Евангелия?