Глава IV. Христос

Христология составляет сердцевинный пункт богословия христианской Церкви. Именно в учении о Христе как о Богочеловеке и Спасителе заключено кардинальное отличие христианства от других монотеистических религий.

В основе православной христологии лежит учение о Христе, содержащееся в Новом Завете, в догматах Вселенских Соборов и в трудах отцов Церкви – прежде всего восточных. Это учение подразделяется на несколько тем, которые будут рассмотрены в настоящей главе: догмат Боговоплощения, учения о двух природах, двух действиях и двух волях Христа, о страданиях и смерти Спасителя, о Кресте Господнем, о сошествии Христа во ад и воскресении, об искуплении и обожении.

Тему Боговоплощения мы рассмотрим на примере учения нескольких наиболее авторитетных отцов Восточной Церкви: Афанасия Александрийского, Григория Богослова, Исаака Сирина, Максима Исповедника и Симеона Нового Богослова. Обзор взглядов этих авторов на догмат Боговоплощения дает достаточно полную картину его понимания в Православной Церкви.

Трактат Афанасия Александрийского «Слово о воплощении Бога Слова и пришествии Его к нам во плоти» стал классическим выражением восточнохристианского учения о Боговоплощении. В этом произведении автор, говоря о причинах Боговоплощения, обращается к библейскому понятию образа Божия. В падшем человеке образ Божий был помрачен, подобно тому как изображение человека на доске, покрытой наслоениями грязи, перестает быть видимым. Для того чтобы восстановить изображение, не нужно выбрасывать доску: для этого необходимо, чтобы пришел тот, с кого писался портрет, и на старой доске лик был написан заново. Именно это и совершил Сын Божий: «будучи образом Отца, Он пришел в наши страны, чтобы обновить человека, созданного по образу Своему»

Но образ Божий в человеке не мог быть восстановлен без уничтожения смерти и тления. Поэтому Слову Божию необходимо было воспринять смертное тело, чтобы при помощи его была уничтожена смерть и в людях обновился образ Божий. Однако Сын Божий не сразу по воплощении совершил жертву за всех, отдав тело Свое на смерть. Сначала Он, как человек, жил среди людей и преподавал им знание о Своем Отце, чтобы они пришли от идолопоклонства к богопочитанию. И лишь после того, как Он доказал Божество Свое делами, Он «приносит наконец, жертву за всех, предавая на смерть храм Свой, чтобы всех сделать свободными от ответственности за древнее преступление».

Григорий Богослов в своей трактовке догмата искупления делает акцент на любви Божией, которая была главной причиной Боговоплощения. Единородный Сын Божий был послан Отцом в мир для того, чтобы исцелить поврежденную грехом человеческую природу. Грех вошел в жизнь человека после грехопадения: наказанием за грех стала смерть. Но и само это наказание было проявлением любви Божией, и в самой смерти содержалось скрытое благодеяние, так как она преграждала путь к распространению греха. В течение долгих веков Бог вразумлял человечество различными способами, однако грех продолжал переходить из поколения в поколение. Тогда понадобилось более сильное «лекарство», которым и стало воплощение Бога Слова:

«Существующий получает бытие, и Несозданный создается, и Невместимый вмешается через посредство умной души, посредничествуюшей между Божеством и грубостью плоти!.. Что за богатство благости? Что это за таинство по отношению ко мне? Я был причастен образу, но не сохранил его; Он причащается моей плоти, чтобы и образ спасти и плоть сделать бессмертной. Он вступает с нами во второе общение, которое гораздо необычайнее первого, поскольку тогда даровал нам лучшее, а теперь принимает от нас худшее!»

Итак, Боговоплощение стало поворотным пунктом в судьбе человечества: по своему значению оно, как считает Григорий, превосходит даже сотворение человека. Говоря о Боговоплощении, Григорий пользуется терминологией «обнищания» и «истощания», или «уничижения». Эта терминология восходит к словам апостола Павла, ставшим классическим выражением восточной христологии, о том, что Сын Божий уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человеку и по виду став как человек (Флп. 2:7). Цитируя апостола Павла, Григорий пишет:

«Ибо поистине для нашего освобождения послужил Он плоти, рождению, немощам нашим и всему, чем спас содержимых под грехом. А что может быть больше для смиренного человеческого естества, чем соединиться с Богом и через такое смешение стать Богом и быть настолько посещенным Востоком свыше (см.: Лк. 1:78), чтобы и рождаемое Святое нареклось Сыном Всевышнего (Лк. 1:35) и даровано было Ему имя выше всякого имени... и чтобы всякое колено преклонилось Истощившему Себя за нас и образ Божий растворившему с образом раба (см.: Флп. 2:9–10)?»

Учение об истощании Божества – лейтмотив христологии святителя Григория Богослова:

«...Бог сошел с небесного Престола, в смертной утробе истощив Свою славу и смешавшись со смертными, соединенный воедино Бог и человек».

«Христос... обнищал до грубости плоти, будучи высочайшим умом и первой природой ума».

«...Бог, став человеком, страждет, как человек, и нищает до принятия на Себя плоти, чтобы мы обогатились Его нишетой».

Будучи путем смиренного снисхождения и истощания Божества, воплощение Слова в то же время стало путем восхождения человечества к вершинам обожения. Божественное Слово, совечное и единосущное Отцу, в воплощении осталось тем, чем было, восприняв на Себя то, чем Оно не было, – человеческую природу. Сохранив всецелое Божество, Слово приняло на себя всецелое человечество; оставшись единосущным Отцу по Божеству, Сын Божий стал единосущным нам по человечеству; будучи Богом и Владыкой, Христос стал нашим братом. Таким образом, в момент Боговоплощения не произошло никакой перемены в Боге: Его естество осталось тем же. чем было. Перемена произошла в нас, ибо в нашем естестве и в нашей судьбе все изменилось кардинальным образом. Обращаясь к своему оппоненту-арианину, Григорий говорит:

«Ибо было, когда Тот, Кто ныне тобою презираем, был выше тебя; Тот, Кто ныне человек, был несложен. Он остался Тем, Кем был, но и воспринял то, чем не был. В начале Он был без причины, ибо кто может быть причиной Бога? Но потом Он родился благодаря Причине; а причиной было – спасти тебя, оскорбителя, который презираешь Божество за то, что твою же грубость Оно восприняло, посредством ума вступив в общение с плотью, и дольний человек стал Богом, потому что слился с Богом, и стал одно с Ним, потому что победило лучшее, чтобы я стал богом настолько же, насколько Он стал человеком. Он родился, но и был рожден; родился от женщины, но и от Девы. Родился – по-человечески, а рожден – Божественно. Без Отца здесь, без матери там: и все это принадлежит Божеству».

В учении греческих отцов о Боговоплощении широко используется термин οικονομια, который буквально переводится как «домостроительство» (управление домом) или иногда как «снисхождение». Этот термин традиционно указывает на спасительное дело Сына Божия по отношению к роду человеческому, то есть на рождение, земную жизнь, страдание и смерть Христа. Григорий Богослов противопоставляет «природу» Божию Божественному «домостроительству», когда говорит о том, как надо понимать те многочисленные тексты Нового Завета, которые как будто бы говорят о неравенстве между Отцом и Сыном. По мнению Григория, в Писании есть выражения, которые указывают на Божество Христа, а есть те, что относятся к Его домостроительству:

«Главный принцип: более возвышенные (выражения) относи к Божеству и природе, которая выше страданий и тела, а более унизительные – к Сложному, Истощившему Себя ради тебя и Воплотившемуся, а не хуже сказать – к Вочеловечившемуся, а потом и Вознесенному для того, чтобы ты... научился... совосходить с Божеством, а не останавливался на видимых предметах, и чтобы знал, какое выражение относится к природе, а какое – к домостроительству».

Тот же герменевтический принцип может быть применен к именам Христа, встречающимся в Новом Завете. Эти имена, согласно Григорию, разделяются на две категории – принадлежащие «тому, что выше нас и что ради нас» и принадлежащие «нам и воспринятому от нас». В первом ряду находятся имена Сын, Единородный, Слово, Премудрость, Сила, Истина, Образ, Свет, Жизнь, Правда, Освящение, Избавление, Воскресение. Во втором ряду имен находятся те, что относятся к домостроительству спасения и указывают на человеческое естество Христа: Человек, Сын Человеческий, Христос, Путь, Дверь, Пастырь, Овца, Агнец, Архиерей, Мелхисе-дек. Все эти имена представляют собой лестницу, восходя по которой, человек может достичь обожения:

«Таковы наименования Сына. Восходи через них: божественным образом – через те, что высоки; домостроительным способом – через те, что телесны; лучше же сказать, восходи совершенно божественно, чтобы стать тебе богом, восшедшим снизу благодаря Сошедшему ради нас свыше. Соблюдай это больше всего и прежде всего – и не ошибешься ни в отношении возвышенных, ни в отношении более смиренных имен».

Об именах Христа пишет и Исаак Сирин, живший на три столетия позже Григория. Как и Григорий, Исаак относит одни имена к Божеству Христа, другие к Его человечеству:

«Господь Христос есть и Первородный и Единородный. Одно и другое не сосуществует в едином естестве, ибо «первородный» предполагает многих братьев, тогда как «единородный» не предполагает какого-либо иного бытия, рожденного перед Ним или после Него. Два эти имени подтверждаются в Боге и Человеке, объединенных в одно Лицо, причем свойства обоих естеств не смешиваются благодаря этому соединению».

Исаак Сирин развивает также тему Божественного домостроительства, подчеркивая, что домостроительство спасения есть тайна, выходящая за пределы человеческого разума: «Велика тайна, сокрытая в домостроительстве Господа нашего: она выше, чем оставление грехов и уничтожение смерти».

В богословском видении Исаака Сирина Божественная любовь занимает настолько центральное место, что в его трактовке Боговоплощения на второй план отходят другие традиционные христианские темы, такие как искупление от греха и победа над смертью. Исаак, например, считает, что Сын Божий воплотился не ради оставления грехов и уничтожения смерти и даже не для искупления людей от греха, а ради явления любви Божией к человеку:

«Если для исправления людей было достаточно ревности, почему Бог Слово облекся в плоть, чтобы привести мир обратно к Отцу Своему при помощи кротости и смирения? И почему был Он повешен на Кресте ради грешников, предав Свое святое тело за мир? Я говорю, что Бог сделал все это не по какой иной причине, кроме как для того, чтобы явить миру любовь, которой Он обладает. Его целью было, чтобы, когда мы осознаем это, любовь наша возросла в нас и мы были пленены любовью Его...»

Воплощение Бога произошло, как подчеркивает Исаак, без всякой просьбы со стороны людей. Оно было инициативой Бога и следствием Его безмерного снисхождения к роду человеческому:

«Когда вся совокупность творения оставила и забыла Бога, усовершенствовавшись во всяком лукавстве, по Своей собственной воле и без просьбы сошел Он до их жилищ и жил среди них в их теле, как один из них, и с любовью, которая превыше знания и слова всех тварей, Он умолял их обратиться к Нему... Он простил им все грехи, которые они раньше сотворили, и подтвердил истину этого примирения посредством убедительных знаков и чудес и откровений им о Его тайнах; после всего этого Он снисходит до такого снисхождения, что хочет, чтобы Отцом называло Его грешное естество – прах от земли, презренные люди, плоть и кровь. Без великой любви могло ли это произойти?»

Воплощение Сына Божия, согласно Исааку, стало новым откровением о Боге в сравнении с Ветхим Заветом. В ветхозаветные времена народ израильский был неспособен слышать голос Бога и видеть откровение Божества; после же воплощения все это становится возможным:

«Тварь не могла бы взирать на Него, если бы Он не воспринял часть от нее и таким образом не стал беседовать с нею; не могла бы услышать и слов из уст Его лицом к лицу. Потому-то и сыны Израилевы не могли слышать голос Его, когда Он говорил с ними из облака (см.: Втор. 5:25)... Сыны Израилевы, очистив себя, по повелению Моисея, три дня готовились и воздерживались, чтобы сделаться достойными слышать голос Божий и видеть Божье откровение (см.: Исх. 19:15); но, когда пришло время, не могли принять видения света Его и силы голоса грома Его. Ныне же, когда пришествием Своим Он излил благодать Свою на мир, не в землетрясении, не в огне, не в страшном и могучем звуке (см.: 3 Цap. 19:12), но как дождь на скошенный луг и как капли, тихо падающие на землю (Пс. 71:6), так был Он видим беседующим с нами иным образом – то есть когда Он, словно в сокровищнице, утаил Свое величие под покрывалом плоти (см.: Евр. 10:20), и среди нас беседовал с нами в ней, сотворив ее для Себя Своей волей во чреве Девы...»

Исаак Сирин подчеркивает универсальную значимость пришествия Бога на землю и принятия Им на Себя человеческой плоти. Боговоплощение имеет прямое отношение к судьбе всей вселенной и каждого отдельного человека:

«О чудо! Создатель в человеческом облике входил в дом мытарей и блудниц, и, когда они... обращались к Нему, Он убеждал их, давая им уверенность в примирении с Ним посредством учения Своего. И слово истины Он запечатлел истинными свидетельствами в силах и знамениях».

«И красотою вида Его и любовью Его привлечена была вся вселенная к единому исповеданию Бога, Господа всех, и знание о едином Создателе было посеяно в каждом человеке».

Учение о причинах Боговоплощения, содержащееся в творениях Максима Исповедника, представляет особый интерес – как по причине его оригинальности, так и ввиду того, что оно в чем-то перекликается с трактовкой Боговоплощения у средневековых западных богословов. На Западе, начиная с Руперта из Дойтца (†1129), ставился вопрос о том, воплотился бы Сын Божий, если бы Адам не согрешил, или нет. Иными словами, можно ли считать Боговоплощение следствием грехопадения Адама, или оно произошло бы вне зависимости от грехопадения? Гонорий Отенский (†1152) утверждал, что причиной воплощения Христа был не грех Адама, а «предопределение обожения человека», существовавшее от вечности. По словам Гонория, для Христа «необходимо было воплотиться, чтобы человек мог обожиться. И отсюда не то следует, что грех был причиной воплощения, но скорее то, что грех не мог изменить решения Божия об обожении человека». В понимании Иоанна Дуне Скота (†1308) воплощение Сына Божия было главной причиной сотворения мира. Оно «не было задумано случайно, Божие предведение искони имело его непосредственной своей целью». Если бы даже не пал ни единый Ангел и ни единый человек, Христос все равно стал бы человеком, однако в таком случае не было бы нужды в страданиях и искупительном подвиге: Он сразу явился бы как Христос прославленный.

В сочинениях восточных отцов можно встретить сходные мысли. В частности, Максим Исповедник неоднократно в своих сочинениях возвращается к мысли о том, что Боговоплощение было конечной целью творения:

«(Боговоплощение) есть божественный итог, ради которого и возникло все (тварное бытие). Это есть Божественная цель, задуманная (Богом) еще до начала сущих... она есть заранее продуманный (Богом) итог, ради которого существуют все (тварные вещи), но который сам существует не ради какой-нибудь одной из них. Имея в виду этот итог, Бог и привел в бытие сущность (всех) сущих. Это есть, в подлинном смысле слова, предел Промысла, а также тех (тварей), о которых Он промышляет, – тот предел, согласно которому происходит возглавление в Боге (всех существ), созданных Им. Это есть объемлющее все века таинство, открывающее сверхбеспредельный и великий, бесконечно и беспредельно предсуществующий векам Совет Божий, Ангелом которого было Само сущностное Слово Божие, ставшее Человеком. Оно явило, если позволительно так сказать, самое глубинное основание Отеческой Благости и показало в Себе конец, ради которого, как очевидно, твари и восприняли начало своего бытия. Ибо через Христа... все века и то, что в этих веках, приняли и начало, и итог своего бытия. Ведь еще до веков было продумано (Богом) соединение предела и беспредельности, меры и безмерности, края и бескрайности, твари и Творца, движения и покоя – то соединение, которое было явлено во Христе в конце времен».

В приведенном тексте Боговоплощение ставится в связь не с грехопадением Адама, а с сотворением мира: весь мир, по мысли Максима, был создан ради конечной цели Боговоплощения. Человек же был создан ради обожения, и эта Божественная цель осталась неизменной после грехопадения. Данное учение отразилось и на историософских взглядах Максима, считавшего возможным разделить всю историю Божественного домостроительства на два периода: первый включает века, относящиеся к «таинству Божественного вочеловечения», второй – века, относящиеся к «благодати человеческого обожения». Боговоплощение, таким образом, рассматривается как поворотный пункт в истории человечества и всего мироздания: ради этого события все было приведено в бытие, и с этого события начинается путь творения к той цели, которая была предназначена Творцом на Предвечном Совете.

Итак, налицо некоторая степень близости между воззрениями Максима Исповедника на Боговоплощение и учением Иоанна Дуне Скота. В то же время необходимо подчеркнуть, что восточная патристика никогда не ставила вопрос о причине Боговоплощения в таком ракурсе, как этот вопрос был поставлен на Западе, и гипотетическая возможность существования иного мира, чем тот, который существует сейчас, восточными отцами не рассматривалась. В соответствии с этим ни искупление, ни обожение не выделялись в качестве самостоятельных тем из общего контекста учения о Божественном домостроительстве спасения. Это домостроительство рассматривалось как единый нерасторжимый акт, и искупление никогда не противопоставлялось обожению.

В сочинениях Симеона Нового Богослова искупление и обоже-ние предстают как две цели Боговоплощения, неотделимые одна от другой. Симеон неоднократно говорит о том, что целью Боговоплощения было избавление человека от рабства диаволу. Так как человек порабощен диаволу от самого своего рождения в течение всей жизни, то и Господь прошел через всякий возраст, чтобы на каждом этапе развития человека диавол оказался побежденным: Христос «воплотился и родился... освящая зачатие и рождение, и, понемногу возрастая, благословил всякий возраст... сделался рабом, приняв образ раба, – и нас, рабов, снова возвел в достоинство господ и сделал господами и властителями самого диавола, (который) прежде был нашим тираном».

С не меньшей настойчивостью у Симеона проводится мысль об обожении человека как цели Боговоплощения. Почти повторяя классическую формулу Иринея-Афанасия, Симеон говорит: «Для чего Бог стал человеком? Чтобы человека сделать богом». Обожение является чудом соединения Бога с человеком, по подобию единства между Отцом и Сыном:

«Он дает обещание, что, если хотим, Он будет иметь с нами такое же единение по благодати, какое Он Сам имеет с Отцом по природе... О страшное обещание! Ту славу, которую дал Отец Сыну, дает и нам Сын по благодати, если хотим... Ибо любовь, которой возлюбил Бог и Отец Единородного Своего Сына и Бога нашего, она самая, говорит, и в нас будет, и Сын Божий в нас».

Симеон подчеркивает личностный характер Боговоплощения, благодаря которому человек становится братом и «сонаследником» Господа. Христос воплощается не ради абстрактной «массы» людей, но ради каждого конкретного человека: «Бог послал Сына Своего Единородного на землю для тебя и для твоего спасения, потому что предузнал тебя и предопределил тебе быть братом и сонаследником Его».

В воплощении Бог становится настолько близок к человеку, что эта близость сравнивается с родственными узами: «Став однажды родственником нам по плоти и сделав нас сопричастниками Своего Божества, Он (тем самым) сделал всех своими родственниками... Как Ева была взята от плоти и от костей Адама, и были они оба одной плотью, так и Христос преподает нам Себя Самого в причастии Своей плоти и Своих костей». Родство между Христом и людьми Симеон изображает при помощи следующей метафоры: «Дом Давидов – это мы как родственники его, ибо Сам Ты, Творец всего, сделался Сыном его, а мы – Твои сыновья по благодати. Ты родственник наш по плоти, а мы (Твои) по Божеству Твоему... Соединяясь же, мы все становимся одним домом, то есть все мы – родственники, все мы – братья Твои».

По учению Симеона, во Христе получает оправдание, завершение и абсолютный смысл вся история человека, включая и его грехопадение и изгнание из рая, от которого прародители «получили не вред, а великую пользу», потому что Господь предуготовал им нечто большее, чем первоначальный рай, а именно – Царство Небесное. Став человеком, Христос уврачевал последствия преступления Адама, избавил людей от рабства диаволу, от осуждения и проклятия, воссоздал, переплавил и обновил искаженную грехом природу человека.

Воплощение Сына Божия и Его спасительное дело не были вторжением в свободную волю человека, не были нарушением дарованного ему «самовластия». Симеон всегда настаивает на том, что плоды искупительной жертвы Христа, то есть единение с Богом, братство и родство со Христом, наконец, обожение – усваиваются нами только в том случае, если мы хотим этого. Христос – Пастырь и Владыка для желающих идти за Ним, а для прочих Он, хотя и Творец и Бог, но не Царь и не Пастырь, потому что они – исчадия и сосуды врага. Христос ни к чему не принуждает человека, но ждет от него добровольного и сознательного вступления на путь ко спасению.

Симеон отмечает, что в силу воплощения Христа люди, «хотя и стали братьями и сродниками Его по плоти, но, будучи перстными, остались таковыми и не сделались тотчас сынами Божиими». Это означает, что обожение, являющееся целью христианской жизни, достигается не сразу, а созидается в процессе постепенного и непрерывного духовного возрастания человека. Достижение цели христианской жизни во многом зависит от усилий самого человека, однако само спасение – в руках Божиих. Таким образом, спасение является делом синергии – совместного творчества Бога и человека.

2. Христос – второй Адам

В христологии Восточной Церкви важное место занимает тема Христа – второго Адама. Эта тема восходит к учению апостола Павла о первом и втором человеке:

«...Первый человек Адам стал душою живущею; а последний Адам есть дух животворящий... Первый человек – из земли, перстный; второй человек – Господь с неба. Каков перстный, таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного» (1Кор. 15:45–49).

Развивая учение апостола Павла, священномученик Ириней Лионский во II веке разработал теорию, согласно которой все события жизни Христа рассматриваются как повторение событий жизни Адама, только в обратном порядке. Смысл этой теории заключается в следующем: все то, что Адам должен был исполнить, но не исполнил, за него исполнил Христос; всякая ошибка Адама была исправлена Христом; всякий грех Адама был уврачеван Христом. В научной литературе это учение Иринея получило название теории «рекапитуляции» (лат. recapitulatio, греч. ανακεφαλαιωσις – «возглавление»), поскольку данный термин, используемый Иринеем, буквально означает «переоглавление», то есть перечисление глав списка в обратном порядке. Список дел, подлежащих переоглавлению, составляет все дела, которые Адам либо должен был совершить и не совершил, либо совершил не так, как было заповедано Богом. Для исправления и уврачевания того, что было нарушено прародителями, Христос становится новым Адамом:

«Итак, явно Господь пришел к Своим... Непослушание, происшедшее через древо, исправил Своим послушанием на древе... Грех первозданного человека получил исправление через наказание Перворожденного. И хитрость змия побеждена простотою голубя. И таким образом разорваны узы, которыми мы были привязаны к смерти».

Первозданные Адам и Ева, по учению Иринея, находились в состоянии духовного младенчества, они не были обучены совершенному образу жизни. В этой необученности и заключалась причина грехопадения Адама и Евы. Однако Сын Божий пришел в мир, «восстанавливая (букв, «переоглавляя») в Себе все». По словам Иринея, «совершенный Сын Божий сделался младенцем, подобно человеку, и не Сам по Себе, но ради младенчества человека сделался настолько доступным, насколько человек мог принять Его». Страдание Христа на кресте из послушания Богу Отцу было исправлением Адамова непослушания.

Ту же тему развивает в IV веке святитель Григорий Богослов, который, вслед за Иринеем, подчеркивает, что каждому событию из жизни Христа соответствует аналогичное событие из жизни Адама. Христос прошел последовательно через все этапы человеческой жизни для того, чтобы на каждом этапе уврачевать грех. Второй Адам расплачивается за каждый долг первого Адама по отдельности:

«...Все сошлось воедино ради всех и ради единого праотца: душа – за (душу), ослушавшуюся (Бога); плоть – за (плоть), покорившуюся душе и осужденную вместе с ней; Христос, Который сильнее и выше греха, за Адама, попавшего (под власть) греха. Ради этого новое пришло на смену ветхому и через страдание (Христа) воззван (ко спасению) пострадавший (Адам); и за каждый наш (долг) воздано особо Тем, Кто превыше нас, и человеколюбивое снисхождение (οικονομια) к падшему через неспослушание стало новым таинством. Ради этого рождение и Дева, ради этого ясли и Вифлеем: рождение вместо сотворения, Дева вместо жены, Вифлеем вместо Эдема, ясли вместо рая, малое и видимое вместо великого и сокровенного... Ради этого дерево вместо дерева и руки вместо руки: вместо дерзко простертой – мужественно распростертые, вместо своевольной – пригвожденные (ко кресту), вместо извергшей Адама (из рая) – соединяющие воедино концы света. Ради этого высота – за падение, желчь – за вкушение, терновый венец – за обладание злом, смерть – за смерть, тьма – ради света, погребение – за возвращение в землю, и воскресение (Христа) – ради воскресения (Адама)».

Боговоплощение для Григория – величайшее таинство, не подвластный человеческому разуму парадокс, чудо соединения несоединимого – Бога и человека. Спасение Адама, происходящее в результате Боговоплощения, есть тоже таинство:

«Обновляются природы, и Бог делается человеком. Восшедший на небо небес на востоке собственной славы и светлости прославляется на западе нашей бедности и нашего смирения, и Сын Божий соглашается быть и называться Сыном Человеческим, не изменяя того, чем Он был, – ибо это неизменяемо, – но восприняв то, чем не был, – ибо Он человеколюбив... Ради этого несмешиваемое смешивается – не только Бог с рождением, ум с плотью, вневременное с временем и неограничиваемое с мерой, но и рождение с девством, бесчестие с тем, что превыше всякой чести, бесстрастное со страданием, бессмертное с тленным. Ибо поскольку умудрившийся во зле надеялся быть непобедимым, обманув нас надеждой на обожение, то сам обманывается приманкой плоти, чтобы, приступив к Адаму, встретить Бога. И таким образом новый Адам спас ветхого, и разрешено осуждение плоти, когда смерть была умерщвлена плотью».

В этом тексте нельзя не узнать отголоска теории Григория Нисского, согласно которой диавол попался на приманку плоти, не увидев за ней Бога. Григорий Богослов использует похожий образ, однако в отличие от Григория Нисского не развивает на его основе сотериологическую теорию, которая пыталась бы объяснить тайну искупления. Выкуп действительно был принесен, диавол действительно обманулся, человек действительно спасен воплотившимся Богом; но дальше этих утверждений Григорий Богослов идти не хочет: «большее пусть почтено будет молчанием».

Тема Христа – второго Адама является центральной в христо-логии преподобного Симеона Нового Богослова. Отталкиваясь от слов апостола Павла о первом и втором человеке, Симеон подчеркивает, что, восприняв полноту человеческой природы и сделавшись совершенным Человеком, Сын Божий не разлучился с Отцом и остался совершенным Богом:

«Он – Бог от Бога, безначального Отца безначальное Порождение, бестелесного – бестелесный, непостижимого – непостижимый, вечного – вечный, неприступного – неприступный, невместимого – невместимый, бессмертного – бессмертный, невидимого – невидимый, Слово Бога и Бог, через Которого все приведено в бытие – то, что в небе и что на земле... Будучи таким и пребывая в Отце и имея Отца пребывающим в Себе, не отделясь от Него и совершенно не оставляя Его, Он сошел на землю и воплотился от Духа Святого и Марии Девы и вочеловечился, став... равным нам во всем, кроме греха, чтобы, пройдя через все наше, воссоздать и обновить того первого человека, а через него и всех рожденных и рождающихся, подобных своему родител».

Симеон неоднократно и с большой настойчивостью утверждает, что еще до сотворения мира Бог предвидел грехопадение Адама и его последующее раскаяние, а потому прежде веков предопределил и спасение человечества через Христа. Божественное предопределение выразилось в том, что после грехопадения, когда Адам стал тленным и смертным, и тварь уже не хотела повиноваться и подчиняться ему, Бог принудил ее к этому подчинению, сделав и ее, подобно человеку, тленной и смертной, хотя она не была виновата в грехопадении. Но тварь должна быть восстановлена, как говорит апостол Павел: Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего – в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих (Рим. 8:19–21). То есть будущее восстановление твари и ее освобождение от рабства тлению предопределено – и оно должно произойти через человека:

«Зная прежде сложения мира, что Адам нарушит заповедь, и предопределив его жизнь и воссоздание от нового рождения через рожденного во плоти Единородного Сына Божия... Он хочет, чтобы тварь оставалась в подчинении, поработившись человеку, для которого создана, став тленной для тленного, с тем чтобы, когда тот опять обновится и будет духовным, нетленным и бессмертным, тогда она, освободившись от рабства... со-обновилась вместе с ним и стала нетленной и как бы духовной. Ибо это прежде сложения мира предопределил многомилостивый Бог и Господь».

Симеон подчеркивает, что воплощение Сына Божия принесло человеку бесконечно больше благ, чем он утратил через грехопадение. В самом изгнании Адама из рая уже проявилась благость Бога и любовь Его к человеку: «если бы они (прародители) покаялись еще будучи в раю, то получили бы опять только тот же самый рай, и ничего более». Но Господь уготовал для них Царство Небесное:

«Смотри, как велико Его человеколюбие! Сойдя во ад и воскресив их, Он не восстановил их опять в тот же рай, от которого они отпали, но возвел на самое небо небес... Видишь ли, на какую высоту Он возвел их за их покаяние, смирение, плач и слезы... И не только (Адама) Бог почтил и прославил, но и... всех его сынов, которые подражают ему в исповедании, покаянии и слезах...»

В этих словах Симеон являет близость к Исааку Сирину, который утверждал, что Бог изгнал Адама из рая «под личиной гнева», однако в самом этом изгнании, так же как и в установлении смерти, «уже присутствовало домостроительство, совершенствующее и ведущее все к тому, что изначально являлось намерением Создателя». Истинным же намерением Создателя было «перенесение нас в тот восхитительный и преславный мир», который есть Царство Небесное. И смерть, и изгнание из рая, по мнению Исаака, имели только вид проклятия, на самом же деле они являли собой благословение и благодеяние Божие к роду человеческому. Даже если бы прародители не нарушили заповедь, они все равно не были бы оставлены в раю навсегда.

Говоря о соотношении между первым и вторым Адамом, необходимо ответить на следующий вопрос: какую человеческую природу воспринял на Себя Христос – Адама первозданного или Адама падшего?

С одной стороны, казалось бы, ответ на этот вопрос достаточно очевиден: многочисленные высказывания восточных отцов, включая Иринея Лионского , Афанасия Александрийского, Григория Нисского, Кирилла Александрийского и Григория Паламу, не оставляют сомнений в том, что эти отцы считали человеческую природу Христа во всем, кроме греха, подобной природе падшего человека. Именно от падшего, а не от первозданного Адама Христос унаследовал тленную, смертную и страстную природу:

«...Спасительное Слово сделалось тем, чем был погибший человек. Если кто скажет, что плоть Господа потому была отлична от нашей плоти, что она не имела греха... то скажет справедливо. Если же он выдумывает для Господа другую сущность плоти, то у него не может быть речи о примирении. Ибо примиряется то, что некогда было во вражде. Если же Господь принял плоть из другой сущности, то уже не примирено с Богом то, что чрез преступление сделалось враждебным».Сделался Он человеком, чтобы в Себе нас обожить; вочеловечился от жены и родился от Девы, чтобы на Себя воспринять наше повинное греху рождение и нам соделаться уже родом святым, причастниками Божеского естества (2Пет. 1:4)...»

«Слово благоволило приять человеческое рождение и создание Свое, расслабленное грехом, тлением и смертью, восстановить в Себе в обновленном образе».

«Как же обнищал Бог? Так, что воспринял в Себя обнишавшее естество и предложил его в собственной Своей правде...»

«Мы говорим, что Единородный Бог, через Себя изведший все в бытие... падшее в грех человеческое естество и тем самым подвергшееся тлению и смерти опять через Себя же привлек к бессмертной жизни, через Человека, в Которого вселился, восприняв на Себя всю человеческую природу, и Свою животворящую силу примешал к смертному и тленному естеству и нашу мертвенность, через соединение с Собою, претворил в жизненную благодать и силу. Мы называем тайной Господа по плоти то, что Неизменяемый является в изменяемом, чтобы, изменив и претворив зло, вторгшееся в изменяемую природу, истребить грех, уничтожив в Себе Самом».

«Чистый и Всецелый приемлет на Себя скверну естества человеческого, понеся на Себе и всю нищету нашу, доходит даже до испытания смерти».

«...Если бы тело было принесено с неба, а не взято от естества, одинакового с нами, то какая была бы нужда в воплощении? Вочеловечение Бога Слова было для того, чтобы само согрешившее и павшее и растленное естество победило обольстившего тирана и таким образом освободилось от тления?»

«...Не только Своим рождением облекается в поверженное естество Сущий одного естества с Высочайшим Отцом и не только приемлет эту крайнюю нищету, родившись в пещере, но сразу же, еше будучи во чреве Матери, воспринимает приговор, изначально вынесенный нашему естеству, и сочисляется и записывается с рабами...»

Логика приведенных святоотеческих высказываний предельно ясна и вмещается в бессмертный христологический афоризм Григория Богослова (произнесенный в контексте полемики с ересью Аполлинария): «невоспринятое не исцелено». Природа первозданного Адама не нуждалась в исцелении, так как не была повреждена: поврежденной и нуждающейся в исцелении была природа Адама падшего. Поэтому Христос принимает на Себя человеческое естество, сделавшееся «враждебным» Богу из-за преступления, чтобы примирить его с Богом; принимает «обнищавшее», «согрешившее», «падшее в грех», «поврежденное», «растленное» естество, чтобы его восстановить в Себе; принимает «скверну естества человеческого», чтобы от нее очистить человека.

В богослужебных текстах Христос называется не только потомком Адама, но и потомком Авраама, который, конечно же, обладал падшей человеческой природой.

С другой стороны, вопрос о том, насколько падшая природа человека идентична природе Христа, в его полном масштабе никогда не разбирался в богословии греческих отцов. Тот факт, что Христос родился не от обычного «смешения», а от Духа Святого и непорочной Девы, выделял Его рождение из череды обычных человеческих рождений. Именно этот факт, по мнению Григория Паламы, делал Иисуса «новым Человеком», способным вместить в Себя всю полноту Божества:

«...Если бы Она зачала от семени, то Родившийся не стал бы новым Человеком, ни безгрешным бы Он не был, ни Спасителем грешников... Если бы зачатие Божие происходило от семени, то не был бы Он новым Человеком, ни начальником новой и отнюдь не стареющей жизни; ибо если бы Он был... наследником того прародительского греха, Он не смог бы носить в Себе полноту чистого Божества и сделать Свою плоть неиссякаемым источником освящения».

Во Христе была человеческая природа падшего Адама, однако, поскольку Он был одновременно Богом и человеком, Его человеческая природа, в силу «взаимообщения свойств», была изначально обожена. Христос унаследовал естество Адама, однако не унаследовал ту предрасположенность к греху и вообще какую бы то ни было причастность греху, которая свойственна всем потомкам Адама. Будучи непричастен греху, Христос, по слову апостола Павла, сделался грехом, чтобы избавить человечество от греха. Говоря об изменении естества человеческого «из нетления в тление» вследствие грехопадения Адама, Максим Исповедник подчеркивает:

«Когда в прежние времена произволение естественного разума в Адаме подверглось тлению, то вместе с ним тлению подверглось и естество, отказавшееся от благодати нетления... И как через одного человека, добровольно отвратившего свое произволение от блага, естество всех людей изменилось из нетления в тление, так и через одного человека Иисуса Христа, не отвратившего Свое произволение от блага, произошло для всех людей восстановление естества из тления в нетление... Ради нас Он стал по природе страстным человеком, с помощью греха, возникшего через меня, уничтожая мой же грех... Взяв на Себя... страстность, тленность и смертность человеческого естества, (Господь) стал ради меня грехом по страстности, тленности и смертности, добровольно облачившись в мое осуждение по природе, хотя Сам был неосужденным по произволению, дабы осудить мой добровольный и естественный грех и осуждение».

Рассуждая на ту же тему в другом месте, Максим Исповедник говорит о том, что «Богоначальное Слово, во всем подобное нам, кроме греха, непреложно облекшееся в наше естество и ставшее совершенным Человеком, имело (в Себе) первого Адама, который проявлялся в Нем как по образу происхождения, так и по образу рождения». Первый человек был свободен от тления и греха, «ибо они не были созданы вместе с ним», но с тех пор как была нарушена заповедь Божия, к самому процессу рождения людей начали примешиваться страсть и грех. Таким образом, грех стал как бы естественной принадлежностью человеческого естества, которое стало страстным. В силу этой страстности никто не безгрешен, ибо всякий человек по природе подлежит закону рождения. И поскольку грех передавался по наследству, то с умножением человечества умножался и грех, и не было у человечества надежды на спасение.

Итак, продолжает Максим, «Единородный Сын Божий и Слово, став по человеколюбию (Своему) совершенным Человеком, чтобы избавить естество человеческое от этой злой безысходности, воспринял безгрешность по происхождению от первого устроения Адама и имел ее без нетления; а от рождения, введенного впоследствии грехом в естество, воспринял одну только страстность, без греха». Эти слова Максима современный православный комментатор его творчества понимает в том смысле, что по «происхождению» от Адама Слово Божие восприняло человеческую природу в первозданной цельности – такой, какой ее сотворил Бог. По «рождению» же Оно «усвоило человеческую природу в падшем состоянии, которое явилось результатом Адамова греха и которое каждый из нас наследует со своего рождения». От падшего Адамова естества Слово Божие восприняло тленность, смертность и страстность, но без греховности, которой отмечена эта страстность.

Здесь необходимо вспомнить учение Максима о двух грехах Адама – одном предосудительном, а другом непредосудительном. Христос, в представлении Максима, был непричастен тому предосудительному греху, каковым является грех по произволению. Что же касается непредосудительного греха, заключающегося в страстности, тленности и смертности человеческого естества, то его Христос унаследовал как один из потомков Адама.

Для понимания логики христологического дискурса преподобного Максима необходимо остановиться на том, в каком смысле понятия «страсть», «тление» и «смерть» употреблялись в византийском богословии.

Слово «страсть» (παθος) в греческом языке (как и в славянском) имеет двоякий смысл: оно может указывать на греховные страсти, а может обозначать страдания или естественные немощи человеческого естества. По учению византийских отцов, в частности Максима Исповедника и Иоанна Дамаскина, Христос был причастен «естественным и бесстрастным страстям», однако был по естеству чужд греховным страстям. К числу естественных Дамаскин относит страсти, «не находящиеся в нашей власти, которые вошли в человеческую жизнь вследствие осуждения, произошедшего из-за преступления, как, например, голод, жажда, утомление, труд, слезы, тление, уклонение от смерти, боязнь, предсмертная мука, от которой происходят пот, капли крови, происходящая вследствие немощи естества, помощь со стороны Ангелов и подобное, что по природе присуще всем людям». Все эти страсти Христос воспринял, чтобы их освятить и дать нашей природе силу побеждать противника, «дабы природа, некогда побежденная, обратила в бегство некогда ее победившего посредством тех нападений, которыми она была побеждена».

Термин «тление» (φθορα), по разъяснению Иоанна Дамаскина, также имеет двойное значение: он может указывать на подверженность человеческого естества страданиям, а может указывать на разложение тела после смерти, его уничтожение. Человеческая природа Христа может быть названа тленной в том смысле, что Христос претерпевал голод и жажду, страдал на кресте, что душа Его после смерти разлучалась с телом, но не в том смысле, что оно подверглось разложению. Дамаскин опровергал мнение Юлиана Галикарнасского о том, что тело Христа было нетленно в смысле непричастности страданиям,

«ибо если оно было нетленно, то не было той же природы, что и наше, а следовательно, призрачно, а не в действительности произошло то, что, как говорит Евангелие, случилось: голод, жажда, гвозди, прободение ребра, смерть. Если же это случилось только призрачно, то и таинство домостроительства было ложью и обманом, и Он только по видимости, а не в действительности сделался человеком, и призрачно, а не по истине мы спасены».

Относительно «смертности» человеческого естества Христа Иоанн Дамаскин уточняет, что «плоть Господа, ипостасно соединенная с Самим Богом Словом, хотя не потеряла своей естественной смертности, но, по причине ипостасного соединения со Словом, сделалась животворящей». Иными словами, человеческая природа Христа была смертной, однако она стала животворящей в силу того, что была изначально обоженной, т.е. в силу «взаимообщения свойств».

По свидетельству Евангелия и по учению Церкви, запечатленному в Никео-Цареградском Символе веры, Сын Божий воплотился «от Духа Святаго и Марии Девы». Иными словами, Его рождению не предшествовал плотский союз родителей. В западном богословии на этой почве возникло учение о том, что Христос был с самого начала изъят из действия первородного греха. Как мы помним, на Западе первородный грех воспринимался прежде всего как наследственная вина, переходящая от Адама на всех его потомков. Кроме того, на Западе после Августина утвердилась мысль о том, что первородный грех передается через плотское совокупление. Поскольку Богочеловек Христос не был рожден от совокупления мужа и жены, а родился от Святого Духа и Девы, и поскольку Он не нес на Себе никакой наследственной вины, Он не имел первородного греха.

Такая расстановка акцентов возможна только в западном богословии. В рамках восточного богословия вообще не может быть поставлен вопрос о том, подвластен ли Христос первородному греху, поскольку само понятие первородного греха в смысле первородной вины на Востоке практически отсутствует. В эпоху «западного пленения» православного богословия (XVIII-XIX века) такой вопрос ставился, и православные отвечали на него так же, как и католики, а именно, что Христос был свободен от первородного греха. Разумеется, если первородный грех понимается так, как он понимается на Западе (т.е. как наследственная вина), то и православный богослов согласится, что от такого первородного греха Христос полностью и всецело свободен. Вслед за отцами Восточной Церкви православный богослов будет также утверждать, что Христос не причастен никакому личному греху, необходимость которого вытекает из «дурной наследственности». От этой наследственности Христос был свободен: Он не был «наследником прародительского греха». В таком смысле трактовал латинское учение о первородном грехе Максим Исповедник: «(Господь) не имел ни в уме греха, от которого Адам прежде пострадал, ни в теле движения или действия зла, происшедших от греха».

Однако если свобода от первородного греха понимается в том смысле, что человеческая природа Христа была природой первозданного Адама, а не природой Адама падшего, то такое толкование следует признать противоречащим православной традиции. Православный ответ на вопрос о том, какую природу Христос унаследовал от Адама, может быть только один: ту самую природу, которая нуждается в исцелении. Ибо «невоспринятое не исцелено».

По учению Православной Церкви, Иисус Христос есть Бог и Человек одновременно, единосущный Отцу по Божеству и нам по человечеству. В лице Иисуса Христа Божественная и человеческая природы сосуществуют в неслитном и нераздельном единстве.

Христианская Церковь с самых первых лет своего бытия жила верой в то, что Иисус Христос был одновременно Богом и человеком. Однако лишь в эпоху христологических споров (V-VI века) были найдены такие богословские формулировки, которые позволяли описать соединение Божественной и человеческой природ в Иисусе Христе таким образом, чтобы было исключено еретическое истолкование этого феномена.

Христологические споры V века разворачивались главным образом между представителями александрийской и антиохийской богословских школ: первые делали акцент на единстве двух природ во Христе, вторые на различии между ними. III Вселенский Собор выразил христологическое учение в терминах александрийской христологии, основываясь на учении святого Кирилла Александрийского о единстве богочеловеческой природы Христа. IV Вселенский Собор, напротив, взял на вооружение антиохийскую христологическую традицию с ее акцентом на «двух природах» Христа. Ни александрийская, ни антиохийская традиции в лице своих лучших представителей не подвергали сомнению полноту Божества и полноту человечества во Христе; обе утверждали, что Христос «единосущен Отцу по Божеству и единосущен нам по человечеству». Но одна и та же истина о полноте Божества и человечества во Христе выражалась по-разному двумя богословскими традициями, причем оба терминологических выражения оказались православными по своей сути.

Конечно, как на александрийской, так и на антиохийской почве были отклонения от православного учения. В стане александрийцев наиболее ярко выраженным отклонением стало учение Евтихия, говорившего о полном поглощении человечества во Христе Божеством: до воплощения две природы, после воплощения одна. Крайности антиохийской христологии выразились в учении Нестория, у которого усматривали рассечение Христа на «две ипостаси», «два лица» и «двух сынов». Однако великие богословы обеих традиций избегали уклонения в крайности и, пользуясь богословской терминологией, характерной для своей традиции, выражали православное христологическое учение.

За несколько десятилетий до начала несторианских споров святитель Григорий Богослов, в числе других великих отцов IV века, сформулировал принцип взаимообщения свойств двух природ во Христе (communicatio idiomatum), который в V веке был принят за основу Халкидонским Собором. Именно благодаря взаимообщению происходит обожение человеческой природы во Христе, а вместе с ней – обожение всего человеческого естества. Бог, по образному выражению Григория, «водрузил в Божестве Своем смертного человека» и умер «за тех, которые ниспали до земли и умерли в Адаме». Последнее означает, что спасительная смерть Христа распространяется на все человечество: во Христе обожи-вается всецелая природа Адама.

Все Евангелие свидетельствует о том, что Христос был одновременно Богом и человеком. Каждое Его действие, каждое событие из Его жизни может быть подтверждением этого. Герменевтический принцип, которым пользуется Григорий, заключается в том, что одни действия Христа рассматриваются им как свойственные смертному человеку, другие – как принадлежащие бессмертному Богу:

"Он был смертен, но Бог. Он – из рода Давида, но Создатель Адама.

Он носитель плоти, но вне тела.

(Сын) Матери, но девственной; описуем, но неизмерим.

Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов;

Они пришли с дарами и преклонили колени.

Как смертный был Он в борении, но как Неодолимый победил

В троекратной борьбе искусителя. Вкушал пишу,

Но напитал тысячи и воду превратил в вино.

Крестился, но очистил грехи, и громовым голосом

Дух провозгласил Его Сыном Безначального.

Как смертный Он вкушал сон и как Бог усмирял море.

Утомлялся в пути, но у смертных укреплял силы и колени.

Он молился, но кто же внял мольбам погибающих?

Он Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог.

Кровь принес Он Богу, но очистил весь мир.

Вознесен на крест, но ко кресту пригвоздил грех...

Если одно свидетельствовало о нищете смертного,

То другое – о богатстве Бесплотного».

К тайне соединения двух природ во Христе Григорий подходит с разных сторон, пытаясь подобрать терминологию и образы, при помощи которых эту тайну можно было бы выразить. Одним из таких образов является завеса: Бог соединяет две природы, одну сокровенную, другую видимую для людей, и является людям, прикрывшись завесой плоти. Еще один образ – помазание: Бог Отец помазал Сына елеем радости более соучастников Его (Пс. 44:8), помазав человечество Божеством, чтобы из двух сделать одно; воспринятое человеческое естество, сделавшись одним и тем же с Помазавшим, стало «единобожественным». Григорий также пользуется образом храма, в который вселилось Божество. Этот образ, основанный на Ин. 2:21 (Он говорил о храме тела Своего), будет широко использован богословами антиохийской традиции.

Делая четкое различие между двумя природами Христа, Григорий тем не менее подчеркивает, что они в Нем неразлучно соединены, а потому решительно отвергает мнение о «двух сынах», то есть двух самостоятельных личностях в Иисусе Христе:

«Он то учит на горе, то беседует на равнинах, то сходит в корабль, то запрещает бурям. Иногда вкушает сон, чтобы и сон благословить, иногда утомляется, чтобы и труд освятить, иногда плачет, чтобы и слезы сделать похвальными. Переходит с одного места на другое Тот, Кто не вмешается никаким местом, Вневременный, Бестелесный, Необьемлемый. Один и Тот же и был, и становится: был превыше времени, а приходит подвластным времени, был невидимым, а становится видимым. В начале был, у Бога был и Богом был (см.: Ин. 1:1). Третье «был» подтверждается при помощи повторения. Но Он истощил то, чем Он был, и воспринял то, чем не был, не сделавшись при этом двумя, но захотев сделаться единым из двух (природ). Ибо и то и другое есть Бог – и воспринявшее, и воспринятое; две природы стекаются в одно, но не два Сына – да не будет оболгано смешение!»

Учение о «двух сынах» было в V веке инкриминировано Несторию, которому так и не удалось доказать, что данное обвинение в его адрес неосновательно. Знаменательно, что христологические прозрения Григория Богослова и его богословская терминология, по сути, предвосхитили споры V века, в том числе вокруг термина «Богородица». Несторий отвергал этот термин на том основании, что «Мария не родила Божество». За полстолетия до III Вселенского Собора, осудившего Нестория, Григорий Богослов вынес свой суд по поводу еретических отклонений в изложении христологи-ческой доктрины:

«Кто не признает святую Марию Богородицей, тот лишен Божества.

Кто говорит, что, как через трубу, прошел (Христос) через Деву, а не образовался в Ней Божественно и человечески – Божественно как (родившийся) без мужа, а человечески как (родившийся) по закону чревоношения, – тот тоже атеист.

Кто говорит, что (в утробе Девы) образовался человек, а потом уступил место Богу, тот осужден...

Кто вводит двух Сынов – одного от Бога Отца, а другого от Матери, а не одного и того же, тот пусть лишится усыновления, обещанного правоверным. Ибо две природы, Бог и человек... но не два Сына и не два Бога... Кратко говоря, в Спасителе есть одно и другое... но не один и другой – да не будет! Ибо одно и другое едино в смешении – Бог вочеловечился, а человек обожился...

Кто говорит, что (Божество во Христе) действует по благодати, а не сопряжено и не сопрягается по естеству, тот пусть останется лишенным лучшего действия, но пусть наполнится противным.

Кто не поклоняется Распятому, тот да будет анафема и да причтется к богоубийцам!

Кто говорит, что Христос совершенствовался посредством дел и что Он или после крещения, или после воскресения удостоен усыновления... да будет анафема...

Кто говорит, что плоть сошла с неба, а не взята от земли и от нас, да будет анафема!»

В этом тексте перечислены все основные христологические воззрения, которые впоследствии будут осуждены Церковью. Нельзя не подивиться богословской зоркости Григория, сумевшего диагностировать опасные уклонения от православной христологии задолго до того, как они стали предметом болезненных споров. Четко определив границы, вне которых богослов рискует впасть в ересь, Григорий создал свою собственную сбалансированную и гармоничную христологическую доктрину. Не случайно отцы III и IV Вселенских Соборов обращались к его писаниям, видя в них образец чистого и неповрежденного православного учения о двух природах во Христе.

Большую значимость для развития православной христологии имели сочинения отцов IV века, в первую очередь опять же Григория Богослова, направленные против ереси Аполлинария Лаоди-кийского. Как мы помним, Аполлинарий считал, что у Христа вместо ума был Божественный Логос: этот Логос выполнял в Иисусе те функции, которые в обычном человеке выполняют ум и душа. Отрицая наличие человеческой души и ума в воплощенном Слове, Аполлинарий отрицал полноту человеческой природы во Христе, что было замечено Григорием.

Последний обвинил Аполлинария в том, что, согласно его учению, Христом спасена только половина человека, а не весь человек: если не весь человек воспринят, то «не весь и спасен, хотя весь пал и осужден за преслушание первозданного». Грехопадение Адама затронуло все элементы его человеческой природы, включая тело, душу и ум. Если же Христос воспринял только человеческое тело, а не одновременно также душу и ум, то спасено лишь то, что соединилось с Богом, а «невоспринятое не исцелено». Если Христос был Богом, воспринявшим на Себя человеческую плоть, как некую личину, то Он не был полноценным человеком, и все, что Он совершал как человек, было одним «лицемерным театральным представлением». Напротив, если вочеловечение произошло с целью разрушения греха и спасения человека, то подобное должно было быть освящено подобным, а следовательно, «Он нуждался в плоти ради осужденной плоти, в душе ради души и в уме ради ума, который в Адаме не только пал, но и первым пострадал».

Соединение Бога и человека в Лице Иисуса Христа не было искусственным и временным союзом двух противоположных природ. Бог воспринял на Себя человеческое естество навсегда, и Христос не отбросил плоть после воскресения: Его тело не перешло в солнце, как думали манихеи, не разлилось по воздуху и не разложилось, но осталось с Тем, Кто воспринял его на Себя. Второе Пришествие Христа, по мнению Григория, будет явлением Господа в человеческом теле, впрочем таком, в каком Он явился ученикам на горе, то есть преображенном и обоженном.

В первой половине V века наиболее ярким выразителем православной христологии был святитель Кирилл Александрийский, который изложил свое учение в многочисленных полемических сочинениях, посвященных опровержению несторианства. Кирилл прежде всего подчеркивает единство Личности Иисуса Христа – Бога и Человека. Из этого единства естественным образом вытекает наименование Девы Марии Богородицей, ибо Она родила не человека Иисуса, отличного от Бога Слова, а того же самого Сына Божия, от века рожденного Отцом:

«Родившегося от Святой Девы мы признаем и совершенным Богом, и совершенным Человеком, одаренным разумной душою. Поэтому Святую Деву мы называем Богородицей и говорим, что Бог Слово существенно – не мыслью только, а на самом деле – обитал в Ней и что Он, когда Ему было два или три месяца, был Сыном Божиим и одновременно Сыном Человеческим. Особенности же, приписываемые Божественным Писанием то Его человеческому естеству, то Его Божественному могуществу, по нашему убеждению, соединились в Нем в одну личность. Он был один и тот же, когда спал и когда укротил Своим могуществом море и ветры; один и тот же, когда утомлялся на пути и когда ходил по морю и проходил пустыню по Своему могуществу. Итак, без всякого сомнения, Он был Бог и вместе человек».

Свое христологическое учение Кирилл Александрийский изложил в анафематизмах, направленных против ереси Нестория, а также других наиболее распространенных в IV-V веках еретических интерпретаций соединения двух природ в Лице Богочеловека Христа:

Кто не исповедует Эммануила истинным Богом и потому Святую Деву Богородицей, так как Она по плоти родила Слово, сущее от Бога Отца, ставшее плотью, – да будет анафема.

Кто не исповедует, что Слово, сущее от Бога Отца, соединилось с плотью ипостасно и что поэтому Христос един со Своею плотью, т.е. один и тот же есть Бог и одновременно человек, – анафема.

Кто в едином Христе после соединения (естеств) разделяет лица, соединяя их только союзом достоинства, т.е. в воле или в силе, а не, скорее, союзом, состоящим в единении естеств, – да будет анафема.

Кто изречения евангельских и апостольских книг, употребленные святыми о Христе или Им Самим о Себе, относит раздельно к двум лицам или ипостасям и одни из них прилагает к человеку, которого представляет отличным от Слова Бога Отца, а другие, как подобающие Богу, к одному только Слову Бога Отца, – да будет анафема.

Кто дерзает называть Христа человеком богоносным, а не скорее Богом истинным, как Сына единого (с Отцом) по естеству, так как Слово стало плотью и приблизилось к нам, восприняв нашу плоть и кровь, – да будет анафема.

Кто дерзает говорить, что Слово Бога Отца есть Бог или Владыка Христа, а не исповедует скорее Его же Самого Богом и вместе человеком, так как, по Писаниям, Слово стало плотью (Ин. 1:14), – да будет анафема.

Кто говорит, что Иисус как человек был орудием действий Бога Слова и окружен славой Единородного как существующий отдельно от Него, – да будет анафема.

Кто дерзает говорить, что воспринятому (Богом) человеку должно поклоняться вместе с Богом Словом, должно его прославлять вместе с Ним и вместе называть Богом, как одного в другом... а не чтить Эммануила единым поклонением и не воссылать Ему единого славословия, так как Слово стало плотью, – да будет анафема...

Кто не исповедует Бога Слова пострадавшим плотью, распятым плотью, принявшим смерть плотью и, наконец, ставшим первородным из мертвых, так как Он есть жизнь и животворящ как Бог, – да будет анафема.

Современному человеку нелегко понять, почему христианская доктрина должна была выражаться в форме анафематизмов. Причина столь частого использования этого жанра святыми отцами заключалась в том, что главной движущей силой их полемических писаний было стремление выявить ересь и обезвредить ее. Более того, соединение двух природ во Христе – одна из тайн богословия, для изъяснения которых больше подходит апофатический, чем катафатический язык. Не случайно и в вероопределении Халкидонского Собора говорилось о соединении во Христе двух природ «неслитно, неизменно, нераздельно, неразлучно». Иными словами, отцы Собора смогли сказать лишь о том, как не соединены две природы, но не предприняли попытку положительного объяснения способа их соединения.

Общая направленность анафематизмов Кирилла определяется стремлением подчеркнуть единство двух природ во Христе и их полноту. Вопреки арианству Кирилл утверждает, что Иисус Христос – не обоженный человек, а воплотившийся Бог: Он – истинный Бог Слово, сошедший с небес и воплотившийся для спасения рода человеческого. Вопреки несторианству Кирилл утверждает неразлучность двух природ во Христе: они соединены не «союзом достоинства», а сущностно, ипостасно. Нельзя говорить о Боге Слове и человеке Иисусе как двух субъектах: то, что в Евангелии относится к Христу как к человеку, нельзя диссоциировать от относящегося к Христу как к Богу Слову. Поклонение воздается единому Богочеловеку Христу, а не человеку Христу вместе с Богом Словом. Все, что принадлежит человеку Иисусу, принадлежит и Богу Слову: плоть Иисуса есть плоть воплотившегося Бога (это утверждение играет важнейшую роль в формировании православного учения о Евхаристии). Святой Дух не является чуждой Иисусу силой, которой Он пользовался для совершения чудес: Святой Дух принадлежит Христу как «единому от Троицы».

Единство природ во Христе, однако, не означает их слияния в некую одну природу – будь то Божественную, как полагал Евтихий, или богочеловеческую, как нередко выражался Кирилл. Заслуга Халкидонского Собора заключалась в том, что он не только осудил евтихианское монофизитство, но и уточнил терминологию Кирилла Александрийского, отвергнув, в частности, использовавшуюся им формулу «одна природа Бога Слова воплотившаяся». Употребляя эту формулу, Кирилл не наполнял ее еретическим содержанием: в его богословском языке она лишь подчеркивала единство природ во Христе. Однако когда евтихианское монофизитство заявило, что во Христе после воплощения человеческая природа полностью поглощена Божественной («исповедую две природы до воплощения, одну после воплощения», говорил Евтихий), встала необходимость терминологического уточнения.

Если Ефесский Собор (III Вселенский) подчеркнул единство двух природ, то Халкидонский Собор (IV Вселенский) сделал акцент на том, что каждая из природ Христа обладает полнотой: от соединения между Божеством и человечеством ни первое не умалилось и не претерпело какого-либо изъяна, ни второе не оказалось в чем-либо неполноценным. В этом не сомневался ни Кирилл, ни великие отцы IV века, однако именно на Халкидонском Соборе об этом было заявлено в полную силу. И именно богословы Халкидона довели до логического завершения идею «взаимообщения свойств» (communicatio idiomatum), согласно которой во Христе свойства Божественной природы не могут быть отделены от свойств человеческой природы. Как пишет Иоанн Дамаскин:

«...Один Христос, Один Господь, Один Сын, Он же Самый Бог и человек, вместе совершенный Бог и совершенный Человек, весь Бог и весь человек, но одна сложная Ипостась из двух совершенных природ – Божества и человечества и в двух совершенных природах – Божестве и человечестве. Не исключительно Бог и не просто человек, но Один Сын Божий и Бог воплотившийся, вместе Бог, и Он же вместе с тем человек, не принявший слияния и не претерпевший разделения, несущий в Себе Самом естественные свойства двух разносущных природ, по Ипостаси соединенных неслитно и нераздельно: тварность и нетварность, смертность и бессмертие, видимость и невидимость, ограниченность и безграничность...»

Спор о двух природах Христа, волновавший Церковь в V веке, в VII веке вылился в спор о действиях и волях в Иисусе Христе. Моноэнергизм и монофелитство VII века, с одной стороны, были мотивированы стремлением к достижению политического примирения между враждующими партиями путем вероучительного компромисса; с другой стороны, они были попыткой объяснить, чем человеческая природа Христа отличается от человеческой природы падшего Адама. Мы видели, что отцы Церкви, настаивая на идентичности природы Христа природе падшего Адама, в то же время подчеркивали, что Христос был подобен человеку во всем, кроме греха. В чем практически выражалось это «кроме греха»? Не в том ли, что у Христа не было Своей воли, отличной от воли Отца, или Своего самостоятельного действия, отличного от действия Отца? Можно ли говорить, что у Христа была человеческая воля и человеческое действие, если и то и другое всегда и всецело подчинялось воле и действию Отца?

Церковь, в лице прежде всего преподобного Максима Исповедника, сформулировала учение о том, что Христос обладал человеческой волей и человеческим действием: если бы этого не было, Христос не был бы полноценным человеком. Если бы у Христа не было самостоятельной человеческой воли и самостоятельного действия, то «невоспринятое не исцелено»: воля и действие падшего человека остаются не исцеленными. Как говорит Максим Исповедник, если бы у Христа была одна воля, то она была бы либо Божественной, либо ангельской, либо человеческой. Но в таком случае Христос не был бы Богочеловеком, а был бы либо только Богом, либо Ангелом, либо только человеком.

В то же время человеческая воля Христа находилась в полной гармонии с волей Бога Отца, и между этими волями не было противоречия или конфликта. Отсутствие противоречия или конфликта между человеческой волей Христа и волей Божией объясняется тем, что воля и действие Христа, как и все Его человеческое естество, были всецело обожены. Максим Исповедник разъясняет это при помощи различия между физической и гномической волей. Физическая, или естественная воля – это та, что принадлежит всему человеческому естеству. Гномическая, или «воля выбора» (от греч. γνωμη) – «выбор, намерение») принадлежит каждой отдельной личности. Если бы Христос обладал «волей выбора», то тогда Он был бы «простым человеком, подобно нам, предрасположенным к рассуждению, незнающим и сомневающимся и имеющим противоречия». Во Христе воля человеческая была всецело подчинена воле Божией, и потому ни о каком конфликте или противоречии между двумя волями не может быть речи: «Так как один и тот же был всецело Бог вместе с человеком, и Он же – всецело человек вместе с Божеством, Он Сам, как человек, в Себе и через Себя подчинил человеческое Богу и Отцу, предоставив нам Себя как наилучший прообраз и образец для подражания».

Повторяя Максима Исповедника, Иоанн Дамаскин разъясняет: не одно и то же – желать вообще, то есть обладать способностью желания, или желать каким-либо определенным образом (т.е. желать чего-либо определенного). Желать вообще, так же как и видеть вообще, есть принадлежность естества, ибо это свойственно всем людям. А желать каким-либо определенным образом – принадлежность уже не природы, но нашего свободного выбора (гномической воли). То же самое относится и к действию: способность действовать принадлежит всему человеческому естеству, а тот или иной конкретный способ действия является принадлежностью конкретной человеческой личности.

Именно на уровне «свободного выбора» (гномической воли) в человеке происходит выбор и колебание между добром и злом, и от этого колебания был изначально свободен Христос: Его воля, будучи обоженной, никогда не склонялась и не могла склониться ко злу. О свободном выборе в Господе говорить невозможно, утверждает Иоанн Дамаскин (опять же вслед за Максимом), ибо свободный выбор есть решение, принятое на основе исследования и обдумывания того или иного предмета, после совещания и суждения о нем. Христос же, будучи не просто человеком, но одновременно и Богом, будучи всеведущим, не имел нужды «ни в рассматривании или в исследовании, ни в совещании, ни в суждении»: Он по природе имел склонность к добру и отвращение к злу. Об этом говорит пророк Исаия: прежде нежели этот младенец научится избирать благое или злое, он отвергнет злое, чтобы избрать благое (Ис. 7:16). Слово «прежде» показывает, что Он не так, как мы, вследствие исследования и обдумывания, но, будучи Богом, Который ипостасно соединился с плотью, в силу самого Своего Божественного бытия и всеведения, обладал благом по Своей природе.

Суммируя учение Максима Исповедника о гармоничном соединении двух воль во Христе, преподобный Анастасий Синаит писал:

Я совсем не утверждаю... (наличие) во Христе двух воюющих друг с другом и противоположных воль, не говорю вообще и о воле плотской, страстной и лукавой, ибо даже бесы не осмеливаются изречь это в отношении Христа. Но поскольку Он воспринял совершенного Человека, дабы всего его спасти, поскольку Он совершенен и в человечестве, и в Божестве, то поэтому мы называем Божественной волей во Христе владычествующее попечение Его повелений и заповедей, а под волей человеческой в Нем мы мыслим волящую силу умной души, которая есть по образу и по подобию Божию, дана и вдохновлена Богом... Если же душа Христа лишается разумной, волящей, различающей, творящей, деятельной и желающей силы, то она перестает быть подлинно по образу Божию и единосущной нашим душам... В таком случае нельзя говорить, что Христос совершенен в человечестве. Поэтому Христос, будучи образом Божиим (Флп. 2:6), обладает по Божеству владычествующей волей, которая есть воля, общая Отцу и Сыну и Святому Духу; но как принявший образ раба (Флп. 2:7), Он имеет и волю мыслящей и чистой души Своей, которая, (будучи) по образу и подобию Божию, исполняет волю Владыки.

Учение о двух природах, двух волях и двух действиях в Иисусе Христе имеет решающее значение для православного понимания страданий и крестной смерти Спасителя. Если Христос не был полноценным человеком, если Его человеческая природа была поглощена Божеством, как думал Евтихий, то и страдания Его на кресте не были реальными, а были иллюзорными, призрачными. Если у Христа не было человеческой воли, а была лишь воля Божия, полностью подменявшая в Нем волю человеческую, тогда Его страдание не было добровольным, а значит, Он не совершил никакого нравственного подвига. Наконец, если у Христа не было человеческого действия, а было лишь Божественное действие, которое привело Его на крест, значит, опять же в Его страдании на кресте не было никакой личной заслуги: Он лишь вынужденно исполнил то, что было уготовано Ему Отцом.

Нравственный подвиг Христа заключался в том, что Он, будучи человеком, со всеми присущими человеку свойствами, принял на Себя человеческое страдание, – принял добровольно, хотя и по послушанию Отцу. Об этом Христос Сам говорил Своим ученикам: «Потому любит Меня Отец, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее. Сию заповедь получил Я от Отца Моего» (Ин. 10:17–18). Сочетание свободной воли с всецелым послушанием было следствием того, что человеческая воля Христа и Его человеческое действие были всецело обоженными.

Добровольный характер страданий Спасителя, по учению восточных отцов, был доказательством Его Божественной природы. Полемизируя с арианами, отрицавшими Божество Христа на том основании, что Он страдал во плоти, Григорий Богослов пишет:

«Это ставишь ты в вину Богу – Его благодеяние? Потому Он мал, что для тебя смирил Себя, что к заблудшей овце пришел Пастырь добрый, полагающий душу за овцы (см.: Ин. 10:11)... Разве и врача обвинит иной за то, что наклоняется к ранам и терпит зловоние, только бы исцелить больных? О Нем говорится, что предан (Рим. 4:25); но написано также, что и Сам Себя предал (Еф. 5:2, 25). Говорится, что Он воскрешен Отцом и вознесен (см.: Деян. 3:15, 1:11); но написано также, что Он Сам Себя воскресил и восшел опять на небо (см.: 1Фес. 4:14; Еф. 4:10), – первое по благоволению, второе по власти. Но ты выставляешь на вид унизительное, а обходишь молчанием возвышающее. Рассуждаешь, что Он страдал, а не добавляешь, что страдал добровольно».

Учение о том, что пострадавший на кресте Иисус был Самим Богом, является центральным для понимания страстей Христовых в православной традиции. Данное учение было изначальной верой Церкви, о чем свидетельствует поэма священномученика Мелитона Сардийского «О Пасхе», датируемая II веком. В этой поэме, предназначенной для чтения в церкви в Страстную пятницу, говорится о том, что в Иерусалиме был убит Сам Бог:

"Слушайте, все семьи народов, и смотрите: Новое убийство произошло в Иерусалиме... И Кто убит?...

Повесивший землю – повешен. Распростерший небеса – распростерт. Утвердивший все – утвержден на древе. Владыка – оскорблен. Бог – убит».

Григорий Богослов также находил возможным говорить о «страдании и смерти Бога». Восточные отцы V века, прежде всего Кирилл Александрийский, в полемике с несторианами настаивали на том, что «Бог пострадал во плоти», «Бог умер на кресте»: в научной литературе это учение получило название «теопасхизма» (от греч. Θεος – Бог и πασχο – страдать). Обращаясь к императору Феодосию в дни работы Ефесского Собора 431 года, Кирилл Александрийский восклицал: «Мы, христолюбивейший император, возвещаем смерть не обыкновенного человека, но вочеловечившегося Бога, страдавшего, как писано, за нас по плоти, живого, как Бога, и пребывающего бесстрастным по Своему естеству».Крест Твой, Господи, жизнь и заступление людем Твоим есть, и нань надеющеся, Тебе распятаго Бога нашего поем, помилуй нас

Бог бесстрастен по естеству, утверждает Кирилл, следуя в этом предшествующим греческим отцам. Однако, по Своему домостроительству, став человеком, Он вместе с человеческой плотью воспринял и человеческие страдания:

«Сам Единородный Сын, рожденный от Бога Отца, или Само Слово Его воплотилось и вочеловечилось, страдало, умерло, воскресло из мертвых в третий день. Без сомнения, Слово Божие, по собственному Своему естеству, недоступно страданиям. Никто, конечно, не будет так несмыслен, чтобы допустить мысль, что естество, превышающее все, может быть способно к страданиям. Но так как Оно сделалось человеком, усвоив Себе плоть от Святой Девы, то, держась учения о домостроительстве, мы утверждаем, что в собственной Своей плоти по человечеству страдал Тот, Кто как Бог выше всякого страдания».

Мысль о том, что на кресте страдал не человек обоженный, а Бог воплотившийся, Создатель неба и земли, является лейтмотивом богослужений Страстной седмицы. В антифонах, исполняемых в Православной Церкви в Великую Пятницу, встречаются образы и идеи, близкие к поэме Мелитона Сардийского «О Пасхе»:

Днесь висит на древе, Иже на водах землю повесивый: венцем от терния облагается, Иже Ангелов царь: в ложную багряницу облачается, одеваяй небо облаки: заушение прият, Иже во Иордане свободивый Адама: гвоздьми пригвоздися Жених Церковный: копием прободеся Сын Девы...

Великая Пятница. Утреня. Последование страстей Христовых. Антифон 15.

Сегодня на древе висит повесивший землю на водах; Цapь Ангелов облачается в терновый венец; одевающий небооблаками одевается в ложную багряницу;освободивший Адама получает заушение; Жених Церкви прибит гвоздями; Сын Девы пронзен копьем...

Подобно Мелитону, авторы богослужебных текстов Страстной седмицы употребляют теопасхитские выражения, такие как «распятый Бог», «мертвый и нагой Бог», «оскорбляемый Бог», говорят о «Боге таящемся», то есть скрывающем Свое Божество под человеческой природой: Одеяйся светом, яко ризою, наг на суде стояще, и в ланиту ударение прият от рук, ихже созда: беззаконнии же людие на Кресте пригвоздиша Господа Славы: тогда завеса церковная раздрася, солнце померче, не терпя зрети Бога досаждаема, егоже трепещут всяческая...

Великая Пятнииа. Утреня. Последование страстей Христовых. Антифон 10.

Одевающийся светом, как ризой,нагим стоял на суде и принял ударение по ланите от тех рук,которые создал; а беззаконные люди пригвоздили ко кресту Господа славы: тогда разодралась церковная завеса,померкло солнце, не вынося видеть оскорбляемого Бога, перед Которым все трепещет...

«Крест Твой, Господи, жизнь и заступление людем Твоим есть, и нань надеющеся, Тебе распятаго Бога нашего поем, помилуй нас».

«Крест Твой, Господи, есть жизнь и защита для людей Твоих, и, надеясь на него, мы воспеваем Тебя, распятого Бога нашего: помилуй нас».

Великая Пятница. Утреня. Последование страстей Христовых. Антифон 15.

«Преста дерзость учеников, Аримафей же изрядствует Иосиф: мертва бо и нага зря над всеми Бога, просит и погребает...»

«Исчезла смелость учеников, Иосиф же Аримафейский проявляет смелость, ибо, видя Бога вселенной мертвым и нагим, просит (Его тело у Пилата) и погребает».

Великая Суббота. Утреня. Канон. Песнь 8.

«Древом Адам рая бысть изселен, древом же крестным разбойник в раи вселися. Ов убо вкушь, заповедь отверже Сотворшаго, ов же сраспинаемь, Бога Тя исповеда таящагося...»

«Из-за древа Адам был изгнан из рая, древом же креста разбойник вселен в рай. Ибо первый, вкусив (от древа), нарушил заповедь Создателя, второй же, будучи распинаем вместе с (Тобою), исповедал Тебя Богом, сокрывшимся (под человеческой плотью)...»

Великая Пятница. Утреня. Последование страстей Христовых. Стихи на блаженных.

В богослужебных текстах Православной Церкви неоднократно подчеркивается, что ни во время страданий, ни во время смерти Христа и сошествия во ад Его Божество не разлучалось с Его человечеством:

«Биен был еси, но не разделился еси, Слове, еяже причастился еси плоти: аще бо и разорися Твой храм во время страсти, но и тако един бе состав Божества и плоти Твоея. Во обоих бо Един еси Сын, Слове Божие, Бог и Человек».

«Ты был подвергнут избиению, Бог Слово, но не отделился от плоти, которой был причастен, и хотя Твой храм (т.е. тело) во время страданий был разрушен, состав Божества и плоти Твоей остался единым, ибо и в том и в другом Ты один – Сын, Бог и Человек».

Великая Суббота. Утреня. Канон. Песнь 6.

«Едино бяше неразлучное еже во аде, и во гробе, и во Едеме, Божество Христово со Отцем и Духом...»

«Божество Христа оставалось единым и неразлучным с Отцом и Духом как в аду, так в гробу и в Едеме...»

Великая Суббота. Утреня. Канон. Песнь 7.

«Во гробе плотски, во аде же с душею яко Бог, в раи же с разбойником, и на престоле был еси Христе, со Отцем и Духом, вся исполняяй, Неописанный».

«В гробу плотью, в аду душой как Бог, в раю с разбойником и на престоле Ты был, Христос, с Отцом и Духом, все наполняя, Беспредельный».

Пасха Христова. Часы. Тропарь.

Цитированные тексты содержат отголоски богословской полемики IV века, в ходе которой ставился вопрос о том, каким образом Христос мог одновременно быть в сердце земли, в раю с разбойником и на небесах вместе со Своим Отцом. Отвечая на этот вопрос, Григорий Нисский сравнивает три изречения Христа: «Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи» (Мф. 12:40), «Ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:43) и «Отче! в руки Твои предаю дух Мой» (Лк. 23:46). Проще всего, говорит Григорий, было бы объяснить это тем, что Бог «везде присутствует и ни в чем не отсутствует». Однако Нисский святитель предлагает и другое объяснение, основанное на идее двусоставности человеческого естества и присутствия Божества в Его теле и душе. Во время земной жизни Христа присутствие в Нем Божества проявлялось в совершаемых Им чудесах, причем проявлением Божества в душе Христа было движение Его воли, а проявлением Божества в теле было прикосновение, благодаря которому больные исцелялись. «Изменив всего человека в Божественное естество через смешение с ним», Бог во время страдания и смерти Христа не отступил ни от Его тела, ни от Его души.

Следуя той же логике, Иоанн Дамаскин утверждает, что, хотя Христос умер как человек и Его душа была отделена от тела, Божество осталось неотделенным от того и другого, и единая Ипостась Бога Слова не разделилась. Ибо «хотя в отношении к месту душа была отделена от тела, в отношении к Ипостаси она была соединена с ним через Слово». Именно это понимание и отражено в богослужебных текстах Страстной седмицы.

Уникальность богослужений Страстной седмицы заключается в том, что смерть Христа переживается в них не как конец евангельской драмы, а как начало новой жизни, воспринимается не как поражение, а как победа: она становится не источником скорби, но источником радости и изумления перед величием искупительного подвига Господа Спасителя.

Богослужение Великой Пятницы, когда Церковь вспоминает распятие и смерть Христа, сосредоточено не столько на психологическом переживании страданий Спасителя, сколько на духовном созерцании Божественной славы, которая была явлена в страданиях Бога воплотившегося. Об этой «крестной славе» говорит преподобный Андрей Критский: «Слава Христа есть крест; он был целью, определенной Им прежде веков... Хотя Он еще прежде всех веков имел славу Отца, как Бог и Сын Божий, равносущный Отцу; но и святое страдание пречистой плоти Своей вменяет Себе в славу, как причину всемирного спасения»

Богослужение Великой Субботы, когда вспоминается пребывание Христа во гробе и сошествие во ад, пронизано ожиданием воскресения и переживанием победы Бога над смертью и адом. «Смерть Бога» открывает путь к воскресению, а гроб Спасителя становится «живоносным гробом» – источником жизни для всего искупленного Христом человечества.

Как отмечает протопресвитер Иоанн Мейендорф, богословские предпосылки великосубботнего богослужения содержатся в «теопасхизме» Кирилла Александрийского. Если противники Кирилла отказывались говорить о «смерти Бога», то для Кирилла само спасение обусловлено именно тем, что «Един от Троицы пострада». Только Бог может спасать: чтобы спасти человека, Он добровольно «низвел Себя не просто к человечеству как таковому, но к самым глубинам падения человеческого, до самой последней степени распада – до самой смерти». Ибо смерть неразрывно связана с грехом: она делает человека порабощенным греху, поглощенным самим собой, принуждает его к необходимости бороться за собственное выживание, нередко принося в жертву жизнь других. Будучи непричастен греху, воплотившийся Бог принял на Себя смерть, являющуюся последствием греха, тем самым разорвав порочный круг греха и смерти. «В мире, в котором стала законом борьба за выживание ценою других, Он явил как высшее проявление любви смерть за других. И когда это высшее проявление любви было совершено Самим Богом, поистине новая жизнь вошла в мир».

В богослужебных текстах говорится о том, что смерть Христа на кресте имела спасительный и искупительный смысл для всего человечества:

«Искупил ны еси от клятвы законныя честною Твоею Кровию, на Кресте пригвоздився и копием прободся, безсмертие источил еси человеком, Спасе наш, слава Тебе».

«Ты искупил нас от законного проклятья драгоценной Своей Кровью; пригвоздившись к кресту и будучи пронзен копьем, Ты даровал бессмертие людям, Спаситель наш, слава Тебе».

Триодь постная. Великая Пятница. Утреня. Тропарь.

Но как понимать это искупление, совершенное Богом воплотившимся? От какого «законного проклятия» освободил человечество распятый и умерший на кресте Христос?

Термин «искупление» (λυτρωσις), встречающийся в Библии, буквально означает «выкуп», то есть плату, вносимую за освобождение раба. С понятием «искупления» в Ветхом Завете связано прежде всего освобождение Богом народа израильского из египетского рабства, а также из вавилонского плена (см.: Пс. 73:2, Мих. 6:4). «Искупитель» – одно из имен Бога в Ветхом Завете, в частности у пророка Исаии (см.: Ис. 41:14, 43:14, 47:4, 48:17, 49:26, 59:20, 63:16). В Новом Завете понятие «искупления» указывает на спасение и оправдание человечества Иисусом Христом, пролившим кровь и умершим на кресте ради спасения всех (см.: Мф. 20:28; Мк. 10:45; Рим 3:24; Гал 3:13, 4:5; Еф. 1:7; 1Тим. 2:6; Евр. 9:12,15; Откр. 5:9).

Буквальный смысл глагола λιτροω («искупать») заставлял раннехристианских богословов задумываться о том, кому именно Христос заплатил выкуп за человечество. Ориген, в частности, утверждал, что в момент крестной смерти Спасителя Его дух был предан в руки Отца, а душа отдана диаволу в качестве выкупа за людей:

«Кому Искупитель дал душу Свою во искупление многих? Не Богу, а... диаволу... В качестве выкупа за нас отдана душа Сына Божия, а не дух Его, ибо Он уже прежде предал его Отцу со словами: Отче, в руки Твои предаю дух Мой (Лк. 23:46); также и не тело, потому что об этом мы ничего не находим в Писании».

По учению Григория Нисского, человек в результате грехопадения оказался в рабстве у диавола; для того чтобы искупить его, необходимо было заплатить диаволу компенсацию, выкуп; в качестве выкупа предложен был человек Иисус Христос; диавол принял Его в обмен на человечество, однако под «приманкой» человеческой природы Христа скрывался «крючок» Божества, Которое диавол не сумел удержать: так Бог обманул диавола.

Василий Великий придерживался похожего взгляда относительно права диавола на компенсацию, однако теория его была несколько иной: «выкуп», необходимый для избавления человечества от рабства диаволу, не мог ограничиваться простым человеком, поскольку равный не может выкупить равного и человек не может искупить сам себя; нужно было нечто большее, чем человек, а именно Тот, Кто превосходит человеческую природу, – Богочеловек Христос; пролив кровь за грехи людей, Он заплатил выкуп одновременно диаволу и Богу.

Ни та, ни другая трактовка искупления не вызывала сочувствия у Григория Богослова, который считал, что говорить о смерти Сына Божия как жертве диаволу оскорбительно. Но нельзя говорить и о том, что Сын Божий принес Себя в выкуп Отцу и что Отец мог желать смерти Своего собственного Сына:

«Ибо для кого и ради кого пролита кровь, (излиянная) за нас, – великая и преславная кровь Бога, Архиерея и Жертвы? Мы были подчинены лукавому, проданные (в рабство) греху и в обмен на зло получившие наслаждение. Если же выкуп бывает не кому-либо другому, кроме держащего (нас в своей власти), то спрашиваю: кому и по какой причине принесен этот выкуп? Если лукавому, то – долой оскорбление! Не только от Бога, но и Самого Бога получает разбойник в качестве выкупа и столь безмерную плату берет за свою тиранию, что за такую плату справедливо было пощадить нас. Если же Отцу, то, во-первых, как? Ведь не у Него были мы в плену! А во-вторых, по какой причине кровь Единородного будет приятна Отцу, Который даже Исаака не принял, приносимого его отцом, но заменил жертвоприношение, дав овна вместо разумной жертвы?»

Григорий подчеркивает, что Бог принял жертву Своего Сына не потому, чтобы имел в ней нужду, а из снисхождения и ради того, чтобы человек освятился человеческой природой воплотившегося Бога. В отличие от Кирилла Иерусалимского, который считал, что Сын Божий, став искуплением за грехи людей, избавил человечество от гнева Божия, Григорий Богослов настаивал на том, что крестная жертва Спасителя была нужна не Богу Отцу, но нам, и была она следствием любви, а не гнева Отца: так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин 3:16).

О том, что крестная жертва Сына Божия была следствием любви Бога Отца, а не Его гнева, говорит и Иоанн Златоуст: «Для чего Бог не пощадил и Единородного Сына Своего, но предал Его? Для того, чтобы примирить с Собою людей, находившихся с Ним во вражде, и сделать их народом избранным (Тит. 2:14)». Не Бог находился во вражде с человеком, но человек враждовал против Бога. Поэтому жертва Сына Божия была жертвой примирения, но благодаря этой жертве примирился опять же не Бог с человеком, а человек с Богом.

О любви Бога к роду человеческому как о главной причине крестных страданий Спасителя говорит и Исаак Сирин:

«По любви к твари Сына Своего предал Он на крестную смерть... Это было не потому, что Он не мог искупить нас иным образом, но Он научил нас тем преизобилующей любви Своей; и смертью Единородного Сына Своего приблизил нас к Себе. Да, если бы у Него было что-либо более драгоценное, Он и это отдал бы нам, чтобы тем самым приобрести род наш. И, по великой любви Своей, не благоволил Он стеснить свободу нашу, хотя и способен был сделать это, но благоволил, чтобы любовью нашего собственного разума мы приблизились к Нему. По любви Своей к нам и по послушанию Отцу Своему Христос с радостью принял на Себя поругание и печаль».

Учение об искупительной жертве Спасителя как об удовлетворении гнева Бога Отца, хотя и встречается у отдельных восточных авторов, не получило на христианском Востоке сколько-нибудь серьезной поддержки. На латинском Западе, напротив, именно такое понимание искупления восторжествовало и сохранялось на протяжении многих столетий. В XI веке Ансельм Кентерберийский в знаменитом трактате «Cur Deus homo?» («Почему Бог стал человеком?») сформулировал теорию, согласно которой смерть Христа была удовлетворением оскорбленного правосудия Бога Отца. Поскольку Бог справедлив, а грехопадением человека Он был оскорблен, Его справедливость требует сатисфакции: Сын Божий приносит Себя в жертву Отцу и Своей кровью умиряет разгневанного Бога. Эта теория развилась из средневековых представлений о необходимости удовлетворения оскорбленной чести, и она очень далека от богословских умозрений восточных отцов Церкви.

Отголоском этой юридической теории искупления на православном Востоке стали споры, развернувшиеся на Поместных Соборах 1156–1157 годов в Константинополе. Поводом для начала полемики послужили слова молитвы из чинопоследования Божественной литургии, обращенные к Христу: «Ты бо еси Приносяй и Приносимый, и Приемляй и Раздаваемый». Эти слова основаны на древнецерковном понимании крестной жертвы Спасителя, сформулированном, в частности, Иоанном Златоустом: «Необычен жертвенник этой жертвы, потому что и жертва необычайная и небывалая. В самом деле, один и тот же был и жертвой и священником: жертвой был плотью, а священником – духом. Один и тот же приносил и был приносим плотью».

В споре, разгоревшемся в византийской столице в середине XII века, одна сторона утверждала, что искупительная жертва Сына Божия была принесена всей Святой Троице и что Христос, в соответствии со словами молитвы, был и приносящим жертву и принимающим ее. Другая сторона настаивала, что если Христос был и приносящим, и приносимым, то, следовательно, вводятся две самостоятельные ипостаси. Второе мнение озвучивал Сотирих Пантевген, говоривший о том, что, ввиду нечистоты омраченного грехом человечества, Бог Сын вместо нас принес Свою кровь в спасительное умилостивление для примирения с Отцом, Который вознаградил нас усыновлением. Поскольку теория Сотириха имела некоторое внешнее сходство с теорией Ансельма Кентерберийского, его прозвали «латиномудрствующим».

В соответствии с разными пониманиями смысла искупительной жертвы Спасителя было и два разных понимания смысла евхаристического приношения: одни утверждали, что Евхаристия приносится Богу Отцу, другие – что она приносится всей Святой Троице.

Рассмотрев оба понимания искупительной жертвы Христа Спасителя, Константинопольский Собор 1157 года пришел к следующему определению:

«Владыка Христос добровольно принес Себя в жертву, принес же Самого Себя по человечеству и Сам принял жертву как Бог вместе со Отцом и Духом... Богочеловек Слово вначале во время владычних Страстей принес спасительную жертву Отцу, Самому Себе, как Богу, и Духу, Которыми человек призван от небытия к бытию, Которых он и оскорбил, преступив заповедь, с Которыми произошло и примирение страданиями Христа. Равным образом и теперь бескровные жертвы приносятся всесовершенной и усовершающей Троице, и Она их принимает».

Догматические определения Константинопольских Соборов 1156–1157 годов остаются сравнительно малоизвестными не только за пределами Православной Церкви, но и внутри православного мира. Между тем они сохраняют свою значимость в качестве альтернативы западной юридической теории искупления и в качестве попытки объяснить догмат искупления в категориях, более привычных для богословской мысли православного Востока.

Вообще на Востоке предпочитали не вдумываться в буквальный смысл термина «искупление», и рассуждения о том, кому был принесен выкуп пострадавшим и умершим на кресте Спасителем, никогда не выходили на первый план ни в богословском дискурсе, ни в литургической традиции. Характерно, что богослужебные тексты Страстной седмицы обходят молчанием этот вопрос, предпочитая сосредоточиваться на осмыслении универсального значения крестной жертвы Спасителя для всего человечества.

Универсальный характер крестной смерти подчеркивался и богословами Восточной Церкви. Перефразируя апостола Павла (1Кор. 9:22), Григорий Богослов говорил о том, что Христос стал «всем для всех, чтобы спасти всех». Принесенная Им жертва очищает не малую часть вселенной и не на малое время, но весь мир и навечно. Благодаря крестной жертве Спасителя все человечество соединено под единой Главой-Христом:

«Распростерши святое тело (соответственно) концам света, Он собрал воедино со всех концов Всех смертных, соединил их в единого человека И положил в недрах единого Божества, Очистив кровью Агнца всякую нечистоту, Преграждавшую смертным путь от земли к небу».

Распростертые на кресте длани Спасителя обнимают все концы вселенной и соединяют всех людей в «единого человека», которого Спаситель полагает «в недрах единого Божества», то есть воссоединяет с Богом и обоживает. Подобный же образ мы встречаем у Кирилла Иерусалимского: «Он простер на кресте руки, чтобы объять концы вселенной». А в богослужебных текстах Страстной седмицы говорится: «простерл еси длани и соединил еси древле разстоящаяся» (соединил то, что некогда было разделено); «распростерт на древе, собрал еси человеки».

Искупительный подвиг Спасителя, по учению Православной Церкви, имеет прямое отношение к каждому человеку. Христос умирает не за абстрактные «массы», не за отвлеченного и собирательного «Адама», но за всякого человека, за каждого конкретного Адама. Как и многие богословы Восточной Церкви, Григорий Богослов считает, что спасение имеет непосредственное отношение к нему лично: Христос, говорит он, «принял образ раба, вкусил смерть и вторично встретил жизнь, будучи Богом, чтобы избавить меня от рабства и от уз смерти». Григорий рассматривает все события, связанные со страданиями и смертью Христа, как имеющие непосредственное отношение к его собственному спасению: «Привожу тебе (на память) Христа и Христово истощание ради нас, страдания Бесстрастного, крест и гвозди, которыми я разрешен от греха, и вознесение... и образы моего спасения...».

В восприятии Григория Богослова, отражающем характерный для Восточной Церкви подход, таинство искупления – не объект для построения богословских теорий: оно больше подходит для молитвенного созерцания. В искупительном подвиге Спасителя Григорий видит величайшее чудо, которое следует не столько обсуждать на страницах богословских сочинений, сколько воспевать:

«Нам, чтобы ожить, необходим был Бог воплотившийся и умерщвленный. Мы умерли с Ним, чтобы очиститься, с Ним воскресли, потому что с Ним умерли, с Ним прославились, потому что с Ним воскресли. Много Бог распинаемый, солнце помрачающееся и снова возгорающееся... завеса разрываемая, кровь и вода, излившиеся из ребра... земля колеблющаяся, камни разрушающиеся ради Камня, мертвецы восставшие... знамения при погребении и после погребения, которые воспоет ли кто по достоинству? Но ничто из этого не сравнимо с таинством моего спасения! Немногие капли крови воссозидают весь мир... собирая и связывая нас воедино».

В восточнохристианской традиции особое место занимает почитание Креста как орудия казни, ставшего орудием искупления и символом победы над смертью. Культ Креста естественным образом вырастает из православного учения об искуплении.

В православной традиции встречается несколько видов изображения креста. Широко распространен простой четырехконечный крест, состоящий из двух перекладин: именно такой крест наиболее часто использовался в древней Церкви. В русской традиции получил распространение восьмиконечный крест, где верхняя перекладина символизирует дощечку с надписью «Иисус Назарянин Царь Иудейский», а нижняя – подставку для ног Спасителя. Иногда такой крест изображается на «Голгофе» – двухступенчатой подставке: на ней слева от зрителя размещено копье, которым был пронзен бок Спасителя, а справа – трость с губкой, которая была поднесена к Его устам. Помимо этих символических изображений креста, в храмах нередко присутствует «распятие» – изображение Спасителя на кресте.

Несколько дней в течение года Православная Церковь посвящает поклонению Кресту. Это прежде всего Крестопоклонная седмица (3-я неделя Великого поста), праздник Воздвижения Креста Господня, а также еще ряд праздников, посвященных Кресту. Каждую пятницу и в дни Страстной седмицы за богослужением читаются каноны, посвященные Кресту Христову. Многие молитвы, читаемые за богослужением в Православной Церкви, обращены не только к распятому на кресте Иисусу, но и к самому Кресту Господню.

Православная Церковь сохранила древний обычай совершения крестного знамения за богослужением и в домашней молитве. Этот обычай восходит к раннехристианской Церкви: Василий Великий свидетельствует о нем как о неотъемлемой части древнего церковного Предания. Верующие осеняют себя крестом на молитве, а также перед началом всякого дела. Благословение священника выражается в том, что священник осеняет подошедшего к нему крестным знамением. Преложение хлеба и вина в Тело и Кровь Спасителя, освящение воды в Таинстве крещения и многие другие важнейшие священнодействия совершаются при помощи крестного знамения.

Почитание Креста в православной традиции имеет под собой многовековую богословскую основу. Уже в Посланиях апостола Павла многократно упоминается крест. Проповедь распятого Спасителя Павел называет «словом о кресте», которое для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, – сила Божия (1Кор. 1:18). Павел говорит о соблазне креста (Гал. 5:11), о гонении за Крест Христов (Гал. 6:12), о врагах Креста Христова (Флп. 3:18). О себе Павел пишет: «Я не желаю хвалиться, разве только крестом Господа нашего Иисуса Христа, которым для меня мир распят, и я для мира» (Гал. 6:14). По учению Павла, Христос вместо предлежавшей Ему радости претерпел крест, пренебрегши посрамление, и воссел одесную Престола Божия (Евр. 12:2). Христос примирил человека с Богом посредством креста, убив вражду на нем (Еф. 2:16, ср.: Кол. 1:18–20). Бог истребил и пригвоздил ко кресту рукописание грехов человеческих (Кол. 2:14). Все творение, земное и небесное, примирилось с Богом через Христа, Кровию креста Его (Кол. 1:20). Во всех упомянутых случаях «крест» является синонимом распятия – крестной смерти Спасителя.

В этом же смысле говорит о кресте священномученик Игнатий Богоносец. Обращаясь к христианам Ефеса, он пишет: «...Вы возноситесь на высоту орудием Иисуса Христа, то есть Крестом, посредством верви Святого Духа; вера ваша влечет вас на высоту, а любовь служит путем, возводящим к Богу». В том же Послании Игнатий говорит о своем благоговении перед Крестом Христовым: «Мой дух – в прах перед Крестом, который для неверующих – соблазн, а для нас – спасение и вечная жизнь». В Послании к Траллийцам Игнатий говорит о том, что Своим Крестом «Иисус Христос призывает к Себе нас как членов Своих».

Если в I–II веках слово «крест» употреблялось как синоним крестной смерти Спасителя, то не позднее IV века складывается культ Креста Господня и о Кресте пишут как о святыне, обладающей особой силой. Этой теме посвящена значительная часть одного из «Огласительных слов» Кирилла Иерусалимского, адресованных готовящимся к принятию Таинства крещения. Здесь Иерусалимский святитель говорит о силе крестного знамения, сопровождающего человека на всем его жизненном пути:

«Итак, не будем стыдиться исповедывать Распятого; с дерзновением будем изображать рукой знамение креста на челе и на всем: на хлебе, который вкушаем; на чашах, из которых пьем; будем изображать Его при входах, при выходах, когда ложимся спать и встаем, когда находимся в пути и отдыхаем. Он – великое предохранение, данное бедным в дар и слабым без труда. Ибо это благодать Божия; знамение для верных и страх для злых духов. Потому что посредством Креста победил Он их, властно подвергнув их позору (Кол. 2:15). Когда увидят они Крест, то вспоминают Распятого. Они боятся сокрушившего главы дракона. Не пренебрегай этим знамением по той причине, что оно даром дано тебе, но за это тем более почитай Благодетеля».

Далее Кирилл опровергает мнение докетов, утверждавших, что страдание Христа на кресте было призрачным (мнимым):

«Если кто говорит, что крест есть фантазия, ты отвратись от него. Возненавидь тех, которые говорят, что Его распятие было мнимым. Ибо если распятие на кресте мнимость, а от креста спасение, то и спасение мнимость. Если крест мнимость, то мнимость и воскресение. А если Христос не воскрес, то мы еще во грехах наших (1Кор. 15:17). Если мнимость крест, то мнимость и вознесение; а если вознесение мнимость, то, без сомнения, мнимость и Второе Пришествие, и наконец ничего не будет твердого. Да будет тебе крест первым незыблемым основанием, и на нем созидай все прочее учение веры».

Кирилл напоминает слушателям об основных событиях последних дней жизни Спасителя и главных героях евангельского повествования о страстях Христовых. Все это повествование свидетельствует о Распятом, от Которого христианин не должен отрекаться. О кресте свидетельствует распространение христианства по всей вселенной, и тот факт, что люди приходят ко Христу, объясняется силой креста:

«Свидетели креста – двенадцать апостолов, видимая вселенная и мир, состоящий из людей, верующих в Распятого. Даже то самое, что ты теперь пришел сюда, должно убедить тебя в силе Распятого: ибо кто ныне привел тебя сюда? Какие воины? Какими узами привлечен ты? Какой суд принудил тебя? Победное, спасительное знамение креста Иисусова, крест собрал всех.... Оно доныне исцеляет болезни; оно доныне прогоняет злых духов и рассеивает обольщения чародеев и колдунов».

О кресте Господнем неоднократно говорит в своих сочинениях Иоанн Златоуст. Для него крест – прежде всего знамение победы Христа над диаволом и смертью. Вслед за Иринеем Лионским, Григорием Богословом и другими предшествующими авторами Златоуст проводит параллель между древом познания добра и зла, принесшим человечеству смерть, и древом креста, принесшим жизнь:

«Видишь ли дивную победу? Видишь ли действия креста?.. Чем победил диавол, тем же преодолел его Христос; взяв его же орудия, Он ими и победил его... Дева, древо и смерть были знаками нашего поражения: девою была Ева, так как тогда она еще не познала мужа; древом было дерево рая; смертью было наказание Адама. Но вот опять Дева, древо и смерть, эти знаки поражения, сделались знаками победы. Вместо Евы – Мария: вместо древа познания добра и зла – древо креста; вместо смерти Адамовой – смерть Христова. Видишь ли, что чем победил диавол, тем и сам побеждается? Через древо поразил диавол Адама; через крест преодолел диавола Христос; то древо низвергло в ад, это же древо и отшедших извлекло оттуда. И опять то древо укрыло пленника обнаженного, это же древо с высоты открыло всем Победителя обнаженного. Так же и смерть: на ту смерть осуждались те, кто будут жить после нее, эта же смерть воскресила и тех, кто жил прежде нее... Через смерть мы сделались бессмертными: таковы действия креста...»

Крест, по учению Златоуста, есть вселенский символ победы, дарованной нам Христом без каких-либо заслуг или усилий с нашей стороны:

«Мы не обагряли оружия кровью, не стояли в строю, не получали ран и не видели сражения, а победу получили; подвиг – Владыки, а венец – наш... Вот что совершил для нас крест; крест – трофей против бесов, оружие против греха, меч, которым Христос пронзил змия; крест – изволение Отца, слава Единородного, веселие Духа, украшение Ангелов, утверждение Церкви, похвала Павла, твердыня святых, свет всей вселенной. Как в доме, объятом тьмою, кто-нибудь, зажегши светильник и поставив его на возвышении, прогоняет тьму, так и Христос во вселенной, объятой мраком, водрузив крест, словно некий светильник, и подняв его высоко, рассеял весь мрак на земле. И как светильник содержит свет вверху на своей вершине, так и крест вверху на своей вершине имел сияющее Солнце правды».

В беседе, посвященной церковному празднованию в честь креста Христова, Златоуст говорит не о страданиях и смерти, а о победе над смертью:

«Сегодня Господь наш Иисус Христос – на кресте, и мы празднуем, чтобы ты знал, что крест – праздник и духовное торжество. Прежде крест служил наименованием наказания, а теперь стал объектом почитания, прежде был символом осуждения, а теперь – знаком спасения. В самом деле, он стал для нас причиной бесчисленных благ: он освободил нас от заблуждения, он просветил сидящих во мраке, он примирил нас, бывших во вражде с Богом, он сделал друзьями отчужденных, он сделал близкими бывших далеко. Крест – уничтожение вражды, он – охрана мира, он стал для нас сокровищем бесчисленных благ. Благодаря кресту мы уже не блуждаем в пустынях, потому что познали истинный путь, уже не обитаем вне царства, потому что нашли дверь, не боимся огненных стрел диавола, потому что увидели источник. Благодаря кресту мы уже не вдовствуем, потому что получили Жениха, не боимся волка, потому что имеем доброго Пастыря... Благодаря кресту мы не трепещем пред тираном, потому что находимся около Царя. Вот почему мы и празднуем, совершая память Креста».

На Голгофе Христос был и жертвой, и священником, а жертвенником был крест, продолжает Златоуст. Почему же Он приносится в жертву на высоте помоста, а не под кровом? Чтобы очистить воздушное естество и всю землю, на которую капала кровь Агнца. А почему жертва приносится вне стен города? «Чтобы ты знал, что жертва всеобща, что приношение за всю землю, чтобы ты знал, что очищение всеобщее, не частное, как у иудеев». Иудеям, поясняет Златоуст, «Бог повелел оставить всю землю и приносить жертвы и молиться в одном месте потому, что вся земля была нечиста, так как над ней носились дым, гарь и всякие другие зловония от языческих жертв. А нам теперь, так как пришедший Христос очистил всю вселенную, всякое место стало местом молитвы».

Крест Христов отверз заключенный рай и ввел в него благоразумного разбойника, возвратив ему древнее отечество. Господь не допустил кресту оставаться на земле, но вознес его на небо, и при Втором Пришествии Христа крест явится вместе с Ним. Подобно тому как при входе царя в город предшествующие ему войска несут знамена, точно так же Христос явится в преднесении креста. На Страшный Суд Христос принесет с Собой Свой крест и Свои раны, дабы показать, что Он действительно Тот, Кто был распят.

В некоторых случаях, говоря о силе креста Христова, Златоуст приравнивает действие этой силы к действию силы имени Иисуса Христа. И в кресте, и в имени Христовом Златоуст видит не их собственную силу, а силу Божию, равным образом действующую через эти два спасительные орудия:

«Есть у нас духовные заклинания – имя Господа нашего Иисуса Христа и сила креста. Это заклинание не только изгоняет дракона из своего логовища и ввергает в огонь, но даже исцеляет раны. Если же многие, хотя и произнесли (это заклинание), но не исцелились, то это произошло от маловерия их, а не от бессилия произнесенного имени; точно так многие прикасались к Иисусу и теснили Его, но не получили никакой пользы, а кровоточивая жена, прикоснувшаяся не к телу, но к краю одежды Его, остановила долговременные токи крови. Имя Иисуса Христа страшно для демонов, страстей и болезней. Итак, станем им украшаться, им ограждаться».

Силою креста Господня и силою имени Распятого, утверждает Златоуст, христианство распространилось по всей земле, победив язычество и дав людям истинное знание о Боге:

«...Крест через необразованных убедил и обратил целую вселенную, убедил не в предметах маловажных, но в учении о Боге, истинном благочестии, евангельской жизни и будущем суде; он сделал философами всех – земледельцев, невежд. Видишь, как немудрое Божие премудрее чвловеков, и немощное Божие сильнее человеков (1Кор. 1:25)? Оно распространилось по всей вселенной, покорило всех своей власти... Чего не сделал крест? Он ввел учение о бессмертии души, о воскресении тел, о презрении благ настоящих и стремлении к благам будущим; он сделал людей Ангелами; им все и везде стали любомудрыми и способными ко всякой добродетели».

Приведенные слова Кирилла Иерусалимского и Иоанна Златоуста свидетельствуют о том, что почитание Креста Христова было широко распространено в Византии IV века. Но и за пределами Византийской империи, в частности среди сирийских христиан, крест служил объектом почитания и религиозного поклонения. Об этом свидетельствует одна из бесед Исаака Сирина, которая называется «О созерцании тайны креста; и какую силу несет он невидимо в своей видимой форме, и о многих тайнах домостроительства Божия, которые совершались среди древних; и совокупность этого во Христе, Господе нашем; и как совокупность этого несет в себе всесильный крест».

Начиная изложение темы, Исаак подчеркивает, что в кресте нет особой силы, отличной от той вечной и безначальной силы, которая привела в бытие миры и которая управляет всей тварью в соответствии с волей Божией. В кресте живет та самая Божественная сила, которая жила в ковчеге завета (Исх. 26:10–22), окруженном столь трепетным почитанием:» "

«Неограниченная сила Божия живет в кресте, так же как она жила непостижимым образом в том ковчеге, которому народ поклонялся с великим благоговением и страхом, – жила, совершая в нем чудеса и страшные знамения среди тех, кто не стыдился называть его даже Богом (см.: Чис. 10:35–36), то есть кто смотрел на него в страхе, как бы на Самого Бога, ибо честь досточестного имени Божия была на нем. Не только народ почитал Его под этим именем, но и иные вражеские народы: Горе нам... Бог тот пришел к ним в стан (1 Цap. 4:7). Та самая сила, что была в ковчеге, живет, как мы веруем, в этом поклоняемом образе креста, который почитается нами в великом сознании присутствия Божия».

Что же было в ковчеге завета, делавшее его столь страшным и исполненным всевозможных сил и знамений? Ковчег почитали, отвечает Исаак, потому что в нем жила Шехина – невидимое Присутствие Божие:

«Не повергались ли Моисей и народ перед ковчегом в великом страхе и трепете? Не лежал ли Иисус сын Навин перед ним с утра до вечера, простершись на лице? (см.: Нав. 7:6) Не были ли страшные откровения Божии явлены в нем, вызывавшие почитание его? Ибо Шехина Божия жила в нем – та самая, что живет теперь в кресте: она ушла оттуда и таинственно вселилась в крест».

Итак, ковчег завета был прообразом креста, подобно тому как весь Ветхий Завет был прообразом Нового Завета. Ветхозаветный культ, со всеми его чудесами и знамениями, не был способен истребить грех, тогда как крест разрушил силу греха. Крест разрушил также силу смерти: «И если смерть была столь страшна для человеческого естества, то сейчас даже женщины и дети смеются над ней. Смерть, которая царствует над всем, не только оказалась теперь легче для чад веры, но и у язычников весьма уменьшился страх перед ней по сравнению с тем, что было прежде». Иными словами, религия креста принесла миру иное отношение к смерти: ее больше не боятся, как боялись в дохристианские времена. Содержит ли этот текст Исаака ссылку на времена мученичества, когда женщины и дети мужественно встречали смерть за Христа? Христианское спокойствие перед лицом смерти, согласно Исааку, оказало влияние и на языческий мир: отношение к смерти стало менее драматичным.

Возвращаясь к ветхозаветным образам, Исаак спрашивает, почему деревянному сооружению, построенному руками плотников, воздавалось «поклонение, полное ужаса», несмотря на то что первая заповедь закона Моисеева гласит: Не поклоняйтесь изделию рук человеческих или какому-либо образу или подобию? (ср.: Исх. 20:4; Лев. 26:1; Втор. 5:8). Потому, отвечает Исаак, что в ковчеге завета, в отличие от языческих идолов, сила Божия была явлена очевидным образом, и потому, что имя Божие было начертано на нем.

Говоря о поклонении кресту, Исаак отводит обвинение в идолопоклонстве – то самое, которое выдвигалось против защитников иконопочитания в Византии VIII–IX веков. Хотя контекст византийской полемики с иконоборчеством был несколько иным, мысли Исаака о присутствии Божества в материальных предметах перекликаются с тем, что писали византийские полемисты его времени относительно присутствия Бога в иконах. В частности, Исаак говорит о том, что если бы крест изготовлялся не во имя «Человека, в котором живет Божество», то есть воплотившегося Сына Божия, обвинение в идолопоклонстве было бы справедливым. Он также ссылается на толкования «православных отцов», согласно которым золотая крышка, помещенная наверху ветхозаветного ковчега (см.: Исх. 25:17), прообразовала человеческое естество Христа.

Исаак подчеркивает, что Божественное Присутствие-Шехина сопутствует кресту всегда – с самого момента его изготовления: «Ибо сразу, как только это начертание изображается на стене или на доске, или изготовляется из каких-либо видов золота или серебра или тому подобного, или вырезается из дерева, тотчас он облекается в Божественную силу, которая обитала там, и наполняется ею и становится местом Божественной Шехины». Эти слова отражают практику древней Церкви, не знавшей специальных молитв на освящение креста: считалось, что крест, как только он изготовлен, становится источником освящения людей и местом Божественного присутствия. Поэтому «когда мы смотрим на крест во время молитвы или поклоняемся его изображению, которое есть образ того Человека, что был распят на нем, Божественную силу получаем мы через него и помощи, спасения и неизреченных благ в этом мире и в мире грядущем удостаиваемся – и все это через крест».

Исаак настойчиво подчеркивает превосходство креста над ветхозаветными символами присутствия Божия:

«Как служение Нового Завета более досточестно перед Богом, чем то, что имело место в Ветхом Завете, и как есть разница между Моисеем и Христом, и как служение, которое получил Иисус, лучше того, которое было дано через Моисея, и как слава человека более велика и более прекрасна в творении, чем слава бессловесных предметов, так же и этот образ, который теперь существует, намного более досточтим по причине чести Того Человека, Которого от нас взяло Божество в жилище Себе, и по причине того Божественного благоволения, которое есть в этом Человеке, ставшем полностью храмом Его (см.: Ин. 2:19–21), – благоволения, отличного от того прообразовательного благоволения, которое в древности было в бессловесных предметах, прообразовавших, словно тень, будущие блага во Христе».

Ветхозаветный культ требовал благоговейного и трепетного отношения к священным предметам. Когда священник входил в скинию, он не дерзал поднять глаза и рассматривать крышку ковчега завета, «так как страшная Шехина Божества была на ней, и более страшным и досточестным был вид у нее, чем у прочих предметов, составлявших часть этого служения». Если же прообраз был так страшен, то насколько большего благоговения заслуживает «Первообраз, Которому принадлежат тайны и образы»? В то же время Исаак отмечает, что благоговение, окружавшее ветхозаветные священные предметы, вызывалось страхом наказания, которому подвергался всякий, кто дерзал действовать неуважительно по отношению к ним. В Новом же Завете «излилась благодать без меры, и строгость поглощена мягкостью, и появилось дерзновение... а дерзновение обычно прогоняет страх, благодаря великой милости Божией, которая изливается на нас во все времена».

Поэтому крест почитается нами не из страха наказания, а из благоговейного трепета перед Христом, совершившим посредством Креста наше спасение. Созерцая крест, христиане видят Самого Спасителя:

«Для истинно верующих зрение креста – не малая вещь, ибо все тайны понимаются через него. Но всякий раз, когда они поднимают глаза и смотрят на него, они как бы вглядываются в лик Христа, и так выражают они почтение к нему: видение его драгоценно для них и страшно и в то же время вожделенно... И всякий раз, когда приближаемся мы к кресту, мы как бы к телу Христову приближаемся: так это представляется нам по вере в Него. И через наше приближение к Нему и всматривание в Него мы сразу сознательно восходим умом своим на небо. Как бы благодаря некоему невидимому и сверхчувственному видению и почтению по отношению к человечеству Господа нашего поглощено сокровенное видение наше неким созерцанием таинства веры».

Крест почитается нами во имя Христа и ради Христа. Вообще все, что принадлежало Христу как человеку, должно почитаться нами как поднятое до Бога, Который захотел, чтобы Человек-Христос участвовал в славе Божества. Все это стало явным для нас на кресте, и через крест мы получили точное знание Создателя.

Крест, прообразом которого был ковчег завета, в свою очередь, является прообразом эсхатологического Царства Христа. Крест как бы соединяет Ветхий Завет с Новым, а Новый Завет – с «будущим веком», в котором упразднятся все материальные символы. Домостроительство Христа, начавшееся в ветхозаветные времена и продолжающееся до скончания века, заключено в символе креста:

«Ибо крест – это одеяние Христа, точно так же, как человечество Христа – одежда Божества Его. Так крест служит образом, ожидая времени, когда истинный Прообраз будет явлен: тогда те предметы будут не нужны. Ибо Божество живет в человечестве неотделимо, без конца и навеки, то есть без ограничения. Поэтому мы смотрим на крест как на место Шехины Всевышнего, святилище Господне, океан тайн домостроительства Божия. Этот образ креста являет нашему оку веры тайну двух Заветов... Ибо это также печать домостроительства Спасителя нашего. Когда бы ни смотрели мы на крест таким образом, с утихшими мыслями, собирается и встает перед внутренними очами нашими воспоминание всецелого домостроительства Господа нашего».

«Богословие креста», изложенное Исааком Сириным, может быть суммировано в следующих тезисах: l) в кресте живет Шехина – присутствие Бога, перешедшее в него из ковчега завета; 2) ветхозаветный ковчег был прообразом креста; 3) поклонение кресту не является идолопоклонством, так как в кресте присутствует Христос, и потому поклонение воздается Ему, а не материальному предмету; 4) крест является символом домостроительства Божия в отношении человечества; 5) крест прообразует реальность будущего века, в котором все материальные символы упразднятся.

Богословское осмысление тайны креста содержится и в Беседе святителя Григория Паламы «О Честном и Животворящем Кресте», посвященной толкованию ветхозаветных прообразов Креста Господня. По учению Паламы, крест был орудием спасения еще до того, как он был водружен на Голгофе и на нем был распят Христос, ибо силой креста были спасены многие ветхозаветные праведники. О спасительной силе креста еще до распятия Христова свидетельствуют и слова Самого Христа, сказанные Им до распятия: Кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня (Мф. 10:38). Посредством аскетического трудничества христианину необходимо самому «взойти на высоту креста». Как это сделать? Через исполнение евангельских заповедей, которые призывают человека «одержать победу через немощь, возвыситься через смирение, разбогатеть через бедность «По учению Паламы, знамение креста «божественно и достопо-кланяемо, будучи священной и честной печатью, освящающей и совершающей данные от Бога человеческому роду вышеестественные и неизреченные блага, отъемлющей проклятие и осуждение, уничтожающей тление и смерть, доставляющей вечную жизнь и благословение». Крест – это «спасительное древо, царский скипетр, божественный трофей над врагами видимыми и невидимыми». Крест Господень «является возвещающим все домостроительство Его Пришествия во плоти и заключающим в себе всю тайну относительно сего и простирающимся во все концы и все объемлющим: то, что вверху, то, что внизу, то, что вокруг, то, что между». В этих словах Паламы, как и у Златоуста, крест предстает как вселенский символ спасения.

Цитированные свидетельства восточных отцов Церкви с IV по XIV век убедительно показывают, что почитание креста и поклонение кресту на протяжении столетий оставались неотъемлемой частью богословия и духовности Православной Церкви. Почитание креста было неразрывно связано с поклонением распятому на кресте Господу Спасителю, и в богословских текстах тесно переплетены темы креста, страстей, распятия и воскресения. В то же время сам по себе крест приобрел значение главного христианского символа, которому воздавалось поклонение, которому приписывалась чудотворная сила, перед которым молились.

Более того, в византийскую эпоху широко распространилась практика молитвенного обращения к Кресту Христову. Немало таких обращений содержится в богослужебных текстах, посвященных Кресту, в частности в текстах Недели Крестопоклонной:

«Радуйся Живоносный Кресте, Церкве красный раю, древо нетления, прозябшее нам вечныя славы наслаждение...»

«Радуйся, Живоносный Крест, прекрасный рай Церкви, древо нетления, произрастившее для нас наслаждение вечной славы...»

Триодь Постная. Неделя Крестопоклонная. Великая вечерня. Стихира на «Господи, воззвах».

«Радуйся Живоносный Кресте, благочестия непобедимая победа, дверь райская, верных утверждение, Церкве ограждение: имже тля разорися и упразднися, и попрася смертная держава, и вознесохомся от земли к небесным...»

«Радуйся, Живоносный Крест, непобедимая победа благочестия, дверь в рай, опора верующих, ограждение Церкви, которым уничтожено тление и попрана власть смерти и благодаря которому мы вознеслись от земли к небу...»

Триодь Постная. Неделя Крестопоклонная. Великая вечерня. Стихира на «Господи, воззвах».

«Явися великий Господень Кресте, покажи ми зрак Божественный красоты твоея ныне... ибо яко одушевленну тебе, и возглашаю, и облобызаю тя».

«Явись, великий Крест Господень, покажи мне ныне образ божественной твоей красоты... ибо, словно одушевленного, я призываю тебя и целую тебя».

Триодь Постная. Неделя Крестопоклонная. Утреня. Канон. Песнь 1.

Приведенные тексты, особенно последний из них, могут навести на мысль о том, что в православной традиции крест воспринимается как живое существо, способное слышать молитвы и отвечать на них (к такому выводу пришел русский богослов священник Павел Флоренский). Следует, впрочем, заметить, что подобного рода «одушевление» креста, превращение его в живое существо не было характерно для богословия отцов Церкви. Православная Церковь обладает многовековым опытом почитания креста и поклонения кресту. Этот опыт, отраженный и в богословской литературе и в богослужебных текстах, включает в себя в качестве одной из составляющих молитву ко кресту, «яко одушевленну». Опыт показывает, что Крест Христов является источником исцелений, он прогоняет демонов, через него верующему подается благословение Божие. Однако сила, которая действует через крест, не является какой-то автономной силой, присущей кресту как таковому. Через крест действует сила Божия, энергия Божия – та же самая, что заключена в имени Божием. Молитва, адресованная Кресту Христову, восходит к Распятому на нем; сила, исходящая от креста, исходит от Самого Господа. И спасение, проистекающее от креста, причиной своей имеет не сам по себе крест, а то, что на нем был распят Спаситель мира, Христос.

Крестная смерть Спасителя стала увенчанием того пути истощания-кенозиса, который начался с рождения Христа от Девы и продолжался в течение всей Его земной жизни. Но для того, чтобы спасти падшего Адама, Христу надлежало сойти не только на землю, но и в преисподнюю земли, где в ожидании Его томились умершие. Об этом богослужебные тексты Великой Субботы говорят так:

«На землю сшел еси, да спасеши Адама, и на земли не обрет сего Владыко, даже до ада снизшел еси ищай».

«Ты сошел на землю, чтобы спасти Адама, но, не найдя его на земле, сошел в поисках его даже до ада. »

Триодь Постная. Великая Суббота. Утреня. Тропари на непорочных.

Учение о сошествии Христа во ад является одной из важнейших тем православной христологии. Характерно, что на византийских и древнерусских иконах Воскресения Христова никогда не изображается само воскресение – выход Христа из гроба. На них изображается «сошествие Христа во ад», или, точнее, исшествие Христа из ада. Христос – иногда с крестом в руке – представлен выводящим из ада Адама, Еву и других героев библейской истории; под ногами Спасителя – черная бездна преисподней, на фоне которой – ключи, замки и обломки врат, некогда преграждавших мертвым путь к воскресению.

Сошествие Христа во ад – одно из наиболее таинственных, загадочных и труднообъяснимых событий новозаветной истории. В современном христианском мире это событие понимается по-разному. Либеральное западное богословие вообще отрицает возможность говорить в буквальном смысле о сошествии Христа во ад, утверждая, что тексты Священного Писания, посвященные этой теме, следует понимать в переносном смысле. Традиционная католическая догматика настаивает на том, что Христос после Своей смерти на кресте сходил во ад исключительно для того, чтобы вывести оттуда ветхозаветных праведников. Подобное же понимание достаточно широко распространено среди православных христиан.

С другой стороны, уже в Новом Завете говорится о том, что проповедь Христа в аду была адресована нераскаянным грешникам (см.: 1Пет. 3:18–21), а в богослужебных текстах Православной Церкви неоднократно подчеркивается, что, сойдя во ад, Христос открыл путь ко спасению для всех людей, а не только для ветхозаветных праведников. Сошествие Христа во ад воспринимается как событие космического значения, имеющее отношение ко всем без исключения людям. Говорится, кроме того, о победе Христа над смертью, о полном опустошении ада, о том, что после сошествия Христа во ад там не осталось никого, кроме диавола и демонов.

Как примирить эти две точки зрения? Какова была изначальная вера Церкви? Что говорят нам восточнохристианские источники на тему сошествия во ад? Представляется важным подробно остановиться на этих вопросах.

Ни в одном из канонических Евангелий о сошествии Христа во ад прямо не говорится. Однако в Евангелии от Матфея, в рассказе о крестной смерти Спасителя, упоминается, что гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли, и, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли во святый град и явились многим (Мф. 27:52–53). В том же Евангелии приведены слова Христа о тридневном пребывании Спасителя во чреве земли: «как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи» (Мф. 12:40). В христианской традиции история пророка Ионы будет рассматриваться как прообраз сошествия Христа во ад.

Вера в то, что после Своей смерти на кресте Иисус Христос сходил в бездны ада, ясно выражена в Деяниях апостольских, где приведена речь апостола Петра, произнесенная после сошествия Святого Духа на апостолов в день Пятидесятницы (см.: Деян. 2:22–24, 29–32). Однако наиболее важным новозаветным текстом, прямо говорящим о схождении Христа во ад, является Первое послание святого апостола Петра, где эта тема раскрывается в контексте учения о крещении. Здесь апостол говорит не только о пребывании Христа в адской «темнице», но и о Его проповеди находившимся там душам:

«Христос, чтобы привести вас к Богу, однажды пострадал за грехи (ваши), Праведник за неправедных, быв умерщвлен по плоти, но ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сошел, проповедал, некогда непокорным ожидавшему их Божию долготерпению, во дни Ноя, во время строения ковчега, в котором немногие, то есть восемь душ, спаслись от воды. Так и нас ныне подобное сему образу крещение... спасает воскресением Иисуса Христа... (1Пет. 3:18–21)»

В том же Первом послании Петра читаем: ибо для того и мертвым было благовествуемо, чтобы они, подвергшись суду по человеку плотию, жили по Богу духом (1Пет. 4:6). Приведенные слова легли в основу учения о том, что Христос пострадал за «неправедных», и проповедь Его в аду коснулась в том числе и тех, о ком в Ветхом Завете сказано, что все мысли и помышления сердца их были зло в о всякое время (Быт 6, 6). Некогда подвергнутые суду «по человеку плотию», осужденные и погубленные Богом, Который, по выражению Библии, раскаялся в том, что их создал (Быт 6, 6), эти люди не погибли окончательно: сойдя во ад, Христос дает им еще один шанс на спасение, проповедуя им Евангелие Царствия, дабы они ожили «по Богу духом».

Из других новозаветных текстов, имеющих отношение к теме сошествия во ад, можно упомянуть слова апостола Павла о том, что Христос нисходил... в преисподние места земли (Еф. 4:9; Рим. 10:7), и о победе Христа над смертью и адом (см.: 1Кор. 15:54–57). Учение о Христе – Победителе ада, о низвержении диавола, смерти и ада в озеро огненное (Откр. 20:10, 14) является одной из основных тем Откровения Иоанна Богослова. В книге Откровения Христос говорит о Себе: «Я есмь Первый и Последний и живый; и был мертв, и се, жив во веки веков, (аминь); и имею ключи ада и смерти» (Откр. 1:17–18). Тема «ключей ада» получит свое развитие как в иконографии, так и в памятниках литургической поэзии.

Гораздо подробнее, чем в текстах, вошедших в новозаветный канон, тема сошествия Христа во ад раскрывается в раннехристианских апокрифах, таких как «Вознесение Исаии», «Завет Ашера», «Завещания двенадцати патриархов», «Евангелие Петра», «Послание апостолов», «Пастырь» Ерма, «Вопрошания Варфоломея» (или «Евангелие Варфоломея»). Наиболее развернутое повествование Гораздо подробнее, чем в текстах, вошедших в новозаветный канон, тема сошествия Христа во ад раскрывается в раннехристианских апокрифах, таких как «Вознесение Исаии», «Завет Ашера», «Завещания двенадцати патриархов», «Евангелие Петра», «Послание апостолов», «Пастырь» Ерма, «Вопрошания Варфоломея» (или «Евангелие Варфоломея»). Наиболее развернутое повествование только о «всех пророках и святых», о «патриархах, пророках, мучениках и праотцах», а также о «всех праведных».

«Евангелие Никодима» содержит в себе весь комплекс идей и образов, использовавшихся в христианской литературе последующих столетий для изображения сошествия Христа во ад: Христос не просто сходит в адские бездны – Он вторгается туда, преодолевая сопротивление диавола и демонов, сокрушая ворота и срывая с них замки и запоры. Все эти образы призваны иллюстрировать одну основную идею: Христос сходит во ад не как очередная жертва смерти, но как Победитель смерти и ада, перед Которым силы зла оказываются бессильны. Именно такое понимание будет характерно для памятников литургической поэзии, посвященных данной теме, а также для восточнохристианской святоотеческой литературы.

У самих отцов мы не находим систематического и детально разработанного учения о сошествии Христа во ад: чаще всего эта тема затрагивается ими в связи с догматом об искуплении или в контексте учения о воскресении Христовом. В памятниках литургической поэзии тема сошествия во ад нашла гораздо более полное отражение, чем в богословских трактатах. Тем не менее нижеследующий обзор необходим для того, чтобы понять, какое содержание вкладывалось церковными гимнографами в их произведения, посвященные интересующей нас теме.

Упоминания о сошествии Христа во ад и о воскрешении Им мертвых мы встречаем у таких греческих авторов II-III веков, как Поликарп Смирнский, Игнатий Богоносец, Иустин Философ, Мелитон Сардийский, Ипполит Римский, Ириней Лионский, Климент Александрийский и Ориген.

В сочинениях Иринея Лионского встречается несколько упоминаний о сошествии во ад. В «Доказательстве апостольской проповеди», сохранившемся на армянском языке, Ириней говорит о том, что сошествие Христа во ад «было для спасения умерших». В сочинении «Против ересей» он говорит:

«Господь сошел в преисподнюю земли, благовествуя и здесь о Своем пришествии и объявляя отпущение грехов верующим в Него. Веровали же в Него все уповавшие на Него, т.е. предвозвещавшие Его пришествие и служившие Его распоряжениям праведники, пророки и патриархи, которым, так же как и нам, Он отпустил грехи».

Учение о сошествии Христа во ад нашло достаточно полное раскрытие в «Строматах» Климента Александрийского, утверждавшего, что проповедь Христа в аду коснулась не только ветхозаветных праведников, но и язычников, живших вне истинной веры. Комментируя 1Пет. 3:18–21, Климент выражает уверенность в том, что проповедь Христа была адресована всем, кто, находясь в аду, был способен уверовать во Христа:

«Разве не показывают (Писания), что Господь благовествовал и погибшим в потопе, лучше же – скованным и содержавшимся в темнице и узах?.. Делает, думаю, и Спаситель Свое спасительное дело. Он и совершил его, всех возжелавших уверовать в Него – где бы те ни находились – через проповедь привлекши ко спасению. Если же Господь сходил во ад не с иной целью, кроме как чтобы благовествовать, – а Он (действительно) сходил (туда), – то благовествовал Он всем или только одним евреям? Итак, если всем, то и спасутся все уверовавшие, даже если они были из язычников, исповедуя (Господа) уже там...»

Климент особо отмечает, что праведники имеются как среди представителей истинной веры, так и среди язычников, и что обратиться к Богу могут те люди, которые при жизни не веровали в Него, но чья добродетельная жизнь сделала их способными воспринять проповедь Христа и апостолов в аду. По словам Климента, вслед за Господом и апостолы благовествовали в аду, «дабы не только из евреев, но и из язычников (могли они) привести к обращению, то есть тех, кто жил в праведности согласно закону и согласно философии и прожил жизнь, не (достигнув) совершенства, но во грехе». Как утверждает Климент, спасение возможно не только на земле, но и в аду, поскольку «Господь может по справедливости и равенству спасать как обращающихся к Нему здесь, так и (обращающихся) в ином (месте)».

В творениях другого александрийского богослова, Оригена, упоминания о сошествии Христа во ад встречаются неоднократно. В частности, в сочинении «Против Цельса», главном апологетическом трактате Оригена, мы читаем:

«Вы, конечно, не будете утверждать, – так продолжает Цельс свою речь, обращаясь к нам, – что Иисус сошел во ад, чтобы по крайней мере здесь обрести веру в людях после того, как Ему не удалось снискать ее там». Будет ли Цельсу приятно или нет, но мы дадим ему такой ответ. Пока Иисус обитал во плоти, Он приобрел Себе не какое-нибудь ничтожное количество последователей; нет – он снискал их такое множество, что Ему, собственно, из-за этого множества уверовавших стали устраивать козни. Затем, когда Его душа освободилась от тела, Он направил Свою проповедь и к тем душам, которые освободились от тела, чтобы и из них привести к вере в Себя те души, которые сами желали (этого обращения), а равным образом и те, на которые Он Сам обратил Свои взоры по основаниям, одному только Ему известным».

Все крупные писатели «золотого века святоотеческой письменности» тем или иным образом касались темы сошествия Христа во ад. Так же как и их предшественники, отцы IV века раскрывали эту тему прежде всего в контексте учения об искуплении.

Афанасий Александрийский упоминает о сошествии во ад в полемике с арианами. Доказывая своим оппонентам Божество Сына и подчеркивая единство между Отцом и Сыном, Афанасий пишет:

«Не может быть и оставлен Отцом Господь, всегда сущий в Отце... Но непозволительно опять же сказать, будто бы убоялся Господь, Которого убоявшись, врата ада дали свободу содержимым во аде, и гробы отверзлись, и многие тела святых восстали и явились своим».

Помимо ариан, оппонентами Афанасия были те, кто считал, что Божественный Логос преложился в плоть. Опровергая их мнение, Афанасий говорит о схождении во ад Логоса:

«Тело положено было во гроб, когда, не отлучаясь о него, Слово сходило, как сказал Петр, проповедовать сущим в темнице духам (1Пет. 3:19). Этим всего более обнаруживается неразумие утверждающих, что Слово переменилось в кости и плоть. Если бы так было, то не имелось бы нужды во гробе, потому что тело само собою снизошло бы проповедовать бывшим во аде духам. А теперь нисходило проповедовать Слово, тело же Иосиф, обвив плащаницею, положил на Голгофе; и всякому стало явно, что тело было не Слово, но было тело Слова».

У Евсевия Кесарийского, собирателя «отеческих преданий» и церковного историка, мы встречаем рассказ о проповеди апостола Фаддея эдесскому царю Авгарю после вознесения Спасителя. Обращаясь к царю, апостол говорит «о том, как Он смирил Себя и умер, как распят был и сошел во ад, сокрушил ограду, от века неразрушимую, потом воскрес и совоздвиг мертвых, почивавших от начала мира, как сошел один, а восшел к Своему Отцу с великим множеством людей». В другом месте Евсевий говорит: «Он пришел для спасения душ, бывших во аде и многие века ожидавших Его пришествия, и, нисшедши, врата медные сокрушил, вереи железные сломил и прежде связанных во аде вывел на свободу».

Учение о сошествии во ад получило развитие в сочинениях Великих Каппадокийцев. Василий Великий в толковании на 48-й псалом говорит о сошествии во ад, как о продолжении пастырского служения Иисуса Христа:

«Положил их словно овей в аду, смерть будет пасти их (Пс. 48:15). (Людей) скотоподобных и примкнувших к скотам неразумным, словно овец, не имеющих ни разума, ни силы защитить себя, похищающий в плен, будучи врагом, уже вогнал в свою собственную ограду и предал смерти, (чтобы она) пасла (их). Ибо смерть пасла людей от Адама до времени Моисеева закона, пока не пришел истинный Пастырь, положивший душу Свою за овен Своих (см.: Ин. 10:15) и вместе с Собой воскресивший их и изведший из темнииы ада в утро воскресения...»

Неоднократные упоминания о сошествии Христа во ад мы встречаем в сочинениях Григория Богослова. В знаменитом «Слове на Пасху», которое в течение многих столетий являлось неотъемлемой частью пасхального богослужения, Григорий говорит: «Если (Христос) сходит во ад, сойди и ты вместе с Ним. Познай и те таинства, которые там совершил Христос: в чем домостроительство двойного сошествия? в чем смысл? всех ли без изъятия спасает, явившись, или и там – лишь верующих?» Говоря о «двойном сошествии», или «двойном нисхождении», Григорий имеет в виду καταβασις Сына Божия на землю (Боговоплощение) и Его καταβασις во ад: в раннехристианской литературе эти две темы тесно переплетены.

Интересно, что вопрос, поставленный Григорием, как бы повисает в воздухе, остается без ответа. Не менее любопытен и тот факт, что некоторые позднейшие писатели гораздо менее трепетно подходили к вопросу о том, кто из находившихся в аду был спасен Христом. Феофилакт Болгарский (XII век) по этому поводу ссылается на Григория Богослова, однако переделывает его текст таким образом: «Христос, явившись к находящимся в аду, спасает не всех без изъятия, но одних верующих». То, что Григорию Богослову представлялось вопросом, на который нет ясного ответа, богослову XII века казалось очевидным фактом.

Григорию Богослову, по всей видимости, принадлежит трагедия «Христос страждущий», написанная «в стиле Эврипида» и  сохранившаяся во множестве рукописей с именем Григория. Мнения ученых относительно авторства и датировки трагедии расходятся, однако есть веские основания считать ее подлинным произведением Григория. В пользу его авторства говорит прежде всего поэтический стиль, весьма близкий стилю стихотворений Григория, также носивших подражательный характер. Уникальность данного произведения заключается в том, что в нем мы имеем дело не с литургической поэзией, а с произведением для театра, в котором отдельные выражения и целые строфы из трагедий Эврипида искусно вплетены в религиозную драму с христианским содержанием. Автором трагедии мог быть только человек, в совершенстве владевший техникой античного стихосложения: таких людей в Византии было немного, и Григорий Богослов, безусловно, принадлежал к их числу.

Главным действующим лицом трагедии является Богородица; другие герои произведения – Христос, Ангел, анонимный Богослов, Иосиф Аримафейский, Никодим, Мария Магдалина, юноша, сидящий при гробе, архиереи, стража, Пилат, хоры. Речь в трагедии идет о последних днях, распятии, смерти, погребении и воскресении Христа. Тема сошествия Христа во ад – один из лейтмотивов произведения. Она возникает в разных контекстах и в устах различных героев. Обращаясь к Христу, Богородица спрашивает Его: «Сын Царя всех, как смерть прародителей ныне ведет Тебя в жилища ада?» В другом месте Богородица восклицает: «О Сын Вседержителя, сколь многие страдания причинил Ты душе Моей и пока был жив, и когда сошел во ад». В уста Богородицы поэт вкладывает и следующий весьма важный в догматическом отношении текст:

«Ты нисходишь, возлюбленное Чадо, в жилища ада, чтобы скрыть Себя в убежище, в котором Ты хочешь сокрыться, но, сходя в мрачную пещеру Аида, Ты ввергаешь в ад горчайшее жало. Ты нисходишь в ущелье мертвых и к вратам тьмы, желая осветить и озарить род (человеческий), воскресить же Адама, отца смертных, ради которых Ты, восприняв, носишь (на Себе образ смертного (Ср.: 1Кор. 15:49). »

Ты сходишь в глубоко-мрачную тьму ада, приняв смерть от врагов, Матерь же оставив несчастной. Но благоволение Отца умертвит Тебя, чтобы принести спасение прочим. Благость Отца привела Тебя к смерти.Горький плач! Земля Тебя, Чадо, принимает, сходящего к мрачным вратам Аида, чтобы пронзить ад острейшей стрелою. Ибо Ты один нисходишь туда,чтобы взять (с Собою) мертвых, а не (чтобы быть) взятым мертвыми, и чтобы избавить всех, ведь Ты один свободен. Ибо Ты единственный Человек, способный (на такое) мужество, Ты один страдаешь за естество смертных. Но борения, которые Ты выдержал, ныне окончились,и Ты одержал победу над сопротивными, силой обратив в бегство ад, змея и смерть... Похитив (из ада) род (человеческий), Ты тотчас выйдешь со славою, о Цapь, бессмертный Царь, оставшись Богом, но соединив со Своим образом человеческое естество. А ныне нисходишь Ты в жилища Аида, стремясь осветить и озарить мрак.

Автор трагедии «Христос страждущий» воспринимает сошествие во ад как искупительный подвиг, совершенный Христом ради спасения всего человечества, а не какой-то определенной группы людей. Сойдя в «жилища ада», Христос озаряет его Своим Божеством и умерщвляет его, озаряет весь род человеческий и воскрешает Адама, олицетворяющего собой падшее человечество. Выйдя из ада, Христос возвращается на землю, чтобы засвидетельствовать истину воскресения Богородице, женам-мироносицам и апостолам.

Тема сошествия во ад раскрывается и в сочинениях Григория Нисского. У этого автора данная тема вплетена в контекст теории «Божественного обмана», на которой он строил свое учение об искуплении. Именно эту идею Григорий Нисский развивает в одной из своих пасхальных проповедей – «Слове о тридневном сроке воскресения Христова». В нем Григорий ставит вопрос о том, почему Христос пребывал в сердце земли три дня и три ночи (Мф. 12:40). Этот срок был необходим и достаточен, утверждает он, для того, чтобы Христос мог «выявить безумие» диавола, то есть перехитрить, осмеять, обмануть его:

Всемогущей Премудрости, пребывавшей в сердце земли, этого небольшого временного промежутка было достаточно, чтобы выявить безумие того великого ума, что пребывает там. Ибо так именует его пророк, когда называет «великим умом» и «ассирийцем» (см.: Ис. 10:12–13). А поскольку сердце некоторым образом является жилищем ума, ибо в сердце, как думают, пребывает владычественное, то и Господь посещает сердце земли, которое является местопребыванием того великого ума, чтобы выявить безумие его замысла, как говорит пророчество (см.: Ис. 19:11), уловить мудрого в коварстве его и обратить в противоположное его премудрые ухищрения.

Среди авторов IV века, развивавших тему сошествия во ад, нельзя не упомянуть Иоанна Златоуста, который постоянно возвращается к ней в разных произведениях. В «Беседе о кладбище и о кресте» Златоуст, обращаясь к образу «медных врат», упоминаемых в книге пророка Исаии и в Псалтири, говорит о том, как Христос сошел во ад и озарил его Своим светом, превратив его в небо:

«Сегодня все места ада обходит Господь наш; сегодня Он сокрушил врата медные, сегодня сломил засовы железные (Ис. 45:2; Пс. 106:16). Обрати внимание на точность выражения. Не сказал «открыл врата медные», но «сокрушил врата медные», дабы место пребывания в узах сделалось бесполезным. Не снял засовы, но сломал их, дабы стража сделалась немошной. Где нет ни двери, ни засова, там, даже если кто и войдет, не удерживается. Итак, когда Христос сокрушит, кто другой сможет исправить? Ибо, говорит, что Бог разрушил, кто потом исправит?.. Желая показать, что смерть имеет конец, Он сокрушил врата медные. Медными же назвал не потому, что врата были из меди, но чтобы показать жестокость и неумолимость смерти... Хочешь знать, как была она сурова, неумолима и тверда, словно алмаз? В течение столь долгого времени никто не убедил ее отпустить ни одного из тех, кем она обладала, пока, сойдя (во ад), не принудил ее (к этому) Владыка Ангелов. Ибо сначала Он связал сильного, а потом расхитил сосуды его, почему (пророк) и добавляет: сокровища темные, невидимые (Ис. 45:3)... Ведь это место ада было мрачным и безрадостным, и никогда не приняло оно естество света; поэтому и назвал он их темными, невидимыми. Ибо они были поистине темными, пока не сошло туда Солнце справедливости, не осветило и не сделало ад небом. Ибо где Христос, там и небо».

Далее Златоуст говорит о том, что Христос, сойдя во ад, освободил оттуда весь род человеческий, связал ад и победил смерть:

«Как некий царь, найдя главаря шайки разбойников, который нападал на города, повсюду совершал ограбления, скрывался в пещерах и там прятал богатство, связывает этого главаря разбойников и предает его казни, а сокровище переносит в царские хранилища, так поступил и Христос: главаря разбойников и тюремного надзирателя, то есть диавола и смерть, Он связал Своей смертью, а все богатство, то есть род человеческий, перенес в царские хранилища... Сам Цapь пришел к узникам, не устыдившись ни темницы, ни узников, – не мог же Он устыдиться тех, кого создал, – и сокрушил врата, сломал засовы, предстал аду, всю стражу его оставил в одиночестве и, взяв тюремного надзирателя связанным, так взошел к нам. Тиран приведен пленным, сильный – связанным; сама смерть, бросив оружие, обнаженной прибежала к ногам Царя».

Тема сошествия во ад – одна из центральных в сирийской богословской традиции. Из сирийских авторов, развивавших эту тему, следует прежде всего отметить «персидского мудреца», Иакова Афраата (IV век). Сошествию во ад Афраат посвятил следующий весьма выразительный текст, в котором персонифицированная смерть вступает в диалог с Христом:

«Когда пришел Иисус, умертвитель смерти, и облекся в тело от семени Адамова и был распят в теле и вкусил смерть, и когда поняла смерть, что Он пришел к ней, она вострепетала в своем жилище при виде Иисуса и закрыла свои врата и не хотела впускать Его. Он же сокрушил ее врата и вошел к ней и начал расхищать все ее богатство. Когда же увидели мертвые свет во тьме, подняли они головы свои от плена смерти и взглянули и увидели сияние Царя Христа. Тогда силы тьмы остались оплакивать ее, ибо смерть была уничтожена и лишена своей власти. И вкусила смерть яд, который умертвил ее, и руки ее ослабли, и она поняла, что оживут мертвые и освободятся от власти ее. И когда (Христос) покорил смерть через расхищение ее богатства, она восплакала и возрыдала горько и сказала: «Выйди из моего жилища и не возвращайся. Кто Сей, дерзающий живым сойти в мое жилище?» И тогда смерть громко закричала, когда увидела, что тьма ее начала рассеиваться и что некоторые усопшие праведники, находившиеся там, восстали, чтобы взойти вместе с Ним. И Он сказал ей, что когда Он придет в конце времени, тогда всех заключенных освободит от власти ее и привлечет их к Себе, дабы они узрели свет. Когда Иисус закончил Свое служение среди мертвых, отпустила Его смерть из своего жилища, ибо она не выносила Его присутствия там. Ибо не сладко для нее было поглотить Его, как (она поглощала) всех мертвых. И не властна была она над Святым, и Он не подвергся тлению».

Теме сошествия во ад уделяет большое внимание и Ефрем Сирин (IV век). Одно из его «Нисибийских песнопений» содержит пространный монолог смерти, которая говорит о том, что ее власти никто не избежал – ни пророки, ни священники, ни цари, ни воины, ни богатые, ни бедные, ни мудрые, ни глупые, ни старые, ни молодые. Только двух людей она недосчиталась – Еноха и Илии, в поисках которых она сошла «туда, куда сошел Иона», но и там не нашла их. Монолог смерти неожиданно прерывается картиной воскрешения мертвых сошедшим в шеол Христом:

Смерть окончила свою надменную речь,

и голос Господа нашего прозвучал в шеоле,

и Он воскликнул и взломал гробы – один за другим.

Трепет охватил смерть;

шеол, который никогда не бывал освещен,

озарили сиянием стражи,

которые вошли в него, чтобы вывести

мертвых навстречу Тому,

Кто был мертв и дает жизнь всем.

Далее описывается сопротивление смерти, спешащей закрыть перед Христом врата шеола. Смерть поражена тем, что, в отличие от прочих людей, которые стремятся выйти из шеола, Христос пытается войти туда. «Яд жизни вошел в шеол и оживил мертвых», – говорит смерть (образ яда, отравившего шеол изнутри, мы встречали выше у Иакова Афраата). Обращаясь ко Христу, смерть признает свое поражение и просит Его, забрав с Собою Адама, покинуть пределы шеола и взойти на небо. Гимн завершается прославлением победы Христа над смертью:

«Наш Царь жизни сошел (в шеол) и вышел из шеола как Победитель. Он умножил пагубу тем, кто по левую руку Его: злым духам и бесам Он – (источник) скорби, сатане и смерти – страдание, греху и аду – плач. А тем, кто по правую руку, вернулась ныне радость...»

В гимне, таким образом, изложена очень ясная доктрина: смерть пытается воспрепятствовать Христу войти в шеол, но тщетно; войдя в шеол, Он воскрешает всех находящихся там и выводит их оттуда; шеол опустошен, в нем больше нет мертвых; только злые духи (демоны), сатана, смерть и грех остаются вместе с шеолом в ожидании Второго Пришествия Христова. В день Второго Пришествия смерть собственноручно выведет всех, кто стал ее жертвой, навстречу Христу. Таким образом, Ефрем в данном гимне не выделяет праведников или пророков, но говорит о том, что сошедшим в шеол Христом спасены и воскрешены все находившиеся там.

Весьма оригинальным представляется подход Максима Исповедника к учению о сошествии Христа во ад. Толкуя слова апостола Петра о благовестии мертвым (см.: 1Пет. 4:6), Максим утверждает, что в этом тексте речь идет не о ветхозаветных праведниках, а о тех грешниках, которые еще в земной жизни получили возмездие за свои злые деяния:

«Некоторые говорят, что Писание называет «мертвыми» людей, скончавшихся до пришествия Христа, например бывших при потопе, во время столпотворения, в Содоме, Египте, а также и других, принявших в разные времена и различными способами многообразное возмездие и страшные беды Божественных приговоров. Эти люди подверглись наказанию не столько за неведение Бога, сколько за обиды, причиненные друг другу. Им и была благовествуема, по словам (ап. Петра), великая проповедь спасения – когда они уже были осуждены по человеку плотью, то есть восприняли, через жизнь во плоти, наказание за преступления друг против друга, – для того, чтобы жили по Богу духом, то есть, будучи во аде, восприняли проповедь Боговедения, веруя в Спасителя, сошедшего во ад спасти мертвых. Итак, чтобы понять (это) место (Священного Писания), усвоим его так: на то и мертвым было благовествуемо, осужденным по человеку плотию, чтобы жили они по Богу духом».

Чтобы оценить новизну подхода Максима к учению о спасении Христом находившихся в аду, нужно вспомнить мнение Иоанна Златоуста о том, что Христос при сошествии во ад разрушил силу смерти, но не истребил грехи умерших прежде Его пришествия: ветхозаветные грешники, «хотя здесь уже понесли крайнее наказание, однако это их не избавит». Златоуст, кроме того, утверждал, что в ветхозаветные времена для спасения не требовалась вера во Христа, однако требовалось исповедание единого Бога. Максим Исповедник, как видим, по-иному расставляет акценты. Он утверждает, что наказания, понесенные грешниками «по человеку плотию», были необходимы для того, чтобы они могли жить «по Богу духом». Можно, следовательно, предположить, что эти наказания – будь то несчастья и беды в земной жизни или муки в аду – имели воспитательный и исправительный смысл. Более того, Максим подчеркивает, что при вынесении приговора Богом использовался не религиозный, а нравственный критерий: люди наказывались «не столько за неведение Бога, сколько за обиды, причиненные друг другу». Иными словами, решающую роль играли не религиозные или мировоззренческие убеждения каждого конкретного человека, а его поступки по отношению к ближним.

В «Точном изложении православной веры» Иоанн Дамаскин подводит итог развитию темы сошествия Христа во ад в восточной патристической письменности II–VIII веков:

«Обоженная душа (Христа) сходит в ад, чтобы, подобно тому как для находившихся на земле воссияло Солнце правды, таким же образом и для находившихся под землей, пребывающих во тьме... и тени смертной, воссиял свет (Ис. 9:2); чтобы, подобно тому как находившимся на земле Господь проповедал мир, пленным освобожление и слепым прозрение (Лк. 4:18–19; Ис. 61:1–2) и для уверовавших сделался причиной вечного спасения, а для неуверовавших – обличением неверия, таким же образом проповедал и находившимся в аду: дабы пред именем Иисусовым преклонилось всякое колено небесных, земных и преисполних (Флп. 2:10). И таким образом, разрешив тех, которые от веков были связаны, Он возвратился назад – от смерти к жизни, проложив для нас путь к воскресению».

По мысли Дамаскина, Христос проповедовал всем находившимся в аду, однако не для всех Его проповедь оказалась спасительной, так как не все были способны на нее откликнуться: для кого-то она могла стать лишь «обличением неверия», а не причиной спасения. Христос для всех открывает путь в рай, всех призывает ко спасению, но ответом на зов Христа может стать как согласие последовать за Ним, так и добровольный отказ от спасения. В конечном итоге все зависит от человека – от его свободного выбора. Бог никого не спасает насильно, но всех призывает: «Се, стою у двери и стучу; если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему» (Откр. 3:20). Бог стучится в дверь человеческого сердца, а не вламывается в нее.

В западной традиции тема сошествия во ад рассматривалась достаточно подробно со времен блаженного Августина. Учение Августина о сошествии Христа во ад достаточно противоречиво. В некоторых случаях он допускает, что ветхозаветные праведники, ожидавшие пришествия Христова, могли находиться в аду. Однако в других случаях Августин утверждает, что ветхозаветные праведники находились на «лоне Авраамовом», причем, в отличие от Иеронима, он отнюдь не склонен отождествлять «лоно Авраамово» с адом. Августин скорее склонен допустить, что «лоно Авраамово» есть не что иное, как третье небо, или рай, то есть «место, где находятся души блаженных». Говоря об освобождении содержавшихся в аду Христом, Августин подчеркивает, что освобождены были только те, которые «должны были быть спасены по божественному и сокровенному правосудию», иными словами, только предопределенные ко спасению.

Одно из писем блаженного Августина представляет собой трактат на тему сошествия во ад. В этом письме Августин отвергает традиционное и общепринятое понимание 1Пет. 3:18–21. Во-первых, он не уверен в том, что речь может идти о тех, кто действительно покинул эту жизнь, а не о духовно мертвых – не уверовавших во Христа. Во-вторых, он высказывает весьма неожиданную идею о том, что после исшествия Христа из ада память о Нем в аду не сохранилась. Следовательно, сошествие во ад было «одноразовым» событием, имевшим отношение только к тем, кто на тот момент находился в аду. В-третьих, наконец, Августин вообще отвергает возможность для людей, не уверовавших во Христа на земле, уверовать в Него в аду, называя такую идею «абсурдной».

Учение о том, что из ада были выведены Христом не все, а только избранные, развил в VI веке святитель Григорий Двоеслов. Он утверждал, что Христос, сойдя во ад, не умертвил его, но лишь «уязвил» (букв, «укусил») его, то есть одержал некую частичную, неполную победу над ним. Здесь уже налицо существенное расхождение между Григорием Двоесловом и традиционным раннехристианским пониманием:

«Избранные (воскресшим Христом), которые, хотя и пребывали в покое, однакоже содержались в заклепах адовых, ныне приведены к наслаждениям рая... Он «всех привлек» (к Себе) (см.: Ин. 12:32), ибо никого из избранных Своих не оставил в аду (см.: Ос. 13:14). Всех вывел (из ада), особенно избранных. Ибо даже некоторых неверующих и за свои преступления преданных вечным наказаниям Господь, воскресая, предуготовал к помилованию, но исхитил из заклепов адовых тех, которых за веру и дела признал Своими. Поэтому Он справедливо говорит через Осию: «Я буду смертью твоею, смерть; Я буду уязвлением твоим, ад»... Итак, поскольку Он в избранных Своих окончательно убил смерть, то и сделался смертью смерти. Поскольку же из ада часть вывел, а часть оставил, то не убил окончательно, но уязвил ад».

Учение о том, что Христос, сойдя во ад, «часть вывел, а часть оставил», не встречается ни у ранних латинских, ни у восточнохристианских авторов. Как в греческой, так и в латинской патристике говорилось либо о том, что Христос вывел из ада всех, либо что Он вывел некоторых (праведников, святых, патриархов и пророков, «избранных», Адама и Еву и т.д.), но при этом не уточнялось, кого Он не вывел из ада. Григорий Двоеслов довел августинианское учение об изведении Христом «избранных» до логического завершения.

Насколько такой подход далек от традиционного восточно-христианского понимания, можно судить по переписке Григория Двоеслова с патриархом Константинопольским Кириаком по поводу двух константинопольских клириков, Григория пресвитера и Феодора диакона, которые утверждали, что Христос, сойдя во ад, «спас всех, кто там исповедал Его Богом, и освободил их от заслуженных наказаний». Опровергая константинопольских клириков, Григорий Двоеслов говорит о том, что Христос вывел из ада только тех, кто не только веровал в Него, но и при жизни соблюдал Его заповеди. Верующие, не творящие добрые дела, не спасаются, утверждает Григорий Двоеслов. Если же неверующие, которые к тому же не явили при жизни добрых дел, были спасены в аду, то удел тех, кто жил до Боговоплощения, является более счастливым, чем судьба тех, кто родился после Боговоплощения. Таким образом спасены были только те, кто, живя во плоти, по благодати Бо-жией сохранились «в вере и добродетельной жизни».

В Римской Церкви после Григория Двоеслова учение о частичной победе Христа над адом стало общепринятым. Оно было подтверждено Толедским Собором 625 года.

Окончательную форму этому учению придал в XIII веке Фома Аквинский. В своей «Сумме теологии» он разделяет ад на четыре части: 1) чистилище (purgatorium), в котором грешники претерпевают очистительные наказания; 2) ад патриархов (infernum patrum), в котором ветхозаветные праведники находились до пришествия Христа; 3) ад некрещеных младенцев (infernum puerorum); 4) ад осужденных (infernum damnatorum). Отвечая на вопрос о том, в какой именно ад сошел Христос, Фома Аквинский допускает две возможности: Христос сошел либо во все части ада, либо только туда, где содержались праведники, которых Он должен был вывести оттуда. В первом случае «Он сошел в ад осужденных, чтобы обличить их за их неверие и злобу; содержавшимся в чистилище Он принес надежду будущей славы; а святым патриархам, которые содержались в аду только по причине первородного греха, принес свет вечной славы». Во втором случае душа Христа «сошла только в то место ада, где содержались праведники», однако Его присутствие было неким образом ощутимо и в других частях ада.

По учению Фомы, Христос освободил из ада только ветхозаветных праведников, содержавшихся в аду по причине первородного греха. Что же касается грешников, находившихся в «аду осужденных», то, поскольку они были либо неверующими, либо верующими, но не имевшими подобия страждущему Христу в добродетели, они не были очищены от грехов, и сошествие Христа во ад не принесло им освобождения от адских мук. Не были освобождены из ада и младенцы, умершие в состоянии первородного греха, поскольку «только через крещение младенцы освобождаются от первородного греха и от ада, а не благодаря сошествию Христа во ад»; крещение же возможно принять только в настоящей жизни, а не после смерти. Наконец, Христос не освободил тех, кто находился в чистилище: их страдание было вызвано их личными дефектами (defectus personali), тогда как «лишение славы Божией» было общим дефектом (defectus generalis) всего человеческого естества после грехопадения; сошествие Христа во ад вернуло славу Божию тем, кто был ее лишен в силу общего дефекта естества, но никого не освободило от мук чистилища, вызванных личными дефектами людей.

Схоластическое понимание сошествия Христа во ад, сформулированное Фомой Аквинским, на многие века стало официальным учением Римско-католической Церкви. В эпоху Реформации это понимание было подвергнуто жесткой критике со стороны протестантских богословов. Многие современные католические богословы также весьма скептически относятся к этому учению. Нет необходимости говорить о том, насколько далеко учение Фомы Аквинского отстоит от восточнохристианского учения о сошествии Христа во ад. Никогда ни один отец Восточной Церкви не позволил себе уточнять, кто остался в аду после сошествия туда Христа; никто из восточных отцов не говорил о том, что некрещеные младенцы остались в аду. Разделение ада на четыре части и учение о чистилище чужды восточной патристике. Наконец, для восточнохристианского богословия неприемлем сам схоластический подход, при котором наиболее таинственные события Священной истории подвергаются детальному анализу и рациональному изъяснению.

Сошествие Христа во ад для богословов, поэтов и мистиков Восточной Церкви остается прежде всего тайной, которую можно воспевать в гимнах, по поводу которой можно высказывать различные предположения, но о которой ничего нельзя сказать определенно и окончательно. Именно поэтому данной теме уделено сравнительно мало внимания в богословских трактатах, но она занимает исключительное по значимости место в литургических текстах. По подсчетам ученых, сошествие во ад упоминается более пятидесяти раз в богослужениях Великого Пятка и Великой Субботы, свыше двухсот раз в период празднования Пятидесятницы и более ста пятидесяти раз в воскресных и праздничных песнопениях в течение всего года.

В Октоихе – богослужебной книге, содержащей песнопения седмичных и воскресных служб – тема сошествия во ад Христа Спасителя является одной из центральных. Эта тема в Октоихе переплетена с темами крестной смерти Спасителя и Его воскресения, так что отделить одну от другой не всегда просто. В службах Октоиха лейтмотивом проходит мысль о победе Христа над адом, смертью и диаволом, об «упразднении» державы диавола и об избавлении людей от власти смерти и ада силой воскресшего из мертвых Спасителя:

«Отверзошася Тебе, Господи, страхом врата смертная, вратницы же адовы видевше Тя, убояшася; врата бо медная сокрушил еси и вереи железныя стерл еси...»

«От страха отворились перед Тобою, Господи, врата смерти, привратники же ада, увидев Тебя, испугались, ибо Ты сокрушил медные врата и разрушил железные засовы».

Суббота 2-го гласа. Вечерня. Стихира на «Господи, воззвах».

«Егда снизшел еси к смерти Животе безсмертный, тогда ад умертвил еси блистанием Божества...»

«Сойдя к смерти, о бессмертная Жизнь, Ты умертвил ад сиянием Божества».

Суббота 2-го гласа. Вечерня. Тропарь.

«Преблагословенна еси Богородице Дево, Воплошшим бо ся из Тебе ад пленися, Адам воззвася, клятва потре-бися, Ева свободися, смерть умертвися, и мы ожихом...»

«Преблагословенна Ты, Богородица Дева, ибо Воплотившимся из Тебя ад был пленен, Адам восстановлен, проклятие истреблено, Ева освобождена, смерть умерщвлена, а мы оживлены».

Воскресенье 2-го гласа. Утреня. Селален.

«Пуст ад и испровержен бысть смертию Единаго...»

«Ад сделался пустынным и беспомощным благодаря смерти Единого».

Воскресенье 2-го гласа. Утреня. Канон. Песнь 6.

«Весь низложен бысть на землю, весь уязвився, и лежит падением чуднымВсецело низвержен на землю, всецело низложен и, упав удивительным образом, лежит всезлобный змий вселукавый...»

«Всецело низвержен на землю, всецело низложен и, упав удивительным образом, лежит всезлобный змий».

Четверг 2-го гласа. Вечерня. Стихира на «Господи, воззвах».

На вопрос о том, кто был выведен из ада воскресшим Христом, Октоих дает несколько вариантов ответа. Первый из них – Христос вывел из ада (воскресил, спас) всех ожидавших Его пришествия (всех благочестивых, праведных, святых). Этот вариант встречается в Октоихе достаточно редко – примерно в пяти случаях из ста. Еще реже – в двух-трех случаях из ста – встречается мысль о том, что Христос в аду даровал спасение всем «верным», то есть верующим.

Гораздо чаще в Октоихе подчеркивается универсальный характер крестной смерти и воскресения Спасителя. Говорится, в частности, о том, что Христос воскресил и вывел из ада первозданного Адама (или Адама и Еву), причем Адам понимается не столько как конкретная личность, сколько как символ всего падшего человечества:

«Воскресл еси днесь из гроба Щедре, и нас возвел еси от врат смертных, днесь Адам ликует, и радуется Ева, вкупе же и пророцы с патриарха воспевают непрестанно божественную державу власти Твоея. »

«Сегодня Ты, Милостивый, воскрес из гроба и вывел нас из врат смерти; сегодня Адам ликует, и Ева радуется, вместе же (с ними) пророки и патриархи непрестанно воспевают божественную державу власти Твоей».

Воскресенье 3-го гласа. Утреня. Кондак.

Достаточно часто авторы богослужебных текстов отождествляют самих себя (и в своем лице – всю Церковь или даже все человечество) с теми, на кого распространяется спасительное дело Христа. В этих текстах прослеживается мысль о том, что спасение Христом умерших и изведение их из ада – событие не «одноразовое», имевшее место в прошлом и никак не связанное с настоящим. Скорее, это событие вневременного характера, и плоды его распространяются не только на тех, кто на момент сошествия Христа во ад находился там, но и на последующие поколения людей. Подчеркивается всемирное, надвременное, универсальное значение сошествия Христа во ад и победы над адом и смертью:

«Днесь спасение миру бысть, поем воскресшему из гроба и начальнику жизни нашея, разрушив бо смертию смерть, победу даде нам и велию милость».

«Сегодня спасение миру, будем воспевать Воскресшего от гроба и Начальника жизни нашей, ибо, разрушив смертью смерть, Он дал нам победу и великую милость».

Воскресенье 1, 3, 5. 7-го гласа. Утреня. Тропарь по славословии.

Наиболее часто (примерно в сорока случаях из ста), когда речь идет о том, кого Христос воскресил из мертвых и кого вывел из ада, богослужебные тексты Октоиха говорят либо о «мертвых», «умерших», «земнородных» без какого бы то ни было уточнения, либо о «роде человеческом», «роде Адама», «мире», «вселенной».

Наконец, весьма часто (может быть, в тридцати пяти случаях из ста) в богослужебных текстах Октоиха говорится о том, что Христос воскресил (спас, вывел из ада) всех содержавшихся там людей:

«Телом смертным Животе, смерти причастился еси... и растлив тлеющаго Препрославленне, всех совоскресил еси... »

«О Жизнь, Ты смертным телом стал причастен смерти... и, растлив растлителя, о Препрославленный, всех воскресил вместе с Собою...»

Воскресенье 3-го гласа. Утреня. Канон. Песнь 4.

«...Вменився в мертвых, тамошняго мучителя связал еси, избавивый всех от уз адовых воскресением Твоим... »

«Будучи причтен к мертвым, Ты связал адского мучителя, избавив всех от уз ада Своим воскресением. »

Воскресенье 4-го гласа. Литургия. Стих на блаженных.

«Твоим вседетельным схождением, ад Христе, поруганный изблева вся, яже древле лестию умершвленныя...»

«Когда Ты, Создатель всего Христос, сошел в ад, он, осмеянный, изверг всех, которых некогда обманом умертвил».

Воскресенье 5-го гласа. Утреня. Канон. Песнь 8.

«Воскрес от гроба, вся совоскресил еси сущия во аде мертвыя...»

«Воскреснув от гроба, Ты воскресил вместе с Собою всех находившихся в аду мертвых».

Воскресенье 8-го гласа. Утреня. Канон. Песнь 4.

«Воскрес от гроба, якоже от сна Щедре, всех избавил еси от тли...»

«Воскреснув от гроба, словно от сна, Ты, Милостивый, всех избавил от тления».

Воскресенье 8-го гласа. Утреня. Канон. Песнь 7.

«Ангельский собор удивися, зря Тебе в мертвых вменившася, смертную же Спасе, крепость разоривша, и с Собою Адама воздвигша, и от ада вся сво-бождша».

«Собор Ангелов удивился, видя Тебя причтенным к мертвым, но разорившим силу смерти и воскресившим вместе с Собою Адама и от ада всех освободившим».

Тропари воскресны по непорочных.

Если к приведенным текстам присовокупить те, в которых говорится о том, что победа Христа над адом означала «истощание» ада, что после сошествия туда Христа ад оказался пуст, так как в нем не осталось ни одного мертвеца, становится понятным, что авторы богослужебных текстов воспринимали сошествие Христа во ад как событие универсального характера, имевшее значение для всех без исключения людей. Иногда упоминаются те или иные категории умерших (например, «благочестивые» или «праведные»), но нигде не говорится о том, что лица, относящиеся к другим категориям, оставлены вне «поля действия» сошествия Христова во ад. Нигде в Октоихе мы не находим мысль о том, что Христос проповедовал праведникам, но оставил без Своей спасительной проповеди грешников, что Он вывел из ада святых отцов, но оставил там всех прочих. Нигде не говорится о том, что кто-либо был исключен из Промысла Божия о спасении людей, осуществившегося в смерти и воскресении Сына Божия.

Если бы Христос, сойдя во ад, помиловал только ветхозаветных праведников, ожидавших Его пришествия, в чем, собственно, состояло бы чудо? Если бы Христос освободил из ада только праведников, оставив там грешников, чему удивлялся бы «ангельский собор»? Как говорится в одной из молитв на сон грядущим, надписанной именем преподобного Иоанна Дамаскина, «аще бо праведника спасеши, ничтоже велие, и аще чистаго помилуеши, ничтоже дивно, достойни бо суть милости Твоея». Если бы Христос спас только тех, кому спасение принадлежало по праву, это было бы не столько актом милосердия, сколько исполнением долга, восстановлением справедливости. «Аще бо от дел спасеши мя, несть се благодать и дар, но долг паче», говорится в одной из молитв утренних.

Именно потому богослужебные тексты вновь и вновь возвращаются к теме сошествия Христа во ад, именно потому церковные гимнографы выражают восхищение, изумление этим событием, что оно не вписывается в обычные человеческие представления о справедливости, о воздаянии, об исполнении долга, о вознаграждении праведных и наказании виновных. Произошло нечто экстраординарное, нечто, заставившее Ангелов трепетать и изумляться: Христос сошел во ад, разрушил «твердыни» и «вереи» адовы, отворил врата ада и «всем путесотворил воскресение», то есть для всех умерших – всех без изъятия – открыл путь в рай.

Кажется, мы имеем достаточно оснований утверждать, что «по учению почти всех восточных отцов, проповедь Спасителя простиралась на всех без исключения и спасение было предложено всем душам от века усопших, будь то иудеев или эллинов, праведных или неправедных». Не только для праведных, но и для неправедных проповедь Спасителя в аду была благой и радостной вестью избавления и спасения, а не проповедью «обличения за неверие и злобу», как то казалось Фоме Аквинскому. Весь контекст 1-го Послания апостола Петра, где повествуется о проповеди Христа в аду, «говорит против понимания проповеди Христа в смысле осуждения и обличения».

Другой вопрос: все ли откликнулись на проповедь Христа, все ли последовали за Ним, все ли, в конце концов, были спасены? На это мы не находим прямого ответа в богослужебных текстах. Из них следует, что возможность уверовать или не уверовать во Христа оставалась для находившихся в аду и что в рай за Христом последовали все «уверовавшие» в Него. Но все ли уверовали? Если да, тогда действительно в аду не осталось «ни одного» мертвеца, тогда действительно ад «истощился», так как лишился всех своих пленников. Если же Христос проповедовал всем, но кто-то не откликнулся на Его проповедь, если Он открыл двери для всех, но не все последовали за Ним, тогда, конечно, в аду остались те, кто по собственной воле захотел там остаться.

В древней Церкви Великая Пятница – день, посвященный воспоминанию страданий и крестной смерти Иисуса Христа – называлась «пасхой распятия», в отличие от «пасхи воскресения», празднуемой в «день солнца». Связующим звеном между двумя пасхами – распятия и воскресения – была Великая Суббота, день воспоминания сошествия Христа во ад. Образ Христа распинаемого, умирающего и сходящего во ад был неотделим в сознании ранних христиан от образа Христа воскресшего. Все три события – распятие на кресте, сошествие во ад и воскресение – воспринимались как звенья одной цепи, как этапы одного и того же Божественного домостроительства спасения. Поэтому и в богословских трактатах восточных отцов, и в богослужебных текстах Православной Церкви все три темы переплетены и отделить одну от другой практически невозможно.

Жизнь и свидетельство первых христиан были пронизаны пасхальной радостью и сознанием центрального значения воскресения Христова для спасения человечества. Эту радость и это сознание Православная Церковь хранит до сего дня, о чем свидетельствует весь ее богослужебный строй, ориентированный на Воскресение Христово, а не на Рождество или какой-либо другой праздник. Если на христианском Западе праздник Рождества Христова приобрел значение главного праздника церковного года, то на Востоке «Праздником праздников» всегда оставалась именно Пасха как празднование победы над смертью воскресшим из мертвых Христом, совоскресившим вместе с Собой весь человеческий род.

Для ранних христиан воскресение Христово было столь несомненным фактом и вместе с тем событием такой абсолютной значимости, что апостол Павел мог, не колеблясь, говорить адресатам своих Посланий: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша» (1Кор. 15:14). Вся апостольская проповедь была построена на свидетельстве о воскресении Христовом, – свидетельстве, которое именно потому было столь убедительным, что апостолы говорили о том, что они видели своими очами, что они рассматривали и что осязали их руки (1Ин. 1:1).

И хотя никто из апостолов не видел сам момент воскресения Христова, все они видели воскресшего Христа, Который многократно являлся им, укрепляя их в вере. Те же, кто не видел воскресшего Христа физическими очами, как, например, апостол Павел и все последующие поколения христиан, узревали Его воскресение очами души, и их уверенность в воскресении Христа была столь же сильной, как у апостолов.

Несомненную и непоколебимую веру в воскресение Христово Церковь сохранила до сего дня. В ночь святой Пасхи и в каждый воскресный день в течение всего года в Православной Церкви поется песнь: «Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу». Размышляя о смысле этой церковной песни, Симеон Новый Богослов спрашивает: почему мы не поем «воскресению Христову веровавше», а поем «воскресение Христово видевше», хотя никто из нас не был свидетелем воскресения Христова, да и в самый момент воскресения не было ни одного свидетеля? Неужели Церковь учит нас лгать? Нет, отвечает Симеон, она «побуждает нас говорить истину – о том, что воскресение Христово происходит в каждом из нас, верующих, и не однажды, но, так сказать, ежечасно, когда Сам Владыка Христос восстает в нас, нося светлые одежды и блистая молниями бессмертия и Божества. Ибо светоносное пришествие Духа показывает нам... воскресение Владыки, вернее же, дарует нам видеть Его Самого воскресшим».

Вера в воскресение Христово, по учению апостола Павла, является необходимым условием спасения: Если устами твоими будешь исповедыват Иисуса Господом и сердцем твоим веровать, что Бог воскресил Его из мертвых, то спасешься (Рим. 10:9). Характерно, что в Посланиях апостола Павла говорится и о том, что Бог воскресил Христа (1Кор. 6:14; 2Кор. 4:14; Кол. 2:12), и о том, что Христос воскрес (1Кор. 15:20): для апостола эти выражения являются синонимичными. В его восприятии искупительный подвиг Сына неотделим от благоволения Бога Отца, Который по Своей неизреченной любви к людям отдал Сына Своего на распятие и воскресил Его, чтобы открыть людям путь к воскресению.

Апостол Павел подчеркивает, что Сын Божий пострадал, умер и воскрес для оправдания нашего (Рим. 4:25), для искупления всех (1Тим. 2:6); Сын Божий сделался для всех послушных Ему виновником спасения вечного (Евр. 5:9). Это оправдание, искупление и спасение происходит благодаря принятию крещения, через которое человек становится соучастником страданий, смерти и воскресения Христа:

«...Быв погребены с Ним в крещении, в Нем вы и совоскресли верою в силу Бога, Который воскресил Его из мертвых (Кол. 2:12)».

«...Все мы, крестившиеся во Христа Иисуса, в смерть Его крестились... Мы погреблись с Ним крещением в смерть, дабы, как Христос воскрес из мертвых славою Отца, так и нам ходить в обновленной жизни. Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть (соеди-нены) и (подобием) воскресения, зная то, что ветхий наш человек распят с Ним, чтобы упразднено было тело греховное, дабы нам не быть уже рабами греху; ибо умерший освободился от греха. Если же мы умерли со Христом, то веруем, что и жить будем с Ним, зная, что Христос, воскреснув из мертвых, уже не умирает: смерть уже не имеет над Ним власти. Ибо, что Он умер, то умер однажлы для греха; а что живет, то живет для Бога (Рим. 6:3–10)».

Неразрывная связь между воскресением Христовым и крещением «в смерть Христову» выражалась в том, что в древней Церкви Великая Суббота была главным крещальным днем года: именно в этот день оглашенные приводились к Таинству крещения. До сего дня великосубботнее и пасхальное богослужения в Православной Церкви несут на себе следы этой древней практики.

Связь между воскресением Христовым и крещением выражалась также в том, что одни и те же ветхозаветные образы воспринимались Церковью как прообразы и того и другого события. Поскольку распятие Христа совпало по времени с иудейской Пасхой, праздником опресноков, посвященным воспоминанию исхода Израиля из Египта, это событие Ветхого Завета было воспринято как прообраз воскресения Христова. Заклание пасхального агнца символизировало крестную жертву Спасителя, переход через Чермное море – обращение от греховного образа жизни к обновленной жизни (Рим. 6:4), а вкушение опресноков – очищение от закваски греха и превращение в новое тесто, ибо Пасха наша, Христос, заклан за нас (1Кор. 5:7). В то же время переход израильского народа через Чермное море интерпретировался как прообраз Таинства крещения.

Вся эта богатая типология была развита в святоотеческих творениях и в богослужении Православной Церкви. Представляется важным рассмотреть несколько богословских и литургических текстов, в которых с наибольшей полнотой выражено православное учение о воскресении Христовом. Все эти тексты были приняты Церковью в качестве классических: они исполнялись или продолжают исполняться за богослужением в пасхальные дни. Речь идет о поэме «О Пасхе» священномученика Мелитона Сардийского, «Слове на святую Пасху» (Слове 45) святителя Григория Богослова, «Слове огласительном на святую Пасху» святителя Иоанна Златоуста.

Поэма Мелитона Сардийского «О Пасхе» уже цитировалась выше. Это поэтическое произведение автора II века представляет собой развернутую пасхальную проповедь, читавшуюся за богослужением непосредственно после чтений из книги Исход, посвященных исходу Израиля из Египта. Мелитон прежде всего подробно раскрывает преобразовательный смысл ветхозаветной Пасхи: Итак, разумейте, возлюбленные:

«Это – новое и ветхое,

вечное и временное,

тленное и нетленное,

смертное и бессмертное

таинство Пасхи.

Ветхое по закону,

новое же по Слову,

временное через образ,

вечное через благодать,

тленное через заклание овны,

нетленное через Господню жизнь,

смертное через погребение в земле,

бессмертное через воскресение из мертвых.

Ветхий закон,

новое же Слово,

временный образ,

вечная благодать,

тленная овна,

нетленный Господь,

закланный как агнец,

воскресший как Бог.

Ибо хотя «как овна, веден был на заклание» (Ис. 53:7),

но не был овцой,

и хотя был как агнец безгласный,

но не был агнцем:

то было образом,

а это было истиной.

Ибо вместо агнца был Бог,

и вместо овцы человек,

в человеке же Христос,

Который вместил в Себе всё».

Обращает на себя внимание твердая уверенность писателя II века в том, что воскресший Христос был Богом. Мы помним, что апостол Павел никогда не называл Иисуса Христа Богом, относя имя «Бог» к Отцу, а имя «Господь» – к Сыну. Однако уже во II веке, особенно в контексте развития гностических ересей, утверждение о том, что воскресший из мертвых Христос был Богом, становится важнейшим пунктом христианской проповеди:

«И закон стал Словом, и ветхий – новым... и заповедь – благодатью, и образ – истиной, и агнец – Сыном, и овца – человеком, и человек – Богом. Ибо как Сын Он рожден, как агнец ведом, и как овца заклан, и как человек погребен, воскрес из мертвых как Бог, будучи по природе Бог и Человек... Человек – как погребаемый, Бог – как воскресающий».

Далее Мелитон подробно излагает историю египетских казней и исхода Израиля из земли Египетской, видя в этих событиях прообраз новозаветной Пасхи – страданий, смерти и воскресения Христа. Само слово «пасха», являющееся калькой с еврейского pesach (переход), Мелитон трактует как происходящее от глагола πασχειν (страдать). Такая этимология стала общепринятой в греческой патристике.

Повествование об исходе Израиля из Египта переходит в рассказ о ветхозаветных пророках, ожидавших пришествия Спасителя. Далее Мелитон Сардийский говорит об искупительном подвиге Иисуса Христа, подчеркивая, что на кресте иудеями был убит Сам Бог (этот фрагмент цитировался нами выше). Вся земная жизнь Христа – от рождения до распятия и воскресения – рассматривается автором поэмы как единое таинство Господне, прообразованное событиями Ветхого Завета. Христос воплотился, пострадал, умер и воскрес ради нашего спасения, поэтому Он есть «Пасха спасения нашего»:

«Сей есть изведший нас из рабства – в свободу, из тьмы – в свет, из смерти – в жизнь, из тирании – в царство вечное, и сделавший нас новым священством и народом избранным, вечным. Сей есть Пасха спасения нашего... Сей есть от Девы воплотившийся, на древе повешенный, в земле погребенный, из мертвых воскрешенный, на высоты небес вознесенный. Сей есть Агнец безгласный. Сей есть Агнец убиваемый. Сей есть родившийся от Марии, прекрасной Агницы. Сей есть взятый из стада и на заклание влекомый, и вечером принесенный в жертву, и ночью погребенный, на древе не сокрушенный, в земле не разрушившийся, из мертвых воскресший и воскресивший человека от дольнего гроба».

Завершающие стихи поэмы содержат монолог Христа, обращенный к человечеству. В этом монологе Христос предстает как Победитель ада и смерти, как Искупитель человечества, дарующий отпущение грехов и жизнь вечную:

«Я осужденного развязал. Я мертвого оживотворил. Я погребенного воскресил... Я разрушивший смерть, и победивший врага, и поправший ад, и связавший сильного, и восхитивший человека на высоты небес...»

«Итак, приидите все семьи людей, запятнанные грехами, и получите отпущение грехов. Я есмь ваше отпущение, Я – Пасха спасения, Я – Агнец, закланный за вас, Я – искупление ваше, Я – жизнь ваша, Я – воскресение ваше, Я – свет ваш, Я – спасение ваше, Я – Царь ваш».

«Я вас возведу на небесные высоты. Я вам покажу превечного Отца. Я вас восставлю Моею десницей».

Поэма Мелитона Сардийского оказала большое влияние на последующее развитие восточнохристианского учения о воскресении Христовом. Ее влияние чувствуется в «Слове на святую Пасху» Григория Богослова – произведении, которое православный Типикон предписывает читать за пасхальным богослужением. Это «Слово» построено на сопоставлении Пасхи ветхозаветной как воспоминания о переходе через Чермное море и Пасхи новозаветной как празднования Воскресения Христова. Все детали ветхозаветной Пасхи трактуются Григорием как прообразы новозаветных реальностей: в этой трактовке Григорий следует сложившейся традиции, отраженной, в частности, у святого Мелитона.

Пасхальное «Слово» святого Григория начинается символическим описанием видения Ангела, возвещающего о воскресении Христа:

«На стражу мою стал я, говорит чудный Аввакум (Авв. 2:1). Стану с ним ныне и я, по данным мне от Духа власти и созерцанию; посмотрю и узнаю, что будет мне показано и что возглаголано. Я стоял и смотрел: и вот, муж, восшедший на облака, муж весьма высокий, и вил его, как вил Ангела (Суд. 13:6), и одежда его, как блистание пролетающей мимо молнии. Он воздел руку к востоку, воскликнул громким голосом... и сказал: «Ныне спасение миру, миру видимому и миру невидимому! Христос из мертвых – восстаньте с Ним и вы; Христос во славе Своей – восходите и вы; Христос из гроба – освобождайтесь от уз греха; отверзаются врата ада, истребляется смерть, отлагается ветхий Адам, совершается новый: кто во Христе, тот новая тварь (2Кор. 5:17); обновляйтесь».

Григорий говорит о Пасхе как о главном событии церковного года, превосходящем по своей значимости все прочие праздники. Пасха, так же как и Крещение Господне, есть праздник света, что символизируется зажжением свечей по всему городу в пасхальную ночь:

«Пасха Господня! Пасха! И снова скажу «Пасха!» в честь Троицы. Она у нас праздников Праздник и Торжество торжеств: она настолько превосходит все праздники – не только человеческие и происходяοие на земле, но также Христовы и для Христа совершаемые, – насколько солнце превосходит звезды. Прекрасно у нас и вчера блистало и озарялось все светом, который зажигали мы в частных и общественных домах, так что едва ли не весь род человеческий и люди всякого звания обильным огнем освещали ночь – прообразом великого света, которым небо сияет свыше... и того света, что превыше небес... и того, что в Троице, Которой создан всякий свет, неделимым Светом разделяемый и украшаемый. Но то, что сегодня, еще прекраснее и блистательнее. Ведь вчерашний свет был лишь предтечей великого Света, Который воскрес, и как бы неким предпразднственным веселием. Сегодня же мы празднуем само Воскресение – не еще ожидаемое, но уже совершившееся и собравшее собою воедино весь мир».

Изложив вкратце основные догматы христианской веры – о Троице, о сотворении мира, об Ангелах и диаволе, о грехопадении и Боговоплощении, – Григорий совершает этимологический экскурс «для любителей науки и изящества». Слово «пасха», говорит он, на еврейском языке означает «переход»: исторически термин указывает на бегство израильского народа из земли Египетской, духовно же – на «переход и восхождение от дольнего к горнему и к земле обетованной». В греческом же языке слово pascha созвучно глаголу гахох – «страдать». В этом Григорий, вслед за Мели-тоном Сардийским, видит указание на страдания Христа, прообразованные закланием пасхального агнца в Ветхом Завете.

Говоря о заклании пасхального агнца, Григорий Богослов отмечает, что, по закону, агнец должен быть «совершенным», символизируя совершенство Христа по Божеству и человечеству; «мужского пола» – потому что приносится за целого Адама и потому что «не несет на себе ничего женского, немужественного»; «однолетним» – как Солнце правды; непорочным и нескверным – как врачующий всякий порок и всякую скверну. Агнец съедается вечером – потому что страдание Христово произошло в конце веков; агнец должен быть не вареным, но испеченным на огне – «чтобы слово наше не имело в себе ничего необдуманного, ничего водянистого и развязного, но было твердо, крепко и искушено очистительным огнем»; агнец не должен быть оставлен до утра – «ибо многие из наших таинств не выносятся для внешних». Агнец съедается с поспешностью – поскольку в христианской жизни недопустимо медлить и оглядываться назад, подобно жене Лотовой (Быт. 19:26); с горькими травами – «ибо жизнь по Богу горька и трудна»; с жезлом в руках – «чтобы ты не преткнулся помыслом, слыша о крови, страдании и смерти Бога, и чтобы не стал безбожником, думая быть защитником Божиим, но смело и без сомнений вкушай Тело, пей Кровь... без неверия воспринимая слова о плоти и не соблазняясь по поводу страдания».

Подобного рода развернутые аллегорические толкования ветхозаветных текстов весьма характерны для Климента, Оригена и других представителей александрийской традиции. Ветхий Завет лишь прообразует «таинства» Нового Завета и ведет к их лучшему пониманию. В этом смысле пасхальное празднество христиан есть переход из Ветхого Завета в Новый, от Пасхи подзаконной к Пасхе христианской; оно есть восхождение от земли на небо, от дольнего к горнему. Но и сама христианская Пасха, совершаемая нами на земле, есть лишь прообраз той непрестанной Пасхи, в праздновании которой участвуют верующие в Царствии Божием:

«Такой праздник празднуешь ты сегодня!.. Таково для тебя таинство Пасхи! Это предначертал закон, это совершил Христос – разоритель буквы, совершитель Духа... Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? (1Кор. 15:55) Ты низложен Крестом, умерщвлен Подателем жизни. Ты бездыханен, мертв, неподвижен, бездействен... Причастимся же Пасхи – ныне все еше прообразовательно, хотя и более откровенно, чем в Ветхом Завете, – ведь подзаконная Пасха, дерзну сказать, была прообразом прообраза, еще более неясным, – но немного позже причастимся совершеннее и чище, когда это новое вино будет с нами пить Слово в Царстве Отца (Мф. 26:29), открывая и разъясняя то, что ныне показал нам лишь частично».

Как происходит приобщение верующих к пасхальному торжеству? Через соучастие в страданиях Христа, через сопереживание тем героям евангельской истории, которые упомянуты в рассказе о последних днях земной жизни Иисуса:

«Если ты Симон Киринеянин, возьми крест и последуй за Христом. Если ты распят, как разбойник, то признай Бога, как благодарный... Поклонись Распятому за тебя и будучи распинаем... Если ты Иосиф Аримафейский, проси тела у распинающего: твоим пусть станет очищение мира. Если ты Никодим, ночной почитатель Бога, погреби Его с благовониями. Если ты Мария, или другая Мария, или Саломия, или Иоанна, плачь рано утром, узри первой камень, взятый от гроба, а может быть, и Ангелов, и Самого Иисуса... Будь Петром или Иоанном, спеши ко гробу... Если Он сходит во ад, сойди и ты вместе с Ним».

«Слово на святую Пасху» Григория Богослова настолько прочно вошло в церковную традицию, что многие его выражения были буквально заимствованы авторами богослужебных текстов, посвященных Воскресению Христову. Одним из таких текстов является «Пасхальный канон» Иоанна Дамаскина, исполняемый в Православной Церкви на пасхальной утрени.

Пасхальный канон говорит о Воскресении Христовом как об исполнении ветхозаветных прообразов. Главным из этих прообразов является пасхальный агнец, символизирующий крестную жертву Спасителя. Однако, как подчеркивает Иоанн Дамаскин, Христос не был приведен к Отцу невольно, но «волею за всех заклан бысть», «Сам Себя добровольно привел к Отцу».

Пасхальный канон говорит о Воскресении Христовом в эсхатологической перспективе. Воскресение Христово, согласно автору канона, прообразует всеобщее воскресение. Пасхальная ночь, кроме того, есть прообраз светозарного дня Царствия Божия, в котором верующие «истее», то есть полнее, совершеннее, чем в земной жизни, будут приобщаться к Богу.

Последним из текстов, посвященных Воскресению Христову, который нам следует рассмотреть, является «Слово огласительное во святую Пасху», приписываемое Иоанну Златоусту. Это произведение читается за богослужением в пасхальную ночь и составляет сжатое изложение православного учения о Воскресении Христовом. Главной темой «Слова» Златоуста является победа Христа над адом и смертью, которая в нем изображается с особой поэтической яркостью и богословской убедительностью:

«...Никтоже да убоится смерти, свободи бо нас Спасова смерть. Угаси ю, Иже от нея держимый. Плени ада, сошедый во ад. Огорчи его, вкусивша плоти Его. И сие предприемый Исаия возопи: ад, глаголет, огорчися, срет Тя доле. Огорчися, ибо упразднися. Огорчися, ибо поруган бысть. Огорчися, ибо умертвися. Огорчися, ибо низложися. Огорчися, ибо связася. Прият тело, и Богу приразися. Прият землю, и срете Небо. Прият еже видяше, и впаде во еже не видяше. Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа? Воскресе Христос, и ты низверглся еси. Воскресе Христос, и падоша демони. Воскресе Христос, и радуются Ангели. Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Воскресе Христос, и мертвый ни един во гробе...»

«...Никто пусть не боится смерти, ибо освободила нас смерть Спасителя. Угасил ее Держимый ею. Пленил ад Сошедший во ад. Огорчил его, вкусившего Его плоти. И, предвидя это, Исайя возопил: «ад, – говорит, – огорчился, встретив Тебя долу» (ср.: Ис. 14:9); огорчился, ибо упразднился; огорчился, ибо был осмеян; огорчился, ибо был умерщвлен; огорчился, ибо был низложен; огорчился, ибо был связан. Принял тело – и коснулся Бога; принял землю – и встретил небо; принял, что видел, – и попался в том, чего не видел. Смерть! где твое жало! Ад, где твоя победа? (Ос. 13:14) Воскрес Христос – и ты низвержен! Воскрес Христос – и пали демоны! Воскрес Христос – и радуются Ангелы! Воскрес Христос – и жизнь царствует! Воскрес Христос – и ни одного мертвого во гробе!...»

Иоанн Златоуст. Слово огласительное во святую Пасху. PC 59, 721–724.

В цитированном фрагменте из «Слова огласительного» содержится аллюзия на теорию «Божественного обмана», сформулированную Григорием Нисским: ад обманулся, приняв Христа за простого человека, но «проглотив» Самого Бога. Кроме того, в «Слове» выражена мысль об окончательном низвержении ада и падении демонов, а также о том, что после воскресения Христова во гробе не осталось ни одного мертвеца: эта мысль присутствует уже в «Евангелии Никодима». Однако синаксарий (поучение), предназначенный для чтения на пасхальной утрени после 6-й песни пасхального канона Иоанна Дамаскина, дает следующее разъяснение относительно того, кто последовал за воскресшим Христом:

«Ныне из адовых сокровищ человеческое естество все исхитив, на небеса возведе, и к древнему достоянию приведе нетления. Обаче сошед во ад не всех воскреси, но елицы веровати Ему изволиша: души же яже от века святых нуждею держимыя от ада свободи, и всем даде на небеса взыти...»

«Ныне, похитив из хранилищ ада все человеческое естество, (Христос) возвел его на небеса и привел к первоначальному состоянию нетления. Однако, сойдя, воскресил не всех, но тех, кто пожелал поверить Ему. Души же святых, от века силою удерживаемые адом, Он освободил и всем дал взойти на небеса».

Пасхальная утреня. Синаксарий.

Автор синаксария повторяет мысль, с которой мы уже встречались при рассмотрении темы сошествия во ад: Христос сошел во ад, чтобы искупить всех людей («все человеческое естество»), но воскрешены Им были те, кто «пожелал поверить Ему». Христос никого не принудил остаться в аду, но никого и не спас насильно: решающую роль в судьбе каждого из находившихся в аду играла его собственная свободная воля, его желание или нежелание последовать за Христом по пути к спасению и обожению.

На протяжении нашей книги мы уже неоднократно касались тематики и терминологии обожения. В завершение раздела, посвященного православной христологии, представляется необходимым рассмотреть эту тему более подробно, поскольку именно учение об обожении составляет главную особенность православной христологии и сотериологии.

Термин «обожение» не встречается в Священном Писании и мало знаком современному человеку. Гораздо понятнее и гораздо шире используется традиционный христианский термин «спасение». Данный термин указывает на спасение от чего-то: от греха, от власти диавола, от смерти и ада. «Спасение» является антонимом «гибели». Однако в восточнохристианской традиции спасение воспринималось не только как исправление последствий грехопадения, как освобождение от власти диавола, но прежде всего как осуществление той цели, к достижению которой человек призван как сотворенный по образу и подобию Божию. Для описания этой цели и средств к ее достижению восточные отцы использовали термин «обожение». В основе же своей учение об обожении – не что иное, как учение о спасении, только выраженное на языке восточнохристианского богословия.

Тема обожения – центральный пункт богословия, аскетики и мистики православного Востока на протяжении почти двух тысячелетий вплоть до настоящего времени. Как говорит священно-мученик Иларион (Троицкий), «Церковь и теперь живет тем же идеалом обожения, которым жила она в древности, за который подвизались до крови ее выдающиеся богословы и учители».

Тема обожения уходит корнями в новозаветное учение о том, что люди призваны стать причастниками Божеского естества (2Пет. 1:4). В основу учения греческих отцов об обожении легли также слова Христа, в которых Он называл людей «богами» (см.: Ин. 10:34; Пс. 81:6); слова Иоанна Богослова об усыновлении людей Богом (см.: Ин. 1:12) и о подобии Божием в человеке (см.: 1Ин. 3:2), многочисленные тексты апостола Павла, в которых развивается библейское учение об образе и подобии Божием в человеке (ср.: Рим. 8:29; 1Кор. 5:49; 2Кор. 3:18; Кол. 3:10), учение об усыновлении людей Богом (см.: Гал. 3:26, 4:5), учение о человеке как о храме Божием (см.: Кор. 3:16). Эсхатологическое видение апостола Павла характеризуется мыслью о прославленном состоянии человечества после воскресения, когда человечество будет преображено и восстановлено под своим Главой – Христом (см.: Рим. 8:18–23; Еф. 1:10) и когда Бог будет всё во всём (1Кор. 15:28).

Эти новозаветные идеи получили развитие уже у богословов II века. Игнатий Антиохийский называет христиан «богоносцами» и говорит об их единении с Богом, причастности Ему. У Иринея Лионского мы находим формулы, подчеркивающие взаимосвязь между уподоблением Бога человеку в воплощении и уподоблением человека Богу. Следующие выражения Иринея легли в основу учения об обожении:

«(Слово Божие) сделалось тем, что мы есть, дабы нас сделать тем, что есть Он».

«Для того Слово Божие сделалось человеком и Сын Божий – Сыном Человеческим, чтобы (человек), соединившись с Сыном Божиим и получив усыновление, сделался сыном Божиим».

Утверждение о том, что человек становится богом через воплощение Бога Слова, является краеугольным камнем учения об обожении последующих отцов Церкви. Терминологически это учение было разработано богословами александрийской традиции – Климентом, Оригеном и Афанасием Великим.

У Климента впервые встречается глагол Θεοποιεω («сделать богом», «обожить»): «Слово обоживает человека Своим небесным учением». Климент понимает это обожение как нравственное совершенство: в своем совершенном состоянии человек становится «боговидным и богоподобным». По учению Климента, мы должны «уже здесь на земле быть озабоченными жизнью небесной, в которой некогда будем обожены». Климент рассматривает обожение в эсхатологической перспективе: «Тех, кто по своей близости к Богу был чист сердцем, ожидает восстановление (в сыновнем достоинстве) через созерцание Невидимого. Будут и они наречены богами и сопрестольниками тех, кого Спаситель причислил к богам прежде».

Учение об обожении вполне утвердилось в святоотеческом богословии во время антиарианской полемики IV века. Классическая формула, выражающая обожение человека, содержится у Афанасия: «(Слово) вочеловечилось, чтобы мы обожились». В другом месте Афанасий говорит о Христе: «Ибо сделался Он человеком, чтобы в Себе нас обожить». Для Афанасия, как и для всех отцов периода Вселенских Соборов, единственное основание обожения человека – это воплощение Слова Божия. Афанасий подчеркивает онтологическую разницу между, с одной стороны, нашим усыновлением Богу и обожением и, с другой, сыновством и Божеством Христа: в окончательном обожении «мы делаемся сынами не подобно Ему, не по естеству и не в прямом смысле, но по благодати Призвавшего».

Идея обожения присутствует в творениях Великих Каппадокийцев. Григорий Богослов вкладывает в уста Василия Великого следующие знаменательные слова: «Не могу поклоняться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом». По свидетельству Григория, эти слова были сказаны Василием префекту Кесарии Каппадокийской, который требовал от него подчиниться императору и принять арианское учение о Троице.

У Григория Богослова тема обожения занимает то центральное место, которое сохранится за ней на протяжении всей истории византийского богословия. Ни один христианский богослов до Григория не употреблял термин обожение столь часто и последовательно, как это делал он; и в терминологическом, и в концептуальном смысле он шел далеко впереди своих предшественников в постоянном обращении к теме обожения.

Уже в его первом публичном выступлении темы образа Божия, уподобления Христу, усыновления Богу и обожения человека во Христе становятся основополагающими:

«...Отдалим Образу сотворенное по образу, познаем свое достоинство, почтим Первообраз, уразумеем силу таинства и то, за кого Христос умер. Станем, как Христос, ибо и Он стал, как мы: станем богами благодаря Ему, ибо и Он – человек ради нас. Он воспринял худшее, чтобы дать нам лучшее; обнищал, чтобы мы обогатились Его нищетой; принял образ раба, чтобы мы получили свободу; снисшел, чтобы мы вознеслись; был искушен, чтобы мы победили; был обесславлен, чтобы мы прославились; умер, чтобы мы были спасены... Пусть человек все отдаст, все принесет в дар Тому, Кто отдал Себя в выкуп и в обмен: никакой дар не сравнится с тем, чтобы человек отдал Ему самого себя познавшим силу таинства и сделавшимся для Христа всем, чем Он сделался ради нас».

Целью Боговоплощения, говорит Григорий в другом месте, было «сделать (человека) богом и причастником высшего блаженства». Своими страданиями Христос обожил человека, смешав человеческий образ с небесным. Закваска обожения сделала человеческую плоть «новым смешением», а ум, приняв в себя эту закваску, «смешался с Богом, обожившись через Божество».

Формулы Иринея и Афанасия возникают в поэзии и прозе Григория в разных модификациях:

«Будучи Богом, Ты стал человеком, смешавшись со смертными; Богом был Ты от начала, человеком же стал впоследствии, чтобы сделать меня богом после того, как Ты стал человеком».

«(Христос) сделал меня богом через Свою человеческую (природу)».

«(Слово) было Богом, но стало человеком, как мы, чтобы, смешавшись с земными, соединить с нами Бога».

«Как человек, (Слово) ходатайствует о моем спасении... пока не сделает меня богом силою Своего вочеловечения».

Поскольку человек не стал богом, Сам Бог стал человеком... чтобы посредством воспринятого воссоздать дарованное, уничтожить осуждение всецелого греха и через Умертвившего умертвить умертвителя.

В развитии темы обожения Григорий ушел далеко вперед по сравнению со своими предшественниками. Как у Иринея и Афанасия, обожение у Григория связано с Боговоплощением. Однако Григорий делает существенное уточнение к формуле Афанасия: человек становится богом «настолько же, насколько» Бог стал человеком: «Дольний человек стал Богом после того, как соединился с Богом и стал с Ним едино, потому что победило лучшее, дабы и мне быть богом настолько, насколько Он стал человеком» .

Таким образом, устанавливается прямая связь не только между воплощением Бога и обожением человека, но и той мерой, в какую Бог стал человеком и человек становится богом. Григорий делает это уточнение в противовес ереси Аполлинария: если Бог не стал всецелым человеком, то и человек не может всецело стать богом. В одном из стихотворений, направленных против Аполлинария, Григорий идет еще дальше и ставит Боговоплощение в прямую зависимость от обожения человека: «Бог настолько (стал) человеком, насколько меня делает из человека богом». Вера в полноту человеческой природы во Христе, таким образом, предполагает веру в обожение всецелого человека, состоящего из ума, души и тела; и наоборот, идея обожения предполагает веру во Христа как в полноценного человека с умом, душой и телом.

Учение об участии тела в обожении является одним из основных отличий христианской идеи обожения от ее неоплатонического двойника – идеи Плотина о стремлении человека к тому, чтобы стать богом. В философии Плотина обожение тела невозможно: материя всегда остается злой и враждебной всему божественному. Григорий, напротив, утверждает, что во Христе плоть обожена Духом: воплотившийся Бог «един из двух противоположных – плоти и духа, из которых один обоживает, другая обожена». Таким же образом и тело каждого человека, достигшего обожения во Христе, становится преображенным и обоженным:

Дорогой узкой и трудной, через тесные

И не для многих проходимые врата, в торжественном сопровождении

Христос приводит к Богу меня – бога, из земли сотворенного,

А не рожденного, меня, который из смертного стал бессмертным.

Вместе с великим образом Божиим Он привлекает и тело, помощника моего,

Подобно тому как камень-магнит притягивает черное железо.

Идея обожения пронизывает учение Григория Богослова о Церкви и Таинствах, его нравственное и аскетическое учение. По его словам, обожение человека происходит в Церкви благодаря участию в Таинствах крещения и Евхаристии. В крещении человек возрождается и воссоздается благодаря обоживающему действию Святого Духа: «...(Дух) обоживает меня в крещении... От Духа –  наше возрождение, от возрождения – воссоздание... Дух делает человека храмом, богом, совершенным, поэтому Он и предваряет крещение, и взыскуется после крещения». В Евхаристии же «мы причащаемся Христа, Его страданий и Его Божества». Если крещение очищает человека от первородного греха, то Евхаристия делает его причастным искупительному подвигу Христа:

«(Христос) стал посредником сразу для двух народов – одного дальнего,

Другого ближнего, – так как был общим для обоих краеугольным

Камнем, – и даровал смертным двоякое очищение –

Одно вечного Духа, Которым и очистил во мне прежнее

Повреждение, порожденное плотью; другое – нашей крови.

Ибо моя та кровь, которую истощил Христос, мой Бог,

Для искупления первородных страстей и для избавления мира.

Ведь если бы я был не человеком изменчивым, но твердым,

То необходима была бы лишь заповедь великого Бога,

Которая украшала бы меня, спасала и вела к высокой славе.

Ныне же, поскольку не богом создал меня Бог,

но поставил в равновесии, Склонным (как к добру, так и к злу), поэтому и поддерживает меня

многими (средствами), Одним из которых для людей является благодать омовения».

Обожение, согласно Григорию, происходит благодаря любви человека к Богу. По слову Григория, «любовь к Богу есть путь к обожению». Вершиной этого пути является единение с Богом, которое и есть обожение: «Я – Христово достояние; храмом и жертвой стал я, но впоследствии буду богом, когда душа смешается с Божеством».

Путь к обожению лежит также через активное доброделание: «Показывай свою деятельность не в том, чтобы делать зло, но в том, чтобы делать добро, если хочешь быть богом». Благотворительность есть уподобление Богу: будучи щедрым и милосердным, начальник может стать богом для подначальных, богатый – для бедных, здоровый – для больных: «В человеке самое божественное – то, что он может делать добро... Не упускай случай к обожению». Обожение не есть лишь интеллектуальное восхождение; вся жизнь христианина должна стать путем к обожению через исполнение евангельских заповедей: «Возвышайся скорее жизнью, чем мыслью. Первая обоживает, а вторая может стать (причиной) великого падения. Жизнь же соразмеряй не с ничтожными (вещами), ведь даже если ты и высоко взойдешь, все равно останешься ниже (того, что требует) заповедь (Божия)».

Путь к обожению, наконец, лежит через молитву, аскетическое трудничество и мистический опыт, через восхождение ума к Богу, предстояние Богу в молитвенном созерцании. «Чем хочешь ты стать? – обращается Григорий к своей душе. – Хочешь ли стать богом, – богом, светоносно предстоящим великому Богу, ликующим с Ангелами? Иди же вперед, расправь крылья и вознесись ввысь». Через молитву и очищение ума человек приобретает опыт частичного богопознания, которое становится все более полным по мере приближения к цели – обожению:

«...(Бог) с такой же быстротой озаряет наш ум, если он очищен, с какой летящая молния озаряет взор. Мне кажется, что это для того, чтобы постигаемым привлекать к Себе, – ибо абсолютно непостижимое является безнадежно недоступным, – а непостижимым приводить в удивление, через удивление же возбуждать большее желание, через желание очищать, а через очищение делать богоподобными; когда же сделаемся такими, тогда уже беседовать как со Своими – пусть слово дерзнет на нечто смелое! – беседовать с Богом, соединившимся с богами и познанным ими, может быть, настолько же, насколько Он знает познанных Им (см.: 1Кор. 13:12)».

В сирийской традиции концепцию обожения развивал Ефрем Сирин. По его словам, Бог, создав человека, заложил в него способность быть «сотворенным богом». Поскольку человек оказался не в состоянии выполнить это предназначение, Бог вочеловечился: «Всевышний знал, что Адам пожелал стать богом, поэтому послал Сына Своего... чтобы даровать ему исполнение этого желания». Ефрем говорит об «обмене» между Богом и человеком в выражениях, которые заставляют вспомнить афанасиевскую формулу обожения: «Он даровал нам Божество, мы дали Ему человечество».

В аскетической литературе традиционное для православного Востока учение об обожении также широко представлено. Вслед за Афанасием Великим Марк Подвижник говорит: «Бог... стал тем, что мы есть, чтобы нам сделаться тем, что Он есть». Диадох Фотикийский в одной из своих проповедей проводит следующую мысль: то, что принадлежит воплотившемуся Богу по Его человеческому телу, принадлежит и тем, кому предназначено стать богами, «ибо Бог соделал людей богами».

Учение об обожении занимает важное место в творениях Максима Исповедника. В обожении он видит главное предназначение и призвание человека: «Сделаемся богами через Господа, потому что именно для этого человек получил существование – бог и господин по природе». Вслед за Григорием Богословом Максим говорит об участии тела в обожении; когда душа становится богом по сопричастию с Божественной благодатью, тело обоживается вместе с душой.

«...Люди всецело соучаствуют во всецелом Боге, чтобы по образу соединения души и тела Бог становился доступным соучастию в Нем души, а через посредство души и тела дабы душа получила постоянство, а тело – бессмертие и дабы человек всецело сделался богом, обоженный благодатью Бога, сделавшегося человеком, весь – душой и телом – оставаясь человеком по природе и весь – душой и телом – становясь богом по благодати».

За основу своего понимания обожения Максим Исповедник берет формулу Иринея-Афанасия, которую он почти повторяет: «Бог Слово, Сын Бога и Отца, для того и стал человеком и Сыном Человеческим, чтобы соделать людей богами и сынами Божиими». Подчеркивая взаимозависимость между обожением человека и воплощением Бога, Максим Исповедник использует также формулу Григория Богослова tantum-quantum («настолько – насколько», «в такой мере – в какой»): твердое и верное основание надежды на обожение для естества человеческого есть вочеловечение Бога, в такой мере делающее человека богом, в какой Сам Бог сделался человеком. Ибо явно, что сделавшийся человеком без греха может обожить и естество (человеческое) без преложения в Божество, в такой мере возвысив его до Себя, в какой Сам смирил Себя ради человека.

Более того, Максим придает формуле Григория Богослова обратный смысл: в лице Христа Бог по человеколюбию вочеловечивается и становится человеком «настолько, насколько» человек по любви обоживается и становится богом. Взаимозависимость между Боговоплощением и обожением подчеркивается в следующем тексте Максима:

«Действительно, самое совершенное дело любви и предел ее действия – позволить через взаимное соотнесение индивидуальным свойствам тех, кого она связывает... стать полезными друг другу, так что человек становится богом, а Бог именуется и является человеком».

Тема обожения проходит красной нитью и через богослужебные тексты Православной Церкви, в которых формула Иринея-Афанасия многократно повторяется:

«Да человека бога соделаеши, человек был еси преблагий Христе».

«Чтобы сделать человека богом, Ты, сверхблагой Христос, стал человеком».

Четверг 7 гласа. Вечерня. Стихира.

« Да бога человека соделаеши Человеко-любче, был еси человек».

«Чтобы сделать человека богом, Ты, Человеколюбец, стал человеком».

Среда 8 гласа. Утреня. Канон. Песнь 8.

«Днесь Христос на горе Фаворстей, Адамово премени очерневшее естество, просветив богосодела».

«Сегодня Христос на горе Фавор изменил потемневшее естество Адама, озарив его и сделав богоподобным».

Преображение Господне. Малая вечерня. Стихира на стиховне.

«Бог Слово сый, весь землен быв, всему Божеству смесив человечество, во Ипостаси Своей...»

«Будучи Богом Словом, Ты стал весь земным, смешав всецелое Божество с человечеством в Своей Ипостаси».

«Преображение Господне. Утреня. 2-й канон. Песнь 3».

«Да Иже создавый Адама, возсозиждет паки, Всечистая, из Тебе яве вочелове-чися, человеки обожив...»

«Для того чтобы воссоздать Адама, Создавший его из Тебя, Всечистая, вочело-вечился, обожив людей».

Воскресенье. Глас 7. Полунощница. Канон Троичен. Песнь 7. Богородичен.

«...Очерневшее Адамово естество, пре-ображься, облистати паки сотворил еси, претворив е в Твоего Божества славу же и светлость...»

«Преобразившись, Ты снова сделал блистающим потемневшее естество Адама, изменив его в славу и свет Твоего Божества».

«Преображение Господне. Великая вечерня. Стихира на стиховне».

«Во Царствии Моем... якоже Бог с вами боги буду».

«Во Царствии Моем Я буду с вами, как Бог с богами».

Великий Четверг. Канон. Песнь 4.

В поздневизантийский период тему обоженяя развивает, в частности, Симеон Новый Богослов, у которого она занимает столь же центральное место, как и у Григория Богослова. Можно сказать, что идея обожения – сердцевина всей богословской мысли Симеона, вокруг которой различные ее элементы выстраиваются в стройною систему. Учение об обожении повлияло на основные богословские, антропологическое, экклезиологические, аскетические и мистические идеи великого византийского мистика XI века.

Симеон почти слово в слово повторяет формулу Иринея-Афанасия, когда на вопрос «Для чего Бог стал человеком?» отвечает: «Чтобы человека сделать богом». Обожение неразрывно связано с Боговоплощением: это изначальное христологическое измерение можно увидеть во многих текстах Симеона, где речь идет об обожении:

«Я – Бог, ставший человеком ради тебя, и вот, как видишь, Я сделал тебя богом и буду делать».

«Христос... для того сошел на землю и стал человеком, восприняв на Себя и нашу земную плоть, чтобы нас сделать сушностно причастными Его Божеству...»

Подобно Ефрему Сирину, Симеон говорит о «чудесном и новом обмене» между Богом и человеком: Бог воспринял Свою человеческую плоть от Приснодевы Марии и дал Ей взамен Свое Божество; ныне Он дает Свою плоть святым, чтобы обожить их. Симеон усматривает этот обмен не только в Богородице и святых, но и в самом себе:

"Оставшись неизменным по Божеству, Слово

Сделалось человеком чрез восприятие плоти;

Сохранив неизменным человеком по плоти и по душе,

Оно меня всего сделало богом,

Восприняло мою осужденную плоть

И облекло меня во все Божество,

Ибо, крестившись, я облекся во Христа...

И как не бог по благодати и усыновлению

Тот, кто с чувством, знанием и созерцанием

Облекся в Сына Божия?..

Если же в знании, на деле и в созерцании

Бог стал всем человеком,

То надо по-православному мыслить,

Что и я весь чрез приобщение Богу,

В чувстве и знании, не по сущности, но по причастию

Сделался, конечно же, богом».

Симеон, таким образом, считает веру в обожение человека непременной составляющей православного образа мыслей. По Симеону, обожение включает в себя и человеческую инициативу и Божие снисхождение: по его учению, тот, кто забыл весь мир и совлекся всего земного, приобретает первозданную цельность ума, после чего Сам единый Бог соединяется с ним и через это соединение полностью обоживает его. Чтобы описать, как такое обожение изменяет человеческое естество, Симеон использует традиционный образ железа в огне: как огонь сообщает железу свои свойства, не воспринимая темноту железа, так Святой Дух дарует людям Свое нетление и бессмертие, преображает их в свет и дарует полное уподобление Христу. Следовательно, обожение – это восстановление в человеке его изначального подобия Богу, Который, по словам Симеона, «не завидует тому, чтобы смертные через Божественную благодать являлись равными Ему... но утешается и радуется, когда видит нас... такими по благодати, каким Он был и остается по природе».

По мысли Симеона, обожение – постепенный процесс, который предполагает путь через различные последовательные этапы. Симеон говорит о том, как человек через соблюдение заповедей Божиих постепенно достигает состояния, при котором греховные помыслы оставляют его ум и страсти утихают; тогда человек обретает смирение и сокрушение, смывающие с его души всякую скверну, после чего приходит к нему Дух Святой. Чем усерднее человек соблюдает заповеди Божии, тем более очищается, озаряется и просвещается. Он получает от Духа новые очи и новые уши, посредством которых видит и слышит духовно: в этом состоянии Бог «становится для него всем, чего бы он ни возжелал, или даже и больше того, что желает». Человек тогда уже постоянно видит Бога и созерцает славу своей души, ибо он окончательно озарен и просвещен Богом.

В другом месте, ссылаясь на Григория Богослова, Симеон говорит, что процесс обожения не имеет конца: совершенствование беспредельно,а это начало – опять же предел.Каким же образом предел? – Как Григорий Богословски сказал:

"Озарение есть

Предел всех вожделевающих,

А Божественный свет –

Упокоение от всякого созерцания»

Итак, и Григорий, и Симеон считают, что обожение есть прежде всего озарение Божественным светом и причастие ему: в этом заключается предел всякого желания. Симеон часто связывает две темы – Божественного света и обожения. «Через покаяние, – говорит он, – (люди) становятся сынами Твоего Божественного света. Ведь свет, конечно же, рождает свет: поэтому и они делаются светом, чадами Божиими, как написано, и богами по благодати». В другом месте Симеон обращается к своим читателям: «Постарайтесь... возжечь умственный светильник души, дабы вы сделались солнцами, светящими в мире... дабы вы стали, как боги». Когда Божественный свет озаряет нас, мы становимся богоподобными и «богами, видящими Бога». Ссылаясь на собственные видения света, Симеон говорит о том, как посредством их Бог совершенно обновил его, обессмертил и «сделал Христом».

Обожение человека через озарение Божественным светом и соединение со Христом является, по Симеону, настолько полным и совершенным, что оно охватывает все человеческое естество, включая тело и все его члены:

«Мы делаемся членами Христовыми, а Христос – нашими членами:

И рука у меня, несчастнейшего, и нога – Христос.

А рука Христова и нога Христова – это я, несчастный.

Я двигаю рукой, и рука моя есть весь Христос, –

Ибо Божественное Божество ты должен считать неделимым, –

Я двигаю ногой, и вот, она блистает, как Он.

Не говори, что я богохульствую, но прими это

И поклонись Христу, делающему тебя таким!

Ибо если и ты пожелаешь, сделаешься членом Его.

И таким образом все члены каждого из нас в отдельности

Сделаются членами Христа, а Христос – нашими членами;

Украшая их красотой Божества и славой,

А мы тогда сделаемся богами, сопребывающими с Богом...»

Обожение человеческого естества, будучи всецелым соединением со Христом, есть восстановление образа Божия, утраченного человеком в грехопадении. Созданный по образу Святой Троицы, человек через приобщение Божеству вновь обретает этот образ во всем своем духовно-телесном составе:

Бог свет есть, и с кем Он соединится, тем уделяет, по мере очищения, от Своего сияния... О чудо! Человек соединяется с Богом духовно и телесно, ибо не отделяется ни душа от ума, ни тело от души, но благодаря сущностному соединению (человек) становится триипостасным по благодати, а по усыновлению – единым богом из тела, души и Божественного Духа, Которому он приобщился. И исполняется тогда сказанное пророком Давидом: Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы (Пс. 81:6). Сыны Всевышнего – то есть по образу и подобию Всевышнего.