Отдел третий. Из жизни женщин-христианок

Из «Детского чтения» за 1901 г.

Пятьдесят лет тому назад в захолустье Пермской губернии жила вдова бедного сельского псаломщика. Оставшись после мужа с огромной семьей на руках, она тяжелым физическим трудом воспитала своих детей. На ее горе, дети, достигая возраста, когда могли бы освободить мать от тяжелого труда, умирали. Остался в живых только один сын Ваня. По окончании курса духовной семинарии Иван Первяшин как очень даровитый ученик был переведен в духовную академию, где блистательно закончил свое образование. Молодой академик, очень любивший математику, мечтал сделаться профессором этой науки. Начальство предсказывало ему, что он пойдет далеко.

Старушка-мать давно уже ожидала возвращения сына и заранее гордилась тем, что в том же селе, где отец Вани был псаломщиком, сын его будет священником. К этому же времени случайно освободилось место священника, и мать написала сыну, чтобы он немедленно ехал домой, что уже и невеста для него готова.

Молодой человек не нашел в себе силы бороться со старушкой-матерью, не хотел разбивать ее надежды и решился взять место священника. Приход любит и уважает его. Всякому умеет он вовремя помочь и делом и словом. В свободное время отец Иван занимается математикой, выписывает множество книг и сотрудничает в одном из научных журналов. И вот этот высокообразованный человек, знающий четыре языка и читающий в подлиннике философские сочинения, живет в самой глуши, среди величественной, но мрачной природы Уральских гор. Зимой и осенью, во вьюгу и непогоду, он идет по первому зову к больному, возле которого нередко проводит целые ночи.

По Библии

Соломон дал нам прекрасный образ добродетельной жены в последней главе Книги притч: «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов; уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей. Добывает шерсть и лен и с охотой работает своими руками. Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и должную работу служанкам своим. Задумает она о поле, и приобретает его; от плодов рук своих насаждает виноградник. Она чувствует, что занятие ее хорошо, и светильник ее не гаснет и ночью. Протягивает руки свои к прялке, и персты ее берутся за веретено. Длань свою она открывает бедному и руку свою подает нуждающемуся. Не боится стужи для семьи своей, потому что семья ее одета в двойные одежды. Она делает себе ковры, виссон и пурпур – одежда ее. Муж ее известен у ворот, когда сидит со старейшинами земли. Крепость и красота – одежда ее, и весело смотрит она на будущее. Уста свои открывает с мудростью, и кроткое наставление на языке ее. Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности. Встают дети и ублажают ее, муж хвалит ее: много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их».

Миловидность обманчива и красота суетна; «но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы. Дайте ей от плода рук ее, и да прославят ее у ворот дела ее» (Притч. 31:30–31). Далее, в Песни песней, мы видим прелестную картину любви чистой деревенской девушки к своему возлюбленному, решительно отвергшей все соблазны богатого сластолюбивого двора ради распускающихся цветов, гранатовых деревьев, виноградных кистей, пения птиц и журчания быстрых горных потоков ее родных лугов.

По книге «Простая речь о мудреных вещах» проф. М.Погодина

Маргарита Тучкова, урожденная Нарышкина, в 1806 году вышла замуж за генерала Александра Тучкова. Наступил знаменитый 1812 год. Тучков со своим полком стоял в Минской губернии, когда получил приказ двинуться к Смоленску. На этот раз молодой женщине было невозможно сопровождать мужа, и было решено, что она вместе с маленьким сыном и француженкой- гувернанткой проводит полк только до Смоленска и затем вернется к родителям своим в Костромскую губернию. Недалеко от Смоленска, в одной деревушке, полк был остановлен на ночевку. Генералу с его семейством была отведена небольшая избушка. Будучи крайне утомлена долгой и трудной дорогой, г-жа Тучкова вскоре заснула и увидела сон. Ей снилось, что над ее головой висит рамка, в которой написана кровавыми буквами следующая надпись: «Твоя судьба решится в Бородине». Большая капля крови отделилась от букв и струилась по бумаге. Несчастная женщина испустила крик ужаса и соскочила с кровати. Генерал и гувернантка в страхе бросились к ней. Она была бледна и стонала, как в лихорадке.

– Где Бородино, мой милый, тебя убьют в Бородине!

– Бородино? – повторил генерал. – Я первый раз в жизни слышу это имя.

И действительно, Бородино в то время никому не было известно. Тогда г-жа Тучкова рассказала свой сон. Ее начали утешать, говоря, что Бородино – просто вымышленное имя, и хотя во сне было сказано, что ее участь решится в Бородине, отчего же генерал будет непременно там убит? Следовательно, толкование ее является совершенно произвольным.

– Твои нервы расстроены, дорогая, – сказал в заключение генерал, – постарайся лучше заснуть!

Утешенная спокойным видом мужа, г-жа Тучкова скоро опять заснула. Но снова увидела тот же сон: та же рамка, та же надпись, те же капли крови. Но на этот раз, кроме того, близ рамки она видит стоящего священника, отца ее Нарышкина и брата Кирилла. Она проснулась в таком ужасе, что окружающие ее были не на шутку испуганы. Истощив все средства успокоить жену, генерал предложил посмотреть ей военную карту России, чтобы убедиться, что никакого Бородина в России нет. Немедленно же был отправлен гонец в полковой штаб. Дежурный офицер, испуганный требованием карты среди ночи, привез ее сам. Генерал берет карту, развертывает ее на столе, но самое тщательное изучение ее не открывает и следов Бородина.

– Судя по его гармоническому имени, – сказал тогда генерал, – Бородино, должно быть, какое-нибудь итальянское название. Но крайне невероятно, чтобы война была перенесена туда: следовательно, ты можешь успокоиться.

Но несчастная женщина была неутешна, и когда настала минута разлуки, она была в сильном отчаянии. Нарышкины уехали в свою деревню близ Кинешмы. Но г-жа Тучкова, чтобы иметь свежие новости с театра военных действий, предпочла остаться в Кинешме, где и наняла маленький домик. Всякий почтовый день она ждала с нетерпением. Генерал писал очень аккуратно. Наступило 1 сентября, день ее ангела. Возвратившись от обедни, г-жа Тучкова села к столу и погрузилась в глубокую думу. Вдруг голос ее отца заставил очнуться. Первой ее мыслью было то, что г-н Нарышкин приехал из деревни, чтобы поздравить ее с днем ангела. Она подняла голову: пред ней стоял отец ее с маленьким сыном на руках и священник. Все страшные подробности рокового сна мигом воскресли в ее памяти. Недоставало только брата для пополнения картины.

– А Кирилл... – прошептала она в ужасе.

В это мгновенье он показался на пороге.

– Муж убит! – закричала она в отчаянии и лишилась чувств.

Когда она пришла в себя, близ нее хлопотали отец и брат.

– Было страшное сражение близ Бородина, – сказал ей сквозь слезы брат, который был адъютантом Барклая-де-Толли и по дороге в армию заехал в деревню нарочно, чтобы известить семью о постигшем ее горе.

Как только позволили ей силы, г-жа Тучкова отправилась на поле сражения, чтобы отыскать тело своего мужа. Ночью, сопровождаемая лишь старым, седым монахом, освещавшим ей путь факелом, бродила она по Бородинскому полю и рылась среди массы трупов, преграждавших ей дорогу. Но тщетны были все ее поиски... Место, где пал генерал, было приблизительно известно, и здесь в память мужа г-жа Тучкова воздвигла женский монастырь во имя Спасителя. Император Александр I прислал ей 10 000 рублей для этой цели. Она была первой игуменьей монастыря, удостоилась похвалы императора Александра I и умерла в 1852 году, оставив по себе самую светлую память во всех тех, кто имел только случай знать ее. Монастырь существует и по сие время⁴¹.

Из журнала «Отдых христианина» за 1903 г.

Она полна любви к тем, которые многих восхищают только на сцене и в произведениях писателей. Деятельность графини началась в голодный год в Тульской губернии. Там свирепствовал голод вместе с союзниками – тифом и холерой. На борьбу с ними и ополчилась эта энергичная женщина, не знающая красивых фраз, не считающая за дело лишь проповедь о любви, но любящая ближнего до самозабвения.

Под командой графини, говорит хроникер⁴², бабы и девушки весной, в самый разгар голода, на лугу шьют, кроят для больных, в пекарне пекут хлебы, в столовой довольствуют жителей даже чужих деревень. Вырастает приют на 75 человек.

Графиня перебрасывает свою деятельность на другую тропинку: она переезжает в другой уезд и основывает народную библиотеку, первую в уезде. Она же основывает в том же уезде первую воскресную школу. Благодаря ее энергии открылись чтения с волшебными фонарями.

После этого она принялась за хлопоты о передвижных библиотеках. Графиня переезжает в Москву.

Здесь она стремится к самым несчастным, к сидящим в тюрьмах. Ее поражает положение детей, поистине ужасное положение. Нашлись дети, которые из одиннадцати лет жизни своей шесть провели в тюрьме. Таких детей нашлось очень много. И графиня бросилась на помощь этим несчастным, безвинным страдальцам.

А результат?

Вот: в Волоколамске открыт приют для детей тюрьмы. Графиня идет дальше. Она научает крестьянскую девушку и устраивает крестьянские воскресные школы. Графиня знакомится с фабричной жизнью и устраивает в Москве женский клуб для фабричных работниц.

Ремесленницы обращают на себя внимание чуткой графини. И вот на Смоленском рынке возникает общежитие для ремесленниц. За два рубля в месяц работница получает светлое, хорошее помещение. Все это люди труда. Но есть и те, которые по слабости, по неволе свернули с пути труда и погибают «на дне». И к ним пошла графиня, полная любви к ближнему. Она устраивает мастерскую для обитателей Хитровки⁴³, ночлежный приют для женщин. По ее инициативе (т. е. почину) открывается хитровское попечительство. Графиня возится с алкоголичками⁴⁴, с падшими, старается, кого можно, поднять, вырвать, а другим, безусловно, все-таки несчастным, дать утешение сестры-христианки. Ни капли брезгливости, ни единого упрека, а лишь жалость и любовь во Христе.

Графиня теперь работает не одна: она создала себе сотрудниц, и их уже 104! Что выносят эти воистину настоящие христианки, ясно само собой. Прежде всего, представьте себе атмосферу, насыщенную вонючими парами. Кругом тяжелое, часто пьяное хрипенье. Скандалы не редкость. Но христианская, не лицемерно-фарисейская, а истинная любовь все переносит. Нет проповеди словом, дело учит всех, любовь побеждает все.

Вот что сделала женщина, одухотворенная любовью, желающая служить ближнему не на словах только. Конечно, ей пришлось перешагнуть немало порогов на своем пути, употребить много энергии, чтобы достигнуть того, что мы теперь видим, имеем как факт. Значит, можно работать, и если другие не делают, так не потому, что нельзя, а потому, что не хотят делать. Говорить о деле и высказывать любовь несравненно легче, чем работать в такой ужасной обстановке, в какой трудятся графиня и ее помощницы. У нас мало желающих идти этим путем, мало в сравнении с говорунами и людьми, возлагающими бремя на других и не шевельнувшими пальцем для ближнего, – но, собственно говоря, вообще людей добра и любви не так уже мало, только они находятся всегда не среди тех, которые много и сладко говорят о любви. Любовь – это дух и жизнь учения Христа, постоянно делом свидетельствовавшего Свою любовь к людям и окончательно засвидетельствовавшего эту любовь на Голгофе Своей крестной смертью.

Из «Московских Ведомостей» 1903 г., № 33

1 февраля 1903 года скончалась представительница московского Совета приютов, кавалерственная⁴⁵ дама Варвара Евграфовна Чертова, родившаяся 14 февраля 1808 года.

Покойная всю свою жизнь посвятила благотворению: она была одной из главных и самых деятельных помощниц супруги московского генерал-губернатора княгини Щербатовой, при коей в Москве начала проявляться общественная благотворительная деятельность. Не было учреждения, в коем бы Варвара Евграфовна не принимала участия и не помогала чем только могла.

Обширный проницательный ум, необыкновенно доброе сердце, чуткое ко всякому горю, приветливое, ласковое обращение со всеми без различия положения создали Варваре Евграфовне громадную популярность. Сердце ее привлекало всех. Ежедневно шли к Варваре Евграфовне бедняки, люди, убитые каким-нибудь горем, и все одинаково принимались ласково, и никто не уходил без той или иной помощи.

Создаваемые ей учреждения росли и развивались. Так, обширное Александро-Мариинское женское училище, как покойная называла – «детище мое», стоимостью в миллион рублей, передано в полном порядке в 1899 году в военное ведомство для воспитания и образования дочерей военных чинов московского военного округа. Убежище для слепых женщин и детей, Барыковская богадельня для старух, убежище во имя Христа Спасителя с бесплатными кроватями, многочисленные учреждения московского Совета детских приютов и некоторые другие, которые переданы были покойной другим еще при жизни, развивались и крепли под талантливым, сердечным управлением Варвары Евграфовны.

Всегда приветливая, ровная, не щадившая себя для помощи состоявшим под ее ведением учреждениям, сколько она оказала помощи, сколько она сделала добра ближним!

Едва ли можно найти ей подобных. Мир праху твоему, добрая, сердечная душа!

По «Душеполезному чтению» за 1901 г.

I

Сестра Варвара – дочь богатого малороссийского помещика. Красавица и хорошо образованная, Варвара Александровна с первого появления в свете была замечена и скоро же вышла замуж за блестящего офицера, а после его смерти – за инженера Шкляревича. Когда умер второй муж, она, уже гораздо ранее понявшая светскую пустоту, решила теперь окончательно посвятить себя на служение ближнему – больным и бедным. Первые шаги на новом пути были сделаны в Елисаветинской общине в Варшаве, откуда В. А. переехала в Киев, в Покровский монастырь. Когда она прибыла в монастырь, то спросила жившую там Великую княгиню Александру Петровну, что должка делать. Великая княгиня отвечала: «На первый раз вот вам послушание: раньше всех вставайте, позже всех ложитесь, меньше всех кушайте и ниже всех кланяйтесь. Когда вы раньше всех встанете, вы покажете другим пример бодрости и деятельности. Ложась после всех, вы будете иметь возможность проверить: все ли улеглись и все ли в порядке. Если будете всех меньше кушать – приучитесь к воздержанию, а частые низкие поклоны вас приучат к смирению. Когда вы это исполните, я скажу вам, что дальше делать». После этого Варвару Александровну послали на кухню, затем в хлебную месить и печь хлебы. Затем В. А. работала в огороде, была прачкой и, наконец, семь месяцев – десятником при постройке собора. Когда она прошла все эти послушания, княгиня позвала ее и сказала ей: «Вы теперь можете быть игуменьей монастыря». Но сестра Варвара выбрала другое дело. Из Киева она прибыла в Петербург и некоторое время выполняла обязанности как бы диакониссы⁴⁶ при Покровском храме на Боровой улице, и потом много работала в Обществе ревнителей веры и милосердия. По поручению епископа Назария она проверяет жизнь бедняков, подающих прошения о помощи, снабжает их деньгами, одеждой, книгами и лекарствами. Ей пришлось обойти все окраины столицы, все грязные кварталы и трущобы, наполненные беднотой. Она посещает все жилища нужды, пьянства, болезней и воочию знакомится с массой нравственно падших людей. В это-то время у В. А. и зародилась мысль – подойти поближе к этим заброшенным людям и что-нибудь сделать для восстановления их нравственности. И вот она идет на большую дорогу и открывает даровую столовую для всех прохожих.

II

Сестра Варвара прибыла в селение Любань в 1897 году, наняла там себе избу и, пока не выстроила дом, жила в наемной избе, которая была всегда открыта для всех, кто имел нужду в помощи или совете. Больные, изъязвленные находили облегчение у сестры. Она давала им лекарства, сама делала им перевязки. Всех она умела обласкать, успокоить; особенным вниманием пользовались женщины и дети. Она устраивала для детей елки, учила их грамоте, беседовала со взрослыми и скоро приобрела у всего населения любовь за свое бескорыстное служение.

– Я встретился с сестрой Варварой в первый раз в доме местного священника, отца Кирилла Озерова, – говорит один писатель. – Несколько фраз, которыми мне удалось с ней обменяться, убедили меня в ее горячей вере и беззаветном уповании на Бога. Когда я сказал ей: «Ведь это опасно, что вы затеваете. Вас могут убить золоторотцы», она отвечала: «Я верю в Промысл Божий. Без воли Божией ни один волос не упадет с головы. Если суждено быть убитой – я покорно приму Божие назначение». Осенью 1898 года мне пришлось посетить домик сестры Варвары, говорит тот же писатель (А.Круглов). Это – небольшой домик, окруженный деревьями, только посаженными. Около дома огород. Все это обнесено забором из жердей. Ни ворот, ни калитки. Чтобы попасть, нужно перелезть через изгородь⁴⁷. Вы входите в просторную комнату, обставленную большими иконами и гравюрами. Посреди стол, покрытый клеенкой, у окна аналой с книгами. Прежде всего в глаза вам бросается огромного размера деревянный крест с распятым Спасителем. Вас встречает хозяйка, сестра Варвара, уже женщина пожилая, но с живыми глазами, с быстрыми движениями; аскетическая⁴⁸ худоба, бледность лица и морщины от труда и подвига преждевременно старят ее. Говорит она увлекательно, красиво, и ее разговор сразу обличает и развитой светлый ум, и большое знание жизни и людей. Она сама ходит за покупками в лавку, на станцию за полторы версты, приготовляет кушанья, убирает комнаты и моет их. При этом она работает в огороде и шьет для «босяков». Она встает в четыре часа утра, в восемь часов утра готов обед, и сестра ждет «разбойничков». Во время обеда и после него она читает им Евангелие и разные религиозные книги, беседует с ними, молится, а иногда все вместе поют. Она ведет совершенно монастырский образ жизни. «Глядя на ее истощенное тело, – справедливо замечает ее знакомый, – зная ее прошлую жизнь в неге и роскоши, удивляешься тому, откуда у нее такая сила, и энергия, и воля, которые помогли ей переломить себя». Сестре Варваре помогает подслеповатая девушка, живущая у нее.

Интересны некоторые эпизоды из жизни сестры Варвары в ее «пустыньке», характеризующие босяков. «Как-то раз, – рассказывала сестра Варвара, – приходит ко мне вечером один босой золоторотец, как их здесь зовут, и просит накормить. Судя по его речи и по облику лица, мне казалось, что я вижу перед собой несчастного человека из благородного сословия, и хотя обед уже весь вышел, я пригласила его напиться чаю с хлебом. Он спрашивает, что заставляет меня заботиться о них. Я сказала, что бесконечно счастлива служить во имя Христа, что моей наградой пусть будет та маленькая, но чистая радость, которую я вызываю своим ничтожным участием в их тяжелой жизни. Он внимательно слушал, пока не кончил закусывать, а потом встает и просит у меня обуви. А я даю иногда этим жалким путникам и обувь, и платье, но на этот раз у меня ничего не оказалось. Я сказала ему об этом.

– Нет, уж вы мне дайте сапоги, если служите во имя Христа.

Я говорю, что у меня сейчас нет.

– Ну, так дайте мне ваши галоши.

– Если вам впору, возьмите.

И я тотчас же сняла галоши и отдала ему. Он надел и, ни слова ни говоря, ушел. Через несколько дней приходят два человека обедать.

– А помните, – спрашивают они меня, – кто у вас снял галоши? Теперь он их вовек не забудет.

Оказывается, узнав о его проделке, они побили его. Был и другой подобный случай, из которого я заключаю, что они оберегали меня. Также приходит ко мне одни из босоногой команды и грубо требует дать ему рубашку. Я твердо сказала, что рубашки он не получит.

– Ну, так вот тебе, – говорит он, – мой совет: приготовься, исповедуйся и причастись.

И ушел. К моему удивлению, этот озорник снова приходит. Я не отказала ему, но только заметила:

– Как ты сказал, так я и сделала: приготовилась и причастилась.

Он смутился и ничего не ответил. На другой, кажется, день опять он приходит, вызывает меня на крыльцо и падает мне в ноги.

– Простите меня...

– Бог тебя простит. Иди, пообедай.

– Не могу войти в дом. Товарищи пригрозили дать мне двадцать пять плетей в ночлежном приюте, если я осмелюсь перешагнуть ваш порог. Они приказали просить у вас прощения и сейчас же убираться вон из Новгородской губернии.

Я дала ему на дорогу чаю, сахару, хлеба, дала и рубашку и отпустила с миром. Нет, они хранят меня. Недаром они зовут меня своей матерью».

Интересен очень взгляд сестры Варвары на босяков.

– Ведь эти люди, – говорила раз она, – обречены на непрестанное скитание. Его гонят из столицы на родину, дают ему «проходной билет» с маршрутом по 25-ти верст в день и обязательством ночевать только в ночлежном приюте, а кормись, как знаешь. Теперь представьте себе, такой человек босоногий, в лохмотьях, явится в свою деревню. Там отлично знают, что он выгнан из Петербурга как негодный человек, а потому сторонятся от него, гнушаются его отрепьем и очень скоро доводят до того, что он снова идет шататься и прежде всего в столицу как наиболее знакомое место. Он знает, что при первой облаве его снова арестуют и погонят вон; но к этому он относится пассивно (т. е. безучастно), спокойно; он уже получил апатию (т. е. равнодушие) к жизни, и ему, пожалуй, безразлично, где бы ни быть. И до того так дошатается, что сельские власти исключат его из своего общества, и тогда он окончательно становится между небом и землей. Скажите, куда им идти? Что им делать? Эти несчастные, отверженные люди, для всех лишние, они всем мешают. У них есть только один несчастный выход из этого неопределенного положения – попасть на каторгу. Так неужели мы должны навсегда отвернуться от этих горемык? Неужели мы должны забыть, что и они носят образ Божий? Разве нет у них сердца, души, чувства? Разве глаза их не плачут? Разве тела их не страдают от холода, и желудок не просит пищи? К чему же мы заранее обрекаем их на единственный страшный исход – совершить преступление? Помню, приходят ко мне однажды сразу двенадцать человек, но один из них пьяный, с ножом в руке. Я не пустила его в дом.

– Ты не войдешь, – говорю я ему. – Мы здесь собираемся во имя Христа, и пьяный человек не должен оскорблять этот дом своим присутствием.

Я заперла дверь, но он стал ломиться в нее и грозить. Тогда я обратилась к остальным и просила их унять своего товарища.

– Мы боимся, он отчаянный, и у него нож в руке, – говорят они.

Это меня страшно расстроило, и я просила всех немедленно уйти. Через неделю опять приходит этот буян, но трезвый, и смиренно умоляет простить его.

– Зачем же ты ходишь с ножом? – спрашиваю его.

– Да нашему брату как же иначе промыслить пропитание? – отвечает он. – Ведь никуда не пускают и никто не принимает на работу...

Скажите, разве не может такой человек в отчаянии решиться даже на убийство? Впрочем, этот несчастный скоро был наказан... Но ведь рядом с такими идут и странствующие на поклонение святым местам. Паломники⁴⁹ по святым местам – тоже небогатый народ на Руси. Они тоже нуждаются по дороге в куске хлеба. А крестьяне, идущие на заработки? А фабричные, которым отказали от места? А вышедшие из больницы? А обкраденные, не имеющие ни копейки в кармане? О, если бы вы видели, какая смесь этих нуждающихся людей ежедневно проходит мимо моего дома! А какие они жалкие, грязные, иззябшие, голодные, несчастные! Зимой подойдут к двери, жмутся, вздрагивают в своих лохмотьях, переступают с ноги на ногу в опорках, в рваных валенках, в башмаках, в лаптях... О, Боже мой, думаешь, ведь это же люди, люди! Ведь Ты их всех одинаково искупил Своим страданием – как я осмелюсь судить их, бедных! Ведь это Твои «малые», которые и просят-то как немного... В это время, кажется, чего бы им не отдала... Осенью я помучилась с ними. Придут без обуви, а на дворе стужа, дорога вся в лужах. Не утерплю, побегу в Любань, накуплю им дешевых лаптей. Все-таки не босиком. Я прошу в Петербурге присылать мне старые, рваные сапоги. Стыдятся. Да если бы знали, с какой благодарностью, с какой радостью принимают они в это время всякий опорок».

III

Ежедневно у сестры Варвары бывает человек тридцать или сорок. Личные средства ее невелики. Это – ежемесячная пенсия в 50 рублей. Но сестра много хлопочет для своего дела, и ей помогают со стороны. Раз был такой случай: долгу накопилось много, денег нет, кормить нечем. Сестра уехала в Петербург просить для своих бродяжек.

– Просить для них очень трудно, – говорит сестра Варвара. – Бродяжки не возбуждают сочувствия в публике. Только та смиренная душа, которая хорошо помнит слова молитвы: «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим» – не разбирает достоинств и недостатков ближнего и помогает оборванцам-пьяницам. Почем знать, – справедливо говорит сестра Варвара, – может быть, мы перед Богом еще более мерзки по грехам нашим, чем эти люди в глазах наших.

Сестра Варвара вернулась из Петербурга домой с нерадостными думами. Денег она везла мало. Подъезжает к своей «пустыньке» и видит, что у ворот стоит целый воз муки и крупы. От кого? – Неизвестно. Но она сразу разбогатела провизией.

Сестра Варвара продолжает свою службу и развивает свое дело. Она выстроила баньку и, кроме золоторотцев, теперь помогает и арестантам, которых провозят по Николаевской железной дороге мимо Любани. В те дни, когда арестантские вагоны следуют через Любань, к их приходу на вокзал является сестра Варвара с порцией нарезанного хлеба и с гостинцами для детей. Но главное дело ее все-таки – помощь босякам, для которых ее пустынька является не только местом, где они питаются хлебом, но и тем маяком, который освещает их темные, озлобленные души. Вся обстановка домика сестры Варвары действует сильно на этих людей. Церковная атмосфера этого мирского монастыря сдерживает их разнузданность, заставляет их смиряться, и многие из них, растроганные молитвой, душевной беседой, лаской, которой они так давно не видели, с рыданием бросаются к подножию креста и, как перед священником, начинают каяться перед сестрой во всех грехах. Эти минуты для сестры Варвары являются самыми дорогими в жизни, и в это время она изливает всю силу своего красноречия, всю горячность своей любви к ним, чтобы тронувшееся сердце привести в полное раскаяние и установить человека на новом нравственном пути. И многих несчастных ей удалось вернуть на путь труда и нравственной жизни.

А.Голенищева-Кутузова

Покинув родину и дом, она пошла

Туда, куда текли все русские дружины.

Под ветхим рубищем в душе она несла

Бесценный клад любви, участья и кручины.

Не ей твердыни брать, не ей смирять врагов,

Мужичке-страннице иные внятны звуки,

Иной с побоищ к ней несется громкий зов –

Томящей жажды клик и вопли смертной муки.

И вот она в огне: визжит над ней картечь,

Летают пуль рои, гранаты с треском рвутся,

Увечья, раны, смерть! Но ей ли жизнь беречь?

Кругом мольбы и стон – и реки крови льются!

Страдальцев из огня, из схватки боевой

Она уносит прочь, полна чудесной силы,

И жаждущих поит студеною водой,

И роет мертвецам с молитвою могилы.

Как звать ее? Бог весть! Да и не все ль равно?

Луч славы над ее не блещет головою,

Одно ей прозвище негромкое дано:

Герои русские зовут ее родною.

По журналу «Детская помощь» за 1885 г.

Из всех благотворительных обществ, возникших в Западной Европе, ни одно не достигло такого развития, как Общество сестер милосердия. Эта община была основана известным благотворителем человечества Винцентом де Полем. Главной помощницей его в этом благородном деле была некто Луиза Легра. Г-жа Легра сначала помогала Винценту в управлении учрежденными им обществами, но потом и она сознала необходимость учредить общину женщин, исключительно посвятивших себя на служение страждущему человечеству. Г-жа Легра собрала вокруг себя смиренных тружениц, простых деревенских девушек; таким образом составилась знаменитая община, насчитывающая теперь более 15000 членов. Жизнь г-жи Легра заслуживает поэтому особенного внимания.

Луиза де Марильяк родилась в Париже в начале XVII века. Она рано лишилась матери и была предметом заботливых попечений отца, который старался развить ее замечательные способности, изучал с ней разные науки. Она любила искусства и хорошо рисовала.

После смерти отца, оставшись 22 лет без покровителей и опоры, она решилась принять предложение г-на Легра, секретаря королевы Марии Медичи. Выйдя замуж, она была по-прежнему скромна и благочестива. Она усердно занималась изучением Священного Писания и отеческих творений. Она заботливо воспитывала единственного сына и много старалась о духовном преуспеянии (совершенствовании) своей прислуги. Будучи преданной мужу женой, она во время тяжкой и долговременной болезни его с любовью ходила за ним, облегчала его страдания, предупреждала желания и кротко переносила его болезненную раздражительность. Это было как бы приготовлением ее к той деятельности, на которую она себя потом посвятила. Муж г-жи Легра постоянно выражал ей благодарность и любовь и умер с чувствами истинного христианина. После его смерти г-жа Легра захотела посвятить всю свою жизнь Богу, но еще чувствовала недоверие к себе самой.

Епископ и родственник, к которому она обратилась за советами, убедил ее сблизиться с Винцентом де Полем и избрать его своим руководителем. Она поселилась недалеко от того места, где Винцент учреждал в это время общество священников и мирян для проповеди и служения бедным. Пример Винцента одушевил г-жу Легра: она тотчас же выразила желание разделить его труды. Но Винцент не вдруг согласился принять ее в сотрудницы: он велел ей серьезнее обдумать свое намерение, испытать свои силы. Это испытание продолжалось четыре года. В продолжение этого времени Винцент мог убедиться, что никакие трудности, никакие препятствия не могут охладить рвение г-жи Легра. В 1629 году он предложил ей посетить женские общества, устроенные им в разных приходах, осмотреть их, узнать положение больных и бедных, придумать средства помочь им. С радостной покорностью приняла г-жа Легра предложение своего духовного отца: она немедленно отправилась, приняв от него благословение и письменное наставление, – и во все время путешествия продолжала переписываться с ним и руководствоваться его советами. Г-жу Легра сопровождали другие благочестивые женщины. Они переезжали с места на место на деревенских телегах, останавливались в бедных домах, мало заботясь о собственной пище и помещении, и вообще разделяли ту нищету и те лишения, которые старались облегчить. Они привозили с собой большой запас белья и лекарств и снабжали ими всех нуждающихся. Так они ездили в продолжение нескольких лет, посетив многие местности Франции. Приехав в село, где находилось приходское общество, г-жа Легра собирала всех женщин, в нем участвовавших, расспрашивала их о их трудах, наставляла их, указывала, как ходить за больными. Она собирала к себе деревенских девушек и учила их Закону Божию. Если в деревне уже существовало женское училище, она поощряла и ободряла наставницу; если же училища не было, она немедленно учреждала его и избирала наставницу.

Во время подобной трудной и многолетней деятельности г-жа Легра не раз встречала всякого рода затруднения; ей часто приходилось бороться с разными препятствиями; но иногда она делалась предметом восторженной благодарности – везде пример ее одушевлял жителей, и не было такого места, где бы она не находила ревностных сотрудниц. Не щадя своих сил, мужественно служила она зараженным и чумным и наконец сама заболела от чрезмерных трудов.

Приходские женские общины быстро умножались под надзором и руководством г-жи Легра. Прежде они были учреждены только в отдаленных селах и местечках; теперь во многих городах устроились подобные общества, и даже в некоторых приходах. Самые богатые и знатные дамы желали участвовать в них. Они обязывались носить больным пищу и лекарства и ходить за ними в качестве служанок. Но богатые женщины часто охладевали. Тогда Винцент решил привлечь на служение ближним простых крестьянских девушек. Собрав их, он назвал их служанками бедных и поручил их г-же Легра. Она поместила их в своем доме. В день Благовещения она произнесла обет совершенного посвящения своего на новое предпринятое ею дело, и ревностно принялась за руководство духовными дочерьми своими. Новая община развивалась с быстротой и успехом, какого не ожидали сами учредители. Вскоре «служанки бедных» стали трудиться во всех приходах Парижа: постоянно ходили они от больного к больному, старясь помочь всякому, чем только они могли. Богатые жители столицы, тронутые их самоотвержением, поддерживали новое учреждение щедрыми пожертвованиями.

Число сестер умножалось с каждым годом, и вскоре дом г-жи Легра оказался слишком тесным для новой общины. Она решилась переехать в небольшую деревню в окрестностях Парижа. Здесь ей нравилась простота сельской жизни. Она постоянно напоминала сестрам о необходимости смирения и трудолюбия и не позволяла им удаляться от простоты и скромности. Здесь занималась она обучением крестьянских девочек, собирала их по воскресным и праздничным дням, объясняла им обязанности христианина и учила катехизису. Дом ее сделался в это время убежищем несчастных, которых война принудила искать спасения в окрестностях столицы. Г-жа Легра охотно принимала их, старалась облегчить их нужды и способствовать духовному просвещению. Многие богатые и благочестивые дамы посещали новую общину и удалялись в нее на некоторое время от городского шума и суеты. Некоторые из них впоследствии вступили в число усердных тружениц; другие, например г-жа Мирамион, сами основали благотворительные заведения на пользу страждущих. Из разных городов Франции обращались к г-же Легра с просьбой о присылке сестер для служения в больницах и приходах. Г-жа Легра сама отправлялась во многие города, учреждала новые приходские женские общества и оставляла им письменные уставы и руководства. Чума и другие прилипчивые болезни не страшили ревностных тружениц: не было тех несчастий и страданий, которых они не старались бы облегчить. Чистая, усердная молитва была источником той силы и твердости, с которой г-жа Легра исполняла свои многотрудные и разнообразные обязанности на пользу страждущего человечества.

По «Московским церковным ведомостям» за 1903 г.

Анастасия Узорешительница, диаконисса Олимпиада, императрица Плакилла, баронесса Вревская, великая княгиня Александра Петровна (в инокинях Анастасия)

1. Многие богатые христианки, в особенности вдовы (1Тим. 5:10), безбоязненно проникали в темницы к подвергавшимся пыткам своим собратьям, чтобы ходить за ними. Симеон Метафраст повествует о святой мученице Анастасии Узорешительнице, пострадавшей при Диоклитиане, что она, переодеваясь и подкупая стражей, часто приходила в темницы, в которых были заключены христиане, искалеченные ужасными пытками, и здесь промывала им раны, одевала в чистые одежды, питала принесенными с собой кушаньями.

2. Такова же была и диаконисса Олимпиада, известная своей дружбой со святителем Иоанном Златоустом. Вообще в древности нередко бывали случаи, когда благочестивые вдовицы и вообще женщины, даже знатного происхождения, считали своей священной обязанностью заботиться о больных и ходить за ними, памятуя слова апостола Павла (1Тим. 5:10): вдовица должна принимать странников, умывать ноги святым, помогать бедствующим и быть усердной ко всякому доброму делу. Поэтому служение больным считалось добродетелью, которая особенно должна украшать христианку.

3. Случалось иногда, что усердно ухаживали за больными даже лица из царствующего дома. Об императрице Плакилле, супруге императора Феодосия Великого, блаженный Феодорит рассказывает, что она «всячески заботилась об изувеченных и расслабленных, но при этом не пользовалась услугами рабов и провожатых, а сама ухаживала за ними, приходя в их приюты и доставляя каждому нужное; также посещая церковные госпитали, она ходила за больными, пробуя суп, подавая чаши, преломляя хлеб, поднося куски, омывая посуду и делая все прочее, что обыкновенно считается делом рабов и служанок».

4. Здесь мы не можем не сказать: что было в древности, то и теперь видим у нас в России. Нередко в наше время женщины знатного происхождения, побуждаемые христианской любовью, с замечательным самоотвержением посвящают себя служению больным. Стоит вспомнить только хотя о баронессе Ю.П.Вревской, положившей жизнь свою в уходе за нашими ранеными в Болгарии во время русско-турецкой войны. Тургенев посвятил ей следующие прекрасные строки в своих стихотворениях в прозе: «Нежное, кроткое сердце!.. И такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи – она не ведала другого счастья, не ведала и не изведала».

5. Точно также, говоря об императрице Плакилле, мы невольно вспоминаем о Великой княгине Александре Петровне, в инокинях Анастасии, почившей 13 апреля 1900 года в Киеве, в основанном ею Покровском общежительном монастыре. Почившая Великая княгиня, дочь принца Петра Георгиевича Ольденбургского, родилась 21 мая 1833 года и была в замужестве за Великим князем Николаем Николаевичем-старшим. Можно сказать, что всю жизнь свою она посвятила заботам о больных, не гнушаясь непосредственно сама ухаживать за ними. Вскоре после замужества Великая княгиня основала в Петербурге Покровскую общину сестер милосердия, больницу, клиническую амбулаторную (т. е. для приходящих больных) лечебницу, отделение для девочек младшего возраста, училище для фельдшериц (преобразованное ныне в женскую гимназию министерства народного просвещения). В 1881 году в Бозе почившая Великая княгиня переселилась для постоянного жительства в Киев. Здесь вскоре она на свои средства основала Покровский женский общежительный монастырь, при котором устроена была образцовая хирургическая больница и другие благотворительные учреждения. В этой монастырской тиши двадцать лет протекала подвижническая жизнь Великой княгини. Здесь она приняла иночество и здесь оставалась до самой своей кончины, посвятив себя служению больным. Известный врач профессор Сикорский так писал о почившей Великой княгине вскоре после ее смерти: «Она стала на службу страждущим с той любовью и с тем величайшим нравственным и физическим напряжением, которое можно назвать исключительным и беспримерным. Она была для больных и сестрой милосердия, и сиделкой, и матерью; и все это – так просто, так радостно. Целые годы ею проведены среди больных – в полном значении этого слова. Она жила в одной из больничных палат в постоянном непосредственном соприкосновении с больными, проводила дни и ночи в таких условиях и при такой обстановке, что эту жизнь необходимо признать непрерывным подвигом. Дверь ее комнаты не закрывалась для того, чтобы и в ночное время она могла слышать стоны и жалобы больных и идти к ним на помощь. По ее собственным словам, тишина и покой будили ее, так как она боялась пропустить минуту необходимой помощи страждущим. Ко всем трудным больным она вставала по нескольку раз в течение ночи и тем нередко лишала себя и того наименьшего отдыха, который необходим для поддержания здоровья и сил. Из ее рук больные получали лекарства, из ее уст они слышали слова ободрения, утешения, сострадания. Она присутствовала при всех операциях, деятельно помогая, как опытный помощник, своей умелой и твердой рукой. Всех больных, которым предстояли тяжелые операции, она мыла собственными руками, чтобы обеспечить необходимую чистоту. Снизойдя с царственной высоты, она заняла самое скромное внешнее положение, усвоив себе самый простой образ жизни и приняв иночество».

Нужно ли говорить, сколько сходства между древней императрицей Плакиллой и Великой княгиней нашего времени? Блаженный Феодорит в V веке и профессор Сикорский в XIX, описывая христианский подвиг двух великих женщин, не совпадают ли в своих описаниях?

Я.Полонского

Семь дней, семь ночей я дрался на Балканах,

Без памяти поднят был с мерзлой земли,

И долго в шинели изорванной, в ранах,

Меня на скрипучей телеге везли.

В каком-то бараке очнулся я, снятый

С телеги, и понял, что это барак.

День ярко сквозил в щели кровли дощатой,

И день безотраден был – хуже, чем мрак.

А вот подошла и сестра милосердья!

Волнистой косы ее свесилась прядь...

Я дрогнул: «К чему молодое усердье?

Без крика и плача могу я страдать...

Оставь ты меня умереть ради Бога!»

Она ж поглядела так кротко и строго,

Что дал я ей волю и раны промыть,

И раны промыть и бинты наложить.

И вот над собой слышу голос я нежный:

«Подайте рубашку!», и слышу ответ –

Ответ нерешительный, но безнадежный:

«Все вышли, и тряпки нестиранной нет!»

И мыслю я: Боже, какое терпенье!

Я – дышащий труп, я одно отвращенье

Внушаю, но нет его в этих чертах

Прелестных и нет его в этих глазах!

То грезил я, то у меня дыбом волос

Вставал; то, в холодном поту, я кричал:

«Рубашку, рубашку!» – и долго мой голос

В ту ночь истомленных покой нарушал.

В туманном мозгу у меня разгорался

Какой-то злой умысел, и порывался

Бежать я, как вдруг, слышу, катится гром,

И ветер к нам в щели бьет крупным дождем!

Притих я, смотрю: среди призраков ночи

Сидит, в красноватом мерцанье огня,

Знакомая тень, и бессонные очи,

Как звезды сквозь сумрак, глядят на меня.

Вот встала, идет и лицо наклоняет

К огню, и одну из лампад задувает...

И чудится, будто одежда шуршит,

По белому темное что-то скользит...

И странно, в тот миг, как она замелькала –

Как дух, над которым два белых крыла

Взвились, – я подумал: бедняжка устала,

И если б не крик мой, давно бы легла.

Но вот снова шорох, и снова в одежде

Простой (в той, в которой ходила и прежде)

Она из укромного вышла угла

И светлым виденьем ко мне подошла,

И с дрожью стыдливой любви мне сказала:

«Привстань! Я рубашку тебе принесла…»

Я понял: она на меня надевала

Белье, что с себя потихоньку сняла.

И плакал я... Детское что-то, родное

Проснулось в душе, и мое ретивое

Так билось в груди, что пророчило мне

Надежду на счастье в родной стороне.

И вот я на родине! Те же невзгоды...

Но нет! Не забыть мне сестрицы святой!

Рубашку ее сохраню я до гроба...

И пусть наших недругов тешится злоба

Я верю, что зло отзовется добром:

Любовь мне сказалась под Красным Крестом!

Из журнала «Юный читатель» 1902 г.

Прославленный бурский вождь в Южной Африке Деларей еще недавно заявил всенародно: «Не будь наших жен и матерей, мы давно сдались бы; они слушать не хотели о мире, они хотели защищать свою родину до последней капли крови.

– Умрем, но не сдадимся! – говорили они своим сыновьям, братьям, мужьям, которые вследствие жалости к ним же и к малюткам, терпящим холод и голод, заговаривали порой о необходимости сложить оружие».

Одной немецкой писательнице привелось недавно встретиться с женой генерала Деларея, проявившей в минувшую войну не меньше героизма, чем ее муж. Вот что рассказывает немецкая женщина о подвигах и страданиях своей южноафриканской сестры, в течение 18 месяцев отбивавшейся от врага, спасая своих детей, из которых немногие уцелели. Она рассказала о том, как англичане забрали все ее имущество, разрушили ее дом и предали ее ферму огню, в котором сгорело все, чего не мог забрать победитель. Она бежит со своими детьми куда глаза глядят, стараясь не попасть в один из устроенных англичанами лагерей, куда они сгоняли беззащитных женщин с маленькими детьми, обрекая их на всевозможные лишения. Она часто не знает, куда, собственно, занесла ее судьба, и только по зареву пожара, по пушечной пальбе она выбирает тот или другой путь. Провидение, видимо, хранит ее. Часто во сне она видит себя плененной, окруженной врагами, и, просыпаясь, она чувствует, что надо, не теряя ни минуты, бежать без оглядки, невзирая на погоду, на голод и усталость.

И вот настал день величайшей опасности. Всю ночь накануне она бродила в лесу, и к рассвету надо было подумать об отдыхе. Детям, измученным и голодным, надо дать хоть по куску хлеба... Верный кафр⁵⁰ отправился на разведку, а мать расположилась с детьми на голой земле. Маленький Иоганн едва успел прочитать молитву, как прибежал кафр и, задыхаясь от усталости, закричал: «Бегите, скорей бегите: англичане вблизи!»

Но бежать было поздно. Не прошло и минуты, как мать с детьми окружили англичане. «Мир заключен, вы не имеете права вредить нам», – кричит захваченная врасплох женщина, и ее маневр оказывается необычайно удачным. Твердый голос пленницы производит впечатление на офицера. Он кое-что слыхал о заключении мира, да к тому же перед ним стояла жена генерала Деларея, имя которого наводило страх, жена бурского вождя, давшего свободу английскому генералу Метуэну вместо того, чтобы повесить его. Хитрость и находчивость спасли жизнь матери и ее семи детей. Англичане поверили, что мир заключен, и пошли дальше своим путем.

И что всего удивительней – г-жа Деларей рассказывает о пережитом и выстраданном с тем спокойствием и самообладанием, с которым люди обыкновенно говорят о чужих страданиях и лишениях. Но слезы показались в ее глазах, и тоской, глубокой тоской по родине зазвучал ее голос, когда она заговорила о своем младшем внуке. Ему шестой годок пошел, он не умеет еще писать, но его маленькой ручкой отец начертал: «Мы все здоровы, милая бабушка, приезжай скорее», – и она разрыдалась.

С чувством глубокой гордости она говорит о своем старшем сыне. Он сражался рука об руку с отцом, выстрелы его всегда достигали цели, и он был любимцем всего отряда. Долго английские пули щадили его, но юноша сам себя не щадил. Как раз в тот день, когда ему минуло 19 лет, пуля пробила ему череп, и он замертво упал. «Я видела, как товарищи хоронили его, и никогда этого не забуду», – закончила она свой рассказ.

Разве может погибнуть народ, восклицает автор приведенного рассказа, народ, среди которого живут и страдают такие матери и жены!..

Из проповеди архиепископа Илии Минятия

Римляне вели войну и победили неприятеля. Воины-победители возвращались в свой город; к городским воротам сбежались их сродники: отцы, матери, братья, – чтобы увидеть, кто из воинов находится в живых и кто убит. Среди них была и некая вдова, имевшая единственного у себя сына, и она стояла и ждала возвращения с прочими своего сына; то она спрашивала у входящих в город, не видали ли ее сына, то всматривалась вперед, чтобы самой издали разглядеть его. «Сын мой, – говорила она, – где ты находишься? Почему не выступаешь? Отчего тебя не видно? Где ты замешкался?» И когда она начала тужить, что не видит своего сына, в это время от других людей она услыхала, что сын ее убит на войне; и вот тут-то она стала громко рыдать, ударяя себя в грудь, и неутешно плакать. Но вот она видит своего сына, возвращающегося живым; она тотчас к нему бежит, обнимает, целует его; она так ему обрадовалась, что от избытка радости внезапно умерла. Там, где недавно мать плакала по сыну, теперь сын оплакивает мать. Можно ли представить себе, какова была радость той матери!

Этот рассказ показывает, с одной стороны, как сильна бывает у родителей любовь к детям, которые поэтому и должны ценить их и платить им той же любовью; с другой – как опасно сообщать вдруг, без подготовки, любящим сердцам печальные или радостные вести о судьбе любимых ими существ.

Из «Книги взрослых» Алчевской

Корнелия была женой знаменитого человека Тиверия Гракха, который всю жизнь работал на пользу бедных, защищал их от насилия, помогал во всех горестях. По смерти мужа Корнелия осталась одна с тремя детьми; она горячо любила их, и ее самым сильным желанием было – сделать их похожими на отца. Дети были для нее единственной радостью жизни и гордостью; она воспитывала их в любви к бедным и обиженным. Пришла раз в гости к ней одна из ее приятельниц и просила показать ей самые лучшие драгоценности ее. Корнелия провела подругу через свои комнаты и, войдя в уютную маленькую комнатку, остановилась перед опущенной занавеской. «Вот все мои драгоценности!» – произнесла она, указывая по направлению к занавеске. Удивленная приятельница подняла занавеску и увидела в кроватке двух спящих детей Корнелии. Сыновья ее выросли и оправдали надежды матери; они доставили ей высочайшую радость, возможную на земле: бедные, униженные рабы горячо благословляли в своих мрачных лачугах мать, воспитавшую таких людей, которые всю свою жизнь положили на защиту обиженных и обездоленных.

По книге «Семейный очаг» Фаррара

Некоторые писатели утверждают, что развитие умственных способностей детей умаляет в них привязанность к родителям. Маргарита Ропер, дочь англичанина Фомы Моруса, представляет собой видимое опровержение этого. Она, лучшая и любимая из дочерей, была одной из ученейших женщин своего времени. Она так прекрасно писала на латинском языке, что приводила в восхищение знатоков. Она могла рассуждать со своим отцом об очень серьезных богословских и политических вопросах.

Приведем прекрасные места описаний отношения Маргариты Ропер к своему отцу.

«Когда Фома Морус пробыл больше месяца в тюрьме, его дочь Маргарита, чувствуя сильную тоску по отцу, после долгих, горячих страданий добилась наконец сильно желанного свидания с отцом; сперва они помолились, а затем отец обратился к ней: «Вероятно, Маргарита, люди, посадившие меня в тюрьму, думали, что сделали мне большую неприятность, но я уверяю тебя, моя дорогая дочь, что если бы я не счел для себя долгом заботиться о моей жене и моих детях, что я считаю моей главной обязанностью жизни, то я по собственному желанию давно бы удалился в подобную темницу или в темницу еще тесней этой».

Когда Фому Моруса привели к пристани близ лондонской тюрьмы, то его горячо любимая дочь Маргарита Ропер, страстно желая видеть его, бросилась ему навстречу; упав перед ним на колени и получив от него благословение, она встала и обняла его. Не думая о себе, расталкивала народ и стражу, окружавшую его с алебардами и пиками, обнимала и целовала его на глазах всех, не будучи в состоянии от волнения ничего вымолвить, кроме: «О, мой отец! О, мой отец!»

Его очень тронула ее безграничная любовь к нему, и, благословляя ее, он говорил, что все, что он терпел, хотя и не виноват ни в чем, происходило не без воли Господа, советуя ей вполне подчинить себя Ему и относиться терпеливо к потере отца земного. После этого она должна была расстаться с отцом, но не успела она отойти от него шагов на десять, как отчаяние, что она теряет дорогое существо, снова заставило ее вернуться в объятия отца, и несмотря на громадную толпу народа, который, как стеной, отделял и удалял горячо любящую дочь от ее родителя, она пробилась к нему, обняла его голову и осыпала ее поцелуями. Он не проронил ни одного слова и казался как бы успокоенным, но струившиеся из глаз слезы выдавали его; немногие могли удержаться от рыданий... Наконец ее силой вырвали из объятий отца и удалили».

Накануне казни Фома Морус написал дочери углем письмо (ему было запрещено давать как чернила, так и перо); в этом прощальном письме он излил все свое горячее чувство к семье, благодарил дочь за ее безграничную любовь к нему и оставил ей свою власяницу.

По журналу «Радость христианства»

В былые времена жила одна добрая королева. Она желала облегчать страдания всех несчастных на земле. Но чем больше она делала добра, тем, казалось, больше она встречала несчастных. Ее богатства были недостаточны, чтобы удовлетворять всем нуждам бедняков. Ее слова были бессильны, чтобы избавлять от горя, а ее руки не могли возвращать здоровье больным. Тогда явилась ей мысль о том, что не мог же Господь сотворить мир столь полным горя; она чувствовала, что человечеству предназначено быть счастливым, но как это сделать, она не знала.

Однажды она пошла в церковь и молилась Богу с таким усердием, о котором она прежде понятия не имела. Она молилась так, как молятся те из смертных, которые не знают, что было бы с ними, если бы услышана была их молитва. Она молилась: «Господи, дай мне создать счастье тех, кто страдает, даже если бы мне пришлось нести их крест». Она вышла из церкви, со страхом спрашивая себя, услышана ли ее молитва, потому что порой кажется, что Господь не всегда внимает нашим мольбам. Но в тот же день она могла убедиться, что ее молитва принята.

Она встретила мальчика, которого везли в кресле, он всю жизнь не мог ходить. Она его давно знала, и он любил добрую королеву от всей души. По привычке своей она подошла к нему, взяла его слабую, худую ручку в свои и своим звучным, мягким голосом она сказала ему, что он скоро выздоровеет. Глаза ребенка, казалось, расширились, пока она говорила. Она же чувствовала, что это отнимало у нее всю ее силу, и ею овладело ощущение усталости, какого она прежде никогда не знала. Вдруг мальчик поднялся в кресле и произнес, как во сне: «Мне кажется, я могу ходить». Затем он встал на ноги и пошел, словно никогда не хромал. Королева печально улыбнулась при виде этого чуда. Она возвратилась к себе и в продолжение многих недель оставалась в постели, больная, без движения. Ее члены казались иссохшими. Но помощи врача она не желала, говоря, что когда Господь захочет этого, Он ее исцелит. Так и случилось. Но с этой минуты она постоянно болела то одной, то другой болезнью ближних, которых она исцеляла. Она слепла, глохла, делалась нема, ее била лихорадка, но после каждого недуга она делалась моложе и прекраснее, возвеличенная, казалось, каждым испытанием, через которое она проходила. Никто никогда не слыхал от нее ни малейшего ропота. Молва о чудесной силе исцелений разнеслась далеко, хотя она сама никогда о ней не говорила, и люди всегда стекались отовсюду к ней, умоляя ее облегчить их страдания и не подозревая, какую жертву это вызывало для нее. Разнесся только слух, что королева подвергала себя всяким заразам и не хотела принимать никаких мер предосторожности, особенно когда касалась детей.

Скоро ее бедность сравнялась с прочими ее испытаниями. Она искусно умела доставлять работу другим, но сама ничего не могла дать. Она вынуждена была отказать себе в малейшей роскоши, потому что не было у нее никаких средств содержания. У нее осталось одно платье, а в то же время имя ее благословлялось всюду. И близкие, и далекие приходили к ней. Им хотелось только коснуться ее руки, поймать ее взгляд, блеск которого облегчал всех, на кого он был направлен. Вокруг нее распространялось веяние мира и счастья, и даже те, которые с сомнением к ней относились, черпали в ней мирное успокоение. Никто не мог противостоять нежному влиянию всей ее личности. Тягостнее всего были часы мрачного разлада, когда она старалась вселить во всех мир, а ее жалило злоязычие даже в ее собственном доме. Она безмолвно плакала. Скоро тучи рассеивались, и она понимала, что ей суждено брать на себя душевные страдания других. Особенно тяжело было для нее, когда она брала на себя мучительное раскаяние виновной совести, как будто она совершила какое-либо преступление. Это бывало тогда, когда она наставляла на путь истины согрешившего или павшего перед соблазном. Переносить это было так ужасно, потому что она сознавала себя невинной, и бедное сердце ее билось день и ночь в смертельном терзании. Временами ей казалось, что это было лишь переходное состояние ее души, подобное, испытанному уже ею. Но в действительности ее страдания были ужасны.

Однажды к ней пришла одна бедная женщина. «О, дорогая моя, несравненная королева, – сказала она, – мой единственный сын умирает, а я знаю, что у вас есть чудодейственные целебные травы, которые исцеляют, когда ни одно средство земное не может принести пользы».

Не медля ни минуты, королева поспешила к изголовью умирающего юноши. Его глаза были уже полузакрыты, он взглянул на королеву, и одного этого взгляда было достаточно, чтобы вспыхнуло опять пламя потухающей жизни. Дыхание возвратилось. Его бледные, холодные уста опять сделались красными и теплыми, а благодарная мать бросилась к ногам королевы, целуя ее ноги, потом обняла спасенного сына.

Возвратившись к себе, королева не чувствовала такой слабости, как это бывало обыкновенно, но была уверена, что ее ожидает опасная болезнь или даже смерть. Но каков был ее ужас, когда на другой день ее сын опасно занемог, и, казалось, смерть была близка. «Господи, Господи, – молилась она, – не требуй от меня этой жертвы – она выше сил моих». Ее мольба была напрасна, так же как и умелый ее уход. Взор ее потерял свою силу. Ее сын не встал. Временами он только что-то шептал об ангелах и цветах, пока однажды он не остался холодным и бледным в ее объятиях. Она была сражена, без слез, без силы, без вздохов, вся охваченная скорбью. С этого дня, казалось, ее чудодейственная сила ее покинула...

Люди говорили, что она потеряла веру в свои целебные травы. Еще более мрачные дни предстояли несчастной королеве. Она, которая до того никогда не жаловалась, пока она могла помогать ближним в их недугах, она говорила себе теперь, что Провидение жестоко, и она более не могла радоваться с матерью, ребенка которой она спасла от неминуемой смерти.

Однажды, в первый раз после многих дней, проведенных в тревогах и сомнении, она уснула. И ей показалось, что дверь отворилась, и ее сын подошел к ней – счастливый и сияющий. Он сел к ее изголовью, взял ее руку, и вдруг бремя ее тяжелого горя перестало давить ее сердце. Ребенок дышал чудным запахом фиалок, а она была в восторге и радости. Он заговорил с ней звучным, чистым голосом, подобным колоколу:

– Не плачь, мать! Ты мне дала счастье выше того, которое на земле, даже выше любви, ты небо мне открыла. Мне дано вернуться сюда без страданий, без горя, ради твоей жертвы. Мать, не плачь! Я все около тебя. Ты впала в добродетельную ошибку, задумав изгнать страдания с лица земли. Эту ошибку нужно было тебе искупить в горести и слезах. Мир такой, как пожелал его Господь: рудник, пещера, горнило, быстрый переход от одного мимолетного бытия к другому, более высокому или более низкому, смотря по жизни нашей на земле. Потерпи, мать, еще немного: час твоего избавления близок, а я с тобой, со всей любовью, со всей моей силой. Ты можешь еще утешать других, потому что ты веришь в будущую жизнь, потому что ты уверена, что эта жизнь ожидает всех нас. Смерти не существует. Есть только возрождение, и если б ты знала, о моя мать, как оно хорошо, ты с радостью ожидала бы его рассвета и ты никогда не плакала бы более. Надо, чтобы бедность существовала, и с ней неправда и война, так как это пути к очищению и к милосердию. Блаженны те, которые всеми силами своими приходят на помощь страждущим и добровольно жертвуют всеми силами своими, жертвуют всем, что имеют. Но из мира они не могут сделать рая. Это им не дозволено.

В эту минуту королева проснулась, и с тех пор мир осенил ее душу. Она могла по-прежнему делать добро, утешать ближних, доставлять им радость, но она более не могла их исцелять. И она не просила себе этой силы.

Муханова

Екатерина Великая была среднего роста, стройна, пленительной красоты, следы которой не истребились до самой ее кончины. В глубоких ее глазах изображались скромность, доброта и спокойствие духа. Она говорила тихо, и приятная улыбка ее обвораживала всех. Как ни старалась она скрывать свой сан, но необыкновенно величественный вид ее вселял уважение во всяком; не видавший ее никогда признал бы в ней императрицу и среди толпы. Знаменитые иностранцы говорили об этой государыне, что она рождена быть владычицей народов.

Екатерина была нрава спокойного, веселого, но иногда и вспыльчивого.

Оплошность, медлительность, недогадливость служителей она извиняла снисходительно, а при необходимости упрекала с кротостью, как мать, поучающая своих детей. Приветливость, ободрение, доставление какого-нибудь удовольствия входили в ее правила. Она обладала превосходным искусством давать оттенки всякой своей речи, всякому своему движению и даже взгляду.

Она кланялась, принимала вельмож не одинаково – по достоинствам, летам и заслугам.

Екатерина пробуждалась всегда в 6 часов и не требовала себе никакой прислуги. Сама обуется, оденется, зажжет свечу, затопит камин, и, тогда как почти все люди во дворце спят еще, императрица уже исполняла свои обязанности. До такой степени она дорожила спокойствием последнего из своих подданных.

Однажды, во время такого уединения, когда пылал огонь в камине, когда все вокруг нее безмолвствовало, раздался дикий голос:

– Потушите скорее огонь!

Изумленная императрица спросила:

– Кто так кричит?

– Я, – отозвался сквозь пустоту камина трубочист, – я чищу трубу: погасите скорее, мне горячо.

Императрица принесла кружку воды, залила дрова и, узнав, что труба от самого верха была прямая, приказала ее исправить.

После того как Екатерина одевалась, она пила кофе. Затем садилась за дела и занималась до 9 часов. В это время являлись к ней разные вельможи с бумагами.

Екатерина была для домашних своих не повелительницей, а нежнейшей матерью; государыня обходилась с ними кротко, вежливо, извиняла их недостатки, входила в их положение, доставляла им разные удовольствия, дорожила ими. Однажды она захотела пить и, зная, что дневальный камердинер (слуга) в это время, по обыкновению своему, дремлет, несколько раз осторожно отворяла дверь и всякий раз без успеха возвращалась к своим креслам. Прошло более получаса; наконец она позвонила; выспавшийся камердинер принес ей воды, и тогда императрица объявила ему, что его дремота долго мучила ее жаждой.

Екатерина садилась за обед в два часа. За столом находилось всегда восемь или десять особ. Обходились просто, говорили свободно. Рассуждали иногда об европейских новостях, о поступивших в свет сочинениях, о смешных приключениях, причем не позволялось обидных слов на счет другого: Екатерина не терпела злословия. Гости видели в ней ласковую, добрую хозяйку, а не императрицу, и время, проведенное с ней, оставалось у всех надолго в памяти. Она дорожила самолюбием каждого; обращала внимание на его рассуждения, соображая, что, кто доволен собой, тот доволен и ею. Природа наделила Екатерину превосходным искусством восхищать взоры, душу и сердце.

После обеда, выпив чашку кофе, Екатерина уходила в свой кабинет, садилась за рукоделие, вязала на длинных спицах из шерсти одеяла, фуфайки, а начальник воспитательных заведений Иван Иванович Бецкой читал ей книги. Ужинов, кроме праздничных дней, не было. В 10 часов она удалялась, ложилась в постель, пила кипяченую воду и спокойно засыпала. Императрица исполняла с точностью все уставы веры, слушала в воскресные и праздничные дни заутрени, обедни, соблюдала посты и собою подавала пример в благочестии.

А.Пушкина

Марья Ивановна⁵¹, узнав, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться. Ей отвели уголок за перегородкой. Жена смотрителя тотчас с ней разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопника, и рассказала, в котором часу Государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась. Марья Ивановна слушала ее со вниманием.

На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу; Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос:

– Не бойтесь, она не укусит.

И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. Марья Ивановна села на другом конце скамейки. Дама пристально на нее смотрела; а Марья Ивановна, со своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее с ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. Дама первая прервала молчание.

– Вы, верно не здешние? – сказала она.

– Точно так-с: я вчера только приехала из провинции.

– Вы приехали с вашими родными?

– Никак нет-с. Я приехала одна.

– Одна! Но вы так еще молоды.

– У меня нет ни отца, ни матери.

– Вы здесь, конечно, по каким-нибудь делам?

– Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне.

– Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду?

– Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия.

– Позвольте спросить, кто вы таковы?

– Я дочь капитана Миронова.

– Капитана Миронова! Того самого, что был комендантом в одной из оренбургских крепостей?

– Точно так-с.

Дама, казалось, была тронута.

– Извините меня, – сказала она голосом еще более ласковым, – если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при Дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь.

Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила. Все в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про себя.

Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным; но вдруг лицо ее переменилось, – и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному.

– Вы просите за Гринева? – сказала дама с холодным видом. – Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй.

– Ах, неправда! – вскрикнула Марья Ивановна.

– Как неправда? – возразила дама, вся вспыхнув.

– Неправда, неправда. Я знаю все, я все вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его. И если он не оправдался перед судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня.

Тут она с жаром рассказала все, что ей было известно о ее женихе.

Дама выслушала ее со вниманием.

– Где вы остановились? – спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, промолвила с улыбкой:

– А! Знаю! Прощайте, не говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо.

С этим словом она встала и вышла в крытую аллею, а Марья Ивановна возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды.

Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для здоровья молодой девушки. Она принесла самовар и за чашкой чая только было принялась за бесконечные рассказы о Дворе, как вдруг придворная карета остановилась у крыльца, и камер-лакей вошел с объявлением, что Государыня изволит к себе приглашать девицу Миронову.

Анна Власьевна изумилась и расхлопоталась.

– Ахти, Господи! – закричала она. – Государыня требует вас ко Двору. Как же это она про вас узнала? Да как же вы, матушка, представитесь к императрице? Вы, я чай, и ступить по придворному не умеете... Не проводить ли мне вас? Все-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу предостеречь. И как же вам ехать в дорожном платье?

Камер-лакей объявил, что Государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна и в том, в чем ее застанут. Делать было нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопровождаемая советами и благословениями Анны Власьевны.

Марья Ивановна предчувствовала решение своей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед ней отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас о ней доложит, и оставил ее одну.

Мысль увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала ее, что она с трудом могла держаться на ногах. Через минуту двери отворились, и она вошла в уборную государыни.

Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня позвала ее и сказала с улыбкой:

– Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру.

Марья Ивановна приняла письмо дрожащей рукой и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с ней.

– Знаю, что вы не богаты, – сказала она, – но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние.

Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила. Марья Ивановна уехала в той же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же дань Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню...

Муханова

I

Под покровительством императрицы Марии Феодоровны находилась, между прочим, Мариинская больница. Старший доктор этой больницы ежедневно являлся к императрице с рапортом⁵². Раз он доложил, что одной из больных женщин необходимо отнять ногу и что дело не терпит отлагательства.

– В таком случае, – сказала императрица, – сделайте сегодня же операцию.

На следующий день она встретила доктора словами:

– Что эта бедная женщина? Хорошо ли удалась операция?

Доктор немного растерялся: операция еще не была сделана, и он пытался извинить свое замедление недостатком времени и заботой о других больных. Но императрица выразила ему свое неудовольствие.

– Предупреждаю вас, – сказала она, – что я не намерена выслушивать завтра подобных объяснений и требую, чтобы дело было окончено сегодня же.

Однако на другой день оказалось, что к операции не приступали. Императрица вспыхнула от гнева.

– Как, – воскликнула она, – несмотря на мои приказания?

– Умоляю, Ваше Величество, не гневайтесь на меня, – ответил доктор, – я, право, не виноват. Эта женщина просто сошла с ума она объявила, что допустит операцию лишь в вашем присутствии. Я не посмел доложить вам об этом вчера.

– Как вам не стыдно! – заметила императрица, – за что вы промучили ее даром?

Она приказала немедленно подать карету, взяла с собой доктора, поехала в больницу и присутствовала при операции.

II

Императрица Мария Феодоровна входила во все малейшие подробности воспитания детей во многих заведениях, вверенных ее попечению. Она заботилась даже об удовольствиях своих питомцев: посылала им лакомства, доставляла различные развлечения.

Один мальчик принужден был долго лежать в постели по болезни; императрица приказала ежедневно доносить ей о состоянии его здоровья и снабжала его картинками, карандашами и разными безделушками.

Все воспитанники института при воспитательном доме во всю свою жизнь пользовались покровительством этого заведения и могли возвращаться туда, когда были недовольны своими местами в частных домах. Все было продумано нежным сердцем императрицы. И приезд ее в институт был настоящим праздником: дети с радостными лицами бросались к ней.

Однажды тайный советник Муханов, сопровождавший государыню при одном из ее посещений воспитательного дома, выразил удивление, что она нежно целует ручки и ножки несчастных подкидышей, осматривает белье на кормилицах и т. п.

– Ох, – отвечала она, – все эти брошенные дети теперь мои и во мне должны находить попечение, которого лишены.

По Печерскому-Мельникову

Испокон века народ говорит: «Жена добрая, домовитая во сто крат ценнее золота, не в пример дороже камня самоцветного». Правдиво то русское известное слово: правду его Иван Григорьевич на себе сознал. Хозяйка у него молодая, всего двадцати двух лет, но такое сокровище, что дай Бог всякому доброму человеку. Свежая, здоровая, из себя пригожая, Аграфена Петровна вот уже пятый год живет за ним замужем, и хоть Иван Григорьевич больше, чем вдвое, старше ее, любит седого мужа всей душой, день и ночь благодаря Создателя за счастливую долю, посланную ей. Тихо и мирно проходила жизнь этой любящей и всеми любимой женщины. Всегда спокойная, никогда ничем не возмутимая, красным солнцем сияла она в мужнином доме, и, куда в люди ни показывалась – везде ей были рады, как светлому гостю небесному. Куда ни войдет – всюду несет с собой мир, лад, согласие и веселье. При ней и мрачные старики, угрюмо на постылый свет глядевшие, юнели и, будто сбросив десяток годов с плеч долой, становились мягче, добрей и приветливей. Никогда не слышно было при ней пересудов, ни злых попреков, ни лихих перекоров. Как достигла Аграфена Петровна такого влияния на всех своих знакомых – сама не знала и другие не ведали. Как-то само собой вышло; а когда началось и с чего началось, никто бы не сумел дать и ответа.

Самый вздорный человек, самый охочий до ссор и брани стихал на глазах кроткой разумницы и потом сам на стороне говорил, что при Аграфене Петровне вздорить никак не приходится. Росла она круглой сиротой, но святый Божий покров всегда был над ней. За молитвы, видно, родительские не довелось Груне изведать горечи и тяги, неразлучных с сиротской долей. С младенческой колыбели до брачного венца никогда почти не знавала она ни бед, ни печалей, а приняв венец, рай в мужнин дом внесла и царила в нем. Почти не знала она бед и печалей, но не совсем же они были ей неведомы. Без горя, без печали человеку века не изжить. И над Груней, еще девочкой, внезапно грозой разразилась беда тяжелая, и пришлась бы она ребенку не под силу, если б не нашлось добрых людей, что с любовью отвели грозу и наполнили мирным счастьем душу девочки.

Отец ее достатки имел хорошие и жил душа в душу с молодой женой, утешаясь, не нарадуясь на подраставшую Груню. Дети у них не жили, поэтому крепко любили родители белокурую дочку свою. Поехали отец с матерью в Нижний на ярмарку – там у них в Щепяном ряду, на Песках, лавка была; взяли они с собой и маленькую дочку. Год был тяжелый: холера на ярмарке губила народ. У Грунина отца в день двое молодцов заболело, свезли их в больницу, там они и померли. Прошел день, другой. Разом у Груни отец с матерью заболели, и их свезли также в больницу. Одна одинешенька осталась в лавке Груня. Урвавшись как-то от соседних торговцев, Христа ради приглядывавших за маленькой девочкой, она, не пивши, не евши, целый день бродила по незнакомому городу, отыскивая больницу; наконец, выбившись из сил, заночевала в кустах волжского откоса.

Поутру, чуть еще брезжило, голодная девочка уже стояла у ворот Мартыновской больницы. Девочку гнали прочь от больничных ворот и сказали, что ни тятьки, ни мамки у нее больше нет, что до свету обоих на кладбище снесли. Но Груня прочь от больницы не шла.

Тогда взглянул Господь на сироту милосердным оком и послал к ней доброго человека.

Проведал один ярмарочный торговец из-за Волги, что в Щепяном ряду выморочная (пустая) лавка явилась, и в ней один-одинешенек малый ребенок остался. Бросил свое дело добрый человек и пустился на розыски. Отыскал он Груню у ворот больницы и взял сиротинку в дом свой. Вспоил, вскормил ее и воспитал наравне с родными дочерями, ни на волос их от богоданной дочки не отличая. Этого доброго человека звали Потап Максимыч Чапурин.

Только что Груня заневестилась, стал Потап Максимыч присматривать хорошего, степенного человека, на руки которого без страха за судьбу, без опасения за долю счастливую можно бы было отдать богоданную дочку.

На ту пору овдовел Иван Григорьевич. Покинула его жена, оставив троих деток, мал мала меньше. Бедовое время настало: известно, вдовец деткам не отец, сам круглый сирота. Беда, горе великое малым детям остаться без матери, пуще беды, чем пчелкам без матки. Понимал это горемычный Иван Григорьевич, и тоской разрывалось сердце его, глядя на сироток.

Заехал раз Иван Григорьевич к Потапу Максимовичу размыкать тоску свою в совестной беседе с другом изведанным. Пора была вечерняя. В передней горнице вся семья Потапа Максимовича за чаем сидела.

– Вот и живу я, кумушка, ровно покойник, – говорил Иван Григорьевич Аксинье Захаровне. – Один, как перст. Слова не с кем перемолвить, умрешь – поплакать некому, помянуть некому.

– Что ты, батька, – возразила Аксинья Захаровна, – детки по родительской душе помянники.

– Что детки? Малы они, кумушка, еще неразумны, – отвечал Иван Григорьевич. – Пропащи они детки без матери!.. Нестройно, неукладно в дому у меня. Не глядел бы... Да что дом? Пропадай он совсем! Не дом крушит меня – сироты мои бедные. Как расти им без матери! Ни приласкать, ни приголубить... Призору нет: приедешь из города али с мельницы: дети неумыты, нечесаны, грязные, оборванные. При покойнице разве водилось так? Недавно проведал, без меня иной раз голодными спать ложатся. Горькое житье мое, кумушка!

И, склонив голову на руку, тяжким вздохом вздохнул Иван Григорьевич. Слезы в глазах его засверкали.

Пристально глядела на плачущего вдовца Груня. Жаль ей стало сироток. Вспомнила, как сама, голодная, бродила она по чужому городу.

Долго толковали про бедовую участь Ивана Григорьевича; он уехал; Аксинья Захаровна по хозяйству вышла зачем-то. Груня стояла у окна и задумчиво обрывала поблекшие листья розанели. На глазах у нее слезы. Потап Максимыч заметил их, подошел к Груне и спросил ласково:

– Что ты, дочка моя милая?

Взглянула дочка на названого отца, и слезы хлынули из очей ее.

– Что ты, что с тобой, Грунюшка? – спрашивал ее Потап Максимыч. – О чем это ты?

– Сироток жалко мне, тятя, – трепетным голосом ответила девушка, припав к плечу названого родителя. – Сама сирота, разумею... Пошлет ли Господь им родную мать, как мне послал? Голубчик, тятенька, жалко мне.

Молчал Потап Максимыч, глядя с любовью на Груню; она продолжала:

– Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же я помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог тебя мне послал да маменьку, оттого и не сознала я горя сиротского. А помню, каково было мне бродить по городу. Ничем мне не заплатить за твою любовь, тятя, одно только вот перед Богом тебе говорю: люблю тебя и маменьку, как родных отца с матерью.

– Полно, полно, приветная, полно! – говорил растроганный Потап Максимыч, лаская девушку. – Чего ж нам еще от тебя? Любовью своей сторицей нам платишь. Ты нам счастье в дом принесла... Не мы тебе, ты добро нам сделала.

– Тятя, тятя, не говори... Не воздать мне за ваши милости. А если уж вам не воздать, Богу-то как воздать?

Припала Груня к груди Потапа Максимыча и зарыдала.

– Добрыми делами, Груня, воздашь, – сказал Потап Максимыч, гладя по головке девушку.

– Слушай, тятя, что я скажу, – быстро подняв голову, молвила Груня с твердостью, – как ты меня призрел, так и мне сирот призирать. Этим только и могу я Богу воздать... Как ты думаешь, тятя? А?

– Ты это хорошо сказала, Груня, – молвил Потап Максимыч, – по Божески.

– Жаль мне сироток Ивана Григорьевича, – сказала Груня. – Я бы, кажись, была бы им матерью, какую он ищет.

– Как же так? – едва веря ушам своим, спросил Потап Максимыч. – Нешто пойдешь за старика?

– Пойду, тятя, – твердо сказала Груня. – Он добрый. Да мне не он... Мне бы только сироток призреть.

– Да ведь он старый, тебе не ровня, – молвил Чапурин.

– Стар ли он, молод ли, – по мне все равно, – отвечала Груня. – Не за него, ради бедных сирот...

– Ах ты, Грунюшка, моя Грунюшка! – сказал глубоко растроганный Потап Максимыч, обнимая девушку и нежно целуя ее. – Ангельская твоя душенька. Отец твой с матерью теперь взыграли на небесах. И если согрешили чем перед Господом, искупила ты грехи родительские. Чистая, святая твоя душенька!

Богоданная дочка и названый отец крепко обнялись.

На другой день, прямо поутру, Потап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево.

– Невеста на примете, – говорил он, входя в дом Ивана Григорьевича.

– Какая тут невеста! – с досадой отозвался Иван Григорьевич. – Где ты ее за ночь-то выкопал?

– Да хоть наша Груня, – молвил Потап Максимыч.

– С ума ты спятил, – отвечал Иван Григорьевич. – Хоть бы делом что сказал, а то натко поди!

– Делом и говорю.

– Да подумай ты, голова, у нас с тобой бороды седые, а она еще ребенок. Охота ей за старика на детей идти.

– А как согласна будет – женишься? – спросил Потап Максимыч.

– Пустячное дело, кум, говоришь, – отвечал Иван Григорьевич. – Охотой не пойдет, силой взять не желаю.

– Ну, так слушай же, что было у меня с ней оговорено вечор, как ты из Осиповки уехал.

И рассказал Потап Максимыч Ивану Григорьевичу разговор свой с Груней. Во время рассказа Иван Григорьевич больше и больше склонял голову, и когда Потап Максимыч кончил, он встал и, смотря плачущими слезами на иконы, перекрестился и сделал земной поклон.

– Голубушка! – сказал он. – Святая душа! Ангел Господень!..

На другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никто из посторонних тут не был, и свахи не было, а жених, увидав невесту, поступил не по старому, не по дедовскому обряду.

Как увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:

– Матушка! Святая душа! Аграфена Петровна! Будь матерью моим сиротам!..

– Буду, – тихо с улыбкой промолвила Груня.

Через две недели обвенчали Груню с Иваном Григорьевичем.

Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уж у нее ребеночка. И никакой меж детьми розни не делает, пасынка с падчерицами любит не меньше родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.

И прошла слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая слава, хорошая слава. Дай Бог всякому такой славы, доброй по людям молвы.

По журналу «Кормчий»

В 1889 году умерла графиня Анна Григорьевна Толстая. Будучи знатного рода, имевшая связи с высшим современным обществом, она была всегда глубоко верующей в душе, всегда благоговейно настроенной в жизни. Религия проникала всю ее жизнь и всю ее деятельность. С любовью относилась она ко всем обрядам церковным, любила благоговейное служение в церкви и заботилась о благолепии храмов Божиих, нескудно жертвуя на украшение их всем, кто бы к ней ни обращался. Ежедневно, особенно в последние годы, она посещала церковь и часто наперед читала Апостол или Евангелие, чтобы с большим вниманием слушать в церкви; не только строго соблюдала все посты, но во все посты считала долгом говеть и причащаться Святых Таин. Во время же своей болезни она особенно часто приобщалась Святых Таин и в Таинстве елеосвящения искала себе врачевания от недугов душевных и телесных.

Отличаясь искренней любовью к Богу и Святой Церкви с ее постановлениями, графиня, естественно, всегда оказывала глубокое уважение не только архипастырям, но и пастырям Церкви; почитала для себя великой честью, когда архипастыри посещали ее, и оказывала большое внимание пастырям Церкви. Она всегда принимала благословение от пастырей и другим делала замечания, если они не исполняли этого христианского обычая. Не только сама никогда не позволяла себе говорить что-либо дурное о пастырях Церкви, но и других увещевала относиться к ним с уважением как к слугам Христовым и строителям Таин Божиих. Свою любовь к пастырям она выразила особенно в том, что основала приют для престарелого духовенства и завещала свой дом, в котором жила, для другого такого же приюта и даже оставила значительные средства на его содержание.

При глубоком благочестии и любви к пастырям Церкви особенно она отличалась необыкновенной благотворительностью. Эта ее добродетель известна во всех концах первопрестольной Москвы, и многие из нуждающихся отовсюду шли к ней за помощью, и она никому не отказывала. Многие даже и из знатных, но бедных, получали от нее значительную ежемесячную помощь, не говоря о частых ежедневных подаяниях нищим и убогим. Любящее сердце ее не могло оставаться хладнокровным к нуждающимся, и она всегда была первой жертвовательницей на разные богоугодные учреждения. Кроме того, от ее щедрот устроены в Нижегородской губернии обширный приют и училище для сирот. Она оказывала значительную помощь приходскому в Москве попечительству о бедных. И все это она делала не из тщеславия, она даже не любила, когда ее благодарили за оказанную помощь, – нет, это она делала единственно из своей великой любви ко всем бедным и несчастным и притом делала тайно, так, чтобы правая рука ее, по заповеди Спасителя, не знала, что делала левая.

Наконец, в отношении к себе она была всегда строга, воздержанна в жизни, не позволяла себе никаких прихотей, ни излишних удовольствий. В обращении с ближними она всегда была очень ласкова, кротка, добродушна со всеми и гораздо низшими себя, никогда никого не обижала, всем благо желала, ко всем относилась с участием, с любовью; она не позволяла себе никогда глумиться над недостатками ближних, ни на кого не сердилась, никогда не помнила зла – она воплощала в себе, насколько было возможно, всеобъемлющую любовь к человечеству. «Это ангел, а не человек», – часто приходилось слышать о ней от многих, и с этим соглашался всякий, кто знал ее.

Из «Книги взрослых» Алчевской

В Америке издавна велась торговля неграми. Американские торговцы ездили в Африку, закупали там целые сотни негров и с барышом распродавали свой «товар» на американских рынках. На рынках негров оценивали так же, как оценивают скотину: пробовали силу, заставляли поднимать тяжести, приказывали открывать рот и осматривали зубы, чтобы определить возраст и здоровье. Обращение с неграми было бесчеловечное: на них наваливали непосильную работу и за малейшую провинность били, истязали, заковывали в цепи. У негра не было никой собственности; он ничего не мог заработать для себя: все принадлежало его хозяину. Не было у негра и семьи, потому что он каждую минуту должен быть готов к тому, что его жену или детей продадут на сторону и он останется один. Жаловаться также было некому: по закону господин не отвечал за свое обращение с рабами и имел право истязать и убивать их безнаказанно.

Много лет продолжалась эта бесчеловечная торговля людьми. Были попытки изменить этот ужасный порядок; однако тысячи и миллионы негров все-таки продолжали влачить свое жалкое существование. Рабовладельцы, конечно, не говорили об этом; сами негры не умели ни просить защиты, ни описать свои мучения: избытые, поруганные, униженные, они могли только терпеть и молча умирать. Надо было, чтобы кто-нибудь взялся рассказать целому миру про всю горечь страданий и унижений черного человека. И это исполнила женщина, писательница Гарриэт Бичер-Стоу, написавшая знаменитую книгу «Хижина дяди Тома». В этой книге описана история нескольких негритянских семей, и эта простая, правдивая история облетела весь мир и во всех сердцах пробудила горячее сочувствие к угнетенным людям.

О неграх заговорили везде: и в Америке, и в Европе; а вскоре нашлись люди, которые грудью стали за свободу негров. Прошли годы, рабство пало, и негр, прежнее полуживотное, был признан человеком. Толчок этому движению был дан знаменитой повестью г-жи Бичер-Стоу.

Гарриэт Бичер родилась в 1811 году в семье американского пастора (т. е. священника) в маленьком городке Северной Америки. Детство ее прошло беззаботно и счастливо, в кругу большой, веселой семьи. С пяти лет девочка бегает в школу, а дома забирается в отцовскую комнату и, забившись в уголок, чтобы не мешать отцу, читает книги. Училась Гарриэт хорошо и считалась в школе одной из самых способных учениц. Свое учение она докончила в другом городе, в школе, устроенной ее старшей сестрой. Здесь Гарриэт пробует писать небольшие, очень удачные рассказы для детей, в которых уже обнаруживается ее талант. В 25 лет она выходит замуж за профессора Стоу, человека образованного, умного и серьезного. Семейная жизнь ее была очень счастлива; с мужем она жила душа в душу, разделяя с ним радость и горе. Через год у Гарриэт Бичер-Стоу родились две дочери-близнецы, а через несколько лет она была матерью семерых детей.

Однако семейные обязанности и домашние заботы и хлопоты не заглушили в душе Бичер-Стоу интереса к участи черных невольников.

Вскоре Бичер-Стоу задумала написать повесть из жизни негров «Хижина дяди Тома».

В 1851 году были отпечатаны первые главы, а через полтора года вся книга была издана отдельно и в первые же недели разошлась в сотнях тысяч экземпляров. Вскоре появились переводы ее на всех языках; сама повесть была переделана для театра, давалась на сцене и привлекала тысячную толпу. Вся Америка, вся Европа заговорили тогда о неизвестной до тех пор жене профессора Стоу; тысячи писем полетели к ней с выражением сочувствия, благодарности и уважения.

Деньги, вырученные от продажи книг, навсегда выгнали бедность из семьи Бичер-Стоу. Но ни деньги, ни известность, ни слава не изменили простого трудового образа жизни писательницы. По-прежнему сама входит она во все, ведет домашнее хозяйство, занимается в своей домашней школе, где вместе с ее детьми учатся и дети негров, как бы в подтверждение того, что не на словах только проповедовала она о равенстве людей, но и на деле. В ее доме находят приют и помощь все преследуемые рабовладельцами негры; они смело идут к ней, зная, что встретят в ней свою защитницу и покровительницу. У нее образовалась целая контора для помощи неграм. Сюда присылаются со всех сторон деньги, потому что все верят, что писательница сумеет хорошо распорядиться ими.

Немного лет прошло со времени выхода в свет «Хижины дяди Тома», как в Америке произошла полная перемена. Прежде всего, был отменен закон о беглых невольниках, а затем пало и само рабство негров.

Цель жизни Бичер-Стоу была достигнута. Она исполнила то дело, которое была призвана исполнить, – она честно потрудилась для людей и тихо сошла с поприща жизни. Последние годы писательница провела в своем поместье, в кругу любимой семьи и близких друзей. Ей пришлось пережить всех дорогих ей людей: ее муж, сестра, любимый брат – все умерли раньше ее. Эти потери так сильно потрясли ее, что она помешалась и вскоре умерла в лечебнице для умалишенных на 78-м году жизни.

Народная сказка

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь с царицей. Пожил он с ней немалое время и задумал ехать в чужедальнюю землю. Отдал приказы министрам, попрощался с женой и отправился в дорогу.

Долго ли, коротко ли, – приехал он в чужедальнюю землю; а в той земле правил тогда злой король. Увидал этот король царя, велел схватить его и посадить в тюрьму. Много у него в тюрьме всяких невольников: по ночам в цепях сидят, а по утрам надевает на них злой король хомуты и пашет пашню до вечера.

Вот в такой-то муке прожил царь целых три года и не знает, как ему выбраться оттуда, как дать о себе царице весточку. И выискал-таки случай, написал к ней письмецо. «Продавай, – пишет, – все наше имение да приезжай выкупать меня из неволи».

Получила царица письмо, прочитала его и заплакала: «Как мне выкупить царя: если сама поеду – увидит меня злой король и возьмет к себе вместо жены; если министров пошлю – на них надежды нет». И что же она вздумала? Остригла свои косы русые, нарядилась музыкантом, взяла гусли и, никому не сказавши; отправилась в путь-дорогу дальнюю.

Приходит она к злому королю на двор и заиграла в гусли, да так хорошо, что век бы слушать – не наслушаешься; король, как услыхал такую славную музыку, тотчас велел позвать гусляра во дворец.

– Здравствуй, гусляр! Из какой земли ты, из какого царства?

Отвечает ему гусляр:

– Сызмала хожу, ваше величество, по белому свету, людей веселю и тем свою голову кормлю.

– Оставайся-ка у меня, поживи день, другой, третий, а я тебя щедро награжу.

Гусляр остался; день-деньской перед королем играет, а тот все досыта не наслушается: «Экая славная музыка! Всякую скуку, всякую тоску как рукой снимает!» Прожил гусляр у короля три дня и приходит прощаться к королю.

– Что же тебе за труды пожаловать? – спрашивает король.

– А пожалуй, государь, мне единого невольника; у тебя много в темнице насажено; а мне нужен товарищ для дороги. Хожу я по чужедальним государствам; иной раз не с кем слова вымолвить.

– Изволь, выбирай себе любого! – сказал король и повел гусляра в темницу.

Гусляр оглянул заключенных, выбрал себе царя-невольника, и пошли они вместе странствовать.

Подходят к своему государству. Царь и говорит:

– Отпусти меня, добрый человек! Я ведь не простой невольник, я – сам царь; сколько хочешь, бери выкупа: ни денег, ни крестьян не пожалею.

Тут они распрощались и пошли каждый своей дорогой.

Царица побежала окольной дорогой, прежде мужа домой поспела, сняла с себя гуслярское платье и нарядилась, как быть следует. Через час все забегали и засуетились во дворце. Царя вышли встречать все придворные. Царь обратился к ним и сказал:

– Вот какая у меня жена: как сидел я в неволе и писал ей, чтобы все добро свое продавала и выкупала меня, – ничего не сделала. О чем же она думала, коли мужа позабыла?

Министры доложили царю:

– Ваше величество! Как только получила царица ваше письмо, в тот же день скрылась она неизвестно куда и все это время пропадала; во дворец только сегодня явилась.

Царь сильно разгневался и приказывает:

– Господа министры, судите мою жену по правде истинной. Где она по белу свету таскалась? Зачем не хотела меня выкупить? Не видать бы вам своего царя веки-вечные, если бы не молодой гусляр; за него стану Бога молить, ему половину царства не пожалею отдать.

Тем временем царица успела нарядится гусляром, вышла на двор и заиграла в гусли. Царь услыхал, побежал навстречу, схватил музыканта за руку, проводил во дворец и говорит своим придворным:

– Вот тот гусляр, что меня из неволи выручил.

Гусляр сбросил с себя верхнюю одежду – все тотчас узнали царицу. Тут царь возрадовался; начал на радостях пир пировать, да так целую неделю и веселился.

Григорий Дьяченко

Одна госпожа ежедневно замечала, что расходы ее по хозяйству неизвестно отчего увеличивались, и запасы домашней провизии слишком скоро издерживались. Она решилась посоветоваться о том с пустынником, жившим в лесу. Объяснив причину своего посещения, она говорила ему:

– Мое хозяйство совершенно расстроилось, что для меня кажется удивительным; я желала бы вас просить посоветовать мне, как его улучшить.

Пустынник просил ее немного подождать, потом принес небольшой закрытый ящик и подал ей, говоря:

– Надобно, чтобы вы целый год носили этот ящик три раза днем и три раза ночью в кухню, в погреб, в конюшню и во все хозяйственные заведения вашего дома. Обещаю, что вы увидите перемену. Через год вы должны возвратить мне этот ящик.

Госпожа, имевшая веру в действие таинственного ящика, в точности исполнила совет пустынника. Она постоянно в назначенное время ходила с ним по всем домашним строениям. На следующий день, когда она пошла в погреб, то застала там конюха, кравшего бутылку вина; в кухне – служанок, угощавших своих гостей разными кушаньями. В коровнике увидела коров, стоявших без корма в навозе, и в конюшне лошадей, которых вместо овса кормили сеном и никогда не чистили. И так она почти каждый день открывала новые неисправности в доме.

Когда год прошел, она понесла ящик к пустыннику и подала ему, говоря:

– Действительно, мое хозяйство сделалось гораздо лучше; я желала бы вас просить оставить на год еще у меня этот ящик, в нем справедливо заключается необыкновенная сила.

Пустынник с улыбкой сказал:

– Ящик я дать не могу, но, открывши его, вы сами увидите тот способ, который вы уже испытали собственным опытом.

Он открыл ящик, и госпожа увидела в нем лист бумаги, на котором было написано: «Чтобы в доме все шло должным порядком, хозяину нужно наблюдать за всем самому».

По книге «Осень» Чистякова

I

В 1783 году на острове Сицилия было ужасное землетрясение, от которого прекрасный торговый город Мессина сильно пострадал.

Ужаснейшее землетрясение началось совершенно неожиданно; вся земля дрожала, как живая, поднималась и опускалась; из-под нее слышались какой-то наводящий ужас гул, треск, гром и стон. В это же время поднялся сильный ураган. Морские волны поднимались и со стоном разбивались о прибрежные скалы. Прибавьте к этому треск и грохот ломающихся зданий.

Люди бегали по улицам, кричали отчаянно, падали под развалинами домов, погибали или жалобно стонали от боли, не будучи в состоянии освободиться от навалившихся на них груд. Все это вместе представляло такую ужасную картину, что нет возможности описать ее.

Перед этим землетрясением были некоторые предвещавшие признаки, по которым сведущие люди догадывались о наступавшем бедствии; но, как всегда бывает, мало кто верил их словам; никто не принимал предосторожностей; только некоторые вовремя выехали за город.

После первого подземного удара, после первого колебания всякий бежал, кто только мог, чтобы спастись от падающих камней; но удары следовали так быстро один за другим, что многие погибли и в домах, и на улицах.

Общий ужас был так велик, что люди теряли всякое соображение; у них пропало чувство сострадания; они не обращали внимания на погибавших; всякий думал только о себе; никто не помогал встать упавшему, не вытаскивал придавленных из-под камней; все бежали с безумной торопливостью; каждый думал только о том, как бы поскорее выбежать за город. Отцы и матери позабывали о своих детях, и дети не вспоминали о родителях.

II

На лучшей улице Мессины стоял чудесный мраморный дворец маркиза Спадара, одного из богатейших людей острова Сицилия.

Богатства его были неисчислимы; жена у него была прекрасная, молодая и добрая; маленький двухлетний сын дополнял счастье маркиза; казалось, ему нечего было желать.

Он, подобно всем сицилианцам, был знаком с последствиями землетрясения. От соседства таких огнедышащих гор, как Этна на Сицилии и Везувий в Италии, землетрясения бывают очень часто, но если они не сильны, то на них обращают мало внимания; напротив, если первые толчки так ужасны, как те, которые потрясли остров в 1783 году, то каждому известно, чего можно опасаться, и тогда у всех появляется только одна мысль: спасаться, бежать из города.

В несчастный день землетрясения маркиз Спадара сидел в комнате своей жены; сын их спал рядом, в другой комнате.

Вдруг дом задрожал и застонал от ужасного подземного удара; за первым ударом последовали второй и третий. Казалось, стены рушатся; двери сами собой хлопали; столы, стулья и шкафы падали; зеркала и картины срывались со стен и с грохотом разбивались; оконные стекла сыпались, полы и потолки трещали.

На улице и в доме послышался отчаянный вопль: «Землетрясение! Землетрясение!» Вся прислуга стремглав бросилась из дворца.

– Землетрясение! – воскликнула маркиза и без чувств упала на землю.

– Землетрясение! – повторил маркиз и с испугом вскочил. Он побледнел, как мертвец, и как бы закаменел – не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Но из-под земли раздались те ужасные звуки, о которых мы говорили; повторились еще толчки и возвратили ему сознание. Он взглянул на безжизненную жену, и в душе его мелькнула мысль: «Надобно спасаться. Надобно спасать ее». Сына он позабыл.

Он с силой отчаяния взвалил себе жену на плечи и бегом бросился со ступеней дворца, вон из колеблющегося дома.

– Куда бежать? – спросил он сам себя и с помутившимися мыслями в недоумении остановился на улице. Какой-то человек бежал мимо, заметил маркиза, потому что он мешал ему пройти, и крикнул:

– В гавань! В гавань! Чего стоишь? Когда на земле нет места, то вода спасет. А умирать, так утонуть лучше, чем умереть под развалинами!

Человек пробежал мимо; слова его пробудили в маркизе сознание, и он тоже побежал; там, в гавани, – спасенье: там большая яхта (корабль), и в ней места много.

У всех мессинских богачей всегда бывают свои лодки или маленькие корабли-яхты, чтобы ездить по прекрасному Средиземному морю, между островами, с которых веет ароматическим благоуханием цветущих апельсиновых и померанцевых деревьев. Море до сих пор служило местом прогулки; теперь же он надеялся отыскать на нем себе спасение. Он спешил к нему.

Земля после первых подземных толчков еще продолжала дрожать, и ужасная сила скопившихся под ней испарений еще выражалась грохотом, стоном и как бы отдаленным раскатом грома. Сицилианцы знают, что если землетрясение начинается сильными ударами, что если за ними следует подземный шум и колебание продолжается, то, значит, это только начало ужасного бедствия и ударов будет еще много и землетрясение может продолжаться довольно долго. Все эти явления теперь наводили ужас на несчастных жителей Мессины, и все с безумной торопливостью спешили к морю, на открытое место. Маркиз тоже спешил, но непривычная тяжесть замедляла его шаги; во всякое другое время он не пронес бы жены своей по всем комнатам своего дворца, но теперь ужас смерти и отчаяние придавали ему двойную силу; он задыхался, ноги у него подгибались, но он шел.

Боже мой! По какому ужасному пути пришлось ему идти! Сколько препятствий на каждом шагу!

Воздух был наполнен пылью от разрушенных зданий; кроме того, сернистые испарения из земли делали его еще тяжелее для дыхания. Множество домов уже обрушились и своими развалинами загромождали улицы; колебания земли еще продолжались, и многие дома еще шатались и грозили падением. С чрезвычайным усилием маркизу надобно было перелезать через развалины, или, при счастливо разбросанных камнях, обходить их; но это удавалось редко и гораздо труднее было перелезать через груды щебня и камней. Иногда приходилось останавливаться и переждать или падение стены, или чтобы поднявшаяся на улице пыль улеглась хотя немного и открыла возможность смотреть, куда ступать. Опасность с каждым мгновением увеличивалась; земля дрожала сильнее, здания падали чаще и отчаяние бегущих усиливалось.

Из-под обломков иногда слышались стоны заживо погребенных или раздавался отчаянный крик раненых. Трупы попадались поминутно; усталые цеплялись за его платье и замедляли его шаги; он шатался от усталости, голова его кружилась от всех этих ужасов, волосы поднимались дыбом; он с отчаянием вырывался из рук несчастных, которые за него цеплялись, и спешил далее, далее от смерти; он не рассуждал, а, покоряясь инстинкту (влечению), шел далее, далее к морю. Одна только мысль наполняла его душу: «Скорее, скорее! Сейчас повторится удар, я не успею спастись!»

Силы его истощались, ноги подгибались; ему казалось, что он упадет и умрет тут же на месте. Он напрягал остаток сил, чтобы не упасть и добраться до спасительной гавани.

Вот перед ним прямая улица, оканчивающаяся морем; оно уже видно; но и по нему ходят и мечутся белые волны и раздробляются пеной и брызгами; ветер и подземные силы крутят и пенят воду. Во всякую другую пору никому бы не пришла мысль отважиться выйти из гавани, но теперь одно спасение – на воде, и к ней-то спешил народ.

Ноги отказываются служить, маркиз шатается, как опьяневший, но он еще раз превозмогает свое смертное истомление, собирает всю свою силу, прорывается через густо сомкнувшиеся ряды народа и вбегает на набережную; перед ним мечется и рвется яхта, волнами ее подбрасывает; спасение близко – но несчастный не смог сделать и шага более и всей тяжестью своей двойной ноши без памяти рухнул на землю.

III

Постепенно ли маркиза приходила в себя или от сильного ушиба при падении, только глаза ее открылись; она обвела ими вокруг, бессознательно посмотрела на чужих людей, ее окружавших, потом взглянула на мужа, который, как мертвый, лежал подле нее, и бросилась к нему с отчаянным воплем:

– Он умер! Умер! Умер!

Женщина, стоявшая поблизости, сжалилась над несчастной, наклонилась к ней, оттащила ее и сказала:

– Нет, он жив, он только в обмороке, не душите его, он придет в себя. Вы сами были точно такие же, когда он притащил вас сюда. Должно быть, от усталости и от страха с ним сделался обморок. Вы только отойдите от него, дайте ему воздуха, он очнется.

Эти слова успокоили маркизу; она приподнялась, но в это мгновение вспомнила о сыне; она вскочила, испуганно оглядываясь, искала его глазами и вдруг закричала раздирающим голосом:

– Сын мой! Где сын мой? Я его не вижу! Скажите, где он?

– Неужели у вас есть сын? – спросила та же женщина. – Если есть, то не знаю, где он. Он не приходил с вами и с отцом, должно быть, отстал. С мужем вашим никто не приходил. Никого не видела, – повторяла женщина.

– Боже мой! Он там! – воскликнула маркиза еще раз голосом нечеловеческим и страшным – в нем слышались горе, отчаяние и страдание материнской любви. Голос этот проник в сердце маркиза; он очнулся, приподнялся на локте, успел схватить жену за подол платья и сказал едва слышно:

– Ты передо мной лежала, как мертвая, я тебя схватил, вынес из города, но о сыне не вспомнил. Никого из людей наших не видел; если бы видел, то наверное вспомнил бы о нем и кому-нибудь поручил бы вынести его из дома. О, умилосердитесь! – прибавил он к окружающим, – спасите моего сына, я маркиз Спадара, я богат, отдам половину всего, что имею, тому, кто спасет мое дитя. Я сам не могу. У меня нет сил. О, спасите его! – и слезы потекли по бледному лицу полуживого, истомленного маркиза.

– О, видно, что ты не мать! – воскликнула маркиза, вырывая у него из рук платье, за которое он держался, и бросилась вперед.

– Ради Бога останься! Спасти его нельзя! Умоляю тебя, останься! Не ходи, себя погубишь, а его не спасешь!

На отчаянный вопль она остановилась, оглянулась и отвечала:

– Не могу. Должна идти. Спасу сына или умру вместе с ним!

И опять побежала. Маркиз приподнялся, с отчаянием кликнул ее по имени и опять в беспамятстве упал на землю.

Еще раз остановилась она, с любовью и горестью взглянула на мужа, который, как мертвый, лежал на земле, но не осталась, а бросилась вперед, в город, навстречу ко всем, бегущим из него. Она не бежит, а летит, еле касаясь земли; ее распустившиеся волосы развеваются по ветру. Вот она исчезла в городских воротах.

– Остановите эту женщину! – кричат за нею, – она с ума сошла, бежит в город, там смерть.

Некоторые встречные пытаются остановить ее, но она всех отталкивает и спешит вперед. Ничто не может замедлить ее бега; она верным взглядом заранее выбирает себе дорогу, перескакивает через камни, бревна и кучи мусора: ее тянет сильнейшее чувство женского сердца – материнская любовь.

Она видела перед собой колыбель своего сына, только мысль о нем занимала ее. Никакое внешнее впечатление не доходило до нее: она не слыхала отчаянных криков раненых и погибающих; она не замечала, что колебания земли с каждым ее шагом усиливаются; она не предугадывала близости новых подземных ударов. До нее не долетали подземные громы, которые то трещали, как будто кто-нибудь бросал там железными полосами, то стучали, как будто кто катает железными шарами, и наконец разражались оглушительным треском. Она спешила вперед без устали и остановок. Не думая и не выбирая дороги, она все-таки не сбилась и бессознательно бежала по самому прямому и короткому направлению. Вот перед ней церковь, в которой она всегда молилась, но ее колокольня обвалилась и засыпала собой все соседние дома; сам корпус здания расселся сверху донизу и мог тотчас упасть.

– Боже мой, дай мне силы спасти моего Альфонса! – воскликнула она.

Только одна улица осталась, совсем недалеко. Стоит ли дом? Мысли, одна другой страшнее, толпятся в ее голове; сердце бьется все сильнее и сильнее; дыхание с усилием вырывается из ее полуоткрытого рта; но бег ее такой же быстрый, как и вначале; никакое препятствие не останавливает ее. Она огибает последний угол. Мраморный дворец стоит невредимо, как прежде; землетрясение не пошатнуло его.

Сердце несчастной матери радостно сжалось и потом забилось так, как будто оно хотело выпрыгнуть.

– Боже мой, дай мне найти мое дитя, а там делай со мной, что хочешь.

Среди обрушившихся домов, в печах и каминах которых горел огонь, вспыхнул пожар и с каждым мгновением распространялся все далее и далее. Соседние с дворцом остатки домов пылают; пламя уже коснулось дворца; крыша дымится, переплеты окон загорелись. Ветер свищет, ревет и распространяет пожар; чего еще не разрушило землетрясение, то погибло от пламени.

Маркиза не видит пожара, не видит, что огонь уже охватывает ее дворец; она вбегает в отворенную дверь, вверх по мраморным ступеням лестницы; безостановочно пробегает отворенные комнаты, в которых валяются дорогие вещи; она топчет их, не видит, и всей душой стремится туда, где лежит ее счастье, ее сын.

В одной детской дверь не отворилась; мать с замирающим сердцем отворяет ее, и перед ней колыбель посреди комнаты, как стояла, и от колебания земли только сильно качается. Мать бросается к ней и видит: сын ее спит, укачиваемый землетрясением. Мать вскрикнула от радости; малютка проснулся, улыбнулся сквозь сон и протянул ей руки. Она схватила его и прижала к замирающему сердцу; на мгновенье подняла глаза с благодарностью к небу, прошептала молитву – и спешит вон из этого страшного, прежде милого дома.

Но тут подземный гром грянул сильнее, земля дрогнула от сильного удара; полы и стены колеблются; мать с ужасом летит к знакомой лестнице, но в ту минуту, когда хочет ступить на нее, она с грохотом рухнула, и из зияющей глубины поднялся густой дым, и пыль взвилась столбами. Маркиза чуть-чуть с разбега не соскочила в глубину, но вовремя вернулась назад и бросилась к другой лестнице; выходов много; вот она у второй – и этой уже нет. Предсмертный ужас охватил ее душу; она не знает, куда ей деваться, но вовремя вспомнила, что есть еще один выход. Она бросается в один длинный, узкий коридор, в конце которого была узкая витая лестница в стене: она вела в нижний этаж. Маркиза бежит с отчаянной скоростью и с трепетом прижимает к себе младенца; за ней обваливаются потолки, стены шатаются больше и больше. Едва сбежала она в нижний этаж и успела дойти до окна, которое выходило на террасу, новый подземный удар потряс всю землю, и казалось, она распадается, потолки и крыши обвалились, от прежнего великолепного дворца осталась груда камней.

Несчастная мать успела выскочить в окно; ее задело по голове куском падавшего карниза; кровь бежала по лицу ее, но она, не помня себя, не чувствуя боли, бежала по двору; слышала, как за ней все рушится, чувствовала волнообразное движение земли; добежала до берега пруда посреди сада и без чувств повалилась на землю.

Долго ли она пролежала – неизвестно, но когда пришла в себя, первое, что поразило ее, – это плач дитяти. Когда она очнулась, то увидела, что при падении своем прижала сына к земле так, что он не мог высвободиться и плакал, потому что ушибся и ему было тяжело. Убедившись, что он здоров, маркиза посмотрела кругом.

Ей было жарко от пламени, которое стояло над дворцом и дожигало то, что еще оставалось после землетрясения; некоторые деревья в саду сгорели; повсюду дым, смрад и удушливый жар. Но посреди картины истребления в душе маркизы проснулось чувство глубокой благодарности. Она бросилась на колени и со слезами благодарила Бога за свое чудесное спасение и спасение своего дитяти. Потом успокоила его, обмыла кровь у себя с лица, завязала себе платком голову, потому что кровь еще лилась, взяла малютку на руки и пошла отыскивать или выход из сада, или место, где можно было бы переждать пожар.

Земля не колебалась более, только под ней все еще слышался гул и она изредка вздрагивала. Ветер свистал с ужасной силой. Маркиза с трудом передвигала ноги; она истомилась от напряжения, от двух обмороков и от большой потери крови. Она пошла к одному выходу из сада, но навстречу ей дым и пламя от соседнего дома; в другом месте еще груда неостывших и тлевших развалин загораживала ей дорогу и т. д. Куда она ни направлялась, везде что-нибудь загораживало ей выход. Она была, как на острове посреди пылающего моря огня.

Жар становился нестерпимым; несчастная женщина не знала, чем защищать дитя; наконец вспомнила о земляном подвале, в котором прятали земледельческие орудия; она поспешила туда и в его сырой глубине нашла защиту от пылавшего кругом пожара. Она просидела тут несколько часов; сын ее, утомленный плачем, уснул; она скинула с себя часть одежды, укутала малютку, подложила под его голову травы и положила его на землю.

Альфонс уже несколько раз просил есть, и когда он уснул, первой мыслью ее было: нельзя ли где-нибудь найти съестного. Она пошла ходить по саду, нашла с пяток спелых апельсинов да две груши и принесла их в свой земляной подвал. Пожар все еще продолжался, но подземные удары и сотрясения прекратились.

Плоды на этот день утолили голод маленького Альфонса; мать его надеялась, что к утру пожары уймутся и можно будет попытаться выйти из сада и поискать маркиза, который теперь, может быть, тоскует и плачет о них как о умерших. Ночь для маркизы прошла бессонная, в тревоге и печали: маленький Альфонс озяб и плакал. Наутро мать дала ему последнюю грушу, оделась, взяла его на руки и пошла ко дворцу, надеясь через него выбраться на улицу; но тут с одной стороны лежали такие груды камней, что по ним не было возможности сделать и шага; с другой стороны еще курилось, раскаленные обломки лежали огненной грудой и зола едва прикрывала уголья.

– Нет, здесь нет выхода, – подумала маркиза и печально пошла искать другого выхода.

Беспокойство ее возрастало; Альфонс плакал. Она медленно шла вдоль развалившейся ограды сада и отыскивала, нет ли где выхода. Наконец в одном направлении не было видно огня, только лежали развалины. Маркиза вернулась назад к пруду, напилась воды, напоила сына, сорвала ветку с незрелыми апельсинами и пошла.

Путь пришлось ей выбрать невообразимо трудный: на каждом шагу надобно было карабкаться на груду камней, или перелезать через стену, или пробираться между наклонившимися и нависшими камнями, которые с каждой минутой могли обвалиться и раздавить ее своей тяжестью.

Она никак не могла отыскать знакомой улицы: все были до того завалены и искажены, что ни одной нельзя было узнать.

Только к вечеру начали ей попадаться люди, которые вскользь отвечали ей на вопросы и спешили отыскивать тех, которых потеряли в этом бедствии.

По этим кратким и неточным указаниям маркиза, однако ж, выбралась наконец на такое место, откуда была видна пристань. Она совершенно изнемогала, потому что двое суток ничего не ела; малютка Альфонс плакал от голода; слава Богу, тут есть люди, можно что-нибудь купить. Денег у нее с собой не было, но она вынула серьгу, и ей за нее дали булочку, которая хоть немного утолила ее голод и голод дитяти.

Она села на ступеньку набережной и задумалась: «Где найти мужа? – спрашивала она себя. – Здесь все чужие, я всех боюсь. Жив ли он? Вчера я видела, как он упал, точно мертвый. Господи! Ты меня вывел из огня, Ты меня оградил от падающих камней, Ты меня вывел к людям. Господи, дай мне найти моего мужа, отца моего сына!»

После этой короткой молитвы она поднялась и слабым тусклым взглядом обвела вокруг себя; везде люди копошатся, хлопочут, суетятся; но нигде ни одного знакомого лица. Маркиза взглянула на море; там сотни лодок, лодочек и больших судов, которые, как чайки после бури, оправлялись и стремились к земле, теперь спокойной и опять на время безопасной.

IV

Бедная женщина задумчиво глядела вдаль, думала о том, как бы ей узнать, что стало с ее мужем.

– Это вы, прекрасная сеньора? – вдруг послышался за ней знакомый голос. Маркиза обернулась: за ней была та же женщина, которая накануне показала ей свое сочувствие.

– И сын ваш жив и спасен? Над вами свершилось чудо, Святая Божия Матерь охраняла вас, – и еще многое в этом тоне говорила словоохотливая старуха.

Выбрав минуту, когда можно было сказать слово, маркиза спросила:

– Что сделалось с моим мужем, где он? Я его вчера здесь оставила.

– Ах, бедный, бедный, как он убивался по вас; очнется от обморока придет в себя, крикнет: «Изабелла», и опять потеряет чувства. Так пролежал он до темной ночи. Море стало потише, матросы с одной большой, красивой яхты сошли на берег, один наткнулся на вашего мужа, всплеснул руками и воскликнул:

– Ах, Боже мой, да это сеньор, надобно спасти его.

Он позвал другого моряка, и они вдвоем отнесли его на яхту, где он и по сю пору лежит.

– Нет ли тут лодки, нельзя ли меня отвезти к яхте? Там за это заплатят! Я бы сейчас дала денег, но у меня нет с собой.

– Время-то, сеньора, теперь плохое; у каждого свое горе, даром никто шагу не сделает.

– Вот серьга, одну уже я отдала, а эта стоит сотню червонцев; возьмите ее, но поищите для меня лодку и лодочника.

Старуха с жадностью схватила серьгу, на лету поцеловала руку маркизы и исчезла. Через пять минут она привела молодого рыбака и сказала:

– Сеньора, вот внук мой, Луиджи, он вас отвезет на яхту; она стоит вон там, на том конце гавани, поближе к выходу в открытое море.

Маркиза с сыном сели в лодку; молодой Луиджи ударил веслами, и маленькая лодочка полетела по спокойному заливу; свидание маркизы с мужем было трогательное.

Маркиз был болен, но при виде жены и сына какая болезнь не прошла бы? Особенно, если она произошла, как эта, от горя, что потерял их.

С этого времени маркиз уехал из Мессины и переехал в Северную Италию, где таких землетрясений не бывает, и не хотел больше жить в больших каменных домах, а выбирал себе всегда деревянные. Счастье их более не нарушалось землетрясением. Альфонс вырос, сделался умным и добрым человеком.

М.Лермонтова

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю!

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю!

По камням струится Терек⁵³,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал.

Но отец твой – старый воин,

Закален в бою;

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю!

Сам узнаешь – будет время –

Бранное житье;

Смело вденешь ногу в стремя

И возьмешь ружье.

Я седельце боевое

Шелком разошью...

Спи, дитя мое родное,

Баюшки-баю!

Богатырь ты будешь с виду

И казак душой;

Провожать тебя я выйду,

Ты махнешь рукой!..

Сколько горьких слез украдкой

Я в ту ночь пролью...

Спи, мой ангел, тихо, сладко,

Баюшки-баю!

Стану я тоской томиться,

Безутешно ждать;

Стану целый день молиться,

По ночам гадать;

Стану думать, что скучаешь

Ты в чужом краю...

Спи ж, пока забот не знаешь,

Баюшки-баю!

Дам тебе я на дорогу

Образок святой;

Ты его, моляся Богу,

Ставь перед собой,

Да, готовясь в бой опасный,

Помни мать свою...

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю!

Из «Воскресного чтения»

Сын одной бедной вдовы попал в худое общество. Мать постоянно, но безуспешно упрашивала его оставить своих дурных товарищей. Однажды, увидев, что сын собирается к своим друзьям пьянствовать, она употребила все усилия удержать его, но напрасно.

– Прощайте, я все-таки иду, – сказал он ей холодно.

– В таком случае, – ответила мать, – я знаю, что сделаю. Я затворюсь в своей комнате, стану на колени пред образом и не перестану молиться за тебя до тех пор, пока ты не возвратишься.

Сын ушел, но не нашел желаемого удовольствия. Образ его матери, на коленях молящейся за него перед иконами, представлялся ему все яснее и неотвязчиво теснился в его воображении... Наконец он решился идти домой и посмотреть, что делает мать. Он застал ее в том же коленопреклоненном положении, в каком оставил ее, сам упал на колени перед нею, обнял ее и благодарил Бога за то, что Он дал ему такую многолюбящую мать. С этих пор он совсем переменился.

По «Воскресному чтению»

У матери блаженного Августина супруг был весьма вспыльчив и крут нравом; но она жила с ним согласно и спокойно, так что подруги ее, часто ссорившиеся со своими мужьями, просили у нее совета, как бы смягчить их строптивый нрав. «Любезные подруги, – отвечала она, – вы сами виноваты, что терпите большие оскорбления от своих мужей: вы на каждое оскорбительное слово их отвечаете с досадой, и взаимным оскорблением тем больше их огорчаете. А я, когда вижу, что муж сердит, молчу и только в душе своей молюсь Богу, чтобы возвратилась тишина в его сердце. Его вспыльчивость проходит сама собой, и я бываю всегда спокойна. Подражайте мне, любезные подруги, и будете также спокойны».

Христианский писатель III века Тертуллиан рисует такую картину семейной жизни.

«Как счастливо супружество, одобренное Небом. Как описать мне счастье супружества, соединенного Церковью, подтвержденного Таинством, закрепленного благословением, – супружества, о котором объявляют ангелы и которое Господь Отец считает действительным. Как благословенна свадьба двух верующих с одинаковой надеждой, одинаковым благочестием, общими ко всему чувствами. Они братья, оба вместе трудятся, они вместе молятся, просвещают, ободряют и поддерживают друг друга. Они неразлучны в церкви Божией, в радостях, горе, преследованиях и утешении. Никто из них не избегает другого, никто не суров. Добровольно они навещают больных, помогают бедным. Господь Иисус Христос, видя подобное, радуется, Он посылает им мир Свой. Где они, там и Он, и диавол бежит от них».

Никитина

Девятнадцати лет после смерти отца

Я остался один сиротою;

Дочь соседа любила меня, молодца;

Я женился и зажил с женою.

Словно счастье на двор мне она принесла –

Дай Бог Царство Небесное бедной!

Уж такая-то, братец, хозяйка была –

Дорожила полушкою медной.

В долгий вечер, бывало, лучину зажжет

И прядет себе, глаз не смыкая;

Петухи пропоют – ну, тогда отдохнет

И приляжет. А чуть рассветает,

Уж она на ногах: поглядишь – побежит,

И овцам, и коровам даст корму,

Печь истопит и снова за прялкой сидит.

Или что прибирает по дому.

Летом рожь станет жать иль снопы подавать

С земли на воз, и горя ей мало.

Я бывало, скажу: «Не пора ль отдыхать?»

«Ничего, – говорит, – не устала».

Иногда ей случится обновку купить

Для утехи, так скажет: «Напрасно!

Мы без этого будем друг друга любить;

Что ты тратишься, сокол мой ясный!»

Как в раю, с нею жил... Да не нам, верно, знать,

Где и как нас кручина застанет.

Улеглася жена в землю на веки спать...

Вспомнишь – жизнь не мила тебе станет.

Сост. по книге «Подвижницы Восточной Церкви» Филарета, архиеп. Черниговского

Блаженная Елизавета, будучи при жизни настоятельницей одной из женских обителей, ревностно заботилась о спасении сестер ее о Господе. Опытная подвижница, хорошо знавшая сердце женщин, внушала сестрам и женам особенно остерегаться злоязычия как греха, очень частого между женщинами. «Кто, изворачиваясь во лжи, – говорила она, – думает, что высказывает тем ум и силу, тот ошибается до жалости: он – послушное орудие сатаны, отца лжи. Отец тьмы наводит на такую душу тьму, она не сознает грехов своих, не видит своей опасности и остается в бесчувствии. Говорливость женская тем более грешна, что при недостатке рассудительности и раздражительности сердца расточаем мы чаще всего пустоту, ложь, клевету, легкомыслие, вредные для себя и других. «Сердце праведного подумав отвечает, а уста беззаконных рекою льют худое», – говорит премудрый (Притч. 15:28). Что обнаруживает собой болтливое злоязычие? Злость гордости, беснующейся от своей слабости. В бедности женщина по зависти чернит других; богатая унижает других по гордости. Сколько бед, сколько страданий выходит от того для людей! Как все это пагубно для бессмертной души! Любите друг друга, а не злобствуйте, сказано нам».

Из журнала «Кормчий»

Пророк и царь, певец Творца вселенной!

Из уст твоих могучею волной

Лилась хвала, и песни вдохновенной

Дивился мир, и вторил звук святой.

Но молишь ты, чтоб Бог, тобой воспетый,

Запечатлел хвалебные уста.

Певец! Твоей певницею согретый,

Мой дух смущен... Твоя ль молитва та?

Ведь слово – дар, дар Божий, чище злата,

Ценней всех благ, дар, всех даров святей;

Не им ли мы врачуем язвы брата,

Громим порок, смиряем пыл страстей?

Не им ли мы и горе, и тревогу

Спешим друзьям иль небу передать?

В нем мысль и дух, оно ведет нас к Богу,

Отъемлет грех, низводит благодать.

Хвала Творцу от первых дней творенья

Звучала в нем – как эхо чистых дум.

Да, слово – дар! Но в страшный день паденья

Померкла мысль, оземленился ум.

И стал язык, язык – певница слова –

Органом зла, и зла, всех зол страшней:

Он вне преград, его стрела готова

Разить врагов, и ближних, и друзей.

Семейный рай он может сделать адом,

Набросить тень на правду и на честь,

Воздвигнуть брань меж царств, и града с градом,

Смутить умы, раздуть вражду и месть.

Пророк, ты прав! И в день поста священный

Сияет храм, струится дым кадил,

Затем, чтоб мир коленопреклоненный

Храненья уст у Господа просил.

Из книги «Моя жизнь во Христе» протоиерея Иоанна Сергиева

Злой и гордый человек готов видеть в других только гордость и злобу и рад, если о ком-либо из его знакомых, особенно счастливо, богато живущих, но не близких к нему душевно, говорят худо, и чем хуже, тем более радуется, что другие худы, а он совершеннее их, и готов видеть в них только одно зло и сравнивать их с бесами. О злоба! О гордыня! О отсутствие любви! Нет, ты отыщи и в злом человеке что-либо доброе и порадуйся об этом добре, и с радостью говори об его добрых качествах. Нет человека, в котором не было бы какого-нибудь добра; зло же, в нем находящееся, покрывай любовью и молись за него Богу, чтобы Бог лукавыя благи сотворил благостию Своею. Не будь сам злою бездной.

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Из книги «Моя жизнь во Христе» протоиерея Иоанна Сергиева

Когда мы слышим какие-либо дурные отзывы о каком-нибудь человеке, то, внутренне сравнивая его с собой, говорим в сердце своем: я не таков, я, в сравнении с ним, совершенство, и мечтая так о себе, и осуждая внутренне других, услаждаемся своим превосходством пред ними. Это – гордость сатанинская, это – зловоние плотского, греховного человека. Да бегут из души прочь такие помышления! Да помышляем мы себя худшими всех людей. Когда будут о ком отзываться дурно, вздохнем и скажем про себя: мы хуже, грешнее этого человека во сто раз, и от души помолимся об осуждаемом брате.

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Так говорит Господь Саваоф: любите истину и мир (Зах. 8:19).

Мир имейте между собою (Мк. 9:50).

Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы не было между вами разделений, но чтобы вы соединены были в едином духе (1Кор. 1:10).

Будьте в мире между собою (Кол. 5:13).

Ищи мира и следуй за ним (Пс. 33:15).

Держись мира со всеми, призывающими Господа от чистого сердца (2Тим. 2:22).

Будем искать того, что служит к миру (Рим. 14:9).

Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним (Мф. 5:25).

Если возможно с своей стороны, будьте в мире со всеми людьми (Рим. 12:18).

Старайтесь иметь мир со всеми (Евр. 12:14).

Весьма унизительно для вас, что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вам лучше не терпеть лишения? (1Кор. 6:7).

Кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла; ищи мира и стремись к нему (1Пет. 2:10–11).

Будьте единомысленны, мирны, и Бог любви и мира будет с вами (2Кор. 2:11).

Коварство в сердце злоумышленников, радость у миротворцев (Притч. 12:20).

Блаженны миротворцы: ибо они будут наречены сынами Божиими (Мф. 5:9).

Из журнала «Кормчий» 1900 г.

Если ты врагам не хочешь

От души обид простить,

То и сам напрасно будешь

У Творца того ж просить.

Только тот получит милость

Отпущения грехов,

Кто с любовию прощает –

Молит Бога за врагов.

Помня заповедь Христову,

Братья, будем же всегда

В мире жить, любить друг друга,

Зла не делать никогда!

Н.Некрасова

Есть женщины в русских селеньях

С покойною важностью лиц,

С красивою силой в движеньях,

С походкой, со взглядом цариц, –

Их разве слепой не заметит,

А зрячий о них говорит:

«Пройдет – словно солнце осветит!

Посмотрит – рублем подарит!»

Идут они той же дорогой,

Какой весь народ наш идет.

Но грязь обстановки убогой

К ним словно не липнет. Цветет

Красавица, миру на диво,

Румяна, стройна, высока,

Во всякой одежде красива,

Ко всякой работе ловка.

И голод, и холод выносит,

Всегда терпелива, ровна...

Я видывал, как она косит:

Что взмах – то готова копна!

По будням не любит безделья.

Зато вам ее не узнать,

Как сгонит улыбка веселья

С лица трудовую печать.

Такого сердечного смеха,

И песни, и пляски такой

За деньги не купишь. «Утеха!» –

Твердят мужики меж собой.

В игре ее конный не словит,

В беде – не сробеет, – спасет:

Коня на скаку остановит,

В горящую избу войдет.

В ней ясно и крепко сознанье,

Что все их спасенье в труде,

И труд ей несет воздаянье:

Семейство не бьется в нужде,

Всегда у них теплая хата,

Хлеб выпечен, вкусен квасок,

Здоровы и сыты ребята,

На праздник есть лишний кусок.

Идет эта баба к обедне

Пред всею семьей впереди;

Сидит, как на стуле, двухлетний

Ребенок у ней на груди,

Рядком шестилетнего сына

Нарядная матка ведет...

И по сердцу эта картина

Всем любящим русский народ!

Порядок – душа всякого дела.

Хозяйкой все стоит.

Один раб двум господам не служит.

Всякий человек у дела познается.

Человек красит место, а не место человека.

За честное обхожденье всегда получишь почтенье.

Начинаючи дело, о конце размышляй.

Скажи, с кем ты знаком, а я скажу, кто ты таков.

Доброе братство лучше богатства.

Новых друзей наживай, а старых не забывай.

Старый друг лучше новых двух.

Друг познается в несчастье.

Кто кого любит, тот того и слушает.

Где любовь, там угожденье; где же страх, там принужденье.

Любовь братская лучше каменных стен.

Займом богат не будешь.

Береги денежки про черный день.

Не выноси из избы сору, так меньше будет вздору.

Не плюй в чужой колодезь: случится в нем воды испить.

Частые пирушки изведут полушки.

Чем богат, тем и рад.

Потчевать потчуй, а неволить – не неволь.

По журналу «Странник»

Как много иногда таится дивной, небесной любви в сердце крестьянина! Но кто даже и подумает предполагать здесь урок для христианского назидания? Я расскажу об одной труженице – Пелагие, жившей лет шестьдесят тому назад в деревне Шипилове Костромского уезда.

Эта крестьянка жила в одном доме с двумя невестками, которых мужья большую часть года находились в отлучке для заработков. Домик у них был маленький и небогатый; кроме одной тесной избы, в которой они помещались, на дворе построена была еще так называемая скотница, или нечто вроде хлева для впуска домашнего скота. Пелагия сначала жила с детьми в одной комнате; но потом для тайных ночных подвигов молитвы и богомыслия стала уходить в хлев, где и проводила целые ночи, и ложилась спать только перед рассветом. Наконец, чтобы скрыть свои подвиги от людских взоров, она решилась и навсегда остаться в душной избе, и только изредка ночевала с ней одна любимая невестка. Она не хотела, чтоб кто-нибудь, кроме этой невестки, видел ее молитву. И между тем как последняя сидела в той избе и занималась рукоделием, Пелагия уходила в сени и молилась. Пища ее была самая грубая; она даже придумала для себя особенную пищу, именно: густо разбалтывала ржаную муку, и это сырое тесто употребляла вместо хлеба, да и то очень мало, другую же пищу принимала редко. Днем она, по обыкновению, пряла лен, а заработанные деньги разделяла на две части: одну часть отдавала в церковь, а другую бедным, притом подходила к дому бедного тихо и клала свое подаяние на окно, немного открыв его.

В одну ночь труженица, по своему обыкновению, молилась в сенях, а сноха спала в избе. Пред утром сноха пробудилась и увидела, что свекровь ее стоит на коленях в молитвенном положении. Постояв несколько минут в страхе и смущении, она сказала ей: «Матушка, а матушка!» Но ответа не было: матушка уже была холодна. Тут пришла и другая сноха для домашней работы. Видя, что свекровь их умерла, они одели тело усопшей и положили его на стол, а на третий день положили в гроб и собрались уже везти ее в церковь, как вдруг лицо ее оживилось, она открыла глаза, откинула руку и перекрестилась. Семейство испугалось и бросилось в печной угол. Спустя несколько времени ожившая сказала тихим голосом: «Дети! Не бойтесь, я жива»; и потом поднялась, села и при помощи окружающих встала из гроба.

– Успокойтесь, дети, – говорила она, – вы испугались, почитали меня мертвой? Нет, мне назначено еще немного пожить. Бог, по благости Своей, желает спасения всякому и, таинственными судьбами руководя нас к блаженству, так все устрояет, чтобы и самая смерть, и возвращение к жизни служили многим на пользу.

Что было с ней, когда считали ее умершей, об этом она почти ничего не говорила; только со слезами увещевала детей своих жить благочестиво и удаляться от всякого греха, утверждая, что великое блаженство ожидает праведных на небе и ужасны мучения нечестивых в аду. После того она продолжала свою труженическую жизнь еще шесть недель, умиленно устремляя мысленный взор свой в страну небесного отечества, и наконец переселилась в небесные кровы.

Из журнала «Кормчий»

В журнале «Воскресенье» напечатан рассказ женщины-врача о самоотверженном подвиге жены одного железнодорожного мастера, по имени Настасья, за каковой подвиг она получила золотую медаль. Вот как об этом рассказывала сама Настасья.

– Это было в прошлое лето, вскоре после Ильина дня. Мужу нужно было ехать по службе. Я накормила его обедом и, когда он сел с рабочими на дрезину (передвигающийся по рельсам экипаж) и уехал, вздумала на село сходить по своим делам. Взяла я с собой детей, заперла дом и отправилась. День-то был такой ясный, хоть бы тебе облачко; только уж парило больно. На селе-то я и засиделась. Зашла к матушке, а она у нас такая ласковая, разговорчивая, да мы с ней к тому же и знакомство ведем; без чаю не отпустила, а там поговорили немного – и не заметили, как время-то прошло. Стала я собираться домой, простилась. Вышла на крыльцо: глядь, туча находит, да такая грозная, страшная. Все-таки я пошла не робея. Вася уснул у меня на руках, а Таня ухватилась за мое платье и улепетывает за мной, а сама все болтает, разговаривает. Вдруг как грянет над нами гром! Мать сыра земля застонала... Я с ребенком и Таня – так мы все и рухнули на землю. И почудилось мне тогда, будто все деревья под корень повалило, – такой ужасный треск по лесу пошел. Опомнилась я чуточку, вижу: все мы в воде лежим. Вася раскричался благим матом... Встали мы с Таней. Ливень идет такой, что и под деревом укрыться нельзя, и укрываться было незачем – промокли мы все до костей. Подумала я тут, что уж лучше скорей домой бежать, укрыться от беды. Спускаемся мы это так, глядь – а с этой стороны насыпи по низине вода разлилась и уж поднялась в иных местах вровень с насыпью; трубу каменную, через которую вода должна была стекать, вижу – совсем затопило. Стали мы забирать левее, где насыпь была выше, добежали до насыпи, взобрались на нее, смотрим: уж и с другой стороны вода низину затопляет и уж к самой нашей казарме подступает. Побежали мы по полотну; чем ближе к переезду, тем выше вода с одной стороны полотна становится, а в иных местах и до шпал добралась, вижу: насыпь размывает. Потом уже насыпь совсем под водой скрылась. Сошла я с насыпи и побежала к дому; он уже был водою окружен, пришлось прямо по воде идти. Добежали мы; отперла я дверь, достала из сундука сухие рубашки, переодела детей, хотела было и сама переодеться – глядь, а вода уж снизу из-под половиц начала выступать. Бросилась я тогда из сундука, где белье и платье лежало, выбирать и класть повыше, чтобы не подмочило; но всего еще не успела выбрать, как вода в комнате по щиколотку поднялась. Посадила я детей на подоконники. Вижу, смеркаться начинает. Дождь, слышу, утих. Дай, думаю я, поскорее переодеться, заберу ребят, да и уберусь отсюда подобру-поздорову, пока ночь совсем не наступила. Вдруг я услышала вдали свисток и догадалась, что это пассажирский поезд: он всегда мимо нас в этот час проходил. Вспомнила я, что насыпь-то теперь размыта, отворила дверь и начала кричать сторожу, но никто мне не отозвался. Подумала я только, что ведь это поезд-то перед выемкою свистел, что от нас до этой выемки, если прямо, версты три будет, а если по линии, так и всех семь наберется, потому что линия поворачивала к нам от выемки большим закруглением. И тут меня словно подтолкнул кто. Вбежала я в комнату, схватила красный фонарь, зажгла его, пересадила детей на стол, в угол, под образа – стол был выше подоконников – и приказала дочери:

– Сиди, Таня, держи крепче Васю и не урони! Сиди до тех пор, пока я приду.

Попался мне под руки ухват, я его и захватила с собой вместо палки. Выбежала я на улицу и полетела по ней. Вода уже везде лилась через полотно и доставала мне чуть не до колен, а в иных местах, где полотно размыло, я и по пояс ныряла и только все поднимала фонарь, боясь, как бы его не залило водой. Но в одном месте полотно размыло так глубоко, что, не догадайся я взять ухвата, наверное бы тут и сама утонула. Вода бурлила в промоине, словно речка в половодье; померила я глубину – весь ухват ушел, и до дна не достала. Эх, думаю, неужто Бог не пронесет? Недалеко мне оставалось уж добежать до подъема, где дорога не должна быть залита. Пощупала я ухватом под водой рельсы и шпалы: вижу, они не опустились. Сотворила я крестное знамение и стала через промоину по шпалам переходить. Тут-то мой ухват мне всего больше пригодился. Перебралась я благополучно и побежала дальше. Вот, вот уже недалеко, думаю... Вдруг поезд из-за поворота показался. Тут уже я и ухват бросила и побежала, ничего не разбирая, ему навстречу, а сама все фонарем машу. Слышу – частые свистки раздались; у меня на сердце сразу полегчало, приостановилась я и перевела дух. Вот, вижу, и поезд остановился. Когда я подошла туда, там уже много пассажиров повышли, окружили меня и стали было расспрашивать, но тут только я вспомнила о детях и закричала не своим голосом:

– А, дети, дети мои! Их там зальет водой!

И бросилась было бежать назад; но меня удержали. Сейчас же кондуктора и несколько человек из пассажиров с фонарями отправились к будке, а меня ввели в вагон. Помню я, что вся храбрость моя куда-то пропала, и силушки не стало; опустилась я на диван, вся разбитая, изломанная, словно больная, и начала плакать, как малый ребенок. Меня окружили барыни, сняли с меня мокрое, окутали чем-то сухим и все уговаривали меня, успокаивали, а некоторые и сами плакали. Не знаю, сколько времени прошло, смотрю: отворяется дверь, несут моего Васю и Таню ведут. Сразу вся тяжесть и горе тогда с сердца свалились. Схватила я на руки мальчика, а Таня сама впилась в меня... Заласкали тогда совсем моих детей барыни, – окончила рассказ Настасья, – сколько им конфет, денег и разных подарков надавали, пока поезд назад к станции двигался...

Простой, безыскусный рассказ Настасьи производит большое впечатление. Эта женщина, не умевшая высказать того, что она перечувствовала и передумала в моменты, когда бросала в опасности собственных детей и рисковала своей жизнью, очевидно, сама не сознавала всей величины нравственного подвига, совершенного ею.

Вот они – истинные-то герои!..

Из журнала «Кормчий»

Не так давно в газетах сообщалось о самоотверженном подвиге крестьянки села Песчаный Брод Софьи Осетровой. Проходя недалеко от реки, Осетрова услышала отчаянные крики о помощи и, подбежав к реке, увидела, что какой-то мальчик, катавшийся по льду, провалился в прорубь и тонет. Лед был очень тонок, так как река недавно покрылась им, и ходить по нему взрослому человеку было крайне опасно. Недолго думая, Осетрова сбросила с себя верхнее платье, несмотря на мороз, и, разбивая лед ногами, поспешила добраться до утопающего. Острый лед врезался в тело самоотверженной крестьянки, но она, не обращая никакого внимания на струившуюся из пораненных мест кровь, точно не чувствуя никакой боли, геройски стремилась к своей цели и успела вовремя схватить мальчика, которого стало уже уносить под лед. Выбравшись с мальчиком на берег, крестьянка стала его откачивать, и скоро ей удалось привести его в чувство; тогда только она заметила свои раны и обильно струившуюся из них кровь. Обессиленная и окоченевшая от холода, добралась кое-как Осетрова домой, сопровождаемая похвалами и восторженными выражениями благодарности явившихся впоследствии на место происшествия крестьян. За свой самоотверженный поступок Осетрова представлена местной полицейской властью к награде. Спасенный мальчик, сын крестьянина А.Кондратенко, скоро совершенно оправился.

С.Аксакова

Моя мать, уезжая в последний раз из Казани, заставила моего дядьку Евсеича дать слово, что он уведомит ее, если я сделаюсь болен. Он давно намеревался исполнить свое обещание и решился действовать, не спрашивая никого: один из грамотных дядек написал ему письмо, в котором, без всякой предосторожности и даже несправедливо, он извещал, что молодой барин болен падучей болезнью и что его отправили в больницу. Можно себе представить, каким громовым ударом разразилось это письмо над моими отцом и матерью. Письмо шло довольно долго и пришло во время совершенной распутицы; дорога прорывалась на каждом шагу и во всякой долочке была зажора, т. е. снег, насыщенный водой; ехать было почти невозможно. Но мать мою ничто удержать не могло: она выехала в тот же день со своей Парашей и молодым мужем ее Федором; ехала день и ночь на переменных крестьянских неподкованных лошадях, в простых крестьянских санях в одну лошадь. Всех саней было четверо: в трех сидело по одному человеку без всякой поклажи, которая вся помещалась на четырех санях. Только таким образом была какая-нибудь возможность подвигаться шаг за шагом вперед, и то пользуясь утренними морозами, которые на этот раз продолжались, по счастью, до половины апреля. В десять дней мать моя дотащилась до большого села Мурзихи на берегу Камы; здесь вышла уже большая почтовая дорога, крепче уезженная, и потому ехать по ней представлялось больше возможности; но зато из Мурзихи надо было переехать через Каму, чтобы попасть в село Шуран, находящееся, кажется, в 80-ти верстах от Казани. Кама еще не прошла, но надулась и посинела; накануне перенесли через нее на руках почту; но в ночь пошел дождь, и никто не соглашался переправить мою мать и ее спутников в Мурзихе; боясь каждой минуты промедления, она сама ходила из дома в дом по деревне и умоляла добрых людей помочь ей, рассказывала им свое горе и предлагала в вознаграждение все, что имела. Нашлись добрые и смелые люди, понимавшие материнское сердце, которые обещались ей, что если дождь в ночь уймется и к утру хоть крошечку подмерзнет, то они берутся благополучно доставить ее на ту сторону и возьмут то, что она пожалует им за труды. До самой зари молилась мать моя, стоя в углу на коленях перед образом той избы, где провела ночь. Теплая материнская молитва была услышана: ветер разогнал облака, и к утру мороз высушил дорогу и тонким ледочком затянул лужи. На заре шестеро молодцов, рыбаков по промыслу, выросших на Каме и привыкших обходиться с нею во всяких ее видах, каждый с шестом или багром, привязав за спину нетяжелую поклажу, перекрестясь на церковный крест, взяли под руки женщин, обутых в мужские сапоги, дали шест Федору, поручив ему тащить чуман, т. е. широкий лубок, загнутый спереди кверху и привязанный на веревке, взятый на тот случай, что неравно барыня устанет, отправились в путь, пустив вперед самого расторопного из своих товарищей для ощупывания дороги. Дорога лежала вкось, и надо было пройти около трех верст. Переход через огромную реку в такое время так страшен, что только привычный человек может совершить его, не теряя бодрости и присутствия духа. Федор и Параша просто ревели, прощались с белым светом и со всеми родными; в иных местах надо было силой заставлять их идти вперед; но мать моя с каждым шагом становилась все бодрее и даже веселее. Провожатые поглядывали на нее и приветливо потряхивали головами. Надобно было обходить полыньи, перебираться по сложенным вместе шестам через трещины; мать моя нигде не хотела сесть на чуман; и только тогда, когда дорога, подойдя к противоположной стороне, пошла возле самого берега по мелкому месту, когда вся опасность миновалась, она почувствовала слабость. Сейчас постлали на чуман меховое одеяло, положили подушки, мать легла на него, как на постель, и почти лишилась чувств; в таком положении ее дотащили до ямского двора в Шуране. Мать моя дала сто рублей своим провожатым, т. е. половину своих наличных денег, но честные люди не захотели ими воспользоваться: они взяли по синенькой на брата (по пяти рублей ассигнациями). С изумлением слушая изъявления горячей благодарности и благословение моей матери, они сказали на прощанье: «Дай вам Бог благополучно доехать!» – и немедленно отправились домой, потому что мешкать было некогда – река прошла на другой день.

В.Прохорова

– Много, много есть необъяснимого на свете. Бывают чудеса и в наш неверующий век! – произнес наш хозяин, отставной моряк, прохаживаясь взад и вперед по столовой. В подтверждение своих слов он рассказал нам следующий случай из его жизни.

– Я был мичманом⁵⁴, молодым, веселым юношей. Плавание наше в тот раз было очень трудное и опасное. Океан угрюмо шумел... Я отлично помню тот вечер. Наш командир был очень добрый человек, но суровый на деле и взыскательный. Мы страшно боялись его... Все кругом было спокойно. Матрос зажег нам лампу. В окна каюты долетали сердитые брызги океана.

Вдруг мы слышим поспешные, твердые шаги капитана и заключаем по его походке, что он раздражен чем-то.

– Господа, – сказал он, остановившись в дверях каюты, – кто позволил себе сейчас пробраться в мою каюту? Отвечайте.

Мы молчали изумленные, недоуменно переглядываясь.

– Кто же? Кто был сейчас там? – грозно повторял он, и, вероятно, прочтя полное недоумение на наших лицах, быстро повернулся и ушел наверх. Там грозно зазвучал его голос. Не успели мы опомниться, как нам приказано явиться наверх. Наверху выстроилась вся команда, все наши люди.

– Кто был у меня в каюте? Кто позволил себе эту дерзкую шутку? Кто? – грозно вопрошал капитан. Общее молчание и изумление были ему ответом. Тогда капитан нам рассказал, что сейчас он, лишь только прилег в своей каюте, как слышит в полузабытьи чьи-то слова: держи юго-запад, ради спасения человеческой жизни. Скорость хода должна быть не менее 300 метров в минуту. Торопись, пока не поздно. Мы слушали рассказ капитана и удивлялись. Решено было идти в указанную сторону.

Рано утром мы все, по обыкновению, были на ногах и толпились на палубе.

Рулевой молча указал капитану на видневшийся вдали черный предмет. Капитан подозвал боцмана и что-то тихо сказал ему. Когда капитан повернулся к нам, лицо его было бледнее обыкновенного... Через полчаса мы увидели невооруженным глазом, что черный предмет был чем-то вроде плота, и на нем две лежащие человеческие фигуры. Это были матрос и ребенок. Волны заливали плот, еще бы немного, и было бы поздно.

Капитан, как самая нежная мать, хлопотал около ребенка. Только через два часа матрос пришел в себя и заплакал от радости. Ребенок крепко спал, укутанный и согретый.

– Господи, благодарю Тебя, – воскликнул матрос, простой парень, – видно, матушкина молитва до Бога дошла!..

Мы все обступили его, и он рассказал нам печальную повесть корабля, разбившегося о подводные камни и затонувшего. Народу было много, но иные успели спастись в лодке, остальные утонули. Он уцелел каким-то чудом на оставшейся части корабля. Ребенок был чужой, но дитя ухватилось за него в минуту опасности и спаслось вместе с ним.

– Матушка, видно, молилась за меня, – говорил матрос, благоговейно крестясь и смотря на небо, – ее молитва спасла меня. Видно, горячо помолилась она за меня. Вот в кармане и письмо ее ношу при себе... Спасибо родимой моей.

И он вынул письмо, написанное малограмотной, слабой рукой женщины. Мы перечитали его все, и оно произвело на всех нас сильнейшее впечатление. Последние слова его, помню как сейчас, были: «Спасибо, сынок, за твою память да ласку, что не забываешь ты старуху. Бог не оставит тебя. Я день и ночь молюсь за тебя, сынок, а материнская молитва доходна к Богу. Молись и ты, сынок, и будь здоров и не забывай твою старую мать, которая молится за тебя. Сердце мое всегда с тобой, чую им все твои горести и беды и молюсь за тебя. Да благословит тебя Господь и да спасет и сохранит тебя мне».

Матрос, видимо, глубоко любил свою мать и постоянно вспоминал о ней.

Спасенный ребенок, семилетний мальчик, полюбился капитану, человеку бездетному; он решил оставить его у себя.

Вот и вся история, господа. Я рассказал вам сущую правду. Все мои товарищи, матросы, были свидетелями этого происшествия.

Дивны пути Провидения! Велика сила материнской молитвы. Много есть на свете таинственного, необъяснимого, непонятного слабому человеческому уму.

Григорий Дьяченко

Для первоначального женского образования в Харькове устроено такое учреждение, которым можно гордиться, – это воскресная школа. Она возникла по почину Христины Даниловны Алчевской, которая уже около трех десятков лет с необыкновенной любовью, энергией и успехом трудится на поприще первоначального женского образования. Школа эта пользуется от города даровым помещением, имеет музей для наглядного образования, обладает капиталом в 12 000 рублей, и в настоящее время в ней бескорыстно и добросовестно занимаются около пятидесяти учительниц. Более 3000 девушек и женщин благодаря этой школе уже выучились читать и писать.

В 1900 году под редакцией (т. е. руководством) Кристины Даниловны Алчевской изданы три превосходные книги для самообразования, равных по достоинствам которым нет во всей Европе. Это – «Книги взрослых», где опытной рукой изложены сведения по всем отраслям знания.

Харьковская воскресная школа удостоилась внимания покойной императрицы, которая наградила госпожу Алчевскую подарком – брошкой в виде пчелы, сделанной из драгоценных камней. Известный педагог барон Корф и г-н Миропольский отозвались о харьковской воскресной школе с необыкновенной похвалой, а последний о ней сказал следующее: «Не подлежит никакому сомнению, что, если бы подобная школа была за границей, она пользовалась бы общим почетом; она изучалась бы иностранцами и служила бы предметом общих симпатий; но у нас к делу относятся иначе, и кто знает, разве не может найтись педагогический башибузук⁵⁵, которому доставит удовольствие бросить тень на самое лучшее из дел». Барон Корф говорит: «Харьковская воскресная школа служит лучшим доказательством несправедливости того мнения, будто русская женщина способна только на слова, а не на дело».

Перевод из Беранже Курочкина

Слава святому труду!

Бедность и труд

Честно живут,

С дружбой, с любовью в ладу.

Слава святому труду!

Дружно же, дети,

Громкую славу споем

Тем, кто живет в этом мире

Честным трудом.

Слава святому труду!

Бедность и труд

Честно живут,

С дружбой, с любовью в ладу.

Слава святому труду!

Из журнала «Кормчий»

Личность недавно почившей г-жи Бахметевой была поучительна полнотой внутреннего духовного содержания, в силу которого она являла собой прекрасный образец цельного человека, с твердо выработанными, истинно русскими, православными духовно-религиозными убеждениями. Достойная представительница благородного дворянского сословия, она представляла собой величавый образ высоконравственной личности, у коей и в разговорах, и во всех действиях проявлялись необыкновенная мягкость и сердечность чувства, необыкновенная задушевность, свойственная исключительной натуре. Она живо интересовалась всеми вопросами, касающимися православной веры и Церкви, вникала в нужды общественной благотворительности, содействовала развитию приходской благотворительности под сенью святого храма и была деятельной сотрудницей Старо-Пименовского, в Москве, приходского попечительства.

Обладая прекрасными литературными способностями, она посвятила свой писательский талант исключительно на пользу Святой Православной Церкви, причем истинно христианское настроение почившей руководило ей и в ее литературных трудах. Она обогатила церковно-историческую литературу, вообще у нас не особенно богатую, своими произведениями. Ее перу принадлежат «Рассказы для детей о земной жизни Спасителя», «Подвиги и чудеса святых апостолов», «Избранные жития святых». Особенно замечательными являются ее «Рассказы из истории Церкви» – всеобщей и Русской, написанные для русского юного поколения в простой, но изящной, увлекательной форме. Рассказы эти отличаются истинно церковным духом и оставляют в душе читателя назидательное впечатление от изображения церковно-исторических событий и деятелей, прошедших почти по двухтысячелетнему поприщу Церкви Божией. Книги ее легко усваиваются, производя на ум читающего твердое убеждение в непоколебимости вселенской истины Православия и воспламеняя в сердце любовь и благоговение к великим историческим церковным деятелям. Можно сказать, что книги ее «Рассказов» – самый лучший для нее надгробный памятник.

Из «Книги взрослых» Алчевской

В деревне Медвежий Угол к концу жнитво подходит. Крестьянки наперегонки друг перед другом торопятся кончить работу.

Одна, помоложе и попроворнее других, дожала свою полосу всех раньше, перекрестилась и пошла помогать соседке, которая от нее немного поотстала. Вдвоем они скоро дожали, и обе переходят к третьей, потом, уже втроем, – к четвертой, к пятой. У последней, хворой бабы, которая всех больше отстала, собирается уже целая «помочь».

Этот добрый обычай ведется в Медвежьем Углу по завету прадедов и дедов и ненарушимо всеми хранится.

Из «Воскресного чтения»

При императоре римском Валенте, последователе еретика Ария, было множество православных христиан в городе Едессе в Месопотамии. Император, жестокий враг православных, приказал запереть и запечатать у них все храмы. Но верные дети Церкви по воскресным дням собирались за городом и там совершали свое богослужение. Император, наученный еретиками, приказал умертвить всех православных, которые соберутся за город и будут совершать богослужение. Городской префект (начальник) Модест тайно уведомил православных о предстоящей им опасности, советуя им не делать никаких собраний. В следующий воскресный день, к крайнему удивлению Модеста, собрание православных было так многочисленно, как никогда еще не бывало. Префект получил приказ немедленно отправиться туда с войском, чтобы предать смерти мужественных исповедников веры православной. Проходя по городу, он увидел бедную женщину, которая, держа на руках малолетнего сына, с поспешностью выбежала из дома, оставив незапертыми двери, и торопливо пробегала ряды воинов. Модест приказал остановить ее.

– Куда ты бежишь так поспешно? – спросил ее префект.

– Бегу туда, – отвечала женщина, – где собрались православные.

– Разве ты не знаешь, что я послан предать смерти всех, кого застигну там?

– Знаю, – сказала женщина, – для того-то я и спешу, чтобы не упустить случая потерпеть мученичество.

– На что же несешь с собой малолетнего сына?

– Чтобы и он был участником того же блаженства, – отвечала мужественная христианка и с поспешностью побежала вперед.

Модест, пораженный таким мужеством, тотчас возвратился во дворец и убедил императора отменить свой жестокий приказ.

И.Тургенева

Лизу сперва испугало серьезное и строгое лицо няни, но она скоро привыкла к ней и крепко ее полюбила. Агафья с ней не расставалась. Странно было видеть их вдвоем. Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее на маленьком креслице сидит Лиза и трудится также над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие Пречистой Девы, жития отшельников, угодников Божиих, святых мучеников и мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях; как спасались, голод терпели и нужду; сильных не боялись; Христа исповедывали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где кровь их падала, цветы вырастали. Агафья говорила так важно и смиренно, точно она сама чувствовала, что не ей произносить такие высокие и святые слова. Иногда она будила Лизу рано на заре, торопливо ее одевала и уводила тайком к заутрене; Лиза шла за ней на цыпочках, едва дыша; холод и полусвет утра, свежесть и пустота церкви, осторожное возвращение в дом, в постельку, – все это потрясало девочку. Агафья никогда никого не осуждала и Лизу не бранила за шалости. Когда она бывала чем-нибудь недовольна, она только молчала, и Лиза понимала это молчание.

Из журнала «Детский отдых»

Люблю я старинные семейные иконы! Сколько слышали они молитв, сколько видели слез, переходя из рода в род; сколько раз умирающие родители передавали их детям с последним благословением, и часто к этим живым воспоминаниям предков относятся трогательные предания.

Есть и у меня икона, перед которой я молилась еще ребенком, – икона Иоанна Воина. Угодник Божий стоит с копием в руке, и темный его лик резко отделяется от позолоченной ризы. Нам внушали с детства особое уважение к этому изображению воина Христова и рассказывали не раз, по какому случаю оно было написано.

Г-н Норов, один из родственников моего дедушки, Александра Борисовича Новикова, обещался соорудить церковь, и в продолжение многих лет откладывал на ее постройку часть своих доходов. Многочисленная родня Норова смотрела на его обет как на общее дело, и каждый жертвовал свой посильный вклад на церковь. Наконец необходимая сумма была пополнена, и Норов уже собирался приступить с помощью Божией к благому делу. Деньги его хранились в шкафчике, стоявшем в спальне жены. Никто не переступал через порог этой комнаты, кроме самих хозяев дома и доверенной женщины, которую звали Анной.

Все родство готовилось к торжественной закладке храма. День был назначен, когда Норов, бледный и расстроенный, приехал к моему дедушке.

– У меня беда, Александр Борисович, – сказал он, входя, – украли вчера церковные-то деньги.

Дедушка всплеснул руками.

– И мы знаем вора, – продолжал Норов, – вообрази: наша Анна.

– Быть не может.

– И нам не верилось, да улики налицо. Ведь уж сам знаешь, что мы Анне все доверяли. Послал я ее вчера поутру вынуть бумаги из шкафчика, и по этим бумагам сводил счета. Вечером я их проверил еще раз и хотел положить счетные книги в ящичек. Отпираю его и вижу: выдвинут немного ящик, где деньги лежали; глядь – а ящик-то пустой. У меня просто в глазах позеленело. Я сейчас за Анну принялся – ну, разумеется, знать, говорит, не знаю. А кто же мог, кроме нее? Рассуди ты сам. Она уверяет, что забыла запереть спальню, когда приносила поутру бумаги. Так как же, спрашиваю, она была заперта, когда я пришел вечером? Я, говорит, уже после обеда хватилась, что дверь-то не на ключе, тогда и заперла. Клянется, божится, а как ни говори, кроме нее некому.

– Как знать, – заметил мой дедушка, – мало ли что бывает? Я за Анну готов поручиться. Не обижай ее, не бери греха на душу.

– Ты думаешь, мне самому-то легко? Ты знаешь, как мы Анну любили. Жена бедная плачет, да делать нечего: вора при себе держать не станешь.

– А что же ты думаешь с Анной сделать?

– В степное имение ее отошлю.

– Ей, не греши! – повторил мой дедушка. – Да что же она сама-то говорит?

– Разливается-плачет. Ни на кого, говорит, показать не могу, а не я. Хочет она отслужить молебен Иоанну Воину: за меня, мол, угодник Божий заступится. Просит, чтоб все за нее помолились. А уж мне следует больше всех молиться, коли я точно на нее грешу; может, Господь и откроет истину ходатайством Своего угодника. Завтра поутру пригласил священника. Не придешь ли ты?

– Непременно, – отозвался дедушка.

– А теперь я объеду наших, – продолжал Норов, – ведь вы все вносили вклады на эту церковь, пусть и помолимся вместе.

На другой день приехал священник, который и начал служить молебен Иоанну Воину.

Вдруг среди молебна раздался звук тяжелых шагов, и повар, пробравшись сквозь толпу, подошел к одному из гостей и сказал ему вполголоса:

– Батюшка, Нил Андреевич, ваш человек умирает, вас к себе просит.

– Как умирает? Да где он?

– У меня в кухне.

Нил Андреевич вошел в кухню, Больной лежал бледный и изнеможенный на полу. Нил Андреевич к нему нагнулся.

– Батюшка, – проговорил тот слабым голосом, – простите меня Христа ради и развяжите мою грешную душу: я украл деньги.

Нил Андреевич взглянул на повара и сказал почти шепотом:

– Он бредит.

– Нет, – начал опять Иван, – я в памяти; я украл деньги: вот меня угодник Божий и карает. Умираю. Хоть бы христианский долг исполнить да перед Анной повиниться.

Он переводил дух с трудом, однако начал рассказывать, как его попутал грех; но барин, убедившись, что он действительно в памяти, перебил его словами:

– Бог тебя простит! Успокойся, я сейчас приглашу к тебе священника.

Вот в чем состоял рассказ виновного. Накануне Нил Андреевич Новиков обедал у Норовых, а Иван его сопровождал, так как в то время выезжали не иначе, как в карете, заложенной четверней, и с лакеем, а для праздничных визитов (посещений) их требовалось два. В обычный час люди пошли обедать, и Иван за ними. Шедши мимо спальни, которую Анна забыла, действительно, запереть, ему вздумалось заглянуть в эту комнату, отлично убранную, по рассказам норовской прислуги. Он любовался в продолжение нескольких минут роскошью, окружавшей его, и вдруг смутил его лукавый. Пришло Ивану на мысль попользоваться чужим добром. Спальня была в конце длинного коридора, так что можно было заслышать издали приближавшиеся шаги и объяснить свое присутствие здесь чувством любопытства, которое его, действительно, туда завлекло. Это соображение пришло ему мгновенно в голову. Он бросился к столу и выдвинул ящик, в котором ничего не нашел, кроме ключа. Иван всунул его наугад в замок шкафчика и повернул. Замок щелкнул, рука вора дрожала и кровь бросилась ему в голову; но, не давши себе времени одуматься, он выдвинул первый попавшийся ему ящик и схватил лежавший в нем бумажник. Затем он сунул его в карман, запер шкафчик, положил ключ на место и выбежал из комнаты.

Нил Андреевич, выслушавши признание своего слуги, вернулся в дом, когда молебен уже отошел и все прикладывались к иконе.

– Анна, – воскликнул он, входя быстрыми шагами, – услышана твоя молитва: вор нашелся.

Анна воскликнула и упала на колени перед образом.

– Заступился великий угодник, – молвила она сквозь рыдания, – заступился! Выручил мою сиротскую головушку!

Поднялась общая суматоха: иные окружили Нила Андреевича, другие бросались к Анне, обнимали и поздравляли ее. Хозяева дома подошли к ней, и Норов поклонился ей, промолвил:

– Прости меня, Христа ради, обидел я тебя.

Она просила, чтобы был отслужен немедленно благодарственный молебен, но Нил Андреевич объявил, что надо повременить, потому что Иван желает повиниться перед ней и просит священника пойти за Святыми Дарами.

Но Иван оправился. Исповедавши свой грех и приобщившись, он почувствовал немедленное облегчение. Барин не наказал его за проступок, говоря, что наказание взял уже на себя угодник Божий.

Мой дедушка велел списать образ Иоанна Воина и благословил им мою мать. Но в чьих руках теперь икона, пред которой молилась так горячо бедная Анна, того я не знаю.

М.Розенгейма

Вечерня отошла, последний возглас клира

Замолк под сводами; волнуется народ.

Молитва кончена, и снова голос мира

В растворенную дверь своих детей зовет.

Покорная ему, спешит толпа густая –

Те к отдыху домой, а те к ночным трудам,

Кто набожно крестясь, кто нищих оделяя;

Народ расходится, пустеет Божий храм.

Вот наконец прошел священник торопливо,

И звук его шагов на каменном полу

Замолк на паперти; и сторож молчаливый

Лампады затушил и тихо сел в углу.

Я здесь один. О нет! Мне слышатся рыданья!

Здесь плачут, здесь скорбят, здесь люди быть должны.

Еще здесь кто-то ждет, тая в груди страданья,

Уединения, безлюдья, тишины.

Ищу: кто б это был? Чье горе, укрываясь,

Пришло наедине излиться пред Творцом.

Вот группа... Женщина, слезами заливаясь,

С малютками двумя склонилась пред крестом.

Невидим за столбом, я вижу их свободно.

Бедняжка думает, что здесь она одна,

И пред распятием, припав к плите холодной,

Рыдает, жаркою мольбой поглощена;

Как будто хочет все, весь гнет сердечной боли

В ней вылить из души растерзанной своей.

Малютки – старшему девятый год, не боле –

Сробели, бедные, и плачут вместе с ней...

И группу скорбную как будто осеняя,

Воздвиглося над ней распятье в высоте;

И к плачущим с него объятья простирая,

Склонился Праведник, распятый на кресте.

Забыв о собственном страдании суровом,

Покрытый язвами и кровию облит,

Склонил Он бледный лик, в венке Своем терновом,

И, полный благости, с любовию глядит.

Случайно освещен в тот миг лучом заката,

Он, мнится, говорит им взглядом кротких глаз:

«Придите все ко Мне, кого гнетет утрата,

Ко Мне, скорбящие, – Я успокою вас!»

По «Воскресному чтению» 1884 г.

В праздник Сретения Господня мы слышим повествование Евангелиста: И бе Анна пророчица, дщи (дочь) Фануилева, от колена Асирова: сия заматоревши (т. е. состарившись) во днех мнозех, живши с мужем седмь лет от девства своего. И та вдова яко лет осмьдесять и четыре, яже не отхождаше от церкви, постом и молитвами служащи день и нощь (Лк. 2:36–37).

Святая Анна – венец вдовицам; жена по полу, пророчица по достоинству. Вдовством она украшалась, как диадемой царской; дряхлея телом, крепка была духом; при ветхости лица была лепообразна мудростью; согбенная старостью, бодра была познанием; увядая от многолетия, цвела боговедением, постилась, а не пресыщалась; молилась, а не скиталась; пребывала во храме, а не обходила чужие дома; пела псалмы, а не пустословила; пророчествовала, а не баснословила; занималась предметами Божественными, а не заботилась о суетном... Вы слышали, что сказал о ней Евангелист: и та, т. е. Анна, исповедашеся Господеви, и глаголаше о Нем (т. е. Иисусе Христе) всем чающим избавления во Иерусалиме (Лк. 2:38). Видишь ли величие Анны?

Из поучения св. Амфилохия Иконийского,

см. «Воскресное чтение», 1884 г., № 6

К.Льдова

Одна из бедных жен пророческих сынов,

Рыдая и стеня, сказала Елисею:

«О, сжалься надо мной, рабынею твоею,

Печален жребий мой, и горек, и суров...

О, сжалься надо мной, несчастнейшей из вдов!

Мой муж, твой верный раб, в страдании скончался.

При жизни, знаешь ты, он Господа боялся

И свято чтил Его. Заимодавец злой

Теперь пришел ко мне и хочет взять с собой

Двух сыновей моих и сделать их рабами...

О, сжалься, господин, и смилуйся над нами!»

И бедная вдова склонилася, скорбя,

Исполнена любви и трепетной надежды,

И стала целовать края его одежды.

И молвил Елисей: «Что сделать для тебя?

И чем тебе помочь? Скажи мне, дорогая,

Что в доме есть твоем?» – «Супруг мой, умирая,

Оставил лишь долги. Все продано – увы! –

Заимодавцами беспомощной вдовы;

Остался у меня один сосуд с елеем».

И пала вновь она с мольбой пред Елисеем.

И Божий человек ответствовал жене:

«Поди и попроси в соседстве и в родне

Как можно более вместительной посуды

И призови к себе обоих сыновей,

Закрой плотнее дверь у хижины твоей

И смело наливай в порожние сосуды

Во славу Господа прозрачный твой елей».

И сделала она по слову Елисея,

И светлая струя чудесного елея

Потоком полилась, и бедная вдова

Прославила в душе величье Божества...

И вновь она пришла смиренно к Елисею

И говорит ему: «Сосуды все полны,

Что делать мне теперь?» И благостно над нею

Он руки распростер и на вопрос жены

Ответил ласково: «Ступай и не смущайся,

Продай ниспосланный Создателем елей,

И заплати долги; избытком же питайся

Пока не вырастишь любимых сыновей».

В ком капля веры есть, елей в том не иссяк,

Разлейте лишь его – и совершится чудо...

Неисчерпаема кошница Божьих благ,

И нет конца струе Господнего сосуда.

Из брош. прот. И.Петропавловского «Историч. очерк благотворительности»

Фабиола, происходившая из знатного рода Фабиев, имела несчастье выйти замуж за развращенного человека, который скоро покинул ее, после чего она посвятила себя исключительно служению больным. Богатые сокровища свои она употребила на постройку первой в Риме общественной больницы. Здесь нашли себе убежище и попечение люди с искалеченными руками или ногами, вырванными или лопнувшими глазами, со смердящими ранами или одержимые проказой. Нередко Фабиола сама приводила больных в дом, обмывала и обвязывала им раны, приносила им пищу и освежала их питьем. По словам блаженного Иеронима, с такой материнской любовью она пеклась о больных, что бедные желали быть больными, чтобы только попасть на ее попечение.

Из брош. прот. И.Петропавловского «Историч. очерк благотворительности»

Олимпиада, происходившая из знатного рода, богатая и красивая, отличавшаяся высокими умственными дарованиями, по смерти мужа Невридия, константинопольского префекта⁵⁶, оставшись вдовой всего восемнадцати лет, дала обет Богу вечного вдовства с целью посвящения своей жизни Богу и людям. Император Феодосий, желавший видеть снова ее в замужестве за своим родственником Елпидием, решил было принудить ее к тому отнятием у нее управления имением; но Олимпиада прислала ему в ответ благодарственное письмо следующего содержания: «О, государь! Вы оказали по отношению к вашей смиренной рабыне мудрость и доброту не просто владыки, но и попечителя, так как тяжкое бремя богатства, которым я владею, возложили на другого и таким образом освободили меня от тех забот и беспокойств, к которым меня вынуждала необходимость доброго управления моим имуществом. Об одном прошу вас, чем увеличили бы мою радость: прикажите разделить мое имение между Церковью и бедными. Уже давно я чувствовала в себе некоторые движения тщеславия, которые обыкновенно сопровождали мою собственную раздачу милостыни бедным...» Спустя несколько времени Феодосий возвратил ей управление имуществом, и она знала только одно употребление из него – помощь бедным и Церкви.

По «Четии-Минеи»

Мать преподобного Паисия, овдовев с семерыми малолетними детьми, горько плакала о смерти мужа. Однажды является ей ангел и говорит: «Зачем ты так безутешно плачешь о муже? Дети твои теперь не на твоем попечении находятся. Бог, Отец сиротствующих, больше тебя заботится о них»

«Четии-Минеи», 19 июня

По «Воскресному чтению»

Одна бедная женщина лежала больной, и смерть ее уже была недалеко. Женщина эта была вдова и все время своего вдовства проводила в молитвах и слезах. Теперь настал час разлучения ее с миром. Вокруг ее постели стояли уже взрослые дети ее и глазами, полными любви, смотрели на умирающую мать. Собрав последние силы, она еще раз приподнялась и, взглянув на детей сияющим радостью взором, сказала:

– Дети, я оставляю вам огромное сокровище.

Дети посмотрели с удивлением на мать и сказали:

– Милая матушка, как же это может быть? Разве была когда-нибудь вдова беднее тебя?

– Так, дети мои, – отвечала мать, – но я все-таки оставляю вам большое сокровище, которое принесет вам благословение: посмотрите!

С этими словами она подала им свою Библию, которая лежала у нее под подушкой, и сказала:

– Знайте, дети, что нет ни одного листка в этой книге, который бы не был орошен моими слезами; вот это и есть сокровище, которое я оставляю вам: исполняйте все, что в ней написано, – и вы будете счастливы.

Дети с благоговением приняли последний дар матери. Слова ее глубоко легли в сердцах детей. Они старались исполнить, чего требует от нас слово Божие, и были людьми благочестивыми, добрыми и счастливыми, и они всем повторяли, что Библия есть сокровище, которому нет цены на земле.

Из «Воскресного чтения»

Отец с матерью и двумя детьми жили на пустынном острове среди океана, заброшенные туда бурей. Питались они кореньями и травами, пили из ручья и жили в пещере. Часто бывали на этом пустынном острове грозы.

Дети уже не помнили, как туда попали; они забыли материк (землю), на котором родились, и не знали ни хлеба, ни молока, ни плодов.

Однажды к берегу пристала лодка с четырьмя неграми. Родители им очень обрадовались, думая, что наконец настало их освобождение; но, к несчастью, лодка была так мала, что не могла поднять всей семьи, и отец решил отправиться первым.

Мать и дети горько плакали, видя, как он уселся в утлой лодочке и как четверо людей собрались его увезти. Но он сказал детям:

– Не плачьте, там лучше; мы скоро все соединимся. Когда лодочка вернулась и увезла мать, то дети стали еще более плакать, но мать сказала:

– Не плачьте, мы скоро свидимся в лучшей стране!

Наконец лодочка вернулась за двумя детьми. Они испугались черных людей и дрожали, увидя себя в беспредельном море. Этот страх продолжался во все время путешествия и не совсем прошел, когда они достигли берега.

Но какова же была их радость, когда на берегу встретили их родители, протягивая им руки. Они отвели детей под тень пальм, на зеленый луг, и стали угощать их медом, молоком и всякими плодами.

– О, как безрассуден был страх наш! – говорили дети, – вместо опасения мы должны бы иметь радость, видя черных людей, приехавших, чтобы увезти нас в страну, гораздо лучшую дикого острова.

– Милые дети! – сказал отец. – В переходе нашем с пустынного берега на плодородную почву большой смысл: всем нам предстоит переход из худшего мира в лучший. Земля наша походит на остров; страна, в которой мы теперь живем, – слабое подобие Неба, а бурный переход с острова сюда – смерть. Лодочка – это носилки, на которых нас понесут четверо носильщиков в черной одежде. Но не бойтесь, когда придет время покинуть землю; людям благочестивым, любящим Господа и покоряющимся Его воле, переход не страшен, для них смерть – переход в лучшую жизнь. Смерть не страшна; это желанный гость: только этим путем можно достигнуть Царствия Небесного.

Из книги «Уроки и примеры христианской любви» прот. Г.Дьяченко

Святая Афанасия жила в молодости с благочестивым мужем Андроником и имела от него двоих детей – сына и дочь. Господу было угодно взять их к Себе. Андроник и Афанасия были глубоко огорчены смертью детей. Афанасия от великой печали пришла в совершенное изнеможение и просила себе смерти.

– Лучше всего умереть теперь с ними, – говорила она.

Но, конечно, умерших горем не воскресишь, и они были отпеты патриархом и погребены в церкви мученика Иулиана, где и деды их лежали. После погребения их Афанасия предалась еще большей скорби. Она осталась на могиле детей своих и не переставала о них плакать. Прошел после погребения день, наступила ночь. И вот в самую полночь является Афанасии святой мученик Иулиан в образе инока и говорит:

– Зачем, жена, не даешь покоя почивающим здесь?

Афанасия отвечала:

– Не гневайся на меня, господин мой. Я имела двоих детей и сегодня обоих вместе похоронила здесь.

Мученик спросил:

– К чему же ты о них плачешь? Лучше бы тебе было, если бы ты сидела дома и плакала о грехах своих. Да и незачем тебе плакать о детях своих – ведь они пребывают на Небесах.

Услышавши это, Афанасия умилилась сердцем и сказала:

– Если дети мои живут на Небесах, то зачем же я плачу об них?

Потом она хотела продолжать беседу с явившимся, но его уже не было. Она обратилась к церковному сторожу и спросила:

– Где же инок, который беседовал со мной?

Сторож отвечал:

– Ведь ты видишь, что двери церковные заперты, и никто не может поэтому войти сюда: зачем же говоришь, что какой-то инок беседовал с тобой?

Тут только Афанасия поняла, что это было видение. Поспешно пошла она домой, рассказала мужу о явившемся ей и о беседе с ним, и оба утешились.

Из «Троицких листков»

«Прощай, сестра! Господь да благословит исход твой и путь твой по твоем исходе. Ведь ты не умрешь. Тело умрет, а ты перейдешь в другой мир, живая, себя помнящая и весь окружающий мир узнающая. Там встретят тебя батюшка и матушка, братья и сестры. Поклонись им, и наши им передай приветы, и проси попещись об нас. Тебя окружат твои дети с своими радостными приветами. Там лучше тебе будет, чем здесь. Так не ужасайся, видя приближающуюся смерть, она для тебя – дверь в лучшую жизнь. Ангел-хранитель твой примет душу твою и поведет ее путями, какими Бог повелит. И будь крепкой веры, что Господь и Спаситель все грехи кающихся грешников изглаждает. Изглаждены и твои грехи, когда покаялась. Эту веру поживее восставь в себе и пребудь с нею неразлучно.

Даруй же, Господи, тебе мирный исход! День-другой, и мы за тобой. Скоро свидимся. Потому не тужи об остающихся.

Прощай! Господь с тобою!»

Как трогательно это письмо старца-святителя к его умирающей сестре! Каким спокойствием, какой крепкой верой, живой уверенностью в будущей блаженной жизни дышит оно! Будто старец провожает сестру в недальнюю путь-дорогу; путь этот не в неведомую страну: он ведет в дом Отчий, где ждут нас наши присные (близкие), прежде нас туда Богом позванные... Старец-святитель посылает всем им поклон и привет, просит их молитвенного попечения о себе. А любимой сестре желает мирного, доброго пути – христианской непостыдной кончины – и сам обещает не замедлить: «День-другой, и мы за тобой...»

Вот как праведник-христианин смотрит на смерть. Вот как он провожает и дорогих сердцу в загробную жизнь. Не слышится ли в его словах победного слова: «Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?» (1Кор. 15:55). Пусть же всякий из нас будет так же смотреть на смерть, как святитель Феофан, пусть он не страшится ее более, а с любовью принимает определение Божие о нашей кончине.

Из книги «Из области таинственного» прот. Г.Дьяченко

I

Владимир Энгельгардт перед отправлением из Москвы в Архангельск по делам службы, 5 февраля 1858 года, письмом просил мать свою, жившую в Петербурге, благословить его на дальний путь. Отправившись в дорогу, он остановился для ночлега на одной станции и тут, лежа на диване, увидел перед собой наяву, 13 февраля в три часа утра, мать свою с сестрой, скончавшейся еще в 1846 году. Мать благословила его крестным знамением. Пораженный этим видением, он зажег свечку, чтобы яснее рассмотреть явившихся, но явившиеся внезапно стали невидимы. Впоследствии он узнал, что в это самое утро мать его скончалась в Петербурге.

II

Один высокообразованный христианин, – говорит в своей проповеди Высокопреосвященный Никанор, архиепископ Одесский, – рассказал про своего брата-офицера следующее. Брат его в одном городе ехал с товарищем домой с вечерней пирушки в одном экипаже. Приехал и вошел в свою квартиру, а товарищ поехал дальше, в свой дом. Входит брат в кабинет, сопровождаемый денщиком и собакой. В кабинете видит: за его письменным столом, к ним спиной, сидит его товарищ, с которым он только что сию минуту расстался. Денщик говорит: «Вот и не заметил, как они вошли...» Даже собака обнаружила признаки, что видит стороннего человека. Брат заглядывает в лицо сидящему и видит ужасное, мертвенное лицо товарища. В эту же минуту слуга товарища прибежал доложить, что барин сию минуту воротился домой и умер.

III

Один кавказец сидел ночью у себя в квартире и читал книгу. Поднимает глаза и видит против себя в углу туман. Машет рукой, чтобы рассеять туман. Но из тумана выделяется светлая фигура его невесты, которая была в эту минуту далеко в России. Тут он невольно падает перед тенью на колени. Невеста кладет ему венок на голову и исчезает в тумане. Он долго чувствовал на голове тот круг, к которому коснулся венок. Идет сейчас же к своим родителям и рассказывает о видении. Записали день и час; оказалось, что в этот день его невеста умерла.

IV

Один из товарищей знаменитого русского ученого и писателя Ломоносова, академик Штелин, рассказывает следующее сновидение великого русского писателя.

– На возвратном пути в Россию, когда Ломоносов плыл морем, с ним случилось происшествие, которое глубоко затронуло его и которого он никогда не мог забыть. Он проснулся после странного сновидения, в котором очень ясно видел своего отца, выброшенного кораблекрушением и лежащего мертвым на необитаемом, неизвестном острове в Белом море, не имевшем имени, но памятном ему с юности, потому что он некогда был прибит к нему бурей с отцом своим. Лишь только он приехал в Петербург, как поспешил справиться об отце своем на бирже у всех прибывающих из Архангельска купцов и у холмогорских артельщиков, и наконец узнал, что отец его отправился на рыбную ловлю прошлую осень и с тех пор еще не возвращался, а потому и полагают, что с ним случилось несчастье. Ломоносов так был поражен этим известием, как прежде своим пророческим сном. Он дал себе слово отправиться на родину, отыскать тело своего несчастного отца на острове, известном ему в юности и представившемся ему теперь во сне со всеми подробностями и признаками, и с честью предать его земле. Но так как занятия его в Петербурге не позволяли ему исполнить это намерение, то он с купцами, возвращавшимися из Петербурга на его родину, послал письмо к тамошним родным своим, поручил брату своему исполнить это предприятие на его счет, описал подробно положение острова и просил убедительно, чтоб тамошние рыбаки, отправившись на рыбную ловлю, пристали к нему, отыскали на нем тело отца его и предали земле. Это было исполнено в то же лето: ватага холмогорских рыбаков пристала к этому дикому острову, отыскала мертвое тело на описанном острове, похоронила и взвалила большой камень на могилу. Известие о совершенном исполнении его желания, полученное им в следующую зиму, успокоило его всегдашнюю тайную печаль, причину которой он только впоследствии сообщил другим.

Из книги «Моя жизнь во Христе» прот. Иоанна Сергиева

Чтобы не раболепствовать ежедневно страстям и диаволу, надо задать себе цель, постоянно иметь ее в виду и стремиться к ней, побеждая именем Господним все препятствия. Какая же это цель? Небесное Царство, Божественный чертог славы, уготованный верующим от сложения мира. Но так как цель достигается известными средствами, то необходимо иметь в своем распоряжении и эти средства. Какие же это средства? Вера, надежда и любовь, особенно же любовь. Веруй, надейся, люби, особенно люби, несмотря ни на какие препятствия, Бога больше всего, а ближнего, как себя. Нет сил у тебя сохранить в сердце эти бесценные сокровища духа человеческого, припадай чаще к Богу любви, проси, ищи, толцы: приимешь, обретешь, отверзется (Мф. 7:7–8) – верен Обещавший. Ходя, сидя, лежа, собеседуя, занимаясь, во всякое время молись сердцем о даровании веры и любви. Ты не просил еще как следует, с жаром и постоянством, не имел твердого намерения стяжать (т, е. приобрести) их. Отселе скажи: се начах.

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Из книги «Осень» Чистякова

Посреди диких, угрюмых гор, в узкой долине, заросшей густым лесом, жили две вдовы-старушки. Их бедные, полуразвалившиеся избы так лепились одна к другой, что, казалось, стояли под одной крышей; они часто, не выходя из своих изб, разговаривали друг с другом, только отворяя для этого свои крошечные оконца. Но, несмотря на такое тесное и близкое помещение, соседки не вмешивались в хозяйство друг друга; каждая делала, что хотела, у себя в избе и распоряжалась своим добром по-своему. Одна из них была скупая и редко кому помогала; другая же, напротив, щедрая и сострадательная, отдавала бедным последний грош, хотя и у самой на столе часто бывал последний кусок хлеба.

Невдалеке от них, на выступе увесистой горы, стоял монастырь. Монахи этого монастыря проводили время в посте и молитве, делали много добра в окрестностях и, кроме того, работали постоянно на полях, на огородах или в лесу. Они-то вместе с сердобольными людьми помогали бедным женщинам, так что те, несмотря на свою крайнюю бедность, топили печи, когда наступал зимний холод, и имели хлеб и кружку молока каждый день.

Однажды разбушевалась сильная буря; деревья в лесу жалобно стонали, пригибаясь к земле; с гор струились тысячи ручьев и с шумом и грохотом уносили камни в долину. Гром грохотал беспрерывно, и молния – огненными зигзагами освещала темную ночь. Потоки дождя стучали по деревянным крышам бедных лачужек и в маленькие их окна. Старушки со страхом прислушивались к завыванию бури. Вот слышит скупая старушка, что к ней в дверь кто-то стучится.

– Ах ты, Боже мой, и поужинать-то не поспела, – сказала она с досадой, убирая в шкаф свой недоконченный ужин, и, слыша, что стук все продолжается, пошла отпирать ветхую дверь.

– Ишь, ночь-то какая ненастная, бурная, ну выйдет ли кто, кроме бродяги, в такую ночь? – ворчала она. – Этакий нетерпеливый, стучит без умолку. Того и смотри, что дверь выломит.

С этими словами дверь отворилась и в комнату вошел монах; темный плащ окутывал его всего, так что лица его нельзя было видеть. Старушка, ожидая увидеть какого-нибудь бродягу, испугалась, смешалась при виде монаха, и своей предупредительностью и лаской старалась загладить свои дурные мысли; она ему предлагала садиться на стул, старалась почти насильно снять с него плащ, приговаривая жалобным голосом:

– Ах ты, голубчик мой, да как же ты промок, весь до последней нитки, ни одного сухого местечка нет на твоем плаще, весь хоть выжми!..

– Ну, полно жалеть меня, я-то не вымок, это мой верхний плащ только отсырел от дождя! – прервал монах ее сожаления. – А я, кажется, помешал тебе: ты и поужинать не успела.

«Ахти! – подумала вдова, – да как же он узнал, что я только что ужинала! Ну, делать нечего, надо дать ему краюху хлеба».

– Да, – продолжала она громко, доставая трехдневную корку, – вот что я ела, возьми ее себе, съешь, может быть, ты издалека пришел и, чего доброго, целый день ничего в рот не брал.

Ей было жаль отдавать и эту черствую корку бедному, почти нищему монаху, который ничем не мог ее одарить за оказанное ему добро.

Монах отгадал ее нехорошие мысли и не взял даже черствого хлеба; он сбросил свой плащ и сел на него, ожидая, что хозяйка затопит хотя печь, чтобы обсушить его плащ и отогреть его окоченевшие руки. А она в то время оглядывала его с ног до головы через свои круглые очки. Тут она заметила, что этот монах нисколько не походил на ее прежних благодетелей; ни у одного монаха из нагорного монастыря не замечала она такого строгого и вместе с тем доброго лица; его блестящие черные глаза, казалось ей, заглядывают к ней в душу и видят все ее тайные мысли. Она с трудом разглядела его красивые, благородные черты при слабом мерцании сального огарка.

Вдруг его лицо осветилось ярким светом и сделалось почти совершенно прозрачным, и старушке показалось, будто он с сожалением смотрит на нее.

«Да зачем же это он пришел? Что ему надо от меня?» – думала она, беспокоясь все больше и больше.

– Что за ненастная ночь! – сказал тихим голосом монах. – Каково-то тем теперь, у кого нет ни избы, чтобы защититься от непогоды, ни куска хлеба, чтобы утолить свой голод; каково-то тем беднякам, которым некуда головы своей приклонить, и они, измученные долгой ходьбой и пронизанные до костей дождем, дожидаются где-нибудь в лесу под сосной рассвета и окончания бури; что-то с ними, бедными, теперь?

– Да, беда! Истинное несчастье быть теперь в лесу, – пробормотала старушка, решаясь прямо взглянуть на монаха. – Что было бы с бедными людьми в такую ненастную ночь, если бы добрые люди не помогали им?

– Да, плохо тому, кто останется теперь в лесу бесприютный! – сказал он, и его глаза заблестели так добро, и голос стал еще мягче и нежнее. – Знаешь ли ты: к нам в монастырь пришли такие несчастные; помоги им, дай одеяло или хотя платок: они за тебя будут Богу молиться, чтобы Он и тебя не оставил в несчастии. Постарайся и ты им помочь.

– Да благословит вас Господь за доброе намерение! – сказала с жаром старушка.

– Господь Бог всегда награждает и благословляет людей великодушных! – отвечал монах. – Вспомни Священное Писание, и ты там найдешь множество примеров; помнишь, что там говорится: кто пожалеет бедного, приютит его и обласкает, тому за все это воздастся сторицей!

– Что за счастливцы те, которые могут делать добро своим ближним! – сказала, вздыхая, вдова. – Что это за счастье.

– Послушай, дочь моя, и ты можешь быть счастлива, как другие! Я пришел просить тебя помочь несчастным, которые в десять раз беднее тебя; помоги им, чем можешь.

И он стал рассказывать, как в монастырь пришло двое несчастных. Молния ударила в их избы, разрушила и сожгла их до основания; спасти из своих вещей они не успели ничего решительно.

– К несчастью, – продолжал монах, – в наш монастырь набралось сегодня столько народу, что мы не находим свободного угла, где бы этим бедным людям можно было провести ночь, и они стоят теперь у монастырской ограды, полуобгорелые и бесприютные. Позволь, дочь моя, придти им к тебе и провести здесь ночь; они век тебя благодарили бы за это, а к утру, может быть, многие из странников пойдут дальше, и мы возьмем их к себе в монастырь.

Вдова чуть не рассердилась от досады.

– Как? Пустить теперь! Помилосердуй, отец! – почти со слезами вскрикнула она. – Зачем же ты ко мне пришел? Разве богаче меня не найдется никого в соседней деревне? Я старая, бедная вдова и сама-то не знаю, как справиться с хозяйством... Не то что отдавать другим.

– Ну полно, будто у тебя не найдется одеяла; дай его нам, после возвратим тебе, – упрашивал ее монах. – Ведь тебе кто-то еще так недавно принес толстое шерстяное одеяло в подарок; дай его, оно, верно, лежит у тебя без дела.

«Кто бы мог сказать ему, что мне подарили новое одеяло?» Но нечего делать, надо было достать хоть что-нибудь для несчастных. Незнакомец так строго и гневно смотрел на нее: ослушаться его она боялась, сама не знала отчего. «Ну, новое-то я не отдам ему, – думала она, перебирая в своем чулане всякое тряпье. – Не могу же я отдать хорошее, теплое одеяло, чем же прикрою свои бедные старые кости? Да мне жаль и старого одеяла: оно еще не совсем плохо. Оно мне до конца жизни могло бы послужить, если я стану его беречь, а кто знает, что это за люди, эти незнакомцы, и правда ли, что они издалека пришли в монастырь. Бог знает, может быть, это какие-нибудь бродяги рассказали сказку сострадательным монахам. Пожалуй, и одеяла никогда не видали, а спят обыкновенно под простой грязной рогожей». И чем больше раздумывала вдова, тем естественнее казалось ей, что не следует отдавать даже старого одеяла Бог знает кому; эти люди, может быть, в лихорадке или в какой-нибудь заразной болезни, в тифозной горячке. И как потом жаль будет сжечь хорошее одеяло! Так думала она, глядя на старое одеяло.

«Одеяло-то недорого, но ведь мне купил его еще мой покойный муж на второй год после нашей свадьбы, и если б что случилось с ним, я себе этого никогда бы не простила. Отдам этим беднякам свой старый платок, он еще довольно хорош, особенно для них». Так разговаривая сама с собой, она рассматривала платок свой со всех сторон. «Все ж бы он мог служить мне, он довольно крепок и хорош для осенних дней; ну, да уж отдам его монаху, может быть, он мне за это и сам чем-нибудь отплатит».

– Вот, возьми этот платок, – сказала она, подходя к монаху, – хотя он довольно изношен, но все же может согреть иззябшее тело.

– Так это все, что можешь отдать беднякам, больше у тебя нет ничего? – спрашивал ее монах.

– Да, конечно, у меня больше нет ничего, святой отец! – отвечала она, – и, верно, без этого платка у меня от простуды и в руках, и в ногах сделается ревматизм; я ведь старуха, и в мои годы дорого обходится спать без теплого платка в холодную ночь.

– А эти-то бедняки – у них никакого платка не осталось, нет такой кофты, как на тебе, которая так тепло тебя греет. У них все сгорело; они пришли в монастырь в том, в чем заснули.

Но, что ни говорил монах, ничто не трогало сердце скупой вдовы, и она, кроме платка, ему ничего не дала. Со скорбью ушел он от нее и постучался в дверь соседки.

Эта его встретила очень ласково; тотчас же развела огонь, поставила на стол кружку молока и достала все, то у нее оставалось в чулане. Он и ей рассказал то же самое, что и первой старушке, но тут его слушали совершенно иначе.

– Ах ты, Боже мой, – говорила добрая старушка, – да как же ты раньше ко мне не пришел? Ведь они, бедные, ждут не дождутся тебя?

Она хлопотливо бегала из чулана, приносила ему то старое одеяло, то подушку, отдавала последнюю свою одежду.

– На, на, возьми ее, авось и она пригодится им; все же лучше, теплее им будет... Ах, да, чуть не забыла, кстати, возьми уж и эту холстину, все же лучше спать, чем на голом полу.

Так, принося ему то то, то другое, она набрала порядочный узел, связала его крепкой веревкой и почти вытолкнула монаха из дверей, говоря:

– Ступай, ступай скорей к беднякам, ведь они на дожде ждут тебя не дождутся! Да, если надо, приведи их обоих ко мне.

Монах ушел, благословляя ее.

После ухода его буря заревела еще сильнее прежнего, удары грома раздавались все чаще и чаще, и вдруг молния с оглушительным треском ударила в крыши бедных лесных лачужек. Крыши вспыхнули, и через минуту обе избушки были в огне. Обе вдовы со страхом выбежали из своих изб, не успев ничего захватить с собой; в лесу они встретили того же монаха. Он их взял обеих за руки и повел к монастырю, как маленьких детей.

В стене монастырской ограды было углубление, в нем-то и были сложены все вещи сострадательной вдовы, и к ним еще прибавилось много новых вещей.

– Вот тебе, возьми все это, добрая дочь моя, – сказал ей монах, – ты сама наградила себя своим великодушием!

– Зачем же ты мне отдаешь все это? Что же ты отдашь несчастным, про которых рассказывал? – спрашивала с удивлением вдова.

– Вы сами эти несчастные и есть! – отвечал монах и, оборачиваясь к другой вдове, он продолжал говорить, вынимая из-под плаща старый платок:

– Я с радостью отдаю тебе то, что успел спасти из твоего добра от огня. Платок хотя и очень выношен, но все же может согреть твои продрогшие плечи.

Скупая старушка совершенно растерялась, надела свой платок, бормоча про себя: «Ах, если бы я только знала, что это он про нас самих рассказывал...» Монах улыбнулся.

– О, я не сомневаюсь, что ты поступила бы иначе, – сказал он, – это тебе урок, моя дочь; впредь ты будешь думать, что и ты можешь нуждаться!

В то время как он говорил, молния осветила его всего с ног до головы, так что казалось, что он стоял в светлом сиянии. В ярких лучах он казался грозным в своей чудесной красоте, и когда старушки опомнились, монаха перед ними больше не было. Обе старушки вошли в монастырь, где добрые монахи их приютили и обогрели, и стали там расспрашивать о монахе. Но никто из них никуда ночью не выходил, и никто нигде не видал никакого монаха.

Печерского

Осталась пятилетняя Даренька сиротой: и мать, и отец в один год померли. Что было в дому, еще раньше прожили.

Пришлось сироте слоняться по чужим дворам где день, где ночь; где обносочки Христа ради дадут, где хлебцем впроголодь покормят, где в баньку пустят помыться.

Сиротой жить – слезы лить. Немало колотушек попадало Дареньке, а от деревенских ребятишек и вовсе проходу не было: только завидят сиротку, тотчас и обидят, а пожалуется – ей же пуще достанется. Горько бывало глядеть безродной сиротке, как другие ребятишки отцом-матерью пригреты, одеты, обуты, накормлены, приголублены.

Как ни горько жилось сиротке, а она росла себе да росла, и выросла такой пригожей, такой работницей – всем на удивленье: цепом ли, серпом – за двоих работает.

Стали мужики друг перед другом Дарью Никитишну к себе зазывать: «Ко мне поди!» да «У меня поживи». – «Мы ведь тебе, Дарьюшка, люди свои!» Такие речи только и слышит.

Хоть житье теперь Дарье не плохое, да старых колотушек она не забыла: «Теперь хорошо, а выбьюсь из сил, так под старость без крова останусь». И решила она хоть за нищего замуж пойти, только бы самой хозяйкой быть.

И вышла Дарья замуж. Полтора года Дарья пожила с мужем, слова неласкового от него не слыхала, взгляда косого не видала. Рекрутский набор подошел, и взяли его в солдаты. Себя не помнила Дарья, как прощалась со своим соколиком. Трех недель не минуло, грамота издалека пришла: не дошел соколик до своего полку, на дороге заболел да Богу душу и отдал. Поплакала, потужила Дарья, да и пошла в город.

Там к богатому барину в судомойки нанялась, на подмогу повару. Пожив при поваре годов шесть, Никитишна к делу присмотрелась.

Стал тем временем повар запивать, кушанье готовил все хуже да хуже, а накануне самых бариновых именин и сбеги со двора. Остался барин без повара: гости-то на именины названы, а обеда готовить некому. Выручила барина Никитишна: такой обед состряпала – всем на удивленье. Стала с той поры Никитишна за большое жалованье в поварихах ходить. И жила так без малого тридцать лет. А деньгу копить мастерица была: как стала из сил выходить, было у ней деньгами восемьсот рублей. «Ну, – думает Никитишна, – будет по чужим людям жить, надо свой домишко ладить».

Хоть родину добром ей поминать было нечего, а все же в родную сторону тянуло. Приехала Никитишна на родину, поставила домик на краю деревни, обзавелась хозяйством, отыскала где-то троюродную племянницу, взяла ее вместо дочери, вспоила, вскормила, замуж выдала, зятя в дом приняла и живет себе – не налюбуется на маленьких внучаток.

Хоть и ни в чем не нуждается Никитишна, но всегда с охотой и даже радостью ездит к богатым купцам и к деревенским тысячникам столы строить, какие нужно: именинные аль свадебные, похоронные аль поминальные, либо на случай приезда важных гостей. И везде-то она нужный человек, желанный гость.

Из сборника «Утренняя заря»

Нянюшка лениво

Колыбель качает

И сквозь сон тоскливо

Песню напевает.

На дворе играет –

Свищет буря злая,

Няня все качает,

Под нос напевая.

У икон в лампадке

Огонек горит.

Няня у кроватки

Еле уж сидит:

Вот и опустилась

Голова седая,

И бормочет что-то

Няня, засыпая.

А в кроватке нежно

Спит соколик Ваня,

Подле, как младенец,

Так же безмятежно

Спит старушка няня.

Из книги «В городе и деревне»

Марфа Ивановна Близнецова, известная в городе более под именем капитанши, жила на Мироносицкой улице. Маленький домик ее, в три окна, выглядывал весело и приветливо между другими домами, все больше какими-то мрачными, старыми... В крошечном садике еще цвели, несмотря на позднюю осень, левкои и резеда; там и сям из кустов крыжовника и смородины выглядывали желтые шапки подсолнечников...

Было холодное, дождливое утро. Тоскливое осеннее солнышко, глянувшее было из-за тучи, опять спряталось. Марфа Ивановна только что вернулась из собора, от поздней обедни, и села пить чай. В небольшой, но весьма опрятной, чистенькой комнате весело шипел на столе блестящий, как золото, самовар. В переднем углу перед киотом горела фарфоровая лампада.

Холодно, сыро, грязно было на улице; мрачно, невесело глядело серовато-свинцовое небо; но зато здесь, в этой комнате, было так чисто, тепло, уютно. Ярко и весело горел огонек в лампадке, освещая золоченые ризы икон; ярко горел и вспыхивал огонь в печке, разливая кругом живительную теплоту; везде были чистота и порядок; отовсюду веяло чем-то приветливым и родным...

Порядком уставшая и озябшая Марфа Ивановна принялась было за четвертую чашку, но вдруг вспомнила что-то.

– Ульяна! Ульянушка! – закричала он.

– Сейчас, барыня, – послышалось за стеной, и в комнату вошла здоровая баба лет сорока пяти, в сарафане, с засученными рукавами.

– Уж не отстряпалась ли ты, Ульянушка? – спросила Марфа Ивановна.

– Да, скоро, барыня. Щи давно кипят; пирог тоже сейчас садить буду... А вас там какой-то старик спрашивает безногий. Нищий, должно быть. Так прямо и лезет в кухню, да еще с собакой. Куда ты? – говорю. – Барыню, говорит, увидать надо. Зайти велела.

– Ах, да это тот, видно. Зови его, Ульянушка! Зови, пусть войдет.

– Как? Сюда? В горницу? – изумилась Ульянушка. – Да что вы, барыня! Ведь он грязный, мокрый такой, весь пол загрязнит.

– Ничего, вымоем.

– Вымоем? Да когда мыть-то? Время разве теперь? Мне ведь не разорваться.

– Ну ладно, ладно, ступай...

– Еще не стянул бы чего там, на кухне-то, – ворчала Ульяна, уходя, – много их шляется здесь убогих. В горницу – ишь ты. Ладно бы и в сенях постоять.

За стеной послышался стук деревяшки. Дверь отворилась, и в комнату вошел старый нищий. Ветхий, покрытый бесчисленными заплатами кафтанишко его был промочен до нитки; с растрепанной седой бороды текли чуть не потоки. Трезорка, такой же мокрый и грязный, как и его хозяин, также проскользнул в комнату. Старик перекрестился на образа, робко и с удивлением оглядел комнату и остановился на пороге, очевидно, не смея идти дальше.

– Проходи, дедушка, проходи! – ласково обратилась к нему Марфа Ивановна. – Садись, отдохни...

– Спаси тебя, Господи, и помилуй, матушка! – заговорил старик и перекрестился. – Награди тебя Царица Небесная за доброту за твою. Идти-то мне только, идти-то сюда, родная, не след: ишь, здесь чистота, благодать какая, точно в раю. Промок я, в грязи весь. На кухне бы лучше...

– Ну вот еще! Чего тут – садись. Звать-то тебя как, дедушка?

– Петром, матушка, Петром зовут.

Старик доковылял до стула, на который указала ему Марфа Ивановна, оставляя на полу целые лужи воды, и робко присел.

– Чайку вот, дедушка Петр, выпей-ка. С холоду-то оно хорошо. Вот тут сливочки, крендельки...

– Спаси тебя, Господи, и помилуй!

– Да что же за наказание такое! – вдруг завопила Ульяна, врываясь в комнату с кочергой. – Ведь собачонка-то сюда забежала! Ах ты, мерзкая! – и она кинулась на Трезорку, разлегшегося перед печкой. – Вон, гадина, вон!

Трезорка с визгом бросился под диван, но Ульяна тотчас же вытащила его оттуда за хвост и уж не пожалела ни кочерги, ни рук: удары посыпались градом.

Страшная мука вдруг исказила лицо старого нищего. Стакан задрожал в его исхудалой руке.

– Да откуда эта собака? Чья? – спрашивала Марфа Ивановна.

– Моя, кормилица, – почти простонал старик. – Прости, Христа ради. На дворе-то не хотелось оставить: холодно, дождь. Нагрязнила она у вас тут, воды нанесла. Да и я-то ведь тоже...

– Оставь, Ульяна! – крикнула Марфа Ивановна. – Жалости в тебе нет никакой. Ну, чего ты бьешь собачонку? Поди сюда, милая, поди сюда! – поманила она Трезорку. Тот робко подошел к ней и, получив кренделек, замахал хвостом в знак благодарности.

– Любишь ли собачку-то? – спрашивала старика Марфа Ивановна.

– Как не любить, матушка, умная собачонка, привязанная... Вместе мы с ней горе мыкаем, вместе и голодаем, и холодаем. Щеночком я еще ее, вот каким махоньким, подобрал, выкормил. Вот и ходит с тех пор за мной, ни на шаг не отстанет. Куда я, туда и она. На войне даже вместе были, – усмехнулся старик.

– Это как же? – удивилась Марфа Ивановна.

– Да вот так, матушка. В походе, собственно, я и подобрал ее. Шли мы это раз через одну деревню. Ну, вижу, барахтается в пруду щеночек, визжит. Жалко мне стало, вытащил я его, да за пазуху под шинель и спрятал. Сперва все думал – не вырастет, околеет, потому что слепой еще он был, сосунчик. Однако ничего, выкормил. Кашу, бывало, сядешь есть, и ему дашь; сухарь грызешь, и сухаря тоже. Смеялись солдатики-то: ишь, говорят, какого ребеночка Бог послал! Однако ничего, не били. Ну вот и подрос Трезорка, умным таким стал, понятливым. Штукам мы его там разным обучили. Он ведь у меня ученый, матушка, – не без гордости заметил старик. – И поноску носит, и через палку прыгает, и на задних ногах мастер ходить. Куда, бывало, ни пойдет полк, и он за обозом бежит. Раз даже чуть было не убили: пуля в него попала.

– Да ты что же чай-то не пьешь, дедушка? – перебила его Марфа Ивановна.

– Спасибо, родная, награди тебя Бог, много доволен.

– Пей, пей, голубчик, – и Марфа Ивановна подала ему новый стакан. – Да крендельков-то бери, чего ты?

– Спасибо, спасибо, кормилица... Так вот, пуля попала, – продолжал старик. – Совсем, думал, околеет Трезорка. Ухаживать-то за ним некогда было: дальше надо было идти, ну, а с собой взять тоже нельзя. Оставил его на дороге... Плакал, матушка, стыдно сказать, горько плакал; смотрит это на меня жалобно так, стонет, руки мне лижет. Встать хочет, бежать за нами – не может. Страсть, матушка, жалко было: собачонка-то умная. Однако нечего было делать, оставил. Идем это мы, идем, верст полтораста никак отошли, лагерем стали. Лежу это раз как-то в палатке, вдруг слышу – визг... Господи, думаю, не Трезорка ли? Вышел, гляжу – он и есть. Прыгнул на грудь, визжит, лает. Отлежался ведь, матушка! – заключил старик. – С тех пор вот и живем вместе с ним, не расстаемся.

– Кушай, дедушка, кушай! – ласково говорила Марфа Ивановна, подавая старику огромный кусок пирога с рыбой. – Простынет.

– Награди тебя Бог, матушка! – Старик отер кулаком выкатившуюся из глаз слезу.

Самовар был давно уже убран, и теперь на столе, накрытом чистой камчатной скатертью, стоял румяный пирог; тут же дымилась миска со щами. Выглянувшее из-за тучки солнышко пробилось сквозь опущенную кисейную занавеску окна и осветило веселенькую картину. Весело было смотреть на эту добродушную хлопотунью-старушку, так радушно, от всего сердца угощавшую оборванного, грязного нищего. Даже морщины на лбу его как будто разгладились. Давным-давно не едал старик с таким аппетитом; да и еще бы! Во всю свою долголетнюю жизнь не случалось ему иметь такого обеда. Про Трезорку и толковать, разумеется, нечего. Разлегшись под столом, он весь углубился в уписывание огромнейшей мясной кости и был, конечно, тоже доволен как нельзя более.

– Да, сохрани, Господи, и помилуй всякого от такой жизни, – задумчиво говорила Марфа Ивановна. – Старый, больной человек, покой бы нужен ему, хлеба кусок верный, а тут вот поди ты, холодно и голодно.

– Что делать, матушка! – вздохнул старик, – на все Божья воля.

– Так-то так, дедушка, ну а все же...

– Спасибо, кормилица, – говорил он, вставая из-за стола и крестясь на иконы, – за хлеб, за соль спасибо. Награди тебя Бог! И меня досыта накормила, в жизни так не ел, да и Трезорку. Ну-ка, вставай, благодари хозяйку, да и домой пора отправляться. Больно уж я засиделся, матушка, прости Христа ради!

– Погоди, дедушка, погоди! Потолкуем!

– Да пора уж, родная! И тебе тоже покой надо дать. Сама, поди, после обеда-то отдохнуть хочешь.

– Ничего, погоди, садись.

Старик сел.

– Вот видишь, дедушка, – начала Марфа Ивановна. – Говорила я давеча, капиталов у меня никаких нет. Муж, покойник (Царство ему Небесное!) тридцать пять лет прослужил верой и правдой, трудился, копил. Ну, вот и оставил домик этот да пенсию. И благодарение Господу: ничего мне больше не надо. Живу, не нуждаюсь; сыта, одета, в тепле.

– Благодать, матушка, благодать. Точно в раю живешь. Всякому так-то бы.

– Вот то-то и есть. Ну, и думаю я, знаешь ли... Вот что думаю, дедушка: домик у меня небольшой, а все в нем комнатки три найдется, да кухня – просторно, значит. Кушанье мы на двоих готовим, а все иной раз остается. Ну, и думаю я: что мне стоит приютить человека да прокормить его?

– Доброе дело, матушка.

– Так завтра, знаешь, возьми да и перебирайся ко мне.

– К тебе, матушка? Да как же это?

– Да так вот. Возьми да и переберись. Чего тебе жить в холоде да в голоде? Место у меня на печке найдется, лежи себе хоть с утра до ночи, парь свои косточки. Щей тарелка тоже найдется.

– Родимая ты моя, кормилица, – заплакал старик, – награди тебя Царица Небесная за доброту за твою. Да ведь нельзя мне, матушка ты моя, нельзя: стесню я тебя. Убогий я человек, больной. Работать ничего не могу. Что хлеб-то мне у тебя даром есть?

– И полно, дедушка! Чего тут! Найдется, говорю, у меня, хватит... Перебирайся-ка завтра с Трезоркой. Кухня у меня светлая, чистая; тепло в ней зимой, как в бане. А на Ульяну то много внимания не обращай; она баба не злая, только поворчать любит. Так вот ты завтра, благословясь, и перебирайся.

– Родимая ты моя!.. Благодетельница!..

И старик упал ей в ноги.

– Встань, дедушка, встань. Грешно человеку кланяться. Богу кланяйся.

– Матушка, Царица Небесная! – крестился старик, а слезы так и текли в три ручья по его морщинистым, исхудалым щекам. – Заступница и Покровительница! Награди Ты ее, пошли ей здоровья и счастья!

– Так вот, брат Трезорка, – совсем весело заговорил он, улыбаясь сквозь слезы, – дожили мы с тобой и до красного дня. Много мы наголодались, назяблись, под дождем мокли, под снегом – ну вот теперь и послал нам Господь светлый праздничек. Благодари же барыню, ручку у ней поцелуй.

Трезорка визжал и прыгал.

Растроганная Марфа Ивановна отвернулась и отирала катившиеся из глаз слезы. Опять выглянуло спрятавшееся за тучи солнышко, точно и оно разделяло общую радость.

– Ишь наследил-то как, седой хрыч! – ворчала Ульянушка, провожая старого нищего. – Наслал Бог гостей!.. Тебе тут чего надо – брысь! – пнула она Трезорку, сунувшего свой любопытный нос в какой-то горшок. – О, чтоб вам пусто было. – И Ульяна сердито захлопнула дверь.

Но старик даже не слыхал ее брани.

По журналу «Душеполезное чтение»

Лет семьдесят тому назад жило в селе Юрьевском-Поволжском Тверского уезда одно крестьянское семейство. Оно состояло из вдовы, преклонных лет старушки, Анны Галактионовой, сына ее Егора, жены его Степаниды и маленькой дочери Егора. Когда еще была молода эта старушка и жив был ее муж, Василий Исаев, они, не имея на первых порах своей супружеской жизни своих детей, взяли в приемыши себе сиротинку Луку; воспитали и возрастили его, и женили на простой и доброй, безответной женщине, Марье Левоновой. Лука вскоре помер, оставивши после себя троих сирот: двух девочек и мальчика. Между тем Анна Галактионовна, спустя несколько лет супружеской бездетной жизни, и сама родила сына Егора – но зато вскоре после родов схоронила своего мужа.

Две вдовы жили сначала мирно. Марья Левонова была женщина рабочая, трудолюбивая, простосердечная, безмолвная и покорная; дети ее были безответны пред Анной. Но у Анны вскоре стала проявляться особенная, предпочтительная, неразумная любовь к своему Егорушке. Приемышей, бывало, Анна посылает и уголья жечь, и косить, и молотить, и всякую работу работать; а Егорушка где-нибудь около дома с матерью. Приемыш – поди и дров наруби, и воды принеси, и коровам дай корму; девочка и туда и сюда сходи, и то сделай, другое сделай, а Егорушка знать ничего не хочет – Егорушке лепешечку мать нарочно испечет, и молочка нальет, и кашки даст; а приемышам щи да черствый хлеб. Приемыши и молитв хорошенько не знали: где и когда им учиться! Чуть встали – сейчас на ту, на другую, на третью работу; а Егорушку грамоте выучили; Егорушка читал Часовник и Псалтирь; Егорушка в церкви на клиросе пел. Егорушка чистехонек, белехонек, всегда причесан, всегда вымыт, всегда прибран; а приемыши – как случится. Марья Левонова терпела, плакала и молилась Богу, и работала со своими детьми без устали.

– Ну что ж делать: потерпим, ведь она же нас приголубила, – говорила она про первые годы своей жизни в доме Анны.

Наконец терпенье Марьи истощилось. Видя ежедневные притеснения своим детям от Анны, слыша ее брань и ворчанье, она решилась отойти от греха со своими детьми в свою избушку, и жить, пока мир не наделит ее детей землею, – хотя Христовым именем, да своим честным трудом.

Анна осталась одна с Егорушкой. Егорушка стал подрастать. Понимая, что мать его чрезмерно любит и балует, он начал своевольничать и капризничать: того хочу; этого подай! Мать исполняла капризы сына. Работать он не любил, зато мать старалась работать за троих. Егору было это и на руку. Хуже и хуже он делался нравственно. Добрые люди, особенно приходский священник, говорили Анне, чтобы она перестала баловать сына, чтобы она вразумляла и останавливала его, что ведь это и ему будет во вред, и ей на горе. Куда!.. Мать и слышать не хотела ничего.

– Да он у меня такой смирный, такой добрый, – говорила она, – и такой послушный! Кажется, и на свете-то нет никого лучше его.

Добрые люди качали головой и отходили от нее. Священник и самого Егора вразумлял и наставлял; но как можно вразумить человека, избалованного и испорченного с младенчества?

Настало время женить Егора. Мать выбрала ему в жены из недальней деревни Степаниду Петровну – женщину неглупую и добрую – и надеялась, что сынок женится – переменится. Если дерево выросло и окрепло, его скорее можно сломить, а не выпрямить, – так и тут. Мать и сама наконец увидела непорядки его, да уж было поздно.

– Что ты, батюшка? Образумься. Христос с тобою; ты то нехорошо делаешь, другое – нехорошо. Хоть бы Бога побоялся да людей постыдился; ведь ты уж женатый, – бывало начнет она говорить Егору. Егор и слышать ничего не хотел, делал все по-своему.

Мать опять начнет говорить:

– Посмотри, дитятко, вот в добрых-то людях так и так идет дело; а у тебя что? Егор не только не слушается матери, но уж начинает и перебраниваться с нею.

– Поди прочь, надоела, – скажет он.

Мать заплачет и отойдет.

– Ну, расхныкалась, старая, – скажет Егор и хлопнет дверью.

Горько было матери, но она терпела. Егор стал браниться с нею чаще и чаще. Мать начала плакать; стала людям говорить о своем горе; стала священника просить пособить ее беде.

– Ведь и не много пьет, – говорила она, – так, Бог его знает, уж очень своенравен.

Священник делал внушения, но Егора все это только больше раздражало.

Однажды – это было в заговенье пред Великим постом – Егор без причины сильно бранил мать.

– Полно, Егор, образумься, – говорила жена, останавливая его. – Что ты делаешь? Ведь она мать тебе.

– Прочь! Не твое дело; и тебя убью!

Егор ходил, как лев. Жена отстала. Егор не знал, как сильнее и больнее уязвить мать, даже ударил ее. Мать в слезах ушла на печку и там целый день пролежала и проплакала.

Настало время ужинать и заговляться. В этот вечер, по обычаю христианскому, крестьяне ходят прощаться в селе к родным своим, к священнику, к знакомым. Егор и сам никуда не ходил, и к нему никто не показывался: все боялись войти к ним в дом, потому что слышали шум и крик. Когда стали садиться за ужин, жена говорит Егору:

– Полно воевать-то; поди, позови мать заговеться-то, нехристь; да простись с нею; ныне и с чужими прощаются.

– Пускай с голоду околевает там на печи, – отвечал Егор в гневе и сел за стол.

Горько, горько стало матери: не вытерпело ее сердце.

– Бог с тобою, сынок любезный, – молвила она ему сквозь слезы. – По твоей милости я нынче куска хлеба в рот не брала. Заговляйся один. Дай Бог, чтобы тебе так пришлось разговеться, как я нынче заговляюсь горючими слезами.

Она взглянула на образ и перекрестилась.

Наступил Великий пост. Материно сердце забыло ссору и простило сына, но у Егора тяжело было на душе. Думал было поговеть он постом; да как-то не надумал: «Вот на Страстной поговею, Бог даст». Настала и Страстная неделя, а Егор не собрался все поговеть. Жена и мать приобщились Святых Таин, а Егор все думал да думал.

Наступила Великая суббота – Егор и в этот день не попал как-то в церковь. Часу к третьему дня жена истопила баню. По обычаю деревенскому, Егор вместе с женой и дочерью, которой было не более шести лет, отправились мыться. Когда они уж мылись, вдруг жена слышит, что в предбаннике что-то затрещало; минута еще – треск сильнее и сильнее; она говорит мужу: «Егор, посмотри-ка». Егор отворяет дверь из бани и видит, что предбанник весь в огне. Костра, солома, охлопки – все горело: пламя быстро распространялось. В испуге Егор нагой бросился вон из бани через пылавший предбанник. Это была единственная дорога, потому что окно, по неразумному обычаю, делается в деревенских банях чрезвычайно маленькое. Одну минуту только бежал Егор предбанником; но огонь охватил его со всех сторон. Впрочем, он выбежал из огня и нагой же бросился с криком в село сзывать народ, чтобы затушить пожар и спасти жену и дочь. Обгоревшая кожа его лопалась и лоскутами висела на нем. Народ, действительно, тотчас увидел пожар и бросился тушить его. Через четверть часа огонь был залит: воды весной было много около бани, снегу тоже довольно. Предбанник, построенный, или, правильнее сказать, приставленный кое-как к бане и состоявший из нескольких стойком поставленных заборин, живо был растаскан. На бане крыша только занялась, ее скоро стащили. Отворили дверь в баню; там ни живы ни мертвы сидели, прижавшись к углу, жена Егорова с малолетней дочерью. Они были чрезвычайно перепуганы, но невредимы. Их спас Господь от видимой смерти, и притом от самой ужасной смерти. Когда Егор в испуге бросился в пламя, чтобы выбежать вон из бани, жена, не помня как и почему, успела затворить за ним дверь и осталась на волю Божию в бане с дочерью. Пламя не успело еще пробраться к ним, как залит был пожар.

Между тем Егор, нагой, весь обожженный, прибежал домой к матери.

– Матушка, прости меня, окаянного, – были первые слова его. – Господь наказал меня за тебя.

Медицинских пособий подать было неоткуда, да и поздно. Антонов огонь быстро начал охватывать все обожженные места тела его; позвали священника. Егор исповедался с таким самоосуждением и сокрушением, что подобное покаяние редко можно встретить. Он промучился целую ночь и весь следующий Светлый день; все стонал и молил мать о прощении. К вечеру Светлого дня он был покойник.

Во все это время у Егора капли во рту не было. И не разговелся он по-христиански, как предсказала оскорбленная мать его.

Смерть произвела страшное впечатление на весь приход. Бедная мать, как убитая, стояла у гроба. Тело отпевали во вторник на Святой. Радостные слова песнопений церковных: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав» – как будто не касались ее слуха и сердца. Жена Егора и дочь рыдали у гроба.

Без всякой проповеди гроб этот был самым лучшим проповедником для всех жителей села и целого прихода. Господь ясно говорил всем: «Смотрите, какое страшное наказание ожидает и родителей за дурное воспитание детей своих, и детей за непочтение к родителям». Много и других уроков можно было извлечь из этого события.

Вскоре после похорон жена Егорова перебралась жить к своему отцу и матери; а Анне пришлось кланяться Марье Леоновой и ее детям, чтобы они не покинули ее, сироту.

Отчего загорелся предбанник, неизвестно; вероятно, заронено было раньше, или при входе в баню вынесена была головешка и брошена где-нибудь близ предбанника, как это весьма часто бывает в деревнях; ветер раздул эту головешку; а рядом солома, хворост, костра; это все равно, что порох: одна минута – и пожар.

Я был свидетелем этого страшного, потрясающего душу события, говорит автор этого рассказа. Оно и до сих пор живет в памяти юрьевских крестьян как грозное слово Самого Господа.

Из журнала «Детский отдых»

Наша бабушка не могла видеть ничьего страдания, и стоило при ней только ударить какое-либо животное или раздавить насекомое, чтобы попасть надолго в ее немилость. Раз сестра моя, лет шести девочка, купила себе чижа в клетке. Чиж казался очень веселым; он чиликал, прыгал. Мы все: и братья, и сестры, и я – радовались на него и любовались на него. Пришла к нам бабушка. Сестра, конечно, сейчас же побежала к ней со своим чижом и собиралась уже вынуть его из клетки, как бабушка остановила ее. Она положила ей руку на голову и, нагнувшись к ней, спросила ласково:

– Купила ты птичку для того, конечно, чтобы выпустить ее на волю?

– Зачем? – спросила с удивлением и даже с испугом сестра, подняв на нее глаза.

– Извини, девочка, – сказала бабушка грустным голосом, – я думала, что ты добренькая и настолько велика, что понимаешь, как дурно, как грешно мучить такое крошечное создание Божие.

– Да кто же его мучит? – спросила обиженно сестра. – Его никто не трогает. У него все есть: и корм, и питье, и посмотрите, какая клеточка, чудо...

Сестра приподняла клетку к самому лицу бабушки.

– Да, у него все есть, кроме того, что ему надо, – сказала бабушка, как бы с укоризной. Она не прибавила ни слова, но мы отлично видели, что она недовольна нами.

До обеда бабушка сидела с матушкой, а за обедом она говорила с нами как ни в чем не бывало. После обеда, увидев нас у окна возле клетки, она подошла к нам и стала любоваться на чижа.

– Бедненькая пташка, – сказала она, – думала ли ты несколько дней тому назад, когда летала на свободе, что кончишь жизнь в такой неволе? А детки твои, кормит ли их отец или они все уж померли от голода? А как они ждали тебя, как высовывали свои головки из гнездышка, как разевали большие рты и кричали, кричали! Как им было голодно и как холодно ночью! А вот вы во сколько раз больше птички, а что бы вы стали делать, если бы кто-нибудь отнял у вас маму?

Бабушка ушла. Мы молчали. Птичка уже не казалась нам такой забавной... Через полчаса отпертая клетка стояла на открытом окне. Чиж, попрыгивая, приблизился к отпертой дверке и, как бы почуяв свободу, встрепенулся всем телом, огляделся во все стороны, сделал два-три прыжка за порог и, как бы не веря своему счастью, остановился, опять оглянулся и, прыгая, вышел на откос подоконника, сел, зачиликал громко, радостно, вспорхнул и, продолжая чиликать, улетел.

– Пусть Господь Бог тебя порадует так же, милая девочка, – сказала бабушка, видевшая всю сцену. Она подошла к сестре и крепко поцеловала ее в голову и в лоб.

Сама бабушка считала своей обязанностью откупать на волю птиц. В праздник Благовещения она не только откупала полные клетки птиц, но, когда у нее не было денег, она употребляла все свое красноречие, чтоб убедить продавца в беззаконности его торговли. Некоторые отвечали ей грубостью, а иные, подумав, отворяли клетки и, глядя, как маленькие пташки толкали и теснили друг друга у дверки, говорили:

– Эк их, словно люди, – от радости ума лишились.

Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал Себя за нее (Еф. 5:25).

Жены, повинуйтесь мужьям своим, как прилично в Господе (Кол. 3:18).

Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос Глава Церкви, – и Он же Спаситель тела (Еф. 5:22–23).

Мужья, любите своих жен и не будьте с ними суровы (Кол. 3:19).

Также и вы, мужья, обращайтесь благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом, оказывая им честь, как сонаследницам благодатной жизни, дабы не было вам препятствий в молитвах (1Пет. 3:7).

По «Воскресному дню»

Лет восемь тому назад я жил в Москве, на одной из ее далеких окраин, расположенных на берегу реки.

Был один из первых дней апреля, когда, по обыкновению, река Москва, тихая и немноговодная во все остальное время года, в этом месяце с шумом и ревом высоко поднимает свои быстрые воды в гранитных берегах в центре столицы и широко разливается в низких местах города, сокрушая и унося все, что попадется на пути...

День склонился к вечеру, и так как на утро было воскресенье, первое по Пасхе, то во всех церквях уже раздавался первый троекратный звон ко всенощной.

Покойная мать моя, с детства приучившая нас к посещению храма Божия, и в этот раз, уходя куда-то из дома, просила меня не ходить на реку (куда я собирался с товарищами «смотреть воду»), а как и всегда, советовала лучше отправиться в церковь и отстоять Божественную службу.

Я дал ей слово исполнить ее желание, и мы расстались.

Всегда послушный и исполнительный во всех советах моей матери, на этот раз, оставшись один и сойдясь опять с товарищами, я скоро забыл данное ей обещание и отправился на реку.

Река бушевала во всей своей силе...

Разлив ее был один из тех, какие весьма редко случаются в Москве, и старожилы толковали, что не запомнят такой воды с пятидесятых годов.

По обоим берегам реки стояли бесчисленные толпы народа и глядели на быстро бегущие воды, изредка проносившие или одинокую, оторванную где-либо лодку, или запоздавшие куски льда.

Множество смельчаков, несмотря на глубину реки и быстроту течения, на худо сколоченных из разного старья плотиках плавало между берегом и барками.

Подстрекаемые их выходками и не довольствуясь зрелищем с берега, мы подошли к реке и, отыскав заброшенную, худую, наполовину погруженную в воду плоскодонку, недолго думая вдвоем взобрались на нее, чтобы перебраться на барки. А так как сидеть в ней было уже невозможно, то мы и поместились стоя на противоположных концах.

Подвернувшийся под руки шест заменил нам весло, и мы, не обращая внимания на предупреждения благоразумных людей об опасности, отчалили от берега.

По мере того как мы подвигались ближе к цели, лодка наша все более наполнялась водой, и достаточно было одного неосторожного движения, чтобы окончательно пойти ко дну.

Так и случилось...

Товарищ мой, налегая на шест, по всей вероятности, глубоко завязил его в землю и, вытаскивая его обратно, сильно покачнул лодку.

Я потерял равновесие, оступился на борт... Голова моя закружилась, и что было дальше – не помню...

В то мгновенье, когда я опомнился и открыл глаза, я с невыразимым ужасом увидел или, скорее, почувствовал себя погружающимся в мутное водное пространство, которое, борясь с воздухом, врывалось в меня через рот, нос и уши. Сквозь зеленовато-мутную массу воды я увидел над собой далекий отблеск Божиего света, и сердце мое, как бы прощаясь с ним, болезненно сжалось...

В один миг предо мной пронеслась вся моя кратковременная жизнь: мое счастливое, безмятежное детство, мое полное невзгод и лишений отрочество и расцветающая юность.

В один миг во мне явилось тоскливое сожаление о безвременно утраченной мной, моим безумным поступком загубленной молодой жизни. В один миг во мне пробудился горький упрек совести за нарушенное данное мной матери слово, и я понял, что Бог наказывает меня за этот проступок.

Кроткое, любящее лицо моей доброй матери, с младенчества поучавшей нас страху Божию, добродетели и любви к людям, живо представилось мне.

Я невольно вспомнил о том сыне, который, погибая среди бурного моря, мысленно просил свою мать помолиться Господу о избавлении себя от смерти, и, инстинктивно подняв кверху руки, я как бы умолял мою мать тоже помолить Всеблагое Провидение о моем спасении.

В это мгновение, несмотря на мое неумение плавать, я почувствовал, что поднимаюсь кверху. Сквозь водное пространство я ближе к себе увидел свет Божий и, вынырнув на поверхность воды, очутился около нашей всплывшей плоскодонки, на которой уже сидел мой товарищ. Не помня себя, я взобрался на опрокинутое дно лодки, и первым моим движением было крестное знамение с искренней благодарностью Отцу Небесному, не допустившему меня сделаться жертвой ребячей шалости.

В это время, как бы напоминая о моем обещании ко всенощной и о проступке пред матерью, на ближней колокольне раздался звон.

Вскоре с берега подали нам лодку, и мы, выбравшись на землю, убежали домой.

Спустя немного времени, рассказывая этот страшный случай моей матери, я узнал, что в это время она совершенно беспричинно впала в какое-то тоскливое состояние и, как бы предчувствуя что-нибудь недоброе со мной, мысленно вознесла ко Господу обо мне свою горячую материнскую молитву, что и заставляет меня всецело приписать мое избавление от ужасной смерти великой милости Создателя по ее молитве и еще раз подтвердить известную пословицу, что материна молитва со дна моря вынимает.

Григорий Дьяченко

Екатерина Романовна Дашкова родилась в 1743 году и воспитывалась в доме дяди, графа Михаила Илларионовича Воронцова. Превосходное, по понятиям того времени, воспитание ее ограничивалось обучением разговору на иностранных языках, танцами и рисованием. Только благодаря охоте к чтению она сделалась одной из образованнейших женщин своего времени. Поездки за границу и знакомство с знаменитыми писателями много способствовали ее дальнейшему образованию и развитию.

В 1758 году Екатерина Романовна становится приближенной особой у императрицы Екатерины II (тогда еще Великой княгини) и преданнейшей ее почитательницей. Их связывала любовь к наукам и литературе. Но вот, вскоре по восшествии на престол императрицы Екатерины, умирает муж княгини Дашковой. Молодая двадцатилетняя вдова посвятила свою жизнь на воспитание единственного сына. Ради завершения его образования она семь лет провела за границей, в Англии, где сын ее окончил курс в Эдинбургском университете. Кроме Англии, она посетила еще Германию, Францию, Швейцарию и Италию и везде старалась завести знакомство с учеными и писателями. По возвращении на родину княгине Дашковой предложено было императрицей занять место директора Санкт-Петербургской академии наук и художеств. По мысли Дашковой была открыта Российская академия, имевшая одной из главных целей усовершенствование русского языка. В ней Екатерина Романовна была первым президентом. По назначении своем княгиня во вступительной речи выражала уверенность, «что науки не будут заключаться в стенах одной лишь академии, но присвоены будут всему Отечеству и, вкоренившись, процветать будут». С этой целью были устроены при Академии публичные лекции (ежегодно в течение летних месяцев), имевшие большой успех и привлекавшие множество слушателей. Одиннадцать лет директорства княгини Дашковой были цветущей порой академии. Лучшей оценкой ее деятельности может служить то, что в 1801 году, по вступлении на престол императора Александра I (когда княгиня уже удалилась от дел), члены Российской академии единогласно решили пригласить княгиню Дашкову снова занять председательское кресло в Академии. Но она отказалась от этого предложения. Последние годы своей жизни княгиня проводила в занятиях литературой. После нее остались очень ценные и интересные мемуары (воспоминания) о славном времени царствования Екатерины Великой, близкой и ревностной сотрудницей которой она была.

Честь и слава княгине Дашковой за то, что она, не щадя ни трудов, ни средств, ни сил, старалась получить самое высшее образование, чтобы затем послужить распространению просвещения в своей Родине, честь и слава ей за то, что она, понимая важность основательного образования и воспитания детей, предпринимает дальние трудные путешествия, живет даже несколько лет вдали от Родины, в далекой Англии, чтобы здесь дать самое лучшее образование своему сыну. Да будет похвала ей от всех русских женщин за то, что она своим примером показала, что русская женщина способна к самому высшему научному образованию и может с честью занимать самую высокую и ответственную должность, какова, например, должность президента Академии наук.

Сост. по проповеди архиепископа Илии Минятия

Из Древнего Рима был несправедливо изгнан Кориолан, благороднейший патриций⁵⁹ и мужественнейший полководец. Озлобившись, он призывает войско, возбуждает войну против неблагодарного отечества. Он победителем приближается к Риму, окружает его, осаждает, стесняет. Он первый восходит на крепостные стены города, держа в руке меч, дыша угрозами и убийством, устрашая сжечь город до основания, а самих граждан истребить мечом, их кровью утолить свой гнев и загладить обиду, несправедливо ему причиненную. Римляне с трепетом собираются на совет и не находят от угрожающей опасности никакого средства, кроме как упасть к ногам этого страшного и сильного мужа, попросить прощения и смягчить его гнев. Итак, пошли впереди избранные из сената, за ними разные сановники и, наконец, простой народ, толпы женщин и детей, все со слезами на глазах и глубоким унынием на лице; они восходят на стену, являются перед Кориоланом, падают, кланяются, упрашивают, плачут, и все одним умиленным голосом просят пощады отечеству и своей жизни. Но тот стоит неумолимый, не преклоняется на просьбы, не смягчается от слез всех граждан; наоборот, он ожесточается, хочет дать знак к битве, повести войско в наступление, на убийство и всегубительство. Когда же в толпе он увидел опечаленное лицо почтенной женщины, Бетурии, своей матери, которая напомнила ему свою нежную материнскую любовь, – увидел, и в то же мгновение взор его просветлел, гнев утих, меч опустился и выпал из рук; он останавливает наступление войска, примиряется с гражданами, входит в родной город не как враг, а как друг. Таким образом он освобождает отечество от крайней опасности. Настолько присутствие одной матери перед сыном важнее, чем присутствие бесчисленной толпы народа; для сына что может быть приятнее имени матери? Что сильнее слез и молений матери? Так бывает могущественно влияние матери на сына!

По «Четии-Минеи»

Однажды Макарий, великий подвижник, услышал голос: «Ты еще не сравнялся с двумя женщинами, живущими в городе». Святой подвижник тотчас отправился в город и, отыскавши указанных ему свыше женщин, сказал им: «Я пришел к вам из отдаленной пустыни, чтобы узнать ваши дела, которыми вы благоугождаете Богу». Женщины отвечали: «Каких дел, святой отец, ты ищешь у нас? Мы женщины замужние и живем со своими мужьями, как обыкновенно живут все замужние женщины, – какие могут быть у нас особые дела?» Но преподобный убедительно просил их рассказать образ их жизни. Тогда одна из них сказала: «Мы две снохи, жены двух братьев, пятнадцать лет живем в одном доме, и в продолжение этого времени мы не слыхали одна от другой дурного слова и никогда не ссорились между собой. Мы возымели было намерение удалиться от мира и посвятить себя на служение Богу в каком-либо монастыре, но мужья наши не согласились. Вместо того мы положили завет перед Богом – никогда не произносить ни одного пустого слова, сидеть более дома и заниматься делом». Выслушав это, преподобный Макарий сказал: «Поистине, важнее всего произволение на добрые дела, и если есть такое произволение, где бы кто ни жил, достигнет спасения».

«Четии-Минеи», 19 января

Вагнера

Ветер бил дождем в окна. На дворе было темно, сыро и холодно. Но в большой, чистой комнате – тепло и уютно.

Светло горит лампа на круглом столике перед мягким большим диваном. Распятие старинной работы из слоновой, уже пожелтевшей кости. Ровный свет лампадки пробегает легкими, нежными тонами по всей фигуре и мягким светом освещает голову Распятого. И вся фигура резко отделяется от креста из черного дерева.

– Мама! – говорит шестилетний кудрявый ребенок матери, которая сидит на диване и быстро вяжет длинный теплый шарф. – Мама! Ведь это Христос распят?

– Да, Христос! – и она мельком оглядывается на распятие и снова погружается в свою работу.

– Как же Он распят? Расскажи мне, мама, что значит распят?

– Это значит, что Его прибили гвоздями ко кресту.

– Как прибили гвоздями?

– Так! – Она оставляет работу и берет за ручку ребенка. – Приложили Его руки вот так к деревянному кресту, в каждую руку вколотили гвоздь молотком, гвозди пробили руки насквозь и вошли в дерево; потом в каждую ногу тоже вбили по большому гвоздю в дерево; потом крест врыли в землю, и так висел Он на этом кресте целый день, пока не умер.

Ребенок побледнел. Его чуткое, восприимчивое воображение живо нарисовало весь ужас страшной кровавой казни.

– Мама! Ведь Ему было очень больно? – спрашивает он, стараясь не верить своему впечатлению. – Больно… До крови?

– Да! Очень, очень больно.

– Зачем же это с Ним сделали? Разве Он был злой?

– Нет, Он был добрый, Он был добрее всех людей, которые были и будут когда-либо на земле, потому что Он был не только человек – Он был Бог!

– Зачем же Его так убили?

– Затем, что Он всем желал добра. Он говорил, что Бог, Его Отец, добр, и затем послал Его на землю, чтобы все узнали, как Он добр. И Он делал много добрых дел, и много народа ходило постоянно за Ним. А злые завидовали Ему. Он уличал их во лжи, зависти, в злых делах. И вот за все за это схватили Его и казнили. Впрочем, Он Сам, желая спасти людей от грехов, желая пострадать за них, добровольно согласился отдаться Своим врагам, принять муки, и притом самые ужасные, за всех людей.

– И за это Его убийцам ничего не сделали? – И на лицо мальчика набежала краска, и слезы засверкали на глазах его. – Я бы их всех прибил гвоздями к деревьям.

И он сжал маленькие кулаки.

– Зачем же? – говорит мама. – Ты сделал бы очень дурно. Никогда не должно платить злом на зло. Это говорил Он, Христос, и когда Его распяли, как ни больно было Ему, но Он, умирая, молился за тех, которые Его распяли, молился, потому что Он любил всех людей – и добрых, и злых... Ведь каждый злой человек не был бы злым, если бы вокруг него не было ничего злого и если бы он сам не мог делать зла.

Мальчик долго смотрел на распятие, на Его опущенную голову, на страдальческое лицо, на полуоткрытые уста, которые, казалось, шептали молитву и повторяли одно и то же великое слово любви к человеку.

– Мама, – сказал он наконец, – я буду добр, я буду всех любить – и добрых, и злых.

– Да, – сказала мама, – будь добр и люби всех, всех людей. Если ты будешь любить всех, то ты будешь хорошо учиться, потому что только тот, кто много знает, может сделать много добра всем людям и тот, действительно, любит всех людей.

И она пристально посмотрела на него, сдвинула кудрявые волосы с его лба и поцеловала этот еще небольшой, но уже высокий и крутой лобик.

– Может быть, – подумала она, – в тебе, действительно, вырастет любовь к знанию, истине, на пользу и благо всех людей. Может быть, Он уже отметил тебя и вложил в твое сердце эту великую любовь.

И она с тихой, безмолвной молитвой взглянула на распятие.

И тихо теплится лампадка. Светло, тепло, уютно в большой комнате. А ветер бьет дождем в окна. На дворе темно, сыро и холодно.

Лев Толстой

Счастливая, счастливая, невозвратная пора детства!

Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно; давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Мать говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу. Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она вся сделалась маленькая-маленькая – лицо ее не больше пуговки; но оно мне так же ясно видно; вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках глаза; но я пошевелился – и очарование разрушилось; я суживаю глаза, поворачиваюсь, всячески стараясь возобновить его, но напрасно. Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.

– Ты опять заснешь, Николенька, – говорит мне мамаша, – ты бы лучше шел наверх.

– Я не хочу спать, мамаша, – ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение; здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках: чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко прижмешь ее к губам.

Все уже разошлись, одна свеча горит в гостиной; мать сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной, нежной ручкой провела по волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос:

– Вставай, моя душечка, пора идти спать. Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее; она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.

– Вставай же, мой ангел!

Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекочут меня. В комнате тихо, полутемно, нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать:

– Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!

Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени.

– Так ты меня очень любишь?

Она молчит с минуту, потом говорит:

– Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? Не забудешь, Николенька?

Она еще нежнее целует меня.

– Полно, и не говори этого, голубчик мой, душенька моя! – вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз – слезы любви и восторга.

После этого, как, бывало, придешь наверх и станешь пред иконами в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря:

– Спаси, Господи, папеньку и маменьку.

Когда я повторял молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство.

После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце, на душе легко, светло и отрадно, одни мечты гонят другие, – но о чем они? Неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастье. Вспомнишь, бывало, о Карле Ивановиче и его горькой участи, единственном человеке, которого я знал несчастливым, и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы текут из глаз, и думаешь: «Дай Бог ему счастья, дай мне возможность помочь ему облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать». Потом возьмешь любимую фарфоровую игрушку, зайчика или собачку, уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать. Еще помолишься о том, чтобы Бог дал счастье всем, чтобы все были здоровы и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.

Из проповеди архиепископа Илии Минятия

В славном городе Афинах жил некий философ⁶⁰ по имени Леонтий; рода он был знатного, и хотя веры языческой, но жизни был честнейшей. При своей смерти он все свое имение отказал сыну, а имевшуюся у него дочь оставил без всего. И когда его спросили, почему он так, как бы презрительно, отнесся к слабому существу и не оставил ей ничего в приданое, то Леонтий на это ответил: «Довольно будет для нее своего счастья». Быть может, он так ответил, основываясь, как язычник и астролог⁶¹, на странных современных ему воззрениях на звезду, под которой родилась его дочь. Но ее будущее счастье, как увидите, было следствием ее тщательного воспитания, добродетелей, выдающихся дарований – она действительно достигла блестящего положения, когда тому представились удобные обстоятельства. Афинаида, так называлась дочь философа, не удовольствовалась завещанием отца и после его смерти начала судиться с братом, желая лишить завещание силы и взять себе надлежащую часть родительского имения. Выехав из Афин, она отправилась в Константинополь, чтобы там искать правосудия у царя. Царем был тогда Феодосий младший. Когда Афинаида представлялась царю, то ее увидела сестра царская, славная Пульхерия; она заметила ее прекрасное лицо, честный взгляд, разумность в речах; во всем чувствовалось, что это была дочь философа и притом сама высокого ума и образования. Пульхерия ее возлюбила, милостиво приняла и обратила ее в христианство, дав ей вместо языческого имени Афинаида христианское имя Евдокия. Обратив же в христианство, она выдала Евдокию замуж за своего брата, царя Феодосия. И так исполнились слова ее отца: «Довольно будет для нее своего счастья». Из простой афинской язычницы она стала христианкой и царицей Константинополя. Она лишилась родительского наследства, а Бог ей дал скипетр и корону.

Радуется наше сердце, слыша о таком счастье этой девицы. Но приготовимся к слезам, чтобы оплакать ее великое несчастье. О, зависть, зависть, как ты горька и как много несчастий ты приносишь людям!

Позавидовали Евдокии, оклеветали ее неправедно перед царем и ее мужем, будто она имеет к нему малую верность и почтение и будто она весьма почитает Павлиниана, который был очень ученый и честный человек и с которым она, действительно, часто беседовала, любя сама науки. Хотя царь этому не поверил, но возымел сомнение и, ничего не говоря Евдокии, искал случая сам удостовериться. Однажды принесли царю яблоко, которое было необычайной величины; царь отослал его к Евдокии. А она, не подозревая против себя никаких клевет, послала это яблоко к Павлиниану, который был в это время болен. Царь, придя навестить больного Павлиниана, увидел там свое яблоко, изменился в лице, возмутился сердцем и вышел печален и гневен, и когда пришел к царице, то прежде всего спросил: где яблоко, которое он к ней прислал? Она, по действу ли диавола, радующегося о зле, или по попущению Божию, не объявила ему истины, а сказала, что она то яблоко сама съела, и утвердила свое слово клятвой, поклявшись даже царским здоровьем.

Этого было достаточно; царь поверил клевете и тотчас повелел отсечь голову лежавшему в постели Павлиниану, который не только был совсем невинен, но даже ничего не подозревал. С Евдокией царь развелся и послал ее в ссылку в Иерусалим. И вот дворец, где раньше царили радость и мир, был возмущен печалью и тревогой.

Из этого примера вы видите, сколько зла могла наделать зависть, смешанная с клеветой. Благодаря зависти, был убит неповинный Павлиниан, разлучена царица с мужем; поругана добродетель верной жены; нарушена радость многих, и никто от этого не получил никакого для себя удовольствия. Может ли после этого завистливый, доставляющий только злобную радость бесам, может ли и имеет ли право называться христианином?

В заключение вспомним поучение апостола Павла: не будем тщеславиться, друг друга раздражать, друг другу завидовать (Гал. 5:27). Не будем тщеславны, будем знать каждый только свое; не будем осуждать один другого, не будем ревновать один другого. Если вы поедаете один другого, то берегитесь, как бы вам всем не погибнуть. Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом (Гал. 5:15)⁶².

Сост. по Острогорскому

Наталья Борисовна была любимицей матери; которая приходилась теткой императору Петру Великому; росла она в довольстве и холе, окруженная самыми нежными заботами. Любуясь ею, мать часто мечтала о том, как Наташа вырастет и будет одной из самых знатных и красивых невест. Не забыла мать дать ей и образование, что было большой редкостью в женщинах того времени. Наташа очень рано выучилась читать и писать не только по-русски, но и на иностранных языках, и до самой смерти сохранила доброе воспоминание о своей образованной гувернантке, взятой к ней умной матерью. Но недолго пришлось Наташе пользоваться материнской лаской. Едва исполнилось ей четырнадцать лет, как мать умерла, оставив ее круглой сиротой на попечение гувернантки да старшего брата, которому тогда было всего пятнадцать лет. В то время дети знатных родителей рано принимались на службу, почему и он тогда служил поручиком (офицером) в Преображенском полку. Он-то и стал тогда господином в доме.

Сильно изменился характер девушки после смерти матери. Из веселой и живой она стала задумчивой и серьезной. Круглая сирота, она обращала на себя общее внимание красотой, богатством и образованием, но редко выезжала в общество, не находя удовольствия в танцах и пустых разговорах. Много сваталось за нее знатных женихов, но она отказывала всем, решившись выйти за того, кого полюбит. Так прожила она два года. Ей было уже шестнадцать лет, когда она встретила двадцатидвухлетнего князя Ивана Алексеевича Долгорукого. Молодой человек, красивый, веселый, талантливый, очень ей понравился, и она согласилась выйти за него замуж. В то время Петр Великий уже умер, и в России царствовал его внук, Петр II Алексеевич, которому было в то время только пятнадцать лет. Молодой государь, еще Великим князем, сблизился с Долгоруким и так полюбил его, что они даже спали вместе в одной комнате. Князь поддерживал в Государе охоту учиться и часто помогал добрыми советами. И так полюбил царь Долгорукого, что пожелал с ним породниться, и обручился с его родной сестрой, Екатериной Алексеевной. Таким образом жених Натальи Борисовны становился первым, после царя, лицом в государстве, и немудрено, что со всех сторон слышала она восклицания: «Ах, как она счастлива!»

Совершился наконец парадный сговор. Редко кому случалось видеть в жизни такое блестящее собрание. На сговоре была вся царская фамилия, все чужестранные посланники, вся знать; столько было гостей, что их едва вмещал обширный дом Долгоруких. Невесту одарили: кто дорогими серьгами, кто часами с бриллиантами, кто другими драгоценностями. Богатство Долгоруких было несметно, и «руки мои, – рассказывает княгиня, – не могли бы забрать всех подарков, если бы мне не помогли принимать их». Когда стали разъезжаться гости по Москве, на их пути зажгли смоляные бочки, а около дома стояла громадная толпа народу.

– Слава Богу! – кричали в толпе, – отца нашего Бориса Петровича дочь выходит замуж за важного человека. Теперь-то наделает она вволю всем добра.

Но счастье длилось недолго: всего двадцать четыре дня. В сочельник, 24 декабря 1729 года, было обручение, а 18 января 1730 года неожиданно скончался государь Петр II Алексеевич, заболев оспой. С его смертью круто изменялось положение Долгоруких.

Страшно подействовала на Наталью Борисовну смерть Государя. Просыпается она 19 января счастливая, веселая, выходит пить чай и видит в столовой всех своих родственников. Она знала, что Государь болен, но не предполагала несчастья. Заплаканные глаза родных, ответы, которые ей давали неохотно на ее вопросы, из желания скрыть он нее горе, выдали их. Не раз слыхала она прежде, как при перемене царя в иноземных государствах гибли в ссылках и казнях прежние царские любимцы; она горько заплакала, предвидя недоброе. Напрасно старались утешить ее родные, суля других женихов – и знатных, и богатых. Но она и слышать не хотела о том, чтобы, дав слово в счастье, отказать жениху тогда, когда он терял все. Вечером приехал к ней Иван Алексеевич, горько жаловался на свое несчастье, рассказывал о последних минутах дорогого покойника, как он с ним разговаривал, как прощался. И плакали оба, жених и невеста, и клялись, что разлучит их одна смерть.

Все друзья и знакомые стали избегать их, сторониться их, заискивать перед теми, кого прочили в новые любимцы. Лучше не родиться, чем быть превознесенным случаем, обстоятельствами, а после пасть так же легко, как и возвыситься.

На престол вступила герцогиня курляндская Анна Иоанновна.

Вслед за Анной Иоанновной приехал в Россию ее камергер⁶³, ловкий и честолюбивый курляндец Бирон. Он был человек жестокий и необразованный. Предвидя, каким несчастьем для всего народа будет его приезд в Россию, Долгорукие в числе условий, предложенных царице, поставили, чтобы она отнюдь не позволяла ему въезжать к ним. Понятно, какую злобу он должен был питать к Долгоруким, и недаром говорил публично: «Дома той фамилии не оставлю». Приехав в Москву и захватив в свои руки всю власть, он, простой конюх по происхождению, видеть не мог равнодушно верных слуг прежних государей. В самое короткое время он стал в такое высокое положение, что все целовали ему руки и чествовали, как великого князя. Не зная, к чему ему придраться, чтобы скорее сослать Долгоруких, он стал призывать к себе прежних их друзей, ласкал их, выспрашивал, как князья жили, не брали ли взяток. Но никто не мог сказать про них ничего дурного. Тогда он велел объявить, чтобы всякий, кто кем недоволен, подавал государыне просьбы. Пошли доносы, наговоры, и положение Долгоруких с каждым днем становилось опаснее.

Так шло время до апреля. Невесело было графине. То жених приедет – вместе плачут, то всякие недобрые вести доходят. Кто говорит; в ссылку сошлют, кто – чины да ордена отберут, то неприятности дома. Брат и родные беспрестанно упрекали ее, что не отказывает жениху, которому грозили бедствия. Надобно было на что-нибудь решиться. Как ни откладывали дня свадьбы, но наконец, видя упорную решимость невесты идти на все, что ни будет впереди, должны были его назначить. Пришел этот день. Проводить даже в церковь некому: никто из родных не едет, да и звать то кто будет? Только две старушки, дальние ее родственницы, согласились поехать в церковь.

Надо было ехать венчаться верст за пятнадцать от Москвы, в родовое село Долгоруких Горенки. Там жили отец жениха, его братья и сестры, недружелюбно расположенные к невесте, и без того расстроенные ожиданием близких бед. Стала прощаться графиня со своими домашними и братьями, которые отпустили ее с горькими слезами, оплакивая, как покойницу. Поехала она со своими двумя старушками венчаться и, заплаканная, вошла из-под венца в дом свекра одна-одинешенька с мужем, потому что и старушки уехали домой. И хоть много было наприглашено гостей с жениховой стороны, но свадьба походила скорее на похороны, чем на веселый пир молодых.

Через три дня после свадьбы, только что молодые собрались ехать с визитами, вдруг приезжает чиновник и объявляет свекру Натальи Борисовны, что им указом государыни приказано тотчас же ехать в свои дальние деревни и жить там впредь до нового распоряжения.

После больших трудностей и лишений приехали наконец в свои деревни. Тут решились остановиться на отдых и зажили довольно спокойно. Только раз, уже на третью неделю стоянки, обедают все вместе в господском доме, окнами на большую дорогу. Кто-то взглянул в окно – видит: по дороге пыль столбом; несутся прямо к дому несколько телег, а позади коляска. Все бросились к окнам – видят: в телегах все солдаты, более двадцати человек, а в коляске гвардейский офицер. Без чувств упала княгиня со стула, а когда опомнилась, видит: комната полна солдат. В ужасе ухватилась она за мужа и не отпускала от себя, чтобы только его с ней не разлучили. Никто толком не говорит, что случилось. Только по всему дому беготня и плач.

Вдруг офицер велит подавать кареты: хотят куда-то везти, а куда – ссыльные и не знают. Одно утешило княгиню: не разлучат с мужем. Офицер сжалился над ней и позволил, перед тем как садиться в карету, сходить за вещами в сарай, где была спальня молодых, но не иначе, как под конвоем двух солдат. Кое-как собралась опять в путь Наталья Борисовна, и уже потом только, в карете, узнала от мужа, что велено их везти в Сибирь, в маленький городок Березов, за три с лишком тысячи верст от Москвы, и там содержать под строгим караулом, никого к ним не пускать, ни их никуда, кроме церкви; что запрещено даже писать к ним и давать перья и чернила.

Так, в большом горе, доехали ссыльные до города Касимова, на притоке Волги Оке. Не было лица на княгине; даже родные ее мужа боялись за ее жизнь. Поместили на квартире всех вместе, уже не врозь, как прежде, а у дверей поставили часовых со штыками.

Так жили Долгорукие с неделю, пока готовили судно, на котором надобно было везти их далее уже водой.

Наконец судно было готово. Поехали. Ехали сперва по Оке до Мурома, а от Мурома до Нижнего, и с Нижнего стали спускаться вниз по Волге, но ниже Казани свернули на приток Волги Каму, да по Каме больше двух недель до города Соликамска, где наконец пересели на подводы.

Но не лучше был и сухой путь. Целых триста верст пришлось ехать Уральскими горами, на границе России с Сибирью, верст пять в гору, да с горы столько же. А дорога – каменистая, узкая, едва можно пробираться на повозках в одну лошадь. По обеим сторонам пропасти и обрывы, поросшие лесом. Тягость пути увеличивалась еще тем, что Долгоруким почти не давали отдыха, спеша доставить их скорее до места. Это была не какая-нибудь нынешняя шоссейная большая дорога, а проселок, по которому вместо станций верст через сорок были поставлены небольшие домики для пристанища проезжих и корма лошадей, с такими низенькими дверями, что входить туда нужно было нагнувшись. В этот переезд натерпелись все немало горя и болезней. Но он был еще ничто в сравнении с дальнейшим переездом водой в Березов. Ссыльным дали самое дрянное, старое судно, определенное на дрова. Даже офицер, провожавший их до сих пор и теперь передавший их другому, плакал, расставаясь с несчастными, и говорил: «Теперь-то натерпитесь вы всякого горя». И на этом-то судне плыли они под конвоем из 24-х человек солдат еще целый месяц, пока не привезли их к городу.

Березов – маленький городок в Тобольской губернии за 4000 верст от Петербурга. Он стоит на островке, образуемом рекой Сосной. Глухое и дикое это место. Жители едят там сырую рыбу, ездят на собаках и носят вместо одежды оленьи шкуры. Как сдерут с животного, так и наденут, продевая руки, вместо рукавов, в шкуру с передних ног. Избы там в то время строились из кедрового дерева с ледяными пластинками в окнах вместо стекол. Страшные бывают там зимы, месяцев до десяти, по восьми, и ничего не произрастает там: ни хлеба, ни даже капусты. Вокруг глухие леса да болота, а хлеб привозят за тысячу верст. В этом-то городе, который тогда был еще маленьким селением, лет за шесть до прибытия туда Долгоруких построили острог для ссыльных. Тут поместились Долгорукие, в большом, низеньком деревянном доме с небольшим прудом, в котором плавали гуси, утки и лебеди. Только эти птицы и развлекали несчастных в их одиночестве. Ели ссыльные деревянными ложками, пили из оловянных стаканов. Кормили их таким хлебом, что часто зубы не брали; держали в таком холоде, что щи мерзли, пока их ели; мало того, пищу приносили даже не каждый день, а на несколько дней зараз. Никуда, кроме церкви, не выпускали, да и то под караулом. Так потянулись день за днем, но твердо переносила все Наталья Борисовна: и холод, и грубое обращение солдат, и домашние неприятности, еще больше увеличившиеся со скорой, по приезде туда, смертью свекра и свекрови. Переносила она все твердо и безропотно для того, кого так много любила, стараясь ласками и заботами хоть сколько-нибудь утешить опустившуюся голову мужа. С ним вместе читала Евангелие, вместе молилась и плакала. Так прожила она в остроге уже около восьми лет. Но на восьмой год случилась новая беда. Один мелкий чиновник вместе с младшим братом Натальи Борисовны, 12-летним мальчиком, подученным бывшей государевой невестой, донес, будто Иван Алексеевич говорил дерзкие речи против Государыни.

Князя Ивана заключили в холодный амбар и, разлучив с женой, запретили с ней видеться. Но Наталья Борисовна выпросила позволение видеть мужа по минуте в сутки через крошечное окно, и через него целые три месяца передавала ему пищу, и то не сама, а через часового. «Отняли от меня, – рассказывала она сама, – жизнь мою, моего доброго отца и мужа, с кем хотела и век окончить, кому в тюрьме была единственным товарищем. Эта черная изба, в которой я с ним жила, казалась мне веселее царских палат...»

Узнал потом обманутый мальчик, что из-за него тяжко достается молодым Долгоруким, которых он любил, и с горя лишил себя жизни.

Но и последнего утешения – хоть на минуту в день видеть мужа – вскоре лишилась Долгорукая. 4 августа 1738 года князя Ивана увезли в Новгород, даже не дав проститься с женой, и там казнили... Она даже долго не знала, что его уже нет в живых, а когда сказали ей, что увезли, и она стала рыдать и молить, чтоб ее отпустили за ним, ее втолкнули в острог, заперли и приставили к двери часового с ружьем.

После смерти мужа она осталась в Березове одна-одинешенька с двумя сыновьями, потому что родных ее разослали по разным местам. И жила там в страшной нужде еще год и десять месяцев. Наконец в 1740 году ее, истомленную, в рубище, привезли в Москву с обоими детьми, из которых старшему было уже восемь лет, но она не застала уже в живых императрицу Анну.

Не признали в убогой страннице жену казненного когда-то царского друга ни знакомые, ни родные. Вместо прежней богатой красавицы перед ними была нищая, просящая хлеба и крова для детей и себя. Странствовала она из дома в дом, по чужим дворам да передним много лет и, несмотря на всю тягость своего положения, воспитала сама своих детей, записала старшего сына на службу, женила его, а сама осталась одна с младшим.

Вырастила мать своих детей, и больше для нее не осталось ничего, что бы привязывало ее к жизни, в которой она так много любила и столько вытерпела за свою любовь. Задумала она оставить мир и уйти в монастырь, чтобы там спокойно дожить свои последние годы.

В 1758 году она прибыла в Киев. Выплакала она все слезы; один только образ покойного мужа часто вставал перед ней и будил старые воспоминания. Раз, поздним вечером, бродила она в раздумье по берегу Днепра, готовясь в мыслях принять монашество. В реке бушевали волны, вдали блистала зарница, тучи заволакивали месяц. Горько, ужасно горько сделалось на душе страдалицы. Вспомнился он... Вспомнилось короткое время счастья... Но подавила она в себе старые воспоминания и, быстро сорвав с руки обручальное кольцо, бросила в Днепр последнюю дорогую вещь, оставшуюся у нее на память о былом.

Вскоре потом она постриглась в монахини и в тихой монастырской жизни стала ожидать смерти. Но не шла смерть, и с каждым годом все сильнее чувствовалось одиночество. Скончался и ее любимый старший брат, скончался почти на ее руках и маленький сын, слабый и помешанный. Недолго после него жила страдалица, и в

1771 году умерла тихо и безболезненно, написав за несколько дней до своей кончины: «Оставшиеся после моей смерти, пролейте слезы, вспомнив мою бедственную жизнь. Слава Богу, что она кончилась, – не льются больше мои слезы, не вздыхает сердце».

Не стройте, женщины, на головах у себя башен из накладных волос, не выставляйте напоказ нежной шеи, не покрывайте Божия лика гнусными красками и вместо лица не носите личины. Женщине неприлично показывать мужчинам открытую голову, хотя бы золото вплетено было в кудри.

Если природа дала вам красоту, не закрывайте ее притираниями, но чистую храните для одних своих супругов и не обращайте на постороннего жадных очей, потому что вслед за очами неблагочинно ходит и сердце. А если при рождении не получили вы в дар красоты, то избегайте второго безобразия, то есть не заимствуйте красоты из рук – красоты, которую доставляет земля, которую покупают за несколько монет, красоты, которая стирается и стекает на землю, не может удержаться на тебе во время смеха, когда веселие приводит в трепет щеку, красоты, которую изобличают в подлоге ручьи слез, увлажняющий ланиты (щеки) страх, и уничтожает капля росы. Теперь блестят и полны прелестей твои ланиты; но вдруг (к великому смеху) являются они двухцветными, где темными, а где беломраморными. Ибо тебе, подсурьмившаяся и подрумянившаяся, возможно ли удержать на себе обличаемую в подлоге красоту? Поэтому не прибегай к постыдным пособиям прикрашивать свой вид.

Если и достанет у тебя хитрости сокрыть что-нибудь от супруга, хотя и не удобно Божий образ закрыть личиной, то смотри, чтобы прогневанный Бог не сказал тебе так: «Отвечай, чуждая мне тварь! Кто твой Творец? Я создал собственный Мой образ. Как же вместо любезного Мне образа вижу кумир?»

Если ты к супругу своему питаешь такую же любовь, какую и он к тебе, с тех пор как цветущей девой ввел тебя в брачный чертог, то это приятно ему. Но если стараешься понравится взорам других, то это ненавистно твоему супругу. Лучше тебе внутрь дома своего скрывать прелести, данные природой, нежели неблагочинно выставлять прелести поддельные. Ибо супругу довольно твоей природной красоты. А если красота выставлена для многих, как сеть для стада пернатых, то сперва станешь любоваться тем, кто любуется, и меняться взорами, потом начнутся усмешки и обмен словами, сначала украдкой, а потом и с большой смелостью. Но остановись, говорливый язык, и не произноси того, что последует за этим, Здесь все неразрывно идет одно за другим, подобно тому как железо, притянутое магнитом, само притягивает другое железо.

Послушай моих советов, какие изреку тебе из Божественного слова. Или не знаешь, как и древле твоего праотца обольстило доброцветностью человекоубийственное древо и как хитрость врага и убеждение супруги обольстили и немедленно изгнали его из зеленеющего рая? С этого-то времени, дочь моя, такой отеческий закон: никогда не полагаться на доброзрачность. Ибо всякая красота – для меня кратковременная прелесть: ее приносит весна и тотчас губит холодная зима или истребляет немилосердное время.

Расскажу тебе басню, которая очень идет к данному случаю. По одному древнему преданию, в роде человеческом не различалось прежде, кто хорош и кто худ; но многие, хотя были добродетельны, почитались беззаконниками, и наоборот, многие, хотя были безрассудны, слыли добрыми; самых бесчестных людей сопровождала слава, и совершенных преследовало бесславие, но ни тем, ни другим не было правосудия. Но не сокрылся от Царя Бога царствующий в мире грех и, воскорбев об этом, провещал Он наконец такое слово: «Несправедливо, чтобы слава Моя была и на добрых, и на злых; от этого грех еще более усилится. Поэтому дам им верный отличительный признак, по которому легко узнать, кто порочен». Сказав это, ланиты у добрых покрыл Он румянцем, так что при виде чего-либо постыдного тотчас разливается под кожей кровь; особенно женщин наделил Он румянцем в большей мере, потому что и кожа у них прозрачней, и сердце нежней. Но у злых Бог сгустил кровь и сделал неподвижной во внутренности, так что и от стыда нимало не приходит она в обращение.

Куда же причислю тебя, изукрасившая свои ланиты? Для меня не важен твой румянец, хотя и до чрезмерности покрывает он твою наружность; ибо это румянец бесстыдства. Не расписывай себе лица, не подделывай своего цвета; я признаю ту одну красоту, которую дала природа. Родные дети, хотя и некрасивы лицом, милее красивых, но усыновленных. Помня это, сохраняй свое тело таким, каково оно по природе, и не желай, чтобы тебя почитали иной, чем какова ты в действительности.

Один цвет любезен в женщинах – это добрый румянец стыдливости. Если хочешь, уступлю тебе другой цвет: придай своей красоте бледность, изнуряя себя подвигами для Христа, молитвами, воздыханиями, бдением днем и ночью. Вот притирания, годные и незамужним, и замужним. А красильные вещества побережем для стен.

Лучшая драгоценность для женщин – добрые нравы, то есть сидеть больше дома, беседовать о Божием слове, заниматься тканьем и пряжей (это обязанность женщины), распределять работы служанкам, нечасто переступать за порог своего дома, искать себе увеселений только в обществе целомудренных женщин и в одном своем муже.

Из В.Гюго перевод Плещеева

Еще совсем малюткой в колыбели,

Однажды близ меня заснула ты…

Румянцем щеки пухлые алели

И ясны были детские черты.

Ты даже трелей птички не слыхала –

Так крепко ты и сладко так спала;

А я стоял в раздумье. Окружала

Нас сумерек таинственная мгла…

Казалось мне, что ангелы слетали

К тебе, дитя, с небесной вышины;

И в сердце я молил, чтоб навевали

Они тебе лишь радужные сны.

Жасмины я и розы рвал без шума

И в колыбель бросал к твоим ногам…

И плакал я… Меня страшила дума:

Что в эту ночь судьба готовит нам?

Придет пора, глубокая дорога, –

Я, в свой черед, засну глубоким сном,

И ночь меня окутает немая;

Мрачней тюрьмы мой тесный будет дом,

И птички я не буду слышать трели.

Тогда молитвы, слезы и цветы,

Все, что твоей дарил я колыбели –

Все возвратишь моей могиле ты!

Сост. по «Воскресному чтению» 1881 г.

В Иоппии, которая называется теперь Яффой (город близ Иерусалима), жила одна христианка по имени Тавифа, что значит Серна. Была замужняя, или вдовица, или девица пожилая, из повествования «Деяний апостольских» не видно. Но видно то, что она была женщина добродетельная, и особенно была милостива к бедным вдовам. Вот она заболела и умерла; ее омыли и положили в горнице, то есть как следует приготовили к погребению. Такие люди всегда возбуждают в обществе большое о себе сожаление, и около гроба их собирается множество плачущих.

В это время недалеко от Яффы, верстах в пятнадцати, именно в Лидде, небольшом городке, находился апостол Петр, посещавший палестинских христиан. О нем было известно повсюду не только как об апостоле, но и как о великом чудотворце, совершавшем необыкновенные дела. В Яффе слышали, без сомнения, о последнем чуде, какое он совершил в Лидде, исцелив тамошнего жителя по имени Эней, восемь лет лежавшего в постели в расслаблении (Деян. 9:33). Яффские христиане, опечаленные утратой такой благотворительницы бедным, какова была Тавифа, послали двух человек просить святого апостола, чтобы он поспешил придти к ним.

Петр тотчас же встал и пошел с посланным. Когда он прибыл и ввели его в горницу, где лежала Тавифа, то все вдовы, находившиеся здесь, со слезами предстали перед апостолом, жалуясь на свое горе и показывая рубашки и платья, какие делала для них покойница, когда была жива. Видно слезы были сильны, а дела благотворения покойницы так очевидны, что тронули святого апостола. Петр, выслав всех из комнаты и преклонив колена, помолился; потом, обратившись к телу, сказал: «Тавифа, встань!» И она открыла глаза свои и, увидев Петра, села. Петр подал ей руку, поднял ее; а потом, пригласив находившихся вне комнаты христиан и вдовиц, поставил ее перед ними живой. Этим действием он показывал им, что ради их слез и для их утешения выпросил у Бога, чтобы она жила еще с ними: «Вот вам ваша благодетельница, – как бы так говорил, – утешьтесь, она жива и будет с вами». Можно вообразить, какова была радость всех этих бедных вдовиц, которые тут находились, оплакивая свою благодетельницу.

Чем Тавифа заслужила такой плач о себе со стороны бедных вдов? Все вдовицы со слезами предстали перед ним, показывая рубашки и платья, какие делала Серна, живя с ними (Деян. 9:39). Тавифа благотворила бедным вдовам, и благотворение ее состояло главным образом в том, что она делала для них, вероятно, и для детей их рубашки и всякие платья, необходимые для одеяния нашего тела. Рукоделие, обыкновенно сродное женскому полу, она обращала в средство для благотворения бедным вдовицам и их сиротам – это ее добродетель. Добродетель немалая, если обратим внимание на то, что одежда составляет одну из первых и самых чувствительных потребностей человека. Трудно даже решить, что важнее для человека – пища или одежда. Без пищи человек не может существовать: ему необходимо дневное пропитание. Но и без одежды ему трудно. Без нее никуда он не может показаться: ни в храм Божий, чтобы помолиться своему Создателю, ни к людям, чтобы выпросить у них кусок хлеба или трудом заработать дневное пропитание. Одежда убогая, безобразная, грязная, плохо прикрывающая тело, возбуждает отвращение к тому, на ком ее видят: таких людей обыкновенно обходят и не принимают в мало-мальски чистые покои. Обратите теперь внимание на положение вдов, чтобы оценить вам добродетель Тавифы. Вдова и ныне, после потери мужа, терпит большие недостатки в средствах для своего существования, особенно если она осталась с детьми. В древности же, в то время, в какое жила Тавифа, вдова представляла жалкое существо, лишившись семейной опоры, а с нею, большей частью, и угла, и поля, и общественного положения. Вот почему в священных книгах имя вдовицы, употребляемое без прибавления всякого другого слова, почти всегда означает название бедной женщины. Нелегко доставалось вдовам пропитание, но приобретение необходимой одежды соединялось еще с большими трудностями. Представляя это, вы поймете то чувство, с каким вдовы показывали апостолу рубашки и платья, находившиеся на их теле, пошитые и сделанные Тавифой, – показывали со слезами на глазах, смотря на покойницу. Картина этих вдов не могла не тронуть апостола, и он сжалился над ними, утешил их, воскресив умершую. Конечно, не в лице только этих вдов, но в лице всех бедных людей, вдов и сирот, где бы и когда бы мы их ни видели, картина наготы и убогого рубища вызывает сострадание человеческое; и вы согласитесь, что тот достоин земных и небесных благословений, кто не отвращает от нее взора, а отверзает милостиво свою десницу для покрытия убогого тела от стужи и стыда.

В обществе, где все люди пользуются взаимным вспомоществованием, – иначе они бы и жить не могли, – разные заботы и занятия разделены между членами его, подобно тому, как в нашем теле каждый член, пользуясь помощью других, имеет свое суждение и свое делание (1Кор. 12, 5, 6, 25); иные заботы и занятия свойственны мужчине, другие женщине. Рукоделие всегда у всех народов считалось занятием женщины (Притч. 31, 13, 19, 22, 24). Когда премудрый изображает идеал жены, то в числе первых ее достоинств поставляет рукоделие, уменье приготовлять всякие платья и одежды, которыми она сама одевает всю свою семью и, кроме того, снабжает бедных нуждающихся (Притч. 31, 13, 21).

В наше время рукоделие знакомо всякой женщине: обучают ему дома и в женских школах, обучаются дети-девицы и низшего, и высшего звания, бедного и богатого состояния. Поэтому всякая из вас, благочестивые читательницы, может быть Тавифой, может, как она, своим рукоделием служить бедным, вдовицам и сиротам, снабжая их рубашками и другими платьями. Но вот иная, может быть, скажет: «Как – чтобы я своими руками стала шить одежду для этих бедных, убогих, неблаговидных женщин или их детей, чтобы на их грязном теле я видела свою работу: сшитые или связанные мной рубашки, обувь и прочее?..» Так, действительно, представляется какое-то несоответствие между нежными, мягкими и белыми руками и грязным, грубым телом. Но ведь и нежные руки вызывались на работу, например, для Красного Креста, работали для раненых воинов, не разбирая, что станется с этим бельем, шитым нежными руками, на каком теле оно будет, какие раны прикроются им... Но то, скажете, было дело особенное; то – воины, ходившие на войну, спасавшие наших братьев от угнетения, от страданий под игом; то делалось по общему возбуждению, когда все женщины делали то же самое, все желали показать свое патриотическое⁶⁴ чувство. А здесь разве не то же самое? Наш брат, наша сестра в крайней нищете, не имеют чем прикрыть свое тело, страдают от холода; не могут показаться людям, чтобы выпросить или заработать пропитание, страдают от голода; люди, видя убогую одежду, гнушаются, брезгуют ими; дети в безобразных лохмотьях, в грязных заскорузлых рубищах страдают от холода, от болезней, покрыты язвами и ранами по всему телу. Ведь это также наши ближние, братья Христовы, которых Он заповедал нам любить и о коих завещал иметь братское попечение. Говорите: «Тут нет общего патриотического возбуждения». То-то и горе, что члены общества не хотят обращать внимание на толкущуюся среди них нагую нищету, люди проходят мимо нее, потому что о благотворении ей никто не узнает, никто за него не даст награды, нигде о нем не напишут... Но потому-то и требуется внимание к этим бедным, вдовым и сирым, что нагота их никого не возбуждает к состраданию и что люди обходят ее, не обращая никакого внимания как на вещь самую обыкновенную. Если бы вы подумали об этом, да сделали, да посмотрели потом: может быть, и ваша работа на теле бесприютного, неумытого ребенка показалась бы вам прекраснее и приятнее, чем на вашем собственном... Что нужды, что вы за ваше доброе дело не услышите похвалы, что вас не наградят, о вас не напишут, о вашем добром деле не будут знать? Вы делайте добро ради самого добра; а добродетель сама себе есть награда. О вашем добром деле не будут знать люди, но будут знать облагодетельствованные вами несчастные вдовы и сироты и будут молиться за вас, за ваше здоровье и счастье, за здоровье и счастье детей ваших; о вашем добром деле, несомненно, будет знать Бог и никогда не забудет его; Он воздаст вам и в этой жизни – здоровьем и счастьем, и не только вам, но и детям вашим, а еще более в будущей – вечным блаженством на небе. Какой же награды более желать вам?

Сост. по «Воскресному чтению» 1881 г.

I. Слуги

Моника родилась в 331 году в небольшом городке Тагасте, в Северной Африке. Родители ее были православные христиане и дочери дали хорошее воспитание. В числе слуг в доме была старая, добрая служанка, которая имела значительное влияние на воспитание Моники. Родители, выбирая слуг для ухода за детьми, должны особенно смотреть за тем, чтобы это были люди нравственные, проникнутые истинно христианским духом. Простого усердия и честности здесь недостаточно; от них должно требовать глубокой религиозности. Безнравственные слуги могут отравить сердце ребенка в сокровенных его родниках, слуги с доброй нравственностью могут и себе за воспитание детей приобрести участие в Царствии Небесном. Приходится встречать детей, отлично знающих главные истины веры и заповеди. В беседе с некоторыми из них вы узнаете, что благочестивая няня обучала детей христианству в то время, как родители нисколько не заботились об этом. При найме слуг смотрите поэтому, христианские матери, чтобы они были набожны, религиозны. В доме родителей святой Моники няня ее прилагала все усилия, чтобы воспитать девочку в строго христианском духе. Вообще в семействе господствовала строгость во всем. Чтобы упражнять детей в самообладании, им позволялось есть только во время обеда; и помимо времени обеда им не позволялось даже пить воды.

При всей внимательности при воспитании детей здесь трудно избежать ошибок; подобно тому, как садовнику почти невозможно успеть выполоть всю сорную траву в своем саду, так и родителям не всегда удается искоренить в своих детях все дурные навыки, которые вошли в человеческую природу после грехопадения.

Так произошло и с Моникой. Родители поручали ей приносить из погреба вино; она начала отведывать его понемногу, прибавляя ежедневно по нескольку капель, до тех пор, пока наконец в состоянии была выпить значительное количество его. Служанка ходила обыкновенно с ней в погреб, но почему-то не стесняла в этом свою молодую госпожу. Но вот однажды между ними произошла небольшая ссора, в которой служанка назвала Монику пьяницей. И то, чего не в состоянии были сделать все наставления и уроки, произвело одно это обидное выражение. Это, конечно, не был прямой путь и средство к исправлению, но Господь употребляет иногда чрезвычайные средства к воспитанию и исправлению людей. Таким образом и Моника решительно исцелилась от своего недостатка.

II. Добрый пример родителей

Родители Моники были набожные христиане и своим хорошим примером производили на свою дочь доброе влияние. Всегда бывает так: если родители сами равнодушны и холодны к религии, если они сами имеют грубые недостатки и дети это замечают, то пусть они проповедуют что угодно, все будет напрасно – дети при этом думают: выполняйте прежде сами то, что советуете.

Рассказывают басню, что однажды старые раки решили, чтобы их дети, вместо того чтобы ходить назад, как это было до сих пор, ходили вперед. Назначен был и день для изменения старых порядков. Старые и молодые раки собрались на открытом месте. «Ну, вперед» – раздалось приказание старых молодым. Но увы! Как ни силятся молодые раки идти вперед, на самом деле пятятся назад. Сколько ни бранили старые раки молодых, все напрасно. Наконец молодые решительно заявили: «Попробуйте, старики, прежде сами это сделать, покажите нам пример». Конечно, дело не сладилось. Ты понимаешь, читатель, что хороший пример родителей действует лучше всего.

Моника росла в невинности и чистоте сердца и всю жизнь раскаивалась в замеченной в ней страсти к невоздержанию. Ничего необыкновенного не находим мы в истории ее молодости, и потому она представляет прекрасный образец молодой женщины-христианки. Сохраняйте чистую одежду христианки; украшайтесь добродетелями, предписываемыми званием христианским: кротостью, терпением, милосердием, состраданием, миролюбием, незлобием. Будьте сильны в вере, надежде и любви, трудитесь для спасения души своей; вот самое верное средство приобрести спокойствие и счастье на земле.

Сделавшись взрослой девушкой, Моника была обручена своими родителями с одним языческим юношей, Патрикием, гражданином города Тагасты, который был тогда членом городского управления.

III. Размышление перед браком

Когда Моника достигла зрелого возраста, родители стали искать ей жениха. Нельзя сказать, чтобы это было общим правилом. У язычников, действительно, было в обычае, чтобы родители заботились о приискании мужей своим дочерям, и у дочерей не спрашивали об этом мнения. Конечно, родители, говоря вообще, не имели права принуждать свою дочь к браку с тем или другим человеком. Но они могли помогать в этом отношении своими советами. Но, с другой стороны, это грубая ошибка дочерей, когда они за спиной родителей и без их ведома заводят знакомства, хотя бы даже без намерения и мысли выйти поскорее замуж. Такие знакомства редко приводят к добру. И родители, равнодушные к таким знакомствам своих дочерей, несут тяжелую ответственность, равно как и сами дочери, завязывающие знакомства без ведома родителей. Те супруги, которые будут иметь основание делать один другому упреки за прошедшее свое поведение, далеки от счастливой жизни.

Муж Моники был язычником. В начале христианства, когда христиане жили среди преобладающей массы язычников, другого не оставалось ничего делать. К тому же многие из язычников обращены были в христианство именно посредством браков с христианками. Многие женщины-христианки обратили своих мужей-язычников в христианство. Например, королева Франции Клотильда обратила к вере своего мужа-язычника, короля Хлодвига. Святая Нона, бывшая замужем за язычником, склонила его также к христианству и была матерью Григория Назианзина, святого Кесария и святой Горгонии. Так было в то время. Но со времени утверждения христианства в мире, когда оно стало господствующей религией, браки с неверными были совершенно запрещены, а браки с иноверными порицались и допускались неохотно, только разве в самых крайних случаях. Если бы теперь, например, православный христианин женился на иудейке, то это было бы знаком, что он совершенно не дорожит своей верой.

Дружество между двумя людьми, очевидно, состоит в согласии убеждений. Но религия – самое глубочайшее и высочайшее из всего, что волнует человеческое сердце, и если в этом важнейшем пункте, который соединяет и разъединяет человеческие сердца, не существует согласия, то каково должно быть это дружество? Подумайте только о домашней молитве, о посещении общественного богослужения, о воспитании детей. В Швейцарии одна дама признавалась: я – католичка, мой муж – протестант; мы живем довольно сносно; но это несчастье, если супруги не одной и той же религии. Истинное семейное согласие и счастье (признаются некоторые, живущие в смешанном браке) бывает только тогда, когда супруги дорожат исповедуемой ими обоими религией. Православная Церковь разрешает браки с иноверными под тем условием, чтобы воспитание детей было обеспечено в духе Православия и чтобы супруге или супругу православному не было понуждения со стороны иноверной части семейства к перемене вероисповедания. Христианские молодые женщины! Серьезно подумайте о своем спокойствии и о спасении своей души, прежде чем решиться вступить в брак с иноверной особой. Время коротко, а вечность бесконечна.

IV. Вспыльчивые мужья

Патрикий был человек добрый, но вспыльчивый. В нем Моника, его супруга, имела прекрасное поприще для своей христианской ревности. Она старалась обратить его к Богу, говоря ему о благости Божией, но главным образом действовала на него голосом своего сердца и своим добродетельным характером, чем она, но рассказам сына ее Августина, возбуждала не только любовь, но и удивление своего супруга. Когда находили на него вспышки гнева, она умела его смягчить именно молчанием. Когда же проходила горячка мужа, она давала ему отчет в своем образе действий.

Добрая жена! Когда твой муж находится в дурном расположении духа или, может быть, сердит и взволнован, тогда не подливай масла в огонь шумом, бранью и упреками; это бесполезно, напротив, от этого будет еще хуже. Удержи лучше язык и не позволяй ни одному слову проскользнуть сквозь зубы до тех пор, пока муж твой не успокоится. Он, вероятно, недолго бывает зол, он, может быть, злится не более четверти часа. Если ты не можешь удержать свой язык, то возьми в рот воды и держи ее там до тех пор, пока муж не успокоится. Ты увидишь, что это средство действенно; оно помогало многим несчастным женам.

К Монике приходили жены со следами побоев, полученных ими от своих мужей, и жаловались ей на них. Этим женам Моника говорила, что пусть они обуздывают свои колкие языки, и тогда будет гораздо лучше. Те женщины, которые следовали ее совету, не имели более ссоры со своими мужьями, а которые не слушались ее совета, должны были раскаиваться в этом. Обыкновенно жены виноваты, если они жалуются на своих мужей. Терпением и осторожностью они могут побеждать их. Добрая жена! Испытай это раз, если ты находишься в подобных обстоятельствах, – и ты увидишь, что дело пойдет иначе.

V. Свекровь

Молодая жена часто спорит со своей свекровью. Эта обыкновенно не хочет уступить своего владычества, а та сама хочет заведовать хозяйством, или бывают злые люди, которые стараются поселять раздор между обеими половинами, и такие бывают из собственных слуг. Так было и в доме Моники. Дурные служанки поссорили их так, что свекровь стала питать к молодой невестке сильное нерасположение. Но Моника не переставала быть дружной и обходительной по отношению к своей свекрови, и как туман исчезает от солнечных лучей, так исчезло и прошло нерасположение к ней свекрови. Эта последняя рассказала все своему сыну и требовала от него, чтобы он наказал злые языки, что он и сделал. С тех пор никто больше не решался разрушить мир, господствовавший между обеими женщинами, и они жили между собой, как две нежно любящие подруги.

Может быть, эти строки попадутся на глаза какой-нибудь свекрови и невестке, которые нехорошо живут между собой. «Ах, если бы я при замужестве не вошла в это семейство! – говорит одна. – В нем сам диавол не выдержит». – «Что за чудовище ты привел в дом, – глубоко вздыхает свекровь, – и кто может ужиться с ней! Ее место не там, где живут добрые и мирные люди». Но кто виноват? Разумеется, ни та, ни другая, а между тем трудно и освободить от вины их обеих. Невестка должна уступать во многом старой женщине и с любовью стараться заслужить ее расположение. Если Моника могла расположить к себе язычницу, почему же не поладить с пожилой христианской женщиной? Благодаря усердию и влиянию Моники ее свекровь после приняла христианство. Молодая жена! И тебе может представиться случай обратить на путь истины старую женщину, которая до сих пор холодна была к религии, редко посещала церковь и еще реже приобщалась Святых Таин. Как бы ты поступила?

VI. Примирительница

К Монике часто приходили женщины, которые рассказывали, что они от таких-то и таких-то женщин вытерпели то-то и то-то, одним словом, они изрыгали яд и злобу на отсутствующих, от которых, по их представлению, им нанесена обида. При этом в прекраснейшем свете показывался благородный характер благочестивой женщины. Вместо того чтобы (как это часто бывает) идти к женщинам, на которых она слышала наговор, и тайно передавать им то, что говорила против них та или другая ее знакомая, и через это подливать масло в огонь, она, напротив, приходя к ним или встречаясь с ними, умалчивала о том, что могло раздуть вражду, и высказывала с нежной и рассудительной любовью только то, что могло служить к примирению обеих сторон. Таким образом она умела превращать вражду в дружбу. «Блажени миротворцы: яко тии сынове Божии нарекутся».

Теперь, добрая читательница, обратись к своему собственному сердцу. Может быть, и ты ходишь по домам, чтобы выслушивать толки людей, пересуживать и поносить отсутствующих, а после передавать этим, что слышала о них. Не производишь ли ты через то ссоры и вражды между людьми, до того времени хорошо жившими между собой? Или, может быть, ты выдумываешь разные вещи, чтобы вооружить людей одних против других? Кто сосчитает все те дышащие враждой речи, поношения и клеветы, которые ежедневно льются из женских уст! Как немногие понимают предосудительность и греховность таких речей! Редко случается, что на исповеди упоминают о таких греховных речах. Как явятся пред судом Божиим те, которые ежедневно грешат языком и не думают исправляться от этого недостатка? Какое ослепление! Часто люди, считающие себя чуть не святыми и ежедневно посещающие церковь, не могут удержать свой злой и колкий язык; они собирают сведения о всех людях, знают всех вдоль и поперек, только о себе самих они ничего не знают, и если кто-нибудь затронет их немного, они вспыхивают, как пламя, и тогда горе тем, которые попадутся на их язык. Добрая жена! Какой у тебя язык? Миру или вражде содействуешь ты им?

VII. Мать и дети

От брака Патрикия с Моникой было трое детей: Августин, Навигий и Перпетуя. Об Августине мы будем говорить после.

Навигий был человек благочестивый; он был неразлучным спутником своей матери и своего, впоследствии знаменитого, брата. Перпетуя также была преданной дочерью Моники и старалась подражать ее благочестивой жизни. Она вышла замуж, скоро овдовела и, кажется, не имела детей. Августин построил в Иппоне женский монастырь, в котором Перпетуя и была настоятельницей. Августин называл ее святой.

Часто говорят: где много детей, там один не походит на другого. В семье не без урода, говорит пословица. Августин вел себя именно так, что на нем как будто оправдывалась эта пословица. Обыкновенно полагают, что добрые христианские родители имеют хороших, благонравных детей, которые доставляют им радость. Но случается, что одно, или несколько, или даже все дети пойдут по дурной дороге; виной этого бывают разные дурные влияния, под которые попадают несчастные дети. Во всяком случае, добрая, христиански настроенная, благочестивая мать многое может передать своим детям. В то время, когда она еще под сердцем носит свое дитя, и тогда она уже совершенно для него живет. Дорожа той благородной жизнью, которая в ней зачинается и зацветает, она живет под благотворным влиянием добродетелей: кротости, смирения, любви к Богу и ближним, сострадательного милосердия к бедным, терпения в страданиях; во всех этих добродетелях она ежедневно пребывает, и, как теплый дождь содействует росту растений и созреванию цветочных почек, так и молитва матери низводит обильное благословение на ее дитя. Частое принятие Святых Таин дает ей нужную силу для исполнения всех материнских обязанностей. Желая сделать свое дитя членом спасающей Церкви Божией, она еще до рождения в молитвах своих Богу поручает то живое существо, которое через нее Господь воззывает на свет. И это не остается без благодетельных последствий, как показывает опыт.

VIII. Рождение Августина

13 ноября 354 года Моника родила сына, который получил имя Августина; но этот новорожденный сын не был тотчас же крещен, потому что, по обычаю тогдашнего времени, крещение было отсрочиваемо, как это мы знаем и о царе Константине Великом, который, хотя и благосклонно относился к христианству, но только в конце своей жизни принял крещение. По тогдашним воззрениям, как кажется, считалось очень постыдным делом, если крещеный после крещения опять впадал в какой-либо тяжкий грех; таким образом, крещение откладывалось из высокого почтения к достоинству христианина и святому Таинству крещения.

IX. Мать! Молись за своих детей

Моника начала воспитание своих детей, когда они были еще на ее руках. Едва они увидели свет, как она осенила их знамением святого креста. Едва дети могли хотя немного понимать, она рассказывала им о любящем Боге, Его всемогуществе, силе и величии. Как часто Моника своим материнским взором как бы погружалась в глаза своих детей! Как часто она складывала их ручки для крестного знамения! Как часто повторяла им слова молитв!

Христианская мать! Делай это и ты, как делала Моника. Если Бог дал тебе дитя, то осеняй его святым крестом, когда оно покоится на твоих руках. С этим знамением на челе оно должно начинать жизненный путь свой. «Сим победиши» – прочел некогда на кресте император Константин. И твое дитя, возрастая под твоим материнским попечением, силой этого знамения победит диавола, мир и свои собственные дурные похоти.

Малолетнее, нерассуждающее дитя еще не может молиться, но ты, мать-христианка, можешь молиться за свое дитя и должна это делать. Как садовник поливает нежные растения ежедневно или несколько раз в день, чтобы они росли и принесли впоследствии цвет и плод, так и ты поливай нежную душу росой молитвы. Не думай, добрая мать, что твоя молитва не нужна для дитяти. Почему некоторые дети выходят дурными у самых христианских родителей? Всего чаще потому, что эти родители многократно забывали долг молитвы. Добрая мать! Не пренебрегала ли и ты этим долгом? Если так, то начни молиться и молись за дитя, пока дитя само не научится молиться. Как только дитя твое начнет лепетать сладкое имя матери, старайся напечатлеть на его душе слово молитвы. Дитя вместе с тобой должно молиться, вместе с тобой произносить: «Отче наш». И пусть оно еще не понимает этой высокой молитвы, произнося ее, – любящий Бог понимает твое дитя. Молитвы, которым ты, мать, научаешь свое дитя, будут сопровождать его в продолжение всей жизни, и когда тебя уже не будет в живых, твои дети будут молиться за тебя теми словами святой молитвы, которым ты научила их, и эти молитвенные слова в устах твоих детей будут как бы твоими собственными словами.

X. Школа

Как только Августин пришел в возраст, родители определили его в школу. Отец- язычник заботился о том, чтобы сделать Августина знаменитым светским человеком, а благочестивая мать хотела сделать его благочестивым слугой Христовым. Скоро проявились блестящие способности мальчика, и о своих детских проказах позже с раскаянием сообщает Августин в своей знаменитой книге «Исповедь». Родители радовались тому, что мальчик делал большие успехи в науках, но сердце бедной матери чувствовало большое беспокойство, когда видела, как рассеянно принимал Августин ее добрые советы и нравоучения и когда она замечала, что с увеличением возраста его поведение делалось все хуже и хуже.

Моника со смущенным сердцем согласилась на то, чтобы сын ее посещал языческую школу. Почему она не определила его в христианскую школу? Потому что христианских школ тогда не было.

Родители должны считать за великое счастье, если их дети учатся в таких школах, которые проникнуты истинно христианским духом. Они должны заботливо следить за тем, не распространяется ли в школах, которые посещают их дети, дурное, противохристианское направление, что ныне не редкость. Дети и их доброе направление и воспитание для них дороже всего: они поручены им, как драгоценный залог, на хранение Самим Господом, и за них они должны будут некогда отдать отчет. Нынешний современный дух возрастает против христианского направления, и в христианских школах он хочет возродить древнее язычество. О мать, если твои дети принуждены ходить в такую школу, в которой, может быть, ругаются над религиозными чувствами, тогда сама будь охранительницей их религиозного чувства, сама беседуй с ними о том, какое неоцененное благо в том учении, которое принес нам Господь и которое хранится в Церкви. Это самый лучший капитал, который ты можешь положить в сердце твоих детей. За это некогда они вспомянут и прославят тебя перед престолом Бога. Мать! Когда твои дети учатся в школе, будь для них неусыпной надзирательницей.

XI. Поручайте детей добрым, христиански настроенным людям

Когда Августин достиг юношеского возраста, родители послали его для дальнейшего образования в город Мадеру. Здесь он вошел в общество легкомысленных юношей и с юношеским легкомыслием порвал узду, сдерживавшую его склонность к беспутству; здесь узнал он сокровенные пути порока. Можно вообразить себе, как тяжело было доброй Монике, когда она увидела своего сына Августина на таких пагубных путях. Но что могла она сделать? Она молилась. Она присоединила к этому также исполненные любви увещания и сердечные советы, чтобы освободить свое возлюбленное дитя из сети порока и спасти его душу. Однажды, когда Моника была наедине со своим сыном, она увещевала его с большой скорбью и горьким беспокойством. «Дитя мое! – говорила она. – Да сохранит тебя Бог от всякого рода нецеломудрия, особенно от прелюбодейства». Но увещания доброй матери были тщетны.

Малые дети – малые заботы, большие дети – большие и заботы. Если родители в состоянии держать своих детей при себе и на своих глазах, покуда те еще не совершенно выросли, то это для них большое счастье. Такие дети не могут достойно возблагодарить Бога за то, что они не брошены в бушующее море жизни и не принуждены бродить в пустыне жизни, чтобы самим искать истинного пути. Но если родители должны отдать их чужим людям, тогда они должны стараться своих подрастающих сыновей, принужденных на стороне приобретать полезные для них знания или искусства, отдавать только добрым, христиански настроенным людям, у которых бы они могли добросовестно исполнять свои религиозные обязанности, которые могли бы побуждать их к этому. Должны ли их дочери служить и заниматься чем-либо в чужих домах, – родители должны заботиться о том, чтобы они попали в семейства христианские. Если дети живут не дома, тогда добросовестные родители должны осведомляться о них и предостерегать их от разных соблазнов. Материнский глаз не может не смотреть за своими детьми.

XII. Моника обращает своего мужа

Ты спросишь, может быть, любезный читатель, сумела ли Моника подействовать на своего языческого мужа и расположить его к христианству? От подобной женщины нельзя и ожидать ничего другого. Она старалась всеми силами убедить своего мужа в правоте христианского учения. Она раскрыла ему истины веры. Она учила его, она увлекала его словами, но особенно примером своей жизни. Велико было терпение, с которым она сносила обиды мужа; она была полна смирения и любви. Гнев мужа она укрощала своей любовью. Благочестие и сердечная чистота светились в ее глазах. Вид такой добродетели должен был привести ее мужа к мысли: религия, которая делает земное существо столь достойным любви, должна быть и сама также достойна любви. В 371 году он крестился и скоро после этого умер блаженной смертью, очищенный от языческих пороков и исполненный спасающей благодати. Моника много скорбела, но в то же время благодарила Бога за благодать, которой удостоился ее супруг до отшествия из мира.

Один, обращенный к истинной вере, замечал: «Ничто в его глазах не делало эту веру так прекрасной и достойной любви, как кроткое и терпеливое поведение его верующей жены». Такая женщина, как Моника, которая всецело предана была добродетели, относилась к требованиям благочестия со всевозможной строгостью. Но бывают люди, которые внешним образом выполняют дела благочестия, а внутри они полны высокомерия, и язык их изливает яд и желчь. Лучше всего по языку можно узнать, где есть истинное христианство, и где нет его. Кто на отсутствующего возносит бесчестье и клевету, тот не имеет религиозного духа, хотя по внешности и кажется благочестивым. Истинные добродетели – медовые капли, привлекающие других своей сладостью. Жена-христианка! Походишь ли ты на блаженную Монику? Внушаешь ли ты любовь своему мужу исполнением христианского долга и своей чистой, искренней добродетелью?

XIII. Христианская вдова

Моника сделалась вдовой. Она помнила слова апостола: «Истинная вдовица и одинокая надеется на Бога и пребывает в молениях и молитвах день и ночь» (1Тим. 5:5). Она близко приняла к сердцу эти слова; она совершенно предалась Богу и молилась теперь еще более прежнего. Священное Писание говорит нам о пророчице Анне, которая не выходила из храма и день и ночь, служила Богу постом и молитвой. Эта добрая Анна удостоилась милости познать и видеть Христа в объятиях девственной Богоматери. Прекрасно сказал сын матери Моники: «Истинная мать, по благодати Евангелия, сподобляется быть матерью Христа, когда она старается быть святой как телом, так и духом». У вдовы-христианки место чувственных радостей и наслаждений заступают в святой, целомудренной жизни радости и наслаждения духовные, именно: духовное чтение, благоговейная молитва, псалмопение, благочестивые размышления, упражнения в добрых делах, надежда на будущую жизнь, чистое, к небу обращенное сердце, и за все это благодарение Богу, Отцу светов, от Которого исходит всяк дар совершен и всякое даяние благо, как свидетельствует Священное Писание.

Иногда женщины молодого или среднего возраста, стоя у гроба своего мужа, так сильно выражают свое горе, что самые камни должны сжалиться. По этому сильному излиянию горя можно бы подумать, что эти вдовы своим умершим мужьям посвятили безраздельно всю свою любовь и не могут больше думать о другом муже. Но опыт показывает другое: чем больше крика, тем скорее новая свадьба. Когда обстоятельства делают необходимым новое замужество, пусть вдова вступает в брак во имя Божие. Честная же христианская вдова, могущая сносить свое вдовство и имеющая притом детей, пусть всецело живет для их доброго воспитания, пусть ее сердце будет обращено к Богу и пусть она ищет себе отрады и утешения в молитве, посещении богослужения и добрых делах. Она может быть сестрой милосердия для нуждающихся собратий; и пусть она не думает более о земных удовольствиях, а только о спасении своей души.

XIV. Истина и наука

Такая женщина, как Моника, после смерти своего мужа не чувствовала потребности выходить другой раз замуж, но жила с тех пор для Бога, для спасения своей души и для своих детей, особенно для Августина, сбившегося с пути. Августин для дополнения своего образования поступил в высшее училище в Карфагене. Чтобы найти средства для этого, Моника видела себя в необходимости вместе с другими детьми вести самый простой образ жизни. Она надеялась, что высокий ум ее сына, чем более ознакомится с науками языческими, тем скорее увидит и возненавидит ту грязь, какой полны писания язычников, и тем скорее оставит заблуждения, сделается истинным учеником Христовым; и не ошиблась великая мать великого сына. В двадцать лет он все читал и все понимал. Его товарищи относились к нему с большим уважением; это щекотало его честолюбие; ему лестно было видеть себя любимым и уважаемым. Языческие учителя высшей школы все беспутства языческие выдавали за истину – этого-то и искал Августин. В чувственных наслаждениях он искал удовлетворения своему сердцу, жаждавшему истины; но оно оставалось пусто и не чувствовало насыщения. Много говорили о науке, но Августин нашел в ней мерцающие и обольщающие образы.

"Ничтоже ново под солнцем; что было, тожде есть, еже будет« (Еккл. 1, 10, 9). С тех пор как Господь Иисус Христос пришел с неба и сказал: «Аз есмь путь, истина и живот», мы знаем, что такое истина. Каждое дитя в Евангелии находит ее. Все высшие вопросы, разрешения которых напрасно искал древний мир, теперь не составляют более загадки. Нам нет необходимости мучиться над вопросами: откуда ты пришел, человек? Куда идешь? Зачем живешь на свете? Это для нас вполне уяснено. Никакая наука и никакая человеческая мудрость не могут на это дать другого решения, кроме того, какое дал Сын Божий. Кто в настоящее время, когда светит над миром солнце христианства, станет искать истины и науки вне Его и станет создавать для себя свою религию, тот будет похож на человека, который среди белого дня зажигает тусклый фонарь и говорит: «Я хочу иметь свой собственный свет».

XV. Одно только нужно

Спустя четыре года Августин возвратился из Карфагена, но возвратился не обращенный. Он продолжал быть неверующим и безнравственным. Можно вообразить себе скорбь доброй матери, Моники. Из ее глаз ежедневно текли потоки слез; из алтаря ее сердца непрестанно возносилось благоухание молитвы за ее хотя ученого, уже снискавшего славу в свете, но в ее верующих глазах столь несчастного сына. Моника была мать нежно любящая, но в то же время сильная и твердая духом. Женщина, руководимая духом мира и полная тщеславия, с торжеством бы приветствовала тот день, когда сын ее, такой славный, спешил в ее объятия. Матери совершенно естественно радоваться, когда она слышит похвалу своим детям. Но Моника не искала этой быстро исчезающей радости. Ее единственным желанием было спасение души ее сына. Как высоко стоит здесь пред нами Моника! Чтобы все испытать над своим сыном и сильнее подействовать на него, она привела в исполнение одно геройское решение, именно: когда Августин возвратился на родину, она заперла пред ним двери, чтобы он не смел жить у нее. Он нашел приют у одного богатого язычника, который после сам сделался христианином. Но Моника не хотела иметь никаких сношений со своим сыном: она думала, что стыд, какой должен был почувствовать от этого Августин, послужит к его обращению. Кроме того, она не хотела терпеть у себя в доме неверующего человека.

Как много матерей ныне, которые, подобно Монике, принуждены видеть, как их сыновья возвращаются либо из университета, или другой какой школы с потерей веры и нравственности! Светская женщина подумает: что ж? Такой ныне обычай света; только бы он хорошо выдержал свой экзамен, получил выгодное место, а потом приискал знатную и богатую невесту. У христианской матери земной блеск и богатство имеют не более значения, как паутина и уличная грязь. Напротив, у нее болит сердце, если она видит своего сына на пути порока и безверия. Добрая мать, подобно Монике, не оставит молитвы и сердечных увещаний; она употребит все, даже самые чрезвычайные средства, чтобы сохранить для неба дитя своего сердца.

XVI. Неверье и суеверье

Скоро после возвращения Августина из Карфагена Моника видела замечательный сон. Снилось ей, будто стоит она на доске и к ней подходит один блестящий юноша с улыбающимся лицом, между тем как она была печальна и подавлена грустью. Он спрашивает ее о причине ее грусти и ежедневных слез. Она отвечает: потому она плачет, что потеряла сына. Тогда он стал увещевать ее не терять надежды и осмотреться кругом, потому что Августин тут же, подле нее. Услышав это, она увидела своего сына на той же доске, на которой стояла сама. Этот сон так подействовал на мать Августина, что она позволила ему жить у себя. Она рассказала ему этот сон в надежде, что он произведет на него впечатление. Августин тогда ответил матери, выслушав сон ее, что она будет некогда тем же, чем он теперь. Она заметила на это: нет, не то предрекает этот сон, но то, что ты будешь там, где я.

После годичного пребывания в Тагасте Августин снова отправился в Карфаген преподавать риторику, то есть искусство красноречия, чтобы знакомить своих слушателей с приемами адвокатов и научать их спасать жизнь виновным.

Но Моника чувствовала себя после сновидения гораздо бодрее и с надеждой смотрела на будущее. Было ли это суеверие? Нисколько; потому что, хотя сны обыкновенно относятся к области мечтаний, но мы знаем из Священной Истории, что часто Бог возвещал Свою волю во сне, как это показывает история пребывания Иосифа в Египте. Но путями суеверия ведет диавол тех, которые служат ему неверием. Все древнее язычество полно суеверий, и новейшее язычество со своим верчением столов, заклинанием духов и разными гаданиями – прямое доказательство истины, что неверие и суеверие идут рука об руку. Надежды Моники оправдались. Августин впоследствии обратился ко Христу и был одним из самых верующих христиан.

(Из сочинений Климента Александрийского «Педагог», кн. II, гл. 12 и кн. III, гл. 2)

Чисто детское дело – интересоваться и увлекаться драгоценными камнями, темными или светло- зелеными, выбрасываемыми волной отдаленного моря и извлекаемыми из недр земли. Только глупые люди, увлекающиеся тем, что поражает зрение, могут пристращаться к прозрачным камешкам, оригинальным цветам и различным стеклам. Так дети, когда смотрят на огонь, прельщаемые его блеском, влекутся к нему, но, неразвитые и малосознательные, они не понимают, что опасно прикасаться к огню. Между тем у неразумных женщин ожерелья и цепочки из таких камней, как аметист, сердолик, яшма, топаз и милетский смарагд, это – драгоценнейшая вещь. При чрезмерной роскоши явился жемчуг, ценящийся необыкновенно дорого. А этот жемчуг рождается в раковине, которая величиной с маленький рыбий глаз. И не стыдятся жалкие женщины все свое желание полагать в этой раковинке, когда им можно бы украшаться святым жемчугом, именно словом Божиим, которое в Писании называется драгоценной жемчужиной.

Совершенно нужно истребить страсть к нарядам и наружным украшениям, которая, обратив любящего красоту к пустому тщеславию, доводит его до забвения о добродетели и все его заботы сосредоточивает на убранстве тела. Привязывая к телу не свойственное телу, щеголиха заботится об обмане и следует обычаю обольщения. Этим она обнаруживает не честность, искренность и детскую чистоту, а чванство, изнеженность и кокетство. Даже заслоняют и закрывают истинную красоту женщины надевающие на себя золотые украшения. Не понимают они, какой преступный вид на себя напускают, связывая себя бесчисленными цепями. Эти богатые женщины как будто соперничают с арестантами и узниками. Золотое ожерелье – не тот же ли ошейник? И цепочки – не те же ли цепи или узы?..

Прекрасно сказал блаженный Павел: я желаю, чтобы «жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию» (1Тим. 2, 9, 10). Итак, в запястьях ваших рук пусть будет святое украшение – легкое для щедрот сообщение и забота о доме и семействе. «Благотворящий бедному дает взаймы Богу» (Притч. 19, 17). «Руки мужественных обогащаются» (Притч. 10, 4). Мужественными Премудрый называет тех, которые презирают деньги и которые готовы всегда сообщить от своего имения другим. На ногах ваших пусть будет видна неленостная быстрота к благотворению и шествие к праведности. Цепочки и ожерелья – стыдливость и скромность: такие ожерелья устрояет Бог. «Блажен человек, который снискал мудрость, и смертный, который приобрел разум» (Притч. 3:13), говорит Дух чрез Соломона. «Потому что приобретение ее лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, нежели от золота; она дороже драгоценных камней» (Притч. 3; 14, 15). Вот истинное украшение! Пусть у женщин не прокалываются уши, вопреки природе, чтобы на них висели золотые серьги; ибо неприлично делать насилие природе наперекор ее воле. Вместо этого пусть будет другое, лучшее украшение ушей, более согласное с природой, – истинное оглашение, то есть доброе учение, принимаемое слухом...

Не вид внешнего человека, но душу нужно украшать украшением честности и доброты. Можно сказать, что и плоть нужно украшать, но только украшением воздержания. Женщины заботятся только о внешнем убранстве и оставляют в запустении свое внутреннее: за этими заботами внешности они как бы забыли самих себя...

Такие женщины мало заботятся о домашнем хозяйстве и об управлении семейством, но, истощая кошельки своего мужа на свои прихоти, тратят доставляемое им, чтобы казаться красивыми и иметь многих свидетелей своей красоты... Забывают они, жалкие, что они губят и теряют собственную красоту, когда украшают себя чужой, несвойственной им. С раннего утра растирая и вычищая свое лицо и намазываясь различными смешениями, они охлаждают поверхность кожи, отравляют плоть вредными снадобьями, и излишними притираниями совершенно портят свой живой цвет. Потому от этих намазываний они кажутся бледными и легко поддаются болезням, так как плоть их расслаблена теми вредными и часто ядовитыми снадобьями, какими они притираются и прикрашиваются. Притом они оскорбляют этим Творца людей, как будто Он не дал им достаточной красоты. Они совершенно не занимаются тем, что относится к домашнему хозяйству, и сидят разукрашенные, как будто они рождены для того, чтобы смотрели на них, а не для того, чтобы дело делать...

Как обложенная пластырем рука или намазанный глаз самим видом своим дают повод думать, что человек болен, так точно притирания и прикрашивания обнаруживают душу, зараженную болезнью внутри.

«Хотя ты одеваешься в пурпур, хотя украшаешь себя золотыми нарядами и обрисовываешь глаза свои красками, но напрасно украшаешь себя» (Иер. 4, 30), – говорит Бог чрез пророка Иеремию. В самом деле, не глупо ли: лошади, птицы и другие животные довольствуются собственным украшением, данным от природы, как-то гривой, естественным цветом и различными перьями, – а женщина как будто ниже животных и считает себя так безобразной, что не может обойтись без красоты чужой, искусственной, поддельной?..

Из книги «Четии-Минеи в поучен.» протоиерея Гурьева

Всякий знает, что далеко не все живут счастливо в супружестве и что при этом, в огромном большинстве, чаще приходится пить горькую чашу женам, нежели мужьям. Там, слышишь, муж пьяница; иному все равно, есть ли у него жена и дети или нет; у третьего в привычку вошло постоянно надругаться над женой. Четвертый... Да и не перечтешь, сколько есть худых мужей. И вот сердце обливается кровью, глядя на этих несчастных страдалиц, как бы осужденных на каждодневную муку и безграничную скорбь. Как же быть? Неужели так и оставить их в этой муке и ничем не помочь им? Неужели нет средства облегчить их горькую участь? Нет, необходимо должно помочь, и есть средство на то, чтобы облегчить их участь. Вы, конечно, спросите, в чем же состоит это средство? А вот послушайте, мы его сейчас откроем вам.

Мать святителя Григория Богослова, блаженная Нонна, была дочерью добрых христиан, и родители воспитали ее по правилам христианского благочестия. Но вот ее несчастье: родители выдали ее за язычника. И горько, горько ей, пламенной христианке, было видеть, как муж ее вместо истинного Бога чтит бездушные твари и кланяется огню и светильникам. В самом деле, каково ей было, когда она станет на свою молитву, а муж на свою; она начнет молиться Богу, а муж справлять идольские обряды? Да, тяжело было. Но к чести ее надо сказать, что тяжело было только сначала. Нонна была женщина мудрая и волей сильная, и скоро нашла средство выйти из тяжелого положения и худого мужа сделала добрым, и из него, язычника, сделала также примерного и святого христианина. Каким же образом она достигла этого?

Нонна день и ночь припадала к Богу, в посте и со многими слезами просила у Него даровать спасение главе ее, неутомимо действовала на мужа, стараясь приобрести его различными способами: упреками, убеждениями, услугами, и более всего своей жизнью и пламенной ревностью о благочестии, чем всего сильнее склоняется и смягчается сердце, добровольно давая вести себя к добродетели. Ей надобно было, как воде пробивать камень беспрерывным падением капли, от времени ожидать успеха в том, о чем старалась, как и оправдало последствие. Об этом просила она, этого ожидала не столько с жаром юных лет, сколько с твердостью веры. И на осязаемое никто не полагался так смело, как она на ожидаемое, по опыту зная щедролюбие Божье. Рассудок мужа мало помалу исцелялся, а Господь стал его еще привлекать к Себе сонными видениями. Раз мужу Нонны представилось, будто он поет следующий стих Давида: «возвеселихся о рекших мне: в дом Господень пойдем» (Пс. 121:1). С пением он ощущал в сердце сладость и, встав в радостном настроении, рассказал о видении своей супруге. Она же, уразумевши, что Сам Бог призывает мужа к Святой Церкви, стала его еще усерднее поучать христианской вере и привела его на путь спасения. В то время по пути в Никею остановился в Назианзе святой Лентий, епископ Кесарии Каппадокийский. К нему блаженная Нонна привела своего мужа, и Григорий был крещен руками святителя. По принятии же святого крещения он проводил столь праведную и богоугодную жизнь, что впоследствии был избран на епископский престол в том же городе Назианзе.

Итак, вот вам помощь, жены несчастные! Подражайте святой Нонне и, Бог даст, вы обратите на добрый путь ваших мужей. Молитесь пламенно о них Богу; действуйте на них кроткими упреками, убеждениями и услугами. Показывайте им пример благочестивой жизни, веруйте в милосердие Божье, вооружитесь терпением и поверьте, что, как капля воды беспрерывным падением пробивает камень, так и вы, несомненно, рано или поздно тронете сердца мужей ваших и эти сердца обратите ко Господу. Но если бы, при всем том, вы и не тронули их, то и тут ваше не пропадет, ибо через свое здесь, на земле, терпение от мужей вы стяжаете себе венец мученический и причтетесь на небе к лику претерпевших до конца.

По «Воскресному чтению»

Есть в старинных книгах такая притча: когда Иисус Христос ходил еще по земле со Своими апостолами, пришли они в одно селение и попросили у богатого, но жестокого старика напиться воды.

– Проходите дальше, – отвечал им безжалостный богач.

Вышли они из негостеприимного того селения, проходят полем. На ниве работает девушка. Попросили у нее напиться, она поспешно взяла свой кувшин и радушно напоила их. И спросили Господа апостолы:

– Ты все знаешь, Господи, – скажи нам, что будет с этой доброй девушкой?

И отвечал Господь:

– Она выйдет замуж за того безжалостного старика.

– Где же правда Твоя, милосердный Господь? – в изумлении воскликнули апостолы.

– Правда Моя в том, что эта девица спасет своего мужа и тем заслужит себе венец.

Чему учит это сказание? Да тому же, чему учит и святой апостол Павел, когда говорит: «Что бо веси, аще мужа спасеши?» (1Кор. 7:16). Почему ты знаешь, жена, может быть, ты спасешь своего мужа? Может быть, потому-то Бог и устроил так, чтобы ты вышла именно за этого несчастного, страстью пьянственной одержимого человека, дабы через тебя устроилось спасение и его бедной души? А если так, то подумай, какое великое счастье тебе Богом назначено – быть орудием Божиим в деле спасения близкого тебе человека?! Что ж? Ужели можно после этого роптать на твою долю горькую? Употреби же всю силу любви твоей, чтобы спасти душу несчастного мужа. Любовь жены – сила великая: твое сердце создано для любви, ты и жить должна не умом, а сердцем, – не мыслью, а любовью. И любовь же научит тебя, что делать, чтобы спасти бедного мужа. Любовь подскажет тебе, как удержать любимого человека, когда его потянет к спиртным напиткам, как утешить его бедное сердце. Вот настает праздник Господень – уговори, добрая жена, своего слабого мужа пойти с тобой в церковь Божию, пойти с ним к батюшке-священнику, попроси его дать вам духовный совет; навестите вместе своих добрых родных, у которых, ты знаешь, не будет угощения водкой... Смотришь, и прошел праздничный день, а на завтра надо работать уже, а не пьянствовать. Не хочет он слушать тебя? Бранится? И тогда не унывай. Вот тогда-то наипаче и прибегай к Богу, припадай к Царице Небесной, нашей теплой и всесильной пред Богом Заступнице. О, как сильна Ее молитва к Господу за таких, как ты, страдалиц неповинных!

В утешение тебе повторю рассказ такой же, как ты, жены-мученицы о том, как ей помогла Царица Небесная.

«Много горя я видела, много слез пролила смолоду, когда муж мой вел нетрезвую жизнь. Что, бывало, заработает, то там же, в соседней деревне, и пропьет в кабаке. Раз поздней осенью наступили большие холода, трое деток моих лежали в оспе при смерти. Настал праздник Казанской иконы Божией Матери; рано утром приходит к нам в дом соседка и рассказывает, что муж мой опять запил, всю одежду с себя пропил, в одной рубашке остался. С горя я упала на лавку и зарыдала с отчаянием в сердце. Испугалась моя соседка, принялась меня уговаривать.

– Сегодня, – говорит, – праздник Царицы Небесной, грешно плакать; пойдем-ка со мной в церковь Божию, помолимся, авось тебе легче будет. А за детками свекровь пока походит.

Не знала я, куда деваться от своего горя лютого, встала и пошла в церковь. Когда мы пришли туда, там пели умилительно: »Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго, за всех молиши сына Твоего...« Слезы рекой полились у меня, я упала на колени, и плакала, и молилась, а сердце будто на части разрывалось. Никого я не видела вокруг себя; слышу только:

– Что это она так плачет? Или умерли у ней отец с матерью?

– Нет, – говорят другие, – у нее давно нет ни отца, ни матери; житье ее очень плохое: муж ее...

Тут я еще горячее заплакала, еще горячее стала молиться: «Матушка, Заступница Ты моя! Как же мне жить?!.. Не уйду от Тебя, заступись, вступись за меня, сироту горькую!» И вступилась же Царица Небесная, услышала мою горькую молитву. И сейчас не забуду: прихожу домой – и глазам моим не верю: муж мой дома и не пьяный. У меня невольно сорвалось:

– Что ж это, Господи? Ужели ты вытрезвляешься?

– Да, – говорит, а сам смотрит так боязливо.

И рассказал он, как пошел утром в питейный дом прямо с постели, к самой двери уже подошел, за скобку взялся, вдруг точно кто крикнул на него: «Воротись, ступай домой!» И сам он не помнит, чего испугался, и бросился бежать домой. Тут и я рассказала ему, как молилась Царице Небесной, и поняла со страхом и радостью, что это Она, Матушка, Заступница наша, сжалилась над нами и вернула мужа моего с пути погибельного. И с этого дня он хоть бы каплю какую взял в рот по сие время, а уж этому больше 25 лет будет. С тех пор и служим мы каждый год 22 октября молебен Царице Небесной и икону Казанскую тогда же выменяли. Сам муж и ездил за ней в Москву».

Так закончила свой рассказ простая женщина, счастливая тем, что ей помогла Царица Небесная вразумить и избавить от страсти пьянственной своего мужа. Молись и ты за своего мужа несчастного; проси неотступно Царицу Небесную; проси святых Божиих, особенно мученика Вонифатия, который сам искушен был страстями плотской и пьянственной и потому может и искушаемым помогать... Вынимай просфору за здравие твоего мужа, предлагай ему вкушать от этой просфоры, когда натощак потянет его к водке, чтобы опохмелиться...

Проси молитв о нем у служителей Церкви Божией и верь: Господь услышит твои вопли сердечные, призрят на молитву твою Царица Небесная и святые Божии. Вспомни, как в притче Христовой неотступно просила вдовица неправедного судью, и он послушал ее наконец. Бог ли не услышит тебя, когда будешь взывать к Нему в скорби своей день и ночь? Ей! Услышит; услышит и Царица Небесная твои горькие жалобы на врага, который поработил мужа твоего страсти греховной, и узришь ты отраду, и отрезвится муж твой, и станет другим – добрым, трезвым, хорошим человеком.

Погосского

Служили в полку два солдата, односельчане и однолетки, а по сердцу – совсем разные люди: у одного сердце, что воск, мягкое, а у другого – твердое, как камень. Оба они звались Иванами; а товарищи прозвали их: одного Тихим Иваном, а другого – Гордым Иваном. После войны оба Ивана вышли в отставку и вернулись в родное село.

Высмотрели наши молодцы себе по невесте. Тихому Ивану полюбилась бедной вдовы дочка, девушка кроткая, добрая. Гордому Ивану пришлась по нраву кабатчика дочка, девушка спесивая, нравная, но с большим приданым.

Приходит Гордый Иван к своей богатой невесте и говорит ей:

– Беру тебя из семьи богатой, да я и сам человек не бедный: вот тебе колечко-перстенечек из червонного литого золота, с каменьями самоцветными, дорогими.

Приняла невеста подарок и молвила с усмешкой:

– В сундуках у меня много всяких дорогих нарядов, а все твой подарок мне по сердцу.

Надела она перстенек на средний палец и глядит на него, любуясь. А перстень золотой так и сияет; самоцветный камешек горит, как свежая кровинка; а кругом него светлеют алмазы, словно горючие слезы...

Приходит Тихий Иван к своей невесте и говорит ей:

– Люблю тебя пуще всего на свете; одарил бы тебя и златом и жемчугом, да ничего у меня нету, кроме горячего сердца. Прими от меня недорогой подарок – серебряный перстенек, простое колечко. Облито оно горячими слезами, отдано мне с благословением. Носи его не снимая, и будь счастлива и благополучна, как и я с ним был счастлив.

Закраснелась невеста, приняла от жениха подарок заветный и промолвила:

– Не подарок, а любовь твоя дорога мне.

Глядит невеста на перстенек, а он на пальце белеет, как чистая снежинка, и блестит, словно слезка по нему прокатилась.

И вот настал день венчанья. Набралось народу – полна церковь. Впереди стоят два жениха и две невесты. На одной невесте – алый штоф, кисея, а в ушах тяжелые жемчужные серьги. А золотой перстенечек на руке сверкает самоцветным камнем. На другой невесте – ситец, коленкор, а в ушах – серебряные со стеклышками серьги. А перстенек на руке белеет, как чистая снежинка.

Вышел из алтаря священник престарелый. Положили женихи на тарелку свои обручальные кольца, а невесты – дареные перстенечки. Посмотрел священник на перстеньки, удивился, но ничего не сказал невестам. Кончился святой обряд венчания, благословил священник новобрачных. Шепнул он солдатам, чтоб зашли они к нему вечерком и принесли с собой перстенечки.

Вечером приходят к священнику оба Ивана. Старец принял их почетно, посадил в горнице на первое место и просит их признаться по чистой правде, откуда добыли они такие перстенечки.

– Рассказывать людям, как добыто это колечко, я не стал бы, – сказал Иван Гордый, – но вам, батюшка, как пред Богом, открою всю правду. Приступом брали мы одно местечко. Забили барабаны, и кинулись мы в огонь на приступ. Ворвались мы в местечко, по домам разбежался неприятель. Видим, стреляют из окон одного богатого дома. Выбили мы неприятеля оттуда, и, как проходил я богатые покои, вижу: женщина лежит на полу в крови и стонет, а на правой руке у нее блестит перстенек с самоцветным камнем – вот этот самый. «Не я, так другой, а кто-нибудь да снимет», – подумал я и сорвал перстенечек с пальца. Тяжело признаться, а правду сказать нужно: как ножом резнула по сердцу женщина своим острым взглядом и сказала мне вслед на своем языке одно слово, а какое, я того не знаю, но, должно быть, не очень приветное, – и я побежал без оглядки. Вот и все тут сполна, как пред Богом.

И сказал на то священник Гордому Ивану:

– Нехорошее дело ты сделал. Перстень сей драгоценен: алый камень в нем – рубин, а светлые камни – брильянты; но и целые горы камней драгоценных не стоят одной слезинки, единого вздоха обиженного человека. Кайся, сын мой, в грехе своем Богу.

– А ты, кавалер, откуда добыл свой перстень? – спросил священник Тихого Ивана.

– Хвалиться пред людьми, как добыл я этот перстень, непристойно, – говорит Иван Тихий, – а от вас, батюшка, не скрою. Вместе с товарищем были мы в этом самом сражении. Кинулся я вперед вместе со всеми. Вдруг вижу, бежит мне навстречу маленький мальчик, плачет, кричит: «Мама, мама!» И взяла меня жалость – подбежал я к нему, по голове погладил и говорю: не отставай от меня, мальчик! Поедут тут пушки, конница помчится – растопчут тебя, как козявку; а ты держись за меня покрепче: авось, я тебя, дурачка, выведу невредимым. И понял меня мальчуган, уцепился ручонкой; я наступаю, а он ни на шаг от меня, и не плачет. Вдруг вижу, женщина по улице мечется, кричит: «Сын мой, сын мой!» – «Мама! – пищит мой кудрявый мальчишка, – моя мама!» Заслышала женщина родной голосишко – как птица метнулась чуть не на штык ко мне и за ружье ухватилась. «Бог с тобой, молодица! – говорю ей, – возьми своего ребенка, да уходи поправее, а то вас растопчут». Схватила она сына и – бух мне в ноги, рыдает, ловит меня за колени. А мне некогда стоять с ней, товарищи вперед наступают. «Пусти, – говорю, – мне вперед идти надо». Стоит она на коленях и торопливо снимает с руки своей перстень и ловит мою руку. Признаться, я на минутку поддался – она мне на палец перстенек свой надела, по-своему крестным знамением меня осенила и закричала мне вслед – что, не знаю, а только, должно быть, приветное слово, и бежать мне нужно было, и слушать хотелось... Так перстенек у меня и остался. Вот и все тут: признаюсь перед вами, как пред Самим Богом.

И сказал на то священник Тихому Ивану:

– Христолюбивый воин! Христианское дело ты сделал. Перстень сей малоценен, но начертано на нем письменами не нашими великое у всех народов слово: «Бог тебя храни». И сохранит тебя Бог всюду так, как сохранил ты неповинную душу младенца.

Простился священник с обоими Иванами, и они пошли домой, оба думая одно и то же: «Всяк на моем месте сделал бы так же».

И стали жить домами оба Ивана. Тихий Иван занялся полевым хозяйством, а Гордый Иван – торговлей. Засеет Тихий Иван свою ниву, и как бархат, зеленеют по ней всходы, и что утро, то подернет их, как серебром, медвяной росой. Накупил Гордый Иван разного товару: кос, ножей, гвоздей; не успеет привезти в свою лавку – как кровью, подернет ржа все железо, хоть брось все товары. Однако живут оба Ивана ровно: Тихий – не богатеет, потому что семья бедна; Гордый – не беднеет, потому что семья богата. Только радости в жизни у них не равны. У Тихого Ивана всякий день тишина; и всякий праздник, благодарение Богу, добрые люди не забывают его дом. У Гордого Ивана каждый день попреки и свары – то с женой, то с тестем, и всякий праздник гулящие гости. И стала ему жизнь не в жизнь, а жена и родня в наказание. Не рад Гордый Иван и богатству, и клянет он свою жизнь и свою неудачу.

А Тихий Иван в своей семье жил безбедно и любовно многие годы. И когда пришла к нему старость, у него уж было семеро ребят; правда, они были небогаты, но большой нужды не знали: Бог дает детей, дает и на детей. Взглянет Тихий Иван на жену-старушку, на детей послушных, и промолвит: «Нет числа милости Божьей к нам, грешным».

По «Четии-Минеи»

Узнав о каком-либо христиане, что он жестоко поступает со слугами своими, святой Иоанн Милостивый, патриарх Александрийский, призывал такого к себе и с кротостью умолял его быть человеколюбивым.

– Сын мой! – говорил патриарх. – Дошло до грешных ушей моих, что, по действию врага, ты несколько жестоко поступаешь с твоими домочадцами, но прошу тебя, не дай места гневу. Бог дал нам слуг не для того, чтобы мы их били, а чтобы они нам служили, а может быть, и не для этого, а с тем, чтобы мы содержали их из того, чем наделил нас Бог; так как, скажи мне, что дал человек и за какую цену купил того, кто создан по образу и по подобию Божию? Ты, господин, ужели больше имеешь в своем теле, нежели твой слуга: лишнюю руку, лишнюю ногу, другой слух, особенную душу? Не по всему ли подобен тебе слуга? Послушай светоносного учителя Павла: «Все вы, – говорит он, – во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного... ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3:27), а если во Христе мы равны, то между собой должны быть равными. Христос для того и приял образ раба, чтобы научить нас не гордиться против рабов наших. Един Господь у всех, живущий на небесах и на смиренныя призираяй (Пс. 112:6); не сказано: «на высокие», но «на смиренные». Сколько дали мы золота, чтобы подвергнуть рабству того, кто почтен и куплен вместе с нами Божественной Кровью Господней? Для него небо, для него земля, для него звезды, для него солнце, для него море и все, что в нем. Истинно также и то, что ангелы служат ему; для него Христос умыл ноги рабов, для него распялся и все прочее потерпел; как же ты бесчестишь столь почтенного Богом? Как будто бы имея не ту же природу, без милости бьешь его? Скажи: хотел ли бы ты, чтобы за всякую вину твою Бог тотчас наказывал тебя? Конечно, нет. И как молишься ты ежедневно: «остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим»?

Если жестокий господин не исправлялся, то милостивый архипастырь выкупал несчастного раба и давал ему свободу.

Лев Толстой

Накануне погребения⁶⁵, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи Саввичны, рассчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Саввична лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати. Так как еще прежде довольно часто случалось, что после обеда я приходил спать в ее комнату, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне, приподнимаясь с постели:

– Что? Верно отдохнуть пришли, мой голубчик? Ложитесь.

– Что вы, Наталья Саввична, – сказал я, удерживая ее за руку. – Я совсем не за этим... Я так пришел... Да вы и сами устали; лучше ложитесь вы.

– Нет, батюшка, я уж выспалась, – сказала она мне (я знал, что она не спала трое суток). – Да и не до сна теперь, – прибавила она с глубоким вздохом.

Мне хотелось поговорить с Натальей Саввичной о нашем несчастье; я знал ее искренность и любовь, и потому плакать с ней было бы для меня отрадой.

– Наталья Саввична, – сказал я, помолчав немного и усаживаясь на постель, – ожидали ли вы этого?

Старушка посмотрела на меня с недоумением и любопытством, должно быть, не понимая, для чего я спрашиваю у нее это.

– Кто мог ожидать этого? – повторил я.

– Ах, мой батюшка, – сказала она, кинув на меня взгляд самого нежного сострадания, – не то, чтоб ожидать, а я и теперь подумать-то не могу. Ну, уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина, вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку – всех схоронила, и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои и ее пришлось пережить. Его святая воля. Он затем и взял ее, что она достойна была, а Ему добрых и там нужно.

Эта простая мысль отрадно поразила меня, и я ближе придвинулся к Наталье Саввичне. Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что Бог не надолго разлучил ее с той, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви.

– Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее няньчила, пеленала, и она меня Нашей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками и начнет целовать и приговаривать: «Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя». А я, бывало, пошучу, говорю: «Неправда, матушка, вы меня не любите; вот, дай только вырастите большой, выйдете замуж и Нашу свою забудите». Она, бывало, задумается. «Нет, – говорит, – я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять: я Нашу никогда не покину». А вот покинула же и не дождалась. А любила же она меня, покойница. Да кого же она и не любила, правду сказать? Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в Царствии Небесном, она и там будет вас любить, там будет на вас радоваться.

И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне в лицо и сказала мне дрожащим от волнения голосом:

– На много ступеней подвинул меня этим к себе Господь. Что мне здесь теперь осталось? Для кого мне жить? Кого любить?

– А нас разве вы не любите? – сказал я с упреком и едва удерживаясь от слез.

– Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков; но уж так любить, как ее любила, никого не любила, да и не могу любить.

Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и горько зарыдала. Я не думал уже спать; мы молча сидели друг против друга и плакали.

Беседы с Натальей Саввичной повторялись каждый день; ее тихие слезы и спокойные, набожные речи доставляли мне отраду и облегчение.

Григорий Дьяченко

Слово Господне не напрасно сказано: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет» (Мф. 12: 25).

Есть одно старинное сказание, древняя притча: один царь, умирая, оставлял царство восьмидесяти наследникам. Перед смертью он созвал их всех к себе и, подавая старшему большой пук туго связанных прутьев, велел переломить его, но тот не мог этого сделать; за ним принял пук прутьев другой сын, потом третий и так далее, и никто не в силах был переломить небольшую связку прутьев. Тогда старик сказал: «Развяжите прутья, возьмите каждый по пруту и переломите». Понятно, что прутья были изломаны в одну минуту. «Так-то и вы, дети, – сказал старец, – пока живете дружно, заодно, никому вас не одолеть, а поодиночке всякий неприятель вас победит».

Счастлив тот дом, где обитают мир да любовь, где родители пекутся о детях, где все живут в добром согласии: муж и жена, братья и сестры. На таком доме почивает благословение Божие. Живите же, братия, со всяким смиренномудрием,.. снисходя друг ко другу любовью, стараясь сохранять единство духа в союзе мира (Еф. 4:2–3).

По журналу «Кормчий» 1898 г.

В небольшом галилейском городке Кане, в доме Симона Зилота совершалось скромное семейное торжество – брачный пир. В числе гостей находился и Сам Господь наш Иисус Христос вместе со Своей Пречистой Матерью. Вероятно, хозяин дома был человек небогатый, у него даже не оказалось достаточного количества вина для обычного угощения. Внимательный и жалостливый взор Богоматери подметил естественное в подобных случаях смущение хозяев; сочувствуя им, Мария начала умолять Своего Сына, чтобы Он помог беднякам. И вот здесь-то Христос впервые проявил Свою Божественную чудотворную силу, чудесно претворив воду в вино. Слуги, послушные слову Иисуса, наполнив сосуды водой, принесли хозяевам самое прекрасное, чистое вино. Несомненно, это чудо Спасителя на всех присутствующих и особенно на самого хозяина произвело сильное впечатление.

В этом посещении Христом семейного праздника, в этом первом чуде, совершенном на празднике, явно проявилось благословение Божие на семейное счастье человека. Брак, можно сказать, есть основа семейного счастья или средство, без которого оно немыслимо, и Христос не погнушался посетить брачное торжество. Кроткое, любящее сердце Спасителя не чуждалось мирных семейных картин и охотно делило радость с добрыми домохозяевами. Впрочем, благословение Божие семейному счастью дано было и ранее еще, в самом раю, первым людям.

И на всем протяжении ветхозаветной истории семейное благополучие почиталось обыкновенно верхом человеческого счастья, и Сам Основатель и Законоположник Нового Завета воспитывается в тихом семейном уголке простого плотника, потом Сам присутствует на брачном торжестве, благословляет и обнимает невинных малюток, часто посещает вечери семейных людей, в Своих речах, притчах иногда пользуется примерами и образами из области семейного строя (например, притчи о званных на вечерю, десяти девах, о блудном сыне). Наконец, в предсмертные минуты, усыновив любимого ученика Своей Матери, подтвердил ясно ту истину, что для человека преклонных лет иметь опору в добрых детях – великая отрада. Проникнутые духом учения Христова и прекрасно понимая благодетельность для человеческой жизни правильного семейного строя, святые апостолы положили для него, так сказать, твердый фундамент – изложили учение о Таинстве брака как установлении Божием, и по их примеру христианская Церковь благословляла и благословляет людей на семейное счастье. Но то, что установлено Богом, проповедуемо было святыми апостолами и благословляется Церковью, то непременно отвечает и потребностям человеческой души; и семейное счастье есть нечто такое, чего жаждет сердце и без чего человек часто бывает сумрачен и угрюм.

Поясним вышесказанную мысль следующим сравнением: среди необъятной однообразной равнины возвышается одинокое дерево. Пусть оно зелено, красиво, но все-таки своим одиночеством оно навевает на зрителя нечто вроде грусти. Но остановим свои взоры на другой картине из природы видимой: кучка зеленеющих деревьев дружно толпится, представляя собой уютный, прекрасный уголок Божиего мира, – от него веет душистой влагой, из него звонко льется птичье пение... Как манит к себе, как радует этот уголок все живое! Нечто подобное можно наблюдать и в жизни человеческой. Вот одиноко проводит человек свои дни – не с кем ему разделить радость или горе, не вьется около него молодая жизнь. Скучно ему, грустно и другим наблюдать его – одинокого, угрюмого; протекут годы, настанет старость, и все-таки молодые побеги новой жизни не окружат, не порадуют его. Иное впечатление производит добрая семья, где взаимные отношения членов дышат любовью, дружеством, радостью жизни; как отрадно и приятно среди нее провести время! Даже в глубокой старости, в виду близящейся смерти, взор счастливого семьянина с отрадой отдыхает на своих малютках, детях и внуках, призывая на них благословение Божие.

Да, не напрасно еще в раю было сказано: не добро быти человеку едину, в этой истине нас убеждает и слово Божие, и наблюдения над действительной жизнью. Только те немногие избранники Божии, что еще на земле, отдавшись всецело самоотвержению ради блага ближнего и погрузившись в религиозную струю служения Богу, ведя почти ангельскую жизнь, могут быть вполне счастливы и вне семейных условий; все же вообще обыкновенные смертные, не взошедшие на духовную высоту подвижников, не отрешившиеся от земных интересов, не бегайте семейных обязанностей, не тяготитесь ими, ибо в семье ваше счастье, ваши радости. И если, христианин и христианка, на вашу долю выпало быть отцом или матерью, супругом и супругой, то дорожите своим положением, свято соблюдайте свои семейные обязанности, и Господь благословит вас, как некогда Он благословил Своим присутствием и осчастливил чудом семью в Кане Галилейской.

Сост. по журналу «Радость христианина»

Святой апостол Павел обессмертил эти имена – бабки и матери горячо любимого ученика своего Тимофея, епископа Ефесского, словами послания своего к нему из Рима: «Благодарю Бога, Которому служу от прародителей с чистою совестью, что непрестанно вспоминаю о тебе в молитвах моих днем и ночью, и желаю видеть тебя, вспоминая о слезах твоих, дабы мне исполниться радости, приводя на память нелицемерную веру твою, которая прежде обитала в бабке твоей Лоиде и матери твоей Евнике; уверен, что она и в тебе» (2Тим. 1:3–5).

Величавый образ двух матерей восстает пред нами, когда мы вспоминаем, что Тимофей, их сын и внук, был в продолжение многих лет спутником и сотрудником апостола языков Павла.

Тимофей служил Церкви как истинный помощник великого апостола – силой благодати. Он пользовался полным доверием своего духовного отца и был ему другом, а во многих его страданиях всегда был утешением ему. Он до такой степени самоотверженно жил духом апостола, что Павел мог писать о нем: «Надеюсь... вскоре послать к вам (Филиппийцам) Тимофея, дабы и я, узнав о ваших обстоятельствах, утешился духом. Ибо я не имею никого равно усердного, кто бы столь искренно заботился о вас» (Флп. 2, 19, 20).

Лоида до обращения в христианство была благочестивой израильтянкой, питалась словом обетования, уповала на Мессию и дочь свою Евнику воспитывала в том же духе. Когда дошла до них весть о появившемся Мессии, сердца обеих женщин были приготовлены, и вскоре их озарили свет разума и любовь Христова.

Когда у Евники родился сын, его назвали Тимофеем, то есть «боящимся Бога». Рано был он введен в мир веры, в котором жили воспитывавшие его жены – мать и бабушка. Святой апостол Павел говорит, что он знал с детства «священные писания» (2Тим. 3, 15), то есть книги Священного Писания, или Библию. Тимофею легко было воспринимать благодатную силу слова Божия, потому что вера воспитывавших его была вполне искренняя, то есть прямая и неколеблющаяся, во всех действиях проявляющая себя одинаково.

Вера благочестивой матери и бабки имеет величайшее значение для следующих поколений, и прежде всего бабки. Нам рассказывают, что в Индии Евангелие не может проникнуть в народную жизнь, пока не откроется ему семья и пока в семье не отец и не мать, а главным образом бабка враждебно относится ко всему новому, всеми силами придерживаясь старины. «Пока не обратится бабка, – уверяют миссионеры, – семья не открыта для Спасителя». В Листре мы видим обращенную бабку, вера которой передается дочери и внуку.

Благо супругам, имеющим таких матерей, как Евника. От них могут многие научиться, каким образом одним обращением своим – без слов – должно приводить ко Господу Иисусу своих неверующих мужей, и если это окажется недостижимым, то плоды их благодатной жизни непременно проявятся на детях. Это именно прежде всего должны иметь в виду матери- христианки перед глазами своими при воспитании своих детей.

Лоида и Евника ясно указывают нам, какие главные средства воспитания для христианских детей. Это – слово Божие, преимущественно Евангелие, и молитва. Кто не знает о влиянии на детские души рассказов из библейской истории, например историй Иосифа, Давида, трех отроков и тому подобное? А посмотрите, как раскрываются глаза ребенка, как напрягается его слух и как воспринимает его сердце, когда рассказывают ему об Иисусе-Спасителе!

Кроме научения дитяти слову Божию, мать должна воплощать в своей жизни это слово, должна служить примером благодатной силы его для детей своих. Жизнь Евники и Лоиды была именно таким примером для юного Тимофея, «боявшегося Господа».

По «Воскресному чтению»

Во втором столетии по Рождестве Христовом, в царствование римского императора Адриана, в городе Риме жила вдова по имени София, что значит премудрость. У нее было три дочери – Вера, Надежда и Любовь. Благочестивая мать, угодившая Богу молитвой и милостыней, так воспитывала своих дочерей, что они, нося имена христианских добродетелей, жизнью своей показывали пример веры, надежды и любви. Слух о их добродетелях и соединенной с ними красоте распространился по всему городу. Один из начальников, Антиох, пожелал их видеть. Святые отроковицы явились к нему и не скрыли своей веры во Христа.

Антиох известил о них императора Адриана; Адриан повелел привести к себе святую Софию и трех ее малолетних дочерей. Узнала тогда святая София, что ей и дочерям предстоят подвиги мученичества за веру в Иисуса Христа. Сама она была крепка в вере; но и ее дочери, несмотря на то, что старшей, Вере, было всего двенадцать лет, а Любови – девять, оказались вполне созревшими для мученического подвига. Горячая любовь их к Богу не могла допустить их до отречения от Христа. «Всесильный Боже, устрой о нас по Твоей святой воле; не оставь нас, но подай нам Твою святую помощь: да не устрашатся сердца наши гордого мучителя, да не убоимся страшных мучений его, да не ужаснемся горькой смерти, да ничто же отторгнет нас от Тебя – Бога нашего». Так молились будущие подвижницы, в первый раз призываемые на суд гонителя христиан. Судимые, они стояли со светлым лицом, со спокойным сердцем, и весело смотрели на присутствующих там. Император, увидя спокойные их лица, спросил Софью о происхождении ее и о вере. Она исповедала свою веру в Господа Иисуса Христа, Сына Божия, и назвала себя рабой Его. «Дочерей своих, – сказала она, – я обручила Христу, дабы чистоту свою они сохранили для небесного Жениха». Царь, видя, что мать трех дочерей – женщина умная, и не желая произносить немедленного суда над ними, отослал их всех к одной благородной женщине, Палладии, которой поручил убедить Софью не жертвовать детьми и счастьем их ради веры в Распятого Христа. В доме Палладии София три дня провела в молитве и увещевала дочерей своих быть готовыми к мученическому подвигу. «Возлюбленные мои дочери, – говорила она, – пришло время подвига вашего, приблизился день уневещения вас бессмертному Жениху, покажите по своему имени твердую веру в Него, несомненную на Него надежду и нелицемерную любовь к Нему... Если тленные тела ваши преданы будут смерти, то Он облечет их в нетление... Дочери мои дорогие! Думаю, что много будет искушать вас царь, будет обещать вам великие дары, предлагать вам славу, богатство и честь, но не прилагайте сердца вашего ни к чему: все это, как дым, исчезнет. Верую Богу, что Он не оставит вас страждущих за Него. Вспомните мои болезни при рождении вас, вспомните мои труды при воспитании вас, вспомните мои наставления в страхе Божием. Дайте мне радость назваться матерью мучениц, мужественно переносящих страдания за имя Христово».

Выслушав внушения матери, дочери умилились сердцем, возрадовались и бодро ожидали мучений. Через три дня они были приведены во второй раз на суд. Без страха они исповедали веру в Иисуса Христа, не соблазнившись обещанными выгодами в случае отречения от веры и поклонения идолам. Первой потерпела мучения старшая – Вера. Эта святая девица мужественно перенесла двухчасовое поджигание тела на раскаленной решетке, кипение в котле, наполненном смолой, и вышла невредимой по силе Божией. Жестокий гонитель, не зная, что с ней делать, произнес смертный приговор. Святая Вера, преисполненная радости за себя, поспешила помолиться Богу и ободрила сестер. Ее беспокоило то, как бы какая-нибудь из оставшихся сестер из страха перед мучениями не отреклась от веры. Святой Вере была отсечена голова. София радостно облобызала ее мученическое тело и прославила Христа Бога, принявшего дочь ее в чертог небесный. После Веры была предана мучениям и десятилетняя Надежда. Ее, как и Веру, склоняли к отречению от Христа обещаниями земных выгод и ласками, но она осталась непоколебимой в вере. Ее ввергли в огонь, затем строгали тело ее железными когтями. Когда тело ее раздроблялось на части и кровь ручьем текла из ран, в то время чувствовалось чудное благовоние. Разраженный твердостью святой отроковицы, мучитель велел приготовить раскаленный котел с кипящей смолой. Когда хотели ввергнуть в этот котел святую Надежду, он внезапно растопился и смолой опалило стоявших около него. Так ясно сила Божия помогла святой мученице. После этого издан был приказ: «Отсечь ей голову». Отроковица, поцеловавши мать и сестру, сказала сестре: «Предстанем вместе Святой Троице». Потом подошла к мертвому телу святой Веры, облобызала его и прослезилась. Сама она преклонила голову свою под меч. Мать радовалась, что две дочери приняли мученичество за Христа, и уговорила Любовь последовать их примеру. Ласками и лестью отговаривали ее от мучения, склоняя к идолопоклонству; но и эта святая отроковица осталась непреклонной. Прежде всего ей показали разожженную печь. Она, не дожидаясь, чтобы кто-нибудь бросил ее туда, вошла в нее сама и ходила среди огня неопаляемая. Затем мучители искололи члены тела ее, но сила Божия укрепила ее. Концом ее мучений было усечение главы. Тела своих дочерей София вывезла из города и похоронила с подобающей честью. Мать не подвергли мучениям, может быть, по жестокому расчету, что, оставив ей жизнь, оставляли ей вместе с тем и безысходное горе. Но Господь скоро утешил святую Софию. Похоронивши своих детей, она три дня провела у гроба их в непрестанной молитве и здесь же уснула сном смерти, соединившей ее с детьми в Царстве Того, любовью к Которому были преисполнены их сердца.

Матери-христианки! Склоняясь до земли пред этими святыми мученицами, с благоговением и изумлением взирая на их великие и славные подвиги ради Христа, постарайтесь, с помощью Божией, и подражать им. Как – спросите. Конечно, нам никто теперь не запрещает содержать истинную веру в Бога; никто нас теперь не принуждает поклоняться идолам; живем мы, слава Богу, в дни мира Церкви Божией. Но как много и теперь разнообразных искушений для нашей веры! Как много заблуждений, гибельных и губящих нашу веру! Счастливы дети, если их матери подобны святой Софии и воспитали в них христианские чувства, несокрушимые никакими соблазнами и искушениями.

По журналу «Воскресный день» за 1902 г.

Некоторым из женщин приходится воспитывать не только детей, по и после них внучат. У иной женится сын или выйдет замуж дочь, приживут детей, да и умрут. Сироты их остаются на попечение бабки. Если бы которой из вас, жены-христианки, пришлось понести такой крест и взять к себе внучат, то как бы вы стали обращаться с ними и чему учить их?

Послушайте, как поступала святая мученица Леонилла.

После смерти сына своего, язычника, она взяла на воспитание трех сыновей его – близнецов Спевсипиа, Елевсиппа и Мелевсиппа. Будучи сама глубоко верующей христианкой, она, как сказано в житии ее, более всего желала вчинить внуков своих в воинство Христа и поработить святой службой Его. Согласно своему желанию, она учила их так: «Возлюбленные мои внуки, – говорила она им, – познайте Господа нашего Иисуса Христа, Бога истинного и живого, Который весь мир сотворил словом Своим, простер над нами высоту небесную, распространил широту земную, собрал бездны моря, украсил небо звездами, поставил два великих светила светить всем, рыбам дал воды в пребывание, украсил землю зеленью и деревьями и всякому животному дал ему нужное. Человека же Он по образу и по подобию Своему сотворил и мудростью, и разумом, и ведением обогатил его для того, чтобы он Творца своего познавал, доброе от злого отличал и идолов как бездушных истуканов не почитал, но как скверных отметал и от них бегал. Оставьте же, сладчайшие внуки, всех идолов бесовских; Создателя же всех, Господа нашего Иисуса Христа, без всякого сомнения исповедуйте». Так учила своих внуков святая Леонилла. И, как видите, прежде всего ее забота о них состояла в том, чтобы их к познанию Спасителя нашего привести и в вере в Него утвердить. Когда же последнее, при помощи благодати Божией, было достигнуто, тогда святая бабка стала учить внуков и исповеданию этой веры. Принявши святое крещение, близнецы-братья сокрушили идолов, отвергли все угрозы и увещания судей-язычников и стали ждать мук. В это время Леонилла говорила им: «Знайте, что никто не нашелся в роде вашем благороднее, богаче, лучше и Богу приятнее вас. Хотя вы и юны, но весь род ваш исповеданием Христа просветили и всех старейших в вашем роде премудростью превзошли. Будьте же во святом законе Христовом постоянны и крепки, прещения (то есть угроз) и мук не устрашайтесь и мужайтесь, утверждаясь верой во Христа. Не забывайте, что все видимые царства мира сего суть ничто, и самая настоящая жизнь тоже, ибо скорый конец принимают. Царствие же Божие, невидимое, есть вечно, и совершенная премудрость состоит в том, чтобы искать и желать его. И чрез временные труды вы восхитите его, и скоро преходящие муки, которым вы подвергнетесь, преложатся для вас в веселье вечное». Вот как обращалась и как учила своих внуков святая бабка, и обращение, и учение ее в свое время принесли достойные плоды. Внуки ее в исповедании веры пребыли непоколебимыми, как скала, и все трое приобрели себе венец мученический (Четии-Минеи, янв. 16).

Итак, если которой из вас пришлось бы воспитывать своих внучат, то, во-первых, обращайтесь с ними, как с сиротами, кротко и ласково и, во-вторых, преимущественно заботьтесь о том, чтобы в юных сердцах их утвердить веру во Христа и самих их чрез то наследниками Царствия Божия сделать. Как, конечно, вы и заметили, все обращение Леониллы со своими внуками дышало кротостью и любовью, и все учение ее состояло в том, чтобы христианской вере их научить, утвердить в ней и заставить внуков любить Христа больше всего. Она, как видели, прекрасно понимала, что видимые царства мира сего и самая настоящая жизнь суть ничто, ибо скорый конец принимают, и потому старалась всеми силами отвлечь мысли внуков от земного и направить к небесному, вечному и Божественному. И вы своих внуков ведите этим же путем, и, без сомнения, этот путь для них должен быть самым лучшим; ибо, если они утвердятся в вере в Бога и научатся любить Его, тогда и сами они будут с Богом, и Бог будет с ними; а если Бог будет с ними, то никогда они не пропадут и никаких зол не убоятся.

Григорий Дьяченко

Мать святого Иоанна Златоустого, благочестивая Анфуса, осталась вдовой двадцати лет от роду, и по любви к благочестивой жизни не решилась вступать в новое супружество. «Когда я был еще молод, – пишет святой Иоанн Златоуст, – помню, учитель мой (а он был самый закоренелый язычник) при многих удивлялся моей матери. Желая узнать, по обыкновению, от окружавших его, кто я таков, и услышав от кого-то, что я сын вдовицы, он спросил меня: сколько лет моей матери и давно ли она вдовица? И когда я сказал, что ей сорок лет от роду и что двадцать лет уже прошло с тех пор, как она лишилась моего отца, он изумился и громко воскликнул: «Ах, какие у христиан есть женщины»! Иоанн, получив образование в светских училищах, готовился вступить в звание адвоката⁶⁶; но склонность к иноческой жизни увлекла его к другому роду служения. Один из его друзей и товарищей по воспитанию, имевший на Иоанна большое нравственное влияние, поддерживал его в этих расположениях; и чтобы удобнее достигнуть желания, которое лежало у него на сердце, убеждал Иоанна, оставив жилище матери, поселиться вместе с ним. Иоанн уже близок был к исполнению этого желания. «Но непрестанные увещания матери, – пишет он, воспрепятствовали этому. Когда она узнала о моем намерении, то, взяв меня за руку и введя во внутренние свои покои, посадила у кровати... Мгновенно из очей ее полились источники слез, а из уст – слова, горестнейшие самих слез. Рыдая, так говорила она мне: «Сын мой! Я недолго наслаждалась сожительством добродетельного отца твоего. Так угодно было Богу. Смерть его, последовавшая вскоре за болезнями твоего рождения, принесла тебе сиротство, а мне – преждевременное вдовство со всеми его горестями, которые могут быть хорошо известны одним только вдовицам. Ибо никакими словами невозможно изобразить той бури и того волнения, которому подвергается женщина, недавно вышедшая из отеческого дома, еще неопытная в делах жизни – и вдруг глубоко пораженная скорбью и принужденная принять на себя заботы, превышающие возраст и саму природу ее. Она должна исправлять нерадение слуг, примечать их коварство, разрушать злые умыслы родственников, мужественно переносить притеснения и безжалостные требования собирателей подати. Если ж еще после кончины супруга останутся дети – пусть будет это дочь, много и она принесет заботы матери, по крайней мере, забота не будет соединена с издержками и страхом; но за сына она подвергается тысяче опасений на каждый день и великим заботам. Я уже не говорю о тех издержках, которые должна употреблять, если желает дать ему хорошее воспитание. Однако никакие невыгоды моего положения не заставили меня вступить в другой брак и ввести другого супруга в жилище отца твоего; но среди смятения и беспокойства я пребыла твердой, не бежала из раскаленной пещи, верно изображающей состояние вдовицы. Во-первых, меня подкрепляла Вышняя помощь. Немало в таковых печалях утешалась я и тем, что всякую минуту, смотря на твое лицо, видела в нем живой и вернейший образец умершего отца твоего. Поэтому, будучи еще младенцем и едва умея лепетать, когда дети особенно бывают приятны родителям, ты уже приносил мне много отрады. Тебе нельзя и того сказать в обвинение меня, чтобы я, верно сохраняя вдовство, угнетаемая бедностью, утратила отцовское наследство, как потерпели то многие сироты. Я сохранила в целости все оставшееся имущество, и вместе не жалела никаких издержек, требовавшихся для твоего воспитания, употребляя на это собственное мое имущество, с которым вышла из отеческого дома. Не подумай, чтобы словами моими я хотела упрекать тебя, – нет. Но за все мои попечения прошу одной благодарности: не делать во второй раз меня вдовицей и скорби, уже угасшей, не воспламенять снова. Потерпи до моей кончины. Может быть, жизнь моя недолго продолжится. Цветущие юностью надеются достигнуть глубокой старости, а мы, состарившиеся, ничего не можем ожидать, кроме смерти. Когда предашь тело мое земле и прах мой соединишь с прахом отца твоего, тогда предпринимай далекие путешествия, переплывай моря, какие хочешь. Тогда никто не будет препятствовать тебе. Но доколе я еще дышу, не разлучайся со мной. Не навлекай на себя напрасно гнева Божия, оставляя меня на жертву таким бедствиям, тогда как я ни в чем не виновата пред тобой. Если я подала тебе причину винить меня в том, что вовлекаю тебя в житейские суеты и заставляю заботиться о твоих и моих нуждах, то беги от меня, как бегут от недоброжелателей, от врагов, забыв и законы природы, и труды воспитания, и навык неразлучного доселе обращения. И все другое. Но ежели я делаю, со своей стороны, все, чтобы удалить от тебя малейшее попечение о нуждах жизни, то, если ни что другое, по крайней мере, эти узы пусть привяжут тебя ко мне. Хотя ты и говоришь, что у тебя много друзей, но никто из них не может доставить тебе большего спокойствия; потому что нет никого, кто бы заботился о твоем благополучии столько, сколько я».

Вот немногие сведения о жизни благочестивой Анфусы, сохранившиеся, не без воли Промысла, в наставление христианским супругам и матерям.

По С.Аксакову

В 1891 году исполнилось сто лет со дня рождения одного из замечательнейших русских писателей Сергея Тимофеевича Аксакова. В очерках воспитания замечательных людей ему должно быть отведено почетное место потому, что он был несомненно прекрасный, благороднейший русский человек и один из лучших наших писателей.

Отец и мать Аксакова были людьми совершенно противоположными от природы, но характеры их друг друга дополняли; оттого, быть может, их сын и сложился в такого всесторонне одаренного человека.

Мать Сергея Тимофеевича, Мария Николаевна, особенно ярко обрисована в воспоминаниях писателя. Пылкий, сильный характер, железная воля в достижении своей цели сами собой предоставляли ей первенствующую роль в семье. Если прибавить, что она была, сверх того, очень умна и хорошо для своего времени образована, то станет ясно, что мы имеем дело с необыкновенной женщиной. Она жила в глуши, на краю России, в Уфе, где не только образованные, но и просто грамотные люди были в то время редкостью, и сумела путем самообразования достигнуть таких блестящих результатов, что все умные и образованные люди, попадавшие в Уфу, спешили познакомиться с ней и никогда потом не забывали ее. Большая часть таких знакомств обратилась впоследствии в дружбу с ее семейством, которая прекращалась только смертью. Ученые и путешественники, посещавшие Уфимский край, также непременно знакомились с Марией Николаевной и оставляли письменные знаки удивления ее уму и красоте.

Отец Аксакова был захолустный русский помещик, старинного дворянского рода, всю молодость проживший в деревне. Простоватый, недалекого ума, отец Аксакова не получил почти никакого образования, но зато обладал большим здравым смыслом и прекрасной чуткой душой. Он не отличался никакими блестящими качествами, но зато душа его светилась тем ровным, тихим сиянием, какое отличает истинно добрых и благородных людей. Слабохарактерный от природы, он был настойчив в важных вопросах и, несмотря на природную робость и застенчивость, умел заставить себя уважать.

При таких обстоятельствах значение хорошего воспитания было громадно, и, к счастью, Марья Николаевна была вполне подготовлена к этой трудной роли (занятию). Несмотря на холодный, расчетливый ум, она умела любить горячо и сильно. Такой беззаветной любовью и была любовь ее к детям, и в особенности к старшему, Сереже, которого она спасла от смерти. Ей приходилось идти наперекор всем общепринятым взглядам и понятиям того времени, переделывать весь строй жизни, начиная с пищи, применяя ее к здоровью и натуре ребенка. Вдобавок она часто хворала и должна была поддерживать многочисленные родственные отношения и знакомства и для этого переезжать с места на место. О систематическом (то есть по определенному плану) воспитании нечего было и думать.

Главной заботой Марьи Николаевны было оградить сына от соприкосновения с действительностью, которая могла легко развить в ребенке грубость чувства, особенно если вспомнить, как неприглядна была действительность в эти темные времена крепостного права. В этом ей отчасти помогало слабое здоровье Сережи. Благодаря ему он был избавлен от многих неудобств тогдашнего быта. Зато Сережа рос, не имея товарищей одного с ним возраста. Сестра его, которую он очень любил, была моложе его и не могла принимать деятельного участия в его интересах. Таким образом, мать сделалась постоянной его собеседницей и товарищем, и еще когда он был в младенческих летах, обсуждала с ним свои планы, советовалась, куда ехать и куда не ехать, и объясняла свои соображения. Когда Сереже наступила пора учиться, она посадила его за ученье не силой принуждения, но разговаривая с ним о пользе образования, говоря, что она хотела бы видеть его умным и ученым. Такая доверчивость весьма льстила самолюбию ребенка и производила настоящие чудеса. Немало содействовало этому также и обаяние его матери, резко выделявшейся своими манерами, своей выдержкой и своей образованностью над темной массой родни, державшейся без всякого достоинства.

Будучи сама литературно образована, Мария Николаевна хорошо понимала цену умственных интересов и постаралась посредством их расширить внутренний мир своего сына, который мог заменить ему отчасти действительный.

Читать научился Сережа необыкновенно рано, во всяком случае, ранее той тяжелой болезни, с которой начинаются его последовательные воспоминания, так как тотчас по выздоровлении своем он помнит себя уже читающим детскую книжку «Зеркало добродетели». В это время ему было всего только четыре года.

Вместе с любовью к чтению у Сережи необыкновенно сильно развилась наклонность к фантазии (воображение). Он делился своими рассказами, вычитанными из книг, с сестрой, но при этом часто приукрашивал их своей фантазией, так что, когда однажды пересказывал сказки Шехерезады, оказалось, что он сообщал от ее имени то, о чем ей и не снилось.

Потребность в чтении у маленького Сережи в самом первом возрасте была очень велика. Когда он изучил «Зеркало добродетели», он до того скучал без книг, что стал читать «Домашний лечебник» Бухана. Однако мать сочла это чтение для его лет неудобным; она выбирала лишь некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла сыну читать их, и это было в самом деле интересное чтение, потому что там весьма толково описывались все травы, соли, коренья и разные медицинские снадобья.

Впрочем, Сережа имел возможность спустя некоторое время читать книги, более для него доступные и интересные, в виде «Детского чтения для сердца и разума», изданного Новиковым. Эту книгу подарил Сереже один знакомый его отца, Аничков. «Я так обрадовался, – рассказывает Аксаков, – что чуть не со слезами бросился на шею старику и, не помня себя, запрыгал и побежал домой, оставя одного отца своего беседовать с Аничковым. Боясь, чтобы кто-нибудь не отнял моего сокровища, я побежал прямо через сени в детскую, лег в свою кроватку, закрылся пологом, развернул первую часть – и позабыл все окружающее». Когда его наконец отыскали за этим занятием, он был, как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что говорят, и не хотел идти обедать. Мать, однако, положила конец такому исступленному чтению: книги заперла к себе и выдавала сыну по одной части, и то только в назначенные часы. Нравоучительные статьи произвели довольно мало впечатления на Сережу, зато статьи по естествознанию совершили целый переворот в его детском уме, и для него открылся новый мир... Он впервые узнал, что такое молния, облака, узнал образование дождя и происхождение снега. Многие явления в природе, на которые он раньше смотрел бессмысленно, хотя и с любопытством, получили для него смысл, значение и стали любопытнее. Муравьи, пчелы и особенно бабочки со своими превращениями овладели вниманием и сочувствием ребенка: он получил непреодолимое желание наблюдать все это своими глазами.

Это желание легко было удовлетворить, так как семья проводила каждое лето в деревне. Так как способность страстно увлекаться была одной из коренных черт характера Сережи, то впечатления природы на время вытеснили книги из головы мальчика. Это было для него счастьем, потому что иначе его характер мог бы принять чересчур отвлеченное направление благодаря слишком раннему умственному развитию.

Отец познакомил Сережу с полевыми работами, развил в нем любовь к ним, а также любовь к рыбной ловле и охоте, причем в данном случае эта жестокая забава не служила целью, но только средством сближения с природой, которую отец научил Сережу понимать и любить.

Необходимо, однако, заметить, что и любовь к природе у Сережи вошла не сразу в должную колею; даже и она слишком волновала его. В таких-то случаях особенно был полезен впечатлительному мальчику его отец. Именно в эти минуты он обращался к сыну с тихими увещаниями и удивительной своей мягкостью укрощал нервные порывы сына. Пример кроткого отца и часы, проведенные с ним среди зеленой уремы⁶⁷, с ружьем или за уженьем рыбы в прозрачной Деме, окруженной зелеными берегами, под голубым шатром неба, самым благотворным образом подействовали на мальчика, и отблеск этих-то часов и придал впоследствии такую ясность и безмятежность произведениям писателя.

Впрочем, и в деревне Сережа не оставлял чтения. Недостаток подходящих для его возраста книг побуждал его читать что попало. Но особенно любил он стихи, заучивал их наизусть и еще в детстве прекрасно декламировал их, так что иногда его заставляли читать в присутствии взрослых.

Долгое время Сережа учился как попало, пока наконец друзья его матери не убедили ее, что пора отдать его в гимназию. После слез, колебаний и сомнений решено было, что Сережа поступит в казанскую гимназию, и его начали приготовлять к ней нравственно и умственно. В это время он читал уже очень хорошо, но писал плохо, а арифметики и вовсе не знал. Отец хотел как-то раньше передать ему свои арифметические познания, т. е. первые четыре правила, но ученье шло так вяло и лениво, что он его бросил. Но под влиянием матери все переменилось. Всего в два месяца Сережа выучил эти четыре правила и притом весьма основательно. В списывании прописей он тоже достиг возможного совершенства. Все это он делал на глазах матери и единственно ради нее. Она твердила ему, что сгорит со стыда, если его не похвалят на экзамене, который надо было выдержать именно из этих предметов, и этого было довольно.

Сережа выдержал экзамен блистательно. Экзаменовавший его директор гимназии пришел в восхищение от чтения им стихов Дмитриева и прозы Карамзина, одобрил также и каллиграфию (письмо); в четырех правилах арифметики Сережа также отличился. Необходимо, впрочем, заметить, что экзамен происходил на квартире у директора, а не в самой гимназии, что весьма повлияло на успешность ответов, так как мальчик не мог быть смущен новизной обстановки.

После такого успешного начала дело не сразу пошло на лад. Наши закрытые учебные заведения и в настоящее время оставляют желать многого. Сереже, ослабленному продолжительной болезнью, привыкшему к жизни на полной свободе и материнскому уходу, суровая казарменная жизнь по часам, подчинение дисциплине пришлись очень тяжело. К довершению всего этого главный надзиратель казанской гимназии невзлюбил мальчика. Словом, начало гимназической жизни не предвещало ничего хорошего. Все это повело к тяжелой нервной болезни Сережи.

Когда мать получила известие о болезни сына, она ни перед чем не затруднялась, чтобы его спасти. Она приехала в гимназию из деревни ранней весной, причем ей приходилось с опасностью для жизни перебираться через реки, готовые тронуться (см. рассказ выше), а когда приехала, неустанно хлопотала о том, чтобы ей возвратили сына. Хлопоты эти увенчались успехом, и мать увезла Сережу в деревню, где он пробыл целый год, пользуясь полным отдыхом и свободой.

Этот год содействовал укреплению его здоровья и сил, а когда он вернулся в гимназию, то жил на частной квартире у одного из учителей, под надзором которого и продолжал свое гимназическое образование. Много способствовало расширению его знаний чтение книг, которому он по-прежнему предавался со страстью, тем более, что он стал читать не что попало, а с разбором, так как начиная со средних классов его чтением стал руководить взявшийся за его воспитание Григорий Иванович Карташевский – высокообразованный человек, бывший тогда учителем Казанской гимназии, а впоследствии профессором Казанского университета и попечителем Варшавского учебного округа. На долю этого замечательного человека выпала задача закончить воспитание Аксакова и в значительной степени уравновесить его впечатлительную натуру.

Сост. по книге «Матери великих людей» М.Блок

Мать Людовика IX, короля французского, прозванного за благочестие святым, Бианка Кастильская, была женщина замечательная как по своему возвышенному характеру, так и по силе своих умственных способностей. Она обладала всеми хорошими качествами сердца и ума. Родители дали ей тщательное воспитание: она изучала искусства и, главное, музыку, говорила по-испански, по-французски, по-английски и даже по-латыни, а этот язык, как известно, был в средние века языком всех ученых, а также высших слоев общества всей Европы. Кроме того, она была прилежна, трудолюбива и отличалась верностью и здравостью суждений. Храбрая, красноречивая, она имела все свойства государственного человека, соединяющего в себе силу духа с политическим умом. Сделавшись женой Людовика VII, сына Филиппа Августа, Бианка приобрела громадное влияние на мужа; она следовала за ним на войну и присутствовала в советах. Сам Филипп Август, отец ее мужа, прибегал к ее советам; оба они всецело вручили ей великое дело воспитания того, который впоследствии должен был сделаться королем Людовиком IX.

Бианка Кастильская сама воспитала сына для Франции. Она занялась и сердцем его, и умом, и старалась пробудить в нем два чувства, характеризующие все его царствование: страх Божий и любовь к обязанностям. Послушаем, что говорит историк Жуанвиль о первом из этих чувств: «Что касается его души, то Господь уберег его от зла с помощью благочестивых наставлений матери, научившей его веровать и любить Бога; она окружала его религиозными людьми и с детских лет водила на праздничные службы и проповеди. Он не раз припоминал слова матери, говорившей, что она предпочла бы видеть его мертвым, чем знать, что он совершил какой-нибудь смертный грех».

Эти слова были правилом жизни Людовика IX; он до конца дней своих оставался верен ее наставлениям. Окружая себя, как приучила его мать, религиозными людьми, он слушал их речи, внимая им с глубочайшим благоговением. Проснувшись утром, он быстро одевался и шел в церковь. Часто среди ночи он вдруг вставал с постели и отправлялся в часовню. В Великую пятницу он выстаивал службу с босыми ногами, а в Великий четверг сам мыл ноги нищим. Однажды он сделал замечание Сиру де-Жуанвилю, с наивной откровенностью сказавшему: «Я никогда в жизни не стану мыть ноги этим негодяям». На это сын Бианки Кастильской заметил: «Вы не должны презирать того, что Бог создал для вашего поучения. Я прошу вас, из любви к Господу, а также из любви ко мне, приучить себя мыть ноги бедным».

Умирая, Людовик IX вспомнил уроки матери, научившей его считать проступок перед Богом самым ужасным из всех грехов, и, послав за старшим сыном, сказал ему следующие замечательные слова: «Дорогой сын, главный совет мой тебе: прежде и сильнее всего любить Бога».

Людовик был обязан своей матери не одними религиозными чувствами, сделавшими из него благочестивого, прозванного «святым»; но, имея в лице Бианки Кастильской преданную и верующую христианку, он пользовался также наставлениями, необходимыми государственному мужу. Она часто повторяла сыну, что король не должен посвящать все свое время молитве и отдыху, но должен заслужить бессмертие своими поступками. Она приводила ему в пример предшественников, оценивала их деяния, указывала на их качества и заслуги, на слабости и пороки, убеждала его не доверять лести, приучала слушать правду и внушала ему правила справедливости. Кроме того, она старалась привить своему сыну любовь к обязанностям и именно той наукой, которую по справедливости называют источником добрых свойств, осторожности, правил поведения, нравов и верных указаний истины.

Бианка Кастильская не ограничивалась воспоминаниями и суждениями о прошедших событиях; она беседовала с сыном о современном положении дел во Франции и в других государствах, поднимала в его присутствии серьезные вопросы о средствах государства и о нравах и характере народа. Она приучала его не только все знать, но судить, решать и, главное, приучала его к быстрому решению в важных случаях. Она учила его также хорошо выражаться, писать и заставляла записывать мудрые изречения, которые таким образом запечатлевались в его памяти. Ясно, что Бианка Кастильская была в этом отношении так же сведуща, как и наши учителя и родители, с юных лет дающие детям книги с описанием высоконравственных поступков, доставляя им таким образом полезное и приятное чтение.

К умственным занятиям сына Бианка Кастильская присоединяла всевозможные физические упражнения: он перепрыгивал рвы, взбирался на стены и не боялся ни дождя, ни ветра, ни бурь. Она любила деревенскую жизнь и часто, покидая двор, сама наблюдала за своими обширными поместьями и входила во все подробности хозяйства. Во время пребывания в деревне ее детей часто принимали за детей крестьян: она заставляла их работать, и можно было нередко видеть, как дочь Бианки Кастильской с корзиной в одной руке и с ножом в другой срезала виноград, а брат ее, будущий Людовик IX, носил срезанный ей виноград. Королева внушала детям, что труд возвышает человека, в каких бы условиях он ни был, и мысль эту она доказывала им не одними словами, но и примерами. В их воспитании все было серьезно. Легкомысленные игры и бесполезные развлечения строго воспрещались. Очень часто во время прогулки молодой принц заходил в больницу, с ранних лет приучаясь таким образом утешать несчастных и помогать бедным. Нечего и говорить, что мать всегда сопровождала сына. Она постоянно следила за сыном, во всякое время дня и ночи входила к нему в комнату и прибегала, когда было нужно, к выговорам, а иной раз даже и к наказаниям.

Удивительно ли после этого, что воспитанный такой матерью и в таких правилах ребенок стал тем, чем он был впоследствии? Тот, который с юных лет проводил все праздники в посещении больниц, остался таким же, достигнув трона. Он основал немало благотворительных учреждений. Куда бы ни отправился Людовик IX, говорит его биограф (жизнеописатель), он везде отыскивал бедных сирот и давал им щедрую милостыню. В собственном дворце своем он кормил бедных, причем сам прислуживал им, разрезая хлеб и наливая вино, и не пропуская случая для милостыни. Слыша за это ропот окружающих, он говорил, что предпочитает тратить деньги на это, чем на удовлетворение своего тщеславия. Впрочем, он не сердился на подобные замечания, так как отличительной чертой его характера была любовь к правде, внушенная ему его матерью. Историк Жуанвиль рассказывает по этому поводу прелестный анекдот. Вернувшись из крестового похода, аббат (католический священник) Клюни подарил королю пару великолепных коней. На другой день аббат снова пришел во дворец для каких-то важных переговоров, и король долго и милостиво слушал его. Вслед за посещением аббата к Людовику вошел Жуанвиль и сказал:

– Мне хочется знать, Ваше Величество, почему вы слушали аббата Клюни так благосклонно? Не потому ли, что он подарил вам пару коней?

Король подумал несколько минут и отвечал:

– Да, поэтому.

– Знаете ли, Ваше Величество, зачем я вам задал этот вопрос?

– Зачем?

– Затем, что я хочу посоветовать вам запретить судьям брать подарки с истцов, так как они будут слушать благосклоннее тех, с которых что-нибудь получат, как вы сейчас слушали аббата Клюни.

Ученик Бианки Кастильской ясно обрисовался в лице монарха, чистосердечно признавшегося в том, что он благосклоннее выслушал просителя, от которого принял подарок, и не рассердился на сделанное ему по этому поводу замечание. «Мне приятнее было бы видеть тебя мертвым, чем знать, что ты совершил большой грех», – часто повторяла ему мать. Сам же он впоследствии говорил своему сыну: «Я предпочел бы, чтобы какой-нибудь шотландец пришел править Францией, чем видеть, что ты дурно управляешь страной».

Было бы излишним напоминать читателям о других качествах души Людовика IX. Всем известен знаменитый венсенский дуб, у подножия которого любил сидеть король. Туда стекались все его подданные, начиная с самых беднейших, и могли говорить с ним без стеснения, не боясь привратников и других. Он терпеливо выслушивал всякого, пришедшего к нему, помогал одному, утешал другого, и никто не уходил от него, не получив облегчения словом или делом. Мы видим здесь полное развитие и применение тех высоких качеств, которыми король был обязан своей матери.

Следует заметить, что Бианка Кастильская занималась воспитанием не только Людовика, но и других детей своих. Дочь ее Изабелла получила воспитание, равное брату; она свободно читала по-латыни и была одарена редкими умственными способностями. Бианка Кастильская посвящала свое время и заботы также и ей. Однажды, когда молодая девушка восхищалась красотой своей руки, Бианка, войдя в комнату, обратилась к ней с такими словами: «Рука твоя тленна; заботься о красоте душевной, и только тогда ты будешь жить в памяти людей». Она никогда не пропускала случая дать детям умный совет или нравоучение. Ни одна королева не понимала лучше своих материнских обязанностей и не исполняла их с большей деятельностью. Редко также можно встретить мать, которая бы лучше понимала обязанности королевы и выказала бы больше энергии и достоинства. Бывши регентшей (правительницей), она любила говорить, что самым почетным званием ее во время регентства было звание матери, естественной воспитательницы своих детей.

Во время своего путешествия Людовик узнал о смерти своей матери. Горе его было так сильно, что он впал в совершенное уныние. «Он так страдал, – пишет историк Жуанвиль, – что два дня ни с кем не говорил. После этого он прислал за мной одного из слуг своих и, завидев меня издали, простер руки и воскликнул: «Ах, я потерял мать!» Сколько сожаления и похвалы слышится в этом восклицании. Он потерял в ней не одну лишь мать, но также преданного и опытного друга и, говоря словами знаменитого писателя, «поддержку, друга и пример».

Сост. по книге «Матери великих людей» М.Блок

Елизавета Кодвейс (так звали мать великого Шиллера) была дочерью сельского трактирщика, но низкое происхождение не помешало ей приобрести хорошее образование. С помощью чтения она развила свой вкус и достигла обширных знаний по литературе.

В двадцать шесть лет она сделалась женой брадобрея (цирюльника) Жана Гаспара Шиллера. Занятие его было не особенно прибыльно, и молодая чета еле сводила концы с концами, особенно когда рождение первого ребенка увеличило домашние расходы. Тогда Жан Гаспар решился поступить в полк, чтобы добывать своим ремеслом больше средств для семьи. Новая служба позволяла ему лишь изредка видаться со своими домашними. Он находился в Богемии в то время, когда жена его родила сына Фридриха, который должен был впоследствии сделаться гордостью семьи.

Белокурый, голубоглазый Фридрих был живым портретом матери; он отличался любознательностью, ясным умом и вместе с тем добрым и нежным сердцем. Мальчик начал лепетать первые слова, сидя на коленях матери; она же научила его читать и писать и затем поручила его попечению пастора (немецкого священника), продолжая в то же время по-прежнему заниматься воспитанием сына. К чести ее надо сказать, что она обладала даром, составляющим цель и стремления многих знаменитых педагогов (воспитателей), а именно даром заинтересовать, увлекать и передавать знания как бы шутя. Проследим занятия этой нежной и преданной наставницы с ее учеником. Иногда она рассказывала ему библейскую историю, которую ребенок слушал с легким волнением; в другой раз развлекала его одним из наивных и чудных преданий, с древних времен сохранившихся в воспоминаниях германского народа, или же заставляла его читать вслух лучшие места из сочинений ее любимых поэтов.

Такого рода ученье не имело в себе ничего скучного и сухого, что так часто отбивает у детей охоту учиться.

Чтобы убедиться в том, какое впечатление производит на детские умы этот способ преподавания, следует послушать самого Шиллера. Вот что он говорит: «Однажды, когда мы шли с матерью к бабушке с дедушкой, она повела нас через горы. Это было в понедельник на Святой. Во время прогулки она рассказала нам историю двух учеников, встретившихся Иисусу Христу по дороге в Еммаус. Речь ее с каждой минутой становилась все оживленнее, и когда мы взошли на вершину горы, волнение наше достигло таких размеров, что мы упали на колени и стали молиться Богу».

Одной из главных черт Шиллера были доброта и желание помогать бедным и быть полезным для ближних. Он любил раздавать все свое имущество, не исключая книг и одежды. Однажды отец заметил, что вместо застежек, которые сын обыкновенно носил на башмаках, у него были простые шнуры. Тогда он спросил его о причине такой перемены. «Я отдал мои будничные застежки бедному мальчику, – отвечал Шиллер, – он будет надевать их по праздникам, а у меня есть другая пара застежек для воскресных дней». Этот поступок делает честь великому поэту. Впрочем, он следовал в этом лишь советам родителей, которые славились своей добротой.

Память о матери всегда жила в сердце Шиллера, и он не пропускал ни одного случая, когда мог высказать ей свою любовь и признательность. Он думал о ней, когда писал свою прекрасную поэму «Колокол». В этой поэме есть трогательное место, посвященное матери семейства, преданной и благочестивой женщине; место это написано не столько гениальным писателем, сколько полным нежности сыном. Припомним, в каких выражениях Шиллер обращается к сестре, узнав о болезни матери. Находясь вдали от родных и будучи не в силах двинуться с места вследствие своего нездоровья, он торопил сестру ехать к матери, предлагал взять на себя все путевые издержки и умолял ее не жалеть ничего, чтобы облегчить и подкрепить родную мать. При этом он уверял ее, что у него хватит средств на все, и горестно восклицал: «Добрая маша мать! Я не могу подумать о ней без волнения!»

Позднее, когда он имел несчастье потерять отца, первая мысль его была о матери. Он писал ей следующие трогательные письма: «Дорогая матушка! Я хочу, чтобы у тебя было все, что может сделать твою жизнь сколько-нибудь приятной. Отныне я буду наблюдать за тем, чтобы тебя не коснулись никакие заботы. После стольких испытаний закат твоих дней должен быть ясен, и я надеюсь, что ты еще поживешь не один счастливый день в кругу своих детей и внучат».

Эти несколько строк вполне оправдывают слова г-жи де Сталь: «Шиллер был восхитителен не только своими дарованиями, но также и добродетелями». Превосходная мать его в последнюю минуту жизни думала о сыне и с волнением говорила ему: «Такого другого сына, как ты, нет на свете!» К нему же она обратила свое последнее прости, сказав: «Бог да благословит тебя, мой сын!»

Сост. по книге «Матери великих людей» М.Блок

Отец Марка Аврелия умер очень рано, поэтому его воспитывала мать, Домиция, очень заботливо относившаяся к нему. Сама она была прекрасно воспитана, благочестива и любила делать добро. Кроме того, она отличалась необыкновенной скромностью. Характер же ее был мужественный и решительный.

Нежная и благоразумная мать старалась показывать только хорошие примеры своему сыну. Она обращала особенное внимание на тех, кто окружал сына и в чьем обществе он находился. Она даже не хотела посылать его в школу, а воспитывала дома, пригласив для этой цели самых лучших учителей. Образование давалось юноше разностороннее и полное для того времени. Получая образование у избранных учителей, Марк Аврелий делал очень быстрые успехи.

Марк Аврелий был воспитываем очень скромно. Еще двенадцати лет он относился с презрением к пышным одеяниям, носил плащ из грубой шерстяной материи, спал на досках, предпочитая такую постель всякой другой. Его добрая мать требовала, чтобы он смягчил свой строгий образ жизни, и с трудом достигла того, что он согласился ложиться на звериные шкуры.

Зато с ранних лет наш молодой герой был степенен и строг. Его любовь к правде в юные годы была так велика, что, по примеру грека Аристида, он даже в шутку не прибегал ко лжи.

Только в одном направлении приходилось порицать Марка Аврелия в молодости. Но не торопитесь высказать свой приговор, молодые читатели! Как много матери сочли бы себя счастливыми, если бы их дети страдали этими же недостатками! Нужно было подавить у образцового ученика слишком большую любовь к труду и слишком страстное отношение к занятиям. Его прекрасная мать боялась, чтобы он не надорвал своего здоровья, и без того слабого; а его воспитатель должен был ссориться с ним, чтобы заставить его отдыхать. Марк Аврелий вставал в четыре часа утра. Даже будучи императором, он остался верен своей привычке. Чтобы приободрить себя, он часто повторял следующую фразу: «Если тебе трудно утром встать, скажи себе тотчас: я пробуждаюсь, чтобы взяться за дело, достойное человека. Неужели я рожден был для того, чтобы нежиться в теплой постели»? Многим ученикам и даже взрослым полезно иметь перед глазами это изречение великого императора.

Однако несмотря на то, что Марк Аврелий был таким серьезным в молодости и что его образованием руководили лучшие учителя того времени, о материнских наставлениях он сохранил самое отрадное воспоминание. Хотя при нем состоял заслуженный профессор философии, мать сама занималась его нравственным воспитанием и развила его прекрасные задатки. Разговоры с матерью и частые беседы с ней оставили глубокие следы в молодой душе и имели самое благотворное влияние на этого последнего из рода Антонинов. Он чувствовал себя приятно только около той, которую называл своей мамочкой.

Он с благородной простотой сознается, что, начертав себе план поведения, он не имел другого намерения, как только подражать матери. Он говорит, что не только остерегается совершать дурные поступки, но даже в помыслах их допускать не желает, следуя и в этом примеру своей матери. Когда же речь заходит о почитании божества, о великодушном отношении к людям, о простоте и воздержности в жизни, опять образцом для него служит мать. Она же внушила ему правила благотворительности. «Благочестивая женщина, добродетельная», – вот как он называет ее.

Сост. по книге «Матери знаменитых людей» М.Блок

Алиса де Руа была дочерью де Руа, главного управляющего финансовыми (т. е. денежными) делами герцога Орлеанского. Она получила прекрасное образование от своей матери, женщины очень достойной, у которой собирались самые образованные люди того времени. Г-жа Ламартин была добра, обладала мягким характером, умела жертвовать собой и вообще отличалась возвышенной душой. Она проводила целые часы в молитвах. Все это должно было повлиять на великого писателя. Г-жа Ламартин очень мало заботилась «о том, что называется образованием», говорит поэт; она не стремилась сделать из своего сына не по летам развитого ребенка; она не торопилась поручить его иностранным учителям и наполнить его голову классическими языками. Прежде всего она хотела сделать из него «счастливого ребенка, здравомыслящего и с любящим сердцем». Знаменитый писатель с удовольствием сообщает нам, что он многому учился в молодые годы, «ни разу не сморщив лба». Он читал, писал, занимался, играя в саду, сидя на коленях своих родителей. Он очень любил читать, но мать сдерживала его нетерпеливое желание все знать, хотя охотно давала любознательному мальчику книгу по собственному выбору и подходящую для его возраста. По вечерам отец читал вслух какую-нибудь прекрасную трагедию или поэму, мать слушала, глубоко взволнованная; ребенок же воспринимал все впечатления матери и сохранил о ней прочное воспоминание. Но еще сильнее сохранилось в его душе воспоминание о «постоянном общении с природой» в обществе детей его возраста, когда он принимал участие во всех деревенских работах и выгонял на луг коз и баранов. Вечером мальчики пригоняли стада в деревню с криками и песнями, после чего дети плясали, водили хоровод на покатой лужайке, жгли потешные огни и, спускаясь с косогора, смотрели, как они медленно догорали. Прибавьте ко всему этому удовольствие, которое соединялось с жатвой, с уборкой винограда, прогулки «среди зеленых полей и веселых берегов реки Сены», и тогда вы поймете слова Ламартина, что «никто никогда не был воспитан так близко к природе и не полюбил так в юные годы деревенскую жизнь».

Но что особенно поражает в его воспитании – это влияние, которое имела мать на поэта. «Я черпал в душе моей матери», – говорил он. В авторе, написавшем такие превосходные страницы, нетрудно узнать мальчика из деревни Милли, который, гуляя с матерью по деревне, вместе с ней восхищался красивыми пейзажами и сосредоточенно слушал «прекрасные толкования», которые она давала о чудесной природе. «Без нее я даже по складам не мог бы разобрать вселенную, находившуюся перед моими глазами; она давала мне возможность все угадывать».

Постоянной заботой г-жи Ламартин было направлять мысли своих детей к Богу. Говоря про свои молодые годы, поэт часто повторяет, что при самых незначительных обстоятельствах их жизни они читали молитву. Только не подумайте, чтобы мать для этого прибегала к строгостям, как это иногда делается в других семьях; дети исполняли ее желание добровольно, без отвращения. Послушайте, что говорит поэт: «Когда мы просыпались в наших кроватках, веселое утреннее солнышко уже сверкало в окна, птички щебетали на розовых кустах и в клетках, шаги прислуги давно уже раздавались по дому, мы с нетерпением ждали появления матери, чтобы начать одеваться. Она входила с лицом, на котором всегда светились доброта, ласка и сердечная радость; перецеловав нас всех, она помогала нам одеваться и слушала нашу веселую детскую болтовню. Фантазия детей освежалась, они, проснувшись, щебетали, как ласточки в своих гнездышках под крышами, когда к ним подлетает мать. Затем она обращалась к нам с следующими словами: «Кому мы обязаны тем счастьем, которым мы пользуемся? – Богу. Если бы не Он, солнышко не взошло бы, листья попадали бы с деревьев, веселые птички умерли бы от холода и голода и земля оголилась бы. Вы же, мои бедные дети, вы бы не имели ни кроватки, ни дома, ни сада, ни матери, чтобы приютить вас и накормить. Справедливость требует поблагодарить Его за все то, что Он послал нам сегодня, и просить Его дать нам еще много таких дней». Затем, встав на колени перед кроватью, сложив наши руки и держа их в своих, она иногда целовала нас и медленно, вполголоса, читала коротенькую утреннюю молитву, которую мы повторяли за ней, стараясь подражать выражению ее голоса. После молитвы мать читала нам что-нибудь нравоучительное; по вечерам после ужина она собирала в гостиной всю прислугу и даже крестьян из ближайших деревень, наиболее дружески расположенных к нашему дому, и читала несколько назидательных отрывков. Одному из детей поручалось в свою очередь прочитать небольшую молитву за путешествующих, бедных и страждущих. Если же предпринималась дальняя прогулка в прекрасный летний день и если молодое воображение детей поражалось, останавливаясь перед прекрасным, пенящимся широким водопадом или перед закатом солнца, когда лучи его блестяще освещают группу облаков необыкновенных форм, наша мать редко пропускала случай, чтоб не заставить нас вознестись душой к Тому, Кто был Творцом всех этих чудес. Сколько раз, гуляя с нами в летние вечера по окрестности деревни, где мы рвали цветы или собирали блестящие камешки в ручейках, она сажала нас у подножия ивы и беседовала с нами с сердцем, переполненным набожным энтузиазмом, о этой чудной вселенной, которая очаровывала наши глаза и сердца».

Но не только религиозные чувства мать желала внушить своим детям. Ламартин говорит, что она старалась сделать его добрым и правдивым и подавала ему пример безграничной преданности. Она постоянно посещала бедных и больных, помогала им, приносила лекарства, перевязывала им раны. Она немного знала медицину, и к ней стекались больные, прося помочь им. Дети сопутствовали матери во время ее посещений больных, несли им корпии, старое белье, несколько бутылок старого вина, белый хлеб и бульон. Они входили в самые бедные жилища, садились на кровать и облегчали им страдания. Ребенок сообщает, что он сам не раз видел, как его мать, войдя в клеть, утирала собственной рукой холодный пот, выступивший на лбу умирающего, старалась утешить его как могла и окружить последними заботами.

А.Лаврова

Отвсюду толпы матерей

Несли к Спасителю детей,

Чтоб Он коснулся их. И много

Детей бывало тех, а Он

Трудами дня был утомлен.

И вот детей, порою строго,

К нему Его ученики

Не допускали до порога.

Но Он движением руки

Привесть детей им приказал

И, негодуя, им сказал,

Что в Царство Божье в целом свете

Войдут лишь те, кто был, как дети,

Страстей не зная за собой,

Чист кротким сердцем и душой.

И что детям нельзя мешать

К Нему идти, Его искать...

И, так сказав, Источник сил,

Детей обняв, благословил.

По «Прологу»

От дурного поведения детей страдают многие родители. Особенно в настоящее время часто приходится видеть, что дети или неповиновением, или безбожием, или нечестием наносят жестокие раны сердцу родителей и доводят последних до того, что они приходят в уныние, не зная, как обратить заблудших детей на путь истины. «Все меры, – говорят несчастные родители, – употребляли, чтобы исправить сына или дочь, ничто не помогает. Наказал нас Бог!» Последнее, конечно, правда, ибо дурное поведение детей есть, действительно, наказание Божие; но отчаиваться в исправлении детей никогда не должно. Вы, говорите, испытали все средства: какие? Вразумление, наказание, мольбы и т. п. И только? – Да. – Ну, так средства не все. Вы забыли главное – молитву. Если ничто не помогает, как говорите вы, то обратитесь к ней. Будьте уверены, что она послужит весьма сильным средством к исправлению детей ваших и к вашему утешению.

Святой мученик Миракс, родом из Египта, был сыном христианских родителей, которые воспитывали его в христианской вере и благочестии. Но враг рода человеческого смутил его. Он явился однажды к агарянскому князю Амире, публично отрекся от Христа, попрал крест и сделался магометанином. Увещания родителей не повели ни к чему: отступник-сын не бросал заблуждения и остался в зловерии.

Однако родители его не отчаивались в его обращении и день и ночь молились Богу о спасении погибшего. Что же? Молитва их не осталась напрасна. Благодать Божия коснулась сердца грешника, и Миракс раскаялся. Пришедши раз к родителям, он сказал: «Родители! Помрачился я умом и согрешил тяжко. Но что делать? Что прошло, того ведь не воротишь; по крайней мере, хочу хоть отсель раскаяться и сделаться опять христианином». «Чадо, – отвечали ему отец и мать, – день и ночь мы молились о тебе, и вот услышал нас Господь. И ныне благодарим Господа, что Он призрел на нашу мольбу и обратил сердце твое к Себе. Но что делать теперь? Ты знаешь, насколько жесток агарянский князь и как жестоко поступит с нами, когда узнает, что мы содействовали твоему обращению к Христу. Поэтому поди сам к князю и сам заяви о своем обращении. Мы же снова будем молиться, чтобы Господь сотворил с тобой по милости Своей и поспешествовал тебе во благое». Миракс не задумался, пошел к князю, проклял агарянскую веру и исповедал Христа. Преданный на мучения, он мужественно перенес их и наконец, усекнутый мечом, принял венец мученический.

Итак, в виду этого примера, не забывайте, родители, что, если вы сами не сильны исправить своих детей, то силен по молитвам вашим восставить их от падения Бог. Отчаянием или ахами да вздохами, сами знаете, делу не поможешь, а молитва благотворна всегда. Значит, к ней и прибегайте и печаль свою всю на Бога полагайте. Он, приходивший не праведников спасти, а грешников погибающих, услышит вопль ваш и заблудших чад ваших обратит на путь истины. Он и не сущая творит яко сущая, и последних часто творит первыми. Значит, и убиваться много нечего.

Протоиерея Иоанна Сергиева

Если хочешь исправить кого от недостатков, не думай исправить его одними своими средствами: сами мы больше портим дел своими собственными страстями, например гордостью и происходящей оттуда раздражительностью; но возверзи печаль на Господа (Пс. 54:23) и помолись Ему, испытывающему наши сердца и утробы (Пс. 7:10), от всего сердца, чтобы Он Сам просветил ум и сердце человека; если Он увидит, что молитва твоя дышит любовью и исходит от всего сердца, то непременно исполнит желание твоего сердца, и ты вскоре же скажешь, увидевши перемену в том, за кого молишься: сия измена десницы Вышнего (Пс. 76:11).

Протоиерей Иоанн Сергиев Кронштадтский

Сост. по «Поуч.» протоиерея Гурьева

Вам известны, конечно, жены-христианки, такие из матерей, которые, воспитавши в благочестии своих детей, пожинают плоды своих трудов еще при жизни и доживают до того времени, когда дети их, выросши, становятся примерными христианами, верными слугами царя и Отечества, прекрасными людьми в семье и кормильцами и опорой своих матерей в старости. Бесспорно, что и это великая награда таким матерям. Но тут вот какой является вопрос: получат ли они награду за благочестивое воспитание детей в будущей жизни? И в благочестии воспитанные ими дети их заплатят ли им чем-либо за их труды и заботы о них в загробном мире? Как решить эти вопросы? Решим при помощи примера.

Святая Марфа, память которой Святая Церковь совершает 4 июля, имела единственного сына Симеона, воспитала его, как сказано в житии ее, «со всяким опасством», и Бог привел ей при жизни порадоваться на святую и богоугодную жизнь сына. Но вот наступило для Марфы время отшествия ее в мир горний, и тут, за день до кончины своей, она удостоилась следующего видения.

Представилось ей, что она восхищена была на высоту небесную, и там увидела она дом пречудный и светлый, которого красоты и передать невозможно. И когда она ходила в доме том и удивлялась чудному устройству его, вдруг увидала Пресвятую Богородицу с двумя пресветлыми ангелами, Которая сказала ей: «Что удивляешься?» Марфа, с благоговением поклонившись Матери Божией, отвечала: «Удивляюсь потому, Владычица, что такого чудного дома во все дни жизни моей на земле не видала». Тогда Царица Небесная сказала: «Как ты думаешь, кому этот дом уготован»? «Не знаю, Госпожа», – отвечала Марфа. Пречистая продолжала: «Знай, что этот покой тебе уготован, и этот дом создал для тебя твой сын, и ты в нем во век пребудешь». После этого, по повелению Владычицы, ангелы поставили престол дивный, и Матерь Божия продолжала: «Сия слава тебе дается за то, что ты в страхе Божием и богоугодно жила. Но хочешь ли видеть здесь и еще славнейшая места»? И сказавши это, велела Марфе следовать за Собою. И вывела ее Царица Небесная на высочайшие небесные места и показала ей еще наичуднейший и наисветлейший, несравненно против первого, дом, красоты которого ни ум человеческий постигнуть, ни язык чей-либо изречь не может. Тут Матерь Божия и еще сказала: «И этот дом создал сын твой, да еще и третьему положил основание». Через день после этого блаженная Марфа скончалась.

Итак, жены-христианки, знайте, что матери, в благочестии воспитывающие своих детей, не только в этой, но и в будущей жизни будут награждены за свои труды и заботы о детях, и сами дети их, взращенные ими в благочестии, заплатят им там за их попечения о них. А зная это, и сами усугубите свою ревность о воспитании чад ваших и, преуспевая сами в добродетели, приучайте к ней и детей своих.

О промышлении Божием о людях.

Все мы под Богом ходим.

А что ж наша доля, как не Божья воля!

Человек ходит, Бог водит.

Не конь везет, Бог несет (потому-то и спрашивают на дороге: куда Бог несет?)

За Христом пойдешь, добрый путь найдешь.

Грозную тучу Бог пронесет.

Никто не может, так Бог поможет.

Кабы не Бог, кто бы нам помог?

Кто к Богу, к тому и Бог.

С Богом хоть за море, а без Бога ни до порога.

Дает Бог с неба довольно хлеба.

Плывем по реке, а живот в Божией руке.

Пущен корабль на воду – сдан Богу на руки.

Быть худу, да Бог не велел.

Силен враг, да милостив Бог.

Человек нагрешил, а Бог заступил.

О милосердии Божием.

Богат Бог милостию.

Бог не убог; у Бога милости много.

Божья любовь безгранична – Божья любовь не человеческой чета.

Всяк про себя, а Господь – про всех.

Любовь человеческая себя любит, а Божеская – друга.

Люди с лихостью, а Бог с милостью.

На всяку долю Бог посылает.

За вдовою и Бог с сумою. За сиротою – Бог с калитою.

Не так отец до детей, как Бог до людей. (У пророка Исаии есть выражение еще сильнее: «Забудет ли женщина грудное дитя свое?.. Но если бы и она забыла, то Я не забуду»). Голенький – ох! А за голеньким Бог.

Дитя падает – Бог перинку подстилает. Оно Бога не знает, а Бог его любит.

Простачкам – Бог опекун.

Бог найдет и в люди выведет.

Твори Бог волю Свою!

О душе человека.

Душа – Божья.

Душа дороже всего.

Руку, ногу переломишь – сживется; а душу переломишь, не сживется.

Не криви душой: кривобок на тот свет уйдешь.

Душа душу знает; сердце сердцу весть подает.

Хоть изба елова, да душа здорова.

Бог души не возьмет, сама не выйдет.

Чужая душа – потемки.

О вере.

С верой нигде не пропадешь.

Веру к делу применяй, а дело к вере.

Без веры Господь не избавит, без правды не исправит.

Без веры живут на этом свете, а на том не проживешь.

Кто без крестов (без нательного креста или без скорбей), тот не Христов.

От Бога отказаться – к сатане пристать.

Отпал бес от веры, не познавши своей меры.

О молитве.

К вечерне в колокол – всю работу об угол!

Не хлебом живи, а молитвою.

Молитва – полпути к Богу.

Короткая молитва Отче наш, да спасает.

Не для Бога молитва, а для нашего убожества.

Свет в храмине от свечи, а в душе от молитвы.

Что бы ни пришло, все молись.

Всяк крестится, да не всяк молится.

Молитва без любви не бывает услышана.

Молись, а злых дел берегись.

Дома спасайся, а в церковь ходи.

Кто Богу угоден, тот и людям приятен.

То не спасенье, кто пьян в воскресенье.

Когда придет тревога, поневоле ухватишься за Бога.

Нужда научит Богу молиться.

Кто на море не бывал, тот досыта Богу не молился.