В исповедании Бога благочестивым поведением

Все поведение мое домашнее и общественное должно быть постоянным исповеданием Бога, т.е. видимым выражением моей живой веры в Бога, упования на Него и любви к Нему, как внушает мне завет Бога со мною. Исповедание Бога благочестивым моим поведением есть свидетельство моей внутренней силы, нелицемерной преданности истине и источник славы Божией, для коей все должен я творить. Но я много погрешаю своим поведением против благочестия. Не имею силы постоянно, открыто и небоязненно следовать правилам его; часто вожусь не страхом Божиим, а страхом человеческим или ложным стыдом. Бываю очень робок и малодушен пред неправым мнением мира, которое для меня иногда делается как бы идолом; боюсь, смущаюсь при его виде и слухе, и часто нарушаю благочестивые обычаи, единственно по суетному желанию приноровиться к превратным понятиям лиц, с коими иногда обращаюсь; чрезвычайно боюсь, чтобы они не посмеялись над мною, как будто их голос есть непререкаемая истина и должен быть для меня выше голоса Спасителя, Который говорит: иже аще постыдится мене и моих словес, сею Сын человеческий постыдится, егда приидет во славе своей (Лк. 9:26). Ложный стыд или легкомысленная и неуместная боязливость. пред своенравным духом новизны меня доводит до нарушения уставов Православной Церкви, коей я принадлежу и должен повиноваться.

В жилище моем, вопреки её внушениям и благочестивому обычаю моих предков, я иногда не имел иконы, пред которой бы мне уединенно помолиться Отцу Небесному, и тем жилище своё обращал не в домашнюю Церковь, как следовало бы, а в жилище неправославное. Нарушая благочестивый обычай предков, неимением икон в своем доме, я лишаю его и лучшего украшения, какое прилично молитвенным местам; и освящения, сообщаемого чрез святые иконы; и себя лишаю благоговения, которое скорее возбуждается и поддерживается иконою; лишаю себя и других назиданий. Ибо домашнее употребление иконы можно уподобить обращению с собеседником благочестия. А равно лишаю себя и средства выразить более и ощутительнее любовь к Богу и Святым, и любовь к обычаям отечественным. Ибо любовь обыкновенно обязует меня иметь у себя изображения любимых мною. Имея же у себя святые иконы, я часто без надлежащего благоговения храню их и не обращаюсь к ним, как внушает обычай Православно отечественный, то по беспечности, то по ложному стыду и страху, – этому всегдашнему бичу малодушия и легкомыслия.

Не исповедуя Православия достойным домашним употреблением икон, я часто не отличаю своего жилища ни в посты, ни праздники, ни в иные дни, согласно уставам, обычаям и духу Церкви. Часто в жилище моем совсем не видно поста. В нехранении его я обыкновенно и греховно извиняюсь или немощами телесными, или с детства непривычкою хранить пост, или еще хуже – мыслью, что можно и без поста служить Богу и делать добро. Во всех таковых оправданиях нет совершенной правды, и видно более мудрование плоти, уклоняющееся в словеса лукавствия, непщевати вины во гресех, т.е. и во грехах неполагающее вины. При нарушении поста мне надобно не оправдываться лукавым нападением на самый пост, которого не храню, а смиренно сознаваться в несоблюдении заповеди. Что я за судья в собственной вине? Пост не есть плод мудрования, а послушания. Пост, без сомнения, не Богу и не иному кому потребен, а мне самому, ибо я должен подражать Господу, Который постился; быть послушен своей Церкви, которая установила его и меня освящает и спасает; должен приучать себя приносить собою жертву Богу, а не все обращать в жертву себе: где выше жертва Богу, там более духа и силы, составляющих достоинство мое и твердыню общества. Пост нужен не разуму, а сердцу и сердцем только можно понять важность его. Необходимо ли, например, для моих родителей, и для меня, если я, но любви к ним, иногда ожидая их, лишаю себя пищи на несколько часов, чтобы только вместе с ними разделить свою трапезу? Без сомнения это лишение не нужно ни для бытия их, ни моего, но надобно и дорого это для сердца их и моего. Так для сердца моего должно быть важно и дорого поститься но установлению Церкви, совокупно с многочисленными её чадами, и подождать благословения её на разрешение поста².

Кроме хранения икон и поста в жилище моем, я должен отличать его и в праздники особенным благоговением, приличным священному времени. Праздник по чину церковному начинается навечерием, а потому и праздничному благоговению прилично начаться с вечера. Вечернее благоговейное поведение есть наилучшее приготовление и настроение себя к благоговению завтрешнему. Но навечериями и вообще священным временем праздников я особенно злоупотребляю для мирского веселия, и нередко по тому греховному расчету, что это время для меня есть наисвободнейшее от житейских дел моих и удобнейшее для веселия и отдохновения. Правда, что оно свободнее и удобнее, но для служения Богу. Если я не хочу оторвать себя в будни от своих обыкновенных занятий, то не более ли греха – похищать священное время для своего телесного удовольствия! Это греховное раннее похищение священного времени для плотского веселия ведет не к благоговению и в самый праздник: душа и тело наши живут вчерашним; страсти и грех не вдруг утихают, их волнения отзываются и утром, как вчерашняя пища и питие.

Впрочем не только грех – употреблять праздники на безпутное поведение, но и по жадности к успехам и выгодам в делах житейских проводить сии дни в работах и занятиях обыкновенных, и тем препятствовать душе своей – и даже иногда воспрянуть к Богу для освящения и успокоения от бремени жизни.

Вообще свое поведение я должен всегда согласовать с законом Божиим и уставами Церкви. Мои разговоры и беседы, мои действия и намерения – вся моя жизнь должна быть неукоризненна пред очами Божиими, проникнута непрестанным памятованием о Боге, верностью Богу и служить к славе Божией. Между тем домашне уединенная жизнь моя не бывает ли наиболее греховна, потому что она сокровенна от взоров общества! Когда я дома или не в обществе, я обыкновенно и обманчиво воображаю, что тогда меня никто не видит, потому что я один. Конечно иногда не видит меня глаз людской, но видит око Всевидящего и Вездеприсутствующего. Нет, я и тогда не без свидетелей моего поведения и помыслов, когда я у себя один или в кругу своих – близких. Есть свидетели моего поведения всегдашние, повсюдные и незамолкаемые: это Господь, знающий сущия своя (2Тим. 1:19) и совесть моя. Правосудие небесное неусыпно бодрствует над моею головою и взвешивает мои поступки и намерения. Самые сокровенные прегрешения мои, путями дивными оно иногда обнаруживает пред людьми, от взоров коих, казалось мне, я искусно утаился. Забывая о вездеприсутствии и всеведении Божием, я часто бываю не верен Богу и Церкви. Иногда, застигнутый скорбию и страхом несчастия, я являю благочестие и даю обет усердного служения Богу. Но минует тяготеющая десница Вышнего, и я забываю свои обещания и делаюсь неверен Богу.

Согласоваться с словом Божиим я должен по возможности во всех своих помышлениях и делах, не только духовных и нравственных, но естественных и гражданских. Сознавая непреложную, божественную истину и святость правил веры и жизни, открытых в слове Божием, я и в иных предметах, например, в суждении о процентах, о пище, приличиях, болезнях, увеселениях, книгах, изобретениях, науках, обычаях и прочем, по возможности должен сообразоваться с законом Божиим. Если, например, иногда рассудок мой уверяет, что иное не вредно даже полезно для меня, что другое не естественно (не нормально), а в слове Божием есть указания вреда и естественности, то мне без сомнения лучше согласиться с указаниями Богооткровснными. Слово Божие есть плод всеведения, все в нем непреложно истинно и свято, а мой рассудок, особенно в предметах духовных и нравственных, опирается на настоящей видимости и ощущаемости. Но что впоследствии произойдет от употребления этой видимости для меня или для моих потомков, особенно отдаленных, я не знаю. Теперь, может быть, иное для меня приятно и повидимому полезно, но чем мне уверить себя, что это самое в последствии не разовьет во мне духа гордости, неповиновения, жадности к корысти, к наслаждению, и не произведет во мне расслабления души и тела? Без света слова Божия много худых следствий моего настоящего образа мыслей и поведения закрыто от меня, но они созреют и обнаружатся в будущем, когда уже будут не в моей власти. Есть путь, иже мнится человеком прав быти, последняя же его приходят во дно ада (Притч. 14:12).