Мать и мачеха

Давно, очень давно, лет 60 тому назад, а может быть, и больше, жил у нас в селе добрый, смиренный и работящий мужик, по имени Михайла Колобяк. Складно и ладно жилось ему с молодою женой, красавицей – Настасьюшкой. Михайла, как человек не великого ума, с неба звезд не хватавший, без совета жены шага не ступал. И это – не к худу, потому что Настасья была баба не глупая, ловкая на все руки и всякую сметку отлично знала. Она никогда не злоупотребляла своим старшинством, превосходством над мужем. Михайла делал все не торопясь, мешкотно, но зато прочно и крепко; под его работу и комар носа не подточил бы. У Насти же все так и кипело под рукой, всякий труд у неё спорился, и, в конце концов, оказывалось, что её дело выгорало не хуже мужнина.

Boвремя у них поле вспахано, вовремя посеяно, выполото, вовремя все скошено, в скирды сложено и смолочено. На огород посмотришь – глаза разбегаются, всякий-то в нем овощ растет.

Грядки вскопаны как следует, а между грядками мак пестреет, желтеют подсолнухи. Весь плетень густо оброс белою акацией. Пахнет сиренью, дикою мятой, всякими цветочками, – славно, чудесно пахнет...

На хатку поглядеть – сердце радуется. Оконца чистенькие, стены выбелены, желтая солома на крыше золотом отливает на солнце, и подстрижена она таково чисто и гладко, как волосы у иного мальчугана накануне праздника! И старые-престарые ветлы, скрипя и шушукая, зеленою тенью красиво склоняются над этою стрехой. Зимой или летом, в солнечный: ли день, в сизые ли сумерки, или в ясную месячную ночь – всегда во всякую пору любо поглядеть на Михайлову хату.

У Колобяка была только одна дочка, и эта дочка вся уродилась в мать: такая же здоровая, крепкая, смуглолицая, с большими темными глазами. Ея тонкие брови, словно тушью нарисованы; волосы черные и мягкие, как шелк.

Михайла с Настей крепко любили свое единственное детище, берегли его пуще глаза и холили всячески. За обедом мать норовит дать Гальке кусок получше, послаще. В праздник выряжает она свою дочку в красный кумачный сарафан и роговым гребнем старательно, легонько расчесывает её шелковистые волосенки, и гладит она эту маленькую, миленькую головку, и ласкает, и целует ее.

Привольно, хорошо жилось Гальке под крылышком матери на отцовских ласках, да вдруг беда большая стряслась над Михайловой семьей...

Настя с чего-то заболела, захворала и скорехонько умерла. Михайла очнуться не успел, как вдруг очутился вдовцом. Гальке тогда уже минуло 6 лет. Горько плакала она, смотря на мать, когда та в своем венчальном сарафане лежала в простом деревянном гробу, сложив на груди свои работящие руки. Эти бледные руки уже не погладят по голове, эти холодные губы не поцелуют ее, эти большие добрые глаза, теперь закрытые, уже не подарят ее взглядом ласковым. Долго Галина не брала игрушек в руки, – все тосковала по своей родной. Понемногу горе стало забываться, и Галя стала привыкать к своему сиротству, одиночеству. Начала она приглядывать за хаткой. Бывало, пол выметет, и печь кое-как затопит с грехом пополам. А в досужее время, без отца, присядет к окошечку и, вооружившись мотком ниток и большой иглой, примется починивать свою или отцовскую одежду. Нельзя, конечно, сказать, чтобы маленькие стежки клала она на заплаты, чтобы аккуратно и прочно было шитье. Но что ж делать! Чем богаты, тем и рады...

Мирно и тихо, с маленькими радостями и без большого горя пошла жизнь в Михайловой хате. По вечерам при лучине Галька сидела с отцом вдвоем и слушала иногда его сказочки и бывальщины. И вдруг опять на них напасть обрушилась. Уж подлинно одна беда не ходит, за собой другую водит. Так, по крайней мере, вышло на этот раз.

Неподалеку от Михайловой избы, через огород, стояла одна понурая избушка. В той избушке жила Авдотья – вдова, по прозвищу Сорочиха, баба упрямая, хитрая и порой даже злая. Задумала эта Сорочиха недоброе дело.

– Дай, соседушка, починю я сарафан на твоей дочке, да и тебе, кстати, заодно рубахи вымою! – сказала однажды Сорочиха, будто жалеючи Михайлу. – Ведь ваше дело одинокое, сиротское. Никто, вишь, за вами не присмотрит.

И пошла и пошла тянуть песенку на один и тот же лад. Лукавая баба... В другой раз увела она к себе Гальку, накормила ее пышками и целый передник насыпала ей подсолнечных семян. Галька, добрая девочка, Сорочихе за все говорила спасибо; но не нравились ей Сорочихины серые глазки, маленькие, вострые, словно запуганные мыши...

Раз даже Сорочиха, когда Михайлы не случилось дома, забралась к нему в хатку и, подоткнув себе подол, принялась преусердно скрести лавки и мыть стены и пол.

– Дай ей Бог здоровья! Добрая душа, право! – сказал по возвращении Михайла, узнав о подвиге Сорочихи.

Таким манером Сорочиха поминутно, при каждом удобном случае, лезла Михайле в глаза, как осенняя муха. И Михайле стало казаться, что хорошо было бы, если бы он женился на своей соседке. «И для меня-то сподручно, и для Гальки ладно! Худо девке расти без матери...» Так уже много раз мыслил про себя Михайла. Не то, чтобы он не любил своей красавицы Насти или забыл ее – нет! Он не полюбит так Сорочиху, и никогда не забыть ему первой жены. Ему просто нужна была в доме работница, помощница, которая за всем присмотрела бы, накормила бы и обшила бы их с Галькой.

Однажды вечерком сидел он на завалинке у Сорочихиной хаты и покуривал трубку. За последнее время он частенько сиживал тут. Галина тою порой с ребятишками бегала, не чуя, что её участь решилась. Осенний вечерок выпал ведряный, красный.

Задумчиво смотрел Колобяк на заходившее солнце.

– Знаешь что? – вдруг заговорил он, обращаясь к Сорочихе. – Ты без мужа, а я без жены: отдавай свою хатку в наем, а сама перебирайся ко мне в хозяйки! Будем вместе век вековать...

Сорочиха будто бы растерялась от неожиданности и рот разинула, а на самом-то деле просто обрадовалась.

– А соседи-то, Михайла, что скажут? Вот скажут... – затянула Сорочиха.

– Что такое скажут? А ну их!.. – успокоил ее Колобяк.

– Сам, поди, знаешь, как дети с мачехой обращаются... – с горьким вздохом промолвила Сорочиха. – Про мачеху и в старых песнях все неладно поется.

А Михайла стал пуще уговаривать ее. Наконец Сорочиха расплакалась и ушла к себе в хату. На другой день они ударили по рукам, а через месяц свадебку сыграли.

– Галя, вот тебе мамка! – весело сказал дочери Михайла, возвратившись от венчанья.

– Нет, тятя! – тихим, грустным нерешительным тоном промолвила девочка. – Нет у меня мамы. Маму землей засыпали и красный крест ей на могилке поставили. А это не мамка, это – Сорочиха.

– Глупая еще, – как бы извиняясь за дочь, пробормотал Михайла и нахмурился. Не вспомнилась ли ему его первая свадьба, его покойная жена? Он еще пуще нахмурился бы, если б кто-нибудь шепнул ему, что худо быть Гальке сиротой, но еще хуже жить с недоброю мачехой.

Впрочем, первые три-четыре месяца дело еще шло ни шатко, ни валко А затем Сорочиха стала понемногу показывать себя отцу и дочери в настоящем свете...

У добрых людей, глядишь, и печь истоплена, бабы делом занимаются, а наша Сорочиха еще спит, а если не спит, то лежит да потягивается. Встанет, наконец, поднимается с охами да вздохами, затопит кое-как печку, а сама уйдет на улицу и по целым часам с кумушками стрекочет: Тары-бары да красные товары...» Оттого-то щи у неё уплывают, хлеб сгорает в уголь, все-то у неё недосол или пересол. А ей и горюшка мало. Ей только бы из избы увернуться, – гуляет себе да песенки распевает. В избе до самого вечера ничего не прибрано, а вечером уж не для чего прибирать. Заворчит, бывало, Колобяк на жену, а та ему сто слов в ответ.

– Не разорваться мне на вас на двоих! Сидите и так – крикнет, бывало, Сорочиха, так что оконница задребезжит.

Так и пошло Михайлово хозяйство через пень, через колоду, ни складу, ни ладу. Тут оказалось, что Колобяк жестоко ошибся, понадеявшись на свою тароватую соседку. Он хотел ее сделать работницей своею, а она в то же время рассчитывала закабалить его себе в батраки; вдовья жизнь ей пришлась не по сердцу.

Михайла, как человек уступчивый, с характером слабым и мягким, что твой воск – лепи из него, что хочешь, с Сорочихой сладить не мог.

То была женщина упрямая, с железным характером и настаивала на своем. Свое дело она справляла кое-как, спустя рукава, а его заставляла работать на себя чуть не через силу... Муж, бывало, скажет: «Стрижено», а жена ему в ответ: «Нет, брито». Муж скажет: «Не трясись», жена же кричит: «Вот потрясусь!» Такова была Сорочиха.

Хорошо жилось Михайле при доброй, работящей Насте: та не злоупотребляла его смирением. А теперь ему зато солоно пришлось. Чуть ли еще не солонее доставалось Гальке от мачехи. Галя уже не однажды плакала украдкой. За обедом кусок послаще Сорочиха берет себе, а Гальке объедки оставляет. Она поминутно шпыняет девочку: то Галя не хорошо сделала, то не ладно сказала. Дошло, наконец, дело до того, что Сорочиха уже не раз своими костлявыми руками брала Гальку за её прекрасные шелковистые волосы, не раз била ее, чем попало и как попало.

Прежде, бывало, Галя выйдет гулять на улицу, так просто загляденье: головка причесана, сарафан чистенький, на ногах чоботки новенькие. А теперь сарафан на ней старенький, оборванный; сама Галя починить его толком не может, а мачеха и не притронется. Галя часто ходит босая и непричесанная. Сама она еще не в силах причесаться, а идти к мачехе боится. Та половину волос гребнем выдерет, а ежели Галя заплачет, то ей еще подзатыльник попадет.

У мачехи все платки цветные, новые кумачные сарафаны, щегольские сапожки с красно-желтыми отворотами, у Гальки же последняя рубашонка с плеч валится. А Колобяк или не замечал или показывал вид, что не замечает, – уж, право, не знаю...

Вот таким-то образом, худо, невесело шли дела до того самого вечера, историю которого я хочу рассказать.

На дворе стояла глухая, хмурая осень. Последние листья с деревьев слетели. Желтая, блеклая трава стлалась по степи, и обнаженный кустарник печально пригибался к земле под напором холодного ветра. То моросил дождь, то снег примется идти...

Вышло как-то так, что Михайла на два дня уехал в лес рубить дрова и хотел заночевать в лесу. Гальке без отца всегда бывало хуже, а на этот раз пришлось и совсем плохо, – хоть плачь!

Мачеха с утра ушла в гости. Печь оставалась не топлена; хата нахолодилась. Галька вся иззябла и пошла погреться к одной соседке-старухе. Та сжалилась над девочкой, глядя на её унылое, осунувшееся личико.

– Не хочешь ли есть? – спросила ее старушка.

– Хочу, бабуся, – промолвила Галя и смутилась: ей, точно нищенке, подают Христа ради. Старушка отрезала ей ломоть хлеба и подала чашку кислого молока. Галька с жадностью поела все.

– Вот то-то, дитятко, без матери-то! Худое это дело... – сказала старушка, вздохнув.

«Что бы сказала мама, если бы увидала меня теперь, увидала бы житье наше?» подумалось Гальке, и таково-то ей вдруг горько стало, чуть она не расплакалась. Губы у неё задрожали, и слезы подступили к горлу. Она сказала старухе «спасибо» и поскорее ушла домой... Вечером Сорочиха навела к себе гостей, и поднялся дым коромыслом... Пошла игра на гармонике, на балалайке, песни, пляска, гам, – хоть уши затыкай! Сама Сорочиха визжала пуще всех и отплясывала так, что половицы потрескивали. Галька, лежа на печке, невесело поглядывала на эту пляску.

На другой день мачеха снова скрылась с утра. Гальке показалось совестно опять идти к старухе – как будто попрошайничать. Она весь день просидела дома голодною. Удалось ей найти в столе завалившийся за солонку кусок черствого хлеба. Она съела его с жадностью; но голода не утолила, только еще сильнее разожгла его. Она выпила два ковша воды: ей стало тошно, тяжело... Легла Галька спать, но и уснуть не могла. Как только закроет глаза, так и начинает ей мерещиться, что мимо рта её все кто-то проносит кусок вкусного теплого пирога с изюмом...

Сорочиха возвратилась домой уже поздно ночью. Она была навеселе, и от неё сильно припахивало горилкой.¹. Лицо её раскраснелось, волосы растрепались, платок сбился в сторону.

– А-ха-ха! Ха-ха-ха! – расхохоталась она, стоя посреди избы и бессвязно рассуждая о чем-то сама с собою.

Наконец она повалилась на лавку и стала укладываться спать, а сама все что-то ворчала себе под нос. В таком диком виде Галька еще ни разу не видала её. Она боялась приступить к мачехе, но не выдержала: ведь голод-то не тетка.

– Есть мне охота! – вполголоса промолвила она.

– Только бы тебе жрать! Лежи добро... Ночью что тут за разносолы! – прошипела Сорочиха.

Мне бы хоть хлебца! Мне тошно... – робко продолжала девочка.

– Сказано – спи! До утра-то не умрешь, небось, – пробурчала мачеха.

Тут Галька не выдержала и заплакала.

– Мама, милая! Тятя, голубчик... – как в бреду бормотала она, уткнувшись лицом в подушку и тяжко всхлипывая.

Она, конечно, мамой звала не эту злую, пьяную бабу, а свою настоящую, родную маму, которую уже давно унесли на погост. Сорочиха это поняла и обозлилась.

– Что-о-о! Отцу на меня жаловаться! А-а-а! Так я же тебе покажу... – зарычала мачеха, поднимаясь с лавки.

Пошатываясь, подошла она к Гальке, ухватила ее изо всей мочи своими жилистыми руками за плечо и потащила вон из избы.

– Убирайся! Пошла! У-у! Змееныш! – крикнула она с яростью, когда Галя застонала от боли.

Сорочиха потащила ее через сенцы и, вытолкнув ее на крыльцо, захлопнула за нею дверь и заперла на защелку. И Галька в одном драном легоньком сарафанчике, с головой, покрытою лишь распущенными волосами, и совсем босая, очутилась на улице одна – одинехонька. Темная осенняя ночь стояла над деревней.

Холодный порывистый ветер дул ей в лицо.Галька робко оглянулась по сторонам, посмотрела вверх, посмотрела вниз. Над головой у неё, как страшные сказочные призраки, неслись по небу черные облака, то сбиваясь в одну кучу, то разрываясь лохмотьями. Бледный месяц светил порой из-за облаков. Мрачно было над головой Гальки. На земле тоже не веселее... Грязь на улице слегка подстыла. Кое-где вдоль плетней и заборов белел снег. Ветлы своими голыми ветвями шумели глухо, жалобно. В избах огни были погашены... Галька спустилась с крылечка и еще раз оглянулась на свою хату. Авось, мачеха смилуется, придет в себя, воротит ее. Не тут-то было! Как собачонку вышвырнула ее из родного отцовского дома!

Вздрагивая и ежась от холода в своем жалком сарафанчике, Галька пошла по улице. Стучаться под окнами она боялась. Ее станут кликать, станут расспрашивать, за что мачеха прогнала. Ей, было, послышалось, что во дворе одной хатки как будто стукнули ворота. «Значит, еще не спят. Попытаюсь», подумала она и, подойдя к хатке, заглянула в оконце. Темно в хате, – ни звука. Легонько постучала Галька в стекло – ни ответа, ни привета... Постучать громче она не решалась и пошла далее. Под окном приветливой старухи она постучалась довольно сильно, но бабуся видно крепко спала – не откликнулась... А ветер той порой с неистовым воем проносился над деревьями, над головою бедной Гальки. Она решительно не знала, что ей делать, куда идти. Холод знобит ее, но еще пуще мучит голод.

В стороне, через лужайку, в ночном сумраке смутно, неясно белела церковь, а за церковью был расположен погост. Не боясь ни могил, ни мертвецов, Галя пошла на погост. Здесь она нередко игрывала с ребятами. Отыскала она знакомую могилу, присела около неё наземь и крепко припала головой к сырой, холодной земле.

– Мама! Милая мама! Никто без тебя не покормит меня, никто за меня не заступится, – и с этими словами громко зарыдала...

Дочери, любите своих матерей и старайтесь не огорчать их! Сиротинке Гале трудно жилось без матери: горько будет и вам, если вы дурным отношением к родителям огорчите Бога, и Он накажет вас тем, что лишит вас матери.

(Из «Задушевных рассказов» Засодимского).