Митрополиты Киевские и всея России

В самый год нашествия Монголов на владимирскую Русь, т. е. в 1237 году, прибыл к нам из Греции митрополит Иосиф, чтобы занять место митрополита Кирилла III, умершего в 1233 году. После взятия Монголами Киева в 1240 году мы не находим этого митрополита в России и какая была его судьба, остаётся неизвестным, потому что наши летописи, сообщив об его прибытии, затем ничего о нём не говорят⁸⁴. Более чем вероятно, что перед нашествием Батыя на Киев он удалился в Грецию, чтобы избежать угрожавшей опасности смерти. Если бы в минуту взятия Батыем Киева он находился в последнем и был убит в нём Монголами, то летописи едва ли бы преминули сказать о мученической смерти митрополита, увенчавшей его доблестное поведение как пастыря. Не должно и несправедливо было бы слишком удивляться тому, что у митрополита – пришлого Грека не нашлось самоотверженной готовности разделить судьбу со своей паствой: как мы знаем, некоторые и из епископов наших, природные Русские, искали спасения от Монголов в бегстве.

После нашествия Монголов на место Иосифа митрополит поставлен был не из Греков, а из природных Русских. Отчего это случилось, – от того ли, что Русские восхитили у Греков их права, или, наоборот, от того, что Греки поступились Русскими своими правами, остаётся неизвестным. Если первое, то Русские, по какой-то неведомой причине, хотели восхитить у Греков их права только отчасти: митрополит, избранный ими самими и из природных Русских, ходил для посвящения к патриарху⁸⁵. Но гораздо и несравненно вероятнее последнее, т. е. что Греки поступились своими правами. Митрополит Иосиф, бежавший от Монголов из России, должен был принести в Грецию страшные вести об ужасах, творившихся в нашем отечестве, и совершенно естественно было случиться тому, чтобы на этот раз не нашлось между Греками охотников занять кафедру русской митрополии, несмотря на всю её привлекательность...

В самой России позаботиться о замещении кафедры митрополии, как само собой понятно, должны были те её князья, которые были в ней старшими. В минуту нашествия Монголов на Россию уже не было великого князя киевского; вместо одного великого князя тогда были два великих князя, сидевших на двух наискось противоположных окраинах страны – владимирский и галичский. Из этих двух великих князей взял на себя дело избрания митрополита великий князь галичский Даниил Романович, который перед самым нашествием Монголов овладел и Киевом. Не до́лжно однако, кажется, думать, чтобы Даниил потому именно присвоил себе дело избрания митрополита, что владел столицей митрополии: овладев Киевом перед самым нашествием на него Монголов, Даниил после этого нашествия, когда Монголы превратили его в совершенный развалины, как будто бросил его, так что в минуту избрания им митрополита Киев едва ли не был в таком положении, что не принадлежал никому, и, во всяком случае, кажется, не принадлежал ему – Даниилу⁸⁶. Как было произведено Даниилом избрание митрополита, – по соглашению с великим князем владимирским или без этого соглашения, опять остаётся неизвестным. Если без соглашения, что́ представляется более вероятным, то до́лжно думать, что великий князь владимирский, или также со своей стороны помышлявший о замещении кафедры митрополичьей или, может быть, ожидавший митрополита из Греции, узнав об избрании последнего Даниилом, не рассудил протестовать против этого и остался ждать, что́ принесёт избранный кандидат от патриарха.

Даниил Романович избрал митрополита сравнительно в очень непродолжительном времени после покорения Монголами Киева и его галичской области, ещё прежде, чем формальным образом установилась их власть над Россией. Полагаем, что эту сравнительную поспешность нужно объяснять случившимися обстоятельствами. Великий князь галичский удалялся от Монголов в Венгрию, а из Венгрии в Польшу. Во время его отсутствия, когда Монголы, покорив области киевскую и галичско-волынскую, ушли в те же Венгрию и Польшу, присвоил себе митрополичьи права над церковью, находившейся в пределах великого княжества галичского, епископ угровский Иоасаф⁸⁷. Город Угровск или Угровеск (Угореск), который был построен самим Даниилом и в котором была открыта им епархия⁸⁸, служил великому князю столицей вместо Галича, так как в последнем он не хотел иметь пребывания. Вероятно, как епископ фактической столицы великого князя, Иоасаф и поспешил присвоить себе права митрополичьи. Но, весьма оскорблённый его своеволием, Даниил Романович по возвращении домой не только отнял у него права митрополичьи, но даже и совсем лишил его епископского престола. Однако, неудавшееся своеволие Иоасафово всё-таки имело своим следствием то, что кафедра митрополии становилась на некоторое время занятой. Устранив с кафедры кандидата самовольного, Даниил мог находить неудобным оставлять её праздной после бывшего её занятия, и это-то и могло побудить его к тому, чтобы поспешить избранием кандидата законного. Как бы то ни было, только законного кандидата, некоего Кирилла, Даниил избрал ещё до возвращения Батыева из Венгрии,· следовательно – не позднее первой половины 1242 года⁸⁹.

Кто такой был этот Кирилл, избранный Даниилом Романовичем в митрополиты русские, остаётся неизвестным. Так как мы с уверенностью можем сказать, что он не был одним из числа епископов области галичско-волынской, то до́лжно предполагать, что он был или из игуменов какого-нибудь монастыря области или же и из простых монахов⁹⁰.

Даниил Романович избрал кандидата в митрополиты не с тем, чтобы он и поставлен был в самой России; для посвящения кандидат имел отправиться в Грецию к патриарху. Путешествие к патриарху избранный митрополит предпринял не скоро. Вероятно, Даниил Романович не хотел посылать Кирилла на поставление прежде, чем совершенно не устроит своих отношений к Монголам, а это случилось только в конце 1245 – начале 1246 года, когда он благополучно спутешествовал в Орду к Батыю⁹¹. Спустя то или другое непродолжительное время после ордынского путешествия Даниилова, из которого князь возвратился в Феврале – Марте второго указанного года, Кирилл отправился к патриарху в Никею, где тот имел тогда пребывание, и возвратился от него на Русь поставленным митрополитом не позднее 1249 года⁹².

Пока Кирилл оставался митрополитом только избранным, он заведовал на правах митрополичьих теми епархиями, которые находились в пределах великого княжества галичского. Но более чем вероятно, что его власть не простиралась на все другие епархии, находившиеся вне великого княжества, так что епископы этих других епархий за промежуток времени от бегства Иосифова и до посвящения его, Кириллова, продолжавшейся около 10 лет, должны быть представляемы как не имеющие над собой начальника и самостоятельные или самовластные. Посвящённый патриархом, Кирилл был признан и стал митрополитом всей Руси.

Очень может быть, что в суздальской Руси митрополит не тотчас же был бы признан с полной готовностью; но ему помогли обстоятельства. Одновременно с тем, как предъявлять ему свои права на суздальскую Русь, здешний великий князь Андрей Ярославич⁹³ вступил в брак с дочерью Даниила Романовича. Не невероятно думать, что и митрополит со своей стороны и в своих интересах содействовал устроению этого брака. Как бы то ни было, только осенью 1250 года, более или менее вскоре после возвращения от патриарха с поставления, Кирилл прибыл в северную Русь, чтобы явить себя ей, и отселе начал быть её митрополитом.

Прежде всего, митрополит Кирилл замечателен тем, что он управлял русской церковью более продолжительное время, чем кто-нибудь из его предшественников (сколько знаем) и преемников. Возвратившись с поставления в 1248 или 1249 году, он жил и оставался на кафедре до конца 1281 года. Следовательно, правил церковью в продолжение 30 с лишним лет.

Выдающуюся особенность правления митрополита Кирилла против его до-монгольских предшественников составляет то, что он не пребывал постоянно в Киеве на своей кафедре, но оставлял свой митрополичью столицу на более или менее продолжительные времена, если только не большей частью отсутствовал из неё, чтобы жить в других местах. С половины XII века, со времени Андрея Боголюбского, когда явилось и быстро возвысилось суздальско-владимирское великое княжение, Киев постепенно начал падать в смысле политическом. Сначала великие князья его должны были уступить первенствующее место вновь явившимся великим князьям, потом со степени великих князей они низошли на степень простых князей и, наконец, перед самым нашествием Монголов древняя столица Руси лишилась и каких бы то ни было князей: Захваченный в 1238 году галичским великим князем Даниилом Романовичем Киев присоединён был ко второму, вновь явившемуся, великому княжению – в качестве пригорода и получил себе в наместники великокняжеского боярина. Если бы и не случилось нашествие Монголов, которое окончательно уничтожило всякое значение Киева и сделало его даже местом небезопасным для обитания, то весьма вероятно, что у митрополитов вошло бы в обычай на более или менее продолжительные времена покидать его, чтобы жить при великих князьях. Церковь, конечно, может существовать и в совершенной отдельности от государства; но древние времена наши не были такими временами, когда могло бы это быть, и когда бы митрополиты наши могли не сознавать нужды в тесных связях с великими князьями как с охранителями церкви. Нашествие Монголов должно было решительным образом содействовать тому, чтобы митрополит Кирилл перестал постоянно жить в Киеве и начал часто и надолго оставлять его для пребывания то при одном, то при другом великом князе. Монголы при своём взятии Киева предали страшному, поголовному, избиению его жителей, и так как он незадолго перед тем сталь городом безкняжеским или пригородом, то не мог привлечь в себя новых жителей; а поэтому вместо населённейшего и лучшего города Руси, каковым он был до нашествия Монголов, он стал после нашествия ничтожнейшим и крайне бедным городком, из которого стремились разбежаться и те немногие жители, которые спаслись от меча Монголов. Естественно, что у митрополита не могло быть охоты постоянно обитать в подобном городе, в котором он должен был бы чувствовать себя в совершенном одиночестве, сходствуя с сельским священником захолустного прихода. При этом, – как мы сказали, после нашествия Монголов Киев стал местом даже и небезопасным для обитания: он перестал иметь своих князей, которые бы защищали и охраняли его. А между тем, с одной стороны, делали непрестанные набеги на его область Литовцы⁹⁴, а с другой стороны – Татары, протянувшись своими становищами по всей степи половечской от Волги до Днепра и по-за Днепром, находились своим собственным лицом в таком близком соседстве с ним, как Канев и поле переяславское⁹⁵.

К сейчас указанным внешним причинам, побуждавшим митрополита Кирилла оставлять Киев на более или менее продолжительные времена, с большой вероятностью должна быть присоединяема причина внутренняя, которая заставляла его покидать Киев для того, чтобы предпринимать путешествия по Руси. Имеем мы основания предполагать, что митрополит Кирилл был пастырь особенно ревностный. Можно поэтому думать, что он хотел сделать приложение своей ревности новое против своих предшественников, а именно – что он хотел предпринимать путешествия по Руси, чтобы самому лично учить, наказывать, исправлять. По крайней мере, Никоновская летопись говорит об этой причине предприятия митрополитом Кириллом многократных путешествий по России, а вместе с тем и многократных покиданий Киева, положительным образом⁹⁶.

Наконец, можно ещё подозревать, что, придавая официальный характер своим путешествиям и делая служебно-полезное их приложение, митрополит Кирилл ввёл или завёл новый способ совершения своего апелляционного суда на суд епархиальных епископов; Именно – производить его так, чтобы не вызывать тяжущихся к себе, а самому через известные промежутки времени объезжать епархии, и таким образом производить суд на месте. Т. е. на месте, по крайней мере, в том обширном смысле, чтобы творить суд в кафедральном городе каждой епархии. К нарочитым речам об этом мы возвратимся после, в особой главе об управлении.

Как бы то ни было, мы положительным образом знаем, что митрополит Кирилл многократно приходил в северную Русь, чтобы пребывать со здешними великими князьями. Относительно этих его путешествий на Север и пребываний здесь мы находим в летописях следующее. В 1250 году, спустя то или другое непродолжительное время после своего возвращения от патриарха с поставления, он отправился из Киева в суздальскую Русь и прибыл во Владимир через Чернигов и Рязань⁹⁷. В следующем 1251 году он ходил из Владимира в Новгород к князю Александру Ярославичу Невскому и вместе для поставления новгородцам епископа (Далмата на место умершего Спиридона). В 1252 году он находился во Владимире и посадил здесь на великом княжении Александра Ярославича. В 1255 году он опять находился во Владимире, а в следующем 1256 году путешествовал с великим князем в Новгород. В 1262 году мы видим его в Ростове, где он поставил епископа (Игнатия на место умершего Кирилла), а в следующем 1263 году – во Владимире, где он похоронил Александра Ярославича Невского. Очень может быть, что после 1252 и 1256 годов митрополит не уходил из северной Руси и провёл в ней подряд всё время с 1250 по 1263 год; но летописи говорят неопределённо, сообщая только о пребывании митрополита на Севере в известные, сейчас указанные, годы. В 1274 году митрополит пришёл из Киева во Владимир, приведя с собой архимандрита Печерского Серапиона для поставления в епископы владимирские. В 1281 году митрополит пришёл из Киева в область суздальскую и здесь в этом же году и окончил свой жизнь в городе Переяславле Залесском.

На место епископа владимирского Митрофана, убитого Монголами при взятии Владимира в 1238 году, Кирилл поставил нового епископа только в 1274 году. Это обстоятельство если не даёт основания думать, чтобы в продолжение очень долгого времени своего правления он имел мысль перенести из Киева во Владимир кафедру митрополии, то даёт полное основание предполагать, что в продолжение очень долгого времени своего правления он имел мысль оставить владимирскую епархию за митрополитами, подобно тому, как после перенесения кафедры из Киева во Владимир митрополиты оставили за собой епархию киевскую. Во всяком случае, это промедление с поставлением епископа значит то, что митрополит как можно долее хотел оставлять во Владимире, так сказать, свободным место для самого себя и, следовательно, – что он желал приезжать в него как можно чаще.

Что касается до пребывания или пребываний митрополита в Киеве, то мы знаем из летописей, что он находился в нём в 1274 году, в котором пришёл из него во Владимир, потом в 1276 году, зимой которого поставил в нём епископа новгородского (Климента на место умершего Далмата)⁹⁸. И наконец, в 1281 году, в котором пришёл из него в область суздальскую.

Многократные посещения Кириллом северной Руси заставляли бы предполагать, что он ещё более многократно посещал свой родину Галицию, великим князем которой он избран был в митрополиты. Однако об этих посещениях его мы совершенно ничего не знаем. О них не только вовсе не говорят северные летописи, но совсем не говорит и собственная летопись галичско-волынская (Ипатская). Эта последняя летопись, сказав об избрании Кирилла Даниилом Романовичем и о его путешествии к патриарху на поставление, затем не упоминает о митрополите ни единым словом, точно он перестал существовать. Как понимать это молчание, нелегко решить. С одной стороны, оно наводит на подозрение, что Кирилл по каким-то причинам отчуждился от своей родины, после того как стал митрополитом всей Руси, а с другой стороны – галичско-волынская летопись ведёт себя по отношению к нему так, что её молчание, может быть, и ничего не значит: Упомянув о его избрании великим князем в митрополиты, и о его путешествии к патриарху, – в оба раза совершенно случайным образом, она не говорит даже, чтобы он (Кирилл) приходил к Даниилу Романовичу тотчас после посвящения, а между тем это, по крайней мере, уже совершенно необходимо предполагать. Даниил Романович имел сношения с папой римским, и можно было бы подумать, что они оттолкнули митрополита от князя; но сношения продолжались не всё время правления Даниилова и, как кажется, не доходили до того, чтобы митрополит имел причины разорвать свои связи с князем, а если и доходили, то весьма ненадолго. Кроме того, после смерти Даниила в 1264 году Кирилл оставался митрополитом целые 17 лет при сыне его Льве. Не находя возможным решить вопроса об отношениях Кирилла к Галиции и галичским великим князьям положительным образом, мы считаем вероятнейшим то, что не до́лжно делать никаких особенных выводов из молчания галичско-волынской летописи. Может быть только принимаемо за весьма вероятное и даже более чем вероятное, что между двумя частями Руси и своей митрополии он видел главную часть государства и церкви не в своей родине Галиции, а в Руси северной, владимирской.

Митрополит Кирилл призван был управлять русской церковью, когда над русской землёй началось владычество Монголов. После страшного опустошения Руси во время самого порабощения, причём, церковь в лице духовенства и в местах общественного богослужения – храмах потерпела столь же ужасно, как и государство. Монголы оставили Русским совершенно неприкосновенной их веру и совершенно неприкосновенными права их духовенства. Вообще оставили им их церковь без всякого изменения в том положении, в каком она находилась до их, Монголов, нашествия. Это признание неприкосновенности веры и прав духовенства, как говорили мы выше, заявлено было Монголами не посредством дарования нашему духовенству какой-нибудь жалованной грамоты, а фактически, или на самом деле (самым делом). Совершенная веротерпимость была общим их принципом: во всех землях, которые они покорили прежде Руси, они оставляли полную свободу вер; ту же свободу веры оставили они и Русским после порабощения их земли своей власти. Таким образом, митрополит Кирилл при своём восшествии на престол не имел нужды заботиться и стараться о том, чтобы установить те или иные отношения Монголов в русской церкви, чтобы испрашивать ей у хана льгот и преимуществ. Отношения возможно благоприятные установились сами собой и до занятия им престола, так что ему только оставалось с благодарениями Богу признать радостный факт. Очень может быть, что Кирилл после своего посвящения в митрополиты путешествовал в Орду, для представления хану, каковым был тогда сам покоритель Руси Батый; но вероятнее, что – нет, потому что летописи едва ли бы умолчали об этом путешествии, если бы оно имело место. Батый в своём величии мог не интересоваться тем, чтобы видеть большего русского попа, как называли Монголы наших митрополитов, а митрополит со своей стороны едва ли мог иметь охоту добиваться чести быть представленным хану.

При третьем преемнике Батыевом, хане Берке или Беркае, в 1261 году была учреждена митрополитом Кириллом епископская кафедра в столице ханской Сарае. К сожалению, летописи не сообщают нам истории учреждения кафедры, ограничиваясь только тем, что под этим годом говорят: «того же лета постави митрополит епископа Митрофана Сараю»⁹⁹. Представлять дело так, чтобы сам митрополит обратился к хану с просьбой о дозволении учредить кафедру, весьма маловероятно, ибо подобная просьба была бы со стороны митрополита таким притязанием, заявлять которое он не мог отважиться; Гораздо вероятнее, что сам хан потребовал у митрополита учреждения кафедры, дабы иметь представителями при себе русского духовенства не простых священников, а епископов. Так или иначе, но это учреждение епископской кафедры в столице ханской показывает степень терпимости Монголов к нашей вере. – Епископы сарайские, пребывая постоянно при ханах как во время житья последних в столице, так и во время кочевания их по степи¹⁰⁰, должны были получить очень важное дипломатическое значение для русских митрополитов и великих князей: они могли извещать тех и других обо всём, происходившем в Орде, могли заводить там нужные в наших интересах знакомства между боярами и пр. Вообще могли иметь там такое же значение, какое имеют в настоящее время состоящие при других дворах посланники. Впрочем, в случае борьбы между князьями, делаясь сторонниками неправых между последними, они могли проявлять своё влияние и весьма вредным для отечества образом. Епископы имели заведовать не только теми Русскими, которые жили между самими Монголами, и которых в первое, по крайней мере, время долженствовало быть между ними очень много¹⁰¹, но некоторой частью и собственной Руси, именно – им подчинена была прилегавшая к монгольским кочевьям на северо-западном краю последних епископия переяславская¹⁰². Что епископам сарайским дозволено было ханами обращать Татар в христианство, и что такие обращения, в бо́льшем или меньшем числе, действительно имели место, об этом мы сказали выше (стр. 41, электронная версия – сноска № 70, прим. корр.).

В 1279 году, незадолго до своей смерти, митрополит Кирилл исходатайствовал у преемника Беркаева хана Менгу-Темира ярлык, которым ограждалась неприкосновенность веры и прав духовенства от посягательств монгольских чиновников и который, как необходимо думать, был вызван тем, что чиновники более или менее позволяли себе эти посягательства. В Никоновской летописи под 1279 годом читается: «Того же лета прииде Феогнаст епискуп Сарайский в третия (и)з Греческия земли, из Царяграда; посылал убо его пресвещенный Кирил митрополит Киевский и всеа Руси и царь Ординский Менгутемир к патриарху и ко царю Михаилу Палеологу Греческому, – от пресвещенного Кирила митрополита грамоты и поминки и от царя Менгутемира грамоты и поминки (от) обою»¹⁰³. Это известие до́лжно понимать так, что хан Менгу-Темир имел нужду отправить посольство к императору Михаилу, вероятно – из-за Ногая, предводителя частной монгольской Орды, отторгнувшейся от Золотой или Сарайской и кочевавшей сначала по берегу Чёрного моря, а потом в низовьях Дуная, и что для бо́льшей успешности посольства он приглашал к содействию себе митрополита Кирилла. Не без вероятности можно думать, что для последней цели он вызывал митрополита к себе в Сарай, и этим-то личным пребыванием у хана по его собственному делу и мог воспользоваться митрополит, чтобы испросить у него ярлык¹⁰⁴. Употребление епископа сарайского в посланники и приглашение митрополита к содействию успеху посольства показывает, что между ханом Менгу-Темиром и нашей церковью существовали весьма добрые отношения. Что касается до епископа, то очень вероятно, что и два предшествующих путешествия в Константинополь он совершил по поручению хана, хотя в одно из этих путешествий, как знаем и о чём ниже, он занимался и делами церковными.

Мы сказали выше, что имеем основания думать о митрополите Кирилле как о пастыре особенно ревностном. Эти основания даются нам сохранившимися до настоящего времени памятниками его пастырской деятельности, каковых памятников два – приобретённая им для России Кормчая книга с толкованиями канонов и деяние владимирского собора 1274 года. На основании последнего памятника, который выражает собой заботу и старания митрополита Кирилла освободить до некоторой степени русскую церковь и её жизнь от существовавших в ней недостатков, с большим правом нужно считать его пастырем не только особенно, но и исключительно ревностным, которому среди других высших пастырей русской церкви должно быть отводимо одно из выдающихся мест.

Русская церковь обладала славянским переводом составляющих законодательство вселенской церкви, так называемых канонов церковных с самого первого времени своего существования. В продолжение периода до-монгольского у нас находились в употреблении в славянском переводе два собрания или издания канонов церковных – систематическое собрание Иоанна Схоластика, патриарха константинопольского, жившего во второй половине VI века (565–578), значительно неполное, и собрание, расположенное по порядку соборов и отцов, сделанное неизвестным или неизвестными (составляющее вторую часть или так называемую синтагму 14-тительного номоканона, который в окончательной своей редакции, принадлежащей патриарху Фотию, получил название Фотиева), также неполное, но уже не значительно, а только весьма на немногое¹⁰⁵. Заботы митрополита Кирилла привлекла, впрочем, не столько эта некоторая неполнота канонов церковных, находившихся у нас в славянском переводе, сколько другое. В продолжение предшествующего ему XII века у Греков явились толкования на церковные каноны Зонарино, Аристиново и Вальсамоново¹⁰⁶. Славянский перевод канонов, сопровождаемых толкованием, и пожелал он приобрести от южных Славян. Для получения славянской Кормчей, содержащей каноны с толкованиями, митрополит обращался с просьбой к болгарскому деспоту или болгарскому удельному владетелю (князю) Иакову Святиславу¹⁰⁷. Этот последний, испросив желаемую Кормчую у своего терновского патриарха, приказал списать список для митрополита и прислал ему последний неизвестно в каком из двух годов – 1262 или 1270¹⁰⁸.

Приобретение митрополитом Кириллом славянской Кормчей, содержавшей толкования на каноны или каноны с толкованиями, не было, однако, приобретением слишком ценным и важным, хотя сам он и усвоял ему очень большое значение. У южных Славян не были переведены пространные толкования на каноны Зонарино и Вальсамоново, а было переведено весьма краткое толкование Аристиново, причём, и каноны церковные взяты Аристином для своего толкования не в полном виде, а в сокращённой редакции. Кормчая книга, содержавшая в себе сокращённые каноны церковные, с кратким толкованием Аристиновым, не слишком задолго до Кирилла была переведена с греческого языка на славянский св. Саввой, первым архиепископом сербским¹⁰⁹, и от Сербов была заимствована Болгарами. Этот перевод Саввы и был доставлен митрополиту Кириллу деспотом Святиславом¹¹⁰. В предисловии к деяниям владимирского собора 1274 года, по поводу своего приобретения Кормчей, содержащей каноны с толкованиями, митрополит пишет, что дотоле правила церковные были у нас «неразумны» (невразумительны), «помрачени бо беяху преже сего облаком мудрости елиньскаго языка», но что ныне, после приобретения Кормчей, «облисташа, рекше истолкованы быша, и благодатью Божиею ясно сияють, неведения тму отгоняще и все просвещающе светом разумным и от грех избавляюще». Слова эти, говорящие то, что у нас до него, митрополита Кирилла, не было славянского перевода правил церковных, приводили учёных в большое недоумение. Но оказывается, что митрополит буквально взял загадочные слова из предисловия св. Саввы к его переводу Кормчей. В устах св. Саввы слова значили то, что у Сербов до его времени не было славянского перевода правил, т. е. что Сербами не были заимствованы от Болгар существовавшие у последних славянские их переводы, и что дотоле они обходились греческим их оригиналом. Митрополит Кирилл, не совсем удачным образом повторяющий слова в их подлинном виде, конечно, хочет сказать, что с приобретением толкований правила стали гораздо яснее.

(Со времени приобретения митрополитом Кириллом его Кормчей книги у нас начало существовать Фотиево собрание канонов церковных в двух редакциях: в редакции сокращённой с толкованием Аристиновыми, в каковом виде находилось оно в его, Кирилловой Кормчей, и в редакции полной, бывшей у нас до него, но с приписанными из его Кормчей теми же толкованиями Аристиновыми (а также и в самых канонах с дополнением из его Кормчей в сокращённой редакции того немногого, чего не доставало). Фамилия Кормчих, содержащих каноны в первой редакции, называется по древнейшему известному списку её, написанному в 1283 году для рязанского епископа Иосифа, фамилией Рязанской или Иосифовской. Фамилия Кормчих, содержащих каноны во второй редакции (полной), называется по таковому же списку её, написанному для новгородского Софийского собора между 1276–1294 годами фамилией Софийской или Новгородской. Кормчая, напечатанная при патриархах Иосифе-Никоне в 1650–53 году, представляет собой Кормчую Рязанскую).

В 1274 году митрополит Кирилл пришёл из Киева во Владимир и привёл с собой архимандрита Печерского монастыря Серапиона, для поставления в епископы владимирские¹¹¹. На посвящение Серапиона митрополит призвал четырёх епископов: Далмата новгородского, Игната ростовского, Феогноста сарайского и Симеона полоцкого. С этими епископами он составил собор и на соборе начертал письменное «Правило», состоящее из ряда предписаний, направленных к искоренению существовавших у нас злоупотреблений в церковном управлении, погрешностей в богослужении и недостатков в нравственной жизни духовенства и народа.

1274 год был 25–26 годом пребывания Кирилла на кафедре митрополичьей, считая со времени его посвящения, и 31 годом со времени его избрания. Нельзя представлять себе дела таким образом, чтобы слишком многие годы своего правления митрополит не обращал внимания на недостатки, существовавшие в русской церкви, и чтобы в прошествии долгого времени вдруг и внезапно явилось у него желание принять меры к их искоренению. Необходимо думать, что вообще он был пастырь весьма ревностный, – что в продолжение всего времени своего правления он заботился об искоренения недостатков, существовавших в церкви, посредством стараний неписьменных и что письменным изданием своих соборных постановлений или, по его собственному их названию, своего «Правила», как мерой наиболее действительной и прочной, он хотел завершить свои предшествовавшие заботы и усилия. В виду сейчас сказанного получает всю свою вероятность свидетельство Никоновской летописи, хотя, может быть, и составляющее не более как простое предположение летописца, только высказанное им в виде положительного известия, что митрополит Кирилл, между прочим, затем не редко оставлял Киев и предпринимал путешествия по Руси, чтобы всюду самому лично учить, наказывать, исправлять. В предисловии к своему «Правилу», говоря о наказании Божием, постигшем наше отечество за пренебрежение и нарушение канонов церковных и заповедей христианских, он пишет: «Какую прибыль получили мы, оставив Божии правила? Не рассеял ли нас Бог по лицу всей земли? Не взяты ли были наши города? Не погибли ли сильные князья наши от острия меча? Не уведены ли в плен наши дети? Не запустели ли святые Божии церкви? Не томят ли нас на всякий день безбожные и нечистые язычники? Всё это случилось нам за то, что не храним правил святых и преподобных наших отцов». Слова эти показывают, что митрополит Кирилл принадлежал к числу тех людей, на которых великие народные бедствия действуют пробуждающим и вразумляющим образом, как призыв к исправлению и нравственному улучшению. Поставленный управлять русской церковью тотчас после обрушившегося на русскую землю страшного всеобщего бедствия, когда последняя, быв только-что пройдена Монголами, представляла собой сплошную кучу дымившихся развалин, покрытую бесчисленным множеством человеческих трупов, как скошенной травой, митрополит Кирилл, нужно думать, в виду этого грозного выражения Божьего гнева, дал себе обет быть не только правителем русской церкви, но и её возможным исправителем и обновителем, и по мере сил оставался верным своему обету во всё своё долговременное правление. На деянии владимирского собора 1274 года необходимо, поэтому, смотреть не как на нечто внезапное и не как на нечто изолированное (единичное) в его деятельности, а как на заключительное выражение тех стремлений к исправлению русской церкви, которыми он постоянно был одушевлён во всё своё долговременное пребывание на кафедре митрополии, – как на предсмертное выражение в письменах тех забот, которые безписьменно он носил в себе во всю свою долгую жизнь.

Составляющее деяние владимирского собора 1274 года «Правило» митрополита Кирилла по своему объёму довольно обширно; по своему содержанию оно есть ряд предписаний против недостатков, существовавших в области церковной жизни. Но нам думается, что оно не представляет собой того, что́ собственно было в мысли митрополита. Ряд предписаний, которые делает он с собором в Правиле, весьма недлинен, между тем как несомненно, что ряд этот мог бы быть очень длинным. Чтобы митрополит Кирилл не мог хорошо не знать всех недостатков современной ему церковной жизни, когда он сидел на кафедре такое продолжительное время и когда он нарочито старался знакомиться с недостатками, этого невозможно предполагать. Поэтому, нам решительно думается, что собственной мыслью митрополита было то, чтобы начертать возможно полную картину всех недостатков современной церковной жизни с осуждением всех, как много спустя времени сделал это Стоглавый собор, и что если он не привёл своей мысли в исполнение, то причиной этого должны быть считаемы условия внешние, литературные, именно – что у него с его сотрудниками не доставало литературной способности на то, чтобы изготовить целую книгу деяний соборных, подобную деяниям Стоглавого собора.

Как бы то ни было, деяния владимирского собора 1274 года, называемые в их надписании Правилом¹¹², должны быть драгоценными для нас потому, что они представляют собой первые по времени из сохранившихся до нас письменных деяний поместных соборов нашей русской церкви.

Деяние собора начинаются вступлением от лица митрополита Кирилла; после вступления они состоят из ряда предписаний против недостатков церковной жизни¹¹³.

«Преблагий Бог наш, – начинает митрополит Кирилл своё вступление, – который творит всяческое промышление о нашем спасении и который по недоведомым Его судьбам всезиждительством и премудростию своего Пресвятого и Пречистого Духа всё приводит в устроение, дарует (в избытке) всем достойно принявшим священство потребные силы на то, чтобы опасно со всяким хранением соблюдать святые правила пресвятых апостолов и бывших после них преподобных наших отцов, которые, имея жизненное слово, своими пречистыми законоположениями оградили церковь Божью как некоторыми твёрдыми стенами и которые положили в основу её камень твёрдости, – тот камень, относительно которого клялся Христос, что церковь пребудет неразрушима от самого ада, как имеющая надежду на слова Спасителя: дерзайте, Аз победих мир»¹¹⁴. Но, – продолжает митрополит, обращаясь к русской церкви, – я, Кирилл, смиренный митрополит всея Руси, отчасти через собственное видение, отчасти через слышание от других, знаю о многих неустроениях в храмах (в деле совершения богослужения), ибо одни держат так, другие иначе, о многих несогласиях и погрешениях, (происходящих) или от небрежения пастырского, или от неразумного обычая, или от непосещения епископами (своих епархий), или от невразумительности правил церковных. Последняя причина, – говорит митрополит, – невразумительность правил, в настоящее время, после приобретения Кормчей с толкованиями, устранена..., «итак, на будущее время Бог да сохранит нас от неведения, а грех (несоблюдения правил по другим причинам) да простит (и затем) да просветит и да вразумит нас относительно святых правил, чтобы мы никак не дерзали преступать отеческие заповеди и через то не наследовали себе горя». Далее митрополит обращается в своей пастве с теми воззваниями, которые мы привели выше: «Какую прибыль мы получили, оставив Божьи правила? Не рассеял ли нас Бог по лицу всей земли?» и пр. «Ныне же, – заключает митрополит своё вступление, – аз помыслих со святым собором и с преподобными епископы некако о церковных вещах испытание известно (со-) творити».

Предписания собора, как мы сказали выше, направлены: против злоупотреблений и упущений в церковном управлении, против погрешностей и неправильностей в совершения общественного богослужения и таинств и против недостатков в нравственной жизни духовенства и народа.

Они суть следующие:

1. Против симонии и сребролюбия епископов и о поставлении в низшие церковные степени.

В Греции с весьма древнего времени вошло в обычай, чтобы епископы взимали плату за поставление в низшие церковные степени (равно как митрополиты за поставление в епископы, а патриархи за поставление в митрополиты). Взимание было собственно незаконное и представляло собой, строго говоря, не что иное, как симонии; но обычай, несмотря на все старания против него лучших представителей церковной власти, начиная с Василия Великого¹¹⁵, стал общим обычаем и получил силу закона на том основании, что общее не есть злоупотребление. Очень долгое время не были определены размеры платы, так что оставалась полная свобода произволу и притязаниям корыстолюбивых епископов. Наконец, образ действий этого рода епископов вынудил императорскую власть назначить определённую таксу, свыше которой не было бы взимаемо. Это сделал во второй половине XI века император Исаак Комнин (1057–1059), который предписал: за поставление в чтецы брать одну золотую монету, называвшуюся иперпиром (ὑπέρπυρον) и заключавшую в себе ценность 20 франков, за поставление в диаконы ещё три золотые монеты, за посвящение в священники ещё три таковые же монеты, или всего за поставление в священники семь золотых монет. Вскоре после Исаака Комнина указ его был подтверждён его племянником Алексеем Комнином (1080–1118)¹¹⁶. У нас в России, как говорили мы прежде¹¹⁷, взимание этой платы не могло войти в обычай тотчас же после того, как мы приняли христианство, потому что в первое время у нас священников должно было ставить правительство, набирая кандидатов посредством принудительных вербовок, а с людей, которые были ставимы в священники не по доброй воле, нельзя было требовать ещё платы за то, что их ставили. Но со всей вероятностью нужно думать, что и у нас взимание платы началось тотчас же после того, как невольных кандидатов в священники сменили добровольные искатели священства, что́ имело случиться в прошествии более или менее непродолжительного периода времени от принятия нами христианства. Вместе с переходом к нам обычая взимания платы должен был перейти к нам в качестве закона и указ Исаака Комнина, определявший размеры платы. Но как в Греции корыстолюбивые епископы позволяли себе нарушать императорский указ и брать более, нежели сколько он предписывает, так это было и у нас. Не довольствуясь незаконным возвышением платы за постановление, греческие корыстолюбивые епископы, а вслед за ними и наши таковые же, придумали большое количество других взиманий с низшего духовенства и позволяли себе прибегать к одному крайне беззаконному средству для вымогания денег с мирян. Наконец, по примеру епископов греческих или сами по себе, наши корыстолюбивые епископы позволяли себе ещё угнетать мирян одного особого класса.

Против незаконного возвышения платы за поставление и против всего сейчас указанного и делает собор свои предписания.

Относительно платы за поставление собор, после настоятельных речей о том, что всякое лишнее взимание есть мзда и симония, предписывает, чтобы на будущее время взимаемо было за посвящение в Законы и в священники, – в обе степени вместе, не более семи гривен, т. е. не совсем определённым и не совсем обстоятельным образом подтверждает узаконение императора Исаака, причём греческий иперпир приравнивает к русской гривне. Делая предписание от своего лица, митрополит Кирилл говорит в деянии соборном: «не взимати же у них (посвящаемых в диаконы и в священники) ничто же разве (должного): яко аз уставих в митрополии¹¹⁸, да будет се во всех епископьях, -да възмуть клирошане (епископские) 7 гривен от поповьства и от дьяконьства, – от обоего», и образом своего выражения даёт знать, что в предшествующее время у нас узаконение императора Исаака было нарушаемо не только епископами, но и самими митрополитами, и, следовательно, что последние сами подавали у нас первым пример нарушения закона.

Относительно всех других взиманий, производившихся епископами с низшего духовенства, собор предписывает, чтобы они были непременно отложены и на будущее время ни под каким видом не имели места. Эти другие взимания, строго воспрещаемые на будущее время собором, были: плата за поставление священника к церкви или за определение на место сверх платы за посвящение, плата за поставление в игумены, называвшаяся «посошным» (за вручение игуменского посоха), плата за поставление мирского священника в духовники («на игуменьство»), плата за определение в просфоропеки, «мзда» за поставление в наместники и десятинники, вымогание от священников и настоятелей монастырей («от властель церковных») приношений или подарков во время их приезда на епархиальные соборы, имевшие место в так называемое «сборное воскресенье».

[В Греции требовали приношений или подарков митрополиты от подведомых им епископов, когда эти последние являлись на ежегодные окружные (митрополитанские) соборы, – 7 вселенского собора правило 6 fin..]

Наказанием епископам, которые бы дерзнули нарушать сейчас указанные предписания, собор определяет извержение из сана.

Беззаконное средство, к которому прибегали иные наши епископы, вслед за иными епископами греческими, для вымогания денег с мирян, состояло в том, чтобы подвергать невинных людей отлучению от церкви и потом взимать плату за разрешение. Собор предаёт отлучению епископов, прибегающих к такому средству для удовлетворения своей страсти сребролюбия. Вместе с этим он возбраняет епископам подвергать отлучению «ради угодья некоего», т. е. из угожденья кому-нибудь, желающему преследовать посредством церковного отлучения людей ему враждебных или для него ненавистных.

Угнетение епископами одного особого класса мирян состояло в том, что они принуждали нищих работать на себя в своих имениях или усадьбах, – жать хлеб и косить сено, что они принуждали последних перевозить хозяйственные припасы из усадеб к местам их жительства («провоз деяти») и вымогали с них подарки под именем «сборного». Мы думаем, как говорили мы прежде¹¹⁹, что вероятнее разуметь тут не всех вообще нищих, а тех из них, которые жили при церквах, на церковных землях, и что по этой-то именно причине епископы и притязали на них как бы на своих холопов и тяглых крестьян. (Впрочем, и на всех вообще нищих епископы могли иметь притязание потому, что все они собирали милостыню у подведомых им, епископам, церквей).

Собор воспрещает епископам на будущее время творить насилие нищим.

Вместе с предписанием относительно платы за поставление в низшие церковные степени собор делает предписание относительно самого поставления в эти степени. «Епископы, пишет он, – когда хотят поставить священника или дьакона, должны разузнать жизнь поставляемого, какую он вёл до поставления, (и для этого) должны призывать знающих его соседей (его), которые, знают его из детства... Пусть разузнают они о поставляемом обстоятельно – сохранил ли девство, женат ли законным браком на девице, сохранившей девство, знает ли хорошо грамоту; но и после этого скоро не ставить его, (а узнать) не кощунник ли, не хищник ли, не пьяница ли, не клятвопреступник ли, не сварлив ли. Также надлежит испытать его относительно греховных вещей: не грешил ли содомским блудом, или со скотиной, или в руку, не виновен ли в татьбе, исключая воровства детского, не растлил ли своего девства до брака, не блудил ли со многими или не сотворил ли блуда от своей законной жены, не был ли лживым свидетелем, не совершил ли убийства, вольного или невольного, не ростовщик ли, не морит ли своей челяди голодом и наготой и не изнуряет ли чрезмерно работой, не бегает ли от дани, не чародеец ли. Если кто будет обличён, хотя в одной из сейчас указанных вин, таковой не может быть ни священником, ни дьяконом, ни причетником. А кто будет по свидетельству отца духовного, свободен от всех этих вин, того да поставят при поручительстве ещё иных семи священников с другими добрыми свидетелями. Сперва даёт ему (епископ) «евхио» (εὐχή), то есть молитву причетническую об острижении главы и краткий фелонь, и после этого пусть он канархает и читает в соборной церкви, пока не выразумеет всего, а епископ должен поручить его для научения «старейшему церковному» (одному из своих соборных клириков). Спустя после этого более или менее продолжительное время, когда будет ему не менее 25 лет, пусть будет он поставлен в диаконы, а не ранее 30 лет в священники». Напоминая о некоторых правилах касательно поставления в клир, собор подтверждает послание константинопольского патриарха Германа к митрополиту Кириллу II от 1228 года¹²⁰ о непоставлении в священники рабов, не получивших предварительно свободы от рабства, и относительно этого предписывает: «не ставить в священники раба, если прежде этого господин его не отпустит его (на свободу) пред многими свидетелями с письменной (отпускной) грамотой и не предоставит ему – рабу идти, куда он хочет».

2. Против погрешностей в совершении чина проскомидии.

Митрополит нашёл, что в пределах новгородских диаконы изымали божественный агнец и прежде священников творили проскомисание, – что священники приходили после диаконов и в свою очередь совершали проскомисание. Ссылаясь на 56 правило собора лаодикийского, что «диаконом преже пресвитера не входити в святый олтарь, ни пресвитером преже епископа», и на 18 правило первого вселенского собора, что «диаконы должны взимать причащение после пресвитеров», собор предписывает: «отселе не повелеваем диаконам изъимать агнца, но священникам», и присовокупляет: «если кто окажется творящим не по нашей заповеди, то – в случае, если он будет знающий наше определение (т. е. настоящее), да будет извержен судом епископским из своего места, а если незнающий, да будет прощён; если окажутся непокоряющиеся и говорящее вопреки нашему определению, то все да будут извержены; если же миряне по этому поводу начнут производить смуту, то да будут прокляты (отлучены)».

Собор, как видно из его определения, признавал обычай новгородской области за великую погрешность. На самом деле это не была погрешность, как-нибудь самочинно явившаяся в Новгороде, а был древний церковный обычай, остававшийся в Греции вместе с новым до времён позднейших, перешедший к нам из Греции вместе с последним и ставший в области новгородской обычаем общим или преобладающим.

3. Против погрешностей и неправильностей в совершении таинства крещения.

До сведения митрополита дошло, что в некоторых местах священники по омрачению какому-то и крайнему неразумию смешивали божественное миро с деревянным маслом и таким образом мазали крещаемого по всему телу (т. е. мазали крещаемому сплошь всё тело). Собор преподаёт наставление, что миро особо, а масло особо, – что маслом деревянным мажут крещаемого на всех составах по оглашению, говоря: «мажется раб Божий маслом радости во имя Отца и Сына и Святого Духа, и ныне и присно и в веки веком, аминь», что потом крещают, погружая в три погружения, «в имя Отца, таче Сына, таче Святого Духа», с приглашением: «аминь», и что после сего мажут крещаемого миром по чувствам, говоря: «печать и дар Святого Духа», и именно – ни на каких других местах не мажут, как – на челе, на очах, на ушах, на ноздрях и на устах. Речь свою собор оканчивает местом из Оглашения Кирилла иерусалимского, в котором объясняется, что́ значит и для чего совершается миропомазание крещаемого по его чувствам (известным частям тела).

Далее собор предписывает, чтобы по совершении крещения сподобляли новокрещаемых причащения Святых Таин, будет ли это в городе или же всё равно в селе.

За этим собор предписывает: «более да не обливают никого, но да погружают, ибо, говорит он, нигде не предписано обливание, но погружение в особо назначенном на то сосуде».

К предписаниям относительно крещения собор присовокупляет предписание относительно брака, именно – повелевает, чтобы никого не венчали без причащения (подразумевается – в день совершения брака): «без причащенья же да не крутят никого же».

["Без причащения же да не крутят никого же». Может быть, без причащения и не в самый день брака, а вообще перед браком.]

4. Против совершения лицами непосвящёнными некоторых священных действий, относительно участия мирских лиц в совершения богослужения, против посягательства дьяков на богослужебно-храмовые права, им не принадлежащие, о храмовом, так сказать, качестве пономарей и об обращении с алтарём.

Узнали мы, говорит митрополит, что в новгородской области некоторые непосвящённые лица (под которыми со всей вероятностью должны быть разумеемы просфоропёки)¹²¹, освящают приносимые к церкви плоды, именно – крупы или кутьи, приносимые за умерших. Повелеваем, предписывает собор, от сего времени этому не быть, ни даже диаконы да не освящают (но только священники). Далее собор приводит под именем 15 правила лаодикийского собора толкование на это правило, в котором говорится, что лицам неосвящённым воспрещено петь и читать на амвоне, и повелевает, чтобы отселе во всех церквах лица неосвящённые ни апостола не читали, ни прокимна не пели и не входили в алтарь. Дьяк, – продолжает свои предписания собор, – если и посвящён будет (а не только носит одежду и стрижку дьяческую без посвящения)¹²², да не прикасается к священным сосудам и никак да не дерзнёт принести святого кадила (т. е. никак да не дерзнёт совершить действия каждения)¹²³, что́ подобает только священнику и диакону и что́ возбранено даже самому великому архиерейскому подьяку (иподиакону). Пономари ко всем церквам должны быть поставляемы из чистых, чтобы святой Божий алтарь (в который они должны входить) не был входен для всех без разбора. Ничего отнюдь не должно быть вносимо в святой Божий алтарь, ни кутьи, ни чего-либо другого. Священник и диакон да не входят в алтарь с небрежением, чтобы бесчинным вхождением не досаждать пречистому месту.

5. Против пьянства священников.

Узнали мы, говорит митрополит, что в новгородской области творится по нерадению бесчиние в священстве, упиваются без меры в святые пречистые дни постные от светлые недели вербные до всех святых, так что до всех святых не бывает ни божественного приношения, ни божественного крещения, т. е. не поётся литургии и не совершается таинства крещения. Собор постановляет: следуя божественным правилам, которые говорят: пресвитер упивающийся да престанет, или да будет извержен¹²⁴, заповедуем преподобным епископам: если не покаются (предающиеся пьянству священники), то всех изврещи, ибо лучше один достойно служащий, тем тысяча беззаконных; а если мирские люди (прихожане) будут составлять сходбища, противясь этому правилу (т. е. не дозволяя извергать недостойных священников, чтобы церкви не оставались без пения), то да будут подвергнуты проклятию (отлучению).

Не совсем понятно для нас, что священники начинали своё пьянство не со дня св. Пасхи, а с вербного воскресения: может быть, принималось, что пост кончается этим последним днём. Когда говорится в деянии соборном, что до всех святых не поётся литургии и не совершается таинства крещения, иначе сказать – что прекращается пение церковных служб и совершение треб, то, по всей вероятности, это должно быть понимаемо, как некоторое преувеличение, допущенное собором с целью придания речи бо́льшей выразительности.

6. Против кулачных боёв, против совершения одного нечестивого и безнравственного языческого праздника в вечер субботы под воскресение и против вожения невест к воде.

Узнали мы, – пишет собор, – что (русские люди) держат ещё обычай треклятых еллинов (язычников): в божественные праздники творят некие бесовские позорища, со свистанием и с кличем и с воплем сзывают неких скаредных пьяниц и бьются дрекольем (кольями) до самой смерти и берут себе одежду убиваемых (т. е. или расхищают её, обворовывая убитых, или, что́, кажется, вероятнее, – разбирают и поделяют её, суеверно усвояя ей какое-либо значение в смысле талисмана). Сказав, что это бывает на укоризну Божьим праздникам и на досаждение Божьим церквам и самому Спасу нашему и Заступнику, собор повелевает: если кто окажется творящим (таковое) бесчиние после этих наших правил, то да будут прокляты в этот век и в век будущий. Если кто будет нашему законоположению противиться, то от тех не принимать ни приношения, то есть просфоры и кутьи, ни свечи, а когда умрут, то священники да не отпевают их и да не совершают по ним поминовения. И да не будут погребены они близ Божьей церкви (т. е. да не будут погребены на кладбище, но вне его). Если который священник дерзнёт что (либо из указанного) сотворить над ними, то да будет чужд своего сана.

Чтобы понять всю строгость определения собора против кулачных боёв, нужно напомнить себе, что в древнее и старое время (как в иных местах России отчасти ещё и до сих пор) бои эти представляли не детскую какую-нибудь забаву, а страшно кровавые побоища между сотнями и тысячами и даже десятками тысяч (sic) взрослых (об этой национальной забаве Русских, для которой целые города разделялись на две половины, чтобы ходить стеной на стену, и в которой выходили стеной на стену одна против другой целые волости, мы будем вести нарочитые речи после).

И ещё вот что́ слышали мы, – пишет собор: в субботу вечером собираются в одно место мужчины и женщины и играют и пляшут бесстыдно и «скверну деют» в ночь святого воскресения, (подобно тому) как нечестивые язычники празднуют Дионисов праздник (вакханалии), – вместе мужчины и женщины и как кони визжат и ржут и скверну делают. И ныне, – предписывает собор, – да перестанут от того; если же нет, то да будут прокляты.

Не ясно в деянии соборном, разуметь ли в нём ночь под каждое воскресение или только под светлое воскресение Пасхи. Как кажется, – последнее, и дело с вероятностно должно быть понимаемо так, что вакханалии представляли собой языческий праздник Русских, который приходился на весеннее время года и который после принятия христианства был присоединён к христианскому празднику Пасхи, как его канун¹²⁵.

И ещё слышали мы, – пишет собор: в пределах новгородских водят невест к воде (т. е. водят, как до́лжно подразумевать, или для языческого волхвования над ними, или для совершения языческих религиозных действий). И ныне, – предписывает собор, – не велим этого так делать, если же не перестанут, то повелеваем проклинать¹²⁶.

[Относительно нашего обычая водить невест к воде cfr у Свиды в Словаре под словом λουτροφόρος о таковом же обычае греческом.]

Этим кончаются предписания собора.

Как говорили мы выше, представляется нам весьма вероятным думать, что на наше деяние соборное, далеко не обнимающее в своих предписаниях всего, что́ требовало предписаний, до́лжно смотреть не как на полное, а только как на некоторое осуществление действительной мысли митрополита Кирилла. Нам весьма думается, что этой действительной мыслью митрополита должно быть предполагаемо именно возможно полное соборное осуждение недостатков русской церковной жизни, и что если вместо желаемого полного деяние соборное вышло только некоторым, не особенно большим, «нечто», то причиной этого нужно считать указанные нами условия внешние. Т. е. что дело оказалось непосильным для членов собора со стороны литературной (канцелярской), – что изложение литературное составляло для них такой труд, которого они не в силах были побороть. И что вместо обширного свитка деяний, доходящего до размеров целой книги, они в состоянии были начертать только тот малый свиток, который мы находим. В отношении к своему литературному изложению (как произведение канцелярское) деяние соборное действительно никак не может быть признано совершенно удовлетворительным.

Возбуждает недоумение в деянии соборном то, что в нём делаются многократные указания на новгородскую область и именно только на неё одну. Относительно некоторых случаев этих указаний мы с уверенностью можем сказать, что они идут не к одному только Новгороду, но и ко всей России; таковы, например, речи о пьянстве священников. Как объяснять себе это недоуменное обстоятельство, мы положительным образом сказать не можем; но представляется нам не невероятным следующее: все известные в настоящее время списки деяния соборного ведут своё начало от списка, который написан в Новгороде (и именно написан спустя очень непродолжительное время после собора); архиепископ новгородский, присутствовавший на соборе, желая достигнуть того, чтобы деяние соборное оказалось, сколько возможно, более действительным для подведомого ему духовенства и для его паствы, обнародовал его в своей епархии в таком виде, что как будто на соборе сделаны были определения именно и нарочито против новгородского духовенства и против Новгородцев; т. е. мы предполагаем, что указания на новгородскую область сделаны с сейчас помянутой целью архиепископом новгородским в том списка деяний соборных, который он обнародовал в своей епархии.

Кроме деяний владимирского собора 1274 года, сохранился до настоящего времени от правления митрополита Кирилла ещё другой письменный памятник, относящийся к области церковно-правительственной и также отчасти свидетельствующий о пастырской заботливости нашего митрополита касательно благоустроения русской церкви. Это – вопросы, предложенные в 1276 году сарайским епископом Феогностом константинопольскому патриаршему собору, с полученными на них от собора ответами¹²⁷.

Необходимо думать, что епископ предлагал свои вопросы собору не сам от себя, но по поручению митрополита. Частнейшим образом дело о них весьма вероятно представлять так, что они возбуждены были на владимирском соборе, – что собор этот признал себя некомпетентным дать на них ответы и что поэтому, и решено было обратиться с ними к патриаршему собору, для каковой цели епископ или нарочито был посылаем в Константинополь, или же-что́ вероятнее – воспользовался своей поездкой от хана к императору с дипломатическим поручением.

Всех вопросов, с полученными на них ответами, известно до 33-х¹²⁸. По своему содержанию вопросы главным образом касаются совершения общественного богослужения и могущих встретиться при этом особых случаев, также совершения таинств, затем – пострижения в монахи, поста в среду и пяток, принятия в церковь еретиков и крещения язычников, ядения удавленины, отношения епископов к монастырям их епархий, особых случаев с епископами и священниками, женщин, могущих быть просфоропёками.

Общий смысл бо́льшей части вопросов есть тот, что церковная практика XIII века и особенно практика богослужебная находилась у нас ещё в таком не окончательно установленном виде, что представляла для наших пастырей много недоуменного (причём это недоуменное разделяется в вопросах на два класса, – на относящееся к русской церкви вообще и к находившейся в особых условиях епархии сарайской в частности). Но есть несколько вопросов, которые служат именно выражением пастырской заботливости, митрополита Кирилла о благоустроении управлявшейся им церкви. В предисловии к деяниям владимирского собора митрополит пишет, что отчасти собственным видением, отчасти через слышание от других, он узнал о многом неустроении и о многом несогласии в церквах, «ово сице дьржаща, ово инако». Это значит, что митрополит обратил своё внимание на разности в чинах богослужения, которые существовали у нас в его время. Сделав нечто для устранения этих разностей в своём соборном «Правиле» (предписание относительно проскомидии), он обратил, с другой стороны, внимание и на разности, которые относительно богослужения и также относительно дисциплинарной церковной жизни существовали между нами и Греками. У нас во времена митрополита Кирилла был в употреблении богослужебный устав Студийский, а в Греции уже принят был устав иерусалимский. Следствием этого, между прочим, было то, что мы расходились с Греками относительно дней в году, назначенных для пения литургии преждеосвященных даров. И митрополит обращался к патриаршему собору с вопросом касательно этой нашей разницы с Греками. После споров о посте среды и пятка, происходивших у нас во второй половине XII века, мы продолжали расходиться в этом случае с Греками. И митрополит обращался к патриаршему собору с вопросом по поводу этой нашей розни с ними.

Не передавая сполна этих вопросо-ответов здесь, мы приведём их позднее в подлежащих местах, по соответствию содержания.

Из деятельности митрополита Кирилла церковно-правительственной в теснейшем смысле этого последнего слова, несмотря на всю её исключительную продолжительность, нам известен по летописям всего один частный случай. Случай этот, имевший место под самый конец его правления, даёт видеть в нём именно того достойного пастыря, каким мы его себе представляем. Вот рассказ о нём Никоновской летописи). В 1281 году преосвященный Кирилл, митрополит киевский и всея России, вышел из Киева по своему обычаю и проходил города всей Руси, уча, наказуя, исправляя. Пришёл он и в суздальскую землю и услышал (здесь) от некоторых, поведавших ему, что Игнатий епископ ростовский творит неправо: вопреки божественных писаний и священных правил осудил чрезмерно жестоко своего великого князя ростовского Глеба Васильковича, – спустя 9 недель после смерти (в 1278 году) с поруганием и бесчестием изринул его в полночь из соборной церкви и приказал просто закопать его в землю (а не положить в раке, в гробнице, как погребались князья) в Княгинине монастыре (построенном матерью Глебовой). За это преосвященный Кирилл, митрополит киевский и всея России, отлучил епископа Игнатия от священной службы, пока с великим трудом не умолил о нём митрополита князь ростовский Димитрий Борисович, внук Васильков (и племянник Глебов). Простив и разрешив епископа, митрополит говорил ему: «не возносись и не считай себя безгрешным, и не столько много заботься о запрещении и отлучении, сколько об освобождении и прощении, ибо в прощении братии обретаем прощение наших грехов и милость Господня (в) милости ближнего сокровена есть (т. е. мы привлекаем к себе милость Господню своей милостью к ближнему). Плачь же и кайся, сын мой, до самой своей смерти об этой неподобной и бесстыдной дерзости, ибо уже скончавшегося осудил ты прежде суда Божьего, а когда он был жив, ты стыдился его и дары от него брал, и ел и пил с ним, и водил общество с ним и веселился, и когда было можно исправить, не исправлял, а ныне хочешь исправить посредством такого жестокого запрещения и отлучения. Если желаешь оказать помощь ему, то окажи милостынями нищим и молитвами и совершением по нему поминовенных служб». Сделав, таким образом, пространное обличение епископу Игнатию, митрополит Кирилл простил его и благословил служить, и утешил его, чтобы он не впал слишком в большую скорбь.

До какой степени деятельное участие принимал митрополит Кирилл в государственных делах Руси, мы не имеем сведений. Нравственно-обязательный долг его, как высшего пастыря русской церкви, составляло в настоящем случае главным образом то, чтобы мирить ссорившихся князей и предотвращать между ними кровопролития. Летописи сообщают нам один пример того, что митрополитом был исполняем этот нравственный долг. В 1270 году Новгородцы сильно поссорились с великим князем Ярославом Ярославичем (удельным князем тверским). Князь пришёл на них с большим войском, а они, в свою очередь, выступили против него всей своей землёй. Враги стояли друг против друга, и готово было последовать кровопролитие; но митрополит прислал новгородцам свою увещательную грамоту, и они, отложив оружие, помирились с князем. В своей грамоте митрополит писал новгородцам: «мне поручил Бог архиепископию в русской земле, вам (до́лжно) слушать Бога и меня: крови не проливайте, а Ярослав отложит весь свой гнев на вас, – за это я вам ручаюсь; если вы и крест целовали (чтобы не принимать к себе князя, я разрешаю вас от кресто-целования) и на себя беру епитимии, и отвечаю за то пред Богом»¹²⁹.

В правление митрополита Кирилла имели место сношения, и может быть, – кратковременный церковный союз галичского великого князя Даниила Романовича с папой римским, а также попытка папы подчинить своей власти и северную Русь.

Историю сношений с папой Даниила Романовича, к сожалению, мы знаем не совершенно обстоятельным образом.

Известно, что забота привлечь в ограду единой и святой римской церкви всех блуждающих вне её христиан составляла вечную заботу пап. В первую половину ΧIII века, до нашествия Монголов, папами сделаны были в этом смысле три попытки по отношению к России¹³⁰. Попытки эти продолжены были папами и после нашествия Монголов. В юго-западном углу России явилось новое великое княжество, которое своей территорией вдавалось в западную Европу, а по своим тесным связям с Польшей и Венгрией как бы принадлежало к системе западно-европейских государств. Ничего не могло быть естественнее со стороны пап, как желание включить это русское великое княжество в духовно-церковную семью западно-европейских народов. Прежде пап неудачную попытку присоединить Галицию к латинской церкви посредством унии сделали венгерские короли¹³¹; но неудачи нисколько не приводили пап в отчаяние.

Как бы то ни было, только папа Иннокентий IV, вступивший на престол в 1243 году, возымел желание подчинить своей духовной власти галичского великого князя Даниила Романовича. В конце 1245 года папа счёл нужным отправить своих послов к великому хану монгольскому Гуюку. На этих послов, которые имели идти через Галицию, он и возложил поручение сделать попытку начатия переговоров с галичским великим князем, снабдив их своими грамотами в последнему¹³². Послы, бывшие в Галиции в Январе 1246 года, не застали дома Даниила Романовича, потому что он ходил в то время в Орду к Батыю, а брат Даниилов Василько, принимавший послов, не решился дать им никакого ответа¹³³. Непосредственно за этим возвратился из Орды Даниил. Великий князь, отчасти, вероятно, увлекаясь фантастической надеждой свергнуть при помощи папы иго Татар, причём на него могло сильно действовать унижение, только что испытанное им в Орде перед ханом¹³⁴, а главным образом, как до́лжно думать, желая украсить свою голову королевским венцом, который сравнил бы его в ранге с его соседями-королями польским и венгерским, не только не отклонил предложений папы; а напротив принял их с величайшей готовностью. Немедленно по возвращению из Орды он отправил к папе своего посла, какого-то игумена¹³⁵. Что́ именно писал Даниил папе со своим послом, остаётся неизвестным. Но уже от Мая месяца того же 1246 года мы имеем грамоту в нему папы, в которой тот пишет, что, снисходя на его моленья (tuis supplicationibus inclinati), принимает его самого и его государство под покровительство св. Петра и своё¹³⁶. В то же время папа отправил к великому князю для пребывания при нём, с целью, как до́лжно думать, дальнейшего ведения переговоров и для обстоятельного наставления князя в католичестве, двух доминиканских монахов¹³⁷. В следующем 1247 году переговоры дошли до того, что Даниил Романович через нарочно отправленных к папе послов изъявил ему своё желание приступить к союзу с римскою церковью¹³⁸, под тем только условием, чтобы его епископам и священникам дозволено было сохранить квасной хлеб в евхаристии и обряды греческой церкви¹³⁹, а папа со своей стороны изъявил согласие на предложенное условие¹⁴⁰, в конце года поручил архиепископу прусскому, на которого он ранее возложил обязанность быть по отношению к России легатом св. престола¹⁴¹, лично отправиться в Галицию, чтобы совершить присоединение страны в римской церкви¹⁴², и послал великому князю королевский венец с двумя своими епископами¹⁴³. Но Даниил Романович, с легкомысленной поспешностью поведший было дело о своём подчинении папе, внезапно остановился. Вероятно, что когда он увидел перед собой королевский венец, в нём пробудилось сознание важности шага, который он готов был сделать, и он нашёл, что не до́лжно покупать венца такой ценой, как измена православию: легат и епископы должны были удалиться от великого князя ни с чем, унося назад принесённый было папский дар; а князь, в оправдание своего отказа принять венец, сказал им, что у него всё ещё продолжаются очень худые отношения к Татарам и что он нуждался бы не в королевском титуле, а в помощи папы¹⁴⁴, т. е., как вероятно толковать его слова, с иронией сказал, что нуждался бы не в том, что́ может папа дать, а в том, чего он дать не может¹⁴⁵.

На сейчас сказанном не прекратились, однако, сношения Даниила Романовича с папой. Существует грамота последнего от месяца Мая 1253 года, обращённая ко всем христианам Богемии, Моравии, Сербии и Померании, призывающая их к устроению крестового похода против Татар¹⁴⁶; в этой грамоте папа называет галичского князя своим новым возлюбленным во Христе сыном (nuper carissimus in Christo filius) и говорит, что получил от него послание. До́лжно с вероятностью думать, что незадолго перед этим папа вновь обращался к Даниилу Романовичу со своими прежними предложениями и убеждениями и что получил от него такой вежливый ответ, который не содержит в себе прямого и ясного отказа. Но если так, то эта вежливость имела очень важные последствия. Более чем вероятно, что папа вовсе не надеялся серьёзным образом устроить крестовый поход против Татар и что он лишь желал показать Даниилу, что готов сделать для него всё; как бы то ни было, только своему легату Опизе (Opizo, abbas de Mesano), посланному для устроения крестового похода, папа вручил королевский венец для возложения его на главу галичского великого князя, что́ легат действительно и успел сделать. Опиза пришёл с королевским венцом в Польшу, в которую он был назначен от папы специальным легатом¹⁴⁷, и здесь встретил Даниила Романовича, только что возвратившегося из одного похода, предпринятого им вместе с польским королём¹⁴⁸. Не смотря на все уверения со стороны легата великому князю, что лапа намерен оказать ему свою помощь, причём легат, конечно, ссылался на то, что папа сделал воззвание к христианским народам о крестовом походе против Татар, Даниил Романович не соглашался принять королевского венца, который, может быть, уже успел потерять в его глазах свою прелесть. Но наконец, убеждённый своим другом польским королём, его боярами и своей матерью, которая, вероятно, была по происхождению католичкой¹⁴⁹, он позволил сделать себя королём священной римской империи. В конце 1253 года или в 1254 году папский легат миропомазал его на королевство и возложил на его главу королевскую диадему¹⁵⁰ в городе Дрогичине (находящемся на западном Буге, вниз от Брест-Литовска, – в настоящее время заштатном городе гродненской губернии, бельского уезда¹⁵¹.

Это принятие Даниилом Романовичем королевского венца не значит непременным образом того, что он формально признал над собой власть папы и римско-католической церкви. Если бы он искал венца сам, то необходимо было бы это предполагать; но так как венец был ему навязан, то папа мог поступить и таким образом, чтобы сначала сделать его королём, а потом уже, как короля, убеждать его сделаться своим настоящим духовным сыном. Что́ было на самом деле, мы достоверным образом не знаем. Представляется нам вероятнейшим думать, что Даниил не приступал формально к союзу с Римской церковью, а дал только обещание сделать это, если папа устроит соединение или унию с Греками¹⁵². Если же Даниил, принимая королевский венец, и действительно формальным образом присягал на послушание римской церкви, как уверяет преемник Иннокентиев Александр IV¹⁵³, то, во всяком случае, весьма не на долгое время. Сейчас помянутый преемник Иннокентиев Александр в своей грамоте к Даниилу от Февраля месяца 1257 года укоряет великого князя за нехранение им данной им папе присяги¹⁵⁴.

Изложенным окончились сношения Даниила Романовича с папой, имевшие своим единственным следствием то, что великие князья галичские приобрели себе титул королевский.

Как относился ко всему этому делу сношений Даниила с папой митрополит Кирилл, мы вовсе и совершенно не имеем никаких положительных сведений. Если одновременно с принятием королевского венца князь присягал папе, то более чем вероятно думать, что митрополит не был участником в крайне непохвальном деянии, и что он на время прерывал союз с ним, чтобы оставаться митрополитом только северной Руси¹⁵⁵. Считая вероятнейшим то, что Даниил не признавал формальным образом власти папы, мы весьма склонны предполагать, что в оба раза он удержан был от притворного признания этой власти именно митрополитом Кириллом. Внезапный перерыв первых сношений в 1248 году падает вероятным образом на то время, как Кирилл уже возвратился от патриарха с поставления: внезапность перерыва как будто указывает на явившееся стороннее влияние, а таким влиянием могло быть именно влияние возвратившегося митрополита. Во второй раз он не удержал великого князя от того, чтобы последний дозволил короновать себя папскому легату. Но это могло быть своеволием более свободномыслящего князя, хотевшего смотреть на дело исключительно с политической точки зрения, которое он – митрополит нашёл вынужденным допустить и извинить¹⁵⁶...

Начав в 1246 году сношения с галичским великим князем и видя на первых порах великую их успешность, папа Иннокентий IV воодушевился желанием и надеждой привлечь одновременно с Галицией к союзу с римской церковью и северную Русь. В начале 1248 года он прислал своих послов к новгородскому князю Александру Ярославичу Невскому, который должен был стать хорошо известным в Риме со времени своей знаменитой победы над шведами 1240 года. Ибо поход шведов против Новгорода, в котором они потерпели от Александра такое страшное поражение, был ничем иным, как крестовым походом против русских еретиков, предпринятым вследствие папских возбуждений¹⁵⁷. Иннокентий уверяет Александра в своей к нему грамоте, будто отец его Ярослав, бывший у Татар одновременно с папским легатом Плано-де-Карпини, изъявил этому последнему свою искреннюю готовность приступить в союзу с римской церковью, что́ и намеревался в самом скором времени сделать, если бы не постигла его внезапная смерть¹⁵⁸. Послы папские были приняты Александром вежливо; он дозволил построить в Пскове латинскую церковь (для проживавших там немецких купцов), причём, может быть, даже обещал своё содействие. Это было понято или намеренно истолковано папой, как знак готовности Александра приступить к союзу с римской церковью: в конце того же 1248 года он написал князю новгородскому другую свою грамоту, исполненную самой усиленной любезности, и намеревался прислать к нему своего легата, архиепископа прусского¹⁵⁹. Но на этом кончилось дело... В одной из наших летописей читается о приходе послов папы к Александру следующий рассказ. Некогда прислал к нему своих послов папа из великого Рима. Послы сказали князю: так говорит тебе наш папа: слышали мы, что ты князь честный и дивный и что велика земля твоя, поэтому мы послали к тебе из двенадцати наших кардиналов двух умнейших, Галда и Гемонта, чтобы ты послушал нашего учения. Но великий князь Александр, сдумав со своими мудрецами, написал папе: «от Адама и до потопа, а от потопа до разделения язык, а от разделения язык до начала Авраамля, а от Авраама до проития Израильтян сквозь Чермное море, а от исхода сынов Израилевых до смерти Давида царя, а от начала царства Соломонова до Августа царя, а от начала Августа до Рождества Христова и до страдания и до воскресения Его, а от воскресения Его и на небеса вознесения до царства великого Константина и до первого собора и до седьмого собора, – всё это знаем хорошо, а от вас учения не принимаем». (С этим ответом) послы возвратились назад¹⁶⁰. Нет сомнения, что Александр со своими мудрецами написал папе не такую оригинальную премудрость; но летописец хочет своей длинной, quasi весьма учёной, хронологической выпиской дать знать, что князь со своими богословами написал папе победоносно-учёный ответ.

Митрополит Кирилл скончался 6 Декабря 1281 года¹⁶¹. В этом году он предпринял путешествие из Киева в северную Русь; в северной Руси, в городе Переяславле Залесском, где он находился у тогдашнего великого князя владимирского, удельного князя переяславского, Дмитрия Александровича, и постигла его смерть. Как кажется, он созвал было в Переяславле церковный собор из епископов северной Руси. По крайней мере, в минуту его кончины при нём находились эти епископы – Климент новгородский, Игнатий ростовский и Феодор владимирский. Тело его отвезено было для погребения в Киев и здесь положено в кафедральном Софийском храме.

Русской церковью митрополит Кирилл управлял исключительно долгое время, – почти что сорок лет (если считать со дня избрания). Имеем мы достаточные основания предполагать, что он замечателен был и не одним только этим, но и как пастырь очень ревностный, так что среди других высших пастырей нашей церкви ему должно быть отводимо одно из выдающихся мест. Желательно было бы созерцать перед собой живой образ митрополита, замечательного по всему; но летописи наши не дают ни единой черты и ни единого штриха этого образа. Единственным своеобразным утешением служит только то, что и далее не ожидают нас живые образы...

Преемником митрополита Кирилла был Максим, поставленный снова из Греков, как это было обычно в период до-монгольский.

Сорок лет тому назад, тотчас после ужасного нашествия Монголов на Россию, когда ещё составляло нерешённый вопрос, что будет с нею, – погибнет ли она от меча страшных азиатских дикарей или останется цела, у Греков не нашлось охотников идти к нам, чтобы занять кафедру нашей митрополии. Но Русь осталась цела, и оказалось, что под игом страшных дикарей возможно существование, – что в частности к церкви покорённого народа они относятся с полной терпимостью и со своим решительным покровительством. Тогда у Греков снова нашлись охотники занимать кафедру русской митрополии, а патриарх снова хотел пользоваться своим мнимым правом избирать русских митрополитов самому, т. е. избирать их из своего собственного клира.

Истории поставления митрополита Максима мы вовсе не знаем. Вероятно, после смерти Кирилла Русские не решились сами избрать преемника ему и дали знать об освобождении кафедры митрополии в Константинополь, а отсюда им отвечали, что будет прислан в Россию митрополит, избранный патриархом из его греческого духовенства. Но не невозможно и то, что ещё при жизни Кирилла было прислано Русским предупреждение от патриарха, чтобы в случае его смерти они не избирали преемника ему, а ждали последнего из Греции.

Максим был поставлен в митрополиты русские и прибыл на свою паству в Киев в 1283 году, на третий год после смерти Кирилла.

Тотчас после своего прихода в Киев, в том же 1283 году, митрополит путешествовал в Орду, к хану Тода-Мангу (преемнику Менгу-Темирову с 1281 года). Что́ было причиной путешествия, летописи не говорят. Относительно предположения некоторых наших исследователей, будто ханом Тода-Мангу было постановлено, чтобы каждый вновь занимавший кафедру митрополит, как глава духовенства, являлся в Орду для испрошения на свой сан утвердительной грамоты, мы уже говорили выше (стр. 32, электронная версия – сноска № 56, прим. корр.), что оно не может быть принято, так как не известно ни ярлыка, данного самому Максиму в его путешествие в Орду, ни ярлыков, данных его преемникам при занятии ими кафедры¹⁶². Не обязанный являться к хану в качестве нового митрополита, Максим мог предпринять путешествие в Орду тотчас после своего прибытия на Русь по каким-либо особенным нуждам церковным. Но более вероятно предполагать, что он поспешил предпринять путешествие к хану не по нуждам церковным, ознакомиться с которыми ещё не имел времени, а по поручению своего константинопольского императора (Андроника Старшего, только что занявшего место своего умершего отца Михаила Палеолога), для каких-нибудь греческих политических дел, ибо императоры, как говорили и указывали мы выше (путешествие в Константинополь епископа сарайского 1279 года) находились тогда в сношениях с ханами.

По возвращении из Орды митрополит в следующем 1284 году позвал к себе в Киев на собор всех русских епископов. Призвание всех епископов заставляет предполагать, что причиной собора было что-нибудь особенное и важное. Но наши летописи, по своему истинно и до слёз прискорбному, позволительно выразиться – ужасному, обычаю молчать обо всём, касающемся церкви, не говорят о причине ни единого слова¹⁶³. Может быть, митрополит привёз что-нибудь важное, требовавшее призыва всех епископов, от хана из Орды; может быть, прежде Орды он привёз что-нибудь подобное от патриарха...; в конце концов, мы не имеем ни малейшего положительного данного, чтобы сделать какое-нибудь предположение. Более чем вероятно, что нам сообщается о важном церковно-историческом факте, но сообщается таким образом, что всё равно и даже, пожалуй, лучше было бы, если бы и не сообщалось...

В 1285 году митрополит Максим отправился из Киева в суздальскую область или северную, владимирскую, Русь, и так как здешний великий князь, которым продолжал быть Димитрий Александрович переяславский, находился тогда в Новгороде, то, заходя или не заходя во Владимир, прошёл в него. Из Новгорода он заходил в Псков.

По поводу этого путешествия митрополита Максима Никоновская летопись дословно повторяет о нём то, что говорит о митрополите Кирилле, а именно, что он «по обычаю своему хожаше по всей земле рустей, учаше, наказуяше, управляше». И представляется весьма вероятным думать, что если не относительно всего, то, по крайней мере, относительно «хожаше» летопись говорит действительную правду, – что митрополит Максим, по причине неудобств постоянного пребывания в Киеве, более или менее часто оставлял его, чтобы, по примеру своего предшественника Кирилла, предпринимать путешествия по Руси, имевшие вид и значение верховно-пастырских её обозрений. Положительные сведения, которые мы имеем о путешествиях и местах пребывания митрополита Максима после 1285 года, состоят в том, что в продолжение 1288–1289 годов он находился в Киеве, – что в 1295 году он приезжал во Владимир, – что в 1300 году он навсегда переселился из Киева во Владимир, из которого в том же году ходил в Новгород, и наконец, – что когда-то во время своего пребывания на кафедре он посетил область галичско-волынскую¹⁶⁴.

Известий о церковно-правительственной деятельности митрополита Максима мы имеем ещё менее чем о деятельности его предшественника Кирилла, а именно – не имеем вовсе никаких. Сохранился до нас один письменный памятник его правительственной деятельности. Это – его грамота, содержащая в себе наставление или предписание (устав) относительно поста среды и пятка и увещание к вступлению в супружеское сожитие не иначе, как посредством законных церковных браковенчаний¹⁶⁵.

Выше мы сказали, что наша разность с Греками относительно соблюдения поста в среду и пяток обратила на себя внимание митрополита Кирилла, и что епископ сарайский Феогност задавал по этому поводу вопрос константинопольскому патриаршему собору. Ответ дан был епископу в том смысле, что русской церковью должны быть соблюдаемы порядки церкви греческой¹⁶⁶. Митрополит Максим в своей грамоте, вследствие ли нарочитого поручения от патриарха, который из вопроса епископа Феогноста узнал о нашей разности с Греками, или по своей собственной ревности привести нас в согласие с ними, или же, наконец, вследствие, заявленного самими Русскими желания относительно этого последнего, снова настоятельным образом предписывает к соблюдению порядки церкви греческой, излагая их с бо́льшей обстоятельностью, нежели как это сделано в ответе собора епископу. Устав митрополита Максима о посте среды и пятка есть следующий пост отменяется: в святую неделю Пасхи, в среду преполовения – для тех, кто не желает поститься, в неделю Св. Духа по пянтикостии, хотя особенно ревностные христиане в эту неделю постятся, в Рождество Христово, если оно случится в тот или другой из наших дней, и потом от Рождества Христова до Васильева дня, в Богоявление Господне и в неделю пред мясопустами; пост ослабляется: в праздник апостолов Петра и Павла, в Преображение Господне, в Успение Богородицы и в праздник апостола Филиппа, – в эти праздники, если они случатся в среду или пяток, не дозволяется есть мяса, но дозволяется есть рыбу. К предписанию о посте среды и пятка митрополит присоединяет предписание о канунах. Рождества Христова и Богоявления и именно говорит: в какой бы день ни случился канун Рождества Христова, не до́лжно есть мяса, ни рыбы; если случится в субботу или в воскресенье, то, не нарушая устава (о посте, непощения в субботу и воскресенье?), должно есть хлеб и (пить) вино по службе Иоанна Златоустого после вечерни; относительно кануна Богоявления наблюдается то же самое.

Так как следующее за уставом о посте увещание о вступлении в супружеское сожитие не иначе как посредством церковного венчания не имеют с ним никакой логической связи и представляет нечто неожиданное, то может быть подозреваемо, что оно не принадлежат митрополиту Максиму и присоединено к его уставу каким-нибудь безграмотным писцом по какой-нибудь случайной причине. Но с другой стороны не невозможно и то, что митрополит, не заботясь о логической связи, хотел воспользоваться случаем обнародования грамоты с уставом о посте, чтобы сделать и это увещание, которое было находимо им за очень нужное. Вот это увещание: «Пишу же и се вам, детем моим, да вси чада моя, порождения в купели новосвященней, держите жены от святыя соборные и апостольския Церкви, занеже жена спасения ради человеческого бысть; аще же их держите в блуд, без благословения церковного, то что ти в помощь есть? Но молися им (молитеся? т. е. священники) и нуди их, аще и старии суть и младии, да венчаются в церкви».

(Чтобы быть обстоятельными, должны мы ещё сказать, что в 1295 году митрополит Максим свёл с кафедры епископа владимирского Иакова, который был поставлен им на кафедру в 1288 году. Но сообщающая об этом летопись, так называемая Троицкая или Академическая, ничего не говорит о причине низведения и, отнимая у нас возможность что-либо думать и что-либо сказать о деянии, ограничивается в своём сообщении только словами: «в лето 6803 приеха Максим митрополит ис Кыева (во Владимир), Якова владыку Володимерьского свед с епископьи»).

Относительно участия митрополита Максима в государственных делах Руси нам известно то, что в 1304 году, когда по смерти великого князя Андрея Александровича городецкого должен был занять великокняжеский престол по праву старшинства Михаил Ярославич тверской, митрополит унимал искать великокняжеский престол под законным кандидатом московского князя Юрии Даниловича. Что касается до успехов этого пастырски-миротворного вмешательства в распри князей, то московский князь, ожесточённейшая борьба которого с Михаилом Ярославичем наполняет потом почти всё время правления преемника Максимова св. Петра, не послушал настоятельных увещаний митрополита.

Историческую известность митрополита Максима составляет то, что в 1300 году он перенёс столицу русской митрополии из Киева во Владимир. Предшественник его Кирилл много раз приходил из Киева в северную, владимирскую, Русь и вообще не жил в нём постоянно, а только по временам и, может быть, даже наименьшей частью; сам он до 1300 года приходил во владимирскую Русь, по крайней мере, два раза и также, по всей вероятности, жил в Киеве только временно, урывками: но, тем не менее, Киев продолжал составлять столицу митрополии, – в нём оставался хозяйственный дом и двор митрополитов; в нём оставались их клирошане или чиновники. Митрополит Кирилл умер в северной Руси, но тело его отвезено было для погребения в Киев, к его кафедре. В 1300 году митрополит Максим формально перенёс столицу митрополии из Киева во Владимир, переселившись из первого во второй «со всем своим житьем», как говорят летописи, и со своими клирошанами или чиновниками. Нет сомнения, что Максим, так же как и Кирилл, с самого начала своего правления признавал очень неудобным то, чтобы столица митрополии оставалась в Киеве; но решение перенести её из последнего во Владимир было вызвано в нём внезапно случившимися обстоятельствами, ибо ещё в 1295 году он поставил во Владимир епископа и, следовательно, не думал о собственном в него переселении. В 1299 Киев подвергся такому разграблению от Татар, что разбежался весь город. Вместе с другими принуждён был бежать и митрополит, – и он решился бежать навсегда¹⁶⁷... Максим перенёс кафедру своей митрополии из Киева в стольный город Руси владимирской, а не галичской, как само собой подразумевается, потому, что в первой, а не во второй Руси, – в «Руси Великой», а не «Малой», как уже, может быть, тогда называли, а, во всяком случае, скоро за тем начали называть Греки две Руси – северную и южную, он видел главнейшую и важнейшую часть своей митрополии.

Перенесши кафедру митрополии из Киева во Владимир, Максим перевёл здешнего епископа в Ростов, на бывшую тогда праздной кафедру последнего. Что касается до Киева с его собственной епархией, то митрополит не поставил в него епископа, а оставил его за собой, в качестве своей старшей столицы, так что с этого времени у митрополитов стало две епархии, причём епархия киевская начала состоять под ведением их наместников¹⁶⁸.

Перенесение митрополитом Максимом столицы митрополии из Киева во Владимир подало первый повод к тем попыткам разделения русской митрополии на две особые митрополии, который вследствие имевших скоро за тем случиться политических событий, во всяком случае, становились неизбежным.

Между двумя русскими великими княжениями – владимирским и галичским Киев занимал такое, так сказать, нейтральное положение, что, пока столица митрополитов оставалась на своём старом месте, они могли быть митрополитами обоих княжений или всей Руси. Но когда Максим перенёс свою столицу из Киева в стольный город владимирского великого княжения, то великое княжение галичское оказалось в церковном отношении уже не равноправной с первым частью митрополии, а только как бы некоторым к ней придатком. Совершенно естественно было, чтобы великим князьям галичским не понравилась такая церковная роль их страны и чтобы они предприняли старания о приобретении себе своего особого митрополита. Эти старания они действительно и начали тотчас же после того, как Максим переселился из Киева во Владимир, и так как имели в них успех, то и первый случай разделения русской митрополии на две особые митрополии имел место при самом же Максиме. В некоторых списках каталога архиерейских кафедр, составленного при императоре Андронике Палеологе Старшем (1282–1327), читается о Галиции историческое замечание: «Галиция, бывшая епископией России, возведена в митрополии императором кир Андроником Палеологом при святейшем патриархе кир Афанасии в 6811 (1808) году»¹⁶⁹. Истории этого первого открытия особой галичской митрополии пока мы вовсе не знаем (как, впрочем, вовсе не знаем и последующих открытий). Позднейшие галичские свидетельства утверждают, что первым особым митрополитом галичским был Нифонт¹⁷⁰. Если они говорят правду, то этого Нифонта и до́лжно принимать за митрополита, поставленного в 1303 году. В тогдашних пределах княжества галичского находилось шесть епископий: галичская, перемышльская, владимирская (владимиро-волынская), луцкая, холмская (бывшая угровская) и туровская. Эти шесть епископий, причём, первая из них стала епархией самого митрополита, и образовали отдельную митрополию галичскую. Великим князем галичским в 1303 году, когда состоялось открытие митрополии, был Юрий Львович, внук Даниила Романовича, занимавший после отца престол великокняжеский с 1301 года по 1316 год.

Митрополит Максим скончался в конце 1305 года, по одним летописям – 6, по другим – 16 Декабря. Тело его было положено во Владимирском Успенском соборе¹⁷¹.

Преемником митрополита Максима был св. Пётр, снова природный Русский, как митрополит Кирилл III, и именно – опять южанин и из одной и той же с последним области галичско-волынской.

Источник сведений о жизни св. Петра мы имеем кроме летописей ещё в двух его житиях. Так как при его мощах начали совершаться чудеса с самой минуты его погребения и так как существовали нарочитые поводы к заботам о скорейшем всероссийском его прославлении: то в самом непродолжительном времени после его кончины, последовавшей в 1326 году, написано было его житие. А поскольку первоначальное житие найдено было потом неудовлетворительным, то вследствие этого было составлено другое или второе житие. Первое житие в некоторых известных списках его усвояется Прохору, епископу ростовскому, который был поставлен св. Петром в 1311 году и который скончался через два года после него в 1328 году. Но о Прохоре житие говорит в третьем лице и называет его преподобным, почему и должно быть считаемо произведением неизвестного¹⁷². Второе житие написано митрополитом Киприаном после 1390 года (в котором он окончательно сел в Москве на кафедру митрополии)¹⁷³. Житие неизвестного очень кратко, в отношении повествовательном страдает явными пропусками, а в отношении ораторском слишком скудословесно. Житие Киприаново отчасти составляет литературную обработку жития неизвестного, а отчасти сообщает и новые против него сведения, восполняя его повествовательные пропуски. К сожалению, вовсе нельзя сказать о житиях, чтобы они представляли собой источник сведений о жизни св. Петра вполне удовлетворительный. Прежде всего, они ничего не говорят об его церковно-правительственной деятельности, ограничиваясь в этом случае общими немногими фразами и указывая только на одну черту деятельности, саму по себе очень неопределённую. Затем, и другие их сведения, относящиеся к истории его жизни, заключают в себе недосказы и умолчания. Время святительствования св. Петра было временем ожесточённой борьбы между двумя князьями – тверским и московским из-за вопроса о первенстве, за которым, видимо или невидимо для борющихся, стоял вопрос о том, которому княжеству – тверскому или московскому стать зерном будущей великой Руси. Между двумя борющимися св. Пётр стал и стоял на стороне князя московского, чем и содействовал решению борьбы в пользу Москвы. Но авторы житий не принадлежали к числу людей, которые были бы чужды этой борьбы; они принадлежали к одной из сторон, именно – той же московской. В Москве не хотели, чтобы история привлечения церкви к борьбе государственной была известна во всей своей подробности, и от того наши жития заключают в себе недосказы и умолчания и представляют некоторые частные случаи, входящие в историю святительствования св. Петра, в таком виде, что они являются непонятными или даже и совсем представляют собой несообразности. Впрочем, по отношению к вопросу о привлечении церкви к борьбе государственной жития всё-таки составляют для нас чрезвычайно важный источник сведений, ибо покров недосказов и умолчания, который они здесь накидывают на историю, легко и с уверенностью может быть приподнят.

Жития рассказывают, что по смерти митрополита Максима нашёлся во владимирской Руси какой-то игумен Геронтий, который, будучи одержим недугом самовластия и, не видя никого себе возбраняющего, дерзнул дерзостью восхитить сан святительства, – взял с собой ризницу митрополичью, многие иконы из владимирского Успенского или кафедрального митрополичьего собора, митрополичьих сановников, и отправился в Константинополь искать поставления в митрополиты русские.

Жития сообщают нам весьма важное известие, но только в таком виде, что ему недостаёт качества вероподобности.

Чтобы на Руси мог найтись лишённый разума игумен, который бы возымел надежду, что придёт он в Константинополь к патриарху, изъявит своё желание занять кафедру русской митрополии и его поставят в митрополиты, очевидно, есть дело совершенно невозможное. Но если бы и нашёлся подобный главоболеющий игумен, то, во всяком случае, нам ясно даётся знать, что не был таким игуменом наш Геронтий. Он взял с собой ризницу митрополичью, многие иконы из владимирского Успенского собора и митрополичьих сановников: но как мог он всё это сделать, если бы отправился в Константинополь самовольно? Положим, что ризницу и иконы он похитил бы, хотя этого не говорится и, хотя это было вовсе нелегко, но как бы он, пошедши самовольно, мог взять с собой митрополичьих сановников? Таким образом, совершенно ясно, что игумен Геронтий отправился в Константинополь, искать поставления на кафедру русской митрополии, не самовольно, а быв послан. Кем мог он быть послан, это также совершенно ясно: он не мог никем быть послан кроме тогдашнего владимирского великого князя. В минуту смерти митрополита Максима великим князем владимирским был тверской удельный князь Михайло Ярославич, занявший престол великокняжеский в весьма не за долгое перед тем время. (Андрей Александрович городецкий, место которого занял Михайло Ярославич, умер 22 Июня 1304 года, а митрополит Максим скончался 6 или 16 Декабря следующего 1305 года). Значит, он, Михайло Ярославич, и послал игумена Геронтия в Константинополь для поставления в митрополиты русские.

Последующее поведение Михаила Ярославича по отношению к св. Петру заставляет думать, что, посылая игумена Геронтия в Константинополь, он имел в виду не только то, чтобы, поставив его в митрополиты, получить в его лице митрополита из природных Русских, но ещё и свои особенные и личные цели. Именно – представляется необходимым думать, что Михайло Ярославич, желая поставить в митрополиты своего кандидата, хотел в лице митрополита приобрести себе помощника в своей борьбе с князем московским, начавшейся с самой минуты занятия им великокняжеского престола, и вместе с тем помощника в возвышении своего тверского удела, к каковому возвышению своих родовых уделов князья начали тогда стремиться. Как далеко простирались при этом виды Михаила Ярославича по отношению к митрополиту, мы не можем сказать, потому что он вовсе не имеет возможности обнаружить своих видов. Не представляется, однако, вероятным принимать, чтобы они простирались до мысли о перенесении кафедры митрополии из Владимира в Тверь, что́ после сделал князь московский. Ибо эта мысль, как увидим ниже, иное значила в приложения к Москве и иное в приложении к Твери, и со стороны Михаила Ярославича была бы чересчур неожиданной, потому что была бы с его стороны слишком отважной и решительной. Если бы он имел эту мысль, то послал бы ставиться в митрополиты не игумена Геронтия, а своего тверского епископа: иначе следовало бы, что он намеревался удалить епископа с кафедры, между тем, как известно, что он находился с последним в самых дружеских отношениях.

Нужно думать, что сейчас указанное нами и было причиной, почему жития св. Петра не хотят говорить, что игумен Геронтий был послан в Константинополь Михаилом Ярославичем. Мысль обратиться к содействию митрополитов в государственной борьбе, которой с таким успехом воспользовалась Москва, принадлежала собственно Твери, и на Москве могли иметь нежелание, чтобы это было записываемо в историю.

Игумен Геронтий, посланный Михайлом Ярославичем в Константинополь, не был там поставлен в митрополиты русские.

Одновременно с тем, как он отправился в Константинополь, был послан туда из России другой кандидат, чтобы быть поставленным в митрополиты не всея России, а только её части. Это – кандидат галичского великого князя Юрии Львовича, посланный для поставления в отдельные митрополиты галичские. Выше мы сказали, что в 1303 году при митрополите Максиме Галиции дан был отдельный митрополит. Но нужно полагать, что митрополит тот, недолго занимая кафедру, умер около одного времени с Максимом, и что таким образом и случилось, что кандидат, избранный Михайлом Ярославичем в митрополиты всея Руси, и кандидат, избранный Юрием Львовичем в митрополиты галичские, были посланы в Константинополь для поставления в одно и то же время.

Кандидатом галичского великого князя был игумен св. Пётр, и он-то вместо того, чтобы быть поставленным в митрополиты галичские, был поставлен патриархом в митрополиты всея Руси.

Св. Пётр родился неизвестно где в области галичско-волынской и неизвестно – от родителей какого состояния; но, судя по некоторым указаниям, можно думать, что он был от родителей состояния достаточного, принадлежавших к сословию боярскому или купеческому, и что его родину составлял либо город Львов, тогдашняя столица Галиции, либо город Бельз, находящийся на север от Львова¹⁷⁴. Обучившись грамоте и всей, как говорит автор первого жития, мудрости, Пётр, неизвестно как называвшейся в миру, тотчас по окончании книжного учения, будучи 12-летним мальчиком, поступил в монастырь с тем, чтобы постричься в монахи. После более или менее долговременного пребывания в монастыре, причём, по словам житий, усердно ревновал о монашеских подвигах и при чём, желая присоединить к подвигам благочестиво-полезное занятие, обучился искусству иконописания в такой степени, что стал «иконник чуден». Он пожелал основать собственный монастырь, который и построил не слишком далеко на север от столицы княжества Львова, на реке или речке Рате, текущей в нынешней австрийской восточной Галиции и впадающей с левой стороны в верхний западный Буг¹⁷⁵). По словам митрополита Киприана, в сане игумена своего монастыря св. Пётр так прославился своею жизнью, что стал известен князю и вельможам и вообще всей своей стране. Эта великая слава Петра, как нужно думать, и остановила на нём выбор Юрия Львовича, когда князь искал кандидата в митрополиты¹⁷⁶.

Относительно того, как случилось, что в митрополиты всея России был поставлен не кандидат владимирского великого князя игумен Геронтий, а кандидат галичского великого князя игумен св. Пётр, авторы житий рассказывают, что Геронтий и Пётр, предприняв путешествие в Константинополь, одновременно сели на корабли для переплытия Чёрного моря, но что, тогда как Пётр весьма благопоспешно совершил переезд через море, Геронтий чудесным образом был задержан на нём бурей.– Что, явившись пред патриарха и находящийся при нём собор митрополитов, Пётр был признан ими достойным сана святительского и поставлен в митрополиты, – что по времени явился и Геронтий, но что патриарх, испытав его, отказал ему в посвящении и провозгласил Петра митрополитом всея России. Смысл не совсем ясного рассказа как будто тот, что Пётр, прибывший в Константинополь прежде Геронтия, был поставлен в отдельные митрополиты Галиции, – что Геронтий, прибывший после Петра, был найден недостойным посвящения в сан митрополита, и что патриарх, отложив свою мысль о разделении русской митрополии на две особые митрополии, переименовал Петра из митрополитов галичских в митрополиты всея России. Если это так, то подобное представление дела нельзя признавать совершенно вероятным: не находя достойным поставления в митрополиты игумена Геронтия и в тоже время удовлетворяя желанию владимирского великого князя иметь своим митрополитом человека ему угодного, патриарх мог вместо Геронтия потребовать от князя другого кандидата. С гораздо большей вероятностью до́лжно думать, что патриарх, – тот же Афанасий, который в 1303году дал Галиции особого митрополита, с первого раза поставил Петра, а не Геронтия, в митрополиты всея России потому, что в этот раз, переменив почему-либо свои мысли, он не хотел давать Галиции особого митрополита. Великий князь галичский Юрий Львович, требуя у патриарха особого митрополита для Галиции, как в прошлый раз, так и теперешний, конечно, представлял ему, что митрополиты, живущие в отдалённом от Галиции Владимире, не могут иметь надлежащего пастырского попечения об его стране. Отказывая князю в особом митрополите и ставя в митрополиты всея России именно кандидата, присланного им, князем, патриарх мог отвечать ему, что о своей родине Пётр будет иметь надлежащее попечение и из далёкого Владимира.

Не имеем мы положительных сведений, но судя по последующему нужно думать, что великий князь владимирский Михайло Ярославич употребил в Константинополе все возможные усилия, чтобы воспрепятствовать поставлению в митрополиты всея России Петра и чтобы отстоять своего кандидата: отчасти это даётся знать и тем, что Пётр поставлен был в митрополиты спустя немало времени после Максима. Если усилия великого князя не увенчались успехом, то необходимо принимать, что патриарх, решив отказать Юрию Львовичу в особом митрополите, непременно хотел удовлетворить его тем, чтобы поставить в митрополиты всея России его кандидата¹⁷⁷.

В сейчас переданной нами истории замещения кафедры митрополичьей после смерти Максима замечательным является то, что великий князь Михайло Ярославич, вопреки существовавшему порядку ставления наших митрополитов не из природных Русских, а из Греков, обратился в Константинополь с просьбой о посвящении в митрополиты кандидата, избранного им самим из числа природных Русских. Очевидно, что князь пришёл к мысли или напал на мысль о своей просьбе, основываясь на исключении, только что перед тем, допущенном самими Греками, которые предоставили Русским избрать своего собственного кандидата в митрополиты непосредственно после нашествия Монголов. Мысль обращаться в Константинополь с просьбой о посвящении в митрополиты кандидатов, избранных в самой России, после Михаила Ярославича была усвоена Русскими. А таким образом, исключение, допущенное самими Греками в начале нашего периода из страха перед Монголами, послужило к тому, чтобы проложить путь новому порядку избрания наших митрополитов.

Св. Пётр был поставлен в митрополиты всея Руси в Мае – Июне месяце 1308 года, на третий год после смерти митрополита Максима¹⁷⁸. В том же самом году он возвратился из Константинополя в Россию и прибыл к своему старейшему столу в Киев, из которого, как необходимо думать, ходил для посещения своей родины Галиции и своего великого князя Юрия Львовича, если только не сделал этого посещения по пути из Константинополя в Киев. В следующем 1309 году он явился на свой новый и действительный стол во Владимир Кляземский.

Митрополит Киприан говорит, что когда св. Пётр явился в северной Руси, то «из начала человеческому роду враг и ратник малу спону святому сотвори и некиим подгнети не хотети того пришествия». Несмотря на прикровенность речей Кипринана, совершенно ясно, кто были эти некоторые, не хотевшие пришествия Петрова, т. е. совершенно ясно, что нежелание принять пришедшего Петра выразил великий князь Михайло Ярославич, который рассчитывал видеть на кафедре митрополичьей им самим избранного кандидата и обманулся в своих ожиданиях и кроме которого и, во всяком случае, никто не мог выразить своего нежелания.

«По времени же», – продолжает Киприан, – (не хотевшие пришествия Петрова) «себе зазреша и святителя того прияша (и) со смирением тому покоришася», т. е. митрополит Киприан хочет сказать, что великий князь Михайло Ярославич, сначала не хотевший было принимать Петра, потом примирился с ним и принял его с искренним сердцем. Но это, как видно из дальнейшего, вовсе неправда: великий князь, сначала не хотевший было принимать Петра, потом нашёл неудобным сделать это и, примирившись с нежданным и нежеланным митрополитом притворным образом, решился хлопотать у патриарха о законном низведении его с кафедры. Рождается здесь вопрос: почему Михайло Ярославич не захотел примириться со св. Петром искренним образом и почему он не постарался привлечь его на свою сторону, так чтобы Пётр мог заменить ему Геронтия? Для ответа на этот вопрос мы, к сожалению, не имеем никаких положительных данных; единственно вероятным представляется то, что, когда Пётр ставился в митрополиты, Михайло Ярославич своим противодействием ему до такой степени вооружил его против себя, что между ними уже невозможно было искреннее примирение.

В самом непродолжительном времени после занятия Петром кафедры митрополичьей во Владимире епископ тверской Андрей¹⁷⁹ отправил на него патриарху донос с какими-то весьма тяжкими против него обвинениями. Митрополит Киприан выдаёт поступок епископа Андрея за его личное дело, утверждая, что он решился на него, «изумлен суще о суетней сей славе», т. е. возымев желание занять вместо Петра стол митрополичий. Но Киприан заставляет нас принимать то, принять чего невозможно. Чтобы епископ Андрей, равно как и какой бы то ни было епископ, решился искать низвержения митрополита помимо великого князя, это было бы несообразностью, и совершенно ясно, что Андрей действовал не сам собой, а как орудие великого князя и вместе своего тверского удельного князя. Очень может быть, что между великим князем и епископом было условлено, чтобы, в случае низвержения митрополита, последний занял его место; могло, однако, этого и не быть, а быть так, что епископ хотел только содействовать великому князю в очищении места митрополичьего для другого его кандидата.

Великий князь и епископ Андрей, отправив патриарху свой донос на митрополита, содержали дело в глубокой тайне, так что никто не знал; «но» – говорит Киприан – шептание Андреево не утаися пресвященному святителю Петру», и этим даёт знать, что последний не был из числа людей, которых можно застигнуть врасплох. Обвинения, возведённые великим князем и епископом на митрополита, были так тяжки, что патриарх, – тот же Афанасий, который поставил Петра в митрополиты, – немедленно прислал в Россию своего клирика или своего патриаршего чиновника для соборного исследования дела. Патриарший клирик, прибыв в Россию, созвал собор в Переяславле Залесском, что́ было в 1310 году или в начале 1311 года¹⁸⁰. Собор созван был не в стольном городе великого князя и вместе митрополита – Владимире, и не в стольно-удельном городе великого князя Твери, а в пригороде московского удела Переяславле. Нет сомнения, потому, что ни ту, ни другую столицу великого князя не желал видеть его местом митрополит: В своих столицах великий князь имел бы бо́льшее удобство составить и вести собор таким образом, чтобы он оказался пристрастно-враждебным митрополиту, а этого, конечно, вовсе не мог желать последний. Созванный собор представлял собой не церковный собор в собственном смысле, но церковный и вместе светский или земский. Что касается до духовных, то на нём присутствовали два епископа, – обвинитель митрополита Андрей тверской и ещё Симеон ростовский, лучшие из игуменов и монахов и священников множество; из светских присутствовало князей довольно и вельмож множество. Сам великий князь Михайло Ярославич не был на соборе, ибо находился в Орде. Вместо него пришли на собор два его сына – Дмитрий и Александр Михайловичи. Впрочем, так как они были ещё дети, имевшие – первый 11, а второй 9 лет, то поддерживать обвинение против митрополита было поручено великим князем, конечно, не им, а сопровождавшим их боярам. Как происходил собор, мы не знаем. Но, во-первых, он был крайне бурный: «толика молва бысть», – говорит митрополит Киприан, – яко вмале не безместно что бысть», т. е. что между светскими сторонниками великого князя и митрополита дело едва не дошло до оружия. Во-вторых, он кончился совершенным оправданием митрополита или совершенным обнаружением его невинности.

В чём именно обвинён был св. Пётр от великого князя и от его епископа перед патриархом и в чём он судим был на соборе, об этом жития Петра совершенно молчат и это составляет загадку. Не может подлежать сомнению, что взведены были какие-то обвинения очень тяжкие: ибо, во-первых, патриарх в своём письме в митрополиту, присланном с клириком, прямо говорит ему: «се приидоша от вашего языка словеса тяжка на твою святыню». Во-вторых, на тяжесть обвинений указывает и немедленный присыл патриархом своего клирика для соборного разбирательства дела. С другой стороны, не может подлежать сомнению, что митрополит вовсе не был виновен в возведённых на него обвинениях: если бы он был виновен, то великий князь, т. е. представители и сторонники последнего, присутствовавшие на соборе, конечно, не дозволили бы ему оправдаться. К этому присоединяется и ещё недоуменное обстоятельство. Епископ Андрей возвёл на митрополита перед патриархом тяжкие обвинения, которые оказались вовсе несправедливыми; следовательно, он возвёл на митрополита тяжкую клевету. Однако после собора переяславского, на котором обнаружена несправедливость его обвинений, он не был удалён с кафедры и не подвергся всеобщему презрению, что́ имело бы последовать с ним, если бы он был тяжкий клеветник. Кафедру, правда, он потом оставит, но спустя уже пять лет после собора и очевидно – не вследствие этого, а что касается до репутации, то под 1321 годом мы находим в летописях указание, дающее знать, что он оставался человеком всеми уважаемым¹⁸¹. Мудрёная загадка эта разъяснится для нас возможно удовлетворительным образом, если мы примем, что епископ Андрей обвинял митрополита перед патриархом в том, в чём спустя несколько времени после собора снова обвинял первого перед последним сам великий князь Михайло Ярославич от своего лица, именно – во взимании мзды за поставление в церковные степени или в симонии. Излагая деяние владимирского собора 1274 года, мы говорили, что к нам в Россию перешёл из Греции обычай, чтобы епископы взимали плату за поставление в церковные степени, – что наши епископы, вслед за греческими, позволяли себе с платой злоупотребления и что это обстоятельство заставило митрополита Кирилла сделать на соборе предписание, чтобы на будущее время епископами не было взимаемо более того, сколько в Греции было установлено указами императорскими. Не имеем мы сведений, удалось ли митрополиту Кириллу достигнуть той цели, чтобы остановить на будущее время злоупотребления епископов; но он достиг другой цели, которой не имел в виду. Его нарочитые речи о плате за поставление в церковные степени привлекли к последней внимание людей свободномыслящих, употребляя это слово в лучшем его значении, и люди эти нашли, что не только противозаконно злоупотребление взимание платы, но что незаконна и она сама. Более чем вероятно, что и первой причиной непредвиденного митрополитом Кириллом результата, к которому пришли люди свободномыслящие, был он же сам со своим соборным правилом о взимании платы. В своём правиле митрополит сначала ведёт пространные и горячие речи о том, что не до́лжно брать мзды за поставление, с выписками об этом из соборных правил, причём вовсе не поясняет, что разумеет под мздою не вообще взимание, а взимание лишнего, незаконного, а потом вдруг предписывает: «не взимать же у них (поставляемых в церковные степени) ничтоже, разве (должного): якоже аз уставих в митрополии, да будет се во всех епископьях, – да възмуть клирошане (епископские) 7 гривен от поповьства и дьяконьства, – от обоего», причём в свою очередь вовсе не говорит прямо, как это было на самом деле, что его предписание составляло подтверждение узаконенного императорами греческими. Так как указы императоров греческих, определявшие размеры платы за поставление, у нас не были известны, то всякому читавшему правило Кирилла легко можно было подумать, что именно он сам впервые вводит и узаконяет плату за поставление; а поскольку он узаконяет её после своих же пространных и настоятельных речей против взимания мзды за поставление, то люди свободномыслящие легко могли прийти к тому заключению, что митрополит вопреки себе узаконяет нечто вовсе незаконное. Раз увлечённые в критику узаконенная взимания платы за поставление и наводя обстоятельные справки в канонах, люди эти легко могли простереться далее и до того, чтобы признать плату незаконной и несмотря на узаконение её со стороны императоров греческих. Ибо она действительно была противна канонам (Василия Великого правило 90, послания патриархов Геннадия и Тарасия). Такие свободномыслящие люди нашлись у нас в правление великого князя Михаила Ярославича и имеем мы прямые указания, что именно к таким свободномыслящим людям принадлежал епископ тверской Андрей. Если мы примем это последнее за положительный факт и если мы будем при этом представлять себе епископа Андрея таким свободномыслящим человеком, который не знал, что известных размеров плата за поставление существует в Греции, как нечто узаконенное, и который производит её начало у нас от митрополита Кирилла, тогда объяснится для нас всё дело по обвинению им митрополита перед патриархом. Когда епископ тверской увидел, что новоприбывший митрополит взимает за поставления узаконенную плату, он нашёл, что митрополит взимает мзду и, служа великому князю, который желал иметь поводы свергнуть митрополита с престола, сделал на него донос в Константинополь патриарху¹⁸². Этот последний понял донос в том смысле, что митрополит действительно взимает мзду, т. е. что он не только взимает узаконенную плату, но и позволяет себе брать сверх узаконенная, – и поспешил отправить в Россию своего клирика, для исследования дела. Прибывший клирик нашёл, что митрополит взимает только узаконенную плату; следовательно, вместе с этим нашёл, что митрополит невиновен в возведённом на него обвинении. При этом и епископ Андрей оказался не тяжким клеветником, а только человеком, который относительно одного предмета, – этой узаконенной платы за постановления, имел свой собственный взгляд. При таком представлении дела, для нас станет понятным и странный состав духовной стороны собора. Из епископов присутствовал на нём, кроме Андрея, имевшего обвинять митрополита, и всего только один, а напротив было призвано на него множество священников. Так как епископы представляли собой сторону, берущую плату, а священники – сторону дающую, то и совершенно понятно, почему великий князь распорядился так, чтобы на соборе было как можно менее епископов и как можно более священников: епископы долженствовали быть за митрополита, а священники против него¹⁸³. Мы сказали выше, что имеем положительные указания относительно принадлежности епископа Андрея к тем свободномыслящим людям, которые смотрели на узаконенную плату за поставления, как на незаконную мзду. До настоящего времени сохранилось послание некоего тверского монаха Акиндина к великому князю Михайлу Ярославичу, в котором великий князь убеждается искоренить в русской церкви ересь – мздоимания святителей, причём под мздоиманием разумеется взимание узаконенной платы за поставления¹⁸⁴. В подтверждение своих слов о беззаконности взимания платы Акиндин ссылается на то, что он был послан своим епископом в Константинополь к вселенскому патриарху Нифонту, и что будто патриарх с собором отвечал ему на его вопрос относительно взимания платы, что совершенно незаконно какое бы то ни было взимание. Патриарх Нифонт, преемник Афанасьев, занимал кафедру с 1312 года по 1315, и посылание к нему епископом Андреем своего монаха¹⁸⁵, очевидно, значит то, что епископ, удивлённый судом патриаршего клирика, который не нашёл митрополита, взимавшего плату за поставления, виновным во взимании мзды, послал в Константинополь своего человека, чтобы обстоятельно разузнать, как там смотрят на плату и на мзду¹⁸⁶.

Переяславский собор, как мы сказали, имел место в 1310 году или в начале 1311 года.

Жития св. Петра не говорят, чтобы великий князь Михайло Ярославич после первой неудачной попытки удалить митрополита с кафедры делал и ещё попытки достигнуть того же. Из другого источника мы знаем, что великий князь сделал ещё одну подобную попытку, имевшую место в самом непродолжительном времени после собора переяславского или иначе сказать – в самом непродолжительном времени после первой попытки.

Михайло Ярославич после смерти митрополита Максима посылал в Константинополь для поставления в митрополиты своего кандидата – игумена Геронтия с той целью, чтобы в лице митрополита приобрести себе сильного помощника в своей государственной борьбе с князем московским и в своём стремления к возвышению своего родового тверского удела. Вместо Геронтия ему был прислан в митрополиты другой, которого он встретил враждебно и которого он тотчас же попытался было удалить с кафедры, чтобы заместить его своим новым кандидатом. Совершенно естественно, что тот другой – св. Пётр, будучи встречен подобным образом от великого князя, должен был обратиться к стороне ему враждебной, т. е. к князю московскому. Если Михаилу Ярославичу принадлежала мысль воспользоваться митрополитом, как помощником, в своей борьбе с князем московским, то этому последнему – Юрию Даниловичу не трудно было понять всю важность мысли, тем более, что он был человек, нисколько не отстававший в способности понимания от Михаила Ярославича. Великий князь встретил прибывшего митрополита как врага: понятно, что московский князь должен был поспешить сойтись с ним, как с другом. Так это действительно и случилось. На соборе переяславском новоприбывший митрополит имел между светскими, присутствовавшими на нём, людьми многочисленную партию своих сторонников, у которых с партией сторонников великого князя чуть не дошло дело до орудия. Несомненно, что предводителем этой партии был князь московский, в пригороде которого созван был собор. Таким образом, Михайло Ярославич, посылавший игумена Геронтия в Константинополь ставиться в митрополиты и получивший вместо него Петра, достиг не того, чтобы приобрести себе в митрополите помощника в борьбе с врагом, а того, чтобы напротив, – врагу доставить в нём помощника в борьбе против себя. Понятно, что с таким положением дела Михайло Ярославич не мог мириться, и что желание удалить митрополита с кафедры должно было составлять самое настоятельное его желание.

Сохранилось до настоящего времени послание к Михаилу Ярославичу константинопольского патриарха Нифонта, о котором упоминали мы сейчас выше¹⁸⁷. Из этого-то послания и узнаём мы, что великий князь в непродолжительном времени после собора переяславского делал вторичную попытку низвергнуть митрополита. Послание патриарха представляет собой ответ на послание к нему великого князя. Из него оказывается, что великий князь в своём послании к патриарху возводил вины на митрополита и требовал суда над ним. Относительно вин даётся знать, что митрополиту были усвояемы князем многие противозаконные дела; в частности указываются две вины: во-первых, что митрополит дозволял венчание браков в незаконных степенях родства, во-вторых, что он мзды брал от ставления. Что касается до суда, то, как кажется, великий князь, имея в виду московскую партию защитников митрополита, просил, чтобы он произведён был не в России, а в Константинополе; патриарх пишет об этом Михаилу Ярославичу: «пишем княжения твоему и власти твоей: если захочет (митрополит) прийти сюда и дать ответ, – хорошо; а если не захочет (прийти сюда) по доброй воле, то силой пришли его, а (с ним пришли и тех) кто знает вины его и свидетелей; когда придёт митрополит, то, в случае, если оправдается, он (да останется митрополитом), в противном случае поставим другого, кого захочет твоё боголюбие, – человека засвидетельствованного добрыми делами от всех людей». Вместе с обвинениями на митрополита великий князь просил патриарха, чтобы тот прислал ему «устав и закон»; о чём устав и закон, не говорится, но вероятно – о тех пунктах, которые в данную минуту составляли в России предмет споров и сомнений, и по преимуществу, как нужно думать, о взимании платы за поставление. Собор переяславский, по-видимому, должен был убедить великого князя, что это взимание платы не может служить пунктом обвинения против митрополита, так как, быв прежде обвиняем в том же, он был на соборе оправдан. Но до́лжно думать, что касательно взглядов константинопольских на плату великий князь введён был в заблуждение. Мы сказали выше, что тотчас после собора переяславского епископ Андрей посылал в Константинополь одного монаха разузнать, как там смотрят на плату за поставления. Этот монах, ходивший в Константинополь, уверяет Михаила Ярославича в своём послании к нему, князю, что он спрашивал в Константинополе собор патриарший, на котором вместе с патриархом константинопольским присутствовал ещё патриарх иерусалимский и который состоял из 36 митрополитов, и что будто бы получил ответ: «аще и до половины перпера (иперпира, – золотой византийской монеты в 5 рублей) или ино мало что (возьмёт ставящий от ставимого), село крове нарече и корчму, со Иудою равни суть и не имут части с Христом ни зде, ни в будущем веце». Очень может быть, что монаху и действительно дан был в Константинополе такой ответ; но если был дан, то был дан, так сказать, софистическим образом. В Константинополе сознавали, что плата за поставления есть дело незаконное, ибо она слишком ясно противоречила канонам церковным; поэтому там придумали называть её не платой за поставления, а проторями или издержками при поставлениях. На вопрос: дозволительна ли плата за поставления в Константинополе отвечали, что она незаконна и пребеззаконна, но при этом подразумевалось, что дозволительно и законно взимание проторей. Основываясь на донесении своего монаха, Михайло Ярославич мог заподозрить, что клирик патриарха Афанасия, приезжавший в Россию судить митрополита, судил неправо, а поэтому и мог во второй раз обвинять митрополита перед патриархом в том же взимании платы за поставления. Какую дальнейшую историю имела эта вторичная попытка великого князя, остаётся неизвестным. Так как патриарх Нифонт, наихудший из патриархов константинопольских данного времени, при всяких дурных своих качествах, был человек до крайней степени сребролюбивый, за что и извергнут был с престола¹⁸⁸, то Михайлу Ярославичу, по-видимому, возможно было достигнуть своего желания с помощью подкупа. Если этого не случилось, то, может быть, потому, что он начал свой вторичную попытку в последнее время непродолжительного сидения Нифонтова на патриаршей кафедре, так что патриарх не успел исполнить желания князя.

Несомненно, что великий князь и митрополит оставались врагами и в последующее время, до самой смерти первого из них в 1318 году. Но предпринимал ли князь и ещё попытки избавиться от митрополита, остаётся нам неизвестным¹⁸⁹.

Св. Пётр управлял русской церковью в продолжение 18 лет с половиной, с 1308 года по конец 1326 года.

Летописи совершенно ничего не говорят об его церковно-правительственной деятельности. Жития говорят о ней, но в выражениях слишком общих. Неизвестный автор первого жития, дойдя в своём рассказе до возвращения св. Петра в Россию из Константинополя с поставления, пишет о нём: «и пришед в свою митрополию и нача учити заблужшаа крестьяны, ослабевшая нужа ради поганых иноверец, протолкуя евангельскаа писания и апостольская, якоже Великий Василей, Иоан Златоустый (и) Григорей, та ученья излагая и к сему своё смирение являя и тем утверждая истинную веру во крестьянех, преходя волынскую землю и киевскую и суздальскую землю, уча везде вся». Сказав о соборе переяславском, который кончился оправданием св. Петра, тот же автор далее продолжает: «святый же святитель паче нача учити не токмо по градом, но по всем (весям), вся в странах (страны?) и вся места преходя, ни труда бо себе имея, но пекийся о стаде Христове словесных овец». Сказав потом о препрении св. Петром одного еретика, о чём ниже, наш автор ещё присовокупляет: «святый же боле подвиг подъя, – пощение и милостивой милостыни, утверждая иереи, како водити стада́ Христовых овец словесного ста́да, и черноризец и черноризицы». Митрополит Киприан со своей стороны не сполна воспроизводит сейчас приведённое и не прибавляет от себя ничего нового. В наших общих отзывах положительную характеристическую черту деятельности составляет то, что св. Пётр, подобно двум своим послемонгольским предшественникам, предпринимал путешествия по всей своей митрополии для личного её дозирания и устроения.

Один сохранившийся до настоящего времени письменный памятник деятельности св. Петра, – его поучительное послание к священникам и мирянам¹⁹⁰, даёт видеть в нём первого вводителя существовавшего в нашей церкви особого законоположения относительно вдовых священников. Именно – чтобы священники эти, если желают сохранить священство, шли в монастыри, а если хотят оставаться в миру, то не пели бы, т. е. слагали с себя священство. Законоположение нисколько не основывалось на канонах церковных и, собственно говоря, противоречило им, ибо каноны, не взимаясь на Господне и апостольское, что девство выше супружества, не требуют непременно, чтобы священники имели жён, а только попустили им иметь их (Трульского собора правило 13): но оно, как до́лжно думать, было вызвано настоятельными требованиями пользы церкви. Т. е. необходимо думать, что вдовые священники в столь значительном большинстве своём вели зазорную жизнь, что законоположение об их удаления из мира или о сложении ими с себя священства представлялось св. Петру единственным средством избавить общество церкви от соблазна, который они причиняли собой. Подлинные слова предписания митрополита относительно вдовых священников суть следующие: «аще у попа умрёт жена, да идёт в монастырь, (и тогда) имеет священство своё; аще имет в слабости пребывати и любити мирские сласти, да не поёт; аще не послушает моего словеси, да будет не благословен, (а также) и тии, иже приобщаются с ним». Своё предписание в послании митрополит предваряет замечанием, что уже многажды он писал об этом вдовым священникам, и этим даёт знать – во-первых, что он встречал своему новому закону сопротивление, а во-вторых – что он вводил его с большой настойчивостью¹⁹¹.

В начале разбираемого послания (после приступа) св. Пётр говорит: «многажды писах вам к священником и мнихом, како пребывати», и этим даёт знать, что им было написано то или другое значительное количество учительных посланий. В настоящее время известно этих посланий и всего три, причём, подлинность одного из трёх ещё составляет нерешённый вопрос.

Всё содержание нашего послания, в котором читается предписание относительно вдовых священников, или первого сохранившегося, есть следующее: после приступа, в котором о том, что одинаково необходимы как правая вера, так и добрые дела, – общее увещание к священникам, чтобы достойно проходили пастырское служение и усердно пасли своих духовных овец; частные увещания к ним же: чтобы налагали должные епитимии на кающихся и не делали снисхождения ради «взятия», т. е. подарков, – чтобы запрещали троеженцев и четвероженцев, имеющих невенчальных жён, – чтобы воздерживались от пьянства; увещание ко всем православным христианам о том, чтобы имели в себе страх Божий, прибегали в церковь и приносили от имения дар Богу, чтобы любили и чтили священников и монахов, миловали убогих, вдовиц, сирот, пленённых и находящихся в темницах. По своему объёму послание не обширно и всё сейчас переданное нами излагается в нём кратко, в виде отрывочных предписаний и наставлений.

Второе учительное послание св. Петра, имеющее надписание: «Поучение (детем моим) игуменом и попом и дьяконом»¹⁹²), содержит общие наставления священникам, чтобы они старались быть истинными пастырями, а не наёмниками, и чтобы они заботились об украшении себя христианскими и пастырскими добродетелями. По своему объёму также не обширно¹⁹³.

Третье послание, усвояемое св. Петру, будучи адресуемо к епископам, священникам, архимандритам, игуменам и диаконам и ко всем православным христианам¹⁹⁴, состоит из двух частей. В первой части – наставления и предписания священникам относительно их собственного поведения¹⁹⁵ и относительно их пастырских обязанностей¹⁹⁶, а также отчасти предписания монахам¹⁹⁷; во второй части – увещания к мирянам относительно их христианских обязанностей и обличения к ним по поводу неисполнения этих обязанностей¹⁹⁸. Так как первая часть послания представляется тождественной с одним посланием митрополита Фотия (с небольшими разностями – отчасти с лишками, отчасти с опущениями¹⁹⁹: то могут быть предполагаемы три случая: или что послание действительно принадлежит св. Петру, а Фотий заимствовал своё послание из него; или что позднейший книжник соединил в одно место послания Фотия и Петра и дал своему соединению имя первого; или, наконец, что этот позднейший книжник соединил в одно место послания Фотиво и неизвестного митрополита и приписал своё соединение св. Петру совершенно произвольно. Что касается до бо́льшей вероятности одного из трёх случаев, то нам вовсе не представляется вероятным, чтобы Фотий заимствовал своё послание из послания св. Петра, так что по нашему мнению, может идти речь о принадлежности св. Петру только второй части послания. В этом последнем случае мы ничего не можем сказать и должны ограничиться только замечанием, что принадлежит или не принадлежит св. Петру эта часть послания. Во всяком случае, мы имеем её не в подлинном виде, а в большей или меньшей, отчасти невежественной, переделке компилятора (так же, как и первую часть, составляющую послание Фотия²⁰⁰.

Так как неизвестно учительных посланий от предшествующих св. Петру митрополитов, то можно было бы принимать, что он первый был вводителем у нас этих посланий. Однако есть некоторые основания думать (приведём их после), что это не так, – что обычай писать подобные послания существовал уже прежде, и что от предшествующих митрополитов их только не сохранилось до настоящего времени.

Должно быть ещё сделано одно общее замечание относительно учительных посланий как св. Петра, так его предшественников и всех его преемников. Не нужно непременно представлять дела таким образом, что митрополиты, выдававшее послания, были и их авторами или чтобы все выдававшиеся митрополитами послания были их собственными произведениями как авторов. Напротив, весьма может быть предполагаемо, что послания писаны, т. е. сочинены, были не самими митрополитами, а по их поручению состоявшими при них и способными на то чиновниками. Мы не имеем, или, по крайней мере, не знаем, прямых указаний касательно этого в истории нашей церкви, но мы знаем, что это так было в церкви греческой, составляя не какое-нибудь секретное дело, а обычай совершенно открытый и совершенно признанный. При патриархах Константинопольских состоял особый чиновник, называвшийся ритором, на обязанности которого, между прочим, лежало писать учительные слова от их, патриархов, лица²⁰¹.

Из сказанного нами выше получаются некоторые черты для характеристики св. Петра, как пастыря. Во-первых, несомненно, что он был пастырь очень ревностный: об этом свидетельствуют его путешествия по Руси с целью учения и исправления и его многие пастырские послания. Во-вторых, даётся нам знать, что при своей ревности он обладал нерядовым характером, который делал его способным к тому, чтобы в разрешении вопроса об улучшениях и исправлениях он явился инициатором и нововводителем (законоположение о вдовых священниках). Выше мы привели общий отзыв о св. Петре его первого жития, что он учил крестьян, якоже Василий Великий и Иоанн Златоустый и Григорий Богослов, т. е. что он был пастырь очень учительный. Что нужно понимать этот отзыв не как простое общее место, видно из слов самого св. Петра, который в одном из своих сохранившихся посланий пишет: «того ради, дети, писанием и неписанием понужаю вас на дела благая, зане должен есмь всегда поминати и писати (вам) душеполезная и спасеная»²⁰². В 1312 году св. Пётр снял сан с епископа сарайского Измаила. Так как епископ сарайский, занимавший особое положение, мог играть очень важную политическую роль, направляя благоволение ханского двора в ту или другую сторону: то могло быть, что епископа постигла казнь церковная за вину нецерковную (о епископе именно Измаиле cfr Воскресенская летопись под 1296г.). Но если мы примем, что епископ лишён был сана за прямую виновность по должности, то мы должны будем видеть в св. Петре митрополита очень строгого²⁰³.

Св. Пётр во время своего пребывания на кафедре митрополичьей, по крайней мере, один раз должен был путешествовать в Орду, где получил ханский ярлык, сохранившийся до настоящего времени.

В 1313 году умер хан Тохта или Тохтагу и его место заступил хан Узбек. Новый хан при своём восшествии на престол, как говорили мы прежде, постановил узаконение, чтобы на будущее время ко вновь вступающим на престол ханам являлись за получением утвердительных ярлыков не только князья, но и митрополиты, и потребовал, чтобы исполнение этого узаконения началось с него самого. Вследствие этого св. Пётр в 1313 году и должен был предпринять путешествие в Орду. Неизвестно кем и когда сделанное предисловие к полученному им от хана ярлыку сообщает, что он имел при этом в виду достигнуть и своих собственных целей. А именно – принести хану жалобу на обиды церкви от некоторых лукавых человек и предупредить какие-то замыслы намеревавшихся пойти или шедших к хану немецких послов и епископа папского Матфея²⁰⁴. Рассказ о путешествии св. Петра даёт предполагать в нём человека, обладавшего житейским даром или житейской мудростью обращения с людьми и ведения дел: Оно было совершенно и исключительным образом благоуспешно. Новый хан звал к себе митрополита не за тем, чтобы наделать ему каких-нибудь неприятностей; но он мог принять его холодно и непочётно. На самом деле, по словам летописи²⁰⁵, св. Пётр «в Орде у царя бысть в чести велицей и отпущен бысть от царя со многою честью вборзе». Что это было действительно так, вполне подтверждается и данным от хана ярлыком. По своей редакции ярлык этот отличается от всех других ханских ярлыков той особенностью, что сравнительно очень обширен, так что права митрополита, его получателя, подтверждаются в нём с пространным, имеющим вид нарочитой настоятельности, многословием. Необходимо думать, что ханская канцелярия изготовила ярлык в том виде, какой он имеет, по нарочитому приказанию хана, желавшего через это выразить своё особенное благоволение к св. Петру. Затем, как мы указывали прежде, и в самом своём содержании ярлык отличается одной важной особенностью от ярлыка Менгу-Темирова, данного митрополиту Кириллу: в нём предоставляется св. Петру судить принадлежащих ему людей во всём без изъятия – «и в разбои и в поличном и в татьбе и во всяких делах». Под лукавыми человеками, на обиды которых митрополит имел в виду жаловаться хану, с весьма большой вероятностью до́лжно разуметь не кого иного, как самого великого князя Михайла Ярославича. Крайне любезный ярлык хана митрополиту даёт знать, что он вообще явил себя покровителем последнего в возможно полной мере; а сейчас указанную особенность ярлыка более чем вероятно понимать как следствие жалобы митрополита на великого князя, т. е. что хан, желая избавить его от всяких столкновений с великим князем, освободил принадлежавших ему людей от всякой подсудности второму. Так как во время пребывания св. Петра в Орде находился там и великий князь (для получения своего ярлыка) и, нет сомнения, старался изо всех сил противодействовать ему: то в объяснение его полного успеха представляется необходимым усвоять ему тот житейский дар, о котором мы сказали выше²⁰⁶. Что касается до замыслов, которые имели немецкие послы и епископ папин и которые хотел предупредить св. Пётр, то об этом, при совершенном молчании (сколько знаем) западных источников, ничего не можем сказать положительного. Наиболее вероятным представляется нам то, что папа, занимавшийся тогда пропагандой своего латинского христианства в черноморском побережье ханских владений, хотел с помощью немецких послов водворить при хане и в его столице своего епископа в качестве такого же епископа сарайского, каковым был наш епископ православный. Если это так, то старания св. Петра, который справедливо должен был видеть в этом опасность для нашего православия, увенчались успехом²⁰⁷.

Мы сказали выше, что великий князь Михайло Ярославич обвинял митрополита перед патриархом во взимании платы за поставления, т. е. во взимании платы, существовавшем узаконении, которое было принимаемо князем за незаконное. Это частное обвинение против митрополита, не достигнув тех целей, на которые было оно рассчитано, выступило затем в виде общественного протеста против существовавшей у нас практики взимания платы за поставления. Выше мы упоминали, что епископ тверской Андрей, тотчас после собора переяславского, послал в Константинополь своего монаха навести справки, как смотрят там на плату за поставления, и что великий князь, введённый в заблуждение донесением монаха, во второй раз после собора обвинил митрополита перед патриархом в том же взимании платы. От этого, ходившего в Константинополь, монаха, по имени Акиндина, сохранилось послание к Михайлу Ярославичу, в котором он уверяет князя, будто в Константинополе многочисленный собор патриарший назвал ему всякое взимание платы корчемством и симонией, и в котором он убеждает князя положить конец существованию незаконного обычая своей государственной властью. Адресованное к князю послание было пущено Акиндиным в среду читающих людей, как публичное сочинение, и таким образом явилось между ними как публичный и открытый протест против существовавшего обычая. По своему содержанию послание Акиндиново до крайней степени резко. Совершенно приравнивая существовавшее у нас взимание платы за поставления к симонии и духопродавчеству, он обрушивается на него со всей той беспощадностью, которая подобала бы по отношению к этим последним. «Молчания ради боюся осуждения, – пишет монах князю, – видя ересь растущу и множащуся, безстудне и непокровенными усты износиму, наченшуся обычаем богоненавистным от старейших святитель наших и до меньших, непродаемую благодать Духа Святого в куплю вводит и взимати от поставления митрополиту от епископа и от попа и от дьякона и от прочих причетник, такоже и епископу от сущего под ним всего причта, от первых и до последних, и от всякого священия: апостольское (же) и богоносных отец соборное предание поставленного на мзде и с поставльшим его обоих от сана измещет и отнюдь к тому непричастнома быти своего степени (повелевает) и в проклятие сводит». Совершенно приравнивая взимание платы к симонии, монах Акиндин не смущается провозглашать и те конечные выводы, которые отсюда следовали: «ставя бо и взимая ставленое, – говорит он, – то уже извержен, (а ставяся) от изверженного никоеяже не имать пользы от поставления и приобщаяся пречистых таин от него (поставленного), ведая, с ним осудится», и ещё: «по великому Афанасию, всяк человек, приим от Бога, разум рассуждати, последовав невежи пастуху, муку приимет, по реченому: слеп слепа ведя, оба в яму впадетася, рекше в бездну». С беспощадной смелостью и с немалой язвительностью обличает Акиндин наших епископов, взимавших плату за поставления. Одни, из епископов, не умея что́ отвечать обличавшим их, изъявляли желание заградить уста обличителей посредством насильственного принуждения. Акиндин говорит о них: «сребролюбия страстно помрачившеся, хотящих по истине рещи что́, злобой воспрещают, кривым изветом глаголюще: сами вемы, не требе ны ваше исповедание». Другие епископы говорили, что они взимают плату ради поганского, т. е. татарского, насилия. Акиндин отвечает им: «поганый, подобна тому, как разбойник и тать, всяко тщание творит пограбити, где видит богатство (как это, – подразумевает он, – имеет место у вас – епископов); а идеже нищета Христова смирения, ту не надеется ничтоже приобрести, то и не насилит и не томит»... «Апостоли, – спрашивает Акиндин архиереев, – ци богатством от конца и до конца вселеныя (-ную, с) проповедаю сло́ва протекоша?» Обращаясь к великому князю с убеждением показать тщание в исправлении архиереев, Акиндин говорит: «се удобрение есть всецерковному исполнению, еже святителей чистота и к Богу дерзновение, аще право и подобно имут житие, добр имуще разум божественных писаний, могуще еретиком заградити уста и священные каноны ведети и творити; а не еже зватися именем точно святителей и чистительскими ризами украшатися и множеством предстоящих кичитися, многонародным воследованием чтити себе и запрещати без правды, мучительски, а не святительски, и злобою покрыватися от обличающих»...

Св. Пётр, быв послан в Константинополь галичским великим князем Юрием Львовичем для поставления в отдельные митрополиты галичские, был поставлен там в митрополиты всея России. Патриарх Афанасий, давший было Галиции отдельного митрополита в 1303 году, потом почему-то переменил свои мысли и после смерти этого отдельного митрополита, последовавшей одновременно со смертью митрополита всея России Максима, отказал Юрию Львовичу в его просьбе дать Галиции нового отдельного митрополита. Но в правление самого Петра при втором преемнике патриарха Афанасии Иоанне Глике мы снова видим у нас подле митрополита всея России ещё другого или отдельного митрополита. Этот отдельный митрополит, по имени Феофил, называется не галичским, а литовским, чем даётся знать, что он был истребован у императора и патриарха не великим князем галичским, а великим князем литовским. Что́ касается до его области, то мнения относительно этого несогласны: мы со своей стороны, заключая из того, что после видим при митрополите Феогносте, признаем за вероятнейшее думать, что отдельная митрополия обнимала не только Русь литовскую, но и галичско-волынскую или вообще всю Русь юго-западную; другие находят вероятнейшим думать, что митрополия обнимала именно только литовскую Русь или в точном смысле слова была литовской²⁰⁸.

Литовцы, особый народ в индоевропейском семействе народов, ближайший между другими народами семейства к нашему славянскому, жили по южному и восточному берегам Балтийского моря в нынешней северо-восточной Пруссии (начиная на западе от реки Вислы) и в наших губерниях курляндской и частью лифляндской и потом внутрь от моря – в наших губерниях ковенской и частью виленской, сувалкской (царства польского), минской и гродненской. Западная половина Литовцев, носившая особое название Пруссов, была покорена в XIII веке (с 1230 по 1283 год) немецким орденом; восточная же половина (наша теперешняя русская) образовала из себя великое княжество литовское, которое простёрло свою власть на весьма значительную часть и нашей Руси. До сороковых годов XIII века восточные Литовцы не составляли из себя одного государства, но распадались на мелкие и весьма мелкие владения. Около 1238 года у них явился князь – собиратель земли, который соединил все мелкие владения в одно государство; этот князь, «самодержец всей земли литовской»²⁰⁹, был Миндовг, правивший до 1263 года. С этого Миндовга и начинается покорение Руси Литовцами. Мы не знаем истории завоеваний Миндовга, но в конце своего правления он владел более или менее значительной частью княжества полоцкого²¹⁰.

При его преемниках Тройдене (1270–1283)²¹¹ и Витене (1283–1315) Литовцы докончили завоевание (в виде прямого покорения или же подчинения своей вассальной власти) княжества полоцкого и овладели княжеством туровским и частью княжества волынского. Преемник Витеня знаменитый Гедимин (1315–1341²¹²) к концу своего правления стал обладателем всей или почти что всей юго-западной Руси, за исключением Галиции²¹³.

История поставления при св. Петре отдельного митрополита литовского, который, как со всей вероятностью до́лжно думать, получил в своё заведывание и Галиции или был поставлен в митрополиты галицко-литовские, остаётся нам в своих подробностях неизвестной. В одном из списков каталога архиерейских кафедр, составленного при императоре Андронике Палеологе Старшем (1282–1327), читается историческое замечание, что Литва, принадлежа к митрополии Великой России, сделана особой митрополией при помянутом императоре Андронике и при патриархе Иоанне Глике²¹⁴; а Иоанн Глика занимал патриарший престол с Мая 1316 года по Май 1320 года. Затем, в сохранившихся до настоящего времени записях деяний константинопольского патриаршего собора XIV в. находим, что митрополит литовский (ὁ Λιτβάδων) присутствовал на этом соборе в Августе месяце 1317 года²¹⁵. Из сейчас сказанного мы получаем те исторические данные относительно поставления отдельного митрополита литовского, что он поставлен был в 1316–1317 году и что его испросил у императора Андроника и патриарха Иоанна Глики великий князь литовский Гедимин. Совершенно естественно было, чтобы тот, владея весьма значительной частью Руси, находил неудобной и небезопасной в политическом отношения церковную зависимость своих русских подданных от митрополита, жившего во владимирско-московской Руси: а потому он легко и мог прийти к мысли искать для своей литовской Руси особого митрополита. Кафедра отдельной литовской митрополии учреждена была не таким образом, чтобы возведён был на степень митрополита один из существовавших литовско-русских епископов, а таким образом, что митрополит поставлен был как новый против прежних архиерей, с новой епархией и с новой кафедрой. В епархии митрополиту была назначена самая Литва, сколько было в ней Русских и сколько было в ней православных христиан из самих Литовцев; а кафедра его помещена была в городе Новогрудке (Новом городке), нынешнем уездном городе минской губернии. Что касается до области митрополита литовского, кафедра которого с 1316–1317 года оставалась незакрытой до самой кончины св. Петра, то в случае предположения, что он был митрополитом не просто литовским, но галичско-литовским, указать область эту было бы легко, – тогда её должна была составлять вся юго-западная Русь с Галицией, за исключением в теснейшем смысле области киевской, насколько эта последняя была епархией митрополита всея России, т. е. она должна была состоять из 6 епархий галичской митрополии 1303 года с присоединением к ним епископии полоцкой и епархии самого митрополита. Предполагая же, что митрополит был единственно литовским, нельзя будет указать пределов его области с точностью и обстоятельностью, ибо остаётся хорошо не известным как то, насколько Литва владела Русью в минуту учреждения кафедры, так и постепенное дальнейшее расширение владений. В этом случае будет несомненным только то, что к митрополии принадлежала епархия полоцкая, и весьма вероятным то, что принадлежала к ней епархия туровская.

В правление св. Петра являлся у нас на Руси еретик. Известия об этом еретике читаются в житиях св. Петра; но, к сожалению, они чрезвычайно кратки и совершенно неопределённы. Неизвестный автор первого жития пишет: «и Сеита²¹⁶ еретика (святый святитель) препре, приехавши (вар. приехавшю) на прю и прокля и». Митрополит Киприан говорит: «в то же время (именно – когда Пётр начал приходить в старость) и Сеит еретик явися и чуждая церкве Христовы и православный веры мудрствуя; его же святый препре и непокаряющася того проклятью предаст, иже и погибе»²¹⁷. Этот являвшийся при св. Петре еретик переносит нас в мусульманский мир. Сеит есть слово арабское, собственно – сеид, и значит: господин. По общему употреблению этого слова в мусульманском мире оно составляет титул потомков Магомета от его дочери Фатимы и зятя Алия; но у Татар, как дают знать наши летописи и другие памятники, сеитами назывались высшие магометанские духовные (как бы магометанские архиереи, – может быть потому, что они у них были или долженствовали быть из потомков Магомета²¹⁸. Известие житий св. Петра о нашем еретике, по-видимому, надлежало бы понимать так, что он был высший магометанско-татарский духовный, принявший христианство и потом впавший в ересь. Но нам представляется гораздо вероятнейшим думать другое, именно – что слово еретик употребляется в житиях в весьма несобственном смысле, – что Сеит был высший магометанский духовный, не принимавший христианства, а остававшийся магометанином, и что он вступал в прение со св. Петром с той целью, чтобы попытаться обратить его в магометанство или, по крайней мере, одержать над ним победу в богословском диспуте. В правление св. Петра, при хане Узбеке (вступившем на престол в 1313 году), Татары приняли магометанство: весьма возможно, что на первых порах между их магометанскими духовными находились люди, мечтавшие о том, чтобы обратить в магометанство и их данников Русских; наш Сеит и мог быть одним из числа магометанских духовных, увлечённых подобной мечтой, т. е. мог устроить богословское прение со св. Петром, одушевляясь надеждой обратить его, а за ним и его паству, в магометанство, или, по крайней мере, имея в виду посрамить его пред его паствой, чтобы таким образом открыть в последнюю доступ магометанской пропаганде. В первом житии неизвестного говорится, что св. Пётр препрел еретика, – по одним спискам: «приехавши на прю», по другим: «прихавшю на прю»²¹⁹, т. е. что или он ездил к еретику на прение или что еретик приезжал для этого к нему. В первом случае дело нужно понимать так, что по просьбе Сеита св. Пётр был вызываем ханом для прения в Орду; во втором случае так, что Сеит сам приезжал к нему во Владимир, или в Москву. Во всяком случае, эти «приехавши» и «приехавшю» нисколько не идут к обыкновенному еретику (так как ни Пётр не поехал бы к нему, ни он к Петру) и подкрепляют вероятность нашего предположения²²⁰. Магометанские богословы на Востоке – в Азии имели большую наклонность к диспутам с христианскими богословами. Нет ничего невероятного, что они сохранили эту наклонность и у Татар и что если мы не знаем о них, то только по причине молчания наших летописей. Впрочем, после предполагаемого нами диспута св. Петра с магометанским богословом мы положительно знаем ещё о таковом же диспуте св. Алексия.

В правление св. Петра, и именно – в самом его начале, имела место попытка папы привлечь к союзу с римской церковью галичского великого князя Юрия Львовича. Длугош пишет об этом под 1309 годом: «папа Климент V, отправив послов к русскому королю, увещевал и убеждал его, чтобы он, согласно своему обещанию, данному через послов и через послания, не пренебрёг (не откладывал) приступить к повиновению римской церкви и к союзу с нею; король, отпустив тщетными (ни с чем) апостолических послов, остался непоколебимым в застарелой схизме и хотел предпочитать греческие заблуждения кафолическому благочестию»²²¹. К сожалению, мы не имеем никаких иных сведений о попытке, кроме тех, которые читаются у Длугоша и который мы сейчас привели; а поэтому, остаётся нам вовсе неизвестным, когда и по каким побуждениям посылал к папе своих послов и свои послания великий князь Юрий Львович.

В конце правления св. Петра, в Сентябре месяце 1324 года, состоялось определение константинопольского патриаршего собора, имевшее финансовое значение для русской митрополии. Доходы кафедры константинопольских патриархов оскудели тогда до такой степени, что оказывались недостаточными для патриарха и находившихся при нём клириков или его чиновников. Вследствие этого собор приговорил, чтобы на будущее время подведомые патриарху митрополиты и архиепископы оказывали ему помощь посредством ежегодного взноса определённых сумм, соответствующих их доходам²²². В приговоре соборном, в котором прописаны митрополии и архиепископии с обозначением суммы, какую каждая должна вносить, нет митрополии русской, равно как и всех вообще митрополий и архиепископий внешних, – находившихся вне византийской империи. Вероятно, это значит то, что на митрополии и архиепископии внешние не находили удобным налагать обязательного взноса и рассчитывали на добровольную с их стороны помощь. Как бы то ни было, но едва ли можно сомневаться в том, что по отношению к исключительной русской митрополии, вероятно – уже и прежде служившей помощницей патриархов если не постоянно, то очень нередко, начала быть считаема обязательной такая добровольная помощь, которая создала в бюджете нашего митрополита и наших епископов немаловажную статью расхода под именем «константинопольского выхода».

Знаменитым делом св. Петра, имевшим весьма важное влияние на решение политической судьбы Руси, было перенесение им кафедры митрополии из Владимира в Москву.

Москва, в которой создалось великое русское государство, не принадлежит к числу городов Руси ни доисторических, ни знаменитых исторически: В суздальском княжестве был срублен маленький пригород, ставший потом, с размножением князей суздальских, маленьким уделом, и этот маленький пригород и маленький удел почти сразу поднялся на степень города, собирающего около себя всю русскую землю. Москва в первый раз упоминается в летописях под 1147 годом, в правление суздальского князя Юрия Владимировича Долгорукого. Записанное в позднейшее время предание этому князю усвояет и её построение. Предание говорит, что на месте нынешней Москвы находилось имение богатого боярина Стефана Кучки, состоявшее из боярской усадьбы и окружавших её сёл, – что князь Юрий Владимирович, быв оскорблён боярином, приказал казнить его, a имение его взял на себя, и на земле имения, найдя удобное место для города, приказал срубить город, который назвал по реке Москвой²²³. Вторая половина предания, делающая Москву селом крови, может быть, и несправедлива; но составляет исторический факт то, что она поставлена на месте, которое называлось Кучковым²²⁴, следовательно, она действительно поставлена на земле боярина Кучки: по преданию, Юрий Владимирович, убив Кучку, взял его дочь Улиту за своего сына Андрея (Боголюбского); может быть, князь не убивал боярина, а, женив своего сына на его дочери, получил от него имение в дар или в приданое за дочерью²²⁵. Князь поставил город, имевший служить пограничной крепостью и сторожею от княжеств смоленского, черниговского и рязанского, как наибольшей частью ставились города, на стрелке между двумя реками – на холме (Боровичском, потом Кремлёвском) между Москвой рекой и впадающей в неё Неглинной (ныне текущей под Александровским садом). В 1213 году великий князь Юрий Всеволодович послал в Москву на удел своего сына Владимира. В 1238 году Москва была выжжена Татарами. После нашествия Татар, она, как кажется, довольно долгое время оставалась без своего удельного князя²²⁶, а потом великий князь Александр Ярославич Невский (1252–1263) посадил в ней своего младшего сына Даниила, потомки которого и остались в ней, тотчас же после него, начав возводить её на степень знаменитой Москвы. Преемник Даниила Александровича его старший сын Юрий Данилович, ожесточённый враг великого князя Михаила Ярославича, сидевший после него на престоле великокняжеском в продолжение четырёх лет, с 1318 по 1322 год, был современником св. Петра: он заступил в Москве место отца в1304 году, предварив митрополита четырьмя годами, а умер в конце 1325 года, ровно за год с месяцем до смерти последнего²²⁷.

В житиях св. Петра мы находим рассказы о перенесения им кафедры митрополичьей из Владимира в Москву. Неизвестный автор первого жития пишет: «Преходя грады, обрете (святый святитель) град честен кротостию, зовомый Москва, в немже (обрете) князя богочтива, именем Ивана, сына Данилова, внука Александрова, милостива до святых церквей и до нищих, самого горазда святым книгам (и) послушателя святых учений; обитав (святитель) во граде том и рече богочтивому князю: ««о сыну! многое твое благочесте, послушай мене днесь»»; благочестивому князю обещавши(у)ся и рече святый митрополит: «да зиждется церковь камена во граде твоем святая Богородица»; благоверный князь поклонися и рече: ««твоею молитвой, святый отче, да будет»», основанной же бывши церкви и гроб себе сотвори святыма своима рукама; по мале же времени возвещена бысть святым ангелом смерть его»... Далее рассказывается, что св. Пётр умер в Москве и погребен в новооснованной каменной церкви Богородицы. У митрополита Киприана читаем: «И яко убо прохожаше грады и места Божий человек Пётр, прииде в славный град, зовомый Москва, ещё тогда малу сущу ему и немногонародну, а не якоже ныне видим есть нами; в том убо граде бяше обладая благочестивый и великий князь Иван Данилович, внук Александра блаженного, его же виде блаженный Пётр в православии сияюща и всякими добрыми делы украшена, милостива суща до нищих, честь подающи святым Божиим церквам и тех служителем, любочестива к божественным писанием и послушателя святых учений книжных: и зело возлюби его Божий святитель, нача больше инех мест жити в том граде, совещает же совет благ князю, советуя ему, яко да сотворит церковь каменем составленну во имя пречистая Владычица нашея Богородица и Приснодевы Мария, пророчествовав сице: ««яко аще мене, сыну! послушавши и храм пречистая Богородицы воздвигнеши во своем граде, и сам прославишися паче инех князей и сынове и внуцы твои (прославятся) в роды, и град сей славен будет во всех градех русских и святители поживут в нем и взыдут руки его на плеща врагов его и Бог прославится в нем, ещё же и мои кости в нём положени будут»». Сия убо словеса князь от учителя с радостию прием, начат со тщанием о церкви прилежати и основанней ей бывши начат день от дне спеяти и воздвизатися»... Далее рассказывается, что прежде чем церковь была окончена, св. Пётр скончался и был, положен в ней, в приготовленном им самим гробе.

Иван Данилович Калита, младший брат Юрия Даниловича, занял его место в Москве в конце 1325 года, за год с месяцем до смерти св. Петра (а дотоле сидел в Переяславле, который достался их отцу Данилу Александровичу в 1303 году после бездетно умершего племянника Ивана Дмитриевича). Таким образом, по представлению житий выходило бы, что св. Пётр под самый конец своей жизни пришёл в «честную кротостью» Москву, – как удачно выражается об её бедности автор первого жития, – что он нашёл здешнего князя Ивана Даниловича человеком очень благочестивым и что это последнее обстоятельство возбудило в нём желание быть погребённым в Москве, в которой он действительно и быль погребён. Если бы и не имели мы никаких данных для надлежащего представления о деле, то и тогда оно вовсе не могло бы казаться нам вероятным в том виде, как представляется в житиях. Митрополит нашёл в одном маленьком городе благочестивого князя, и вдруг у него является желание быть погребённым в этом городе: какая тут внутренняя связь? Митрополит, конечно, должен был очень радоваться, что в его митрополии есть благочестивый князь; но совершенно непонятно вдруг явившееся у него желание быть погребёну в городке благочестивого князя: у него была кафедра во Владимире и ему надлежало быть погребённым при ней²²⁸. Второй из жизнеописателей, митрополит Киприан, проговаривается, что дело было не так: он говорит, что св. Пётр пришёл в Москву при Иване Даниловиче, т. е. не ранее как за год до смерти, и, однако, потом говорит, что святитель «начат больше инех мест жити в том граде», т. е. даёт знать, что митрополит пришёл в Москву вовсе не за год только до смерти.

Дело действительно должно быть представляемо далеко не так, как оно представляется в житиях.

После смерти митрополита Максима великий князь Михайло Ярославич посылал в Константинополь ставиться в митрополиты своего игумена Геронтия с тем, чтобы в митрополите себе преданном приобрести себе сильного помощника в своей борьбе с князем московским и вообще в своих стремлениях к возвышению своей родовой Твери. Когда вместо Геронтия пришёл на митрополичью кафедру св. Пётр, великий князь встретил нежданного митрополита как врага, и этим врагом его остался во всю свой жизнь, не один раз пытаясь свергнуть его с кафедры. Встреченный как враг великим князем, Пётр естественно и необходимо должен был искать дружбы с его врагом – князем московским, ибо между двумя врагами, быв принят как враг одним, он не мог стать ничем иным, как другом другого. При этом и князь московский не мог сделать ничего иного, как то, чтобы со всей возможной поспешностью и со всем возможным старанием искать дружества митрополита, который нашёл врага в великом князе. Михайло Ярославич для борьбы со своим врагом и для возвышения своего тверского удела хотел приобрести себе помощника в митрополите, и это ему не удалось: Естественно, что московский князь, пользуясь мыслью своего соперника, тотчас же должен был употребить все свои усилия достигнуть того, что́ не удалось Михаилу Ярославичу, т. е. приобрести в митрополите того помощника, которого хотел найти в нём последний. Таким образом, необходимо думать, что тесная связь и дружба митрополита с князем московским, – не с Иваном Даниловичем Калитой, а с его старшим братом Юрием Даниловичем, началась с самой первой минуты прибытия митрополита на Русь. Что это было действительно так, мы имеем на это и положительные доказательства. На соборе переяславском только что прибывший митрополит имеет многочисленную партию светских сторонников: ясно, что этих сторонников создал ему и что во главе этих сторонников стоял князь московский. Тотчас или весьма вскоре после собора переяславского, в 1311 году, сын великого князя, вероятно, всё ещё находившегося, как и во время собора, в Орде, Дмитрий Михайлович пришёл ратью на князя московского, как кажется, вынужденный оберегать великокняжеские права своего отца: Митрополит, ясно являющийся сторонником князя московского, употребил против княжича тверского такую решительную меру, как церковное отлучение. Итак, знакомство св. Петра с Москвой должно было начаться не за год только до смерти, а с самой первой минуты прибытия на Русь, т. е. собственно прибытия в Русь суздальскую или владимирскую. Имея своим врагом великого князя, которому принадлежал Владимир, хотя тот и не жил в нём постоянно, митрополит, естественно, мог находить неудобным и стеснительным для себя пребывание в своём кафедральном городе, а поэтому весьма вероятно предполагать, что с самой первой минуты прибытия на Русь он старался как можно менее жить во Владимире и как можно более в Москве, у своего союзника – князя московского. Что это было действительно так, на это мы имеем указания в летописях. Давая знать о том, что пребывания или проживания Петра в Москве начались с первого времени занятия им кафедры митрополичьей, летописи говорят, что он имел в Москве свой двор на двух местах, – сначала на одном, а потом перенёс на другое (сначала двор находился при церкви Иоанна Предтечи у Боровицких ворот²²⁹, потом перенесён был на то место, на котором и остался навсегда, – на место нынешней синодальной палаты²³⁰. Эти частые и продолжительные проживания митрополита в Москве, начавшиеся с первого времени его прибытия на Русь, не означали перенесения им кафедры митрополичьей из Владимира в Москву: они означали только проживания митрополита вместо своего кафедрального города в одном из пригородов своей епархии, каковым была Москва по отношению к Владимиру в церковно-административном отношении.

После временных, более или менее частых и продолжительных, пребываний или проживаний в Москве, св. Пётр, наконец, перенёс в неё из Владимира кафедру митрополии.

Относительно этого последнего действия св. Петра на самом деле необходимо думать, что мысль о нём он возымел только уже под самый конец своей жизни, в правление не Юрия Даниловича, а действительно, как говорит житие, только уже Ивана Даниловича. Об этом ясно говорит история каменной церкви, в которой св. Пётр имел быть погребённым. Если бы ещё Юрию Даниловичу изъявил он своё желание или точнее – как скажем сейчас ниже – согласие быть погребённым в Москве, то Юрий Данилович давно бы и заблаговременно построил каменную церковь, имевшую служить для него усыпальницей. Но церковь эта строится только при Иване Даниловиче: ясно, что и мысль о том, чтобы Пётр погребён был не во Владимире, а в Москве, явилась только при нём. По истории построения церкви мы даже с совершенной точностью можем определить время, когда было решено между св. Петром и Иваном Даниловичем, чтобы останки первого были положены не во Владимире, а в Москве. Каменные церкви, как и всякие каменные здания, начинают класть весной; нашу же церковь начали класть совсем не в обычное время – в Августе месяце 1326 года (она заложена 4 Августа): очевидно, кладка начата не в обычное время по той причине, что только в это необычное время состоялось помянутое соглашение. А если не отложили кладки до весны следующего года, то необходимо думать, что не находили возможным сделать этого в виду старости и болезненности св. Петра, который и действительно скончался через четыре с половиной месяца после заложения церкви.

Жития св. Петра уверяют, что он сам изъявил Ивану Даниловичу желание быть погребённым вместо Владимира у него в Москве. Но представлять дело таким образом вовсе невероятно. Обстоятельства вынуждали св. Петра проживать почасту, или может быть – большей частью, вместо Владимира в Москве. Но Владимир был его кафедральным городом, и ему надлежало быть погребену при его кафедре. Как митрополит, св. Пётр не мог иметь совершенно никаких побуждений к тому, чтобы желать быть погребённым вместо Владимира в Москве; а представлять дело так, будто возбудило в нём желание быть погребённым вместо Владимира в Москве благочестие московского князя, как уже мы говорили, было бы очень странно, потому что митрополиты должны быть погребаемы при своих кафедрах, а не в каких-нибудь и не во всяких других местах своих епархий, где придётся им встретить благочестивых людей. Имел побуждения желать, чтобы св. Пётр был погребён в Москве и чтобы его преемники начали жить в ней князь Иван Данилович в тех политических видах, чтобы нахождение в Москве кафедры митрополитов содействовало перенесению в неё из Владимира престола великокняжеского. И необходимо принимать, что инициатива в этом деле о решения св. Петра быть погребённым вместо Владимира в Москве принадлежала не ему самому, а князю, – что Иван Данилович, возымев желание, чтобы св. Пётр вместо Владимира был погребён у него в Москве, обратился к нему с настоятельными просьбами об этом и что он, уступая просьбам князя и входя в его политические виды, и дал последнему относительно этого своё согласие. Иван Данилович, наследовав после смерти брата престол московский, не наследовал от него вместе с тем престола великокняжеского, который после недолгого сидения на нём Юриева (1318–1322), снова возвратился к князьям тверским²³¹, так что в ту минуту, когда состоялось соглашение между Иваном Даниловичем и св. Петром о погребении последнего вместо Владимира в Москве, первый не был великим князем, а только удельным князем московским. Выходит, по-видимому, то странное, что Иван Данилович мечтал о перенесении столицы великого княжения из Владимира в Москву, когда ещё не владел этой столицей. Но к овладению столицей он настоятельным образом стремился, и оно было для него, так сказать, делом решённым. Юрий Данилович, после 14-летних усиленнейших исканий престола великокняжеского под Михайлом Ярославичем (1304–1318) наконец доставший его, когда скоро затем был снова с него согнан (1322), как кажется, предался отчаянию и махнул на него рукой²³². Но Иван Данилович, заступив место брата на столе московском, начал искание престола великокняжеского с той же настойчивостью, с какой искал его Юрий Данилович в помянутые первые 14 лет. Между Тверью и Москвой дело было поставлено таким образом, чтобы быть или не быть той или другой из них.

Употребляя точнейшие речи об этом перенесении св. Петром кафедры митрополии из Владимира в Москву, мы должны сказать, что собственно говоря, св. Пётр вовсе не переносил кафедры из одного города в другой. И что то действие, на которое он изъявил своё согласие по отношению к Москве и которое принято называть перенесением кафедры, может быть называемо таковым только в весьма несобственном и весьма неточном смысле слова. Кафедра митрополии могла быть перенесена формальным и настоящим образом по двум причинам – или по той церковной причине, что Владимир прекратил бы своё существование, либо почему-нибудь оказался невозможным для пребывания, или по той причине государственной, что Москва стала бы вместо него столицей великого княжения. Ни одной, ни другой причины вовсе не существовало, и св. Пётр, вовсе не имевший причин к перенесению кафедры из Владимира в Москву, действительно вовсе и не переносил её, ибо в продолжение довольно долгого времени после него кафедра митрополитов продолжала оставаться во Владимире, а если митрополиты после него начали жить в Москве, то это значило, что вместо того, чтобы жить при своей кафедре, они начали жить в одном из пригородов своей епархии (вопреки 82 правилу Карфагенского собора). Мы сказали, что если бы Москва заступила место Владимира в качестве столицы великого княжения, то существовала бы законная причина к перенесению кафедры митрополичьей из одного города в другой. Напротив, в данном случае требовалось достигнуть того, чтобы пребывание митрополитов на жительстве в Москве содействовало возвышению последней на степень столицы великого княжения (после чего кафедра митрополии и могла бы быть перенесена в неё формальным образом). Не перенося кафедры митрополии из Владимира в Москву формальным образом, что́ было невозможно по не существованию причин, св. Пётр мог содействовать только тому, чтобы его преемники, вслед за ним, утвердили своё пребывание в Москве, – этом пригороде митрополичьей епархии, вместо своего кафедрального города Владимира. В видах достижения этой цели, св. Пётр и сделал то, что изъявить согласие быть погребённым вместо Владимира в Москве. Желание по отношению в его преемникам, выраженное им в этом согласии, т. е. желание, чтобы преемники остались жить при его гробе, нисколько не были обязательно для этих последних: Могло оно осуществиться, как это и на самом деле случилось, могло и не осуществиться. Но сделать чего-нибудь, что́ было бы обязательным для преемников, св. Пётр был не в состоянии, потому что это было не в его средствах. Он мог только принять меры, чтобы его непосредственный преемник был подобно ему человек, имевший охоту жить в Москве; эти меры он действительно и принимал, как скажем ниже в речах о следующем за ним митрополите Феогносте.

Итак, история так называемого перенесения св. Петром кафедры митрополии из Владимира в Москву представляется в следующем виде. Св. Пётр, быв поставлен в митрополиты и прибыв во Владимир, нашёл врагом себе владимирского великого князя Михайла Ярославича, каковым врагом его великий князь и остался на всё последующее время. Принятый как враг великим князем, св. Пётр по необходимости должен был обратиться к врагу этого последнего – к московскому князю Юрию Даниловичу, с которым и вступил в союз дружества. По своим отношениям к великому князю не находя удобным пребывание для себя во Владимире, при своей кафедре, где был хозяином именно великий князь, св. Пётр почасту, или может быть – даже и весьма почасту, проживал у своего союзника Юрия Даниловича в его Москве, которая в церковно-административном отношении была одним из пригородов митрополичьей епархии. Под конец жизни св. Петра преемник Юрия Даниловича на московском столе, его брат Иван Данилович, задался мыслью навсегда удержать митрополитов в Москве, дабы обеспечить через это успех своему политическому замыслу перенести из Владимира в Москву столицу великого княжения. Для этой цели Иван Данилович обратился к св. Петру с просьбой, чтобы он согласился быть погребённым вместо Владимира в Москве, и св. Пётр, удовлетворяя просьбе и сочувствуя политическим стремлениям дружественного ему князя, дал последнему своё согласие.– Отчего жития св. Петра, написанные людьми, нарочито радевшими об интересах Москвы, представляют дело так, будто он сам изъявил Ивану Даниловичу желание быть погребённым в Москве, это совершенно понятно: при таком представлении дела, т. е. что св. Пётр сам избрал Москву местом своего погребения, факт его погребения в ней получал новое и особое, в смысле важности для неё, церковно-политическое значение.

В церковно-административном отношении, как говорили мы, Москва составляла пригород митрополичьей епархии. Имей она своего епископа или принадлежи к другой епархии, не митрополичьей, то очень могло бы быть и весьма вероятно, что св. Пётр, не находя удобным для себя пребывание во Владимире, избрал бы для своего пребывания не её, а другой какой-нибудь город, принадлежавший к его епархии. Таким образом, обстоятельства Москвы, предназначенной быть собирательницей Руси, были именно таковы, чтобы св. Пётр мог жить в ней, а затем и быть погребённым в её стенах...

Москва, задавшаяся мыслью сделаться вместо Владимира столицей наследственного великого княжения, была ещё так «смиренна кротостью», по удачному выражению первого жизнеописателя св. Петра, что в ней не было ещё ни одной каменной церкви. Св. Пётр, конечно, мог быть погребён в ней и в одной из деревянных церквей. Но его погребение в Москве было рассчитано на то, что при церкви, в которой он будет погребён, станут жить в ней, как бы по выраженному им через это завету, его преемники. Как будущей фактически-кафедральной церкви митрополитов (рядом с юридически-кафедральной – владимирским Успенским собором) нашей церкви надлежало быть каменной. Получив согласие св. Петра на то, чтобы быть ему погребённым в Москве, князь Иван Данилович с поспешностью приступил к постройке каменной церкви, как усыпальницы для митрополита. Церковь эта, весьма скромная по своим размерам²³³, хотя, несмотря на свою внешнюю скромность и ставшая вскоре знаменитой, была заложена 4 Августа 1326 года. В два или полтора осенние месяца она не могла быть складена сполна: между тем св. Пётр скончался той же зимой – с 20 на 21 Декабря²³⁴. Вследствие этого тело его было погребено в начатой, но не оконченной, церкви, которая была окончена и освящена уже в следующем 1327 году. Заранее приготовив для себя каменный гроб, он поставил его в отделении жертвенника или проскомидии у внешней стены²³⁵: здесь и положены были его останки.

[О кончине и погребении св. Петра читается в его первом житии: «Основанней же бывши церкви и гроб собе сотвори (святитель) святыма своима рукама. По мале же времени възвещена бысть святым ангелом смерть его. Сии же нача литургию творити о здравие (-и) благоверных царей и за благоверного князя Ивана, за княгиню, и за дети, и за вся воя его, и о всем мире, за вся усопшаа цари и князи, и за вся крестьяне усопшаа. Кончав святую службу и созвав многи нищиа, но (и) иереи и черноризици и черноризци, и створи милостыни многи, и раздая имение свое не токмо нищим, (но) и ереом, черноризцам, черноризицам, всем церковником и домочадцам. А благоверному князю не сущи тогда во граде. И призва единого от вельмож иже бе устроин старейшина граду, нарецаемь именем Протасей; сей бе на нищаа милостив и милосерд сердцем, и рече ему: «о чадо, мир подай иже благоверному князю и всему дому его, и тобе мир». «И вда ему влагалище на устрой церкви и на поминание своеа памяти, и прочаа домы (люди?) церковныя призва. Вечеру же бывшю, и нача святый вечернюю молитву, и еще сущи молитве во устех его и рече преподобному архимандриту Феодору, егоже воименова на митрополию: «мир ти, чадо, аз почити хощу». И абие предает дух. И послаша весть ко князю. Благоверный же князь вскоре приexa во град. Несену же святому ко гробу, они же мнеша, яко мертвеца несущи, но открыся некоему иноверцю о святем, и видев святаго сидящи на одре своём, с оба полы одра его благословляюща носящаа одр и благовернаго князя и весь род его и вся крестьяне. Онем же донесшим в основанную церковь, надгробную песнь певши, и вложиша во гроб святое его тело, иже бе сам створил, месяца Декабря в 21 день» (у преосвященного Макария в приложениях к IV т. История, стр. 311). Летописи Никоновская, – III, 131 fin., Воскресенская, – в Собрании летописей, – VII, 200 начало и Типографская, – стр. 80, сообщают, что на погребении св. Петра присутствовал епископ луцкий Феодосий.]

При мощах св. Петра начали твориться чудеса с самой минуты его погребения. Торжественным и формальным образом он был причислен к лику святых спустя всего 13 лет после своей кончины при следующем за ним митрополите Феогносте.

До настоящего времени сохраняются в Москве несколько священных предметов и вещей, которые усвояются преданием св. Петру. Они суть следующие:

1) написанная святителем икона Успения Божией Матери, находящаяся в Успенском соборе, в нижнем ярусе главного иконостаса, второй по правую сторону от царских врат;

2) другая написанная им икона Божией Матери, нарочито известная под именем Петровской, находящаяся в том же Успенском соборе, в приделе апостолов Петра и Павла;

3) принадлежавшая ему панагия (золотая, полуовальная, на серебряной золочёной цепочке, украшенная лалами и кафимскими зёрнами, с вставленным с передней стороны ониксом, на котором вырезано изображение пророка Даниила с греческой по сторонам надписью: ὁ προφήτης Δανιήλ, и с вырезанным на задней стороне, по золоту, образом Божией Матери Одигитрии), хранящаяся в Синодальной ризнице;

4) принадлежавший ему саккос (из лазоревого атласа, с вытканными в кругах четырёхконечными крестами), хранящийся в той же ризнице;

5) принадлежавшая ему епитрахиль (из гвоздичной камки, украшенная 6-ю большими и несколькими малыми дробницами, обнизанными мелким жемчугом), хранящаяся в той же ризнице;

6) принадлежавший ему посох, возобновлённый патриархом Иоакимом, находящийся в Успенском соборе и стоящий у патриаршего места;

7) его богослужебная шапка, находящаяся в том же соборе при его мощах (в духовных завещаниях великих князей, в летописях и в актах упоминается шейный крест чудотворца Петра, которыми он благословил Ивана Даниловича Калиту и весь его род, и которым великие князья благословляли бо́льших своих детей, т. е. старших своих сыновей, в настоящее время неизвестный, см. летописи Воскресенскую и Софийскую под 1524 годом, – в Собрании летописей VI, 272, и VIII, 285, и духовное завещание Ивана Васильевича Грозного у Карамзина IX, примечание 849, col. 182; крестом чудотворца Петра благословляем был при венчании на царство Фёдор Борисович Годунов, – Собрание государственных грамот и договоров. II, 189, Акты Экспедиции II, 86, но в чине венчания на царство Михаила Фёдоровича о нём не упоминается, – Собрание грамот и договоров III, 70 sqq, и можно думать, что во время междуцарствия похитила или уничтожила его святотатственная рука Поляков, которые, сидев в Кремле, разграбили царскую казну).

Св. Пётр, дав Ивану Даниловичу своё согласие быть погребённым вместо Владимира в Москве, оставил через это как бы завещание своим преемникам, чтобы они утвердились на жительство вместо первого в последней. Однако это своего рода завещание имело характер только приглашения и нисколько не обязательства, так что могло быть исполнено преемниками, начиная с непосредственного или первого из них, а могло быть и вовсе не исполнено. Между тем для московского князя в его государственных интересах было чрезвычайно важно, чтобы случилось так, как он желал, потому что пребывание митрополитов в его удельно-стольном городе представляло бы собой решительное обеспечение успеха явившейся у него мысли о возвышении своего удела на степень наследственного великого княжения. Надеяться на то, чтобы митрополит, присланный на место св. Петра из Греции и Грек, оказался именно таким человеком, какой быль желателен, т. е. который бы согласился содействовать новым политическим стремлениям Ивана Даниловича, конечно, было очень ненадёжно. И князь со св. Петром решились на смелое дело: обходя великого князя, они избрали в будущие преемники второму из них своего человека, некоего архимандрита Феодора²³⁶.

Но смелость не имела на этот раз того успеха, которым она иногда сопровождается: архимандрит Феодор не был поставлен патриархом в митрополиты и на место св. Петра был прислан из Константинополя Грек Феогност. Нам не известна история устранения Феодора от кафедры митрополии. В Константинополе, несмотря на два, только что перед тем бывшие, случая поставления митрополитов из природных Русских, не могли иметь охоты поступать таким образом; а поскольку неприятная просьба шла не от самого великого князя, а помимо него от князя удельного: то она и могла быть отстранена патриархом. Но необходимо думать, что, во всяком случае, помешал исполнению просьбы великий князь, – второй сын тверского Михаила Ярославича Александр Михайлович. Избрание кандидата в митрополиты московским князем было посягательством на его, великого князя, права, и при этом посягательством, которое было рассчитано именно против него: естественно, что он должен был со всей решительностью восстать перед патриархом против искания князя московского. (Очень может быть, что Александр Михайлович противопоставлял кандидату Ивана Даниловича своего собственного кандидата, но что патриарх отстранил и его, не желая между двумя соискавшими места кандидатами оказывать предпочтения одному).

На счастье Москвы, которой суждено было стать собирательницей Руси, дело её не пропало и с устранением её кандидата от кафедры митрополии. Перед самым прибытием на Русь нового митрополита Иван Данилович успел сесть на стол великокняжеский вместо Александра Михайловича (в конце 1327 – в начале 1328 года) и встретил нового митрополита не как удельный князь московский, а как великий князь русский. В воле нового митрополита было принять или не принять московские требования Ивана Даниловича; но, не принимая требований, он сделал бы своим врагом великого князя. С другой стороны, этот великий князь был государственный человек далеко не рядовой, следовательно, – как можно предполагать, обладал способностью убеждения и привлечения к себе людей не совсем обыкновенной. Как бы то ни было, новый митрополит изъявил готовность быть помощником Москвы в её государственных стремлениях и таким образом, заменяя своего предшественника, явился тем, чего Москва желала и искала. «Прииде, говорит о Феогносте московский летописец, на великий стол на митрополью, на Киев и на всю Русь, таже прииде в Володимер и в славный град Москву, пречистой Богородице Успению и к чудотворцову гробу Петрову, и на его место седе и в его дворе нача жити, милость Божия с ним и пречистыя Богородицы и великого чудотворца Петра молитва и благословение: иным же князем многим не много сладостно бе, еже град Москва митрополита имяше в себе живуща»²³⁷. Другие князья весьма поняли, какой смысл и какое значение могло иметь переселение митрополитов в Москву на жительство.

Феогност был поставлен в митрополиты русские или в конце 1327 или в начале 1828 года, ибо в Мае месяце второго года он был уже в России.

По прибытию на Русь он не проехал прямо на север, но остановился на юге, в волынской земле. В Мае месяце 1328 года он поставил здесь двух епископов – владимирского и галицкого, причём, участниками его в поставлении новых епископов были существовавшее или прежние епископы: перемышльский, холмский, луцкий и туровский²³⁸, иначе сказать – все наличные епископы галицко-волынской Руси. Считая вероятным думать, что епархии галицко-волынские подчинены были ведению митрополита литовского, поставленного в 1316–1317 году, нужно будет понимать дело так, что Феогносту при вступлении его на кафедру удалось достигнуть того, чтобы митрополия литовская была закрыта. А что при этом вступлении Феогноста на кафедру по всей вероятности была закрыта митрополия литовская, если и не входили в её состав епархии галицко-волынские, следует из того, что в числе епископов, участвовавших в поставлении новых епископов, мы видим епископа туровского, епархия которого в государственном отношении, как сказали мы выше, по всей вероятности, уже принадлежала тогда Литве. Акты патриархии константинопольской дают знать, что в Апреле месяце 1329 года находился в Константинополе митрополит литовский²³⁹. Считая вероятным сейчас сказанное, до́лжно будет предполагать, что митрополит литовский, кафедра которого была закрыта при поставлении Феогноста в митрополиты, явился в Константинополь, чтобы хлопотать о новом её открытии²⁴⁰.

После неизвестно сколь продолжительного пребывания в южной, волынской, Руси, Феогност в том же 1328 году прибыл на север, чтобы, согласно исканию великого князя Ивана Даниловича, стать вслед за св. Петром митрополитом именно московским.

Изъявив свой готовность быть помощником Москвы в её государственных стремлениях, он явился помощником весьма ревностным, так что в этом качестве приобрёл полное право на её благодарность, подобно своему предшественнику св. Петру и подобно своему преемнику св. Алексию.

Москва задалась высокой мыслью, поставив себя на место Владимира, сделаться столицей наследственного великого княжения; между тем она была до тех пор городом очень бедным. Так как соответствующая положению внешность одинаково необходимым образом требуется, сколько от людей, столько же и от городов: то князья московские, если они серьёзно помышляли сделать свой столицу столицей великого княжения, должны были позаботиться, чтобы сделать из неё в отношении к внешности город более или менее соответствующей роли, к которой она предназначалась. К заботам об этом и побудил митрополит Феогност Ивана Даниловича тотчас же по своему прибытию в Москву, причём и сам принял деятельное участие в их осуществлении. В древнее время как везде, так в частности и у нас на Руси, благоукрашение городов составляли храмы или церкви. У нас на Руси церквами, благоукрашающими города, считались церкви каменные, в отличие от церквей деревянных, каковыми были обыкновенные наши церкви. О благоукрашении Москвы церквами каменными и до́лжно было позаботиться, чтобы выдвинуть её из ряда городов бедных и сделать городом великолепным в тогдашнем смысле, достойным стать столицей великого княжения. Строение церквей каменных и началось в Москве тотчас же по прибытию в неё митрополита Феогноста, причём он сам не только явился помощником великого князя, но и взял на себя инициативу. На другой год после своего прибытия, в 1329 году, он построил в Москве две каменные церкви – Иоанна Лествичника²⁴¹ и апостола Петра (поклонения честных его вериг²⁴²; в следующем 1330 году великий князь заложил третью каменную церковь – св. Спаса в своём домовом или придворном Спасском монастыре²⁴³; спустя четыре года после этого, в 1333 году, великий князь построил ещё одну каменную церковь – архангела Михаила²⁴⁴. Таким образом, в самом непродолжительном времени после прибытия Феогноста в Москву, благодаря ему и его влиянию, в ней явилось пять каменных церквей, считая с той церковью Успения Божией Матери, которая была заложена перед смертью св. Петра и в которой он был погребён. Этим числом пяти каменных церквей Москва не сравнялась по их количеству с Владимиром; а поскольку все церкви, не исключая и церкви Успения Божией Матери, были по своим размерам весьма скромные, то вовсе не сравнялась с ним и по качеству церквей: но, не успев достигнуть ещё этого, она всё-таки сразу достигла того, чтобы решительно выдвинуться из ряда других городов владимирской или суздальской Руси. Теперь, заявляя свои высокие притязания, она вовсе не могла уже казаться смешной по несоответствию её притязаний с её внешностью²⁴⁵.

При мощах св. Петра начали совершаться чудеса с самой минуты его погребения. Князь Иван Данилович приказывал записывать чудеса и ещё прежде прибытия Феогноста на Русь, будучи побуждаем – с одной стороны, конечно, непосредственным желанием прославить чудотворца, а с другой стороны, несомненно, и государственными целями прославить Москву, удостоившуюся получить явный знак Божий к себе благоволения в том, что почивший в её стенах святитель сподобился получить от Бога дар чудотворений, посылал записи о чудесах во Владимир, чтобы они прочитывались с амвона в кафедральной митрополичьей церкви и таким образом становились известными всей Руси²⁴⁶. Чудеса продолжали совершаться при мощах св. Петра и после прибытия Феогностова на Русь. Митрополит, конечно, не мог отнять у мощей дара чудотворений; но он очень мог не позаботиться о торжественной канонизации чудотворца. Феогност, побуждаемый, с одной стороны, желанием воздать должное угоднику Божьему, явно прославленному Богом, а с другой стороны, несомненно, побуждаемый и желанием содействовать прославлению Москвы, поспешил торжественным и формальным образом причислить Петра к лику святых. Чтобы придать акту этого причисления или канонизации возможно бо́льшую торжественность и твёрдость, что́ также имело значение в видах политических, митрополит не совершил его сам собой, как это делалось у нас дотоле и на что имел он право, а испросил разрешение на него у патриарха. Сохранилось до настоящего времени послание к Феогносту константинопольского патриарха Иоанна Калеки от Июля месяца 1339 года, в котором патриарх благословляет митрополита причислить Петра к лику святых²⁴⁷. В своём послании патриарх пишет митрополиту: «Получили мы писание твоего святительства с извещением и вместе, удостоверением о бывшем пред тобой архиерее той же святейшей церкви, что по смерти он прославлен от Бога и явлен истинным угодником Его, так что от него совершаются великие чудеса и исцеляются всякие болезни. И мы возвеселились о сем и возрадовались духом и возслали Богу подобающее славословие. А поскольку твое святительство и от нас искало наставления о том, что́ до́лжно учинить, с таковыми святыми мощами, – (то отвечаем) и сам ты знаешь и не не ведаешь, какого чина и обычая держится в подобных случаях церковь Божия; получив твёрдое и несомненное удостоверение касательно и сего (святого), твоё святительство да поступает и относительно его всецело по тому же уставу церкви: почти и ублажи угодника Божия песнопениями и священными славословиями и предай сие на будущие времена, в хвалу и славу Богу, прославляющему прославляющих Его». Канонизация св. Петра имела ту особенность, что при этом мощи его не были изнесены из гроба, но по-прежнему остались сокрытыми в нём.

Несомненно, что эта канонизация имела для Москвы чрезвычайно важное политическое значение. Из очень длинного ряда русских митрополитов за трёхсотлетнее существование русской церкви св. Пётр, благоволивший избрать Москву местом своего обитания, был первый, удостоившийся торжественного церковного прославления: в этом могли видеть явный знак особенного Божия к ней благоволения, предназначившего ей исключительный жребий²⁴⁸. Вместе с тем, имея в стенах своих чудотворные мощи новопрославленного святителя, Москва необходимо должна была привлекать к себе взоры всей северной Руси. Вообще, гроб св. Петра, после того, как он, Пётр, был канонизован, стал твёрдым краеугольным камнем для неё в её стремлениях к политическому возвышению.

Прибыв на Русь и утвердив своё постоянное пребывание в Москве, митрополит Феогност на другой год после прибытия, в 1329 году, по примеру своих предшественников Кирилла и Максима, а вероятно, – и св. Петра, ходил в Новгород для его посещения.

Во время своего пребывания в Новгороде он должен был оказать политическую услугу великому князю Ивану Даниловичу. В Тверь в 1327 году приехал ханский посол (Шевкал), который сам лично и через свою свиту страшно утеснял жителей; дело дошло до открытого возмущения со стороны последних и произошедшая между Тверичами и Татарами резня окончилась тем, что посол ханский был убит, а все бывшие с ним Татары были перебиты. Тверской князь Александр Михайлович, бывший в то же время и великим князем владимирским, допустив сделать это (а может быть, и сам это устроив), бежал из Твери и укрылся в Пскове, а хан (Узбек), страшно разгневанный поступком Тверичей, отдал великое княжение Ивану Даниловичу и потребовал от нового великого князя, чтобы он представил ему Александра Михайловича. Иван Данилович в сопровождении других князей и Новгородцев отправился под Псков доставать тверского князя. Но Псковичи решительно не хотели выдавать Александра Михайловича. Тогда Иван Данилович обратился с просьбой к митрополиту, чтобы он наложил на тверского князя и на Псковичей церковное отлучение. Как видно из рассказа летописей, митрополиту, только что прибывшему на Русь, не хотелось начинать своей деятельности таким печальным действием, как церковное отлучение²⁴⁹; но, в конце концов, он был вынужден исполнить требование великого князя. Александр Михайлович, не желая, чтобы из-за него тяготело на Псковичах церковное отлучение, удалился от них в Литву к Гедимину, а митрополит после этого снял с Псковичей отлучение.

Возвратившись из Новгорода в Москву и совершив в ней, или, может быть, отчасти в ней, отчасти во Владимире, в течение последних месяцев 1329 года – первых месяцев 1330 года, поставления трёх новых епископов (ростовского, суздальского и тверского²⁵⁰, Феогност опять отправился в южную, волынскую, Русь, чтобы отсутствовать из Москвы на довольно продолжительное время. Из актов патриархии константинопольской видно, что в Апреле месяце 1331 года находился в Константинополе митрополит галицкий²⁵¹, а из актов, относящихся к нашей церковной истории, видно, что в Августе месяце 1331 года находился при митрополите Феогносте епископ галичский, участвовав в поставлении им одного нового епископа (черниговско-брянского²⁵². Два эти известия необходимо понимать и примирять таким образом, что в Апреле 1331 года епископу галичскому удалось достигнуть того, чтобы открыта была митрополия галицкая, но что весьма скоро за этим, к Августу месяцу того же года, по стараниям Феогноста, опять была закрыта. Это открытие галицкой митрополии и эти старания об её закрытии, нет сомнения, и заставили Феогноста предпринять путешествие в галицко-волынскую Русь и пробыть там довольно долго, с Марта-Апреля 1330 года до Апреля-Мая 1332 года²⁵³.

Виновником настоящего, весьма недолго продолжавшегося, отделения галицко-волынской Руси в особую митрополию с гораздо бо́льшей вероятностью должен быть считаем Гедимин литовский, чем великий князь галицкий, которым в 1331 году был последний князь из дома Романова Юрий Андреевич, ибо тот Романович представляется государем настолько слабым, настолько, так сказать, одной тенью государя, что усвоять ему искание для себя отдельного митрополита весьма маловероятно. Что касается до Гедимина, то он мог действовать или сам непосредственно или через своего сына Любарта, по христианскому православному имени Димитрий, который с 1320 года сидел на уделе в волынском Луцке, доставшемся ему после его тестя Льва Юрьевича, младшего брата великого князя Андрея, отца нашего Юрия II. Ответ на вопрос: почему Гедимин хлопотал о восстановлении митрополии галицкой, а не своей литовской, может быть дан без затруднения. В Константинополе гораздо легче было добиться восстановления митрополии галицкой, чем митрополии литовской: как дают знать греческие акты, император и патриарх константинопольские, один раз открыв митрополию литовскую, не хотели больше открывать её, потому что христиан в самой Литве было весьма мало, и что они удобно могли быть заведуемы соседним епископом русским²⁵⁴.

Во время пребывания Феогноста в южной Руси, вслед за тем, как 25 Августа 1331 года он поставил во Владимире Волынском новгородского архиепископа Василия, присылали к нему посольство Псковичи, с просьбой поставить им своего особого епископа. После отбытия митрополита из Новгорода тверской князь Александр Михайлович, ушедший из Пскова в Литву, снова возвратился в Псков, с тем, чтобы сесть в нём на княжение в качестве подручника Гедиминова. Псковичам, отторгавшимся от Новгорода в отношении государственном, очевидно, желательна была отдельность от него и церковная, и они, избрав кандидата в отдельные епископы псковские некоего монаха Арсения, отправили его к митрополиту с просьбой о поставлении. Просьба была настоятельно поддерживаема Гедимином и всеми князьями литовскими. Но Феогност, отчасти, вероятно, не желая оскорблять Новгородцев и их владыки, а отчасти, вероятно, потому именно, что исполнение просьбы соответствовало бы видам литовским, отказал в ней Псковичам, причём, как нужно думать, мотивировал свой отказ Гедимину чем-нибудь благовидным, т. е. приводил какое-нибудь каноническое основание для отказа.

Из галицко-волынской Руси Феогност не возвратился прямо в Москву, но предпринимал ещё путешествие из неё в Константинополь. Достигнув закрытия открытой было митрополии галицкой через своих послов к императору и патриарху, он, вероятно, находил нужным своё собственное путешествие к ним по той причине, что не были совсем устранены или явились новые опасности для восстановленного единства митрополии.

Возвратный путь из Константинополя в Россию, и именно в Москву, митрополит держал через Орду²⁵⁵. Может быть, ему нужно было видеть хана, которым был тогда знаменитый Узбек, для каких-либо дел церковных; может быть, он имел поручения к хану из Константинополя; а может быть, наконец, и то, что он шёл через Орду просто потому, что через неё лежала одна из дорог, по которым ему нужно было возвращаться из Константинополя на Русь, и, как кажется, одна из дорог, по которой наиболее ездили. В Москву митрополит прибыл весной 1333 года²⁵⁶.

В 1341 году произошла в Орде смена ханов: умер сейчас помянутый Узбек и на его место вступил сын его Чанибек (Джанибек)²⁵⁷. Так как Узбек при своём вступлении на престол узаконил, чтобы митрополиты являлись к новым ханам за получением утвердительных ярлыков, то Феогност должен был предпринять путешествие в Орду к новому хану для сейчас помянутой цели (в 1342–43 году). Это его путешествие в Орду едва не имело для церкви весьма печальных последствий. Когда он находился у хана, какие-то русские люди наговорили на него последнему, что он много бесчисленно имеет дохода и злата и сребра и всякого богатства и что поэтому весьма справедливо было бы, чтобы он платил в казну ханскую ежегодную дань²⁵⁸. Неизвестные русские люди, наговорившие хану на митрополита, были, вероятно, какие-нибудь удельные князья, потому что митрополит, представлявший собой исключительного сторонника и друга великого князя, должен был иметь между первыми врагов и недоброжелателей; а поводом к наговору могло послужить то, что Феогност, как мы имеем некоторые основания думать, действительно был человек, нарочито заботившийся об умножении митрополичьих доходов и в бо́льшей или меньшей мере преданный печальной страсти сребролюбия. Внимая наговорам, хан потребовал от митрополита, чтобы он обязался платить ему ежегодную дань, – с себя, подразумевается, и со всего духовенства. Но если, действительно, правда, что Феогност накликал было беду на русскую церковь своей заботливостью об умножении митрополичьих доходов; то он же сумел и предотвратить от неё беду. Несмотря ни на какие угрозы и старания ханских чиновников, через которых ведено было дело, он решительно отказал в предъявленном ему требовании. Хан золотоордынский, конечно, был деспот; но, во-первых, хан Чанибек был из числа деспотов лучших²⁵⁹; во вторых, и деспоты иногда уступают, когда против них твёрдо борются законом. У Монголов со времён Чингисхана существовал органический государственный закон, находившийся в знаменитой Ясе (как называлось собрание законов, изданное Чингисханом), что духовенства всех вер должны быть свободны от даней. Нет сомнения, что, опираясь на этот закон, митрополит и успел отстоять неприкосновенность прав русского духовенства. Всё-таки, однако, он не просто взял, а должен был купить себе победу: на подарки хану, ханше и их чиновникам он должен был истратить шесть сот рублей (каковая, на первый взгляд небольшая, сумма на самом деле составляет немалую сумму шестидесяти или более тысяч нынешних кредитных рублей²⁶⁰. По всей вероятности, значительная часть из этой суммы досталась жене хана знаменитой Тайдуле, ибо она, в знак своего благоволения к митрополиту, дала ему свой собственный ярлык сверх ярлыка хана – своего мужа: приобретение Феогностом благоволения этой ханши должно быть считаемо большим добром, извлечённым из худа.

При вступлении на кафедру Феогносту удалось закрыть открытую было митрополию литовскую; в 1331 году ему удалось закрыть вторично было открытую митрополию галицкую: но эта последняя митрополии спустя шесть лет после 1331 года вновь была открыта. В акте константинопольской патриархии, не имеющем даты, но который должен быть относим ко второй половине 1337 – к началу 1338 года²⁶¹, значится находящимся в Константинополе митрополит галицкий, – и к этому 1337–1338 году и должно быть относимо третье открытие митрополии галицкой²⁶². История этого открытия также совсем не известна, как и предшествующих двух. Во всяком случае, что касается до государя, которому должны быть усвояемы старания об открытии митрополии: то из трёх государей, между которыми в 1337–1338 году были разделены Галиция с Волынью и вся юго-западная Русь, старания должны быть усвояемы Гедимину с его сыном Любартом, ибо третий государь, – мазовецкий княжич Болеслав Тройденович, получивший в качестве женинова наследства именно в 1337 году собственную Галицию, помышлял не о том, чтобы восстановить последней митрополии, а чтобы ввести в ней католичество. Эта третья галицкая митрополия существовала до Августа месяца 1347 года, т. е. в продолжение 10 или 10 с небольшим годов²⁶³.

В греческих актах о закрытии митрополии сообщаются официальные сведения о пределах, которые она имела, именно – она обнимала Галицию, Волынь и юго-западную литовскую Русь. Епархии, принадлежавшие к ней, именуются: владимирская, холмская, перемышльская, луцкая и туровская²⁶⁴. В государственном отношении область митрополии, как мы сказали сейчас выше, не принадлежала какому-нибудь одному владетелю, а разделялась между тремя владетелями или слагалась из трёх частей, принадлежавших разным владетелям: Галиция сначала имела собственного государя в лице помянутого Болеслава Тройденовича, а потом сполна или не сполна досталась королю польскому. Государем Волыни был, одну часть её получивший по наследству, а другую захвативший силой, сын Гедиминов Любарт; государем третьей части Руси, входившей в состав митрополии, был великий князь литовский²⁶⁵. В сведениях, которые сообщаются актами относительно области митрополии, есть один непонятный для нас пункт. В числе епархий митрополии поименовывается епархия туровская; а так как область туровская в государственном отношении, несомненно, принадлежала тогда Литве, то из этого, несомненно, следует, что и литовская или принадлежавшая Литве Русь входила в область митрополии. Между тем в числе епархий митрополии не упоминается другая литовско-русская епархия полоцкая. Вероятнейшей причиной умолчания представляется нам следующее. В канцеляриях императорской и патриаршей не было известно, какие епархии входили в состав митрополии галицкой, открытой в 1337–1338 году; но в них известно было, какие епархии входили в состав митрополии галицкой, открытой в первый раз, в 1303 году. Предполагая, что состав епархий митрополии, открытой в 1337–1338 году, был тот же, что́ митрополии, открытой в 1303 году, канцелярии и перечисляют в актах те епархии, которые составляли митрополию 1303 года. А так как епархия полоцкая не входила в состав митрополии 1303 года, то по этой причине её и не значится в числе епархий митрополии 1337–1338 года.

В актах сообщается нам нечто и из внутренней истории митрополии, именно – патриарх в своём постановлении об её закрытии разрешает и соборно снимает церковное запрещение, которое произнесено было против епископов и других лиц, не хотевших повиноваться митрополиту²⁶⁶. Затем узнаём, что митрополит Феогност и прежде закрытия митрополии и при самом закрытии возводил на бывшего митрополита какие-то, к сожалению, остающиеся вовсе неизвестными, обвинения. Что вследствие этих обвинений император и патриарх решили по закрытию митрополии подвергнуть бывшего митрополита соборному суду последнего, и что патриарх призывал его на свой соборный суд. Император пишет в своей грамоте к митрополиту Феогносту: «Относительно галицкого митрополита моё царское величество определило, чтобы он прибыл сюда на суд по возводимым на него обвинениям, которые ты и прежде возбуждал против него и теперь опять возбуждаешь», и приглашает митрополита для предъявления обвинений патриаршему собору или явиться самому лично или прислать уполномоченных²⁶⁷. Патриарх в своей грамоте к бывшему галицкому митрополиту пишет: «Против твоего святительства предъявлены обвинения, требующие соборного расследования, посему предписываем тебе предстать и явиться на наш священный и божественный собор, дабы по соборном исследовании тех обвинений состоялось, что́ признано будет канонически справедливым²⁶⁸.

Имеем некоторые сведения и о закрытии митрополии. В Никоновской летописи читается под 1347 годом: «Того же лета пресвященный Феогност, митрополит киевский и всея Русии, посоветова нечто духовне с сыном своим великим князем Семеном Ивановичем, и тако послаша в Царьград к патриарху о благословении»²⁶⁹. Под благословением, которое желали получить митрополит и князь от патриарха, вероятно, надлежит разуметь благословение 3 брака Симеона Ивановича, в который он вступил, отослав от себя вторую жену²⁷⁰; но вместе с просьбой к патриарху о благословении брака обращена была к императору с патриархом и просьба о закрытии галицкой митрополии. Об этой последней просьбе император в своём хризовуле о закрытии митрополии говорит: «Тамошние (русские) христиане не терпят нарушения своего обычая (состоящего в том, чтобы быть им под паствой одного митрополита); вот и теперь об этом деле доносит моему царскому величеству благороднейший великий князь Руси кир Симеон и вместе с другими тамошними князьями просит, чтобы моим царским хризовулом (отделённые в особую митрополию) епископии снова подчинены были святейшей митрополии киевской, как было и прежде»²⁷¹. Современный греческий историк Никифор Григора сообщает, что великий князь Симеон Иванович вместе с другими русскими князьями прислал императору Иоанну Кантакузину большую сумму денег на возобновление упавшей в 1345 году восточной апсиды константинопольской св. Софии²⁷². Принимая, что деньги были посланы именно в 1347 году или около 1347 года, не невероятно будет думать об их отношении к закрытию галицкой митрополии одно из двух, именно – или что они составляли благодарность за это закрытие или что закрытие последовало отчасти в благодарность за них²⁷³.

Подобно трём своим после-монгольским предшественникам, Феогност предпринимал путешествия по своей митрополии: кроме посещения им Новгорода в 1329 году и кроме двух его путешествий в волынскую землю, мы знаем ещё из летописей и из сохранившихся исторических актов, что в 1340 году он был в Брянске, что в 1341 году он во второй раз посетил Новгород что в 1348–1349 году во второй раз путешествовал в волынскую землю (возвращённую ему в 1347 году) и что когда-то он был в Костроме (принадлежащей к его собственной епархии²⁷⁴). Но одно свидетельство о путешествиях Феогноста, которое мы имеем, даёт нам подозревать, что они служили не столько к пользе управления, сколько к отягощению духовенства. О приезде митрополита в Новгород в 1341 году Новгородский летописец говорит: «приеха митрополит Фегност Гречин в Новъгород с многими людми, тяжко же бысть владыце и манастырем кормом и дары». Т. е. митрополит требовал от архиепископа (с белым духовенством) и от монастырей слишком дорогих кормов себе и своей многочисленной свите и как себе, так и свите, слишком больших даров.

Во время бытности в Костроме митрополит Феогност держал собор. Но об этом соборе, кроме того, что им решён был спор между двумя епископами о границах епархий (рязанским и сарайским²⁷⁵, более нам ничего неизвестно. По сообщению одной летописи, в 1353 году, незадолго до смерти Феогноста, был «снем на Москве (великому князю) Семиону (Ивановичу) и князю Константину Васильевичу (суздальскому) про причет церковный»²⁷⁶. Но о чём именно был снем или съезд, остаётся нам совершенно неизвестным. Возможно, что собор и снем сделали какие-нибудь важные постановления, которые весьма до́лжно было бы знать нам: но, как много раз говорили мы прежде и как не мало раз придётся сказать нам и после, летописцы наши ведут себя по отношению к церковным делам так, что теперешним историкам церкви остаётся только плакать...

В послесловии к одной рукописи, написанной при великом князе Иване Даниловиче Калите в 1339 году, утверждается, что «при его державе престали безбожные ереси»²⁷⁷. Если писец рукописи, обнаруживающий в своём послесловии (пространном) наклонность к сочинительству, просто-напросто не сочиняет ересей или же если он не разумеет под ересями чего-нибудь в несобственном смысле этого слова: то пока мы совершенно ничего не можем сказать о ересях, бывших при Иване Даниловиче и в первую половину правления митрополита Феогноста.

Мы говорили выше, что в правление св. Петра началась у нас обличительная проповедь против существовавшего у нас, вслед за Грецией, обычая взимания епископами платы за постановления в церковные степени. В правление митрополита Феогноста проповедь продолжалась. Известен в настоящее время сборник, составленный при Иване Даниловиче († 1340), который надписывается: «Книга, нарицаемая Власфимия, рекше хула на еретики, – главы различные от евангелия и от канон святых отец, в нихже обличения Богом ненавистных злочестивых духопродажных ересей». В сборнике, состоящем из 67 глав, сведены в одно место канонические постановления церкви и неканонические писания отцов против симонии или поставления на мзде. Цель сборника, как это ясно из его содержания, состоит в том, чтобы дать в нём противникам взимания платы за поставления паноплию или всеоружие для борьбы против обычая и против его защитников. К сожалению, мы не можем сообщить о сборнике ближайших сведений, потому что он известен нам только по весьма краткому описанию²⁷⁸.

В правление митрополита Феогноста, в 1348 году, как сообщают наши летописи, русские наши богословы были вызываемы на международный диспут с богословами латинскими. Соседняя с нами Швеция, бывшая чрезвычайно преданной католичеству, вследствие возбуждений, деланных из Рима, решалась на такие попытки, как покорение нас, Русских, латинству силой оружия. Мы говорили выше, что поход Шведов на Новгород 1240 года, в котором они потерпели страшное поражение от Александра Ярославича Невского, был ничем иным как крестовым их походом на нас, предпринятым с сейчас указанной целью. Через столетие с четвертью после этого поражения Шведы надумали предпринять новый крестовый поход против России.

[В 1351 году папа побуждал Шведов к крестовому походу против Русских, см. его послание к архиепископу упсальскому от Марта месяца этого года у Тургенева в Historica Russiae Monimenta, I, 115.] Но на сей раз, как рассказывают наши летописи, прежде чем обращаться к оружию, они вызывали наших богословов на диспут с их богословами. В Новгородской летописи под 1348 годом читаем: «Магнушь, король свейской земли, прислал к новогородцем, рек: пошлете на съезд свой философ, (а) аз послю свой философ, дажь поговорять (чтобы поговорили) про веру; а аз то хощу слышеть, коя будет вера лучши; а иже (если) ваша будет вера лучши, ино аз иду в вашу веру, или пакы аще наша вера лучши, и вы пойдете в нашу веру, и будем вси за един человек, или не пойдете (а если не пойдёте) в единачьство, и аз хощу ити на вас со всею моею силою». Швеция имела в XIV веке некоторое образование, должна была иметь учёных до некоторой степени богословов, и нет сомнения, что король шведский был совершенно уверен в победе своего философа над философом русским. В Новгороде наоборот должны были очень хорошо сознавать, что нашим богословам вовсе не выйти победителями из предлагавшейся учёной битвы. Получив от короля вызов, новгородские власти, с тогдашним владыкой Василием во главе, устроили общенародное совещание и после совещания отвечали Магнусу: «аще хощеши уведати, коя вера лучши, – наша ли или ваша, пошли в Царьград к патриарху, зане мы прияли от Грець правоверную веру, а с тобою ся не спираем про веру». После отказа Новгородцев от прения о вере король действительно пошёл на них войной, но война была небольшая и имела благополучный для Новгородцев конец²⁷⁹.

Одновременно с тем, как отказываться от прений с богословами латинскими, богословы наши имели свои прения домашние. От владыки новгородского Василия, который в 1348 году отклонил вызов короля шведского и который умер в 1352 году, сохранилось до настоящего времени послание к епископу тверскому Феодору о земном рае²⁸⁰. Из этого послания и узнаём, что в Твери происходили распри о том, погиб или не погиб земной рай, в котором был поселён Богом Адам по сотворению и в котором он пребывал в состоянии невинности. Епископ тверской Феодор принадлежал к стороне тех, которые утверждали, что рай этот погиб, т. е. более не существует. Но архиепископ новгородский был противоположного мнения. Узнав о происходящих в Твери распрях и о том, какого мнения держится епископ, владыка Василий и написал к Фоедору послание, в котором утверждает, что рай не погиб, но существует и до сих пор. Своё мнение архиепископ доказывает ссылкой на апокрифы, в которых говорится о некоторых святых, будто одни из них жили близ рая, а другие были в нём самом, и наконец, ссылкой на своих новгородских купцов, которые, плавая по Чёрному или Каспийскому морю, будто бы занесены были бурей к месту святого рая. Подробнее об этом послании архиепископа Василия к епископу Феодору и об его содержании мы скажем в другом месте.

В 1353 году, перед самой смертью митрополита Феогноста, архиепископ новгородский Моисей, незадолго перед тем во второй раз занявший кафедру вместо умершего Василия, посылал послов в Константинополь к императору и патриарху, «прося от них, по свидетельству Новгородской летописи, благословения и исправления о непотребных вещах, приходящих с насилием от митрополита». К сожалению, остаётся нам неизвестным положительно, в чём именно состояли непотребные вещи. Никоновская летопись даёт знать, что жалоба была относительно проторей на поставлениях и относительно церковных пошлин святительских²⁸¹. Так как не могла иметь места жалоба относительно проторей, которые взимались епископами с низшего духовенства, ибо невозможно предполагать того случая, чтобы митрополит понизил размеры этих проторей: то необходимо разуметь протори, которые взимались митрополитами с самих епископов и понимать дело так, что Феогност слишком много взял или потребовал с Моисея за вторичное занятие им кафедры²⁸². Что касается до церковных святительских пошлин, то под ними до́лжно разуметь те пошлины, которые взимались митрополитами с низшего духовенства всей митрополии и понимать дело так, что Феогност возвысил эти пошлины. Решение патриарха по жалобе архиепископа последовало при преемнике Феогноста св. Алексие. В речах о последнем мы и скажем о нём.

Митрополит Феогност приобрёл право на величайшую благодарность Москвы не только тем, что сам был верным и усердным её другом и сделал всё, что́ мог, с целью содействия её политическому возвышению, но и тем, что позаботился и успел оставить преемника по себе, который довёл союз высшей церковной власти с князьями московскими до его конца и до его неразрывности. Феогност, подобно св. Петру, имел своей фактической столицей Москву; Но и это пребывание второго митрополита в Москве не создавало для третьего митрополита – его преемника непременной обязанности сделать то же самое: Преемник Феогноста, как и преемник св. Петра, мог возвратиться снова во Владимир и там под влиянием других князей стать из друга Москвы её врагом; а между тем князья московские ещё не находились в таком положении, чтобы совершенно исключалась возможность подобного случая. Митрополит Феогност оставил в св. Алексие преемника по себе, который имел вполне заменить для Москвы его самого. Эта услуга Феогноста Москве имеет тем бо́льшую цену, что, будучи Греком, он шёл в данном случае против своих интересов греческих, ибо поставление митрополитов русских из природных Русских, каков был св. Алексий, далеко не считалось константинопольской патриаршей кафедрой делом желательным.

Современный Феогносту греческий историк Никифор Григора сообщает известие о нашем русском митрополите, как о богослове, именно – известие о том, как отнёсся Феогност в поднявшимся в Константинополе в 1341 году так называемым паламитским спорам (по поводу учения Григории Паламы о несотворенности фаворского божественного света). Но известие вовсе не может быть признано за совершенно надёжное. Будучи ожесточённым врагом Паламы и его учения, Григора уверяет, что с решительной враждой отнёсся к учению и русский митрополит. Он говорит, что приверженцы паламитской партии, желая увлечь и Феогноста в пропасть их собственной погибели, послали ему, как и всем другим архиереям, новые томы (том или определение собора 1341 года, которым признавалось и одобрялось учение Паламы), но что он, прочитав (присланные ему писания) и увидев (в них) тьму хулений и над всем деспотически господствующее (в них) эллинское многобожие, тотчас поверг (их) на землю и заткнув уши с великою поспешностью отскочил от злого слышания, – что он написал пространные укоризны, с надлежащими из Священного Писания обличениями и доказательствами, и послал их патриарху и епископам, называя этих последних безбожными и многобожными и крайне бесстыдными отметниками и гонителями отеческих преданий и подвергая их подобающим анафемам²⁸³.

Мы сказали выше, что, по свидетельству того же Григоры, великий князь Симеон Иванович с другими князьями русскими прислал императору Иоанну Кантакузину большую сумму денег на возобновление упавшей восточной апсиды св. Софии. Какое бы ни было отношение этой большой суммы денег к закрытию галицкой митрополии, но со всей вероятностью нужно думать, что император обязан был ею главным образом митрополиту Феогносту и его греческому, в частности константинопольскому, патриотизму, ибо, по Григоре, его родиной был Константинополь.

Не особенно надёжны похвалы Григоры, поскольку он слишком руководился партийными взглядами и поскольку мы знаем совершенную несостоятельность некоторых его порицаний, но, во всяком случае, он отзывается о митрополите Феогносте с очень большими похвалами, называет его мужем разумным и боголюбивым и говорит, что в Константинополе, который был его родиной и которого он служил украшением, ещё юношей он приобрёл знание божественных канонов и законов²⁸⁴. А две наши собственные летописи называют Феогноста великим наставником²⁸⁵. О том, что до некоторой степени он может быть заподозриваем в страсти сребролюбия, мы говорили выше.

О систематической папской пропаганде в юго-западной Руси, которая началась со времени митрополита Феогноста и несколько ранее его – с последних лет правления св. Петра, мы скажем ниже, в особом отделе, посвящённом этой пропаганде.

Митрополит Феогност, скончался 11 Марта 1353 года²⁸⁶. Он погребён в построенной им церкви ап. Петра (которая, как мы говорили выше, составляла не самостоятельную церковь, а придел церкви Успения Божией Матери или Успенского собора. Он положен был в своей церкви об стену со своим предшественником св. Петром²⁸⁷.

Преемником митрополита Феогноста, как мы давали знать сейчас выше, был св. Алексий. Подобно Кириллу III и св. Петру он был природный Русский и по родителям своим так же, как оба они, был южанин, хотя и родившийся уже на севере.

Источниками сведений о жизни св. Алексея, подобно тому, как о жизни св. Петра, должны бы служить кроме летописей его жития, которых мы имеем даже и не два, а целых пять. Но эти пять житий сообщают ещё менее сведений об Алексии, чем два о Петре. Они говорят об его происхождении, об его пострижении в монахи и монашеской жизни, об его поставлении в митрополиты; но они ни слова не говорят об его деятельности в сане митрополита ни церковной, ни государственной. Очень может быть, что в этом случае недостаток сведений и не от нежелания сообщать их, а от их неимения. Первый жизнеописатель св. Алексия, епископ пермский Питирим, которого не в состоянии были дополнять от себя последующее жизнеописатели и труд которого они воспроизводят только в новых литературных редакциях, с небольшими дополнениями из источников письменных, составил своё сказание не ранее, как спустя лет около 70 после смерти св. Алексия. А при такой отдалённости времени жизни святителя биограф его мог оказаться в невозможности собрать сведения, несмотря на всё желание сообщить их²⁸⁸. Недостаток русских сведений о св. Алексии, почерпаемых из летописей и из житий, в значительной степени восполняется сведениями, какие находим в сохранившихся до настоящего времени актах греческих²⁸⁹.

Св. Алексий происходил из весьма знатного боярского рода, иначе сказать – был по своему происхождению знатный (вельможный) аристократ. Отец его Феодор Бяконт был черниговский боярин; из опустевшего после нашествия Монголов и совершенно упавшего Чернигова²⁹⁰ он приехал на службу в Москву к князю Даниилу Александровичу и принят был здесь в число самых первых бояр²⁹¹. Св. Алексий, получивший в крещении имена Симеона-Елевферия, был старший сын Феодора Бяконта и родился у него уже после приезда его в Москву между 1293–1298 годами²⁹². Крестным отцом первого сына у новоприехавшего боярина был сын самого князя Даниила Александровича Иван Данилович (известный потом под именем Калиты). Епископ Питирим уверяет, что Симеон-Елевферий получил отличное в тогдашнем смысле и по тогдашнему времени образование; он говорит о нём: «ещё детищем буда (-дучи) изучися всей грамоте и в уности сый всем книгам извыче», т. е. что после изучения грамоты или искусства читать он ещё в юности приобрёл возможно хорошую книжную начитанность²⁹³.

На 20–21 году возраста Симеон-Елевферий принял решение посвятить себя иноческой жизни и постригся в монахи с именем Алексий в одном из монастырей, находившихся в самой Москве, именно – Богоявленском, существующем до настоящего времени²⁹⁴. В монастыре Алексий провёл, «добре, по словам Питирима, подвизался на добродетель и всё иноческое житие исправив», года 22 – лет 27²⁹⁵.

Но затем его крестный отец великий князь Иван Данилович Калита и митрополит Феогност пришли относительно него к той мысли, чтобы быть ему преемником последнего на кафедре митрополии. Я говорил выше, что пребывание Феогноста, вслед за св. Петром, в Москве нисколько не создавало обязательства для его преемника поступить точно также: преемник Феогноста мог снова захотеть возвратиться во Владимир, между тем князь московский ещё не чувствовал себя в таком положении, чтобы совершенно надеяться предотвратить подобную случайность. Желая устранить возможность подобной случайности, Иван Данилович и митрополит Феогност и решили сделать то, что первый из них неудачно сделал было вместе с св. Петром, именно – самим избрать кандидата на кафедру митрополии. При этом решении выбор князя и митрополита и пал на Алексия. Весьма близкий ко двору великого князя по своему рождению, сын боярина Бяконта не должен был порвать своих связей с двором и по удалению в монастырь, тем более – в монастырь, находившийся в самой Москве. Напротив, теперь эти его связи должны были сделаться ещё теснее, ибо теперь он являлся во дворец не в качестве слуги, а в качестве инока, приносящего благословение и душеспасительную беседу. Алексий обладал блестящими талантами, и этого великий князь не мог не заметить при ближайшем его наблюдении; не мог великий князь сомневаться и в совершенной преданности своего крестного сына себе и своему дому: а всё это и должно было решить его выбор. Вследствие этого решения тотчас после смерти Ивана Даниловича, в первый год правления сына его Семёна Ивановича, именно – в конце 1340 года, св. Алексий как предызбранный кандидат в митрополиты, сделан был митрополичьим наместником²⁹⁶. В должности митрополичьего наместника, которая состояла главным образом в том, чтобы быть митрополичьим судьёй²⁹⁷, Алексий провёл 12 с лишком лет. В 1350 году, на 11 год наместничества Алексиева, митрополит Феогност впал в болезнь²⁹⁸.

Сознавая болезнь опасной, митрополит вместе с великим князем Семёном Ивановичем отправил посольство в Константинополь к императору и патриарху с прошением, чтобы в случае смерти его – Феогноста не был ставим в митрополиты русские Грек, но был поставлен кандидат, который будет прислан из Москвы. После смерти св. Петра Иван Данилович Калита посылал было в Константинополь своего кандидата с подобной просьбой, и просьба не была уважена. Но Иван Данилович тотчас после смерти Петра не был великим князем русским, так что не мог иметь и собственного авторитета в глазах патриарха и должен был встретить решительное противодействие себе со стороны великого князя (которым был тверской князь Александр Михайлович). Семён же Иванович был великим князем русским и притом великим князем, который уже до такой степени сознавал свой силу, что ему давали титул Гордого. К этому, митрополит Феогност был Грек и, – выражаясь тривиальным языком, – должен был знать в Константинополе все входы и выходы, т. е. должен был знать, какими путями вести там дело, чтобы добиться успеха. Как бы то ни было, но из Константинополя посольство возвратилось с ответом от императора и патриарха, что просьба принимается. Прежде чем возвратилось посольство из Константинополя, в начале Декабря 1352 года, за три месяца до своей смерти, Феогност поставил Алексия в епископы владимирские, т. е. в свои митрополичьи викарии²⁹⁹. Не совсем ясно, зачем он сделал это и притом странным образом дал ему титул владимирского, тогда как владимирским был он сам. Можно до некоторой степени подозревать, что на случай неуспеха своей просьбы в Константинополе, т. е. что если бы в Константинополе не захотели согласиться на поставление Алексия в митрополиты и поставили митрополита из Греков, то этот, придя в Россию и найдя кафедру владимирскую занятой, поневоле должен бы был согласиться жить в Москве и стать вместо киево-владимирского киево-московским.

Митрополит Феогност умер от своей болезни, начавшейся в 1350 году, 11 Марта 1353 года³⁰⁰, а через 47 дней после него, 26 Апреля умер и великий князь Семён Иванович от свирепствовавшей тогда в России повальной болезни, которую летописцы называют чёрной смертью, оставив великокняжеский престол брату своему Ивану Ивановичу. Посольство, возвратившееся из Константинополя от императора и патриарха, не застало в живых ни того ни другого.

Тотчас после прибытия из Константинополя послов, которые возвратились вскоре после смерти Феогноста и Семёна Ивановича³⁰¹, Алексий отправился туда для поставления в митрополиты. Однако, хотя в Константинополе и изъявили согласие поставить его, он поставлен был вовсе не тотчас, как явился пред лицо императора и патриарха. Сохранилось до настоящего времени деяние патриаршего собора об его возведении в митрополиты³⁰². Из этого деяния оказывается, что он жил в Константинополе на испытании в продолжение целого года. Император и патриарх изъявили согласие на поставление в митрополиты русские природного Русского, но вовсе не с особенной охотой, и желали увериться, таков ли присланный кандидат, чтобы его безопасно было поставить, т. е. что он сохранил должное повиновение патриарху: а потому и продержали его в Константинополь целый год, желая его высмотреть, о чём, т. е. о каковом испытании, прямо говорится в деянии соборном³⁰³. Так как в Константинополе господствовали тогда такие нравы, что никакое испытание не могло быть выдержано без надлежащего приложения, сколько бы ни были высоки качества и сколько бы ни были бесспорны права испытуемого³⁰⁴: то с большой вероятностью нужно думать, что продолжительное испытание, которому был подвергнут Алексий, обошлось ему весьма дорого и что на поминки императорским и патриаршим чиновникам, если не на поднесение даров самим императору и патриарху, он вынужден был истратить бо́льшую и очень большу́ю сумму денег.

Он возведён был патриархом, которым был тогда Филофей³⁰⁵, из епископов владимирских в митрополиты киевские и всея России в Июне месяце 1354 года³⁰⁶. В помянутом соборном деянии относительно случая его поставления в митрополиты русские, как природного Русского, пишется: «хотя подобное дело совершенно необычно и небезопасно для церкви, однако ради достоверных и похвальных свидетельств о нём (Алексии) и ради добродетельной и богоугодной его жизни мы судили этому быть, но (это) относительно одного только кир Алексия и отнюдь не дозволяем и не допускаем, чтобы на будущее время сделался архиереем (митрополитом) русским кто-нибудь другой, устремившийся (сюда) оттуда: из (клириков) сего богопрославленного, боговозвеличенного и благоденствующего Константинополя должны быть поставляемы митрополиты русские»... Затем, соборная грамота делает митрополиту предписание относительно посещений им Константинополя: «Поскольку он (кир Алексий) необходимо должен, как повелевают божественные и священные каноны, приходить сюда по долгу своей зависимости от святой Божией вселенской и апостольской церкви и по предписанию канонов, но не имеет удобства приходить каждый год, как по дальности пути, так и по его трудности: то мы повелеваем, чтобы он через каждые два года, поскольку дело подлежит отчёту (εὐθυντοῦ ὄντος τοῦ πράγματος, – поскольку он должен давать отчёт в управлении митрополией?), приезжал сюда как по самому своему долгу, который лежит на нём, так и по прилучающимся необходимым церковным нуждам, а также и для (разрешения) возникающих во всём его округе важных вопросов.

[Слова εὐθυντοῦ ὄντος τοῦ πράγματος А. С. Павлов переводит: если настоит дело, требующее рассуждения, – col. 50, середина. Мы не согласны с ним потому, что о делах, требующих рассуждения, говорится далее («по прилучающимся необходимым церковным нуждам»), так что при его переводе получается не совсем ладный плеоназм; при том же и слово εὐθυντός (у Павлова, вслед за Миклошичем, неправильно εὐθύντου вместо εὐθυν τοῦ), – более за отчёт, чем за рассуждение. (Указываем перевод А. С-ча в виду того возможного случая, что ошибаемся мы, а не он)]. Если же по какой-либо немощи или по другим препятствиям он не в состоянии будет лично явиться на состоящий при нас священный и божественный собор, то обязан избрать и послать сюда из своего клира, кого найдёт способным. И доносить посредством собственных, надлежаще скреплённых, грамот о неотложно нужных делах, дабы они по благодати Божией получили здесь надлежащее устроение и исправление». Мы говорили прежде, что в Греции в отношении к обязанности являться на патриаршие соборы митрополиты разделялись на две категории, – на митрополитов, имеющих под собой округи подчинённых епископий и на митрополитов, не имеющих таких округов, или титулярных. Последние обязывались ежегодно являться к патриарху, чтобы составлять при нём его σύνοδον ὲνδημοῦσαν; что же касается до первых, то они должны были приходить к патриарху на его собор только по мере нужды³⁰⁷. Так как митрополит Алексий принадлежал к первой категории митрополитов, то на него не простиралось требование, которое предъявляет ему соборное деяние. С большей вероятностью можно предполагать, что оно было предъявлено к нему по той причине, что он был природный Русский. Обязывая Алексия являться к себе через каждые два года, патриарх хотел иметь постоянные доказательства его надлежащего себе повиновения. Не знаем, исполнял ли Алексей требование собора посредством посыла в Константинополь своих уполномоченных, но что касается до его собственных путешествий в него, то во всё время своего 24-летнего пребывания на кафедре он был в нём и всего дважды, считая и с настоящим разом.

С получением сана митрополичьего не кончилось для Алексия испытание в Константинополе. Напротив, теперь начался для него там новый стадий испытания.

Ещё месяцев за восемь – за десять до смерти митрополита Феогноста явился в Константинополь некий Феодорит и домогался у патриарха сделаться митрополитом русским. Патриарх, как он рассказывает сам³⁰⁸, произведши тщательное испытание (о деле) и узнав, что митрополит Феогност был ещё жив, не принял Феодорита и объявил ему, чтобы он подождал, пока он – патриарх обошлется (с Россией) и узнает истину о Феогносте. Тогда Феодорит убежал из Константинополя в Тернов и купил себе посвящение в митрополиты у патриарха болгарского. В то время как Алексий находился в Константинополе, ожидая себе поставления в митрополиты, Феодорит явился в Киев и сел там на кафедру митрополичью. Известия, которые находим мы о Феодорите в грамотах патриарших, не совершенно ясны; но они без труда и с уверенностью могут быть разъяснены. Невозможно думать, чтобы Феодорит был самовольный искатель приключений, который бы сумасбродно надеялся, что придёт он в Константинополь, изъявить здесь желание получить кафедру русской митрополии, и она действительно будет ему дана; необходимо думать, что он был прислан в Константинополь из юго-западной Руси с тем, чтобы быть поставленным в отдельные митрополиты галицко-литовские. А если патриарх говорит о нём так, что как будто бы он искал занять кафедру митрополии всея России: то в речах патриарха нужно видеть не более, как простые неточность и необстоятельность. (Может быть, и намеренные, чтобы представить Феодорита, позволившего себе обратиться за посвящением к патриарху терновскому, таким человеком, который являлся в Константинополь с нелепыми притязаниями). В 1347 году, как мы говорили выше³⁰⁹, митрополиту Феогносту вместе с великим князем Симеоном Ивановичем удалось достигнуть того, чтобы закрыта была отдельная митрополия галицко-литовская. Но в Галиции и Литве, из которых первая подпала тогда под власть Польши, имевшей своим королём Казимира Великого (1333–1370), а во второй был великим князем знаменитый Ольгерд (1341–1380), сын Гедиминов, могли тотчас же возобновить попытку о новом приобретении отдельного митрополита, ибо хотя в актах и грамотах 1347 года разделение русской митрополии на две особые митрополии называлось новизной и делом беззаконным, однако король и великий князь не могли не знать хорошо, что это пустые слова, которые ничего не значат и на которые, в случае подкрепления просьбы другими «вескими» доказательствами, могли не обратить никакого внимания. Патриарх говорит, что он отвечал Феодориту, чтобы тот подождал, пока он – патриарх, обославшись с Россией, узнает истину о Феогносте. Это значит, что Феодорит пришёл в Константинополь с жалобами на Феогноста, именно, как до́лжно думать, с той, обычной Галичанам и Литовцам жалобой, что митрополит, живущий на севере, оставляет в небрежении галицко-литовскую часть своей митрополии. Что заставило Феодорита бежать из Константинополя, чтобы искать незаконного поставления у патриарха терновского, не видно. Но и незаконно поставленный он был принят Ольгердом и сел в Киеве в качестве митрополита галицко-литовского (если был принят Ольгердом, то ясно, что им был и послан). Алексий не искал у патриарха приговора соборного, которым бы отделение Литвы в особую митрополию объявилось, как в 1347 году, делом беззаконным (потому, конечно, что находил это искание в данную минуту напрасным и невозможным); но в отношении к Феодориту он имел до патриарха две просьбы.

Как мы говорили выше, есть вероятность думать, что современные Феогносту до 1347 года отдельные галицко-литовские митрополиты оспаривали и освояли у него Киев, остававшийся подлинной столицей митрополитов всея России, но с 1321 года в отношении государственном ставший литовским.

[Слова́ о том, когда Киев стал литовским, по недосмотру не исправлены согласно с тем, что́ говорим на стр. 128 (электронная версия – сноска № 213, прим. корр.) (и на стр. 160–161 в примечании 3 электронная версия – сноска № 268, прим корр.).] Феодорит действительно сделал то, что с вероятностью можно предполагать об его предшественниках: он завладел Киевом и поселился в нём, как в своём кафедральном городе. Во-вторых, Алексий опасался, как бы Феодорит не сделал попыток подчинить своей власти новгородской епархии. Перед самой смертью митрополита Феогноста, как мы тоже говорили выше, владыка новгородский послал посольство в Константинополь с жалобой на непотребные вещи, приходящие с насилием от митрополита: естественно, Алексий мог опасаться, чтобы Феодорит, пользуясь этим, не попытался привлечь на свой сторону новгородского архиепископа. Таким образом, Алексий обратился к патриарху с двумя просьбами: во-первых, чтобы ему был возвращён из-под Феодорита Киев; во-вторых, чтобы он – патриарх, употребил своё содействие к предотвращению посягательств Феодорита на Новгород. Патриарх удовлетворил обе просьбы Алексия. Во исполнение первой просьбы патриарх составил соборное определение³¹⁰, которым признаётся и утверждается случившееся при Максиме переселение митрополитов всея России на жительство из Киева во Владимир или перенесение ими своего седалища (κάθισμα) из первого в последний, как совершённое по благословной вине, но которым вместе с тем признаётся и объявляется за собственный престол митрополитов и за первое их седалище (οἰκεῖος θρόνος καὶ πρῶτον καθισμα) Киев, а посягательства на него со стороны митрополита галицко-литовского отвергаются и осуждаются как разбойническое насилие. Во исполнение второй просьбы патриарх написал послание к новгородскому архиепископу (называемому в послании епископом³¹¹, в котором извещает этого последнего, что Феодорит получил посвящение в митрополиты совершенно незаконно, – что он – патриарх, уже писал об этом во все тамошние места, т. е. в Литву и Галицию, и в котором запрещает архиепископу признавать незаконного митрополита под угрозой отлучения.

Сейчас сказанным не кончилось новое, имевшее другой и худший смысл, испытание Алексия в Константинополе, а напротив, только началось.

Мы упомянули, что Алексий не искал у патриарха приговора соборного, которым бы отделение Литвы в особую, митрополию объявлялось делом беззаконным; патриарх удовлетворяет просьбам Алексия относительно Феодорита, но при этом вовсе не говорит, чтобы вообще он не допускал поставления особого митрополита для Литвы, что́ ему должно было бы сказать, если бы его мысли действительно были таковы. На основании отсутствия этих общих речей весьма вероятно предполагать, что патриарх, написав Ольгерду о незаконности Феодорита, изъявил ему готовность законно поставить для Литвы особого митрополита. Как бы то ни было, но на деле это было именно так. Вследствие грамот, посланных патриархом в Литву и Галицию, о которых он говорит в грамоте к архиепископу новгородскому, незаконно поставленный в митрополиты Феодорит был удалён там с митрополичьей кафедры; но немедленно вслед за удалением незаконно поставленного митрополита Ольгерд прислал в Константинополь другого кандидата для поставления в митрополиты литовские, – некоего Романа, который прибыл в Константинополь и был посвящён там, когда ещё не уходил из Константинополя Алексий. Быв поставлен в митрополиты, Роман, подобно Феодориту, изъявил свои притязания на Киев, как на столицу своей отдельной митрополии: по этой причине между двумя митрополитами русскими, находившимися в Константинополе, завязалась продолжительная борьба³¹². Определением собора патриаршего, постановленным по поводу притязаний Феодорита, по-видимому, уже решено было дело. Т. е. решено было, чтобы Киев оставался за митрополитом владимирским или всея России, как его старший стол. Но борьба двух русских митрополитов представляла такую привлекательную перспективу наживы для императорских и патриарших чиновников, что они не могли не дать ей полного хода, а с другой стороны, может быть, и то, что великий князь литовский требовал нового пересмотра дела. Борьба, действительно, так дорого обошлась обоим тяжущимся, что у них не хватило денег, и они прислали послов на Русь, – оба к одному и тому же епископу тверскому Феодору, чтобы произведён был сбор с духовенства, и притом, нужно думать, сбор усиленный, потому что, как говорит наша летопись, следствием этого прихода послов «бысть священническому чину тяжесть велия везде»³¹³. Алексий обращался к тверскому епископу, как епископу своей митрополии, хотя и не совсем понятно, что обращался именно к нему, а не к какому-либо другому³¹⁴. Что касается до Романа, то он, как до́лжно думать, обращался к епископу тверскому вследствие своих особых отношений к тверским князьям. Эти князья, заклятые враги Москвы, были союзниками и родственниками Ольгерда литовского³¹⁵, кандидатом которого был Роман; кроме того есть указания, что он сам был родственником князей тверских³¹⁶, и, следовательно, нужно думать, что он был рекомендован Ольгерду как кандидат в митрополиты именно этими князьями. Так, он – Роман мог рассчитывать, что князья тверские заставят своего епископа, отторгнувшись от власти митрополита владимирского и всея России, признать власть его – митрополита литовского, а во всяком случай мог рассчитывать, что князья заставят епископа послать деньги к нему, а не к Алексию. К которому на самом деле посланы были деньги, мы не знаем; по всей вероятности и более чем вероятно – к Алексию. Как бы то ни было, только, в конце концов, он одолел своего противника, и Киев был оставлен за ним³¹⁷.

Во время бытности св. Алексия в Константинополе последовало решение патриарха по жалобе новгородского архиепископа Моисея на митрополита Феогноста. Относительно этого решения в Новгородской летописи под 1354 годом читается: «того же лета приидоша послове архиепископа новогородского владыкы Моисея от Царяграда и привезоша ему ризы хрестьчаты и грамоты с великим пожалованием от царя и патриарха и златою печатью». Из слов летописца следовало бы, что архиепископ имел у патриарха со своей жалобой полный успех. Но он – летописец говорит об одной грамоте патриарха к архиепископу, которая прислана была последнему с его послами, и благоразумно умалчивает о другой грамоте, которая прислана была ему спустя несколько времени после возвращения послов. Первая грамота не дошла до нас³¹⁸, и мы знаем о ней из второй грамоты: в этой второй грамоте даётся знать, что первая грамота действительно была написана в очень благосклонном тоне или заключала в себе «великое пожалование», и действительно подтверждается известие летописца, что патриарх дал архиепископу крещатыя ризы, хотя с пояснением, что риз этих просил у патриарха сам архиепископ, ссылаясь на то, что их дал митрополит Феогност его предшественнику Василию. Но после первой грамоты была получена архиепископом от патриарха вторая грамота. Мы не знаем, как было дело, – так ли, что послы архиепископа успели получить от патриарха грамоту, когда Алексий ещё не приходил в Константинополь, или так, что они получили её уже после его прибытия туда. Если последнее, то во всяком случае это было в самое первое время его пребывания в Константинополе, когда он, ещё не получив сана митрополита, только что начал выдерживать там своё испытание. В этом положении ему было очень неудобно вступать с послами архиепископа в сколько-нибудь решительную тяжбу перед патриархом. Но послы ушли, а Алексий остался в Константинополе, выдержал испытание и, снискав полное расположение к себе патриарха, получил сан митрополита. Тогда переменилось дело. Относительно жалобы архиепископа митрополит, вероятно, представил патриарху, что она неосновательна, а затем он принёс на архиепископа встречную жалобу в неповиновении, имея при этом то фактическое, что во время его бытности в Константинополе новгородцы, конечно, не без благословения архиепископа, хлопотали было в Орде, чтобы престол великокняжеский после Симеона Ивановича достался не его брату Ивану Ивановичу, а сопернику московского князя суздальскому князю Константину Васильевичу. И тотчас или вскоре после поставления Алексия в митрополиты патриарх послал архиепископу новгородскому вторую грамоту, которая уже вовсе не заключала в себе «великого пожалования»³¹⁹. Обходя совершенным молчанием жалобу архиепископа, патриарх настоятельно и решительно приглашает его в грамоте оказывать своему митрополиту беспрекословное и совершенно должное повиновение. При этом предписывает ему, чтобы в тех случаях, когда он найдёт нужным о чём-либо писать ему – патриарху, он делал это не иначе, как с ведома митрополита, за исключением одного того случая, если бы митрополит отнял у него данные ему патриархом крещатые ризы.

(Не мало подозревается нам, что главной причиной жалобы архиепископа Моисея на митрополита Феогноста были эти крещатые ризы, которых митрополит почему-то не хотел дать архиепископу после того, как дал их его предшественнику, – что этим не только весьма оскорблён был сам Моисей, но и все новгородцы, которые могли смотреть на крещатые ризы, данные Феогностом архиепископу Василию, как на отличие, однажды навсегда пожалованное их владыкам).

Вторая грамота патриарха к архиепископу новгородскому, о которой мы сказали сейчас, дополняет наши сведения о той заботливости, с которой патриарх хотел гарантировать себя относительно повиновения ему Алексия, как постановленного в митрополиты русские из природных Русских. В грамоте сообщается, что были потребованы о нём «представительные» или рекомендательные, т. е., как до́лжно с вероятностно подразумевать, – поручительные, грамоты русских епископов, и что патриарх, – если только мы правильно понимаем его, – не прежде хотел отпустить Алексия из Константинополя, как получив эти грамоты.

На своих испытаниях, о которых мы сейчас вели речь, св. Алексий прожил в Константинополе целых два года, – год до возведения в митрополиты и год после возведения в митрополиты. Он возвратился в Россию осенью 1355 года³²⁰.

Митрополичью кафедру он занимал в продолжение 24 лет, с 1354 года по начало 1378 года.

О церковно-правительственной деятельности его, несмотря на продолжительность последней, мы совершенно ничего не знаем, кроме того, сколько и каких в бытность свою митрополитом он поставил епископов. У первого биографа его Питирима читается весьма краткий общий отзыв об этой деятельности, который есть следующий: «пребысть (св. Алексий) во святительстве и во учительстве лета довольна, уча слову Божию и по благочестью поборая, правя слово истинное православные веры, поставляя епископы, иереи и диаконы»³²¹.

Сохранилось до настоящего времени от св. Алексия учительное послание или поучение к его пастве, обнародованное им, как это даётся знать в послании, при занятии им митрополичьей кафедры³²². В начале послания святитель говорит, что обращается с ним к пастве, «понеже должен есть пасти и учити её». Но после этого вступительного послания писал ли он, подражая св. Петру, и другие общие учительные послания, адресованные ко всей пастве, остаётся нам неизвестным. Кроме одного общего учительного послания сохранились от св. Алексия, в свидетельство его архипастырской ревности к учительству, два частных учительных послания, из коих одно адресовано к духовенству и мирянам Нижнего Новгорода и Городца, а другое к жителям области Червлёного Яра, – нынешней воронежской губернии. В 1365 году, о чём говорим ниже, св. Алексий взял у епископа суздальского и присоединил к своей митрополичьей епархии Нижний Новгород и Городец с их уездами. При этом вероятно, случае он и написал учительное послание духовенству и мирянам предела новгородского и городецкого³²³. Второе частное учительное послание присоединено св. Алексием к деловой грамоте. Ему нужно было известить жителей области Червлёного Яра, что между двумя спорившими о них епископами рязанским и сарайским они должны признавать своим законным епископом первого из двух, – а к официальной грамоте об этом он и присоединяет обращённое к жителям области учительное слово³²⁴. В первом или общем учительном послании св. Алексия содержатся наставления – увещания «христолюбивым христианам»: любить друг друга; иметь в сердцах своих страх Божий; соблюдать заповеди Божии, принося ежедневное покаяние о своих грехах, творя милостыню и удаляясь от неподобных дел, каковы: блуд, пьянство, грабление, насилие, чародейство и всякие коби, несытость богатства и всякого злого имения иметь в уме своём смерть с воздаянием каждому по делам; князьям, боярам и вельможам судить суд право и милостиво и мзды на невинных не брать; всем мирянам («людской чади»): бояться Бога и чтить князя и священников; притекать на исповедь к отцам духовным, памятуя при этом, что истинное покаяние есть возненавидеть свои прежние грехи; усердно ходить в церкви за общественное богослужение, не думая заменять его домашней молитвой, и при этом – намереваясь идти в них, быть в мире со всеми, входить в них с боязнью и благоговением и страхом Божьим и стоять в них, помышляя о своих прегрешениях и не занимаясь говором. В послании игуменам, священникам и диаконам и всем христианам – нижегородским и городецким св. Алексий говорит игуменам и священникам об их обязанности учить мирян и увещевать их к этому. В частности наставляет учить страху Божию, исповеданию грехов и милостыне по силе, – чтобы сильные не обижали меньших, чтобы все имели между собой мир, любовь и правду, чтобы были, причастниками телу и крови Христовых и чтобы отсекли от себя «корень злобы, мятеж всякому беззаконию» – пьянство. За этим опять, увещевает игуменов и священников наводить мирян на путь заповедей и «на всю истину», представляя им, что великое они должны иметь попечение о словесном Христовом стаде. В заключение увещевает мирян иметь честь, покорение и послушание к отцам своим духовным, поскольку эти последние заповедают им душеполезное и спасённое. В грамоте на Червлёный Яр, жители области которого, представляя собой украйный сброд, по всей вероятности, были очень плохими христианами, содержатся увещания: исполнять заповеди Христовы, имея мир друг к другу, правду, целомудрие, милостыню, исповедание грехов своих, и бегать дел тёмных: всякой злобы и горести (вражды), ярости и гнева, блуда и прелюбодейства, обиды и зависти, убийства и пьянства. Покаяться и обратиться к Богу, поминая смерть и воскресение и страшный суд; любить священников и монахов и просить их молитв; миловать и призирать вдовиц, сирот, полоняников и странных; посещать находящихся в темницах.

От весьма кратких речей о церковно-правительственной деятельности св. Алексия надлежит нам возвратиться к речам о тех церковно-правительственных его неприятностях, которые по поводу отдельной митрополии литовской начались с самой минуты его поставления в митрополиты.

Рассуженные в Константинополе Алексий и Роман прибыли на Русь. Но в высшей степени был недоволен митрополит литовский, что ему не удалось овладеть Киевом под митрополитом московским. Не менее, а ещё гораздо более митрополита должен быль оставаться недоволен этим и сам Ольгерд, который, как необходимо думать, соединял с мыслью об отнятии у митрополита московского церковной власти над Киевом чрезвычайно важные политические планы. И на другой же год после возвращения из Константинополя, в 1356 году, Роман снова отправился туда, чтобы снова искать себе у патриарха Киева³²⁵. По его прибытии в Константинополь был вызван туда и Алексий³²⁶, и между двумя митрополитами опять происходит перед патриархом и его собором, как сообщает наша летопись, «спор великий»³²⁷. Но и на этот раз Алексий одержал верх над Романом: патриарх с собором подтвердили свой прежний приговор, чтобы Киеву оставаться за митрополитом всея России, каков был митрополит владимирско-московский³²⁸. Только, если мы правильно понимаем не совсем обстоятельные речи передающего сведения соборного деяния³²⁹, Роману подчинены были епархии Малой России, под которой до́лжно разуметь часть Малой России, зависевшую тогда от Польши, а также покорённую Поляками Галицию (и которая, в случае правильного понимании нами речей собора, до тех пор, значит, находилась в заведовании Алексия).

Вторичная неудача Романа не только не прекратила неприятностей Алексия, а напротив, ещё более увеличила их. До последней степени раздосадованный на патриарха, Роман, не простившись с ним, ушёл из Константинополя³³⁰ и, возвратившись домой, по соглашению с Ольгердом, решился силой взять то, чего не мог добиться получить законным образом. Утверждая, что, не митрополит московский Алексий, а он – митрополит литовский есть действительный митрополит всея России и на самом деле усвояя себе этот титул, он начал приходить в Киев совершать в нём служение и производить рукоположения. Проводя вместе с Ольгердом тот принцип, что всё принадлежащее Литве в гражданском отношении должно и в церковном отношении принадлежать ему – митрополиту литовскому, он сделал новые хищения у Алексия: в 1356 году Ольгерд овладел Брянском и областью черниговской, и он – Роман поспешил изъявить свои притязания на епископию брянскую (бывшую или перемещённую черниговскую³³¹. Стараясь всевозможным образом мстить Алексию, он возбудил Ольгерда, питавшего, впрочем, к митрополиту московскому совершенно такие же чувства, какие и он, чтобы князь литовский сделал нападение на принадлежавший московской кафедре в качестве вотчиной собственности город Алексин и предал его разграблению³³². Всё это побудило св. Алексия в 1357 году отправить в Константинополь своих послов с жалобами на Романа патриарху³³³. Долго в Константинополе было разбираемо дело через выслушивание уполномоченных обоих митрополитов, причём послы митрополита литовского предупредили прибытием туда послов митрополита московского³³⁴; наконец, патриархом решено было отправить апокрисиариев в Россию для исследования дела на месте. Пока тянулось всё это, Алексию пришлось до дна испить чашу зол. Нарядив своих послов в Константинополь с жалобами на Романа, он сам в Январе месяце 1358 года предпринял путешествие в Киев для посещения отнимаемой у него митрополитом литовским первостолицы его митрополии. Но здесь, по рассказу одного позднейшего константинопольского соборного деяния, с ним случилось то, что питавший к нему величайшую ненависть Ольгерд «изымал его обманом, заключил под стражу, отнял у него многоценную утварь, и может быть, убил бы его, если бы он, при содействии некоторых, не убежал тайно и таким образом не избавился от опасности»³³⁵. Для разбирательства митрополитов на месте патриарх отправил своих апокрисиариев в Россию летом или осенью 1361 года³³⁶. Не знаем, было ли начинаемо апокрисиариями это разбирательство, но, во всяком случае, оно не было окончено; это по той причине, что вскоре после прибытия апокрисиариев в Россию, в исходе 1361 года, Романа постигла смерть³³⁷.

После смерти Романа Ольгерду не удалось достигнуть того, чтобы на его место поставлен был новый особый литовско-галицкий митрополит; напротив, Алексию удалось достигнуть того, чтобы митрополия литовско-галицкая воссоединена была с его митрополией всея России. Это единство митрополии не оставалось до конца правления св. Алексия, но продолжалось довольно долго. К новому её разделению мы возвратимся ниже.

Не имея совершенно никаких сведений о св. Алексии как церковном правителе, мы имеем некоторые сведения о нём, как о государственном деятеле.

Св. Алексий избран был в преемники митрополиту Феогносту в самой России, как говорили мы, с той целью, чтобы он мог быть для князей московских тем же, чем были для них сам Феогност и предшественник его св. Пётр. Св. Алексий и не обманул возлагавшихся на него надежд; но обстоятельства времени потребовали, чтобы он стал по отношению к Москве государственным человеком в более тесном и более собственном смысле этого слова, нежели в каком были два его предместника. Св. Пётр и Феогност имели пребывание в Москве вместо Владимира, сделав её своим фактическим стольным городом, и оказывали князьям московским своё содействие в их государственных делах, насколько это могли и насколько князья этого от них искали; но они не были призванными участниками государственного управления и стояли вне его. Св. Алексия обстоятельства времени поставили во главе государственного управления, так что он был митрополитом и в то же время первым государственным человеком, главой боярской думы своих князей. Ему выпало занимать митрополичью кафедру в то время, когда князьями московскими были люди, требовавшие опеки над собой. В один год с митрополитом Феогностом, спустя 47 дней после него, умер князь Симеон Иванович и оставил своим преемником брата своего Ивана Ивановича. Этот Иван Иванович был, как говорят летописи, государь «тихий и кроткий», т. е. государь слабый. Иван Иванович умер в 1359 году и оставил своим преемником сына своего Димитрия Ивановича 9-летним мальчиком. Оба князя, один по слабости, другой по малолетству, имели нужду в руководителе себе и опекуне над собой: и руководителем – опекуном обоих был он – св. Алексий. Мы не знаем положительно, был ли он настоящим или официальным главой государственного управления при Иване Ивановиче; Симеон Иванович в своём духовном завещании, написанном перед смертью, приказывает своим братьям – Ивану Ивановичу и Андрею Ивановичу (умершему вскоре после него самого): «слушали бы есте отца нашего владыки Олексея, такоже старых бояр, хто хотел отцю нашему добра и нам»³³⁸, и этим как будто формально ставил его – св. Алексия во главе боярской думы. Как бы то ни было, но мы имеем положительные и ясные свидетельства, что Иван Иванович перед своей смертью оставил его формальным и настоящим регентом государства при своём малолетнем сыне Димитрии³³⁹. Таким образом, св. Алексий был и митрополитом и вместе главой государственного управления, – отчасти, может быть, не формальным образом, отчасти же и совершенно формальным образом. Чтобы митрополит или вообще предстоятель церкви формально был регентом и правителем государства, это в нашей русской истории – единственный случай.

Мы не можем дать полной характеристики всей государственной деятельности св. Алексия, потому что для этого недостаёт у нас сведений. Но мы положительным образом знаем, что он был ревностнейшим охранителем владений и власти московских князей против внешних врагов: Современные свидетельства, принадлежащие друзьям и врагам св. Алексия, согласно говорят нам, что он, получив от умирающего Ивана Ивановича опеку над его малолетним сыном Димитрием, «прилагал все старания, чтобы сохранить дитя и удержать за ним страну и власть». Что он «весь предавался» возложенному на него делу попечения о «государе-дитяти»³⁴⁰. Димитрий Иванович Донской первый из великих князей московских ясно и определённо заявил стремления к государственному единодержавию, но он заявил их в такие ещё юные годы, что необходимо должен быть предполагаем при этом св. Алексий. До какой степени за его время Москва возросла в своей силе и сознала эту последнюю, видно из того, что знаменитая битва Куликовская была на третий год после его кончины...

Свои старания об охранении власти князя московского св. Алексий, как до́лжно думать, начал тотчас же после смерти Симеона Ивановича, который, умирая, поручил своих братьев будущему митрополиту. У слабого преемника Симеонова Ивана Ивановича искал в Орде отнять великокняжеский престол суздальский князь Константин Васильевич, – человек, по свидетельству летописей, энергичный, княживший «честно и грозно», который притом нашёл поддержку себе у новгородцев, ибо эти последние, весьма успев испытать возрастающую силу Москвы³⁴¹ и желая подорвать её, явились в Орду хлопотать за него со своим серебром. Если Ивану Ивановичу удалось отстранить соперника и получить от хана ярлык на великое княжение, то с весьма большой вероятностью нужно подозревать тут старания св. Алексия. Мы говорили выше, что митрополит Феогност в своё путешествие в Орду 1343 года успел купить благоволение ханши Тайдулы, жены хана Чанибека. Жёны золотоордынских ханов, нисколько не были гаремными затворницами, и вообще имели при них не меньшее значение, чем жёны европейских государей при своих мужьях³⁴². Но Тайдула, – женщина, выдающаяся из обыкновенного ряда, имела исключительно большое влияние на дела государственные и была настоящей соправительницей хана – своего мужа³⁴³. Митрополит Феогност, понимая всю важность покровительства ханши, конечно, рекомендовал ей перед своей смертью своего будущего преемника (через нарочных послов или через епископа сарайского³⁴⁴ и содействием Тайдулы Алексий и мог воспользоваться, чтобы отстранить явившегося Ивану Ивановичу соперника. Он отправился в Константинополь на поставление в митрополиты ранее, чем князья пошли в Орду за ярлыками, но он мог держать свой путь через ту же Орду, через которую был тогда если не единственный, то наиболее обычный путь в Константинополь, так что к приходу в Орду Ивана Ивановича он уже мог устроить дело в его пользу. Из свидетельства, относящегося к 1357 году, о котором сейчас ниже, мы знаем, что св. Алексий в свои две поездки перед этим годом в Константинополь сталь лично известным Тайдуле и приобрёл её величайшее уважение. То и другое могло иметь место во вторую поездку: но так как в первую поездку он имел нарочитую надобность быть у хана и ханши, то и представляется вероятнейшим думать, что это имело место именно ещё в первую поездку³⁴⁵.

В 1357 году св. Алексий имел возможность оказать важную услугу Тайдуле, и это послужило на пользу Москве. Жена хана заболела какой-то болезнью. Так как Монголы считали врачами служителей вер, о чём мы говорили выше³⁴⁶, то естественно, что и Тайдула у них должна была искать себе помощи. Не знаем, обращалась ли она к духовным разных вер, находившимся в Орде, и ни от кого не получила помощи, или прямо вспомнила о св. Алексии, с которым познакомилась в его константинопольские путешествия, как о добродетельном и святом по жизни представителе русского духовенства; только в 1357 году, в Августе месяце, она прислала к нему посольство с просьбой, чтобы он пришёл посетить её. Св. Алексий отправился в Орду, и по его молитвам ханша получила чудесное исцеление. Вот рассказ об этом, читаемый в Воскресенской летописи: «Тое же (1357 года) осени прииде посол от царицы Тайдулы из Орды к митрополиту Алексею, зовущи его в Орду, да пришед посетить нездравие ея; он же нача яко на путь потребнаа готовити, и се тогда загореся свеща сама собой у гроба чюдотворца Петра, августа 18-го; митрополит же, пев молебен со всем крилосом, и свещу ту раздроби и раздаеть народу на благословение, и того же дни поиде в Орду, и пришед тамо болящую царицю исцели, и паки вскоре отпущен бысть с великою честию»³⁴⁷.

Ещё во время пребывания св. Алексия в Орде началось там великое замятие: Чанибек был убит своим сыном Бердибеком. Но так как Тайдула успела сохранить всё своё влияние и при своём свирепом сыне, каков был Бердибек; то Москва и увидела её благодарность за оказанное ей благодеяние: отправившийся в Орду после возвращения из неё митрополита великий князь Иван Иванович без труда получил там подтвердительный ярлык на великое княжение, не встретив себе соперника ни в ком из других русских князей (причём даже и князья дружественные Москве получили от хана управу против своих врагов³⁴⁸.

Мы упоминали выше, что св. Алексий, подобно св. Петру, держал в Орде прение с мугаммеданскими богословами (стр. 131, электронная версия – сноска № 186, прим. корр.). Прение имело место в поездку его в Орду для исцеления ханши. Вероятно, что мугаммеданские духовные, посрамлённые русским митрополитом относительно врачебного искусства, желали в свой очередь одержать над ним верх в учёно-богословском диспуте. Как бы то ни было, но наши сведения о прении, к сожалению, ограничиваются единственно знанием имени лица, с которым должен был вести его св. Алексий: это Мунзи богатырь, сын Моллагавзадина слепого, жена у которого была сестра хана Барака (Берке?³⁴⁹).

[Моллагавзадин, по всей вероятности, нужно читать: Молла Гавзадин, т. е. молла или мулла, по имени Гаввадин.]- О том, что от вновь вступившего на престол хана Бердибека был получен св. Алексием сохранившийся до настоящего времени ярлык, мы уже говорили прежде (стр. 34 электронная версия – абзац сноски № 59, прим. корр.).

В Ноябре месяце 1358 года скончался великий князь Иван Иванович, оставив малолетнего сына Димитрия. Между тем в Орде Бердибек был убит Кульпой, а Кульпа через пять или шесть месяцев был убит Наврусом. Среди этих убийств Тайдула осталась цела (она была убита вскоре потом); но уже потеряла своё прежнее значение. Перед Наврусом явился соперником малолетнему князю московскому на великое княжение суздальский князь Димитрий Константинович, сын того Константина Васильевича, о котором мы упоминали, и Наврус, может быть – враждебный дому Чанибека, который покровительствовал семейству князей московских, отдал великое княжение этому Димитрию суздальскому. Но несчастье, постигшее Москву, продолжалось весьма недолго. Дмитрий Константинович сел на великое княжение в Июне месяце 1360 года, а через два года с небольшим³⁵⁰, в 1362 году, св. Алексий и московские бояре уже успели добыть в Орде, в которой продолжались величайшие замятия и которая разделилась на две половины, ярлык на великое княжение снова своему московскому князю. С 1362 года Дмитрий Иванович оставался великим князем русским во всё правление св. Алексия без всякого перерыва: этот 1362 год есть такой год, с которого началось наследственное и никем не оспариваемое сидение московских князей на великокняжеском престоле и в котором вместе с тем престол великокняжеский окончательно перенесён был из Владимира в Москву.

Между князьями русскими в правление св. Алексия несколько опасными соперниками Москвы оставались те князья тверские, которые в предшествующее время имели, было надежду взять над нею верх. В минуту вступления Алексия на митрополичью кафедру князья тверские разделялись на две половины: одну половину представлял собой Василий Михайлович, сын того Михаила Ярославича, который был врагом св. Петра и с которым вёл ожесточённую борьбу Юрий Данилович московский, – со своими сыновьями; другую половину представляли внуки Михаила Ярославича, – дети его сына Александра (недолго занимавшего стол великокняжеский перед Иваном Даниловичем Калитой и умершего в 1339 году), со старшим братом Всеволодом Александровичем во главе. При Симеоне Ивановиче обе стороны породнились было с Москвой, именно – сам Симеон Иванович женился в 1347 году на сестре Александровичей (третьи браком), а Василий Михайлович женил в 1349 году своего сына на дочери Симеона Ивановича. Но дядя с племянниками не могли ужиться в мире между собой, и Москва воспользовалась их враждой, чтобы преследовать свою цель уничтожения соперников: Москва взяла под своё покровительство сторону, которую считала неопасной для себя, – Василия Михайловича с сыновьями, и выступила против стороны, которую находила опасной для себя, – против Александровичей. В 1357 году Всеволод Александрович обратился было к митрополиту с жалобой на дядю, т. е. на Василия Михайловича, что он обижает его с братьями, вопреки договору о владении уделом; но митрополит решительным образом принял сторону Василия Михайловича и по «его слову» последний прислал в Москву своих послов, чтобы сотворить мир и любовь велию с московским князем³⁵¹. В том же 1357 году после смерти хана Чанибека Василий и Всеволод пошли в Орду к новому хану Бердибеку, чтобы жаловаться друг на друга; но второй был перехвачен на дороге наместниками московскими, а когда потом всё-таки явился в Орду, то царём и царицей, т. е. Бердибеком и его матерью Тайдулой, без суда был выдан своему дяде, от которого и было ему, равно как и его боярам и слугам, «томление велие, и продажа и грабление велие», а чёрным людям его части удела – «данная (в данях) продажа велия»³⁵².

В 1365 году умер Всеволод Александрович, а вслед за ним два его брата, от свирепствовавшего тогда мора, и представителем стороны, которую Москва считала опасной для себя, остался один брат Михайло Александрович. Вскоре после смерти Всеволода у Михаила началась ссора с дядей Василием из-за выморочного удела (принадлежавшего Семёну Константиновичу, племяннику Васильеву и двоюродному брату Михайлову, который умер бездетным в том же 1365 году). Ссорившихся по приказанию митрополита судил епископ тверской Василий и нашёл правым Михаила Александровича (которому, действительно, умирающий Семён Константинович приказал свою княгиню). Но на суд епископа Василий Михайлович с сыновьями принёс жалобу митрополиту: епископ был позван в Москву и за то, что он взял сторону того из тягавшихся, кого московские государственные люди считали опасным для своего князя, ему «сотворися на Москве про тот суд протор велик»³⁵³; Василию же Михайловичу дано было вспомогательное московское войско, чтобы он шёл отнимать у Михаила Тверь, чего, однако, он не успел сделать, опустошив только принадлежавшие последнему волости и сёла. Суд имел место в 1366 году. Следующий 1367 год есть знаменитый и составляющей эпоху в истории Москвы год, в котором великий князь Дмитрий Иванович, руководимый боярами и во главе их св. Алексием, ибо сам ещё был только 17-летним юношей, открыто и решительно заявил свои стремления к единодержавию: Весной этого года он начал строить каменный город Москву, т. е. каменный кремль в Москве³⁵⁴, и вместе с тем, как говорит летописец «всех князей русских начал приводить под свою волю, а которые не повиновались его воле, на тех начал посягать»³⁵⁵. Требование повиновения было предъявлено и тверскому князю Михаилу Александровичу; но Михайло Александрович отвечал на него тем, что ушёл в Литву к своему зятю Ольгерду³⁵⁶. Когда вскоре после этого он возвратился от Ольгерда с литовским войском, помогавшим ему опустошить удел дяди Василия Михайловича, московский великий князь Дмитрий Иванович заключил с ним мир. Но спустя немного времени (в 1368 году), на Москве решились прибегнуть против него к необычайному средству. «Князь великий Дмитрий Иванович, – рассказывает летописец, – со отцем своим преосвященным Алексеем митрополитом зазваша любовию к себе на Москву князя Михайла Александровича тверского, и потом составиша с ним речи, таже потом бысть им суд на третей³⁵⁷ на миру в правде: да (потом) его изымали, а что были бояре около его, тех всех поймали и разно розвели»³⁵⁸... Какая была цель необычайного средства, ясно не видно; но счастливая случайность освободила Михаила Александровича из его внезапного плена: в Москве стало известно, что идут в неё три посла из Орды; князь и его советники пришли в смущение от своего поступка, – «усумнешась», как говорит летопись, и выпустили пленника, обязав его в покорности крестным целованием.

Должны мы сделать небольшое отступление, чтобы сказать об отношении св. Алексия к учинённому в Москве с тверским князем.

Какую долю участия в поступке с князем, т. е. в захвате его, усвоять св. Алексию, остаётся нерешённым. Митрополит Платон, основываясь на том, что, по свидетельству летописи, думал и говорил сам потерпевший³⁵⁹, понимает дело так, что случившееся с князем случилось по прямому изволению св. Алексия и в оправдание святителя говорит в своей Краткой церковной российской истории: «О сем поступке митрополита Алексия не иначе судить можно, как, что она происходила от истинной любви к отечеству. Видел он, до какого несчастья доведена Россия через многие удельные княжения, и через непрестанные между ними брани и разорения, и через то подвергла себя Татарскому игу: и под сим мучительным и бесчестным игом состоя, от междоусобий не преставала. Видал также святый и просвященный старец, что сему несчастью и игу конца не будет, ежели удельные княжения будут продолжаться, и самодержавие не будет восстановлено. Почему митрополит Алексий не только таковому великого князя предприятию, чтоб удельных князей себе покорить, во всем споспешествовал; но едва ж не он, яко старый и опытный и по сану уважаемый муж, младому князю, таковый совет внушил, и его подкрепил»³⁶⁰. Другие историки, как например Карамзин, считают вероятным предполагать, что св. Алексий невольно вовлечён был в дело противное совести, т. е. что он не в состоянии был наложить своего veto на удуманное помимо него боярами и увидел себя вынужденным уступить их твёрдому решению³⁶¹. Третьи историки, как преосвященные Филарет³⁶² и Макарий³⁶³ и С. М. Соловьёв³⁶⁴, не затрагивают нарочитым образом вопроса, обходя его ненамеренным или намеренным молчанием. Мы со своей стороны не решаемся высказываться по вопросу положительным образом, но общие наши представления о нравственном характере св. Алексия заставляют нас думать об его отношении к несчастному захвату так, чтобы, не отрицая вовсе проявленной им при этом человеческой слабости³⁶⁵, питать уверенность, что эта, проявленная им слабость, имела для себя возможно достаточные, хорошо неизвестные нам, извинения и оправдания.

По всей вероятности, Михайло Александрович не считал обязательным для себя вынужденного крестного целования, и великий князь Дмитрий Иванович вскоре после этого послал против него большое войско. Тогда тверской князь бежал в Литву к Ольгерду и начал слёзно молить его о защите от князя московского. Ольгерд, внимая мольбам Михайла Александровича и усиленным мольбам своей жены – его сестры и в то же время питая личную величайшую ненависть к московскому князю и к митрополиту Алексию за их стремление к водворению на Руси того сильного единодержавия, которое уже было водворено им в Литве, а к последнему ещё за его победу над ним – Ольгердом по вопросу об отдельной литовско-галицкой митрополии, решился сделать попытку нанести Москве такое поражение, которое бы её сокрушило. Он собрал огромное, какое только мог, войско и – как всегда делал во всех своих войнах – нагрянул на врага совершенно неожиданно. Великий князь московский, захваченный врасплох, не успел собрать войск из дальних мест и мог выслать навстречу Ольгерду, для преграждения ему пути к Москве, только ничтожные отряды. Без труда разбив эти отряды, великий князь литовский быстро приблизился к стенам самой Москвы (21 Декабря 1368 года), причём страшным образом опустошил область московскую, лежавшую ему на пути. Однако, его надежды нанести московскому князю совершенное поражение не сбылись: он не в состоянии был взять только что построенного московского каменного кремля, в котором заперлись великий князь и митрополит, и, простояв под ним три дня, должен был возвратиться назад и удовольствоваться тем, что попленил бесчисленное множество людей и что угнал с собой всю (захваченную под городом?) скотину.

Митрополит, располагавший двумя мечами, обращаясь от вещественного оружия к духовному, подверг Михайла Александровича за наведение Ольгерда на Москву церковному отлучению; а вместе с ним подверг тому же отлучению и русского союзника Ольгердова в его походе на Москву – смоленского князя Святослава Ивановича. Употребив против князей свою собственную духовную власть, митрополит обратился с жалобой на них и к патриарху, причём, как можно думать, препроводил в Константинополь более или менее щедрое приношение в пользу бедствовавшей великой церкви. В ответ на жалобу патриарх Филофей, вторично занявший кафедру, после смерти Каллиста I, 8 Октября 1364 года, прислал на Русь свои грамоты, в которых, после заявления своего величайшего расположения к митрополиту, доходящего до того, что последний называется великим человеком – μέγας ἀνθρωπος, увещевает всех князей оказывать ему – митрополиту должную покорность, и в которых подтверждает со своей стороны отлучение, наложенное им на князей тверского и смоленского, обещая князьям разрешить их от него только в том случае, если они принесут ему – митрополиту раскаяние и испросят у него прощение и если тот напишет о них к нему – патриарху³⁶⁶. В виду употребления митрополитом духовного орудия, Михайло Александрович со своей стороны обратился к патриарху с жалобой на него и требовал у патриарха суда с ним. Сначала патриарх решил было дать суд князю с митрополитом и пригласил их обоих явиться в Константинополь в годичный срок или лично или через уполномоченных³⁶⁷; но потом, вероятно, узнав о захвате на Москве Михайла Александровича и увидев, что митрополит не будет в состоянии совершенно оправдаться по этому печальному делу, написал к обоим по посланию³⁶⁸, в которых убеждает их примириться друг с другом. Митрополиту патриарх пишет: «подражая миротворцу Христу, отвечаю и наказываю тебе: не вижу я ничего хорошего в том, что ты имеешь соблазнительные раздоры с тверским князем Михайлом, из-за которых вам нужно ехать на суд; но как отец и учитель постарайся примириться с ним и если он в чём-либо погрешил, прости и приими его, как своего сына, и имей с ним мир, как и с прочими князьями; а он, о чём я пишу к нему, должен принести раскаяние и просить прощения; вот что кажется мне добрым и полезным: пусть так и будет без всякого прекословия; если же вы не хотите этого, а ищете суда, то я не препятствую суду, но смотрите, чтобы он не показался для вас тяжким»³⁶⁹. В последних словах патриарх, очевидно, намекает митрополиту на дело о захвате Михайла Александровича в Москве.

После наведения Ольгерда на Москву в конце 1368 года Михайло Александрович боролся с московским князем ещё в продолжение семи лет: ещё три раза наводил на него Ольгерда, два раза выправлял себе в Орде ярлык на великое княжение, но наконец, в 1375 году должен был смириться перед ним, отдаться во всю его волю и признать себя его подручником³⁷⁰.

Одновременно с грамотами к князьям, в которых эти последние увещеваются оказывать повиновение митрополиту, патриарх прислал свою грамоту новгородскому архиепископу Алексию³⁷¹. В весьма суровой по тону грамоте патриарх укоряет архиепископа – во-первых, за то, что он употребляет крещатую фелонь, тогда как предшественник его (Моисей) получил от божественного собора право употреблять её только сам лично, без передачи права своим преемникам; во-вторых, за то, что он – архиепископ не оказывает надлежащего повиновения и благопокорения митрополиту и великому князю, но противится и противоречит им. Приказывая архиепископу беспрекословно и без всяких отговоров сложить кресты со своей фелони, патриарх предписывает ему иметь надлежащее почтение, повиновение и благопокорность к великому князю и митрополиту. В противном же случае угрожает ему низложением и лишением архиерейства. Чем была вызвана эта суровая грамота, которая, к сожалению, известна нам с пропуском в одном месте, происшедшим от повреждения рукописи, пока не можем сказать положительным образом; к гадательным речам об этом возвратимся несколько ниже.

В борьбе с тверским князем Михайлом Александровичем св. Алексий прибёг к духовному оружию. Нам известен другой пример употребления им этого оружия в делах государственных. В 1365 году поссорились между собой князья суздальские – братья Димитрий и Борис Константиновичи из-за того, что младший брат Борис захватил бывший главным тогда в уделе стол нижегородский, ставший праздным после смерти третьего, старейшего, брата Андрея. Димитрий обратился к заступничеству великого князя, которому непосредственно перед тем он отказался от всякого соперничества на великокняжеский престол и за которого, может быть, уже сговорена была его дочь, в следующем 1366 году выданная за него замуж. (Брак этот, устроенный руководителями великого князя, должен быть считаем в большей или меньшей степени за брак по расчётам политическим). К Борису Константиновичу, который в свою очередь был зятем Ольгерда, отправлены были послы, чтобы он помирился с братом и поделился с ним вотчиной; но Борис не послушал послов. Тогда св. Алексий «отнял» (выражение летописи) у епископа суздальского Алексия и присоединил к своей митрополичьей епархии Нижний Новгород и Городец, вероятно – за то, что он держал сторону младшего князя, и послал в первый со своими духовными полномочиями преподобного Сергия Радонежского. Придя в Нижний, преподобный Сергий звал Бориса в Москву. Когда он не послушал и не пошёл в Москву, Сергий затворил в Нижнем все церкви, т. е. наложил на город церковное запрещение и отлучение. После оружия духовного ссору окончило орудие мирское: великий князь прислал Дмитрию Константиновичу вспомогательное войско и в виду его Борис Константинович и помирился с братом, уступив ему Нижний.

Теперь нам до́лжно возвратиться с речами к отдельной митрополии литовско-галицкой, что приведёт нас к речам и о поставлении преемника св. Алексия.

Одновременно с ним – Алексием в 1354 году был поставлен в отдельные митрополиты литовско-галицкие Роман, который сидел на кафедре до конца 1361 года и который во всё время, будучи настоятельно вспомоществуем Ольгердом, или точнее говоря – общими силами с последним, вёл упорную борьбу против него из-за Киева. В конце 1361 года Роман умер, и на его место Ольгерду не удалось получить нового отдельного митрополита, напротив митрополия литовско-галицкая воссоединена была с митрополией всея России. Не может подлежать сомнению, что Ольгерд употребил все усилия, чтобы получить нового митрополита.– Что тогда, как и после, он представлял и жаловался патриарху, что Алексий, состоящий руководителем государственных дел Москвы, есть непримиримый враг его – Ольгерда и что он – Ольгерд решительно не желает иметь его своим митрополитом: и однако усилия не увенчались успехом. Мы имеем соборное определение о воссоединении литовско-галицкой митрополии с митрополией всея России, состоявшееся более или менее вскоре после Октября месяца 1364 года³⁷², которое представляет собой вторичное об этом определение и в котором подтверждается не дошедшее до нас первоначальное определение, имевшее место тотчас после смерти Романа. Определение это как будто даёт знать, что Ольгерд, после первой неудачной попытки получить нового отдельного митрополита на место Романа, вскоре потом снова возобновлял свои старания о том же. Роман умер, и первое определение о воссоединении митрополии литовско-галицкой с митрополией всея России состоялось в патриаршество Каллиста. Подтвердительное же определение, состоявшееся вскоре после Октября 1364 года, относится ко второму патриаршеству Филофея: можно понимать дело так, что Ольгерд, потерпевшей неудачу со своей просьбой о новом отдельном митрополите перед патриархом Каллистом, возобновил её перед заступившим место Каллиста патриархом Филофеем. Затем, самое соборное определение заставляет подозревать, что и после него Ольгерд не прекращал своих стараний. Определение занесено в кодекс соборных записей; но в кодексе оно перечёркнуто и по поводу этого обстоятельства сделано к нему примечание, что патриарх признал его отменённым и недействительным, почему и нужно было перечеркнуть его. Из этого как будто следует, что патриарх, составив своё определение, потом передумал, и решился было поставить нового отдельного литовско-галицкого митрополита.

Как бы то ни было, но старания Ольгерда после смерти Романа получить себе нового отдельного митрополита не увенчались успехом. Мы вовсе не знаем истории победы, одержанной в этом случае митрополитом Алексием над литовским великим князем, но мы имеем решительную наклонность думать, что победу эту до́лжно считать чрезвычайно важной. Существующее акты положительно говорят нам, что Ольгерд со всем настоянием поддерживал Романа в его борьбе с Алексием из-за обладания Киевом³⁷³, и нам весьма подозревается, что у государя литовского, – человека с великим государственным умом, был тот глубоко политический замысел, чтобы, доставив Киев своему митрополиту литовскому, превратить его в митрополита всея России, так чтобы митрополит владимирско-московский, поменявшись с ним ролью, оказался при нём только побочным и прибавочным митрополитом. Если бы это случилось, то могло бы сопровождаться необыкновенно важными последствиями и в церковном и в политическом отношении... Добиваясь церковной власти над Киевом, который принадлежал Литве в политическом отношении, Роман и Ольгерд собственно были правы; на наше счастье в то самое время Греки находились в таких отношениях к Болгарам и Сербам, благодаря которым не могли иметь ни малейшей охоты признавать этот принцип, что – кому принадлежит политическая власть, тому должна принадлежать и власть церковная³⁷⁴. Как мы знаем из греческих актов, Ольгерд питал к Алексию самую непримиримую ненависть³⁷⁵; он должен был ненавидеть Алексия за то, что тот был государственный человек нисколько его не низший и соперник его совершенно ему равный. Но нам думается, что он всего более питал ненависть к Алексию именно за то, что митрополит победил его в церковной борьбе, под которой скрывались у него необыкновенно важные политические замыслы.

Алексию удалось разбить замыслы Ольгерда (конечно, если только мы не ошибаемся, предполагая, что последний имел их); но он не мог отвратить того, чтобы при нём произошло новое отделение в церковном отношении южной Руси от северной. Спустя девять лет после смерти Романа, в 1370 году король польский Казимир, владевший Галицией и частью Волыни, обратился к патриарху константинопольскому Филофею с настоятельной просьбой³⁷⁶, чтобы Галиции дан был отдельный митрополит, представляя патриарху – с одной стороны, что «вся земля гибнет без закона», т. е. разумея то, что митрополит Алексий оставляет в небрежении и без попечение галицкую часть своей митрополии, а с другой стороны – что Галиция давно начала иметь отдельных митрополитов³⁷⁷, и угрожая, что, в случае отказа на просьбу, он крестит Русских Галиции в латинскую веру и поставит им латинского митрополита. Вследствие настоятельно-решительной просьбы короля в Мае месяце 1371 года патриарх поставил в галицкие митрополиты присланного королём кандидата – епископа Антония³⁷⁸. Этот Антоний был поставлен в митрополиты не галицко-литовские, как бывало дотоле при поставлении отдельных митрополитов для южной Руси, а только в галицкие, с подчинением ему епископий, находившихся во власти короля, но без подчинения ему епископий, находившихся под властью литовского великого князя. Поставив Антония в митрополиты галицкие, патриарх Филофей написал послание к митрополиту Алексию с оправданием своего поступка³⁷⁹. Патриарх говорит митрополиту, что он не нашёл возможным отказать королю в его просьбе, потому что в противном случае король угрожал обратить Русских, находящихся под его властью, в латинскую веру и поставить им латинского епископа. Призывая самого Алексия в судьи, патриарх спрашивает его: нашёл ли бы он возможным на его (патриарха) месте поступить иначе? Выражая митрополиту своё сетование на то, что он, как доносят ему – патриарху, «заботится не обо всех христианах, обитающих в разных частях Руси, но утвердился на одном месте (т. е. в Москве), все же прочие места оставил без пастырского руководства, без учения и духовного надзора», и что в продолжение стольких лет не посетил и не обозревал Малой России, находящейся под властью, короля, патриарх говорит митрополиту, что он должен жаловаться за случившееся на самого себя. Послание написано в тоне искреннего доброжелательства к Алексию. Что церковные дела Галиции действительно находились в очень печальном положении, видно из того, что там кроме Антония не было ни одного епископа, так что он, быв поставлен в митрополиты, вместе с тем получил от патриарха во временное епископское заведывание, до поставления епископов, все епархии своей митрополии³⁸⁰.

Тотчас вслед за польским королём или, может быть, одновременно с ним обратился к патриарху с просьбой об отдельном митрополите и Ольгерд³⁸¹. Мы говорили выше, что после внезапного и страшно опустошительного нашествия на Москву этого последнего в 1368 году митрополит Алексий жаловался патриарху на Михаила Александровича тверского, который подвёл его, и на Святослава Ивановича смоленского, который участвовал с ним в походе в качестве его союзника. Вместе с тем, как жаловаться на князей русских, митрополит жаловался патриарху и на самого Ольгерда. Вследствие этой второй жалобы патриарх по своей любви к митрополиту, – как говорит в своём к нему послании³⁸², написал Ольгерду увещательную грамоту. Великий князь литовский начинает своё послание к патриарху, в котором просит у него особого себе митрополита, ответом на жалобы и обвинения Алексия. Оправдывая самого себя, Ольгерд возводит тяжкие обвинения на митрополита с великим князем московским: не я, – говорит он, – начал нападать, а они, и нападали на меня девять раз; шурина моего Михаила (тверского) вероломно захватили в Москве, у зятя моего Бориса (нижегородского) отняли княжество, у другого зятя моего Ивана новосильского захватили мать и жену – мою дочь; отняли у меня множество городов; с моих слуг, отъезжающих к ним, снимают крестное ко мне целование: «и при отцах наших, – заключает свои обвинения Ольгерд, – не бывало таких митрополитов!» За сим, представляя патриарху, что митрополит, благословляющий московского великого князя на пролитие крови, не идёт ни в Киев, ни к ним в Литву, как они его ни зовут, Ольгерд просит у патриарха особого митрополита. При этом он просит особого митрополита не для одной только русской Литвы, а для всей Руси, которая была враждебна Москве и которая была в дружестве с ним – Ольгердом: «дай нам другого митрополита, – требует он у патриарха, – на Киев, Смоленск, Тверь, Малую Русь, Новосиль, Нижний Новгород».

Быв вынужден удовлетворить просьбе короля, патриарх по своему расположению к Алексию не желал удовлетворять просьбы Ольгерда и отправил в России своего апокрисиария с тем, чтобы он примирил князя с митрополитом и устроил между ними дело³⁸³. Что успел сделать на Руси апокрисиарий патриарший, не имеем сведений; но литовский великий князь не получил особого митрополита. В конце 1370 года Ольгерд учинил неудачный набег на Москву, так что сам должен был просить мира; вслед за этим в Москве решились на попытку настоящего с ним примирения и выпросили в 1371 году его дочь в замужество за князя Владимира Андреевича, двоюродного брата великого князя Дмитрию Ивановичу. Всё это и могло быть причиной, что Ольгерд отказался перед патриаршим апокрисиарием от своего требования получить отдельного митрополита. Но спустя некоторое неизвестное время после этого он опять обратился к патриарху с новой просьбой об особом митрополите. В ответ на новую просьбу патриарх отправил в Россию в конце 1373 или в начале 1374 года нового апокрисиария³⁸⁴. Следствием путешествия на Русь этого нового апокрисиария, которым был иеромонах Киприан, последующий русский митрополит, было не только то, что Ольгерду дан был отдельный митрополит, но и то, что на кафедру митрополии всея России поставлен был новый митрополит, имевший сменить живого митрополита Алексия. Этим новым митрополитом, поставленным не только на кафедру литовскую, но и на кафедру всея России, с тем, чтобы на последней сменить Алексея, был именно сам иеромонах Киприан, ходивший в Россию патриаршим апокрисиарием.

В записях деяний константинопольского патриаршего собора мы находим два рассказа или два показания о поставлении Киприана в митрополиты русские. По одному показанию, относящемуся к позднейшему времени и именно – такому, когда патриарх с собором, после разных колебаний в отношении к поставленному в митрополиты Киприану, находился на его стороне, вся вина за его поставление возлагается на митрополита Алексия³⁸⁵. В соборном деянии, содержащем показание, говорится, что митрополит Алексий до последней степени вооружил против себя Ольгерда.– С одной стороны тем, что как митрополит совершенно бросил на произвол судьбы и без всякого попечения литовскую часть своей митрополии и вовсе не посещал её. С другой стороны – тем, что как регент государства вдался в войны, распри и раздоры с государем литовским и союзными последнему русскими князьями.– Что Ольгерд с сейчас указанными князьями, вследствие увещаний к ним патриарха, обращённых в 1370 году посредством грамот, изъявил было желание примириться с митрополитом, но что тот совершенно отказался от примирения.– Что и старания посланного патриархом спустя некоторое время после грамот (в 1373–1374 году) для того же примирения митрополита с государем литовским и союзными ему русскими князьями его нарочитого апокрисиария кир Киприана, по причине упорного и решительного отказа от мира со стороны митрополита, оказались совершенно напрасными.– Что не имело никакого успеха и послание патриарха к митрополиту, отправленное, как последняя попытка, вслед за тем, как возвратился из своего неудавшегося посольства Киприан. После всего этого, оскорблённые до последней степени упорной враждой митрополита, государь литовский и русские князья с ним союзные прислали к патриарху великое посольство, через которое просили и молили дать им нового митрополита, говоря, что обращаются с просьбой в последний раз и что в случае отказа готовы перейти (подразумевается – князья русские) к другой церкви. Патриарх, – говорит соборное деяние, – с одной стороны не находил возможным отказать просьбе Ольгерда и князей, а с другой – не хотел и разделять русской митрополии на две половины. Поэтому он, решив пойти в деле средним путём, поставил для Литвы особого митрополита, именно – самого, ходившего послом в России, Киприана, но с тем, чтобы после смерти Алексея он перешёл на кафедру митрополии всея России и снова соединил обе части в одно целое.

Таким образом, по сейчас переданному нами соборному показанию, Киприан был поставлен при жизни Алексия в митрополиты не всей Руси, а только Литвы. Но это неправда; несомненно, что он был поставлен в митрополиты всей Руси: посвящённый в митрополиты и, прибыв в Россию, он тотчас же, при жизни Алексия, предъявлял свои права на кафедру, которую занимал этот последний. В другом соборном показании, относящемся к более раннему времени и именно – такому, когда патриарх с собором был против Киприана³⁸⁶, вся вина за его поставление в митрополиты возлагается на него самого. Здесь говорится, что патриарх Филофей послал его в Россию для той цели, чтобы он постарался примирить митрополита Алексия с Ольгердом, но что он, забыв наказ пославшего, весь предался мысли, как бы самому овладеть тою церковью, – что он успел войти в самое тесное дружество с князем литовским и достиг того, чтобы последний вручил ему для представления патриарху грамоту, – им самим (т. е. Киприаном) и составленную, – в которой требовал от последнего непременного поставления в митрополиты его – Киприана, а в противном случае угрожал взять митрополита от латинской церкви, – что в то же время, уверив Алексия, что будет действовать в Константинополе в его пользу и что берёт на себя всю о нём заботу, он (Киприан) вместо друга, обязанного благодарностью за всё полученное от митрополита добро, явил себя злейшим его врагом, «принёс (в Константинополь) лживые донесения на него, наполненные многими обвинениями, (ψευδεῖς λιβέλλους κομίσας, πολλῶν ἐγκλημάτων μεστούς) и употребил все старания низложить его. В этом втором показании даётся знать, что Киприан поставлен был в митрополиты всей России, с тем, чтобы занять место Алексия ещё при его жизни и тотчас, хотя дело и не представляется с совершенной ясностью. Здесь говорится, что Киприан, рукоположенный в митрополиты литовские, получил, сверх того, «такое соборное деяние, чтобы не упустить ему и другой части», что «он домогался даже совершенного низложения престарелого того митрополита (т. е. Алексия), но что замысел его не удался». А именно – что с ним посланы были в Россию церковные сановники – произвести дознание о жизни Алексия и выслушать показания против него обвинителей и свидетелей и что всё донесённое на него оказалось пустым и несостоятельным словом. Эти не совсем ясные речи необходимо понимать таким образом, что Киприан, возведши тяжкие обвинения на Алексия перед патриархом и его собором, был поставлен в митрополиты всей России условным образом. Именно – что если по исследовании дела обвинения окажутся справедливыми, он займёт место Алексиево, если же нет, то он останется митрополитом только литовским³⁸⁷.

Когда читаешь два показания одного и того же патриаршего собора об одном и том же предмете, но диаметрально между собой противоположные, то невольно предаёшься весьма грустным мыслям об этом соборе... Во всяком случае, истина относительно того, как было дело, для нас несомненна. Мы знаем из наших летописей, что Киприан тотчас по прибытии на Русь пытался, было занять кафедру митрополии всея России под живым Алексием. Следовательно, несомненно, что дело было так, как представляет его второе показание, т. е. что он возвёл тяжкие обвинения на Алексия и что условным образом, – при условии, если возведённые на Алексии обвинения окажутся справедливыми, он был поставлен под ним – живым в митрополиты всея России. Патриарх, поставивший Киприана условным образом в митрополиты всея России, был Филофей, который показывал прежде такое великое расположение к Алексию. Из этого необходимо следует, что Киприан возвёл на Алексия слишком тяжкие обвинения. В чём состояли последние, мы не можем сказать; само по себе вероятно было бы думать, что он представил патриарху Алексия таким человеком, который решительно не терпим всеми русскими князьями, за исключением князя московского; но то обстоятельство, что апокрисиарии, посланные патриархом для исследования обвинений, возведённых на Алексия, приезжали в Москву как будто даёт знать, что на него взведены были какие-то обвинения, поверка которых требовалась в самой Москве.

Киприан был поставлен в митрополиты литовские и условным образом в митрополиты всея России 2 Декабря 1375 года³⁸⁸, что́ будет за два года и за два с десятью днями месяца до смерти Алексеевой. Наши летописи говорят, что тотчас по прибытии в Литву он отправил послов в Новгород и Москву для предъявления своих прав на митрополию всея России, – что в Новгороде отвечали ему: «посылай к великому князю в Москву, и если он примет тебя митрополитом на Русь, то и нам будешь митрополитом», и что великий князь отвечал ему: «есть у нас митрополит Алексий а ты зачем поставился на живого митрополита»?³⁸⁹. По греческим известиям, патриаршие апокрисиарии, посланные для расследования касательно обвинений, возведённых на Алексия, прибыв в Москву³⁹⁰, нашли, что все обвинения составляют клевету, – и Киприан остался в Литве. В известиях этих передаётся, как встречено было на Москве то неожиданное и невероятное, что на место живого св. Алексия быль поставлен новый митрополит. Именно в них читается: «(с Киприаном, поставленным в митрополиты) посылаются (в Россию) церковные сановники, уполномоченные произвести дознание о жизни Алексия, выслушать, что́ будут говорить против него обвинители и свидетели и донести священному собору письменно обо всём, что откроется: всё оказалось пустым и несостоятельным словом – не нашлось ни обвинителей, ни знающего за ним что-либо противозаконное. Напротив, все считали его отцом и называли спасителем народа, все стояли за него своею головой, а на митрополита Киприана, так бесчестно поступившего против святого мужа, произносили страшнейшие проклятия (κατηρῶντο τά φρικοδέστατα); сильное негодование и немалое волнение и смятение народное, возбуждённое (этим делом) во всей русской земле, утишено было (только) непрестанными внушениями и советами митрополита Алексия, обращёнными и ко всем вообще и к каждому порознь. Отправлены были грамоты и к нашей святейшей великой церкви Божьей с жалобой на облако печали, покрывшее их очи вследствие поставления митрополита Киприана и с просьбой к божественному собору о сочувствии, сострадании и справедливой помощи против постигшего их незаслуженного оскорбления»³⁹¹... Совершенно невероятный случай поставления нового митрополита на место живого св. Алексия действительно должен был произвести во всей русской – московской земле самое сильное, какое только можно представить себе, волнение. Алексий пользовался в своей московской Руси необыкновенным уважением и как пастырь святой жизни и как государственный муж, оказавший отечеству величайшие услуги, – и вдруг, когда он доживал свои последние дни, украшая собой страну и составляя её гордость и славу, является на Русь некий Болгарин (каков был Киприан), как-то добывший себе сан митрополита в Константинополе, чтобы с бесчестием свести Алексия с его места!..

Само собой понятно, что на Москве не могли иметь совершенно никакого желания, чтобы место св. Алексия после его смерти занял Киприан, позволивший себе по отношению к нему и к самой московской Руси такие необычайные поступки. Однако митрополит и великий князь не сделали и того, чтобы обратиться в Константинополь с просьбой об устранении Киприана от кафедры митрополии всея России и о поставлении патриархом в митрополиты, в случае упразднения кафедры, нового кандидата. Они решили избрать будущего митрополита сами и в самой России. Не невозможно предполагать, что у них была при этом общая мысль начать новый порядок постоянного избрания наших митрополитов из самих Русских, ибо оба они должны были сознавать Россию своего времени имеющей право на это притязание, и оба они были люди, у которых сознание себя не было ниже их положения. Но, во всяком случае, они не могли не быть уверенными в совершенной достижимости того, чтобы в этот раз был поставлен в Константинополе кандидат, ими самими избранный. Решив избрать будущего митрополита в самой России, св. Алексий и великий князь Дмитрий Иванович первоначально не сошлись было в выборе кандидата: св. Алексий желал было видеть своим преемником преподобного Сергия Радонежского, а у великого князя был предызбран в преемники ему архимандрит придворного Спасского монастыря Михаил или, как ещё его звали, Митяй. Но так как кандидат самого св. Алексия решительно отказался от сделанного ему последним предложения³⁹²: то и остался один кандидат великого князя.

Речи о Михаиле-Митяе мы поведём ниже, как особые речи, а теперь доскажем о св. Алексии.

Митрополит Феогност украсил Москву каменными церквами: св. Алексий умножил в ней число монастырей, с чем вместе увеличил количество и этих её церквей. До него было в Москве, сколько известно, четыре монастыря: Данилов, Спасский придворный, Богоявленский и Петровский; он построил три монастыря сам и благословил построить четвёртый монастырь другого здателя. Три монастыря построенные самим св. Алексием, суть: Чудов, Спасский Андроников и Алексеевский.

Чудов или Чудовский монастырь, посвящённый архангелу Михаилу, – празднованию чуда его в Хонех (6 Сентября, откуда и название Чудов, Чудовский), быв предназначен св. Алексием служить усыпальницей для него и вместе составлять кафедральный или домовый митрополичий монастырь³⁹³, построен им в 1365 году. Каменная церковь монастыря, в этом году заложенная, в том же году была и окончена. По преданию, монастырь поставлен на месте, на котором стояла ханская конюшня, и которое было подарено св. Алексию исцелённой от него ханшей Тайдулой³⁹⁴. Питирим говорит в его житии, что он не только построил в монастыре каменную церковь, которую украсил иконами и сосудами священными и просто сказать – всякими церковными узорочьями, но что и поставил в нём трапезу большую каменную и погреба каменные, т. е. даёт знать, что он устроил монастырь со всей заботливостью. Об его заботливости и щедрости, с которой он обеспечил монастырь содержанием, свидетельствует сохранившаяся до настоящего времени в подлинном виде его «грамота душевная» необозначенного года, которой он прилагает монастырю до десяти сёл с деревнями³⁹⁵.

Спасский Андроников монастырь, по рассказу монастырской летописи и жития преподобного Сергия, был построен св. Алексием вследствие особого побуждения. Возвращаясь в 1355 году из своего первого путешествия в Константинополь к патриарху, он застигнут был бурей на Чёрном море и дал обет построить монастырь в честь святого или праздника того дня, в который благополучно достигает берега. Он достиг берега 16 Августа, в которое празднуется перенесение Нерукотворного образа из Едессы в Царьград, и в честь этого праздника и построил близ Москвы, на берегу реки Яузы, обетный монастырь. Для заведования делом строения и устроения монастыря св. Алексий испросил у преподобного Сергия Радонежского ученика его Андроника, от которого монастырь и получил название.

Алексеевский монастырь во имя преподобного Алексия человека Божия, – первый женский монастырь в Москве, как говорит монастырское предание, был построен св. Алексием для двух его сестёр. Он поставлен был на Остоженке, на том месте, где теперь стоит Зачатиевский монастырь (После 1514 года, в котором был истреблён пожаром, монастырь перенесён был на урочище Черторье или Чертолье, где в настоящее время стоит храм Спасителя. В 1837 году, когда решено было построить на его месте сейчас названный храм, он перенесён был в Красную слободу, на своё нынешнее место).

Четвёртый монастырь в Москве, устроить который св. Алексий благословил другого здателя, есть Симонов монастырь, построенный племянником преподобного Сергия и монахом его монастыря Феодором.

Кроме трёх монастырей, построенных в самой Москве, св. Алексий был здателем такого же числа монастырей вне её, причём – один из этих внемосковских монастырей также был построен новый, а два другие возобновлены из развалин. Новый монастырь, построенный св. Алексием, – по преданию, вследствие особого видения, был Сергиуховский Владычний (получивший имя от своего строителя – владыки или от Владычицы Богородицы, которой посвящена была его церковь?); монастыри, возобновлённые им, были – Царе-Константиновский близ Владимира и Благовещенский в Нижнем Новгороде Два последние монастыря св. Алексий сделал домовыми митрополичьими монастырями.

Количество шести монастырей, построенных и возобновлённых св. Алексием, ясно свидетельствует, что он был исключительным ревнителем умножения у нас числа монастырей. Но в истории нашего монашества он известен и не одним только этим. Вместе с преподобным Сергием Радонежским он был преобразователем у нас жизни монашеской. Об этой второй, и может быть – более важной, чем первая, заслуге его по отношению к нашему монашеству скажем после, когда будем обозревать историю монашества за рассматриваемое нами время.

В ризнице Чудова монастыря сохраняется рукописное славянское евангелие, письмо и самый текст которого усвояются преданием св. Алексию. Рукопись евангелия – пергаменная, в ⅛ долю листа, писаная в два столбца весьма мелким, очень хорошим, полууставом; содержит в себе: четвероевангелие в порядке и полном виде евангелистов (тетр), деяния и послания апостольские, апокалипсис и краткий месяцеслов; кроме того, на листе впереди евангелия, который представляет собой неизвестно который лист после не сохранившегося начала, на передней странице отрывок нравоучительного содержания, а на обороте – десять заповедей, и потом между евангелием и деяниями 41-е слово из Пандект Никона Черногорца о поставлении властелей. Всех листов в рукописи 170 ³⁹⁶. По исследованию специалистов, текст Нового Завета, содержащийся в рукописи, не представляет собой тождества с текстом других известных древних списков, так чтобы мог быть принят за простое воспроизведение или за простую переписку одной из прежде существовавших редакций перевода. Но отличается многими особыми чтениями (вариантами) и многими особенностями или разностями перевода, который дают видеть в нём (по мнению специалистов) новый перевод или новую редакцию этого последнего. Предание усвояет св. Алексию и написание рукописи, и совершение содержащегося в ней нового перевода.

Что св. Алексий мог сделать перевод или произвести сличение одной из существовавших редакций перевода с греческим подлинником, это совершенно вероятно. Он прожил при митрополите Феогносте в качестве его наместника 12 лет. В продолжение такого значительного времени, находясь постоянно в обществе Греков, составлявших свиту или двор Феогноста, он мог выучиться разговорному греческому языку незаметным для себя образом, не упоминая о нарочитых побуждениях, которые он мог к тому иметь. Правда, что разговорный новогреческий язык далеко не то, что письменный старо-греческий. Но выучившись одному, легко было выучиться другому, и ничего нет невероятного предполагать, что св. Алексий, приобретя знание разговорного греческого языка, возымел желание употребить ещё небольшие старания, чтобы достигнуть возможности читать Священное Писание Нового Завета в греческом подлиннике³⁹⁷. Мысль сделать новый славянский перевод этого Священного Писания могла прийти ему очень простым образом: Читая греческий подлинник, он замечал некоторые неточности в славянском переводе и если читал не по той редакции, с которой сделан был находившийся у него славянский перевод, то должен был замечать разности в чтениях (варианты), а одно и другое и могло возбудить в нём мысль о новом переводе. Записанное в позднейшее время предание утверждает, что перевод совершён был св. Алексием в 1355 году³⁹⁸; несколько поправляя запись, нужно думать, что перевод совершён им в 1354–1355 году, во время его продолжительного проживания в Константинополе для получения сана митрополита и для тяжбы с митрополитом Романом, о чём мы говорили выше. Дело перевода, совершённого св. Алексием, не должно представлять таким образом, чтобы он сличал один с другим многие греческие списки и через сличение списков доходил до чтения казавшихся ему наиболее удовлетворительными, – подобных учёных требований, конечно, он не предъявлял себе: Необходимо представлять дело таким образом, что он взял список той редакции греческого оригинала, которая в его время признавалась в Константинополе наиболее удовлетворительной, и по этому списку и сделал перевод. Т. е. собственно произвёл исправление одной из существовавших редакций перевода. Если его перевод или его исправление одной из редакций существовавшего перевода отличается от других редакций последнего многими особыми чтениями (вариантами³⁹⁹), то нужно понимать это не так, что св. Алексий имел под руками много греческих рукописей, а так, что единственная греческая рукопись, с которой он переводил или по которой исправлял одну из редакций существовавшего перевода, заключала в себе редакцию, отличную от тех редакций, с которых сделаны были другие славянские переводы. Относительно своего характера и качества перевод св. Алексии отличается, как находят люди, специально его изучившие, буквальной близостью к греческому подлиннику⁴⁰⁰. До́лжно думать, что святитель совершил свой перевод с целью частной и келейной, для самого себя, а не с тем, чтобы передавать или вводить его в общественное употребление: по крайней мере, не известно ни одного списка, который бы был списан с его рукописи⁴⁰¹. Относительно ныне принятого славянского текста Нового Завета перевод св. Алексия имеет очень важное значение. Исправители Библии времён царя Алексея Михайловича, от которых идёт нынешний текст Нового Завета, как говорят они сами или современные им свидетели, первой славянской книгой для своего нового перевода (исправления) имели книгу «переводу и рукописания святого Алексея митрополита, всея России чудотворца»⁴⁰²: в местах, представлявших по рукописям разные чтения (варианты), исправители, нет сомнения, имея в виду авторитет св. Алексия, во многих случаях взяли чтения его перевода⁴⁰³.

Обстоятельства времени поставили св. Алексия в исключительное положение, – он был митрополитом и вместе с тем в бо́льшую половину своего правления регентом государства, отчасти, может быть, неофициальным, отчасти же совершенно официальным и настоящим. Как регент государства св. Алексий исполнял свои обязанности усерднейшим и ревностнейшим образом и, быв государственным мужем с блестящими талантами, вёл государственные дела так, что оказал Москве величайшие услуги⁴⁰⁴. Вообще, в числе государственных людей первоначальной Москвы и в числе созидателей русского государства ему принадлежит одно из наипочётнейших мест. Правда, из предшествующего нашего изложения можно видеть и на основании его нужно признать, что звание регента государства было не совершенно благоприятно для церковно-правительственной деятельности св. Алексия, и что оно находилось до некоторой степени в антагонизме с его званием митрополита. Но по самому существу дела, а, во всяком случае, при данных обстоятельствах, невозможно было такое совмещение двух званий, чтобы осталось совсем безразличным для одного и для другого из них. Если же это было невозможно, а между тем св. Алексию суждено было совмещение званий: то, примиряясь с составлявшим неизбежное, мы можем только и ещё сказать, что, призванный стать государственным человеком, св. Алексий занимает, как таковой, одно из наиболее высоких мест в ряду созидателей русского государства и что он приобрёл величайшее право на благодарность тех, для кого государство это создано⁴⁰⁵.

Из относящегося к истории св. Алексия, как митрополита, нами здесь не сказано: во-первых, о появлении при нём в новгородской области секты Стригольников; во-вторых, о том, что с его времени начали поступать на службу к митрополитам настоящие бояре, каковое обстоятельство имело важное влияние на характер церковного управления, и в-третьих, о канонизации им пострадавших при Ольгерде литовских мучеников Антония, Иоанна и Евстафия. О Стригольниках мы скажем под правлением митрополита Фотия, к которому относится принятие против них решительных мер и исчезновение их секты. О поступлении на службу к митрополитам настоящих бояр и о канонизации литовских мучеников мы скажем в особых главах об управлении и богослужении за данное время.

Св. Алексий имел долгоденственную жизнь и окончил дни свои в глубокой старости: он скончался не менее как на 80, а может быть, на 85 году жизни, 12 Февраля 1378 года⁴⁰⁶. Он погребён был, как уже мы давали знать выше, не в Успенском соборе вместе со своими двумя предшественниками по жительству в Москве, а в своей ктитории – Чудовом монастыре. В 1431 году при митрополите Фотии, по случаю перестройки церкви, были обретены его мощи⁴⁰⁷, а в конце 1448-начале 1449 года при митрополите св. Ионе было установлено торжественное празднование его памяти⁴⁰⁸.

(Михаил – Митяй, Киприан, Пимин).

Кандидатом в митрополиты на место св. Алексия у великого князя Димитрия Ивановича, как мы сказали, был архимандрит его придворного Спасского монастыря Михаил, называвшейся Митяем⁴⁰⁹.

Этот Михаил-Митяй, только мелькнувший в ряду наших церковно-исторических деятелей, ибо кафедру митрополии ему не суждено было занять, представлял собой, по уверению летописей, человека необыкновенно и феноменально замечательного. В виду подобной замечательности Михаила летописи делают даже то, что, позволяя себе совершенно единственное в отношении к церковно-историческим лицам исключение, предлагают нарочитые о нём повести⁴¹⁰. Он был родом из коломенского, лежавшего на Оке, села Тешилова, сын священника⁴¹¹, и до знакомства с великим князем был священником в самой Коломне. Вот как описывает его летописец по его наружным и внутренним качествам: «Сей убо поп Митяй бысть возрастом (ростом) велик зело и широк, высок и напруг (силён, мускулист), плечи (имея) великии и толсты, брада (у него бысть) плоска и долга, и лицем (бысть) красен (красив), – рожаем и саном (наружной представительностью и наружной красотой) превзыде всех человек; речь легка и чиста и громогласна, глас же его красен зело; грамоте добре горазд: течение велие имея по книгам, и силу книжную толкуя и чтение сладко и премудро, и книгами глаголати премудр зело, и никтоже обеташесь таков; и пети нарочит; и в делех и в судех и в рассуждениях изящен и премудр, и слово и речь чисту и незакосневающю имея и память велию; и древними повестьми и книгами и притчами духовными и житейскими никтоже таков обреташеся глаголати»⁴¹².

Как видим, летописец едва находит слова в своём языке для восхваления Михаила и хочет сказать, что он представлял собой феноменальное совершенство во всех отношениях; во всём, по уверению летописца, он превосходил всех людей: при необыкновенной наружной сановитости и красоте, при таком голосе, который делал его прекрасным певцом и единственным чтецом, он был человек необыкновенно умный и необыкновенно в тогдашнем смысле образованный, т. е. до возможной степени начитанный в книгах. Одинаково исключительным образом назидательный как в духовной беседе, так и в светской или мирской, он был незаменимым дельцом во всяких серьёзных делах и вместе с тем самым занимательным собеседником в лёгком разговоре. Так что в одинаковой мере обладал как теми качествами, которые заставляют уважать людей, так и теми, которые привлекают к ним общую любовь (делают их любимцами общества). Очень может быть, что летописец чересчур ослеплён совершенствами Михаила и изображает нам его портрет несколько преувеличенными чертами; но, во всяком случае, это ослепление нисколько не есть ослепление пристрастного сторонника, за которого вовсе не может быть принимаем летописец по отношению к Михаилу, и, следовательно, несомненное заключение из слов летописца есть то, что Михаил действительно представлял собой редким образом замечательного человека.

Исключительная и совершенно выдававшаяся личность Михаила привлекла к нему внимание великого князя: Переведши его из Коломны в Москву, великий князь сделал его, с одной стороны, своим духовным отцом, а с другой стороны – весьма важным и одним из самых доверенных при себе чиновников, – своим печатником, и вообще приблизил его к себе в качестве своего любимца и фаворита. Как к своему любимцу Дмитрий Иванович имел к Михаилу необыкновенную привязанность, – совершенно такую, какую имел царь Алексей Михайлович к Никону, если только даже не бо́льшую: «зело любяше», – говорит летописец, – «и чествоваше его яко·отца паче всех»⁴¹³. Вследствие этого Михаил, будучи священником, занял такое необыкновенно высокое положение при государе, что стал как бы вторым по нём лицом: «никтоже, – говорит тот же летописец, – в такой чести и славе бысть, якоже он – Митяй; славу и честь имеяше паче всех; бысть во чти и славе от великого князя и от всех и вси чествоваху его, якоже некоего царя»... Пользуясь необыкновенной привязанностью великого князя, Михаил, – чего никак нельзя сказать о Никоне, – пользовался и всеобщей любовью: «любляху ево вси», говорит летописец; а что касается в частности до вельмож и бояр, то они не только не питали к необыкновенному во всех отношениях и смыслах фавориту зависти и ненависти, но, любя его столько же, как и великий князь, подобно сему последнему имели его своим духовным отцом (великий князь, «любляше его зело, такоже и бояре его..., прихожаху к нему на дух бояре и вельможи..., бысть отец духовный всем, бояром старейшим⁴¹⁴. Был ли заражён Михаил суетной наклонностью к пышности и щегольству или это требовалось от него его положением и нарочито, как от любимца, было требовано великим князем, только подобно вельможам и епископам он окружил себя многими слугами и отроками («многи слуги и отроки имеяше»), а в роскоши одежд превосходил всех вельмож и епископов: «по вся дни, – говорит летописец, – ризами драгими изменяшесь, и сияше в ево одеяниях драгих якож некое удивление, никтоже бо таковая одеяние ношаше и никтоже тако изменяшесь по вся дни ризами драгими и светлыми, якоже он – поп Митяй».

«В таковом чину и устроении», как выражается летописец, Михаил провёл много лет. За два года до смерти св. Алексия освободилось место архимандрита в придворном Спасском монастыре великого князя, и тогда Дмитрий Иванович начал убеждать и просить Михаила, чтобы он согласился принять монашеское пострижение, с тем, чтобы из архимандритов Спасских быть ему поставленным в митрополиты на место св. Алексия. Сперва Михаил решительно отказался было пойти в монахи; но потом, отчасти преклонённый настоятельнейшими убеждениями и просьбами великого князя, отчасти же принуждённый повиноваться и прямой силе⁴¹⁵, он был пострижен в монахи и в самый день пострижения поставлен в архимандриты на упразднившееся место.

Составляло для исследователей вопрос, как отнёсся св. Алексий к назначению великим князем Михаила в будущие ему преемники. В летописях мы имеем не одно сказание о Михаиле, а два: из этих двух сказаний одно написано не сторонником его, но и не врагом, – из сказания заимствовано нами всё сообщённое о нём выше и оно составляет исторический источник сведений о нём; другое сказание написано явным его врагом и по своему содержанию представляет не что иное, как обвинительную против него записку⁴¹⁶. В первом сказании, невраждебном Михаилу, нет совершенно ничего о том, как отнёсся св. Алексий к его назначению великим князем в будущие ему – Алексию преемники. Вовсе молча об этом, сказание говорит, что Михаил, постриженный в монахи, был поставлен в архимандриты Спасские с мыслью – быть ему преемником св. Алексию, и что по преставления последнего он введён был великим князем на двор митрополичий с тем, чтобы быть поставленным в митрополиты. Сказание враждебное Михаилу уверяет, что св. Алексий отнёсся весьма неблагосклонно к его избранию великим князем в будущие митрополиты, и именно – по двум редакциям сказаний дело представляется в двух несколько различных видах. По одной редакции⁴¹⁷, св. Алексий, несмотря на все настоятельные просьбы великого князя, отказался благословить Михаила в своё место, мотивируя свой отказ будто бы тем, что апостол требует от епископа, чтобы он был не новонаук в христианстве (не из новообращённых, – 1Тим. 3:6), а Михаил новонаук в иночестве, и говорит государю в свой последний ответ: «аз неволен есмь благословити его, но ему же даст Господь Бог и пречистая Богородица и пресвященный патриарх и вселенский собор, того и аз благословляю». По другой редакции⁴¹⁸, св. Алексий, быв молим и принуждаем великим князем, не нашёл возможным отказать в своём согласии положительно и решительно, но дал его в такой, форме, что прикровенно выразил желание и вместе изрёк пророчество о несбытии хотения великого князя: «Алексий же митрополит, – говорит сказание по нашей редакций, – умолен быв и принужден (великим князем), и ни тако посули быти прошению его, но известуя святительски и старчески, паче же пророчески, рече: «аз неволен (вариант недоволен) благословити его (Михаила), но оже даст ему Бог и святая Богородица и пресвященный патриарх и вселенский собор». Можно было до некоторой степени подозревать, что сказание враждебное Михаилу, быв написано митрополитом Киприаном, которому Михаил со своей кандидатурой наделал слишком много неприятностей, говорит неправду. Но в настоящее время мы в состоянии сказать это последнее уже положительным образом. Найдено в рукописях послание митрополита Киприана к преподобному Серию Радонежскому с его племянником игуменом Феодором, написанное вслед за тем, как он – Киприан после смерти св. Алексия неудачным образом приезжал в Москву для занятия кафедры митрополии всея России⁴¹⁹. Из этого послания и открывается, что св. Алексий без всяких двусмысленностей, а с совершенным выражением своих воли и желания, насколько это от него зависело, утвердил и благословил быть Михаилу его преемником. Во-первых, Киприан, как сам он говорит в послании, отлично знавший, что́ делалось на Москве перед смертью и в минуту смерти Алексия, ни единым словом не намекает на то, чтобы последний не хотел благословить Михаила в своё место; а об этом он нарочито и настоятельно говорил бы, если бы это действительно было так, потому что говорить об этом требовали бы его интересы, и это было бы для него очень важно. Во-вторых, он пространно и усиленно доказывает в своём послании правилами каноническими, что не подобает святителю оставлять свой престол в наследие кому-нибудь и поставлять на святительское достояние, его же хощет: как совершенно ясно, это направлено против того, что св. Алексий оставил своим наследником Михаила. В-третьих, Киприан прямо говорит о св. Алексие: «не умети было ему (т. е. не имел он права) наследника оставляти по своей смерти». Наконец, в-четвёртых, мы читаем у него: «виде(х) грамоту, (юже) записал митрополит умирая, и та грамота будет с нами на великом соборе». Это значит: я видел грамоту, которой Алексий, умирая, записал митрополии архимандриту Михаилу, и эта грамота будет представлена мной патриаршему собору, как доказательство незаконного поведения умершего митрополита.

Известные в настоящее время греческие акты дают знать, что незадолго до смерти св. Алексия было посылаемо из Москвы посольство к патриарху с прошением, чтобы от этого последнего признан был преемником его – Алексия избранный великим князем кандидат (см. об этом несколько ниже). Из актов прямо не видно, чтобы посольство было посылало не одним только великим князем, а вместе и самим св. Алексием. На основании сейчас сказанного, это представляется более чем вероятным. Мы знаем, что св. Алексий сначала пытался было назначить своим преемником преподобного Сергия Радонежского. Из этого следует, что Михаил не был для него кандидатом, на котором он прямо и с первого раза остановился вместе с великим князем, и что он что-то такое имел против него. Что именно мог иметь св. Алексий против Михаила, не можем сказать положительно; не невозможно, во-первых, допускать, что он, бывший регент и правитель государства в малолетство государя, увидев при великом князе на своём месте его нового любимца, питал к последнему человеческое чувство ревности; во-вторых – вероятно предполагать, что в Михаиле, весьма не охотно пошедшем в монахи, он не находит достаточно монашеского скромного духа, – что кандидат в митрополиты представлялся ему человеком более должного мирским и светским⁴²⁰.

В то время как на Москве избирали преемника св. Алексия, в Киеве сидел, ожидая его смерти, уже готовый ему преемник. Это – Киприан.

Киприан знал, что в Москве питают к нему величайшую вражду за его поступки со св. Алексием; он знал, что там выбран в преемники последнему любимец великого князя, к которому государь имел необыкновенную привязанность. Несмотря на всё это, он решился после смерти Алексия ехать в Москву, чтобы добывать себе кафедру митрополии всея России. Великий князь, узнав об его намерении приехать в Москву, расставил на дороге кордоны, чтобы не пропускать его. Но и это его не остановило: он явился в Москву, пробравшись окольными путями. В Москве с ним случилось то, чего и следовало ожидать по его совершенно экстраординарному поведению: он был схвачен и посажен в заключение (арестован), а потом со всевозможным бесчестием выпровожен вон.

Совсем исключительный поступок Киприана даёт знать, что он принадлежал к числу людей, способных действовать напролом и наделённых той храбростью, которая берёт города. Но, не представляя его себе человеком из рук вон взбалмошным, трудно допустить, чтобы он не имел никаких оснований питать хотя бы слабые надежды. И действительно, имеются данные предполагать, что у него были некоторые основания питать некоторый надежды. Михаил был таким любимцем великого князя, в котором государь не слышал своей души; вместе с великим князем его чрезвычайно любили и весьма желали видеть митрополитом все бояре. Между тем мы читаем в сказаниях, что совершенно иначе относилось к нему всё духовенство, начиная от высшего и до низшего, и как чёрное, так и белое, – что духовенство чрезвычайно не любило его и крайне не желало видеть его митрополитом. Что могло быть причиной этих нелюбви и нежелания, скажем несколько ниже; но весьма вероятно думать, что на них-то Киприан и основывал свои некоторые надежды. Вместе с помянутым выше письмом его к преподобному Сергию, писаным после изгнания из Москвы, сохранилось письмо его к тому же Сергию, писанное с дороги в Москву⁴²¹. Письмо очень кратко и не заключает в себе ничего особенного: митрополит извещает преподобного Сергия, что идёт на Москву, и выражает желание видеться с ним. Очень возможно подозревать, что за невинным письмом скрывалось нечто другое и что одновременно с ним Киприан обращался к Сергию с весьма важными исканиями, о которых неудобно было говорить в письме и которые имели быть переданы устно его доставителями, именно – с тем исканием, чтобы преподобный Сергий вместе с другими влиятельными у великого князя лицами из духовенства агитировал перед последним в пользу его – Киприана. На эту-то агитацию, с убеждениями к которой Киприан мог обращаться и не к одному преподобному Сергию, а и к другим, имевшим авторитет у великого князя лицам из среды духовенства⁴²², и мог возлагать он некоторые, оказавшиеся совершенно тщетными, надежды.

О приезде Киприана в Москву и о том, что случилось с ним здесь, мы узнаём из его послания к преподобному Сергию, писанного после его изгнания отсюда. Это послание, в котором он, с одной стороны, сообщает о случившемся с ним, а с другой и главное – изливает свои жалобы на великого князя, производит истинно удручающее нравственное впечатление. Киприан успел достигнуть того, чтобы патриарх условным образом поставил его в митрополиты всея России, посредством представления последнему лживых доносов на св. Алексия, наполненных множеством лживых клевет на него, и, употребив все средства, чтобы низвергнуть его с кафедры⁴²³, и вот, когда устраняют его от этой кафедры, он вопиет к небу и земле и ко всем христианам об учинённой ему величайшей несправедливости, которой не слыхано во всём свете... «Тии на куны надеются», – говорит он о великом князе с его кандидатом, – «аз же – находит он возможным утверждать о себе – на свою правду»... Как-никак, но он поставлен в митрополиты всея России, и предавая совершенному забвению средства, которыми он этого достиг, и, сознавая единственно свои права, он говорит: «аще брат мой (т. е. оклеветанный им Алексий) преставился, аз есмь святитель на его месте, моя есть митрополия». Последние слова: «моя есть митрополия» звучат так странно, что являлась бы охота комментировать их с резкостью, на которую у нас не хватает духа⁴²⁴... Киприан предаёт в своём послании отлучению и проклятию тех, кто был виновником случившегося с ним на Москве позора, но при этом, благоразумно и на всякий случай, щадя единственного собственного виновника – великого князя, он суетно карает божественным гневом только несчастных чиновников последнего, которые по своему долгу повиновения государю были простыми исполнителями его воли⁴²⁵.

Киприан приезжал в Москву, как это видно из его письма к преподобному Сергию, между 3 и 23 Июня 1378 года,⁴²⁶, т. е. спустя около четырёх месяцев после смерти св. Алексия. Совершенно ничего не говорят об этом приезде его в Москву наши летописи. Причиной молчания необходимо считать то, что, явившись в Москве, он был арестован в ней так быстро и так секретно, – о чём даёт знать и сам он в своём послании к преподобному Сергию, – что в обществе не распространялось молвы об его приезде и что последнее осталось в совершенном неведении относительно казусного события.

Совершив неудачное путешествие в Москву, Киприан «устремился», как он сам выражается⁴²⁷, для отыскания своих прав на кафедру митрополии всея России в Константинополь, к патриарху. Но и здесь он «нашёл, как выражаются греческие акты, время не соответствующим своей цели»...⁴²⁸.

В одном из деяний Константинопольского патриаршего собора, сообщающих относящиеся до нас сведения, читается, что патриарх константинопольский, – преемник Филофея, который поставил Киприана в митрополиты, Макарий⁴²⁹ тотчас после того, как узнал о смерти св. Алексия, прислал в Великую Россию, т. е. в Москву, к великому князю Дмитрию Ивановичу, свои грамоты, в которых, с одной стороны, заявлял, что никоим образом не принимает Киприана, и которыми, с другой стороны, вручал оную, т. е. Великой России, церковь архимандриту Михаилу⁴³⁰. Невозможно и совсем не будет смысла допустить, чтобы патриарх прислал эти грамоты в Москву по своей собственной инициативе, не быв прошен из этой последней. По своей собственной инициативе он ещё мог отстранить от московской кафедры Киприана, но с какой стати по своей инициативе он назначил бы на неё Михаила (про которого без сообщений из Москвы ничего не мог бы и знать)? Следовательно, из этого очевидно, что незадолго до смерти св. Алексия из Москвы прислана была к патриарху просьба об устранении от кафедры тамошней митрополии Киприана и о поставлении на неё Михаила. Из деяния соборного не видно, кем была прислана просьба, – одним ли великим князем или вместе и митрополитом, т. е. св. Алексием; но, как уже говорили мы, на основании других сведений более чем вероятно предполагать последнее. Очень может быть, что в деянии соборном, с устранением всяких сомнений, и прямо говорилось, кем была прислана просьба, но, к великому сожалению, в данном месте в нём бо́льший или меньший пропуск, происшедший от повреждения рукописи. Как бы то ни было, но Киприан явился в Константинополь, когда патриарх был совершенно настроен в пользу московских просьб и когда он дал уже в Москву свой, приведённый нами, ответ. Естественно поэтому, что со своим исканием кафедры митрополии всея России он нашёл в Константинополе время не соответствующим своей цели. Судя по тому, что́ говорит сам Киприан в житии св. Петра о приёме, который он встретил у патриарха Макария, и о самом Макарии⁴³¹, до́лжно думать, что приём этот был до крайней степени неблагосклонный.

Тотчас после смерти св. Алексия архимандрит Михаил возведён был великим князем, с совета и одобрения бояр, на двор митрополичий, с тем, чтобы до поставления в действительные митрополиты управлять митрополией в качестве митрополита наречённого. Киприан в послании к преподобному Сергию и за ним враждебное Михаилу сказание о последнем, находящееся в летописи, уверяют, что наречённый митрополит, быв введён во двор митрополичий, «незнаемо здея страшно некако и необычно», – что он облёкся во весь сан митрополичий: Возложил на себя белый митрополичий клобук, митрополичью мантию, митрополичий крест с парамандою⁴³², употреблял митрополичий посох, – что он становился в церкви на митрополичьем месте, и даже садился в святом алтаре на митрополичьем престоле. По поводу этого обвинения на Михаила со стороны Киприана и сказания мы не можем высказаться совершенно положительным образом. По-видимому, Киприану бесцельно было клеветать на Михаила перед преподобным Сергием, потому что последний очень хорошо мог знать истину; следовательно, – надлежало бы думать, что он говорит правду. Но, с другой стороны, о том, в чём обвиняет Киприан Михаила, ни единым словом не упоминает сказание летописи о Михаиле невраждебное последнему⁴³³. Если мы допустим, что Киприан и враждебное Михаилу сказание говорят правду, то опять останется для нас вопросом: в какой мере сделанное Михаилом было «страшно и необычно». При небывалости у нас дотоле случаев, чтобы управлял митрополией наречённый митрополит, у нас имели дотоле место случаи, что управляли епископиями наречённые епископы: Если бы мы обладали положительными сведениями, какой обычай существовал у нас относительно наречённых епископов, тогда мы в состоянии были бы в том или другом смысле высказаться о поведении Михаила. Но, к сожалению, этих сведений нам недостаёт. В послании Киприана к преподобному Сергию как будто мы находим указания, что Михаил не сделал ничего страшного и необычного, а сделал только то, что у нас делалось, и при том сделал с благословения св. Алексия. Киприан пишет: «не умети было» ему (Алексию) наследника оставляти по своей смерти; коли слышалося преже поставления возлагати на кого святительские одежи, ихже нельзя иному никомуже носити, но токмо святителем единым». В этих словах Киприан как будто хочет сказать, что на Михаила возложил некоторые святительские одежды, благословляя его в митрополиты, сам св. Алексий. Далее Киприан пишет: «клеплют митрополита, брата нашего (т. е. Алексия), что он благословил его (Михаила) на вся та дела», именно – а употребление митрополичьих, указанных выше, одежд и на восседание на митрополичьем месте. Но при снесении этих последних слов Киприана с его словами, приведёнными выше, есть вероятность думать, что выдаваемое им за клевету не было клеветой на самом деле. В частности, что св. Алексий при наречении Михаила своим преемником мог возложить на него митрополичий крест с парамандом, относительно этого мы имеем решительное свидетельство или удостоверение в Епифаниевом житии преподобного Сергия Радонежского. Епифаний говорит, что св. Алексий, сначала желавший было оставить своим преемником преподобного Сергия, возложил было на него своими руками, яко некое обручение святительству, златой крест с парамандом⁴³⁴. Рассуждая a priori весьма трудно допустить, чтобы Михаил дозволил себе в своём поведении что-нибудь страшное и необычное: будучи человеком, столько умным и благоразумным, каким он нам представляется, с какой стати он хотел бы вести себя пошлым выскочкой? Что в его поведении действительно не было ничего укоризненного, «страшного и необычного», на это может быть приведено и положительное доказательство, хотя впрочем, только a silentia. Находясь на кафедре митрополии в качестве наречённого митрополита, он сильно поссорился с епископом суздальским Дионисием: епископ не укоряет его, как наречённого митрополита, в неподобном поведении, между тем как в противном случае этой укоризны весьма следовало бы ожидать от епископа. Сказание летописи о Михаиле невраждебное ему говорит о заведывании им митрополией в качестве наречённого митрополита: «и седяше на великом и превысоком том столе (митрополичьем) со всякою областью и необиновением ко всем, елико подобает митрополиту владети; и по всей митропольи с церквей дань збираше, зборные, петровские и рождественские доходы и уроки, и оброки митрополичьи все взимаше, и живяше и властвоваше». В тоне сказания как будто слышится некоторый укор Михаилу за присвоение им себе слишком широкой и сверхдолжной власти. Если это так, то укор несправедлив: во-первых, Михаилу по праву принадлежала вся та власть, которой он пользовался; во-вторых, он имел грамоты от патриарха Константинопольского, которыми ему формальным образом подтверждалась вся эта власть: В грамотах патриарха Макария, которые он написал в Москву тотчас после того, как узнал о смерти Алексия и в которых признавал преемником последнего (согласно прошения из Москвы) Михаила, наречённому митрополиту вручалась вся власть (πάσα ἀρχή) над московской церковью за исключением, что́ само собой подразумевалось, хиротонии или права поставлять в церковные степени⁴³⁵.

Патриарх константинопольский в своих грамотах, о которых мы упомянули сейчас, изъявляя своё согласие на поставление Михаила в преемники св. Алексию, вместе с тем приглашал в них первого прибыть в Константинополь для посвящения⁴³⁶. И Михаил, спустя то или другое непродолжительное время после наречения в митрополиты, стал было готовиться к путешествию в Константинополь. Но потом, говорит летописец, он переменил мысли и начал говорить великому князю: «написано в апостольских правилах, что два или три епископа да поставят епископа; то же написано и в отеческих правилах: пусть соберутся русские епископы в числе 5-ти или 6-ти и пусть поставят меня в епископы и в митрополиты. «Летописец совершенно ничего не говорит в объяснение этого решения Михаила, как его понимать. Так как в отношении к самому себе Михаил не имел совершенно никаких особых побуждений желать, чтобы его поставление совершилось в Москве, а не в Константинополе, ибо в последний он был призываем и ожидаем патриархом: то не невероятно предполагать, что у него, как у человека нерядового, явилась смелая мысль ввести новый порядок избрания и поставления русских митрополитов, т. е. избрания и поставления не в Константинополе, а в самой России. Зная дела и людей в Константинополе, он мог надеяться, что успеет получить там согласие на подобное, само собой понятно – очень важное, изменение порядка замещения кафедры русской митрополии: император константинопольский, находившийся тогда в самом бедственном и жалком положении, чрезвычайно нуждался в деньгах⁴³⁷, а в патриархии константинопольской, – весьма низко стоявшей тогда в нравственном отношении, чрезвычайно были жадны до этих последних. Великий князь и бояре изъявили своё согласие на принятое Михаилом решение, и в Москву созваны были епископы.

Но один из епископов разрушил задуманные планы (если только тут действительно были общие планы). Это был епископ суздальский Дионисий, который питал затаённую вражду к Михаилу, потому что сам мечтал было о кафедре митрополии⁴³⁸. Явившись в Москву, он так решительно протестовал перед великим князем против намерения поставить Михаила в Москве, как против неподобающего претворения законов, что великий князь смутился и увидел себя вынужденным оставить поданную ему Михаилом мысль. Вслед за этим затаённая вражда между Михаилом и Дионисием превратилась в весьма сильную открытую ссору, и дело изменилось в своём положении так, что первый, отказавшись от принятого было им решения поставиться в Москве, увидел себя вынужденным поспешить путешествием в Константинополь. Дионисий, прибыв в Москву, не счёл себя обязанным явиться к Михаилу для принесения ему официального поклона, как требовалось отношениями подчинённого к начальнику. Это было принято Михаилом, которого между тем какие-то любители ссор, – из светской или духовной среды интриганы, старались всевозможным образом вооружить против Дионисия за крайнее себе оскорбление. Когда Михаил послал к Дионисию с выговором, почему он не пришёл к нему с поклоном, как к своему начальнику, Дионисий явился к наречённому митрополиту и отвечал: «ты присылал сказать мне, что ты мой начальник, но ты мне нисколько не начальник, и не мне к тебе, а тебе ко мне надлежало прийти с поклоном: Я епископ, а ты поп, но кто больше – епископ или поп?» До последней степени разгневанный, Михаил сказал на это Дионисию: «ты меня назвал попом, но подожди немного, вот я приду из Константинополя от патриарха и тогда сделаю из тебя меньше чем попа»: после этого, – говорит летописец, – «многа брань бысть и молва промеж их». Страшно поссорившись с наречённым митрополитом, епископ суздальский решился идти в Константинополь, чтобы пытаться там добыть себе митрополии под Михаилом. На чём основывал свои надежды епископ, для нас вовсе не ясно и вовсе не видно; но их нисколько не считал химерическими архимандрит Михаил; не будучи в состоянии дать делу удовлетворительного объяснения; мы со своей стороны можем только сделать указание, что надежды действительно не были совсем химерическими: до нас сохранилась грамота Дионисию патриарха Нила, преемника Макарьева, которой епископ возводится в архиепископы; из этой грамоты оказывается, что Дионисий писал к Макарию, и что последний приглашал его прибыть в Константинополь⁴³⁹ (по господствовавшим тогда в Константинополе нравам, не невозможно предполагать, что Макарий желал видеть в Константинополе двух претендентов на русскую митрополию для того, чтобы на аукционном торге продать её за бо́льшую цену). Великий князь, чтобы отнять у Дионисия возможность идти в Константинополь, приказал схватить его и посадить в заключение. Тогда епископ, по деликатному выражению летописи, «преухитрил» государя, а по неделикатному выражению простого языка обманул его: Он начал проситься у великого князя на свободу и уверял его, что не пойдёт в Константинополь без его дозволения, а в поручители по себе представил преподобного Сергия Радонежского⁴⁴⁰. Великий князь, поверив Дионисию и полагаясь на его поручителя, выпустил его на свободу и отпустил на его кафедру. Но епископ, недолго побыв в Суздале, перебрался из него в Нижний Новгород и оттуда, выдав своего поручителя, побежал Волгой в Константинополь. Михаил, заподозривая преподобного Сергия в сообщничестве с Дионисием, воспылал против него страшным гневом и грозил уничтожить его монастырь⁴⁴¹; но в то же время он и сам нашёлся вынужденным поспешить путешествием в Константинополь.

Св. Алексий скончался 12 Февраля 1878 года. Архимандрит Михаил отправился в Константинополь после 20 Июля 1379 года. Следовательно, он пробыл на кафедре митрополии в качестве наречённого митрополита год и пять месяцев.

Как уже мы говорили, великий князь Дмитрий Иванович имел к Михаилу необыкновенную дружескую привязанность, «зело любяше и чествоваше его яко отца паче всех». Вследствие этого он снарядил его в Константинополь совершенно исключительным образом: во-первых, на случай каких-либо там нужд и на случай недостатка денег он вверил ему, так сказать, всю свою волю и снабдил его всем своим кредитом, – он дал ему неписанные хартии или бланки, припечатанные великокняжеской печатью, на которых он мог бы писать от лица великого князя, какие находил нужным, грамоты, и на которых он мог бы писать на имя великого князя заёмные письма или векселя в таких суммах, в каких бы оказалась (не превосходящие кредит великого князя) надобность. Во- вторых, он отправил с ним, для его сопровождения, чрезвычайным образом блестящую свиту. Свиту эту, до того многочисленную, что она представляла собой целый «полк велик зело», составляли: три архимандрита, митрополичьи Владимирские клирошане, московского собора протопоп и протодиакон, большое количество игуменов, священников, диаконов и монахов, боярин великого князя, имевший представлять собой лицо последнего, как его посол, и вместе с тем получивший от него старейшинство или начальство над всем поездом⁴⁴², пятеро бояр митрополичьих, два переводчика, лучшие митрополичьи дворные люди и лучшие митрополичьи слуги. Необыкновенные были устроены Михаилу и проводы из Москвы; его провожали далеко за город «с великою честью и славой»: сам великий князь со своими детьми и боярами, все епископы, все архимандриты и игумены, священники и монахи, купцы и житейские люди, и множество народа. 26 Июля Михаил с полком своих спутников переправился у Коломны через Оку и держал путь на Рязань. Из Рязани он пошёл в степь ордынскую или татарскую, чтобы пройти ею до моря кафинского или Чёрного. В Орде остановил было его Мамай; но, после непродолжительной задержки, отпустил с честью, приказав выдать ему ярлык (сохранившейся до настоящего времени) и проводить до самого моря⁴⁴³. Сев в корабль, Михаил переплыл Чёрное море и уже приближался Босфором к Константинополю, так что тот уже стал виден; но тут... по воле Божией внезапно кончились его повесть и история: он вдруг заболел и скоропостижно умер, так что привезён был в Константинополь уже мёртвый, с тем, чтобы только быть в нём погребёну⁴⁴⁴.

[О ходивших в Москве слухах, что Михаил-Митяй умер насильственной смертью, которые мы со своей стороны считаем неосновательными и которые, как нужно думать, возникли из сопоставления внезапности его смерти с крайнею нелюбовью к нему духовенства, – в Никоновской летописи, IV, 76.]

Прежде чем расстаться с Михаилом, мы должны сказать о нём несколько дополнительных слов. Враждебное ему сказание о нём летописи уверяет, что, вопреки великому князю и боярам, весьма не желали видеть его в митрополитах, на месте Алексиевом, священники и монахи, и потом говорит, что когда он был возведён на двор митрополичий, то «нача вооружатись на священники и на иноки и на игумены и на архимандриты и на епискупы, и осуждаше и продаяше многих и востаяше со властью, не обинуяся никогоже»..., что «епискупи и архимандриты и игумены и иноцы и священницы воздыхаху от него, многих бо и в вериги железные сажаше и наказываше и смиряше и наказываше их со властью». Если всего этого сказание не сочиняет, с целью представить Михаила ненавистным тираном и мучителем, то оно даёт нам знать, что Михаил собирался, было быть митрополитом исключительным. Предполагать, чтобы он поднял жестокое гонение на духовенство, начиная с епископов, ни с того ни с сего и без всякого повода, конечно, было бы вовсе неосновательно и несостоятельно. Если он поднял это гонение, то необходимо предполагать, что он обрушился с ним на людей недостойных. Следовательно, необходимо предполагать, что он хотел, было поставить задачей своего правления реформу нравов духовенства сверху донизу. Сказание даёт знать, что Михаил в избытке наделён был мужеством и энергией, которые требовались для предположенной, было им весьма трудной миссии и, следовательно, – даёт право предполагать, что миссии не окончилась бы тем печальным совершенным фиаско, каким через 80 лет после него она окончилась у одного из его преемников (митрополита Феодосия)...

Нельзя искренно не пожалеть, что такова была судьба человека, несомненным образом чрезвычайно замечательного⁴⁴⁵.

Но самую грустную сторону внезапной смерти Михаила составляет то, что именно она послужила вовсе нечаянным поводом для прискорбнейших замешательств на кафедре митрополии, так что вся его недолгая история обратилась как бы только в присказку к наипечальнейшей сказке.

Спутникам Михаила после его смерти надлежало возвратиться в Москву ни с чем и с неожиданной вестью об его смерти. Но они этого не сделали: они решились поставить митрополита из среды самих себя. Мы сказали, что Михаилу сопутствовали три архимандрита; архимандриты эти были: Иоанн московского Петровского монастыря, Пимин переяславского Горицкого монастыря и Мартигиан неизвестного коломенского монастыря. Того или другого из двух первых архимандритов и решила посольская рада поставить в митрополиты. Между сторонниками обоих кандидатов вышли продолжительные и горячие споры; но, наконец, взяла верх сторона Пимина⁴⁴⁶. На одной из неписаных хартий или на одном из бланков, которыми снабдил великий князь Михаила, написали от лица первого прошение к патриарху о том, чтобы Пимин был поставлен в митрополиты. Патриарх Нил, преемник Макария, который звал Михаила в Константинополь, исполняя мнимое прошение великого князя, и поставил Пимина в митрополиты.

Представляется до крайней степени недоуменным и непонятным, с какой стати послы могли решиться на такое вопиющее дело, как этот их самовольный приговор искать поставления в митрополиты одного из бывших между ними архимандритов: Чтобы захотеть распорядиться кафедрой митрополии самим собой, помимо великого князя, для этого им надлежало быть людьми безумными или людьми, что называется, о двух головах. Как же объяснять себе совершенно невероятный их поступок? Единственно возможное и единственно вероятное объяснение есть то, что они были увлечены и подбиты к нему Греками. В наших летописях и в греческих актах утверждается, будто патриарх, ставя в митрополиты Пимина, дался в обман послов⁴⁴⁷; но это – не только совершенная неправда, но и несообразнейшая ложь, чтобы не выразиться по отношению к тем, кто намеренно говорит её, гораздо более жёстким образом⁴⁴⁸. Предшественнику Нилову Макарию было писано из Москвы, что к нему будет прислан для поставления в митрополиты Михаил, и он сам писал Михаилу, призывая его для посвящения в Константинополь. Митрополит Киприан после своей неудачной поездки в Москву отправился в Константинополь, чтобы оспаривать себе кафедру митрополии всея России у Михаила и, когда прибыли послы в Константинополь, он находился там⁴⁴⁹; находился там и епископ суздальский Дионисий, несколько упредивший послов; наконец, совершенно невозможно было, чтобы сами послы, при великом их множестве и с одной стороны – при отсутствии единомыслия между ними, а с другой стороны – при способности Греков выведывать тайны, могли сохранить свою тайну в секрете. Может показаться недоуменным, что наши собственные летописи, покрывая Греков, утверждают, будто последние сделались жертвой обмана. Но это недоуменное для нас объяснится, если мы предположим, что в наших летописях в данном месте говорит ни кто другой, как желавший покрывать Греков Киприан, на что имеются тут и положительные доказательства⁴⁵⁰. Таким образом, не может подлежать ни малейшему сомнению, что в Константинополе очень хорошо и совершенно достоверно было известно, что послан был для поставления в митрополиты архимандрит Михаил, а не кто-либо другой. Но если в Константинополе, несмотря на отличное и совершенно достоверное знание дела, поставили Пимина вместо Михаила, то представляется совершенно необходимым предполагать, что и самая мысль о замене действительного кандидата фальшивым была подана послам там же. Ведь нельзя же, в самом деле, представлять себе послов людьми безумными и двухголовыми; а если так, то какие же побуждения они могли иметь к невероятному поступку, который ничего не мог доставить им, кроме того, чтобы привлечь на них страшный гнев великого князя? Но другое дело – Греки. Послы привезли с собой оставшуюся после Михаила казну митрополичью⁴⁵¹, – как до́лжно думать по отношениям последнего к великому князю, огромную; они привезли с собой неписанные хартии великого князя, посредством которых могло быть занято денег, сколько угодно. Если бы послы воротились домой, только похоронив Михаила в Константинополе; то всё это было бы увезено ими назад в Москву. Между тем всё это могло остаться в Константинополе, будь только они подбиты к тому, чтобы вместо действительного умершего кандидата искать место митрополита другому – подставному. Послы, конечно, должны были опасаться подпасть за свой, из границ вон дерзкий, поступок тяжкому гневу великого князя; но Греки могли их обнадёживать, что они успеют извинить и оправдать их перед государем. И нам действительно известно, что патриарх и после того, как не мог уже притворяться незнающим, что поставил Пимина, как кандидата незаконного, весьма усиленно хлопотал за него пред великим князем⁴⁵². Но, считая за более чем вероятное, что инициатива невероятного дела принадлежала Грекам, нельзя, конечно, представлять себе совершенными дураками и наших послов, и, следовательно, нельзя думать, что они согласились выставить фальшивого кандидата вместо действительного за тем только, чтобы доставить деньги Грекам и чтобы самим себе не доставить ничего, кроме опасности тяжкого гнева великого князя. Если они согласились на это, то необходимо думать, что согласились, сколько за тем, чтобы доставить деньги Грекам, столько же и за тем, чтобы доставить их самим себе, т. е. чтобы известную сумму денег заплатить Грекам и известную сумму под видом платы Грекам разделить между самими собой. Таким образом, это поставление Пимина в митрополиты должно быть представляемо как обоюдостороннее ограбление великого князя и чужими и своими. Никоновская летопись уверяет, что ограбление это было чисто и выше всякой меры баснословное и чудовищное. А именно – что не только была истрачена, т. е. роздана Грекам и разделена послами между собой, вся наличная привезённая казна, которая, как мы сказали, должна быть представляема огромной, но что ещё занято было у константинопольских банкиров на имя великого князя, под его векселя, написанные на помянутых выше хартиях или бланках, больше 20 тысяч рублей серебра⁴⁵³, что́ на наши теперешние деньги будет более двух миллионов рублей кредитных⁴⁵⁴.

Послы прибыли в Константинополь с телом Михаила не позднее конца Августа – начала Сентября 1379 года. Пимин был поставлен в митрополиты в Июне месяце следующего 1380 года после 9 или 10-месячного пребывания в Константинополе⁴⁵⁵. Эта медленность объясняется тем, что послы приехали в Константинополь в то время как кафедра патриаршая, после низвержения с неё Макария⁴⁵⁶ и до возведения на неё нового патриарха Нила, оставалась праздной⁴⁵⁷, т. е. при этом должно быть подразумеваемо, что сановники и чиновники патриархии, умыслив великолепный гешефт (полагаем, что вполне дозволительно употребить в нашем случае неприличное слово) поставления в митрополиты московские фальшивого кандидата, удержали послов в Константинополе дожидаться избрания нового патриарха. В этом последнем находились два человека, которые должны были громко свидетельствовать и протестовать против самозванства Пиминова, это – митрополит Киприан и епископ суздальский Дионисий. Но здесь нашли возможным не остановиться делом и пред лицом двух свидетелей. Что касается до Киприана, то соборное деяние о поставлении Пимина даёт знать, что он должен был отказаться от своих протестов против фальшивости кандидатуры Пиминовой и от своих требований кафедры митрополии всея России самому себе в виду угрозы, что он, как поставленный в митрополиты при жизни Алексия незаконным образом, будет лишён и кафедры литовской. Махнув рукой, Киприан бежал из Константинополя, не дождавшись посвящения Пиминова⁴⁵⁸. Что касается Дионисия, то он получил в Константинополе титул архиепископа, и с весьма немалой вероятностью можно подозревать, что титул был дан ему за то, чтобы он согласился не выступать свидетелем формально протестующим. Поставленный в митрополиты в Июне месяце 1380 года, Пимин в том же месяце присутствовал на одном соборном заседании и подписался под деянием этого последнего. Из этой подписи оказывается, что он получил титул киевского, хотя Киев и находился в фактическом обладании Киприана, но не получил титула: «всея России». Он подписался под соборным деянием: «Смереныi митрополит Поимин Киевьс(кий) и Великое Руси»⁴⁵⁹.

Остаётся непонятным, как великий князь Дмитрий Иванович в продолжение целых 9–10 месяцев не узнал о смерти Михаила и о замышлениях и предприятиях своих послов в Константинополе и как он не послал туда наложить своё veto на их махинации. Вероятно, что надлежит объяснять это тогдашними исключительными обстоятельствами. Мамай собирался и готовился сделать то страшное нашествие на великого князя, которое окончилось знаменитой Куликовской битвой 8 Сентября 1380 года: может быть, совершенно были пресечены Татарами сообщения между Москвой и Константинополем; может быть, великий князь, поглощённый заботами о собирании и снаряжении требовавшейся небывало великой рати против Мамая, совершенно не имел времени, чтобы думать о находившихся в Константинополе своих послах.

И поставленный в митрополиты Пимин не спешил возвратиться в Россию. Необходимо думать, что теперь дело шло о том, чтобы патриарх постарался предварительно расположить в его пользу великого князя и убедил последнего принять его как законного митрополита. Однако если это было так, старания не удались патриарху. Узнав, что́ наделали послы в Константинополе после случившейся смерти Михаила, великий князь пришёл в страшный гнев и решил не принимать Пимина. Не знаем, успел ли между тем Киприан через своих доброжелателей расположить государя в свою пользу или тот, не видя другого выхода, принудил себя подавить свои чувства к нему, только Дмитрий Иванович, не желая принимать Пимина, решился послать за Киприаном. В Марте 1381 года он отправил в Киев звать Киприана на кафедру к себе своего духовного отца Симоновского игумена Феодора⁴⁶⁰, вследствие какового зова Киприан и прибыл в Москву в Вознесеньев день, 23 Мая, того же 1381 года⁴⁶¹.

Через семь месяцев после прибытия Киприана в Москву, следовательно, – в Декабре того же 1381 года, явился в пределы России и Пимин, возвращавшийся из Константинополя. Когда он пришёл в пограничный город великого княжества Коломну, великий князь послал схватить его и отвезти для ссылки мимо Москвы (не завозя в неё) в костромскую Чухлому, а его дружину, думцев и советников, т. е. всех членов посольства, которые были виновниками его поставления, развести по разным местам и посажать в железа⁴⁶².

По-видимому, тут бы конец печальной истории: так или иначе – Киприан добыл кафедру митрополии при жизни св. Алексия, но великий князь примирился с ним или, по крайней мере, с необходимостью терпеть его и призвал его в Москву. Однако, огромные деньги, которые заплатил Пимин за кафедру митрополии в Константинополе, сделали то, что истории этим не кончилась. Патриарх Нил, узнав, что его старания за Пимина оказались напрасными и что вместо кафедры он попал в заточение, обратился к новым настоятельнейшим за него стараниям: патриарх начал осаждать великого князя своими грамотами, в которых, с одной стороны, обвинял Киприана, а с другой – ходатайствовал за Пимина. Следствием этих новых грамот было то, что великий князь, может быть – и лично не изменивший и не победивший своих враждебных чувств к Киприану, отослал последнего из Москвы и призвал на кафедру заточённого Пимина⁴⁶³. В Августе 1382 года имело место нашествие на Москву хана Тохтамыша, который после Куликовской битвы занял место низверженного им Мамая. Великий князь хотел было биться с новым ханом, как бился с прежним, но встретил решительное сопротивление своему намерению в князьях и своих боярах, потому что после страшного Куликовского побоища был совершенный недостаток ратных людей, и вследствие этого с небольшой дружиной отступил от Москвы к Переяславлю, из которого удалился потом в Кострому. Когда Татары явились под стенами оставленной великим князем столицы и когда между жителями последней началось страшное волнение из-за того – биться или не биться с Татарами: то и митрополит не нашёл возможным оставаться в Москве и бежал из неё в Тверь. Это бегство Киприана из осаждённой столицы и послужило для великого князя предлогом, чтобы обнаружить свой гнев против него и выслать его из Москвы, а на его место позвать Пимина, который переведён был перед тем из Чухломы в ту же Тверь⁴⁶⁴.

Киприан был выслан из Москвы осенью 1382 года, после 7 Октября, пробыв в ней на кафедре митрополии 16 месяцев.

Как бывает в театральных комедиях, что всё было, улеглось и вдруг всё снова поднимается вверх дном, так и в нашей прискорбнейшей комедии из действительной жизни явились на сцену новые лица, чтобы продолжить её далее.

Епископ суздальский Дионисий, отправившийся в Константинополь летом в 1379 году, незадолго до путешествия в него Михайлова, прожил там до 1383 года (оставлял свой епископию на произвол судьбы в продолжение трёх лет с половиной!). В начале этого года (в Январе) он возвратился в Россию в сане архиепископа, который был дан ему патриархом Нилом⁴⁶⁵. Не знаем, насколько сильно протестовал он против поставления Пимина в митрополиты, которое совершилось на его глазах; можно, как говорили мы, предполагать, что не особенно сильно, и весьма можно подозревать, что он получил сан архиепископа именно за то, чтобы согласился остаться свидетелем безмолвствующим, и не выступал свидетелем формально протестующим: но, возвратившись в Россию, он задумал достать себе под Пимином престол митрополичий, о котором давно мечтал. Вероятно, он рассказал великому князю историю поставления Пимина в митрополиты во всей её безобразной истинности; вероятно, он впервые сообщил великому князю о той громадной сумме денег, которая была занята Пимином и послами на имя последнего. Как бы то ни было, но он успел вооружить великого князя против Пимина, и тот в Июне 1384 года послал его – Дионисия в Константинополь вместе с Симоновским архимандритом Феодором «управления ради митрополии русския», как говорят неопределённо наши летописи, именно – для того, как говорят определённее греческие акты, чтобы требовать низложения Пимина и искать поставления на его место его самого – Дионисия⁴⁶⁶. Не может подлежать никакому сомнению, что патриарх очень хорошо знал о незаконности и подложности кандидатуры Пимина и в то время как ставил его в митрополиты; но теперь ему были принесены и представлены формальные заявления относительно этого от лица великого князя, и ему ничего не оставалось делать, как притвориться введённым в обман и отказаться от Пимина, т. е. пожертвовать этим последним. Это патриарх и сделал: он приговорил с собором, что Пимин, если справедливо то, что на него доносится, должен быть низвержен с кафедры, и послал в Россию двух митрополитов со свитой сановников⁴⁶⁷ для того, чтобы они, по выслушании обвинений на Пимина от великого князя, низложили его и поставили на его место Дионисия⁴⁶⁸. Не поставил Дионисия в митрополиты сам патриарх, как до́лжно думать, потому, что, с одной стороны, он желал попытаться примирить великого князя с Пимином и в этом смысле дал поручение митрополитам, а с другой стороны – потому, что он не доверял Дионисию и подозревал в нём обманщика, который ищет кафедры митрополии на оснований подложных грамот, составленных от лица великого князя⁴⁶⁹. Таким образом, предстояло было небывалое у нас событие – поставление русского митрополита в самой России руками греческих митрополитов. Но события этого не случилось. Явились в Москву патриаршие митрополиты, – осенью 1384 или зимой 1384–85 года⁴⁷⁰, и не явился в неё наречённый патриархом в митрополиты русские Дионисий. Не знаем, шёл ли он вместе с греческими митрополитами или отдельно от них, но почему-то он держал свой обратный путь не через Орду, а через Киев. В Киеве же сидел Киприан: будучи одарён наклонностью и способностью прибегать для достижения своих целей к решительным средствам, он не задумался прибегнуть к тому средству, чтобы захватить нового явившегося ему соперника, что он и успел сделать руками киевского князя Владимира Ольгердовича⁴⁷¹. В заключении, не успев вырваться от него, Дионисий и скончался спустя около года. (15 Октября 1385 года⁴⁷² Феодор Симоновский благополучно возвратился в Москву и вынес от патриарха – себе самому сан архимандрита, а своему монастырю право ставропигии⁴⁷³. Как видно, в Константинополе господствовали тогда такие нравы, что если бы отправились туда за покупками все русские епископы и игумены, то никто не возвратился бы с пустыми руками).

Великий князь Дмитрий Иванович и после захвата в Киеве Дионисиева не хотел примириться с Пимином. Так как не мог он желать и Киприана в виду только что совершённого последним деяния – этого захвата Дионисиева, то необходимо думать, что он требовал поставления себе нового митрополита. Но новый митрополит не был ему поставлен, и вместо этого ему предлежало то печальнейшее и оскорбительнейшее, что при существовании двух митрополитов он не будет иметь у себя ни одного. Оставляя патриарших митрополитов в Москве пользоваться гостеприимством великого князя, – а нужно думать, что они желали и старались воспользоваться им как можно долее, – Пимин в Мае 1385 года отправился в Константинополь, чтобы хлопотать там о восстановления или об укрепления себя на кафедре митрополии⁴⁷⁴. Со своей стороны патриарх, когда явился к нему Пимин, выписал к себе своей грамотой Киприана, который и прибыл в Константинополь вместе с патриаршими митрополитами, ходившими в Москву и возвратившимися спустя некоторое время после Пимина⁴⁷⁵. Не ставя великому князю нового митрополита, патриарх предположил дать суд двум существовавшим митрополитам, чтобы решить, который из них должен быть признан имеющим законное право на кафедру московскую. Совершенно непонятно, почему и по каким побуждениям патриарх, столько перед великим князем виновный делом поставления Пиминова, хотел навязать ему того или другого из не желаемых им митрополитов. Но не только непонятно, но и совершенно не может быть извинено поведение патриарха, который, предполагая дать великому князю того или другого из не желаемых последним митрополитов, не хотел дать ему ни одного: митрополиты в ожидании суда прожили в Константинополе, а великий князь пробыл в неизвестности, – кто будет у него митрополитом и без всякого митрополита, около трёх лет – до конца 1387 – начала 1388 года. Медлил ли патриарх так долго судом потому, что вообще не находил нужным торопиться с делами русской церкви, или же он имел к этому какие-нибудь особенные побуждения: но когда видишь, что на целую церковь люди смотрели как на свою игрушку, то невольно овладевает тобой страшная грусть...

Конец невероятно долгого медления был тот, что Киприан одолел Пимина, причём дело сопровождалось со стороны последнего неожиданными, а со стороны другого, находившегося в Константинополе, представителя Москвы невероятными поступками. Вскоре после того, как возвратились в Константинополь ходившие в Россию митрополиты, великий князь снова прислал к патриарху Симоновского архимандрита Феодора с подтвердительными требованиями низложения Пимина и с новым представлением доказательств его виновности⁴⁷⁶. Сначала Феодор и действительно вёл себя, как ревностный обвинитель Пимина. Но потом, перед тем как начаться соборному суду над митрополитами, он с Пимином, по свидетельству соборного деяния 1389 года о низложении Пимина, «сделались единомышленниками и, вступив в заговор между собой и дав друг другу клятвы и сделав некоторые взаимные обязательства и вступив в некоторые неподобные связи», бежали из Константинополя в Анатолию (Малую Азию) к Туркам и, найдя у последних поддержку, изливали оттуда многие хулы (ругательства) и на царство и на церковь, т. е. и на императора и на патриарха⁴⁷⁷. В этом неожиданном может быть понято поведение Пимина. Известно, что в то время Турки овладели почти всей византийскою империей, и что императоры константинопольские с тем весьма немногим, что́ оставалось в их власти, были совершенными рабами султанов турецких⁴⁷⁸. На основании сейчас сказанного поведение Пимина до́лжно объяснять таким образом, что он после того как увидел, что в Константинополе шансы победы склоняются на сторону Киприана, бежал к Туркам, чтобы при содействии последних одержать верх над своим противником. Может казаться непонятным, каким образом пришло Пимину на мысль обратиться к Туркам, и как он мог найти себе у них поддержку. Но относительно этого мы имеем указания. В актах греческих говорится, что Пимин и Феодор «вступили в некоторые неподобные связи». В то время была в Константинополе довольно многочисленная турецкая колония⁴⁷⁹; при своём поставлении в митрополиты Пимин занимал деньги между прочим именно у константинопольских турецких банкиров⁴⁸⁰: так, под неподобными связями, очевидно, нужно разуметь связи с этими банкирами и понимать дело так, что они-то, – банкиры, – и устроили Пимину, чтобы он нашёл помощь у Турок. По всей вероятности, под Турками до́лжно разуметь не самого султана, который, впрочем, имел тогда свою столицу уже не в Азии, а в Европе, – в Адрианополе, а какого-нибудь ближайшего к Константинополю пашу; под Анатолией вовсе не до́лжно разуметь глубь Малой Азии, а, как даётся знать в самых актах, места очень близкие к Константинополю, может быть – просто азиатский берег Босфора. Таким образом, может быть понято неожиданное поведение Пимина; но представляется совершение непонятным поведение Феодора. Греческие акты говорят, что Пимин поставил его в епископы ростовские (при участии, как до́лжно подразумевать, каких-то греческих архиереев) и что он с попущения митрополита самовольно присвоил себе титул архиепископа⁴⁸¹; но этого нельзя признать достаточным побуждением к тому, чтобы он позорным образом изменил великому князю и стал сообщником Пимина: и то и другое он мог бы так сказать – законным образом купить у патриарха. Как бы то ни было, но при помощи Турок Пимину не удалось выиграть дела. Император и патриарх несколько раз и усиленно приглашали его возвратиться в Константинополь и лично явиться на собор⁴⁸²; он почему-то не хотел этого сделать: и патриарх с собором заочно низложили его с престола, а законным митрополитом всея России провозгласили Киприана⁴⁸³.

Этот приговор патриарше-соборный состоялся в конце 1387 – в начале 1388 года⁴⁸⁴.

Провозглашённый законным митрополитом всея России, Киприан не спешил ехать в Москву. Он имел за собой такую вину перед великим князем, как захват Дионисия, и, до́лжно думать, находил нужным вести с государем предварительные переговоры, чтобы достигнуть примирения. Но провозглашённый низложенным, Пимин явился в Москву в Июле месяце (6 числа) 1388 года. В наших летописях об этом приходе Пимина сказано: «Прииде Пимин митрополит на Русь из Царяграда, не на Киев же убо, но на Москву токмо, и прииде без неправы, понеже на Киеве бе Кипреян митрополит, а на Москве Пимин митрополит»⁴⁸⁵. Сейчас указанное или что-нибудь другое говорил Пимин о результате, с которым приехал из Константинополя (после своего более чем трёхгодичного отсутствия!), но он был принят великим князем; следовательно, нужно думать, что он утаил от государя о своём низложении и предстал пред ним в качестве законного митрополита. Если справедливо то, что говорят греческие акты об отношениях к нему Феодора ростовского (бывшего симоновского), – то необходимо думать, что тот со своей стороны содействовал ему в обмане великого князя⁴⁸⁶. Возможно, впрочем, предполагать, что Пимин и Феодор не обманули государя, а иным путём склонили· его к· тому, чтобы он принял первого из них, как истинного митрополита, именно – они могли представить государю, что суд произведён был незаконным образом, без приглашения Пимина на собор, и что вследствие этого приговор собора не может быть признан действительным. И так как великому князю предстояла альтернатива – принять Пимина или Киприана, то он, скрепя сердце, и мог найти сейчас указанный довод убедительным для себя.

Прожив в России с Июля 1388 года до весны следующего 1389 года, Пимин снова отправился в Константинополь. (13 Апреля⁴⁸⁷). Если он обманул великого князя; то он должен был опасаться, что обман скоро или не скоро откроется. (И в этом случае весьма странным и непонятным будет то, что в продолжение почти целого года великому князю не дано было знать из Константинополя от патриарха или от Киприана о состоявшемся соборном решении). И, следовательно, после своего совсем мерзкого поступка должен был с набранным новым запасом денег бежать, чтобы сделать новую, во что бы ни стало, попытку своего оправдания или, по крайней мере, сделать то, чтобы скрыться с глаз великого князя, предоставляя себя судьбе. Если же он не обманул великого князя, то в виду нового собранного запаса денег он мог иметь желание одержать законную победу над Киприаном и достигнуть формальной отмены состоявшегося соборного решения. По поводу этого путешествия Пиминова непосредственно современный писатель говорит: «князь великий Дмитрий Иванович понегодоваше на митрополита о сем, яко без его совета поиде, бе бо и распря некая меж их»⁴⁸⁸. Если государь был обманут Пимином и считал его законным митрополитом, то он мог не соглашаться и негодовать на его путешествие потому, что находил последнее ненужными. Если же князь не был обманут Пимином, то причина негодования остаётся для нас неясной. Несмотря на то, что Пимин отправился в путешествие против воли великого князя, он мог взять с собой довольно многочисленную свиту, которая состояла: из одного епископа (Михаила смоленского), архимандрита (московского Спасского монастыря Сергия Азакова⁴⁸⁹, протопопов, священников, диаконов (между которыми были протодиакон и архидиакон), монахов и слуг. Пять епископов русских⁴⁹⁰ с архимандритами, игуменами и монахами провожали митрополита от Москвы даже до Переяславля рязанского (нынешней Рязани) и чуть ли не далее. (Очень может быть, что движимые не столько желанием выразить митрополиту своё уважение, сколько желанием совершить увеселительное путешествие и воспользоваться гостеприимством рязанского великого князя, на столицу которого держан был путь и у которого епископам действительно были пированья многие и великие⁴⁹¹).

В то время как Пимин находился в России, в Константинополе на кафедре патриаршей произошла перемена: патриарх Нил скончался и его место в Январе 1389 года⁴⁹² занял новый патриарх – Антоний. Новый патриарх в самом непродолжительном времени по своему вступлению на престол, в следующем Феврале месяце, составил новый собор по делу Пимина и Киприана (из которых последний между тем всё оставался в Константинополе) и на этом соборе подтвердил приговоры собора Нилова, т. е. Пимина признал низложенным, а Киприана – законным митрополитом всея России⁴⁹³. Знал ли Пимин, когда ехал в Константинополь, что он есть уже дважды низложенный, из летописей наших этого не видно.

Что́ ожидало Пимина в Константинополе: успел ли бы он при помощи новых денег добиться своего восстановления или же в третий раз было бы произнесено ему низложение, и что бы он придумал сделать в этом последнем случае, – вопросы эти остались нерешёнными. Настоящее его путешествие было концом его похождений. Он доехал до Константинополя и, не отваживаясь прямо явиться в него, сначала остановился в одном турецком городе на Босфоре, чтобы, вступить в сношения с Константинополем через других, а потом перебрался в Халкидон, что́ от Константинополя на противоположной стороне устья Босфора. Здесь, в Халкидоне, он и отдал Богу свой грешную душу 11 Сентября 1389 года⁴⁹⁴.

Очень может быть, что великий князь Дмитрий Иванович не согласился бы принять Киприана. Но он скончался через месяц с небольшим после отправления из Москвы Пиминова – 19 Мая 1389 года. Наследовавший ему сын его Василий Дмитриевич согласился принять Киприана, с чем, наконец, и настал конец нашим замешательствам.

В Истории западной церкви, как известно, есть страницы, которые людьми, принадлежащими к этой церкви, с большим удовольствием были бы вырваны. Не кичясь через меру перед Западом, мы должны знать, что и в истории нашей церкви есть страницы до чрезвычайности нехорошие.

Исключительные обстоятельства нашего времени, в соединении с той счастливой случайностью, что сохранились и открыты греческие акты этого времени, несколько приподнимают для нас густую завесу, за которой в обыкновенной нашей истории, по воле наших летописцев, скрывается от нас наше высшее духовенство со своей нравственной физиономией и качественностью. Немного открываемая нам часть картины никак не может быть названа привлекательной. Великий князь Дмитрий Иванович составил свиту архимандрита Михаила для путешествия в Константинополь, нет сомнения, из людей, которых считал особенно хорошими, и однако, эти особенно хорошие люди позволили себе такое до крайней степени нехорошее дело, как поставление Пимина; Дионисий суздальский, Феодор ростовский принимаются за людей очень почтенных, и однако они являются пред нами никоим образом не в блистательном свете.

Греческие власти, с отважной бесцеремонностью дозволявшие себе по отношению к русской митрополии те вопиющие деяния, на которые они были тогда способны, уверенно воображали, что сто́ит им писать пространно и красноречиво лгущие оправдательные записки, и Русские без возражений будут признавать виновными исключительно самих себя. Но они совершенно ошибались. Русские заявили свой протест против нравственной распущенности Греков решительным, хотя и неожиданно-своеобразным образом: они составили себе убеждение, что у нравственно падших людей погибло истинное благочестие веры, и перестали признавать их авторитет в этом отношении. К весьма важным речам об этом возвратимся несколько ниже.

Летописи наши уверяют, что великий князь Дмитрий Иванович Донской был человек искренне и глубоко благочестивый (хотя божественным писаниям, как уже мы упоминали, и не до конца навыкший). Нужно поэтому думать, что прискорбнейшие замешательства в митрополии, начавшиеся с неожиданной смерти его любимца архимандрита Михаила и продолжавшиеся до самого конца его жизни, причиняли ему чрезвычайно сильную и глубокую скорбь.

По известию Никоновской летописи, в 1388 году приходили в Москву послы от папы римского⁴⁹⁵. В то время пап римских было одновременно двое, – в самом Риме Урбан VI и в Авиньоне Климент VII. Нужно думать, что посольство прислал Урбан, ибо мы знаем, что в 1384 году он посылал посольство к Грекам⁴⁹⁶. По всей вероятности, дело об этом посольстве до́лжно понимать так, что папа узнал о крайних замешательствах, происходящих в русской митрополии и что он счёл минуту удобной для того, чтобы обратиться с приглашением к великому князю, которого должно было возмущать поведение Греков, приступить к союзу с римскою церковью. (На папском престоле, одновременно имевшем двух пап, как раз было то, что́ на кафедре русской митрополии; но папы по двойственной им особенной логике могли находить, что необычное и неизвинительное для других обычно и извинительно для них...).

В промежуток времени наших замешательств на кафедре митрополии имело место, как бы в возмещение за них, весьма важное и весьма радостное событие обращения в христианство одним явившимся доблестным миссионером значительного количества остававшихся дотоле в язычестве подвластных Руси инородцев. Это именно – событие обращения в христианство св. Стефаном Пермским части народа Перми или Пермяков, известных под особенным именем Зырян.

Речи о св. Стефане должны быть начаты жалобой на то, что могли бы мы иметь очень хорошее житие его и что на самом деле мы имеем его житие, которое, в смысле биографии или в смысле исторического повествования, далеко не может быть признано за очень хорошее. Жизнеописателем св. Стефана был младший его современник, личный его собеседник и друг, монах Троицкого Сергиева монастыря Епифаний. Этот Епифаний также есть человек в своём роде знаменитый, представляющий собой между нашими писателями житие святых писателя до того выдающегося, что удивлявшиеся ему современники дали ему громкий титул премудрого. («Епифаний премудрый»). Он вполне обладал способностью писать жития; но если вообще у наших писателей житий, вслед за их предшественниками греческими, поставлялось главное достоинство их творений не в подробной и обстоятельной передаче сведений о святых, а в риторической благоукрашенности речи, в риторическом, так или иначе достигаемом, многословии и затейном краснословесии: то Епифаний выдавался между нашими писателями житий святых в этом отношении более чем в каком-нибудь другом, и был любителем риторической благоукрашенности и затейного много-краснословия, за что́ именно и получил от своих современников титул премудрого, до nec plus ultra или до самых крайних пределов возможного. Благодаря этому-то человеку, который мог бы написать очень хорошее житие св. Стефана в смысле биографии, и подарил нас преукрашенным, по выражению Степенной книги⁴⁹⁷, житием его, которое в этом смысле далеко не может быть названо очень хорошим. Епифаний написал два жития, – наше св. Стефана и преподобного Сергия Радонежского. В житии Сергиевом, потому ли что он подчинялся чьему-нибудь доброму стороннему влиянию или же, может быть, потому, что он не хотел быть в обоих житиях совершенно однообразными риторика находится у него в бо́льшем или меньшем равновесии с фактическим содержанием и он совсем увлекается первой только изредка. Но в житии Стефановом фактическое содержание решительно принесено в жертву необузданной, можно сказать, риторике, вследствие чего житие это, будучи подобно житию Сергиеву весьма обширно по объёму, очень бедно фактическим содержанием и очень неудовлетворительно в отношении к этому последнему: К фактической стороне своего повествования Епифаний относится как будто с намеренной небрежностью, а что касается до последовательности рассказа, то не только не заботится о ней, но как будто нарочно хочет спутать её. А таким образом, к сожалению, и случилось, что, имея очень обширное житие св. Стефана, мы не имеем полных и обстоятельных сведений об его жизни и деятельности и что с этим обширным житием в руках мы не мало должны говорить на основании догадок и предположений⁴⁹⁸. И тем более, разумеется, достойно это сожаления, что деятельность св. Стефана не какая-нибудь рядовая или заурядная, а выдающаяся и исключительная.

Св. Стефан родился в городе Устюге, который находится при слиянии рек Сухоны и Юга, образующих Северную Двину, и который в настоящее время есть уездный город вологодской губернии. Происходя из духовного звания, хотя, впрочем, в древнее время ещё не было этого звания в подлинном смысле слова, он был сын одного из клириков или причётников устюжского собора⁴⁹⁹. Год рождения его точным образом не известен, но приблизительно есть 1345, что́ будет временем правления в Москве великого князя Семёна Ивановича Гордого и управления русской церковью митрополита Феогноста. Мирское имя его также остаётся неизвестным. Наделённый от природы блестящими умственными способностями, Стефан заявил свою исключительную острость, когда отдан был отцом учиться грамоте: он хорошо выучился читать, так чтобы быть допущенным к конарханию и чтению в соборе, менее чем в продолжение года, что при древнем методе у нас учения составляло быстроту чрезвычайную. Начав дьячествовать в соборе ещё во время учения, Стефан, как до́лжно думать, остался дьяком в нём и по окончании учения, причём мог быть сделан дьяком настоящим, если была вакансия, или служить сверх штата, в виде добровольного помощника отцу, если вакансии не было. Но на месте и в должности дьяка Стефан представлял собой нечто не совсем обыкновенное. Мы сказали, что он наделён был блестящими способностями; вместе с блестящими способностями он был наделён страстным, неудержимым стремлением к образованию, к знаниям, и для приобретения возможного у нас тогда самообразования он со всей ревностью принялся за чтение книг. Нельзя думать, чтобы Устюг XIV века слишком богат был четьими книгами; но возможно и то, что он был не совершенно ими беден, ибо кроме собора в нём были два монастыря (существующие до настоящего времени – Архангельский и Гледенский Троицкий). Уверение жизнеописателя, что в Устюге Стефан научился «всей грамматичней хитрости и книжней силе» страдает, нужно полагать, немалым преувеличением, да оно противоречит и его собственным дальнейшим речам о недовольстве Стефана своей устюжской учёностью и о стремлении его к бо́льшему; но что он имел возможность приобрести и приобрёл в Устюге довольно значительную начитанность, это допустимо и не невероятно. А таким образом, юного устюжского дьяка нужно представлять себе человеком более или менее учёным в тогдашнем нашем смысле этого слова и одним из учёнейших людей во всём своём городе, если только не буквально самым первым в нём учёным. Юный дьяк, обладающий бо́льшей или меньшей учёностью и один из учёнейших людей в своём городе, если только не самый первый в нём учёный: это не то, что все наши старые дьяки и теперешние дьячки, а необыкновенный у нас пример тех дьяков, которые бывали в древней греческой церкви и к которым принадлежали такие знаменитые отцы церкви, как Василий Великий и Иоанн Златоустый, начавшие служение в клире или причте именно в должности чтецов или что́ то же – дьяков.

После 10–12 лет дьячества в устюжском соборе и после приобретения в Устюге всей учёности, какую возможно было приобрести в нём, Стефан, приведённый приобретённой учёностью к убеждению в суете мирской жизни, вознамерился принять монашество, причём постричься в монахи решил не в Устюге, а в другом месте, которое бы давало ему средства к приобретению бо́льшей учёности. Неизвестно точным образом, когда именно пришёл ему помысел стать просветителем жившего по соседству с его родиной языческого народа. С наибо́льшей вероятностью нужно думать, что ещё в Устюге до пострижения в монахи, когда он собственными глазами видел этих язычников, в немалом, вероятно, количестве живших не только по соседству с городом, но и в самом городе. Что действительно ещё в Устюге и до пострижения в монахи принято было им намерение стать просветителем соседнего с его родиной языческого народа, косвенно подтверждает это и жизнеописатель, говоря об его промежуточной жизни между Устюгом и отправлением на проповедь к язычникам, что «издавна то у него сдумано бяше». Но если предполагать, что намерение стать просветителем языческого народа принято было Стефаном ещё в Устюге, до пострижения в монахи, то не невозможно представлять дела и так, что решение пойти в монахи, главным образом, было вызвано в нём сознанием необходимости этого для осуществления его намерения. Предполагая сейчас указанное, очень вероятно будет думать, что Стефан выучился или, по крайней мере, начал учиться языку народа, стать просветителем которого принял намерение, ещё до отбытия из Устюга к избранному им месту пострижения.

Для пострижения в монахи Стефан избрал один из монастырей своего епархиального города Ростова, именно – монастырь св. Григория Богослова, находившийся подле епископии и называвшийся Затвором. Название монастыря, может быть, от того, что в древнее, как в позднейшее, время он пригорожен был глухой стеной к стене архиерейского монастыря, так что не было собственных ворот из него, но нужно было входить в него и выходить из него через архиерейский монастырь; И что, может быть, относительно выхода из него немногих его монахов, ибо он был маленький, существовали особые строгие правила, иначе сказать – что он представлял собой монастырёк особенно строгих затворников, устроенный для монахов, желавших подобного затворничества, кем-либо из ростовских архиереев⁵⁰⁰. Причину, по которой Стефан избрал для своего пострижения монастырь Григория Богослова составляло то, что в монастыре этом была хорошая библиотека, которой он желал воспользоваться для довершения своего самообразования: «пострижеся, – говорит о Стефане жизнеописатель, во граде Ростове у святая Григории Богослова в монастыри, нарицаемем Затворе, близ епископьи, яко книги многи бяху ту, довольны суща ему на потребу почитаниа ради». Если верно сделанное нами объяснение названия монастыря Затвором, то могло влечь в него Стефана и особенное удобство, предаваться в нём чтению книг, а равно и монашеским подвигам. В монастыре Стефан со всем рвением занялся довершением своего самообразования, предавшись денно-нощному чтению книг, как о том настоятельно говорит жизнеописатель. Указывая на стремление Стефана к приобретению самообразования не поверхностного а основательного, Епифаний говорит, что он заботился не только о том, чтобы как можно более прочесть книг, но и о том, чтобы как можно лучше усвоять читаемое, так чтобы не оставалось непонятного для него в прочтённом ни одного стиха или ни одного предложения (ни одной фразы). Для лучшего уразумения всего читаемого усердно искал он собеседований с книжными и разумными людьми, старшими его по возрасту. Как будто монастырёк Григория Богослова по преимуществу населён был книжными монахами и как будто собеседования, которым, ища лучшего во всём уразумения, усердно предавался Стефан, происходили именно в стенах самого монастырька.

Но Стефан не кончил своего самообразования на том, чтобы с наибольшей основательностью прочесть возможно бо́льшее количество славянских книг. Он ещё выучился греческому языку, чтобы иметь возможность читать греческие книги, которые не были переведены на славянский язык. Это известие, что Стефан выучился греческому языку так неожиданно, что не все расположены верить ему. Однако, жизнеописатель Стефана монах Епифаний, при всей своей наклонности к риторике, был человек очень почтенный, – под старость он был избран братством Троицкого монастыря в свои духовники, и чтобы его слова, что Стефан хорошо выучился греческому языку и постоянно читал греческие книги, – что он умел говорить по-гречески и что он делал переводы с греческого⁵⁰¹, представляли собой не что иное, как выдумку и наглую ложь, и притом выдумку и ложь, говорённые современникам Стефана, так как житие написано вскоре после его смерти, допустить этого нравственным образом совершенно невозможно, иначе пришлось бы отказаться от веры во чтобы то ни было и на всю историю пришлось бы махнуть рукой. Вопрос в том, с какого повода Стефан мог возыметь охоту выучиться греческому языку и как он мог выучиться ему в Ростове. По известию жизнеописателя, Стефан постригся в монахи в Григорьевском монастыре при епископе ростовском Парфении; об этом Парфении есть вероятность думать, что он был родом грек; а если мы предположим это последнее, то для нас и объяснится всё дело. Парфений занял кафедру ростовскую в бытность митрополитом московским св. Алексия; мы имеем полный список епископов, поставленных св. Алексием, и в этом списке нет Парфения: в объяснение такой загадки представляется вероятным думать, что Парфений был родом грек, что он пришёл в Россию уже готовым епископом или уже имея сан епископа и что св. Алексий только назначил его на место, но не посвящал его. При епископе Греке могли быть чиновники Греки, ибо он мог прийти с тем или другим количеством спутников (с целой некоторой свитой). У чиновников Греков могли оказаться греческие книги, которые не были переведены на славянский язык или же о переводе, которых на славянский язык не было известно Стефану.– А в этом и будет разгадка всего дела: увидев у Греков греческие книги, которые не были переведены на славянский язык или о переводе которых на славянский язык не было ему известно, он возгорался желанием читать их, и для этой цели и решился выучиться у греков греческому языку⁵⁰². Господствующие у нас представления о греческом языке таковы, что он есть язык необыкновенно трудный, – что ему нужно учиться многие годы и что ни у кого не хватит терпения доучиться ему до конца. Греческий язык действительно есть язык не особенно лёгкий; но, тем не менее, весьма возможно выучиться ему, а при усердии и решительной настойчивости и в не особенно продолжительное время. Всем и каждому известно, что наш знаменитый баснописец И. А. Крылов, будучи почти 60-летним стариком, вздумал как-то выучиться греческому языку и выучился ему в очень непродолжительное время. Но если Крылов, будучи почти 60-летним стариком и принявшись за изучение языка не по какому-нибудь серьёзному побуждению, а просто по капризу, выучился ему очень скоро: то молодой человек, каковым был Стефан, обладавший хорошей способностью к изучению языков и решившийся изучить греческий язык по побуждению весьма серьёзному, мог выучиться ему ещё гораздо скорее⁵⁰³. Решаясь изучить греческий язык, Стефан мог одушевляться и бывшим перед ним живым примером св. митрополита Алексия, который, как известно и про что́, нужно думать, знала вся тогдашняя Россия, состоя наместником митрополии при митрополите-греке Феогносте, научился от домашних последнего греческому языку. Так, Стефан выучился греческому языку и, по словам его жизнеописателя, усердно читал греческие книги. Делая общий отзыв о нём как об учёном человеке, Епифаний говорит, что он был чудный дидаскал, исполненный мудрости и разума, и что он был научен всей внешней философии, книжной мудрости и грамотной хитрости. Слова Епифания нужно понимать так, что Стефан начитан был не только в книгах отеческих и вообще церковных, но и в книгах научно-серьёзного содержания светских. И если он не позволяет себе в этом случае присочинения, то начитанностью в светских научного содержания книгах Стефан мог быть обязан только книгам греческим, ибо на славянском с подобными книгами было весьма скудно.

Основываясь на свидетельстве Епифания, мы должны представлять себе Стефана человеком с блестящими умственными способностями и вместе с тем учёным в тогдашнем смысле слова или книжным начётником не только одним из лучших в России, но при его знании греческого языка и совсем исключительным. Мы не имеем возможности в полной мере поверить справедливости Епифаниевых речей о Стефане, потому что не осталось от последнего таких сочинений, на основании которых можно было бы произвести подобную поверку. Но всё-таки мы имеем возможность до некоторой степени поверить справедливость Епифаниевых речей, ибо не оставив после себя сочинений нарочитых и более или менее значительных по размерам, Стефан оставил после себя одно небольшое и случайное сочинение. История и внутренние качества этого сочинения не служат к опровержению Епифания. В 1386 году, будучи уже епископом, Стефан имел нужду посетить Новгород. Не особенно задолго перед тем в Новгороде возникла секта Стригольников, и архиепископ Новгородский Алексий просил Стефана во время его бытности в Новгороде, чтобы он составил обличения на явившихся развратников веры Христовой, каковую просьбу Стефан и исполнил, написав небольшое обличение на Стригольников, сохранившееся до настоящего времени. То обстоятельство, что Алексий обходя всех книжников своей епархии, обратился к Стефану с просьбой о написании обличения, свидетельствует, что последний действительно пользовался репутацией выдающегося книжного человека; а по внутренним своим качествам обличение справедливо должно быть признано за очень хорошее: Оно написано замечательным образом литературно, замечательным образом не спутанно в изложении мыслей, чем особенно страдают наши старые писатели, и с весьма искусной постановкой полемики, так что более доказательного обличения на Стригольников не могло быть и написано (не опровергая справедливости того обвинения на духовенство, из-за которого Стригольники отделились от церкви, ибо положительного факта, каковой представляло собой это обвинение, конечно, нельзя было опровергнуть ни при каком искусстве, Стефан убедительно доказывает несправедливость и незаконность отделения Стригольников от церкви из-за этого обвинения). А если предположить, что обличение было написано Стефаном во время самого пребывания в Новгороде, то, принимая во внимание краткость времени, которое он мог иметь в своём распоряжении, нужно будет признать его небольшое полемическое сочинение совсем блестящим.

[Когда мы говорим, что Стефан Пермский убедительно доказывает несправедливость и незаконность отделения Стригольников от церкви, и потом – что его списание не могло представлять ни малейшей убедительности для Стригольников: то мы оказываемся противоречащими себе самим потому, что в первом случае недостаточно обстоятельным образом делаем оговорку. Мы разумеем убедительность вовсе не безотносительную, которая была невозможна при существовании факта взимания платы, а лишь относительную, насколько таковая возможна была при существовании этого факта и которая для самих Стригольников при их понимании последнего и вообще при их точке зрения на дело действительно нисколько не могла быть убедительной. Т. е. мы хотим сказать, что Стефан несомненно показывает своё искусство доказывать, но что если он не достигает цели, то по причине уже не зависевшей от него.]

Говоря о Стефане главным образом как о человеке учёном или книжном, жизнеописатель его сообщает нам, и что такое он был как инок. Как инока Епифаний представляет его строгим подвижником. «Облечеся, говорит он о Стефане, во мнишьский чин и добре потружася в иноческом житьи, подвизався на добродетель постом и молитвой, чистотою и смирением, воздержаньем и трезвением, терпением, беззлобием, послушанием же и любовью, паче же всех вниманием божественных писаний..; со тщанием чернечьствоваше, со тщанием всяку добродетель творяше...; сице ему иночьствующу, доброму еже о Христе житью его дивляхуся мнози не точью иноци, но и простая чадь»... Как человек нарочито книжный, Стефан нёс в монастыре и соответственное послушание, а именно – писал святые книги, в чём, по свидетельству Епифания, имел и великое искусство, быв не только каллиграфом, но и тахиграфом, т. е. не только доброписцем, но и скорописцем. Спустя неизвестное нам время после поступления в монастырь, – после того, нужно подразумевать, как достиг канонического 25-летнего возраста, он посвящён был в диаконы, т. е. иеродаконы.

Наделённый от природы отличными умственными способностями, Стефан со всем старанием образовывал из себя учёного богослова и вообще учёного человека в тогдашнем смысле этого слова не столько для себя самого, сколько ради той внешней высокой цели, чтобы явиться достойным проповедником истинного Бога перед языческим народом, апостольское дело обращения которого к христианству было им задумано. Языческий народ, поселения которого прилегали к родине Стефана городу Устюгу и обратить который в христианство возжёгся он желанием, представляли собой принадлежащие к финскому семейству народов вычегодские Пермяне или Пермяки, получившие потом у нас особое имя Зырян⁵⁰⁴ (от одного отдельного племени в народе, которое в XIV веке у Епифания называется Сырьянами). Этот народ – вычегодские Пермяне или Пермяки собственно составлял половину целого народа Перми или Пермяков, – другую половину составляли Пермяки камские, остатки которых сохраняет имя Пермяков до настоящего времени и область которых носила название Великой Перми. Но две половины народа обособились одна от другой так, что принимаются за два особых родственных народа (оба народа и доселе называют себя одним и тем же именем, но один народ очень плохо разумеет или совсем не разумеет язык другого народа). Поселения Зырян, – как мы будем называть вычегодских Пермяков, которых обратил Стефан в христианство, находятся в восточной половине нынешней вологодской губернии, по реке Вычегде, впадающей в Северную Двину на 70 вёрст ниже Устюга и по притокам Вычегды – с севера Выму и с юга Сысоль. Причём на северо-востоке довольно значительно вдаются и в архангельскую губернию, по реке Печоре с впадающей в неё Ижмой и по верхней Мезени. В настоящее время поселения Зырян отделяются от Северной Двины и от лежащего на ней Устюга довольно широкой полосой чисто русских поселений. Но в XIV веке, во времена Стефана, они подходили к самому Устюгу, нынешняя же довольно широкая полоса чисто русских поселений явилась таким образом, что ближайшие к Устюгу и вообще к Двине Зыряне совершенно обрусели. Стольным или главным местом зырянской земли в отношении гражданском и религиозном или, по крайней мере – во втором, было теперешнее село Усть-Вым, находящееся при впадении Выма в Вычегду, в 83 вёрстах к востоку-северо-востоку от своего уездного города Яренска, который в свой очередь находится в 260 вёрстах к северо-востоку от Устюга. Что касается до данничества Зырян Русским, то с давнего и до позднейшего перед Стефаном времени они были данниками Новгородцев, а в неизвестное точным образом ближайшее перед Стефаном время их взяли у Новгородцев сами великие князья⁵⁰⁵.

Благой и святой помысел стать просветителем языческого народа, как мы сказали, по всей вероятности пришёл Стефану, когда он ещё жил в Устюге и собственными глазами смотрел на язычников. Тогда же, сказали мы, вероятно он выучился или, по крайней мере, начал учиться и зырянскому языку. Но приступить к осуществлению своего помысла Стефан мог не скоро. Чтобы получить благословение от начальства идти на проповедь к язычникам, ему надлежало стать из юноши мужем. Для крещения обращаемых и для водворения у них богослужения ему надлежало быть иеромонахом. Но он мог быть поставлен в иеромонахи не ранее как по достижении 30-летнего возраста, ибо строгое каноническое предписание, чтобы не поставлять в пресвитеры ранее 30 лет, нужно думать, соблюдалось у нас в древнее время, по крайней мере, в отношении к монахам. Предположив, что Стефан поступил в монастырь 20-летним юношей и что он не приступал к прямому осуществлению своего намерения до 30 года своего возраста, получим, что он прожил в монастыре, приготовляясь к своей миссии отдалённым образом, через довершение своего образования, о чём мы говорили выше, лет до десяти. Приступ к прямому осуществлению намерения должен был начаться с доизучения зырянского языка. Если до пострижения в монахи Стефан только начал изучение языка то само собой понятно, что он должен был доизучить его. Если же до пострижения в монахи он и совсем изучил его, то при неимении практики на нём в продолжение десяти лет должен был более или менее забыть его. И, во всяком случае, утратить способность легко и свободно говорить на нём, что́ для него нужно было как для будущего проповедника христианства Зырянам. Ничего не говорит Епифаний, но необходимо думать, что для доизучения зырянского языка Стефан возвращался в Устюг. В случае если бы он был человек богатый, он мог бы при посредстве своих устюжских родных выписать к себе зырянина в Ростов, но предполагать, чтобы он был человеком богатым, нет совершенно никакого основания. Но даже и будучи человеком богатым, он должен был бы предпочитать доизучение зырянского языка в Устюге при условии обращения в среде многих Зырян и обок с самыми местами их обитания, в которые можно было делать экскурсии, чем в Ростове при помощи одного Зырянина, который относительно многого из быта, знание чего нужно было при изучения языка, лишь рассказывал бы то, что́ в Устюге можно было видеть собственными глазами. Вообще, наиболее вероятным представляется думать, что для изучения зырянского языка Стефан возвращался в Устюг. В Устюге он мог жить в одном из двух его монастырей, а то и у своих родных, ибо в древнее время весьма допускалось пребывание монахов в миру даже и без причин особенно благословных. Из монастыря, принадлежавшего к архиерейскому дому и находившегося в непосредственном ведении архиерея, каков был монастырь Григорьевский, Стефан не мог уйти без дозволения и благословения последнего. А таким образом, нужно принимать, что ухода из монастыря в Устюг доизучать зырянский язык на тот конец, чтобы с языком этим стать проповедником христианства у Зырян, Стефан испросил благословение на это у епископа ростовского.

Доизучив зырянский язык, на что, само собой разумеется, потребовалось не какие-нибудь недели две-три, а может быть полгода, может быть год, а может быть и более того, Стефан не пошёл непосредственно за тем на проповедь к Зырянам. У него·было после этого ещё другое приуготовительное дело. Он решил по обращению Зырян в христианство дать им богослужение не на славянском, а на их собственном зырянском языке, для чего нужно было составить зырянскую азбуку, которой дотоле у Зырян не было, и перевести богослужебные книги на зырянский язык. Зыряне не представляли собой полу-обруселых инородцев, среди которых были более или менее многочисленные колонии Русских и территории которых принимались бы за чисто русские, так чтобы не могло приходить на мысль посредством введения у них богослужения на их собственных языках искусственно обращать их в особые народы, которыми они переставали быть в действительности.– Зыряне представляли собой особый от Русских и живший отдельно от них народ, имевший только то отношение к ним, что платил им дань. И Стефан, последовав примеру Константина философа, первоучителя славянского, и признавая справедливость и основательность тех доводов, которыми Константин защищал свой перевод богослужебных книг на славянский язык от нападений на него так называемых триязычников, решил сделать для Зырян то же самое, что́ Константин сделал для Славян. Богослужение у Зырян на их родном зырянском языке не могло быть введено Стефаном собственной властью, а только под условием полученного им разрешения на это от главы русской церкви митрополита. Когда же, спрашивается, Стефан испросил требуемое разрешение: тогда ли уже, когда сделал всё дело и пришёл просить разрешения пойти на проповедь к Зырянам, или перед тем, как приступать к делу, – разумеем составление азбуки и перевод книг? Епифаний ничего не отвечает на этот вопрос, как и на многие другие вопросы, но само по себе представляется гораздо вероятнейшим думать, что до приступа к делу, а не после его совершения. Составить азбуку зырянского языка не составляло большого труда, но перевод богослужебных книг на зырянский язык, по совершенной неприготовленности его к выражению понятий христианского вероучения и всяких отвлечённых понятий, представлял собой труд весьма большой. И если бы Стефан решился на него без испрошенного предварительно разрешения, то он решился бы на весьма большой труд с очень большим риском, что совершил его напрасно, ибо наперёд он никак не мог быть уверен, что разрешение будет ему дано. При этом он справедливо мог опасаться, что если изобретёт азбуку и сделает перевод книг без предварительного разрешения, то подвергнется за это гневу, который испортит ему всё дело так, чтобы даже не получить дозволения идти и на проповедь. На проповедь к Зырянам Стефан отправился после смерти св. митрополита Алексия в 1378 или 1379 году. Но если он предварительно испрашивал разрешения на изобретение зырянской азбуки и на зырянский перевод богослужебных книг, что́ думать представляется вероятнейшим, то он испрашивал его у св. Алексия. А таким образом, есть очень большая вероятность думать, что богослужение у Зырян на их собственном зырянском языке было введено с разрешения и благословения этого великого святителя. Надлежит думать, что и составлением азбуки и переводом книг Стефан занимался не в Ростове, возвратившись в него из Устюга, а всё в том же Устюге. Ибо при этом ему необходимо было для всякого рода лингвистических или языковых справок и для разрешения всякая рода язычных недоумений находиться среди Зырян или поблизости их.

При изобретении или составлении своей зырянской азбуки Стефан не последовал примеру Константина философа, не приспособил к зырянскому языку славянской азбуки, как тот приспособил к славянскому языку азбуку греческую, а составил свою особую азбуку, не имеющую ничего общего с азбукой славянской, и которая по общему виду своих более квадратных, чем круглых, букв, напоминает азбуку еврейскую или же славянскую азбуку не кирилловскую, а глаголическую⁵⁰⁶. Если справедливо предположение учёных, что в знаки для букв своей азбуки Стефан взял черты и резы или руны, которые употреблялись Зырянами прежде, то нужно будет думать, что он поступил так из желания сделать свою азбуку как можно более простой для Зырян и такой, чтобы самым внешним своим видом, быв составлена из знаков давно знакомых, она влекла их к себе, а не отталкивала от себя. Если же он сам в точном смысле слова изобрёл знаки для букв, то трудно будет сказать что-нибудь о побуждениях к этому и едва ли можно будет слишком похвалить изобретение⁵⁰⁷...

Составив зырянскую азбуку и совершив перевод богослужебных книг на зырянский язык в том или другом объёме необходимого, причём переводить, если имел под руками греческие богослужебные книги, мог не только со славянского перевода, но и с греческого оригинала⁵⁰⁸, Стефан отправился в Москву, чтобы испросить себе дозволение и благословение пойти на проповедь евангелия к Зырянам у избранного в преемники св. Алексию и заведовавшего митрополией после его кончины архимандрита Михаила-Митяя⁵⁰⁹. Архимандрит Михаил, обыкновенные представления о котором, как о нехорошем временщике великого князя Дмитрия Ивановича, совершенно несправедливы, о чём мы говорили выше, принял св. Стефана с величайшей благосклонностью, именно так, как и надлежало принять человека, пришедшего просить о дозволении предпринять апостольский подвиг. Великий князь Дмитрий Иванович, со своей стороны, отнёсся к просьбе Стефана с такой же величайшей благосклонностью, как и наречённый митрополит. Государь был человек искренне и усердно благочестивый и не мог он от всего сердца не сочувствовать мысли о просвещении светом христианства язычников. А при этом не мог он не находить осуществления мысли весьма важным и желательным и в видах государственных (Епифаний мало и сухо говорит о Михаиле и совершенно несправедливо вместо него выдвигает на сцену епископа коломенского, который был только исполнителем чужих приказаний, по причинам, понятным для нас: Во-первых, у наречённого митрополита, – как упоминали мы, выходило очень большое недоразумение с преподобным Сергием Радонежским, учеником которого был Епифаний; Во-вторых, вообще у монахов он оставил самую дурную по себе память, ибо намеревался принять крутые меры к их исправлению). Если справедливо наше предположение, что Стефан предварительно испрашивал у св. митрополита Алексия дозволения ввести у Зырян богослужение на их родном языке, то Михаил подтвердил данное Алексием разрешение; а если предположение несправедливо, то он дал это разрешение. Дотоле Стефан имел степень диакона; но для крещения имевших принимать христианство и для введения у них богослужения ему нужно было иметь степень пресвитера. И по приказанию Михаила он поставлен был в иеромонахи (помянутым епископом коломенским). Затем, наречённый митрополит снабдил Стефана всем нужным для поставления церквей и для введения богослужения у будущих христиан, – антиминсами со святыми мощами, св. миром, маслом деревянным и всем потребным, т. е., как до́лжно думать, иконами, богослужебными сосудами и одеждами и всякой церковной утварью. Так как Михаил не только был любимцем великого князя, но пользовался чрезвычайной любовью и всех государевых бояр, то весьма вероятно думать, что бояре, быв приглашаемы им к вспомоществованию снарядить человека на святое предприятие, усердно содействовали ему, по возможности щедро снабдить Стефана всем нужным для будущих зырянских храмов, – увидим ниже, что не забыты были и самые деньги. Димитрий Ростовский говорит о Стефане в Четь-Минее, что «взя же преподобный и грамоты из Москвы»; Димитрия повторяют почти все позднейшие. Однако Епифаний не говорит о грамотах, и мы недоумеваем, какие бы они могли быть: содержали предписание, чтобы Зыряне не убивали Стефана? но это само собой разумелось; содержали предписание, чтобы Зыряне приняли христианскую веру? но если бы находили возможным сделать такое предписание, то давно бы его сделали через полицейских чиновников.

Получив в Москве разрешение и усердное благословение пойти на проповедь к Зырянам и снабжённый всем для этого необходимым, Стефан отправился в свой Устюг, чтобы из него понести слова благовеста Христова язычникам. Позднейшее предание гласит, что Стефан спустился от Устюга вниз по Двине до впадения в последнюю Вычегды, – до первого от Устюга, находившегося при впадения Вычегды в Двину, зырянского селения, – в настоящее время это известное село Котлас, к которому проведена железная дорога на Двину от Вятки. И что с этого первого зырянского селения и начал своё благовествование. Заставляя Стефана после непродолжительной проповеди крестить жителей селения, предание далее говорит, что от Котласа он предпринял по Вычегде путь к стольному месту Зырян Усть-Выму. И что, совершая путь, он останавливался для проповеди в лежавших по реке селениях, – что довольно многие, или, по крайней мере, некоторые из них крестил, и что в тех селениях, которые крестил, ставил часовни⁵¹⁰. Но это позднейшее предание о проповеди Стефана по дороге в Усть-Вым не может быть признало за достоверное. Не говоря уже о том, что во времена Стефана поселения Зырян начинались не у впадения Вычегды в Двину, а у самого Устюга, должны быть сделаны против предания два решительных возражения. Во-первых, крестив жителей Котласа и селений, лежавших по Вычегде до Усть-Выма, Стефан не мог бы дать им священников и ввести у них богослужения. А крестив, оставил бы их с тем, с чем они прежде были: для чего же бы было тратить время на их обращение и какая была бы цель крестить их, и что́ бы могли сделать крещённые с этими часовнями, кроме разве того, чтобы, возвратившись к язычеству, поставить в них своих идолов? Во-вторых, благоразумие требовало, чтобы Стефан начал свою проповедь именно в стольном месте Зырян – Усть-Выме. Из нашей русской истории мы знаем, что в гражданских делах отношение подчинённых городов и селений к их старшим и стольным городам выражалось положением: «на что старейшие сдумают, на том же пригороды станут». А из истории других народов мы знаем, что тем же положением выражались отношения младших городов и селений к старшим и стольным городам и в делах религиозных. Когда известный креститель балтийских Славян Оттон Бамбергский (1124–1139) пришёл с проповедью христианства в подручный город ранее старшего города, то жители первого сказали ему: поди ты в наш старший город, если там тебя послушают, то и мы послушаем⁵¹¹. Так, начни Стефан проповедь у Зырян не со стольного Усть-Выма, а с указанных селений, ему несомненно говорили бы сейчас приведённое, т. е. что пойди ты в Усть-Вым, если там тебя послушают, то и мы послушаем.

Таким образом, необходимо думать, что для проповеди христианства у Зырян Стефан прямо отправился из Устюга в стольное их место Усть-Вым. Подробностей о прибытии Стефана в Усть-Вым Епифаний не сообщает никаких и даже совсем обходит его молчанием. Позволим себе остановиться на одной подробности, которая не имеет большой важности, но речи о которой не лишние и прямо требуются дальнейшим повествованием. По прибытии в Усть-Вым Стефан должен был как-нибудь устроиться относительно житья в нём: как же он устроился? Предполагать, чтобы он поселился на квартире у какого-нибудь Зырянина-язычника, весьма невероятно: что́ же думать? Представляется необходимым думать, что он поставил себе в Усть-Выме свой собственный домик и что в этом собственном домике он и поселился. Относительно того, как он поступил с изготовлением себе домика, можно полагать надвое, именно – или что он срубил его по прибытии на место с помощью одного-двух прислужников, которых привёз с собой, и с помощью тех лодочников, которые доставили его в Усть-Вым, или же что он привёз его с собой готовым в разобранном или собранном виде. Последнее гораздо более вероятно, чем первое, ибо изготовление домика на месте было бы сопряжено с большими хлопотами. А что касается до домика готового, то, по свидетельству иностранцев, в старое время у нас весьма распространён был обычай строить небольшие дома в одних местах с тем, чтобы перегонять их по рекам разобранными или совсем собранными в другие места. И, следовательно, Стефану стоило только купить подобный дом в Устюге и привезти его с собой на плоте в Усть-Вым. Запас принадлежностей для будущих храмов, которыми он наделён был в Москве, должен был составлять значительную кладь. Мог он привести эту кладь с собой же, взяв в этом случае для путешествия в Усть-Вым из Устюга значительных размеров судно, а мог на время оставить и в Устюге.

Прибытие Стефана в Усть-Вым, конечно, было таким событием для его жителей, которое совсем ошеломило их, ибо, что́ могло быть более неожиданным, чем приезд человека для проповеди новой веры? Опомнившись от страшной неожиданности, могли бы они этого человека, приехавшего к ним проповедовать новую веру, честно и нечестно обратить вспять, не давая ему и высадиться на береге. Но человек этот был из Москвы и, вольные слушать его или не слушать, они не могли воспрепятствовать ему поселиться между ними...

Поселившись в Усть-Выме, Стефан усердно помолился Господу Богу о ниспослании Им своего благословения на предпринимаемое дело и начал евангельскую проповедь к Зырянам. Его ожидал успех полный и сравнительно скорый, но не совершенно быстрый. На первых порах вняли его проповеди очень немногие, а что касается до большинства, то оно оставалось глухо к ней и старалось о том, как бы выпроводить от себя проповедника. Если бы Зыряне были народом более храбрым, то очень могло бы случиться, что, желая избавиться от настоятельной проповеди Стефана, они наложили бы на него свои руки; но Зыряне народ очень не храбрый, они суть люди прямо трусливые: не отваживаясь наложить на Стефана своих рук из боязни, что жестоко отомстит за него страшная для них Москва. Они старались выжить его от себя фальшивыми, так сказать, страхованиями: под предводительством своих волхвов и кудесников они собирались вокруг его жилища, вооружённые кольями, и грозили убить его; Они обкладывали его домик хворостом и соломой, грозясь сжечь его живым. (Не отваживаясь наложить на Стефана своих рук, Зыряне сами сознавали свой трусость и курьёзно оправдывались в ней перед собой: «хитрый человек этот Стефан, – говорили они, никак первый не начнёт боя, вот если бы начал, тогда бы мы показали ему себя». Как будто можно было ожидать от Стефана, чтобы он зачем-то начал бой). Готовый потерпеть за Христа и самую смерть, если бы то суждено было, Стефан нисколько не смущался страхованиями и отвечал на них усилением проповеди. В это первое время упорства Зырян он имел досуг, чтобы заниматься продолжением своего перевода богослужебных книг на зырянский язык.

Имея на первых порах малый успех, но одушевляясь твёрдой надеждой на последующие бо́льшие успехи, Стефан построил в Усть-Вьме, для немногих крещённых им и с целью производить впечатление на некрещённых, великолепную деревянную церковь во имя Благовещения Богородицы, «яко сий праздник есть зачало всем праздникам великим Господним и яко се есть начаток спасению нашему»⁵¹². Материала для великолепной деревянной церкви было изобилие вокруг Усть-Выма; но строили её, конечно, не Зыряне, а плотники, выписанные из России, из Устюга: великолепная церковь должна была обойтись более или менее дорого, а это и даёт знать, что Стефан щедро был наделён в Москве, между прочим, и деньгами. Церковь была поставлена на холме, и полагают, что этот холм есть искусственный, насыпной: если так, то и насыпка холма могла стоить недёшево. В Усть-Выме был другой холм, на котором стояла главная зырянская кумирня, – и на искусственном или на естественном холме Стефан поставил церковь затем, чтобы она так сказать являлась параллелью кумирне, – чтобы, смотря на великолепную церковь и на кумирню, представлявшую собой здание вовсе не великолепное, – нечто, как до́лжно думать, вроде простого, довольно большого сарая, Зыряне предрасполагались этим смотрением и этим сравнением в пользу христианства. Выражаясь не совсем определённо, Епифаний как будто хочет сказать, что церковь освящена была торжественным образом; если так, то нужно будет думать, что для освящения церкви было вызываемо духовенство из Устюга. Священником построенной церкви Стефан стал сам, чтецами и певцами её могли быть некоторые из крещённых им и без дьяческого посвящения; а что касается до дьякона, то или посылал он для поставления в дьяконы одного из крещённых им в Москву, к митрополиту, или же находил возможным обходиться пока и без него.

Великолепная церковь, построенная Стефаном, производила на Зырян очень большое впечатление; сам он своей кротостью и своим ласковым обращением с ними успел приобрести их полное расположение, и, тем не менее, они колебались последовать его неустанному приглашению оставить свой ложную веру и принять истинную веру, которую проповедовал им он. Возвещая язычникам о едином истинном и живом Боге, сотворившем небо и землю, христианский проповедник доказывал им, что их идолы суть простые и мёртвые обрубки дерева и чурбаны, в которых вовсе не обитает никаких благотворящих или вредящих им богов, как это они воображали. Но умы неразвитых людей убеждаются только осязательными доказательствами: нужно было наглядным образом показать им это, нужно было доказать им, что тщетна их надежда, будто мнимые боги их обладают достаточным могуществом, чтобы защитить себя от дерзкого на них посягателя, каков был он – христианский проповедник. Св. Стефан, подвергая опасности свою жизнь, решился сделать это через предание огню главной кумирницы усть-вымской, которая была главной кумирницей и всей зырянской земли. Улучив время, когда в кумирнице никого не было, и когда она никем не была охраняема, Стефан поджог её. Прибежавшие разъярённые волхвы и кудесники бросились на него с кольями и топорами, но от идолов и мнимых богов остался один пепел... Это минутное обращение всего множества богов в ничто, при чём боги не тронули ни единого волоса на голове дерзновенного, поднявшего на них руку, произвело на народ потрясающее впечатление. На пепелище своей кумирни и как бы на пепелище самого своего язычества жители Усть-Выма собрались на большой сход для решения вопроса: что́ им делать. Горячая и настоятельная проповедь св. Стефана к этому сходу убедила язычников, что их погибшие боги действительно суть ничто и привела их к решению: принять единого великого и истинного Бога, который им проповедовался. Таким образом, началось крещение Зырян, как целого народа... Припоминается подобное деяние, имевшее место за много времени до Стефана и сопровождавшееся такими же благими последствиями. Креститель Немцев архиепископ Бонифаций (715–755) нашёл в стране Гессенцев посвящённый Тору или богу грома и пользовавшийся величайшим общенародным почитанием старый дуб. Чтобы показать язычникам ничтожность мнимого бога, будто бы обитавшего в дереве, он срубил последний собственными руками, и когда народ, с уверенностью ожидавший жестокой казни ему от бога за его дерзновение, увидел, что он остался цел и невредим, то был так поражён этим, что в большинстве своём решил креститься⁵¹³... Стефан крестил жителей Усть-Выма не таким образом, чтобы тотчас, как изъявили они желание креститься, вести их к реке. Он по возможности приготовил их к принятию христианства, заповедав им в продолжение известного времени ходить к церкви Божией в качестве оглашённых и усердно уча их в это время истинам христианской веры.

Крещённым нужно было дать духовенство и устроить у них надлежащим образом богослужение. Это и было непосредственным дальнейшим делом Стефана. Из среды крещённых он набрал мужей, юношей и детей, которые бы могли быть поставлены в священники и на прочие церковные должности и начал учить их чтению по своей ново-изобретённой зырянской азбуке и совершению служб по своим ново-переведённым зырянским книгам. Те из набранных кандидатов, которые по своему возрасту тотчас же после обучения могли быть поставлены в священники и на прочие церковные должности, были посланы им в Москву для посвящения. В то же время он поставил в Усть-Выме ещё две церкви. Церкви эти, поставленной именно на том холме, на котором стояла сожжённая кумирня, были во имя Николая чудотворца и архангела Михаила. Построение последней церкви, по сохранившемуся преданию, соединено было со стороны Стефана с одним деянием, сходным по смыслу и по цели с сожжением кумирни и представлявшими собой повторение деяние Бонифациева. На холме, близко или не близко от бывшей кумирни, стояла огромная берёза или огромная ель, к которой народ имел великое благоговение, как к своего рода божеству (может быть, принимая её за обиталище какого-нибудь бога или многих богов). Священное дерево, к которому никто не смел приступиться, Стефан срубил своими собственными руками и поставил церковь так, чтобы пень дерева служил основанием для её престола⁵¹⁴.

Народ зырянский в лице Усть-Вымлян склонился к решению принять христианство вместо язычества, но были против этого решения зырянские волхвы и кудесники. Эти последние употребляли все свои усилия, чтобы отвращать народ от Стефана и от его новой московской веры. Знаменитейшим между кудесниками зырянскими, их старейшиной и главой, был в то время кудесник по именн Пам⁵¹⁵. Находясь в возрасте дряхлой старости и имея жительство не в Усть-Выме, а довольно далеко от него⁵¹⁶, он, как кажется, сначала не принимал участия в борьбе против Стефана, предоставляя её товарищам более молодым. Но когда дело приняло такой серьёзный оборот, что отеческому язычеству начало грозить неминуемое падение, волхвы подвигли выступить против Стефана и этого своего старейшину, представлявшего последнюю их надежду. Пам приехал в Усть-Вым и обратился, с одной стороны, со своими увещаниями к крещёным Зырянам, убеждая их возвратиться к отеческой вере, с другой стороны – начал держать прения со Стефаном. Между крещёными нашлось было некоторое количество слабых, которые вняли было увещаниям волхва, но здесь тотчас же поправил дело св. Стефан, противопоставив увещаниям Пама свои увещания. Что же касается до большинства, то оно, оставаясь твёрдым в христианстве, отвечало волхву, что Стефан доказал ничтожество и бессилие языческих богов⁵¹⁷. В прениях со Стефаном Пам не сдался на доводы и увещания первого, но само собой разумеется, что и сам в свою очередь не одолел его. Для посрамления перед народом христианского проповедника и для дискредитирования таким образом его проповеди, а вместе с тем и для показании превосходства своего и своей веры, престарелый волхв надумал хитрым образом прибегнуть к такому же наглядному средству, с помощью какого Стефан показал ничтожество языческих богов. Представляя себе Стефана таким же колдуном, каким был, т. е. мнил себя сам, Пам спросил его: умеет ли он заговаривать огонь и воду, и, получив в ответ, что не умеет и не учился этой хитрости, он сделал Стефану публичный вызов: доказать, чья вера лучше и чьи боги сильнее, посредством испытания огнём и водой. Именно – что пусть оба они пройдут сквозь пылающий огонь и пусть оба пройдут известное пространство в реке подо льдом (от проруби до проруби). Расчёт у Памы был тот, что Стефан, не умея заговаривать огонь и воду и воображая умеющим делать это его – волхва, откажется от вызова и таким образом осрамит перед народом себя и свою веру. Но он совершенно обманулся в расчёте, и хитро умышленное им средство послужило только к тому, чтобы его собственными руками нанесён был окончательный удар язычеству. В твёрдом уповании на чудодейственную и всесильную помощь Божию св. Стефан не колеблясь принял вызов. Нашли в городе отдельно стоящий дом (горение которого не причинило бы пожара), подожгли его, отворив предварительно его двери, и когда он разгорелся, Стефан взял за руку волхва, приглашая его войти внутрь, в отворенные двери: но Пам отказался. Пришли к реке, сделали во льду на известном расстоянии две проруби, с тем, чтобы одной войти под лёд, другою выйти, Стефан опять настоятельно приглашал волхва идти и Пам решительно опять отказался. Этот великий позор, которым покрыл себя старейшина кудесников, должен был заградить уста и этих последних, так чтобы умолкли или стали бессильными всякие речи против христианства.

Когда была уничтожена в Усть-Выме главная языческо-зырянская кумирница, когда жители этого главного места всей земли изъявили желание креститься; когда явились здесь три христианские церкви, так, что стольное место земли превратилось из языческого в христианское: совершенная победа христианства над язычеством в зырянской земле была делом решённым и достигнутым. Усть-Вым была для Зырян головой, которой принадлежали думы за всю землю; как везде и всегда было и как это и должно быть, что́ сдумала сделать голова, то необходимо и неизбежно должны были сделать и все, кто признавал себя принадлежащим к составу её тела, ибо решение головы было решением за всех и имело быть обязательным для всех. После крещения Усть-Выма зырянской земле ничего не оставалось делать, как стремиться стать христианской в полном своём составе. Действительно так это и было: со всех концов земли начал стекаться к Стефану в Усть-Вым народ, ища от него научиться новой московской вере, которую он водворил в стольном их месте и требуя от него крещения. Таким образом, после водворения Стефаном христианства в Усть-Выме дело стало в такое положение, что не столько он должен был стараться, чтобы обратить народ в христианство, сколько сам народ искал от него, чтобы он сделал его христианским. Требовались, однако, личные путешествия Стефана по погостам и селениям. Он должен был ходить по одним и другим отчасти для того, чтобы крестить в них всех жителей (после приходивших к нему в Усть-Вым крестить и всех не приходивших), главным же образом затем, чтобы уничтожать в них местные кумирницы. Мы сказали, что св. Стефан, уничтожив в Усть-Выме главную кумирницу Зырян, наглядным образом убедил их в том, что их языческие боги суть ничто; но это «ничто» не совсем точно. Оно должно быть понимаемо в своём собственном смысле (отсутствия существования) только по отношению к немногим из народа, по отношению же к большинству последнего оно должно быть понимаемо в смысле ничтожности (как качественного предиката к существующему).

Невозможно, чтобы языческий народ, обращаемый в христианство, в самом большинстве своём сразу признал своих языческих богов за действительное ничто; видя, как проповедники христианские с совершенной безнаказанностью истребляют богов, большинство народа, не переставая верить в их существование, приходит к убеждению в их ничтожности в сравнении с Богом христианским, силой которого действуют проповедники, так что собственно принимает последнего не как Бога единого, а как Бога высшего, чем его боги. Не переставая верить в существование, богов, большинство народа не перестаёт верить и в то, что боги всё-таки суть боги, – что, хотя они ничтожны пред могуществом Бога христианского, но обладают достаточной силой, чтобы защищать себя от людей и мстить этим последним в случае оскорблений. На этом основании большинство всякого языческого народа, обращённого в христианство, и после обращения не перестаёт питать страх к своим прежним богам и не дерзает поднимать на них свои собственные руки, опасаясь их мщения. Как бывает вообще с язычниками, принимающими христианство, так это было и с Зырянами. Жители погостов и селений приходили к Стефану в Усть-Вым и просили у него крещения; но, возвращаясь домой, они не дерзали поднимать своих рук на местные кумирни своих прежних богов. Таким образом, св. Стефан должен был предпринимать путешествия по погостам и селениям, чтобы собственными руками уничтожать находившиеся в них местный кумирни. Зыряне-язычники имели обыкновение делать приносы богам из своих промысловых добыч и поэтому их кумирницы были увешаны шкурами соболей, куниц и лисиц, и всяких других пушных зверей, которые, давая кумирницам вид как бы меховых магазинов, в общем каждого места составляли значительные ценности и которые, во всяком случае, представляли собой обильный материал для лучшей меховой одёжи. Предавая огню кумирницы, св. Стефан истреблял в этом огне и всё то, что в них находилось, и подобным своим бескорыстием возбуждал удивление в народе.

Уничтожая кумирни, св. Стефан приказывал рубить по погостам и селениям церкви и поставлял, т. е. собственно определял, к ним священников, насколько у него могло доставать приготовленного запаса этих последних.

Апостольская деятельность св. Стефана среди Зырян была чрезвычайно благоуспешна. Он отправился на проповедь к ним в 1378 или 1379 году, а к 1383 году, т. е. в продолжение четырёх или пяти лет, он настолько успел утвердить и распространить между ними христианство, что в этом году у него явилась мысль отправиться в Москву, чтобы просить ново-крещённым своего особого епископа. Побуждением для Стефана желать, чтобы ново-крещённым дан был свой особый епископ, по словам его жизнеописателя, было то, что до Москвы очень далеко от земли зырянской⁵¹⁸ и что для последней было бы очень затруднительно обращаться в неё со всякими делами и нуждами церковными. До́лжно предполагать, что у него были при этом и другие, не менее важные, побуждения. Крестив Зырян, св. Стефан крестил не всю Пермь, а только часть её; после крещёной части оставалась ещё собственная или так называемая Великая Пермь (нынешняя Пермская губерния): если бы не дать стране своего особого епископа, то распространение христианства в ней, не имея руководителя в лице этого епископа, могло бы остановиться на половине, только на том, что сделал сам Стефан. Затем, если бы предоставить страну пастырскому пасению только священников и управление архиерейских чиновников, не дав ей собственного епископа, то одни и другие, не имея над собой непосредственного и близкого надзора, могли бы вести дело так, что крещёные опять возвратились бы к своему старому язычеству. В Москве просьба св. Стефана о даровании Зырянам своего особого епископа была принята великим князем и митрополитом, которым был тогда Пимин, без всяких возражений с полной благосклонностью, и в епископы эти поставили самого св. Стефана. Жизнеописатель уверяет, что не нашли никого более достойного занять кафедру епископскую, чем он; но с совершенной вероятностью следует думать, что вовсе не было и охотников занять исключительную кафедру, на которой ожидало человека как раз противоположное тому, что́ на обыкновенных кафедрах, – не сладость сиденья с возможностью устранения всяких горечей труда, а напротив одна горечь последнего, без всяких сладостей первого⁵¹⁹. Св. Стефан посвящён был в епископы зырянские или, – как он и преемники его назывались, пермские⁵²⁰, митрополитом Пимином в начале 1383 года (в зимние месяцы Январь-Март).

Возвратившись в Усть-Вым, имевший стать кафедральным городом новых епископов, св. Стефан сделал в нём своим кафедральным архиерейским собором первопостроенную в нём церковь Благовещения Богородицы, а для своего обитания устроил большой монастырь при церкви архангела Михаила⁵²¹. Совершенно ничего не говорит жизнеописатель, как было обеспечено великим князем содержание нового епископа или было ли оно как-нибудь им обеспечено. Сведения, не знаем, откуда заимствованные, утверждают, что великий князь отдал в отчину новых архиереев всю Усть-Вымскую волость с её богатыми пашнями и лугами, и что, кроме того, он предоставил им дань (?) с приезжавших в Пермь купцов и промышленников, которая дотоле собиралась в казну великокняжескую⁵²². Из тех или других источников получал св. Стефан содержание своё в качестве епископа, но жизнеописатель даёт знать, что источники, хотя бы их составляло и одно добровольное усердие паствы, были не скудные. Похваляя нищелюбие, страннолюбце и гостелюбие Стефана, он говорит: «коль краты многажды лодьями жита привозя от Вологды в Пермь и сия вся истрощаше не на ино что еже на свой промысл, но точию на потребу странным и приходящим и прочим всем требующим»⁵²³. Сведения говорят, что великий князь предоставил их Стефану особенные преимущества перед прочими владыками и по управлению епархией и в делах судных⁵²⁴; но, к сожалению, не сообщают, в чём именно состояли преимущества.

В сане епископа св. Стефан провёл 14 лет жизни, с 1383 по 1396 год. Во всё это время он доканчивал дело обращения Зырян в христианство и дело устроения у них христианской церкви: крестил остававшихся некрещёнными, разыскивая таковых по всей стране зырянской и во всех её пределах⁵²⁵, воздвигал по погостам и селениям храмы и приготовлял для них священников и причётников в качестве учителя (смотрителя над учителями) в заведённом им при его кафедре с этой целью училище, устроял монастыри и собирал в них монахов, доканчивал перевод богослужебных книг на зырянский язык⁵²⁶. Так как монастыри представляли собой важное средство поддержания и утверждения в народе христианства, то весьма вероятно думать, что св. Стефан старался об устроении возможно большего их количества. Жизнеописатель подтверждает это, когда говорит, что Стефан между прочим «и монастыри наряжаше и в черньци постригаше и игумены им устрояше» и что «монастыри и богомолья (при нём в зырянской земле) чиняхуся»⁵²⁷. После кафедрального монастыря при церкви архангела Михаила, о котором прямо говорит жизнеописатель⁵²⁸, и позднейшее предание называет как построенные св. Стефаном ещё два монастыря: Ульяновскую Спасскую пустыню, находившуюся на реке Вычегде в 165 вёрстах вверх от Усть-Сысольска (вёрстах в 250 от Усть-Выми, упразднённую неизвестно когда до штатов 1764г.⁵²⁹, и Стефановскую пустыню, находившуюся на речке Вотчинке или Ожине, впадающей справа в Сысолу, в 60 вёрстах от Усть-Сысольска, упразднённую около половины прошедшего столетия. Во второй пустыне, как уверяют, до самого конца её существования церковная служба была отчасти совершаема на зырянском языке⁵³⁰.

Обращая какой-нибудь народ из язычества в христианство, невозможно достигнуть того, чтобы весь он тотчас же стал чисто и истинно христианским; напротив, всегда бывает так, что первое более или менее продолжительное время после обращения большинство народа хромает на десно и на лево, т. е. двоеверствует, почитая нового Бога, которого принял, но продолжая почитать и старых богов, которых должен был покинуть. Это большинство обыкновенно не может себе представить, чтобы один только Бог в состоянии был управлять всем миром и чтобы один только Он в состоянии был заботиться обо всех разнообразных нуждах людей. Так это было и с Зырянами. Св. Стефан знал эту болезнь своей паствы и под конец своей жизни сделал попытку очистить или уврачевать её от неё. Он созвал к себе представителей народа и сказал им: «до сих пор я обращался с вами как с младенцами в вере, теперь хочу испытать, пришли ли вы в возраст мужей; покажите мне от дел вашу веру, действительно ли за крепко веруете: кто хочет показать себя более всех других истинным христианином и более всех других любящим меня, тот пусть найдёт тайные (скрываемые) кумиры – у себя ли в дому или у своего соседа и где бы то ни было, пусть принесёт их в народное собрание и уничтожит своими руками, – кто сделает это, того я пред всеми объявлю моим другом, возблагодарю и одарю⁵³¹. Это некоторое «ухищрение» св. Стефана, имевшее в виду благо людей, и сопровождалось, по уверению его жизнеописателя, самыми желаемыми последствиями. Он пишет об этом: «они же (Зыряне) то (заповедь епископа) слышавше, кождо их тщашеся друг пред другом, даба где уведати и изобрести тающься (таимый) кумир, дабы кто, варив первее, показал свое тщание, и бяше видети тогда дивно промежу ими: аще бы кто и хотел, лицемеруя о вере, свой кумир потаити, но не можаше, сами бо к себе съзирахуся, кождо бо блюдяшеся, преже даже подруг его не обличит, но и клеветари (обличители) добры сами промежи собой бываху, бяху бо сведуще друг друга тайная, соседи суще межи собой: и тацеми винами напоследок истребишася домове их и до конца очистишася от кумир, и быша свершени в вере и с женами и с детьми»⁵³².

Принимать, чтобы св. Стефан успел совершенно очистить от кумиров весь крещённый им народ, нет сомнения, было бы преувеличенно, потому что это не бывает так скоро. Если мы дадим веру словам жизнеописателя, то их нужно будет разуметь о части народа, к которой постоянно могло быть обращено учительное слово епископа, и которая вместе с тем находилась под его постоянным ближайшим надзором, – к жителям самого Усть-Выма и окрестных погостов и селений. Как бы то ни было, во всяком случае, апостольское дело св. Стефана, состоявшее в крещении целого народа, представляет собой истинно замечательное дело.

Это дело его отличается весьма важной характерной чертой, которая придаёт ему совсем особое значение и достоинство. Почти все другие древнего и старого времени наши миссионеры, трудившиеся над обращением в христианство инородцев, действовали при бо́льшем или меньшем покровительстве и при бо́льшей или меньшей помощи гражданской власти, так что действовали не только под охраной этой власти, но и при её настоящем участии. Св. Стефан выступил на свою проповедь Евангелия и совершал её без всякого покровительства и без всякой помощи гражданской власти. Он отправился к Зырянам обращать их в христианство, надеясь единственно на помощь Божью; он достиг того, что заставил их отказаться от язычества и принять христианство, единственно силой убеждения, без всякого и без малейшего участия принуждения. Вообще, как проповедник христианства между язычниками, св. Стефан является перед нами истинным новым апостолом.

Быв крестителем Зырян и быв поставлен в их епископы, св. Стефан в этом последнем звании хотел быть не только духовным пастырем своего народа, но, как выражается жизнеописатель, и его ходатаем, печальником и промышленником и в житейских его нуждах и делах⁵³³. Он ходатайствовал за него пред великим князем, ища устранения злоупотреблений и притеснений во взимании с него даней. Он старался отвратить грабительские на него набеги новгородских так называемых ушкуйников или флибустьеров, обращаясь к этим последним со своими увещаниями. При нападения на него другого инородческого народа – Вогуличей он воодушевлял к мужеству его воинские рати и предводительствовал последними с оружием креста в руках. Когда случался в зырянской земле голод, он старался быть питателем народа, доставая хлеб из пограничной России⁵³⁴.

Кроме собственной и прямой деятельности, состоявшей в просвещении Зырян христианством, есть основания ещё усвоять св. Стефану деятельность побочную, именно-поставлять его в ряду наших писателей и наших переводчиков с греческого языка.

Сохранилось до настоящего времени обличительное поучение против Стригольников, над которым читается надписание: «сие списание от правила святых апостол и святых отец дал владыце На(о)угородцкому Алексею Стефан владыка Перемыскый на Стригольникы»⁵³⁵. С совершенной вероятностью предполагают, что вместо Перемыскый должно читать Перемьскый⁵³⁶, т. е. Пермский, и что под автором списания нужно разуметь именно нашего св. Стефана. В 386 году он ездил в Новгород, как нужно думать, затем, чтобы искать обороны своей пастве от помянутых нами ушкуйников: в это время по просьбе архиепископа Новгородского он и мог написать своё поучение. О достоинствах поучения мы сказали выше. Мы возвратимся к нему несколько ниже, когда будем говорить о Стригольниках.

Что касается до деятельности Стефана, как переводчика с греческого языка, то имеются некоторые основания усвоять ему перевод большого юридического (юридическо-нравоучительного) сборника, известного под именем «Мерила праведного». Предисловие к Мерилу, имеющее форму поучения к великому князю (как до́лжно думать, вместе с самым сборником переведённое с греческого и только обращённое с лица императора на лицо великого князя) встречается в наших рукописях в отдельном виде с надписанием, что оно есть послание Стефана к великому князю Димитрию Ивановичу⁵³⁷.

[Сличая одну с другой две старшие известные рукописи Мерила праведного – Троицкую лаврскую пергаменную, относимую описателем рукописей Лавры к исходу XIV века (Описания рукописей Лавры № 15), и Московской Духовной Академии бумажную, второй половины XV века (фундаментальная № 187, у архимандрита Леонида в Описании рукописей Академии выпуск 2, стр. 267) находим: во-первых, что в обеих рукописях Мерило разделяется на две части, из коих в первой части обеих рукописей – нравоучительные выписки о правом суде из Священного Писания, из отцов церкви и из так называемой Пчелы, а во второй части обеих рукописей – выписки из Кормчей книги канонов и гражданских греческих законов с добавлением русских – Устава Владимирова (в виде той исторической записки, которую указываем в 1 половине 1 т., стр. 528, электронная версия – сноска № 1139, прим. корр.) и Правды Ярославовой⁵³⁸; во-вторых, что первая часть Мерила (нравоучительная), будучи в лаврской рукописи значительно более обширной, чем в академической рукописи, по отношению к тому, что́ есть в последней, представляет совершенное тождество с нею, именно – что в первой рукописи 54 главы, а во второй – 31 глава, и что эти 31 глава совершенно одни и те же в обеих рукописях, причём в лаврской рукописи они составляют первую половину нашей части Мерила, и что вторая часть Мерила (юридическая) – в одной рукописи своя, а в другой рукописи своя, или в одной рукописи отличная от другой. Из сейчас сказанного следует, что за собственное Мерило должна быть принимаема первая часть рукописей, общая им обеим, с тем предположением относительно излишка одной рукописи против другой, что или в академической рукописи не сполна написан подлинник или что в лаврской рукописи сделано значительное дополнение к подлиннику⁵³⁹. Могла быть эта часть Мерила праведного составлена и в России, ибо все выписки в ней сделаны из книг, которые существовали в славянском переводе, но нет препятствий считать её и за переведённую с греческого. Что касается до предисловия к Мерилу, имеющего форму поучения к великому князю: то по причине его темноты и по причине философского характера речей в нём о Боге и о человеке более вероятно считать его за переведённое с греческого, чем за оригинальное русское, с той только оговоркой, что переводчиком сделаны в нём три небольшие вставки из предисловия к деяниям собора 1274 года. (Первая половина поучения князю с его заключением напечатана у Розенкампфа в Обозрении Кормчей книги, – в 1 издании, 262 стр. последнего счёта.– Что́ говорит о Мериле праведном А. С. Павлов в предисловии к своему изданию «Книги законной», – стр. 15 fin., относится ко второй части или ко вторым частям Мерила).] Могло случиться, что предисловие, быв выписано из Мерила как отдельное поучение, усвоено св. Стефану ошибочным и несправедливым образом; но возможно и то, что оно выписано с тем самым надписанием, какое имело в неизвестных нам в настоящее время списках Мерила, и, следовательно, что согласно стоявшему в некоторых списках надписанию есть вероятность усвоять перевод сборника св. Стефану. Наше надписание, заставляющее усвоять Стефану перевод сборника, даёт знать, что последний совершён был им не в период жизни, предшествовавший отправлению на проповедь к Зырянам, а в период проповеднический (после Куликовской победы над Мамаем великого князя). Относительно представляющейся невероятности, чтобы в этот второй период своей жизни св. Стефан имел время заниматься переводами с греческого на славянский, может быть замечено, что он пребывал на кафедре епископской 14 лет, и что в эти 14 лет дело просвещения Зырян не находилось постоянно в таком положении, чтобы он ни на минуту не мог от него отрываться или чтобы во всё время никак не мог совмещать его с другими делами. Впрочем, само собой понятно, что сейчас сказанное только отстраняет возражения против вероятности, нисколько не увеличивая её самой. (Имеем мы указания на существование какого-то зырянского судебника⁵⁴⁰, а с другой стороны – имеем свидетельство жизнеописателя св. Стефана, что он что-то такое переводил на зырянский язык с греческого⁵⁴¹. Является на основании этого некоторое побуждение подозревать: не было ли так, что св. Стефан одновременно перевёл Мерило праведное на славянский и на зырянский языки. Правда, что подозрение весьма ослабляется вопросом: а на что Стефан считал бы нужным для Зырян Мерило праведное? Но, будучи весьма ослабляемо, не отстраняется, однако, совершенным образом, ибо возможен и такой ответ, что считал нужным по чему-то нам неизвестному и для нас непонятному.– Что касается до показаний предисловия к Мерилу праведному, читаемого как предисловие, то в известных в настоящее время списках Мерила имени переводчика не обозначено, а князь, к которому адресовано предисловие, в одних списках называется Димитрием⁵⁴², под которым до́лжно разуметь или Дмитрия Ивановича Донского или Дмитрия Александровича сына Невского (занимавшего великокняжеский престол в продолжение 1276–1277 и 1283–1292 годов), в других – Михаилом⁵⁴³, под которым вероятно будет разуметь или Михайла Ярославича или Михайла Александровича Тверских (из которых первый † 1318 года, второй – 1400 года), в-третьих, не называется но имени⁵⁴⁴.

После 14-летнего пребывания на кафедре епископской св. Стефан скончался 26 Апреля 1396 года во время своего пребывания в Москве, куда он прибыл к митрополиту Киприану по нуждам церковным. В Москве он погребён в придворном Спасском монастыре (Спас на Бору⁵⁴⁵). Так как монастырь этот был усыпальницей для московских княгинь и для умиравших в Москве князей, за исключением самих великих князей, которые погребались в церкви архангела Михаила, а умиравшие в Москве архиереи обыкновенно погребались в Чудове монастыре св. Алексия, то на погребение св. Стефана в придворной усыпальнице, несомненно, до́лжно смотреть как на знак особенного уважения, которое хотел выразить знаменитому крестителю языческого народа великий князь (Василий Дмитриевич, сын Донского⁵⁴⁶. Торжественно и формально наш новый апостол был причислен к лику святых Макариевским собором 1549 года⁵⁴⁷.

[Стефан пермский поминается как святой (подразумевается – местно чтимый) в грамоте митрополита Симона от Августа 1501 года, – Акты Истории т. I, № 112, II fin.. И Герберштейн даёт знать, что Стефан начал быть почитаем Русскими как святой более или менее задолго до его времени, – у Старчевского, t. I, р. 58, col. 1 (in numerum deorum relatus est ясная ошибка вместо: in numerum sanctorum).]

Св. Стефан крестил одну половину народа пермского. Над крещением другой половины, – собственных Пермяков, обитавших в нынешней губернии пермской, трудились его преемники на кафедре епископской, что и удалось им достигнуть в продолжение 65 лет после него (окончательно крещена собственная Пермь четвёртым преемником св. Стефана Ионой в 1462 году).

Никоновская летопись и Степенная книга, не совсем понятным для нас образом допуская ошибку, называют митрополита Киприана Сербином⁵⁴⁸. На самом деле он был не Серб, а Болгарин. Его родиной был стольный город Болгарии Тернов; семейство, в котором он родился, было знатное боярское семейство Цамблаков. Он был родной дядя по отцу известного литовского митрополита Григория Цамблака и, как принимают, без достаточного, впрочем, основания, родственник последнего болгарского (терновского) патриарха Евфимия⁵⁴⁹.

Из времени жизни Киприана до его поступления в клир патриарха Константинопольского, в качестве чиновника последнего, каковым он является в нашей истории, нам известно, что он долгое или недолгое время монашествовал на Афоне⁵⁵⁰.

Не совсем понятно или лучше сказать – совсем не понятно, каким образом Киприан, будучи родом не Грек, а Болгарин, мог попасть в чиновные клирики («клирошане») патриарха константинопольского. Так как патриарх Филофей, при котором он является клириком, был с Афона (из настоятелей лавры св. Афанасия), то можно было бы предполагать, что он приобрёл расположение этого патриарха в своё пребывание на Афоне; но трудно допускать это по соображениям времени⁵⁵¹. Другое, что́ можно указывать в объяснение непонятного случая, есть то, что Киприан имел в Константинополе родственные влиятельные связи. Между константинопольскими знатными боярами, так же как между терновскими, были Цамблаки⁵⁵². Можно думать, что те и другие Цамблаки представляли одну фамилию, разделявшуюся таким образом, что одна её половина, которая-нибудь, «отъехала» на службу к чужому двору, и что константинопольские Цамблаки, быв родственниками Киприана, и устроили его служебную карьеру, доставив ему место патриаршего клирика или, – что то же, – поставив его на дорогу к архиерейству⁵⁵³.

L

Историю Киприана от его прибытия в Москву в качестве патриаршего апокрисиария или посла при жизни св. Алексия и до его утверждения в сане митрополита всея России мы передали выше. К истории его победы над Пимином может быть прибавлено то, что есть вероятность подозревать здесь те же придворные влияния, о которых мы сказали сейчас. В Мае месяце 1387 года Киприан, проживавший в Константинополе в ожидании суда с Пимином, послан был императором в Литву по какому-то его государственному делу⁵⁵⁴. Можно думать, что Киприана рекомендовали императору и устроили так, чтобы он оказал или попытался оказать последнему государственную услугу, его родственники, находившиеся при императорском дворе.

Патриарх Нил своим соборным определением, имевшим место в конце 1387 – в начале 1388 года провозгласил Пимина низложенным с кафедры и объявил Киприана законным митрополитом всея России. Но Киприану нужно было достигнуть примирения с великим князем Димитрием Ивановичем, и он после этого определения не поспешил в Москву, а оставался жить в Константинополе. В Январе месяце 1389 года место умершего Нила занял новый патриарх – Антоний. Этот последний в самом непродолжительном времени после вступления на престол, в Феврале месяце того же 1389 года, подтвердил соборное определение Нила, объявлявшее низложенным с кафедры Пимина и признававшее законным митрополитом всея России Киприана. Мы не знаем, какого успеха достиг Киприан в продолжение года со своей попыткой примириться с великим князем. Но вскоре после подтвердительного соборного определения патриарха Антония, 19 Мая 1389 года, скончался Дмитрий Иванович Донской. Заступивший его место сын его Василий Дмитриевич, подчиняясь соборным приговорам, изъявил желание принять Киприана, и последний прибыл в Москву, чтобы занять кафедру митрополии всея России.

При отправления Киприана из Константинополя на Русь мы видим при нём ростовского архиепископа (бывшего симоновского игумена – архимандрита) Феодора. Это необходимо понимать так, что великий князь Василий Дмитриевич по своему вступлению на великокняжеский престол послал в Константинополь Феодора звать в Москву Киприана. Сохранился до настоящего времени на славянском языке заёмный вексель, который 8 Сентября 1389 года Киприан и Феодор дали в Константинополе ближнему человеку императора, Николаю Нотаре диерминевту, в тысяче старых новгородских рублей⁵⁵⁵. Эта тысяча рублей, как до́лжно думать, была израсходована на прощальные подарки императору с его сановниками и патриарху с его чиновниками. А так как нельзя полагать, чтобы Феодор прибыл от великого князя без денег, то на эту тысячу рублей нужно, собственно, смотреть только как на дополнение к не хватившим наличным деньгам⁵⁵⁶. 1 Октября 1389 года Киприан отправился из Константинополя в Россию⁵⁵⁷. В минуту отправления, кроме Феодора ростовского, находились при нём в Константинополе и потом возвратились вместе с ним ещё два русских епископа: Михаил смоленский и Иона волынский⁵⁵⁸; Михаил сопровождал Пимина в его последнее путешествие в Константинополь и от митрополита, объявленного низложенным, перешёл там к митрополиту, объявленному законным; как и зачем попал в Константинополь епископ волынский, не видно, но вероятно, что он принёс Киприану деньги с его литовской митрополии⁵⁵⁹. Патриарх послал с Киприаном в качестве своих апокрисиариев, имевших водворить его на кафедре, двух своих митрополитов (тех самых – адрианопольского и ганского, которые приходили в 1384–85 году). По переплытии Чёрного моря, высадившись в Белгороде или нынешнем Аккермане, куда прибит был бурей⁵⁶⁰, Киприан держал свой путь на Киев. Из Киева он отправился в Москву перед великим заговеньем 1390 года (которое было 14 Февраля) и прибыл в неё в сопровождении двух греческих митрополитов и шести русских епископов (из которых четыре, кроме Феодора ростовского и Михаила смоленского, или прибыли к нему в Киев или выехали на дорогу), на середокрестной неделе великого поста⁵⁶¹, быв торжественно встречен великим князем⁵⁶².

Кафедру митрополии всея России Киприан занимал в продолжение 17 лет, с 1390 года по 1406 год.

По свидетельству Никоновской летописи, тотчас после его прибытия в Москву явились к нему все епископы русские, чтобы формальным образом выразить ему, что признают его своим законным митрополитом. Этот приезд всех епископов, добровольно ли явившихся или нарочно вызванных митрополитом, должен был иметь смысл замирения после предшествующих беспорядков и замешательств⁵⁶³.

Первым правительственным делом Киприана по занятию им кафедры был суд над тверским епископом по требованию тверского великого князя. Между тверским великим князем Михайлом Александровичем и тамошним епископом Евфимием Висленём, поставленным от св. Алексия в 1374 году,⁵⁶⁴ было нелюбие, дошедшее в 1387 году до такой степени, что князь не хотел терпеть епископа на кафедре и тот принуждён был удалиться в монастырь⁵⁶⁵. В самом непродолжительном времени после прибытия в Москву, в конце Июня месяца того же 1390 года, митрополит, по настоянию Михайла Александровича, предпринял путешествие в Тверь, чтобы судить епископа, от которого князь имел решительное желание избавиться. Митрополита сопровождали в его путешествии пришедшие с ним из Константинополя митрополиты греческие и два епископа русских (Михаил смоленский и Стефан пермский). Не совсем понятно, что митрополит сам предпринял путешествие в Тверь, а не вызвал наоборот епископа тверского в Москву; вероятно думать, что поступил он так с одной стороны – из желания воспользоваться с митрополитами греческими гостеприимством и щедродательностью тверского князя, а с другой стороны – по тому побуждению, что против епископа имели быть представлены обвинения от многих лиц из духовенства, бояр и простых мирян, так что многочисленных свидетелей неудобно было вызывать в Москву. Князь устроил митрополиту с сопровождавшими последнего греческими митрополитами и русскими епископами самую торжественную встречу: за 30 вёрст от Твери приветствовал его внук Михайла Александровича, за 20 вёрст – его старший сын, а за 5 вёрст от города вышел навстречу он сам. В продолжение трёх дней были митрополиту с его спутниками со стороны государя пиры великие и дары многие. На четвёртый день имел место суд над епископом: во дворце великого князя составился церковно-мирской собор из духовных судей под председательством митрополита и из мирских судей, состоявших из созванных князем его бояр, которых он совокупил с духовными судьями во едино место. Епископ обвиняем был в мятеже и раздоре церковном и на него представлены были чрезвычайно многие и чрезвычайно тяжкие обвинения от архимандритов, игуменов, священников и монахов, от бояр, вельмож и от простых людей. Епископ не мог оправдаться в возведённых на него обвинениях, и митрополит с собором духовных, найдя последние справедливыми и сделав совершенно неудавшуюся попытку окончить суд миром, приговорил извергнуть его из сана. На место Евфимия, по просьбе князя, митрополит поставил в епископы тверские своего протодиакона (архидиакона) Арсения. К сожалению, остаётся для нас вовсе неизвестным, в чём именно был обвиняем и найден виновным Евфимий, и чем он вооружил против себя князя и свою паству, ибо повествования о суде над ним совершенно не говорят ничего определённого. Даётся нам только знать, что дело было какое-то совсем исключительное. Евфимий был обвиняем перед митрополитом решительно всеми; обвинения возводимы были на него до последней степени тяжкие; вражда к нему была самая крайняя и решительно непримиримая, из этого следует, что мы должны представлять себе епископа человеком из ряда вон недостойным. Но за этим как будто скрывалось и ещё что-то такое, причиной и виной чего был не епископ: Митрополичий протодиакон Арсений, которого великий князь изъявил желание видеть на месте Евфимия, согласился принять и занять кафедру с величайшей неохотой, так что едва поставили его, «виде бо – говорится в повествованиях о суде – тамо (в Твери) брань и вражду многу и смутися и ужасесь..., бояшебося вражды и многих браней»... Имея пред собой случай исключительный, но остающейся для нас совершенно тёмным, мы можем только в тысячный раз выразить сетование на наших исторических повествователей, что они или ничего не говорят о делах церковных или говорят так, что от речей их нам немного более пользы, чем от молчания.

(О суде Киприана над епископом Евфимием мы имеем два повествования: одно читается в Никоновской летописи, – IV, 195 fin. sqq, другое в отдельном виде, – найдено на вклеенном листе в одну рукопись синодальной библиотеки и напечатано Карамзиным в 232 примечании к V т. и в Описании синодальных рукописей, отд. III, ч. 1, стр. 312 (№ 387, между листами 277 и 278). Оба повествования, по-видимому, современные: часть их речей дословно сходна; суд над епископом, в одном повествовании излагаемый несколько короче, в другом несколько пространнее, в обоих представляется совершенно одинаково: но они разногласят между собой относительно хронологической и внешне-фактической стороны дела. Повествование, читаемое в отдельном виде, которому, как признаваемому за более авторитетное, мы последовали в этом отношении в нашей передаче дела, говорит, что Киприан отправился в Тверь в 1390 году «с Петрова дни». Что на соборе, бывшем на четвёртый день по приезду, он осудил Евфимия. И что 24 Июля он поставил на его место Арсения. Повествование, читаемое в Никоновской летописи, говорит о двух поездках Киприана в Тверь:- первой «с великого дня» 1391 года, когда он низложил Евфимия, но не поставил Арсения, и второй в том же году, когда он поставил Арсения 15 Августа. О первой поездке повествование говорит почти теми же словами, что́ повествование, читаемое отдельно, о единственной, и называет тех же спутников митрополита, что́ последнее. Спутниками митрополита во вторую поездку оно называет всех предшествующих, но к ним прибавляет ещё двух епископов (Даниила звенигородского и Иеремию рязанского). Как объяснять и как примирять разногласие двух повествований, остаётся для нас недоумённым. Читаемое в отдельном виде сказание говорит о суде над епископом: «И бысть на четвёртый день (по приезде Киприана в Тверь) събрашася старци и архимандриты и игумены и попове и дьякони и весь священни(че)ский чин ко князю к великому; он же созва свои бояре и съвокупи обои в едино место и посла к митрополиту; они же начаша жаловатися о мятежи церковнем на Еуфимия епископа божиа Тфери града (нужно читать: епископа Тфери, божиа града), митрополит же совокупи събор и нача судити, и не обретеся у Еуфимия правда в устех его, якоже рече Давид: муж крив не преполовит дний своих; архимандриты и игумены и попове и бояре истягаша его во многих судех, митрополит же суди (его) по правилом святых отец събором и извергоша его». Сказание, читаемое в Никоновской летописи, о том же суде над епископом говорит: «На четвёртый день собрашася архимандриты и игумены и презвитеры, диакони и весь священнический и иноческий чин к великому князю; он же созва бояре свои и совокупи обои в едино место и священный собор и мирских собор и посла к Киприану митрополиту всея Русии; они же начаша жаловатися на своего владыку Висленя тверского о мятежи и раздоре церковнем; Киприан же митрополит всеа Русии с епискупы, со всем священным собором и с гостьми с митрополиты греческими, сяде на судище и нача судити по божественным и священным правилом святых апостол и святых отец, и быша клеветы (т. е. обвинения⁵⁶⁶) многи на Евфимия владыку тверского, – вси восташа нань, клевещуще (обвиняя), архимандриты и игумены и священницы и бояре и вельможи и простии. Киприан же митрополит со всем священным собором суди по правилом святых апостол и святых отец и повеле епискупу пребывати просто кроме священных, дондежь ещё истязав размыслить; князь же великий нача просити иного, Киприан же митрополит со всем священным собором отставиша от епискупства Евфимия владыку Висленя». Назначив в епископы тверские, по просьбе Александра Михайловича, своего протодиакона Арсения, митрополит пытался было примирить князя с прежним епископом, но совершенно не успел: «много же смиряше и в любовь вводяше великого князя со владыкою его Евфимием, и не бысть мира и любви, но наипаче вражда и брань велия воздвигашеся, таж потом и ины многи клеветы (обвинения) сотвориша на Евфимия владыку Висленя тяжки зело и неудобоносимы, и бысть вражда и брань люта зело, и о сем много смутись Киприан митрополит и не возможе вражды утолити и любви сотворити». Когда Киприан пошёл назад в Москву, взяв с собой Евфимия, с тем, чтобы поместить его на жительство в своём Чудове монастыре, то не остался в Твери и Арсений, избранный было, но не посвящённый в епископы тверские, «бояся владычества прияти в Твери, видя бо тамо брань и вражду многу и смутися и ужасесь». Во второй приезд свой в Тверь, о котором говорится кратко, митрополит поставил Арсения в епископы тверские, причём «едва умолиша (его) быти епискупом, бояшеся бо вражды и многих браней, и едва поставиша его епискупом»).

От своего предшественника Пимина Киприан наследовал ссору с Новгородцами, к которой он и обратился тотчас после тверского дела.

В великом посте 1385 года, как сообщают летописи, Новгородцы собрали вече и на нём учинили общее заклятие, скреплённое крестным целованием, в том, что на будущее время не зваться им в Москву на суд к митрополиту, но что судиться им у своего архиепископа. Причём постановили, чтобы на суде у последнего с обеих судящихся или тяжущихся сторон присутствовало по два боярина и по два житиих мужа⁵⁶⁷. В этом заклятии Новгородцев дело шло о том, чтобы на будущее время не обращаться им от суда своего архиепископа с апелляционными жалобами к суду митрополита. В древнее и старое время область юрисдикции наших епископов, как мы говорили прежде⁵⁶⁸, была несравненно обширнее, нежели в настоящее время, и именно – их суду подлежали не только духовные в качестве граждан по всем делам гражданским и преступлениям уголовным, за исключением преступлений самых тяжких, но и миряне довольно по значительному количеству тех и других дел и преступлений. Так, не обращаться с апелляционными жалобами к митрополиту на суд своего архиепископа по тем делам и тяжбам, по которым подлежали суду архиепископа, и учинили Новгородцы на вече свой взаимный клятвенный договор⁵⁶⁹. Постановили они, чтобы на будущее время присутствовали на суде у архиепископа по два боярина и по два житие мужа с обеих судящихся и тяжущихся сторон, как это очевидно, с той целью, чтобы суд архиепископа, долженствовавший быть на будущее время безапелляционным, имел бо́льшую твёрдость и надёжность и пользовался бо́льшим доверием. Летописи не говорят, был ли договор или приговор делом одних мирян или вместе и духовных, но из дальнейшего видно, что – как одних, так и других. Относящиеся к нашему делу греческие акты, о которых скажем далее, дополняя наши летописи, сообщают нам, что Новгородцы со своим приговором имели в виду не только то, чтобы освободить себя от апелляционного суда митрополита, но и то, чтобы доставить своему архиепископу более или менее значительную независимость от последнего, чтобы приобрести своей церкви как бы своего рода или, по крайней мере, до некоторой степени самостоятельность. Послы новгородские, ходившие по нашему делу к патриарху константинопольскому, говорили ему, как передаёт он сам в одном из посланий к ним (Новгородцам): οὐδὲν θέλομεν, ἵνα κρινώμεθα εἰς τὸν μητροπολίτην, ἀμὴ δταν μηνύσῃ τὸν ἐπίσκοπόν μας, νὰ ὑπάγῃ (не хотим судиться у митрополита, ни того, чтобы, когда он позовёт к себе нашего епископа, епископ ходил к нему⁵⁷⁰. От себя патриарх укоряет Новгородцев, что они не хотят судиться у митрополита и не хотят оказывать ему повиновения по старому обычаю (ὑποταγὴν ἀπονέμειν κατὰ τὴν ἀρχαίαν συνή θειαν⁵⁷¹. По свидетельству греческих актов, Новгородцы постановили свой приговор вследствие каких-то поводов, данных им митрополитом Пимином. Но можно думать, что дело было не в одних неизвестных поводах со стороны Пимина, и что действительная история нашего случая начинается несколько ранее. В 1346 году митрополит Феогност пожаловал архиепископу новгородскому Василию крещатые ризы. Летописи не говорят, сделал ли он это по собственной инициативе, в изъявление своего благоволения к архиепископу, или же по нарочитой просьбе и нарочитому исканию последнего и Новгородцев; но гораздо вероятнее, что второе, и следует полагать, что через доставление своему владыке нового отличия сверх титла архиепископа Новгородцы имели в виду ещё более выдвинуть его из ряда прочих епископов и ещё более поставить его в особое положение. Московские великие князья тотчас после того, как в лице Ивана Даниловича Калиты сознали себя великими князьями – собирателями земли, заявили недвусмысленное желание подчинить своей власти Новгород⁵⁷²; естественно, что в свою очередь и Новгородцы начали заботиться о том, чтобы отстоять себя от московских великих князей. Успев сделать митрополитов своими московскими, князья получили возможность действовать на Новгород через посредство власти митрополитов над его архиепископами; а поэтому и у Новгородцев естественно было явиться стремлению позаботиться о том, чтобы поставить своих архиепископов в возможно бо́льшую независимость от митрополитов. И весьма вероятно думать, что они испросили у митрополита Феогноста крещатые ризы архиепископу Василию с той целью, чтобы на основании этого отличия усвоять своим архиепископам особые права, признания которых можно было бы требовать от последующих митрополитов (белый клобук, составлявший отличие новгородских владык и которому Новгородцы усвояли великое значение, был производим ими также от архиепископа Василия. Хотя это и неправда, как скажем ниже, но это показывает, что архиепископу Василию, получившему от митрополита Феогноста крещатые ризы, усвоялось ими приобретение особых прав⁵⁷³. Преемник архиепископа Василия Моисей, как мы говорили выше, посылал в 1353 году к императору и патриарху просить у них «благословения и исправления о непотребных вещах, приходящих с насилием от митрополита». Вопреки показанию Никоновской летописи, очень вероятно думать, что тут дело шло не о проторях на постановлениях и не о церковных пошлинах святительских, а именно о крещатых ризах. На пожалование этих риз митрополитом Феогностом архиепископу Василию Новгородцы смотрели как на их пожалование всем последующим новгородским архиепископам однажды навсегда; между тем Феогност, дав ризы Василию, не хотел давать их Моисею. Может быть, митрополит не хотел дать последнему наших риз потому, что тот не желал заплатить за них требуемой им суммы; но возможно и то, что уже Василий с крещатыми ризами изменил своё поведение по отношению к нему – митрополиту и что это было им замечено. Архиепископ Моисей успел получить крещатые ризы от самого патриарха⁵⁷⁴, и как он вёл себя в них по отношению к митрополиту, остаётся неизвестным. Но его преемник с 1359 года Алексий, присвоив себе употребление этих риз самовольно, ибо патриархом они даны были Моисею также только личным образом, вёл себя в них по отношению к митрополиту Алексию так, что тот в 1369–70 годах жаловался патриарху на его непочтение, неповиновение и неблагопокорение (см. выше стр. 205, электронная версия – абзац сноски № 371, прим. корр.). Таким образом, может быть принимаемо за очень вероятное, что со времени архиепископа Василия Новгородцы и их владыки задались мыслью – первые поставить вторых в возможно бо́льшую независимость от митрополитов, а вторые – стать в таковую независимость, и что приговор 1385 года не был чем-нибудь внезапным, а именно окончательным выражением их стремлений. Приговорив не обращаться к апелляционному суду митрополитов от суда своих архиепископов и предположив добиться от патриарха, чтобы митрополиты не имели права вызывать к себе архиепископов, они хотели поставить последних в такое отношение к первым, чтобы одни только получали посвящение от других и затем не знали их.

Но до какой бы степени не простирались и какое бы значение не имели замыслы Новгородцев, во всяком случае, их приговор не обращаться от суда своих архиепископов к апелляционному суду митрополитов долженствовал быть для последних до крайней степени неприятным, ибо он весьма чувствительным образом затрагивал их денежные интересы. Суд по делам гражданским, подлежавшим юрисдикции духовной власти, как это по делам, подлежавшим и самой власти гражданской, соединён был у нас с известными денежными пошлинами; следовательно – Новгородцы, постановив свой приговор, вместе с тем приговорили отнять у митрополитов судебные пошлины, которые они получали за свой суд, а так как с апелляционного суда, вероятно, взимались двойные пошлины против суда обыкновенного, то несомненно, что это было очень чувствительно. Но главное было и не в этом. Послемонгольские митрополиты наши производили свой суд по апелляционным жалобам к ним если не из всех епархий, – вопрос о чём будем решать ниже, в нарочитых речах о суде, то из епархии новгородской особенным образом. Для этой цели они не вызывали тяжущихся к себе в Москву, а сами отправлялись в Новгород или, что́ большей частью, посылали в него своих уполномоченных, имевших заменять их в качестве судей. Они приезжали в Новгород, а главным образом присылали в него своих уполномоченных в известные определённые сроки, именно – через три года на четвёртый, и так как сами или через уполномоченных должны были судить в продолжение месяца (судебная сессия), то их апелляционный суд известен был под именем суда месячного⁵⁷⁵. Приезжая в Новгород для суда, митрополиты в то же время как бы, а отчасти и на самом деле, приезжали для обозрения епархии: а за приезд в этом последнем его смысле они взимали поголовную дань со всего духовенства епархии, называвшуюся подъездом. Хотя митрополиты наибольшей частью не сами приезжали в Новгород, а присылали уполномоченных, но дань всё равно взималась и в этих последних случаях, или иначе сказать регулярно взималась через три года на четвёртый⁵⁷⁶. К сожалению, мы вовсе не имеем положительных сведений, какие размеры имела подъездная дань митрополитам в Новгороде и можем определить это только приблизительным образом. Как митрополиты приезжали для своего апелляционного месячного суда в Новгород, так в свою очередь архиепископы новгородские для того же суда по жалобам или апелляциям к ним на суд их псковского наместника (может быть, и все епископы по жалобам на суд их наместников, живших на наместничествах⁵⁷⁷, о чём также ниже), приезжали в Псков и подобно митрополитам взимали с его духовенства свой подъезд. Мы имеем сведения, как велика была подъездная пошлина или дань, взимавшаяся новгородскими архиепископами с духовенства их псковского наместничества спустя столетие после нашей ссоры Новгородцев с митрополитами, в конце XIV – начале XV века. Именно – в конце XIV – начале XV века, при архиепископе Геннадии (1484–1504), взималось на архиепископа подъезда с духовенства псковского наместничества в его приезды в Псков через три года на четвёртый для месячного суда «со всякого игумена и с попа и с диакона, с городских и сельских, с местных и неместных (занимавших места и не занимавших) с плеши (с человека) по полтине да по пятнадцати денег в московское число (московским счётом, московской монетой»⁵⁷⁸. Более чем вероятно, что подъездная пошлина митрополитов в Новгороде была выше, чем подъездная пошлина архиепископов новгородских в Пскове. Но если мы предположим, что она была не ниже, то предположим нечто такое, что́ должно быть принято за несомненное. В древнее и старое время, как мы говорили прежде, у нас было очень большое количество священников, – несравненно бо́льшее, нежели в настоящее время. В новгородской епархии в правление митрополитов Пимина и Киприана священников местных и неместных было никак не менее, если только не гораздо более, двух тысяч. Если мы положим, что их было две тысячи и что на митрополитов было взимаемо тогда подъезда по полтине с человека, то получим тысячу рублей. А таким образом, мы получим тысячу рублей † то или другое неизвестное, но, во всяком случае, значительное, количество судебных пошлин. Но это было не всё. Во время месячного пребывания или проживания митрополитов в Новгороде для апелляционного суда духовенство новгородской епархии обязано было доставлять им с их свитами корм или содержание. Заключая от корма тех же епископов новгородских в Пскове, до́лжно думать, что он рассчитан был таким образом, что как будто у митрополитов должен был происходить ежедневный широкий пир, и что они находили за выгоднейшее, как это делали архиепископы новгородские, поступать таким образом, чтобы, содержась обыкновенным образом на собственный счёт или также на даровой счёт монастырей, брать с духовенств вместо корма натурой кормовые деньги⁵⁷⁹. Архиепископ Геннадий брал с псковского духовенства кормовых денег 488 рублей московских⁵⁸⁰. Если мы положим, что митрополиты брали этих денег с новгородского духовенства пятьсот рублей, – а положить это, имея в виду известие новгородского летописца, что в 1341 году от приезда митрополита Феогноста тяжко было кормом владыке и монастырям, имеем право, – то получим полторы тысячи рублей † неизвестное количество судебных пошлин. Кормовая пошлина, по-видимому, могла быть взимаема только тогда, когда митрополиты сами приезжали в Новгород; но как подъездная дань была взимаема не только тогда, когда митрополиты приезжали сами, но и когда присылали уполномоченных, так со всей вероятностью то же самое следует думать и о нашей пошлине. Но и сейчас указанное нами ещё не всё. Приезжая в Новгород, митрополиты, с одной стороны, преподавали его гражданам своё высшее архипастырское благословение и за это получали от граждан «поминки»; с другой стороны – являли себя подчинённому духовенству, и духовенство, по существовавшему обычаю, должно было подносить им за это те же поминки или дары; относительно же взимания поминков и даров весьма вероятно думать то же самое, что́ относительно подъездной дани и кормовых пошлин, т. е. что, быв превращены в регулярную и определённую подать, они взимаемы были не только когда приезжали митрополиты сами, но и когда присылали уполномоченных. В конце концов, должно быть принято, что митрополиты получали с Новгорода через три года на четвёртый своего, так называемого, месячного суда не менее двух тысяч рублей. Две тогдашние тысячи рублей на наши деньги – более двухсот тысяч рублей ассигнациями. А это была такая сумма через три года на четвёртый, за которую митрополиты имели все побуждения ссориться с Новгородцами, независимо от церковно-государственных целей, какие могли иметь последние, постановляя свой приговор не обращаться к их апелляционному суду.

О поводах, которые дал митрополит Пимин Новгородцам постановить их приговор, греческие акты говорит весьма неопределённо, именно – они говорят, что последние чем-то были соблазнены и обижены от Пимина, – что они постановили приговор из-за повода пустого и неважного⁵⁸¹.

Как мы сказали, Новгородцы постановили свой приговор в великом посте 1385 года. По известию некоторых летописей, митрополит Пимин, собираясь идти в Константинополь и, следовательно, имея нужду в деньгах, или непосредственно перед постановлением Новгородцами их приговора или непосредственно вслед за этим приходил было к ним в Новгород, чтобы получить пошлины своего месячного суда, и должен был уйти ни с чем⁵⁸². В своё последующее недолговременное пребывание на кафедре он не имел возможности вести с Новгородцами борьбы из-за учинённого последними посягательства на его митрополичьи права и пошлины. В Мае того же 1385 года он отправился в Константинополь и оставался в Греции до Июля 1388 года; с Июля месяца 1388 года по Апрель 1389 года он прожил в России, но в это время его собственное положение было так нехорошо или говоря точнее – совсем отчаянно, что ему вовсе было не до борьбы с Новгородцами. Но провозглашённый после низложения Пиминова митрополитом всея России Киприан обратился со своими заботами к приговору Новгородцев, до такой степени посягавшему на его митрополичьи денежные интересы, тотчас после того, как мог признать себя действительным митрополитом всея России. Ещё находясь в Константинополе, перед тем как отправиться в Россию, он испросил у патриарха Антония, чтобы тот написал Новгородцам свой увещательную грамоту⁵⁸³, которую тотчас по прибытию в Москву и отправил в Новгород⁵⁸⁴. Освободившись от дела тверского, которым, по приглашению тверского великого князя, он должен был заняться непосредственно после прибытия в Москву, он тотчас же обратился к делу новгородскому. Так как грамота патриаршая не произвела на Новгородцев никакого действия, то с целью убедить их, отказаться от постановленного ими приговора, в Феврале 1392 года Киприан сам предпринял путешествие в Новгород⁵⁸⁵. Новгородцы встретили его с подобающею почётной торжественностью и дали ему с его свитой подворье⁵⁸⁶; в продолжение полутора недель он совершил две торжественные литургии, а архиепископ новгородский Иоанн и граждане сотворили ему пиры многие и честили его дарами многими. Но когда в неделю Православия, приходившуюся в 1392 году на 25 Февраля, он совершал в Софийском соборе третью литургию и после литургии начал просить у Новгородцев «суда своего месяца», чтобы они дали ему суд и пошлины, как было при иных митрополитах: он встретил решительный отказ. Посадник и тысяцкий новгородские и все граждане единогласно отвечали: «господине! о суду есмя крест целовали и грамоту списали промежи себе крестную, что к митрополиту не зватися»... («целовали есмя крест вси за един не зватись нам к митрополиту на суд и митрополиту нас не судити, и грамоты есмя пописали и попечатали и душу запечатали»...⁵⁸⁷. Не достигнув ни малейшего успеха, митрополит в страшном гневе на Новгородцев уехал от них на третий день после этого (пробыв у них две недели с половиной) и предал их, с включением их духовенства и их архиепископа, церковному отлучению⁵⁸⁸. Возвратившись в Москву, Киприан отправил посла в Константинополь⁵⁸⁹, жаловаться на Новгородцев патриарху. В свою очередь Новгородцы отправили собственных послов в Константинополь⁵⁹⁰, добиваться от патриарха признания законности их приговора вместе с предъявлением нового требования, чтобы митрополит не вызывал их архиепископа к себе в Москву и вероятно хлопотать о том, чтобы он снял с них отлучение, наложенное митрополитом. Патриарх написал два послания в Новгород, – одно по выслушивании посла митрополичьего, другое по выслушивании послов новгородских, прибывших вскоре после первого, и оба вместе в конце 1393 года отправил в Россию со своим апокрисиарием, архиепископом вифлеемским Михаилом⁵⁹¹. Патриарх настоятельно убеждает Новгородцев в своих грамотах примириться с митрополитом, и что касается до отлучения, то не только не снимает его с них, но и пространно доказывает им всю его силу и действительность⁵⁹². Очень может быть, что грамоты патриарха не произвели бы на Новгородцев особого действия; но прежде чем они были написаны, вмешался в ссору митрополита с ними великий князь Василий Дмитриевич. Великий князь потребовал от них, чтобы они прислали ему крестоцеловальную грамоту, в которой записали не зваться на суд к митрополиту, обещая, что митрополит снимет с них грех крестоцелования; когда они отказали в этом государю, в великом посте 1393 года⁵⁹³, он выслал против них своё войско. У Новгородцев были захвачены пригороды Торжок, Волок Ламский и Вологда с волостями и провоёваны многие волости. В свою очередь они завладели у великого князя пригородами: Кличеном (в Ржевском тогдашнем уезде⁵⁹⁴), Устюжной и Великим Устюгом и многими волостями: с обеих сторон было много кровопролития. Но потом Новгородцы, не желая, по словам новгородских летописей, видеть бо́льшего кровопролития в христианах, т. е. как до́лжно подразумевать – видя своё бессилие бороться с великим князем, послали к нему с челобитьем о старине и доставили ему свою крестоцеловальную грамоту против митрополита. Великий князь заключил с Новгородцами мир, а митрополит разрешил их от крестоцелования, сняв с них и церковное отлучение, которое наложил было на них⁵⁹⁵; за это последнее Новгородцы поклонились князю и митрополиту поминком в полчетверта ста рублей⁵⁹⁶.

Таким образом, при помощи оружия великого князя митрополиту, по-видимому, удалось одержать победу над Новгородцами; однако оказалось, что победа эта была только мнимая: желая заставить великого князя прекратить войну и вместе желая заставить митрополита снять наложенное им отлучение, Новгородцы обманули их притворным смирением. В 1394 году прибыл в Россию апокрисиарий патриарха с его грамотами и в следующем 1395 году, в великом посте, Киприан отправился с ним в Новгород⁵⁹⁷; Новгородцы приняли митрополита, как и в первый раз, с великой честью, но в месячном суде и в соединённых с ним пошлинах снова отказали. На этот раз обстоятельства благоприятствовали твёрдой стойкости Новгородцев. За новый и как бы вероломный отказ митрополит воспылал против них, что́ и естественно, ещё бо́льшим гневом, чем прежде, и если бы был предоставлен самому себе, то, нет сомнения, тотчас же бы снова наложил на них то отлучение, которое только что снял; но какие-то неизвестные нам политические причины, бывшие у великого князя (приближение ли грозного врага в лице Тамерлана или что другое) связали теперь в этом отношении руки митрополиту. Не имея возможности действовать грозой гнева, он хотел достигнуть цели путями мира: В надежде привлечь в себе Новгородцев и примирить их с собой он остался в Новгороде на долговременное житьё⁵⁹⁸. Но и средства мирные оказались напрасными: после долговременного житья в Новгороде, митрополит должен был уехать ни с чем, не успев добиться того, чтобы Новгородцы согласились возвратить ему месячный суд и соединённые с последним пошлины⁵⁹⁹.

Сейчас изложенным кончаются известия о тяжбе Киприана с Новгородцами из-за месячного суда, и летописи оставляют нас в неизвестности касательно того, чем кончилось дело. Но из свидетельств, относящихся ко времени преемника Киприанова Фотия, мы знаем, что оно кончилось совершенной безуспешностью стараний митрополита. После 1395 года Киприан три раза вызывал к себе в Москву новгородского архиепископа Иоанна, именно – в 1396, 1397 и 1401 году. О причине первого вызова ничего не говорится. О причине второго и третьего вызовов 1 Новгородская летопись глухо говорит, что они были «о святительских делех»: со всей вероятностью следует думать, что во все три раза архиепископ вызываем был митрополитом по поводу нашего месячного суда. Вызванный в последний раз, Иоанн был подвергнут соборному суду семи епископов и, по свидетельству Никоновской летописи, которая говорит о соборе⁶⁰⁰, заставлен был отписаться или отказаться от епископии⁶⁰¹. Однако, просидев в Москве 3 года и 4 месяца он снова возвращён был на кафедру⁶⁰².

Одновременно с тем, как тягаться с Новгородцами из-за месячного суда, митрополит Киприан имел тяжбу с архиепископом суздальским за пределы епархии, которая, может быть, также была наследована им от предшественника, а может быть была поднята уже им самим и о которой, при совершенном молчании наших летописей, мы знаем единственно из актов греческих.

Мы сказали выше, что в 1365 году св. Алексий отнял у епископа суздальского Алексия Нижний Новгород и Городец. Преемнику Алексиеву Дионисию, поставленному в 1374 году, он снова возвратил их. Но занявший кафедру митрополии после его смерти архимандрит Михаил-Митяй, вероятно, вследствие своей ссоры с Дионисием, изъявил притязания на наши города, и последний в бытность свою в Константинополе испросил на них утвердительную грамоту у патриарха, как на города, принадлежащие к суздальскому уделу и к его – суздальской епархии⁶⁰³. В 1386 году, по случаю – небытности в Москве митрополита Пимина, находившегося в Константинополе, послан был в последний к патриарху или, может быть, к самому митрополиту, для поставления в архиепископы суздальские на место умершего Дионисия, архимандрит нижегородского Печерского монастыря Евфросин. Этот Евфросин, поставленный в архиепископы патриархом Антонием в Июле 1389 года, в виду ли того, что после Михаила-Митяя изъявлял притязание на города и Пимин или же вообще для крепости и на всякий случай, испросил у патриарха такую же грамоту, как и его предшественник⁶⁰⁴. Как бы то ни было, но митрополит Киприан, отправив в 1392 году к патриарху своего посла с жалобой на Новгородцев, вместе с тем предъявил ему свой иск и относительно наших городов против архиепископа суздальского. Как доказывал митрополит патриарху свою претензию, это сообщается нам в послании патриарха к архиепископу суздальскому, отправленном с апокрисиариями, посланными в Россию в конце 1393 года (архиепископом вифлеемским Михаилом и царским боярином Алексием Аароном). Сказав в послании о грамотах, данных Дионисию и ему самому – Евфросину, патриарх продолжает далее: «Но теперь преосвященный митрополит киевский и всея России, пречестный (ὑπέρτιμος), во Святом Духе возлюбленный брат нашей мерности и сослужитель, вместе с благороднейшим и славнейшим великим князем московским и всея России, во Святом Духе вожделеннейшим сыном нашей мерности, кир Василием, написали и послали (нам) с возлюбленным во Святом Духе сыном нашей мерности кир Димитрием афинянином (грамоты) об оных городах и утверждают, что несправедливо было начальное донесение твоего старца (предшественника Евфросинова Дионисия⁶⁰⁵, будто (города) принадлежат суздальской епархии, но что они принадлежали митрополии русской и издавна и исстари были владеемы и заведуемы ею, – что старец твой (Дионисий) просил их у митрополита всея России, оного кир Алексия, чтобы владеть ими екзаршески и действительно владел ими до самой смерти кир Алексия, – что когда, умер кир Алексий, а поставление другого в митрополиты по причине происшедших смут, – как знаешь и ты, – замедлилось, старец твой удержал оные города и, найдя благоприятными для себя обстоятельства здесь (в Константинополе), так как не было общего митрополита России, но то был один, то другой, сделал донесение (патриарху), сказав, что (города) принадлежат его епархии, и получил (их от патриарха)»⁶⁰⁶. Удовлетворяя иску митрополита и великого князя, патриарх поручил своим апокрисиариям произвести новое дознание по делу. В наказе, который дан был патриархом апокрисиариям, предписывается им относительно этого следующее: они должны потребовать от архиепископа данные ему и его предшественнику царские и патриаршие грамоты и смотреть в грамотах: на каком основании города отданы им, – потому ли, что они предъявляли на них своё право, называя их своими исстаринными городами, или потому, что они просили их себе от митрополии в дарствование. Если первое, то архиепископ должен доказать своё право письменными актами, живыми свидетелями и вообще каким ни было образом, и если докажет, то города пусть останутся за ним, а если не докажет, то должны быть возвращены митрополиту. Если второе, то города пусть пока остаются за архиепископом, а митрополиту предоставляется право просить у императора и патриарха грамот, которыми бы была уничтожена сила дарственных грамот архиепископам⁶⁰⁷. Что нашли апокрисиарии и как решено было ими дело, остаётся нам неизвестным, потому что дальнейших сведений не имеем. Но согласно их решению или вопреки ему, и тогда же или несколько после города были присоединены к кафедре митрополии⁶⁰⁸. Так как право на них архиепископов суздальских было неоспоримо, а что́ доносили относительно их митрополит и великий князь было вовсе несправедливо (так что Киприан выступал перед патриархом с доказательством своей претензии заведомо лживым!): то очевидно, что их присоединение к кафедре митрополии было актом простого грубого насилия (что же касается, до св. Алексия, то, как доказывает его поведение, он не хотел совсем отнять городов у епископии суздальской, а только отнял их у епископа Алексия).

Судя других ссорившихся, ведя собственные тяжбы как митрополит, Киприан имел ещё личную собственную брань. Ученик Дионисия, архиепископа суздальского, Евфиммий, основавший в Суздале Спасский монастырь (ныне – Спасо-Евфимиев) не велел звать, т. е. не хотел признавать, его митрополитом, вероятно, за то, что он захватил его – Евфимиева учителя в Киеве. Нам, к сожалению, не известны подробности этой брани; но преподобный Иосиф Волоколамский, по поводу своей ссоры с архиепископом новгородским Серапионом, не один раз говорит о ней, имея целью сослаться на то, что Киприан видел себя вынужденным ею бить на Евфимия челом великому князю Василию Дмитриевичу⁶⁰⁹.

О церковно-правительственной деятельности Киприана мы так же мало знаем и так же мало можем сказать, как и о деятельности почти всех его предшественников. Киприан принадлежал к числу митрополитов исключительно долгоденствовавших, ибо всего, считая с посвящения, пребывал на кафедре митрополии целые 30 лет, но принадлежал ли он к числу митрополитов исключительно или не исключительно право правивших, этого мы вовсе не знаем.

В своём послании к преподобному Серию Радонежскому, писанном по поводу неудачной поездки в Москву после смерти св. Алексия, на третий год пребывания на кафедре литовской, Киприан похваляется, что он весьма заботливо приводит в порядок расстроенные дела митрополии, т. е. литовской. И что не только он своим потружанием церковное дело там оправил и христианство утвердил, но что и многих от язычников Литовцев привёл к познанию истинного Бога и к Православной вере святым крещением⁶¹⁰. Очень может быть, что похваляясь Киприан не хвастается. Но, во всяком случае, хвалебные речи человека самому себе не могут быть приняты за настоящее историческое свидетельство.

Существует позднейшее свидетельство, что митрополит Киприан совершил новый славянский перевод книги законов церковных или Кормчей. В 1627 году московский Богоявленский игумен Илия и книжный справщик Григорий, ведшие по приказанию патриарха Филарета прение с Лаврентием Зизанием об его Катехизисе, защищая авторитет Кормчей, употреблявшейся тогда на Москве, говорили Лаврентию: «Киприан, митрополит киевский и всея Русии, егда прииде из Константинограда на русскую митрополию, и тогда с собой привёз правильные книги христианского закона, греческого языка правила, и перевел на славянский, и Божиею милостью пребывают и доныне без всяких смутов и прикладов (и) новых вводов»⁶¹¹. Но справедливо думают⁶¹², что Илия и Григорий ошибались и что они принимали за Киприанов перевод Кормчей только написанный Киприаном список последней. Может быть, этот список ещё сохранялся в их время, а может быть они основывались на свидетельстве Степенной книги, которая говорит, что в великий московский пожар 1547 года митрополит Макарий сохранил от огня между прочим «книгу Божественные правила, юже Киприан митрополит из Царяграда принесл»⁶¹³. Кроме того, что не найдено никаких настоящих следов Кпприанова перевода Кормчей, само по себе вовсе невероятно предполагать, чтобы он предпринял новый перевод при существовавших переводах, потому что он не мог иметь к этому никаких побуждений. Если бы в его время вошла у Греков в употребление новая редакция Кормчей, отличная от тех (двух), которые были дотоле в славянском переводе, тогда его новый перевод был бы понятен. Но этого не было, а потому и новый перевод того, что́ уже давно было переведено, не имел бы смысла. Что Киприан собственноручно написал список Кормчей и именно написал, находясь в Константинополе, это весьма вероятно: мы имеем свидетельства, что он любил заниматься писанием книг⁶¹⁴ и положительно знаем, что он занимался этим во время своего долговременного пребывания в Константинополе⁶¹⁵. О не дошедшем до нас списке Киприана до́лжно думать, что из двух редакций Кормчей, существовавших на славянском языке, он представлял ту редакцию, которая для России была приобретена митрополитом Кириллом из Болгарии в 1262 году и которая теперь известна у нас под именем редакции Рязанской или Иосифовской, ибо эта редакция была тогда в общем употреблении у Болгар и Сербов, у которых мог брать Киприан оригиналы для списывания во время своего пребывания в Константинополе. Перевод этой редакций было делом св. Саввы сербского, и до́лжно думать, что Киприан позаботился приобрести от кого-либо из сербских епископов список для списывания по возможности исправный.

Мы сказали выше, что в 1401 году архиепископ новгородский Иоанн был осуждён в Москве соборным судом семи епископов. Вместе с Иоанном был судим и осуждён епископ луцкий Савва, который также должен был отписаться от епископии и также был задержан в Москве. За что осуждён был Савва, остаётся неизвестным. Летопись Никоновская, в которой читается о соборе, представляет дело так, что как будто оба епископа были обвиняемы в одном и том же. О причине осуждения Саввы вместе с Иоанном летопись говорит глухо: «бе бо на них брань возложил Киприан митрополит за некие вещи святительские, да не точию сами полезное и спасеное обрящут, но и инем полезное и спасеное будет, ничто же бо тако сети демонския разрушает, якоже покорение и смирение⁶¹⁶.

Сохранились до настоящего времени две грамоты великого князя Василия Дмитриевича, данные им митрополиту Киприану, из которых подлинность одной, впрочем, не бесспорна и в которых великий князь – с одной стороны подтверждает митрополиту его церковно-судебные и вотчинно-владельческие права, а с другой стороны подтверждает или, может быть, и вновь постановляет ограничения его церковно-правительственных прав и его вотчинные обязательства по отношению к государству.

Одной из грамот великий князь подтверждает митрополиту так называемые уставы Владимира и Ярослава. Вот эта необширная по объёму грамота в полном виде и слово в слово: «Се яз князь великий Василий Дмитреевич всея Руси, сед с своим отцом с Киприаном митрополитом киевским и всея Руси, управил есмь по старине о судех о церковных, изнашед (вариант «въземшем» т. е. нам) старый номоканон, как управил прадед мой, святый князь великий Володимер, и сын его, князь великий Ярослав всея Руси; как управили они, сед с митрополиты, о судех церковных и списали номоканон по греческому номоканону, что суды церковные и вся оправдания церковная, как пошло издавна: по тому же и мы нынеча управили, оже бы то неподвижно было, николи наперед впрок (в прочее, в будущее время) ни умножити бы, ни умалити, но тако бы то и стояло неподвижно, как те велиции святии князи вписали и укрепили»⁶¹⁷. Карамзин, впервые нашедший список грамоты, сомневался в её подлинности⁶¹⁸. Но если сомнения, им высказанные, не могут быть признаны основательными⁶¹⁹, то вместо его поводов к сомнениям могут быть указаны новые. В известных в настоящее время списках грамоты⁶²⁰ читается припись, что она списана из великого и старого номоканона на Москве в лето 6911, индикта 11, Ноября в 19 день, т. е. 19 Ноября 1402 года. Защитники подлинности грамоты⁶²¹ понимают припись таким образом, что один из позднейших писцов выписал её из номоканона, написанного на Москве в 1402 году; но прямой смысл приписи тот, что писец 1402 года выписал её из великого и старого номоканона. Если принимать этот последний смысл, то припись будет очевидно поддельной, ибо для писца 1402 года номоканон времени Киприана не мог быть старым номоканоном. Соглашаясь принимать грамоту за подлинную, не до́лжно понимать дела таким образом, чтобы великий князь в собственном смысле подтвердил митрополиту уставы Владимира и Ярослава. Уставы эти никогда не сходились вполне с существующей действительностью; но после того как они явились, начало быть принимаемо, что вообще действительность всякого данного времени основывается на них. Поэтому, подтверждение великим князем Василием Дмитриевичем митрополиту Киприану уставов Владимира и Ярослава, если только оно действительно имело место, должно быть понимаемо так, что он подтвердил митрополиту ту область и то пространство церковного суда, какие последний имел в его время, или иначе сказать, что великий князь подтвердил митрополиту на будущее время status quo в этом отношении.

Другой грамотой великого князя митрополиту подтверждаются вотчинно-владельческие права и вместе обязательства последнего, постановляются ограничения его церковно-правительственных прав и подтверждаются, а отчасти, может быть, и вновь постановляются правила относительно суда смесного. Под грамотой, по известным в настоящее время её спискам, выставлена неправильная дата, на основании которой она должна быть относима или к 1392 или в 1404 году⁶²². Вероятнейшим представляется принимать первый год и понимать дело так, что великий князь и митрополит учинили договор в начале правления второго. Вступление к грамоте читается: «Се язь князь великий, седе, с своим отцем митрополитом киевским и всея Руси, управили есмь (есмы) о домех о церковных и о волостех и о землях и о водах и о всех пошлинах церковных». Затем, содержание грамоты есть следующее: вотчины, принадлежащие митрополичьей кафедре со времён, предшествующих митрополиту Алексию и с его времени, остаются за нею, как было при митрополите Алексие⁶²³. Домовые митрополичьи монастыри принадлежат митрополиту со всеми их вотчинами⁶²⁴. Боярам и слугам великого князя и митрополичьим не покупать митрополичьих вотчин, а кто купил, тот должен возвратить купленное и получить назад свои деньги⁶²⁵. Это постановление, по всей вероятности, до́лжно понимать так, что или митрополит Пимин, нуждаясь для своих константинопольских поездок в деньгах, продал некоторые из вотчин, принадлежавших кафедре митрополичьей, или что, пользуясь долговременными отсутствиями Пимина, продали их и самим себе присвоили бояре митрополичьи, и что Киприан посредством его – постановления имел в виду возвратить вотчины назад. Крестьян, живущих в митрополичьих вотчинах⁶²⁶, судит сам митрополит с волостелем или с доводчиком, а судье великого князя не быть; крестьян, живущих в вотчинах домовых митрополичьих монастырей⁶²⁷, судят игумены последних. С крестьян митрополичьих великому князю брать в выход татарский по своей по оброчной грамоте, а больше того оброка с них не брать, и белки и резанки брать с них не великому князю, а митрополиту; когда дать дань Татарам, тогда и оброки взять великому князю с церковных людей, а когда не дать дани Татарам, тогда и оброку не брать; данщику и бельщику великого князя не быть в сёлах митрополичьих. Что некоторые из крестьян митрополичьих⁶²⁸ ставливали хоромы на великого князя во Владимире, то отложить, потому что то учинилось вновь, не по пошлине⁶²⁹. Ям (ямская, почтовая повинность) великому князю с крестьян митрополичьих по старине шестой день (гоньбы), – когда дадут сёла великого князя (т. е. когда по приказу великого князя выставят лошадей его села), тогда дадут и митрополичьи. Если митрополичьи церковные люди будут продавать своё домашнее, то тамги не дают, а кто будет прикупом (купленным) торговать, тот даёт тамгу. А что люди митрополичьи живут в городе, а тянут ко дворцу, тех описать и положить на них оброк, как и на великого князя дворчан. Если человек великого князя будет искать суда на игумене или на попе или на чернце, то суд общий. Когда не случится митрополита в великом княжении, – отъедет куда-нибудь, а будет кто искать суда на митрополичьем человеке у великого князя: то если будет суд смесный, судить великому князю и судебные пошлины пополам, а если будет суд митрополичий, то судит митрополичий наместник. Если кто будет искать суда у великого князя на митрополичьем наместнике или десятнике или волостеле, то великому князю судить самому. А относительно войны установляем: когда я – великий князь сяду на коня, тогда (идти) и митрополичьим боярам и слугам, под митрополичьим воеводой, а под моим – великого князя стягом; а кто из бояр и слуг не служил митрополиту Алексию, а поступил на службу вновь, те пойдут под моим великого князя воеводой, – где который живёт, под тем воеводой и есть. А своей дани («сборного») брать митрополиту с каждой церкви по шести алтын на год, а подъезда («заезда») по три деньги, а более того не брать ничего; а десятиннику брать своих всяких пошлин (въездного, Рождественского и Петровского) по шести алтын (на год) с церкви, а более того не брать ничего, – митрополичью дань взимать о Рождестве Христове, а десятинничьи пошлины о Петрове дни. Которые соборные церкви по городам не давали дани при Феогносте и при Алексие митрополитах, тем не давать и теперь. Моих слуг великого князя и моих данных людей в попы и в диаконы митрополиту не ставить; а который попович хотя будет писан в мою службу, а захочет поставиться в попы или в диаконы, то вольно ему стать; а попович, который живёт у отца и хлеб ест отцов, тот – митрополичий, а который попович отделён и живёт не вместе с отцом и хлеб есть свой, тот – мой великого князя». Мы сказали выше, что хан Менгу-Темир в своём ярлыке митрополиту Кириллу предоставил последнему власть посвящать в церковные степени из всех без изъятия мирян: на постановление великого князя, чтобы митрополиту не ставить в попы и диаконы его – князя слуг и данных людей до́лжно смотреть как на отмену или как на ограничение постановления ханского (а читаемое в грамоте великого князя далее есть буквальное повторение читаемого в ярлыке хана).

К сожалению, мы не находим в летописях никакого известия относительно происхождения второй из наших грамот. Во всяком случае, её содержание показывает, что она написана великим князем не только по просьбе митрополита, но и по собственному побуждению, с целью не только подтвердить права митрополита, но и положить им ограничения или подтвердить эти последние. К грамоте мы снова возвратимся ниже, – во второй половине тома, в главе об управлении.

Сохранились до нас две грамоты митрополита Киприана, в которых он является охранителем церковно-правительственных и имущественных прав подчинённых ему епископов и последних прав вообще духовенства. В своё вторичное пребывание в Новгороде в 1395 году он написал грамоту Псковичам, в которой убеждает их и вместе предписывает им: 1) чтобы они – миряне не отнимали у своего архиепископа и не присвояли себе права судить и казнить священников, хотя бы эти последние даже и заведомо и явно были люди недостойные (овдовевшие и без сложения с себя священства женившиеся во второй раз); 2) чтобы они не вступались в земли и сёла церковные, купленные церквами или полученные в дар по душам⁶³⁰. Спустя то или другое время после этого Киприан дал свою утвердительную или как бы охранительную грамоту Новгородскому архиепископу Иоанну, в которой предписывает: 1) чтобы никто из мирян не дерзал вступаться в права архиепископа над духовенством, – над игуменами и чернцами, попами и диаконами, и чтобы в свою очередь никто из духовенства, под страхом извержения и отлучения, не дерзал отниматься от архиепископа при помощи мирских властей; 2) чтобы никто из мирян не дерзал вступаться в недвижимые имения архиепископской кафедры, в её погосты и сёла и земли и воды со всеми пошлинами⁶³¹.

Митрополит Киприан занимает особое место в истории нашего богослужения: он ввёл у нас новую редакцию служебника и новый богослужебный устав.

В первенствующее время христианства, как мы говорили в I томе⁶³², каждая частная церковь имела свою особую литургию. Это разнообразие постепенно исчезло таким образом, что повсеместно были приняты литургии знаменитейших отцов, каковы Василий Великий и Иоанн Златоустый. Но и литургии Василия Великого и Иоанна Златоустого с присоединённой к ним литургией преждеосвященных даров, по причинам, которые объяснены нами там же⁶³³, очень долгое время представляли большое поместное разнообразие. Во второй половине XIV века современник Киприанов константинопольский патриарх Филофей, занявший впервые кафедру в 1354 году и скончавшийся после 1376 года, с целью положить конец разнообразию, приготовил нарочитую редакцию служебника и как определённую редакцию ввёл её в употребление в своей патриаршей церкви. Эту-то редакцию служебника Филофеева и перевёл на славянский язык и ввёл в употребление у нас митрополит Киприан. Что касается до устава прочего богослужения, то с принятием христианства мы заимствовали от Греков несколько таких уставов: устав константинопольской великой церкви или константинопольской патриархии для епископий, неизвестное количество монастырских уставов для монастырей и приходских церквей (для первых в полном виде, для вторых в сокращённом). С течением времени у нас вошёл в общее употребление во всех церквах монастырский устав константинопольского Студийского монастыря в редакции константинопольского патриарха Алексия⁶³⁴. Но в Греции – в патриархате константинопольском, от которого мы заимствовали уставы, в течение первой половины XIII века (по свидетельству Симеона Солунского), случилась та перемена, что оставлены были все собственные, дотоле существовавшее уставы, и принят был в общее употребление монастырский иерусалимский устав Саввы Освященного. Этот-то иерусалимский устав св. Саввы и ввёл у нас в употребление Киприан или в собственном переводе с греческого или, что́ гораздо вероятнее, в переводе, за 50 лет до него сделанном в Сербии.

К обстоятельным речам о служебнике и уставе, введённых у нас митрополитом Киприаном, и вообще о его трудах, относящихся до богослужения, мы возвратимся после, когда будем нарочито говорит о состоянии у нас богослужения за наш период времени. А здесь заметим, что в отношении к богослужению Киприан показал великую ревность: кроме того, что он доставил нам новую редакцию служебника и новый устав, он перевёл с греческого на славянский немалое количество частных служб и молебных последований и, как кажется, отчасти составлял их и сам.

Сохранились две грамоты митрополита Киприана, касающиеся богослужения. Одна грамота написана в Новгороде, во время пребывания его там в 1395 году, и содержит ответы на разные частные вопросы, относящиеся до богослужения, предложенные ему новгородским духовенством⁶³⁵. Другая грамота написана в Пскове по случаю препровождения тамошнему духовенству исправнейшего служебнико-требника, нежели какой у последнего был дотоле⁶³⁶. К содержанию этих грамот мы также возвратимся ниже.

В правление митрополита Киприана, в 1395 году, перенесена была из Владимира в Москву, из тамошнего Успенского собора в здешний Успенский собор, чудотворная икона Владимирской Божией Матери. Поводом к перенесению послужило нашествие на Россию грозного завоевателя Тамерлана⁶³⁷. Этот второй по силе оружия и обширности завоеваний монгольский Чингисхан, явившийся в монгольской орде Джагатайской, составлявшей наследие второго сына Чингизова Джагатая или Чагатая и обнимавшей земли, составляющие Бухару с Хивой и наш Туркестан (древнюю Транзоксанию, называемую в наших летописях Синей Ордой), предпринимал несколько походов на нашу кипчакскую или золотую монгольскую Орду. В последний поход, предпринятый в 1395 году, Тамерлан разбил и прогнал с престола хана сарайского Тохтамыша и, не останавливаясь в Орде, двинулся далее к западу на Россию. Когда он явился на берегах Дона, в земле рязанской, где взял и разграбил город Елец⁶³⁸, великий князь Василий Дмитриевич, оставив в Москве для осадного в ней сидения дядю своего Владимира Андреевича Донского, пошёл с войском для сторожи неприятеля к Коломне, на берега Оки. Находясь здесь, великий князь получил весть, что Тамерлан готовится идти на Москву и намеревается пленить и предать мечу всю землю русскую. Не надеясь на собственные силы, он решился обратиться к заступлению Божией Матери и, по совету с митрополитом и боярами, заповедав всем пост и покаяние и усиленное моление, приказал принести из Владимира в Москву тамошнюю чудотворную икону Божией Матери. Быв поднята во Владимире 15 Августа, в праздник Успения Богородицы, икона принесена была в Москву 26 Августа: и в тот самый день, как она внесена была в Москву, Тамерлан поворотил со своими войсками назад из России. Сказание о перенесении иконы в Москву говорит, что в ночь на тот день, как быть иконе принесённой в Москву, Тамерлан видел «сон страшен зело, яко гору высоку вельми и с горы идяху к нему святители, имущи жезлы златы в руках и претяще ему зело и над святители на воздусе жену в багряных ризах со множеством воинства, претяще ему люте», – что от виденного сна Тамерлан пришёл в великий трепет и тотчас же отдал приказ поворотить всему своему бесчисленному воинству назад. Принесённая в Москву икона, осталась в ней навсегда⁶³⁹. В память чудесного избавления Москвы заступлением Божией Матери от належавшей страшной опасности великий князь с митрополитом умыслили поставить в Москве, на том месте, где была встречена икона, монастырь во имя Сретения Богородицы («бе же место то тогда на Кучкове поле, близ города Москвы, на самой на велице дороге володимерской⁶⁴⁰.

После занятия кафедры митрополии всея России в Москве Киприaн два раза путешествовал в литовскую Русь для её посещения, – в первый раз в 1396 году, во второй раз в 1404 году.

Ещё в то время как он был митрополитом киевско-литовским и проживал в Константинополе, добиваясь кафедры митрополии всея России, в Литве случилось государственное событие, имевшее чрезвычайно важное значение для судьбы в ней Православия, – неожиданно решившее вопрос об этой судьбе в отрицательном смысле. Одновременно с тем, как во второй четверти XIII века Литовцы образовали из мелких владений одно государство, они быстро начали покорять себе сопредельную им юго-западную Русь. Но вместе с этим последним они столько же быстро начали стремиться к тому, чтобы превратить своё государство из литовско-русского наоборот в русско-литовское. Русские XIII-XIV века в отношении к духовной культуре (в отношении к духовно-нравственному развитию) были нисколько не высоки; но они всё-таки были в этом отношении несравненно выше Литовцев, и победители тотчас же стали на решительный путь к тому, чтобы усвоить национальность побеждённых. Дворы князей литовских, – великого и удельных, наполнились русскими боярами из покорённых русских областей и быстро начали русить их; сами князья, добровольно стремясь к возможно большему обрусению, усиленно искали браков с русскими княжнами, дабы из их детей воспитывались более Русские, чем Литовцы, и в весьма непродолжительном времени обрусение достигло такой степени, что русский язык, получив решительный перевес над литовским при дворах князей и между боярством, сделан был исключительным официальным языком администрации и суда во всём княжестве⁶⁴¹. Великие князья литовские до Ольгерда включительно († 1377) оставались язычниками⁶⁴², но дети Гедимина и Ольгерда все крещены были в христианскую Православную веру; беспрепятственно распространяемое в стране русское Православное христианство сделало в ней очень значительные успехи⁶⁴³, и оставалось уже весьма немногое, чтобы оно стало общей и исключительной верой народа... Но в 1386 году случилось событие, которое сразу повернуло литовскую историю в другую сторону. Польский король Людовик († 1382)⁶⁴⁴ оставил после себя наследницей престола 13-летнюю дочь Ядвигу (Гедвигу) и Полякам нужно было найти своей королеве мужа. Литовского великого князя Ягайла, сына и преемника Ольгердова, и литовских бояр крайне прельстила открывавшаяся возможность соединить Литву с Польшей и они употребили все усилия, чтобы этого достигнуть, вследствие чего 15 Февраля сейчас указанного года и состоялся брак Ягайла с Ядвигой. Более чем вероятно, что этот неожиданный поворот истории Литвы в другую сторону был обстоятельством и счастливым для Москвы, которая в Литве, превратившейся из литовско-русского в русско-литовское государство, могла бы встретить очень опасную себе соперницу в собирании Руси. Но для русской церкви в Литве, а с ней и для литовской митрополии, наше событие было обстоятельством в высшей степени прискорбным. Ягайло, добиваясь получить руку Ядвиги, не только сам изъявил готовность перекреститься в латинство из Православия, к которому дотоле принадлежал⁶⁴⁵, но и обещал Полякам обратить в католичество весь свой народ. В отношении к литовско-языческой части населения княжества Ягайло со всей ревностью принялся за выполнение обещания тотчас после занятия польского престола, в чём, употребляя отчасти меры кротости, отчасти меры строгости, и имел скорый успех (разумеется, обратив массу Литовцев-язычников из язычества в христианство на первый раз только совершенно внешним образом). Что касается до Православных, – природных ли Русских или обращённых Литовцев, то Ягайла не отваживался сделать попытки – так же быстро превратить их в католиков, как быстро превратил язычников. Но, тем не менее, по отношению к ним усерднейшим желанием как его самого, так и его преемников, стало отселе то, чтобы под властью римского первосвященника они составили одно церковное стадо с прочими подданными польско-литовской короны. Таким образом, с 1386 года, со времени брака Ягайла с Ядвигой, положение Православия в Литве совершенно изменилось. Дотоле оно было в ней верой если не господствующей, то терпимой совершенно столько же, сколько господствующая; оно быстро и свободно распространялось в литовском народе и имело все надежды стать верой господствующей; сам великий князь был уже Православным христианином, ибо таковым был после Ольгерда Ягайло. Отселе, с водворением в Литве господства католичества, Православие стало в ней верой схизматической, ненавистной для правительства, которое поставило своей целью по отношению к ней то, чтобы угнетать и подавлять её и стремиться к её искоренению.

Впрочем, лично для Киприана, как митрополита литовско-русского, чрезвычайно важное событие, случившееся в Литве, не имело особенного значения: он был в весьма хороших отношениях с Ягайлом и с посаженным от последнего на великом княжестве литовском его двоюродным братом, вместе с ним перекрестившимся из Православия в католичество, Витовтом⁶⁴⁶ и лично не испытал никакого ущерба от того, что совершенно изменилось в Литве положение Православия.

Для первого посещения Киприан отправился из Москвы в Литву в великом посте 1396 года, за две недели до Пасхи, которая была в том году 2 Апреля. Он пошёл с Москвы вместе с великим князем Василием Дмитриевичем, который хотел видеться с тестем своим Витовтом⁶⁴⁷, так как тот находился недалеко от Москвы, в только что перед тем взятом им Смоленске. Пробыв с великим князем у Витовта праздник Пасхи, Киприан отправился в Киев и прожил в нём и вообще в Литве полтора года⁶⁴⁸.

Незадолго до его прибытия в Литву случилось в Киеве происшествие, которое, как нужно думать, причинило ему бо́льшие или меньшие неприятности. В Январе месяце 1396 года умер в Киеве подозрительной скоропостижной смертью тамошний князь Скиригайло Ольгердович, и молва обвиняла в его смерти киевского митрополичьего наместника чернца Фому Изуфова святогорца, утверждая, что он поднёс князю зелье отравное на устроенном для него пиру⁶⁴⁹. Вероятно, молва считала Фому орудием кого-нибудь из врагов Скиригайловых в многочисленном семействе князей литовских⁶⁵⁰. Так как перед своей смертью Скиригайло находился в мире с королём и с великим князем⁶⁵¹, то следует думать, что Ягайло и Витовт преследовали Фому своим гневом или, по крайней мере, требовали от митрополита, чтобы он сместил его с наместничества.

Что делал Киприан во время своего полуторагодичного пребывания в Литве по отношению к церковному управлению, остаётся нам неизвестным. Но мы имеем неожиданные сведения об его делах там, не относящихся к церковному управлению. Ягайло, как оказывается, или сам по себе или, что́ гораздо вероятнее, вдохновляемый латинским духовенством, мечтал о том, чтобы Православное население Литвы соединить с католическим населением Польши и Литвы в один церковный союз посредством унии его с папой. При этом он хотел сделать дело не так, чтобы устроить унию непосредственно между папой и своими Православными подданными, – до чего он ещё не додумался, а так, чтобы устроить унию между папой и Греками. Но что́ неожиданно, так это есть то, что Киприан, как узнаём, вполне сочувствовал мысли Ягайла об унии. Последний вместе со своим латинским духовенством, конечно, мечтал о такой унии, при которой Греки подчинились бы папе; но так как невозможно и вовсе нет оснований думать того же о Киприане, то до́лжно полагать, что митрополит находит возможным мечтать об унии настоящей, при которой Греки не подчинились бы папе, а действительно воссоединились с ним. Весьма вероятно, что легковерная мечта, от которой, впрочем, весьма несвободны были и сами Греки, имела своим источником честолюбивый помысел стать великим благодетелем Греции, именно – что по воссоединению Греков с папой западные государи подали бы последним помощь в борьбе их с Турками, и что таким образом он – митрополит, положивший этому начало, стал бы главным виновником такого знаменитого дела, как спасение византийской империи от варваров. Как бы то ни было, только Ягайло и Киприан, во время пребывания митрополита в Литве, решили писать к патриарху константинопольскому о созвании собора для устроения соединения церквей, причём местом собора назначали Россию, т. е. вероятно – именно Литву. До нас сохранились ответные послания патриарха королю и митрополиту, датированные Январём 1397 года, в которых патриарх высказывается против благовременности созвания собора по причине несчастных государственных обстоятельств византийской империи. «Ты пишешь, – отвечает патриарх королю, – о соединении церквей: и мы усердно желаем этого, только сие не есть дело настоящего времени, ибо идёт (у нас) брань с нечестивыми (т. е. с Турками), пути (нам) заперты, дела наши находятся в стеснённом положении. При таких обстоятельствах возможно ли, чтобы пошёл кто-нибудь от нас на составление там (т. е. у вас в России) собора? Если Бог пошлёт мир и пути станут свободными, мы готовы к этому и по собственному побуждению; а чтобы это случилось, усердно просим твоё благородие, соединиться весной с благороднейшим королём венгерским и выступить с твоим войском на сокрушение нечестивых. Тогда, по освобождению путей, удобно может состояться и соединение церквей, как желает этого твоё благородие и как желаем этого и мы. Благороднейший король венгерский, если Бог даст, двинется (против Турок) с Марта месяца, – с такими словами и намерениями он ушёл от нас, и ты в этом не сомневайся»⁶⁵². Несчастные обстоятельства, как видно, делали Греков до последней степени легковерными. Венгерский король, о котором говорит патриарх, был шурин Ягайлов, муж старшей сестры Ядвигиной Марии, Сигизмунд. 28 Сентября 1396 года в битве при Никополе на Дунае он потерпел такое совершенное и страшное поражение от Турок (султана Баязида), что не смел сразу показаться на глаза своему народу (для которого был чуждый пришелец, ибо был Немец) и с поля битвы бежал на время в Константинополь, под предлогом заключения союза с императором⁶⁵³. И на слова и обещания человека, находившегося в таком положении, возлагали упование Греки! В своём ответном послании митрополиту патриарх то же самое пишет о неблаговременности созвания собора, что́ и королю, прибавляя, что дело требует не поместного какого-нибудь собора, а вселенского. За этим, он настоятельно просит митрополита употребить все старания о том, чтобы побудить короля подать помощь Грекам против Турок в соединении с королём венгерским, «ибо, – говорит патриарх, – как сам ты пишешь, король – великий тебе друг». Относительно назначения королём и митрополитом места собора в России, патриарх говорит, что она, по своей отдалённости от Греции, не представляется удобным местом не только при теперешних обстоятельствах, но и в мирное время⁶⁵⁴. Во второй раз Киприан ездил в литовскую Русь, как мы сказали, в 1404 году. Он отправился из Москвы в Июне или в Июле месяце⁶⁵⁵ и держал путь на Вильну к Витовту. Пробыв некоторое время у Витовта, причём, по словам Никоновской летописи (которые, очень может, принадлежат самому Киприану), видел честь великую от самого великого князя и от всех князей и от панов и от всей земли⁶⁵⁶, отправился в Киев. Всего пробыл он в литовской Руси почти столько же, сколько в первый приезд, – год и пять месяцев, и возвратился в Москву 1 Января 1406 года⁶⁵⁷. Первым делом его по приезду в Киев было то, чтобы поймать, т. е. арестовать, и отослать в Москву своего тамошнего наместника архимандрита Тимофея и всех бывших при наместнике своих слуг, которым приказано было в Киеве всякие дела и вещи хранить и управлять, и поставить нового наместника (архимандрита Спасского Феодосия) и новых слуг⁶⁵⁸. Чем вызвана была эта решительная и крутая мера митрополита по отношению к его чиновникам⁶⁵⁹, летопись не говорит; но, как само собой необходимо предполагать, – тем, что они исполняли свои обязанности вопиюще неудовлетворительным образом. Одновременные аресты и отставки всех дают знать, что эти киевские чиновники митрополита, с наместником во главе, представляли собой одну шайку грабителей, расхищавших доходы митрополичьи или обиравших подведомое духовенство, а что гораздо вероятнее – и первое и второе вместе. Из других дел Киприана в Литве в эту его поездку в неё мы знаем ещё об одной подобной же отставке, только имевшей место не по собственной инициативе митрополита, а по стороннему требованию. Во время пребывания Киприана в Киеве и вообще в Литве перед великим князем Витовтом был чрезвычайно сильно оклеветан епископ Туровский Антоний, обвинявшийся, между прочим, в том, будто он посылал грамоты к ордынскому хану Шадибеку (занявшему престол вместо умершего Темир-Кутлуя в 1401 году) и призывал хана на Киев и на Волынь и прочие литовско-русские области и города, так что Витовт настоятельно требовал от митрополита низложения епископа⁶⁶⁰. Татищев, неизвестно – откуда заимствуя известие, утверждает, что Антоний был оклеветан перед Витовтом латинянами, которым он был ненавистен тем, что обличал твёрдо ересь их и всю Литву и Волынь укреплял учением и падших восставлял, а колеблющихся в сознание истины утверждал, и что его не могли удержать ни дарами, ни угрозами⁶⁶¹. Если бы дать веру словам Татищева, то можно было бы до некоторой степени подозревать, что и клевета на епископа перед Витовтом не была клеветой или, по крайней мере, имела поводы: епископ, ревностно боровшийся с латинянами за Православие, если и не доходил до того, чтобы вступать в сношения с ханом, мог открыто высказывать, что власть Татар, отличающихся полной веротерпимостью, для Русских предпочтительнее власти великих князей литовских, которые в лице Витовта стали гонителями их веры⁶⁶². Как бы то ни было, только исполняя требование Витовта, Киприан снял епископский сан с Антония и послал его в Москву, в Симонов монастырь. При этом одна летопись, как будто давая знать, что митрополит не считал епископа виновным и снял с него сан, только не находя возможным отказать Витовту в его требовании, говорит, что Киприан, послав Антония в Москву и повелев ему жить в Симоновом монастыре, «приказа его покоити всем и никакож ни в чём не оскорбляти, точии из монастыря не исходити»⁶⁶³. Во время пребывания Киприана в Литве в 1405 году имел место съезд Ягайла и Витовта в городе Милолюбне или Милолюбе (находившемся неизвестно нам где⁶⁶⁴. На съезд государей являлся и митрополит и, по словам наших летописей, прожил у них в великой чести две недели, «и дариша его и бояр его и слуг его». Как видно, Киприан действительно был в очень хороших отношениях с Ягайлом и Витовтом, но искал ли он этих очень хороших отношений для пользы Православия в Литве или наоборот потому имел их, что не слишком заботился о Православии, решить это трудно и мудрено...

Мы говорили выше, что до 1371 года, если был поставляем особый от Москвы митрополит для юго-западной Руси, то поставляем был вместе для литовской Руси и для Галиции, так что литовская Русь и Галиция составляли одно церковное целое, и что в 1371 году был поставлен для Галиции отдельный митрополит от Литвы, которая осталась за митрополитом московским (св. Алексием) и которая вскоре потом получила своего отдельного митрополита, т. е. отдельного от Москвы и Галиции, в лице Киприана. Когда Киприан в 1390 году занял кафедру митрополии всея России, то он соединил под собой кафедры Москвы и литовской Руси, но кафедра Галиции осталась вне этого соединения особой митрополией. Поставленный в 1371 году в митрополиты галицкие епископ Антоний жил далее 1390 года, когда Киприан занял в Москве кафедру митрополии всея России, т. е. собственно Москвы и Литвы, и умер или в конце 1391 или в начале 1392 года⁶⁶⁵. После смерти Антония Галиция не была присоединена к митрополии всея России или московско-литовской, а по-прежнему осталась отдельной митрополией. Немедленно по смерти Антония, с соизволения короля польского, т. е. Ягайла, вступил в заведывание митрополией луцкий епископ Иоанн, с тем, чтобы стать потом действительным митрополитом. После около полуторагодичного заведывания митрополией, во второй половине 1393 года, он отправился в Константинополь искать поставления в действительные митрополиты. Но незадолго до его прибытия в Константинополь пришёл к патриарху посол Киприана с грамотой последнего, в которой он – Иоанн был обвиняем в каких-то очень важных винах по отношению к епископу владимиро-волынскому. Патриарх предположил было вызвать в Константинополь епископа владимирского, чтобы между ним и обвиняемым произвести суд. Тогда Иоанн, несмотря на все убеждения патриарха дождаться прибытия епископа владимирского, бежал назад в Галицию, с намерением выдавать себя там за митрополита, поставленного патриархом⁶⁶⁶. За такой невероятно наглый поступок патриарх подверг Иоанна отлучению и писал о нём Киприану, чтобы тот – с одной стороны писал о нём королю, – как, говорит патриарх, и я сам писал ему, – дабы он (король) изгнал его и из епископии луцкой и послал к нему – Киприану, а с другой стороны – канонически низверг его и поставил в епископы луцкие, на его место, другого⁶⁶⁷. Однако Иоанн пользовался покровительством Ягайла и не только не был низложен Киприаном с епископии луцкой, но и по-прежнему остался заведующим митрополией галицкой. В 1397 году, одновременно с тем, как посылать королю ответ на его предложение о соединении церквей, патриарх отправил в Галицию, для временного заведывания ею, своего экзарха, архиепископа вифлеемского Михаила, и писал королю об Иоанне: «епископ луцкий, если хочет быть прощённым и снискать от нас любовь и честь, пусть как только увидит архиепископа вифлеемского, оставит Галицию, которую твоё благородие со всеми её правами пусть отдаст архиепископу, а он – епископ пусть идёт к своему митрополиту и припадёт перед ним. И если тот благословит его и разрешит, то и мы сделаем для него желательное твоему благородию». В последних словах патриарх разумеет то, что поставить Иоанна в митрополиты галицкие. На тот случай, если митрополит не разрешит епископа, патриарх предлагает Ягайлу избрать другого достойного кандидата для замещения кафедры митрополии, а в случае неимения государем такового, вызывается найти его сам между своими⁶⁶⁸. Одновременно с Ягайлом патриарх писал о епископе Иоанне и о митрополии галицкой и Киприану. Относительно епископа патриарх пишет митрополиту, что о нём не сделано и не будет сделано ничего более, кроме того, что ему – митрополиту, известно, пока епископ не очистится от возведённых на него обвинений и пока он – митрополит не напишет о нём ему – патриарху, причём поручает митрополиту произвести о епископе, в присутствии епископа владимирского, более строгое расследование, чем прежде. Относительно митрополии галицкой патриарх делает лёгкий выговор Киприану за то, что он по отношению к ней посягнул на его – патриаршие права, поставив, как сам извещает, на одну из её кафедр епископа. Патриарх говорит, что при поставлении Антония в 1371 году решено, чтобы церковь галицкая составляла особую митрополию и что таким образом попечения о ней принадлежат ему – патриарху⁶⁶⁹ Что сделал архиепископ вифлеемский по отношению к митрополии галицкой, остаётся неизвестным⁶⁷⁰. От Февраля 1397 года сохранилась запись епископа луцкого Иоанна королю Владиславу, т. е. Ягайлу, в том, что если король поможет ему – епископу поставиться на митрополию галичскую, то он – епископ обязуется дать королю двести гривен русских и тридцать коней⁶⁷¹. Удалось или не удалось Иоанну стать митрополитом галицким, остаётся также неизвестным. Так как под 1401 годом упоминается епископом луцким другой, а не он⁶⁷², то в этом году или уже не было его в живых или же был он митрополитом галицким (если, впрочем, не было так, что он был удалён Киприаном с кафедры и не был поставлен в митрополиты).

В 1371 году был поставлен отдельный галицкий митрополит, по просьбе короля польского, с тем, чтобы Русь, подвластная Польше, имела своего особого митрополита. А так как в 1371 году была подвластна Польше не только Галиция, но и часть Волыни, то и митрополия галицкая, тогда открытая, обнимала не только Галицию, но и часть Волыни, именно – из этой последней к ней принадлежали тогда епископии владимирская и холмская. После 1371 года, с гражданским переходом этих епархий под власть Литвы, и в церковном отношении они перешли под власть митрополита московско-литовского: епископ владимирский был подведомым Киприану в 1393 году⁶⁷³; епископ холмский был подведом ему по крайней мере в 1405 году⁶⁷⁴.

Из наказа, данного патриархом архиепископу вифлеемскому при его отправлении экзархом в Галицию в 1397 году, видно, что церковные дела этой последней, вследствие долговременной незамещённости её митрополичьей кафедры, находились в крайне печальном состоянии. С одной стороны – католики вели деятельную и успешную пропаганду; с другой стороны – в Православном духовенстве дошло до того, что явились священники-самозванцы. Давая знать, что дела находились не только в крайне печальном, но и нестерпимо худом положении, патриарх говорит, что ему писали о них многие из Галиции⁶⁷⁵.

Мы говорили выше, что Греки напрасно воображали и надеялись, будто такое вопиющее дело, как поставление в митрополиты Пимина, пройдёт им даром и будто всё отлично уладится их красноречиво-лживыми посланиями, – что, напротив, Русские, и дотоле не особенно их уважавшие, со времени поставления Пиминова и прискорбнейших замешательств, к которым оно подало повод, решительно начали смотреть на них как на людей нравственно несостоятельных и глубоко падших, и что этот взгляд на них отдался и сказался в явившемся у Русских странно-неожиданном мнении, будто они – позднейшие Греки изменили чистоте Православия своих древних отцов. Не может подлежать сомнению, что Дмитрий Иванович Донской, которому пришлось стать такой жалкой игрушкой и такой печальной жертвой в руках Греков, питал к ним и выражал самые нехорошие чувства. Но об этом мы ничего не знаем⁶⁷⁶. О его сыне Василии Дмитриевиче мы положительно знаем, что он открыто и не стесняясь, выражал своё пренебрежение к патриарху константинопольскому и что он ни во что не ставил императора и требовал от митрополита, чтобы имя императора не было поминаемо в диптихах на богослужении. В 1392 году, как сказано выше, митрополит посылал в Константинополь с жалобой на Новгородцев своего посла – боярина своего Дмитрия афинянина, прозвание которого показывает, что он был родом Грек. Может быть, сам митрополит донёс патриарху через своего посла, что́ думают и говорят в России о нём и об императоре, во всяком же случае, довёл это до его сведения посол митрополичий как Грек, и мы узнаём о чувствах к патриарху и императору Василия Дмитриевича и о его речах о них из послания патриарха к великому князю от 1393 года. Обличая великого князя за его греконенавидение, патриарх пишет ему: «за что пренебрегаешь ты (περιφρονεῖς) меня – патриарха и вовсе не воздаёшь (мне) чести, которую воздавали предки твои, великие князья, – презираешь и меня и людей, которых я посылаю к вам, так что они совсем не имеют (у вас) чести и места, которые всегда имели люди патриаршие?.. Со скорбью слышу ещё, что и о державнейшем и святом моём самодержце позволяешь себе некоторые (предосудительные) речи. Доносят мне, что препятствуешь митрополиту, – что́ есть дело совершенно невозможное, – поминать имя царя в диптихах и что говоришь: ««церковь-де имеем, а царя не имеем и нисколько (о нём) не помышляем»»... Патриарх поучает государя в послании, что великий грех презирать его – патриарха, который представляет собой Христа, и что император греческий имеет великое право на уважение по своему исключительному положению в церкви и по своим исключительным заслугам для неё⁶⁷⁷.

Несмотря на свои крайне нехорошие чувства к Грекам, Русские имели великодушие, чтобы оказывать им в их бедственном положении свою денежную помощь. Впрочем, со всей вероятностью до́лжно думать, что Греки обязаны были в этом случае не столько великодушию Русских (каковую оговорку в особенности до́лжно разуметь о Москве и великом князе), сколько усердному, на их счастье), филоромеизму (греколюбию) митрополита Киприана. В то время уже весь Балканский полуостров был завоёван Турками, и империя византийская почти что ограничивалась стенами одного Константинополя⁶⁷⁸. Завоёвывая империю, Турки долгое время не решались подступить к самому Константинополю, в виду неприступности его стен для тогдашней артиллерии и для тогдашнего осадного искусства. Но, наконец, дошла очередь и до него. Султан Баязид, разгневанный тем, что в минуту смерти императора Иоанна Палеолога в 1390 году успел убежать от него находившийся у него в заложниках сын Иоаннов Мануил, дабы занять место отца⁶⁷⁹, послал войско для блокады Константинополя, которое и стояло под его стенами в продолжение семи лет. Во время этой-то блокады, в 1395–96 году, император с патриархом и прислали в Россию просить денежной помощи. Митрополит Киприан, к которому была адресована просьба и которым она была получена во время пребывания в Литве, послал просить о милостыне «в такой нужи и беде сущим» к великому князю Василию Дмитриевичу, к великим князьям тверскому и рязанскому, к другим князьям русским, также к боярам и купцам, обратился к Витовту, у которого находился. А кроме всего этого приказал произвести по всей митрополии сбор с церквей и монастырей, и таким образом успел собрать милостыню многую: По словам некоторых летописей всего собрано было 20 тысяч рублей. Собранные деньги отправлены были в Константинополь в 1398 году⁶⁸⁰. В 1400 году, во время вторичной блокады Константинополя Баязидом, патриарх обращался к митрополиту Киприану с новой настоятельнейшей просьбой о помощи⁶⁸¹. Послана ли была на этот раз помощь, остаётся неизвестным, ибо наши летописи ничего не говорят об этом.

Митрополит Киприан принадлежит к числу наших писателей. Но составляет не совсем решённый вопрос то, что́ именно было им написано. Мы положительно знаем, что он написал житие св. митрополита Петра; если причислять к литературным произведениям его обширное послание к игумену Афанасию, то в этом послании мы будем иметь второй литературный его труд. Есть данные полагать, что или им самим или под его смотрением другими была ведена летопись его времени. Но свидетельство о литературной деятельности Киприана, читаемое у Татищева, усвояет ему ещё написание многих житий русских святых, сочинение Степенной книги и относительно летописи утверждает, что была составлена им таковая от начала русской земли. В подлинном виде это свидетельство читается: «(митрополит Киприан) книги своею рукой писаше, яко в наставление душевное преписа соборы бывшие на Руси, много (-и) житью святых руских и степени великих князей руских, иныя же в наставление плотское, яко правды и суды и летопись рускую от начала земли руския вся по ряду, и многи книги к тому собрав повелел архимандриту Игнатью Спаскому докончати, яже и соблюдох»⁶⁸². В этом, не совсем толково изложенном свидетельстве слова «писание» и «преписа» употребляются не в одном только смысле настоящего сочинения, но и в смысле простого списывания и может быть ещё – перевода. Ибо соборы, бывшие в Руси, т. е. деяние соборов, Киприан, конечно, не сочинял, но только списывал, а правды и суды, если разуметь тут русское, – списывал. Если же греческое, – переводил. Таким образом, собственными сочинениями Киприана в свидетельстве остаются: многие жития русских святых, степени великих князей русских и летопись русская от начала земли русской. Слова свидетельства: «повелел архимандриту Игнатию Спаскому докончати, яже и соблюдох», можно понимать двояко: или так, что при слове «повелел» пропущено «мне» и что тут говорит сам Игнатий, или так, что Игнатий, передал дело, возложенное Киприаном на него, неизвестному третьему и что говорит этот третий. Так понимать или иначе, но, во всяком случае, нам представляется говорящим тут непосредственный современник Киприана. Очень может быть, что этот непосредственный современник не выдумывается Татищевым или его источником⁶⁸³, но чтобы в свидетельстве приводились его (современника) подлинные речи, это до крайности сомнительно. Говорится в свидетельстве, что Киприан «преписа соборы, бывшие на Руси», что он «преписа правды и суды». Так как Киприан вообще любил заниматься и много занимался списыванием книг, то очевидно, что особое указание на переписывание им соборов и правд и судов до́лжно понимать так, что он не только списал их (ибо он списывал и многое другое), но сделал как бы свои их издания, с тем, чтобы придать им значение изданий или редакций авторизованных церковной властью. Но русских соборов, оставивших свои письменные деяния, до Киприана и всего был один, это – владимирский собор 1274 года. Если были деяния одного собора, то Киприан не мог преписать деяний соборов, а затем, чтобы он нашёл нужным сделать издание, т. е. как необходимо подразумевать в данном случае – издание в отдельном виде, одного существовавшего собора, это совершенно неправдоподобно: деяние собора, представляя собой по своему объёму не целую книгу, а небольшую статью, никогда не писалось в отдельном виде (особой маленькой тетрадкой), а всегда помещалось в Кормчих. Что касается до правд и судов, то, не подразумевая под ними Кормчей, мы не придумаем, что́ бы такое разуметь⁶⁸⁴, а подразумевая Кормчую мы не объясним, с какой стати вместо собственного названия употреблено это название описательное. Между сочинениями усвояется Киприану написание многих житий русских святых. Но это совершенная неправда: после жития св. митрополита Петра не только нет и неизвестно многих житий, который могли бы быть с какой-нибудь вероятностью усвояемы Киприану, но и совсем ни одного⁶⁸⁵. Таким образом, до крайности сомнительно, чтобы читаемое у Татищева свидетельство о литературных трудах Киприана принадлежало современнику последнего. Следовательно, в Татищевском свидетельстве мы имеем позднейшее свидетельство о двух литературных трудах Киприана – Степенной книге и русской летописи от начала русской земли. Что касается до нас лично, то мы весьма сомневаемся в достоверности свидетельства по отношению как к одному, так и к другому труду. Чтобы человек имел охоту заниматься русской историей, нужно было, чтобы он любил самую Россию; но Киприан был чуждый пришелец. Правда, он был Славянин, а не Грек, но представлять его славянофилом, как обыкновенно представляют, нет никакого основания: Принятый греками в число своих и как таковой достигший кафедры митрополии русской, он был и старался показывать себя филоромеем, поставляя в этом свою честь и славу, но чтобы его одушевляла особенная любовь к России, этого ни откуда не видно, и в этом случае мы имеем почти что положительные доказательства противного, как укажем несколько ниже. Если он писал летопись своего времени, если он написал житие св. Петра; то в первом случае он заботился не о России, а о самом себе. А что касается до второго случая, то и здесь могло бы быть предполагаемо тоже личное побуждение – связать своё имя с именем св. Петра. Но, как со всей вероятностью следует думать, он был здесь только исполнителем просьбы Русских, желавших иметь более удовлетворительное житие св. Петра, нежели какое они имели. Степенная книга после погодных летописей представляет собой опыт систематической истории России; Русская летопись от начала русской земли, усвояемая Киприану, должна бы быть представляема как сводная летопись из всех или многих существовавших дотоле летописей (как это и представляется у Татищева⁶⁸⁶, ибо писать свою летопись от начала русской земли Киприан, очевидно, не мог). Но, чтобы предпринять эти новые против прежних исторические труды, нужно было не только отличаться особенной любовью к России, но и иметь особенные взгляды на неё, как побуждение к трудам. Во времена митрополита Макария, которому сполна должна быть усвояема Степенная книга (т. е. собственно мысли которого, исполненной другими) и к правления которого должно быть отнесено появление сводных летописей, такие особые взгляды существовали (Россия стала великой землёй, третьим римским царством, заступившим второе римское царство – Византию). Но во времена митрополита Киприана их ещё не было. А думать, чтобы Киприан, возвышаясь над самими Русскими и опережая ход событий, составил себе особые взгляды на Россию, совершенно неосновательно и невозможно (невозможно, между прочим, потому, что он должен бы был считать, как дело решённое, что империя византийская будет взята Турками). Против усвоения Киприану сводной летописи мы не можем сказать ничего положительного, потому что не указывается такой сводной летописи, которая могла бы быть принимаема за Киприанову⁶⁸⁷. Что касается до того, чтобы усвоять Киприану Степенную книгу, т. е. её первую часть, обнимающую время до Киприана, то – во-первых, в начале жития Владимирова, составляющего первую степень, говорится, что оно собрано по благословению и повелению митрополита Макария (I, 76), а если первая степень книги составлена при Макарии, то и всю книгу нужно относить к его времени. Во-вторых, Макариевские составители, говоря о литературных трудах Киприана, ничего не говорят о том, чтобы он писал Степенную книгу и чтобы они – составители были его продолжателями, тогда как у них не было в обычае присваивать себе чужих трудов; в-третьих, изложение деятельности Киприана в Степенной книге вовсе не представляет ничего такого, чтобы давало знать, что описателем деятельности был он сам⁶⁸⁸. После Татищевского свидетельства о литературной деятельности Киприана мы имеем ещё свидетельство о ней Степенной книги. Это последнее читается: «(митрополит Киприан) книги своею рукой писаше, и многие святыя книги с греческого языка на русский язык преложи и довольно (а)⁶⁸⁹ писания к пользе нам остави, и великого чудотворца Петра, митрополита всея Русии, житие написа и похвалами украси»⁶⁹⁰. Под переводами с греческого Степенная книга, как должно думать, разумеет переводы Киприана, относящиеся к богослужению. Если под довольными писаниями к пользе она не разумеет тех же переводов, то или нужно предполагать писания, остающиеся нам неизвестными, или понимать под ними грамоты и послания Киприана, или же, наконец, принимать слова за простую хвалебную ему фразу, в которой возможное от него, как от мужа вельми книжного, каковым он был по отзыву летописей⁶⁹¹, повторяемому Степенной книгой, выдаётся за действительное.

Итак, относительно Татищевского свидетельства, усвояющего Киприану написание житий многих русских святых и составление Степенной книги и летописи русской от начала русской земли, должно быть сказано, что в первом случае, – о написании многих житий, его показание, несомненно, ложно, что во втором и третьем случае оно крайне сомнительно. Затем, известными нам сочинениями Киприана остаются: 1) житие св. Петра, 2) послание к игумену Афанасию, если только ставить его в ряд литературных произведений, и 3) летописные записи о своём времени, может быть, писанные и не им самим, а только под его надзором. Житие св. Петра, как мы говорили выше, представляет собой не что иное, как ораторскую или литературную обработку существовавшего прежде жития, написанного неизвестным, с некоторыми, немногими дополнениями этого первого жития в отношении фактическом. Исторические достоинства жития, как мы тоже говорили, более отрицательные, чем положительные; впрочем, в этом случае вина не на Киприане, а на авторе первого жития, которого он воспроизводит. Что касается до литературных достоинств жития, то в этом отношении оно не может быть признано за работу тщательную и серьёзную, которую бы человек совершил со всем возможным усердием, и насколько его хватало, а напротив должно быть считаемо за работу лёгкую и поспешную, на которую потрачено очень немного труда. В предисловии к житию Киприан хочет дать знать, будто он предпринял свой труд по собственной инициативе; но гораздо вероятнее, что он совершил его по просьбе и совершил никак не с особенным старанием. Современные Киприану писатели сербские, к школе которых он принадлежал, отличались необыкновенным ораторским многословием и успевали составлять весьма пространные жития и при отсутствии фактического материала. Этого сербского многословия, которое не заключает в себе ничего хорошего, но которое принималось за нечто очень хорошее, в житии Киприановом вовсе нет, хотя и мог бы найтись для него материал. Если бы видна была бо́льшая тщательность работы, то можно было бы подумать, что Киприан возвышался в этом отношении над современными ему писателями сербскими. Но не находя в его труде того, что́ принималось этими последними за достоинство, мы не находим в нём и того, что́ могло бы быть принято за достоинство действительное. Вообще, житие св. Петра Киприаново представляет собой только лёгкую обработку жития, принадлежащего неизвестному.– Игумен Афанасий, к которому Киприан написал своё послание, был ученик преподобного Сергия Радонежского и настоятель серпуховского Высотского монастыря, построенного им по просьбе тамошнего князя Владимира Андреевича. Он обратился к Киприану с посланием, в котором, во-первых, просил митрополита написать ему наставление, как ему подвизаться и управлять братией, во-вторых, предложил ряд вопросов, с целью получить ответы, о разных предметах церковно-богослужебной и церковно-бытовой, общей и частной монашеской, практики. Отлагая исполнение первого прошения до другого времени, Киприан написал Афанасию обширное ответное послание, в котором разрешает предложенные последним вопросы и которое оканчивает небольшим нравственным наставлением⁶⁹². Величайшая готовность, с которой Киприан написал Афанасию ответы на его вопросы и с которой он вызывается отвечать ему и вперёд (см. выше) и то не особенное старание, с которым он обработал житие св. Петра, невольно располагают нас думать, что, писав ответы Афанасию в самом начале своего пребывания в России⁶⁹³, он хотел зарекомендовать себя ими со стороны архипастырской ревности, и что, писав житие св. Петра, когда уже твёрдо сел на кафедре митрополии всея России⁶⁹⁴, он не заботился о том, чтобы зарекомендовывать себя с какой-нибудь стороны.– Что касается до летописных записей Киприана о своём времени, писанных им ли самим или по его поручению и под его надзором другими, то мы не имеем их в отдельном виде, но в рассказе Никоновской летописи о времени Киприановом иное, несомненно, взято из этих записей, другое должно быть принимаемо за взятое из них со всей вероятностью⁶⁹⁵.

О Киприановых переводах с греческого, которые относятся к богослужению, скажем ниже, в общем обозрении богослужения.

По известию Никоновской летописи и Степенной книги, Киприан между прочим любил заниматься собственноручным списыванием книг⁶⁹⁶, каковое известие подтверждается и другими свидетельствами и сохранившимися до настоящего времени его автографами⁶⁹⁷. Это занятие, на наш взгляд странное для митрополита, тогда имело весь свой смысл. В то время не было для книг печатания, а было рукописание. Чтобы рукописи не переполнились ошибками писцов, нужно было, чтобы существовали списки книг по возможности исправные, по которым могли бы быть поверяемы другие списки, а для такой важной роли и имели служить списки, писанные Киприаном. Любовь к списыванию книг предполагает хороший почерк, без которого она была бы странна: Киприан действительно писал очень хорошим полууставом тогдашней сербской формы.

Избегая городского шума Москвы, Киприан любил жить вне её, – или в своём подмосковном селе Голенищеве или в своём владимирском имении на Святом озере⁶⁹⁸. В Голенищеве он и скончался 16 Сентября 1406 года, после 30-летнего без полутора месяцев пребывания в сане митрополита. За четыре дня до своей смерти он написал прощальную грамоту, в которой всем преподавал прощение и благословение и от всех взаимно просил того же и которую приказал прочитать над своим гробом при отпевании тела⁶⁹⁹.

Никоновская летопись, повторяемая Степенной книгой, делает общий отзыв о митрополите Киприане: «Сей Киприан митрополит всякого любомудрия и разума божественного исполнь (бяше), и вельми книжен и духовен зело, добродетельным житием подвизася, и учением и наказанием наслажаше всех, много бо тщания ему и подвиг бяше учити всех слову Божию, неж праздная вещати и суетная глаголати и смехливых человек уши наполняти»⁷⁰⁰. Сколько в этом общем отзыве действительной правды и сколько той простой некрологической риторики, с которой мы так знакомы в настоящее время, сказать не можем⁷⁰¹.

Надлежало ожидать, что великий князь Василий Дмитриевич, последуя бывшим примерам, изберёт кандидата в митрополиты на место Киприана у себя в Москве из природных Русских. Если в предшествующее после нашествия Монголов время Греки не отказывались поставлять кандидатов, избранных в самой России, то тем менее можно было ожидать этого отказа теперь. Политические обстоятельства Греков, давно уже весьма несчастные, ко времени смерти Киприана достигли, если позволительно так выразиться, крайней степени несчастности: они до чрезвычайности нуждались в денежных поминках, которые могли получить от великого князя за поставление кандидата из природных Русских. Но Василий Дмитриевич, несмотря на свои враждебные чувства к Грекам, не поступил так, как бы надлежало ожидать; после смерти Киприана он послал в Константинополь к патриарху с его собором и к императору своих послов, через которых просил, чтобы патриарх и император избрали и прислали в Москву митрополита «по старой пошлине», т. е. прислали митрополита, избрав его по старому обычаю из Греков⁷⁰². С немалой вероятностью можно думать, что не благословил великого князя поступить по новому обычаю, вопреки старой пошлине, митрополит Киприан, который хотя был родом Славянин, но по своим чувствам был не славянофил, а грекофил: чрезвычайно благодарный Грекам за то, что они приняли его в свою среду и как такового натурализованного Грека поставили в митрополиты русские, он усерднейше предан был патриарху константинопольскому и должен был заботиться об его правах и пошлинах⁷⁰³.

В год смерти митрополита Киприана открылась вражда, приведшая к войне, между литовским великим князем Витовтом и между его зятем великим князем московским. Находясь в ссоре с Москвой; Витовт не хотел иметь одного с нею митрополита. Поэтому, одновременно с посольством в Константинополь Василия Дмитриевича он отправил туда своё посольство с прошением, чтобы ему поставили особого митрополита. Вместе с этим он послал к патриарху и кандидата, которого желал видеть литовским митрополитом, именно – епископа или архиепископа полоцкого Феодосия, родом Грека⁷⁰⁴. Но в Константинополе по тем или другим побуждениям, между которыми главным с вероятностью нужно считать нежелание оскорбить Москву, дружбой с которой тогда очень дорожили и на которую, может быть, уже в то время имелись весьма важные виды (брачный союз, о чём ниже), отказали Витовту в его просьбе и поставили одного митрополита на кафедры московскую и литовскую или на кафедру митрополии всея России. Этот новый митрополит всея России, поставленный не из Русских, а из Греков, был Фотий.

Фотий был родом пелопоннесец или мореец, из города Монемвасии или Мальвазии⁷⁰⁵. Как сам он сообщает о себе, он поступил в монастырь в самые ранние отроческие годы и имел своим руководителем в монашестве или своим «старцем» знаменитого, по его словам, подвижника своего времени Акакия, который поставлен был потом в митрополиты монемвасийские. Живя при Акакии, уже поставленном в митрополиты⁷⁰⁶, вероятно – в качестве какого-нибудь епархиального чиновника, Фотий однажды был послан своим старцем в Константинополь к императору и патриарху. Он пришёл в столицу в то время как там находились послы русского великого князя, прибывшие просить себе нового митрополита, и император с патриархом поставили в митрополиты русские его – Фотия. Он посвящён был патриархом в митрополиты 1 Сентября 1408 года (по тогдашнему – в новый год⁷⁰⁷. Неожиданное избрание Фотия, случайным образом прибывшего в столицу, – если только дело было действительно так, как оно представляется им, – даёт знать, что он избран был не по каким-либо сторонним побуждениям и соображениям, а по тому прямому побуждению, что был признаваем за кандидата, достойного места. Имеем и ещё свидетельство об его достоинстве – в том, что он находился в дружбе с людьми, высоко стоявшими в тогдашнем греческом церковном мире: сохранилось до нас послание к нему монаха Иосифа Вриенния, который пользовался в своё время великой славой за свою учёность и строгую жизнь и который называет его в послании своим другом истиннейшим (φίλος γνησιώτατος⁷⁰⁸.

Ровно через год после посвящения, 1 Сентября 1409 года, Фотий прибыл из Константинополя в Киев, сопровождаемый послами императора и патриарха⁷⁰⁹. Так как Витовт посылал ставиться в особые митрополиты литовские своего кандидата, то нет сомнения, что он встретил прибывшего к нему неожиданного и непрошенного митрополита всея России не с особенным радушием. Однако Фотию как-никак удалось примирить его с собой: князь признал его за своего митрополита, и он прожил в Литве с сопровождавшими его послами около шести месяцев. Впоследствии времени, поссорившись с Фотием, Витовт утверждал, будто митрополит, придя из Константинополя, обещался ему – князю иметь пребывание у него в Литве и будто только на этом условии он – князь и согласился принять его – митрополита⁷¹⁰. Но чтобы Фотий обещал Витовту возвратить кафедру митрополии всея России из Москвы в Киев, это вовсе невероятно. До́лжно думать, что если он действительно давал Витовту какое-нибудь обещание, то обещание было – посещать Литву не изредка только, а по возможности чаще.

В Москву из литовской Руси, в сопровождении тех же послов императорского и патриаршего, Фотий прибыл 22 Марта 1410 года, накануне светлого Христова Воскресения⁷¹¹.

В своём духовном завещании он говорит, что время его 20-летнего управления русской митрополией было для него временем непрерывных скорбей, слёз и рыданий. И слова эти едва ли содержат преувеличение. Он пришёл в Москву почти тотчас после того, как её область была страшно опустошена Татарами; первая половина его правления была наполнена для него скорбями личными; во вторую половину его правления почти непрерывно свирепствовали в России страшные моры, к которым присоединялись столько же страшные голода.

Прибыв в Москву, Фотий нашёл в печальнейшем состоянии своё церковное митрополичье хозяйство и свои митрополичьи вотчины в московском дому митрополичьем и в митрополичьих сёлах или усадьбах всё было расхищено, так что один и другие он нашёл пустыми. Митрополичьими вотчинами завладели князья, бояре и иные лихоимцы⁷¹². В конце 1408 года сделал свой страшный набег на Москву Едигей; опустошив область московскую, он не взял самой Москвы и только держал её некоторое время в осаде; но когда оставленную великим князем столицу обложили Татары и когда настало в ней смятение, так что люди начали бегать, «не брегуще о имении ни о ином ни о чем же», то явились в ней разбойницы и тати и хищники, которые наполнили руки свои богатством и граблением»⁷¹³. Весьма вероятно, что бояре и слуги митрополичьи, пользуясь сейчас указанным обстоятельством, т. е. видя возможность свалить разграбление дома митрополичьего на этих разбойников и татей, и поспешили расхитить его имущество. Что касается до сёл митрополичьих, то в них могли поступить точно также с их хозяйственным заведением и с их хозяйственными запасами их управители и волостели. В чём могли найти для себя повод и предлог князья и бояре, чтобы расхищать и осваивать митрополичьи недвижимые имения, не видно; может быть в том, что «рука руку моет», именно – что митрополичьи бояре, расхищая движимое, попускали и содействовали князьям и боярам расхищать недвижимое, затем, чтобы потом стать под защиту этих больших хищников. Митрополит Фотий, найдя по прибытии в Москву московский дом свой и сёла пустыми, а вотчины расхищенными, принял твёрдое намерение не давать себя в посмех бесцеремонным грабителям и достигнуть того, чтобы изыскать и возвратить себе всё погибшее⁷¹⁴. Наклонный к слезам и рыданию, о которых он почти непрестанно говорит в своих писаниях, он не был, однако, характера слабого, как бы можно было предполагать, а напротив был характера сильного и безбоязненного, как свидетельствует летопись⁷¹⁵. При этом, что́ не противно слезам и рыданию, и как показывает его ссора с Витовтом и литовским духовенством из-за поставления Цамблакова, он был человек очень горячий: и он повёл розыски расхищенного и борьбу с хищниками – по отношению к одним, каковы князья и бояре княжеские, с непреклонной настойчивостью, по отношению к другим, каковы его собственные бояре и слуги, с беспощадной суровостью. Мы не знаем вполне истории этой борьбы и имеем относительно её только отрывочные известия. Под 1414 годом читается в Никоновской летописи, что в этом году пришла весть митрополиту Фотию из Киева на Москву, «еже клеветы многи сотвориша на него лукавии человецы, иже бежаша от него с Москвы, свои его суще, к черниговскому владыце, а оттуду в Литву к Витовту» и что «тако (со)- ссориша его с Витовтом и брань велию воздвигоша и святей Божьей церкви смущенье и мятеж велий бысть»⁷¹⁶. Бегство от Фотия его людей, т. е. его бояр и слуг, и крайняя степень их вражды к нему ясно дают знать, что он взыскивал с них расхищенное ими с неумолимой и беспощадной строгостью. О его настойчивости, с которой он старался возвратить свои вотчины от князей и бояр государевых, даёт знать та же Никоновская летопись, когда под предшествующим 1413 годом говорит, что осенью этого года «восташа неблазии человецы на Фотея митрополита киевского и всея Русии и сотвориша на него клеветы к сыну его великому князю Василию Дмитриевичу, многож клевет нанесоша и Фотею митрополиту на великого князя и (со)-ссориша (их) и сотвориша (между ними) нелюбие»⁷¹⁷. Не может подлежать сомнению, что клеветали великому князю на митрополита и поссорили его с последним те князья и бояре, которые были виновны в хищении вотчин церковных и от которых митрополит старался возвратить собственность своей кафедры. Сохранилось до настоящего времени послание Фотия к Василию Дмитриевичу, которое относится к настоящему делу и в котором митрополит просит государя, чтобы всё, что́ отдано церкви Божией его прародителями и утверждено за ней, и он со своей стороны утвердил посредством своего благочестивого списания. Т. е. просит государя о выдаче ему утверждённых или утвердительных грамот на принадлежащие митрополичьей кафедре вотчины⁷¹⁸. Не знаем, когда митрополит обращался со своей просьбой к великому князю, – перед тем ли, как приступить к стараниям о возвращении митрополии расхищенных у неё имений, или после того, как старания увенчались бо́льшим или меньшим успехом⁷¹⁹. Если первое, то нужно понимать дело так, что митрополит желал получить грамоты не только на те имения, которые в данную минуту фактически принадлежали митрополии, но и на все, которые были освоены или присвоены у неё князьями и боярами, дабы с грамотой великого князя в руках скорее возвратить себе свою собственность. Если последнее, то нужно понимать дело так, что, возвращая митрополии похищенные у неё вотчины, митрополит хотел посредством грамот великого князя прочно утвердить их за нею на будущее время. Что касается до успеха, который имел Фотий в своих стараниях возвратить кафедре митрополии её расхищенный имение, то относительно недвижимых имений Никоновская летопись даёт знать, что он имел успех более или менее полный; при этом летопись даёт знать, что послание митрополита к великому князю до́лжно понимать в последнем из указанных смыслов. В ней читается: «стяжанья митропольи своея церковная и доходы Фотей митрополит нача обновляти, и что где изгибло начать изыскивати, или от князей и бояр изобижено или от иных неких лихоимцев что́ восхищено, села и власти и доходы и пошлины Христова дому и пречистая Богородицы и святых великих чудотворцев Петра и Алексея: он же вся сия от них взимаше и утвержаше крепко в дому Христове и пречистая Богородицы»⁷²⁰. Движимые имения, которые могут быть укрываемы и выдаваемы за собственность, не так легко возвращать, как недвижимые, и вероятно, что здесь успех митрополита был далеко не полный, – что он успел возвратить только то, что́ мог захватить на руках хищников как бы с поличным.

Мы сказали, Фотий прибыл в Москву почти тотчас после того, как её область была опустошена Татарами. На другой год после прибытия ему самому довелось бегать от Татар. Летом 1411 года он пришёл во Владимир, чтобы посетить свой старший кафедральный город. В это время один из нижегородских князей, которых Василий Дмитриевич в начале своего княжения согнал с их удела, наслал на последний «изгоном», т. е. скрытно и внезапно, пятисотенный отряд, состоявший наполовину из Русских и наполовину из Татар (под предводительством царевича Талыча). Татары рассчитывали захватить митрополита во Владимире, чтобы ограбить его и весьма вероятно – чтобы взять его в плен, с целью получения за него с великого князя и с церкви или духовенства возможно хорошего выкупа; однако это им не удалось: ничего не зная и не подозревая опасности, Фотий ушёл из города в своё имение на Святом озере накануне того, как изгонникам сделать на него нападение. Тогда Татары бросились было за митрополитом в погоню, но последний, вовремя извещённый из Владимира об угрожавшей беде, укрылся от них в своём соседнем имении – на озёрах Сенежских, где были леса и места крепкие, т. е. болота⁷²¹. В благодарность Богу за избавление от опасности Фотий поставил на берегу озера Сеньги церковь Рождества Богородицы, – если не обыденную, то, во всяком случае, срубленную дня в два – в три, и прожил при церкви, плачась о том, что оставил любезное молчание и тишину пустынного монастыря и с принятием сана митрополичьего в таковую пучину страстей устремился, четыре с лишком недели⁷²².

В это время клеветники ещё не успели поссорить великого князя с митрополитом и первый вызвал Фотия из его Сенежской пустыни в Москву, чтобы советоваться с ним о своём весьма важном семейном деле, именно – о браке своей дочери со старшим сыном константинопольского императора Мануила Иоанном. У Греков, по тем или другим причинам, не вошло в обычай брать замуж наших княжон: в период до-монгольский это ещё бывало изредка⁷²³, но с нашествия Монголов до нашего случая не известно ни одного подобного примера. Император Мануил, как необходимо думать, решил женить своего старшего сына и наследника на дочери московского великого князя потому, что находил этот брак весьма желательным для себя при своих обстоятельствах. Московский великий князь вовсе не мог оказать императору военной помощи против Турок⁷²⁴, но он мог оказывать ему денежную помощь, а это последнее было не менее важно, чем первое, ибо деньги нужны были не только для борьбы с Турками, но и для простого существования. Весьма вероятно, что Фотию, когда он отправлялся в России, поручено было от императора разузнать, может ли состояться брак и обещает ли он желаемых от него выгод, и что митрополит послал в Константинополь утвердительный ответ. Как бы то ни было, но в 1411 году, с совета и благословения митрополита, Василий Дмитриевич решился выдать дочь за греческого царевича и послал её в Константинополь. Мы видели выше, какого невысокого мнения был Василий Дмитриевич об императорах константинопольских; нет сомнения, он очень хорошо знал и то, что трон их находился накануне своего падения. Но иметь своим зятем наследника императорского, удалось ли бы видеть его действительным императором или же наоборот после утраты им престола пришлось взять его вместе с дочерью на свои хлебы, была такая честь, которая не могла не льстить московскому великому князю. Дочери Василия Дмитриевича, по имени Анне, в минуту её отправления в Константинополь было и всего 10 лет: это показывает, как торопился император вступить в родство с московским великим князем, чтобы извлекать из родства с ним желаемые выгоды. Впрочем, ему недолго пришлось быть сватом Василия Дмитриевича: Анна жила греческой царевной и всего три года, быв похищена моровым поветрием, свирепствовавшим в Константинополе⁷²⁵.

Кроме послания митрополита Фотия к Василию Дмитриевичу, о котором сказали мы выше, сохранилось ещё другое послание его к великому князю, из которого оказывается, что и к самому государю он имел и предъявлял претензии относительно посягательства на доходы его кафедры. В этом втором послании митрополит настоятельно убеждает великого князя возвратить церкви какие-то отнятые или присвоенные им у неё пошлины. «Сведомо же ти буди, сыну мой, – пишет митрополит государю, – и се, яко церковь Божию уничижил еси, насильствуя, взимая неподобающая ти, и собе не пособил еси; провещай, сыну мой, к церкви Христовой и ко мне, отцу своему: ««согреших, прости мя, и имаши, о отче, во всем благопослушна и покорена мене; елика в законе и в церкви Христовой пошлины зле растленны бывшаа испълню и исправлю, воображенаа и даная и утверженаа исперва от прародителей моих и яже по многих летех отставленная, яже и растленна быша»"⁷²⁶... К сожалению, Фотий вовсе не говорит прямо и не даёт знать, какие он разумеет пошлины; как будто намекает он только, что – какие-то пошлины, собиравшиеся в самой Москве, потому что делает укоризну: «и сице (творится, – отнимаются пошлины) в таковом граде велицем, в великом княжении»⁷²⁷. А когда он говорит: «по многих летех», то как будто даёт знать, что пошлины отняты были у церкви великим князем ещё при Киприане и что они не были внесены в тот договор, который заключил Василий Дмитриевич с последним, и о котором не говорили выше. Какой успех имел митрополит со своими стараниями о возвращении себе пошлин, отнятых у церкви великим князем, остаётся неизвестным. Можно думать, что никакого, и не без вероятности можно предполагать, что эти старания и были главной причиной вражды к нему великого князя, которую успели разжечь его (митрополита) клеветники. Не мог остаться доволен великий князь уже и самой формой просьбы, адресованной к нему митрополитом: послание написано в выражениях совершенно приличных, но тон его настоятельный и звучание властительно, так что митрополит не столько просит, сколько требует⁷²⁸.

Своими настойчивыми стараниями о возвращении расхищенных движимых и недвижимых имений кафедры митрополии Фотий создал себе врагов между своими боярами и слугами и между боярами великого князя. Последние, пользуясь или не пользуясь поводами, постарались и успели поссорить его с Василием Дмитриевичем. Но первые, в соединении с последними, постарались и успели устроить ему ещё иное, весьма жестовое, отмщение. Бояре и слуги Фотиевы, бежавшие от него в Литву, задались мыслью, как можно сильнее поссорить его с Витовтом и всевозможным образом клеветали на него великому князю литовскому. Бояре государевы, т. е. бояре государевы московские, через своих агентов, усердно помогали им в этом⁷²⁹: и совокупные усилия одних и других привели к тому, что Витовт воспылал ненавистью к Фотию и решил отнять у него митрополию литовскую, с тем, чтобы поставить на подведомую ему кафедру другого митрополита. По Никоновской летописи, враги Фотия представляли Витовту: «от начала митрополиты всеа Русии стол имеяху Киев, ныне ж Киев ни во чтоже положиша и вся из него преносят в Москву, и се ныне Фотей митрополит все узорочие церковное и сосуды преносят на Москву и весь Киев и всю землю пусто сотвори тяжкими пошлинами и даньми великими и неудобь носимыми»⁷³⁰. Сам Витовт в своей известительной грамоте, написанной после поставления отдельного митрополита литовского, говорит о побуждениях, которые заставили его сделать это: «(нас побудило к сему) то, что мы давно видели, как церковь митрополии киевской не поддерживается надлежащим образом («не строится, – польск. stroic′), но оскудевает; сколько ни было митрополитов на нашей памяти, о церкви не заботились, как было в давнее время, но, собирая церковные доходы, все их уносили для трат в другие места; сокровища церковные и святыню, – дски [дъски – доски? прим. корр.] великих страстей Христовых, скипетр Богородицы и хламиду и сандалии Ея⁷³¹, честные иконы, окованные золотом и другие многие дорогие и всю честь церковную киевской митрополии переносили в другое место; кто может исчислить всё то, что́ древние князья устроили для своей чести и на память по себе, кроме золота и серебра и церковных украшений, и что́ все митрополиты перенесли в другое место?»... Видя это, – говорит Витовт, – я, было, посылал в Константинополь по смерти Киприана для посвящения в митрополиты литовские владыку полоцкого Феодосия, но там не исполнили нашей просьбы и прислали на Москву и Литву Фотия. Я не хотел было принимать Фотия, но он обещался у нас пребывать и о церкви как следует заботиться. Однако он здесь в Киеве не стал жить и ещё более опустошил его; поэтому мы, не будучи в состоянии терпеть сего и не желая видеть оскудения церкви митрополии киевской, и поставили особого митрополита⁷³². Необходимо думать, что враги Фотия клеветали Витовту не то, что указывается, а другое, и что Витовт со своей стороны вдруг захотел и возымел решительное намерение отнять у Фотия митрополии не по тем побуждениям, которые выставляет, как легальные, а по иным, которые не имели этого характера легальности. Правда или неправда, что митрополиты опустошили Киев⁷³³, но Витовт терпел Киприана, принял Фотия, и весьма скоро после того, как отнял было у последнего митрополию литовскую, снова согласился возвратить её ему; хотя, быв католиком весьма неусердным, Витовт и не был гонителем Православной церкви, но чтобы он заботился об её благе, это более чем сомнительно⁷³⁴. Данями и пошлинами, которые собирали митрополиты в Литве, так как они были (т. е. считались) законными, Витовт вовсе не мог возмущаться; а чтобы митрополит Фотий со своей стороны мог вывести его из терпения своими поборами в те три с половиной года, которые прошли от прибытия митрополита в Россию до его (Витовтова) решения поставить для Литвы особого митрополита, это совсем невероятно. Совершенная неправда и то, будто Фотий не хотел надлежащим образом заботиться о литовской части своей митрополии; мы уже говорили выше, что нельзя верить Витовту, будто Фотий обещался ему перенести или возвратить кафедру митрополии из Москвы в Киев, и что он мог обещать ему, только чаще прежнего посещать Литву; но что касается до этого последнего обещания, то митрополит показал намерение на самом деле его исполнять: через два года по прибытии на Русь он ходил из Москвы в Литву и прожил там около целого года, если не более⁷³⁵. Вообще, необходимо думать, что враги Фотия старались и успели возбудить в Витовте личную сильную ненависть к митрополиту и что из личного мщения князь и решил отнять у последнего свою литовскую часть митрополии. Что именно клеветали Витовту на Фотия его враги, мы не знаем; но до́лжно полагать, что представляли ему митрополита его поносителем, оскорбителем, его врагом и ненавистником и пр. Что дело было действительно так, это показывает и самая история отнятия у Фотия литовской части его митрополии.

Побуждаемый личной враждой и личными мщением, Витовт хотел, однако, действовать с легальной или законной видимостью. Вовсе нельзя думать, чтобы епископы литовские слишком желали видеть у себя отдельного митрополита; в этом случае поборы с них в пользу митрополита были бы никак не меньшими, а разве только бо́льшими, между теми надзор был бы сильнее и для них гораздо тягостнее. На этом основании вполне заслуживает веры свидетельство Никоновской летописи, что Витовт силой принудил их действовать сообразно своему желанию. Он начал с того, что заставил епископов подать себе грамоту, в которой последние заявляют, будто видят великую церковь киевскую отнюдь запустеваему и презираему от Фотия митрополита московского и стадо Христово небрегомо и гиблемо, – будто митрополит не хочет видеть великие соборные церкви митрополичьи киевские, т. е. будто он не хочет посещать литовской части своей митрополии, – будто митрополит не хочет править людьми Божьими, как достойно и как подобает митрополиту, но паче точию приходы и прибытки церковные собирает и всякое узорочие – старое устроение и вещи дорогие и всю честь великой киевской церкви на иное место переносит, где живёт, еже есть во глаголемый тамо град Москву, и в которой они – епископы, побуждаемые, как говорит, скорбью и великой печалью о соборной церкви киевской и о людях Божиих, молят государя потщиться Господа ради подать им руку помощи⁷³⁶. Получив от епископов эту грамоту, более чем вероятно – им же самим и продиктованную, Витовт прогнал из Киева наместника и чиновников Фотиевых, предварительно ограбив их, приказал описать киевскую митрополичью кафедральную церковь со всем её движимым имуществом, также описать принадлежавшие кафедре города и волости с сёлами или недвижимые имения и раздал последние (очевидно, управляемый в своей деятельности нисколько не заботами о митрополичьей кафедре) во владение своим панам⁷³⁷. Фотий, узнав, до какой степени его враги успели вооружить против него Витовта⁷³⁸ и что́ удумал последний в своём гневе на него, тотчас же решил отправиться в Литву, чтобы сделать попытку примирения с государем, пред которым его оклеветали, а в случае неуспеха попытки пройти в Константинополь и стараться у патриарха о возбранении Витовту ставить особого митрополита. Но когда он явился в Литве, то по приказанию Витовта был схвачен, ограблен и, не пропущенный в Константинополь, возвращён в Москву⁷³⁹. Два ограбления или грабежа – сначала чиновников митрополита, потом его самого, дают знать, что Витовт действовал водимый личным гневом против Фотия (что́ было плодом усилий клеветников последнего), а не теми побуждениями, которые выставляет. Потому что в последнем случае грабежи, хотя и имевшие место в XV веке, были бы позорными деяниями вовсе необъяснимыми.

Приступая к избранию своего особого митрополита, Витовт заставил епископов написать отречённую грамоту от Фотия, которой тот был предаваем крайнему позору, и которая должна была оскорбить его до такой степени, до какой только степени может оскорбиться человек, совсем не лишённый способности оскорбляться. Эта грамота есть следующая: «Бывшему до сих пор митрополиту киевскому и всея России Фотию мы епископы киевской митрополии пишем по благодати Св. Духа: с тех пор, как ты пришёл (в Россию), видели мы, что многое делаешь ты не по правилам апостольским и отеческим, и мы, по правилам, терпели (тебя), как своего митрополита и ждали от тебя исправления; но мы услышали относительно тебя и истинно уверились о некоторой вещи, которая не только не по правилам, но и подвергает тебя извержению и проклятью, – ты и сам сознаёшься в этом, испытав свою совесть, а мы не пишем о ней, не желая срамить тебя; итак, объявляем тебе, что по правилам не признаем тебя за епископа, – и это есть наше конечное к тебе слово»⁷⁴⁰). Фотий торжественно, пред лицом всей своей церкви и всех людей, обвиняется литовскими епископами в срамнейшем пороке или грехе, за который он подлежит извержению из сана и проклятью, за который епископы не признают его истинным епископом и разрывают с ним церковный союз. К такой невероятной и невероятно возмутительной выходке епископы могли быть принуждены только личной, не знавшей границ, злобой Витовта против Фотия. Так как и со стороны Витовта она не совсем понятна, то до́лжно думать, что Фотий, ограбленный в Литве и насильно возвращённый в Москву, дал всю волю своему резкому языку, который был выразителем крайне горячего нрава.

Кандидатом, которого хотел поставить Витовт в особые митрополиты литовские, был игумен Григорий Цамблак.

Цамблак, как мы говорили выше, был Болгарин, из города Тернова, из тамошней боярской фамилии Цамблаков, родной племянник митрополита Киприана. О его жизни до прибытия в Россию знаем – не совершенно достоверным образом, что, перейдя из Тернова в Константинополь постриженным в монахи или чтобы быть постриженным в монахи, он состоял некоторое время в клире патриарха константинопольского, – и совершенно достоверным образом, что он был преемственно, только неизвестно – в каком порядке, игуменом Дечанского монастыря в Сербии и пресвитером великой церкви молдовлахийской или чиновником (клирошанином) при молдавском митрополите, и наконец – что был игуменом греческого монастыря Плинаирского, находившегося или в самом Константинополе или где-то в его окрестности⁷⁴¹. Он прибыл в Россию, по письму Киприана, в самый год смерти последнего и уже не застал его в живых⁷⁴². Конечно, он шёл к Киприану в Москву; но как весть о смерти дяди встретила его в Литве, то он и остался здесь, не дойдя до Москвы (в которой после смерти дяди, вероятно, не ожидал особенно благосклонного приёма). Не невозможно, что Киприан имел в виду оставить его своим преемником на кафедре митрополии всея России, надеясь склонить к этому великого князя и исходатайствовать согласие на это у патриарха. Чем был Цамблак в Литве до избрания в митрополиты, остаётся неизвестным. В минуту решения Витовтова избрать особого для Литвы митрополита, о котором говорим, был ещё жив епископ полоцкий Феодосий (называемый в актах нашего времени архиепископом), которого прежде князь хотел поставить в те же особые митрополиты; поэтому нужно понимать дело таким образом, что или Цамблак успел приобрести бо́льшее расположение Витовта, нежели каким пользовался Феодосий, или – что на этот раз последний сам отказался от желания занять кафедру митрополичью.

Во второй половине 1414 года Витовт послал Григория в Константинополь посвящаться в митрополиты, причём, становясь за епископов и желая придать делу такой вид, будто тут шло не об удовлетворении его личного мщения, а о нуждах и пользах церкви и об удовлетворении требования её предстоятелей, заставил епископов написать к патриарху грамоты, в которых они излагали вины Фотию и просили о поставлении себе в особые митрополиты Григория⁷⁴³. Но если Витовт не пропустил в Константинополь самого Фотия, то удалось пробраться туда его послам, и через этих последних митрополит успел достигнуть у патриарха того, чтобы Григорий не только не был поставлен, но за великое смущение, которое производил в церкви, и был ещё извергнут из священнического сана и предан отлучению⁷⁴⁴. Когда Григорий возвратился из Константинополя с отказом, то Витовт, как он сам рассказывает, собрал епископов и приговорил с ними, чтобы они поставили Григория в митрополиты сами, вопреки патриарху⁷⁴⁵. Не знаем, Григорий ли скрыл от Витовта об его извержении патриархом из сана священнического и отлучения, или скрыл это от епископов Витовт, или же никто ничего не скрывал, и епископы принуждены были делать, чего хотел князь, несмотря ни на что. После постановления приговора Витовт, как нужно думать, исполняя настоятельное прошение епископов, в Марте 1415 года ещё послал в Константинополь с просьбой к патриарху, чтобы Литве дан был особый митрополит, причём назначал сроком для ответа Ильин день и крайним – Успение Богородицы. Когда прошёл последний срок, а ответа из Константинополя не было получено, Витовт намеревался привести постановленный приговор в исполнение, но в это время проходили через Литву возвращавшиеся из Москвы в Константинополь послы императорский и патриарший. Они уговорили Витовта отложить срок до апостола Филиппа или до 14 Ноября, обещаясь говорить о деле императору и патриарху⁷⁴⁶. Когда не было получено ответа от патриарха и 14 Ноября, на другой день, 15 Ноября, – следовательно, у Витовта, сгоравшего нетерпением мщения, уже всё давно было готово, – епископы посвятили Григория в митрополиты литовские (в Новом граде литовском или в Новогродке⁷⁴⁷).

Поставив Григория в митрополиты, епископы от того же 15 Ноября обнародовали окружную грамоту, в которой объясняют и оправдывают свой поступок. Они говорят, что скорбели и были в печали, видя презираемой от митрополита Фотия церковь киевскую и стадо Христово небрегомым и готовым к погибели, поскольку для стада митрополит был пастырем только по имени, но не на деле, только собирал с него доходы, живя в другом месте. И поскольку в отношении к церкви он делал только то, что все её старое устроение и всю её святыню переносил в то другое место, где жил⁷⁴⁸, – что при этой скорби их о церкви и о людях Божьих милостивый Бог подвиг сердце государя литовского изгнать Фотия и поставить для Литвы особого митрополита.– Что Витовт посылал было с просьбой об этом в Константинополь, но что император Мануил отказал ему в его прошении праведном ради своих неправедных прибытков, и что они, собравшись на собор, с советом и волей представителей от всего Православного христианства литовского, по данной им благодати Св. Духа и поставили Григория в митрополиты. Оправдывая самовольное поставление Григория, вопреки патриарху, епископы ссылаются на правило апостольское, которое будто бы говорит, что два или три епископа рукополагают митрополита, т. е. которое двум или трём епископам предоставляет поставлять епископа, – на пример, бывший в России при Изяславе, на пример Болгар и Сербов и, наконец, и более всего на то, что благодать Св. Духа равно действует во всех Православных епископах. Отстраняя от себя ту возможную со стороны некоторых неразумных укоризну, что они-де епископы, поставляя сами митрополита, отрицаются от веры, епископы объявляют, что этого да не будет, – что преданное церкви от апостолов и святых отец они держат и благочестиво исповедуют, – что всякую ересь симонитскую, продающую благодать Св. Духа на злате и сребре, проклинают и анафеме отсылают, – что святейших всех патриархов и их митрополитов и епископов имеют за отцов и братию и согласно с ними держат исповедание веры, но что отвращаются и не хотят терпеть насилия на церковь Божию со стороны царя; святый вселенский патриарх и божественный собор Константинограда, – говорит епископы, – не могут ставить митрополита по правилам, но кого царь повелит, и отселе покупается и продаётся дар Св. Духа: «сего ради – провозглашают они, заключая свою грамоту, – смотряхом и рассудихом, яко неправедно есть приимати нам таковыа митрополиты, иже куплею поставлены бывают от царя, мирянина будуща человека, а не по воли патриархов и (не) по преданию сущего собора апостольского»⁷⁴⁹. Представляя императора единственным виновником того, что Витовту отказано было в особом митрополите, епископы, конечно, хорошо сознавали, что лгут; но если бы они стали обвинять и патриарха, то им нечем было бы оправдывать самих себя. Когда епископы провозглашают, что находят неправедным принимать митрополитов, поставляемых в Константинополе, по причине их поставления на мзде, между тем как добивались было получить оттуда митрополита, причём и времени после несбывшихся ожиданий прошло не более, как только один день: то подобная речь, конечно, смешна; но, не отваживаясь и не желая говорить смешного, епископы не имели возможности заключить своей грамоты так, как они её заключают.

Со своей стороны Витовт также обнародовал окружную грамоту (не имеющую числовой даты), в которой, высказывая против митрополитов и в частности против Фотия свои обвинения, приведённые нами выше, старается представить дело о поставлении особого митрополита для Литвы в таком виде, что будто бы побудили его к этому заботы о Православной церкви своего государства и желание отвратить от себя укоризну, что он, как государь не православный, не хочет иметь о ней попечения⁷⁵⁰.

Совершенно понятно то, как отнёсся Фотий к этому поставлению Григория, которое было плодом устроенной против него злостной интриги и, причём, он не только был всевозможным образом оскорблён, но и возмутительнейше опозорен. Всякий на его месте должен бы был выходить из себя от гнева и озлобления, и он тем более должен был выходить из себя от этих чувств, что был по натуре своей человек очень впечатлительный (чувствительный) и весьма горячий. Немедленно он отправил посольство в Константинополь с просьбой к патриарху, чтобы тот провозгласил Григория незаконным митрополитом и произнёс на него отлучение и проклятие, и в то же время, предав его извержению, отлучению и проклятию на своём собственном соборе⁷⁵¹, он обнародовал против совершённого в Литве дела, каково это поставление Григориево, обширное окружное послание, адресованное к епископам и ко всякому священническому и иноческому чину и к благочестивым князьям и властелям и ко всем христоименитым Господним людям, в котором, ставя своею задачей показать крайнюю беззаконность поступка литовских епископов, даёт всю полную волю своим чувствам⁷⁵². Если бы поставление Григория совершено было действительно по благословным причинам, вследствие истинных забот о благе церкви, то нельзя было бы не находить послания Фотиева весьма и чрезмерно резким и должно было бы со всей справедливостью подвергать его строгому осуждению. Литовская Русь имела неоспоримое законное право на своего особого митрополита. Если бы не было дано ей законным образом того, на что имела она законное право, и она взяла это сама незаконным образом: то в случае благословности и уважительности побуждений мы должны были бы скорее винить тех, кто незаконно отказывал в законном, нежели тех, кто незаконно приобретал законное. Ибо незаконность была бы одинаково на обеих сторонах и тогда как сторона, произвольно берущая, имела бы для себя все оправдания, сторона, произвольно отказывающая, не имела бы за себя никаких оправданий. Но в данном случае благо церкви было простым прикрытием совсем других, чисто личных, побуждений, и зная эти побуждения, по которым незаконным образом было посягнуто на права митрополита, т. е. зная, что в них не было ничего извиняющего, мы не можем не находить его правым в том случае, когда он трактует беззаконие литовских епископов, на которых обрушивается в своём послании, как таковое не только по форме, но и по существу. Он представляет это беззаконие епископов, как самое вопиющее и говорит им, что «никакоже нигдеже обретеся кто таковое сотворити беззаконие, якоже вы сотвористе»; их самих он называет гнусными, скверными, смрадными, окаянными, несвященными, помраченниками, волками, а не пастырями, богоненавистными, безбожными, предтечами антихриста; их пасомых настоятельно убеждает, не только не сходиться с ними ни в каком церковном действии, так как вменяет их изриновенными, но и не иметь с ними никакого житейского общения до самого общения в пище и питье. Вообще, послание отличается самым резким тоном, какой только можно себе представить. Но если мы припомним невероятный поступок епископов, позволивших себе публично обвинить Фотия в срамнейшем грехе, за который он будто бы подлежит извержению из сана и проклятию, – если мы припомним, что они представляют его и называют грабителем: то не найдём возможным строго обвинять митрополита за какую бы то ни было резкость и только должны будем искренно пожалеть, что он доведён был до того, чтобы явиться в такой крайнейшей степени резким. На уверение епископов, что в Константинополе митрополиты поставляются на мзде императором, Фотий отвечает указанием на примеры их собственные: «рци ми ты – обращается он к архиепископу полоцкому – прельщённый не-епископе полочьскы Феодосие: по преставлению святого почившего митрополита Киприанa не ты ли был, погыбелище, шёл на митрополии? и ты сам, окаянне, веси, елика еси порекл (обещал) сребра и злата о том ставления; аще бы еже по мьзде деемое было се, и тебе же бы не отослали бездельна, но с уничижением великим и студом отослаша, глаголюще ти сице: злато твое и сребро твое с тобой в пагубу да будет»!.. «Да и ещё поискал такоже митрополии, – говорит он, указывая на пример Цамблака, – прельщенный Григорьи и порицая многа имения, и не послуша его, но и ещё из сану священничьства изверже его вселенскы патриарх и прокля, и едва убежа казни»...

Наибольшая часть писаний митрополита Фотия, особенно ранних, отличается одним очень важным недостатком: пока не освоился он с русским языком, что́ случилось весьма не скоро, он писал по-гречески и заставлял переводить; но почему-то переводы делались весьма неискусно и неудовлетворительно, отчего в писаниях – темнота, затрудняющая их чтение и, если они с характером ораторским, уничтожающая в них ораторскую силу и выразительность. Для нашего послания Фотий как будто нашёл особого переводчика, который почти совсем избежал указанного недостатка и вследствие этого оно читается легко, производя всё то сильное впечатление, на которое было рассчитано⁷⁵³. Обрушиваясь своим гневом единственно на епископов, Фотий ведёт себя далеко не совсем право, ибо собственным виновником дела был Витовт, а епископы были только орудием в руках князя. Это значит, что и в крайнем раздражении гнева митрополит не терял благоразумия: он надеялся примириться с Витовтом, а поэтому и оставляет его совершенно в стороне, вымещая себя на епископах, которые хотели быть слишком послушными слугами князя и через угодническое посредство которых он был последним столько оскорбляем и до такой степени опозорен.

В своём послании Фотий выражает уверенность, что брань, воздвигнутая в церкви поставлением Григория, скоро прекратится: «надеюсь на человеколюбие Божие, еже быти тому вскоре». Это до́лжно понимать так, что Фотий был уверен в помощи себе со стороны патриарха и что с этой помощью он и надеялся низвергнуть Григория. Уверенность в помощи патриарха не обманула Фотия: патриарх Евфимий, к которому он обратился тотчас после поставления Григория, предал незаконно поставленного митрополита извержению и произнёс на него отлучение и проклятье; когда в Марте 1416 года скончался Евфимий и его место заступил Иосиф, Фотий тотчас же обратился и к этому второму, и тот со своей стороны сделал то же что́ и Евфимий⁷⁵⁴. Однако помощь патриарха, т. е. патриархов одного за другим, оказывалась недействительной, и Цамблак продолжал оставаться на своём престоле. Но надежда Фотия на человеколюбие Божие относительно скорого прекращения брани в церкви исполнилась иным образом. После четырёхлетнего пребывания на кафедре Цамблак умер неизвестно точным образом когда, в зимний промежуток времени между концом 1419 – началом 1420 года⁷⁵⁵. Фотий или через посредство московского великого князя или сам непосредственно успел примириться с Витовтом, и последний вовсе забыл думать об особом митрополите для Литвы, которая таким образом и соединилась снова в церковном отношении с Москвой⁷⁵⁶.

Григорий Цамблак занимает очень почётное место в истории нашей русской и вообще восточнославянской церковной литературы в качестве знаменитого проповедника. Как о таковом проповеднике мы скажем о нём после. Что касается до его нравственного характера, который, как известно, нисколько не соответствует у проповедников непременным образом их талантам, то мы не знаем положительных о нём отзывов в этом отношении; но те фактические данные, которые имеем, не располагают думать о нём сколько-нибудь высоко. Посланный Витовтом в Константинополь для посвящения в отдельные митрополиты литовские, он подвергся от патриарха извержению из священнического сана и отлучению, и, несмотря на то, нашёл возможным не отказаться от своей кандидатуры. Поставленный в митрополиты, он два раза провозглашаем был от патриархов незаконным митрополитом, с подтверждением извержения из священнического сана и отлучения, и несмотря на то оставался на кафедре. Конечно, он мог оправдываться, что патриархи поступают в отношении к нему незаконно: но насколько эти оправдания могут быть признаны основательными, когда мы знаем мотивы, вызвавшие его поставление в митрополиты? В виду наших фактов является весьма подозрительным и то, что до прибытия в Россию он переменил несколько мест. Вообще, как будто есть достаточные основания подозревать, что он был то, что на светском языке называется карьеристом и авантюристом⁷⁵⁷.

Эпизод отдельного существования митрополии литовской под управлением Григория Цамблака ознаменовался некоторой попыткой или – что́ вероятнее – видом попытки со стороны Витовта соединить Православных литовской Руси с католиками.

Никоновская летопись рассказывает, что Цамблак спрашивал Витовта: почему он держится латинской веры, а не греческой, – что Витовт отвечал Цамблаку: если хочешь видеть в греческом законе не только меня, но и всех людей моей земли, то иди в Рим и препирайся с папой и его мудрецами.– Если переспоришь их, мы все примем греческую веру. А если не переспоришь; всех людей моей земли, держащихся греческой веры, заставлю принять веру латинскую. И что князь послал митрополита со своими панами в Рим к папе⁷⁵⁸. Рассказ этот представляет легендарное воспроизведение действительного факта. Не посылав Григория в Рим, Витовт действительно посылал его на константский собор, который продолжался с 5 Ноября 1414 года по 22 Апреля 1418 года. На собор Григорий прибыл, когда он уже оканчивался, 19 Февраля 1418 года; вместе с послами константинопольского императора, с которыми пришёл он одновременно, он был принят папой (Мартином V) торжественным образом; в недолгое время его пребывания в Констанце ему, так же как и послам греческим, не было оказываемо стеснения в вере и было предоставлено совершать богослужение по своему обряду. Он заявил папе через присутствовавших на соборе польских епископов, что решительно не желает приступать к соединению с римской церковью, – и тем дело и кончилось⁷⁵⁹. Какими побуждениями руководился Витовт, посылая Григория на собор, остаётся неизвестным. Но гораздо вероятнее думать, что он не помышлял серьёзно об унии или ином соединении своих Православных подданных с латинянами, а что приказал своему Православному митрополиту отправиться на собор для того только, чтобы сделать угодное папе (может быть вынужденный при этом подражать Ягайлу, который был ревностным католиком). Нисколько ни будучи подобно Ягайле этим ревностным католиком, Витовт, конечно, не мог не находить желательным соединение или объединение своих подданных в вере из видов политических; но если бы он намерен и наклонен был осуществлять это желание, то ничто не мешало бы ему действовать более решительно. А, между тем, таких более решительных действий с его стороны мы вовсе не видим⁷⁶⁰.

Митрополит Фотий, получив обратно в свою власть митрополию литовскую, которой лишился было по интригам врагов, поспешил посетить Литву, при чём приветствовал снова возвращённую ему паству обширным учительным посланием⁷⁶¹: он ездил в Литву с послами патриарха и императора, у которых, как до́лжно думать, он просил помощи в примирении с Витовтом, в 1420 году, т. е. или в самый год смерти Григория или на другой год⁷⁶². С этого времени он сохранял дружбу Витовта, не беспокоимый более в своих правах на митрополию литовскую, до самой смерти последнего в конце 1430 года.

Мы говорили выше, что Галиция, которой в 1371 году при св. Алексие дан был особый митрополит, продолжала оставаться отдельной митрополией и при Киприане. При Фотии она является восприсоединённой к митрополии всея России: в 1412 году, в свою поездку в Литву, о которой не говорят наши летописи, но о которой говорит летопись литовская, он был в Галиче⁷⁶³; в 1413 году заведовал галицкой епархией митрополичий наместник⁷⁶⁴; под 1414 и 1415 годами находим в Галиче епископа⁷⁶⁵; в поездку 1420 года Фотий был в Галиче и Львове⁷⁶⁶. До́лжно думать, что патриарх восприсоединил митрополию галичскую к митрополии всея России при поставлении Фотия в митрополиты. Что могло побудить его к этому, тогда как прежде он желал сохранить её отдельность, ясно не видно. Представляется вероятным догадываться, что Ягайло (которому, как королю польскому, подведома была Галиция) не дозволял ставить в Галиции особых митрополитов в видах латинской пропаганды, и что патриарх нашёл, наконец, невозможным и неполезным заведовать ею через своих экзархов. При отнятии Витовтом у Фотия Литвы отходила от него вместе с последней и Галиция⁷⁶⁷.

Митрополит Фотий управлял русской церковью, считая со дня его прибытия в Россию, 21 год и 10 месяцев: прибыв в Россию 1 Сентября 1409 года, ровно через год после поставления, он скончался 1 или 2 Июля 1431 года.

В ряду митрополитов наших он занимает выдающееся положение, как пастырь усердно учительный. Очень может быть, что митрополиты наши из природных Русских, каковые начались с Кирилла III, имели бы желание быть усердно учительными; но они не имели к тому полной и надлежащей возможности. Не обладая настоящим образованием (а будучи только людьми, более или менее книжно-начитанными), они не в состоянии были слагать церковных слов или поучений и должны были ограничивать свою ревность в этом отношении, как это видим на примере святителей Петра и Алексия, немногими пастырскими посланиями к своим пасомым. Мы не знаем, многие ли из митрополитов Греков способны были слагать церковные слова, но знаем, что весьма немногие из них проявляли свою ревность посредством этого рода учительства, а именно – таких митрополитов положительно известен и всего один – Никифор I (1104–1121) и с вероятностью могут быть за таких принимаемы двое: Иоанн II († 1089) и Кирилл II (1224–1233), так как летописи говорят о них, что они были учительны зело. Митрополит Фотий усердно подвизался на поприще учительства посредством церковного проповедования. Правда, до нас сохранилось очень немного его церковных слов, всего – восемь. Но до́лжно с вероятностью думать, что это есть малая часть из многого⁷⁶⁸. В словах своих он не один раз говорит, что часто и многократно обращается к способу учения путём проповеди⁷⁶⁹. Являясь усердным учителем на поприще церковного проповедования, Фотий является столько же усердным учителем и через посредство пастырских учительных посланий. При своём вступлении на кафедру он адресовал учительное пастырское послание ко всему священническому и иноческому чину, в котором говорит о высоте священства и о важности соединённых с ним обязанностей⁷⁷⁰. При вторичном вступлении в заведывание литовской митрополией после смерти Цамблака он обратился с учительным посланием ко всему населению этой митрополии – к благородным и благоверным князьям и вельможам, к священническому всему и иноческому чину и ко всем христоименитым людям⁷⁷¹. По указаниям в библиографических каталогах можно думать, что существуют и ещё два общие учительные его послания⁷⁷². Затем, известны его учительные послания в частные места и к частным лицам: два послания священникам, монахам и всем мирянам неизвестных каких-то местностей⁷⁷³; три послания в Псков также к священникам, монахам и всем мирянам⁷⁷⁴; три послания в киевский Печерский монастырь⁷⁷⁵; послание в псковский Снетогорский монастырь⁷⁷⁶; послание к преподобному Павлу Обнорскому⁷⁷⁷. Последнее послание представляет собой нарочитое доказательство того, что Фотий имел усердную готовность к учительству: преподобный Павел приходил к митрополиту для испрошения благословения составить монастырь; когда, получив благословение, он построил церковь в ново-основанном монастыре и послал к митрополиту просить антиминса, Фотий, несмотря на то, что много поучал преподобного относительно игуменских обязанностей устно при личном свидании, написал ему при втором случае ещё и послание о том же, именно – наше.

Находят, что церковные слова и учительные послания митрополита Фотия имеют весьма мало ораторского достоинства. Если бы это было и совершенной правдой, то нисколько не говорило бы против его усердия к учительству или, лучше сказать, именно говорило бы в пользу этого его усердия. Потому что тогда он представлял бы собой человека, который, несмотря на то, что не имел дара учительства, заботясь об исполнении своих пастырских обязанностей, усердно старался быть учителем. Но оценивая ораторское достоинство церковных слов и учительных посланий Фотия не по нашей нынешней мерке, а по мерке ему современной и к нему приложимой, никак нельзя отказывать им в этом достоинстве. Находят, что слова и послания слишком растянуты и многоречивы и не отличаются последовательностью в изложении мыслей. Но этот недостаток на наш взгляд есть свойство всех ораторов греческих не только позднейшего худшего времени, но и древнейшего лучшего; на наш теперешний взгляд и вкус растянут и многоречив и не отличается строгой последовательностью в изложении мыслей и сам Златоустый, – страдают этими недостатками и Исократ с Демосфеном. Находят, что слова и послания Фотия лишены силы и жизни, вялы и скучны. Но с этим никак нельзя согласиться. Они действительно производят такое в общем впечатление; но это не по вине Фотия. Как мы говорили выше, он долгое время не мог освоиться с русским языком⁷⁷⁸, писал по-гречески и заставлял переводить с греческого на русский. Но на его несчастье переводы делались весьма неудовлетворительно, с буквальным воспроизведением подлинника, вследствие чего должны были являться в них темнота и неудобопонятность, и при том темнота и неудобопонятность тем бо́льшая, чем более ораторским был подлинник, ибо чем искусственнее язык, каков ораторский, тем темнее и неудобопонятнее должен выходить перевод при буквальном воспроизведении подлинника; к этому переводчику, которым, как не без вероятности догадываются, был пришедший вместе с ним в Россию болгарин Пахомий⁷⁷⁹, вообще владел очень плохо русским языком, так что язык его переводов какой-то неудачно деланный и искусственный, какой-то полу-русский, а не настоящий русский. Естественно, что при таких недостатках перевода слова и послания Фотия производят указанное общее впечатление, ибо темнота и непонятность и вообще монструозность языка уничтожают силу и жизнь содержания и нагоняют на читающего скуку. Но из-под этой весьма неудовлетворительной оболочки перевода везде сквозит, а по местам и совершенно ясно выступает, ораторская сила и живость оригинала. И что касается до действительного Фотия, как оратора, то несомненно, что не только не страдал он отсутствием силы и живости, как недостатком, а напротив отличался ими, как достоинством. (По поводу Фотия невольно припоминается Максим Грек: Максим был писатель остроумнейший и в своих обличениях ядовитейший, и, однако, соль его остроумия и ядовитость обличений нередко в значительной степени уничтожаются неудовлетворительным русским языком его переводчика или его самого). Взамен всего, сейчас сказанного о церковных словах и учительных посланиях Фотия, должно быть сказано о них другое, а именно – что едва ли они много отличаются самостоятельностью и едва ли не представляют собой более простых компиляций, выбранные из отцов, чем его настоящие собственные ораторские произведения. Как к произведениям литературным, мы нарочито возвратимся к словам и посланиям ниже, во второй половине тома.

О церковно-правительственной деятельности Фотия, как деятельности, мы имеем сведения очень немногие.

[В исповедании веры новопоставляемых епископов, читаемом в чине епископского поставления, относящемся ко времени митрополита Фотия, новопоставляемый епископ, между прочим, обещается: «Не сотворити ми ничесоже (противного канонам) по нужи ни от царя или от князя велика или от князий многих или от людий многих, аще и смертью претят... Внегда позвати мя тебе, господину моему, без слова всякого ми ехати к тебе: хотя мя князи дръжать, хотя мя бояре дръжат (т. е. не пускают, не дозволяют ехать), не ослушатимися повеление твоего, господина своего, митрополита всея Руси», – Акты Экспедиции т. I, № 370, стр. 463, col. 2 начало, в Памятниках Павлова col. 453–454. Если бы полагать, что требование этих обещаний принадлежит именно Фотию, а не составляет требования давнего и представляющего вместе со всем чином перевод с греческого (на что как будто указывают слова: «ни от царя» и что и само по себе более вероятно): то оно служило бы к его – Фотия характеристике. Вероятно, за свидетельство о твёрдом характере Фотия или о том его «мужестве», о котором говорит Никоновская летопись, должно быть принимаемо известие (к сожалению, весьма краткое и вовсе не обстоятельное), что в 1411 году (2 Февраля, – Никоновская летопись V, 36 fin.) он поставил в тверские епископы москвитина Антония вопреки желанию тверичей, – летопись Даниловича в Чтениях Общества Истории и Древностей 1898г. книга IV, стр. 62–63. (Как будто дело было так, что к жеребьёвке в епископы назначены были два кандидата, – один по желанию и по указанию тверского князя из тверичей, другой вопреки желанию князя самим Фотием из москвичей, и что когда вынулся жребий последнего, Фотий поставил его в епископы, несмотря на нежелание князя и вообще Тверичей). К характеристике Фотия служит то, что в 1418 году он «нужею» «поставил в епископы человека, которого считал достойным епископства, именно – игумена Спасо-Каменского монастыря Грека Дионисия в архиепископы ростовские, – 2 Софийская летопись в Собрании летописей VI, 141.]

Из одного послания его в Псков узнаём об его распоряжениях относительно вдовых священников, именно – что по прибытии на кафедру он подтвердил узаконение св. Петра, чтобы священники эти стриглись в монахи и не оставались служить в мирских церквах, – что потом во время мора «нужи ради», т. е. по причине недостатка священников не вдовых, он разрешил на некоторое время служить им в миру и что по миновании нужды снова настаивал на соблюдении узаконения⁷⁸⁰. О своём воспрещении вдовым священникам оставаться в миру Фотий говорит, что возложил его на них «по божественных отец преданию»: но что́ он разумеет под этим божественных отец преданием, которого, думаем, не сочиняет, пока остаётся вовсе неизвестным для нас и возбуждающим наше недоумение. Мы уже говорили выше, что в Греции не было (и не могло быть) нашего узаконения относительно вдовых священников. Но, не быв (и не могши быть) общим узаконением всей греческой церкви, не было ли оно там частным узаконением некоторых отдельных мест, которые и имел митрополит в виду, когда ссылался на предание божественных отец? Ссылаясь на это предание, Фотий приводит и теоретическое оправдание узаконения: «священником мирским, – говорит он, докогда Богу благоволившю во временной их жизни с их подружии быти, и тогда и священьство их бысть; а егда Богу вземшу их подружия и пол их телес то (во, в?) мертвых суть и земля своего тела естественного в растление червем прият: (то) и должни суть таковии, благодаря Божьи судбы и Его повеление, в манастыри отходити и во иноческая одеаниа от настоятеля духовного игумена острищи собе» и пр... Эта теория, что со смертью жены, которая составляет с мужем одно тело, вдовый священника представляет собой полумертвеца, которому не до́лжно оставаться в миру, если она принадлежит самому Фотию, свидетельствует об его способности к изобретению благовидных, хотя и несостоятельных, теорий... Впрочем, так или иначе оправдывал Фотий подтверждённое им узаконение св. Петра о вдовых священниках, но если он считал нужным подтвердить его и настаивал на его соблюдении: то очевидно, что он, подобно св. Петру, признавал его необходимым для отвращения соблазна, который причиняли своим поведением вдовые священники.

Мы говорили выше, что митрополиту Киприану не удалось достигнуть того, чтобы новгородцы возвратили ему право так называемого месячного апелляционного суда и соединённые с этим судом пошлины. О том же старался после Киприана и Фотий, и его старания остались также безуспешными.

[Фотий пытался было заставить новгородцев возвратить ему месячный суд той мерой или тем средством, что подолгу не ставил им в архиепископы избиравшихся ими кандидатов. Преемника Иоанну, о котором стр. 318 (электронная версия – абзац за сноской № 599, прим. корр.), он не ставил в продолжение года и двух месяцев, потом в продолжение двух лет, года с лишком и полутора лет слишком (1 Новгородская летопись в Собрании летописей III, 105 fin. sqq.). Каноны предписывают не отлагать поставления епископов, кроме случаев неизбежной нужды, далее трёх месяцев, – 4 вселенского собора правило 25: но у нас в этом случае прежде и после Фотия, как, впрочем, и в Греции, совсем не обращаемо было внимания на каноны.]

Сохранилась до настоящего времени грамота Фотия к тверскому епископу Илии, которая писана после смерти новгородского архиепископа Евфимия Брадатого или 1-го, имевшей место 1 Ноября 1429 года, и которой митрополит, по случаю незамещённости новгородской кафедры, дозволяет епископу поставлять диаконов и священников в области новгородской епархии, соседние с его епархией (Бежецкий Верх и в Волок Ламский⁷⁸¹. В этой грамоте митрополит и сообщает о своих неудачных стараниях возвратить от новгородцев свой месячный апелляционный суд. Он пишет в грамоте следующее: «когда я пришёл (из Константинополя) на митрополию русскую, то меня сопровождали послы святого царя и святого патриарха и всего вселенского (т. е. патриаршего) собора, и они принесли патриаршие грамоты (новгородцам) о церковной старине и были у них (в Новгороде) с предъявлением требования, чтобы они – новгородцы старины церковные, суда позывного, отступились церкви Божией и мне – святителю по старине, и они старины не отступились; потом приезжал ко мне владыка Иван (зимой 1412 года⁷⁸²) и обещался мне старину церковную оправить, и не оправил. А потом присылали ко мне новгородцы ставить в архиепископы Симеона (поставлен 22 Марта 1416 года), а после него Евфимия (поставлен в Сентябре 1424 года), и я обоих посвятил в архиепископы, и эти архиепископы также обещались мне старину церковную оправить⁷⁸³, а равно и все послы новгородские (приходившие с архиепископами) давали твёрдое слово, чтобы старины им отступиться церкви Божией и мне, и как владыки не оправили (мне) старины церковной, так и новгородцы не отступились от этой старины и до настоящего времени». Наши летописи совершенно ничего не говорят о ссоре и тяжбе Фотия с новгородцами из-за месячного суда; и сам митрополит даёт знать в нашей грамоте, что он вёл тяжбу так сказать совершенно пассивным образом, – предъявляя требование и не принимая никаких мер к тому, чтобы побудить и принудить новгородцев к их исполнению. Так как Фотий, несомненно, обладал нравом очень горячим, то его поведение в нашем случае представляется не совсем ожиданным и понятным. Эту неожиданность и непонятность нужно объяснять одним из двух, – или тем, что, вовлечённый в ссору с Витовтом, митрополит не хотел иметь другой ссоры, дабы не казаться человеком ссорливым, или же тем, что за свои пошлины он не находил делом благословным и хорошим подвергать новгородцев церковному отлучению, которым одним можно было бы на них подействовать. Представляется вероятнейшим последнее, потому что если бы он намеревался вести борьбу крутыми мерами, то он прибёг бы к ним прежде, чем поссорен был с Витовтом. Как бы то ни было, – одно или другое, во всяком случае, поведение Фотия по отношению к новгородцам весьма говорит в пользу его пастырских качеств и нравов. Грамотой епископу Илии даётся знать, что после смерти архиепископа Евфимия Фотий не намеревался поставить новгородцам нового архиепископа, пока они не возвратят ему старины месячного суда⁷⁸⁴. Вопрос, чем бы кончилось на этот раз дело, остался нерешённым по причине собственной скорой смерти митрополита.

В правление Фотия и при его участии и содействии прекратила своё существование в Пскове явившаяся там секта Стригольников, о которой мы теперь и скажем.

Стригольники, представлявшие собой раскольническое общество, отделились от церкви вследствие того, что не хотели признавать истинными пастырями современных им епископов и священников, как поставляющих и поставляемых на мзде и как ведущих жизнь недостойную пастырей. Наши исторические сведения о возникновении секты и её существовании крайне скудны. Под 1375 годом, что́ относится к правлению св. Алексия и составляет четвёртый год до его смерти, летописи сообщают, что в Новгороде предали казни трёх развратников христианской веры: Никиту диакона, Карпа – по одним летописям – простца, по другим летописям и по сказаниям – также диакона, и третьего – неизвестного по имени и простца⁷⁸⁵. Это были основатели секты, главным между которыми представляется Карп⁷⁸⁶; будучи простцом или диаконом, он имел ремесло стригольника, т. е. цирюльника, от чего и получила своё название секта⁷⁸⁷.

Известия, читаемые в обличительных сочинениях на Стригольников, дают знать, что помянутые три основателя секты, прежде чем подвергнуться гражданской казни, были преданы церковному отлучению⁷⁸⁸, следовательно, – что они казнены были не тотчас, как явились, а после более или менее продолжительной проповеди⁷⁸⁹. Позднейший свидетель, преподобный Иосиф Волоколамский, называет Карпа жителем Пскова⁷⁹⁰; так как при митрополите Фотии мы находим секту в том же Пскове, то новые исследователи обыкновенно принимают, что она возникла именно в Пскове. Но летописи не говорят, откуда был Карп с товарищами, и где возникла секта; очень может быть, что первоначально она возникла в Новгороде и что только после, истреблённая в этом последнем, сосредоточилась в Пскове, где мы видим её при Фотии. Как бы то ни было, но казнь, постигшая основателей секты, не положила конца существованию самой секты. Возвратившийся в 1383 году из Константинополя архиепископ суздальский Дионисий, вероятно, исполняя просьбу архиепископа новгородского (Алексея), принёс новгородцам и псковичам от патриарха Нила обличительную грамоту на Стригольников⁷⁹¹; в 1386 году был в Новгороде, по нуждам своей кафедры, св. Стефан Пермский и по просьбе того же архиепископа новгородского составил обличительное на них списание⁷⁹². После этого мы не имеем никаких известий о них до времени митрополита Фотия.

Стригольники представляли собой, как мы сказали, собственно не еретиков, а раскольников. Они отпали от церкви и образовали своё особое общество не потому, чтобы отвергали те или другие пункты содержимого церковью вероучения, а потому, что не хотели быть в общении с современными им русскими епископами и священниками. Утверждая, что все епископы и все священники поставляются на мзде или святокупством, т. е. через симонию, что одни и другие мздоимствуют и ведут жизнь недостойную; Стригольники утверждали за этим, что все русские епископы и священники не суть истинные епископы и священники, – что первые не преподают последним истинной благодати священства и что от последних напрасно принимать христианам таинства, потому что всё, преподаваемое ими, не есть действительное. Не по причине, а по свойству своего отделения от церкви Стригольники представляют весьма близкое сходство с нынешними раскольниками – беспоповцами. Обстоятельного изложения учения Стригольников мы не имеем. По словам св. Стефана Пермского, главный в числе основателей секты диакон Карп «списал писание книжное на помощь ереси своей»; но это писание не дошло до нас. Источником сведений об учении Стригольников для нас служат грамота против них патриарха Нила и списание св. Стефана, в которых в обоих (преимущественно в последнем) оно излагается весьма кратко и отрывочно. Стригольники клеветали на весь вселенский собор, – на патриархов, митрополитов и епископов, на игуменов и попов и на весь священный чин, говоря, что не по достоянию поставляются, поскольку патриархи, митрополиты и епископы духопродавчествуют, взимая мзду от поставления⁷⁹³. Считая святителей и священников и всех клириков, как поставляющих и поставляемых на мзде, за еретиков, они и отделились от церкви под предлогом благочестия и мняся хранить божественные писания и строгость канонов, дабы через общение с епископами и священниками еретиками и самим не стать таковыми же⁷⁹⁴. Вместе с этим Стригольники указывали на поведение и жизнь епископов и священников и, находя, что пастыри ведут себя и живут не по-пастырски, они объявляли их за неистинных пастырей, службы которых не действительны, и от которых напрасно и не до́лжно взимать таинства. Уловляя христиан словами Спасителя, сказанными апостолам: «не имейте влагалищ, ни меди при поясах ваших» и, как до́лжно подразумевать, указывая на то, чем должны быть епископы по апостолу Павлу, Стригольники говорили о современных им епископах и священниках: «недостойны их службы, яко не не стяжаша (потому что они не суть нестяжатели), но имения взимают у хрестьян, подаваемое им приношение за живыя и за мертвыя»... «многа собирают имения»... «сии учители пьяницы суть, ядять и пьют с пьяницами и взимают от них злато и сребро и порты, от живых и от мертвых»...⁷⁹⁵. Отделившись в особое общество от епископов и от священников, как от еретиков, Стригольники поставляли в свои, учители и в свои молитвосовершители людей простых, не посвящённых, ссылаясь на апостола Павла, который повелел учить и простому человеку⁷⁹⁶, и, нет сомнения, подобно раскольникам беспоповцам оправдывая себя своим исключительным положением. Что касается до совершения таинств, то относительно причащения св. Стефан говорит только, что они не принимали его от священников, и не говорит, – заменой ли чем-нибудь. Исповедь к священнику Стригольники, по его словам, заменяли покаянием к земле, причём, может быть, они руководствовались тем указанием, что в старое время при чтении молитв на Троицкой вечерне не стояли только на коленях, но преклонялись головами к полу и что во время этого «лежания» читали молитву, в которой, между прочим, содержится воззвание от лица читающего: «и тебе, земля мати, согрешил есми душой и телом». Относительно того, как поступали Стригольники с прочими таинствами, св. Стефан ничего не говорит, т. е. его молчание со всей вероятностью до́лжно понимать так, что в отношении к прочим таинствам он не имел поводов укорять Стригольников. Затем он уверяет, что Стригольники отвергали пение над умершими и их поминовение посредством молитв и приношений: «не достоит де, – говорили, по его словам, Стригольники, – над мёртвыми пети ни поминати (их), ни службы творити, ни приноса за умершего приносити к церкви, ни пиров творити, ни милостыни давать за душу умершего». Нам думается, что св. Стефан в нашем случае представляет учение Стригольников не совсем правильно, – что они не отвергали вообще молитв за души умерших, а только признавали недействительными молитвы современных им священников, и что, не отвергая пользы милостыни, они, может быть, только отвергали пользу пиров, – этой своеобразной милостыни, причём благотворящие и благотворимые (нищие) напивались за душу умершего, почему восставал против заупокойных пиров ещё преподобный Феодосий Печерский. Но, с другой стороны, не невозможно и то, что Стригольники, увлекаясь суровой человеческой справедливостью, которая ограничивает милосердие Божие. И, опираясь на законе и требованиях ограниченной человеческой правды, вдавались в этом случае в ересь и учили, что для человека, который жил грешно, не может быть полезным то, что́ сделают для его души после его смерти другие. Что милосердие Божие не покупается, что надежда посмертного искупления грехов отнимает побуждения к жизни праведной и прочее.

Каким образом мог возникнуть у нас раскол Стригольников, мы уже говорили прежде. В греческой церкви с весьма древнего времени явился обычай, скоро ставший всеобщим, чтобы поставляющие во всякие священные степени взимали плату с поставляемых. Против обычая были сделаны самые строгие и решительные предписания канонические и, несмотря на то, он остался во всей своей силе, приобретя значение настоящего закона, каковым и действительно был признан со стороны императоров византийских. У нас в России в начале XIII века нашлись ревнители чистоты уставов церкви и строгости канонов церковных, которые восстали против обычая, как против беззакония. Раскол Стригольников и был ничем иным, как крайним выражением проповеди этих ревнителей, как протестом, смело доведённым до его последнего конца. Мы видели выше, что говорит о плате за поставления и о епископах, её взимающих, тверской монах Акиндин, современник св. Петра. Он пишет в послании к своему тверскому князю: «молчания ради осуждения боюся, видя ересь растущу и множащуся и непокровенными усты износиму, наченшуся обычаем богоненавистным от старейших святитель наших и до меньших, непродаемую благодать Духа Святого в куплю вводити и взимати от поставления..., апостольскому и богоносных отец соборному преданию поставленного на мзде и с поставльшим его измещущу и отнюдь ктому непричастнома быти своего степени (повелевающу) и в проклятие вводящу»... «Последствующих (Симону волхву) святых отец собори вселенстеи с инеми поместными везде проклята и отвергоша.., ставя бо и взимая ставленое, то уже извержен, а (поставляющейся) от изверженного никояже не имать пользы от поставления и приобщаяся пречистых Таин от него (поставленного), ведая, с ним осудится... По великому Афанасию, всяк человек, приим от Бога разум рассужати, последовав невежи пастуху, муку приимет, по реченному: слеп слепа ведя, оба в яму впадетася, рекше в бездну... Възмет хотя и мало что от поставления, то уже епископ не епископ и приобщающиися от него с ним осудятся»... Акиндин говорит, что епископы, взимающее плату за поставление не суть епископы, – что они суть еретики, последователи Симона волхва, проклятые и отверженные всеми вселенскими и поместными соборами, – что до́лжно разорвать с ими общение, ибо находящиеся с ними в общении с ними осудятся и с ними муку приимут. Что́ провозглашает Акиндин как должное, то и сделали Стригольники на самом деле.

Отделившись от епископов и от священников, как от поставляющих и поставляемых на мзде и вследствие того неистинных, Стригольники указывали и на то, что епископы и священники суть стяжатели и мздоимцы. Что первые собирают имения, а вторые вымогают (известное простонародное «дерут») с живых и мёртвых, – что те и другие ведут жизнь недостойную истинных пастырей. Это показывает, что протест против епископов и священников, начавшийся с платы за поставление, пошёл потом и далее, – что пробудился в умах людей идеал священства, представляемый примером времён апостольских и вообще отдалённой древности и что Стригольники протестовали против современных себе епископов и священников не только по частной причине, – из-за поставления на мзде, но вообще с точки зрения этого идеала, который носился пред их умами, – что вообще находили они священство упавшим и желали видеть его обновлённым⁷⁹⁷. Если справедливо то, что Стригольники отрицали действительность и пользу молитв и приношений за умерших, то их нравственный идеал составляла неумолимая строгость (суровый пуританизм), и естественно, что они прилагали этот идеал как мерку, прежде всего к тем, которые долженствуют быть на его страже, каковы пастыри, т. е. епископы и священники. Мы не знаем, насколько собственная жизнь Стригольников соответствовала их учению и их идеалам; но св. Стефан даёт знать, что речь идёт о людях искренних, которые на деле стремились к тому, в чём полагали свои нравственные требования. Не укоряя Стригольников в фальшивости или в том, чтобы они были нравственно-требовательными только на словах, он лишь хочет обесценить их дела, когда говорит: «таковыи же беша еретицы, – постницы, молебницы, книжницы, лицемерницы, пред людьми чисти творящеся: аще бо бы не чисто житье их видели люди, то кто бы веровал ереси их?»

Против Стригольников написаны были два обличительных сочинения, – грамота патриарха Нила и списание св. Стефана⁷⁹⁸. Ни то ни другое не могло иметь на них ни малейшего влияния, потому что ни то ни другое не могло представлять для них ни малейшей убедительности. Факт взимания платы за поставления не подлежал никакому сомнению; а коль скоро он существовал, то не было действительных доводов, которыми бы можно было их опровергать. А доводы только кажущиеся были по отношению к ним бессильны, потому что они вовсе не были из числа людей тёмных, а, напротив, из числа людей сравнительно образованных, изучивших словеса книжные⁷⁹⁹. Патриарх пишет в своей грамоте: «соборная и апостольская Христова церковь, простирающаяся от конец и до конец (земли), благодатию и силой самого Христа как в догматах стоит несокрушимой, твёрдой и непоколебимой, так и в точном соблюдении священных канонов, и (посему) рукополагающих за деньги, как продающих непродаваемую благодать всесвятого Духа, мы полагаем в один ряд с Симоном и Македонием и прочими духоборцами…. Но если рукополагаемые сами от себя, никем не будучи принуждаемы, часто делают благословные расходы на свечи, на вино (церковное), на обеды и на подобные издержки, то сии траты не могут быть поставляемы ни в какую укоризну, потому что рукоположение бывает даром..., ибо иное есть взять за рукоположение и иное суть издержки на необходимые потребности». На это Стригольники могли отвечать патриарху: во-первых, что он говорит совершенную неправду, будто рукополагаемые производили расходы только часто, а не всегда, и будто они производили их сами от себя, не будучи никем нудимы; во-вторых, относительно благословности расходов, что – это, по Василию Великому, тем хуже, ибо кто делает зло под прикрытием добра, тот достоин двойного наказания – и за то, что творит недоброе, и за то, что употребляет доброе так сказать споспешником себе в совершении греха (правило 90), и что Геннадий константинопольский в своём послании, безусловно запрещая плату за хиротонию, как нечто гнусное и симонию, не допускает в этом случае никакого измышления и перетолкования, никакого предлога и никакого софизма. Св. Стефан не отрицает факта всеобщего взимания платы за поставление, и может сказать в опровержение Стригольников только нечто совершенно неубедительное для них и совершенно несостоятельное. Если плата за поставление, спрашивает он Стригольников, есть по-вашему мзда, запрещённая канонами, а все священники поставляются за плату, то значит по-вашему, что на всей земле нет ни одного истинного священника? Но ответ на этот вопрос составляло самое существование секты Стригольников, – они потому и отделились от церкви, что все священники поставляются на мзде и, следовательно, что все священники, по их мнению, не суть истинные священники. Всеобщее существование платы выставляется Стефаном, как признак того, что она не есть мзда, запрещённая канонами, как будто всеобщее существование в людях греха составляет признак того, что он не есть грех. Если все священники, поставляемые за плату, суть священники, поставляемые на мзде, то где, спрашивает он Стригольников, взять истинных священников, – не придёт Христос во второй раз воплотиться на землю, не сойдёт ангел посвятить вам священника? Т. е. спрашивая об этом невозможном (не имеющем последовать) от Бога, он наивно забывает о том весьма возможном для самих людей, чтобы отменено и уничтожено было взимание платы, иначе сказать – указывая на невозможность поправления дела через непосредственное вмешательство Божье, он забывает о совершенной возможности его поправления собственными силами людей... Наконец, он утверждает, будто доходы от поставлений составляют для епископов те уроки церковные, про которые сказано апостолом, что «церковники церковью питаются и олтарницы со олтарем разделяются»...

До́лжно думать, что секта Стригольников, несмотря на то, что она представляла собой протест против действительного злоупотребления, существовавшего в церкви, и что невозможно было доказывать неправоту их обвинений, не была многочисленна и вовсе не имела широкой распространённости. Всякого рода взимание до такой степени было в духе времени и до такой степени составляло его закон и норму и его основу и «устои», что могли находиться только отдельные люди, – так сказать, чрезмерно строгие и чрезмерно чувствительные и щекотливые законники, которые бы видели в плате за поставления незаконную мзду и симонию, но что большинство и массы и вообще всё «людство», употребляя выражение митрополита Фотия, вовсе не обладали такой нравственной чувствительностью, чтобы протест против злоупотребления мог находить в них сколько-нибудь сильный отклик и мог быть ими сколько-нибудь горячо принимаем.

Вообще, представляется вероятным думать, что секта Стригольников в отношении к своей численности была не столько настоящей сектой, которая бы считала своих последователей сотнями и тысячами, сколько маленьким кружком исключительно строгих людей, который считал своих адептов единицами и десятками. Если в первое время после появления секты архиепископ новгородский поспешил донести о ней патриарху и просил у последнего обличительной грамоты против раскольников; если он воспользовался приездом в Новгород св. Стефана Пермского, чтобы получить от него обличительное списание на последних: то эти тревоги и заботы архиепископа могут означать не то, чтобы раскол при своём появлении нашёл многочисленных последователей, а то, что архиепископ опасался этого в будущем, и что он боялся за свои доходы – ставленнические пошлины. Наконец, и послания митрополита Фотия в Псков дают знать, что дело идёт не о многочисленном обществе сектантов, а о «некоторых» помрачённых и отпадших от христианства⁸⁰⁰.

Фотий узнал о существовании в Пскове секты Стригольников не в самое первое время своего пребывания на кафедре, а спустя лет пять-шесть по прибытию на кафедру, из донесения псковского духовенства. От 23 Сентября 1416 года он написал в Псков послание к тамошним властям, священникам и всем христианам, в котором, обличив зломыслие Стригольников⁸⁰¹, убеждает псковичей уверять их и наказывать на истинный путь. А в случае их нераскаянности и упорства повелевает отженуть их от своей Православной веры, да не будут они посреди их – Православных как в пшенице плевел⁸⁰². Что значит слово «отженуть», это в послании не совсем ясно, но следующие послания Фотия дают знать, что он разумеет не то, чтобы выгнать Стригольников из Пскова и из псковской области, а то, чтобы извергнуть и совершенно отлучить их от общества Православной церкви. Так как это наказание не могло подействовать на Стригольников, потому что они и сами отлучали себя от общества церкви, то или настоящее послание Фотия не имело никаких следствий для раскольников или Псковичи, получив его, приняли против них какие-либо меры гражданской строгости. До́лжно думать, что последнее, причём Псковичи могли руководствоваться каноническими правилами, которые приводит Фотий и из которых одно, – Антиохийского собора 5-е, повелевает предавать возмутителей мира церкви мирским властелям, чтобы, подразумевается, смирять их гражданскими казнями, а другое – двукратного собора 13-е, как оно читается в послании митрополита⁸⁰³, повелевает отнюдь (непременно) заточать их. И до́лжно именно думать, что была употреблена казнь, указываемая двукратным собором, и что при этом одна часть Стригольников была схвачена и посажена в заключение, а другая часть успела скрыться и разбежаться. Через 11 лет после первого послания, от 22 Июня 1427 года, Фотий писал в Псков второе послание против Стригольников⁸⁰⁴. Здесь он называет их ново-возмущёнными от пропинаемых (расставляемых) дьявольских сетей. И это со всей вероятностью нужно понимать так, что при употреблении Псковичами мер против них после его первого послания, часть их, как мы сказали, успела избежать заключения и скрыться, и что потом они вновь явились. Меры, которые предписывает Фотий против Стригольников в нашем втором послании, суть те же самые, что́ и в первом. Но Псковичи, как и в первый раз, употребили против них свои меры, а именно – гражданские казни, вероятно – телесное наказание и заключение. Когда, после этого Псковичи известили митрополита, что не успевшие скрыться и захваченные еретики обнаруживают упорство и нераскаянность, и что они «на небо взирающе тамо Отца себе нарицают», отвергая, подразумевается, духовных отцов земных, каковы епископы и священники, то посланием от 23 Сентября того же 1427 года⁸⁰⁵ Фотию подтверждает свои прежние духовные меры против упорных и вместе дозволяет употребление против них и гражданских наказаний, но только не смертной казни, а «внешних» казней и заточений. Наконец, посланием от 24 Сентября 1429 года, как до́лжно думать – ввиду крайнего упорства раскольников, митрополит подтверждает своё дозволение употреблять гражданские казни, причём, снова запрещая смертную казнь, относительно других казней выражается сильнее, чем в предшествующем послании: «но инако (после смертной казни) всяко и заточеньми приводите их в познание»⁸⁰⁶.

Из сказанного нами видно, что отношения Фотия к Стригольникам представляют нечто не совершенно обыкновенное: он два раза предписывает Псковичам употребление против них мер исключительно духовных и церковных. И только уже после этого, когда Псковичи помимо его разрешения дважды обращались к мерам гражданским, дозволяет им и эти последние, с оговоркой, что, во всяком случае, не должна быть употребляема смертная казнь, которой преданы были основатели секты и предать которой, вероятно, изъявляли Псковичи наклонность и её упорных последователей. Не знаем, удалось ли Псковичам переловить всех Стригольников⁸⁰⁷, но, во всяком случае, нужно думать, что вследствие преследования, воздвигнутого на них в 1427 году, их маленькое противоцерковное общество рассеялось так, что более уже не собиралось и не восстановлялось. По крайней мере, после 1427 года вовсе не встречается упоминаний о Стригольниках, как об особом обществе или кружке.

В житии преподобного Павла Обнорского находим известие о митрополите Фотии, которое даёт черту к характеристике его, как пастыря. Преподобный Павел после долговременного уединённого подвижничества вознамерился основать монастырь; когда он пришёл к митрополиту просить его благословения на это, то Фотий не только не дал ему благословения, «но и жестока некая глагола ему», пока не был вразумлён о преподобном чудесным откровением⁸⁰⁸. Необходимо думать, что митрополит принял было преподобного Павла за одного из тех основателей монастырей, которые стремились быть основателями вовсе не по искреннему усердию к монашеству, а по разным сторонним побуждениям, и которых в то время было чрезвычайно много. Таким образом, известие даёт знать, что митрополит Фотий был враг и преследователь ханженства и пустосвятства. Переменив своё мнение о Павле вследствие чудесного о нём видения (и, может быть, естественным путём полученных точнейших сведений), Фотий показал себя с другой стороны, – со стороны своей ревности к пастырскому учительству: он не только устно преподал истинному ревнителю монашества пространное наставление о монашеских обязанностях, но потом ещё послал ему и нарочитое об этом писание⁸⁰⁹.

Мы сказали выше, что сохранились три учительных послания митрополита Фотия в Псков. Кроме этих трёх учительных посланий и кроме сейчас указанных посланий о Стригольниках, мы имеем ещё длинный ряд его посланий в тот же Псков, восходящий до числа 7, содержание которых составляют наставления и правила относительно богослужения и относительно церковной дисциплины и жизни. Псковичи находились в особых отношениях к митрополиту Фотию: через своих посадников, ездивших в Москву к великому князю и через своих священников, которых нарочно посылали к митрополиту, они обращались к последнему с вопросами относительно недоуменных для них предметов в области богослужения и дисциплины и извещали его о недостатках своей церковной жизни. В ответ на вопросы и донесения Псковичей митрополит и писал свои сейчас указанные послания в Псков⁸¹⁰. К содержанию этой категории посланий мы возвратимся после, когда будем обозревать наше богослужение и нашу церковную жизнь за данное время. Послания свидетельствуют, что Фотий с величайшей готовностью отвечал на вопросы Псковичей и что он с такой же заботливостью относился к их донесениям.

После нашествия Монголов у предков наших явилась и постепенно более и более укреплялась мысль о том, чтобы ставить им своих митрополитов не из Греков, а из их собственной среды – природных Русских, на каковую мысль, как мы говорили выше, первоначально навели предков наших сами же Греки. Некоторые акты времени митрополита Фотия дают знать, что вслед за одной мыслью возникла у предков наших и другая, по отношению к ней – дальнейшая, мысль, именно – чтобы не только избирать митрополитов из природных Русских, но чтобы и ставить их в самой России. В двух списках чина поставления в епископы, относящихся к 1423 и 1424 годам, находим, что новопоставляемый епископ в своём исповедании веры, между прочим, даёт обещание: «ещё же и на том обещаваюся: не хотети ми приимати иного митрополита, разве кого поставят из Царяграда, как есмы то изначала прияли»⁸¹¹. В обещании под иным митрополитом нельзя разуметь митрополита, присланного от папы, ибо во время Фотия и прежде него не было ни малейшего основания опасаться, чтобы Русские приняли митрополита от папы, и необходимо разуметь митрополита, поставленного в самой России, т. е. необходимо понимать дело так, что обещание внесено в исповедание веры новопоставляемых епископов в виду опасения, что Русские примут решение ставить своих митрополитов у себя дома. Может быть, опасение возникло при самом Фотии, ко второй половине правления которого относятся списки чина поставления, а может быть – что ещё при его предшественнике Киприане. В летописях, в официальных актах и вообще в письменных памятниках времени Киприана и Фотия нет прямых указаний на то, чтобы помянутая мысль при одном или при другом из них явилась у Русских. Но так как нельзя предполагать, чтобы наше обещание первым или вторым внесено было в исповедание веры новопоставляемых епископов без всякого основания: то следует думать, что помянутая мысль, не быв заявляема Русскими письменно, при том или другом из митрополитов начала ходить между ними устно. Очень вероятно, что сами по себе Русские более или менее долго питали бы мысль, не решаясь на её осуществление; но случившиеся довольно скоро после Фотия особые обстоятельства поставили их в необходимость и вынудили их решиться на то, чтобы привести мысль в исполнение...

В 1425 году, по смерти великого князя Василия Дмитриевича (скончавшегося 27 Февраля того года), потребовалась государственная служба от митрополита Фотия, и он явился усердным слугой сына умершего великого князя – Василия Васильевича (оставшегося после отца десятилетним мальчиком). По существовавшему праву престолонаследования, после Василия Дмитриевича должен был занять стол великокняжеский старший из троих, состоявших налицо, его братьев – князь звенигородский и галичский Юрий Дмитриевич⁸¹². Но Василий Дмитриевич, вводя новый порядок престолонаследия, оставил преемником по себе своего сына. Однако Юрий Дмитриевич не хотел уступить своего права племяннику, и вследствие этого между двумя соперниками тотчас же начались враждебные действия. В самую ночь смерти Василия Дмитриевича Фотий послал в Звенигород своего боярина звать Юрия в Москву; но тот отказался ехать в Москву, удалился из Звенигорода в Галич и отсюда прислал к Василию посольство, через которое высказал ему свои угрозы и взял с ним кратковременное перемирие. Перемирием Юрий воспользовался, чтобы собрать против племянника войско; то же сделал и Василий со своими боярами и, предупреждая нападение, сам первый выступил против дяди. Увидев решимость Василия, и сознавая своё бессилие бороться с ним, Юрий начал бегать от его войск и требовать, чтобы племянник заключил с ним перемирие на год. Тогда в Москве решено было отправить к Юрию в Галич митрополита, с тем, чтобы он убедил князя к заключению мира. Фотий с готовностью принял на себя поручение и успел достигнуть цели, причём, по словам летописей, он обязан был успехом сверхъестественной помощи. Сначала Юрий решительно отказался было от мира, и соглашался только на перемирие; но когда митрополит, в гневе на его упорство, оставил Галич, не преподав благословения ему и городу, то в последнем открылся великий мор, и князь поспешил с дороги воротить митрополита, прося его молитв и соглашаясь исполнить его требование. По молитвам возвратившегося Фотия мор прекратился, а князь в свою очередь сдержал слово и прислал в Москву послов для заключения мира⁸¹³.

Помирившись с Витовтом после смерти Григории Цамблака, Фотий посетил литовскую часть своей митрополии тотчас после этого, – в 1420 году. В конце 1422 года он опять ездил к Витовту⁸¹⁴. Некоторые, не знаем – насколько достоверные, свидетельства говорят, что он был потом в Литве и в Галиции в 1428 году⁸¹⁵. В последний раз Фотий ездил в Литву во второй половине 1430 года. В конце этого года предполагалось коронование Витовта королевским венцом, который жаловал ему император немецкий Сигизмунд. К предстоявшему торжеству Витовт собрал многочисленных гостей из коронованных особ; в числе гостей был и его внук Василий Васильевич московский, а с великим князем, по всей вероятности, также в качестве приглашённого гостя, и митрополит Фотий. Если верить нашим летописям, то на сей раз, – накануне смерти своей и так сказать накануне кануна смерти митрополита, Витовт показал к последнему необыкновенное дружество. Когда торжество коронации не состоялось, так как Поляки не пропустили в Литву нёсших корону императорских послов, и когда гости разъехались, то Витовт, по словам наших летописей, оставил при себе Фотия и держал его у себя в великой чести ещё в продолжение 11 дней⁸¹⁶. Горько обманутый в своих честолюбивых мечтах и вместе с тем жестоко опозоренный Поляками, Витовт, может быть, искал себе утешения в беседах с митрополитом. Фотий оставил его за три дня до его смерти, которая последовала 24 Октября⁸¹⁷.

Придя в Москву на кафедру, Фотий нашёл свой московский митрополичий дом и свои митрополичьи сёла или усадьбы ограбленными и пустыми. В своём духовном завещании он говорит, что дом и сёла, колику Бог дал силу, строил и исполнил всем. Вотчины митрополичьи умножились при нём, как свидетельствует он в том же завещании, не только в московской Руси, – в великом княжении и в удельных, но и в Литве: иное он прикупил сам, иное получил как душевный или задушный вклад от благородных и благоверных князей и от всех Православных христиан. Об одном из вкладов, имевшем место тотчас по прибытии Фотиевом в Россию и очень значительном, записано в Никоновской летописи. В Мае месяце 1410 года скончался знаменитый князь Владимир Андреевич, по прозванию Храбрый или Донской, двоюродный брат Дмитрия Ивановича Донского (внук Калиты). При своей смерти он отказал по себе и по своему роду в дом Богородицы и чудотворцев Петра и Алексея своё подмосковное село Кудрино с 13-ю деревнями и с селищами и со всякими угодьями, что́ принадлежало к селу из старины⁸¹⁸.

Ничего не говорят наши летописи о благотворениях Фотия бедствовавшим императору и патриарху константинопольским. Но необходимо думать, что он – природный Грек благотворил им ещё более усердно, чем Киприан, и вообще – в такой мере, в какой только мог⁸¹⁹. Мы сказали выше, что митрополит Киприан или сам непосредственно или через других вёл летопись своего времени. С вероятностью то же до́лжно думать и о митрополите Фотии: в повествовании Никоновской летописи за его время в некоторых местах ясно дают видеть себя люди современные ему и близкие к нему.

Фотий скончался 1 или 2 Июля 1431 года⁸²⁰. Перед своей смертью он написал, подобно Киприану, духовное завещание, в котором сообщает биографические сведения о себе до поставления в митрополиты и в котором уверяет, что время пребывания на кафедре митрополии было для него временем непрерывных скорбей, слёз и рыданий⁸²¹.

Великий князь Василий Дмитриевич после смерти митрополита Киприана не хотел, последуя бывшим прежде него примерам, ставить митрополита из природных Русских и взял его от патриарха, по старой пошлине, из Греков. Напротив, сын его Василий Васильевич после смерти митрополита Фотия или, что́ вероятнее, советники его сына, так как самому последнему в минуту смерти Фотия было только 16 лет, опять хотели возвратиться к новому начавшемуся обычаю и поставить митрополита из природных Русских. Одно довольно современное сказание уверяет, что было при этом поступлено совершенно так, как при избрании св. Алексия, именно – что ещё при жизни Фотия и следовательно, как до́лжно подразумевать, с его согласия и при его содействии, испрошено было будущему его преемнику из природных Русских благословение патриаршее⁸²². Но очень сомнительно, чтобы уверение сказания было справедливо, ибо в случае его справедливости надлежало бы ожидать, что Василий Васильевич и избранный было им в преемники Фотию св. Иона будут впоследствии говорить об этом; а между тем они ничего не говорят.

До́лжно думать, что принятое решение избрать митрополита из природных Русских было бы приведено в исполнение тотчас после смерти Фотия. Но этому воспрепятствовали случившиеся обстоятельства великого князя. Мы сказали выше, что брат Василия Дмитриевича Юрий Дмитриевич звенигородско-галичский заключил в 1425 году мир с Василием Васильевичем, признав его великим князем и отказавшись от своих прав на великокняжеский престол, который было предъявлял. В 1431 году Юрий Дмитриевич возвратил племяннику свои крестоцеловальные грамоты к нему, приняв намерение ехать в Орду, чтобы добиваться под ним у хана великого княжения. С совершенной вероятностью предполагают, что Юрий Дмитриевич решился возобновить свои искания в виду смерти деда и сильного защитника Василия Васильевича Витовта, которая имела место в конце 1430 года⁸²³. С не меньшей вероятностью нужно предполагать, что имела влияние на решимость Юрия смерть и другого защитника Васильева – митрополита Фотия, который в 1425 году принудил его к миру грозой церковного отлучения и который мог прибегнуть к последнему и во всякое другое время. Как бы то ни было, но спустя полтора месяца после смерти Фотия, в Успеньев день 1431 года, Василий Васильевич должен был отправиться в Орду и возвратился от хана в Москву победителем дяди не ранее Петрова дня следующего 1432 года. Только после этого возвращения и могло быть приступлено к избранию кандидата в митрополиты.

Когда именно совершено было избрание, остаётся неизвестным. Но вообще его нужно относить к пространству времени второй половины нашего 1432 года. Избран был, как мы отчасти дали знать выше, епископ рязанский и муромский св. Иона⁸²⁴. В одном из позднейших посланий в Константинополь Василий Васильевич уверяет относительно избрания Ионы, что он совершил его, сгадавши со своею братией с русскими великими князьями и с поместными князьями и с литовской земли господарем – великим князем и со святителями своей земли и со всеми священниками и духовными людьми и общежителями (иноками) и пустынными отшельниками – со святыми старцами и со своими боярами и со всей своей землёй – со всем Православным христианством⁸²⁵. Если великий князь говорит правду, то эту необыкновенную и торжественнейшую всеобщность избрания Ионы нужно будет понимать двояко – или так, что в Москве опасались отказа со стороны патриарха поставить в митрополиты природного Русского и торжественной всеобщностью приговора хотели на него подействовать; или так, что приняли намерение избирать на будущее время митрополитов непременно из природных Русских (только с поставлением их от патриарха) и что поэтому хотели сделать из нашего избрания как бы эпоху в этом отношении⁸²⁶.

Так или иначе, но епископу Ионе, избранному в митрополиты спустя непродолжительное время после смерти Фотия, удалось занять кафедру митрополии весьма не скоро и только после того, как её занимали другие.

В том же 1432 году, как на Москве избран был Иона, великий князь литовский Свидригайло, преемник Витовтов (брат Ягайлы), послал в Константинополь ставиться в митрополиты епископа смоленского Герасима, который и был поставлен патриархом⁸²⁷. В какие митрополиты был поставлен Герасим – всея ли России или только литовские, остаётся достоверно неизвестным. Само по себе представлялось бы вероятнейшим последнее; но есть свидетельства, которые выдают его за митрополита всея России, и знаем его дела, которых он не вправе был совершать, будучи митрополитом литовским. 2 Псковская летопись, которая говорит о путешествии Герасима в Константинополь для поставления в митрополиты, утверждает, что он возвратился от патриарха, будучи поставлен «митрополитом на русскую землю», и что если он не поехал в Москву, а остановился в своём Смоленске, то потому только, что в Москве происходили тогда замешательства в князьях⁸²⁸; 3 Новгородская летопись, говоря о посвящении Герасимом новгородского архиепископа Евфимия, называет его два раза митрополитом московским и один раз митрополитом всея России⁸²⁹; житие Евфимия, посвящённого Герасимом, говорит, что он – Евфимий «отходит (для посвящения) в град Смоленск, митрополиту тамо тогда сущу, и тамо съвершенный сан архиепископства приемлет рукой преосвященного Герасима, митрополита киевского и всея Росии»⁸³⁰. Затем, это посвящение Герасимом архиепископа Евефимия, которое совершено было им весной 1484 года, было делом митрополита не литовского, а московского или всея России, так как архиепископия новгородская принадлежала к кафедре второй, а не первой митрополии. Несмотря, однако, на всё, сейчас указанное, должно быть принимаемо за гораздо и самым решительным образом более вероятное, что Герасим был поставлен в митрополиты только литовские, а не всея России. Уже и то чрезвычайно трудно объяснять, что император и патриарх константинопольские при тогдашнем значении для них московского великого князя, т. е. при тогдашней нужде своей, которую имели в нём, поставили отдельного митрополита для Литвы; но чтобы они решились поставить в митрополиты всея России кандидата, присланного литовским великим князем, это совсем невероятно (и случаи, которые имели место много времени тому назад, – поставление Кирилла III и св. Петра, по причине происшедшего изменения обстоятельств, нисколько не служили бы к объяснению нашего случая). Между тем это недоуменное, что Евфимий новгородский искал себе посвящения у митрополита литовского и что летописи Новгородская и Псковская и житие Евфимиево имеют желание выдавать этого митрополита за митрополита всея России, легко может быть объяснено. Мы говорили выше, что митрополит Фотий, напрасно старавшийся после Киприана добиться от Новгородцев, чтобы они возвратили ему «месячный суд» и соединённые с последним пошлины, поставил им двух архиепископов – Симеона и Евфимия 1 (Брадатого) и отказался поставить третьего – нашего Евфимия 2 (Вяжицкого), который, быв избран 13 Ноября 1428 или 1429 года за два с половиной или полтора года до смерти Фотия, так и остался непосвящённым при нём. Естественно было опасаться Евфимию и Новгородцам, что и преемник Фотиев поставит посвящение первого из них в зависимость от того, чтобы отказались от своего упорства в отношения к месячному суду вторые; а поэтому, естественно было одному и другим воспользоваться небытием митрополита на Москве и бытием особого митрополита в Литве, чтобы получить от последнего – одному посвящение в архиепископы, другим – посвящённого архиепископа. Но коль скоро Евфимий и Новгородцы позволили себе достигнуть своих желаний незаконным образом, – каково посвящение первого митрополитом литовским, то совершенно естественно было, чтобы летописцы новгородские и псковские и автор жития Евфимиева, желая представить незаконное законным, выдавали Герасима за митрополита всея России. Имеем и положительное, впрочем, позднейшее и нисколько не достоверное, свидетельство, что Евфимий принятием посвящения от Герасима привлёк на себя гнев московского великого князя⁸³¹.

Таким образом, со всей вероятностью следует думать, что Герасим был поставлен в митрополиты не всея Руси, а только литовские, и что его поставление не служило препятствием к тому, чтобы Иона шёл в Константинополь искать себе посвящения в митрополиты всея России или московские⁸³². Но если сейчас указанного нельзя считать причиной, по которой Иона мог бы замедлить своим путешествием в Константинополь для посвящения, то тем не менее это замедление имело место и его действительной причиной до́лжно считать государственные неблагоприятные обстоятельства самой Москвы. К Петрову дню 1432 года Василий Васильевич возвратился из Орды, принесши от хана ярлык на великое княжение, и в продолжение второй половины года Иона избран был на кафедру митрополии; но или он задержан был в Москве свадьбой великого князя, которая имела место 8 Февраля 1433 года, или ничем не задерживаемый занимался сборами в Константинополь, которые не могли быть слишком скорыми, поскольку нужно было приготовить возможно достаточное количество денег, как на престоле великокняжеском пошли замятия. Спустя весьма непродолжительное время после свадьбы Василия Васильевича поднялся на него Юрий Дмитриевич и в продолжение двух годов, – 1433 и 1434-го, дважды ссаживал его с великокняжеского престола, чтобы занимать последний самому⁸³³. При таких обстоятельствах Иона, очевидно, не мог решиться пойти в Константинополь: отправившись в Грецию от одного великого князя. Он мог прийти назад при другом и этим другим мог быть не принят. Возможность думать о путешествии настала со второй половины 1434 года. Юрий Дмитриевич, заняв во второй раз престол великокняжеский 31 Марта этого года, умер на нём спустя два с небольшим месяца, – 6 Июня⁸³⁴; из трёх оставшихся после него сыновей двое младших (Дмитрий Шемяка и Дмитрий Красный) хотели видеть великим князем лучше Василия Васильевича, чем своего старшего брата (Василия Косого), от которого отказались. Вследствие всего этого Василий Васильевич не только возвратился на престол великокняжеский, но и сел на нём твёрдо⁸³⁵.

После половины 1434 года и был, наконец, Иона послан Василием Васильевичем в Константинополь ставиться в митрополиты. Когда именно отправился он из Москвы в Константинополь, остаётся неизвестным; приблизительно до́лжно полагать, что не позднее конца 1435-го, начала 1436 года⁸³⁶. Однако долго откладываемое и, наконец, состоявшееся было путешествие оказалось напрасным: не за много времени до прибытия Ионы в Константинополь там поставлен был митрополит русский из местных греческих кандидатов, в качестве простого спутника которому он – Иона и должен был возвратиться в Россию. Не совсем понятно то, что, сколько Русские медлили отправлением в Константинополь для посвящения своего кандидата, столько же Греки со своей стороны медлили замещением кафедры русской митрополии независимо от самих Русских. Может быть, занятые своими тогдашними переговорами с Западом по делу о соединения церквей, они не находили времени позаботиться о замещении кафедры русской митрополии. Может быть, они медлили назначать митрополита в Россию в виду смут, происходивших на московском великокняжеском престоле; может быть, наконец, причиной медления было и единственно то, что они вообще не очень торопились с поставлением русских митрополитов. В конце концов, причина медления Греков остаётся для нас вовсе неясной и неизвестной⁸³⁷. По той или другой причине слишком долго они медлили, но затем собственные их обстоятельства потребовали, чтобы кафедра русской митрополии была ими замещена. Мы сейчас упомянули, что они вели тогда переговоры с Западом относительно соединения церквей. К концу 1435 года эти переговоры дошли да того, что решено было созвать для устроения дела соединения церквей нарочитый собор, местом которого была потом назначена Феррара в Италии и относительно которого в этом конце 1435 года они начали делать приготовления⁸³⁸. Так как Греки непременно желали, чтобы на соборе присутствовал, между прочим, и митрополит русский, то и нужно было позаботиться о замещении кафедры русской митрополии, остававшейся дотоле праздной. Незадолго до прибытия в Константинополь Ионина⁸³⁹, около половины 1436 года, там поставлен был в митрополиты русские приобрётший печальную известность в Истории нашей церкви своей попыткой ввести у нас флорентийскую унию Грек Исидор.

Исидор, по свидетельствам современным – природный Грек, по свидетельствам позднейшим и неизвестно откуда взятым – огречившийся Болгарин и, как необходимо принимать, именно Грек, а не Болгарин⁸⁴⁰, в отношении к своим достоинствам – человек, выдававшийся из ряда других блестящими талантами и отличным образованием⁸⁴¹, до поставления в митрополиты русские был игуменом константинопольского монастыря св. Димитрия⁸⁴². В сане игумена монастыря он посылан был в 1433 году императором Иоанном Палеологом в числе других послов на собор Базельский для переговоров о соединении церквей, приведших к устроению собора Ферраро-флорентийского⁸⁴³. Выбор Исидора в русские митрополиты обыкновенно представляется так, что император и патриарх константинопольские, собираясь отправиться на Ферраро-флорентийский собор, желали видеть на кафедре русской митрополии человека, который бы был предан делу соединения церквей и что он – Исидор вполне отвечал этому требованию, причём под преданностью делу соединения церквей разумеют готовность пожертвовать православием латинству, каковую Исидор показал на самом соборе. Но подобное представление дела совершенно несправедливо в отношении к императору и патриарху. Отправляясь на Ферраро-флорентийский собор, император и патриарх вовсе не имели в виду того, чтобы купить союз с папой ценой пожертвования православием латинству, как это случилось на самом деле. Вместе со всеми Греками они питали твёрдую, хотя и странно легкомысленную, уверенность, что истине православия удастся восторжествовать над упорством латинян, и поэтому они отправлялись на собор вовсе не с предрешённым намерением уступить, а, напротив, с полной надеждой достигнуть того, чтобы сделала это противная сторона⁸⁴⁴. А таким образом, заведомая готовность Исидора пожертвовать Православием латинству не только не снискала бы ему особенного благоволения императора и патриарха, но, напротив, была бы для них очень плохой его рекомендацией. Что касается до самого Исидора, то мы не можем сказать, когда он стал тайным сторонником латинства; но несомненно, что он стал явным его сторонником не ранее как уже на самом соборе Ферраро-флорентийском. И в наших русских сказаниях и актах есть свидетельства, что Греки ожидали видеть в нём на соборе не изменника Православию, а одного из самых твёрдых и надёжных его защитников, и что когда он пришёл в Россию и пока оставался в ней до путешествия на собор, никто не знал и не подозревал в нём того латинника, которым он явился. Один из спутников Исидора на собор, – суздальский иеромонах Симеон (находившийся при сопровождавшем митрополита суздальском епископе Аврамии) составил описание собора и здесь говорит, что когда русский митрополит замедлил своим прибытием в Феррару, то Греки отлагали прения, ожидая (будто бы) его прибытия, «боле (бо) всех, – поясняет Симеон, – Грекове мнели Исидора великим философом, да того ради и ждали его»⁸⁴⁵. Великий князь Василий Васильевич в одном из своих посланий в Константинополь говорит, что он принял Исидора «якоже предних святейших митрополитов, мняще, яко да и сей един от них есть, не ведуще, еже напреди хощет от него кое дело быти»⁸⁴⁶. Митрополит Иона в своём послании к одному русскому епископу говорит, что пока был Исидор до собора в России, «никто ещё тогда того не ведал», чтобы он намеревался поддать всё великое наше Православие в римские законоположения и учения⁸⁴⁷. Таким образом, относительно поставления Исидора на кафедру русской митрополии представляется необходимым думать не то, чтобы он был возведён на неё по причине своей известной преданности латинству, а то, что он был признаваем достойным её занятия по своим качествам. И что, ставя его на высокое место, с целью придать ему бо́льший внешний авторитет (подобно тому, как Виссарион никейский и Марк ефесский были поставлены из иеромонахов в митрополиты перед самым отправлением на собор), ожидали видеть в нём на соборе одного из надежнейших борцов за православие⁸⁴⁸.

Хотя Иона несколько опоздал прибыть в Константинополь, но там могли бы, если бы хотели, уладить дело, а именно – Исидор, чтобы очистить кафедру русской митрополии для кандидата, присланного из самой России, мог быть переведён на одну из местных, – действительных или титулярных, кафедр. Но в Константинополе в данное время и при данных обстоятельствах не могли желать этого сделать и напротив, как необходимо думать, были очень довольны, что оказалось возможным поставить митрополита русского не из природных Русских, а из Греков. По весьма важным причинам Греки должны были желать, чтобы митрополит русский непременно присутствовал на соборе о соединении церквей, а между тем на митрополита этого из природных Русских никак нельзя было положиться, чтобы он захотел прибыть на собор. Помышляя серьёзным образом о соединении, и мечтая устроить его прочным образом, Греки хотели, чтобы собор, на котором оно совершится, был настоящий вселенский и чтобы со стороны Православной присутствовали не одни только они сами, но представители и всех других частных церквей. А в числе других частных церквей русская церковь занимала первое место⁸⁴⁹. Во-вторых, и если не главное, то житейски чрезвычайно важное, для Греков необходимы были деньги русского митрополита. Дошедшие до убогой нищеты, они имели отправиться на собор и быть содержимыми во время пребывания на нём на счёт папы. Но, помышляя о неизвестном будущем, не могли они совершенно отрицать возможности того, что собор вместо соединения окончится бо́льшим разделением: в этом случае, с прекращением папского жалованья, единственным средством спасения для них в их отчаянном положения могли быть только деньги русского митрополита⁸⁵⁰.

Сопровождаемый Ионой, епископом рязанским и послом великого князя, ходившим с Ионой в Константинополь, также своим послом императорским, Исидор прибыл в Москву во вторник на святой неделе 1437 года (2 Апреля⁸⁵¹).

Чрезвычайно сильно должен был оскорбиться великий князь Василий Васильевич на то, что в Константинополе не поставили ему в митрополиты Ионы и что вместо Ионы прислали ему оттуда митрополита Грека. Уже несколько раз избираемы были кандидаты в митрополиты в самой России и до тех пор не было отказа в их поставлении со стороны императора и патриарха: насколько он – Василий Васильевич должен был сознавать бо́льшим свой авторитет, как государя, против своих предшественников, ибо этот авторитет и его сознание с каждым правлением всё возрастали, настолько менее он должен был ожидать отказа и настолько более неожиданный отказ должен был показаться ему оскорбительным. Впоследствии великий князь уверял, что сначала он решительно не хотел, было принимать неожиданно присланного ему Исидора и что, наконец, согласился принять его, только не желая ссориться с Греками и только умолённый послом императорским и им самим митрополитом. В послании, писанном в Константинополь после собора Ферраро-флорентийского, великий князь говорит о приходе к нему и о приёме им Исидора: «и о ком не посылахом, ни паки кого просихом, ни требовахом, того к нам послаша, а реку – сего Исидора: и Богу ведомо, аще не быхом того нашего изначального Православного христианства соблюдали и страха Божия аще не быхом в сердци имели, то никакоже не хотехом его (Исидора) прияти отъинудь; но за царского посла моление и за святейшего патриарха благословение и за оного (Исидора) сокрушение и многое покорение и челобитие едва-едва приaxoм его». Согласившись, наконец, принять Исидора, великий князь принял его, как сам говорит в том же послании, со всей подобающей честью и со всем подобающим усердием: «егда же понуди нас покорение его (Исидора) многое и челобитие, и приaxoм его яко отца и учителя со многою честию и благим усердием, по прежнему, якоже и онех предних митрополитов наших русских, мняще, яко да и сей един от них есть, не ведуще, еже напреди хощет от него кое дело быти»⁸⁵². Никоновская летопись, ничего не говоря о первоначальном нехотении великого князя принять Исидора, говорит только о том, что прибывший митрополит был принят государем со всем возможным почётом и со всей возможной благосклонностью: «тояж (1437 года) весны во вторник светлыя недели по Велице дни прииде на Москву из Царяграда от патриарха Иосифа на митрополью Исидор митрополит Гречин, многим языком сказатель и книжник, и прият его великий князь Василей Васильевич честне и молебные певше в святей и соборной церкви пречистая Богородицы и сотвори нань (для него) пирование велие князь великий Василей Васильевич и дары светлыми и многими одари его»⁸⁵³. Соображая показание самого великого князя с показанием Никоновской летописи, весьма вероятно представлять дело так, что сначала Василий Васильевич решительно не хотел было принимать Исидора, а потом, переменив гнев на милость, принял его чрезвычайно любезно. Исидор был человек очень умный и наделённый отличными способностями дипломата, следовательно, между прочим, исключительной способностью обходиться с людьми и приобретать их расположение. Очень может быть, что, будучи «многим языком сказатель», он знал славянский язык, и что таким образом для беседы с ним устранялась нужда в переводчиках, каковое обстоятельство делало для государей особенно неудобными митрополитов – Греков. Могло поэтому быть так, что великий князь сначала решительно не хотел было принять Исидора, а потом присланный митрополит весьма ему понравился. Когда Василий Васильевич говорит о сокрушении и многом покорении и челобитье Исидора, то весьма вероятно понимать его слова не только в прямом их смысле, но и в более обширном смысле усиленных стараний митрополита приобрести его – государя расположение.

Исидор пошёл в Россию из Константинополя, когда там дело о соборе было уже окончательно решено и когда император и патриарх уже начали приготовляться в предстоявшему путешествию в Италию. Вследствие этого и он со своей стороны немедленно по прибытию в Москву начал те же приготовления к путешествию на собор. Наши сказания уверяют, что великий князь Василий Васильевич заявил было решительный протест против того, чтобы идти Исидору на этот собор о соединении церквей и что он дал, наконец, своё согласие только весьма неохотно или что собственно он не дал своего согласия, а только не воспрепятствовал митрополиту идти, когда тот хотел идти, не слушая его – государя⁸⁵⁴. Великий князь, по нашим сказаниям, будто бы говорил Исидору, что святые отцы, запечатлев святую веру Православия на семи вселенских соборах, «о осмом соборе составляющих (вариант – составляющихся) проклятью предаша и анафема их нарекоша и с еретики их отлучиша, единогласно Богу сопротивная делающих»⁸⁵⁵, и ещё: «при наших прародителех и родителех соединение закона не бывало с Римляны, и аз не хощу, понеже не прияхом мы от Грек в соединении закона быти с ними»⁸⁵⁶. С совершенной вероятностью следует думать, что читаемое в наших сказаниях написано (и сочинено) уже после того, как имел место Ферраро-флорентийский собор и после того, как Греки и в частности Исидор предали на нём своё древне-отеческое православие. Не мог предвидеть великий князь, чтобы собор окончился тем, чем он окончился; равным образом не мог предвидеть великий князь, как сам говорит, и того, чтобы Исидор явился на нём изменником православию. Греки отправлялись на собор в полной уверенности, что они успеют восторжествовать над латинянами и что соединение состоится на условии отречения последних от их новых учений и обычаев; предполагать, чтобы великий князь знал латинян гораздо лучше Греков и чтобы он считал надежды последних смешными иллюзиями, было бы без всякого основания. Но с какой стати великий князь захотел бы противиться путешествию своего митрополита на собор, результатом от которого ожидалось воссоединение латинян с православной церковью на условии их отречения от своих новшеств? Ведь это именно есть то, о чём Православная церковь непрестанно молится и чего она постоянно ожидает и надеется! Влагаемые сказаниями в уста великого князя слова: «аз не хощу соединения с Римляны, понеже не прияхом мы от Грек в соединения закона с ними быти», имеют весь свой смысл по отношению в тому соединению, которое действительно состоялось, и представляют собой совершенную бессмыслицу по отношению к тому соединению, которое ожидалось. Равным образом, и это учение, будто святые отцы «о восьмом соборе составляющих проклятию предаша» могло явиться у нас только после того, как восьмой собор действительно имел место и так печально окончился для православия⁸⁵⁷. Положительные данные, которые мы имеем, нисколько не подтверждают того, чтобы Исидор отправился на собор против воли великого князя и к его неудовольствию. И, напротив, говорят совсем другое, они заставляют предполагать, что не только митрополит отправился на собор с полного согласия государя, но что последний со своей стороны весьма позаботился о том, чтобы русская церковь и русское государство были представлены митрополитом на соборе по возможности достойным образом. Если бы митрополит пошёл на собор против воли великого князя, то, конечно, государь устроил бы так, чтобы он предпринял своё путешествие самым скромным образом. Между тем, Исидор отправился в путь в сопровождения такой исключительно блестящей свиты, что она состояла не менее как из ста человек. Состояла ли эта свита только из собственных людей митрополита или и из людей великого князя, но, во всяком случае, без нарочитой воли государя она не могла быть такой многочисленной. Симеон суздальский в своей повести о Флорентийском соборе, говоря об этой свите, ясно даёт знать, что её многочисленность требовалась и условливалась достоинством русской земли. А об этом достоинстве, конечно, позаботился великий князь: «А людей, – пишет Симеон, – много было, 100 (человек), с митрополитом Исидором, более всех (других архиереев), занеже славна бе земля та и Фрязове зовут её Великая Русь»⁸⁵⁸. С Исидором, между прочим, отправился на собор один из епископов русских; но чтобы епископ пошёл с митрополитом против воли великого князя, этого совершенно невозможно предполагать и одно это сопутствие епископа митрополиту служит достаточным и решительным доказательством того, что первым предпринято было путешествие на собор нисколько не вопреки воле государя. Затем, Исидор повёз с собой такое огромное количество товаров или «рухляди», которую по мере нужды имел превращать в деньги, как это делали все наши старые путешественники, отправлявшиеся в западную Европу, что обоз или поезд его состоял из двух сот коней⁸⁵⁹. Невозможно думать, чтобы тут были только собственные средства митрополита, и необходимо напротив предполагать, что тут была чрезвычайно значительная помощь со стороны великого князя. Во-первых, Исидор, отправившийся на собор, спустя пять месяцев после прибытия в Москву, не имел времени накопить денег. Во-вторых, полагать, чтобы он нашёл деньги накопленными и готовыми в митрополии совсем невероятно: Он пришёл на кафедру спустя шесть лет по смерти его предшественника Фотия и не может быть сомнительным, что за это время бояре и чиновники митрополии успели расхитить всё, что было накоплено последним, как они расхитили всё после смерти Киприана. Далее, мы знаем о таких действиях Исидора, употреблённых им для пополнения своих денежных средств, которых он никак не мог дозволить себе без согласия великого князя (причисление к митрополии Пскова, о чём сейчас ниже). Наконец, если бы Исидор пошёл на собор против воли великого князя, то и вся Россия провожала бы его в путь не с особенной любезностью; а между тем мы видим совершенно противное: он провожаем был как бы с триумфом и с явным выражением сочувствия со стороны Русских к предпринятому им путешествию⁸⁶⁰.

Исидор отправился из Москвы в путешествие на собор в Рождество Богородицы (8 Сентября) 1437 года⁸⁶¹, пробыв в России после приезда из Константинополя пять месяцев⁸⁶². Об его многочисленной свите и об его огромном товарном обозе мы сказали выше. Состав свиты остаётся в подробности неизвестным; знаем только, что из духовных к ней принадлежали епископ суздальский Аврамий (которому сопутствовал священник Симеон, составивший повесть о Флорентийском соборе) и архимандрит неизвестного монастыря Вассиан. А из светских, кроме собственных бояр митрополита, княжеский посол, по имени Фома, который в описании путешествия Исидорова на собор называется послом тверским, а в повести о соборе Симеона суздальского послом великого князя, и который, как нужно думать, был именно посол великого князя, но взятый из бояр тверских. В Константинополе было поручено Исидору, чтобы он привёл с собой на собор епископов русских⁸⁶³; если Исидор взял с собой одного только епископа, то, по всей вероятности, это нужно понимать так, что между епископами русскими не нашлось более охотников предпринять путешествие в Италию. Быв честно провожен из Москвы собравшимися епископами⁸⁶⁴, Исидор держал путь на Тверь, Новгород, Псков и оттуда на Ригу. Из Москвы в Ригу через Новгород и Псков – не совсем прямая дорога; но митрополиту нужно было быть в этих двух городах, чтобы пополнить свои денежные средства. В Тверь Исидор прибыл в Воздвиженьев день (14 Сентября). О встрече, которая была учинена ему здесь, неизвестный описатель его путешествия на собор, говорит: «и встретил его князь Борис тверский со своими бояры с великой честью, а владыка Илья со кресты со всеми священники и весь народ града того». Прожив в Твери девять дней, Исидор прибыл в Новгород 7 Октября⁸⁶⁵. Встреченный на далёком расстоянии от города с великой честью архиепископом и посадниками новгородскими, митрополит имел последний ночлег перед городом в Юрьевом монастыре, который находится в 3 вёрстах от него⁸⁶⁶. На другой день он торжественно вошёл в город, быв встречен владыкой с крестами, со священниками и диаконами и всем народом «в тесноте велице». В церкви, находившейся над воротами Кремля, митрополит облачился в ризы и освящал воду, которой кропили народ. Затем он пошёл к святой Софии и в ней разоблачился; после встречи он пировал у архиепископа новгородского, и «дал ему (последний) честь велию». По уверению Никоновской летописи, посещение Исидором Новгорода имело для него тот результат, что Новгородцы «даша ему суд по старине и все пошлины его даша ему по старине»⁸⁶⁷. Если мы примем известие летописи за достоверное, – а отказать ему в вере не видится особенного побуждения (ибо речь, как не забывает читатель, об Исидоре⁸⁶⁸, то результат этот будет представлять нечто весьма замечательное: мы знаем, что суд и пошлины, которые с такой лёгкостью дали Новгородцы Исидору, напрасно добивались получить от них митрополиты Киприан и Фотий. Во время пребывания в Москве Исидор вызывал к себе новгородского архиепископа Евфимия, который отправился к нему 7 Июля⁸⁶⁹, и который прожил при нём до самого его выезда из Москвы⁸⁷⁰: вероятно, он и успел расположить архиепископа в свою пользу. Но недостаточно было расположить архиепископа, а нужно было получить согласие и всех граждан; притом же и архиепископа нужно было расположить чем-нибудь, – Киприан и Фотий не могли этого сделать по отношению к трём предшествующим архиепископам (Иоанну, Симеону и Евфимию 1-му). Единственно вероятным представляется нам думать, что архиепископ Евфимий и новгородские граждане были подвигнуты к неожиданной уступчивости тем обстоятельством, что митрополиту нужны были деньги для столь важной цели, как путешествие на собор и вспоможение на соборе греческим архиереям, т. е. что вполне сочувствуя, как делу чрезвычайно важному, этому собору, от которого ожидали вовсе не того, что он дал на самом деле, Новгородцы не хотели стоять за деньгами и по отношению к благому общецерковному начинанию желали показать себя деятельными помощниками. Если бы великий князь был против путешествия митрополита на собор, то и архиепископ новгородский не мог бы иметь охоты явиться деятельным его – митрополита помощником в этом случае: а это даёт знать и служит свидетельством, что дело должно быть представляемо не так. Пробыв в Новгороде неделю, Исидор приехал в Псков в Николин день (6 Декабря). Встреченный Псковичами на рубеже их области и въехав в их город с такой же торжественностью, как в Тверь и Новгород, митрополит прожил у них очень долгое время – семь недель. Его пребывание в Пскове ознаменовалось чрезвычайно важным деянием с его собственной стороны. Он изъял Псков с его областью из-под ведения архиепископа новгородского и подчинил его своей собственной власти, поставив в нём своего наместника. И, если верить псковской летописи, то даже взял за себя и все вотчины архиепископа, которые находились в псковской области⁸⁷¹. Невозможно допустить, чтобы митрополит сделал это без согласия архиепископа новгородского, ибо, во-первых, его поведение по отношению к архиепископу было бы крайне вероломно, а во вторых и главное – архиепископ решительным образом протестовал бы, тогда как ни о каком протесте последнего совершенно ничего не говорят летописи, в том числе и новгородская. Невозможно равным образом допустить и того, чтобы митрополит сделал сейчас указанное без великого князя, ибо это было такое деяние, которое вовсе не принадлежало к единственной компетенции митрополита. Так как Псков в политическом отношении начал решительно тянуть тогда вместо Новгорода к Москве⁸⁷² и Псковичи находились в то самое время в немирьи с Новгородцами⁸⁷³, то данное митрополиту великим князем дозволение перечислить Псков с его областью из епархии Новгородской в его собственную епархии может быть понимаемо так, что великий князь удовлетворял при этом желании Псковичей, которое вполне совпадало с его собственными политическими видами. Но если это и так, то дозволение, данное именно Исидору, не может служить свидетельством того, чтобы великий князь был против его путешествия на собор. Что касается до архиепископа, то единственно вероятным представляется нам думать, что митрополит испросил у него Псков со всеми от последнего доходами, в том числе и от архиепископских вотчин, находившихся в его области, во временное пользование, чтобы таким образом усилить свои денежные средства. В конце концов, как бы мы не понимали это перечисление Пскова митрополитом из епархии архиепископа в свою епархию, оно остаётся таким деянием, которое со стороны митрополита, не пользовавшегося расположением великого князя и находившегося под его гневом, будет необъяснимым. Так как освобождение из-под власти архиепископа новгородского (навсегда ли, что́, может быть, предполагалось, или на время) совпадало, по сказанному сейчас, с собственными желаниями Псковичей: то они принимали митрополита со всем усердием и пополнили его денежные средства, сколько могли; описатель путешествия Исидорова говорит, что «ту (во Пскове) быша (ему) пирове мнози и дары велици»⁸⁷⁴, а Никоновская летопись уверяет, что Псковичи дали ему пошлины месячного архиепископского суда⁸⁷⁵. Из Пскова в Ригу Исидор опять шёл почему-то не совсем прямым путём, – на Костер (Вербек на реке Эмбахе, между Чудским озером и Дерптом⁸⁷⁶, и Юрьев Ллвонский (Дерпт⁸⁷⁷, и прибыл 4 Февраля 1438 года. Имея почему-то очень продолжительную, восьминедельную, остановку в Риге⁸⁷⁸, он отправился из неё 5 Мая морем на Любек, в котором и высадился 19 Мая. Из Любека он ехал в Феррару через всю Германию на города: Люнебург, Брауншвейг, Лейпциг, Бамберг, Нюрнберг, Аугсбург, Инсбрук и Падую, и прибыл на место собора 18 Августа 1438 года, проведши в дороге год без двадцати дней.

Путешествие Исидора на Ферраро-флорентийский собор, как мы неоднократно упоминали выше, описано одним из его спутников, остающимся неизвестным по имени (но не Симеоном суздальским, которому описание несправедливо усвояется). По своему плану описание представляет дневник пути от Москвы до Флоренции и обратно от Флоренции до Офена или Пешта в Венгрии⁸⁷⁹; в дневнике поименовываются главнейшие города, через которые шёл Исидор, с указанием расстояний между ними, и кратко описываются они сами, с обозначением их особенностей против наших городов и с описанием их достопримечательностей. Дойдя до Феррары и из неё переходя во Флоренцию, автор сообщает краткую историю Ферраро-флорентийского собора. Описание замечательно в том отношении, что представляет собой первые по времени записки русского человека о западной Европе. Как r памятнику литературному мы возвратимся к нему после, когда будем говорить о нашей литературе за данное время⁸⁸⁰.

Исидор прибыл в Феррару спустя 5 с половиной месяцев после Греков (которые приехали туда 4 Марта 1438 года). Однако он застал собор не только не конченным, но почти что и не начинавшимся. Симеон суздальский в своей повести о соборе говорит, будто замедление произошло от того, что Греки ждали именно Исидора, которого «мнели боле всех великим философом»; но действительной причиной этого было другое. Император константинопольский рассчитывал через соединение церквей получить от государей западных военную помощь против Турок; для этой цели ему нужно было, чтобы присутствовали на соборе или сами государи, или их уполномоченные; между тем на собор вовсе не явились ни одни, ни другие. Одновременно с тем, как папа устроил наш собор, происходил в католической церкви антипапский собор Базельский (1431–1443), служивший продолжением собора Константского (1414–1418), который, поставив соборную власть выше папской, предположил было преобразовать церковь в главе и членах; все государи западные находились на стороне этого последнего собора и поэтому, присутствуя или не присутствуя на нём, не хотели являться на собор папский. Прибыв в Феррару и вовсе не найдя в ней ни государей, ни их уполномоченных, император константинопольский потребовал от папы, чтобы он вызвал на собор одних или других, а до того времени решительно отказывался приступить к соборованию; тогда папа, обещав императору послать легатов за государями, положил, чтобы, открыв собор немедленно, – что́ и сделано было 9 Апреля 1438 года, отсрочить торжественные соборные деяния до прибытия государей или уполномоченных, а пока, в ожидании их, заняться частными рассуждениями о предметах споров между обеими церквами⁸⁸¹. Так как вовсе не явились в Феррару ни государи, ни их уполномоченные до самого времени прибытия Исидорова, то это и было причиной, что до самого времени его прибытия ещё не было начинаемо торжественных соборных прений. Напрасно ожидая государей или уполномоченных весьма долгое время, решили, наконец, начать торжественное соборование без тех и других, что́ и сделано было 8 Октября 1438 года, через месяц и 22 дня после прибытия Исидорова. До начала 1439 года торжественные прения происходили в Ферраре, затем в Январе этого года собор перенесён был папой во Флоренцию (папская булла, объявлявшая перенесение, прочитана была 10 числа) и здесь они продолжались до 24 Марта 1439 года. Прения не привели совершенно ни к чему: относительно спорных пунктов вероучения и практики (Filioque, чистилище, опресноки) Греки остались при своём, а латиняне решительно при своём. После такого результата прений Грекам было объявлено, что они должны или изъявить согласие на учение римской церкви, или же возвратиться в отечество⁸⁸². Возвратиться в отечество ни с чем, т. е. без всякой надежды на помощь западных народов против Турок, для Греков было ужасно, и вот они задались мудрёной задачей: нельзя ли достигнуть соглашения и устроить соединение помимо богословских прений. Разумеется, это оказалось возможным только таким образом, чтобы Греки совершенно уступили латинянам, что́, в конце концов, и случилось. В продолжение трёх месяцев, Апреля-Июня, Греки являли тщетную твёрдость, надеясь побудить папу к уступчивости, и затем должны были подписать акт соединения на всей его воле: этот акт флорентийского соединения или флорентийской унии был подписан 5 Июля 1439 года, а 6 Июля был торжественно провозглашён во флорентийском кафедральном соборе.

Пока происходили торжественные богословские прения, наш митрополит русский не принимал в деяниях соборных совершенно никакого участия, предоставляя собеседовать с латинянами Марку Ефесскому и красноречиво-неудержимому болтуну Виссариону Никейскому⁸⁸³.

Но когда прения были закончены и поднялся вопрос о том, как бы устроить соглашение помимо их, Исидор выступил главным действующим лицом. Он объявил себя решительным защитником соединения с папой на условии требуемых последним уступок, и не может подлежать сомнению, что он именно был главным творцом и виновником этой флорентийской унии (а красноречивый Виссарион, успевший полюбить Запад, как более привлекательную арену для его красноречия, чем Восток, только охотно последовал за ним⁸⁸⁴: он успел подействовать на постоянно колебавшегося императора, решительно объявив ему, что если он не хочет соединения, то дело может быть устроено и без него⁸⁸⁵; своим, несомненно, очень большим авторитетом между епископами он успел победить упорство и страшливые сомнения последних⁸⁸⁶.

Что заставило Исидора стать горячим сторонником унии с папой, т. е. этой предательской унии, при которой союз с папой покупался изменой православию, мы не можем сказать, потому что он не сделал относительно этого никакой исповеди и не оставил никакого объяснения. Можно с уверенностью только утверждать, что причиной были не папские деньги, потому что в деньгах он вовсе не нуждался и потому что не особенно богатый тогда папа вовсе не в состоянии был бы подкупить человека, получавшего доходы русского митрополита⁸⁸⁷. Нам известны слова, говорённые Исидором на соборе, которые с весьма большой вероятностью могут быть принимаемы за ответ на наш вопрос. Когда прения не привели совершенно ни к чему и когда папа дал Грекам срок или изыскать способы к соединению, или отвечать ему положительным отказом, то на первом совещании по этому случаю Греков Исидор, подавая первым свой голос, сказал: «лучше душой и сердцем соединиться с латинянами, нежели не кончив дела возвратиться; возвратиться, конечно, можно, но как возвратиться, куда, когда?»⁸⁸⁸ Т. е. слова эти значат: возвратиться назад, не устроив соединения с папой, конечно, можно, но тогда не будет совершенно никакой надежды на спасение отечества. Со всей вероятностью нужно думать, что желание и надежда спасти отечество при помощи папы и западных государей и составляли причину, побудившую Исидора к тому, чтобы он решился изменить отеческой вере. Не невозможно, что к этому присоединялось и личное честолюбие, – желание занять то блестящее и высокое положение в римской иерархии или в латинском духовном царстве, которое он потом действительно занял; однако, справедливость и беспристрастие обязывают нас сказать, что мы не знаем никаких положительных указаний в этом отношении⁸⁸⁹. Исидор был главнейшим устроителем унии; он приступил к ней, как предлагал другим, душой и сердцем: и он постарался выразить это в самой своей подписи под актом унии, которая отличается от всех других подписей своей выразительностью и которая гласит: στέργων καὶ συναινῶν ὑπέγραψα, т. е. с любовью соглашаясь и соодобряя подписую⁸⁹⁰. Вместе с собой Исидор заставил подписаться, под актом и епископа Суздальского Авраамия, подпись которого читается: «Смиреный епископ Авраамио (вероятно ошибка в напечатанном вместо: Авраамие) суждальскый подписую»⁸⁹¹.

Епископы греческие начали уезжать из Флоренции после подписания соборного акта; император отбыл из неё 26 Августа⁸⁹². Приобрётший величайшую благосклонность папы своими стараниями об устроении унии наш русский митрополит оставался при нём всех долее и отправился в обратный путь 6 Сентября. Ещё прежде папа возвёл его в сан кардинала пресвитера⁸⁹³; при его отъезде папа облёк его званием своего апостолического полномочного легата de latere на провинции Литвы, Ливонии и всей России и на города, диоцезы, земли и места Лехии, т. е. Польши (вероятно, до́лжно подразумевать русскую Польшу или составлявшую русскую часть Польши Галицию⁸⁹⁴.

В обратный путь Исидор отправился не той дорогой, которой приехал. Из Флоренции он пошёл в Венецию, в которой пробыл с находившимися здесь императором и прочими Греками с лишком три месяца (с 15 Сентября по 22 Декабря) и из которой бежал от него или, может быть, просто наперёд ушёл посол великого князя боярин Фома⁸⁹⁵. В Венеции он сел в корабль и плыл Адриатическим морем мимо Полы (в Истрии) на Сень (Zengg, Segna) в Кроации или Хорватии. Из Сени, высадившись в ней на берег 7 Января 1440 года, он шёл на Загреб или Аграм в той же Кроации, на Будим или Офен-Пешт в Венгрии, на Краков в Польше и далее в Россию.

Из Будима в Венгрии, куда прибыл 5 Марта 1440 года, Исидор отправил во всю область своего легатства, – в Польшу, Литву, Ливонию и Россию, пастырское послание, в котором извещал свой паству о великом совершившемся событии – соединении церквей.

«Возрадуйтеся – пишет Исидор в послании – и возвеселитеся вси ныне сущии о Господе, яко церковь восточная с римской церковию коликое время разделени быша и едина к единей враждебни быша, а ныне истинным соединением соединишася в первоначальное соединение и в мир и в тишину и в любовь и в единоначальство древнее (т. е. папино) без всякого разделения... Приимите сие святое и пресвятое соединение и единоначальство с великой духовною радостью и честью; молю вас всех в (имени, – о имени) Господа нашего Иисуса Христа, с нами милость сотворшего, чтобы никакова разделения с латыной у вас не было, поне вси раби есте Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и во имя его крещени: един Бог, едина вера и едино крещение, ино бы (поэтому бы) в вас было едино согласие и тишина и мир о Христе Иисусе. Вы же, латинстии роди, тех всех, иже в гречестей вере суть, истинна веруйте, без всякого размышления, суть бо вси крещени, и крещение их свято есть и испытно (признано) от римския церкви». Далее Исидор убеждает Греков и латинян, чтобы первые без всякого сомнения ходили в церкви латинские, а вторые – в греческие, и чтобы первые принимали Тело Христово, совершённое на пресном хлебе, а вторые – на кислом хлебе. Своё послание Исидор заключает: «Тако бо вселенский великий собор кончал есть в явленном посидении (в торжественном заседании, – ἐν δημοσίᾳ συνελεύσι, in sessione publica), по многом совопрошании и испытании божественных писаний, в честней и в большой церкви служивше во граде Флоренстии (sic) под леты воплощения Господня 1439 лета, месяца Июля в 6 день»⁸⁹⁶.

Из Будима в Венгрии, после 10-дневного в нём пребывания⁸⁹⁷, Исидор направился в Краков, столицу короля польского. В первом на дороге польском городе Сандече, находящемся в Карпатах, на реке Дунайце (впадающей в Вислу) он встречен был (25 Марта, в великую пятницу) епископом краковским Збигневом Олесницким, которым был принят гостеприимно и предупредительно⁸⁹⁸. В Краков к королю Исидор, нет сомнения, шёл за тем, чтобы обрадовать его вестью о таком важном и таком вожделенном для него событии, как соединение в одно его подданных по отношению к вере, и чтобы испросить у него соответствующих государственных распоряжений относительно Русских и вообще Православных его государства, ставших теперь одним духовным стадом с католиками. Но, как до́лжно думать, первое свидание Исидора с королём вовсе не было в отношении к излияниям взаимной радости таким, каким он его ожидал. Польский король Владислав III (сын и преемник Ягайлов) перед самим прибытием Исидора в Польшу, 6 Марта 1440 года, был избран в короли венгерские и присланные в нему венгерские депутаты настоятельнейшим образом побуждали его поторопиться путешествием в Венгрию⁸⁹⁹. Соображая вероятное время приезда Исидорова в Краков и время отъезда из него короля, получим, что митрополит успел захватить в нём Владислава не более как дней за 5 до отъезда⁹⁰⁰ и вообще когда он ни о чём другом не мог думать, кроме предстоявшей поездки. Что касается до отношений к Исидору католического духовенства в Кракове, то Длугош говорит, что он, как воссоединённый с римской церковью и верный, допущен был к служению по своему греческому обычаю в кафедральном краковском соборе⁹⁰¹.

Из Кракова Исидор пошёл явить себя в своём новом звании папского кардинала и легата de latere и возвестить о принесённой им унии своей русской пастве. Однако он не поспешил в Москву, но весьма на долгое время остался в Литве. Из Кракова он направился в Перемышль, причём на пути в него в городке Тарнове (находящемся почти прямо на восток от Кракова, на реке Дунайце⁹⁰² освятил католический костёл совместно с одним польским епископом⁹⁰³. Каким порядком и с какой церемонией провозгласил он унию в этом первом месте русском, – каковым был Перемышль, сведений не имеем; равно не имеем сведений и о том, как приняли его и принесённую им унию здешние первые Русские. Из Перемышля Исидор пошёл в стольный город Галиции Львов (Лемберг), в который прибыл не позднее 15 Мая и в котором с посещением Галича оставался до 10 Июля⁹⁰⁴. Из Львова Исидор отправился в столицу великого княжества литовского Вильну, в которую, держав путь на Бельз, Грубешов, Холм, Влодаву, Брест-Литовский, Волковыйск и Троки, прибыл 13 или 14 Августа⁹⁰⁵. После 14 Августа 1440 года Исидор оставался в юго-западной, польско-литовской, Руси, ещё в продолжение шести месяцев: где именно в продолжение этого времени он имел пребывание или какие совершал путешествия, не имеем положительных сведений. 2 Псковская летопись говорит, что на Покров Богородицы (1 Октября) 1440 года он приехал в Литву⁹⁰⁶: из этого показания летописи, если оно справедливо, будет следовать что после 14 Августа он ездил или опять в Галицию им же в киевскую Русь. От 5 Февраля 1441 года есть грамота Исидору киевского князя Александра Владимировича, в которой даётся знать, что во время её написании митрополит находился в Киеве⁹⁰⁷; а без обозначения времени говорят об его пребывании в Киеве и Симеон суздальский и Густинская летопись⁹⁰⁸. Затем, Симеон суздальский, также без обозначения времени говорит об его пребывании в Смоленске (который присоединён был к Литве Витовтом в 1395 году⁹⁰⁹. В Москву из Литвы Исидор приехал в воскресенье 3-й недели великого поста 1441 года, которое было в этом году 19 Марта; следовательно, если считать его пребывание в галицко-литовской Руси с половины Апреля 1440 года, всего он пробыл в ней год без месяца.

Церковная уния с папой Православных жителей Галиции и литовской Руси была для короля польского и для великого князя литовского, в видах политических, делом в высшей степени желаемым. И, однако, эта уния, быв устроена на соборе Флорентийском и быв принесена Исидором в Польшу и Литву, вовсе не была введена и вводима здесь между Русскими. Так что перед нами весьма странное явление: с одной стороны, люди весьма усердно желали унии, а с другой стороны – когда эта уния, действительно устроенная, была принесена к ним, они как будто не обратили на неё никакого внимания. Таким, на первый взгляд загадочным фиаско, постигшим флорентийскую унию в Польше и Литве, здешние Русские обязаны были весьма счастливым для них обстоятельствам.

Предварительно должно быть, впрочем, замечено, что если бы уния и была вводима и введена, то, как со всей вероятностью нужно думать, она вовсе не была бы тем кровавым делом, каким явилась в конце XVI – в начале XVII века. В первой половине XV века польские короли, польское католическое духовенство и вообще все Поляки ещё вовсе не были такими крайними фанатиками, какими они стали к концу XVI века, ибо они ещё не прошли воспитательной школы иезуитов и не стояли ещё под руководством людей, подобных этом последним. Что касается до счастливых для Русских Польши и Литвы обстоятельств, которые устранили даже попытку введения унии, принесённой Исидором, то они состояли в том, что ни король польский, ни великий князь литовский не могли взять дела введения унии на себя и должны были предоставить её собственной её судьбе. Прежде всего, в минуту прибытия Исидорова с унией Поляки находились в таком церковном положении, что не признавали папы, от которого она была принесена. В то время были два папы: Евгений IV, устроивший унию на Флорентийском соборе, и Феликс V, избранный собором Базельским. И Поляки, не находя удобным признавать которого-нибудь одного папу, не признавали ни того ни другого⁹¹⁰. А таким образом, уния, хотя и представлявшая собой нечто весьма желаемое, быв принесена от непризнаваемого папы, являлась таким желаемым, которым неудобно было воспользоваться. Затем, король польский Владислав III, как мы сказали, перед самым прибытием Исидора в Польшу, 6 Марта 1440 года, был избран в короли венгерские. Отравившись в Венгрию в следующем Апреле месяце, он не возвращался более в Польшу, которая была поручена управлению наместников, и 10 Ноября 1444 года погиб в битве с Турками при Варне (от чего называется Варнским). Отсутствуя из Польши и занятый отчасти делами венгерскими (борьбой с Елизаветой, вдовой своего предшественника на венгерском престоле Альбрехта), отчасти войной с Турками, которую начал тотчас после того, как был избран в венгерские короли, Владислав не имел возможности заняться в своих польских землях принесённой от папы унией. Правда, находясь в Венгрии, он издал в Марте 1444 года, после того как признал Евгения и, – как до́лжно думать, – побуждаемый бывшим у него легатом последнего (кардиналом Юлианом, погибшим вместе с ним в варнской битве) свою грамоту, в которой, после выражения своей великой радости о давно желанной и наконец состоявшейся унии, совершенно сравнивает Православное духовенство во всех правах и привилегиях с духовенством католическим⁹¹¹. Но одной этой грамотой, которая притом дана была уже после бегства из Москвы Исидорова, немногое можно было сделать, а между тем вся деятельность короля по отношению к унии и ограничилась только ею одной. В Литве находился налицо великий князь, но он был в таком положении, что не мог отважиться на попытки введения унии, хотя бы и имел к тому желание. За пять дней до въезда Исидорова из Венгрии в Польшу, 20 Марта 1440 года, был убит великий князь литовский Сигизмунд Кейстутьевич, согнавший с престола Свитригайла, и на его место избран был в князья брат Владиславов Казимир. Но этот новый великий князь, и по своему личному характеру и по своим личным качествам далеко не бывший ни ревнителем веры, ни человеком государственным, в виду опасного соперника себе в лице сына Сигизмундова Михаила и в виду ссор в Литве между боярскими партиями, чувствовал себя на престоле великокняжеском слишком не твёрдо, чтобы решиться на такое дело, как попытка введения унии. Таким образом, уния в Польше и Литве была предоставлена самой себе и тем духовным мерам, которые мог употребить к её введению сам Исидор. Но Православные вовсе не хотели принимать унии⁹¹², и духовные меры Исидора оказались совершенно бессильными.

Однако православные князья литовские вовсе и не прогоняли от себя Исидора, а признавали его за своего митрополита: на это мы имеем положительные доказательства. Выше мы упоминали о грамоте киевского удельного князя Александра Владимировича⁹¹³, данной Исидору 5 Февраля 1441 года. Этой грамотой князь подтверждает «отцу своему Сидору, митрополиту киевскому и всея Руси» обладание митрополичьими вотчинами в области киевской, его митрополичьи доходы и суд и все его духовно- или церковно-правительственные митрополичьи права. Затем, знаем и другое положительное доказательство: смоленский князь Юрий Семенович-Лугвеньевич⁹¹⁴ выдал Исидору враждебного ему спутника его на Флорентийский собор – Симеона суздальского⁹¹⁵. Грамота Александра Владимировича даёт знать, что Православные князья литовские, не признавая в Исидоре» папского кардинала и легата, хотели видеть в нём только то, чем он был и до Флорентийского собора, – Православного митрополита. Что касается до того, как принимал Исидора в Галиции и Литве простой Православный народ, то относительно этого мы имеем сведения только весьма ненадёжные. Существует свидетельство, что во Львове народ не хотел ходить на службы, который он совершал. Но свидетельство это принадлежит писателю уже XVII века⁹¹⁶. Густинская летопись уверяет, что из Киева народ прогнал его⁹¹⁷; но судя по грамоте ему Александра Владимировича весьма трудно допустить, чтобы князь позволил сделать это народу. Существует грамота Исидора, данная им в Холме 27 Июля 1440 года и обращённая к холмским старостам, воеводам, заказникам и всем Православным, с увещанием, не отнимать у одного подгородного священника (у попа св. Спаса от Столпа⁹¹⁸ церковного сада⁹¹⁹. Так как на конце грамоты читается: «нам сущим Православным хрестияном Ляхом и Руси»..., се бо ныне дал Бог – одина братья хрестияне латинники и Русь»: то предполагают, что граждане холмские отнимали у священника церковную землю за то, что он признавал Исидора и унию; но, очевидно, что предположение далеко не твёрдое, ибо если бы дело было бы в этом, то гражданам естественно было бы совсем прогнать священника от церкви⁹²⁰.

После почти годичного пребывания в Литве Исидор пришёл в Москву, как мы сказали, в третье воскресение великого поста, 19 Марта 1441 года. Здесь ожидало его иное, чем в Литве: там не приняли унии, принесённой им от папы, но приняли его самого, находя каким-то образом возможным не признавать его за папского кардинала и легата и в то же время признавать за «господина и отца своего митрополита киевского и всея Руси»; здесь не подвергли его подобному разоблачению от нового, им принесённого, но затем, чтобы подвергнуть его осуждению за это принесённое.

Московский летописец следующим образом представляет приход Исидора в Москву и случившееся после прихода. Как папский кардинал и легат, митрополит вошёл в город в преднесении латинского креста⁹²¹ и трёх палиц или жезлов⁹²². Придя в Кремль, он прошёл прямо в Успенский собор и здесь сначала пел молебен за великого князя и за всё Православное христианство, а потом совершал литургию, на которой велел поминать «во-первых»⁹²³ вместо имени патриарха константинопольского имя папы римского Евгения⁹²⁴; по окончании литургии он велел выйти своему протодиакону в стихаре с орарём на амвон и велегласно прочесть грамоту восьмого собора или акт соединения, подписанный 5 Июля 1439 года. По окончании всего он представил великому князю грамоту к последнему от папы⁹²⁵, в которой тот, извещая государя о состоявшемся единстве церквей, настоятельно просит его, да будет он помощник Исидору усердно всей своей мышцей в деле введения унии в России⁹²⁶. Поведение Исидорово, смело провозгласившего унию и поминовением имени папы вместо имени патриарха как бы самым делом введшего её, привело в крайнее смущение и замешательство великого князя, всех епископов, собравшихся в Москву встречать митрополита, и всех бояр великого князя. Епископы и бояре до такой степени растерялись, что совершенно отказывались подавать государю какие-нибудь советы относительно того, что́ делать: «вси князи умолчаша и бояре и инии мнози, ещё же паче и епискупы рускиа вси умолчаша и воздремаша и уснуша»... Великий князь, так сказать – оставленный всеми, начал думать один сам с собой и, думав три дни, на четвёртый день отдал приказ взять Исидора под стражу, объявив его еретиком, подлежащим суду соборному. Тогда «вси епискупы рустии возбудишася, князи и бояре и вельможи и множество христиан тогда воспомянуша и разумеша законы греческия прежние и начаша глаголати святыми писании и звати Исидора еретиком»⁹²⁷...

Эта рисуемая летописцем картина всеобщего крайнего смущения в Москве, произведённого прибытием Исидора, и скоро последовавшего затем, благодаря твёрдости духа великого князя, всеобщего решительного воспрянутия и пробуждения, есть не что иное, как картина, сочинённая в позднейшее время. Прежде чем явиться в Москву, Исидор прожил в Литве, по возвращении с Флорентийского собора, почти целый год; следовательно – весьма ясно, что ни о какой неожиданности, которая бы должна была произвести великое смущение, вовсе не могло быть речи.

Необходимо думать, что решение поступить с Исидором так, как поступлено, было принято ещё до его прибытия в Москву. Необходимо думать, что это принятое решение или принятие этого решения имеет свою историю; но, к сожалению, последняя остаётся нам неизвестной.

Когда дошли до Москвы первые слухи о том, чем кончился Флорентийский собор, т. е. неожиданные слухи, что Греки не только не возвратили на нём латинян к своему древнему Православию, как надеялись и были уверены, а напротив сами предали латинянам это Православие и признали их ереси, – как тогда у нас без всяких оговорок, а совершенно положительно, смотрели на отступления латин: то, нет сомнения, слухи повергли всех в величайшее смущение и в болезненное недоумение относительно того, как быть и что делать ввиду этого неожиданного поступка Греков. О величайшем смущении, которое господствовало некоторое первое время в Москве, свидетельствует сам великий князь Василий Васильевич в своём послании к афонским монахам⁹²⁸. Но затем мрак недоумения должен был для московских Русских постепенно рассеяться, и их смущение должно было смениться горячей и твёрдой решимостью выступить защитниками и охранителями Православия. Как со всей вероятностью следует думать, Исидор, возвратившись с собора, весьма не спешил в Москву по тому нарочитому побуждению, чтобы дать внешним Русским время привыкнуть к мысли встретить его папским кардиналом и легатом. Совершенно вероятно, что время, проведённое в Литве, он употребил на то, чтобы постараться приготовить и расположить здешних Русских к принятию принесённой им унии. Но на самом деле он дал время московским людям совершенно прийти в себя и твёрдым образом принять относительно него решение, которого он вовсе не желал. Посол великого князя боярин Фома, прибежавший (пришедший) от него из Венеции, епископ Аврамий и та или другая часть его спутников, пришедшие от него в Москву, когда он остался в Литве⁹²⁹, должны были рассказать в Москве, как состоялась эта неожиданная уния. Т. е. рассказать, что искренно приступили в ней только весьма немногие из архиереев греческих, – что большинство согласилось на неё или купленное золотом или принуждённое нравственным гнётом, и что некоторые, каков Марк ефесский, не только не приняли её, но и решительным образом и изо всех сил протестовали против неё. Не имеем прямых указаний, но со всей вероятностью нужно предполагать, что великий князь, получив принесённые известия о Флорентийском соборе, поспешил навести в Константинополе справки, как там принята уния. А если он сделал это, то должен был узнать, что решительное большинство как архиереев, так и мирян, встретило унию с величайшим негодованием и вовсе не хотело её знать, – что поспешили раскаяться в своей измене Православию и бо́льшая часть архиереев, ездивших на собор, – что одни и другие архиереи протестовали против унии пред императором формальным образом посредством соборного определения⁹³⁰ и что держится унии только император с весьма немногими. Мы находились в то время в живых сношениях с Афоном, так что великий князь не мог тотчас же не узнать того, как приняли унию монахи афонские, пользовавшиеся исключительно великим уважением в Православном мире: и он должен был узнать, что монахи эти не только отвергли унию с таким же негодованием, как большинство прочих Греков, но и выступили против неё нарочитыми противниками между греческим народом⁹³¹. Таким образом, прежде прибытия в Москву Исидорова великий князь должен был узнать, что эта уния, устроенная всякими неправдами, встречена Греками с величайшим негодованием, – что она отвергнута у них решительным большинством духовенства и мирян и что её держится в Константинополе только император с некоторыми немногими, быв вынужден своими несчастными обстоятельствами. В виду сейчас указанных сведений великий князь не мог смущаться вопросом: как ему быть с этой принесённой Исидором унией. Если Греки, которым уния столько нужна бы была в их ужасном государственном положении, с негодованием отвергли её: то, что́ другое мог сделать он, которому не было нужды покупать чего-нибудь ценой измены Православию? Очень может быть, что мысль о провозглашении Исидора незаконным митрополитом и изменником Православии приходила и некоторым Православным князьям литовским и что только они не могли осуществить её при своих государственных обстоятельствах: великий князь московский был в полной возможности отвергнуть не только унию, но и принёсшего её отступника митрополита, против которого он должен был исполниться тем бо́льшого негодования, что именно никто другой как он – митрополит был главным виновником и устроителем унии.

Через три дня на четвёртый после прибытия в Москву, в среду на крестопоклонной неделе, Исидор взят был под стражу, именно – помещён на житие за сторожами (под домовой арест) в Чудовом митрополичьем монастыре⁹³². После того великий князь созвал собор из епископов, архимандритов и игуменов и всего священства⁹³³ и поручил собору, обличив ересь Исидора истинным судом правды, стараться о том, чтобы митрополит усрамился и отложил латинские ересные соединения и согласия и повинился и покаялся, дабы таким образом мог получить милость. Когда Исидор остался непреклонно твёрдым в своей верности унии и нимало не восхотел повиноваться священному собору, его по-прежнему оставили за сторожами в Чудовом монастыре, решившись и ещё ждать от него обращения и покаяния⁹³⁴; при этом, как дают знать наши акты, летописи и сказания, на него старались подействовать путём угроз, а именно – что в случае его нераскаянности на него будет созван новый великий собор⁹³⁵ и что он может быть приговорён к смертной казни через сожжение или через засыпание живым в землю⁹³⁶. Как бы, в конце концов, поступил великий князь с Исидором, остаётся неизвестным. Просидев в Чудовом монастыре за сторожами весну и лето, ночью 15 Сентября 1441 года он бежал из Москвы⁹³⁷. Великий князь, быв, нет сомнения, чрезвычайно доволен, что этим бегством Исидор сам разрешил и покончил трудный вопрос: как с ним быть, строго запретил догонять его и предоставил ему полную свободу исчезать из России, куда он знает⁹³⁸. Из Москвы Исидор побежал в Тверь. Здешний князь Борис Александрович снова посадил было его за приставов. Но великий князь, дав ему и здесь посидеть некоторое время, в великом посте 1442 года приказал выпустить его, и он бежал в Новогродок к литовскому великому князю Казимиру⁹³⁹. Не знаем, было ли так, что после осуждения и низложения московского не хотели признавать его своим митрополитом и Православные князья литовские, или так, что после этого он вообще чувствовал себя среди Православных весьма неловко и фальшиво: только, недолго побыв у Казимира в Новогродке, он побежал в Рим к папе⁹⁴⁰.

Этим кончилось пребывание Исидора на кафедре русской митрополии, и таков был исход его попытки ввести флорентийскую унию в московской Руси... До́лжно думать, что он прибежал к папе до чрезвычайности смущённый и пристыженный. По словам Симеона суздальского, отправляясь с собора Флорентийского в Россию, он обнадёживал папу уверениями, что ему непременно удастся ввести унию в Москве, – что великий князь московский молод⁹⁴¹ и не посмеет воспротивиться его воле, – что епископы московские не книжны, и не сумеют говорить что-нибудь вопреки ему по поводу унии⁹⁴²; и вдруг, после таких уверений, немедленный арест, как только явился в Москву, увещания от некнижных епископов – отложив латинские ереси, принести покаяние, и позорное бегство!..

[Относительно значения флорентийской унии в истории нашей русской церкви cfr нашу статью: «К нашей полемике с старообрядцами», напечатанную в январской книжке «Богословского Вестника» за 1892 год.]

Мы кончили наши речи о митрополите Исидоре, насколько он подлежит нашему повествованию⁹⁴³, но не кончили речей о флорентийской унии, которой он был главнейшим виновником. В человеческой истории, как известно, очень немало совершенно неожиданного. Флорентийская уния имеет весьма неожиданное и в то же время весьма важное значение в истории русской церкви: от неё ведёт своё начало новое мнение Русских о Православии Греков, – мнение столько же с первого взгляда невероятное, сколько невероятно то, что именно от неё ведёт начало. Греческие архиереи, присутствовавшие на Флорентийском соборе, имели слабость предать Православие латинянам, но наибольшая часть их тотчас же после возвращения с собора искренним образом в этом раскаялась, и, во всяком случае, греческое духовенство и греческий народ, не присутствовавшие на соборе, встретили унию с величайшим негодованием, решительно отвергли её и вовсе не хотели о ней слышать. Правда, что император Иоанн Палеолог, устроивший собор и решившийся принести на нём Православие в жертву своим политическим нуждам, оставался верен унии, побуждаемый теми же нуждами, до самой своей смерти, последовавшей 31 Октября 1448 года. Правда, что преемник Иоаннов Константин, сначала показавший было себя ревнителем Православия и врагом унии, потом, в виду решительных приготовлений Турок к овладению Константинополем, прибегая в этой унии, как в единственному средству спасения, которое мог находить, снова признал её в конце 1452 года⁹⁴⁴: но всё это нисколько не касалось духовенства и народа. И наоборот, всё это возбуждало в духовенстве и народе только величайшее негодование⁹⁴⁵. 29 Мая 1453 года Константинополь был взят Турками, империя византийская прекратила своё существование, и у Греков совершенно не осталось никакого и помина об унии, а осталась одна крайняя вражда к латинянам, усиленная унией ещё более прежнего. Никому, кто хоть сколько-нибудь знать, как была принята уния Греками, не придёт в голову подумать, чтобы она повредила у Греков чистоту православия (ибо в действительности, вовсе не быв ими принимаема, она напротив решительным образом укрепила их в преданности Православию). И, однако, у нас вскоре после Флорентийского собора было провозглашено, будто уния повредила у Греков чистоту православия, так что будто бы оттоле истинное чистое Православие осталось у нас одних – Русских, каковой взгляд на повреждённость Православия у Греков, впервые высказанный вскоре после Флорентийского собора, был сохраняем нашими предками вплоть до патриарха Никона, и именно он был причиной, произведшей при нём у нас раскол старообрядчества⁹⁴⁶. Совершенно непонятная с первого взгляда загадка объясняется тем, что новый взгляд Русских на Греков только ведёт своё начало от унии Флорентийской и не её имеет своей истинной причиной, – что эта уния случайным образом явилась для Русских таким событием, на которое они могли указывать и ссылаться, как на причину.

Истинную причину нашего нового взгляда на Греков, представляющегося столько неожиданных и непонятным, составляло то, что мы – Русские, быв народом без действительного просвещения, образовали себе своеобразные взгляды на чистоту истинного Православия, которые, во-первых, привели нас к такой компликации, что мы должны были обвинить в отступлении от чистоты Православия или Греков или самих себя, и которые, во-вторых, давали нам право видеть отступников от чистоты Православии именно в Греках. Дело тут в образовавшихся у нас взглядах на церковные обряды и вообще на церковно-обрядовую внешность.

Мы приняли от Греков христианство в то время, когда у них далеко ещё не прекратилось разнообразие церковно-богослужебных обрядов (с которого началось богослужение и о котором см. во 2-й половине I тома Истории стр. 297 sqq (электронная версия – глава «Общественное богослужение», прим. корр.). Это разнообразие от Греков перешло и к нам. При отсутствии у нас действительного просвещения мы должны были вдаться в ту крайность, чтобы усвоить обрядам преувеличенное значение, приравняв их к догматам веры. Но так как, во-первых, крайние взгляды не являются вдруг, а развиваются постепенно, – так как, во-вторых, в период киевский мы находились под влиянием Греков, а отчасти и другими влияниями, препятствовавшими быстрому развитию крайних взглядов (cfr ibid. стр. 765 sqq, электронная версия – 5 абзац после сноски № 1708 и далее, прим. корр.): то в этот первый период мы ещё не доходили до той крайности, чтобы смотреть на обряды, как на догматы и чтобы с этой точки зрения смотреть на разнообразие их форм. Вследствие этого в этот период и перешедшее к нам от Греков разнообразие обрядов существовало у нас, никого нисколько не смущая. После нашествия Монголов, когда ослабело влияние Греков и всякие другие влияния, когда на московском севере мы стали народом как бы удалившимся за горы и за стену от всех других народов и настолько обособились сами в себе, что стали представлять собой как бы европейский Китай, развитие крайних взглядов должно было пойти незадержанно и быстро и дойти до своего конца. Но когда обряды были приравнены нами к догматам веры, то естественно, что мы начали находить существование одного и того же обряда в нескольких формах столько же невозможным, сколько это невозможно по отношению к догматам, и вследствие этого должны были употребить нарочитые старания о том, чтобы привести обряды к единообразию. А, во всяком случае, сделать то, чтобы между несколькими формами обрядов, существовавших не в одной форме, одну форму признать за правильную и православную, другие за неправильные и не православные. Но при этом случайным образом случилось так, что относительно некоторых многоформенных или многообразных обрядов у нас признаны были за правильные и православные не те формы, которые вошли в господствующее употребление у Греков (у которых также вводилось с течением времени единообразие, хотя и не по тем побуждениям, чтобы на обряды смотрели как на догматы): мы приняли от Греков сложение перстов для крестного знамения двуперстное и троеперстное⁹⁴⁷, и тогда как у Греков в позднейшее время стало господствующим троеперстие, у нас, напротив, признано было правильным и православным двуперстие. Мы приняли от Греков обычай возглашать песнь аллилуйя сугубо и трегубо⁹⁴⁸, и тогда как у Греков в позднейшее время стал господствующим обычай трегубления, у нас был признан правильным и православным обычай сугубления. Если бы предки наши знали несколько археологию, то они знали бы, что в обоих случаях оба обычая по своему происхождению одинаково православны. Если бы они имели некоторое просвещение, то они не могли бы находить ту или другую форму не православной: но если бы это было, то не образовались бы и их своеобразные взгляды на обряды. Замечая между Греками и собой различие в обрядах, которым усвояли значение догматов, Русские естественно должны были задавать вопросы – кто же при этом отступил от чистоты православия (ибо одна из двух в обоих случаях форм признавалась за Православную, другая за не православную)? Чтобы Русские признали самих себя и своих отцов отступниками, это, конечно, было бы совершенно неожиданно; при том же они видели действительное основание считать отступниками не себя, а Греков: они относились к обрядам и ко всей церковно-обрядовой внешности несравненно с бо́льшим уважением, нежели какое замечали в Греках. И вот, таким образом, Греки и стали в глазах наших предков отступниками от чистоты истинно древнего православия. Но они должны были задавать себе вопросы: когда, и каким образом могли отступить Греки от чистоты истинного православия? Впервые пришлось им задать себе этот вопрос тотчас после Флорентийского собора, и они отвечали, что повредил чистоту православия у Греков наш собор. Но что собор не составляет действительной причины, которая заставила предков наших думать, будто у Греков повредилась чистота православия, видно из того, что они скоро оставили его в покое и начали объяснять дело разными другими причинами, именно – будто повредили у Греков их богослужебные книги поработившие их Турки, будто повредили у них эти книги латиняне, или тогда как они бросились с рукописями на Запад после падения Константинополя или когда начали печатать книги в латинских землях. Обстоятельнее скажем об этом ниже.

Таким образом, Флорентийский собор явился первым случаем, на который Русским оказалось возможным сослаться, чтобы провозгласить, будто у Греков повреждена чистота истинного православия. Первое представляет собой самое главное, ибо мнение, раз пущенное на достаточном, по-видимому, основании, после может уже и не нуждаться в особенно достаточных основаниях. И случилось так, что первая ссылка на Флорентийский собор являлась как будто на самом деле основательной. Ссылка сделана была не тогда, когда уже ввелось у нас единообразие обрядов и когда мы должны были защищать принятые у нас формы против форм, ставших господствующими в Греции, а когда ещё вводилось единообразие и когда ещё одни формы боролись за право на правильность и православие с другими. В первой половине XV века в одной из русских областей, именно – псковской, господствующим обычаем относительно песни аллилуйя было троение; но были защитники и двоения. Один из этих последних перед самым собором Флорентийским, желая узнать истину, отправился в Грецию и здесь, как утверждал, возвратившись в Псков, будто бы слышал от патриарха Иосифа и на Афоне, что нужно двоить, а не троить песнь аллилуйя⁹⁴⁹. Но большинство, стоявшее за троение, отвечало защитнику двоения, что патриарх Иосиф с русским митрополитом Исидором и с папой римским учинили 8 собор во граде Флорензе фряжском, ему же вправду не достояше быти, почему патриарх праведным судом Божиим вскоре отмщение прият, – не дойде стола своего, и что по сем соборе начало пагубы бысть гречестей земли..., что на соборе этом (который был «на сих летех») Греки к своей погибели отвергнулися от истины..., что напрасно он – защитник приводит слова Писания: яко от Сиона изыдет закон и слово Господне из Иерусалима, ибо это относится к апостолам и их преемникам – святым патриархам, а ныне нужно ожидать из Иерусалима только антихриста с его пагубным учением..., что по всему этому не подобает нам принимать от Греков нового учения и развращаться от греческой земли⁹⁵⁰... Говорившие сейчас приведённое, конечно, затруднились бы отвечать, каким образом патриарх Иосиф мог заразиться новым латинским учением прежде путешествия на Флорентийский собор; но у них были доказательства, что это непонятное каким-то образом имело место. В первый раз споры о песни аллилуйя начались в Пскове в правление митрополита Фотия; псковское духовенство обращалось по этому поводу с вопросом к митрополиту и в ответ получило от него наставление троить песнь⁹⁵¹. Стоя на такой точке зрения, которая уже вовсе не допускала двух одинаково правильных форм или обычаев и совершенно не имея, чем объяснить отступление от правильности со стороны митрополита Фотия, и в то же время имея этот Флорентийский собор, чтобы объяснить отступление со стороны патриарха Иосифа, защитники троения песни и решили, что причиной в последнем случае был именно собор (хотя и непонятно – каким образом, прежде чем состоялся). Поэтому они и пишут защитнику двоения, ссылавшему на патриарха и на Афон: «подобаше ти, отче, паче патриарха и Афона (подразумевается – уже отступивших от истины Православия) послушати аки самого Христа кир митрополита киевского и всея Русии Фотия, иже и вписа нам в дом святыя Троицы во Псков».

Вслед за Флорентийским собором у нас провозглашено было не только то, что собор этот повредил у Греков чистоту православия, но и то, что вообще у нас, в России, большее православие и высшее христианство, чем в Греции, или что мы, Русские, лучший и более благочестивый православный народ, чем Греки. По строгой логической последовательности этому заявлению, может быть, надлежало бы быть сделану прежде, чем первому; но в истории не всё всегда идёт в строгой последовательности. Заявление, так же как и первое, было вызвано особенным случаем, а случай имел место после Флорентийского собора. Но здесь, так же как и там, случай был только поводом, вызвавшим заявление, а не причиной, которая произвела заявленное мнение, заявленные взгляды. Усвоив преувеличенное значение обрядам и приравняв их к догматам, наши предки в то же самое время и по той же самой причине в деле христианского благочестия придали преувеличенное значение наружной набожности или наружному богопочтению и увлеклись в крайность того мнимого благочестия, представителями которого у иудеев были фарисеи и которое осуждено Спасителем в лице этих последних. Наше направление выразилось великим усердием нашим к внешней молитве и к местам внешней общественной молитвы – храмам или церквам. Так что в этом отношения мы стали выше Греков и в этом смысле начали, бесспорно, представлять собой людей более благочестивых, чем они⁹⁵². Но мы, конечно, не понимали нашего благочестия так, чтобы видеть в нём, самом по себе, то простое ничто, о котором говорит пророк Исаия (гл. 1 и 58), не дающее нам никакого права мнить о себе что-нибудь, а видели в нём действительное благочестие и, последуя евангельскому фарисею, который думал о себе, «яко несмь якоже прочии человецы», начали воображать о себе, будто мы – православный народ, превосходящий своим благочестием Греков. Особенным поводом, вызвавшим со стороны предков наших это заявление, послужило взятие Турками Константинополя и вместе с тем окончательное падение византийской империи. На основании известного видения пророка Даниила о четырёх царствах (гл. 7), в христианском мире существовало мнение, что римское царство будет существовать до скончания мира, имея своим назначением стражбу и охрану христианства и православия⁹⁵³. Но действительность показала, что этому вечному православно-римскому царству не назначено было постоянно пребывать в собственном или действительном Риме, но переходить с места на место: ветхий или собственный Рим через семь веков от Рождества Христова впал в Аполлинариеву ересь (через усвоение опресноков, которые будто бы ввёл Аполлинарий, потому что не признавал человеческой плоти во Христе), быв прельщён Карулом царём, т. е. Карлом Великим⁹⁵⁴, и его место в качестве православного Рима заступил Константинополь; но затем и Константинополь взят был Турками, так что должен был явиться третий православной Рим. Поскольку ко времени взятия Константинополя Турками «вся христианская (православная) царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего (русского) государя»: то Русские пришли к убеждению, что третьим православным Римом предназначено быть нашей Москве, каковое притязание они и заявили почти тотчас после взятия Константинополя Турками. При этом случае Русские, доказывая свои права на великую роль, которая была им суждена, и то, что они её достойны, и заявили, что они суть лучшие христиане, нежели Греки. В самом непродолжительном времени после взятия Константинополя Турками, в 1461–1462 году, по поводу посвящения в митрополиты Феодосия на место св. Ионы, у нас было выдано посвящённое Флорентийскому собору повествовательное собрание под заглавием: «Слово избрано от святых Писаний, еже на латыню, и сказание о съставлении осмаго сбора латыньского и о извержения Сидора прелестного и о поставлении в рустей земли митрополитов, по сих же похвала благоверному великому князю Василью Васильевичу всея Руси»⁹⁵⁵, которое содержит в себе:

1) Симеонову повесть о Флорентийском соборе (в новой обработке той её вторичной редакции, которая читается в летописях и у Новикова) с дополнением о поставлении Василием Васильевичем на место Исидора св. Ионы и о поставлении папой по просьбе Исидора лжемитрополита Григория;

2) рассказ об отпадении латинян от православия с указанием их ересей⁹⁵⁶,

3) похвалу великому князю Василию Васильевичу, как твёрдому поборнику и охранителю православия с извещением о поставлении на место Ионы в митрополиты избранного при его жизни Феодосия⁹⁵⁷. Наше повествовательное собрание, происхождения более чем вероятно – официального или официозного, написано с целью оправдать поставление в самой России митрополитов Ионы и Феодосия и вообще показать, что с первого из них русская церковь законно и по уважительным причинам вступила на путь самостоятельности. Но вместе с тем в собрании высказывается, хотя ещё и не с совершенной ясностью, что русский государь призван заступить место императора константинопольского и что русские люди, призванные занять первенствующее место среди православных народов вместо Греков, суть лучшие христиане, чем эти последние. В первом отношении ещё не говорится, что Москва заступила место Константинополя и стала третьим Римом, но великий князь Василий Васильевич постоянно называется царём⁹⁵⁸ (благоверным и боговенчанным) и как таковому ему усвояются эпитеты, указывающие на присвояемую ему роль защитника православия: «споспешник благочестию истинного православия, высочайший исходатай благоверия»⁹⁵⁹. Во втором отношении говорится о просиявшем в русской земле благочестии и что ей, – русской земле, – подобает во вселенной и под солнечным сиянием радоватися, поскольку она одеялась светом благочестия, имеет покров Божий на себе многосветлую благодать Господню и исполнилась цветов благообразий цветущих – Божиих храмов, якоже звезд сияющих святых церквей, якоже солнечных луч блесящихся, благолепием украшаемых и сбором святого пения величаемых⁹⁶⁰, и, наконец, что в России – «большее православие и высшее христианство», хотя и не добавляется прямо: нежели в Греции⁹⁶¹. Мы провозгласили Греков отступниками от чистоты истинного Православия совершенно без всякой с их стороны вины (между тем как на самом деле они ни малейше не отступили от чистоты истинного православия). Но с большей вероятностью до́лжно думать, что они жестоко поплатились в этом случае за свою другую вину перед нами. Мы дошли в своих воззрениях до того, что смешали обряды с догматами, приравняв первые к последним; случайным образом произошло так, что мы разрознились в обрядах с Греками, и для нас возникал вопрос: кто из нас двоих – мы или они уклонились с пути истины? Если бы они сохраняли всё своё нравственное влияние на нас и весь свой нравственный авторитет в наших глазах; то могло бы дело кончиться не так, как оно кончилось: будучи учениками, а не учителями Греков, мы могли бы, при нашем превратном понимании своего разногласия с ними в обрядах, не обвинять их в отступления от чистоты истинного православия, а самих себя признать допустившими погрешения. Но как раз именно в то самое время, когда наши своеобразные воззрения на обряды вступили в фазис (достигли предела) своего окончательного образования, Греки дозволили себе по отношению к нам такие дела, которые до основания потрясли их нравственное на нас влияние: разумеем поставление в митрополиты Киприанa при жизни св. Алексия и особенно это вопиющее деяние – поставление в митрополиты самозваного кандидата Пимина. Мы приводили выше свидетельства самих Греков, до какой крайней степени эти два подряд дела возбудили и вооружили против них Русских и какие они привлекли на них со стороны последних брань, ненависть и презрение. В период времени совершения этих деяний Греки вовсе не стали хуже, чем были прежде; но Русским, которые дотоле не знали их хорошо с худой их стороны, легко могло показаться, что они вдруг нравственно упали. Эта мысль о внезапном нравственном падении Греков, повод в которой подали они сами, быв перенесена из области нравственной в сферу вероучения, давала Русским простой способ объяснить то, каким образом могло случиться, чтобы Греки отступили от чистоты истинного православия. Объяснение заключалось в том, что Греки внезапно пали. И вот, предки наши, легко объясняя себе дело, и начали учить, что были древние Греки, которые твёрдо держались чистоты истинного православия, и что потом заступили место их новые Греки, которые пали и изменили чистоте истинного православия...