Глава четвертая. Об общих способах, посредством которых стараются развить и укрепить нравственность в учениках

Приведенные нами в предыдущей главе примеры и высказанные замечания показывают, что в училищах, по крайней мере во многих, не слишком заботятся о развитии тех качеств, которые мы по своей теории считаем нужными для нравственности учеников. С другой стороны, нельзя одобрить и тех распоряжений, посредством которых обучают повиновению, смирению и пр.; даже сами начальники едва ли их признают вполне удовлетворительными. Действительно, при лучшем успехе, каждое из этих распоряжений может научить только одной какой-либо добродетели. А, посмотря в любую ифику, вы увидите, как много добродетелей, к которым приучать, – и как много пороков, от которых отучать нужно молодое поколение. На этом или другом основании во многих училищах есть особые общие, так сказать, способы, при помощи которых надеются развить не одно какое-либо из нравственных качеств, а или все, или значительную часть их. Способы эти мы хотим разделить на положительные и отрицательные; первые, по мнению начальников, прямо ведут учеников к нравственности, а последние устраняют те препятствия, которые противодействуют ей. Позвольте поговорить и посудить об этих способах.

Между многими учеными моралистами господствовало и господствует мнение, что человек может сделаться нравственным посредством школьного учения почти так же, как он делается знатоком арифметики, выучив правила сложения, вычитания и пр., знатоком латинского языка, затверживая грамматику со всеми правилами этимологии и синтаксиса и проч. Для достижения этой благой цели, по мнению моралистов-систематиков, должно иметь под рукой печатное или письменное руководство, называемое, впрочем, различными именами: нравственной философией, ификой, учением об обязанностях, деятельным учением и пр. Это деятельное учение большей частью сначала угощает отвлеченными исследованиями природы человеческой, признавая ее способной или неспособной к нравственности, а больше всего приписывая ей то и другое качество, потом трактует о сущности нравственности, нравственного закона, о праве и обязанности вообще, пособиях и препятствиях для нравственности и пр.; – в этой части в недавнее даже время встречались такие страницы, которые по возвышенности слога, по отвлеченности понятий, по обилию учено-звучащих слов, а иногда по пустоте содержания напоминали не Шеллинга и Окена, но Велланского. Таким образом первая обязанность воспитанников, приучаемых к нравственности, – притом едва ли не самая трудная состояла в том, чтобы как-нибудь добиться смысла в теоретико-нравственных положениях. После того нравственные обязанности разделялись на три, большей частью разряда, т. е. на обязанности к Богу, ближнему и себе самому; – для ясности вероятно, каждый разряд еще – на отделы и под – отделы, потом каждая обязанность объяснялись, ученейшим образом; общее об ней понятие, пределы ее, доказательства ее необходимости и пользы, множество цитат в подтверждение этих доказательств – цитат, заучиваемых слово в слово и пр. и пр.; – все должно было быть изложено и затвержено учениками. Когда такой курсус преподается воспитанникам, т. е. ими заучится, тогда воспитатели уверены, что основания самой чистой нравственности не только посеяны, но и вкоренены, даже чуть ли не врублены, не вбиты, подобно сваям в души питомцев. Для того, чтобы эти семена возрастились в плодовитое дерево, воспитанникам советуется читать одни книги морального содержания, в которых точно так же, как и в курсусе повторяются те же самые доказательства, но с обильной примесью чувствований, патетических выражений, знаков восклицания и удивления. У католиков даже воспрещается мирянину, да и отчасти духовным лицам читать Священное Писание для нравственной цели, как будто бы нагорная проповедь Спасителя или Его последняя предсмертная беседа с Апостолами не может произвести такого нравственного влияния, как напр. монотонные размышления Зайлера или Арндта. Если после этого остается негодяем, то уже все зло приписывают тлетворному дыханию развратного света, либеральным идеям общества и даже испорченности человеческой природы.

Что сказать об этой методе? Мы согласны, что, заучив на память правила сложения, можно, – но и то при практике, – составить сумму из слагаемых чисел, что, затвердив изменение по падежам слова: репа или вода можно по этим образчикам просклонять mensa или беда. Но неужели человеческая душа, после того как в ее памяти поместятся нравственные правила со всеми доказательствами их пользы и необходимости, всегда уже будет действовать по иным и, так сказать, склонять и спрягать по этим формам свои поступки? Доставит ли это заучивание ту возвышенность и самостоятельность, то благородство души, которые так необходимы для нравственности человеческой? Кто захочет себе присвоить лучшее уменье учить нравственности, как не Богочеловек? систематически ли, по школьному ли Он проповедовал Свое небесное учение? Приводил ли Он множество доказательств в подтверждение необходимости какой-либо обязанности? Не было ли при Нем целого класса людей, которые знали весь тогдашний закон, почивали даже в нем? Нравственные ли они были люди? Не на них ли особенно падали обличительные слова Спасителя? Не они ли довели Его до смерти крестной? Нет, господа, нравственность не есть ни арифметика, ни латинская грамматика, ни словарь Кронеберга, или Татищева; заучиванием, затверживанием всех ифик не сделаете никого нравственным человеком!

Мы даже позволяем себе думать, что не всегда конечно, а в известных случаях такое заучивание едва ли не вредит самой нравственности. Не сердитесь на нас, г. г. моралисты, а выслушайте и судите! Отдавая честь мыслям, заключающимся в ифике, надо впрочем сказать, что этой науке слишком редко, да еще: слишком редко придается занимательность или логической связью и последовательностью мыслей, или новостью и оригинальностью каких-либо фактов, или увлекательным слогом. Необходимость говорить об истинах, известных всякому с самого детства, подбирать доказательства на эти истины, частое повторение одного и того же не могут сделать науку увлекательной и занимательной. Присоединим теперь обязанность ученика заучивать множество цитат, изложенных не всегда удобопонятным языком, – и вы согласитесь, что школьное занятие ификой очень трудно, и даже, извините, скучно для воспитанника. Мы помним свои подвиги по этой части; при очень хорошей памяти, мы редко могли поутру прочесть то, что было не только заучено, но и понято ввечеру. Прибавьте к этому, что преподаванию ифики разве только Грановский и Кудрявцев могли сообщить занимательность, если бы, впрочем, им дозволено было следовать другой методе, а не той, которой до сих пор держатся. После этого не удивляйтесь, что ученики едва ли тяготятся и скучают какой-либо наукой более, нежели ификой. А что ни говорите, затруднения и скука, испытываемые при заучивании науки, оставляют в воспитаннике неприятное впечатление, относящееся к ней самой и к содержанию ее. Ведь и воспитаннику нельзя запретить в своих чувствованиях руководствоваться впечатлениями. Теперь предоставляем судить каждому, хорошо ли пробуждать и поддерживать неприятное чувство в чьей бы то ни было душе относительно нравственных обязанностей? А если еще бестолковый учитель накажет ученика за то, что последний плохо доказал, почему надо уважать напр. его – г. учителя, – право едва ли ученик и после розог будет находить нужным уважать наставника. Далее есть психологическое наблюдение, что предметы нашей душевной деятельности теряют настоящее свое значение, если они из области той способности, к которой принадлежат, переходят в ведомство другой напр. не потеряют ли своей цены произведения фантазии, если их подчинить холодному рассудку, или с другой стороны – логические умозаключения, если они передадутся фантазии для поверки? Но нравственность существенно не подлежит нашему ведению; правила ее ощущаются и принимаются преимущественно нашими сердцем, а не рассудком. И потому вовсе не нормальный порядок развивать нравственное чувство заучиванием и затверживанием ифик. В этом случае у воспитанника очень может появиться мысль: что́ нужно доказывать, и доказывается скучно, в том можно сомневаться. Потом он, выучив арифметику, или грамматику, считает свои обязанности исполненными по отношению к этим предметам. Почему же ему не вообразить, что он уже сделался очень нравственным человеком, когда выучил целую ифику? Почему не считать себя достойным высшего балла по поведению за этот труд? По крайней мере замечено, что люди, прекрасно пишущие трактаты о нравственности, не всегда отличаются ею. Сенека – лучший писатель римский по этой части – был ужасный взяточник и умел воспитать своими наставлениями Нерона. Сам великий Цицерон, так красно описавший все добродетели, нажил тоже очень порядочное состояние и притом не очень честными средствами. Этого мало; даже те люди, которые в школах не изучали ифики, очень не любят ифического, так сказать, изложения нравственных обязанностей. Мы предлагаем вам сделать опыт. Напишите вы по всем правилам красноречия, пожалуй словесности, пожалуй риторики – небольшой даже трактатец, листа в полтора письма нечастого, хоть напр. о милосердии; начните, как и следует, приступом, выведите предложение, подтвердите его тремя доказательствами, пришейте к нему заключение с обращением к своим слушателям. Попробуйте прочитать его пред публикой. После попотчуйте разика два-три такими же трактатцами о подобных предметах; поверьте, или никто к вам не пойдет, или если придут за чем-либо другим, но увидав, что вы раскладываете свой трактатец, убегут, схватив в охапку кушак и шапку. Может быть, даже с вами и случалось что-либо подобное; может быть и вы сами не раз бегали от таких трактатцев? Очень возможно; чего не случается в этой жизни? Заключим: человека сделать нравственным посредством заучивания нравственности нельзя, а возбудить к ней отвращение можно!

Другой положительный способ, посредством которого считают возможным сделать воспитанников нравственными существами, состоит в том, чтобы приучать их к молитве и к исполнению религиозных обрядов, преимущественно же заставлять как можно чаще и продолжительнее присутствовать при богослужении. Против этого с первого раза кажется даже странным, что-либо возражать. Молитва так свойственна человеческой природе, так необходима для нас, что отвергать ее во многих случаях было бы даже бесчеловечием. Посмотрите на человека несчастного; беда за бедой совершенно расстроили его состояние и изнурили здоровье; друзья его оставили; завистники и недруги преследуют; получить пособие ему неоткуда. Не утешительно ли для него будет в этих крайних обстоятельствах обратиться с умиленным сердцем к Тому, Кто заботится о полевых цветах и птицах небесных, кто не дает без причины падать ни одному волосу с нашей головы? Сколько несчастных, которые, излив свои скорбные чувства пред невидимым защитником бедствующих, укрепляются душой, вновь вступают в борьбу со своими несчастьями и выходят нередко победителями? Разве не бесчеловечно – отнять у человека и это право? А потом, если дурные наши обстоятельства вдруг улучшились; если мы получили неожиданную помощь в то время, как наше положение казалось вполне безнадежным; если чья-то невидимая и незнаемая нами рука нас видимым образом сохраняет, ведет к добру, истине и счастью; то станем ли в таких случаях на основании логики рассчитывать, кому этим мы обязаны и кого должны благодарить? Не порываемся ли мы совершенно невольно и, так сказать, инстинктивно излить свою благодарность пред Тем, которого считать общим всех людей Отцом научили нас религия и сердце? Не останавливайте этих порывов; они набожным и благочестивым людям, может быть, еще более доставляют небесного удовольствия, нежели молитва, к которой прибегаем в несчастиях своих. Наконец, величие природы, громадные размеры, в которых оно выражается, открываемые повсюду премудрость и всемогущество Бога, следы промысла в истории человека, разве тоже не пробуждают в возвышенных душах благоговения к Промыслителю и не принуждают почти невольно выразить это благоговение в торжественной песни, в молитве самой возвышенной? Да молитву справедливо называют беседой души с Богом; отрадой для несчастных, потребностью людей благородных. Бесчеловечно, повторим, было бы отнимать ее у людей.

Из нашего понятия о молитве равно как из понятия о Всеведении, Величии и Правосудии Бога легко можно видеть, что молитва в том только случае бывает достойна и того, кто молится, если она служит искренним выражением сердечных чувствований, не прикрыта лицемерием и ханжеством, не довершается механически, по принуждению, из тщеславия, по приказанию, из желания кому-либо угодить, или заслужить награду и благоволение. Молитва перестает быть молитвой и делается богохульством, если мы произносим слова ее, как произносит какой-либо гратулянт речь или стихи пред своим патроном – милостивцем; если мы устами повторяем ее, а умом и сердцем далеко отстоим от Господа; если она обращается для нас в заданный урок, в механическую работу, в необходимую церемонию. О! в таком случае лучше не молиться, – не богохульствовать!!!

Но житейские нужды, домашние хлопоты, рассеянность и другие обстоятельства не всегда позволяют нам сосредоточивать свои мысли на Творце, давать душе своей молитвенное настроение. Ужели же должно теперь ждать и не молиться, подобно некоторым сектантам, до тех пор, пока не почувствуем в себе, так сказать, молитвенного вдохновения? Еще у людей простых иногда даже, как говорят, недостает слов, чтобы ими выразить свои чувствования. Неужели и им тоже ждать, пока особое вдохновение не научит их молиться? Боже сохрани нас от подобных мыслей. Молись; старайся молиться как можно чаще. Если ты не знаешь, о чем и как молиться, то последуй совету, который выразил один из наших красноречивых проповедников и архипастырей в своем слове о молитве; – молись, по совету архипастыря, о том, чтобы Бог научил тебя молиться. Если домашние заботы тебе не позволяют уединяться, ступай в храм, там тебе никто не помешает молиться. С этой-то стороны мы и хотим смотреть на исполнение церковных обрядов, на посещение храмов Божиих во время богослужения.

Едва ли кто скажет, что одно простое присутствие в храме, одно исполнение какого-либо обряда, само по себе – и полезно и нужно для человека, что и в этом случае надо допустить теории схоластиков об opus operatum, по которой как бы ни быль исполнен религиозный обряд, он уже полезен исполнившему или тому, для кого исполняется. Присутствие в храме душеспасительно и назидательно тем только, что оно может настраивать душу к молитвенному расположению; здесь все к этому располагает; торжественное служение, великолепные одежды священнослужителей, сладкозвучное пение, внешнее убранство, изображения св. угодников, содержание читаемых молитв, псалмопений и отрывков из Священного Писания, – все это напоминает человеку, что он находится в доме Божием, на месте святом, в присутствии, так сказать, Самого Бога; все невольным образом располагает душу к молитве. Тоже самое должно сказать и о всех вообще религиозных обрядах; их истинное назначение возбуждать и поддерживать в нас благоговение, удивление и благодарность к Творцу. И потому не странно ли, не грешно ли, не преступно ли даже приучать молодых людей смотреть на присутствие при богослужении, как на барщину, как опять на урок какой-либо? Не дико ли поступают те воспитатели, которые так ведут дело, что богослужение прискучивает воспитанникам, утомляет их до последней крайности, отнимает у них возможность исполнять другие также необходимые обязанности? Высказанные мысли показывают, что мы и молитву и богослужение считаем вполне необходимыми для христианина; убеждены, что и при воспитании надобно обращать деятельное внимание на эти предметы; заподазривать нас в неуважении к этим христианским действиям невозможно. Мы только по крайнему своему разумению выставили на вид, чем можно или усилить или ослабить благодетельное их влияние. Посмотрим теперь, как этот способ – делать людей нравственными – прилагается к воспитанию, конечно не во всех, но также и не в немногих училищах. Нет ли здесь чего похожего на opus operatum, или еще чего-нибудь хуже того? Нет ли и здесь казенных приемов?

Во всех почти учебных заведениях введены общие молитвы для воспитанников утром и вечером, пред началом и по окончании класса и ужина. И прекрасно; малютки также, как и взрослый человек должны благодарить Бога за Его благодеяния, просить Его о ниспослании Своей благодати, так необходимой для умственного и нравственного образования и выразить к Нему полную преданность и покорность. Церковь наша на все эти случаи имеет особые молитвы. Еще прекраснее! Но простите нас, люди благочестивые; все такие молитвы не должны быть продолжительны и утомительны особенно для молодых людей. Да и одобренные Церковью молитвы пред началом и окончанием классов, обеда и ужина не только своей выразительностью, но и краткостью соответствуют такой потребности. Молитвы утренние и вечерние довольно обширны, они вполне приспособлены к монастырской жизни. Здесь благочестивые иноки, отрекшиеся от мира с его соблазнами и удовольствиями, вполне посвятившие себя молитве, имеют, так сказать, нужду в продолжительном собеседовании с Богом; им даже было бы тягостно и непонятно, если бы они вначале и в конце дня принуждены были выразить свое благоговение к Творцу и попросить Его о прощении прегрешений в таких же кратких словах как пред обедом и после него. Но еще просим прощения, если скажем, что заставлять учеников прочитывать ежедневно все утренние и вечерние молитвы нет надобности. Если их читать скороговоркой как читают дьячки, то благодетельное их влияние пропадет; это будет только opus operatum. А если читать внятно, с выражением смысла каждой мысли и даже каждого слова, как и следует поступать при чтении молитв, то для учеников это будет, поверьте, уже не молитва, а работа. И потому не лучше ли прочесть одну или две молитвы, но внятно и с чувством? Не оставят ли они в душе гораздо более следов, нежели все прочитанные скороговоркой или с утомлением для детей?

Между тем есть к сожалению начальники, которые не только так или иначе ежедневно заставляют читать для учеников все утренние и вечерние молитвы, но еще более растягивают время, нужное на это; точно как будто бы нарочно стараются возбудить к молитве более, нежели холодность. Мы опишем такую сцену. Вот раздался звонок на молитву, отворились двери в жилых ученических комнатах; потянулись ученики, как невольники на работу длинными вереницами или в церковь, или в залу; приходят, устраиваются и даже выстраиваются в ряд; но молитвы нет. Еще начальник не пришел, а у учеников между тем урок еще не повторен. Является начальник, – но молитва не начинается, он вынимает список и делает перекличку учеников, желая узнать, все ли они пришли на молитву, человек 150–200 перекликать не легко. Перекличка кончилась; но молитва и тут еще не начинается; ждут другого более высшего начальника, а ученики все-таки не успели повторить урока. Является высший начальник, выслушивает от низшего начальника рапорт о том, что все ученики в собрании. Вот тут уже принимаются за молитву. Поверьте, мы знаем верно, что таким образом молитвы утренние и вечерние продолжаются до часу, а между тем прочитываются скороговоркой. Поверьте, что многие ученики, забравшись в средину товарищей, присаживаются на пол, и, взяв тетрадку, читают свои уроки, a прочие, которым нельзя это делать, стоят; но молятся ли? – Судите сами, ведь и у них урок не повторен. Прибавьте к этому, что зимой комната не топлена, что ученики прибегают в легкой одежде, что тут же иногда достаются щелкушки и подзатыльники, отмеривания на фуражки, выдаются румяны для щек, – что? молитва это? молитва, как возношение души к Богу, как собеседование с Ним? И после этого неужели удивитесь, что ученики, которых так заставляли молиться, не будут людьми набожными, не станут в молитве искать убеждения и отрады, когда, по распоряжению велемудрых их начальников, она в течение многих лет была тягостью и мучением их? Прости им Господи их невольные согрешения! Не они, а начальники виноваты!

Но позвольте, г. г. читатели, мы расскажем вам еще более странные вещи. Узнайте и подивитесь, что есть начальники училищ, которые молитву в буквальном смысле обращают в наказание, – именно в наказание! Воспитанник сделал шалость, или не выучил урока; начальник – человек, разумеется, кроткий, – настоящий отец, приказывает мальчику сделать в наказанье за свой проступок 20, 30, 50, 100, 150 и более земных поклонов пред иконой. Во время молитвы добровольной, проистекающей из внутренних потребностей души, выражать свои благоговейные чувствования земными поклонами очень естественно; человек, чувствуя свою греховность, свое ничтожество пред творцом, как-то по необходимости преклоняется пред Ним и распростертый просит о своем помиловании. Но обращать это, может быть, самое высокое выражение человеческой преданности Богу и надежды на Его милосердие, – обращать повторим в наказание; – мы решительно затрудняемся, как назвать подобный поступок. Внуши мальчику, что он согрешил пред Богом, что он должен выпросить у Него молитвой прощение в своем грехе; только предоставь это исполнить ему или келейно, или в Церкви, не как наказание, а как невольное последствие раскаяния. Но прямо сказать: положи 20, или 100 поклонов при всех за один раз, не значит ли это профанировать самыми святыми чувствами, убивать их и на будущее время? Наказание для мальчика всегда остается наказанием, – всегда возбуждает в нем неприятное чувство и воспоминание; он еще может ненавидеть отца, или учителя, которые справедливо наказали его, но розги никогда не полюбит; она всегда в нем возбуждает страх и отвращение. Благоразумно ли теперь земные поклоны ставить наравне с розгами? Мы истинно не знаем, что думать о таких начальниках. Если бы они желали возбудить отвращение к молитве; то поступок их был бы понятен; средство, ими выбранное, очень верно. Но это делают люди, желающие выставить себя набожными. Право, их не понимаем! А знаете ли еще, г. г. читатели, что это наказание налагается иногда на взрослых и исполняется не дома, а в храме – пред людьми, на которых наказываемый должен иметь влияние. Но… это к училищам не относится, лучше посмотрим, как во многих училищах приучают учеников смотреть на богослужение.

Во всех училищах воспитанники, живущие в казенном доме, приводятся в храм и стоят там под надзором своих начальников. Но относительно учеников, живущих у городских обывателей, распоряжения различны; в светских училищах большей частью надзора за посещением храмов такими учениками начальство не принимает на себя. Но в духовных училищах начальники везде стараются подчинить учеников себе и в этом отношении. Для достижения такой цели в некоторых низших училищах и семинариях, ученики разделяются на несколько отделов и каждому отделу приказывается ходить в ближайшую по местности церковь, где за ними надзирают или особые из учеников же старшие, или помощники инспектора и учители, или даже местные священники. Подобный способ хорош тем, что ученики большей частью живут близ той Церкви, в которую им нужно ходить; затем могут составлять небольшие хоры и не только приучаться к пению и чтению, но и прихожан избавлять от монотонного пения дьячка и волонтеров-мещан. Но многие начальники училищ и семинарий доверяют только личному своему надзору и потому приказывают ученикам, с целого города, к каждой праздничной службе собираться в одну церковь, или лучше первоначально в классы, где старшие сделают перекличку своим подчиненным – товарищам, составят письменный (редко словесный) рапорт об отсутствующих и представят его к инспектору. Этот из усердия сам иногда обойдет классы и сделает перекличку. После, особенно пред литургией всех соберут в одну залу, где они или выслушивают проповедь ученика, которую им опять повторять в церкви, или пропоют символ веры, молитву Господню, Царю небесный и пр. общим хором, а иногда и просто просидят, а больше простоят. Само собой разумеется, все подобные церемонии нельзя окончить скоро. На основании такого соображения ученикам приказывается собираться до богослужения непременно за час, или еще ранее; потому что за час начинаются уже переклички, и пишутся рапорты. Но ученики, которые не всегда могут иметь под рукой часы и живут иногда не близко от училищного дома, должны выходить из своей квартиры не только еще за полчаса, но даже за час. Вот таким образом у мальчика полтора и даже два часа времени утрачено еще до начала всенощной литургии. Присоединим к этому, что ученики должны нередко версту и более идти чуть не по колено в грязи, под проливным дождем, или в сильную метель, иметь приятную надежду и возвращаться после богослужения при столь же благоприятных обстоятельствах с присовокуплением темноты в зимнее ночное время, а главное провести более часу очень нередко в холодных не отопленных комнатах, не сидеть, а стоять. Что? Все эти, так сказать, предварительные обстоятельства сильно ли располагают ученика к благоговению? Но вот наконец пред благовестом или во время него отправляются попарно в церковь. Впрочем, чтобы ученики, вероятно по ошибке, не свернули с большой дороги на боковые, или на двор, или в сад, или в улицу и пр. везде, так сказать, на распутьях расставляются часовые, которые недогадливым молодцам указывают, куда надо идти, и само начальство имеет большей частью высший надзор, т. е. смотрит в какое-либо окно верхнего этажа на всю процессию. Смотря на такие процессии, мы как-то невольно переносились мыслью… как бы выразиться поделикатнее? – на зоологические помещичьи дворы, в которые впускаются овцы для прогулок. Когда их опять нужно загнать в общую штаб-квартиру; то оставляется открытой только дверь в нее, a прочие все проходы или затворены, или заняты часовыми. На овец вдруг вскрикивают; они бросаются со всех ног и, видя занятыми все входы и выходы, живо вбегают в свою штаб-квартиру. – Пришли, не овцы, а ученики в храм. Не думайте, чтобы и тут тотчас душа их могла предаться благоговейным чувствованиям. Особенную роль в таких случаях играет главный начальник; в духовных училищах ему, как человеку набожному, непременно хочется слышать всю всенощную и литургию; но как начальнику, надо же соблюсти приличную важность и торжественность, – нельзя же тотчас прийти в церковь. И вот ученики, измученные еще прежде и холодом и грязью и стоянием, – еще стоять и ждут; это ожиданье длится не менее четверти часа и восходит за полчаса, и даже до часа, когда особенно самому начальнику захочется совершать литургию.

Наконец божественная литургия началась; удивительно, что в некоторых местах – говорим в некоторых, – а не во многих – и здесь опять как будто хлопочут о том, чтобы и она не производила должного впечатления на будущих служителей Церкви. Для них отделяется в храме какой-либо уголок изгородкой, и за нее-то их устанавливают иногда даже слишком тесно. Для чего? – спросите; чтобы не уходили из церкви и чтобы побольше оставалось места для почетных посетителей. Неужели полагаете, что подобное распоряжение не ложится иногда свинцом на душу благородного мальчика? Ведь он очень легко догадается, какой унизительный взгляд имеет на него начальство. Но в других местах делаются еще большие странности. Не читали ли вы в одной из книжек Русской Беседы за 1859 год статьи, в которой г. Бицын описывает свою жизнь в каком-то институте? Припомните, как он, в первый раз придя в церковь, увидел только один потолок, слышал откуда-то доходившее до него чтение и пение, и никак не хотел верить, чтобы он стоял в божественном храме пока, по совету своего соседа, встав на колени, не увидел иконостаса. Но это было в светском училище. Не странно ли, что и в некоторых духовных училищах учеников ставят не только на хоры, – а на что-то очень близкое к чердаку и с ним весьма схожее. В таком большом чулане, отстоящем от церковного пола аршин на 10-ть, вышиной аршина три с небольшим устанавливается до 300–400 человек. Можете судить, какая иногда бывает духота при многочисленном стечении народа в настоящей церкви? Но попечительное начальство устраивает в окнах чердака форточки и большей частью предоставляет самим ученикам выбирать для простуды один из двух способов: или, открыв форточки, позволить наружному холодному воздуху прямо действовать на головы учеников и производить насморки, головные боли и пр., или, не открывая форточек, пропотеть до седьмого пота и после, выйдя из церкви, простудиться уже всем телом; иногда, впрочем, начальство предоставляет это личному усмотрению. Вместе с тем, первые два и даже три ряда учеников видят и алтарь и служащего священника, если только не препятствует тому люстра; прочие же ученики, может быть, более трех четвертей, могут смотреть на верхние иконы иконостаса, если он высок, и только слушают богослужение. Но ученики, не видящие, а только слышащие, народ изобретательный; если нет сзади всевидящего ока в образе инспектора, или помощника его; то они разделяются на группы; иные присаживаются на пол, толкуют об удобстве своего положения и об отеческой доброте своих начальников; приносят тетради, учат лекции, читают книги, даже романы; – ведь на чердаке, хотя и церковном, все позволяется делать. Но если стоит сзади инспектор; то волей или неволей стой смирно, хотя бы от сквозного ветра простуда явными образом поселялась в голове; иначе, пожалуй, тут же отмеряют материи на фуражку, – ведь на чердаке все можно делать! Наконец оканчивается богослужение, но ученики не скоро еще выберутся из церкви; им нужно подождать, пока их начальник, с приличной важностью и торжественностью будет им предшествовать. Но такое величественное событие не вдруг совершается. Начальнику, если он сам совершал литургию, нужно разоблачиться, выслушать молитвы после причастия, по выходе из алтаря благословить желающих принять благословение, а иногда вступить в назидательную беседу с своими знакомыми; но все-таки дело оканчивается тем, что ученики возвращаются на свои квартиры иногда часов через пять после своего выхода из них. Вот как у нас казенными способами приучают молодое поколение к молитве! Пусть католики и особенно протестанты представят нам пример, чтобы их воспитанники употребили четыре или пять часов времени на присутствие при богослужении – конечно со всеми проходами, перекличками и откличками, ожиданием и провожанием начальника и притом в чердачном уединении, Да! Едва ли у них найдется что-нибудь похожее на это; даже и Русь православная немного представит подобных примеров. Тем за то более чести изобретательности некоторых начальников; – значит идеи их собственные, а не краденые. К сожалению только немногие ученики плохо умеют оценивать столь оригинальные распоряжения; не смотря на аргусов, стерегущих все пути для фланговых движений, они успевают как-нибудь увернуться и вместо храма отправиться на свою квартиру, или даже просто где-либо в кухне, в саду, на дворе, даже на настоящем чердаке провести время. Да еще, негодяи, какие высказывают мысли? Мы де и без того уже прежде начала службы устали, да и во время служения ничего не увидим, да и сразу и простудимся. – Негодяи действительно; их только и надо держать на чердаках, да в загородках; кажется даже не лишнее было бы дело привязывать или вести так, как водят неких джентльменов в восточные страны чрез Казань и Тобольск; а может быть, будет что либо похожее и на это.

Но позвольте еще рассказать случай; он так оригинален, что умолчать о нем никак не следует; он вместе покажет, до чего может дойти произвол начальнический, ничем не удерживаемый и ложно понимаемая ревность. Один Епархиальный начальник указами из консистории предписал, чтобы священно-церковно-служители заставляли малолетних своих детей заучивать на память некоторые из важнейших молитв, напр. молитву Господню, Трисвятое и пр. Но начальник местной семинарии нашел нужным, без всякого впрочем приказания, а по собственной догадливости утрировать это распоряжение. Он по всем училищам ему подчиненным разослал предписания с строгим приказом, чтобы ученики в училищах выучивали на память все без исключения утренние и вечерние молитвы, большое и малое повечерие, тропари и кондаки главных праздников, акафисты Спасителю и Пречистой Богородице, более 10 псалмов, которые замечательны или пророчествами, в них заключающимися, или выражают раскаяние грешника и пр. и пр. Мы имели терпение из всего, так сказать, составить одну сумму, и нашли, что эта новая наука решительно по объему более каждого из преподаваемых предметов в училище; она составила бы книгу гораздо толще часослова. Чтобы оценить такой поступок начальника семинарии, сделаем следующие замечания: 1. новые предметы вводить в духовно-учебные заведения имеет право только один Святейший Синод, притом с Высочайшего соизволения. 2. Православная Церковь строго запрещает читать на память продолжительные молитвы, самые священники обязываются непременно произносить их во время богослужения по служебнику. 3. При посвящении в священно-церковно-служительские должности, даже в иеродиаконы, иеромонахи, игумены, архимандриты и епископы не требуется ни от кого знания на память перечисленных нами молитв и псалмов. 4. Все молитвы написаны на славянском языке, не везде понятном для детей; тропари и кондаки трудно понимать и взрослому человеку, а псалмы, особенно пророческие, даже при герменевтическом истолковании, не всегда вразумительны. Здесь особенно нужно обратить внимание на акафисты Спасителю и Пресвятой Деве. В них, преимущественно в стихах, называемых икосами, выражены благодеяния, которые Спаситель и Пресвятая Дева оказывали и оказывают человеку, но выражены в приветствиях к ним. Благочестивые души, читая, или слушая эти приветствия, точно бывают поражены величием благодеяний. Но все это написано, скрыть нельзя, на славянском языке не очень понятном. Вот несколько образчиков: «Иисусе, цвете благовонный, облагоухай мя. Иисусе, теплото любимая, огрей мя: Иисусе, храме предвечный, покрый мя. Иисусе одеждо светлая, украси мя. Иисусе, камене драгий, просвети мя. Иисусе, свете святый, облистай мя… Иисусе, научи мя непотребного: Иисусе, освети мя темнаго. Иисусе, очисти мясквернаго; Иисусе, возведи мя блуднаго… Иисусе, высших создателю. Иисусе, нижних искупителю: Иисусе, преисподних потребителю: Иисусе, всея твари украсителю: Иисусе души моея утешителю: Иисусе, сердца моего просветителю… Иисусе, слово необыменный: Иисусе, слово несоглядаемый. Иисусе, сило непостижимая: Иисусе, мудросте недомыслимая: Иисусе, божество неописанное: Иисусе, господство неисчетное; Иисусе, царство необедимое: Иисусе, владычество бесконечное. – Радуйся, высото неудобосходимая человеческими помыслы; радуйся, глубино неудобозримая и ангельскими очима… Радуйся мосте, преводяй сущих от земли на небо. Радуйся ангелов многословущее чудо… Радуйся ниво, растящая гобзование щедрот… Радуйся звезде незаходимыя мати: радуйся заре таинственнаго дне… Радуйся тнмения изимающая дел… Радуйся цвете нетления: радуйся венче воздержания… Радуйся древо светлоплодовитое, от него же питаются вернии: радуйся древо благосеннолиственное, имже покрываются мнози… Радуйся, колеснице пресвятая сущаго на херувимех: радуйся селение преславное сущаго на серафимех. Радуйся, противная в тожде собравшая… Радуйся любомудруя не мудрыя являющая: радуйся хитрословесныя безсловесныя обличающая… Радуйся афинейския плетения растерзающая: радуйся мытарския мрежи исполняющая… Радуйся начальнице мысленнаго наздания… Радуйся, тлителя смыслов упражняющая… Радуйся чертоже безсеменнаго уневещения… Радуйся добрая младопитательница девам: радуйся невесто красительнице душ наших… Радуйся купели животворящая образ… Радуйся бане, омывающая совесть: радуйся чаше черплющая радость. Радуйся, обоняние Христова благоухания». 5. После этого понятно, что мальчики принуждены заучивать и молитвы и псалмы и акафисты, не понимая их, по крайней мере наполовину, иногда и более; а следовательно и читать и удерживать в памяти механически, без участия сердечного, без разумного понимания. Наконец 6., учителям строго предписывалось взыскивать с учеников, если они не станут учиться новой науке. И вот теперь мальчик является в класс (для этого преимущественно назначен был час пред обеднею в воскресенье), и если он не знает заданных молитв или икоса, то… г. г. читатели, ставят его на колени, а иногда секут розгами. Посудите, Бога ради, беспристрастно о таком распоряжении отца-начальника. Зачем он заставил учить мальчиков то, чего сам не знал, что не обязан знать ни священник, ни архимандрит, ни епископ, что превышает силы и понимания учеников, не рекомендуется церковью, может зависеть от одного Святейшего Синода? Почему он не подумал, что механически заученные молитвы, вовсе непонятые, не производят никакого хорошего впечатления, а только оставит неприятное чувство от труда заучивать их и от наказания за не выучивание их? Мы решительно не постигаем здесь ничего. А между тем распоряжение вошло в силу, в закон; начальника давно уже нет в прежнем месте, а мальчики мучатся (мы хотели сказать учатся); может быть, даже нашлись и найдутся подражатели; и вот фантазия больной головы сделается обязательством для десятков и даже сотен тысяч людей!

После всего что мы сказали о том, как приучают в училищах к молитве и богослужению, понятно, отчего иногда из них выходят люди не очень набожные. Начальники училищ все обыкновенно сваливают на мирской разврат, на тлетворное дыхание света. Но неужели и без этого мнимого разврата и дыхания мальчик, который в течение 10–15 л. каждое утро и каждый вечер должен был стоять иногда по часу в ожидании того, когда позволят ему помолиться, – на которого молитва налагалась, как наказание, в виде поклонов земных; – который часа полтора ожидал в холодном классе позволения идти в церковь, ждал еще в безмолвии полчаса и более начальника и вместе с тем начала службы, поставлен был где либо за загородкой, или на чердаке, не видя даже священника и алтаря; – который привык по неволе бегать от церкви из опасения простудиться; – которого много раз секли за невыучивание непонятных ему икосов, тропарей и кондаков; – которому механическое заучивание молитв еще с детства наскучило; неужели можно ожидать, чтобы этот мальчик сделался набожным человеком? Мы удивляемся не тому, что из духовных училищ выходят иногда люди не набожные, а тому, каким образом, при всех описанных нами порядках еще сколько-нибудь выходит набожных людей. Господи! Господи! благоговею я пред Твоей благостью и милосердием! Ты в человеке вообще и особенно в русском народе столько посеял благоговения к Себе, что их не могут истребить и заглушить даже нелепейшие распоряжения училищных начальников. Продли, Господи, Свою благость и милосердье к русскому народу, и в особенности… к его белому духовенству!

Мы уже неоднократно замечали, что многие начальники учебных заведений приписывают неудачи свои нравственному воспитанно вверенных им питомцев не собственному неблагоразумно, не нелепости своих распоряжений, а влиянию общества, или, по выражению набожных людей, тлетворному дыханию развращенного света; и потому всячески стараются предохранить учеников от этого влияния и воспитывать их так, как будто бы они жили не на земле и после должны будут жить не между людьми. С этой благонамеренной целью некоторые начальники заботятся о том, чтобы питомцы, как можно реже, видели субъекты, так называемой прекрасной половины рода человеческого, и таким образом приучают их к мысли, что все эти субъекты, не исключая, разумеется, матерей и сестер воспитанников, принадлежат к самым опасным их врагам, а сближение с ними заразительнее чумы и гибельнее холеры. Мы присутствовали некогда при разрешении необыкновенно важных вопросов по этой части; требовалось постановить: можно ли в церковь одного училища впускать особ женского пола, или запретить им вход, следуя примеру правоверных мусульман? Также надобно ли было позволить, чтобы прачки сами разносили вымытое белье по комнатам воспитанников, или эту важную и вместе соблазнительную операцию следовало поручить мужеской прислуге? Вопросы были необыкновенно важны и трудны; поэтому неудивительно, что при решении их составились две партии. После продолжительных прений, отчасти напоминавших собой парламентские заседания, наконец решено было дозволить и женскому полу стоять в церкви. Поводом к столь либеральному решению послужили два обстоятельства; – во-первых, семейства наставников училищных; мудрые члены правления нашли странным дозволить мужьям и сыновьям их входить в училищную церковь, а жен и дочерей лишить подобной милости. Другое обстоятельство состояло в том, что по замечанию занимавшего должность церковного старосты нельзя было надеяться на покрытие необходимых расходов по церкви, если женщинам запретить вход в нее. Но относительно второго пункта все возражения начальником заведения были отвергнуты и решено было прачек допускать только до подвального этажа; а оттуда уже белье разносить мужеской прислугой, чем последняя нередко и пользовалась для приобретения или обмена некоторых вещей к убытку воспитанников.

Затем учеников, живущих в самом заведении, воспитывают вовсе не так, как это делается в семействе, или в благоустроенных училищах и как притом требует здоровье. Кому неизвестно, что игры детям непременно нужны, что их организм следует укреплять телодвижениями, что из них нет надобности делать каких-либо увальней или мешков, но нужно приучать к ловкости, развязности, приличной и благородной осанке, поступи, даже к уменью сделать вежливый, несмешной поклон. С этою целью педагогика и простой здравый смысл настоятельно требуют посредством различных игр, танцев, гимнастики и пр. развивать телесные силы и делать детей ловкими. Но были, а, может быть, есть и теперь училища, где даже всякая игры запрещаются, разве только разрешается какая-либо павлинья прогулка заученным шагом и строем в урочные минуты. Во многих заведениях из снисходительности к человеческим слабостям, или из уважения к печатным правилам педагогики и диетики дозволяются игры; но при выборе их руководствуются преданиями старины, народными, т. е. деревенскими обычаями, а вовсе не правилами воспитания, принятыми в благородных сословиях. На этом основании танцы считаются вещью, если не безбожной, то вполне безнравственной, а игра в градки, чижик, в бабки, в чехарду, в горелки, в лапту, в столбы и пр. допускаются и даже поощряются. Мы при всем уважении к мудрым и даже велемудрым начальникам реченных училищ никак не поймем, на каком основании в чехарде, горелках, бабках, градках и пр. предполагается больше нравственного значения, нежели в танцах? Почему правильные и приличные движения последних, принятые образованными и высшими классами, заклеймены в глазах многих начальников училищ печатью безнравственности, а прыжки, кувырканья, возня и пр. не опасны для благонравия? Бога ради, разрешите эти вопросы. А между тем мы знаем, с каким ожесточением, чуть не с инквизиторским фанатизмом преследовались (не преследуются ли и теперь?) танцы. Конечно уже давно в одном училище в одно и тоже время один воспитанник возвратился в нетрезвом виде и от воодушевления наделал множество бесчинств, а другой осмелился пойти на вечер в хорошем доме, где присутствовали и сами начальники его, – при них же осмелился танцевать и затем возвратился в училище совершенно трезвым и в свое время. Уверяем, что поступок первого был сначала наказан, но скоро забыт, а преступление второго воспрепятствовало занять ему при окончании курса то по списку место, которое он заслуживал своими успехами и поведением.

Далее, были начальники, которые считают необходимым решительно запрещать вверенным их управлению воспитанникам выходить из училищного дома, и готовы, если только можно, не выпускать их по нескольку месяцев и даже лет. – Над училищами, в которых делаются подобные распоряжения, нам так и хотелось бы написать: сюда есть вход, а выхода нет. Или, ближе к современности, подобные училища прилично бы назвать смирительными домами или исправительными тюрьмами, из которых люди, посаженные туда за преступления, не имеют права в продолжение известного срока выходить. Но такими сравнениями мы не хотим обижать почтенных начальников. И потому такие заведения уподобляем теплицам и оранжереям. Конечно чайное, апельсинное и др. деревья нельзя в Петербурге посадить на открытом воздухе; оранжереи ботанического сада на аптекарском острове для них прекрасное место. Но и здесь, как известно, в хорошие летние дни оранжереи открывают совершенно, а многие тропические растения выносят из них. Не смешно ли было бы, если бы в эти оранжереи посадили нашу березу или ель с тем, чтобы, подержав там несколько лет, высадить их опять на открытый воздух? Как бы эти деревья, которые так нам нравятся в лесах своей стройностью, были изуродованы в оранжереях? И потом, когда их высадили бы на открытый воздух, не засохли ли бы в первую зиму? Г. г. начальники, не выпускавшие никуда своих воспитанников, помните, что они туземные, а не тропическая растения, что им нельзя век оставаться в ваших оранжереях и что рано ли или поздно нужно будет им самим бороться со всеми бурями и непогодами? Смотрите, как бы они от излишней отеческой вашей заботливости не засохли в первую же зиму!

К счастью подобные начальники и были и находятся в небольшом количестве, дух времени не позволяет обращать училища в исправительные заведения или в теплицы. И потому самые суровые ригористы находят нужным снисходить к общественному мнению и позволять воспитанникам в известные дни выходить из училища, впрочем, выражаясь юридическим языком, со всеми отягчающими обстоятельствами. В этом случае прежде всего стараются дать заметить воспитанникам, что их нравственность в глазах начальства будет рассматриваться обратно пропорционально количеству выходов из училищного дома и даже иногда квадрату их; т. е. вообще самый нравственный воспитанник будет тот, который никогда не оставляет училищного дома, а затем чем чаще кто выходит, тем считается безнравственнее, хотя бы всегда возвращался в самом исправном виде и в положенный срок. Если подобные намеки не производят действия; то, как должно полагать на основании теории вероятностей, рассчитывается, чрез сколько времени воспитанники имеют нужду выходить из училища, или какая их часть может быть выпускаема. Вследствие таких расчетов объявляется, чтобы каждый никак не смел выходить иначе как раз в месяц или два и пр., или чтобы в праздничный день отлучалось не более половины, трети, четверти и т. д. воспитанников. Тяготясь подобными распоряжениями, ученики в некоторых училищах решаются отыскивать особые дороги для своего выхода, и не имея возможности входить и выходить чрез ворота, лазят чрез ограды и т. п. Попечительное начальство и против этого зла берет решительные меры. Оно даже в летнее самое жаркое время позволяет ученикам подышать только час или полтора свежим воздухом и потом обязывает их непременно сидеть в комнатах, несмотря на несносный жар, спертый воздух, тесноту и пр. Почему же для нравственного улучшения не перенести этих мелких неприятностей и не расстраивать своего здоровья? Блага душевные всегда надо предпочитать удобствами телесным. Воспитанники, впрочем, изобретательны, вылезают из комнат в окна, если только высота их от земли не более двух саженей. Почему же узнику не решиться сделать salto (скачка) хотя бы даже и mortale. Не пускай природы в дверь, она найдете себе дорогу в окно. Эти путешествия, впрочем, совершаются большею частью ночью, когда начальники, после дневных забот, успокаиваются сном праведников; а воспитанники, оставив под своим одеялом какое-либо подобие человеческой фигуры из шинели, тулупа и т. п. отправляются на просторе размыкать свое горе.

В не очень давнее время в некоторых учебных заведениях думали воспрепятствовать выходу воспитанников, по крайней мере зимой, очень оригинальным образом; им не было выдаваемо никакой теплой одежды, ни фуражки, ни шинели, ни тулупа, ни чуйки, ни даже зипуна, давались какой-либо сюртук, холодная шляпа, да вдобавок фланелевые куртки. Хорошо, если у кого была собственная шинель; он прикрытый ею, мог куда-либо отправиться и подышать свежим воздухом. Но что было делать тому, кто не имел или не мог выпросить у товарища шинели? Идти в одном сюртуке, хотя бы он был сшит чуть не из солдатского сукна, в 30° мороза неудобно; надеть куртку и сюртук – конечно значило несколько защитить себя от холода; но, придя в дом, надо было сидеть в обоих платьях при 15° или 17° тепла, напиться чаю и непременно вспотеть, а потом идти в заведение, может быть, верст пять и более. По неволе станешь сидеть дома. При подобных обстоятельствах даже не было иному возможности подышать свежим воздухом на училищном дворе; сиди в комнате и разве чрез форточку пользуйся благорастворением наружного воздуха. Мы, давно живя в полном уединении, не беремся решить: нет ли и ныне такого рода заведений; но что они были и очень недавно, за это ручаемся, потому что сами несколько лет находились именно в таком положении.

Но достигается ли чрез подобные распоряжения хоть какая-либо цель? Бывают ли сидни-воспитанники благонравнее тех, которые отлучаются из училищного дома? Последние очень хорошо помнят, что начальники считают их людьми подозрительными, не очень благонравными, – знают, что в следствие этого при возвращении в заведение обращено будет все внимание на то, в своем ли они пришли виде, и потому естественно стараются не обременять себя теми жадностями, которые у головы отнимают рассудок, а у ног – способность двигаться. Между тем первые убеждены в высоком мнении начальников о своем благонравии, знают, что за ними, как домоседами, как людьми степенными, солидными не станут зорко смотреть. Так почему же не сделать небольшой складчины?

Почему не уговорить кого-либо из служителей сходить в ближайшее некое, только уж не учебное заведение, не принести оттуда живительной влаги, не отправиться в подвал, на чердак, в садовую беседку, в какое-либо другое захолустье и там поживее не оживить себя целебным бальзамом? Тут вдруг достигаются две цели: в город не ходили и значит удержали за собой репутацию благонравных воспитанников; а с другой стороны запаслись гораздо большим весельем, нежели их неблагонравные товарищи, где-нибудь выпившие две чашки чаю с двумя копеечными сухариками. Расчет верный! Такие молодцы, приучившись, так сказать, под надзором своих начальников к бахусовым наслаждениям, после, освободившись из-под опеки, уже открыто предаются им. Тогда-то прежние их начальники со вздохом восклицают: Вот что значит оставлять людей без надзора; у нас были прекрасные ученики; бывало не только не вкушали ничего запрещенного, даже не выходили никуда, а теперь, посмотрите, что из них сделалось? И в следствие того отдаются новые, строжайшие подтверждения, чтобы воспитанники выпускаемы были из заведения как можно реже. Приказание самое логическое!

Добрые и усердные начальники считают обязанностью следить за своими питомцами и вне учебного заведения, если их нельзя в нем удерживать. Разумеется, во все мелочи им входить нет возможности, и потому обращают внимание на то, что, по их мнению, составляет существенное; именно на то, к кому ходят воспитанники... Когда по этому безошибочному признаку нужно бывает составить суждение о нравственности учеников, то берется в расчет пословица: всяк сверчок, знай свой шесток. Именно, по мнению велемудрых начальников, воспитанники никак не должны ходить к лицам, которые принадлежат к не одному и тому же сословию с ними; таким образом купеческий сын ходи только к купцам или мещанам, семинарист к лицам духовного звания, солдатский сын к солдатам или крестьянам. Но погибшим считается ученик, обнаруживший притязание вступить в квартиру, которой хозяин принадлежит к лицам другого сословия, особенно более высокого; напр. нельзя ждать ничего хорошего от мещанского сына, если он ходит к купцам и чиновникам; – от семинариста если он заглядывает в какие-либо дворянские дома. В старинное, не очень, впрочем, давнее время, принимались для этого весьма верные меры преимущественно в тех случаях, когда училище не имело форменной одежды. Воспитанникам шита была одежда такого покроя или из таких материалов, что в ней точно нельзя уже было появиться в хороший дом, а иногда даже и на улице. Вы, старые жители Петербурга, не припомните ли, как лет за 25–30 тому назад по Невскому проспекту хаживали молодые люди в серых сюртуках, сшитых до самых пят, чуть-чуть не в коровьей шляпе, хаживали, впрочем, с уверенностью в личном своем достоинстве. Вы, может быть, задавали себе вопрос: что это за странные существа? – по приемам, по выражению лица люди умные, ученые, мыслящие, немного застенчивые только, а по платью что-то в роде бедного мещанина, купившего себе сюртучишко на Толкучем рынке. Напрасно смеялись вы над ними; это было люди точно умные и ученые, но только облеченные в сюртуки допотопного покроя; многие из них теперь принадлежат к особам четвертого и выше класса. После цвет сукна на их преемниках по учебному заведению изменился, длиннополость немного уменьшилась; но все их счесть за людей, принадлежащих к порядочному обществу, не было возможности. Лет за 20 назад двое в таких уже укороченных сюртуках шли по Невскому проспекту между знаменской церковью и Невским монастырем, с сознанием своей учености и личного достоинства. Их на узком тротуаре догнали два казака, из которых один, не желая изменить прямолинейного направления, могучими своими руками взял обоих ученых за плеча и раздвинув их на стороны, прочистил себе дорогу проговорив: посторонитесь, господа мещане. Но с несколькими из их предшественников, ходивших еще в серейших и длиннейших сюртуках, чуть было не случилось настоящей беды. Они в какой-то летний высокоторжественный день отправились на Елагин остров, где было тогда гулянье. Полиция, заметив эту группу, странно одетую, а вместе с тем видя в лицах самоуверенность и смелость, сочла их за мошенников. Один из высших полицейских чиновников подошел к ним и, осмотрев с головы до ног, сказал самым строгим образом: Эй, смотрите, не шалить, иначе запорю. Воля ваша, а в таком платье и сам не пойдешь в хороший дом, да едва ли будешь и принят в нем. Кто же это были молодые люди? – Студенты С. Петербургской духовной академии.

Ненависть некоторых начальников к хорошему платью обнаруживается и тогда, если воспитанники, живущие даже на частных квартирах, шьют одежду на деньги своих отцов, и в этом случае всякое укорачивание сюртука, всякое подражание моде считается признаком безнравственности. Появится ли нового покроя фуражка, сапоги, сюртук и пр.; Боже сохрани воспитанника, если такие вещи на нем будут замечены! Мы знавали одного инспектора семинарии, который, увидав кисточку на фуражке, непременно своей рукой отрывал ее, и потом, дав порядочную таску воспитаннику, отпускал его. Пальто обыкновенное, пальто-сак, пальто-грек, визитка особенно своими карманами напереди приводили в ужас и негодование начальников; на них были воздвигаемы самые ожесточенные гонения; и только всемогущее время помирило училищное начальство с такой одеждой. Но нынешние пальто, шитые по образцу форменных, со сборами назади и с претяжкой, пока еще не получили гражданских прав в некоторых духовных училищах. Что же остается делать воспитанникам? Век сидеть в училище или квартире надоест; измерять своими шагами главные и побочные улицы города наконец прискучит тем более, что какой-либо проказник мещанский сынишко, узнав молодца по платью, встретит и проводит не очень приятным для слуха прозвищем; в хорошие дома нельзя идти. Что же делать? Почему не отправиться к какому-либо лавочнику, гуляке-приказному; отставному унтер-офицеру, дьячку и пр.? Эти люди без претензии, не побрезгуют никаким сюртуком, а иногда даже за честь сочтут угостить по-своему, по-русски ученого человека и притом русским же напитком? Почему с этими обязательными джентльменами не пойти в трактир, харчевню и пр.? Почему даже и одним воспитанникам не посетить этих почтенных заведений, где играет так хорошо орган, такие услужливые половые, такой вежливый буфетчик и даже сам хозяин такой приветливый? Между тем имей воспитанник доступ в хорошие дома, он бы в них бывал, и прежде всего научился держать себя хорошо и прилично; затем образованный человек, конечно, примет его приветливо, но никогда уже не напоит пьяным; он знает, что воспитанник должен возвратиться трезвым в училище. В былое время нам приходилось много раз разбирать поступки воспитанников, возвратившихся навеселе, или присутствовать при таких разборках. Никогда не случалось, чтобы воспитанник, посещающий хорошие и благородные семейства, возвращался в нетрезвом виде; напротив все бахусовы поклонники удовлетворяли своим потребностям у дьячков, мещан, приказных, или просто в погребах; был даже случай, что один в последнем и живот свой положил. И несмотря на это, все-таки рекомендуют держаться пословицы! Знай сверчок свой шесток, и любят облекать воспитанников в хламиды допотопного покроя! Мы, право никак не поймем, почему в длиннополом-старомодном cюpтуке можно лучше соблюсти свою нравственность, нежели в платье, сшитом даже по последней моде? Почему знакомство с образованными людьми, с благородными сословиями считается опасным для нравственности? Почему намеренно или ненамеренно берутся такие меры, чтобы молодой человек вынужден был искать себе друзей и знакомых в промотавшихся мещанах, сапожниках, половых, солдатах, приказных и пр.? Бога ради, разрешите наши вопросы; а мы решительно не находим на них ответа. Разве одно только можно предполагать, не опасаются ли добрые и усердные начальники, что их питомцы из обращения с благородными людьми поймут нелепость обращения воспитателей своих. Может быть и правда. Здесь кстати сказать о нововведении, которое угрожает воспитанникам духовно-учебных заведений.

Каждый из описанных нами способов, посредством которых человеколюбивые начальники стараются предохранить вверенное им юношество от соблазнов мира, или по крайней мере от светского общества, – каждый из этих способов, как мы уже видели, не остается без вредного влияния на воспитанников. Какие же должны произойти последствия, если все эти способы или большая часть их соединятся вместе при воспитании? Не будем безусловно против них вооружаться и думать, что им нигде уже нет места, мы откровенно сознаемся, что без них нет возможности обойтись в некоторых училищах. В самом деле известно, что у католиков духовенство все без исключения осуждено на безбрачную жизнь. Чтобы удовлетворить такой потребности в католических обществах, особенно там, где католичество или управляет государством, или вполне не зависит от него, там бедность или ложно понимаемое благочестие внушают родителям мысль предназначать своих детей еще в детстве, а иногда даже прежде рождения к духовному званию, т. е. к безбрачной жизни. А духовенство, имея нужду в преемниках себе, эту мысль поддерживает самым усердным образом. И вот несчастные малютки в детском возрасте отделяются от родителей и в каком-либо монастыре воспитываются для будущего их звания. Но природа и в католических обществах следует одним и тем же законам; и там человек рождается для семейной жизни; и та она ничем не отмечает тех, которые бы с самого младенчества показывали свою способность вести жизнь безбрачную. Поэтому начальники духовно-учебных католических заведений, зная, может быть, по собственному опыту, всю трудность бороться с законами природы, естественно стараются ослабить, приостановить их действие в своих питомцах. Удается ли это? – очень сомнительно… Происшествия, подобные истории, случившейся в 1847 г. в Тулузе с братом Леотадом, повторяются втихомолку и в других местах. Но по крайней мере можно извинить католическое духовенство, если оно, опасаясь подобных историй, старается предотвратить их разными распоряжениями. С этой целью обыкновенно воспитанников совершенно изолируют от всего немонастырского света, не впускают в училище не только женщин, но даже и мужчин, кроме особенных случаев, не выпускают воспитанников из заведения, или позволяют выходить в каких-либо экстренных случаях, одевают их в то платье, которое присвояется будущему их званию и пр. и пр. Нельзя не сказать, что в этом случае, как везде почти, католическое духовенство показывает уменье следовать принятой системе, развивать ее до крайних пределов; так и видно, что оно наследовало и сохранило это уменье от тех докторов непобедимых, божественных (doctores invincibiles, divini), которые в средние века развили и утвердили схоластику. Но подобная система воспитания нужна ли в нашем отечестве? Обязывают ли законы гражданские и постановления церковные воспитывать каких бы то ни было детей к безбрачной жизни? Нет, скажем прямо. Наши гражданские законы и постановления нашей православной церкви, по крайней мере в настоящее время, никому не дают власти осуждать детей на безбрачную жизнь; у нас только тот может поступить в иночество, кто по зрелом обсуждении своего положения, найдет себя к тому способным, и, как мы выше сказали, имеет 25 или 30 лет от роду. И святейший синод ни за что не разрешит пострижения, если в справке о постригаемом не сказано, что он достиг узаконенных лет. Не правда ли, что решительно ни одно государство не имеет столь мудрых законов касательно поступления в иночество? После этого естественно спросить: есть ли необходимость у нас воспитывать лица православного вероисповедания по вышеизложенной монастырско-католической теории? Скажем прямее: нужно ли безусловно допустить в какое-либо училище хоть один из перечисленных нами способов изолированного воспитания?

Мы вовсе не принадлежим к тем людям, которые думают, что должен быть дозволен во всякое время не только выход из училищного здания воспитанникам, но и вход туда посторонним лицам; тот и другой случай должны быть непременно подчинены ограничениям и правилам. Но с другой стороны неблагоразумно содержать так воспитанников, чтобы они только и видели суровые лица своих начальников, и педагогов, или изможденные физиономии инвалидов-служителей. – Не следует, конечно, позволять детям предаваться играм, когда им вздумается и притом как угодно; но никак не видим причины, почему они должны только сидеть, лежать, стоять или ходить мерным шагом, почему им каждый день не порезвиться для укрепления здоровья, и потом, почему горелки, чехарду, лапту и пр. ставить выше танцев и гимнастических упражнений? – Согласны, что не следует учеников приучать к щегольству, но, право, не следует так одевать, чтобы частный пристав или полицмейстер на гулянье счел их за мошенников. Не надо позволять им ходить к кому только захотят, но зачем же так распоряжаться, чтобы им приходилось бывать не в хорошем благородном обществе, а в компании с мещанами и отставными солдатами? Впрочем, в этом отношении, вероятно, разве немногие с нами не согласятся, если только дело касается до так называемых светских, народных и военных училищ. Но мы встретимся с сильными противниками, когда подобные мысли захотим прилагать к духовно-учебным заведениям. Вот почему мы здесь находим нужным высказать несколько замечаний касательно и этого предмета.

Наше белое духовенство обязано следить за нравственной и религиозной жизнью человека, исправлять посредством убеждения нравственные недостатки общества, опровергать ложные религиозные мнения, бороться с суеверием и предрассудками. Для исполнения этих обязанностей ему непременно нужно быть знакомым с общественным состоянием, если не хочет оно разыгрывать иногда роль ламанчского героя. Но человек, отделенный от общества, не узнает его. Одни психологические и даже теологические теории в этом случае не помогут; каждое поколение вырабатывает, можно сказать, свою собственную теорию. Из современных книг также трудно понять общество, как по самой лучшей ландшафтной картине заметить все подробности данной местности. Образцовые сочинения прежних великих писателей церкви существенным образом касаются тогдашних времен; руководствоваться ими одними при назидании людей ныне тоже бы значило, что при решении какого-либо государственного дела в Английском Парламенте читать речи Цицерона и Демосфена. Но человек, который лет 10 или 15 не выпускается из училищного здания, или только понемногу знакомится с характером, общества не узнает его на столько, чтобы им руководствоваться. И потому, мудрые воспитатели, не лучше ли будет, если под вашим руководством воспитанники узнают общество, которое им надо со временем наставлять на путь истины? Далее, наше белое духовенство по самой своей должности и по гражданским отношениям обязано бывать не только в семейном кругу, но и в собраниях. Ему, конечно, нет нужды принимать участие во всех так называемых светских удовольствиях, напр. танцах, карточной игре и пр. Но, по нашему мнению, кажется, нужно стараться всячески о том, чтобы ни одно духовное лицо, не исключая пономаря, не возбуждало смеха своими неловкими приемами, не нарушало общепринятых приличий. Но люди, которые в течении всего воспитания своего не видывали хорошего общества, не бывали в порядочном приличии, где научатся необходимым приличиям? При первом вступлении в свет, при первом обеде у зажиточного человека не могут ли случиться с ними такие промахи, которые сделают их самих смешными навсегда? Г. г. обучавшиеся в высших учебных заведениях! Не встречали ли вы между своими товарищами таких, которые салфетку употребляют вместо носового платка и не придумают, каким образом обедать с вилкой, ножом и тарелкой? Мы знали одного из таковых; придя в первый раз в столовую одной из духовных академий, где надо было обедать на тарелках, услыхав, что нужно свою порцию говядины разрезать самому, он заворотил скатерть и на столовой доске изрезал кусок говядины, придерживая его не вилкой, а левой рукой; потом приставил тарелку под стол и уже правой рукой сдвинул в нее нарезанные куски. Этот человек – не поступи в академию – мог быть бы священником, и, по всей вероятности, также стал бы кушать. Вы скажете, стоит такою мелочью заниматься? Напрасно так думаете. Представьте, что молодой священник, приглашенный на первый раз к помещику, чиновнику и даже купцу, сделал подобный промах. Неужели бы он не показался смешным и даже очень на долгое время? Да и сам, поняв свою неловкость, сколько времени стал бы краснеть пред хозяевами и другими свидетелями своей неловкости? Как угодно, а лучше было бы, если бы он прежде, обучаясь еще в семинарии, познакомился с светскими приличиями. А сколько бывает таких смешных происшествий? Как часто истинно умный человек от подобных мелочей теряет надолго свою репутацию? Наконец в рассматриваемом случае главным образом нужно обращать внимание на то, что наше белое духовенство не осуждено подобно католическому на безбрачную жизнь; ему, как известно, даже поставлено в непременную обязанность вести жизнь семейную, так что посвящению в священники и диаконы всегда предшествует бракосочетание. После этого не странно ли будет подчинять монастырским правилам тех именно людей, которых сам закон и гражданский, и церковный обязывает вести жизнь брачную? Благоразумно ли тех, которые по будущим своим семейным и должностным обязанностями станут находиться в самых близких отношениях со всеми классами людей, благоразумно ли в детстве отделять их, как говорят, от мира китайской стеной, или позволять смотреть на него сквозь узкое окно, или изучать его среди дьячков и отставных солдат? Благоразумно ли запрещать детские игры и разные благородные развлечения и забавы тем, которые после сами должны будут воспитывать своих детей? Что, если они, состарившись под школьным ригоризмом в 20 лет будут следовать той же самой методе при воспитании своих детей и посоветуют ее употреблять своим прихожанам? Ведь даже смешно уже было бы каждый дом обратить в маленький монастырь. Благоразумно ли, если не словами, то по крайней мере, распоряжениями внушать мысль, что прекрасная половина рода человеческого принадлежит к самым опасным врагам нашим, что мы должны избегать ее, как гибельной заразы, если бы даже она представляется в образе прачек? Благоразумно ли внушать такие мысли тем воспитанникам, которые непременно должны чрез несколько времени в этой же половине избрать себе помощницу и друга на целую жизнь, делить с этим страшным существом свои горе и радость, искать в этом заклятом враге утешенья? Далее, каким образом подобных воспитанников сблизить с будущими их помощницами? (Старинная пословица: поживется-слюбится устарела и одобряется только или отцами-деспотами, или людьми-ненавистниками брачной жизни. И здравый смысл, и закон гражданский, и постановления церкви допускают брак только при обоюдном согласии бракосочетающихся. Но для этого, разумеется, нужно, чтобы они ознакомились между собой, понравились друг другу, даже полюбили один из другого. Но возьмите человека, воспитавшегося в тех мизогенических понятиях, о которых выше мы говорили. Привыкши смотреть на женщин и девиц, как на существа враждебные его полу, или по крайней мере не привыкши вовсе обращаться с ними, в состоянии ли он при первых свиданиях с своей суженой произвести на нее благоприятное впечатление, когда он, краснея, заикаясь, с уродливыми ужимками, а иногда и с ухарскими ухватками, или едва произнесет несколько несвязных слов, или наговорит целый короб пошлостей и глупостей? Полюбит ли и суженая это мешковатое или размашистое существо? Вы скажете опять: поживется-слюбится; но не лучше ли, чтобы их первое самое знакомство началось под более благоприятными признаками для взаимной любви? Нет, г. г. ригористы, аcкетики, зилоты и все сонмы ваши, как угодно вам, но воспитывайте людей, предназначенных непременно к супружеской жизни, не по монастырским правилам. Если это противоречит вашим убеждениям, если не находите в себе нужной для того опытности, то уступите воспитание другим.

В духовно-учебных заведениях недостатки нравственного воспитания зависят много от недостатка средств иметь нравственный надзор за учениками. Представьте себе, что в училище находится не 100, не 200, а даже 400 и 500 человек. Если бы даже все они жили в одном доме, то и тогда для надзора за ними на каждые 100 человек нужно было бы три или четыре надзирателя. Но из них живет в училище всегда гораздо менее половины, иногда даже четвертая или пятая часть; a прочие размещаются по всем, не улицам, а захолустьям города, по которым в грязное время нет ни прохода, ни проезда. И за всем этим людом поручался, а может быть, и теперь поручается официально надзор только одному лицу, которое притом обременено другими должностями, и получает самое ничтожное жалованье. Помощникам же инспектора назначаются еще меньшие оклады, а большей частью предоставляется честь служить бескорыстно, как мы уже видели. Таким образом главное лицо, поставленное для нравственного надзора, чуть ли не одно должно следить за всеми учениками и представлять ежемесячно нечто в роде кондуитных списков. Но входить в нравственный характер ученика, наблюдать за его поступками, проникать в чувствования и побуждения, которыми он руководствуется в своей деятельности, – все это слишком трудно и требует много времени.

Поэтому нужно непременно для краткости найти казенные критериумы, посредством которых с первого взгляда можно уже видеть, на каком градусе стоит нравственность ученика. Кроме того, начальник тоже должен разбирать взаимные ссоры учеников, жалобы сторонних лиц на них, разыскивать шалости и пр. И эти занятия не легки. Дети не хуже взрослых людей умеют надевать в нужных случаях личину, доказывать мнимую свою невинность и обвинять всегдашних или временных своих недругов. Изобретательность их во всех этих случаях бывает так велика, что даже проницательному и опытному человеку слишком много времени и труда нужно для разобрания той путаницы, которою они прикрывают свои шалости. Поэтому для облегчения своего училищные начальники и здесь изобретают особенные, казенные критериумы, которые дают им возможность тотчас видеть, кто из поссорившихся подчиненных прав или виноват. В том и другом случае почтенные педагоги показывают удивительную изобретательность. При оценке нравственности или безнравственности учеников большей частью берется во внимание тот угол, под которым наклоняется их туловище для выражения преданности к своему начальнику. Далее, как мы уже выше заметили, принимается в расчет покрой одежды, ее длина, форма фуражки и пр.: повторять все это здесь нет надобности. Лучше обратимся к тем казенным критериумам, которые отличают правого от виноватого. Тут начальники нередко разногласят между собой. По мнению одних правым нужно почитать того ученика, который первый явится с жалобой; потому что он никак не осмелился бы явиться пред нелицемерного судью; чувство виновности, особенно же убеждение в проницательности начальника непременно удержали бы его от такого поступка. Поэтому другой ученик, может быть, порядочно избитый своим соперником еще наказывается за то, что по своей скромности и робости не хотел жаловаться. Есть, впрочем, и противный взгляд; за виновного считается тот, кто первый жалуется; этого мнения особенно держатся те начальники, которые хотят отучить учеников от обыкновения являться к ним с жалобами друг на друга. Расчет весьма основательный; действительно не достанет охоты идти с жалобой и получить еще таску или что-нибудь другое; лучше закончить дело мировой. Другие начальники еще более упрощают методу разбирательства; после нескольких слов, которыми хотят показать желание узнать истину, они одинаково наказывают истца и ответчика. Более проницательные не хотят ограничиваться этими, так сказать, внешними критериумами; они стараются проникнуть в самую душу тяжущихся, но за выражение души принимают тон голоса. По мнению одних твердый и смелый голос служит ясным доказательством невинности; тогда как робко и тихо произносимые слова прямо указывают виновного. Между тем почтенные сии судьи должны бы знать, что первое часто происходить от большого запаса дерзости и бессовестности, а второе от страха, который дети чувствуют, являясь пред лице начальника. Мы вовсе не думаем, чтобы действительно можно проникать непосредственно в душу человеческую и в ней отыскивать признаки лжи или истины; всегда и везде надо об этом заключать по некоторым внешним признакам. Но дурная сторона описанных нами критериумов состоит в том, что каждый из них избирается однажды навсегда и прилагается решительно ко всем случаям; тогда как внешние признаки существенным образом видоизменяются по характеру каждого человека. Кроме того, велемудрые начальники держащиеся описанной системы, должны помнить, что она главным образом выгодна лицемерам и плутам. Им приятно воспользоваться легким случаем попасть в число нравственных людей, или прикрыть свою безнравственность, обвинить своего соперника и пр. Напротив, благородные характеры стыдятся унижать себя подобным обезьянством, и желают лучше прослыть людьми ненадежными, нежели попасть в одну категорию с пролазами и фиглярами нравственности.

Училищные начальники, не рассчитывая на деятельность своих помощников, не надеясь также, по всей вероятности, и на непогрешимость казенных критериумов, не видя никакой возможности лично следить за всеми учениками, а может быть, более следуя издавна принятому обычаю, так метко описанному в Бурсаке Нарежного, устраивают особую административную иерархию, окружают себя, так сказать, целым штатом особенных чиновников в роде английских констеблей или французских полицейских комиссаров; именно старших на каждой квартире, старших над несколькими квартирами, старших или цензоров в классе, старших в училищных комнатах, всюду старших; снабжают их инструкциями, обещаниями своего начальнического благоволения в случае исправности, и угрожают всесильным своим гневом в случае потворства подчиненным. Вот эти-то все люди – настоящие блюстители отчасти ученого, но преимущественно нравственного училищного порядка! В них сосредоточивается полицейская, административная, а иногда и судебная части. Разумеется, для успешного исполнения высоких своих обязанностей они получают от благоразумного начальства много прав и преимуществ. Классические цензоры кричат, что есть силы тише, в низших классах лично расправляются с буянами, а все вообще записывают непокорных в записку, подают ее учителю или инспектору и горе тем, которые помещены в ней! Старшие над квартирами, старшие в училищном здании следят зорко за своими подчиненными, за всеми их занятиями, даже, наклонностями и характером, и ежемесячно подают инспектору кондуитные списки, от которых большей частью зависит репутация учеников; а главное дело, одного подчиненного могут выставлять как образец нравственности, а другого описывать и в словесных рапортах и в кондуитных списках как погибшего человека. Где же инспектору самому входить во все подробности? Да и не унизится ли авторитета власти вообще и собственная его личность, когда он покажет недоверие к избранному им же самим чиновнику?

Чтобы судить о достоинстве этой училищной администрации этой иногда десятилетней полиции, мы хотим обратиться к вам г. г. взрослые начальники и взрослые подчиненные. Все вы, разумеется люди образованные, умные, нравственные, понимающие достоинство человека и отношение его к своим собратьям. Но вы, гг. начальники не соблазняетесь ли когда выказать свое величие пред подчиненными, свое над ними превосходство или гордым взглядом, или повелительными жестом, или грозным молчанием, или еще более грозным распеканьем? Кому вы отдадите преимущество? Тому ли, кто умеет с подобострастием преклоняться пред вами, польстить вашему самолюбию красненьким словцом, а еще более который попросит вас осчастливить его жилище своим высоким посещением и в благодарность за такую милость доставит вам случай насладиться всем, что удовлетворяет самый прихотливый вкус? Или тому, который хотя и честный человек, но смотрит каким-то Катоном, не учился ни гимнастике поклонов, ни риторике комплементов, и потом вдобавок не может, а иногда, вольнодумец, и не хочет пригласить хорошего повара, чтобы доставить вам возможность приятно провести время после служебных трудов? Мы полагаем, что первого вы предпочтете последнему, и в представлении к чинам, и в послужном списке, – везде; и справедливо. Еще позвольте предложить вопрос. Не окажете ли особенного благоволения тому, кто никогда не потребует взятых вами у него взаймы денег, и даже готов вновь снабдить вас ими, только с почтительнейшей просьбой помочь ему в некоем делишке, решение которого от вас зависит? Почему его не предпочесть тому эгоисту, который по непростительной гордости указывает на одни только свои какие-то права и достоинства? – Да и вы, г. г. починенные, всегда ли удерживаете свое человеческое достоинство? Не готовы ли вы польстить своему начальнику, поподличать и согнуться пред ним, когда даже вам в том нет никакой пользы? Не тратите ли больших сумм, даже не занимаете ли их у других, чтобы иметь счастье принять у себя достойным образом какого-либо почтенного человека? Эх, взрослые г. г. начальники и подчиненные, мы знаем, что все это бывает даже слишком часто. И потому не браните школьных администраторов, школьных полицейских чиновников, что они не хуже вас, – взрослых людей – умеют и поважничать, и пораспечь, и снисходительно улыбнуться льстивому словцу и пр. Это тем более им простительно, что высшее их начальство не всегда деликатно с ними обращается. Провинись не только авдитор, но и сам классический старший и даже квартирный, – глядишь – и он тоже с поникшей главой медленным шагом отправляется на лобное место; и ему там несколько его товарищей и даже подчиненных помогают освободить себя от излишней одежды и оставаться неподвижным в распростертом положении; – и ему тоже приходится кушать березовый чай; а жалованья он не получает никакого. Почему же не позаботиться и самому о вознаграждении себя за труды и неприятности? Сначала он довольствуется кусочком булки, дужкой калача, пирожком, конфеточкой, потом с развитием возраста и вследствие прогресса переходит к чаю и другим жидкостям. Подчиненные во всякое время готовы угостить своего начальника и притом польстить ему. При таком положении дел официальные начальники все-таки не узнают настоящего положения училища. Исключая немногих случаев, которых скрыть нет возможности или надобности, обо всем прочем умалчивается; а многое, смотря по расчетам, даже искажается. Ведь и в школьных администраторах действуют свои страсти, или лучше страстишки; и между ими есть тоже непримиримые враги, неразлучные друзья, заклятые соперники, завистливые и тщеславные временщики. Почему же иногда не услужить другу, или не отомстить врагу? Вот напр. несколько старших магнатов; каждому из них хочется занять в списке и в благоволении начальника первое место; почему же не очернить немного главных своих соперников? Вот еще какой-то выскочка – даже не старший, забылся и начал отличаться своими успехами пред наставниками, которые, не понимая нравственности, пожалуй, его запишут даже выше старших. Почему же последним не следовать закону самосохранения и вместе с тем не унизить кичливости выскочки? Почему не донести и не доносить почаще инспектору о разных действительных, а больше мнимых проступках, которые выставят его в дурном виде? Мы чуть не по опыту знаем, что в духовных академиях ведутся иногда подобные интриги искуснее, нежели при ином германском дворе.

Замечая недостаточность или недобросовестность явной полиции, начальники училищ заводят тайную полицию, избирая в состав ее таких учеников иногда в 10–15 лет, которые, по их замечанию, способные быть переносчиками; и этим маленьким Фуше поручают доносить обо всем, что делается или говорится между их товарищами. Иногда даже, встречая слишком щекотливую совесть, стараются усыпить ее наградам и, обещанием своего начальнического благоволения, или заставить молчать страхом наказания; тут не только глупостей, но даже мерзостей не перечтешь. Издавна уже замечено, что шпионы не нравятся никому; в военное время их держат по необходимости и платят им хорошее жалование, но по окончании его, пренебрегают ими. Впрочем, в взрослых людях замечается еще большая снисходительность к низким поступкам своих собратий. К этому отчасти побуждает привычка видеть множество таких поступков, которые, так сказать, притупляют нравственное отвращение от них. Кроме того, собственное сознание внушает многим не быть слишком строгими к другим. Корыстолюбие, честолюбие, даже простое желание заслужить улыбку какого-либо богатого милостивца, или чиновного отца – покровителя очень часто заставляют людей в знак своей преданности делать большие или меньшие низости и нашептывать своему патрону о разных житейских приключениях, которые касаются его подчиненных, особенно же врагов и соперников. Совесть, запятнанная подобными поступками, не может не делать владельца своего снисходительным к другим. Но если за всем тем шпионство и между взрослыми людьми в пренебрежении; то какое мнение о нем должны иметь дети, которых нравственное чувство не убито еще житейскими расчетами, не ослаблено собственными низостями? Последствием всего этого в училищах бывает какая-то непреодолимая вражда, какое-то глубокое отвращение от товарищей, заклейменных названием шпиона. Между тем и последние от разных обстоятельств сами себя делают еще более виновными. Неприятности и даже обиды от товарищей возбуждают в них ожесточение и чувство мщения. Сверх того, они получают постоянное одобрение своих начальников за всякий донос; им становится понятным, что все милости последних зависят от того только, если они станут, как можно более, доставлять сведений о проступках и шалостях своих товарищей; а без этого все благоволение может окончиться. Как же не решиться иногда пораскрасить свои рассказы довольно занимательными прибавлениями? Почему иногда даже не придумать каких-либо небывалых происшествий, если не с чем явиться к своему начальнику? От этого последний получает известия ложные, и действуя слишком доверчиво к своим тайным полицейским агентам, поступает несправедливо с теми, на кого сделан донос; подобные обстоятельства еще более усиливают взаимную вражду между учениками. Далее нельзя же не награждать чем-либо своих тайных чиновников; особенных сумм, какие бывают в распоряжении настоящих полиций, на этот предмет в училищах не назначается; своих денег тратить начальнику не хочется. Поэтому все награды обыкновенно сосредоточиваются в том, что шпиону приписываются успехи и познания, которых он не имеет, а увидав, что и без них его высоко пишут в списках, он не заботится о приобретении их; таким образом по выходе из училища он не только в нравственном, но и в умственном отношении стоит на самой низшей степени.

Все тайные и явные полиции делают училище не училищем нравственности, а какой-то фабрикой, в которой приготовляются с сознанием, или без сознания, но только приготовляются отличные субъекты для многих пороков, господствующих в обществе. В них под руководством мудрых начальников постепенно, но практически образуются чиновники-взяточники, умеющие выставлять черное белым, а белое черным, шпионы, сплетники, льстецы, человекоугодники и пр. и пр.; и все это делается едва ли только не потому, что не хотят изменять прадедовских обычаев, или жалеют 200 целковых на жалованье нескольким лицам, которые бы остановили развитие дурных качеств может быть в 1000 воспитанниках. Мы никак не забудем одного старика, нигде не обучавшегося, но в высшей степени честного и правдивого; он от души ненавидел и ученость и ученых, доказывая, что между последними гораздо более низких льстецов, угодников, взяточников и пр., нежели между людьми, воспитывавшимися в доме своих родителей. Старик был не прав; он судил о просвещении по училищам, только ему известным. Но нельзя не сознаться, что опровергнуть практические доказательства любимой его темы часто не было возможности.