Глава пятая. О нравственно-экономических и экономическо-нравственных распоряжениях в духовных училищах

Относительно описанных нами сейчас недостатков нравственного училищного воспитания начальники могут оправдывать себя тем, что они как бы вынуждены к этому неудовлетворительным устройством инспекторской части. Лучше, по их мнению, хоть чтобы вовсе никто не надзирал над учениками, лучше окружать себя шпионами и узнавать о поведении подчиненных чрез них нежели, вовсе не иметь никаких сведений о том; лучше вовсе не выпускать учеников из училищного дома и препятствовать им знакомиться с порядочными людьми, нежели, открыть возможность бывать везде и участвовать в забавах общества и пр. Не станем спорить об истине этих мудрых изречений; но и зоилы утверждают, что будто бы много есть недостатков нравственного училищного воспитания, к поддержанию которых никакая уже нужда не побуждала и не побуждает начальников. Что же касается лично до нас, то мы решаемся поговорить и об этом с свойственным нам беспристрастием стараясь, где можно, рассматривать вещи с точки зрения самих начальников. Впрочем, прежде, нежели войдем в подробности столь щекотливого предмета, находим нужным сказать несколько слов о заглавии этой главы; оно для многих может показаться странным, объясним его. Из замечаний наших об ученой части вы уже знаете, что некоторые начальники училища не только нравственность ставят выше всех ученых занятий, но и стараются последние так устраивать, чтобы первая преобладала и развивалась даже там, где, по-видимому, трудно отыскивать ей место. Таким образом при обучении латинского и греческого языков заставляют собственно для нравственности читать не классических авторов, зараженных языческими суемудриями, но писателей четвертого века, даже немецких и русских латинистов; равным образом, приучая молодое поколение укладывать свои мысли в периоды, хрии, силлогизмы и пр. дают предложения не светские, ему понятные, а высоконравственные, часто слишком трудные для понимания. Но есть начальники училищ притом едва ли не по всем ведомствам, которые с сознанием или без сознания стремятся к нравственным целям даже и при экономических распоряжениях, так чтобы воспитанники в муке, крупе, дровах, везде и во всем встречали нравственные уроки. Как же подобных распоряжений не назвать нравственно-экономическими или экономически-нравственными? На эти-то распоряжения зоилы особенно нападают. Одного опасаемся, как бы щекотливые, честные и в высшей степени добродетельные начальники нынешних учебных заведший не обиделись нашими словами, не сочли их за личность. Поэтому осмеливаемся напомнить, что мы в этой части решились смешать старые и новые времена, а если что-нибудь возьмем из современности, то этого не скажем никому. Итак, г. г. нынешние начальники училищ, не обижайтесь нашими словами, а отнесите их к давно минувшим временам; посмотрите, или лучше вообразите, как ваши предшественники управляли училищами с патриархальной простотой, хвалить же, или осуждать их, следовать их примеру или своим собственным правилам предоставляем самим вам.

Почтенная седая или пыльная (издали седые и покрытые пылью волосы трудно различить между собой) старина любила, как мы уже выше заметили, видеть в начальниках отцов или помещиков, а подчиненных считать семейством или крестьянами. Таким образом и начальники училищ могли и даже должны были усвоить себе который-либо один из этих взглядов. Но не смешно ли было бы все училище из 100, 200 и даже 500 человек считать своим семейством? Как можно так думать? ведь и у покойного Персидского Шаха Мегмеда-Али было только, кажется, 80 сыновей. Поэтому начальники училищ обязаны уже были смотреть на себя, как на маленьких помещиков; – на училище, как на вотчину, от которой им надобно поживиться и нажиться, – на учеников, как на оброчных крестьян, или как на домашнюю прислугу, а, следовательно (заключение самое логическое) и обращаться с ними, как позволяли обычаи поступать помещику с своими крестьянами, – разумеется, с некоторыми применениями к обстоятельствам. Тут даже была и филантропическая, гигиеническая цель. Ученики со временем должны были сделаться хозяевами, даже работниками; зачем же их не приучить к работам, полезным между тем отцам начальникам? Одни умственные занятия могли слишком расстроить нервную систему и оставить в недеятельности мускульную; – почему же для здоровья не занимать учеников физическими трудами? Вот и гимнастика!

В каждом классе низших духовных училищ на каждый день назначалось по одному или по два ученика, называвшихся дневальными; обязанности их были многочисленны; они должны были вымести класс добытым где-либо веником (в видах казенного интереса метел и щеток не выдавалось), или своим кушаком, или платьем; нарубить дров и истопить класс, если где соблюдался обряд топления печей, приготовить достаточное количество розог под личную свою ответственность за их добрые качества, прилагать их с соблюдением некоторых предварительных церемоний, к неисправным своим товарищам. Во многих, впрочем, училищах, да едва ли не во всех, на экстренные случаи назначались особые экзекуторы, – ребята здоровые с крепкой рукой и волей. Дневальный также должен был стоять у двери, смотреть чтобы она была притворена и ученики не смели выходить без разрешения наставника. Вы, нынешние защитники прогресса и гуманности, не сердитесь за подобные распоряжения. Казенной прислуге назначались, как увидим, другие более почетные занятия; – потом не самому же учителю открыто или под полой приносить в класс розги, не оставлять же двери растворенной по крайней мере в некоторых случаях; мы напр. помним, как начальство в том классе, где мы учились, не приняло в течении года никаких мер к усмирению двери, которая всегда отворялась; наконец, нельзя же не иметь надзора за входом и выходом учеников. Значит учреждение дневальных вещь истинно полезная, современная и соблюдавшая казенный интерес.

Дневальные, посвятив день общественной службе (она везде ставится выше частных интересов), в следующие дни уже были посвящаемы в тайны домохозяйства. Явившись с самого утра в квартиру старшего учителя, иногда даже простояв у запертых ворот часа полтора на ветру, под дождем или снегом, входили прямо в кухню; и здесь мудрая учительша или почтенная кухарка приказывали им нарубить и принести дров, сходить с ведром или ушатом за водой, поставить самовар, сбегать на рынок и пр. и пр. и пр. На следующий день дневальные дежурили у другого учителя; после уже из всех классов у начальника училища; здесь таким образом собиралось человек шесть и даже восемь, точно так же, как в квартире полкового командира ординарцы являются от всех рот. Небольшая разница состояла в том, что не заметно было одноформенной одежды; тут стояли вместе и напольный тулуп, и синяя домашнего сукна сибирка и чекмень, и затрапезный халат; а обувь состояла из сапогов, лаптей, или летом считалась не нужной. Занятия у начальника были те же, что и у наставников, только в больших размерах. Но в том по крайней мере месте, где мы дневали, все дневальные должны были ночевать у почтенного отца смотрителя. С какой целью это делалось, мы и тогда и теперь не очень понимаем; одно разве есть правдоподобное объяснение. Дневальные обязаны были спать или в передней, или в Сенях летом, или по особому благоволению и выбору кухарки – на печи в кухне, ни кроватей, ни постелей – ничего не было. Поэтому не хотели ли нас отучить от глупой привычки во время сна под грешное свое тело стлать постелю, а под голову класть подушки? Кулак под голову, да пол под туловище, – вот настоящее ложе для грешного тела! Вы, нынешние неженки, знакомые, может быть, даже с теми революционными идеями, которые называются Errungenschaften 1789 или 1848 года, начнете, чего доброго, бранить почтенных училищных начальников, нас же тогдашних мальчиков, а теперешних стариков называть несчастными. За брань начальников мы не вступаемся; браните сколько угодно; они сами умели бы и сумеют защитить себя; но несчастными нас не считайте. Мы, бывало, ждем не дождемся не очереди, а счастья быть дневальными. Разве несчастье дня четыре и даже пять не учить уроков, не ходить в класс, или стоять там только в качестве полицейского, не бояться ни экзекутора, ни его орудий? Да это было истинное счастье, завидное положение, даже что-то почетное!

Но описанные нами занятия принадлежали к разряду ординарных; между тем у начальников и у учителей встречались в году экстренные потребности; а следовательно и ученикам предстояли экстренный занятия. Напр. выпал снег, и почтенным педагогам нет возможности пройти по двору иначе, как только по колена в снегу; кому же расчистить его, даже снести и свести куда-нибудь в другое место, как не ученикам? Наступила весенняя оттепель, и весь двор оказался под грязью и навозом, кому же все собрать это в кучу и также перетаскать в другое место, как не ученикам? Природа по выражению поэтов развернулась и готова принять в свои недра семена, которые после принесут обильные плоды а попросту говоря, наступило время сажать огурцы, капусту, редьку, свекловицу и пр.; – кто же должен это сделать у почтенных начальников и наставников? ведь не самим же им работать, не нанимать же какого-либо мужика! Неужели не призвать учеников и выучить их как нужно копать гряды, поливать огурцы и капусту и пр.? Со временем они, сделавшись хозяевами, воспользуются этими практическими наставлениями. А осенью почему же их не заставить выкапывать картофель, свеклу и редьку, рубить капусту; одного только не понимаем, отчего нас не учили никогда собирать с гряд огурцы. Не догадаетесь ли вы, г. г. читатели? А вот еще отец-начальник купил себе плот сосновых или березовых дров; ведь их нужно же вытащить из воды и скласть на берегу для просушки. Тут, кажется, и говорить нечего, что кроме учеников никого заставлять не нужно работать. Гидропатия конечно, как систематическая метода лечения, началась с Присница. По мудрые начальники училищ издавна уже понимали целебную силу воды. Зачем же им было упускать случай, где ученики часа три, четыре даже, по самую шею должны были пробыть в присницевом лекарстве без всякой притом платы за леченье? Прекрасное средство для укрепления телесных сил! После, когда дрова просохнут, почему не заставить учеников прогуляться между домом начальника и берегом реки, где дрова сложены, когда расстояние между местами не более полуверсты? Ведь прогулки кто не одобрит, особенно для людей ученых? Но чтобы эта прогулка не наскучила, почему не сказать ученикам, чтобы они так, ради шутки, играючи, брали по одной или по две плахи и доносили до квартиры почтенного начальника? Прогулка останется все-таки прогулкой, а дрова с берега реки перенесутся на двор начальника без всяких расходов. Ведь прекрасно! Кстати тут же сказать, как любили тогда ученики своих начальников. Мы помним одного такого старца. Драгоценное его здоровье по совету медика требовало ежедневного летом купанья в ванне; ведь нельзя же почтенному человеку вместе с нами купаться на какой-либо Оке, Волге и пр. У него конечно была и лошадь и даже колодезь на дворе; но едва бывало раздается приказ: мальчики воды в ванну, как сейчас опрометью бегут не на реку, где вода испорчена купающимися плебеями, а в один родник саженей за 200–300 и оттуда ведрами живо наносят воды для любимого начальника. Что? найдется ли ныне начальник, который бы так быль уверен в любви своих воспитанников, что решился бы приказать им наносить воды для своей ванны из-за 200–300 саженей? Ведь никто не решится. Впрочем, за последнее не ручаемся; потому что и ныне есть решительные люди.

Но вот занятие (работой его никак нельзя назвать), при котором начальники вдруг достигали трех целей, доставляли ученикам возможность насладиться свежим лесным или луговым воздухом, заняться практическими исследованиями по части ботаники и принести посильную лепту на пользу страждущего человечества. Извольте видеть, в каждом почти городе есть что-то вроде аптеки и кто-то вроде медика; далее тоже в каждом городе есть и больные: наконец благопопечительная природа везде против болезней человеческих производит также и нужные лекарства. На основании таких глубоких соображений начальники некоторых или лучше неких училищ в послеобеденные особенно классы с пасхи до каникул посылали учеников для собирания в окрестностях города целительных трав, кореньев и пр., напр. медуники, буквицы, петрова креста, лапушного корня, даже крапивных семян, березовых и сосновых почек и пр. Все это относилось к медику или аптекарю, как специалистам, которые сумеют сделать из них надлежащее употребление. Прекрасно, и больные с лекарствами, и ученики освежились благорастворенным воздухом; и медик лечит даром отца-начальника; и аптекарь без денег отпускает последнему лекарства. Учеников же больных не приучали слишком к лекарствам, зная, что юная их натура сама в себе обязана находить целебную силу против всех болезней. Конечно при собирании целебных трав и корней не обходилось иногда без неприятностей; то нужно было по пояс в болоте рвать трефолиум: то невежливый дождь промачивал молодых ботаников до костей; то еще более невежливые мужики чуть не дубьем прогоняли ученое молодое поколение, потому будто бы, что оно притаптывает траву на лугах; то надобно было идти не только за 5, но даже за 10 верст и потом опять назад возвращаться с разбитыми ногами. Но были еще чувствительнейшие неприятности. Надзор большей частью в таких ботанических экскурсиях поручался старшему, который для придания важности своей особе окружал себя чем-то вроде штаба из любимых товарищей; этому-то старшему и нужно было отдавать ботанические приобретения. Между учениками некоторые не хотели или не успевали набрать столько трав и кореньев, сколько было приказано. Что же? Разве надобно потакать таким лентяям»? И вот раздаются голоса из штаба, расположившегося где-либо на поляне; ботанисты сходятся на призывной клич и сталпливаются кучками. В это время догадливейшие из штаба вырезывают с ближайших берез ветви пожиже, очищают их от листьев, связывают в пучки, которыми пред глазами собравшихся ботанистов рассекают воздух. Начинается перекличка; вызванный кладет свои ботанические приобретения и отходит цел и невредим, если количество их удовлетворительно; в противном случае по манию старшего штабские пучками вырезанных ветвей научают, как надо заниматься ботаникой. Впрочем, это не очень часто случалось, да притом ученикам не за что было сердиться; в классе, может быть, их больше бы пересекли, притом в душной комнате, на жестком полу, увядшими ветвями. Почему же не доставить им случая испытать эту операцию под открытым небом, на пушистом дерновом лугу, при помощи самых свежих ветвей? В эти экскурсии иногда отправлялись сами начальники с семействами и знакомыми, гуляли по лесу, кушали чай под навесом какой-либо ели или сосны, позволяли себе и другие наслаждения, слушали песенников и пр. От старости или дневных трудов пред возвращением в город многие как-то поослабевали; поэтому взрослые ученики удостаивались чести поддерживать их до самой квартиры. Эти экскурсии были настоящим праздником для учеников; сбор трав не очень строго осматривался; а главное на следующий день ученики увольнялись от уроков, может быть потому, что иногда возвращались часу в 12-м ночи. Другие праздничные дни бывали, когда лекарь или аптекарь, получив огромный запас буквицы и т. п., давал человек на 100 четвертак и даже полтинник; тогда покупались калачи и каждый, получив кусок одного из них, был в восторге от такой милости.

Все описанные нами хозяйственные и ученые работы преимущественно были поручаемы ученикам низших училищ. Но естественно спросить; было ли что-либо подобное в средних заведениях хотя одного ведомства, и еще: продолжается ли ныне старинный обычай? Вопросы, как видите, очень деликатного качества, поэтому мы хотим наперед свои ответы обезопасить от нарекания. Нынешнее поколение т. е. западного человечества, гордится тем, что изучает и изучило многое множество законов природы и особенно командует ими, как какой-либо капитан своей ротой; из православных русаков немногие дерзают на такие гордые притязания. Но за то мы опять русские, особенно во времена, предшествовавшие нашим, не только уважали законы природы, но даже благоговели пред ними; действовать против них мы ни за что не решились бы и не решаемся. Так неужели можно думать, чтобы добрые и высокопочтенные начальники хоть бы напр. духовных училищ, не все конечно, – где нет исключения? – дерзнули пренебречь тем законом постепенности, о котором мы уже не раз говорили? На основании этого закона, примененного к учащемуся человечеству, если учеников до 15 лет заставляли для начальников сажать капусту, рыть гряды, рубить дрова и пр., то неужели надо их потом вдруг уволить от всех обязательств помогать своим наставникам и начальникам в житейском быту? Да и чем счастливы только педагоги низших училищ? Почему начальникам средних и даже высших училищ, напр. семинарий, отказать в праве требовать услуг от своих подчиненных? Нужно только несколько изменить формы, в которых проявляется услужливость благодарных питомцев. После этого можно ли думать, чтобы все мудрые начальники училищ старинных, а, может быть, и нынешних, по крайней мере некоторых, оказались бунтовщиками против законов природы, не стали соблюдать особенно закона постепенности? Нет, мы на такую клевету никак не решимся. И вот теперь, как нарочно, пришло нам на память происшествие в подтверждение нашей мысли. У одного нашего высокого начальника нужно было в дому разломать допотопное некрасивое крыльцо, величиной в порядочный дом, крыльцо и еще какое-то строение тоже допотопное сломали; мусор и кирпичи смешались; нужно было их разделить друг от друга; первый переносить в сад на дорожки; а последние сложить в прямоугольные параллелепипеды. Работа была многосложная и требовала знакомства с геометрическими фигурами G (ведь о параллелепипедах говорить геометрия); поручить ее грубым каменщикам или поденщикам никак не следовало. Начальник главный, начальники не главные сейчас догадались, как поступить; в один день все ученое молодое сословие с 9 до 20 и более лет гурьбой сот в семь или восемь человек явилось пред кучей кирпича и мусора; тут были и грамматики, и историки, и риторы, поэты, философы и пр.; все соединилось в общем усердии. Кучи уменьшались, параллелепипеды росли, как грибы из земли, дорожки засыпались щебнем, работа кипела; и чрез несколько дней двор стал чист, сад убран, кирпич для новых работ готов. В том же месте начальники были любителями рыбного стола; но рыба, пойманная мужиками, оскверненная прикосновением их грязных рук, не нравилась, вероятно, их высокопрепочтенствам. И вот, бывало, молодое ученое поколение в числе 100 и более человек отправляется с огромным неводом, нередко и с самими начальниками, избирает озеро, протягивает невод чрез него и принимается за труды. Ловля бывала чудесная; иногда налавливали пудов до пяти; тогда добрые начальники отделяли своим подчиненным даже фунтов 10 и 20 мелкой рыбы, которой сами не изволили кушать. Конечно луга окрестные немного притаптывались, грубые мужики, увидав издали собрание, первоначально бежали с какими-то злыми намерениями и криком; но подбежав поближе и заметив, что рыбаки не простые люди, а ученые, даже под начальством ученых же начальников, мужики были поражаемы величием сцены, и останавливались где-либо подальше от собрания. Видите, даже грубый, неотесанный мужик не мог защитить себя от удивления. Много бы можно было прибавить еще примеров, но и приведенных достаточно для убежденья, что начальники не одних низших училищ в недавние даже времена соблюдали строго закон постепенности; о применении его иногда к совершенно взрослым воспитанникам скажем еще ниже.

Соблюдается ли в нынешних училищах закон постепенности? К сожалению, во многих вовсе забыт; начальники их, пропитанные идеями иноземными, перестали смотреть на своих воспитанников с патриархальной или феодальной точки зрения; обременяют их голову только разными науками, но к хозяйству практически вовсе не приучают. К счастью ревнители старины еще не перевелись у нас (да и когда они переведутся?); и теперь есть училища, которых начальники строго соблюдают закон постепенности. Вот недавно два наших молодых родственника в 12 лет возвратились с запачканными в земле руками. – Что это такое вы делали? спросили мы с неудовольствием. – Лапушные корни рыли, дяденька, отвечали они, кажется, тоже без удовольствия. – Зачем это? спросили мы. Разве торговать хотите? – Нет, отвечали плутишки, нахмурив брови; нам велено от отца смотрителя нарыть, нанизать и насушить их по фунту. – Да зачем это? мы еще спросили. – А мы почему знаем, мы нарыли, станем резать, низать (пожалуйте нам ниток), да сушить. Далее ныне именно что-то рано убежал один из этих же внуков в класс. – Зачем ты рано ныне ушел? спросили мы его по возвращении. – Да как же? обидевшись, отвечал нам внук, я ныне дневальный, надо было подмести класс. – Да, как угодно, а мудрый закон постепенности еще соблюдается; еще есть ревнители старины; верно еще не скоро переведутся.

Другие, впрочем, начальники стараются старые предания облечь в новые формы, которым, по их мнению, ближе к совершенности. Заставить учеников работать где-либо на дворе, в саду, на улице и пр. значить обратить на них общее внимание; пожалуй, увидит жандармский штаб-офицер, который вовсе отстал от старых преданий. Догадливые начальники распоряжаются иначе. Им нужно что-нибудь написать, переписать, выписать и пр., а ученикам их также необходимо выучиться писать хорошим почерком. И вот, преимущественно, разумеется, на основании последней причины, начальник отдает тетрадки, тетради, даже те традиции, также книжонки, книги и книжицы; а ученики пишут, списывают, выписывают. Многие начальники, отдавая материал для письма, даже спрашивают: а что сколько тебе надо за лист? и не дождавшись ответа, говорят: ну, хорошо, сочтемся. Когда же принесутся переписанные листы, то начальник или забудет о расчете по причине множества дел, или не выйдет по тому же самому обстоятельству, или и выйдет, поблагодарит (заметьте начальник благодарит ученика!) и опять скажет: сочтемся еще. Но мы знаем случай, где начальник одной из академий старые предания облек в такие современные формы, что сквозь последние даже трудно разглядеть первые. Начальник, истинный артист в этом отношении, любил только занимать воспитанников ученой работой. Прямо этой работы не опишем, а объясним примером, относящимся отчасти к Индии. Положим, что в ваши руки попалось более 100 книг in folio с индейской или лучше санскритской мудростью, и вам бы захотелось не более, как месяца в два или три, составить статьи о браминской философии, юриспруденции, теологии и пр., содержащихся в этих книгах. Вы вероятно бы ужаснулись пред громадностью этого труда. Но наш начальник обделал бы его, кажется, очень легко для своей особы; он роздал бы по книге каждому из воспитанников и приказал бы читать их и иметь пред собой столько тетрадей, сколько должно быть разнообразных статей по части индейской мудрости. В тетрадях были бы особы, отделы, напр. по юриспруденции, о законах уголовных, семейных, наследственных. В каждый из этих листов воспитанник, читав книгу, вписывал бы те мысли, которые обратили на себя его внимание. После этой предварительной черной работы, лучшим воспитанникам наш начальник поручил бы по собранным листикам составить отделы наук, напр. одному о законах гражданских и пр. Затем уже или отличным воспитанникам, или даже наставникам отдана была бы для пересмотра каждая наука особо. Наконец, после окончательной переделки все было бы чисто переписано, разумеется, воспитанниками, представлено начальнику; прочитал ли бы он или нет, об этом знала бы его совесть; но уже непременно отдал бы в печать и издал, как свое произведение. Не удивилась ли бы вся Европа, Америка и даже Индия, когда бы узнали, что изданы таким-то браминская философия, юриспруденция, теология и пр., извлеченные более, нежели из 100 книг с цитатами, с указаниями на страницы? Решительно все бы удивились; ведь в каких-либо три месяца одному человеку даже прочитать 100 книг нет никакой возможности. Вот в каких формах проявляется идея о практическом применении закона постепенности в новейших училищах!

Но теософическая мудрость Индейцев принадлежит все-таки существенным образом востоку, а не Европе, не нашему любезному отечеству, по крайней мере не в нем получила свое начало, а перенесена и переносится издали. С другой стороны, нынешний реальный век не слишком расположен к теологии даже индийской. Руководствуясь, по всей вероятности сими и оными соображениями и желая идти вровень с веком, некоторые мудрые начальники любят занимать своих питомцев сообразно с потребностями настоящего времени. Напр. положим, что почтеннейшему начальству пришла мысль составить статистическое, историческое, агрономическое описание всех сельских церквей в целой какой-либо епархии. Сами посудите, не ездить же почтеннейшей особе по всем селам? Не рыться же ей во всех церковных бумагах? Не ниспускаться же в подземные архивы консисторского? Можно сделать дело иначе, без обременения для себя, а главное дело с пользой для учеников. И вот отдается приказ по всем трем отделениям семинарии, чтобы каждый ученик описал свое село и церковь во всех возможных отношениях; и таким образом, в несколько дней в кабинет начальника поступает вся статистика, история, археология и пр. целой епархии. Его милости остается только иное выпустить, другое поприбавить, особенно по части благочестивых изречений, патриотических возгласов, тонких намеков на нечестие современников и непростительное равнодушие к древностям и пр.; смотришь – живо является археологическое, статистическое, агрономическое описание по частям или в целом сей епархии.

Добрые и обязательные начальники неких училищ умеют доставлять не только воспитанникам случаи услужить их высокостепенным особам какими-либо своими трудами. Был в одной а…ии ректором ученейший муж, про которого шла молва, что он все знает, все естественные и физические науки, все возможные истории и языки, все, все без исключения, а главное он за все брался без всякой остановки. Вообразите, что однажды требовалось решить, можно ли дозволить ввезти в наше любезное отечество одну опасную книгу, известную под названием библии на итальянском языке? Решение этого вопроса предоставлено было то а…и, которой начальником был ученейший муж; к несчастью ни он, и ни один из его подчиненных не знал итальянского языка. Но из желания поддержать честь училища почтеннейший начальник принял на себя труд рассмотреть итальянскую библию, рассказал всем, что решился выучиться итальянскому языку; в три дня из введения к ней, написанного на французском языке, узнал, что она переведена не с вульгаты и не с текста семидесяти толковников, а прямо с еврейского текста. И на этом основании на четвертый день представлено мнение, что такую безбожную книгу, как библия на итальянском языке, переведенная с еврейского текста, не следует впускать в Россию; разумеется, мнение ученейшего мужа было принято, и наше любезное отечество спасено было от угрожавших ему бедствий, которые бы повлекло за собой появление этой книги. Но извините, что мы забыли цель своего рассказа и несколько удалились от предмета, впрочем, своим эпизодом показали вам, г. г. читатели, что за гениально-изобретательный человек был наш почтеннейший начальник. Сей то ученейший муж мог ли, разумеется, отказаться от рассмотрения книг по физике и соприкосновенным с ней наукам? Как не блеснуть своими всесторонними сведениями пред высшими властями? В то время вышла в свет какая-то книга по физике, едва ли не метеорология Кемтца, переведенная Спасским. Высшее начальство думало поручить рассмотреть ее какому-либо профессору физики. Но ученейший муж отклонил это распоряжение и взял все на ответственность своей собственной особы. Вместе с этим, вероятно, желая узнать, понимает ли дело свое подчиненный ему профессор физики, он поручил ему прочитать книгу и предоставить письменное свое мнение о ней. Профессор принадлежал к тем простакам, которые ни за какое дело не берутся шутя, написал подробную рецензию и представил на усмотрение. Его В-ия начальник изволили кивнуть головой ученому труженику, даже сквозь зубы пропустили несколько слов и… как бы вам сказать?... рецензию профессора поручили письмоводителю переписать, разумеется, как собственное произведение его начальнического пера; этим, по всей вероятности, они думали осветить или освятить труды профессора. Удачный опыт поощрил Его В-ие к дальнейшим подвигам; профессору было поручаемо и после рассмотрение разных книг. Наконец и этот простак понял, что он трудится для другого и потому решился написать уж такую рецензию, которая бы далее самым неопытным людям показала, что ее составлял не какой-либо аматёр или фанфарон, а специалист науки. Начальник понял ловушку, поручил было профессору сократить рецензию; но упрямец отказался от этого; и почтенный начальник принужден был представить рецензию, как произведение своего подчиненного. Но в наказание за упрямство и злые намерения профессора не стал более поручать ему ничего; и лишил его своего начальнического благоволения.

Если вы, г. читатель, человек семейный; то, конечно, с нами согласитесь, что за образование как нравственное, так и ученое должны быть благодарными не только воспитываемые дети, но, может быть, еще более их отцы. В самом деле не наслаждение ли, не блаженство ли для родителей, когда их дети, какие-либо деревенские пентюхи, возвращаются к ним преисполненными, даже переполненными ученостью и нравственностью? И как за такие благодеяния отцам не быть благодарными к учителям, и особенно к начальникам? Но из ифики известно, что благодарность, как и всякая другая добродетель, тогда только имеет право присвоить себе это титло, когда выразится каким-либо внешним действием; ведь душевного нашего расположения, внутренних чувств не рассмотрит сам Эренберг лучшими микроскопами Плесля, Шика, Амичи, Мерца, Кельнера и пр. С другой стороны, та же ифика внушает, что из уважения к нравственности всякий, особенно почетный человек, обязан напоминать всякому, особенно недогадливому об исполнении нравственных обязанностей; даже упрямых грешников должно ставить в такое положение, чтобы они невольно были благодарными. Вот отчего нынешний образованный век перестал называть взятки взятками, а дает им название: благодарности! Начальники низших духовных училищ давно это понимали и точно ставили отцов своих питомцев в такое положение, что им нельзя было быть неблагодарными. Дело начиналось а, может быть, и начинается ныне даже с самой отдачи мальчика в училище. Нельзя же его принять просто, наглядно, без всяких церемоний и обрядов. Но деревенские и даже городские жители никак не умеют вовремя привести и надлежащим образом приготовить детей в училище. Как бы почтенный смотритель училища ни был милостив и снисходителен, мальчик всегда окажется слишком торопливым или медленным читакой и пр., и пр. Отец, увидав столько недостатков в своем сыне, разумеется, будет упрашивать смотрителя, и по доброте души последнего всегда упросит его принять сына, и за это снисхождение, не может не выразить своей благодарности каким-либо бумажным или серебряным доказательством, но никак не медным. Если же отец человек почетный, то смотритель сам тоже почетный сумеет почтить его чаем или чем-либо другим. Облагодетельствованный и вместе обласканный папенька не может же быть нечувствительным к такому вниманию и тоже поблагодарить. Но многие папеньки, особенно сельские по необразованности своей никак не умеют понять различие между взяткой и благодарностью; поэтому, приведя своих детей к смотрителю для приема в училище, не только не находят нужным, но даже отказываются благодарить, когда им напомнят об этом. Упрямцы иногда осмеливаются говорить, что мы привозим детей учиться на основании изданного при покойном Императоре Александре I-м указа, которым все священно и церковно-служители обязываются отдавать своих сыновей в училище. Впрочем, и начальники находчивы в таких случаях; мы, как старый человек, хотим и пример представить из старых времен. Один смотритель, которого мы имели честь знать, в этом случае обыкновенно говаривал: «как, да разве мы это считаем взяткой? Ведь все деньги, которые я требую, пойдут так или иначе на твоего же сына. Знаешь ли, сколько на него испишется бумаги и истратится чернил и перьев, пока он станет учиться? Вот я теперь отрапортую об его приеме моему начальству, которое донесет о том своему; потом надо будет твоего сына писать в списках, пересылать их по почте и пр. Да разве это стоит пяти или десяти рублей? Чудный ты человек! – не понимаешь столь простой вещи.» И вразумленный папенька развязывает кошелек и платит требуемую сумму. Успехи от этих практических уроков оказываются очень благодетельными; большая часть отцов ныне уже знают, чем начинается прием детей в училище и благодарность свою предпосылают самому благодеянию. Вот что значит умная настойчивость! Особенно же в училищах, помещенных в губернских городах, благодетельность начальников имеет много случаев обнаруживаться. В этих городах у большей части отцов бывает или брат, или сват, или сын и племянник и пр.; которые могут иметь надзор за новым рекрутом по ученой части. Таким образом чуть не с целой губернии отцы готовы привозить своих детей в столицу ее. Нельзя же этого безусловно позволить всякому; иначе нужно закрыть все училища в уездных городах. Тут уже предоставляется проницательности смотрителя угадывать, кого именно из отдаленных уездов принимать в губернское училище; и, разумеется, отцы принятых деток не могут оставаться равнодушными к оказанному для них предпочтению. Только в это дело некстати вмешивается иногда правление семинарское; Бог знает для чего, оно предписывает смотрителю принимать в свое училище из одного или двух уездов, и прием прочих мальчиков предоставляет себе. Вот как иногда высшее начальство притесняет подчиненных! Мы слыхали жалобы не одного смотрителя на такие распоряжения Пр-нийских. Впрочем, смотрители, кажется, не лишены бывают благодарности, может быть, не так полновесной, но все-таки благодарности. Ведь знают, что смотритель будет начальником их детей и не захотят быть злодеями последних.

Но самое воспитание и обучение мальчиков без всякого сомнения труднее, нежели прием их в училище. Поэтому отцы не должны забывать благодарности и в дальнейшие времена, притом не к одним начальникам, но и к учителям. Благодарность эта выражается многоразличными способами и в разное время. Нередко произведения растительного и животного царств, так обильные в деревнях, служат проявлением ее; четверть муки, осмина гречневых круп, пара поросят, индейка, гусь, даже воз сена или дров и пр. все – все может быть принимаемо и принимается, как доказательство благодарности. Опасаясь слишком большим избытком сельских произведений обременить почтенных начальников и учителей, догадливые папеньки снабжают их предметами городской промышленности, напр. сахаром, чаем и пр. Иногда же не зная, как угодить вкусу благодетелей, предоставляют самим им покупать что нужно, и потому жертвуют, по благому своему усмотрению, рублями и т. д. Все это совершается в благоустроенных училищах по окончании или в начале третей года, когда папеньки за детками или с детками являются в городе. Но есть экстраординарный случай, при котором все папеньки особенно любят выражать преданность и благодарность к начальникам своих милых птенцов; случай этот на школьном языке известен под названием перевода из класса в класс. Ведь обстоятельства так могут устраиваться, что редкого ученика нельзя оставить в том же классе, или не перевести в другой и чрез то избавить отца от содержания своего детища лишних два года. Как же теперь не поблагодарить добрых и почтенных начальников и наставников, если они не то, что переведут, а чуть не перенесут кого-либо в другой класс. Истинные благодетели! При переходе же из низших училищ в семинарии еще более нужна благодарность, потому что ныне, как выше сказано, в последние переводится только определенное количество воспитанников. Тут за одну честь получить дозволение свозить сына из уездного города в губернский и представить его пред взоры еще более ученых начальников – к какой благодарности не прибегнешь? И точно, не везде конечно, а в некоторых местах, отцы умеют оценивать оказанные им с детьми благодеяния. Русский человек всегда отличался благодарностью; только недальновидные начальники, или находящиеся под влиянием идей иностранных, не умеют пользоваться ей; об этом впрочем мы говорили уже.

Но начальники училищ тоже люди благодарные; они понимают, что долг платежом красен и находят необыкновенно оригинальные способы выражать свою благодарность. Извините, если мы не станем описывать всех форм; в которых проявлялось и проявляется начальническое благоснисхождение к отцам учеников; такое дело потребовало бы слишком много времени; мы для примера укажем на одну, которая употреблялась известным нам высокопочтенным смотрителем. Многие отцы учеников по излишней ли скромности или из опасения обеспокоить особу отца-начальника своим визитом каждый раз, как приезжали в город, не являлись к нему для того, чтобы узнать об успехах и благонравии своих деток. Квартира почтенного начальника была близ рынка, по которому он и сам любил прогуливаться для наблюдений; поэтому неудивительно, что многие из скромных и робких папенек попадались ему. «Как, восклицал добрейший начальник при таких встречах, ты здесь, а еще у меня не был, не спросил, хорошо ли живет и учится твой сынок; пойдем, пойдем ко мне, да кстати ты отдохнешь и напьешься чайку у меня.» Отказаться не было возможности; приходили, садились, наконец являлся и самовар. Начальник, как вдовец, любил сам распоряжаться чаеприготовлением, брал чайницу и сахарницу, в которых большей частью оказывалось и чаю и сахару почти только на этот раз. Выкушав по несколько чашек, принимались за полуштоф с кизлярской водкой или за бутылку с ромом; и тут всегда оказывалось, как выражался почтенный смотритель, на исходе израилев; но с свойственной ему тонкой деликатностью прибавлял: «ох! чаек, сахарок, или водочка все вышли; ну, да на теперешний раз как-нибудь достанет. Зная, что гостю нужно еще походить по рынку, отец-начальник долго его не удерживал, но при расставанье непременно обязывал пожаловать к нему вечером, – заметьте непременно. Само собой, как не воспользоваться таким радушием? Но и гости с своей стороны бывали тоже не без догадливости; они уже видели, что чай, или сахар, или водочка, или даже все было на исходе израилеве; опасаясь поставить гостеприимного хозяина в затруднение, являлись уже к нему не с одной своей особой, а или с фунтом чайку, или с бутылочкой ромку; разумеется, тут же происходила и проба принесенных вещей. Несмотря на это патриархальное гостеприимство, деревенские жители оставались застенчивыми и робкими; бывало, завидев отца – смотрителя, укрывались, подобно своим детям, где-либо за возом, углом и т. п. Что делать? образованность и светскость не скоро еще разольются во все закоулки нашего отечества.

Добрейшие начальники, особенно духовных училищ не хотели оставаться в долгу и у учеников. Но время практических занятий по сельскому и домашнему хозяйству в домах и огородах своих патронов мальчики без препятствия могли вытаскивать из колодезей целыми бадьями воду, не только пить ее, но даже обливать ей свои головы; при продолжительных же работах пользовались иногда квасом, даже получали по куску хлеба и пр. Впрочем, все это не более, как частности; между тем существует издавна и доселе сохраняется особая форма для выражения начальнического благоволения к ученикам, форма, о которой училища прочих ведомств и понятия не имеют; чего доброго, она скоро будет оставлена везде по причине распространяющегося неуважения к старинным школьным преданиям. Вот почему мы и хотим описать ее с некоторой подробностью.

Вы, г. г. читатели, знаете, что месяц Май принято считать самым лучшим временем в году; не даром же его называют благодатным, а воздух, которым тогда дышим, благовонным, ароматным, бальзамическим. Как же теперь добрейшим начальникам духовных училищ не позаботиться о том, чтобы воспитанники наслаждались этим благорастворенным воздухом не в душных классах, не за таблицей умножения, не за формациями глаголов латинских и греческих, даже не за хриями; – а под открытым небом, на чистом дворе, на зеленом лугу, или в тенистой роще. В надежде на эту доброту лучшие ученики в сопровождении певчих часу в восьмом утра являются в известные дни Мая месяца в сени, переднюю, а иногда и пред окна квартиры своего начальника и общим хором начинают петь: reverendissime pater, nostrarum musarum Rector carissime, rogamus a te recreationem (т. e. достоуважаемейший отец, дражайший ректор наших муз, просим у тебя рекреации, сиречь отдохновения). Начальники большей частью бывают меломанами; поэтому им нельзя отказать себе в удовольствии выслушать не один раз: reverendissime; а ученики, сообразуясь со вкусом патронов и опасаясь наскучить монотонностью, распевают свое песнопение разнообразнейшим образом; стоя вблизи, вы услыхали бы и allegro и andante piano; crescendo и даже forte-piano. Наконец, двери или окно отверзаются; добрейший начальник дает рекреацию; благодарные ученики поют: многая лета. Но этот финал не всегда оканчивается, особенно в низших училищах так, как следовало бы. Ученики, заслышав его, большей частью бегут, хватают свои фуражки, книжонки, вырываются из классов, рассыпаются по улицам с шумом и криком: рекреация, рекреация; незнакомые с училищным бытом горожане в удивлении останавливаются, не понимая причины этого веселья; но давнишние обыватели города говорят; ну, семинаристам дана рекреация.

Занятия учеников во время рекреации очень разнообразны. Молодое поколение, особенно низших училищ, прибежав в квартиры, принимается тотчас за бабки или шашки. Это привилегированная игра для рекреационных дней; – мальчики, скинув сапоги, халаты и пр.; оставаясь в одних рубахах (некоторые для праздника надевают ситцевые), с упоением и восторгом предаются игре. Да и как не восхищаться? Ряд бабок состоит иногда из 40–50 пар; тут за раз можно сшибить (техническое слово игры) пар двадцать более; взрослые ученики, пренебрегая ребяческими забавами, берут колоду карт, садятся за стол и с папиросами, сигарами, чубуками во рту играют в горку, в три листика, даже иногда в преферанс по копейке, грошу и пр. Еще более взрослые, так сказать, училищные магнаты, собирают складчину и, как люди солидные, отправляются в луга, рощи и пр., взяв с собой все необходимые для веселья снадобья, а иногда помещаются в каком-либо заведении, где играют органы и прислуживают половые; – домоседы же все приказывают приносить в квартиры. В этот день посещения инспектора опасаться нечего; ешь, пей и веселись. Но в благоустроенных училищах, где господствует централизация, отдается приказ, чтобы все ученики проводили время в одном месте. Для этого избираются или училищный двор, или какая-нибудь загородная роща. В последнем случае, особенно в прежние времена, само начальство, сопровождаемое наставниками, их даже супругами, а иногда и знакомыми, считало нужным принять отеческое участие в забавах своих питомцев. Тут покупались калачи, гречушники, пироги, баранки и пр., то просто раздавались, то были бросаемы ученикам, чтобы видеть и полюбоваться, как они друг друга давят из-за булок, орехов и пр. Верх удовольствия состоял в том, когда начальники или аматёр-гость, договорившись наперед с пирожником или другим разносчиком, вдруг как будто неожиданно приказывал учинить нападение и расхитить все, что ни окажется на лотке; очевидно, что в этом случае давка и упоение доходили до высочайшей степени; начальники и ученики были в восторге. Но почтенным особам не век же любоваться забавами детей; предоставив последним самим изобретать свои наслаждения, они где-либо под ветвистой березой или сосной усаживались и услаждали свой вкус разными разностями. Веселие иногда продолжалось до ночи; взрослые ученики и здесь также, как при ботанических экскурсиях, удостаивались чести поддерживать почтеннейших людей при возвращении в город. Ныне, впрочем, децентрализация берет перевес и в училищах, начальники и наставники или вовсе не принимают участия в рекреациях, или, собравшись где-либо одни, проводят время; а жаль, – один из уроков для жизни у учеников пропадает. Но за всем тем рекреации и ныне проводятся с истинным удовольствием. Поутру в следующий день у одних учеников болят ноги и руки от беготни и игры в бабки; у других отчего-то голова тяжеловата; да и сами педагоги как-то не всегда с охотой принимаются за свои обязанности.

Училищное начальство, увлекаемое душевной добротой, в старые времена не ограничивало рекреации одним или двумя днями. По неписанным тогдашним постановлениям, по неизданным еще законам рекреации должно давать 1, 5, 10, 15, 20, 25, 30 и 31 чисел Мая, – не менее восьми. Прибавьте к этому 4–5 дней воскресных, далее праздники святого Николая, Вознесения Господня, Сошествия Духа и пр.; таким образом в целую половину месяца Мая не бывает классов. Ну, как же Май не назвать благодатным? И как за один такой месяц не поработать ученикам целый год для отца-начальника? К искреннему сожалению и нашему, и вашему вероятно, рекреации начинают выходить из употребления, или теряют свой античный характер. Соблазнительным примером в этом отношении служит Петербургская духовная академия. Она, хотя во время своего пятидесятилетнего юбилея и провозгласила, что нисколько не изменяет старины, не увлекается новизной, – между тем до сих пор еще не имела ни одной рекреации, – и после этого смеет еще называться любительницей старины?! Начальники семинарий – воспитанники академий, особенно Петербургской дают разве две-три рекреации, да и то в такой день, который можно считать и праздничным, и непраздничным, напр. в день Преполовения; и очень редко принимают участие в рекреационном времяпрепровождении, даже запрещают петь: reverendissime pater и пр. В низших духовных училищах рекреации почти везде еще процветают; поберегите хоть вы этот старинный обычай; на академии и даже семинарии надеяться нельзя.

В заключение этого отделения мы хотим сказать несколько слов о распоряжениях начальников духовных училищ на счет праздничных дней. Вы конечно знаете, что у нас само правительство определяет, в какие дни увольняются присутственные места от присутствия, а училища от учения, и что новых праздников, кроме тех, которые указаны правительством, ни для присутственных мест, ни для училищ никто вводить не смеет. Но захотят ли начальники духовных училищ отказаться от самораспорядительности? Разве светское правительство лучше умеет понимать, какие дни нужно считать праздничными, нежели они – люди духовные? Только не беремся решить, чем они руководствуются при увеличении числа праздничных дней для своих учеников? Желают ли этим показать свою набожность, или думают заявить свое уважение к собственным и другим высшим особам, или, наконец, стараются доставить ученикам побольше дней для отдохновения, для посещения трактиров и рестораций, для занятий по части пересыпки из пустого в порожнее? Но отчего бы ни происходили их распоряжения, только почтеннейшие и высокопочтеннейшие начальники всех вообще духовных училищ не довольствуются так называемыми табельными днями. И в самом деле, как не уволить учеников от классов во дни тезоименитств Его Высокопреподобия отца ректора и Его Преосвященства епархиального начальника? Как не собрать их в одну церковь, не отслужить торжественнейшим образом литургию и молебствие о здравии и спасении высокоуважаемых начальников? Далее зачем следовать примеру светских училищ, где оканчиваются и начинаются классы в те именно дни, которые назначены для этого уставами? Почему бы напр. после Пасхи не позволить ученикам погулять всю Фомину неделю? Ведь отцы их довольно собрали деньжонок за молебны; почему часть их не уделить содержателям трактиров и рестораций городских? Почему также пред Святками не распустить учеников не 23, а 20 и даже 18 декабря? Пускай тоже свою голову, отуманенную ученостью, освежат сколько-нибудь. Спасибо вам благодетели! Увеличивайте побольше число праздников; отпускайте учеников в дома родительские пораньше, не начинайте слишком скоро классов – ученики вам будут очень благодарны, но трактирщики еще благодарнее.

Но на людскую благодарность рассчитывать не всегда благоразумно; понадеявшись на нее, можно остаться, если не без куска хлеба, то без роскошного обеда, комфортабельной квартиры и красивой модной одежды. Начальники… училищ, как люди ученые, издавна понимали это и потому старались обеспечивать себя некоторыми другими способами; разумеется, всячески заботясь и в этом случае не упускать из вида нравственности (чужой или своей, до этого никому нет дела). Правительство имеет обыкновение в каждое училище ассигновать известную сумму на жалованье и содержание низших служителей, которые бы подметали пол, отапливали комнаты, готовили кушанье казенным воспитанникам. К чему такая роскошь, даже, осмеливаемся сказать, мотовство? Да разве в некоторых училищах сами ученики не могут вымести классы и комнаты и даже отопить, если только это сочтено будет нужным? Готовить щи и кашу конечно им несколько неудобно; но разве наносить воды на кухню или в умывальню недостанет у них сил? К чему же множество служителей? И точно некоторые начальники, конечно в видах казенного интереса и из желанья приучить воспитанников к хозяйству, так и распоряжаются. Ну а деньги, которые ассигнуются на прислугу? Вероятно, отчисляются к остаткам? спросите вы. Чудный вы народ! Как это можно? Напиши-ка подобный остаток в отчете, да еще объясни, отчего произошла эта экономия; знаете ли, что из этого выйдет? Отчет поступит на ревизию в контроль; какой-либо контролер тотчас доложит директору, что вот-де Ваше Превосходительство в таком-то училище служители не нанимаются, а их обязанности исполняются учениками безмездно? Да тут такой поднимется шум, назначится, чего доброго, ревизия! Надо по совести сказать, что у петербургских контролеров и директоров совсем другие идеи насчет управления учениками, нежели у почтенных начальников училищ. После этого зачем показывать картины слепым и читать поученья глухим? Деньги вносятся в расходные книги, в получении их расписывается служитель, разумеется не умеющий писать. В этой маленькой подделке виноваты не начальники, а контролеры и директоры, которые требуют непременно расписок получателей денег. Притом, казна, назначающая без нужды служителей на те занятия, которые могут быть исполнены учениками, не догадывается назначить кого-нибудь собственно на услужение г. г. начальникам, всех, хоть напр …училищ. Непростительный недосмотр! Разве начальнику самому чистить сапоги, отапливать комнаты и пр. Или разве иметь наемную прислугу, когда всякому прапорщику, корнету и даже, кажется, фельдфебелю дается денщик? «Почему же бы, скажете вы, начальству не представить об этом недостатка?» Что вы? Да опять относительно этого предмета те же контролеры, директоры с прибавкой столоначальников и начальников отделения и все вообще чиновники, кроме разве экзекутора и казначея, поднимут такой шум, что избави Бои от него лихого татарина. Начальники духовных училищ люди мирные и кроткие, никогда не доходят до этого, а употребляют простенькое средство, но очень верное. Или прямо нанятых для училища служителей берут к себе в лакеи, кучера, истопники и пр. Или поступают несколько иначе. В училища, особенно средние и высшие, назначается до 20 даже до 40 и более человек, напр. с жалованьем хоть по 4 рубля в месяц. Что стоит каждого из них нанять по 3 рубл.? тогда на оставшиеся деньги можно еще пригласить 5 или 10 человек и уже с жалованьем по 4 руб. А во избежание придирок беспокойных петербургских контролеров писать, что прислуги только 20 или 40, а не 25 или 50 человек, и каждый из них получает не по три, а по четыре рубля. Прекрасно! казенных денег в излишестве не истратится; недогадливость казны молча исправлена; контролеры сидят с носом (ха! ха! ха!); а начальники имеют не нанятую прислугу. Мы знаем начальника семинарии, у которого таким образом всего даже пять человек прислуги.

Но не скрываем печальной истины; есть, да именно есть или были люди, разумеется их нужно назвать неблагонамеренными, которые разрушают и разрушали благоразумные распоряжения отцов начальников по части училищной прислуги; впрочем эти неблагонамеренные особы принадлежат к так называемым непрогрессистам; один из них случайно сделался членом а-аго правления; в это время почтеннейший отец эконом подал записку краткую и ясную о выдаче жалованья служителям; вместе с тем не желая обременять правление мелочными подробностями, он не назвал ни одного служителя по имени; не сказал, кто из них состоит при какой должности и какое получает жалованье, а, извините за выражение, гуртом означил только все жалованье, которое следовало выдать. Придирчивый случайный член правления, на основании будто бы устава училищного, испросил отца эконома прописать все вышеозначенные подробности. Добрый и откровенный отец эконом с полной искренностью исполнил желание нового члена. И вот тут явилось в записке, что есть служители и у отца ректора и у отца инспектора и у самого отца эконома, что все они, как и следует, получают жалованье из казны и что кроме того жалованье служителям отца ректора и инспектора назначено больше, нежели другим. Ведь, кажется, все резонно; – что же вышло? Правление положило выдать по записке отца эконома жалованье поименованным в ней лицам. Но неблагонамеренный член, представляя журнал местному архиепископу на утверждение, сказал, что будто бы по уставу не назначено казенных служителей ни эконому, ни инспектору, ни даже самому отцу ректору, Преосвященный счел нужным руководствоваться уставом и положил резолюцию, чтобы правление в назначение жалованья руководствовалось беспристрастием и не назначало служителей на те места, на которые они по штату не положены. Разумеется, такая резолюция опрокинула вверх дном все экономические распоряжения начальства по части служителей. Почтеннейшему отцу ректору, не менее почтеннейшему отцу инспектору и почтенному отцу эконому пришлось нанимать на свой счет служителей. Следовало бы здесь рассказать о том, как другой не прогрессист, занимавший должность эконома, сам собою, не прикрываясь резолюциями архиерейскими принудил почтеннейших отцов ректора и инспектора самим расплачиваться с своей прислугой. Ну хорошо ли это? На что же он и эконом, как не на то, чтобы облегчать труды высоких своих сочленов и даже начальников? Что смотреть на устав? Держись лучше преданий, нанимай на казенный счет прислугу для их В-ий, а там уже сам придумывай каким образом дать законный вид своим распоряжениям; на это он и эконом.

Казна тоже расточительна не на одних служителей; она назначает суммы на освещение и отопление училищных домов, смешивая все в одной статье под названием: содержание дома, или даже прямо ассигнуя на упомянутые предметы. И в этом случае некоторые почтенные начальники духовных училищ выдерживают свою бережливость и свой кроткий характер. Можно ли им, людям темным и малоизвестным, выставлять, что ассигнование сумм на эти предметы должно быть весьма ограничено. Можно ли соблюденные их экономией деньги показывать в остатке с объяснением, что мы-де не отапливали комнат и не давали по полгода вовсе свеч? Контролеры и директоры петербургские и это могут как-нибудь понять иначе. Поэтому почтенные начальники действуют здесь с той же ловкостью, которой мы любовались при расходовании сумм на прислугу. Касательно освещения показывают даже роскошь, сколько нам известно, решительно нет ни одного напр. заведения, которое бы в зимнее и в большую часть осеннего, отчасти и весеннего времени совершенно не освещалось и притом не лучиной или маслом конопляным в ночнике, а свечами, но за то многие умеют расход на этот предмет сократить самым лучшим образом. Прежде всего после Пасхи, хотя бы она была даже 22 марта, – свеч ученикам уже не выдается по весьма многим основательным причинами. Они пусть встают для уроков ранее утром, и пользуясь красным весенним воздухом, подкрепляют свое здоровье, далее не коптят комнат чадом, не дышат углекислотой, наконец соблюдают казенный интерес. Сколько причин и самых благонамеренных! А, кроме того, православный Русский народ по преданиям святой старины утверждает, что после Благовещения зажигать огонь в домах – великий грех. Но и в зимнее время освещением распоряжаются очень умно. Зачем ламповое освещение? осветительный плеск его слишком вреден для глаз. Пожалуй, еще иной скажет, что нужно газовое освещение. Нет, лучше всего употреблять следовало бы лучину; но на это из снисходительности к предрассудкам общества не решаются. Сальные свечи – вот употребительнейший материал для освещения ученических комнат. В духовных академиях дают по одной даже четвериковой свече на трех или четырех человек; это уже непозволительная роскошь! Разве такие моты – начальники не читали помещенной когда-то в Библиотеке для Чтения статьи, в которой досужий Англичанин доказал, что света от одной свечи достанет на 135,056,540,800 т. е. более нежели 135 тысяч миллионов пар глаз. (Библиотека для Ч. т. 28 – смесь стр. 46). Так зачем же давать свечу, и притом четвериковую на 3 или 4 человека? Бережливые начальники других училищ иначе поступают. Мы знаем одного из таковых. Управляя уездным …м училищем около 30 лет, он более одной свечи притом шестериковой (осмерик, к сожалению начальника, купцы не продают) на комнату не выдаст ни за что; так и следует; ведь в комнате у него живет только по 20 и 30 человек, – много менее 135 тысяч миллионов.

Касательно отопления комнат существуют между начальниками хоть напр. духовных училищ очень разнообразные мнения. В академиях решительное мотовство господствует в этом отношении. Не только жилые комнаты и спальни, но и классы отапливаются. Мы помним изумление и свое и своих товарищей, поступивших в одну из духовных академий, и увидавших возможность сидеть в зимнее время в классе в том же легком платье, которое надевали в комнатах. Для многих из нас это была такая новость, с которой мы вовсе на встречались; обучаясь в семинариях мы зимой в классах надевали теплые с шерстяными чулками сапоги и тулупы и за всем дрожали иногда от холода. Но к чести начальников семинарий и низших духовных училищ многие из них имеют здравые идеи об отоплении. В этом случае, кажется, они руководствуются отчасти классической древностью. Известно, что древние Греки, живя даже в жарком климате, так умели приучить себя к холоду, что могли сражаться на льду, стоя босыми ногами. Так не гораздо ли более нужно стараться у нас об этом? Можно ли человеку не простудиться, когда он привыкнет зимой к 15 или 17 градусам тепла в комнатах, и потом должен выходить на 30° холода? Не лучше ли позаботиться о том, чтобы сблизить эти две крайности? И так как атмосферы земной нельзя нагреть даже казенным дровами; то, естественно, нет надобности отапливать комнат. Этими-то мудрыми соображениями и желанием соблюсти казенный интерес руководствуются еще более мудрые начальники семинарий и уездных училищ. На кухню и хлебную они отпускают дров, сколько находят нужным повар и хлебник; они не скупы. Комнаты, где живут и спят ученики, так же … делать нечего … отапливаются кое-как; знаете, нужно везде соблюдать закон постепенности. Но затем нужны же комнаты, где бы ученики еще ближе находились к температуре наружного зимнего воздуха, нежели в комнатах. Естественнее всего для этого избрать классы, как места, в которых ученики должны всему учиться, не одним наукам, но и холоду, голоду, (да извините; для обучения голоду есть другая комната) и пр. Это тем удобнее что каждый из учеников может, если имеет, надеть тулуп, шинель, теплые сапоги и чулки; – одна голова и лицо останутся открытыми; но голову-то именно и нужно держать, по русской пословице, в холоде. Применение этого правила на самом деле не может быть одинаковым везде, местные условия училища бывают разнообразны; нельзя с ними сообразоваться. Таким образом, когда одно училище (К – ое в ... ой г – нии) сгорело и почтенный отец смотритель получил деньги на наем квартиры для классов до постройки нового здания; то он призывает к себе учителей, объявляет им, что один класс будет находиться у него в доме и советует им найти в своих квартирах помещение для прочих классов. Учителя сначала были озадачены этим предложением и решились ждать, как исполнит обещание почтенный их начальник. Но последний принадлежал к находчивым людям. В его доме находился сарай, который и был превращен в ученую залу более, нежели на год. Разумеется, и прежние учителя не замедлили воспользоваться примером; и вот в каком-либо городке Российской Империи на берегу Оки или Волги науки преподавались, если не под открытым небом, как в древней Греции, то по крайней мере на чистом и свежем воздухе. Выгод тут было множество; во-первых, отапливать классы было не нужно, или лучше невозможно; во-вторых, сумма на наем помещений не тратилась; в-третьих, впрочем, не возвращалась и в казну; в-четвертых, ученики имели возможность приучить не одну уже голову, но и все тело к холоду. Этот, впрочем, случай, очевидно, экстраординарный, не везде же училища горят; и потому надо иначе распоряжаться отоплением классов. Большей частью их совершенно не отапливают, мера, как видите решительная и приложимая ко всем местностям. Из этого общего правила, разумеется, нужно исключить тот класс, где сами начальники изволят читать лекции. На это есть очень основательная причина. Им, как начальникам, часто приходится принимать у себя сторонних людей, из снисхождения к последним нужно держать комнаты топлены. После этого, естественно, и самим почтенным начальственным особам привыкнуть к теплу по необходимости, и потому для соблюдения драгоценнейшего здравия благодетельных начальников нужно отапливать те классы, где они обязаны сидеть час или полтора. Рассуждение вполне логическое.

«Ну, а наставники? и они тоже, надо полагать, привыкли к теплу в своих квартирах; им как же сидеть, да еще учить в нетопленных классах?» может быть вы спросите. Эх господа! вечно вы с возражениями. Так знайте же, что в уставе для духовных училищ есть мудрый пункт, в котором сказано, что наставники обязаны подавать собой ученикам пример нравственности. Вот они и покажи в классе повиновение распоряжениям начальства; на что и лучше? Но, к сожалению, между ними, особенно в семинариях, есть люди истинно неблагонамеренные и едва ли не безнравственные. Вообразите, иной осмеливается говорить в глаза начальнику и кричать по городу, что их с учениками морят холодом. Другие, сберегая будто свою голову, обвязывают ее на манер чалмоносцев большими платками, забывая, что они принадлежат не к мусульманскому, а к православному вероисповеданию. Иные – слава Богу – очень не многие, даже надевают в классе, где стоит святая икона, теплую фуражку. Это уже не дерзость, а что-то в роде профанации. Был даже случай, истинно соблазнительный. К одному из таких наставников вошел в класс сам начальник вместе с своей тростью. Вольнодумец-наставник тотчас снял фуражку, исполнил все обряды, соблюдаемые при встречах с начальниками, и потом опять надел свою фуражку. Начальник не мог, да и не должен был сносить этого, иначе чего можно было ожидать от учеников? и они, пожалуй, станут надевать свои шапки. « – Что это значит, милостивый государь? воскликнул начальник в справедливом негодовании. – Что это вы делаете! – Читаю лекции, отвечал наставник. – Не о том дело, продолжал начальник, что у вас на голове? – Теплая фуражка. – «Для чего это вы надели ее? – »Потому что в классе холодно, а у меня голова больная, отвечал вольнодумец. Дело, разумеется, могло кончиться соблазнительно, но начальник не захотел производить скандал и ушел, – даже и не отставил наставника от должности. Какая кротость! Другой наставник, – лентяй должно быть – не стал ходить в класс, и на запрос правления, почему он это делает, дерзко отвечал: – потому что в нетопленых классах он по слабости здоровья сидеть не может. Бессовестный! Мужчина был здоровенный! Тут дело приняло оборот нехороший. Начальство начальника проведало о таком событии и потребовало объяснения. Но кое-как дело уладили.

После этого не утешительно ли слышать, как учители низших училищ оказываются умнее господ магистров и кандидатов. Они, если уже нет возможности сидеть от холода в классе, уходят куда-либо потеплее, а ученики между тем, или сбегают погреться в отапливаемые комнаты, или погреют себя гимнастическими упражнениями, известными под названием кулачных боев. Ведь дело обходится без грубости. Иногда же нагревают учеников, по крайней мере некоторых, и другим способом. Из физики известно, что повторяющиеся удары двух тела одного об другое возбуждают в них значительное количество теплотвора; напр. посредством удара молотком можно даже довести олово до плавления; только в таких случаях лучше всего, чтобы одно тело оставалось совершенно неподвижным и было только ударяемым, а другое подвижным и ударяющим. На основании этого-то наблюдения, а вместе с тем и для исправления учеников, последние, по распоряжению благих наставников, отсылаются в одно место класса, которое называется лобным, где одни из товарищей стараются удержать нагреваемый субъект в неподвижном положении, а другой или даже два других, посредством неких гибких и тоненьких материальных веществ стараются возбудить теплотвор в некоторой части тела, которая, разумеется, наперед освобождается от всякой прикрывавшей ее одежды; очень скоро теплотвор распространяется по всему телу удерживаемого субъекта. Но и производители опыта, употребляя усилия, одни, чтобы удержать нагреваемое существо, а другие – чтобы теснее и быстрее сближать нагревающие тела с нагреваемым – также порядочно нагреваются. Если подобные физические опыты производить только над четвертой частью учеников, и переменять при каждом опыте все действующие лица, то целый класс нагреется; у умных учителей для этого нужно только произвести опыт над шестой или седьмой частью учеников. Ныне уже, вероятно, нет наставников, а в старину бывали, которые даже сами, нагревая учеников, нагревались описанным выше способом. Для этого, придя в класс, поскорее узнавали других виновных и тотчас нагревали их и себя. Был даже один, а может быть и не один, который прямо, помолившись, разумеется, Богу, вызывал первого попавшегося на глаза ученика и нагревал его и себя. После этого, дав ученику несколько времени поприбраться, заставлял его читать урок; и если он плохо прочитывал, то учитель с самодовольствием говорил: «я ведь узнал по глазам, что ты не знаешь урока.» А если ученик, не смотря ни на что, прочитывал урок, то ему говаривали: «ну, делать нечего, ошибся я, когда нужно будет тебя высечь (т. е. погреть); то напомни мне о нынешнем дне; я тебя прощу». Как это милостиво!

Нельзя не заметить, что в рассмотренных нами случаях начальники духовных училищ не имеют возможности вполне обнаружить свои гениальные способности по части политической экономии; суммы, назначаемые на отопление, освещение, ремонтные поправки, прислугу и проч. так ничтожны, что единственный почти способ попользоваться ими состоит в том, чтобы вовсе не отапливать, не освещать комнат, не нанимать прислуги и проч. Поэтому начальники считают величайшим счастьем для себя, если казна предоставляет их отеческой заботливости оказывать пособие бедным ученикам. Пособия эти бывают двух родов или 1) назначается каждому из бедных учеников особая сумма, которая выдается ему в известные сроки и расходуется им же самим по усмотрению; это, так сказать, своего рода стипендия, или 2) сумма остается у начальника училища, который уже озабочивается кормить, одевать, обувать и снабжать другими потребностями учеников, живущих в казенном здании. Первый способ был в недавние времена очень распространен в низших духовных училищах за недостатком казенного помещения для учеников и, надобно сказать к чести начальников, конечно не всех, быль прилагаем к делу весьма оригинальным образом!.. Мы помним одного седовласого, немножко раскосого старика; что за добрейший был человек? Самим ученикам он даже не позволял подавать просьбы о выдаче денежных пособий; зачем их затруднять подобными хлопотами? Добрый начальник секретным образом, чтобы никто не знал о его добрых делах, сам, не сказав мальчикам, испрашивал им у высшего начальства пособие и по тому же побуждению ни за что не сказывал о получении этого пособия; так что ученики вовсе даже не догадывались, как отец благодетель заботится о них. Только в конце трети или года он обыкновенно призывал к себе облагодетельствованных учеников и милостиво спрашивал: поедут ли они на каникулы домой? Получив утвердительный ответ, он вновь вопрошал: «а что, душенька, есть деньжонки, чтобы доехать до дома?» – «Какие же у меня деньги, отвечал мальчик?» – «Знаю, друг мой, знаю, ты беден, – вот возьми-ка себе малую толику». И почтенный начальник давал ему иногда четвертак, иногда полтинник, – даже целковый и синенькую; – последнее, впрочем, случалось только в то время, когда ученики переходили в семинарию. Мальчик изумлялся доброте и ласковости отца смотрителя; а последний говаривал как бы стороной: «да, душенька, я с тебя денег не потребую; Боже меня сохрани; ты человек бедный; но вот для порядка, для памяти напиши в этом месте (здесь указывалось местечко в расходной книге), что ты получил деньги; – пиши просто: оные деньги получил и пр. Мальчик разумеется, расписывался; тем часто и дело и оканчивалось; тогда контроль еще не требовал, чтобы расписка в получении денег состояла из слов, написанных, как говорят ныне, прописью, довольствовались иногда только словами: оные деньги. Злые языки и тогда утверждали, что повыше слов: оные деньги была написана сумма гораздо больше той, которую ученик получал, а некоторые, разумеется, буяны и неблагодарные осмеливались даже говорить, что тут написано не полтинник, а пятнадцать или тридцать и пр. рубл., так поэтому они и не хотят писать: оные деньги. Тогда почтенный седовласый – он же и раскосый – старец, покачав головой, посмотрев в книгу, говорил: правда, друг мой, правда спрашивал назад деньги у ученика и, получив их, давал ему такой подзатыльник, что тот вылетал иногда за дверь. И поделом; еще стал рассуждать о добром деле! Уж если мудрая русская пословица запрещает даровому коню смотреть в зубы; то как смеет ученик, получающий полтинник или целковый заглянуть в расходную книгу и читать, что в ней написано? Но подобные случаи бывали очень редки; ученики находили лучшим получать хоть что-нибудь, нежели ничего с придачей подзатыльника. Употребляется ли ныне это пособие? право не знаем, что сказать. Ныне запрещены оные деньги в расходных книгах; надо писать прописью или складом; да и какая-то существует гласная безгласность или безгласная гласность; сразу поднимут Бог знает какой шум. Но между тем мы очень хорошо знаем, что один мальчик вместо 20 руб. серебр. получил в год только 15 руб. а, как говорят, расписка была в 20 руб. вероятно, плут мальчик взяв деньги не сказал о том своему опекуну.

Но описанные нами операции не всегда безопасны; если не сами мальчики, то их отцы, опекуны и даже сторонние придирчивые люди сразу могут наделать хлопот производящим эти операции; сразу могут доказать документально, что деньги не все выданы, что расписки подложны и пр. То ли дело, когда почтенные и добрые начальники училищ сами уже заведуют расходом сумм, назначенным на содержание учеников, поместив последних в училищном доме? Брать с учеников расписки в том, что они хорошо обедали или ужинали, что для этого употреблены начальником свежие припасы и в достаточном количестве, нет надобности; контроль этого не требует. Впрочем, предусмотрительные начальники некоторых семинарий и в этом отношении обеспечивают себя; у них старший ежедневно расписывается, что пища была прекрасная, что ученики довольны до самого нельзя и сердечно благодарят начальство за его попечение о них. Ну, а если бы какой-либо старший вздумал выразить неудовольствие, то с ним управиться легко; мы знаем, что один такой буян принужден был спасаться из семинарии в светское училище. Далее добрые купцы распишутся в чем угодно, возьмите у них на рубль, они, нисколько не раздумывая подпишутся сто один рубль получил и пр. Вот почему и в старину любили, да и ныне тоже любят помещать бедных учеников в самом училищном доме и здесь уже заведовать всем их хозяйством. Нельзя не удивляться искусству, которое почтенные и высокопочтенные начальники обнаруживают в этом случае. Оклад на содержание ученика так мал, что самая экономная маменька пришла бы в затруднение, каким образом на такую сумму одеть, обуть, прокормить сына в течении года. Возьмите напр. вы 20 руб. сереб. и ухитритесь на эту сумму содержать мальчика в течение года! А между тем у почтенных и высокопочтенных начальников при этой малости даже бывают остаточки, уэкономливаются суммы на непредвиденные случаи, на экстренные расходы. Эх вы, г. г. финансовые правители Англии, Франции, особливо Австрии и пр.! Вы никак не можете свести концы с концами в управлении финансами своего отечества! Обратитесь к нашим начальникам училищ; спросите у них совета или лучше сделайте их министрами финансов. У них по всем статьям бюджета будет столько сбережено, а финансы в несколько лет так расстроятся, да извините, мы хотели сказать, поправятся, что и вы сами не возьметесь больше за их управление. Не без причины один отставной чиновник в какой-то комедии Загоскина с восторгом говорит: позвольте мне кормить на казенный счет воробья; я прокормлю лошадь. Вот почему мы хотим войти в подробности касательно искусства, с которым управляется экономическая часть в неких училищах вообще; пусть современники и потомство из нашего описания узнают, до какой степени совершенства доведено это искусство.

Не очень давно в одном из германских городов какой-то кажется доктор Стой завел в своем доме пансион или училище и старается так им управлять во всех отношениях, как будто бы все пансионеры были его собственными детьми; даже училище свое назвал семьей. И наши журналы хвалили это заведение; но они об одном ничего не сказали, именно о том, что у нас на святой Руси с незапамятных времен начальники неких училищ смотрят на вверенных их отеческому надзору питомцев, именно как на свою семью, по крайней мере в экономическом отношении; так что расходы на содержание учеников и самих начальников с семействами, если есть они, не разделяются между собой и вносятся в общую расходную шнуровую книгу под одним названием. Да, именно так. Мы очень хорошо знали препочтенного начальника, у которого в училище находилось до 25–30 казенно-коштных воспитанников. Будучи сам развлечен служебными многосторонними занятиями, он всю экономию училища поручил своей не менее его почтеннейшей супруге. Приняв на себя столь благотворительную обязанность, она, с согласия своего супруга, не захотела хранить съестные припасы в училищных кладовых, а соблюдала в своем доме, в своих кладовой и чуланах, ключи от которых всегда держала при себе. Чего же лучше желать? В училище и прислуга и ученики могли бы тратить все без нужды и даже расхищать; а в ее квартире подобное посягательство сделать не было никакой возможности; она сама смотрела за всем, как за своим добром. Утром, умывшись, помолившись Богу, она отправлялась в кладовые чуланы, у которых дожидались уже ее дежурные ученики и ее кухарка и, придерживаясь самых строгих правил экономии, разумеется, имея в виду казенный интерес, выдавала мальчикам крупу, муку, масло и пр. с назидательным наставлением, чтобы они были воздержаннее в пище; от этих правил, впрочем, позволяла себе делать некоторые отступления при выдаче припасов своей кухарке и даже не прибавляла никаких наставлений. Семейные отношения между начальником и учениками были так тесны, что даже купцы не могли знать всегда для кого что берется, для учеников или для почтенного начальника; разве только по доброте запасов можно было догадываться, чьему желудку они назначались; а в кладовых чуланах решительно все стояло вместе, к ряду, без всяких надписей. Что это, разве не семья?

Описанная метода управлять экономией возможна только там, где казенно-коштных воспитанников немного; а их иногда доходит до 100 – 150 и более. Какая же тут семья? Впрочем и здесь начальники по своей проницательности умели и умеют найти способы поставить себя в семейные отношения с воспитанниками. Тут уже нельзя держать запасы в своих кладовых, потому что и начальники сами живут большей частью в казенных домах; тут уже нельзя поручить жене выдачу припасов, потому что иногда ее нет, да еще часто назначены по штату экономы и пр. Вот почему здесь ни сам начальник, ни его супруга (если имеется) не выдают лично припасов воспитанникам; этим делом заведует эконом или комиссар. Но зато повар или кухарка начальника решительно каждый день идут в кладовую и получают все припасы, нужные для стола Его Милости; или Его Пречестности; таким образом начальники ежедневно имеют возможность знать собственным вкусом, хороши ли в кладовой съестные припасы? Но с свойственной им осторожностью начальники не хотят доверять себе одним; поэтому повар берет запасы из той же кладовой для домочадцев и для всей прислуги начальнической. И этим не ограничивается осмотрительность. С разрешения, а иногда и без разрешения начальника, только из подражания ему точно таким же образом поверяют доброту съестных припасов инспектор, эконом, секретарь с своими семействами. Если кто-либо из них живет вне училищного дома, то в избежание ежедневных хлопот отпускается ему потребное количество припасов в известные сроки. Метода эта распространяется не на одну пищу. Ученикам напр. нужно сшить суконные сюртуки. Ведь надо же re ipsa, de facto, т. е. на самом деле убедиться, что сукно точно хорошо. И вот почтенный начальник в то же самое время шьет себе обновы, конечно употребляя на это не всегда материал, купленный для учеников, а кое-что другое. Но в этом беды нет, ведь, есть ли у купца в лавке хорошее сукно или нанка? Как просто потом с купцом рассчитываются. Положим, что учеников всех 150 человек; на каждого из них круглым числом пошло бы по 2 арш. сукна, ну велика ли важность прибавить на каждого по полуаршинчику, и чрез это получится экономия 75 аршин; вместо этих-то 75-ти ар. из лавки купца и берутся разные шелковые, бумажные, суконные материи для почтеннейших начальников и секретарей. Если же им почему-либо не хочется шить обновок в то время; то догадливый купец вручает им деньги за сэкономленные полуаршинчики, которые уже и тратятся по усмотрению самими начальниками.

Высокопочтенные начальники далее поручают, так сказать, надзор за казенными припасами бессловесным тварям, которые, разумеется, не имеют никаких интересов и побуждений скрывать истину. Вам г. г. читатели, конечно, известно, что в некоторых училищах для черных работ позволяется иметь одну лошадь, а между тем для начальников часто не назначается ни одной даже клячи, и предоставляется им или ходить по городу пешком, или нанимать извозчиков, или обзавестись своими конями. Мы удивляемся подобному недосмотру. Ну, хорошо ли ставить начальников, особенно особ духовного звания в такую крайность и из трех невнятностей выбирать одну? Не лучше ли прямо дать казенных лошадей, экипажи, и содержание на все это? Но догадливые начальники умеют поправлять недосмотры высших властей. Они доставят-таки лошадок и экипажи, не тратя на покупку их ничего из своего кармана, содержат первых и починивают последние на счет училищных сумм, но так секретно, что в этом уличить их нельзя отчетами и документами. Как же это делается? спросите вы. Если вы изволите, мы откроем вам тайну.

Выше было сказано, что все почти без исключения отцы ректоры семинарий имеют в своем управлении монастыри. Да будет также вам известно, что в каждом монастыре есть экипажи и лошади для отца настоятеля; этих-то лошадок и эти-то экипажи отцы ректоры приказывают помещать в семинарские конюшни и сараи; смешно же было бы их держать в монастыре, когда начальник сам живет в семинарии. Но где же должно держать фураж для лошадей? Семинарские кладовые назначены для хранения семинарских же запасов; положи в них монастырский овес и сено, не соблюдена была бы буква закона и смешались бы две различные экономии; новых кладовых устраивать не позволят. Притом, зачем же один монастырь будет держать лошадей и чинить экипажи, когда его настоятель есть вместе начальник семинарии? Ведь монастырь все-таки святая обитель, а ни одной семинарии до сих пор еще никто не называл святой. Зачем же первую обременять излишними расходами, особенно когда все остатки от доходов разделяются между святой братией и еще более святым настоятелем? Наконец, начальнику семинарии надо же знать, хорошо ли сено или овес, покупаемые для казенной лошади; не подменивают ли их эконом или кучера? И вот на основании всех изложенных обстоятельств монастырские кони пользуются семинарским овсом и сеном, экипажи чинят на семинарские суммы, кучер получает жалованье от семинарского эконома и вместе с прочими служителями ест семинарский хлеб. Но, за то начальники, выезжая на лошадях, всякий раз могут по их дородности судить, хороши ли овес и сено. Очень резонно. Да и вообще не согласитесь ли вы с нами, что удивляться выше реченному доктору Стою нам нет надобности, что семейные отношения между начальниками и учениками у нас существуют издавна, т. е. в пользовании казенными съестными запасами. Правда, злые языки говорят, что для начальников в кладовых имеются особые и масло, и крупа, и пшено, и пр. Мы даже слыхали, как в одной семинарии пеклось три сорта хлебов; один N. 1. для начальников, другой N. 3. для ежедневного употребления учеников, а еще N. 2. для учеников же, но на экстренные случаи. Но мало ли что говорят злые языки? Притом, что ж дурного, если начальство ставит себя несколько повыше своих подчиненных? Неужели, в самом деле вы потребуете, чтобы начальник иногда с Анной и Владимиром на шее кушал то же, что ест какой-либо бурсак санкюлот в засаленном халате, босоногий сын какого-либо писца, дьячка иль мещанина? Смешно было бы ваше требование и даже неблагоразумно! И потом, почему в некоторых случаях, напр. в праздники, при посещениях училища каким-либо посторонним лицом не класть на столы учеников хлеба под N. 2, а в другие времена не употреблять N. 3? Не все же дни надо считать одинаковыми между собой; не даром же существуют праздники!

Многие начальники духовных училищ не довольствуются тем только, чтобы посредством экономических распоряжений поставить себя в самые тесные семейные отношения с учениками; они, кроме того, в этом случае стараются достигать высоких нравственных и аскетических целей, помогают развитию умственных способностей и приучают своих милых питомцев ко многим неприятностям, имеющим встретиться в жизни. Вам кажется удивительным подобное сочетание столь разнородных предметов; не удивляйтесь; мудрые и благонамеренные начальники на все способны. Мы вам объясним это. Давным-давно ученые и не ученые психологи разделяются на спиритуалистов и материалистов; первые доказывают, что душа и тело человеческие не только не имеют никакого сходства между собой, но и составляют непримиримые две крайности, могут назваться двумя противоположными полюсами и потому находятся в вечной вражде друг с другом; так что, помогая телу, вы этим непременно вредите душе, а расстраивая тело, вы тем самым облегчаете узы, которыми душа привязана к нему. Материалисты же напротив… впрочем, об них не стоит говорить, они держатся между прочим мнения какого-то язычника, который сказал: mens sana in corpore sano (здравый ум бывает в здравом теле); и потому обязывают каждого человека упитывать свою враждебную плоть, вовсе не подозревая, что они этим помогают только Ариману одерживать победу над Ормуздом. Далее всякому известно, что satur venter non studet libenter (сытое брюхо к учению глухо); что всякое умственное занятие легче утром, нежели после сытного обеда; в последнем случае мы только и способны или предаваться в объятия Морфея, или делать кейф, а не заниматься логикой и сочинять примеры слов и мыслей. Все это, разумеется, вполне известно почтеннейшим и высокопочтеннейшим, препочтеннейшим и высокопрепочтеннейшим начальникам … училищ. Итак, как к кругу их деятельности относится нравственное воспитание вверенных их отеческому попечению детей; то они и принимают меры к тому, чтобы в последних плоть уже не имела возможности воевать на дух и чтобы брюхо никогда не было учению глухо. Меры избираются очень верные и действительные. Известно, что приправы к пище более всего раздражают наш вкус и, располагая его к многоедению, утучняют грешное наше тело. После этого, разумеется, начальникам естественно отдать приказ, чтобы пища воспитанников была без всяких приправ и состояла из самых простых естественных произведений. Хлеб, вода (даже квас не нужен), кислая капуста, пожалуй в крайности гречневая крупа с примесью нескольких атомов масла, кусочек говядины, – больше этого ничего не нужно. Некоторые благонамеренные и благопопечительные начальники сокращают даже и этот список. Мы знаем одного начальника уездного …го училища, который занимает средину между почтенными и высокопочтенными; он в рождественский или филиппов пост кормил учеников только капустой, хлебом черным и квасом; ученики, впрочем, вместо последнего употребляли воду; и точно у них уже плоть не воевала против духа; им к концу поста даже как-то стало трудно кушать и хлеб; потому что на губах появились волдыри, как знак победы, одержанной духом над плотью. Поражение последней было так блистательно, что некоторые ученики были перенесены в качестве раненых в больницу, да наконец и начальник поторопился поскорее распустить все училище, иначе победа духа могла сделаться чересчур блистательной.

Но и самой простой пищей можно неумеренно воспользоваться; можно и кислой капусты съесть фунтов пять. Естественно, что благопопечительные начальники обязаны брать деятельные меры против многоедения. Нам тоже известно одно …ое училище, где ученикам весом дается, или давали хлеб; и потому каждый в столовую идет с своей порцией; сцена умилительная, ни крошек, ни кусочков, ничего не остается, только иногда крысы обижают учеников, утаскивая в свои норы казенный хлеб; но и чрез это ученики научаются благоразумной осторожности, бережливости, даже и самостоятельности если угодно, и самораспорядительности.

Вероятно, чтобы развить эти же самые душевные качества, столь нужные для нравственной деятельности, употребляется еще другая мера. Вы конечно знаете, как часто малые дети ломают ложки, особенно деревянные. Сколько же их переломалось бы в училище, в котором на казенном содержании бывает до 200 человек? Попробуйте сосчитать. Предусмотрительные начальники многих духовных училищ, даже семинарий, берут решительные и простые меры против этого зла. Они обязывают каждого ученика иметь собственную ложку, которую, как свою кормилицу, он же сам должен и беречь, и мыть, и носить и, главное дело, покупать. Как умно и просто! этим все достигается; и казенный интерес соблюдается; и ученики обучаются осторожности, бережливости, самораспорядительности и пр. Правда злые языки рассказывают много смешных анекдотов, происходящих от описанного нами распоряжения; и за уважения к исторической истине мы не хотим умолчать и об этом. Ученики так любят кормилиц своих, что часто носят их в карманах сюртуков и жилетов; и, таким образом, являются с ними не только в класс, но и на экзамены. От этого обыкновения действительно бывают иногда забавные сцены. Вот напр. детина лет 20-ти и более в суконном сюртуке на публичном экзамене отвечает пред публикой, положим, из психологии о соединении души с телом, или из догматики о воплощении Сына Божия. Дело, разумеется, нелегкое; естественно показаться поту на ученом челе; еще естественнее отереть пот платком. Но ложка, лежа иногда вместе с платком, не хочет отставать от него и, к величайшей потехе публики, к досаде начальства, к немалому конфузу ученика вылетает на средину пола; – не скроем, бывают подобные происшествия. Иногда же неблагонамеренные товарищи злодейски подшучивают над ложконосцами изменнически вытаскивая кормилицу из кармана. Обокраденный владелец ее, не подозревая нисколько похищения своей собственности, весело входит в столовую, опускает руку то в тот, в другой карман, но все тщетно; кормилицы нет! Между тем товарищи начали свои занятия около миски: обокраденному бежать на базар поздно; да иногда и денег нет; приходится довольствоваться одним хлебом. Наконец, иной семинарист, привыкший лет десять и более всегда иметь свою ложку не может вдруг отстать от своей привычки, даже поступив в академию. Эти высшие учебные заведения, как мы выше заметили, говоря об рекреациях, отличаются наклонностью к новизне. В их столовых столы накрыты яковлевскими скатертями; для каждого студента стоит особый прибор из салфетки, тарелки, ножа, вилки и даже серебряной ложки (ужасное мотовство!). Тут-то иногда новый студент не успевший еще забыть семинарских обычаев, по окончании обеда укладывает ложку в свой карман; и когда ему доложат, что в академиях не уносят серебряных ложек; то в какое замешательство он приходит? Положим, что все описанные нами сцены немножко смешны; что же за беда? Посмейтесь, но не вините семинарского и училищного начальства; оно, сколько нам известно, решительно никогда не приказывает ученикам брать с собой ложки в класс и на экзамены, похищать их из карманов, или уносить из академической столовой; во всем этом ученики виновны сами. Соблюдая казенный интерес в хлебе и ложках, начальники должны также заботиться об умеренном употреблении щей, каши, кашицы и пр. Способы для достижения этой цели очень просты и всем известны; если на четырех человек налить 40 ложек щей, то уже на каждого достанется никак не более 10 ложек, из 40 не только 80, даже 42 ложки сделать нельзя; если на 10 человек дать 20 кусочков говядины, то при ровном разделе никому из первых не достанется более двух последних. Больше ничего не нужно говорить; все ясно!

Почтенные начальники некоторых духовных училищ помнили и помнят, что всякое училище должно быть также предуготовительной школой для частной жизни, что в нем воспитанники должны ознакомиться с теми невнятностями, с которыми нельзя впоследствии не встретиться. Но кому неизвестно, что едва ли не всякому, даже богачу случается бывать голодным, или сидеть за обедом, дурно приготовленным и кушать блюда, составленные из дурных, испортившихся запасов? Неприятны, очень неприятны подобные обстоятельства; но не будут ли они гораздо неприятнее, если нам на опыте сделаются известными уже в преклонных летах, когда природа наша не любит никаких нововведений? Не лучше ли еще с детства приучить людей к подобным неприятностям? Тогда, встречаясь с ними в жизни, мы кланяемся им только, как старым своим знакомым. Истинно-догадливые начальники, имея ввиду, разумеется, эту цель, знакомят учеников с неприятностями по части желудка. Разнообразие способов, употребляемых для этого, изумительно. Напр. зачем просевать сквозь решето муку, назначаемую для хлебов? Для отделения отрубей скажете. Вот еще, что придумали! ведь отруби, как доказала органическая химия, заключают в себе очень много питательных частей. Зачем же их отдавать курам и свиньям? Пусть кушает молодое поколение и вместе с тем приучается употреблять хлеб не очень вкусный, но не самый худший. Даже кажется, почему бы не подбавлять, изредка по крайней мере, мякинки, песочку и пр., чтобы после не приходить в ужас, когда хлеб хрустит на зубах или заключает в себе обломки колосьев, или когда в голодные годы придется смешивать с мукой лебеду, шелуху и пр. Только в описываемой нами методе хлебопечения бывают непредвиденные обстоятельства. Знаете, что одно из животных-серенького цвета любит жить в кладовых с припасами и даже устраивать для себя и для своего семейства жилище в кулях с мукой. Сквозь решето, конечно, эти животные не прошли бы, но с непросеянной мукой нередко попадались даже и в квашню. Что делать? Обстоятельство непредвиденное, скоромились воспитанники от этого и в великий пост. Но иногда муку даже трудновато просевать сквозь решето; из сыпучего тела она часто, на основании химических и физических законов, обращается в комкообразные тела. Ну, как их просеешь, когда даже нужно бывает разбивать обухом? Но и тут мука нередко скоромит воспитанников. Она, находясь в учебном заведении, ознакамливается с химией и не только развивает в себе процесс брожения, но и служит соединением растительного и животного царств. Мелкие животные, принадлежащие к разряду бесчленных (immembres) попадаются в разломленном хлебе при таком научном направлении муки. Подобные вещи случаются и со щами; – капуста, которой достоинство именно и зависит от брожения, продолжает иногда слишком долго и усердно этот процесс, тоже доставляет возможность внутри себя образоваться не только наливочным животным, но и тем, которые можно видеть невооруженным глазом. Иногда даже и почтеннейшие поставщики доставляют такую говядину и солонину, что и без капусты во щах бывают кое-какие малые животные. Но всего описать нельзя. Присоедините сюда прогорклое масло, проквашенную крупу, протухлую говядину и пр.; вы поймете, что воспитанника казеннокоштного не изумит впоследствии никакой дурной стол.

Мы это знаем по личному своему опыту; чего нам до 25 лет не случалось кушать? Притом, иногда, с какими еще сюрпризами? Мы уже были в высшем учебном заведении – зачем его называть? Наши любезные товарищи сейчас догадаются о нем. Вдруг нам возвещают, что высокопочтенный наш начальник в день Преображения Господня решился угостить нас рыбой, которая была посолена для употребления Его Милости. Зная гастрономический вкус начальника, мы были в восторге и, грешные люди, даже об обеде думали за обедней. Но зато как мы были наказаны! Звонок к столу пробил; мы бросились в столовую; но тут-то мы фактически ознакомились с отталкивающей силой газов. Наша лакомая рыба, начав свое химическое разложение еще за несколько дней, и даже недель, с такой силой продолжала в кухне и столовой свои химические занятия, что мы почти все опрометью убежали из последней. Один шутник товарищ, бывший во время этого обеда верст за 30, уверял, что он в тот час слышал запах от нашей рыбы даже там. И поделом нам; не занимайся во время обедни обедом, не предавайся чревоугодию, а главное дело приучайся к гастрономическим неприятностям в жизни. Кстати сказать, для порядка в этот памятный день по расходным книгам рыба значилась не подаренной, а купленной у мещ – на М-гина. И, в самом деле, к чему вводить статью о подарках? Пусть все покупается; – больше однообразия.

Какие же бывают последствия всех таких распоряжений? Вы знаете латинскую сентенцию: improbus labor omnia vincit (неутомимый труд все побеждает). Поэтому незачем удивляться, что намерения начальников настойчивых неуклонно шествующих к предположенной цели, увенчиваются успехом. В тех училищах, где все описанные нами распоряжения приводятся в исполнение, взглянув на воспитанников, вы тотчас догадаетесь, что их плоть не может удачно воевать с духом, что их брюхо редко было к учению глухо. На их щеках или, пожалуй, ланитах, вы уже не заметите того румянца, который так ярко отсвечивается на лицах мясников и других людей, преданных чревоугодию; бледный цвет лица, впалые глаза и щеки доказываюсь ясно, что ученики вели нередко подвижническую и постническую жизнь и другие болезненные припадки в желудке напоминают им часто, что они существа бренные, что им постоянно надо помышлять о последнем часе. Больница в некоторые эпохи года, напр. в декабре, марте, июне как-то особенно привлекает к себе много пациентов. А воспитанники тех учебных заведений, в которых описанные нами меры приводились в действие с должной энергией, и по выходе из школы надолго, а иногда и навсегда чувствуют в себе последствия училищной гастрономии. Но зато как бы дурно их после ни кормили, в каком бы бедственном положении они ни находились, это для них не будет новостью, они уже знакомы с ней. А что это стоит?

В описанной нами борьбе между плотью и духом учеников к одной из воинствующих сторон недавно присоединились в духовных училищах два сильных вспомогательных корпуса, которых деятельное участие совершенно изменит ход войны и доставит решительный перевес, но – должно сказать к искреннему сожалению аскетиков – не духу, а плоти.

Один из этих корпусов называется гласностью. Еще в самом начале своей статьи мы заметили, что в журналах помещается довольно много неблагоприятных отзывов о духовных училищах. Иные из них прямо относятся к описываемой нами борьбе и вооружаются против экономически-нравственных идей. Конечно те, которые писали эти отзывы, как будто чем-то приудерживаются, не всегда ясно выражаются, даже иногда как будто говорят, Бог знает, о каких училищах, называя их захолустьями, закоулками, темными местами, допотопными заведениями и пр. Но вместо того вымеряют расстояние училища от какого-либо известного города так хорошо, что самый недогадливый сейчас поймет о каком-либо событии, которое, в последние годы только и было в одном известном городе; или так опишут наружность училищного здания, физиономии и приемы начальников, их поговорки и изречения, что последний мещанин в целом городе знает, о ком идет дело. Таким образом статьи, несмотря на умышленную или вынужденную скрытность достигают цели даже едва ли не вернее, нежели когда было бы сказано, к кому надо их отнести. В последнем случае одно училище и приняло бы известную статью на свой счет; а теперь иногда к целым десяткам ее прилагают. В прошедшем 1859 году быв в одном городе мы стали рассказывать своему знакомому, что о распоряжениях начальника нашей семинарии напечатана насмешливая статья в таком-то журнале. А знакомый наш начал уверять и, кажется, основательно, что она относится к почтеннейшему начальнику их семинарии. По всей вероятности, мы тоже самое услыхали бы не в одном из прочих губернских городов, если бы там побывали и порасспросили. Кроме того, иногда описания так ясны и осязательны, что иному начальнику нет возможности не принять их на свой счет; не в бровь, а прямо в глаз. После этого никто уже не удивится, что гласность, воюя против экономически-нравственных идей, ставит в большое затруднение защитников их и даже заставляет отказываться от них. Нам известно училище, где вследствие разговорившейся в каком-то журнале гласности начали мыть полы, отапливать столовую и классы, улучшили пищу, даже завели казенные ложки и пр. Ну, как после этого не назвать гласность вспомогательным корпусом плоти против духа? Но начальники и воины этого корпуса действуют, так сказать, дипломатически, нравственным образом, не развязывают своих кошельков, не вынимают оттуда кредитных билетов, не покупают на них муки и крупы и пр., словом действуют чуть ли не также, как Австрия помогает теперь бурбонскому неаполитанскому правительству. Дипломатия ее, может быть и много хлопотала, но Франциск II не удержался в Гаэте. Таким образом гласность еще не так страшна была бы для защитников экономически-нравственных идей.

Второй вспомогательный корпус действует иначе. Правда, он состоит из лиц мирных качеств, нисколько не воинственных; но, между тем, в рассматриваемом нами случае их надо причислить к партии действия и даже можно сравнить с волонтерами Гарибальди. И если им дозволено будет еще несколько лет продолжать свои подвиги, то ученики духовных училищ совершенно забудут все уроки, посредством которых они или их предшественники были приучаемы к холоду, голоду и другим лишениям в жизни, и плоть в них решительно восторжествует над духом, точно так как теперь одержало верх дело независимости итальянской. Позвольте рассказать об этом вспомогательном корпусе.

В 1859 году дозволено приглашать дворян и купцов быть почетными блюстителями духовных училищ. Права и обязанности их немногосложны. Они должны жертвовать единовременно и ежегодно известную сумму на училище. Дело доброе, в руках почтеннейших начальников новые суммы были бы употреблены полезнейшим для духа образом; на них можно бы написать богатые иконы, устроить великолепное облачение и пр. Но, к несчастью, предоставлено право самим блюстителям определять те предметы училищной экономии, на которые можно тратить жертвуемые ими суммы; вот почему блюстители могут следить за всей вообще экономией училища и вследствие своих наблюдений показывать, что они желали бы улучшить; в этом-то и состоит беда. Ну как может хоть бы напр. купец узнать потребности даже экономические духовного юношества? Почему бы попечение об этом не возложить на само начальство? По своему положению мы еще не могли собрать достаточное количество сведений о г. г. блюстителях, но сделавшиеся нам известными факты уже показывают, что новые чиновники в духовных училищах приняли сторону не духа, а плоти. Иные, увидав, что для учеников казеннокоштных покупается в умеренном количестве говядина и притом такого качества, чтобы плоть не одержала победы над духом, говорим, иные от себя прибавляют к каждому обеду по 10–20 ф.; и притом не посылают для этого денег к отцам-начальникам, которые умели бы благоразумно распорядиться ими, а покупают сами говядину – известную на языке чревоугодников под названием хорошей; разумеется, мальчики наедятся такой говядины донельзя и упитают свою плоть. Другие находят нужным отапливать классы и для этого опять сами покупают дрова и смотрят за их употреблением; – где же теперь ученикам приучиться к холоду? Ведь не в спальнях же; да и их блюститель станет отапливать.

Но блюститель одного из низших духовных училищ успел уже присвоить себе права, которые, по буквальному смыслу закона, не предоставлены ему; он дерзнул рассматривать и даже ограничивать распоряжения высокопочтеннейшего начальника и подвергать нареканию полезнейшую его деятельность. Сначала опишем оба действующие лица. Блюститель принадлежит к купеческому сословию, но Бог знает каким образом, и для чего не только выучился читать и подписывать свое имя, но даже занимается литературой; выписывает новые журналы; словом сказать, вовсе не похож на наших старинных православных купцов. Другое дело высокопочтеннейший начальник, служит уже более 30 лет, приобрел огромную опытность по части экономии. В доказательство последней нашей мысли мы укажем на следующее обстоятельство. При размене билетов Приказа 0бщественного Призрения на новые пятипроцентные билеты у почтенного начальника оказался капиталец, превышающий все те доходы, которые он мог получить от двух своих должностей. Какое ж нужно было уменье, чтобы сэкономить больше денег, нежели получил? Заговорились мы, извините; продолжим же описание начальника; – фигуру он имеет сановитую, невольно внушает к себе уважение, прекрасно рассуждает о человеколюбии, смиренно о душевных и телесных благах и пр. Этот-то почтенный начальник, при поступлении нового блюстителя, думал вразумить его, посоветовав, во избежание хлопот и противоположных взглядов, только жертвовать сумму, а расходы ее предоставить его начальнической отеческой заботливости. Но блюститель возразил: «зачем вас обременять излишними хлопотами? Притом у вас, может быть, и пища и одежда и даже отопление все хорошо, зачем же на них тратить деньги? Позвольте мне самому присмотреться ко всему; если я все найду хорошим, тогда куплю ученикам книги». Вот смотрите, его ли дело ученая часть! знал бы одну экономию! Почтенный начальник должен был уступить. Блюститель ходил в училище, присматриваясь ко всему, расспрашивал о том, сколько по отчетам и на самом деле выходит запасов на пищу учеников и пр. и пр. Вскоре оказались вредные последствия этой его деятельности; мы с должным уважением к начальнику опишем неприятности, наделанные ему блюстителем. 1. Ежегодно с незапамятных времен на учеников по отчетам и кладовым записям выходило, примерно сказать, по 4 пуда муки и по одному пуду говядины. Зачем сомневаться в этом факте, подтвержденном многолетними официальными наблюдениями? Но блюститель в один день присылает на обед и ужин воспитанникам все свои запасы и притом в меньшем количестве (настоящий купец-скупец), нежели сколько по кладовым записям их выходило; велели ими только кормить целый день учеников. Почтеннейший начальник понял этот махиавелевский поступок, дали знать инспектору, чтобы он приказал ученикам есть, как можно больше, есть постоянно, истребить все запасы, присланные блюстителем и постараться, чтобы их даже не достало. Но почтенный начальник не подозревал, что измена и недоброжелательство гнездились в его собственном лагере. Инспектор – сам по себе жизни необыкновенно трезвой и истинно аскетической – между тем издавна доказывал, что учеников, по его словам, нет надобности приучать к холоду и голоду, что казенных денег не нужно оставлять даже на экзаменские обеды и пр. Поэтому он и не взял таких мер, которые бы пристыдили блюстителя. Ученики, хотя по их словам никогда так хорошо не обедали и не ужинали, не съели всего, чего им прислал блюститель. Таким образом по расчету последнего оказывалось, что у начальника будто бы ежедневно прежде расходилось более надлежащего целым пудом муки и десятью фунтами говядины. Судите же, сколько в течение года его отеческая заботливость могла собрать деньжонок на непредвиденные расходы! 2. Блюститель как-то узнал, что некоторые казеннокоштные ученики за неимением сапог не ходят в класс; это было в великий пост в самом конце марта. Не станем умалчивать, что по контракту сапожник должен был доставить обувь в течение этого месяца. Ну что же? пусть не ходят; ученая часть не подлежит ведению блюстителя; заведовать ей должен исключительно ученейший начальник. Между тем блюститель пошел к сапожнику и спросил, почему он не доставляет сапог. Сапожник отзывался тем, что он получил отсрочку от отца смотрителя. Последний и на это имел множество причин. В марте и апреле от грязи сапоги очень скоро изнашиваются; как же ему не поберечь до благодатного мая казенной ученической обуви? Кроме того, к Пасхе мальчики уехали бы домой и сами сумели бы добыть сапоги. А потом по возвращении из дома зачем им обувь в мае, июне, июле? Бегают и босоногие. А там наступили бы каникулы, молодежь домой уезжала бы и без сапог. Смотрите же, целых полгода казенная обувь осталась бы не тронутой. Но блюститель пошел к ректору семинарии; последний не только не поддержал начальника, но даже намылил ему – заслуженному человеку – голову. Вот надейтесь на защиту своих начальников! 3. Блюститель захотел посмотреть дрова, заготовленные начальником для училища. Дрова разумеется, хорошие, но и тут пришла же охота выверить их; так и видно, что привык у себя в лавке весить и мерить. По этому измерению дрова оказались в меньшем количестве, нежели сколько по расходной книге куплено их. Что же за беда? Отец смотритель в этом случае мог ошибиться, или часть дров взять к себе для обследования достоинства их в своем доме, или сэкономить деньжонки на непредвиденные расходы. Мало ли бывает секретных вещей везде, не только в училище? Но и тут опять подняли крик, опять почтеннейшего начальника заставили прибавить недостающее количество дров. 4. Вредные последствия от такого унижения высокопочтеннейшего начальника быстро сказались. В прежнее время поставщики разных запасов, материалов и пр. без всякой остановки отделяли по 5% и 10% и даже более высокопочтеннейшему начальнику за его труды и хлопоты; все шло мирно. Но узнав, что их брат-купец играет роль в училище, они стали отказываться отдать процентики Его Высоко – бл…ию.

Почтеннейший начальник, разумеется, удержал их деньги. Но нахальные поставщики сказали о том блюстителю; и – зачем скрывать печальное обстоятельство? опять авторитет начальника унизился. События эти следовали друг за другом очень быстро. Ректор семинарии, как мы выше сказали, не вступился за своего подчиненного. Этого мало, приказал заведовать всей экономической частью инспектору, одному старику учителю и еще блюстителю; даже выдавать деньги поставщикам поручил им же. Не видите ли, любезнейшие читатели, как появление в училище стороннего лица может изменить заведенный исстари порядок, как уже признанные авторитеты падают? И потому не в блюстителях ли явился сильный вспомогательный корпус на помощь плоти в войне ее с духом? Кстати уже прибавить здесь, как один (а может быть и не один) смотритель ловко устранил появление блюстителя в своем училище. По своей проницательности предвидя, что от сторонних лиц нельзя ожидать ничего доброго для училища, он формальным образом своим отношением к предводителю дворянства и градскому голове уведомил их об открытии должности блюстителя в духовных училищах и присовокупил, чтобы они объявили о том всему дворянству и купечеству. Сам же не только не счел нужным пригласить кого-либо из дворянства и купечества к занятию должности блюстителя, но даже не сделал визита ни предводителю, ни градскому голове. Последние, а вместе с ними дворяне и купцы обиделись; новая должность осталась вакантной, о чем отец смотритель и отрапортовал с удовольствием по надлежащему.

К величайшему удовольствию любителей аскетики лица обоих вспомогательных корпусов до сих пор еще не сблизились, не заключили между собой никакого договора, и не подали, как выражаются любители пышного слова, руку помощи друг другу. Какой бы богатый материал блюстители духовных училищ могли поставить журналистам, описав все свои подвиги в борьбе с экономически-нравственными идеями? И гласность сколько бы поместила в печати известий о тех победах, которые при помощи блюстителей плоть учеников духовных училищ одерживает над духом? Впрочем, о последствиях такого союза догадаться не трудно. Мы в описываемой нами войне гласность сравнивали с дипломатией, блюстителей же имеем право сравнить с банкирами и капиталистами. А вы, государственные люди, очень хорошо знаете, что может сделать искусный и настойчивый дипломат, поддерживаемый кошельками банкиров и капиталистов и еще опирающийся на общественное мнение. При этом условии он будет гораздо сильнее, нежели когда бы в его распоряжении был миллион штыков. А кстати сказать, нельзя ли в самом деле вам, г. г. лица принадлежащие к обоим вспомогательным корпусам, заключить между собой союз, одним сообщать свои наблюдения, а другим обнародовать их? По крайней мере вещь была бы любопытная и новая. Попробуйте!

К сожалению, мудрые экономически-нравственные распоряжения начальников училищ встречают врагов не в одной гласности, не в одних блюстителях. Они не очень нравятся публике и особенно воспитанникам. К этому располагают распоряжения некоторых начальников, не читавших, вероятно, ни одной аскетики и потому принимающих на себя обязанность только и думать о том, чтобы подчиненные им воспитанники валялись, по русской пословице, как сыр в масле. Да именно есть и такие отступники от аскетических правил, даже между духовными лицами. Мы знали одного начальника духовной академии, который, пришедший в первый раз в столовую, разбранил эконома и на другой же день прибавил новое кушанье; и вместе с тем так улучшил стол, что воспитанники большие, разумеется, сластолюбцы, были в восторге от него. Затем и публика сбивает с толку воспитанников; иной почтенный даже человек, слыша, что в столовой их учат практической аскетике, приходит в негодование, принимается кричать, что это будто бы грабеж, разбой, бессовестность. Воспитанники, разумеется, глупы, верят подобным людям, да и собственная их испорченная природа является в этом случае на помощь. И вот между учениками начинаются ропот, жалобы, заговоры, даже бунты. Бунты эти, впрочем, не следует смешивать с теми, которыми так богата история Франции с 1789 по 1852 год. Школьные обеденные и ужинные бунты состоят или в том, что ученики решаются не ходить на обед и ужин, или сидеть в столовой, не касаясь ни одного кушанья, или производить шарканье ногами, или поднимают стукотню ложками, ножами и вилками. Был случай, не скрываем этого, что даже тарелки и куски пирога в одном высшем учебном заведении устремились на эконома и инспектора с большей даже скоростью, нежели с какой тела падают на поверхность земную. Но это, может быть, произошло от того, что в то время, по каким-то неисповедимым, не замеченным астрономами, пертурбациям в земном шаре сила тяжести переместилась из центра его в личность эконома и инспектора.

Почтенное начальство, впрочем, не оставляет без внимания этих проявлений карбонаризма и принимает приличные меры к предупреждению или уничтожению их. Меры эти можно разделить на общие, свойственные всем училищам, и частные, употребляемые, смотря по тому, в низших или высших училищах обнаружилось возмущение. Общие меры главным образом состоят в назидательных наставлениях и трогательных поучениях. Посредством их внушается благовременно и безвременно воспитанникам, что казна-де не обязана их кормить и одевать, что у нее есть много людей более полезных, нежели какие-либо молокососы поповские или даже дьячковские бездомные дети. Отсюда естественно выводится основательное заключение, что они – казеннокоштные ученики – должны быть благодарны за всякий кусок хлеба, даже из слеглой муки, – за каждую ложку каши, даже из затхлой крупы, – за каждый кусок говядины или солонины, хотя бы уже в нем начиналось химическое брожение; – за все, решительно за все, даже и за то, чего нет никакой возможности есть. Не знаем почему, но только почтенные начальники никогда не доказывают, что казна приказывает давать такого сорта пищу; вероятно это делается с тем, чтобы детей не знакомить еще со всеми тайнами администрации. Но эти прекрасные поучения по загрубелости воспитанников не всегда действуют на их черствые сердца. Необходимость заставляет начальников прибегать к другим, более энергическим и действительным мерам – уже частным. В низших училищах большей частью употребляется одно средство, заимствованное у Греков, как классического народа; вы уже знаете, что все почти начальники училищ принадлежать к любителям классиков. Известно, что Спартанцы по нескольку раз в год производили публично смотр своим полувзрослым детям, заставляя их снимать с себя всю одежду. Если оказывалось, что кто-либо из детей имел слишком много жирных и мясистых частей и тем показывал слишком большую заботливость о чревоугодии и объедении; то из него посредством приготовленных пучков розог делали отличное кровопускание и таким образом приучали к умеренности. То же самое средство употребляется и в низших училищах в случае обеденных бунтов. Ведь обеденные бунтовщики – явные чревоугодники и если не отличаются дородностью, то, по крайней мере, желают иметь ее; почему же не уничтожить этого желания спартанским способом, опробованным уже классической древностью? Но начальники сообразно с духом времени допускают некоторые изменения. Зачем всю одежду снимать с учеников? Достаточно, если только некоторая часть тела будет видима. Далее исправительные меры не всегда тотчас следуют за преступлением; а чаще выжидается какой-либо случай, напр. незнание урока. И тут-то уже, как будто за незнание урока, но бунтовщику делается иногда такое кровопускание, которое могло бы иметь место и на спартанской площади. Ученики тотчас поймут в чем дело и в другой раз не осмелятся бунтовать. Но добрые начальники в случае малых преступлений или бунтишков довольствуются дать преступникам более или менее сильные потасовки за волосы, подзатыльники, заучения и т. п.

В так называемых средних учебных заведениях меры делаются более сложными. Конечно употребляется и спартанский способ, но в замысловатом виде. Так напр. в одной семинарии зачинщиками и почти единственными деятелями бунта были самые старшие воспитанники, – молодцы лет под – и за двадцать. Приложить к ним в массе и публично спартанских способ было опасно; они решились бы оказать и тут сопротивление власти; а роты или батальона с примкнутыми штыками к ружьям добыть нельзя было. Оставить преступление без наказания не следовало, иначе бунты стали бы и после повторяться. Начальник был тонкий политик. Он показал вид, что как будто и забыл о происшествиях. В один прекрасный час он приглашает к себе лучшего ученика в кабинет, где уже стояло шесть молодцеватых служителей с нужными препаратами для экзекуции; преступник тотчас понял, что спастись от нее нет никакой возможности. Но начальник захотел действовать морально, доказав, что всякое преступление должно быть наказано; иначе оскорблены будут божеское и человеческое правосудие; что ему, преступнику, лучше принять отеческое келейное наказание, нежели быть исключенным из училища с дурным аттестатом; что он, начальник, делает это снисхождение единственно из любви и внимания к нему; и что главное ведь стоят шесть человек, готовых исполнить всякое приказание. Тронутый и убежденный преступник – делать было нечего – повалился на пол и, удерживаемый в горизонтальном неподвижном положении четырьмя служителями, от остальных двух получил увещание, следы которого долго, очень долго не изгладились. По окончании экзекуции прощенному преступнику и прислуге сказано было, чтобы они об этом никому не говорили ничего. Точно таким же образом по одиночке были приглашаемы и прочие преступники в кабинет начальника и получили достойное наказание. Разумеется, дело не осталось в секрете, и о бунтах ученики перестали думать. В другой ...ии казус был слишком соблазнительный. Вообразите, пожалуйста, что один воспитанник, ловя что-то в чаше со щами или квасом, вытащил не какой-либо кусочек четвероногого, а целое животное – именно то, которое мы уже выше сказали, любит лакомиться одними и теми же припасами с человеком. Ну, что же за беда? Разве за всем можно усмотреть? Разве у самой лучшей хозяйки и чадолюбивой матери не попадают в горшок и оттуда в чашку со щами мухи, тараканы и пр.? Что же за важность, если попалось нечто более этих насекомых? Но воспитанник был, как должно полагать, отъявленный негодяй, схватив за хвостик животное, он встал и во всеуслышание воскликнул: смотрите-ка, братцы, что я нашел во щах! Ребятишки были чистые глупцы, закричали, зашумели и разбежались из столовой; с иными даже сделалась рвота; потом молва об этом распространилась по городу, по губернии, и даже дошла до нас – смиренных людей. Скандал был огромный; но инспектор был человек тоже решительный; он понимал, что наказание должно быть примерным. Прежде всего бунтовщику при товарищах была дана такая таска, что он не досчитался половины волос; потом на другой день сделано было такое спартанское увещание, что увещатели должны были сменяться один за другим, а наконец при окончании года негодяй был вовсе исключен из училища; – и резонно, – как можно держать подобных людей в благоустроенном заведении?

Скажем также нечто о мерах, употреблявшихся при обеденных бунтах в высших учебных заведениях. Здесь, разумеется, спартанский способ убеждения невозможен; но начальники тут-то и показали свою изобретательность. В одной …ой …ии за обедом подавалось три блюда, между которыми второе место занимало жаркое или лучше говядина в соусе; тогда как по уставу полагалось две перемены. Но воспитанники-чревоугодники не обращали внимания на такое снисхождение начальства к ним и постоянно жаловались то на то, то на другое. Начальник, выведенный из терпения подобной докучливостью и назойливостью, придумал превосходную меру для пресечения зла. Как скоро доходила до него какая-либо жалоба от всех вообще воспитанников, или обнаружено было неудовольствие на пищу, хотя одним из них, то начальник тотчас приказывал, по тогдашнему выражению воспитанников, уничтожить жаркое на неделю или более и оставлял чревоугодников с двумя переменами по уставу. Наконец воспитанники смекнули дело и сочли за лучшее довольствоваться тремя блюдами, хотя бы и дурными, нежели двумя – нисколько не лучшими. Расчет верный, а начальник между тем был уже совершенно спокоен. Другой начальник в том же самом заведении – человек необыкновенно деликатный – всегда оказывал истинно-отеческое внимание к гастрономическим нуждам воспитанников. Он чуть не ежедневно приказывал, чтобы дежурный старший докладывал ему лично, хороша ли была пища. Если старший называл ее хорошей, то милостивая улыбка награждала его за такой рапорт, а вместе с тем иногда, как бы мимоходом, прибавлялось: да, я знаю – там все хорошо; ступай, мой друг, с Богом, спасибо тебе. Но если старший жаловался на дурную пищу, то сцена изменялась. Почтеннейший, нет, извините, высокопочтеннейший, даже высокопрепочтеннейший начальник большей частью отправлялся на диван; укладывал свою особу на подушках самым комфортабельным образом и подзывал к себе своего любимца кота Ваську настоящей сибирской породы: «Ну, что ты говоришь? пища дурна?» спрашивал его (т. е. старшего, а не кота) отец-начальник. – Так точно, Ваше высокопрепочтение. – "А чем она плоха? – тем-то и тем-то; за причинами никогда остановки не было. Начальник, выслушав все прибавлял с некоторым неудовольствием: врешь, пищу нельзя назвать дурной. – Помилуйте, возражал старший, как нельзя назвать дурной? выслушайте, Бога ради, и тут вновь начиналась иеремиада. Но начальник опять повторял прежнее свое изречение. Старший совершенно сбивался с толку. – «Ну что же ты стоишь и молчишь, спрашивал начальник?» – Да, помилуйте что мне говорить? я все уже сказал» – «Экой ты… Да разве пища дурна? она скверная; – ее есть, я думаю, нельзя; вот как то повар Ванька дал ваш суп Ваське (которого начальник в то же время поглаживал); и Васька зафыркал и отошел от супа; но между тем не стал кричать и жаловаться. Ступай, не умеешь толком рапортовать; небось, товарищи просили тебя всю правду сказать; да и я желаю ее знать; а ты вместо превосходной степени употребляешь только положительную. Ступай, я скажу эконому.» Старший уходил, пища оставалась та же; но воспитанники наконец перестали жаловаться на нее; разве иной проказник заводил речь для того только, чтобы полюбоваться описанной нами сценой. Но извините за многословие; мы еще расскажем третий случай. Начальник был истинно добрый и простой человек, всегда ровный, спокойный, вполне, по выражению китайцев, утвердившийся на средине; живи он с Рафаэлем, тот непременно его внес бы в свои набожные картины. Начальник ненавидел чревоугодие и приходил в ужас от того, что воспитанники, не смотря на все его прекрасные убеждения и опровержения, продолжали жаловаться на дурную пищу. Высокопрепочтеннейший начальник решился наконец поразить и убедить их оригинальным образом. Вы знаете, что однажды в римском цирке выпущенный на сцену африканский лев не захотел полакомиться рабом Андроклом, потому что последний когда-то в Африке вынул из лапы льва занозу и потом залечил рану. Суровые Римляне, умевшие кричать только: panem et circenses – хлеба и зрелищ, были тронуты таким благородным поступком льва и в противность законов цирка испросили у цезаря жизнь и льву и рабу. Начальник, вероятно, знал этот анекдот и решился попробовать, не подействует ли на грубых воспитанников хоть пример животных? У него была прекрасная кошечка – Машка, вежливая, умная, услужливая и за все эти качества получавшая от всех лакомые кусочки. Таким образом вкус ее был самый тонкий и деликатный кошачий вкус. Один из воспитанников дерзнул принести даже тарелку с дурным будто супом к начальнику и просил его самого убедиться в том, как их дурно кормит эконом. Начальник скрыл свою досаду на воспитанника, сам не стал пробовать кушанье по некоторым обстоятельствам, но велел тарелку поставить на пол. Тогда, подозвав и поласкав кошечку – Машку, поднес ее к тарелке и просил ее жестом отведать кушанье. Догадливое животное поняло мысль своего доброго барина, нагнувшись в тарелку, начало с аппетитом кушать суп. Тут начальник не стал много распространяться; он, указав воспитаннику на кушающее животное сказал: «ну, что же вы говорите, что есть нельзя? Ведь вот она ест». Сконфуженный воспитанник решительно не нашелся, что-либо сказать, поклонился и ушел. Цель была достигнута, с тех пор жалобы прекратились.

Многосложное и даже очень затейливое хозяйственное управление училищами, основанное на экономически-нравственных идеях, не может не возбудить многих недоумений, которых объяснение с первого раза может показаться затруднительным. Вот напр. можно было бы полагать, что при строжайшей экономии на содержание учеников должно бы выходить очень мало съестных припасов; между тем отчеты показывают иногда противное даже в таких размерах, что по неволе усомнишься, есть ли возможность скушать все, что по отчетам скушано воспитанниками? Вы, конечно, уже знаете, что в месяц на мальчика пуда ржаной муки очень достаточно, и в год, значит, более 12, ну, пожалуй, 15, никак не надо. Вообразите же, что в одной семинарии слишком недавно истрачивалось в год, или лучше только в девять учебных месяцев по 20–24 пуда ржаной муки на каждого воспитанника; возьмем среднее число 22 пуда; ведь это придется на месяц чуть не по 2 ½ пуда, а печеного хлеба до 3 ½ пуда; на день фунта по 4–5. Далее еще мальчику, даже и взрослому человеку довольно бы, кажется, на сюртук 2 1/2 ну уже на самый длиннополый 3 ар. Вообразите же, что в той же семинарии ушло на один сюртук без брюк и жилета чуть не по пяти аршин сукна. Предполагать недобросовестность в этом деле нет возможности. Контроль это заметил и даже назначена была ревизия, вследствие которой два главных начальника получили награду и повышение. Значит все дело добросовестно; а между тем 22 пуда муки на человека в 9 месяцев и 5 аршин 5 сукна на один сюртук без брюк и жилета!!! Вот еще случай, – тоже в некоем училище одна лошадь съедала в год по 700–800 пудов сена, кроме 30 кулей овса; а в другом на смазку концов оси колодезного колеса израсходовано более 10 пудов или 400 фунтов дегтю. Объясните, Бога ради, как при строжайшей экономии делаются подобные вещи? Конечно, лошадь могла притоптать много сена; но как вы в желудок разумного и малолетнего существа вобьете в 9 месяцев чуть не 30 пудов печеного хлеба? Если вы любезный читатель, действительно не умеете разрешить этих вопросов, то мы охотно поможем вашей недогадливости. Вы, вероятно, слыхали, что в неких училищах бывает немало экстраординарных расходов, которые по мнению достопочтеннейших начальников, нет нужды или возможности вносить в расходную книгу. Как напр., вы поставите в отчет, что по случаю приезда ревизора истрачено 200–300 руб. и притом на столько-то бутылок мадеры, хереса, рома и пр. на поднесение знаменитому гостю посильной благодарности? Как скажете, что употреблено 100–150 руб. на закуску или обед во время публичного экзамена? Как напишете, что куплено овса и сена для двух и более лошадей, которые в училищной описи не значатся? Как внести в расход жалованье кучеру и прислуге их Милостей-начальников и пр. О Господи, да сколько таких расходов и расходцев, которых нет возможности и надобности выставлять на глаза петербургских контролеров. Они большей частью прикрываются двояким образом. Экономы и начальники с простыми и невинными душами прямо все пишут, таким образом для одной рабочей казенной лошади достаточно было бы 200–250 пудов сена, но если в учебном заведении кроме того на казенном фураже содержались две-три лошади Его В-ия, то разумеется на всех этих лошадей в год выйдет до 800 пудов. Ведь воля ваша, а воровства тут нет, сено действительно куплено экономом и съедено лошадьми. А между тем какой-либо петербургский контролер, ничего не понимая, незнакомый ни с секретными распоряжениями училищного начальства, ни с экономически-нравственными идеями и видя только, что по отчетам значится одна лошадь, кричит по целому городу: смотрите-ка в …ой С-ии вышло 800 пудов сена в год. Смыслишь ты, г. контролер! Другие более тонкие и аккуратные начальники, не желая волновать кровь в контролерах, деньги, употребляемые на секретные расходы, приказывают эконому или письмоводителю, или секретарю отнести к другим статьям училищной экономии. Итак, как для учеников преимущественно покупается ржаная мука; то она и отвечай за все. И вот от этого иногда вдруг на каждого ученика налагается обязанность съесть в 9 месяцев 20–24 пуда ржаной муки. Иногда же, особенно пред приездами ревизоров или при заключении годичных счетов эконом, не зная куда девать десятки рублей, вдруг увлекается какой-либо неожиданной идеей, и пишет, что на смазку оси колодезного колеса употреблено 10 пудов дегтю. В В-ой семинарии, давненько конечно, в подобной пассии эконом написал, что куплено метел на 30, кажется, рублей асс. Приехавший ревизор почему-то обратил внимание на этот расход и узнав, что в то время метла стоила ½ коп. удивился, куда ушли целые 6000 метел в течение одного года, более 16 метел каждый день.

Обратимся теперь к другому недоумению. Многие конечно, узнав о строгой училищной экономии, станут думать, что в училищах должны быть ежегодно большие остатки денег. Конечно такое заключение справедливо относительно некоторых заведений, напр. в одной из духовных академий умели остаточные суммы в несколько десятков лет возвысить до сотен тысяч рублей. Но подобные события очень редки; большей частью из приличия бывают не остатки, а остаточки только; а вообще чуть не всегда приход равен с расходом. Отчего бы это происходило? спросите вы. Не удивляйтесь, дело объясняется самым естественным образом, мы уже выше сказали несколько замечаний об этом предмете. Вообразите, что станут показываться ежегодные денежные остатки. Не будет ли это явным упреком казне, что она назначает без нужды на содержание учеников слишком огромные суммы? Ведь такой поступок не деликатен. Или высшее начальство, видя, что каждый год бывают остатки, не дойдет ли до мысли уменьшить назначаемые оклады? Какая же польза для училища? А потому не лучше ли приберегать остаточные суммы на непредвиденные расходы. Но такие деньги нельзя держать за училищной печатью в кладовом сундуке казенного казнохранилища. Известно, что по законам Русской Империи деньги, лежащие в казенных сундуках, должны быть ни в большем ни в меньшем количестве против того, что значится по приходорасходным книгам, по выемным тетрадям, – по журналам и пр. и пр., будь хоть копейка или в избытке, или в недочете, – отвечай члены за небрежность. Зная этот закон, начальники училищ сэкономленные деньги переводят из казенного сундука в свои карманы, отсылают в опекунские советы, приказы общественного призрения, отдают почтеннейшим негоциантам из небольших процентов (10%, 25% и побольше) не ради выгод, а из патриотического желания поддержать национальную промышленность и торговлю; покупают себе домики, дачи, даже имения, устраивают свои семейства, семейства своих родных, выдают в замужество племянниц, награждают племянников, откладывают копейку на черный день, устраивают свой собственный быт, как следует важным особам, отделяют частичку на прием ревизоров, на угощение почтеннейших посетителей и пр. и пр.

«Как? вы закричите, пожалуй; так в этом состоят непредвиденные расходы? Так-то тратятся суммы на пользу училищ? Это воровство! Это расхищение казенной собственности! Это…» Постойте, постойте, не горячитесь, дело объяснится иначе и притом самым удовлетворительным образом. Позвольте спросить вас: должен ли начальник училища заботиться о том, чтобы публика во время экзаменов получила хорошее понятие об училище? А неужели не знаете, что русскую, особенно почтеннейшую публику привлекают на экзамены не ответы учеников, а надежда убедиться, что начальник умеет угощать посетителей, по-русски, хлебом-солью со всеми необходимыми при этом атрибутами? Разве приглашаемые не говорят иногда приглашающему: а что будет закуска или обед? Так неужели начальник свои деньги на это должен тратить, честь училища должна поддерживаться училищными же деньгами. А ревизоры? Разве их не пускать в свою квартиру, или пустив, предложить им получать из трактира обед и ужин, или угощать у себя квасом с луком, да луком с квасом? Ведь им дают только прогонные деньги, чем же им жить? И какое впечатление производили бы ответы учеников на голодного, недовольного ревизора? Нет, г. г. читатели, угощайте, угощайте ревизоров, не жалейте, разумеется, казенных денег на этот предмет, они своим отзывом поднимут репутацию училища на несколько степеней. А потом, как вы полагаете? Хорошо ли училище будет управляться, если начальник болен, вечно озабочен домашними недостатками, постоянно обеспокоивается кредиторами? Какое тут управление? И потому самое благосостояние училища не требует ли того, чтобы начальник его благоденствовал, процветал здравием телесным, наслаждался спокойствием душевным, жил комфортабельно и презентабельно и пр.? Так зачем же кричать, если он при недостатке жалованья, а иногда даже и при избытке употребляет остатки училищной экономии на улучшение собственного быта? Ведь с этим неразрывно соединено благосостояние училища.

Впрочем, признаемся вам, г. г. читатели, нам и самим не очень нравятся те из училищных начальников, которые откладывают казенные копейки и рубли на черный день; ведь они могут быть уволены от должности, умереть и пр. Что же? Куда пойдут отложенные деньги? Конечно уже не на пользу училища, а достанутся какому-либо племяннику. Нам нравятся именно те начальники, которые сэкономленные остатки тратят в тот же самый или в ближайший год; тут уже тесно и ясно расходы соединены с пользой для училища. Ах, нельзя не вспомнить при этом случай об одном известном нам начальнике. Что за милый был человек? Как он умел распорядиться своими собственными суммами? Конечно вы с нами не станете спорить, что начальнику училища, особенно высшего, не следует жить каким-либо отшельником, затворником в роде траппистов; – что ему непременно нужно для пользы же училища ездить к почтеннейшим жителям города и, главное, принимать их у себя, а принимая устраивать дело так, чтобы им не было скучно, чтобы они с удовольствием всегда вспоминали о хлебосольстве хозяина. При таком условии любовь и уважение к начальнику распространится и на училище, а значит, должно быть уже значит, – подвинется вперед самое образование; доказывать это не нужно; ясно и без доказательств. Наш начальник превосходно понимал свое положение. Город был большой, но он знал, кого принять к себе, кого и как угостить. Больших и малых компаний он не любил; не меньше пяти и не больше десяти человек, – вот его любимые числа, – настоящий римлянин времен цезарей. Сначала угощение шло обыкновенным порядком; чайку, кофейку, вареньицев и т. п. подавали вроде прелюдии. Затем ставили как будто в виде заключения поднос с высокими бокалами, одной или и несколькими бутылками Клико́, притом всегда в меньшем количестве против числа гостей. Но это был не конец, а только начало. Высокие бокалы – рюмки наливались, опоражнивались; бутылки очищались, собеседники развеселялись; хозяин зорко следил за ними. И когда по его мнению, (а он в этих случаях никогда не ошибался), наступала благоприятная минута, начальник звал своего, положим, Ивана, и говорил; Ванька неси-ка побольше подушек, матрацев и зови эконома. Небывалые гости оставались в недоумении касательно этого распоряжения; но бывалые приходили в восторг от него. Ванька подстилал ковры, приносил подушки и матрацы, клал их на ковры в виде полукружия, оставляя в средине пустое место, на которое ставился поднос с одними только не бокалами-рюмками, а стаканами и без бутылок. Тогда начальник приглашал гостей возлечь по римскому обычаю на матрацах и подушках; бывалые с хохотом и радостно следовали приглашению, а небывалые, помявшись, тоже не смели противиться. Являлся и эконом. А! здравствуй, говорил ему начальник; знаю, что ты ужасный плут и умеешь деньги наживать, но вместе с тем ты добрый и услужливый человек, прощаю тебя, но для мировой неси ящик шампанского, да смотри хорошего, а не какого-либо силлери – живее.» Через несколько минут ящик являлся и его тотчас открывали. Но начальник сказал уже, что эконом плут и мошенник; надо быть осмотрительным; сразу подсунет вместо шампанского бутылку донского. На вкус собеседников полагаться тоже по обстоятельствам нельзя было; требовалось найти простой и слишком ясный признак доброты шампанского. Начальник показал в этом случае гениальную изобретательность. Он поручал самому эконому или его доверенному лицу откупоривать бутылки на полу; если пробка долетала до потолка (потолок отстоял от полу не более двух саженей), то бутылка с криком браво, брависсимо одобрялась и удостаивалась чести быть разлитой по стаканам. А если пробка не достигала, хотя бы на дюйм до потолка, то бутылка отставлялась в сторону, это уже убыток эконома, и поделом, – не плутуй, а доставляй начальнику настоящего шампанского. Бутылки вынимались одна за другой; иногда являлся новый ящик; гости не только возлежали, но уже и лежали, а некоторые даже ложились. Но в заключение всего почти всегда дело оканчивалось тем, что разве какой-либо здоровяк еще мог как-нибудь при помощи прислуги дойти до экипажа и отправиться домой, а прочие и сам хозяин успокаивались на поле битвы, – среди трофеев.

Кстати уже позвольте еще рассказать очень тоже занимательное происшествие у того же начальника; он имел приятеля начальника другого училища; для избегания сбивчивости назовем нашего начальника первым, а приятеля его вторым. К последнему однажды пришел общий их знакомый, хозяин велел подать бутылку шампанского, выпили по бокалу, но вдвоем как-то не весело даже шампанское пить. Первый начальник жил недалеко от второго; поэтому и решились отправиться к нему, разумеется оставлять бутылку не зачем; ее опять закупорили, и хозяин положи к себе в карман, карман был очень вместителен. Пришли к первому начальнику, но к сожалению, там сидел человек, не посвященный еще во все училищные тайны, а между тем человек с весом. Делать нечего, уселись и занялись самыми благоприличными разговорами. Только, не смотря на все это благоприличие, шампанское в кармане второго начальника нагревалось, упругость углекислого газа увеличивалась, и наконец пробка, не будучи в состоянии сопротивляться ей, с шумом вылетела. Этот звук для начальника первого и его гостя показался необъяснимым, но вскоре шампанское не удерживаемое пробкой, решилось посмотреть на честную компанию и появилось на полу гостиной. Тут принуждены были всё объяснить, делать нечего, надо было отпраздновать прилично такое событие; а как праздновали, мы уже описали.

Что г. г. читатели? Как вы находите эти сцены? Мы в восторге от них. И если вы, несмотря на наши основательные доказательства, еще не согласны с нами, то мы хотим вам указать на поэтическую, драматическую, чуть не эпическую сторону описанных нами сцен. Ну положим, что деньги, употребленные на шампанское, были бы израсходованы на содержание воспитанников; что же бы вышло? Дюжина шампанского стоила тогда 120 рублей ассигнациями, положите для простоты счета, что и воспитанников тоже было в заведении 120 человек, разделите на 10 обедов и ужинов 120 руб., ведь на обед и ужин для каждого воспитанника прибавится только по 10 копеек ассигнациями в день. Куда как велико улучшение стола на 10 копеек асс.; целых полфунта говядины. Да если бы и вышло что-либо путное, ну что же такое? Пришли бы 120 человек в столовую, засели, начали есть, поели и после разошлись, как будто бы делом занялись. Ничего ни пиитического, ни драматического, ни эстетического, ни даже гастрономического; не более как процесс бдения. Но посмотрите, сколько поэзии в описанных нами сценах? Разве не поэзия видеть, как человек 5–9 людей почтенных, иногда седовласых, украшенных знаками отличия возлежат подобно древним Римлянам на коврах, подушках и матрацах в тихом ожидании имеющего пожаловать к ним эконома с ящиком и ящика с шампанским? Разве не драматическая сцена, когда все эти 5–9 человек с напряженным вниманием следят за откупориванием бутылок, за путешествием пробок от пола до потолка и потом увидав, как они ударяются о последний, с восторгом протягивают свои стаканы к бутылке и вкушают наливаемую жидкость с тем же наслаждением, с каким старинные владельцы Олимпа вкушали нектар, разносимый Гебой? А разве мало идиллического в той сцене, когда, изнемогая от продолжительных подвигов по бутылочной части, почтенные собеседники мало по малу преклоняют свои ученые головы на подушки и предаются в объятия Морфея? А в каком водевиле вы видели, что бутылка шампанского откупоривалась в кармане актера? Нет, как вам угодно, а мы ни за что не променяем этих пиитических сцен на простой процесс кушанья 120 человек. И если бы в нас была хоть какая-либо способность по драматической части; то мы непременно из описанных сцен составили бы несколько пьес и уверены, что во время их представления в Александринском театре не оставалось бы ни одного праздного места. А нарядив актеров в некоторые костюмы, мы бы подорвали самую итальянскую оперу; решительно тогда все бы побежали в Александринский театр; и дирекция поневоле бы принуждена была давать русские пьесы на Большом театре. Да мы в этом уверены.

Притом, что за милый был человек наш начальник, душа – а не человек, отец – а не начальник. Мы конечно и сами его знали, но в настоящем случае не хотим опираться на свой авторитет, а приведем достовернейшее свидетельство одного из лиц, вполне его знавших, именно одного из экономов, с ним служивших. Ведь, кажется за что экономам любить нашего начальника? Изволь покупать ящики с шампанским и не получать на это от начальника денег, мы и забыли сказать, что расчетов по этой части и по другим многим не существовало между начальником и экономом, присутствовать при их откупорке, слышать не очень лестные слова: плут, мошенник, вор и пр. Кажется, было за что не любить. А между тем раскаиваемся в своем прегрешении, однажды мы зазвали к себе одного из этих экономов, когда уже он был в отставке, – поставили бутылку ромку и подливали его в чашку своего гостя. Заметив, как он мало по малу разговорился, мы завели речь о бывшем его начальнике и желая порасшевелить воспоминания решились ругать начальника и особенно хвалить одного из преемников, с которым отставленный эконом не мог ужиться. Надо было видеть вспышку почтенного гостя. «Как, вскричал он, ты ругаешь моего начальника и хвалишь теперешнего своего? Ну нет, любезный, не смыслишь ты толку в людях. Да, где найти лучше бывшего моего отца и благодетеля? Что это был за человек? не человек, а душа сама, не начальника, а благодетель; я во веки веков его не забуду.» «Да как же вы справлялись с деньгами, спросили мы скромно?» – «Как? отвечал он нам, и ты теперь такой же глупец, каким я был с начала службы; расскажу тебе; так и быть. Как- то я, растратив уже не одну сотню рублей на разные расходы, которые нельзя было вносить в расходные книги, решился объясниться с начальником и сказать ему довольно смело, что у меня больше денег нет на эти расходы. Что же ты думаешь? рассердился он? Ну нет, он, по твоему выражению, захохотал гомерическим смехом. – Денег нет! денег нет! денег нет! повторял он, помирая со смеху. Ну, эконом! денег нет! а я думал, ты парень умный; делать нечего; надо тебя поучить уму-разуму. Есть у тебя знакомый кровельщик? спросил он меня. Как не быть, отвечал я. Так вот что скажи ему, чтобы он прислал человек десять рабочих с молотками и другими инструментами. Пусть они дней пять стучать и никому не дают покоя, особенно вели посильнее и подольше постучать над комнатами инспектора и секретаря. Ну понимаешь! А? – А потом и подай записку, что по случаю внезапно открывшейся течи ты хозяйственным образом поторопился исправить крышу и потому просишь о выдаче денег кровельщику за работу, а также купцу какому-либо за гвозди, проволоку, железо и пр. и пр. Понял? – Я поклонился, продолжал наш собеседник – Да, смотри с подобными глупостями ко мне не ходи, сказал начальник мне вслед. Вот у нас дела и пошли, говорил нам собеседник, да жалко, что скоро он был переведен на другое место». Убедитесь же и вы, недоверчивый читатель, полюбите и вы нашего начальника и благодетеля; умел пожить и другим услужить.