Глава третья. Общее понятие о происхождении казенных школьных добродетелей

Говоря в первой части о Риторике, мы сказали, каким образом ученики имея мало положительных сведений о предметах, изобрели для себя казенные мысли и расходуют их в сочинениях на все возможные предложения. Теория очень занимательная! Почему же не решиться на что-нибудь подобное и в других случаях? Почему напр., этим же ученикам уже в качестве начальников училищ не подумать о том, нет ли возможности делать учеников нравственными существами посредством каких-либо казенностей (извините за слово)? Почему для этого не изобрести казенных добродетелей, казенных способов прививать их к ученикам, казенных признаков, по которым бы можно было отличить нравственного воспитанника от безнравственного и пр.? Не беспокойтесь, добрый читатель! Все уже изобретено, все давно прилагается на деле и, значит, оправдано опытом. Нам остается только описать происхождение этой казенщины и ее влияние на учеников.

Выше было замечено, что школьные воспитатели чрезвычайно любят руководствоваться теми же правилами, по которым сами воспитались. Только немногие гениальные люди стараются сбросить с себя старые предрассудки и обычаи и освежить училища новыми распоряжениями. В этом, впрочем, случае почти всегда нужно, чтобы нововводитель хоть несколько времени был в сношении с лицами другого воспитания, или ознакомился с идеями, выродившимися из других начал, а не из тех, под влиянием которых он сам вырос. Если же училища преемственно управляются лицами, получившими воспитание в них же; если при этих училищах поставлены заставы, чрез которые нет возможности перешагнуть не только чужим людям, но и идеям; если поступление в них стороннего не только начальника, но и наставника считается посягательством на их права, вражеским нашествием, чуть не осквернением; если, наконец, родители самих воспитанников получили образование в тех же самых училищах; то тут долго, долго остается все в одном и том же порядке; тут даже тщеславятся тем, что остановились на одном месте, и не делают, даже не хотят делать шага вперед. Вот почему и мы здесь наперед находим нужным обратиться к временам давно минувших лет, преданиям старины глубокой, чтобы объяснить происхождение тех школьных добродетелей, о которых мы начали говорить.

В очень старинное время у нас училищ не было; поэтому, при открытии их, начальнику нужно было устроить свою администрацию, следуя образцам начальств по другим ведомствам; самому все придумывать трудно, от иностранцев заимствоваться всем противно патриотизму и даже нечестиво. Что же такое в старинное время были начальники неученых ведомств? Мы далеко не специалисты по Русской Истории; даже не имеем под руками летописей, из которых могли бы выписывать цитаты для нашего предмета. Но, основываясь на сведениях, приобретенных нами из чтения статей о русской старине, на рассказах стариков и разных преданиях, пословицах, поверьях и пр., мы как-то поневоле дошли до мысли, что многие старинные начальники считали себя лицами, принадлежащими к другой расе, нежели подчиненные их, видели в себе существа высшего разряда. Разбирая тогдашние социальные отношения, невольно думаешь, что начальники: воеводы, дьяки... даже писари, старосты и пр. были точно как Варяги, посланные из Изборска, или Новгорода куда либо в глушь муромских лесов для усмирения кичливых славянских или финских племен; точно как сторонники или дружинники удельных князей, отправленные на воеводство поживиться и нажиться; точно как баскаки татарские, посланные для сбора податей. Приблизимся еще более к современности. Нам даже кажется, что конечно не самое крепостное право, а формы, которыми оно облеклось после, заимствованы у старинного начальства. Если последнее вольно было делать все с подчиненными, что угодно; то зачем и дворянину быть слишком разборчивым по отношению к крестьянам? Да, начальники за несколько столетий, а может быть и поближе к нам были грозными существами, великими недоступными особами. Что же удивляться, если при основании училищ в России новый их начальник, понимавший по-тогдашнему обязанности начальства, и даже нередко исполнявший их, если он и в училище вводил те же административные формы, в которых тогда облечено было всякое начальство? Почему школу не представить воеводством? Почему и в ней не поставить власти своей выше всего, воли своей не сделать законом для подчиненных? Почему не пожелать, даже не счесть необходимым, чтобы все пред ним преклонялось, все служило, трепетало и рабски исполняло его желания? Ведь подчиненные только дети, – за ними нужен надзор? А начальники, не только начальники, но и отцы вместе. Неужели ребятенкам позволить большую свободу, нежели какой пользуются взрослые? Неужели начальнику училища нужно стать ниже, нежели как стоит воевода, или староста? Сюда также нужно отнести и то обстоятельство, что училища у нас сначала устроились при монастырях, имели начальниками иноков. Последние, по религиозному убеждению, считая монастырские уставы выше всех учреждений, пожелали им подчинить и учеников. А монастырские уставы, как мы выше сказали, придают важности начальника даже религиозный характер. Таким образом, в старинное время начальники училищ себя считали чем-то вроде игумена по отношению к ученикам; это, можно сказать, было лучшее, тут по крайней мере действовало религиозное убеждение. Но другие, – как бы их покойников не обидеть? – боимся, люди были грозные; – так, другие очень сбивались если не на баскаков татарских или дружинников удельных князей, или на воевод более новых времен, то на помещиков или на их управляющих и приказчиков.

Конечно, нынешние начальники учебных заведений вовсе не таковы; к нам уже так много нанесено филантропических и педагогических идей, что старинному зданию устоять не было возможности. Но мы держимся своей мысли: предания в училищах не скоро пропадают, формы изменяются, но дух остается тот же, только обклеенный, так сказать, новейшими обоями; особенно, если училища не подновляются лицами, воспитывавшимися в других местах. И потому, г. читатель, нет ли и ныне начальников, которые на такую высоту отделяют себя от воспитанников, что последние им кажутся существами микроскопическими? Нет ли и ныне начальников, которые не удивятся, а сочтут за сновидение, услыхав, что они не господа своих учеников, не безотчетные их повелители? Нет ли и ныне таких, которые заботятся сделаться начальником учебного заведения, чтобы поживиться, покормиться и запасти копейку-другую на черный день? Право есть. Естественно уже, что такие начальники не станут следовать той теории, которую мы находим нужной при нравственном воспитании. Да и к чему им эта теория? Зачем приучать воспитанника к твердости характера, независимости и самостоятельности, когда у него есть твердейший, как гранит, и самостоятельнейший начальник? – воспитай мальчика самостоятельным, тогда не уладишь с ним. Зачем даже возвышенность и благородство души для нравственности? Делай, что приказывают, вот и все; а то эти оба качества как-то располагают к твердости и самостоятельности. Управляй и ныне училищами также, как они управлялись за 100 и более лет; только немножко раскрась нынешними модными красками.

На обоих разъясненных нами в этой главе основаниях, т. е. идеях, которыми руководствовались старинные начальники при управлении своими подчиненными и еще на монастырских обычаях и правилах, некстати и неудачно приложенных к училищам, – на этих-то основаниях, – употребим высокопарный риторический слог – утверждается здание школьной Ифики, – род кодекса, нигде еще не напечатанного, в котором перечислены все казенные училищные добродетели и пороки, все казенные побуждения к исполнению последних, все казенные признаки тех и других. Не надо думать, чтобы этим кодексом руководствовались только в духовно-учебных заведениях. Нет, им пользуются, по крайней мере недавно пользовались, во многих училищах других ведомств, только с большим или меньшим опущением тех или других пунктов. С другой стороны, считаем нужным сказать, что в старое время, впрочем не очень давнее, в духовных училищах особенно любили держаться этого кодекса; но ныне и здесь есть начальники, которые отступают от него. А потому защитники нынешнего состояния, хоть бы напр. духовных училищ, могут не принимать на свой счет того, что мы ниже скажем, а относить это к старым временам, или училищам других ведомств.

Очень немного найдется людей, которые бы не считали нужным, чтобы воспитанники учебных заведений оказывали своим начальникам беспредельное повиновение, безропотную во всем покорность и безусловную готовность исполнять всякие приказания. И мы с своей стороны думаем, что оставить на произвол детей все их поступки вовсе не годится, что они еще не способны к англосаксонскому (self-governement) самоуправлению, что в школах еще не следует составлять парламенты, пред которыми начальники должны являться в качестве ответственных министров английской королевы. Но думаем, что прилагательные имена: безусловный, безропотный и пр., соединяемые с повиновением, послушанием, вовсе не нужны; добрые качества не потеряют своего значения и достоинства, если не станут опираться на прилагательные имена. Главное же дело, по нашему мнению, состоит в настоящем случае в том, каким образом располагать и приучать детей к повинности. Но это, кажется, есть очень простой и верный способ. Именно надо помнить, что дети, хотя они и дети, тоже принадлежат, как и сами начальники, к разумным существам и в своих действиях должны руководствоваться не инстинктуальными побуждениями животных, не механическим настроением машин, а разумными убеждениями, сознанием, что всякая обязанность нужна и полезна почему-либо для них. Поэтому нужно отдавать детям приказания благоразумные, так чтобы они могли видеть пользу и необходимость их. А если бы это было для них непонятно, то начальник обязан принять на себя труд прояснить, с какой целью отдается то, или другое приказание. Если считается необходимым не прежде заставлять мальчика заучивать правило сложения, как наперед объяснив его; и если учитель, объясняющий это хорошо, нисколько не унижает себя; то мы не понимаем, почему те или другие правила нравственности дети должны исполнять не рассуждая и не понимая их значения? Отчего унизительно для начальнического сана войти с детьми не только в рассуждение, но даже и в прение о том, почему дается им то или другое приказание? Наконец, по нашему мнению, вовсе не излишне устранять все обстоятельства, которые так или иначе препятствуют исполнению отданных приказаний, напр. не смешно ли требовать от детей, чтобы они внимательно слушали учителя и не смеялись в его присутствии в классе, если он вовсе не умеет говорить, или говорит с смешными ужимками, или приходит в класс навеселе и от одной точки до другой не может пройти по прямой линии. При перечисленных нами условиях мальчик, побуждаемый рациональными убеждениями, не встречая извне никаких препятствий, привыкает, приучается думать, что начальнические приказания для него и нужны и полезны, что не исполнять их стыдно, и, таким образом, правила, внушаемые ему в школе, напечатлевшись в юной душе, сделаются руководством всей его жизни? Вы скажете: это трудно; а мы ответим вам: «за что же вам дают жалованье, ордена и другие отличия? Вы, конечно, не откажетесь от труда посредством должности начальника над училищем подняться повыше в общественной лестнице; так не избегайте трудов, соединенных с этой должностью; или откажитесь от ней; ваше место займется людьми более достойными»

Теперь обратимся к тому, как обыкновенно в училищах, конечно не во всех, старались и стараются внушить детям повиновение к начальникам? Изложенные нами сейчас способы многими начальниками училищ не только не одобряются, но считаются едва ли не еретическими мыслями, противными всем Божеским и человеческим законам. «Как? восклицают они в негодовании, нужно еще каждому мальчишке объяснять, почему он должен исполнять то или другое приказание, выслушивать и опровергать его возражения и сомнения? Что вы, Милостивый Государь? Не значит ли это с детских лет приучать его к своеволию? К чему с ним рассуждать? Сказал ему, чтобы это было сделано, – и довольно с него. Моя воля – вот закон для него, вот доказательство и пользы и особенно необходимости всякой обязанности. А решись какой-нибудь дерзновенный спросить, зачем отдается то или другое приказание, или не исполнить его; – у нас на это есть материальные убеждения, которые тотчас заставят всякого повиноваться нам. Если мужик умеет из дерева выгибать дуги; то неужели мы ученые люди – не сумеем заставить какого-либо десяти или пятнадцатилетнего философа преклониться пред нашей волей?» Вот, г. г. читатели вам первый образчик казенного способа приучать к нравственности. Но добрые начальники напрасно не спросят мужика, как он гнет дуги? Мужик в этом случае ни за что не станет слишком сильно налегать на них: он делает все постепенно; то помочит дерево с одной стороны, то погреет его с другой: в полном смысле приноравливается к его свойствам. Только один медведь в лесу гнет дуги – не парит, переломит – не тужит.

Почтенные начальники, которые свою волю ставят законом, точно доводят подчиненных своих до того, что они исполняюсь их приказания. Но какие последствия от такого нерационального образа действия? Прежде всего сколько сучьев, досок и деревьев, не согнувшись, ломаются совершенно? Сколько людей выходит из-под их отеческого надзора без всякого характера, без всякого определенного образа мыслей и деятельности? Рациональных убеждений в пользе и необходимости тех или других распоряжений они не имеют. И потому в присутствии своих грозных патронов исполняют все, что им ни велят; но за то чего не делают за глазами и особенно, когда будут людьми совершенно свободными от надзора? В этом случае их можно сравнить с теми твердыми телами, который будучи употреблены на пружины, не потеряли своей упругости, не изломались. Такие тела, как скоро высвободятся из-под влияния силы, на них действовавшей, не только выпрямляются; но и перегибаются на противоположную сторону тем с большей скоростью, чем сильнее были сгибаемы; не вдруг их остановишь в таком случае; много наделают иногда они бед. Не подобным ли образом нужно объяснять те дикие оргии и вакханалии, которым втихомолку предаются часто воспитанники, механически и насильственно приученные к повиновению? Не от того ли лучшие, по-видимому, из них к величайшему изумлению своих бывших начальников делаются в общественной жизни отъявленными негодяями? Узда с них снята, всадника с шпорами и нагайкой на себе они не чувствуют; – почему же не показать, что они уже не мальчики, а люди свободные? Жалко, что эти разогнувшиеся пружины отклоняются только в одну противоположную сторону, и никогда не принимают ни прежнего, ни нормального своего положения. Кроме того, видя, как мало заботились о рациональном их убеждении в необходимости и пользе приказаний, они привыкают с детства к мысли, что начальник не обязан давать отчета в своих поступках пред подчиненными, что его слова должны быть законом для них. И когда такие люди сделаются начальниками уже не над детьми, а над взрослыми, разве они не последуют примеру своих воспитателей? Но и в них, как и во всяком из нас, грешных людей, есть много дурных качеств, даже диких инстинктов. Если бы их приучили к отчетливому рациональному образу действий; то они и в знании начальников стали бы размышлять хороши ли их отношения к подчиненным. Не приученные же к этому, а между тем увлекаемые своими дурными качествами, привычками, выгодами разве не станут отдавать приказаний также, как и получали их некогда? Разве седому, и основательному старику говорят: «как ты смеешь еще рассуждать? Начальство тебе приказывает твое дело исполнять, а не рассуждать. Молчи, иначе я с тобой разделаюсь.» По нашему мнению, большая часть безотчетных деспотов-начальников ведут свое начало у нас от школьного воспитания, и от управления ими в детстве и после него такими же начальниками-деспотами.

Может быть, не у всякого начальника найдется столько времени, чтобы объяснить ученикам свои приказания; может быть не всегда тоже бывает столько и ума (чего не бывает на белом свете?) чтобы умел он рельефно выставить пользу и необходимость своих распоряжений. И в таком случае есть человеческий способ расположить детей к исполнению приказаний. Для этого нужно только приобрести любовь и уважение их. Известно, что мы охотно всегда исполняем желания тех людей, которые заслужили нашу любовь и уважение; а дети нередко почти безгранично отдают себя в волю тех, кого любят и уважают; тогда даже непонятные для их ума распоряжения ими охотно приводятся в исполнение. Нельзя ни отдать чести в этом отношении начальникам училищ. Все они, кажется, без исключения хлопочут о том, чтобы заставить детей по крайней мере уважать их; о любви очень немногие заботятся; это чувство как-то отзывается отвлеченностью, да и внешние формы, которыми оно выражается, довольно неопределенны. Только в способах приобретать уважение и любовь учеников мы, вероятно со многими начальниками не сойдемся. По нашему мнению, есть тоже очень простой способ расположить к себе детей. Будьте ласковы в обращении с ними, заботьтесь с участием об удовлетворении их нужд, не оставляйте их ни голодными, ни холодными, займите для них место отца и матери. Тогда не заботьтесь; дети полюбят вас и станут уважать; в последнем случае, кроме того, нужно вести себя так даже и начальнику, чтобы не делать никаких поступков, которые заставляют терять уважение к их особам. Способы, кажется, не мудреные; но они не нравятся очень многим начальникам. «Вот еще что придумали, говорят последние, ласкать детей, – нет, извините; в таком случае они решительно зазнаются, и сядут, как говорят, на шею. Кормить их хорошо, содержать тепло – конечно можно, и иногда и должно, но основывать на муке и дровах уважение к свой особе вовсе нерасчетливо». «Нет, батюшка, говорил нам однажды такой начальник, заставить уважать себя (о любви он и не думал) можно иначе. Благодетельный, спасительный страх, вот основание всякого уважения; кого боимся, батюшка, того уважаем, не раскричимся перед ним, а живо исполним, что нам прикажет». И точно не один наш бывший собеседник, но и другие начальники особенно хлопочут о внушении уважения к себе посредством страха; и как люди математические выбирают чрезвычайно верные средства. Некоторые из них обязывают законоучителя, или сами стараются, как можно яснее, изложить пятую заповедь и обратить особенное внимание на уважение к начальникам. Но большая часть считает это средство – теоретической вещью; они идут к цели прямо, избирая для этого вполне казенные средства. Издается и многократно повторяется строжайший приказ при встрече с начальником скидать фуражки, по крайней мере за десять саженей, – поравнявшись, поклониться так, чтобы туловище с ногами составило прямой угол. Затем тоже, хотя и не везде, приказывается пред окнами квартиры почтенного начальника обнажать голову, не смотря ни на дождь, ни на метель и мороз. Мы знаем вовсе не одно училище, где отдано и исполняется приказание, чтобы всякий ученик, вступивший с одного конца в коридор училищного дома, непременно скидал фуражку, потому-де, что на другом конце коридора за пятью стенами живет начальник; для исторической верности прибавим, что коридор в этих училищах простирается до 40 – 50 саженей и зимой никогда не отапливается. Что скажете? Если вы увидите, что ученики исполняют все описанные нами приказания, то разве не подумаете, что они уважают и боятся начальника? Последний по крайней мере вполне убежден в этом. Кроме того, многие начальники стараются так себя вести, чтобы ученики в них видели не простых смертных, а существа высшего разряда, даже какие-то языческие божества готовые принимать только одни поклонения. И прекрасно! Ученики такое питают благоговение к их особам, чувствуют дрожь по всему телу, когда им надобно явиться пред своего владыку, даже самый язык их немотствует. Цель достигнута, ученики боятся, и, следовательно, уважают. Мы сами в детстве испытывали такое влияние на себе; бывало завидев почтенного начальника, даже только лошадь его, опрометью бежишь в первый переулок, или повертываешь назад, чтобы только не попасться на глаза своему владыке, хотя за собой ровно ничего дурного не знаешь. Но для доказательства какой бы то ни было истины ссылаться на собственное свидетельство недостаточно; сразу заподозрят в пристрастии. Поэтому мы здесь решаемся указать на один случай, бывший в Т – ой губернии при котором уважение к начальству основанное на страхе, обнаружилось самым блистательным образом.

Один мальчик-ученик был послан с полуштофом за постным маслом пред самым обедом. Возвращаясь назад, он встретил на дороге инспектора и по безотчетному чувству страха, по заведенному, так сказать порядку решился как-нибудь укрыться от него. К этому была еще и побудительная причина: инспектор, увидав полуштоф в руках своего подчиненного звал последнего к себе. Заметив бегство мальчика и предполагая в полуштофе запрещенный напиток, начальник приказал кучеру скорее гнать лошадь, чтобы поймать молодого контрабандиста. Мальчик, добежав до края города, перескочил чрез канаву и скрылся в доме, давно стоявшем без жителей. Инспектор вместе с кучером начал производить повальный обыск и наконец открыл, что беглец нашел себе убежище под печью. Когда преступник принужден был оставить под печью и явиться пред грозного судью; то последний потребовал полуштоф и тут к величайшей своей досаде заметил, что в него налит напиток самый невинный и никому не запрещенный. Впрочем, все-таки сочтено было за нужное наказать мальчика; зачем-де он без всякой причины бежал от отца-начальника? Не лучше ли было бы велемудрому мужу подумать, отчего это мальчики от него бегают? Но до подобных вопросов он и не думал доходить; впрочем, если бы они и вошли в его многоученую голову, то, по всей вероятности, решены были бы не в пользу мальчика.

Здесь не только педагоги, но и не-педагоги имеют право сказать: «начальники училищ, приобретя даже любовь и уважение своих учеников, отдавая приказания благоразумные и объясняя их пользу и необходимость лучшим образом, всегда ли в состоянии будут этими только способами удержать воспитанников от дурных поступков? Ведь дети не ангелы; у них тоже есть если не грехи, то грешишки, они любят и пошалить и полениться, а иногда способны на более дурные поступки. Удержать ли их от всего этого одна любовь и уважение, которые внушают к себе, – и благоразумные распоряжения, которые делают начальники? Не часто ли мы видим, что воспитанники бывают отъявленные шалуны и проказники, хотя действительно любят и уважают своих начальников, хотя последние заслуживают эту любовь и уважение?

И потому неужели воспитатели не могут употреблять никаких понудительных и исправительных мер, которые, как известно детям очень не нравятся, и которых употребление не слишком располагает их к любви и уважению? Вопросы эти мы считаем вполне основательными; на них нужно отвечать.

Мы полагаем, что одним поглаживанием по головке, одними конфетами, одними словами: миленький, душенька, не шали, тебе стыдно, мне это неприятно, ты мальчик умный и пр. нельзя удержать всех детей без исключения от шалостей. Извините нас, г. г. защитники прогресса, цивилизации и гуманности. Мы вам же представим свое мнение на усмотрение. Укажите нам хоть одно государство, которое бы не имело уголовных и полицейских законов и находило возможность не прилагать их к своим гражданам всех состояний. Есть ли хоть одно общество, из кого бы оно ни состояло, из буканьеров, флибустьеров, североамериканских пионеров, или из самых кротких квакеров, меннонитов, гернгутеров; есть ли, повторим, общество, в котором обходятся без всяких вообще исправительных мер? Не дозволяется ли начальникам присутственных мест, командирам полков, и всем вообще отцам-командирам и начальникам сажать людей – чиновных, с гражданскими правами, с отличиями – под арест, посылать не в очередь на дежурство и пр.? В самых заседаниях ученых обществ голос председателя, молоток или колокольчик секретаря не напоминают ли горячим членам, чтобы они поудержали свои порывы, или чтобы даже заплатили положенный штраф? Если же теперь для взрослых совершенно людей, даже самого мирного характера, для чиновников и офицеров, для этих людей, пользующихся не только гражданскими правами, но и уважением общества, существуют принудительные меры и даже карательные законы; то не слишком ли уже будет гуманно предоставить полную автономию ученому безбородому сословию, сидящему за партами и затверживающему уроки? Конечно следи за каждым мальчиком постоянно учитель – швейцарец, будь каждый ученик Телемаком, и воспитатель его имей сходство с мудрым Ментором; – тогда с одной лаской и любовью, с благоразумием, усердием многое можно сделать. Но представьте на месте Ментора – не более, как инспектора с двумя-тремя помощниками без жалованья, и число Телемаков увеличьте до 200 и даже 500, разбросанных по целому городу; представьте, что эти Телемаки в домах родительских видят не очень назидательные примеры, перенимают множество дурных привычек друг от друга и особенно от сверстников – не школьников; тогда поймете, что одних уважения, любви и благоразумия будет недостаточно для управления училищем. Нет, этими только качествами не остановить всех детских шалостей. Нередко воспитателю нужно бывает прибегать к серьезному взгляду, к строгому выговору, иногда понадобится поставить мальчика в угол, не пустить в праздник к тетеньке и проч.

Обратимся теперь к вам, гг. любители бурсацкой системы воспитания, гонители западных идей. Осмеливаемся вам сказать, что даже при употреблении дозволенных принудительных и исправительных мер, вы обязаны и можете не только благоразумно отдавать приказания, но и приобретать любовь и уважение своих питомцев. Первое очевидно и без доказательств; поговорим о последнем. Слишком мало есть родителей, которые бы так, или иначе не наказывали детей за их шалости; и между тем, не смотря на то, дети любят их и даже ласкаются к ним иногда прежде, нежели обсохнут глаза от слез, появившихся от наказания или выговора. Далее сколько есть учеников, сохраняющих до гробовой доски любовь и уважение к воспитателям, которые нисколько не отличались своей снисходительностью к ним? И, напротив, сколько есть учеников, которые тоже до гробовой доски не могут без негодования вспоминать о педагогах, хотя последних никак нельзя упрекнуть в строгости? Значит, любовь и уважение детей к воспитателям могут развиваться независимо от исправительных мер. – Достигнуть этого вам гг. воспитатели, очень нетрудно. Прежде всего прибегайте к исправительным и принудительным мерам, когда разумные и моральные убеждения не останавливают лености, шаловливости, и других более важных проступков. При этом всегда соблюдайте самую строгую справедливость, не браните одного за то, за что другого гладите но головке, или кормите конфетами. Прибегайте к строгим мерам, когда они действительно нужны, а не для того, чтобы потешиться и поразвлечься, чтобы на ком-нибудь выразить свое неудовольствие. Если так станете вести себя, то ваши питомцы конечно не будут любить наказаний; – этого от них и не требуйте; но за то и к вам не станут питать ненависти, видя, что причина наказаний скрывается не в вас, не в вашей вспыльчивости, придирчивости, безалаберности, а в их невнимательности, шаловливости и проч. Чувство справедливости и им известно, правосудие и они уважают.

Мы не сказали еще о том, на что едва ли не более всего надо обращать внимания в рассматриваемом случае. Г.г. воспитали! когда необходимость заставляет вас прибегать к строгим мерам, Бога ради, не подражайте тем из ваших собратий, которые чем-то особенно стараются показать свою ласковость и приветливость, которые, гладя мальчика по головке, трепля по щечке, легонько ударяя по плечу, с сладенькой улыбкой говорят: ты, миленький, останься ныне без обеда, попостись; – это дело полезное и даже душеспасительное; – ложись душенька, не плачь; большой беды с тобой не будет. Не подражайте одному известному нам эконому, только не учебного заведения, который наказываемому служителю говаривал следующую речь: «считай ты себя счастливым, что есть начальник, который накажет тебя; без этого хуже было бы; помолись Богу и ложись». При продолжительной операции молиться принимались раза по три и более. Поступать так чуть ли не значит кощунствовать. Выговоры и наказания должны быть производимы серьезно, без причуд, без ханжества; улыбаться, или ораторствовать, когда кто-нибудь плачет, бесчеловечно. Но, с другой стороны только при употреблении принудительных и исправительных мер можете быть серьёзными, строгими и взыскательными. Во всех же других случаях будьте настоящим отцом вверенных вам детей, оказывайте к ним ласку и любовь. Пусть они поймут, что вы являетесь для них взыскательным судьей, строгим начальником только в случае их неисправностей, преследуете не их самих, а одни шалости. Тогда собственная, так сказать, польза заставит их ничего не делать неприятного вам. Еще позвольте высказать последний совет: «наказывайте воспитанников только во время наказания, а не во весь тот срок, пока они состоят под вашим надзором или по крайней мере бывают пред вашими взорами.» Что это за мудреный советь? – вы спросите. Разве есть начальники, которые постоянно наказывают своих подчиненных? – Есть, отвечаем. Разве нет начальников, которые всегда держать себя на недоступной высоте и оттуда никогда не ниспосылают подчиненным ни ласковой улыбки, ни приветливого слова? Призвали ль они виновного; пришел ли за какою-либо нуждою совершенно невинный? Обращение для всех одинаковое; – тот же суровый тон, та же юпитеровская громоносная речь, те же приветствия в роде следующих: дурак, мерзавец, негодяй, убирайся, зазнался и пр. Неужели жить под начальством такого педагога не есть постоянное для мальчика наказание даже без карцера, голодного стола и розог? Наказания, которому подвергаются за проступок, легко избегнуть; – стоить только ничего дурного не делать. Но чем можно смягчить систематически – суровый и угрюмый взгляд, методически – гордое обращение? Прав или виноват ученик, не рассчитывай на ласку, или приветливость. Не наказание ли в самом деле такая жизнь? Наконец, ныне часто пишут о том, какие наказания надо дозволить или запретить в училищах. По нашему мнению, нужно позаботиться не об этом, а о том, чтобы начальники были люди умные, благостные, честные, и чтобы они не могли делать злоупотреблений; тогда и без предписаний наказания будут употребляться самым благоразумным образом, и даже мало-по-малу совсем выведутся. А если по-прежнему начальство будет вверяться людям, похожим на татарских, баскаков, на дружинников старинных князей, на старост и приказчиков, тогда никакие предписания и постановления не принесут пользы? мальчики по-прежнему будут состоять под гнетом.

В кодексе училищных добродетелей, в школьной Ифике наряду с безусловным повиновением пред начальством стоит еще то качество, которое выражается словами: смирение, кротость, скромность и пр. Вооружаться против этих качеств вовсе не следует, особенно, если вздумают заменить их в детях другими, которые считаются противоположными им, именно: высокомерием, тщеславием, гордостью, нахальством, заносчивостью и пр. Нам не нравятся тщеславные, гордые и пр. даже те лица, которым или их таланты, или общественное положение как будто даже дают право ставить себя выше других и не очень быть разборчивыми в обращении с ними. Что ж сказать теперь о мальчике, который будет обнаруживать такие качества? Не следует ли при воспитании употреблять благоразумные меры, которые бы останавливали развитие их? Но школьное смирение, кротость, скромность и пр. вовсе не похожи на то душевное свойство, за которое Спаситель в нагорной проповеди обещает наследие земли: блажени кротцы; яко тии наследят землю. Настоящее смирение состоит в том настроении души, при котором человек, понимая свое достоинство, не превозносится им пред прочими людьми, не презирает их; имея в каком бы то ни было отношении влияние на своих ближних, не тяготит их своей важностью; нисколько себя не унижая, умеет быть почтительным к высшим, ласковым и снисходительным к низшим, и не заносчивым пред равными. Давать такое настроение детям вещь нелегкая; и школа не любит принимать на себя труда развивать его. Школьные мудрецы прибегают в этом случае, по своему обыкновению к более, по их мнению, простым казенным средствам. Они учат смирению, кротости, скромности, приучая своих питомцев исполнять те, так сказать, внешние приемы, те обряды, которые считаются отличительными признаками этих качеств. Воспитанник признается кротким, смирным, скромным, если он имеет всегда наклоненную вперед голову, опущенные вниз глаза, при разговоре, не дерзает поднять их на пресветлое лице начальника и разве как-либо осмеливается уставить их на его грудь; если говорит умильным голоском, сопровождая его в приличных местах сладенькой улыбкой, а в известных случаях заставляет язык свой и вовсе прилипать к гортани; если избегает самых невинных детских забав, даже необходимых для его здоровья; если… но всех этих если не перечислишь; учившиеся в школах большей частью знают их. Приученный к подобного рода гимнастике считается обыкновенно перлом смирения, образцом скромности, составляет радость и утешение своих воспитателей. Пересчитать все средства, которые употребляются в школах для приучения к этим гимнастико-смиренными упражнениям – недостанет времени. Тут главное внимание обращено на отрицательную сторону, т. е. заботятся о том, чтобы убить гордыню в душе; в чем бы она ни проявлялась. Вот один из способов научить смирению, употреблявшийся решительно в нынешнее столетие, в очень недавнее время. Один учитель духовного училища Я-кой губернии если видел, что мальчик, хорошо прочитав урок, показывал какое-либо на своем лице самодовольствие, – за это только одно наказывал его розгами замечая ученику, что в нем развивается гордость. В те классы, когда мальчики занимаемы были переводом с русского языка на латинский, употреблялся другой прием для обучения смирению. Мальчик, подавший ментору свою тетрадку с переводом, должен был оставаться на своем месте и, зная характер своего учителя, сидел по всем правилам смирения. Г-н учитель не всегда конечно, но и нередко, не замечая ничего противного внешним признакам кротости, подходил к исправному мальчику, большей частью из лучших учеников и, потрепав по плечу, говорил, ему: ступай-ка вон туда, т. е. в то место, где происходили школьные расправы, и гд всегда готовы были два экзекутора и четыре – как бы сказать – держателя. Дисциплина была такова, что мальчик, не смотря на сознание полной своей невинности, не думал не только сопротивляться, но и спрашивать: за что его хотят наказывать, поспешно выходит с своего места. Двое из подоспевших держателей тотчас брали его за руки, вели в торжественной процессии к лобному месту, где другие два из держателей помогали им осужденного расположить надлежащим образом; и когда все церемонии, предшествующие самому процессу экзекуции, были исполнены, экзекуторы с двух сторон начинали свое дело и, по школьному выражению, выдали большее или меньшее количество самых горячих блинов. Когда наказанный возвращался на место, то в утешение свое получал известие, что посредством нисколько не заслуженного наказания стараются в нем предупредить развитие гордости; тут иногда как бы в награду за все получалось следующее утешение: теперь я вижу, что ты мальчик смирный; учись, друг мой, и не гордись. Конечно приведенный нами пример показывает крайность, даже какое-то помешательство, но и другие способы учить смирению не очень разборчивы.

Из сказанного нами очевидно, что школьное смирение лучше назвать смиренничаньем, смиренностью; и восхищаться им в нравственном отношении вовсе нет надобности; смиренничанье напротив оскорбляет, унижает нравственность. Не смотря на некоторых суровых моралистов и ригористов, мы думаем, что человек по своей природе не должен быть чьим бы то ни было чистым орудием, безответным колесом машины, инструментом, издающим звуки только от прикосновения к нему стороннего тела; даже домашним животным, состоящим под управлением хозяина. Рано ли или поздно он непременно должен быть, если не хозяином или отцом, то господином своих мыслей и поступков; даже рабу в этом отказать нельзя. И потому разумно-нравственное воспитание детей должно состоять в том, чтобы постепенно и приготовить к будущей самостоятельности, научить их управлять своими мыслями и желаниями, показать, в каком случае их воля может быть для них законом и когда она должна сообразоваться с волей другого. Но могут ли приучить к такой разумной самостоятельности безотчетное смирение вместе с безусловными повиновением и благоговением к начальству? Здесь большей частью ученики попадают в один из следующих трех разрядов. 1) Приученный безусловно повиноваться другим, безотчетно благоговеть пред всеми, кто выше его или имеет какое-либо на него влияние, воспитанник останется мальчиком и после 20 лет без своей воли, с готовностью идти за всяким, кто сумеет овладеть им. Хорошо, если его руководители люди умные и честные; но этого почти никогда не бывает; взрослые дети обыкновенно делаются орудием людей неблагонамеренных, которые из их бесхарактерности извлекают свою пользу. Всякий дерзкий, бессовестный и нахальный человек, всегда, как говорится заберет себя в руки таких вечных школьников. К числу их-то относятся мужья, состоящие под башмаком своих жен, начальники, управляемые интриганами, подчиненные – слепые орудия своих начальников и прочие бесхарактерные идиоты. 2) Другие, не видя возможности вывернуться из-под школьной ферулы, по-видимому, подчиняются всему, но между тем, удерживают и затаивают в себе сколько-нибудь самостоятельности в искаженном большей частью виде. Они очень похожи, если не на львов и тигров в клетках, то на волков в западне; – необходимость заставила их присмиреть, даже ласкаться к тем, кто их кормит и бьет палкой. Но стоит только этим зверям вырваться из своих клеток или западни, тогда они вновь обнаруживают все зверская привычки, которые молчать заставила нужда. К подобным питомцам принадлежат те, которые особенно нравятся многим начальникам. В училище бывают тише воды, ниже травы; как ими не восхищаться, как не порекомендовать их на какое-либо место? Глядишь, чрез несколько времени новый начальник с негодованием спрашивает прежнего: кого это вы мне отрекомендовали? Да хуже его придумать ничего нельзя. Рекомендовавший, впрочем, всегда почти сваливает вину на развратный мир, который в прекраснейших воспитанниках в несколько лет, а иногда и месяцев заглушает все добрые семена, посеянные при воспитании. Но случается и наоборот, что человек безнравственный по школьной ифике, поступив в другое учебное заведение или на должность, делается удивительно-хорошим человеком. Мы знаем профессора высшего учебного заведения, который, по мнению начальства одной семинарии, считался погибшим и должен был перейти в светское училище, где никак не могли понять, почему семинарское начальство находило его дурным. В этом случае велемудрые начальники говорят: «вот-таки наши увещанья наконец подействовали. Смотри, какой прекрасный стал человек!» А сделайся этот прекрасный человек вновь их подчиненным, они, вероятно, более года держать на службе его не станут. 3) Наконец, едва ли не большая часть от постоянного дисциплинированья или лучше дрессировки по правилам мнимой нравственности, привыкают разыгрывать всякую роль, которую от них потребуют. Принужденные долгое время исполнять приказания, которых не понимали или не одобряли, оказывать по наружности уважение и людям и начальникам, которых в глубине души презирали и ненавидели, разыгрывать по всем правилам школьной ифики смиренников и скромников, владея богатым запасом внешних казенных признаков, которыми принято выражать смиренничанье и преданность, многие ученики до того свыкаются с притворством и лицемерием, что не отстают от них даже и там, где им они вовсе не нужны; оба эти недостатка обращаются, так сказать, в природу их.

Впрочем, чтобы усовершить воспитанников в этом отношении еще более, даже заинтересовать их, в училищах духовного ведомства в недавние времена, а может быть, и ныне принято за правило награждать учеников за особенные добродетели, преимущественно же за смирение, благочестие, послушание и проч. Средства для этого двух родов: непериодические и периодические. К первым относятся: поглаживание по головке, ласковая улыбка отца-начальника, несколько похвальных словес для примера другим негодяям-ученикам и пр. К периодическим же средствам особенно принадлежат ежемесячные ведомости инспектора о поведении учеников. В этой ведомости не пишется просто, хорошо ли или дурно кто из учеников ведет себя; но инспектор обязан найти несколько добродетелей и приписать их каким-либо счастливцам. В выборе добродетелей не соблюдается беспристрастие; обыкновенно предпочитаются всем прочим смирение, кротость, послушание (без означения даже кому), благочестие, мягкосердечие; этим только почти качествам дается привилегия быть представляемыми в училищное Правление. Но в выборе учеников соблюдается большое беспристрастие. Обыкновенно выставляются отличившимися преимущественно ученики первого разряда; и в самом деле могут ли быть добродетельными ученики второго разряда? Потом между перворазрядными соблюдают также довольно строгую очередь. К ряду несколько месяцев никто не смеет отличаться; в сентябре скромность, благочестие, мягкосердечие достаются одним; в октябре этих качеств у сентябрьских отличных учеников уже не оказывается, а место их занимают другие новые ученики и т. д. Таким образом нравственность в каждом ученике как будто появляется периодически; потом исчезает; пробыв несколько месяцев как бы под паром, вновь выходит на свет. Притом отличившихся разными добродетелями на каждый месяц приходится почти всегда поровну; напр. человека по три на класс; вероятно природа отпускает известный только запас добродетелей на каждое училище, который можно разделить между немногими лицами. Чтобы придать более торжественности акту обнародования ученических добродетелей, вначале месяца всех учеников собирают в залу и тут происходит нечто вроде заседания парижской академии при раздаче монтионовских премий. Отличившихся скромников, смиренников и пр. вызывают, хвалят, выставляют в пример другим. Затем при составлении общих списков все эти месячные рекомендации отбираются и частенько отличавшиеся скромностью бывают повышаемы против нескромных.

Как угодно, г. г. читатели, но мы решительно против училищных наград за добродетели. По нашему мнению, поощрять добродетель наградами значит унижать ее; добродетель должна быть бескорыстной, выше всех расчетов, а раздачи наград, надежда их получить непременно заведет в душу расчет. Далее во многих случаях кроме Сердцеведца никто не может знать, действительно ли известный поступок, может быть назван добродетелью; напр. как человеку узнать, что его собрат истинно набожен и благочестив, а не прикидывается только ханжой из каких-либо расчетов? Как начальник узнает, что известный мальчик не смиренник, а действительно смирный человек? Внешние признаки, по которым училищные начальники судят о добродетелях ученических, слишком обманчивы; можно сделать ежедневно по 200 земных поклонов пред иконами, можно целые дни не говорить ни с кем ни слова, и между тем вовсе не быть набожным и смиренным человеком. Но с другой стороны, какое обширное поле для плутов и лицемеров? Если взрослые из-за выгод готовы бывают принимать чуть ли не все возможные роли, то и дети немного отстают от них. Кому из них не захочется быть отличным напр. по благочестию и кротости? делаться действительно кротким и благочестивым нелегко; – почему не попробовать внешними признаками заставить предполагать в себе эти качества? Способы, употребляемые в таких случаях, разнообразятся по характеру действующих лиц, требуемых добродетелей и начальнических взглядов. Желая показать свою наклонность к занятиям божественными, душеспасительными предметами, но вместе с тем не упуская случая удовлетворять своим настоящим наклонностям, иные догадливые ученики, как мы уже выше говорили, во время своих занятий, читая романы и им подобные безбожные книги, между тем имеют близ себя раскрытыми или библию, или четьи-минеи, или другие книги нравственного содержания. Входит начальник, читатель опускает роман под стол, а глаза устремляет на книгу набожного содержания. Другие, конечно только избранные, аскетическое свое направление стараются подтвердить более меткими чертами. Мы помним одного воспитанника академии, который на своей постеле имел несколько толстых березовых поленьев, чтобы, как он говорил, класть их под голову во время сна вместо подушек, которые будто бы были очень мягки и нежили голову. Начальник, узнав о таком подвижничестве, сам пожелал убедиться в этом, пришел к молодому аскету, разумеется, днем, убедился в существовании инструментов для подвижничества, похвалил аскета и советовал ему продолжать свои подвиги. С тех пор никто и ничто не могло поколебать мнение начальника о святости молодого подвижника, который, впрочем, спал подобно прочим на подушках. При окончании курса начальник потребовал внести его в первый разряд; на все возражения наставников был один ответ: он святой человек, не нам судить его. Святой человек кончил курс очень высоко, получил в лучшем заведении не только наставническое, но и начальническое место; продолжал разыгрывать две роли; но наконец, как говорится, оборвался, и отставлен от всех училищных должностей. В отставке мы его знали и находили человеком довольно хорошим; потому что он перестал раздваиваться. Позвольте рассказать еще случай. Один тоже воспитанник другой академии, ставя подвижнические занятия выше ученых, нисколько не касался лекций; но при безгласности наставников занимал довольно высокое место в списке. Наступил окончательный экзамен; воспитанник вызван был отвечать, но в это время в соседней церкви ударили в колокол к обедне; воспитанник поклонился и ушел из залы, сказав наперед, что он, привыкши каждый день бывать у литургии, не хочет и ныне упустить ее. Председательствующий на экзамене ревизор и вместе высший начальник был поражен таким оригинальным ответом, и не велел более развлекать внимание воспитанника школьными дрязгами. Воспитанник тоже кончил курс высоко, получил очень хорошее место и едва ли не продолжает своих занятий до ныне. Примите к сведенью, что подобное разыгрывание ролей продолжается иногда 10 и даже 15 лет.

Какая сильная воля, и сколько было бы добра, если бы она получила дельное направление? Впрочем, роли иногда разыгрываются так не искусно, что не знаешь, чему более удивляться, бесстыдству ли актеров, или недогадливости начальников? Но последствия бывают очень дурные и притом для товарищей комедиантов и фигурантов. Многие с благородной душой и открытым характером, видя все нравственное комедиантство и вместе с тем внимание к нему начальства, часто попадают в противоположную сторону. Им кажется постыдным стоять в одной категории с лицемерами и как бы на зло они стараются отличиться от них. Мы помним одного прекрасного человека, который перестал молиться Богу. И когда мы его спросили, почему он, будучи прежде весьма набожным человеком, не ищет более отрады и утешения в молитве, то получили в ответ: «что? разве мне слышать себя с N. N. и заставить думать, что и я тоже комедиант». Относительно самых фигурантов нечего и говорить. Практикуясь лет по десяти и даже по пятнадцати, они так свыкаются с принятой на себя ролью, так глубоко проникнуты бывают притворством и лицемерием, что убеждают в мнимых своих добродетелях не только сторонних лиц, но нередко самих себя. Это верх лицемерия! Это притворство даже артистическое! Хорошо, если бы их влияние ограничивалось только семейством; к несчастью они умеют далеко уйти, или получают должности, где особенно нужна бывает истинная, нелицемерная нравственность. Чего же ожидать от подчиненных их? Есть русская пословица: каков поп, таков и приход. Эх, добрые начальники учебных заведений, не учите своих питомцев лицемерно! Но нашему мнению, открытый порок лучше лицемерной добродетели, тот сам себя унижает, а эта возбуждает недоверие к истинной нравственности.