Глава вторая. О тех обстоятельствах, которые имеют влияние на нравственное развитие детей духовного звания в домах их родителей

В духовные училища поступают мальчики лет 8–10, редко старее. В таком возрасте конечно характер еще не утвердился, душевные качества еще не развиты; но между тем бывает приобретено много привычек, наклонностей; много детьми замечано в домашнем кругу примеров, которые влияют на дальнейшее их нравственное развитие. Кроме того, ученики ежегодно три и даже четыре раза в разные каникулярные времена ездят в дома своих родителей и вновь приходят в соприкосновение с теми лицами и обстоятельствами, под влиянием которых находились с самого детства. Таким образом, нравственное воспитание начинается еще под домашним кровом родителей и там же после встречает или препятствие, или пособие. И потому нужно нам посмотреть способствуют ли жизнь учеников в отцовских домах и примеры, там встречающиеся, к развитию возвышенности и благородства души, самостоятельности и твердости характера; – тех качеств, которые, на основании нашей теории, необходимы для нравственной жизни? Но ни один человек не может никому сообщить то, чего не имеет; почтенное наше духовенство подчинено тому же условию; и оно разовьет в своих детях перечисленные нами качества в том только случае, если само владеет ими. Вот почему мы здесь прежде всего считаем нужным разрешить вопрос: такова ли жизнь нашего белого духовенства, чтобы оно и само могло себе усвоить и в детях развить возвышенность и благородство души, самостоятельность и твердость характера? Качества эти существенно зависят от гражданского и нравственного состояния родителей! То и другое в каждом сословии конечно тесно связано с современными условиями его быта, но вместе с тем может быть названо наследством, полученным от предшествующих поколений; настоящее поколение только употребляет свои наследственные приобретения соответственно современным потребностям. Вот почему мы при описании и нравственного и гражданского состояния белого духовенства станем брать во внимание не только настоящую эпоху, но и предшествующие ей.

Белое духовенство поддерживает свое существование главным образом, или обрабатывая ту землю, которая отводится почти ко всем сельским и иногда к городским церквам, или пользуясь так называемыми доходами, получаемыми с прихожан за исправление церковных треб. В старинное время не только причетники, но и священники в селах занимались землепашеством совершенно также, как и всякий крестьянин. Не помним кто, Кошихин или Посошков говорит: мужик за соху, – и поп за соху; мужик за косу, – и поп за косу и пр. Не думайте, что ныне оставлен этот обычай совершенно. Не говорим уже о дьячках и дьяконах, сам священник, если не за соху и за косу, то за вилы, грабли, цеп, метлу и пр. берется не менее, как и мужик; у всех них в рабочую пору лица одинаково загорали от жару, руки загрубели от сухих мозолей. Конечно земледелие вещь почтенная и составляет основу государственного благосостояния; говорят, что им занимались старинные государственные люди Рима; но придерживаясь нынешних понятий, священник и прочее духовенство не слишком высокое будут иметь о себе понятие, когда видят, что в рабочую пору они и их семейства находятся почти в том же положении, в каком и крестьяне. Да и последние, по грубости своих понятий, всегда ли станут чувствовать уважение к своим пастырям, заметив, что их жизнь не похожа на жизнь других, высших, привилегированных сословий? Тот же Кошихин или Посошков справедливо приведенными выше словами объясняет необразованность и грубость тогдашнего духовенства.

Еще было бы хорошо, если бы чрез земледелие и вообще чрез все домашнее хозяйство обеспечивалось духовенство в содержании; но к несчастью этот источник не доставляет ему удовлетворительных способов к существованию; ему нужно непременно пользоваться так называемыми доходами от прихожан. В городах большей частью нет, так сказать, определенной таксы в этом отношении, каждый благодарит церковный причт, или одного священника сообразно своему состоянию, свой щедрости, применительно к требе, празднику и пр.; разве только в каком-либо мещанском доме делается напоминовение, что слишком мало. Но в селах и деревнях происходит почти везде совсем другое. Крестьяне наши привыкли к равенству между собой; каждое тягло платит один и тот же оброк; каждая душа же подушные, каждый двор ставит те же подводы и пр. На основании этой привычки и священники поставлены в необходимость получать за исполнение своих пастырских обязанностей одинаковое вознаграждение с каждого двора и, так, сказать, налагать равную подать. И поверьте, редкий богач-мужик согласится дать что-либо выше положенного оклада, а бедный, разумеется, иногда и зажиточный непрочь от желания уменьшить его сколько возможно, – и даже ничего не давать. Оклады эти вовсе не так велики, как кричат ненавистники духовенства; ими крестьянин не разорится. Но между тем отягощаемый с других сторон, он силится иногда освободиться с той, которая ему кажется менее прочих грозной. Священник – не барин, не приказчик, не становой, даже не его письмоводитель; почему с ним и не поспорить? Что остается делать священнику? Скажем лучше, что делалось и, может быть, и делается, смотря по местностям и обстоятельством. Простите нас отцы; мы жалеем о вас, принимаем в вас искреннее участие, и по этому-то участию желаем высказать правду, хотя и не очень приятную.

Обыкновеннейшие способы у духовенства увеличивать свои доходы: покорнейшая просьба ко всякому домохозяину, протянутая рука; слова: прибавь; – как да тебе не стыдно; – да чем нам жить; – да ты человек достаточный; – да Бог тебе поможет и пp. Ведь, Господа, нелегко подобные слова повторять в каждом дворе; – ведь, привыкнув постоянно их произносить, поневоле потеряешь уважение к себе и зачерствеешь. Но просьбы не всегда удаются. Прочему иногда и не погрозить? Почему и самим делом не обнаружить при каком-либо случае своего влияния? Вот умер кто-либо; – нельзя его погребать ранее трех полных суток, а то и четырех; потому что после трех дней следует высокоторжественный. Вот у мужика свадьба; – тут явится и родство с препятствиями, и пропуск в метриках и необходимость идти в губернию и проч.; все есть, все бывает. Иногда можно изменить методу. Почему немножко и не польстить своему прихожанину? Почему не сделать чего ему приятного, особенно, когда мужик говорит: Батюшка! не выпьешь, тебе, пятак, а выпьешь – четвертак. А от частого повторения подобных сцен почему наконец и самому не привыкнуть к обстоятельствам, предшествующим червертаку? Почему в храмовый праздник, не наварить котла три-четыре браги, не купить три-четыре ведра водки и не потчевать идти прихожан? Убытка не будет. Но иногда избираются более кратчайшие способы. Можно звать и зазывать к себе старост, бурмистров, приказчиков, земских управляющих и прочую деревенскую аристократию, угощать их, услуживать им, даже до… Ну, а тогда мужик уже не посмеет противоречить; иначе… А то вздумай-ка священник поссориться с аристократией и особенно с помещиком или головой; что говорить – поссорится? даже оказать небольшое невнимание, напр. вместо десяти часов начать не по желанию первого в девять, или восемь часов обедню; ну тогда и отдается приказ, чтобы никто не смел давать за молебен более гривны или гривенника, чтобы ничего не давали причту, когда он собирает новью или Петровкой и пр. Грустно, очень грустно, особенно когда подумаешь, что в подобное положение ставятся люди с благородной душой, с образованным умом; а делать нечего. Но даже, помимо всех этих неприятностей, как должно тяготить иногда благородную душу одни хождения по приходу? Если священник приглашен для приобщения, крещения, елеосвящения и пр.; то его положение даже величественно; он является и сам себя осознает служителем Господа, утешителем больного и родных его, совершителем таинственного действия благодати. И тут конечно его благодарят; но благодарность эту можно принять, не краснея; тут он приглашен был. Какая же разница во многих других случаях, напр. в святки, в пасху, в храмовые праздники? Звали или не звали, имеет ли желание хозяин принять, или нет, все равно; – идут из дома в дом, от одних ворот к другим. Ворота иногда заперты, надобно постучать, подождать на улице, пока выйдут, а иногда даже получается ответ в окно: дарить нечем; ступай к другому двору. Конечно это редко, но бывает. Но вот и ворота не заперты, далее хозяин не спит, а встречает; прочитаны молитвы, пропеты тропари и кондаки, отслужен молебен; все прекрасно; – но потом? Протяни руку, получи, а часто попроси и даже погрози. Или напр. в городе; – звонят в дверной колокольчик несмелой рукой; – отворяется дверь, дьячек спрашивает, можно ли – или с крестом и со святой водой, или даже просто поздравить с праздником? а прочий причт стоит где-либо на улице и ждет позволения. Иногда даже скажут: барин (нередко называемый купцом 2 или 3 гильдии) почивает, или кушает, или его дома нет; ступай к другой квартире, или дому. Но вот и вошли в комнаты, пропели. Не часто ли бывает, что кроме камердинера, или лакея никто не слушает пения; а камердинер берет пакетец между множеством других, вручает; и опять ступай к следующему дому. Приятно ли даже что-либо получить таким образом? А если еще откажут? А если еще только придется постоять пред воротами, или просидеть в карете как это бывает в Петербурге на Невском проспекте? Легко, – полагаете? Облагораживает это душу и возвышает ее? А?!!

Кто же виноват, скажете? Зачем ходить, куда или когда не просят? Зачем просить, когда не дают? Довольствуйся малым, но не унижайся. Прекрасное правило. Впрочем, посмотрим: держатся ли его прочие сословия? Вы г.г. помещики, первое сословие в государстве, вы, по своду законов, по человеческому чувству, на основании европейских современных понятий, которых представителями в Русском Царстве считаете едва ли не одних себя, вы должны быть отцами своих крестьян. Но, положа руку на сердце, скажете ли, что все ваши собрания действительно заслуживаюсь это название? Нет ли целых крестьянских вотчин, доведенных до самой крайней нищеты? Отчего ни одного не проходит года, чтобы несколько помещиков не лишены были права лично управлять своими крестьянами? И по чьему же приговору? По приговору своей братии. Не случается ли ежегодно по нескольку даже трагических происшествий с помещиками? – Вы, г.г. купцы и прочие торговцы, верно и христианский закон, и человеческая совесть запрещает вам брать с покупателей двойные барыши; давать гнилой товар вместо хорошего, поддельное ядовитое вино вместо настоящего, болотные травы вместо китайского чаю и пр. Что? Вы чисты и пред законом и пред совестью? Пропустите ли вы случай поживиться на счет доверчивого покупателя? При малейшем слухе о неурожае, разбитом или остановленном караване и проч. не возвышает ли цен на хлебные запасы, хотя вы купили их иногда вдвое, втрое дешевле; и чрез то не заставляете ли бедняка чуть не с голода умирать? И ты, добрый, честный русский крестьянин, когда тебе приходится являться в сане извозчика, перевозчика, дворника, старосты, сотского и пр. не любишь ли поживиться, на счет ближнего? Мы уже не трогаем вас, судии праведные, услужливые канцелярские и более высокие чины и чиновники. Эх, Господа! Господа! ведь не много найдется и между вами кто бы свободен был от желания побольше копеек, или рублей положить в свой карман, хотя бы это было и со вредом ближнему!

«Да нас заставляет нужда, скажете, иначе нам с семействами своими есть будет нечего, не во что приличным образом одеться» – Верим. Но поверьте, что и священник с причтом тоже имеют желудки, у них также есть семейства, которых решительно каждый член получил от природы желудок. Положим, что этому потребителю они сумеют удовлетворить своими трудами, занимаясь земледелием, посредством мозолей на руках и боли в пояснице. Но сколько есть случаев, где им нужны деньги, деньги, – ничего – кроме денег. Разве им не нужна приличная одежда? Разве они, облекшись в какие-либо лохмотья, обувшись в лапти, или в избитые сапоги, прикрыв голову засаленной шляпой, или истертой бараньей шапкой; в глазах всякого не унизят и себя и даже той должности, которую на себя, приняли? Согласитесь ли вы, г. образованный читатель, принять такого священника к себе в дом, пойти к нему на исповедь и пр.? А епархиальный начальник в таком случае не сочтет ли его человеком нетрезвой жизни, и не пошлет ли даже в монастырь для исправления? Далее у него есть дети. Вы, вероятно, не принадлежите к тем, которые отнимают право и желание у священно-церковно-служителей воспитывать своих сыновей не для податного состояния, по крайней мере они, как отцы всячески стараются открыть им посредством воспитания дорогу к свободным неподатным сословиям. При нынешней дороговизне на всякую всячину, содержание одного мальчика в городе со всеми проездами, проторями и убытками, акциденциями, и благодарностями не обойдется дешевле двухсот рублей ассигнациями. Сколько же нужно рублей, если придется содержать трех, четырех и более сыновей? Сосчитайте сами, дело не трудное.

Но истинное наказание, совершенный разор для белого духовенства есть определение сыновей на места и особенно выдача дочерей в замужество. Мы, говоря о горьком положении наставников духовных училищ, заметили, что места священников, дьяконов и пр. могут назваться наследственными. Таким образом совершенно, как говорят, свободных мест в духовенстве бывает весьма мало отчего и кончившие курс ученики, которым не выпадет какое-либо наследственное место, остаются без должностей по нескольку лет; – и великое множество девиц засиживается в доме своих родителей. Попечительные отцы помогают этому горю – так, по крайней мере, водится во многих епархиях – следующим способом. Разыскивают в целой епархии, не живет ли где-либо старик священник или дьякон и пр., у которого нет потомства; являются к нему, уговаривают его сдать свое место и получить за то известную сумму. После нескольких торгов с переторжками, иногда чуть не аукционным порядком, дело улаживается для мест священнических на 3000, 4000 и даже до 7000 руб. ас.; дьяконские и причетнические места оцениваются дешевле, но не дешево, сторговавший место для своей дочери ищет за тем ученика, который бы согласился взять ее в замужество, потом продавец и найденный ученик напишут общее прошение, в котором один изъявляет свое желание передать место дальней родственницы; а другой поемлющий сию родственницу себе в жену в знак благодарности за такое благодеяние обязывается покоить старость дальнего родственника, или давать ему ежегодное вовсе не малое пособие. Дело почти всегда утверждается; сам же новый член духовенства получает за женой место и такие деньги и платья, без которых родительская любовь не захочет выпустить любимую дщерь из своего дома. Если же место покупается для сына, то опять он является также родственником продавца, обязывается в случае уступки места пропитывать его; но, получив место, начинает высматривать себе невесту. Тут нежный папенька-покупатель отыскивает другого папеньку, которому хочется сбыть с рук свою дочку; они съезжаются, сговариваются и дело оканчивается тем, что папаша дочки не только заплатит все денежки за купленное место, но и даст еще милому зятю порядочное приданое. Когда ж какой-либо счастливец получит сам лично своей особой свободное место, то это есть, так сказать, жених чуть не целой губернии; ездит и переезжает из одного места в другое, торгуется о приданом и какой-либо папенька дает ему уже очень полновесную сумму. Мы знаем, что выдача дочерей в замужество за священника обходилась при таком случае в селах до 4000 руб. сер. и более; даже выдать за дьяка обходится часто более 1000 руб. сер. И после этого вы скажете, что духовным лицам не нужны деньги, если только они не желают отдавать дочерей в замужество за мужиков?

Список расходов еще можно бы увеличить. Сколько напр. нужно бывает делать необходимо- добровольных пожертвований по милостивому приглашению милостивейшего начальства к принятию участия в каком-либо добром христианском подвиге? Напр. в уединенном месте вблизи какого-либо города был на даче между тенистыми деревьями домик с церковью, в котором в летнее время важное и высокое лицо могло отдыхать и поправлять свое драгоценное для подчиненных здоровье, расстроенное административными заботами. Домик, и вместе с ним и церковь Божия разрушились. Как не воссоздать их, только в улучшенном виде? Почему не построить дома комнат в 20–55 с уступкой какой-либо частички его на храм Божий? Почему к дому не присоединить один или два флигеля комнат в десять каждый? Почему все здания не соединить крытыми сверху и стеклянными с боков галереями? При таком устройстве храм Божий бдительно будет охраняться людьми, живущими и вблизи и вдали от него. А за деньгами на столь богоугодное дело к кому обратиться с приглашением, как не к возлюбленной по этому чуть ли не единственному случаю о Христе братии, к священникам с их причтами? Пастыри церкви – люди догадливые – не захотят обнаружить скупость; а чтобы вразумить недогадливых, почему колекты не поручить ловкому и бойкому человеку? Поверьте, месяца через два или три явится собранных денег тысяч до десяти и более. Как же вы теперь потребуете, чтобы у священников не было денег? Кто же станет жертвовать на подобные дела по 30 и 50 руб.? Не вы ли любезный читатель? Мы уверены, что вы копейки не дадите, также станете спрашивать: зачем при церкви дом в 25, да флигели в 10 комнат? Зачем крытые и стеклянные галереи? От вас ничего не получат. Кроме того, сколько у духовенства бывает добровольно-необходимых расходов, когда какой-либо почтенный и особенно препочтенный и даже высокопрепочтеннейший гость удостоит посетить священника, или даже просто пройдет мимо его села? Сколько дважды необходимо добровольных случаев выразить свою благодарность и преданность пред лицами, к которым поступают на ревизию отчеты и расходы на церкви, метрическая и духовные книги и пр.

Что? опять скажете, что не нужны деньги для лица белого духовенства? Нет, очень нужны, – едва ли не более других сословий, а между тем лицам духовного звания запрещено заниматься торговлей, записываться в цех; ходить на заработки, даже наниматься в работники. И если ты, владелец 1000 душ, иногда позволяешь себе не совсем филантропическими средствами выжимать от крестьянина свой оброк; если ты, купец миллионер, не прочь гнилой товар отдать за хороший и брать 50 или 100 процентов, если и ты, крестьянин, хотя и со вздохом, хотя с присовокупленьем слов: нужда, батюшка, не отказываешься поживиться на счет ближнего и дальнего человека; то не обвиняйте и духовенство в том, что оно ездит по вашим дворам, налагает на вас свои контрибуции, просит их, иногда умоляет, иногда и грозит, иногда и прижимает. Не обвиняйте даже и в том, что, не смотря ни запрещение, оно берет с собой в приход молодое поколение, делает его свидетелем своего унижения, или придирчивости, приучает и его протягивать к бородатому хозяину ручейку для получения гроша, или пятака, и притом, скажем прямо, портит его с самого детства. Но осуждайте, и не обвиняйте. Разве ты, помещик при своих детях иногда не кличешь лакея свистом, как собаку, не обращаешься с ним, как с самым презренным существом? Разве не делаешь сына и дочь свидетелями своих расправ с крестьянами, и даже крестьянками, – расправ, при которых и взрослым присутствовать не очень ловко? Разве ты, купец, не берешь тоже с детства своего сынишка в лавку? Разве при нем не обманываешь покупателей? Разве прямо не даешь наставления милому детищу, так сказать, не практикуешь – его по части надувательства покупателей? Разве и ты, крестьянин, при сыне не бьешь своей жены, не ругаешь старика-отца, не употребляешь в обилии непечатных слов? Эх! Господа и не-Господа; – все грешны пред Богом, а не одни духовные лица! А по отношению к последним все вы виноваты, виновато все общество. Если вы люди точно набожные и религию считаете необходимой, то обеспечьте те лица, на которых вами возложена обязанность учить ей, и вполне обеспечив их, требуйте уже, чтобы они были образцом нравственности для вас. А теперь сами вы виноваты, что духовенство не соответствует идеалу.

На развитие твердости и самостоятельности характера, благородства и возвышенности души в членах какого бы то ни было сословия сильное имеют влияние начальники. В самом деле, как бы жалко и ничтожно лицо, но когда начальника, к которому оно явится встретит его приветливо и без гордости, посадит с собой, благодушно выслушает его просьбу и какие-либо желания, выкажет готовность, если можно, удовлетворить их, снисходительно и кротко объяснит причины почему их нельзя исполнить, покажет сочувствие даже к частной жизни подчиненного, словом обойдется с ним, как отец с сыном, или как старший с младшим братом; а более почтенным лицам окажет не только внимание, но и уважение; – тогда униженному бедняку все еще может прийти в голову: «верно я не ничто, когда меня так принимает начальник; верно мне можно себя считать чем-то замечательным в обществе, когда со мной так обходятся высокие лица; верно я еще не презренное существо, когда так внимательны ко мне мои власти». Подобные мысли поддержат колеблющуюся самостоятельность, не дадут заглохнуть душевной возвышенности и благородству. С другой же стороны возьмите человека, который не зависит от окружающих его лиц, пользуется их уважением и вниманием, даже имеет между ними значение магната. Но если он, явившись к своему начальству, встретит холодный и гордый прием, презрительную улыбку, невнимание к его нуждам и просьбам; если с ним обойдутся, как с каким-либо чернорабочим или лакеем; если за самый ничтожный проступок, за неисполнение какой-либо мелочной, но вместе унизительной церемонии, наградит его бранчивыми словами, названием дурака и пр.; если даже, когда он вполне во всем исправен, от него станут держаться на недоступной высоте, посылать оттуда юпитеровские взгляды и пр. и пр.; то поневоле он забудет о всякой самостоятельности, поневоле сочтет себя ничтожным и презренным существом, поневоле наконец и сам унизится. Вот почему, описав положение духовенства между прихожанами, мы хотим коснуться его отношений к начальникам.

Наше православное духовенство управляется лицами, которые почти все без исключения принадлежат к нему же по происхождению и по должностям своим. Различие состоит только в том, что одна часть духовенства – начальство называется в просторечии черным; а другая – подчиненные, белым духовенством: первое отреклось не только от соблазнов, но и от удовольствий мира, ведет жизнь иноческую, которая так выразительно называется ангельским чином; а другое по своим семейным и гражданским отношениям имеет тесную связь с обществом и миром. Многие завидуют такому административному устройству. И в самом деле кому больше заботиться о белом духовенстве, как не тем людям, которые между подчиненными имеют родственников, братьев, даже родителей; а с другой стороны по причине безбрачной жизни, по изолированному своему положению, по обеспеченности во всех отношениях, не развлекаются хлопотами об устройстве себе дач, о выдаче в замужество дочерей, о пристроении сыновей и о прочих житейских дрязгах? Станут ли пренебрегать своими обязанностями те лица, которые власть свою по преемству получили от Апостолов, имеют превосходные образцы в бесчисленном множестве своих предшественников, – в Василиях Великих, Иоаннах Златоустах, Григориях Богословах, Амвросиях Медиоланских, Николаях Мирликийских и в святителях Русских Алексее, Петре, Ионе, Филиппе и пр.? Но к сожалению самые благие намерения от случайных причин не удаются; самые прекрасные средства не ведут к цели от сторонних обстоятельств. По таким-то причинам и обстоятельствам настоящее управление духовенством не во всех встречает сочувствие, не всем одобряется.

Главные начальники белого духовенства почти все принадлежат к тем лицам, которых мы в 3 отд. 2 гл. 1 части назвали прогрессистами, а в 5 отд. той же главы и части мы «уже описали то положение, в которое поставлены наставники-непрогрессисты и полу-прогрессисты, относительно своих ближайших и высших начальников. Сколько ни думайте, но немного придумаете причин, которые бы давали белому духовенству право быть к своим властям в других лучших отношениях, нежели в каких находятся к нам наставники непрогрессисты, напротив скоро отыщите не одно обстоятельство, которое менее благоприятствует первому, нежели последним. Наставники-непрогрессисты семинарий и академий все из воспитанников высших учебных заведений, имеют ученые степени магистра и кандидата, даже в низших училищах они принадлежат к кончившим курс в семинариях. Но большинство священников – семинаристы; дьяконы разве не многие кончили курс семинарии, а причетники почти все; из исключенных учеников низших училищ. Далее наставники не лишены возможности в случае невзгоды перейти в другие сословия без потери прав, принадлежащих им по воспитанию и рождению, а членам белого духовенства по расстрижении остается единственный выход в податные состояния. Наставники имеют права гражданских чиновников, магистры принадлежат к IX, а кандидаты к X классам, ну а дьячок – чем он отличается от мещанина? Разве тем, что сын последнего с разрешения общества может поступить в университет, а сын первого не удостоится этой чести, если не принадлежит к перворазрядным воспитанникам семинарии. Естественно ли после этого думать, чтобы все вообще белое духовенство пользовалось большей независимостью и самостоятельностью относительно своего начальства, нежели наставники, чтобы обращение с ним было лучше и современнее, нежели с последними?

Другое обстоятельство еще более не благоприятно белому духовенству. Наше черное духовенство издавна пользовалось влиянием и занимало почтенное место в государстве; голос епископов, митрополитов и патриархов решал нередко даже политические вопросы; тогда как в старое время простые священники почти вовсе не имели значения даже между своими прихожанами; и чем далее от настоящего времени станем восходить к князю Владимиру, тем положение белого духовенства, политическое его значение становится незавиднее и ничтожнее. Разумеется, и по образованию черное духовенство, в которое часто поступали бояре и князья, было в старое время несравненно выше, нежели белое, набиравшееся нередко из простых крестьян. Кроме того, в старину всякий начальник имел обыкновение, чуть не право смотреть на себя, как на господина, а на подчиненных, как на рабов своих. После этого, как не появиться, не развиться и не утвердиться той мысли, что черное духовенство, особенно архипастыри, бесконечно выше белого духовенства? И как на этой мысли, лелеянной целыми веками, не основать соответственного ей управления? Не излишнее дело также припомнить сказанное нами выше, что черное духовенство руководствуется монастырскими уставами, которых польза, доказываемая подвижниками всех веков, для него должна быть несомненной. Как же людям, убежденным в этой пользе, обязанным действовать по упомянутым уставам, не пожелать распространить, сколько возможно, благодетельное их влияние и на своих подчиненных? Мы находим это вполне естественным, даже неестественно было бы иначе действовать. Если бы по временам и появлялись нововводители; то им пришлось бы бороться с обычаями, утвердившимися рядом столетий, с преданиями старины, от которых отступить не всегда легко. Но эти предания неблагоприятны белому духовенству в рассматриваемом случае.

В допетровские, даже петровские времена от батогов, розог, палок и прочих их собратий никто почти не был свободен. Записки почтенного Желябужского так обильны известиями о батогах, что сосчитав все удары, выданные тогдашним стольникам, спальникам, чашникам и пр., невольно себя спросишь: а что? число ударов, выдававшихся ежегодно по придворному ведомству, не будет ли гораздо больше, нежели число всех солдат, составлявших тогдашние войска? Батоги и палочные удары не были забыты даже и после Петра. Наталья Лопухина, – одна из придворных дам, принадлежавшая к знаменитейшей фамилии в государстве, наказана кнутом на эшафоте в царствование Елизаветы. Миниху во время следствия, над ним производившегося, грозило то же увещание, если он не сознается в возведенных на него обвинениях. Румянцев, в полковничьем чине был наказан розгами, конечно своим отцом, но ведь в полковничьем чине. Не удивляйтесь же после этого, не браните никого, что в старинное время употребляли очень чувствительные исправительные средства относительно не только причетников, но и других лиц белого духовенства. Если Феофилакт Лапатинский безвинно был подвергнут в царствование Анны наказанию кнутом, то посмеете ли вы кричать, услыхав, что в позднейшее время какого-либо дьячка где-либо немножко посекли? Мы помним рассказ нашего деда, относящийся к семидесятым годам прошедшего столетия. Дедушка был свидетелем, как в приемной, или, как говорят, в подаче (так называется комната, где Владыки принимают прошения и просителей), при общем собрании, для назидания правых и виновных наказывали плетьми, или розгами не одних только дьячков; сам дедушка едва было не подвергся подобному назиданию за то, что старик очень настойчиво доказывал свои права на место, куда он просился. Претендентов было довольно; и всякий только себя считал достойным места. Высокий начальник, видя упрямство, решился убедить их чем-либо посильнее, нежели verba (слова). Мера оказалась очень действительной; двое тотчас отказались от своего упрямства. Но дед наш, уже приготовляясь к принятию назидания, сказал. Владыко! что Вы ни делайте со мною, а я все таки буду просить Вас об определении меня на место. Мудрый архипастырь тотчас понял дело, убедился, что этот-то именно человек имеет больше прав на место, нежели другие, и не только не подверг его исправительному назиданию, но и предоставил ему спорное место.

Конечно Император Павел освободил священников и дьяконов от телесного наказания; да и причетника по нынешним законам можно подвергать ему только за уголовные преступления вследствие судебного приговора. Но и законы разве иногда не молчат пред вековыми обычаями? Разве защитники преданий старины не ставят их выше указов и предписаний? Разве они не присваивают себе права говорить: «ведь законы не всегда полны, ведь они не все предвидят случаи? А главное дело, разве начальнику нельзя иногда употреблять отеческие меры?» На этом основании мы вполне поверили слышанному нами не очень давно рассказу, как в некотором царстве, в некотором государстве, и в некоем граде сего государства некие виновные причетники из подачи отсылаемы были к опытному в кнутовой, а следовательно и розгочной профессии кучеру Ивану для получения от него достодолжного увещания? И если по освидетельствованию оказывалось, что увещание оставило заметные следы на проступившемся, то, утешив наказанного приличным назиданием, тотчас отсылали его домой. «Ведь прекрасно!» прибавлял с полушуткой и полугорем рассказывавший нам это протоиерей. «Ну, зачем человека знакомить с консисторией, подвергать допросам, суду и следствию, посылать куда-либо в монастырь на исправлениe, запятнать послужной список? Не короче ли описанный нами способ исправления? и быстр, и чувствителен и без траты времени, утром человек пришел в город, в девятом часу повидался с кучером Иваном, а после обеда отправляется уже домой, находя только, может быть, некоторые неудобства при движении своем. Последнее впрочем пустяки; за то прав молодец и долго станет помнить Иваново увещание.»

Но это средство почему-то многим не нравится, и, кажется, уже вышло из употребления; даже на счет кучера Ивана лет пять – шесть мы ничего не слыхали. Впрочем в заменении ивановской исправительной меры произошло разногласие. Одни находят нужным провинившихся духовных лиц наказывать так называемыми нравственными средствами, напр. строгими выговорами, замечаниями, службой в крестовой церкви, отсылкой в монастырь для исправления и пр. Но ревнители старинных преданий замечают: «во всех этих случаях наказание касается только души; а едва ли не во всяком проступке участвует и тело. Зачем же, по их мнению, душу наказывать, а другого участника, даже, может быть, зачинщика оставлять без наказания? Надо, чтобы этот зачинщик, т. е. грешное тело, почувствовало свою виновность.» Предлагаемым, а, может быть, где-нибудь употребляемые средства разнообразны. Если напр. вина очень значительна, то виновника зачем отсылать куда-либо в отдаленный монастырь? Почему не задерживать его в самом жилище начальника под непосредственным надзором ближайших к нему лиц, где, разумеется, он может быть у божественной службы также, как и в монастыре. Но вместе и грешное его тело не следует забывать, обязав расчищать дорожки в саду, набивать щебень для них, возить в тачке, или носить в носилках землю, рубить или колоть дрова, переносить их на третий этаж, качать воду из колодезя и разносить ее в надлежащие места, даже почистить канавки и пр. и пр. Ведь, как хотите, для тела все это ощутительно; ведь оно, хотя и материя, а чувствует, что его за что-то наказывают; между тем и субъект, которому принадлежит это тело, в выигрыше; – его послужной список не замаран; кроме того и сам он нисколько не отучается от хозяйственных работ, столь необходимых для сельского жителя. Но если вина незначительна, то почему, опять на основании преданий старины, не употреблять более кротких, или лучше кратких, мер, но все-таки чувствительных для тела? Почему напр. не сделать виновному такого увещания, чтобы он, выйдя из подачи, нашел нужным попричесать свои волосы, поправить свой галстук, почесать шею или затылок и вообще привести в порядок одежду? Ведь и между белым духовенством встречаются, Бог знает, какие люди. Как их не поучить? Напр. один придя для поздравления своего высшего начальника с праздником Пасхи, осмелился на основании прежних примеров, сказать первым: Христос воскресе! ну, как его прикосновением руки к части тела, отделяющей голову от плеч, не отодвинуть посильнее в сторону? Ведь какое страшное преступление! А слова: простим вся воскресением нельзя прилагать ко всем без исключения случаям. Но если и этих мер нельзя употребить по каким-либо обстоятельствам, то почему не прикрикнуть, не притопнуть на виновного так, чтобы у него пробежала дрожь по всему телу? Почему не назвать его дураком или чем-либо другим? Зачем щадить виновного? Да пусть и другие, окрест стоящие и имеющие очи и уши, увидят, услышат и поучаются. Польза подобных увещаний очевидна для всякого беспристрастного человека; но мы все-таки хотим указать на пример. Такое увещание, сделанное будто бы когда-то и где-то, но очень недавно, одному с-у было так поразительно и трогательно, что он, выйдя в переднюю, не захотел ни с кем поделиться своими чувствованиями, схватил под плечо галоши и ушел. Но мороз скоро доложил, что ногам его холодно. Почтенный отец, занятый воспоминанием полученных увещаний, никак не мог заметить своих галош под плечом, возвратился опять в подачу и, продолжая их держать на прежнем месте, начал у бывших там спрашивать: не видали ли они оставленных им галош, пока один добрый человек не указал ему на потерянную вещь. Вот как сильно было впечатление от полученного наставления! Не скоро, должно думать, забудет его, да и прочие, видевшие или слышавшие это, не захотят ставить себя в такое положение, чтобы галоши вместо надевания на ноги брать под плечо.

Но к начальникам не всегда являются только одни виновные; многие из подчиненных приходят по своим нуждам и даже обязанностям. Начальники понимают, что с такими людьми не следует обращаться также, как с провинившимися. Впрочем, и этим просителям не надо давать забываться; нужно их так принимать, чтобы они ясно понимали, к кому явились, необходимо держать их в почтительном расстоянии, в дисциплине, как говорят, в струне; тем более, что от прикосновения с мирским и даже светским людям духовные лица могут заражаться неправильными мнениями. Что же положить в основание дисциплины? Если бы даже не было обычаев, дошедших до нынешнего поколения по преданию; то начальники всегда найдут образцовые правила для дисциплины в иноческих уставах. Чего лучше искать? Тем более, что священники, дьяконы и проч. тоже духовенство только белое. Но мы уже сказали выше, что в уставах монастырских свято сохраняются те обычаи, те внешние знаки, которыми на востоке выражалось и выражается почтение к старшим. Там, говоря с одним лицом, не любят употреблять французское vous, или наше вы, или немецкое Sie; зачем изменять этот обычай, освященный временем? Подчиненный, разумеется, должен сказать начальнику: вы и даже Ваше П-во; но начальство само такого нововведения держаться не обязано. И вот на этом-то историческом основании начальники (конечно не все; и между ними иные увлекаются нынешними обычаями) в разговоре с подчиненными употребляют величественное ты; так и видишь, что тут говорит не простой смертный, а начальник, да какой еще начальник! говорит отец не чужому кому-либо, а сыну. Конечно иногда являются люди не только пожилые, почтенные священники, но и протоиереи, даже архимандриты с знаками отличия; но почему же им не сказать: ты? Ведь они тоже подчиненные, а архимандриты кроме того научаются, как и им со временем, может быть, нужно будет обращаться, когда сами сделаются чем-либо повыше. Еще меньше обязаны начальники сажать у себя своих подчиненных; это, так сказать, панибратство решительно никуда не годится в духовенстве; иной, пожалуй, даже и сам засядет на диван; нет, стойте любезные; ну ректора или кафедрального протоиерея и еще кого-нибудь в знак отличия и милости, в знак поощрения почему иногда не посадить? Далее иноческий устав требует, чтобы инок или послушник, явившись к настоятелю, непременно поклонился так, как ныне светские люди не умеют кланяться. Почему же всех этих благодетельных учреждений, которые так развивают послушание и смирение, не распространить и на белое духовенство? Но нашему мнению, об этом и говорить нечего. Если ты, священник или дьякон и проч. являешься ко Владыке, то вспомни: к кому ты явился; это не простой начальник; он представляет Того, Кому поклоняются все племена земные; повергнись к стопам его; если можно, даже облобызай их; этим покажешь, что ты понимаешь, к кому явился. А если предшественник Владыки допускал отступление от такой формы (мы уже сказали, что не все держатся старины), то почему не напомнить дерзкому и зазнавшемуся подчиненному, как он должен выражать свою преданность? Почему десницей или шуйцей не преклонить его гордой выи? Это делается для его же души.

В этом отношении нельзя не заметить, как хорошо понимает наше духовенство свои отношения к начальству; все почти исполняют, что ни прикажут; не то, что католические пасторы. В доказательство этого мы расскажем случай, бывший в одной из западных наших губерний, где православные и католические священники имеют возможность так часто между собой сходиться. Наш православный священник сталь убеждать католического к принятию православия, разговоры были многочисленные и продолжительные; слова доброго священника производили видимое впечатление на католика. Наконец наш священник решился прямо повести атаку и спросить католического: почему он, видя превосходство православия над католицизмом, не обращается в первое? Вопрос этот затруднил католика, но наконец разрешен был совсем неожиданным образом: «Как мне обратиться в православие? сказал ксендз, посмотрел бы ты, как нас всех принимает наш епископ! Никогда никого, даже виновного, не тыкнет; всякого встретит с вежливостью, предупредительностью, не унижая своего впрочем сана, всякого посадить, поговорит с ним с участием, пожурит кротко в случае проступка, а хороших, заслуженных и почтенных священников приглашает не только к чаю, но и к столу своему. Скажи, пожалуйста, неужели мне оставить такого отца, искать другого, который, может быть, станет бранить меня, как мужика, не посадит, пожалуй, даже толкнет, заставит дрова и воду носить? – Нет, покорно благодарю; позволь мне остаться на прежнем месте.» Смотрите, что за человек? Спасение своей души, религиозные верования все измеряет тем, как его принимает начальник. Не так поступали и поступают истинные христиане; они готовы все сносить для веры. Наш священник уже не предпочтет католичества Православию единственно потому, что епископ католический напоит его чаем, или посадит у себя. Какое различие! и вместе какие умилительные сцены бывают, когда наши духовные лица являются пред своим начальником in соrроrе, целой массой. Мы расскажем вам, может быть, почти современное событие. В одной епархии, когда Владыка выходил в свою подачу для приема и выслушания просьб, или при объезде епархии встречается местным духовенством; то, конечно, из благоговения к нему все в одно мгновение становится на колени и стоит в этом смиренном положении до тех пор, пока Владыка не оставит комнаты собрания. Не умилительная ли эта сцена? Недостойна ли она кисти самого лучшего художника? В ней, как нельзя точнее, выражается величие сана с одной, преданность и покорность с другой стороны. К сожалению однажды при подобной сцене обнаружился нехороший характер человека, который бы должен был подавать собой примерь христианских добродетелей. Когда при осмотре епархии Владыкой все стали на колени, один протоиерей отступил от этого обыкновения и продолжал стоять, как стоят мирские люди, сделав только правда вежливый поклон. Владыка кротко ему заметила, почему он не последовал примеру прочих; тот имел дерзость отвечать: я де уволен от телесного наказания по своему сану, по своему происхождению, и по своим знакам отличия (он был кавалером аннинского ордена). Не скрываем этого печального события; и между нашим духовенством есть еще люди, не понимающие достоинства патриархальных обычаев. Что делать? Кого в большой семье не бывает?

Что добрый и любезный читатель? Нравятся вам отношения духовенства к его начальникам? Одобряете вы те формы, в которых оно вынуждается выражать свою покорность и почтительность пред властями? Справедливо ли вам кажется та юриспруденция, по которой они должны заглаживать свою виновность? Ответа от вас не скоро дождешься! Но и самим нам пока хочется помолчать о столь щекотливом предмете, а лучше расскажем свой разговор с нашим приятелем Иваном Ивановичем. Он человек добрый, только, по несчастью для него же, принадлежит к так называемым горячим головам и еще слишком крепок на язык, слишком любит выражаться ясно и отчетливо. Эту несчастную для него привычку он приобрел, много занимаясь в молодости математикой. Поэтому, о чем бы он ни начал говорить, ему так и представляется, что надо свои мысли выражать с такой же ясностью и отчетливостью, с которой он некогда доказывал пифагорову теорему, или разрешал уравнение первой степени. Но с другой стороны, не смотря на свою математику, он принадлежит к страстным защитникам гуманных идей; набрав в свою голову многое множество их посредством чтения Отечественных Записок, Современника, Русского Вестника и пр.; он не хуже старинных рыцарей готов переломить копье со всяким врагом этих идей. Только одна замечается в нем странность; ни горячность, ни страсть его все доказывать математически, ни приверженность к гуманным идеям не обнаружатся во всей их силе, если соглашаться с его мнениями. Чтобы расшевелить его, надо непременно противоречить ему, защищать напр. антигуманные идеи и пр. В таком случае он похож на пушечное ядро, которое при конце своего полета, еле-еле движется по земле, но коснитесь его рукой, тогда и прощайтесь с нею. И мы, нечего греха таить, когда желаем узнать задушевные мысли Ивана Ивановича, поступаем немножко макиавелевски, притворяясь противником его убеждений. Однажды, зазвав его к себе, мы решились прочитать ему ту самую главу, которую вы, читатель, теперь читаете. «Ну, что Иван Иванович спросили мы его: нравится ли тебе наше описание положения духовенства?»

– «Да я что-то не совсем тебя понимаю, отвечал Иван Иванович; отношения духовенства к прихожанам описаны тобой ясно. Что же касается до отношений его к властям, то я даже не понимаю, одобряешь ли ты их, или осуждаешь?»

– «Что ты, Иван Иванович? Как осуждать? Их надо не только хвалить, а превозносить, сказали мы, желая порасшевелить своего друга. Разве ты не видишь, что на них надо смотреть, как на остаток благословенной старины, как на…

– «Стой, стой, почти закричал Иван Иванович. Остаток старины! прекрасная причина! Да разве все, что было в старину, безусловно хорошо, потому только, что так было в старину? Вот напр. ты мне не отдаешь долга, – не угодно ли отправиться на правеж? ведь это обычай благословенной старины. – В старину всех без различия наказывали батогами, плетьми, кнутом, сажали на кол, сожигали на кострах, подвергали пыткам. Не прикажете ли восстановить и эти предания благословенной старины? – В старину также смотрели на всех иностранцев, как на нехристей; военнопленных обращали в рабство; а еще в более глубокую и, значит, более почтенную старину приносили их в жертву и даже кушали, может быть. Что? Не угодно ли и это все приподнять на ноги? Нет, любезный друг, старинные обычаи хороши, когда они не противоречат современным требованиям. Посмотрим-ка с этой стороны на наш спорный предмет. Тебе известно, что ныне важнейшие сановники помощнику столоначальника не скажут ты; ныне портного, или сапожника особенно немца и француза, не встретят словом ты; ныне умные люди даже камердинеру и хорошему лакею говорят вы; ныне тот же самый священник всякому городскому жителю непременно скажет вы. Скажи же, Бога ради, за что же священник, протоиерей и пр. должны составлять исключение из общего правила вежливости? Почему их тыкают? Ведь они не мещане, не мужики, а люди почетные. Далее ты знаешь, что поклонение до земли ныне вывелось; только подлейшие рабы Персидского Шаха лобызают прах его Высокопорожия; а у нас на Руси не везде и мужики валом валятся на землю, явившись пред помещиком и прочим начальством. За что же теперь духовные лица осуждены еще на этот унизительный знак выражения преданности и почтительности? Почему одним почти им предоставлена честь гнуть спину, и даже получать толчки, копать землю, утрамбовывать дорожки?»

– «Постой, постой, сказали мы, ты далеко заходишь; ведь последние вещи случаются с провинившимися; а я думаю, что нельзя не наказывать тех, которые живут дурно, или нерадиво исполняют свои обязанности, мы очень серьезно заметили своему словоохотливому приятелю.

– «Разумеется, отвечал наш спорщик, проступки и упущения наказываются; но для этого кажется, существуют, XV том свода законов и особые постановления. При определении наказаний надо руководствоваться одними этими постановлениями и XV томом свода законов; а свои наказания придумывать никто не имеет права. Если же налагаемые наказания противоречат существующим узаконениям, то налагающий их сам должен быть наказан. В России один Царь только издает законы. Между тем вам, как любителю старинных обычаев должно быть неизвестно, что по русским законам на черную работу могут быть осуждаемы только люди податного состояния, арестанты арестантских рот, люди, посаженные в смирительные дома; а людей свободных, неподатных сословий без суда, без лишения прав состояния нельзя осуждать, хотя бы на час, в черноpабие. Скажите теперь, почему под этот закон не подведены духовные лица? Как мне помнится, они принадлежать к свободным сословиям; а священники и дьяконы вместе с почетными гражданами и личными дворянами составляют даже второе сословие в государстве. Неужели с.-петербургский генерал-губернатор или даже какой-либо министр за проступки посылает чиновников, или почетных граждан утрамбовывать дорожки, носить дрова и воду? Не ужели посылают на увещание к кучеру?»

– «Ну, стой, стой, ты уже очень разгорячился: ведь чиновник, почетный гражданин… ну сам посуди, как можно заставлять их работать? Какое бы уважение уездные жители имели к становому приставу, исправнику и пр., увидав их где-либо на черной работе? Не ослабилась ли чрез это власть?» Мы заметили своему приятелю.

– «Что же скажут, позвольте вас спросить, и прихожане, когда узнают, что их батюшка где-то щебень разбивал, да землю в тачке возил, а может быть увидят при подобном занятии? Небось, будут иметь уважение к нему? Как думаешь? Ах! да! да! не хочешь ли припомнить, что когда мы с тобой однажды шли близ Троицкой Церкви и видели, как вывозились тачки из одного саду за черной землей, как эти тачки наполняемы и отвозимы были людьми, которых костюм и убор головы отличаются от всех сословий, помнишь, как мещане и мужики смеялись над этими несчастными? Помнишь? Что? Эти мещане станут уважать сословие, к которому принадлежали виденные нами работники? И сами работавшие и их собратья не работавшие, но которые, может быть осуждены на тоже, в состоянии сами по себе после такого унижения действовать нравственно на других.

– «Да что ты в самом деле так разораторствовал? не выдержали мы. Разве не видывал ты священников, которые, как можно судить по их благородным приемам, не находятся в унизительном положении и имеют сильное нравственное влияние даже не на одних своих прихожан.

– «Как не видать? прервал нас Иван Иванович. Видал в Петербурге придворное духовенство гвардейского корпуса, законоучителей учебных заведений, и, признаюсь, не налюбовался ими. А позвольте спросить вас, любитель старины, отчего они хороши? Ведь начальники их или главные священники не заставляют их стоять в передних, не требуют от них земных поклонов, но посадят у себя и потом спросят, что угодно? Не замечательно ли, что между ними слишком редко даже случаются проступки, что проходят целые годы и ни один священник даже всего военного ведомства не бывает отдан под суд? А об лишении сана, о временном запрещении там, кажется, и не слыхивали. А можно ли сказать тоже самое о сельском и вообще епархиальном духовенстве? А послушайте, да что я вам говорю. Вы сами слыхали, как духовенство придворное и военное любит своих начальников! Как оно считает, себя счастливым, что находится под их начальством, а не под…! Даже законоучителей учебных заведений в Петербурге отчего очень скоро и по виду и по разговору можно отличить от приходских священников? Ведь правда. Да я еще и забыл, что есть духовные лица, живущие уже вовсе без надзора, вдали от всех начальников – именно духовенство при посольствах. Но между тем эти безначальственные люди составляют гордость нашего духовенства, заслужили уважение иностранцев, известны коронованным особам с лучшей стороны. Г. Васильев, как ты сам знаешь, умел обратить на себя внимание Наполеона III-го. Затем, в селах и в городах много найдется прекрасных священников. Но ты сам где-то сказал, что есть натуры, которых ничем не испортишь; – есть характеры, которых ничем не переломишь; есть здравый русский смысл, которого никак с толку не собьешь, – есть превосходные, по крайней мере бывали, архипастыри, которые для своей паствы истинные отцы-начальники, их управление надолго оставляет благодетельное влияние.»

Не правду ли мы сказали, любезный читатель, что наш Иван Иванович – горячая голова и крепок на слово. Дальнейшего разговора с ним мы не станем трогать; он мало по малу уклонился к другим предметам. А лучше воспользовавшись замечаниями, высказанными в этой главе, решим тот вопрос, который был выставлен нами в начале ее, т. е. в состоянии ли наше духовенство само иметь и сообщать своим детям ту стойкость и самостоятельность характера, ту возвышенность и благородство души, которые так необходимы для нашей нравственности? Для разрешения этого вопроса возьмем самый благоприятный случай, положив, что у поступающего на место, напр. священника, при воспитании эти качества если не развиты вполне, то не убиты. Проникнутый важностью своего сана и значением принятых на себя обязанностей, он не хочет унижать своего личного достоинства, но вместе с тем старается исполнять свою должность, как требуют того канонические правила. Прежде всего у него начинается столкновение с своими сослуживцами. Они, ознакомившись с действительностью, давно уже погрузились в житейские заботы, забыв теоретический взгляд на обязанности духовенства, идут дорогой, проложенной их предками. – любят поговорить о доходах, о способах увеличить их, о значении того или другого приказчика и бурмистра, побранить помещика, – любят поддержать свои разговоры и подкрепить себя чем-либо живительным и вовсе не имеют причин любить тех, которые, будучи другого образа мыслей, служат для них живой уликой. Нельзя же после этого ожидать, чтобы новый сослуживец понравился старым. Сам отец благочинный, давно уже знакомый с последними, слышав от них неблагоприятные отзывы о спесивом новичке и со своей стороны не замечая в нем обычной угодливости и готовности угостить на славу, не находит побуждений быть расположенными к нему. А тут является на сцену деревенская аристократия, она привыкла у прежнего батюшки посидеть, опоражнивать рюмочки, стаканчики, кушать чаек с прибавленьицем, привыкла, чтобы и у нее батюшка тоже делал. Не полюбит же она нового своего пастыря, против которого дьячки и другие сослуживцы его успели кое-что наговорить, и который толкует только о благочестии, грехах, добродетели, а ни сам ни пьет, ни других не угощает. От аристократа и причты мнение переходит ко всем прихожанам. Но вот пришло время ходить по приходу с молебнами, с ев. водой, и. т. п., новый пастырь не хочет притеснять кого-нибудь, ни унижать себя просьбами, довольствуется тем, что дадут, тут он уже сталкивается с интересами других и наживает себе не просто недоброжелателей, а даже врагов. Доходы против прежних годов уменьшились, число причин к неудовольствию увеличилось. Кроме того, прихожане окрестных сел, узнав, что новый поп в селе N довольствуется только добровольными приношениями, желают и у себя завести такое выгодное для их карманов нововведение; чрез это окрестное духовенство на нововводителя не будет смотреть благоприятно. Наконец если сам он не догадается, то жена доложит, что при таких доходах им нельзя хорошо себя содержать. Воевать со всеми и переносить нищету не у всякого достанет мужества. И вот наш нововводитель начинает понемногу отступать от первоначальных своих правил, там пригласит к ceбе бурмистра, польстит помещику; здесь и сам в угождение кому-либо выпьет, там попросит прибавочки за исполнение требы; а здесь и погрозится, а иногда легонько поприжмет. Заметив, что число недоброжелателей чрез то уменьшается, а доходы увеличиваются, он незаметно для себя вступает в общую коллегию и делается тем же, чем был его предшественник. При таком положении как утвердить самостоятельность и стойкость характера, когда чувствуешь свою зависимость от всякого прихожанина, от капризов деревенских властей? Сохранишь ли благородные чувства и возвышенность души, когда приходится грязнить себя теми поступками, которых сам прежде стыдился? Не унизишься ли в своих собственных глазах, прибегая к лести, к заискиванию милости бородатых и бритых деревенских знаменитостей, и употребляя вымогательства и пр. О Господа! Господа! будьте милосерды, не требуйте невозможного. Присоедините лучше к сказанному нами вечное начальническое тыкание, земные поклоны, раболепные преклонения, опасение, как бы не поносить где-либо воды на третий или второй этаж, не потаскать тачек, не утрамбовывать дорожек; – тогда поймете многие явления, которые теперь вам кажутся странными. Отчего напр. духовные лица, не все конечно, но большей частью так поклончивы, так приторно вежливы и услужливы и с такою готовностью заискивают благосклонность чуть не всякого человека повиднее других? Отчего они, имея нужду войти в дом, которого хозяин принадлежит к знати, сначала пойдут к заднему крыльцу? Отчего дьячок, а иногда кто-либо повыше его скинет шляпу еще за воротами? Отчего, придя в прихожую, он с какой-то робостью спрашивает: можно ли видеть его благородье? Отчего причт, приглашенный вами в гостиную, не всегда скоро сядет на стулья, встает при вопросах, к нему обращаемых, пожимает свои руки и пр.? Отчего часто кланяется человеку вовсе незнакомому и нисколько даже не замечательному? С другой стороны, отчего любо посмотреть на молодого священника? Он так весело, так ясно сознает важность своего сана, так смело смотрит вам в глаза, года два, три сохраняет еще осанку. А потом, отчего лет через пять или десять его уже не узнаешь? Разрешайте все эти вопросы, как угодно; только, Бога ради, не браните духовенство, а пожалейте о нем.

Но мы избрали самый благоприятный случай. А что должно последовать, если новый священник и прежде своего посвящения не отличался самостоятельностью и благородством? Что делать дьякону, особенно причетнику? Много бы вам мы могли сказать еще; ах! Как мы много знаем в этом отношении? Но время кончить главу. Скажем прямо: только немногие лица из духовенства, даже из священников от всех выше изложенных причин могут удержать самостоятельность характера, сохранить возвышенность и благородство души. Каким же образом они сообщат детям то, в чем сами нуждаются? Да если бы и решались на такой подвиг, то успеха большего не ожидайте. Ведь у всякого сына есть зрение и слух, чтобы видеть и слышать, как отец его льстит и угождает деревенской аристократии, к которой по уходе высказывает презрение. Он бывает нередко свидетелем, как выпрашивают мольбой, выжимают притеснениями прибавку дачи за требы, особенно за свадьбы; иногда при нем же происходят совещания, каким образом увеличить ту или другую статью дохода. Он догадывается, а иногда прямо слышит о том унижении, которому отец его подвергается пред губернскими властями. Наконец он и сам, так сказать, кое в чем практикуется, ходя по приходу в святки или пасху. Ему говорят иногда: попроси прибавочки а в поощрение обещают или всю собранную сумму, или известный процент ее отдать в его распоряжение. Последствия такой жизни, таких поступков очевидны. Описывать их незачем; всякий и без того поймет, с каким настроением и характером поступает в училища большая часть детей духовного звания. Таким образом воспитателям их надо не только пробудить и укрепить самостоятельность и твердость характера, возвышенность и благородство души, но предварительно позаботиться об уничтожении противоположного этим качествам настроения, которое развивается у домашнего очага. Труд вовсе не маловажный! Разве легко в запутанном мальчике развить благородную стойкость, а в попрошайке пробудить сознание личного достоинства? Но воспитатели люди догадливые, значительнейшая часть их не любит обращать внимание на описанные нами обстоятельства, а думают образовать нравственную сторону своих питомцев, на основании особых правил, которых теорию, практическое приложение, пользу или вред опишем в следующих главах.