В защиту Преподобного Максима Грека

В № 49 «Церк. Вед.» за прошлый 1906 год напечатана библиографическая заметка г. Верюжского о книге г. Е.Е. Голубинского: «К нашей полемике со старообрядцами». (Изд. 2, М. 1905 г); кратко излагая содержание названного сочинения, рецензент касается и научного значения книги, состоящего в новой постановке и разработке, принципиальной и детальной, вопросов, составляющих от лет древних предмет разногласия, споров и полемики между православной церковью и последователями русского раскола – старообрядства. Имя автора книги и серьёзность заметки библиографа побудили нас познакомиться с содержанием и приёмами исследования г. Голубинского в новой сфере последних по времени его учёных изысканий, для которых (вопросов старообрядчества) многолетние труды по древне-русской церковной истории могут служить благоприятными условиями. Из рассмотренных в книге г. Голубинского вопросов мы обратим внимание на тесно связанные между собой два вопроса о перстосложении и аллилуйя со стороны (предполагаемого) отношения к ним преп. Максима Грека по взгляду православных и старообрядческих полемистов. В вопросе о двуперстии и сугубом аллилуйя последователи раскола находят в авторе сочинения своего защитника, как приписывающего путём своеобразных, но не приемлемых доказательств, преп. отцу взгляд о древности и правильности двуперстия и сугубого аллилуйя, вопреки установившемуся и верному у православных полемистов взгляду на преп. Максима Грека, совершенно противоположному. Разбору своеобразного взгляда г. Голубинского на преп. Максима Грека и посвящена настоящая статья.

(По поводу соч. Е. Голубинского: «К нашей полемике со старообрядцами». – Москва. 1905 г. Изд. второе, исправленное и дополненное).

Сочинения проф. Е. Голубинского, как по истории русской церкви, так и немногие по русскому расколу, отличаются, между прочим, оригинальностью в исследовании предмета и выводов и своеобразностью. Эта своеобразность у него часто такова, что с его суждениями и заключениями никак нельзя согласиться, несмотря на его необыкновенную эрудицию и усилия, посредством частых повторений и тождесловий, расположить читателя в свою пользу. Относясь отрицательно до придирчивости к чужим мнениям и существующим взглядам и увлекаясь критикой их, г. Голубинский часто оставляет свои новые взгляды и суждения без надлежащего обследования и таким образом ставит своих читателей в недоумение в вопросах весьма важных, теоретического свойства и практического (полемического в данном случае). Если сводить на практическую почву своеобразные, односторонние мнения нашего учёного по вопросу о постановке полемики православных миссионеров с представителями раскола старообрядства, то долг справедливости и беспристрастия побуждает отметить то, что, вместо облегчения полемист встречает новые затруднения, применяя последние новейшие исследования и советы г. Голубинского в спорных вопросах между православием и расколом.

Не касаясь многих вопросов по истории русского раскола старообрядства, входящих в содержание и рассмотрение интересной книги проф. Голубинского, мы на первый раз остановим внимание на резком и ошибочном отзыве автора о знаменитом духовном писателе, богослове и полемисте по вероисповедным и церковно-общественным вопросам, XVI в. преп. Максим Грек (1518–1556 г.), которому он, согласно с расколоучителями, но вопреки полемистам православным и исторической правде, приписывает мнение о двуперстии, как будто бы господствовавшей тогда среди русских форме крестного знамения перед троеперстием в противоречие обычаю греческой церкви, где было дело наоборот, т. е. троеперстие преобладало над двуперстием и вытеснило последнее, как форму менее совершенную в символическом отношении; ему же тот же автор приписывает мнение о сугубой аллилуйя, как более верной и употребительной форме славословия при богослужении, чем трегубой.

Интересуясь и занимаясь вопросами по расколу старообрядства с принципиальной и практической стороны (при беседах со старообрядцами в Санкт-Петербурге), нахожу уместным сделать несколько замечаний и возражений против отзыва проф. Голубинского о преп. Максиме Греке в спорном вопросе, как отзыве поспешном, неосновательном и ошибочном, соединённом при том с самоуверенностью и сожалением к мнимой слабости идеального отца, оставшегося верным своим убеждениям до конца, без «пятна» и противоречия.

I

Известно, что защитники раскола, как полемисты-писатели, так и простые последователи его, начиная с первых расколоучителей и представителей его с Андреем Денисовым во главе до настоящих сторонников во главе со Швецовым и Мельниковым, придавали чрезвычайно важное значение вопросу о двуперстии, считая его не символом только, а догматом, не подлежащим ни изменениям в троеперстии, ни превращением в какую-либо другую форму изображения. Употребление двуперстия старообрядцы считали настолько же древним истинным, непререкаемым и спасительным обычаем, насколько отмену двуперстия и замену его троеперстием признавали обычаем нововводным, ошибочным и еретическим, ведущим к неблагочестию и гибели. Помимо теоретических соображений (невысокого качества) в пользу правильности и древности двуперстного перстосложения, расколоучители ссылаются, между прочим, на свидетельства некоторых церковных писателей общехристианских и русских, – на свидетельства неясные и сомнительные, как-то: на «Слово» блаж. Феодорита, св. Мелетия, и преп. Максима Грека, – свидетельства, неосновательность которых уже доказана православными противораскольничьими полемистами, начиная с автора «Жезла правления», Симеона Полоцкого (1667 г.). «Духовной Пращицы», – еп. Питирима (1719 г.), «Обличения раскольнической неправды» – архиеп. Феофилакта Лопатинского (1743 г.) и др. новейших. Прежде всего, очень жаль, что проф. Голубинский не привёл в подлинном и полном виде слова преп. Максима Грека, как памятника весьма важного и спорного, которому он придаёт большое значение со стороны православных и старообрядческих писателей в вопросе о двуперстии и сугубой аллилуйя. Мы не знаем того, один ли это памятник, свидетельствующий о двух спорных предметах, или два отдельных памятника, трактующие каждый об особом предмете – один о крестном знамении, а другой об аллилуйя; неизвестно и то, трактат ли это в виде слов и рассуждений подобно другим рассуждениям преп. Максима Грека о различных предметах, или отрывки вроде кратких положений, изречений и голословных наставлений. Г. Голубинскому должно быть известно, что два «Слова» (или «Слово») преп. Максима Грека, на который он ссылается, в печати до сих пор не известны; они известны немногим счастливым специалистам в рукописи, в рукописных сборниках, большинству недоступных. В полное собрание сочинений преп. Максима Грека, при издании их казанской духовной академией, в 1860 г., эти два «Слова», приписываемые преп. отцу некоторыми учёными, не вошли, как не принадлежащие преп. Максиму Греку, о чём редакция казанской академии сочла нужным заявить в особом примечании. Правда, старообрядческие писатели приводят оба свидетельства преп. Максима Грека в своих сочинениях, но в отрывочном кратком виде, в таком неопределённом виде, в каком приводит и г. Голубинский, а это большой недостаток в специальном исследовании. В верности и приложимости свидетельства по данному вопросу можно убедиться только после прочтения и изучения всего памятника в цельном виде, всех его частей, общих мыслей и частных, – словом всего содержания, но главное после сравнения его с другими мнениями и всеми сочинениями автора, дабы не было принципиального противоречия между общими взглядами и отдельными суждениями автора по данному частному вопросу. Правда, мы должны иметь доверие к автору, его учёной опытности и добросовестности, но мы должны, с другой стороны, во имя правды и убеждённости, проверять заключения автора, не застрахованного от увлечения и ошибок. Отчего бы, повторяем, проф. Е.Е. Голубинскому не издать было, в качестве приложений к своему сочинению, интересных, но неизвестных в печати, двух памятников, которые он так самоуверенно приписывает, вопреки установившемуся в противо-раскольнической литературе взгляду, преп. Максиму Греку? Тем более странно то, что г. профессор, специально взявшись за разработку и новую постановку вопроса о двуперстии в целях обличения и упорядочения современной противо-раскольнической полемики, не дал в руки православным (и старообрядческим) полемистам необходимого оружия – памятника, дабы они отнеслись к нему самостоятельно, а не по-детски, как ученики. Живя вблизи московской духовной академии, в библиотеке которой находится означенный сборник рукописных творений преп. Максима Грека, г. Голубинский мог бы извлечь два слова его, по всей вероятности краткие, для помещения в своей книге и тем бы оказал услугу делу. Но, если он почему-либо не считал необходимым издавать означенных памятников, то мы вправе были ожидать от автора критического разбора их с внешней и внутренней стороны, описания их археологического, литературного и библиографического, однако, к удивлению нашему, этого необходимого разбора почему-то не сделано; он ограничился замечанием, что в подлинной принадлежности слов Максиму не может (?) быть никакого сомнения (стр. 172).

Этого мало. Г. Голубинский не коснулся и даже не упомянул ни единым словом о тех православных полемистах XVII–XVIII вв., которые подвергали сомнению и разбору спорные свидетельства преп. Максима Грека в ответ и противовес противника в свою пользу. Что это значит? Какой-то новый учёный приём в литературе вопроса, – не то игнорирование, не то забвение, не то неведение. Но если г. профессор обращается по вопросу о перстосложении к сочинениям иностранных учёных, не имеющих прямого отношения к делу, то просто непонятно, отчего он уклоняется от разбора взглядов своих отечественных писателей, подвергавших разбору ссылку расколоучителей на преп. Максима Грека в вопросе о двуперстии... Вот эти писатели в хронологическом порядке.

По словам г. Голубинского, подлинный текст речи преп. Максима Грека о двуперстии следующий: «совокуплением трёх перстей: сиречь: пальца и еже от среднего и малого исповедуем (?), протяжением долгого и среднего исповедуем». Чувствуя нескладность речи и неопределённость её, не свойственные преп. Максиму Греку, выражавшемуся всегда полной периодической речью, а не двусмысленно и отрывочно, г. Голубинский спешит поправить дело, говоря: «в сущности ничего (?) нескладного тут нет: Максим употребляет выражение «средний» не о взаимном положений перстов, а об их относительной величине и разумеет под средним в первом случай малый средний, во втором – указательный, а под долгим – большой средний.

Читая текст речи по изложению проф. Голубинского, невольно и естественно спросишь: зачем нужно было сокращать речь преп. Максима и без того краткую, – неуместно краткую в вопросе в то время весьма важном? Тем более что, по словам автора, преп. Максим Грек отвечал на предложенный ему кем-то вопрос о форме перстостосложения. Сама по себе форма выражения о двуперстии, противоречащая учёному слогу преп. отца, тогда уже (1682 г.) довольно обработанному и ясному, возбуждает подозрение, оправдывающееся другими соображениями.

Автор «Жезла Правления», известный писатель и деятель XVII в. в Москве, первый усомнился в подлинности свидетельства преп. Максима Грека о двуперстии, представленного со стороны расколоучителей против введённого п. Никоном триперстного сложения для крестного знамения. На 21 вопрос (обличение) Никиты: христианам крестного знамения тремя перстами совокуплять не противно ли преданиям св. отец – автор «Жезла» даёт обширный и обстоятельный ответ, доказывая с символической и церковно-исторической точки зрения превосходство триперстия перед двуперстием и опровергая рассуждения, ссылки и свидетельства расколоучителей в пользу превосходства двуперстия. Что касается до свидетельства преп. Максима Грека, то автор решительно заявляет: «Максима Грека великоучёного человека приемлем, когда он в своих сочинениях согласен с церковью; а в двуперстном образовании непщуем его (считаем) снисходивши людям ненаказанным (т. е. простым) и наветов боявшись, или прилог чуждый быти; но и несть доволен един во свидетельство против всея церкви древнейшему обычаю и преданию; аще бы утвердил он своё предание апостольскими или свв. отец свидетельствами, имел бы ны послушенны, но сего не сотворшу, ничто ны нудить повиноватися»¹.

Автор «Увета духовного», повторяя содержание «Жезла Правления», в вопросе о двуперстии, не касается свидетельства преп. Максима Грека, как сомнительного и ранее опровергнутого; но он решительно и основательно оспаривает ссылку расколоучителей на свидетельства преп. отца о сугубом аллилуйя, о чём речь будет в своём месте.

Автор «Пращицы дух.», еп. Питирим, знаток древней письменности и бывший сам последователем раскола, довёл сомнение в свидетельство преп. Максима Грека о двуперстии до отрицания. Чтобы видеть, какое важное значение придавали расколоучители свидетельству преп. Максима Грека, как и самому преподобному отцу, считаем уместным привести вопрос (71-й из всех вопросов 240), предложенный еп. Питириму последователями диаконского согласия или толка в Нижнем Новгороде, около 1718–1720 г: «Кому подобает лучше верити, известному ли святому и преподобному Чудотворцу и свидетельствованному от четверопрестольных патриархов вселенских и наших российских, яко премудрому богослову и философу и православной веры учителю Максиму Греку, учившему креститься двема персты, или какому-либо другому лицу (речь идёт о диаконе монахе П. Дамаскине, которого раскольники то считают своим противником, то сторонником в данном вопросе), в числе святых отец не вчинённому и святостью не известному и от свв. прежних церковных учителей не свидетельствованному, учившему креститься тремя персты?»

На предложенный вопрос еп. Питирим отвечал следующее: «На преп. Максима лжёте в сем вопросе. Преп. Максим Грек сего не писал, еже креститься двема персты, но ин некто, хотя таковое новомодное ученье утвердите, написал ложно под именем преподобного отца; но и в оном ложном писании, кое под именем Максимовом написано, такового повеления нет, чтобы двема персты креститься; но только написано – сначала первый перст и двема последними, а два перста указательный да средний иметь протяжены, а как креститься, тремя ли совокупленными, или двумя протяжёнными, или всеми пятью, о том сущего повеленья нет, и не написано; как по всему таковому неопределённому верить и внимать будем? И как то повеленье и почему верно будет, яко Максим тако бы написал слагать персты? Но всячески убо не Максим. Если бы так написал Максим слагать персты, определил бы всячески, которыми и креститься, тремя ли совокупленными или двема протяжёнными, или всеми пятью, а не оставил бы церкви святой такового повеления всячески неопределённого. Так как преп. Максим был наукою богослов, то всем ясно, что такое писание (т. е. нескладное и неопределённое) ложно преп. Максима именем отитуловано; но ин некто такового сложения любитель написал тайно по отшествии св. Максима от сего света; и посему ясно, что если бы преп. Максим так написал и так креститься двема персты учил, то бы препод. Максима таковое писанье и таковое учение на оном соборе, который был в лето 7059 (1551), при Иоанне Васильевиче и преп. м. Макарии, того собора отцы утверждали креститься двумя перстами, тогда написали бы во свидетельство всем достоверное, потому что преп. Максим в то время ещё был жив, но и того всего о нём в оном соборе ничего нет и не находится; и по всем вышеозначенным винам (причинам) совершенно на преподобного солгано и верить тому не надлежит весьма»².

Нельзя не согласиться с критическими замечаниями автора «Пращицы»; жаль только, что он не указал, откуда заимствовал он текст свидетельства преп. Максима Грека о двуперстии, из «Слова» ли преп. отца или отрывочно из какого-либо другого источника, из вторых рук, как говорят; но важно то, что хотя текст свидетельства по «Пращице» отличается от текста, изложенного проф. Голубинским, более свободной речью в передаче и сокращённой (в сравнении с «нескладной» у Голубинского), однако совершенно основательно указание еп. Питирима на неопределённость и неясность речи преп. Максима в таком важном вопросе, каков вопрос об истинной форме крестного знамения, за разъяснением и решением которого нарочито обращались к нему, как человеку авторитетному, представителю греческого православия и обычаев. Если признать «Слово» достоверным, принадлежащим преп. Максиму Греку, то автор его должен был бы изложить своё мнение точно, ясно и определённо, а не вводить вопрошавших современников и последующее поколение своею неопределённостью и двусмысленностью в недоумение и заблуждение. Речь преп. отца должна бы быть в этом случае предписательная, а не повествовательная, как думает ошибочно г. Голубинский, желая и усиливаясь во что бы то ни стало навязать преп. Максиму мнение о двуперстии и отстоять своё предположение. Взятая сама по себе нескладная речь преп. отца, строго говоря, есть не повествовательная и не предписательная, а неудачно составленная каким-то неважным русским грамотеем, – речь странная, не сообразующаяся с установившимся строем письменной речи преп. Максима Грека ни по форме, ни по содержанию. Если бы, далее, по предложению г. Голубинского, преп. Максим Грек считал, как двуперстие, так и троеперстие одинаково правильными и на практике (в греческой и в русской церкви) употребительными формами крестного знамения, то спрашивается, почему же он в данном случае не высказал своих взглядов на интересовавший русское общество вопрос, когда представлялась к тому потребность и даже запрос со стороны его знакомых и почитателей? А преп. Максим Грек отличался правдивостью и чуткостью к потребностям времени!

Подобно еп. Питириму, отрицает достоверность и несостоятельность мнимого свидетельства преп. Максима Грека в пользу двуперстия и автор сочинения «Обличение неправды раскольнической», архиепископ Феофилакт Лопатинский, при разборе «Поморских Ответов», где, в 80-м вопросе, Андрей Денисов приводит пресловутое свидетельство преп. Максима Грека.

На основании внутренних и внешних признаков автор «Обличения» доказывает полную несостоятельность свидетельства о двуперстии, рассматривая его со всех сторон и новых точек зрения по свойству своего своеобразного способа исследования, отличающего в нём критический талант и тонкий юмор.

«Ищут ныне, – говорит автор, – раскольщики защищения своего зловерия от того, которого во времена жизни его³ раскольщиков нарицали и гоняли, как еретика и развратителя благочестия, как всем известно. (Здесь, конечно, не анахронизм, а то лишь, что современники преп. Максима Грека уподобляются по своим взглядам, заблуждениям и отношениям к преп. отцу сторонникам раскола XVII–ХVIII вв.). Сей, глаголят, о крестном знамении наставляет нас: яко совокуплением трёх перст тайну св. Единосущной Троицы и протяжением двух-указательного и среднего, сшедшася два естества во Христе исповедать⁴. Есть слово в книге Максима (о двуперстии), но его ли сочинения, невероятно, – больше подозрительно; скорее оно составлено другим кем-либо, любителем двуперстного раскольничьего сложения, и вложено в сочинение преп. Максима. Подтверждается предположение это, между прочим, тем, что не во всех сборниках преп. отца помещается на одном и том же месте, но на разных: то в главе 40, то в 32, то в 33; отсюда следует, что раскольники ещё не согласились между собой, на каком месте прилично быть ему... Причины подозрения следующие.

Еп. Феофилакт считает и по справедливости преп. Максима Грека таким писателем, который, подобно Феодориту Кирскому, не мог чего-либо утверждать без достаточного основания и доводов, – тем более не мог писать неопределённо, двусмысленно, нескладно, давая ответ на обращённый к нему вопрос со стороны вопрошавших, искавших у него совета и руководства, как это видно из оглавления того «Слова», из которого приводится самое свидетельство; так как преп. Максим Грек во всём был согласен с греческой церковью, то не мог и в форме перстосложения для крестного знамения отступать и других отвращать от обычая своей церкви, – церкви, где тогда употреблялось троеперстное, а не двуперстное сложение перстов; если бы преп. Максим ставил, подобно раскольникам, сложение перстов в догмат, то он об этом упомянул бы, когда представлял своё исповедание веры, оправдываясь против обвинения в еретичестве со стороны злобных невежд; далее, если преп. Максим Грек предостерегал христиан не принимать писаний, не засвидетельствованных от св. отцов, то, как он мог предлагать учение о правильности перстосложения без подтверждения его свидетельствами от учителей церковных?⁵

Итак, на основании всего сказанного, нужно признать задачу исследования г. Голубинского об иной лучшей постановке нашей полемики с раскольниками в вопросе о двуперстии неудачной.

II

Неудачной нужно признать и попытку автора исследования по другому, сродному с предшествовавшим, вопросу о сугубой аллилуйя.

Как двуперстое, так и двоение церковной песни или сугубой аллилуйя есть один из существенных пунктов, составляющих заблуждение старообрядцев со времени возникновения раскола до настоящего времени. Кроме Стоглаваго Собора (1551 года), утвердившего употребление сугубой аллилуйя при богослужении вместо трегубой, последователи раскола ссылаются, между прочим, на свидетельство преп. Максима Грека, находящееся будто бы в слове, принадлежащем преп. отцу. Но против этого свидетельства представлены православными полемистами сильные возражения, доходящие до отрицания. Авторы «Жезла Правления», «Увета», «Пращицы» и «Обличения» опровергали достоверность означенного свидетельства; с особенной основательностью и решительностью отнёсся к нему еп. Феофилакт, составивший на это целый трактат. Так как г. Голубинский, держась одинакового со старообрядцами взгляда на свидетельство преп. Максима Грека о двоении аллилуйя, не входит в разбор критики еп. Феофилактом мнимого свидетельства преп. Максима, то мы считаем нужным привести в кратком виде сущность мнения автора «Обличения» об означенном свидетельстве.

Сущность опровержения еп Феофилактом свидетельства по свойству своему сходна с критикой его изложенного нами свидетельства того же якобы отца о двуперстном сложении.

Во 1-х, еп. Феофилакт отрицает принадлежность преп. Максиму Греку слова, в котором находится наставление о двоении, а не о троении аллилуйя: по мнению автора, это слово поддельное, составленное каким-либо суеверным безумным раскольником и вложенное в книгу преп. Максима. Содержание слова имеет характер повествовательный, вымышленный, а не исторический, лишённый достоверности, вероятия и рассудительности.

По «Слову», двоить песнь аллилуйя при богослужении с прибавлением «Слава Тебе, Боже», первый ввёл в употребление св. Игнатий Богоносец на основании, будто бы, бывшего ему видения, во время которого ангелы, разделённые на два лика, пели аллилуйя по дважды. Так как источник этого сказания неизвестен, а сам сочинитель не мог знать и видеть св. Игнатия, жившего в первом веке, то еп. Феофилакт повесть-басню считает недостойной преп. Максима Грека, как писателя серьёзного. Есть, по словам критика, нечто похожее в житии св. Игнатия, помещённом в сочинениях церк. историка Сократа, но там речь касается не аллилуйя, а пения антифонного, т. е. пения попеременного на два лика, или клироса, каковое пение, как слышанное от ангелов, введено было св. Игнатием в антиохийской церкви и распространилось в других местах.

Далее, совершенно ложно утверждает «Слово», будто бы троение аллилуйя – латинская ересь. Преп. Максиму Греку, как долго жившему и учившемуся в римских странах, хорошо известно, как употребляется там при богослужении аллилуйя: употребляется по однажды, дважды, трижды, четырежды, 5 раз, 6, 9 и более, но без прибавления «Слава Тебе, Боже»: а во время поста св. четыредесятницы совсем не употребляется. Сами латиняне в IX в. заявляли, что научились петь аллилуйя с некоторым изменением не от папы, а от восточной церкви⁶.

Похулив троекратное аллилуйя и похвалив двукратное на основании сомнительной повести, составитель подмётного «Слова» дошёл до явного противоречия и нелепости, когда свою сказку о двоении аллилуйя предпочёл св. писанию, где упоминается о том, как небесные чины, в видении св. Иоанна Богослова, пели аллилуйя, повторяя до 4 раз⁷.

Если так, то ангелы в видении св. Игнатия, по повести, долженствовавшие знать о пении до 4 раз аллилуйя по апокалипсису, противоречили ангелам апокалипсиса, предписывая двоение; кому же тогда верить для соблюдения согласия и единства?.. Является, таким образом, недоумение. Для разъяснения недоумения «подмётный Максим», как называет его еп. Феофилакт, прибегает к трудно передаваемому искусственному приёму аккомодации, обличающему в авторе мелкий и узкий казуистический раскольнический ум, а никак не свободный широкий богословствующий развитой разум (преп. Максима Грека), – ум, запутавшийся в противоречии, но не стесняющийся вести длинную речь о том, в чём не может дать отчёта. Заметно, что большого стоило труда богословствование подмётного Максима, направлявшегося не к подтверждению двоения аллилуйи, а скорее к опровержению троения. Изложим в кратком виде мысли «подмётного Максима».

4 аллилуйя возглашали, по мнению подмётного Максима, не 4 лика, а три; первый голос с неба и вторичный он соединил в один; по одному аллилуйя провозглашали второй и третей лик, но все три лика произнесли аллилуйя по однажды, а не по дважды и не по трижды, потому что Един есть Бог, Св. Троица и как единым поклонением поклоняем бывает, так и единой аллилуйей славословится.

Трём чинам, воспевшим аллилуйя по-единожды, соответствуют три чина на земле апостольской церкви: первый чин священников, и от лица их до́лжно воспеваться первое аллилуйя; второй чин – преп. Иноков, и от лица их до́лжно воспеваться (или произноситься) второе аллилуйя; третий же чин – православных верных мирян, и от их лица должно припеваться – Слава Тебе, Боже, что равносильно по смыслу аллилуйя (во избежание третьего аллилуйя). Таким образом, соединив по апокалипсису два аллилуйя в одно от первого и второго лика, как бы одного лица, подмётный Максим в применении к земной церкви оставил два аллилуйя для употребления при богослужении с прибавлением «слава Тебе Боже», распределив по своеобразному соображению произносить то и другое священникам, монахам и мирянам, каковой распорядок никогда не соблюдается и ни с чем не вяжется; точно так же остаётся скрытым и непонятным переход от небесной церкви к земной.

Называя все рассуждения подмётного Максима буесловиями, еп. Феофилакт справедливо замечает, что оный Максим не приспособил четыре апокалипсические аллилуйя ни к двукратной, ни к троекратной аллилуйя; мало этого: подмётный Максим, вместо утверждения, потерял своё двукратное аллилуйя, когда говорил, что каждый чин (лик) по апокалипсису припевал аллилуйя единожды, а не по дважды, и не по трижды, а что касается до трёх ликов, между которыми он распределял употребление аллилуйя для славословия Единого Бога, то не только от чина, но и от трёх и девяти чинов надлежит прославить единою аллилуйя Его, как Единого Бога для всех чинов.

По Феофилакту, толкование подмётным Максимом апокалипсиса неверно и противно истинному значению слова аллилуйя и святоотеческому писанию. Аллилуйя значит: «хвалите Бога», а не «Слава Тебе Боже». По подмётному Максиму, единой аллилуйя славословится Едино божество, между тем св. Андрей Неокесарийский (1712 г.) толкует: трижды Богу воссылается аллилуйя от человек и от ангелов ради единого триипостасного божества – Отца и Сына и Св. Духа. «Ты, о Максиме! – обращается еп. Феофилакт, – едино божество вспоминаешь, а о Троице Ипостасной, яко жидовин, молчишь; добре в „Жезле Правления“ написано: чрез троение аллилуйя знаменуются три лица божественные: чрез двоение аллилуйя не изображается совершенно таинство Св. Троицы».

Произвольно и нелепо разделять, ради двойного аллилуйя, людей на три чина и лишать мирян употреблять эту ангельскую песнь.

Из всего сказанного можно видеть, по заключению автора «Обличения», что не преп. Максима Грека сия суть о двоении аллилуйя мудрования, но некоего бессловесного мужика-раскольника, «иже и сам не ведяше, еже писаше»⁸. В самом деле: есть ли и возможно ли было что-либо подобное в сочинениях и мыслях преп. Максима Грека, чтобы приписать ему нерассудительные речи повести о сугубой аллилуйя?! «Зрите, раскольщики, – пишет критик, – на чём вы утверждаетесь, егда о двоении аллилуйя ссылаетесь на Максима Грека подмётного…»

После всего сказанного, спрашивается, как же относится к пресловутой, исполненной больших несообразностей и искажений, повести о сугубом аллилуйя г. Голубинский? Он относится к «Слову» преп. Максима Грека, т. е. к Максиму подмётному, с каким-то странным детским доверием; он приписывает «Слово» это «к смеющим трижды глаголати аллилуйя чрез предания церковные» преп. Максиму Греку, хотя и сожалеет и недоумевает, что преп. отец написал такое омрачающее его светлую память слово⁹. Чтобы ознакомиться со странными, противоречащими друг другу и уничтожающими друг друга рассуждениями почтенного автора по вопросу об аллилуйя преп. Максима Грека, считаем нужным привести подлинные его мысли, извлечённые из вышеназванного сочинения его «Преп. Максим Грек был горячий поборник правды, подобный древним пророкам, к которым он не без основания себя приравнивал. Но и солнце не без пятен, и наше слово необходимо (?) принимать не за иное что, как за малое пятно на весьма светлой, в общем, памяти Максима. Горячий поборник правды, он на этот раз был ей заведомо неверен. В своём слове он говорит о сугубой аллилуйе так, как будто бы в его время она находилась у греков в общем единообразном употреблении; но это неправда; может быть, в его время трегубая аллилуйя ещё и не стала решительно господствующей, как это столетием позднее, но несомненно, что она находилась у них, по крайней мере, в таком же употреблении, как и сугубая аллилуйя. Он утверждает в слове, будто „что бо есть у нас: слава Тебе, Боже, то есть у евреев: аллилуйя“; но, что он знал действительное значение слова аллилуйя, на это мы имеем положительное доказательство. Он утверждает в слове, будто троение аллилуйи есть обычай римской церкви; но чтобы, прожив столько времени в Италии, он не знал, как возглашается в римской церкви песнь аллилуйя, и что о церкви римской вовсе нельзя сказать, чтобы её обычай составляло троение песни, этого невозможно предполагать. Он утверждает в слове, будто двоение песни аллилуйя во псалмоглаголаниях научен был от ангелов св. Игнатий Богоносец, и не может подлежать сомнению, что сказание о научении ангелами Игнатия Богоносца антифонному или двуклиросному пению псалмов он искажает не по неведению, а намеренно (или намеренно отдаёт предпочтение сказаниям апокрифическим пред сказаниями достоверными)». «Но как же могло случиться, – продолжает рассуждать проф. Голубинский, – чтобы преп. Максим Грек написал такое, омрачающее его память слово? Относительно этого необходимо или, по крайней мере, со всею вероятностью до́лжно думать следующее. В Москве, в Максимово время, сугубая аллилуйя, если не находилась в общем употреблении, то, по крайней мере, была в высшей придворной сфере; какой-нибудь весьма сановитый поборник сугубой аллилуйя предложил Максиму услужить ему своим пером (без ума и рассуждения? за какую плату?), и он, надеясь добиться через сановника того в отношении к себе чего искал (отпуска на родину или, по крайней мере, свободы от заточения и церковного отлучения) и имел слабость согласиться»¹⁰.

Если признать верным мнение г. Голубинского, высказанное довольно смело и решительно, что не соответствует вообще характеру исторических изысканий, то преп. отца нужно считать виновником во многих дурных последствиях «Слова» и, главным образом, виновником в происхождения раскола старообрядства и упорного сопротивления последователей его от начала возникновения его вплоть до настоящего времени. И если московский м. Макарий († 1564) подвергается сильным укоризнам за определение о сугубой аллилуйя, сделанное на Стоглавом Соборе 1551 г., на основании ненадёжных источников, как например, житие преп. Ефросина псковского, то, по мнению того же профессора, значительная бо́льшая часть вины должна быть снята с м. Макария и возложена на преп. Максима Грека. Наш строгий учёный с уверенностью думает, что м. Макарий сделал (не Макарий, а собор, на котором он был председателем) своё определение о сугубом аллилуйя, главным образом, на основании слова преп. Максима о двоении аллилуйя, хотя в соборном определении не упоминается имя преп. Максима, как человека из греков, к которым тогда русские не имели будто бы никакого доверия.

Но представленное мнение проф. Голубинского не может быть принято по многим соображениям; оно принадлежит лично ему одному, как своеобразно мотивированное; церковный историк м. Макарий Булгаков († 1882) держался этого мнения условно, сомневаясь в принадлежности преп. Максиму Греку «Слова к смеющим трижды глалогати»¹¹; это мнение тенденциозно и вообще несостоятельно.

Нужно не знать преп. Максима Грека ни с церковно-литературной, ни нравственной стороны, чтобы решительно приписать ему, как писателю, известное «Слово» о двоении аллилуйя, имеющее все признаки апокрифического, т. е сомнительного, недостоверного характера и происхождения; нужно удивляться тому, как решился г. Голубинский выступить печатно с ненаучным и обидным для светлой памяти преп. Максима Грека мнением, приближающимся к «повестям и рассказам» беллетриста…

Чтобы выступить с новым взглядом на известное историческое явление, факт или вопрос, отрицающим установившийся, требуется иметь в наличности веские доказательства, достоверные данные или вновь открытые материалы, изменяющие существующее положение дела. Обратимся к доказательствам, которыми г. Голубинский подтверждает своё мнение.

Прежде всего, нужно установить то положение, что в XVI в. и даже XV в. у русских было в употреблении одновременно двоение аллилуйи и троение; какая была форма правильнее и распространённее, не доказано несомненным образом. В греческой церкви в XVI в. установилось троение аллилуйи, но не без исключения; двоение употреблялось в некоторых поместных церквах. Это известно было преп. Максиму Греку. Как представитель греческого православия, просвещения и обычаев, преп. отец держался обычая употреблять троение аллилуйи, бывшее формой господствовавшей. На Стоглавом Соборе 1551 г, определение состоялось в пользу двоения, а не троения.

Текст соборного определения следующей: «в Пскове и псковской земле по многим монастырям и церквам, да и в новгородской земле по многим местам доныне говорили трегубую аллилуйю, вопреки апостольским и отеческим преданиям, но мы узнали достоверно от писателя жития преп. отца, нашего Ефросина псковского, нового чудотворца, как ради его св. молитв, Преч. Богородица известила и запретила о трегубой аллилуйя и повелела православным христианам говорить сугубую аллилуйю, а третье – „Слава Тебе Боже“, как и предала св. соборная и апостольская церковь, а не трегубить аллилуйя, как прежде сего говорили в Пскове и по многим местам, а четвёртое приговаривали – „Слава Тебе Боже“. Это не есть предание православных, но ересь латинян: они не славят Троицу, но четверят, и признают св. Духа исходящим от Отца и Сына и тем творят св. Духа раболепным. И потому не подобает трегубить аллилуйю но два говорить – „аллилуйя“, а в третий раз – „Слава Тебе, Боже“: ибо по-еврейски – аллилуйя, а по нашему, по-русски, – Слава Тебе, Боже»¹².

Хотя в определении собора не делается, как уже ранее сказано, никакого намёка на мнение и личность преп. Максима Грека, однако проф. Голубинский зависимость определения собора от Максимова «Слова» считает не только вероятной и возможной, по даже ясной. Ясность этой зависимости подкрепляется сходством и тождественностью объяснения слова «аллилуйя», как в определении собора, так и в известном «Слове» преп. Максима «на смеющих глаголати трижды аллилуйя»: аллилуйя значит «Слава Тебе, Боже»; но это совпадение чисто внешнее; собор мог заимствовать объяснение и из других источников, которых было не мало в то время, – тем более, что хотя объяснение было и не правильно, и смешивалось и заменялось правильным: «хвала Богу», но, по внутреннему своему значению, приближалось к правильному и не смущало собой русских при их простоте и нетребовательности. Однако вопрос в том, почему же преподобный Максим Грек допустил не только неправильную форму употребления аллилуйя, но и неправильное объяснение самого слова, сознавая неправильность того и другого? Г. профессор приписывает Максиму Греку и то, будто бы последний намеренно, а не по неведению, допустил ошибку в своём «Слове» и повлиял на м. Макария и чрез него на собор, назвав троение аллилуйя латинской ересью, зная хорошо по опыту порядок и особенности католического богослужения; по мнению того же профессора, преп. Максим Грек, вопреки своему убеждению и церковно-историческим данным, намеренно искажает сказания повести о научении ангелами св. Игнатия Богоносца антифонному пению псалмов, т. е. намеренно отдаёт предпочтение сказаниям апокрифическим пред сказаниями достоверными.

Трудно собраться с силами и сосредоточиться, чтобы, прочитав мрачные соображения проф. Голубинского, возражать против такого небывалого приёма и отношения к историческим документам и личностям.

Если признать зависимость определения Стоглавого Собора об аллилуйя от мнения и личности преп. Максима Грека, то непостижимо и нелепо, что принято было мнение неправильное, мотивированное не правдоподобными и разумными соображениями, а мыслями, основанными на сомнительных источниках, каково вымышленное тогда мало известное житие св. Ефросина, – житие, исполненное несообразностей и хронологических противоречий¹³; при допущении влияния и участия преп. Максима Грека на определение Собора 1551 г., аргументация в пользу «сугубой аллилуйя» должна и могла быть иная, более или менее основанная на древности и символизации, в чём преп. Максим Грек не мог затрудняться, имея в виду практику греческой церкви, где ещё в его время по местам было употребление «сугубого аллилуйя». Если и допустить принадлежащим преп. Максиму «Слово к смеющим трижды глаголати аллилуйя», написанным по частной просьбе неизвестного, вопреки убеждению преп. отца, как предполагает г. Голубинский, то нравственно и психологически невозможно согласиться с тем, чтобы преп. отец, идеальный и всегда твёрдый и последовательный в своих убеждениях и действиях, решил покривить душой в чрезвычайной важности, в определении поместного церковного собора, долженствовавшего иметь обязательную каноническую силу и значение для всей русской церкви на последующие времена и сделаться известным повсюду и главным образом в греческой церкви, от лица которой он был всегда достойным представителем, руководителем в высших вопросах веры, послушным сыном и верным хранителем святоотеческих преданий и обычаев. Допустить такую позорную, безнравственную сделку значило бы взять на себя такой тяжкий грех, для которого, по тогдашним временам, не было прощения ни в сем веке, ни в будущем. Со стороны нашего учёного, измеряющего идеальных исторических деятелей по современным типам, это не только не основательно, но и грешно. Грешно омрачать светлую личность труженика, исповедника и страдальца, к плодотворной и безукоризненной деятельности которого относятся с глубокой признательностью, как духовные знатоки русской истории, так и светские.

Положим, что истина, научная ли то, или практическая житейская выше всего и личности, но дело в том, есть ли в нашем распоряжении ясный и вполне достоверный документ, на основании которого можно бы уверенно и решительно приписать преп. Максиму Греку, как наставление о сугубой аллилуйя, повлиявшее будто бы на определение Собора 1551 г., так и мотивировку мнения его о происхождении и верности установления двоения, а не троения аллилуйя? Такого-то документа и не имеется. Есть известное «Слово о смеющих трижды глаголати аллилуйя», но подлинность его по происхождению и содержанию не только оспаривается, но и отрицается; недостоверность и нелепость содержания его достаточно доказана автором «Обличения», еп. Феофилактом Лопатинским, о чём у нас была речь. Но как относится г. Голубинский к сомнительному документу? Не сомневаясь в его достоверности, он признаёт нелепость его содержания, несвойственного преп. Максиму Греку. Чтобы выйти из явного противоречия, он допускает неискренность со стороны преп. отца, состоявшую в намеренном притворном искажении достоверных сведений о происхождении «сугубой аллилуйя» и правильности двоения её. Но приписать преп. Максиму Греку необычный и приём сочинительства, значит признать его подверженным помрачению ума или юродству, каковое состояние, как болезненное, не принимается обыкновенно во внимание при оценке деятельности человека; но ни из какого свидетельства не видно, чтобы преп. Максим Грек страдал, помимо физических страданий от монахов волоколамского монастыря, расстройством умственных способностей или юродством, в то время довольно распространённым явлением среди русских¹⁴.

Но такое отношение к историческим документам, ведущее к искажению истины, совсем не научно, произвольно и тенденциозно; это значит навязывать документу и выводить из него не то, что в нём содержится, а то, что желает исследователь, вопреки букве и смыслу. Эти азбучные научные условия хорошо известны г. Голубинскому, уже ветерану и авторитету в деле церковно-исторических исследований, но странно, когда он не принимает их во внимание в данном случае, увлекаясь своим излюбленным, но односторонним критическим методом исследования до крайности. Было бы гораздо полезнее, необходимее и научнее, если бы наш учёный обстоятельно и критически рассмотрел «Слово» преп. Максима, как документ сомнительный и спорный, по странному содержанию своему не соответствующий взглядам и приёмам преп. отца, как писателя известного.

Нахождение «Слова к смеющим» в сборнике сочинений преп. Максима Грека ещё не доказывает принадлежности его преп. отцу; названия древне-русские сборники получали иногда по чисто внешним и случайным признакам, как, например, по первому сочинению автора, по преобладающему количеству сочинений составителя, по известному содержанию их, не исключавшему присутствия сочинений других авторов (как например, «Книга о Вере», «Кириллова книга» и т. п. получили своё название на основании статей, занимающих в книгах первые места между сборными рассуждениями разных авторов о разных предметах). Таким образом, со стороны учёного требовалось тщательное рассмотрение Максимовского сборника: нужно было определить время его составления, самый состав входящих в него рукописей, сличение почерка руки преп. Максима Грека с почерком сочинений сборника и преимущественно с почерком «Слова», место последнего в ряду других рукописей, разные пометки, помарки, прибавки и т. п.; но, главное, необходимо установить, кто составлял сборник – сам ли преп. отец или другой кто, и из чего это видно¹⁵. Но такого обстоятельного разбора «Слова» не сделано ни еп. Феофилактом Лопатинским, ни проф. Голубинским: оба они признали содержание памятника нелепым. Первый на основании содержания отвергает достоверность памятника, не подвергая его разбору с внешней стороны; второй признаёт его без надлежащего критического разбора достоверным.

Таким образом, всё побуждает быть крайне осторожным, дабы не привлекать преп. Максима Грека к ответственности за определение Стоглавого Собора о сугубом аллилуйя – определение, состоявшееся без личного присутствия и участия на Соборе преп. отца. Совершенно не известно, руководились ли члены Собора мнением преп. Максима в этом вопросе; есть основание отрицать влияние на определение Собора со стороны преп. Максима, находившегося в то время в подозрении и опале у церковных властей, не говоря уже о том, что авторитет греческой церкви тогда потерял среди русских свою силу, согласно утверждению и проф. Голубинского. О ясной зависимости определения Собора 1551 г. от преп. Максима Грека может говорить только воображение и настойчивое желание нашего учёного критика, а не видимая фактическая и официальная сторона дела. Что касается до предположения автора о том, будто бы преп. Максим Грек согласился, в противоречие своим убеждениям, написать наставление о двоении аллилуйя по просьбе «какого-либо сановитого поборника сугубой аллилуйя, надеясь через него добиться (?) свободы от заточения, анафемы или отпуска на родину, то такое предположение, как голословное, противоречащее высоконравственному облику преп. отца и его недостойное, не заслуживает опровержения; оно даже не отличается и остроумием, которое иногда употребляется некоторыми за отсутствием доказательств.

На основании всего сказанного нужно признать преждевременным и неосновательным мнение, приписывающее преп. Максиму Греку раскольнический взгляд на двуперстие и сугубую аллилуйя, взгляд, высказанный проф. Е. Голубинским в решительном виде и даже в форме обвинения на основании спорных свидетельств, в угоду последователям русского раскола старообрядчества и вопреки существующему взгляду православных полемистов, как взгляду научно-правильному. Вместо обвинений преп. Максима Грека, и без того много претерпевшего при жизни от невежества, упорства и недоброжелательства со стороны современников, доля справедливости требует того, издать и исследовать по всем правилам науки «максимовский сборник», заключающий в себе два свидетельства о спорных вопросах – о форме крестного знамения и об аллилуйя; это нужно сделать в виду особенно того, что полемисты и защитники раскола прикрываются и оправдываются высоким авторитетом преп. Максима Грека в отстаивании и пропаганде своих заблуждений. Последователи русского раскола старообрядчества в XVII–XVIII вв. ссылались на преп. Максима Грека для подтверждения своих мнений; хотя ссылки их были неудачны в вопросах о форме перстосложения для изображения крестного знамения (двуперстного), сугубой аллилуйя и др., но самое обращение их к взгляду преп. Максима Грека свидетельствует об авторитете преп. отца, как святого мужа, книжного и правильного, древне-русского свидетеля и защитника старины¹⁶.

О самом преп. Максиме Греке, в заключение, нужно сказать следующее: он был самый видный и идеальный представитель на Руси греко-православного просвещения, бескорыстный и скромный, высоконравственный и верный своим убеждениям, но в то же время и самый несчастливый, если возможно считать несчастьем великодушно и невинно перенесённые страдания за правду и убеждения, долженствующие вполне и достойно вознаградиться в будущей жизни от всеправедного Судии. Личность и заслуги Максима Грека в деле просвещения России XVI ст. и во влиянии на современное ему и последующее поколение, достаточно оценённые в учёной литературе, побуждают ожидать ещё большего внимания к нему со стороны русских учёных, внимания и изучения сочинений его не партийного или тенденциозного, а беспристрастного и объективного.