Часть первая

О том, что мы видели и слышали, возвещаем вам. (1Ин.1:3)

Не в премудрости слова... (1Кор.1:17)

Первой и главной побудительной причиной к составлению предлагаемого жизнеописания Оптинского старца, батюшки иеросхимонаха Амвросия, послужил священный долг Оптинской обители сохранить благодарную память о своем родном дорогом старце и великом благодетеле, изливавшем милости свои не только на сожительствовавших с ним отцов и братий, но и на других очень многих лиц, вдали от него живших. Во-вторых, желалось составить жизнеописание старца возможно полное, собрав разные о нём сведения, появлявшиеся в печати в разное время и в разных духовных журналах, а также и в рукописях, и устные о нём рассказы близких к нему лиц. Наконец, в третьих, хотелось представить сведения о жизни старца, тщательно проверенные, так как во всех, доселе вышедших жизнеописаниях его замечаются погрешности.

Источники к составлению жизнеописания старца Амвросия следующие:

1. Устные и письменные рассказы оптинских монахов, живших близко к старцу Амвросию, а также монахинь Шамординской общины и других женских монастырей и некоторых мирских лиц, всею душею ему преданных.

2. Скитская летопись в рукописи, хранящаяся в скитской библиотеке.

3. Некоторые сведения о старце Амвросии, извлеченные из архивов Оптинского монастыря и Тамбовской и Калужской духовных консисторий.

4. Письма Оптинского старца иеросхимонаха о. Амвросия, помещаемые в журнале «Душеполезное Чтение».

5. Сказание о жизни Оптинского старца, отца иеросхимонаха Амвросия, напечатанное в «Душеполезном Чтении» 1892 – 1894 г. архимандрита Григория (Борисоглебского).

6. Поселянин Е. Отец Амвросий // «Душеполезное Чтение», 1892 г.

7. Краткое сказание о жизни Оптинского старца иеросхимонаха о. Амвросия с приложением избранных его поучений. Брошюра. Издание Оптиной пустыни. Москва. 1893 г.

8. Иеросхимонах Амвросий, старец Оптиной пустыни. Издание Шамординской Казанской женской общины. Москва. 1892.

9. Тяжелая утрата. (Оптинский старец Амвросий). Ф.П. Ч-на. Брошюра, изданная в пользу Шамординской женской общины. Москва. 1892.

10. Мелкие статьи об Оптинском старце Амвросии, печатавшиеся в разное время и в разных журналах.

Вследствие неточности некоторых сведений о старце Амвросии в поименованных его жезнеописаниях пришлось пользоваться ими при составлении предлагаемого жизнеописания с большой осторожностью.

Издаваемая теперь книга содержит в себе две части. В первой хотелось, так сказать, нарисовать портрет старца Амвросия, т.е. показать, как он, мало-помалу восходя от силы в силу в жизни духовной, достиг наконец в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова(Еф.4:13). Во второй же части – по возможности раскрыть его особенную заслугу, соделавшую его столь славным в наше слабое, маловерное, если не сказать более, время, т.е. его «старчествование», или руководствование ко спасению душ, ищущих спасения, закончив последними его днями.

В сём нелегком для малоспособности автора порученном ему труде призывает он в помощь молитвы почившего о Господе описываемого старца Амвросия, а вместе – по его молитвам и благословение Божие.

Архимандрит Агапит

Мал бех в братии моей, и... Сам Господь... помаза мя елеем помазания Своего.

(Пс.151:1,4)

Старец иеросхимонах Амвросий родился 23-го ноября¹ 1812 года, в с. Большой Липовице Тамбовской губернии и того же уезда от пономаря Михаила Федоровича и жены его Марфы Николаевны Гренковых. Новорожденного назвали во святом крещении Александром, в честь благоверного великого князя Александра Невского, память которого пришлась в самый день рождения младенца. И так как святой князь Александр Невский был тезоименитным духовным покровителем государя императора Александра Павловича², а незадолго пред тем был выгнан из русских пределов гордый Наполеон с своими безумно-разрушительными полчищами, то есть основание думать, что освободившаяся от оков своих Русь многострадальная праздновала теперь день святого, тезоименитного своему царю благословенному, с особенным торжеством. Этим только, кажется, и можно объяснить, что в день рождения младенца Александра, как рассказывал сам старец, среди крестьян с. Липовицы замечалось, как сейчас увидим, какое-то особенное праздничное движение.

Был в старину среди духовенства такой обычай: во многих приходах все члены причта церковного, или почти все, были ближайшие родственники. Так было в свое время и в Большой Липовице. Дед Александра Михайловича о. Феодор Гренков был священником, проходя вместе с тем и должность благочинного; а сын его Михаил причетником и со всем своим семейством жил в доме отца. Пред рождением Александра Михайловича, по случаю вышеупомянутого празднества, к священнику о. Феодору съехалось очень много гостей. Потому готовившейся быть матерью младенца неудобно было оставаться в доме, и она переведена была в баню, где и разрешилась от бремени³. И так как, по случаю многолюдства, 23 ноября в доме о. Феодора была большая суматоха – и в доме был народ, и перед домом толпился народ, то мать даже запамятовала, в какой день родился ее сын. Впоследствии, будучи уже в Оптиной иеросхимонахом, вспоминая об этом обстоятельстве своего рождения, старец⁴ шутливо приговаривал: «Как на людях я родился, так всё на людях и живу».

У причетника Михаила Феодоровича всех детей было восемь человек, четыре сына и четыре дочери. По времени рождения Александр Михайлович был шестой⁵.

В детстве Александр был очень бойкий, веселый и смышленый мальчик. Он предан был детским забавам, так сказать, всем своим существом. Ими постоянно наполнялось его живое детское воображение, и потому в доме ему не сиделось. Поручала ему иногда мать покачать колыбель одного из младших детей своих. Мальчик обыкновенно садился за скучную для него работу, но лишь до тех пор, пока мать, занятая домашними делами, не упускала его из виду. Тогда осторожно пробирался он к окну, также осторожно открывал его, и мгновенно исчезал из виду недовольной матери, чтобы порезвиться с своими сверстниками. Рассказывал старец и еще о некоторых своих детских проказах: как он однажды полез было под крышу за голубями, но упал и ободрал себе спину; между тем никому из домашних не посмел сказать о сём, боясь еще и наказания за шалость. А в другой раз, несмотря на замечание матери, не переставал стегать у себя на дворе одну смирную лошадку, которая, вышедши из терпения, поранила его в голову. Понятно, что за подобные поступки Александр не любим был в семье. К нему не имели особенного расположения ни дед, ни бабка, ни даже родная мать, которая более любила старшего своего сына Николая и младшего Петра.

Смышленый Саша очень хорошо понимал свое неловкое положение среди не любившей его родной семьи, хотя, может быть, и не знал тому причины, а может быть, отчасти и знал, да не мог и не умел вести себя так, чтобы заслужить любовь старших членов семьи. Тем не менее по временам ему досадно было, что его младший братишка пользуется, сравнительно с ним, особенною всесемейной любовью. «Однажды, – так впоследствии передавал сам старец Амвросий, – очень раздосадованный этим, я решился отмстить брату. Зная, что дед мой не любит шума, и что если мы, дети, бывало расшумимся, то он всех нас без разбора, и правого и виноватого, отдерет за чуб, я, чтобы подвести своего братишку под тяжелую руку деда, раздразнил его. Тот закричал, и выведенный из терпения дед отодрал и меня и его. А последнее-то мне и нужно было. Впрочем, мне и помимо деда, досталось за это порядком и от матери, и от бабки». Вообще за излишнюю резвость часто журили Александра и дед, и бабка, и мать.

Заметить нужно, что, передавая некоторым из посетителей обстоятельства своей детской жизни, смиренный старец приносил в то же время как бы всенародную исповедь в своих погрешностях, укоряя и осуждая себя перед слушателями, поэтому и начинал иногда свои рассказы так: «Покаюсь пред вами: делал я то и то», дескать – вот какой я великий грешник!

Но если посерьезнее взглянуть на дело, то окажется, что все детские забавы и проказы Александра Михайловича не имели для него особенно укоризненного значения. Это были просто порывы живого, слишком подвижного нрава ребенка, которому, как говорят, просто не сиделось на одном месте. Рожденный и воспитанный в строго благочестивой семье, где на все детские, даже невинные резвости Александра смотрели как на весьма значительные преступления и часто даже журили его за них, мальчик очень далек был от всего, растлевающего нравственность. Напротив, он воспитывался в строго религиозном направлении. Например: чтению его первоначально обучали в доме по славянскому букварю, Часослову и Псалтыри, так что в основание научного его воспитания полагались только одни святые молитвы и Духом Божиим изреченные псалмы святого царепророка. Каждый праздник отец брал его с собою в церковь, где он вместе с родителем на клиросе читал и пел. А дома у него всегда были пред глазами эти скромные, иногда благоговейные, или по крайней мере серьезные лица близких родных, от которых он никогда ничего худого не мог не только видеть, но даже и слышать, кроме, конечно, одних выговоров за его по видимому нескромность. О матери своей старец даже всегда говорил, что она была святой жизни. Самые забавы мальчика Александра с такими же простодушными детьми, как и он сам был, приносили ему не вред, а пользу, потому что избавляли его от уныния, от мрачной замкнутости в себе, которая могла привиться к нему вследствие постоянного пребывания среди тихо-серьезной семьи. О мести же Александра своему брату почти и не стоило бы упоминать, как о единственном случае его детской несдержанности. Кто без греха?

Время текло своей обычной неудержимой чредой, и уже давно настала пора родителям Александра позаботиться о его школьном образовании, которое почему-то несколько оттянулось. Мальчику минуло уже лет 12, когда родитель его включил в первый класс Тамбовского духовного училища. Бедность и неприглядность старой духовной школы, равно как и недостаточность в приемах преподавателей и в преподаваемых науках, не мешали даровитому мальчику хорошо заниматься своим делом⁶. По-прежнему он всегда был весел и любил детские игры, без упущения, впрочем, заданных ему уроков. Последнее еще объясняется и тем, что в те былые времена наставники духовных училищ обращались с воспитанниками очень строго.

Из училищной жизни Александра ничего особенно замечательного не известно. Передавал только старец по временам один рассказ о каком-то училищном портном, делавшем для мальчиков платье, что ласковое обращение последнего очень было ему по сердцу. «Когда я был мальчиком, – так говорил он, – был у нас общий портной. Я был высоконький, и он меня всё Сашей звал; других же моих товарищей так ласково не называл. Признаюсь, меня это очень затрагивало». Случай в сущности, почти не имеющий значения, но для Саши, проведшего всё время юности среди не очень расположенной к нему семьи, и эта ласка портного была очень приятна. Не по этому ли отчасти поводу у покойного старца сложилось что-то в роде поговорки: «От ласки у людей бывают совсем иные глазки».

В июле 1830 года Александр Гренков, как один из лучших учеников, назначен был к поступлению в Тамбовскую духовную семинарию. В семинарии, как и в училище, благодаря своим богатым способностям, он учился очень хорошо. Наука давалась ему легко. Сказывал его товарищ по семинарии⁷: «Тут, бывало, на последние копейки купишь свечку, твердишь, твердишь заданные уроки; он же (Гренков) и мало занимается, а придет в класс, станет наставнику отвечать – точно как по писанному, лучше всех.» Имея посему в своем распоряжении много свободного времени и обладая от природы веселым и живым нравом, он и в семинарии склонен был к увеселениям. Любимым развлечением Александра Михайловича было поговорить с товарищами, пошутить, посмеяться, так что он всегда был, так сказать, душею веселого общества молодых людей.

Трудно при этом себе представить, чтобы стремление молодого юноши к увеселениям, как и всей вообще семинарской молодежи, сдерживалось в пределах умеренности, если бы не было обуздываемо строгостью тогдашнего семинарского начальства. Покойный старец вспоминал о бывшем в его время семинарском ректоре, молодом архимандрите Иоанне, который и скончался в молодых летах в Тамбове, кажется от холеры. Человек был очень умный, дальновидный, благоразумно строгий и весьма искусный в обращении с наставниками и воспитанниками. Бывало, если узнает, что кто-либо из наставников опаздывает к классным занятиям, заранее придет в класс сам. «Где-же, – спросит, – наставник?» На ответ учеников: «Еще не приходил», – скажет: «Послать!» А сам ходит по классу. Придет наставник, как водится, несколько смущенный. Ректор, как будто нисколько не замечая его смущения, встретит его очень вежливо, также и скажет ему что-либо очень вежливое и приветливое и тотчас удалится из класса, давая наставнику разуметь, что час занятия настал.

С воспитанниками обращался он также тихо, не гневался, ни на кого не шумел и никому из них не делал худых отметок по поведению, а только придет, бывало, в класс и проговорит им такую, например, внушительную речь (говорил он несколько в нос): «Я знаю всех вас очень хорошо; знаю все ваши способности и все ваши наклонности. Я уже не буду обличать хороших учеников, а вот вам для примера из низших». Называет фамилию: такой-то! Тот встает. Ректор при всех начинает говорить: ты склонен к тому-то и к тому-то. Подымает другого ученика и ему говорит в обличение: а ты имеешь наклонность вот к чему и вот к чему. Потом прибавит: «Они по-товарищески сознаются вам». Действительно, обличаемые сознавались, что ректор сказал сущую правду. После сего если какой воспитанник начнет лениться, или уроки перестанет готовить, или в класс не ходит, скажет ему только ректор: «Смотри! Обличу при всех!» – так откуда только прилежание бралось! Вообще этого о. ректора, по словам старца Амвросия, трепетали все, и наставники и ученики, а в числе последних, конечно, и молодой Гренков.

Уроки богословских наук Александр Михайлович слушал уже у другого ректора, архимандрита Адриана. Малый ростом, непредставительный собою, несколько даже прихрамывавший на одну ногу, этот о. ректор не имел той строгости и дальновидности, какими обладал его предместник. Зато молодой тамбовский владыка Арсений (впоследствии Киевский Митрополит) относился к воспитанникам семинарии очень строго. Сам ездил на экзамены и весьма внимательно испытывал их в знании преподаваемых наук. Случалось даже, что плохо отвечавших тут же без церемоний чем-нибудь и наказывал. Так, приехал он однажды на экзамен и начал, по обычаю, задавать вопросы по какому-то предмету ученикам, но, к великому его удивлению, ученики не отвечали. Расстроенный преосвященный начал было ставить их на колена. Между прочим, оказалось, что воспитанники тут вовсе были не виноваты. На вопрос преосвященного, почему ученики не отвечают, отец ректор стал извиняться, что они не успели повторить то, о чём спрашивал их владыка. «Так зачем же ты выставил это в конспекте?» – грозно и бесцеремонно обратился преосвященный к бедному о. ректору и задал ему строгий выговор.

Можно из сказанного видеть, что всё время молодости, и дома, и в школе, Александром Михаиловичем проведено было под строгостью, и даже можно сказать, под строгостью не простою, а весьма ощутимою. Но эта строгость была одной, может быть, из главных причин того, что Александр Михайлович Гренков в июле 1836 года счастливо окончил курс семинарских наук, со степенью студента, под № 7, при очень добром поведении, как значилось в его семинарском аттестате⁸.

Желательно теперь знать, к каким наукам, преподаваемым в его время в семинарии, Александр Михайлович имел особенное влечение. Основываясь на похвальных отметках по некоторым предметам в его аттестате, можно с достоверностью сказать, что любимым его занятием было изучение Святого Писания, богословских, исторических и словесных наук. Если же принять во внимание то начало, которое полагалось в основание его научного образования в детстве, то можно отчасти видеть из сего и причину, почему означенные науки были ближе других его сердцу.

Возымел было Александр Михайлович некогда еще охоту писать стихи. Так о сём рассказывал некогда сам старец окружавшим его слушателям: «Признаюсь вам: пробовал я раз писать стихи, полагая, что это легко. Выбрал хорошее местечко, где были долины и горы, и расположился там писать. Долго-долго сидел я и думал, что и как писать, да так ничего и не написал». Из сего каждый ясно может видеть, что Александр Михайлович совсем не знаком был с даром творчества, даже не был простым, заурядным стихотворцем. Имел только он обыкновение, будучи старцем, по временам в шутливом тоне говорить свои наставления слушателям в рифму, дабы, может быть по пословице⁹, грубая правда, в устах его, не казалась очень груба для чувствительных сердец. Но если он и не имел поэтического дара, то это нисколько не унижало и не унижает его достоинства, ибо не всякий умный человек непременно бывает и поэт. Не следует еще при сём упускать из внимания того, что если старец, как выше было замечено, высказывал иногда слушателям свои недостатки и неисправности, то всё это было, во-первых, выражением его самоукорения и самоосуждения пред людьми, в особенности смотревшими на него как на человека святого. Для того он иногда и сравнивал себя в этом случае с каким-то бездарным Исихием, монахом Киево-Печерской лавры, о котором передается такой рассказ. Почувствовав влечение писать стихи, он вышел однажды, в тихую летнюю погоду, на берег Днепра и сразу же написал один стих: «Тече, тече Днепер тихий». Но после сего он долго-долго сидел и уже ничего не мог прибавить к написанному стиху, а только подписал: «Сии стихи писал отец Исихий».

Смиренный старец поневоле должен был пред своими почитателями как-нибудь укрываться, ибо одарен был в свое время от Всещедрого Господа такими высокими духовными дарованиями, пред которыми всякая мирская поэзия меркнет, как звездный ночной свет пред яркими лучами во всей красе блистающего и всеоживляющего солнца.

Судьбы Твоя бездна многа.

(Пс.35:7)

Непререкаемая истина, что начало мудрости – страх Господень (Притч.1:7). Но нельзя не согласиться и с тем, что началом страха Божия бывает страх человеческий. Ибо если мы не навыкнем прежде бояться людей, которых видим, то как навыкнем бояться Бога, Которого не видим? Прилагая же эту истину к жизни описываемого Александра Михайловича, по необходимости должно прийти к такому заключению. Так как он всё время юности своей был под строгостью, направленной к его религиозно-нравственному воспитанию, или под страхом человеческим, то в сердце его, незаметно для него самого, печатлелись начатки страха Божия, который впоследствии давал направление всей его жизни.

Александру Михайловичу, как молодому общительному весельчаку, никогда и в голову не приходила мысль о монастыре. Так передавал о сём сам старец: «В монастырь я не думал никогда идти; впрочем другие – я и не знаю почему – предрекали мне, что я буду в монастыре». Почему же другие предрекали ему это? Не иначе как потому, что страх Божий, всажденный в его сердце, давал такое направление всем его поступкам, что всё его поведение, несмотря на веселый его характер, вовсе не похоже было на поведение других молодых людей, склонных к миролюбию. Не имеется в намерении делать по этому поводу разные предположения и догадки. За это ручается, прежде всего, прилежное, сравнительно с другими светскими науками, изучение Александром Михайловичем слова Божия, которое и само, будучи живым и действенным (Евр.4:12), еще более внедряло и укрепляло в сердце его страх Божий.

Продолжая повествование о себе, старец говорил: «Но вот раз я сделался сильно болен. Надежды на выздоровление было очень мало. Почти все отчаялись в моем выздоровлении; мало надеялся на него и сам я. Послали за духовником. Он долго не ехал. Я сказал: прощай Божий свет! И тут же дал обещание Господу, что если Он меня воздвигнет здравым от одра болезни, то я непременно пойду в монастырь». Но что за причина такого обета молодого человека, которому прежде в голову и мысль о монастыре не приходила? Страшно было проведшему время в беспечной веселости, по смерти, являться на суд Божий, определяющий грешников на вечное мучение. Следовательно, причина обета его идти в монастырь опять был страх Божий. Затем исполнение обета, т.е. поступление в монастырь, и вся последующая подвижническая жизнь что имела своей главной причиной? Страх Божий, который, в свою очередь, имел своим основным началом страх человеческий, т.е. до известного времени жизнь под строгостью.

За четыре года до поступления в монастырь, по словам самого старца, постигла его, как выше сказано, тяжкая болезнь, промыслительно направившая жизнь его к доброй цели. Следовательно, это было за год до окончания им семинарского курса; так как от окончания им курса до поступления в монастырь (от 1836 г. до 1839 г.) прошло только три года. Самое дело показывает, что Александр Михайлович, тотчас по выздоровлении, не имел возможности исполнить свой обет. Ему нужно было год доучиться до окончания курса. Иначе если бы он вздумал, для исполнения своего обета, уволиться из богословского класса, ему не дозволили бы сделать это ни его родители, ни семинарское начальство. Между тем целый год семинарской жизни, проведенный им в кругу веселого общества молодых товарищей, не мог не ослабить его ревности к монашеству; так что и по окончании семинарского курса он не сразу решился поступить в монастырь.

Теперь настало для Александра Михайловича время борьбы с самим собой – тяжелая борьба! Чувствовал он, что связал себя обетом пред Господом посвятить всю свою жизнь на служение Ему в чине иноческом; но заманчивая жизнь мирская, исполненная разнообразных чувственных удовольствий, тянула душу его к себе, как магнит железо. Известно, что борьба человека с самим собою длится и во всю его жизнь. Но в подобных случаях, при перемене грехолюбивой мирской жизни на жизнь духовную, монашескую, исполненную многоразличных лишений и искушений, состоящую в распятии себя миру и сораспятии Христу, борьба эта есть, так сказать, генеральная битва, из которой человек выходит или победителем, или побежденным. Потому старец Амвросий, сообразуясь с наставлением преподобного Иоанна Лествичника¹⁰, всем, кто только чувствовал в сердце своем искреннее желание работать Господу в чине иноческом, или, что то же, ощущал в себе звание Божие к монашеству, советовал в миру не медлить – конечно, смотря по обстоятельствам.

Перед Александром Михайловичем, молодым студентом, только что вышедшим из семинарии, открыты и двери высшей духовной школы-академии; мог бы он отдаться и пастырской деятельности в должности приходского священника; но, связанный обетом, он уже не мог теперь вязать себя чем-либо иным. За лучшее он решился избрать для себя такое место, которое не могло бы стеснять его в случае его полной решимости оставить мирскую жизнь. Потому прежде всего он, по окончании курса семинарских наук, поступил в дом к одному помещику домашним учителем его детей. При воспоминании об этом старец между прочим высказывался, с какою благоразумною осторожностью относился он к своим хозяевам. «Бывало, – говорил он, – размолвят муж с женой и оба обращаются ко мне с жалобами друг на друга. Думаю себе – как тут быть? Они хоть и поразмолвили, а через час или два опять помирятся. А мне если хоть раз принять одну чью-либо сторону, нужно чрез это вооружить против себя другую. Так, бывало, слушаю только их жалобы, а сам посматриваю на них да молча улыбаюсь. Вскорости, конечно, хозяева мои примирились, и я был с ними в хороших отношениях». Временеми Александр Михайлович был еще здесь свидетелем взаимных отношений гостей-разночинцев. Это, впрочем, не касалось его личности; однако имело для него значение в том отношении, что знакомило его с обществом людей, быт которых ему вовсе еще не был известен. Прибавлял к сему покойный старец, что в молодости, где бы он ни жил, всегда все, находившиеся в ссорах, искали его совета и просили быть их примирителем. А это уже одно показывает, что, и при веселом своем характере, он имел в себе задатки жизни духовной.

Полтора года пробыл Александр Михайлович преподавателем частных уроков в означенном помещичьем доме. Но вот открылось свободное место наставника духовного училища в г. Липецке, и он, без сомнения вследствие предварительной просьбы, по определению семинарского начальства от 7 марта 1838 года, утвержден был в должности учителя первого класса училища и вскоре явился к месту своего назначения. Затем, вследствие выбывших один за другим двух наставников, переведен был во второй, и наконец – в низший класс¹¹ преподавателем греческого языка, вместе с соединенными с ним предметами¹².

К приезду Александра Михайловича в Липецк учителя духовного училища имели казенные квартиры. Для сего на училищном дворе¹³ было два деревянных корпуса – один, окрашенный в желтый цвет, стоял на дворянской улице, а другой – голубого цвета, был сзади училищного двора. В первом, по преданию, вместе с другими жил и Александр Михайлович. Примем еще к сведению, что одновременно с ним были наставниками в Липецком училище два товарища его по семинарии, студенты – вышеупомянутый Василий Федорович Светозаров и Павел Степанович Покровский. О последнем, впрочем, достоверно известно, что он в семинарии шел курсом вперед Александра Михайловича.

Имея от природы живой и веселый характер, Александр Михайлович очень увлекался мирскими увеселениями: любил пение и музыку и даже некоторое время, как впоследствии признавался, имел мысль поступить в военную службу. Впрочем, теперешняя жизнь Александра Михайловича, среди товарищей, других наставников, представляет его уже совсем в ином свете сравнительно с тем, каков он был в школе, когда юношеская жизнь его носила на себе отпечаток беспечной веселости. Сам старец, в откровенных разговорах с приближенными, давал понимать, как шло теперь его житье-бытье. По своей врожденной способности любил он и теперь говорить и пошутить. Но так как шутливость эта нередко переходила границы; то, при вспоминании о данном им обете идти в монастырь, он всегда чувствовал угрызения совести, которые не давали ему покоя. А шутить и говорить приходилось часто и с товарищами наставниками, и в домах знакомых людей, приглашавших наставников в гости.

Говорят духовно опытные мужи, что поползновения людей, ищущих спасения, разжигают в них более и более ревность к богоугождению. Подобное было с Александром Михайловичем. В его жизни, теперь еще не окрепшей, не остановившейся на пути благочестия, поползновения следовали за поползновениями, раскаяния за раскаяниями, обещания исправиться за обещаниями. Между тем укоры совести время от времени давали себя чувствовать всё сильнее и сильнее. Так рисует сам старец свое тогдашнее положение: «После выздоровления я целых четыре года всё жался, не решался сразу покончить с миром, а продолжал по-прежнему посещать знакомых и не оставлял своей словоохотливости. Бывало, думаешь про себя: ну вот отныне буду молчать, не буду рассееваться. А тут, глядишь, зазовет кто-нибудь к себе; ну, разумевается не выдержу и увлекусь разговорами. Но придешь домой – на душе непокойно; и подумаешь: ну теперь уже всё кончено навсегда – совсем перестану болтать. Смотришь, опять позвали в гости, и опять наболтаешь. И так вот я мучился целых четыре года».

Для облегчения этого мучения, происходившего от упреков совести, для успокоения этого неумолимого судии Александр Михайлович стал прибегать к усердной молитве. В ночное время, когда товарищи его наставники покоились уже на ложах своих, он становился пред иконою Царицы Небесной, именуемой «Тамбовской», – его родительским благословением, и долго-долго – незримо и неслышимо для людей – молитвенные вопли его сокрушенного сердца возносились к Пречистой и Преблагословенной Утешительнице скорбящих. Но исконный враг рода человеческого не дремал. Молитвенный подвиг Александра Михайловича не мог надолго оставаться не замеченным молодыми его товарищами. И вот, как всегда бывает под влиянием вражиим, молодежь, и вовремя и не вовремя, и у места и не у места, стала осыпать его разными колкими насмешками. В особенности донимал его один из них – N. Принимая вид как будто самого близкого сердечного участия в Александре Михайловиче, он в присутствии посторонних людей, с серьезным, даже несколько слезливым выражением лица, со вздохом начнет, бывало говорить: «Ах, какое у нас горе большое!» Что такое, спросят. – «Да вот, Александр Михайлович очень умный человек, а сошел с ума. Да-да, с ума сошел, с ума сошел. Так жалко, так жалко бедного»... А сам всё вздыхает и чуть-чуть не плачет, так что посторонний незнакомый слушатель вполне мог принимать эту язвительную насмешку за сущую правду. Терпеть подобные колкости Александру Михайловичу почти было невмочь; однако поневоле нужно было терпеть. Чтобы избежать насмешек своих товарищей наставников, он стал для молитвы уходить на чердак, но и об этом узнали. Тогда ему нужно было изыскивать для сего более удобные места и время, но теперь укрыться где-либо уже было трудно¹⁴.

Вблизи г. Липецка, по ту сторону реки Воронежа, виднеется и теперь огромный, наподобие оптипского, казенный лес. Туда нередко, в свободное от занятия время, любил Александр Михайлович уходить для уединенной прогулки и, вероятно, для богомыслия. Раз в такую прогулку он случайно подошел к протекавшему ручейку и стал прислушиваться к его журчанию. «Хвалите Бога! Храните Бога!» – ясно слышались ему слова как будто выговаривающего ручейка. «Долго стоял я, – говорил при воспоминании о сём старец Амвросий, – слушал этот таинственный голос природы и очень удивлялся сему».

Так проводил Александр Михайлович свою жизнь в Липецке, живя вместе с другими наставниками. Отношения же его к детям-школьникам не представляют ничего особенного. По рассказам жившего с ним в то время товарища, Павла Степановича Покровского, он как сам всю свою молодость провел под строгостью, так и с детьми обращался строго и не любил потакать ленивым и шалунам.

Самые обстоятельства, в которые теперь поставлен был Александр Михайлович, показывают, что развязка его с миром не могла быть отсрочена им на долгое время. Если бы он был от мира, мир бы свое любил, по слову Спасителя, но так как он, по своим понятиям и поступкам, уже отрешался от мира, то и мир стал теперь ненавидеть его и своими колкими насмешками, так сказать, гнать его от себя вон.

Проходило лето 1839 года. Вот уже половина июля. Экзамены в духовном училище кончились, и школьники мальчики разбрелись по своим родительским домам для летнего отдыха, который в прежние времена продолжался полтора месяца. Два молодых наставника, Александр Михайлович и Павел Степанович, как свободные от обязанности училищной службы, согласились проехаться в это время в село Сланское Лебедянского уезда, к родителяим последнего. Цель их была та, чтобы из Сланского побывать у Троекуровского затворника о. Илариона – испросить у него совета и благословения на дальнейшее свое жительство, так как Троекурово от Сланского находится всего в 30 верстах. Приехали. Добрейший и любвеобильнейший родитель Павла Степановича, священник о. Стефан Федотович, принял Александра Михайловича с той же родительской любовью и радостью, как и родного своего сына Павла Степановича. Здесь, отдохнувши немного, молодые люди решились совершить прогулку в Троекурово пешком, тем паче что пора была рабочая, и потому очень трудно было достать где-либо лошадь с кучером. Путь их пролегал чрез село Сезеново (в 7 верстах от Сланского), где в то время подвизался в затворе другой угодник Божий Иван Иванович Сезеновский¹⁵. Прибывши в это село, наши путешественники пожелали было увидеть сего затворника и с этою целью подошли к его уединенной келье. То был небольшой двухэтажный каменный домик в виде столба, кругом обсаженный деревьями, которые посадил боголюбец сей своими руками, при помощи некоторых преданных ему людей, вблизи храма Божия. Прошедши семь верст под знойными лучами летнего солнца, непривычные к далеким переходам, молодые люди ощутили некоторую усталость. Павел Степанович искал даже глазами местечка, где бы приотдохнуть. По счастью, к келье затворника примыкала длинная лавка, на одном конце которой уже сидела какая-то старушка, опершись палкою о землю. Как после оказалось, это была послушница затворника Дарья Дмитриевна Кутукова, впоследствии мудрая старица, храмостроительница и основательница Сезеновского женского монастыря. Не долго думая, Павел Степанович присел на другом конце лавки. Дотоле спокойно сидевшая женщина, придерживавшаяся в свое время несколько юродства, как вскочит; подбежала к нему, затопала ногами и грозно зашумела на него своим громким голосом: «Как ты смел сесть рядом с женой?» А сама палкой так и тычет ему в глаза – чуть-чуть не заденет по лицу. Сильно оскорбился Павел Степанович на эту женщину и говорит своему спутнику: «Пойдем отсюда, Александр Михайлович; какие тут живут святые»!..¹⁶ Но Александр Михайлович, как уже ощущавший в сердце своем звание Божие к иной лучшей жизни в святой обители иноков, смиренно стоял перед ними, и товарища своего упрашивал подождать, и послушницу умолял доложить о них затворнику. Однако им не удалось видеть сего святого мужа. С уверенностью можно полагать, что он прозревал духом их главную цель – идти собственно к Троекуровскому затворнику о. Илариону, к которому и сам он в свое время относился как к старцу за духовными советами, а потому и не принял их.

Продолжая путь чрез город Лебедянь, Александр Михайлович с Павлом Степановичем добрались наконец и до Троекурова. Здесь оба они отечески приняты были о. Иларионом, который после обычных для него вместе с посетителями трех великих поклонов пред святыми иконами тихо обратился к ним с кроткой улыбкой, желая узнать о цели их посещения. Когда же путники объяснили, старец ответил каждому из них, сообразуясь с их сердечным расположением. Александру Михайловичу положительно сказал: «Иди в Оптину», – прибавив к сему знаменательные слова: «Ты там нужен»¹⁷. А Павел Степанович, как еще не имевший особенного предрасположения идти в монастырь, сам высказался пред старцем: «А мне бы еще не хотелось, батюшка, идти в монастырь». Отец Иларион отечески снисходительно ответил ему: «Ну что ж, Павел, ну поживи еще в миру», давая сим разуметь, что Всеблагий Промысл Божий и ему указывает тот же путь иноческой жизни, как и Александру Михайловичу, только не в одно с ним время.

Тут же Александру Михайловичу, скажем к случаю, неожиданно пришлось увидеться со своим бывшим товарищем по семинарии, священником села Губина, о. Никандром Андреевым, имевшим особенную любовь и почтение к старцу Илариону и потому часто посещавшим его. Рассказывал про это сам о. Никандр, что, выходя однажды от старца, он увидел невдалеке от его кельи двух молодых людей, сидевших на бревнах. Подойдя ближе, он в одном из них узнал Александра Михайловича. После взаимных приветствий и расспросов Александр Михайлович объяснил о. Никандру и причину своего прихода к о. Илариону, и его старческий совет поступить в монашество в Оптину пустынь. Но это неожиданное приятное свидание бывших товарищей тем и закончилось.

Исполнив таким образом свое заветное сердечное желание – побывать у старца Илариона, наши путешественники вернулись в Сланское; и так как времени до первого учебного месяца сентября было еще много, то они вздумали проехаться в Троице-Сергиеву Лавру, для поклонения мощам преподобного Сергия Радонежского чудотворца. Начались сборы. Александр Михайлович преимущественно заботился об удобствах помещения. Он своими руками гнул из молодых деревьев дуги, прикреплял их к задней части простой деревенской телеги и укрывал их войлоком и рогожами, чтобы иметь надежную защиту от дождя и солнечного зноя. Выйдет, бывало, к нему Павел Степанович, посмотрит на его работу и скажет: «Что ты делаешь, Александр Михайлович?!» А он ему только ответит: «Э, не мешай, брат, пожалуйста, не твое дело». Таким образом, в недолгое время из рук Александра Михайловича вышла покойная русская кибитка. Несмотря на рабочую пору, на самый, так сказать, разгар полевой работы, когда лошади до чрезвычайности хозяевам бывают нужны, Степан Федотович, сам занимавшийся хлебопашеством, не только не стал удерживать от сего душеполезного путешествия молодых людей, но с любовью дал им собственную лошадь. А обязанность кучера принял на себя крестьянин села Сланского, Иван Иванович Сорокин, живший некоторое время при Липецком духовном училище в качестве прислуги и теперь бывший человеком свободным. Настал час отъезда. Помолившись Богу, молодые люди сели в кибитку и тронулись в дорогу, напутствуемые благословением и молитвою добрейшего Степана Федотовича.

Так как путникам нашим нужно было проехать до Троице-Сергиевой лавры верст триста с лишком, то на одной лошадке им в один только конец пришлось пропутешествовать с неделю. Но вот, слава Богу, добрались. Здесь, в обители великого угодника Божия преподобного Сергия, при воспоминании о высоте его великих подвигов и трудов, при виде его нетленных благоухающих мощей, как знамения особенного присутствия в них благодати Божией, сердце Александра Михайловича, возгреваемое тою же благодатию Святого Духа, и само располагалось последовать примеру угодника Божия в трудах и подвигах пустынного жительства. Александр Михайлович сразу стал не в меру даже щедр: все почти свои деньжонки, необходимые для обратного пути, пораздал бедным; а бедняки, почуяв его щедрость, наперерыв лезли к нему, прося подать Христа ради. Не имея же, чем их удовлетворить, он стал просить у Покровского денег взаймы, обещая отдать ему при первой возможности. А откуда могла взяться эта возможность? Жалованье наставническое было в то время скудное, так что могло удовлетворять потребности разве только тех одних, кто с большой аккуратностью вел свои расходы. Потому Павел Степанович и его уговаривал не быть чересчур щедрым и в просьбе наотрез отказал ему, сказав, что у самого денег нет. Благодаря этой расчетливости Павла Степановича лаврские богомольцы без нужды и благополучно возвратились в Сланское, а оттуда вскорости и в Липецк к своей наставнической обязанности.

Принимая во внимание теперешние обстоятельства Александра Михайловича и его душевное благонастроение, можно бы, казалось, с уверенностью сказать, что уже настало для него теперь время благоприятное развязаться с миром. Однако нет. Александр Михайлович, по собственному его выражению, всё еще жался и с миром не расставался. Какая же сему была причина? Отчасти отговаривал его товарищ Покровский, как и сам остававшийся в миру на неопределенное время, отчасти же, без сомнения, и собственные Александра Михайловича помыслы, под влиянием духа-искусителя, служили для него препинанием: «Еще молод, в монастырь всегда можно поступить; и в миру люди живут благочестиво, болтать теперь уже отнюдь не буду», и подобное. Неизвестно, доколе могла бы продлиться такая нерешительность Александра Михайловича, если бы не постигло его, по козням вражиим, обычное искушение, которое Господь Своим дивным Промыслом обратил к его душевной пользе – к конечной развязке с миром. Дело было так. В конце сентября кто-то из близких к Александру Михайловичу знакомых граждан г. Липецка пригласил его с другими наставниками училища на вечер. Пришли. За скромным угощением начались, по обычаю, разговоры. Александр Михайлович увлекся. Он так был весел и так смешил всех, и гостей и хозяев, как едва ли когда-либо прежде. Это просто было искушение, попущенное ему Богом для того, чтобы он воочию увидел и осязательно уразумел, что нельзя, никоим образом невозможно в одно и тоже время работать двум господам – Богу и мамоне, что для жаждущей спасения души необходимо всем сердцем возлюбить единого Бога, а мир¹⁸ возненавидеть; не просто только отклоняться от мира, отстраняться, а возненавидеть совершенною ненавистью. Вечер между тем кончился. Все были веселы и довольны. Гости, распростившись с хозяевами, ушли восвояси на покой. Неизвестно, как провел эту ночь Александр Михайлович. По соображению только можно заключать, что ночь эта была для него тревожная. Если и прежде в подобных случаях он чувствовал укоры совести, то что же было теперь? Всё былое, без сомнения, живо представилось его воображению: и обет, данный Богу идти в монахи, и определение Божие, переданное ему чрез старца Илариона, и его частые и долгие молитвы, сердечные воздыхания и слезы, и недавнее лаврское богомоление, и это трепетное горение духа его на месте вышеестественных подвигов великого Сергия; и после всего этого такое неожиданное и весьма нежелательное поползновение – измена Богу... Горько! Так, по замечанию глубокого жизневеда, затворника епископа Феофана, добрые расположения в начале только что предпринятого доброго жития бывают ненадежны, шатки, изменчивы¹⁹.

На другой же день, при первом свидании с Покровским Александр Михайлович в секретном с ним разговоре сказал: «Уеду в Оптину». Тот стал было его уговаривать: как же ты поедешь? Ведь только начались уроки – не отпустят. «Ну, что делать? – продолжал Александр Михайлович. – Не могу больше жить в миру; уеду тайно, только ты об этом никому не говори». И вот в скорости в Липецком духовном училище случилось весьма странное событие, наделавшее в свое время много шума: наставник Гренков пропал. Смотрителем училища в то время был священник соборной церкви (впоследствии протоиерей) Филипп Евфимович Кастальский, весьма добрый человек с академическим образованием, товарищ по академии бывшему в то время епископу Тамбовскому, преосвященному Арсению. Этим неожиданным случаем он поставлен был в весьма неловкое положение. Нужно было донести о сём семинарскому начальству, но и жалко было Александра Михайловича, и за себя опасался, как бы не получить от начальства неприятности за то, что слабо управляет подчиненными. Так он и решился молчать, пока разъяснится дело. Между тем Александр Михайлович, вырвавшись из тенет мирских, с верою в Господа Спасителя, призывающего всех скорбящих и обремененных к небесному вечному покою, без паспорта, с одним семинарским аттестатом, смиренно, на простой деревенской тележке, с прежним кучером Сорокиным²⁰, поспешал к тихому пристанищу, к богоспасаемой Козельской Введенской Оптиной пустыни в Калужской епархии²¹. Таким образом на нём исполнились слова духоносного Певца Давида: Егда падет, не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его (Пс.36, 24).

Се удалихся бегая, и водворихся в пустыни.

(Пс.54, 8)

Прежде чем продолжать повествование о дальнейшей участи нашего счастливого странника, так быстро и решительно, при помощи Божией, покончившего с миром, бросим беглый взгляд на состояние Оптиной пустыни, в котором она находилась к его приезду. Впрочем, здесь нет намерения касаться ее внешнего благосостояния; так как и Александр Михайлович, поступая в монастырь, гнался не за внешним блеском. Итак, что же это за Оптина пустынь была? Что за место, на которое указал ему, Духом Божиим вразумленный, старец затворник о. Иларион Троекуровский? Это место в то время было обиталищем таких великих подвижников, при виде которых в душах благочестивых посетителей воскресала память о древнейших временах монашества. И поистине время то для Оптиной пустыни можно назвать самым блестящим периодом развития в ее насельниках жизни духовной. Вот краткие сведения о некоторых из них.

Настоятель, игумен Моисей (Путилов), был мудрый правитель обители, образец смирения и терпения в молитвах и трудах иноческих для всей братии. Вместе с тем он был крайне нищелюбив и щедролюбив. Бедным, обращавшимся к нему за помощью, у него отказа не бывало. С рабочими людьми никогда о цене не торговался, хотя бы они и не всегда добросовестно работали: «Ведь подаем же, – скажет, – милостыню; так это та же милостыня». Нестяжательность его была изумительная. Он, так сказать, сорил деньгами, так что иногда у него буквально не оставалось ни копейки. Так и звали его все: «гонитель денег». Случалось иногда так: придут к нему рабочие за расчетом, а он, не имея денег, вынесет свою сумку и, потрясая перед ними кверху дном, скажет: ну вот смотрите, нет ничего. И все безусловно ему верили и безропотно ждали, когда будут деньги.

Иеросхимонах Лев (Леонид) – первый и главный насадитель старчества²² в Оптиной пустыни, по распоряжению епархиального начальства переведенный в 1836 году из скита в монастырь и живший там до самой блаженной своей кончины, последовавшей 11 октября 1841 года²³. Старец-наставник, высокой опытности духовной, муж святой жизни, прозорливец. Имел особенный дар от Господа напоминать грехи забвения людям, имевшим к нему духовное отношение, как сказывал впоследствии старец иеросхимонах Амвросий.

Доживавший последние годы жизни, замечательный старец архимандрит Мельхиседек, удостаивавшийся в свое время беседы с святым угодником Божиим, святителем Тихоном Задонским, променявший свое видное положение на смиренную пустынную келью и за свою богоугодную жизнь удостоившийся блаженной кончины (в 1841 году).

Флотский иеромонах Геннадий, своим благороднейшим поведением, ревностным и благоговейным исполнением своей должности заслуживший искреннее почтение военных чинов, удостоившийся быть дважды в качестве духовника императора Александра Благословенного, отличавшийся особенным добродушием ко всем и ласковостью, чрез что заслуживший общую любовь всего братства.

Иеромонах Мефодий, терпеливый страдалец, вследствие паралича лишившийся употребления языка и более 20 лет лежавший в одре в расслаблении, с великим смирением и благодарением Господу несший тяжелый крест сей; имел дар прозорливости.

Иеродиакон Палладий, нестяжатель, строгий блюститель подвижнических правил, образцовый знаток церковного чиноположения, созерцатель, на все в природе видимой смотревший с духовной стороны.

Начальник скита иеромонах Антоний²⁴, родной брат игумена Моисея, отличавшийся особенной кротостью и смирением, беспрекословным послушанием и беззаветной преданностью своему духовному отцу и брату по плоти, игумену Моисею; великий труженик и молитвенник и терпеливый страдалец, имевший на ногах более 30 лет ужасные раны и при всём том не оставлявший тяжелых трудов телесных и служб церковных до последней возможности; прозорливец.

Иеросхимонах Макарий (Иванов), старец-наставник высокой опытности духовной, сподвижник и собеседник старца иеросхимонаха Льва (Леонида), а по глубокому смирению считавший себя его учеником, ангел во плоти, поистине святой человек. Сам старец Леонид имел обыкновение иногда говорить так; «Моисей (настоятель) и Антоний великие люди, а Макарий свят».

Бывший Валаамский игумен Варлаам, уединенник, молитвенник, изливавший обильные слезы, что доказывали веки его глаз, опухшие и лишенные ресниц; крайний нестяжатель. У него в келье положительно ничего не было кроме щепок, и дверь кельи никогда не запиралась. Раз в корпус, где была его келья, во время утрени забрались воры и кое-что унесли у его соседей. «А вас, батюшка, – спросил брат сосед, – воры обокрали?» «Чего же красть-то? Щепки, что ли? – отвечал старец, улыбаясь. – Так я еще натаскаю».

Иеросхимонах Иоанн – из раскольников, по собственному убеждению обратившийся к Православию вследствие прилежного чтения Святого Писания и усердной молитвы, отличавшийся нестяжательностью, детской простотой, совершенным незлобием и искренним сочувствием к просившим у него советов братиям, чрез что заслуживший всеобщую любовь братий.

Иеромонах Иннокентий (в схиме Иов), духовный отец великого старца иеросхимонаха Макария, труженик, любитель безмолвия, в продолжение 18-летнего пребывания своего в скиту никогда ни с кем не вступавший в праздные разговоры и вообще устранявшийся бесед и только пред самой кончиной своей отворивший дверь своей кельи для всех желавших получить от него назидание.

Схимник Вассиан, нестяжатель, неутомимый труженик, молитвенник и изумительный постник. При всегдашнем крайнем воздержании в употреблении суровой пищи, он в первую и Страстную седмицы каждой святой Четыредесятницы ничего не вкушал; а в 1818 году поревновал провести два поста – Рождественский и Великий – строжайше, по 40 дней не принимая никакой пищи²⁵.

А сколько еще было в монастыре и скиту ревнителей иноческих подвигов! Да и все вообще братия Оптиной пустыни, руководимые такими опытными духовными вождями, как старцы Леонид и Макарий, носили на себе отпечаток евангельских добродетелей, которые внушались им старцами и словом и примером. Все от старцев до послушников связаны были союзом взаимной любви – искренней, святой. – Простота²⁶ (нелукавство), кротость и смирение были по преимуществу отличительными признаками оптинского братства. Сами Оптинские старцы смиренные главнейшим образом старались насаждать и укоренять в душах новоначальных иноков эту боголюбезную добродетель, без которой спасение невозможно; как сказал о сём великий светильник Церкви святой Златоуст: «Без смиренномудрия невозможно, совершенно невозможно спастись. Хотя бы ты постился, хотя бы молился, хотя бы творил милостыню, всё это без смиренномудрия будет богопротивно; тогда как, напротив, всё сие вожделенно, всё любезно, всё спасительно, если будет притом смиренномудрие»²⁷. Наставляемые старцами, младшие братия всевозможно старались смиряться не только пред старшими, но и пред равными, боясь даже взглядом оскорбить один другого и при малейшем оскорблении немедленно испрашивая друг у друга прощение.

По внешности же Оптина пустынь не отличалась богатством, особенно в описываемое время. Отличалась она только своим безмолвным местоположением среди огромного густого бора, удаленным от мирского шума.

Итак, вот в какой вертоград духовный поспешал наставляемый Промыслом Божиим Александр Михайлович. Здесь, среди давно уже цветущих во всём великолепии кринов духовных, должна была быть насаждена и юная леторасль – новая душа, ищущая спасения, дабы при исходищах вод благодатных, в обилии истекавших из уст богомудрых старцев, возрастать и укрепляться в жизни духовной и дать плод сторичный во время свое.

8 Октября 1839 года. День воскресный. В Оптиной пустыни отправлялась поздняя Божественная Литургия. По Белевской песчаной дороге, пролегающей среди вековых сосен и елей, далеко раскинувших свои могучие зеленые ветви, медленно подвигалась, по направлению к Оптиной пустыни, знакомая нам тележка с Александром Михайловичем во главе. Густой бор долго заслонял от очей его предмет сердечных его желаний и исканий, так что, только уже подъехавши к самому монастырю, он мог увидеть его. Но вот он уже въехал на гостиный двор и остановился в гостинице.

Когда старец Иларион благословлял Александра Михайловича поступить в Оптину пустынь, то советовал ему предварительно сходить или съездить туда, чтобы ознакомиться с этою обителью, и потому Александр Михайлович имел в мысли съездить туда дня на два. «Но, приехавши, – так впоследствии рассказывал старец Амвросий, – я ничего не мог в два дня узнать и понять. Пришел к старцу Льву. Вижу, сидит он на кровати, сам тучный, и всё шутит и смеется с окружающим его народом. Мне это на первый раз не понравилось. Потом пошел я к отцу игумену Моисею. Он спросил меня, понравился ли мне старец. Я сказал, что народу около него много, а что старец не понравился – это скрыл. В другой раз, вижу я, идет к старцу Льву скитский иеросхимонах отец Иоанн в схиме. Его только что постригли в схиму. Лицо у него ангелоподобное. Он очень мне понравился, и я пошел за ним. Пришедши к старцу, схимник поклонился ему в ноги. Я смотрю. Отец Иоанн начал говорить: «Вот, батюшка, я сшил себе новый подрясник, благословите его носить?» Старец Лев отвечал: «Разве так делают? Прежде благословляются сшить, а потом носить. Теперь же, когда сшил, так уж и носи, не рубить же его.» Тут я понял, – продолжал старец Амвросий, – в чём дело, (т.е. что монашество состоит главным образом в отсечении своей воли). С тех пор я полюбил старца Льва»²⁸. Объяснив ему обстоятельства своей жизни и теперешнее свое положение, Александр Михайлович изъявил ему и желание вступить в число братства Оптиной пустыни. С истинно христианскою любовью принял старец Лев нового пришельца, одобряя и благословляя его доброе намерение служить Господу в лике иноков и ободряя дух его надеждою на помощь и милосердие Божие в деле сём. По его благословению Александр Михайлович отпустил своего кучера в обратный путь и остался навсегда в Оптиной. Но предварительно ему благословлено было, пока устроятся его обстоятельства, погостить на монастырском гостином дворе. Для сего он занял небольшой номерок во втором этаже одной из монастырских гостиниц. Корпус на север от монастыря, при въезде в ворота, с левой стороны по счету второй, а в то время был первый и двухэтажный²⁹.

Расположившись в этом, более чем скромном помещении, Александр Михайлович ходил к службам Божиим, ежедневно посещал старца Льва, по его благословению, для откровения помыслов, и присматривался к монастырской жизни. А для келейного занятия, чтобы не было скучно, ему поручено было переписывать рукопись под названием: «Грешных спасение» – перевод с новогреческого. Общее содержание ее о борьбе со страстями³⁰. Переписывание этой рукописи, служа для него трудом телесным и развлечением, не могло в то же время не доставлять ему и пользы душевной, ибо знакомило его с превосходной наукой духовной жизни, по выражению святого Симеона Нового Богослова, с наукой наук и искусством искусств.

Между тем о местопребывании Александра Михайловича узнал по слуху (вероятнее всего от наставника Покровского) смотритель Липецкого училища Ефимович, который, прождав целый месяц и не получая ни от кого и ниоткуда верного известия об отсутствующем наставнике, решился в начале ноября послать оптинскому отцу настоятелю формальное отношение, в котором просил уведомить его, если наставник Липецкого училища Александр Гренков действительно проживает в Оптиной пустыни³¹.

Узнавши о сём от настоятеля отца Моисея, Александр Михайлович спросил старца Льва и вместе старца Макария, который ежедневно приходил в монастырь к отцу Льву, ехать ли ему на родину для получения отставки и окончания своих дел. Оба старца решительно отсоветовали ему эту поездку, сказав, что дело это они берут на себя³². А вместо сего, без сомнения по благословению тех же старцев, Александр Михайлович послал лично от себя Филиппу Ефимовичу письмо, в котором подтверждал дошедший до него слух о своем теперешнем местопребывании, просил у него прощения в том, что тайно уехал из Липецка, чем доставил ему беспокойство, и в заключение просил его, не сомневаясь, донести семинарскому начальству о самовольной своей отлучке в чужую епархию³³. Получивши от Александра Михайловича письмо такого содержания, смотритель очень был обрадован открытием тайны неожиданного его исчезновения из Липецка, а еще и тем, что исход этого неприятного для начальника дела принял для последнего благоприятный оборот. Теперь ждать долее было нечего, и Филипп Ефимович донес о самовольной отлучке наставника Гренкова семинарскому начальству.

Одновременно с письмом к смотрителю училища послано было Александром Михайловичем прошение к преосвященному Тамбовскому, епископу Арсению. Проситель писал, что в сентябре 1839 года якобы возродилось в нём желание поклониться мощам преподобного Сергия, в надежде в скором времени возвратиться к своей обязанности. Потому и отправился он в путь без дозволения начальства с одним семинарским аттестатом. Заехав же предварительно в Оптину пустынь, заболел, так что не в состоянии был ни продолжать путь далее, ни возвратиться в Липецк, а потому просил дозволения у оптинского отца игумена Моисея пробыть в сей обители до выздоровления. Не зная о занимаемой им должности, отец игумен дозволил. По усилившейся же болезни теперь он, Гренков, чувствует себя совсем неспособным к учительской должности и уже намерен поступить в монашество. А потому просит владыку простить ему его проступок и, уволив от учительской должности, выдать ему билет на шесть месяцев, с коим, при слабом здоровье, он мог бы себя испытать в иноческой жизни.

Прошение это, в котором Александр Михайлович сознавался в самовольной отлучке из училища, произвело на преосвященного, именно вследствие его самоволия, неприятное впечатление. И вот вместо высылки ему шестимесячного билета последовала по этому делу такая резолюция тамбовского владыки: «Отнестись в Калужскую духовную консисторию и, объявив, что Тамбовское епархиальное начальство не находит с своей стороны препятствия к увольнению учителя низшего класса Липецкого духовного училища Александра Гренкова в Калужскую епархию, для поступления в Оптину пустынь, по его желанию, просить уведомления, согласно ли Калужское епархиальное начальство на принятие его в свою епархию. Для чего препроводить в Калужскую консисторию послужной список его»³⁴.

Между тем Александр Михайлович, поживши еще несколько времени на гостинице, по благословению старца Льва перешел в монастырь, не одеваясь в монашеское платье. Это было в первых числах января 1840 года³⁵.

Вследствие же означенного распоряжения владыки Арсения и сношения Тамбовской консистории с Калужской получен был из последней в Оптиной пустыни указ от 7 марта 1840 года с требованием от настоятеля оной, игумена Моисея, согласия на принятие в обитель учителя Гренкова³⁶. Тогда отец игумен, пригласив к себе Александра Михайловича, спросил: «Намерены ли вы у нас остаться совсем и быть приукаженным?» Когда же последний возразил, что желал бы пожить так – без приуказки, поиспытать себя в жизни монашеской, настоятель сказал: «Ну, уж теперь некогда себя испытывать; говорите что-нибудь прямо – да или нет, оставаться или возвращаться назад». Объяснил ему и причину такого скорого требования, передав содержание указа Калужской духовной консистории с запросом о нём. Понятно, что после этого Александр Михайлович изъявил полное согласие приуказиться. Почему немедленно и послан был отцом игуменом в Калужскую консисторию рапорт о согласии принять учителя Гренкова в число братства Оптиной пустыни. И таким образом Александр Михайлович был в Оптиной приукажен. В то же время о приуказке в монашество Гренкова дано было знать через Тамбовскую духовную консисторию и преосвященному Тамбовскому Арсению, которым, вследствие этого неприятного для него дела, послано было в семинарское правление такое распоряжение: «Окончившим курс студентам аттестатов в руки не давать». Но уже было поздно³⁷.

Переписка эта об Александре Михайловиче тянулась долго. От прибытия его в Оптину до окончательной развязки дела прошло, без нескольких дней, полгода, и только 2 апреля 1840 года последовал указ Калужской духовной консистории об определении его в число братства и застал его еще не одетым в монашеский подрясник.

Сын мой! Если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению.

(Сир.2:1)

По получении указа из Калужской духовной консистории об определении Александра Михайловича Гренкова в число братства Оптиной пустыни он вскоре затем одет был в монашеское платье.

Сам старец Амвросий, как видно из записок настоятельницы Шамординской общины монахини Евфросинии, лично передавал ей, что в монастыре он был некоторое время келейником старца Льва и чтецом (т.е. вычитывал в положенное время для старца молитвенные правила, так как старец, по слабости сил телесных, не мог ходить в храм Божий); затем он был в хлебне, варил хмелины (дрожжи), пёк булки³⁸ и был здоров.

Отношения его к старцу Льву было самое искренние. Почему и старец со своей стороны относился к Александру Михайловичу с особенной нежно-отеческой любовью, называя его Сашей³⁹. Так проводил поначалу Александр Михайлович в Оптиной пустыни дни свои.

Недолго, впрочем, пришлось ему пожить в монастыре. В скитской летописи сказано, что послушник Александр Гренков в ноябре 1840 года переведен из монастыря в скит⁴⁰. Без сомнения, это сделано было по благословению старцев Льва и Макария, которые, вероятно, находили, что ему полезнее было жить в более безмолвном месте, и притом под ближайшим руководством старца Макария, тем паче что старец Лев в это время уже оканчивал свое земное странствие. Но и после перехода в скит новоначальный послушник Александр не переставал ходить к старцу Льву в монастырь для пользования душевного.

Первое послушание⁴¹ в скиту, назначенное старцами Александру Михайловичу, было трудиться в кухне помощником повара. И молодой послушник, уже понявший цену беспрекословного послушания богомудрым старцам, не стал рассуждать, что послушание не по нём, не по его силам, и прочее. Ничего такого он не сказал, а принял это назначение старцев со смирением, как из уст Самого Господа.

Послушание! «Что такое послушание?» – спросили однажды на покосе оптинские монахи одного простого старца, умудренного опытом жизни духовной, которого, вследствие его старости и из уважения к нему, не приглашали на труды монастырские, или на послушания, но который, обладая крепостью сил телесных, сам, до кончины своей, любил трудиться и с удовольствием ходил вместе с братиями на покос. «Что такое послушание?» На этот вопрос простой старец дал и ответ простой. «Послушание?» – так начал он. – А это вот что значит: вот я, например, хожу на покос по своей воле – я хожу с охотой и тружусь с удовольствием. А скажи мне настоятель: старик! иди на покос на послушание; я ему скажу; не могу, не пойду»⁴². Почтенный старец в подобном случае, без сомнения, и не сказал бы таких грубых слов настоятелю. Этим он хотел только показать, как трудно жить в послушании, с отсечением своей воли⁴³. Между тем как послушание есть краеугольный камень, на котором зиждется спасение монаха, ибо без искреннего послушания нельзя приобрести смирение, а без смирения, как выше было сказано, никаким образом невозможно спасение. Каждый поэтому ясно может видеть, что новоначальный послушник, брат Александр, оказывая старцам такое беспрекословное послушание, начинал созидать свое спасение на твердом основании, а не на песке суемудрия, своемыслия и своеволия, от которых для монаха, кроме вреда душевного, ничего не бывает и быть не может.

Поваром главным в скиту был в то время простодушный молодой послушник из крестьян Тверской губернии Герасим⁴⁴Иванович Туманов, который по летам был на год моложе Александра Михайловича, а поступлением в скит годом старше его. Оба они характера были веселого и любили поговорить. Только по началу Александр Михайлович воздерживался от разговоров, как сам о себе сказывал: «В кухне я больше всё прималчивал; с людьми боялся близко сходиться. Спросят если, что у меня бывало, скажу, а сам не заговорю первый». Прималчивание это, или воздержание от излишних разговоров молодого послушника, отчасти понятно будет, если вспомним, среди каких старцев-подвижников он жил. От одного взирания на них, думается, сами собою смыкались уста. И вообще Александр Михайлович старался в то время, по наставлению старцев, более внимать себе: избегал близких сношений с кем бы то ни было, исходя из кельи в церковь, на молитвенные правила, на послушания да к старцам. По окончании же трапезы, когда все братия расходились по своим кельям и повар с помощником оставались наедине, они давали свободу своей откровенной речи. Простодушного брата Герасима Александр Михайлович уже не стеснялся. Заведет сам о чём-нибудь разговор, а повар тому и очень рад. Нужно мыть посуду, а он подойдет к своему помощнику, любезно и с улыбающимся лицом, потрепав его по плечу (привычка эта осталась у него на всю жизнь), скажет (говорил на «о»): «Ну вот что: пока вода-то горяча, давай-ко сядем да поговорим». Молодые послушники садились обыкновенно на прилавок, и дружеская, непринужденная речь лилась из уст обоих, как быстро бегущая вода журчащего ручейка. Тут нередко вспоминались случаи из прожитой жизни, каковых у собеседников было немало. Впрочем, все эти воспоминания сводились всегда у них к одному заключению: «Слава и благодарение Премилосердому Господу, Своим дивным Промыслом избавившему нас от всей этой мирской суеты и пустоты и направившему ноги наши на путь мирен в тихой обители тружеников Божиих!» Так, бывало, время незаметно и протечет. «Однако, – скажет повар, – пора и посуду мыть». Попробует воду, а она уже давно холодная. Начнут очаг разводить, снова-здорово воду подогревать. Хлопот сколько! Но уже среди удовольствия, получавшегося от обоюдных толков молодыми послушниками, и труды забывались. И жили, таким образом, скитские повара во взаимной любви о Господе. В свое время они вместе с братьями молились, в свое время на кухне трудились, и в досужее короткое время наслаждались дружеской беседой, что было для них некоторого рода развлечением среди уединенной, однообразной, трудовой жизни.

Но вот случилось препинание. В начале 1841 года (может быть, в феврале или марте) Герасиму нужно было отлучиться на родину в свой губернский город Тверь, дабы получить из казенной палаты засвидетельствованный увольнительный свой приговор от общества, который почему-то очень долго задержан был в палате. Исполнивши свое дело, он возвратился в скит. В отсутствие его главенствовал в поварне уже Александр Михайлович. И вот возвратившемуся с родины бывшему главному повару Герасиму, сверх его чаяния и ожидания, благословлено было старцами быть у него помощником. Заговорило самолюбие Герасима. Проходит день-другой, Герасим хмурится: придет на кухню, сядет на прилавке, болтает ногами и ничего не делает.

«Что ж ты ничего но делаешь?» – спрашивает Александр Михайлович. «Я немирен», – отвечает смущенный Герасим.

Нужно при сём заметить, что доколе страсть жива в человеке, она требует себе пищи; и если нет обстоятельств важных, она по необходимости обнаруживается в вещах маловажных или даже и совсем ничтожных. Тем не менее она сильно, властно, с тиранством борет человека, не приобретшего навыка отражать страсть взаимным противоборством. Дотоле веселый, общительный, покорный человек, по принятии лукавого помысла и по согласии с ним, становится скучным, задумчивым, унылым, непокорным, ничем не довольным, раздражительным. Вот в таких-то случаях, от которых не избавлен ни один человек в грешном мире сём, опытный в жизни духовной старец бывает для искушаемого неоценённым и незаменимым сокровищем. Приди только искушаемый брат к старцу с полной верой и со смирением, раскрой пред ним свою душу, скажи сущую правду – от каких именно помыслов смущается душа, старец отечески снисходительно выслушает, посочувствует, поболит об искушаемом, разъяснит – что требует разъяснения, научит – как бороться со страстью, как прогонять смущающие помыслы, кому и как молиться на них, и сам вознесет горячую молитву ко Господу Спасителю об искушаемом. Не говорим уже о том, что самое откровение смущающих помыслов, по замечанию опытных в жизни духовной людей, служит против них надежнейшим врачевством. И тотчас после сего духовного врачевания опять в душу брата возвращается прежний мир и спокойствие.

Так было и с Герасимом. Объяснил он свое смущение старцу отцу Макарию, бывшему в то время скитоначальником и братским духовником, и вскоре по-прежнему стал весел, покоен, доволен своею должностью помощника повара и покорен новому повару, бывшему его помощником.

На кухонном послушании в скиту Александр Михайлович провел целый год. Наделенный от Господа богатыми умственными способностями, как мы видели выше, он в тоже время был человек дела (практик). Изучая собственным опытом науку жизни духовной, он не упускал из виду и дел внешних, так что то и другое у него было в полном согласии. Поставив себе задачей жить по заповедям Христовым, в полном подчинении своему внутреннему судии – совести, по указанию мудрых старцев, он не различал поручаемых ему дел – какие черные, какие белые, а в каждое дело старался вникать и исполнять его со всевозможным тщанием и усердием, как пред лицем Всевидящего Бога. Ибо то только у Господа дело и имеет цену, которое делается по совести. Потому во всяком деле Александр Михайлович был исправен; а по любознательности своей усвоил много и других знаний, которые усваивать не было для него необходимости. Будучи уже старцем и вспоминая свое прошлое, он обыкновенно говаривал: «Я прекрасно стряпал в кухне. Я тогда и хлеб и просфоры научился печь. Я, помню, учил просфорников, как узнавать, готовы ли агнчии просфоры, а то у них всё сырые выходили. Надо воткнуть лучинку в просфору, и если к лучинке тесто не пристает, то, значит, просфоры готовы; а если пристает, то сыры.» Просфорником Александр Михайлович, может быть, и не был, однако так хорошо ознакомился с этим делом, что и других мог учить. Впоследствии он был хорошим знатоком строительного искусства; сам чертил планы для постройки келий, и построенные по этим планам кельи оказывались самыми удобными для жилья. Узнал прекрасно печное мастерство, так что своим знанием и указаниями удивлял искусных печных мастеров.

Проходя поварское послушание, Александр Михайлович имел возможность очень часто посещать старца отца Макария, к которому теперь привязался он всей своей любящей душой. Всегда, даже и в последние годы своей жизни, он с особенной любовью вспоминал об этих посещениях, считая это великой милостью Божией к себе. «Как в то время, – высказывался он, – Господь ко мне был милостив! К старцу приходилось мне по послушанию ходить каждый день, да и в день-то побываешь не один раз: то сходишь (как к начальнику скита) благословиться насчет кушаний, то ударят к трапезе»⁴⁵. А при этих посещениях Александр Михайлович имел возможность говорить старцу и о своем душевном устроении, и получать от него мудрые советы, как поступать в искусительных случаях, подобных вышеописанному с братом Герасимом, чтобы не искушение побеждало человека, а человек при искушении выходил победителем и чтобы таким образом самое искушение доставляло пользу душе искушаемого, а не вред.

Случаев же искусительных в монастыре бывает многое множество. А в Оптиной пустыни, особенно в те былые времена, старцы духовные даже сами старались, по наставлению святого Иоанна Лествичника, изыскивать такие случаи для приобретения подвизающимися в деле спасения братиями венцов терпения⁴⁶. Истинных подвижников они, в присутствии посторонних лиц, подвергали иногда осмеянию. Сами, стяжавшие безгневие, временем казались гневающимися и осыпали их бранью. А всё это делалось для того, чтобы искушаемый брат, ощутивши в себе движение гнева, порождаемого гордостью, узнавал, во-первых, свою немощь, а во-вторых, заботился и об исцелении своих душевных язв чрез самоукорение и смирение пред Богом и людьми и искреннее исповедание и покаянную молитву и чтобы наконец время от времени он всё более и более укреплялся в добром душевном устроении и таким образом мало-помалу восходил от силы в силу, пока не достигнет в меру полного возраста Христова (Еф.4:13).

Упомянуто было выше, что новоначальный послушник Александр, имея своим ближайшим наставником и руководителем духовным старца отца Макария, не переставал в то же время, при удобных случаях, ходить из скита в монастырь и к старцу отцу Льву, к которому также питал глубочайшую преданность и благоговел перед его святыней. Мудрый же старец, усматривая в преданном ему ученике искреннее желание спасения и его разумный взгляд на дело сие, не любил давать пищи его самолюбию и тщеславию; а напротив, своим, иногда даже суровым обращением старался смирять молодого послушника. Временем он даже не удостаивал его названия по имени, как сказывал о сём сам старец Амвросий, а называл Химерою⁴⁷. Или вспоминал покойный старец отец Амвросий такой случай: «Стояла раз у батюшки отца Льва какая-то севская монахиня, – имени ее не припомню, Ведь у него, – кстати пояснял рассказчик, – просто было: и мужчины и женщины, и монахи и миряне – все заодно бывали. Старец снял с ее головы шапку, да на меня и надел». Тоже молодому послушнику постоять среди народа в женской шапке не очень-то приятно. Может быть, кстати прозорливый старец указывал этим на дальнейшую деятельность Александра Михайловича. Известно, что, будучи впоследствии сам старцем, он, кажется, не о ком не имел столько забот и попечений, как о монахинях.

Но, проводя жизнь с такими прискорбностями, Александр Михайлович видел и вполне убежден был, что он обрел то, чего давно безотчетно жаждала душа его, что как он теперь живет во смирении, так и следует жить для усовершенствования в жизни духовной; а потому душа его всегда была в мире и покое, какое сокровище он не решился бы променять на все блага мира сего. Он неоднократно писал и к товарищам своим, учителям Липецкого духовного училища, Василию Феодоровичу Светозарову и Павлу Степановичу Покровскому, и говорил о том духовном счастии, которое ему открылось в святой Оптиной обители, приглашая их обоих в монастырь. Светозаров⁴⁸ скоро и последовал призыву Александра Михайловича, но Покровский долго медлил.

Между тем, уступая просьбе бывшего своего товарища, Покровский, через два года по удалении Александра Михайловича из Липецка, именно в 1841 году, в свободное от учительских занятий время (в июле или августе) решился навестить его в скиту. Александр Михайлович в это время уже был пострижен в рясофор и занимал маленькую келейку на скитской пасеке, проходя в тоже время послушание повара. Войдя в эту келейку, Павел Степанович прежде всего был поражен ее крайней нищетой. В святом углу виднелась уже знакомая нам маленькая икона Богоматери – родительское благословение Александра Михайловича. На койке валялось что-то вроде истертого ветхого полушубка, который служил и подстилкой и изголовьем; а одевался он, вероятно, подрясником, который носил на себе; затем еще ветхая ряса с клобуком. Больше он ничего не заметил. «Припоминая прежнюю жизнь своего товарища, когда он был наставником училища, как он чисто одевался, и сравнивая с теперешнею его нищетой, – рассказывал Покровский, – мне так было горько, что я не мог удержаться от слез». Таков был миролюбивый взгляд Павла Степановича на бедную обстановку своего бывшего товарища. Сам же Александр Михайлович смотрел на это совсем другими глазами. В этом-то именно он, между прочим, и полагал свое духовное счастье, потому что обучался беспристрастию к вещам.

Вероятно, отец Александр надеялся, при содействии богомудрых старцев Льва и Макария, убедить Покровского полюбить монашескую жизнь с ее внешней нищетой и другими видимыми неудобствами, а потому вскорости и пригласил его пойти с ним в монастырь к отцу Льву. Болезненный престарелый старец, несмотря на свою строго подвижническую жизнь, был, как упомянуто выше, тучного телосложения, которое сразу бросилось в глаза не имевшему понятия о жизни духовной миролюбивому Покровскому и произвело на него неприятное впечатление. Старец понял его взгляд и тотчас же обличил его, выражаясь простонародным языком: «Что глядишь мне на пузо-то? Смотри, как бы и у тебя со временем того же не было». Еще неприятное впечатление. Как на грех, тут и еще вышло искушение. В это самое время ударили в монастыре в колокол к вечерне. Старец, сидевший на койке, в самоуглублении, с великим благоговением произнес обычное иерейское славословие Господу: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков». Выше сказано было, что болезненный старец, не имевший возможности ходить в храм Божий к службам церковным, выслушивал молитвенные правила у себя в келье, во время отправления церковных служб, а для сего назначаемы были им чтецы, в числе которых был некогда и отец Александр Гренков⁴⁹. И вот ему вообразилось, что старец сотворил обычное начало вечернего правила. – «Аминь, – зачитал Александр Михайлович, – Слава Тебе, Боже наш, Слава Тебе... Царю небесный...» и прочее. Вдруг старец останавливает его замечанием: «Кто тебя благословил читать?» Отец Александр, по оптинскому обычаю, становится пред старцем на колена, кланяется в ноги и просит прощения. Старец принимает вид гневающегося и продолжает: «Как ты смел это сделать?» Продолжаются со стороны виновного учащенные поклоны и мольбы: «Простите, ради Бога, батюшка, – простите!» Старец как будто выходит из себя. Принять здесь во внимание следует наружный вид старца Льва. При плотном, богатырском телосложении он имел круглое смугловатое, со строгим выражением лицо, обрамленное небольшой бородой. Его густые, волнистые, длинные седые волосы падали на плечи точно львиная грива. Голос, теноро-бас, громкий и при случае грозный. Принимая вид гневающегося человека, он, по собственным словам старца Амвросия, был настоящий лев, а долгие смиренные просьбы о. Александра он как будто вовсе не замечал, только стучал ногами, размахивал над его головою руками и грозно восклицал: «Ах ты, самочинник! Ах ты, самовольник! Да как ты это смел сделать без благословения?» Ужасно было видеть это и слышать со стороны. И между прочим, всё это делалось в присутствии его щепетильного товарища. Грозный выговор был окончен. Виновный получил от старца прощение, и посетители товарищи распростились со старцем. Но отец Александр понимал благую цель грозного выговора старца и знал, что делал сам, а потому и оставался благодушным. Покровскому же это пришлось не по сердцу, и он скоро уехал из Оптиной.

Таким-то горьким опытом, такой-то дорогой кровавой ценой мало-помалу стяжал отец Александр боголюбезную добродетель смирения и, так сказать, закаливался в терпении скорбей, которые нередко приходилось ему переносить от искренно любившего его старца отца Льва. Но бывало и так, что в отсутствии отца Александра и, может быть, тотчас же по удалении его после строгого выговора из старцевой кельи отец Лев, обращаясь к присутствовавшим при сём случае посетителям и указывая вслед уходившему смиренному и терпеливому отцу Александру, тут же приговаривал: «Великий будет человек!»

На закате дней своей труднической богоугодной жизни старец отец Лев, прозревая в своем любимом молодом послушнике отце Александре будущего преемника по старчеству, поручил его особенному попечению своего сотрудника, собеседника и сотаинника старца отца Макария. Так вспоминал о сём сам о. Амвросий: «Покойный старец (отец Лев) тогда призвал к себе батюшку отца Макария и говорит ему: вот человек больно ютится к нам старцам. Я теперь уж очень стал слаб. Так вот, я и передаю тебе его из полы в полу, – владей им, как знаешь».

Говорят еще, чему можно верить без сомнения, что старец Лев, указывая некогда на Александра Михайловича, сказал отцу Макарию: «Он будет тебе полезен».

Но что сказать о посте и молитве молодого подвижника, без которых спасение не спеется? Ибо разумный пост телесный, по учению святых отцов подвижников, есть основание жизни духовной⁵⁰, а молитву святой Иоанн Лествичник называет источником добродетелей, причиной дарований и прочее⁵¹. По примеру своих отцов наставников, Льва и Макария, отец Александр не изнурял себя многодневным постом, но, употребляя общую с скитянами пищу, соблюдал строгую умеренность, не выказывая таким образом себя пред другими постником и через употребление всякой пищи смиряя тщеславный помысел. Впрочем, умеренность эта по времени доходила до того, что, как увидим ниже, ее поистине можно назвать и строгим постом. Молитва – сокровенное делание. О ней, можно сказать, никтоже весть, точию дух человека, живущий в нём (1Кор.2:11). Не о внешней молитве говорится здесь, не о хождении на молитвенные правила и церковные богослужения, на которых бывал о. Александр обще со всеми скитскими братиями, а о внутреннем молитвенном настроении души его. О сём можно только гадать. Молитву, как видели мы выше, святой Лествичник назвал источником добродетелей, а добродетельная жизнь отца Александра была у всех на виду; следовательно, в нём уже было, хотя, может быть, в зародыше, и источное начало. Да и как не быть ему молитвенником, когда он полюбил молитву еще в миру? А теперь в тишине скитской жизни, среди иноков подвижников, под руководством великих старцов молитвенников, при собственном неудержимом стремлении к богоугождению, молитва должна была найти себе простор в его душе.

Объяша мя болезни смертныя.

(Пс.114:3)

Можно видеть из предыдущей главы, в каких добродетелях упражнялся молодой подвижник отец Александр. Его всегдашнее смирение, выражавшееся в беспрекословном послушании не только старцам, но и молодым послушникам, как, например, брату Герасиму, и в безропотном терпении наносимых ему оскорблений, крайняя нищета, пост и молитва, при искреннем откровении всех помыслов, чувствований и пожеланий⁵² старцам наставникам, Льву и Макарию, так расположили к нему сердца их, что один другому поручил его особенному попечению, «передав его из полы в полу». Думается, что эти полы великих старцев-подвижников были для близкого к ним ученика подобием милоти Илииной, брошенной на Елисея. И если он, может быть, не был сподоблен от Господа сугубой благодати, излиянной на его старцев, то, без сомнения, никто из знавших старца Амвросия не будет отрицать того, что какими дарованиями духовными украсил Всеблагий Господь старцев Льва и Макария, те же милости излил и на старца Амвросия. Но милости Господни даром не даются, по слову Самого же Господа: терпением вашем спасайте души ваши (Лк.21:19). Чем долее жил отец Александр в скиту и чем более совершенствовался в жизни духовной, тем тяжелее становился его крест. К его скорбям, невольным и произвольным, присоединились, как вскоре увидим, жестокие болезни телесные, которые, по замечанию его, уже бывшего старцем, гораздо тяжелее скорбей. Ибо в скорбях, прибавлял он, человек может находить утешение в молитве, а в тяжкой болезни телесной он и этого утешения лишен.

11 октября 1841 года преставился ко Господу положивший в Оптиной пустыни начало старчества великий старец отец Лев. В день его погребения все скитяне ушли в монастырь, чтобы отдать последний долг старцу наставнику: помолиться в последний раз над его труженическим телом, о упокоении его чистой души в обителях небесных. Но отец Александр, занятый своим поварским послушанием и видя, что он остался при деле один, не имел возможности быть при его погребении, хотя и очень сего желал. О кончине старца скорбели все знавшие его почитатели, и монашествующие и миряне. Не без скорби о нём, конечно, оставался и отец Александр. Но эта общая скорбь была небезутешной, потому что после отца Льва оставался в Оптиной пустыни другой старец, с такими же, как и он, высокими дарованиями духовными, скитоначальник отец Макарий, к которому о. Александр давно уже привязан был всей душой и попечению которого он поручен был покойным старцем. Вскоре после кончины блаженной памяти старца отца Льва послушание отца Александра в поварне заменено было другим послушанием: он стал келейником старца отца Макария. Послушание это он, по собственным его словам, проходил четыре года (с осени 1841 года до 2 января 1846 года).

В следующем 1842 году в жизни отца Александра совершилось весьма важное событие. Он, по представлению своего начальства и согласно разрешению Святого Синода, 29 ноября был пострижен в мантию и наречен Амвросием во имя святого Амвросия, епископа Медиоланского, память которого 7 декабря. Заметить при сём должно, что сам он по смирению не желал монашеского пострижения, как и прежде сего пострига в рясофор, и был пострижен, повинуясь только воле старца своего, иеросхимонаха Макария, как сам о сём говорил. В это время новопостриженному было ровно 30 лет. Лета для пострижения, разумеется, не молодые, но для человека, пришедшего в Оптину пустынь только три года тому назад, пострижение в эти годы – очень раннее. Когда старец отец Амвросий рассказывал об этом окружавшим его слушателям, кто-то однажды заметил: «Как тогда это уж очень скоро делалось!» «Да нет, – возразил старец, – и тогда, бывало, лет по двенадцать живали послушниками до пострижения в мантию. А это, так уж меня...» И старец махнул рукой, давая этим понять, что я-де совсем нестоящий человек, чтобы мне всю жизнь оказывали предпочтение не по заслугам.

Между прочим, такое скорое пострижение в мантию отца Амвросия объясняется благоприятствовавшими тому обстоятельствами. Бывший в то время калужский архипастырь Николай всегда расположен был к скорейшему производству в мантию и последующие за тем степени священства людей, получивших полное школьное образование, и даже требовал от настоятелей монастырей, чтобы таковые ранее других были представляемы к постригу и рукоположению. Старец отец Макарий, хорошо знавший душу молодого подвижника отца Александра и его подготовленность к постригу в мантию, несмотря на краткий срок его испытания, с любовью благословлял его на принятие мантии. А смиренный настоятель обители, отец игумен Моисей, и сам хорошо понимавший отца Александра, вполне согласен был с волей старца. Послано было через духовную консисторию представление, по-тогдашнему – в Святой Синод, но и там дело не задержалось. В объяснение этого старец Амвросий говорил: «Тут всё дело в том, что тогда служил в Синоде один мой товарищ⁵³, который мной весьма интересовался, но всё еще не знал, где я нахожусь. А тут как раз представление к пострижению сделали; он узнал обо мне и сразу же ради меня выхлопотал немедленно разрешение на пострижение». Так что всегда, бывало, в Оптиной пустыни получалось из Святого Синода разрешение на постриг в мантию представляемых послушников к великому посту следующего года, а на этот раз оно пришло в том же году к октябрю месяцу. Сравнительно с прочими Оптинскими монахами отец Амвросий, по сказанным выше причинам, скоро возведен был и на степень иеродиаконства и иеромонашества. Дела, таким образом, по-видимому, шли своим обычным порядком, но всё совершалось Премудрым Промыслом Божиим, направляющим все обстоятельства людей к благим целям. Так и почивший старец Амвросий имел обыкновение говорить: «Дела человеческие, а – суд Царев (Божий)». Если принять во внимание только одно то, что молодого инока Амвросия ожидал в недалеком будущем крест болезней, и потому, если бы замедлилось его производство в мантию и степени священства, не пришлось бы ему, пожалуй, быть и совсем иеромонахом, а следовательно, и духовником, то и это было бы великим ущербом для ставших его духовными детьми.

Но что такое постриг в мантию? Мантия иначе называется малою схимою, а схимническое пострижение отцы подвижники называют вторым крещением⁵⁴. Первое крещение – водою, а второе – собственными слезами кающегося грешника. Потому пострижение имеет великое значение. Оно есть таинство⁵⁵, в котором искренно кающийся человек по содеянии им уже после крещения грехов вновь вступает в завет с Премилосердым Отцом небесным и таким образом опять возрождается в жизнь духовную. Искренно возлюбивший жизнь по Богу, брат приуготовляется к сему приблизительно в продолжении пяти дней постом и молитвою, при неопустительном хождении к службам церковным. Накануне пострига, по исповедании пред духовником всех, содеянных им от юности грехов, получает в них разрешение в Таинстве покаяния. Затем, в самое время пострига, при свидетельстве всей Церкви он дает обеты Богу жить так, как требует чин иноческий. Вследствие чего крестообразно постригаются власы его в знамение отрицания себя, мира и всего, что в мире, и в отрезание своей воли и всех похотей, во имя Отца и Сына и Святого Духа; причем ему, как начинающему новую жизнь, дается и новое имя; затем он облачается в монашеское одеяние, имеющее духовное значение. В заключение, в конце литургии, новопостриженный причащается Божественных и Пречистых и всё существо души и тела кающегося грешника освящающих и оживляющих Святейших Тела и Крови Христовых. Потому, по окончании сего таинственного духовного возрождения грешника, и поется умилительная стихира: «Познаим, братие, Таинства силу, от греха бо ко отеческому дому востекшаго блуднаго сына Преблагий Отец предустрет, лобзает» и прочее.⁵⁶ Многие присутствующие со слезами выслушивают это тайнодействие. О постригаемых уже и говорить нечего. Каждый из сего может заключить, какое действие на молодого подвижника отца Александра, всей душой стремившегося к богоугождению, произвело пострижение его в мантию.

По церковному Уставу, соблюдаемому в Оптиной пустыни, новопостриженные монахи пять дней проводят в храме Божием безысходно. Там они и кушают, и спят, во всё время ни днем ни ночью не снимая с себя монашеской одежды и клобука с головы. На пятый день их опять причащают Животворящих Таин Христовых и отпускают по кельям. Возрожденные в жизнь новую, иноки испытывают в это время благодатные утешения, каковых, без сомнения, в сугубой мере сподоблена была боголюбивая душа молодого инока, подвижника отца Амвросия.

Вскоре после пострижения в мантию, по благословению старца отца Макария и к великому его утешению, любимый его ученик отец Амвросий, как достойный, представлен был к посвящению в иеродиакона. Воспитанный уже старцами в смиренном о себе мнении и считая себя недостойным предстоять престолу Господню в алтаре святом, он вместе с другим иноком, скитским иеродиаконом Пафнутием⁵⁷, представленным одновременно к иеромонашеству, пошел к старцу Макарию отказываться⁵⁸. «Входим к нему в келью, – рассказывал отец Амвросий, – а он и начинает нам говорить сам: «Ну, вас назначили, – назначили. Это хорошо, хорошо». А мы мнёмся и ничего не можем ему на это ответить. Но товарищ мой был посмелее и заговорил первый. «Вот об этом-то мы и пришли говорить с вами, батюшка. Ведь мы недостойны священного сана». «Так и думайте, так и думайте всегда, что вы недостойны», – перебил его старец. Ну а я после этого, разумеется, и рта не мог открыть», – прибавил рассказчик.

Так, успокоенный старцем, молодой инок и был рукоположен в иеродиакона 2 февраля 1843 г. Как смотрел вновь рукоположенный иеродиакон на свое служение? Положительно на это ответить ничего нельзя; можно только гадать и умозаключать. Будучи впоследствии старцем, одному немощному иеродиакону, тяготившемуся отправлением чреды священнослужения, он сказал: «Брат! Не понимаешь дела, ведь жизни причащаешься». Последние слова произнесены были им с особенной выразительностью. Таков, без сомнения, и был взгляд молодого иеродиакона отца Амвросия на служение свое. Проникнутый глубоким смирением, сознанием своей бедности и греховного умерщвления, общего всем людям, он приступал к Чаше Жизни как к единственному всесильному врачевству, могущему оживлять омертвелые души, и со вкушением Плоти и Крови Агнца Божия, за мир закланного, вкушал сладость духовную неизглаголанную. Вспоминая о сём времени, поступивший в 1844 году в Оптину пустынь старожил отец игумен Феодосий⁵⁹, очевидец, говорил, что в сане иеродиакона старец Амвросий служил всегда с великим благоговением.

По оптинскому чиноположению, в свое время он отправлял в монастыре чреду священнослужения. Раз, когда он служил таким образом в монастыре позднюю литургию, приехал в Оптину пустынь малоярославецкий отец игумен Антоний, бывший скитоначальник, хорошо известный молодому служащему иеродиакону. «Во время чтения часов, – рассказывал покойный старец Амвросий, – входит он в алтарь. По обычаю кланяюсь ему и подхожу под благословение. «Ну что, привыкаете ли?» – обращается ко мне смиренный отец игумен. «За вашими святыми молитвами, батюшка, слава Богу, привыкаю», – довольно развязно ответил я. Вдруг отец игумен переменил тон и речь: «Ко смирению-то?» – Я и не знаю, что отвечать.» Так духовные Оптинские старцы даже свободную речь, как знак сокровенной горделивости ревнующих о спасении душ, старались врачевать приличным замечанием, не стесняясь ни местом, ни временем.

К этому времени, думается, относится и еще передававшийся старцем Амвросием рассказ о себе. В бытность преосвященного Калужского Николая в Оптиной пустыни сей последний обратил на молодого иеродиакона Амвросия особенное внимание. Главной же причиной сему, вероятно, было то, что когда старший брат отца Амвросия, Николай Михайлович, учился в Тамбовской семинарии, в это самое время преосвященный Николай был ректором в Тамбове и хорошо помнил его, как даровитого воспитанника, а вследствие сего относился теперь хорошо уже и к отцу Амвросию. «Шел владыка в этот раз по дорожке между скитом и монастырем, – так впоследствии вспоминал старец Амвросий. – Его, по обычаю, сопровождали отец игумен Моисей и батюшка о. Макарий. И я тут же был. Помню, что владыка всё со мною разговаривал и хотел взять меня с собой, а мне тут было очень совестно и неловко»⁶⁰.

Пробывши почти три года иеродиаконом, отец Амвросий в конце 1845 года представлен был к посвящению в иеромонаха. С смиренным отцом Амвросием повторилась та же история, как и перед посвящением его в сан иеродиакона: то же сознание перед старцем своего недостоинства и подобный прежнему мудрый и властительный ответ старца. Нужно было посему иеродиакону Амвросию ехать в Калугу для посвящения. Ранним утром 7 декабря он вместе с другим ставленником монахом Гавриилом⁶¹, представленным к посвящению в сан иеродиакона, отправился в дорогу. Был сильный холод. Не привыкший к дальним зимним переездам, слабый здоровьем, отец Амвросий, довольно изнуривший себя постничеством, захватил в это время сильную простуду. «Помню я, – рассказывал сам старец, – что как еще только привезли меня на первую станцию, я почувствовал сильную боль в желудке». Это, должно быть, и было началом тех почти беспрерывных тяжких болезней, которые сопровождали его всю жизнь до самого гроба, в продолжении почти полустолетия.

Приехавши в Калугу, он вместе с о. Гавриилом представился к преосвященному Николаю, который принял их очень ласково и милостиво. В разговорах с отцом Амвросием владыка вспомнил про старину, как он в свое время, будучи архимандритом, занимал должность ректора в Тамбовской духовной семинарии, именно в то самое время, когда учился в ней старший брат отца Амвросия Николай Михайлович Гренков, которого хорошо помнил. Так, поговоривши со ставленниками, преосвященный велел им готовиться к рукоположению, которое и совершено было 9 декабря. А 10-го к вечеру новопосвященные иеромонах Амвросий с иеродиаконом Гавриилом возвратились в Оптину пустынь. Погода всё это время продолжалась холодная и бурная.

Нашлись в Оптиной из мало внимавших своему спасению монахи, которые позавидовали скорому рукоположению отца Амвросия в иеромонаха. «Когда узнала братия о нашем посвящении, – так после вспоминал он, – кое-кто на меня покашивался». Но должно помнить, что монахи не ангелы, а только по возможности стремящиеся к ангелоподобной жизни, которая стяжавается долговременным борением с своими греховными наклонностями.

Несмотря на слабость своего здоровья, молодой иеромонах Амвросий понуждался, наряду с прочими иеромонахами, хотя, может быть, и не всегда, отправлять в монастыре чреду священнослужения. Но он уже так был слаб, что, как сам после вспоминал, не мог долго держать потир одной рукой. «Однажды много было причастников, – рассказывал он. – преподавая Пречистые Тайны Христовы одной рукой, другой я держал потир. И вот почувствовал я, что рука моя стала слабеть и неметь. Чтобы несколько дать отдых руке, я пошел в алтарь, поставил на малое время на престол Святую Чашу; а вслед за мной слышу голос какой-то женщины, подходившей к причащению: «Знать, я, грешная, недостойна!..» Ах, Боже мой, – подумал я, – тесно мне отовсюду».

Кажется, к этому времени относится и еще случай, рассказанный самим старцем. Захотелось ему вместе с товарищем своим по келейной, рясофорным монахом отцом Иродионом, постриженным в монашество в 1849 году с именем Иларион, для очищения и исправления желудка полечиться сильным слабительным под названием Le Roi, которое в то время между оптинскими братиями было в большом ходу. «Как раз к этому времени, – говорил старец, – подошла моя чреда священнослужения. Лечение это требовало питательной, укрепляющей пищи. Отец Иродион кушал поэтому хорошую уху с рыбкой, а мне, как служащему, нужно было в пище воздерживаться, да еще ежедневно оставаться совсем без ужина⁶². Поэтому вместо пользы, – прибавлял старец, – я почувствовал от лечения сего вред».

Вследствие болезненности, отчасти же и по сану, иеромонах Амвросий теперь уже должен был оставить послушание келейника у старца Макария, а потому 2 января 1846 года он переведен был в другую келью, которая находится в северо-западной части корпуса, от скитской церкви на север. Сказывал иногда старец, что он в скиту пять келий переменил, «жил и в келье отца Игнатия, и в башне»⁶³. Эти перемещения из кельи в келью, по замечанию вышеупомянутого скитского схимника отца Геннадия, без сомнения, были вскоре по поступлении его в скит, когда он проходил послушание повара.

Здоровье иеромонаха Амвросия время от времени всё более и более ослабевало, но он всё еще был на ногах и не переставал, хотя, может быть, изредка, служить. В скитской летописи записан следующий случай. 19 августа 1846 года, в понедельник, в шесть часов пополудни, пожаловал в Оптину пустынь калужский преосвященный Николай, который, проведши два дня в занятии делами, 22-го числа служил в Козельске литургию, а 23-го в седьмом часу пополудни изволил посетить скит. Из монастыря шел он в сопровождении отца игумена Моисея. По назначению владыки в скитской церкви началось немедленно всенощное бдение святому Петру, митрополиту Московскому чудотворцу. Служил иеромонах Амвросий с иеродиаконом Гавриилом, а пономарил рясофорный монах Василий⁶⁴. Все трое, живущие в скиту, – окончившие курс наук в семинарии. На обоих клиросах пели скитские братия. Тут же в церкви стояли и певчие архиерейские. Бдение кончилось в десятом часу. По окончании оной, благословив братию и прочих богомольцев, владыка заметил своим певчим: «Вот так учитесь петь, как здесь пели монахи, тихо, скромно». Вся скитская братия провожала преосвященного до святых скитских ворот.

Чудная была ночь. Повсюду царила глубокая тишина, а с лазури небесной приветливо глядела полная луна, обливая тихим серебристым светом безмолвный скит и окружающий его гигантский лес. Архипастырь остановился и с отеческой любовью произнес к братиям следующие слова: «Спасайтесь, отцы и братия. Имейте мир и любовь между собою. Начальникам повинуйтесь». Обратившись же к стоявшему тут же иеромонаху Амвросию, он сказал: «А ты, отец Амвросий, помогай отцу Макарию в духовничестве. Он уже стар становится. Ведь это тоже наука, только не семинарская, а монашеская». Сказаны были преосвященным эти слова иеромонаху Амвросию, потому что отец игумен Моисей и духовник иеромонах Макарий предварительно просили его о сём. Затем, осенив всех архипастырским благословением, владыка удалился из скита в монастырь, где на следующий день, отслужив литургию, отбыл в Калугу.

Иеромонаху Амвросию было всего только около 34 лет, когда, вследствие ходатайства отца игумена Моисея и старца Макария, он уже получил от своего архипастыря назначение помогать старцу Макарию в духовничестве. Явно посему, что, несмотря на столь молодые годы, отец игумен Моисей с отцом Макарием прочили его в старцы. Но Промыслу Божию угодно было вступающего в сию великую обязанность молодого иеромонаха предварительно подвергнуть жестокой и продолжительной болезни, дабы, очистившись, как злато в горниле, он был сосудом в чести, освящённым и благопотребным Владыке, годным на всякое доброе дело (2Тим.2:21).

Первую половину сентября иеромонах Амвросий был еще в силах. В скитской летописи сказано, что 16 сентября 1846 года он, по распоряжению монастырского начальства, отправлен был на станцию, по Белевской дороге, за 18 верст от Оптиной пустыни, просить посетить обитель проезжавшего в то время из Курска в С.-Петербург высокопреосвященного Илиодора, архиепископа Курского и Белградского, которого и дождался уже 18-го числа в полдень. В тот же день высокий гость и прибыл в Оптину. Вскоре затем иеромонах Амвросий серьезно заболел и слёг в постель, так что его, как пришедшего в крайнее изнеможение, 26 октября во время утрени особоровали и приобщили Святых Христовых Таин.

С тех пор болезнь его стала всё более и более усиливаться. Лечение не помогало. И потому он вынужден был в декабре 1847 года дать подписку в том, что желает быть оставленным в обители за штатом. В этой подписке он говорил так: «Давняя моя болезнь: расстройство желудка и всей внутренности и расслабление нервов, – будучи усилена припадками закрытого геморроя, с осени 1846 года довела тело мое до крайнего изнеможения, от коего и медицинские пособия, в продолжение года употребляемые, меня восставить не могли и не подают никакой надежды к излечению. Почему я как ныне, так и впредь, исправлять чередного служения и никаких монастырских должностей нести не могу». Подписка эта представлена была преосвященному Николаю, при прошении настоятеля монастыря игумена Моисея со старшею братиею, в котором говорилось, что вследствие положения Святого Синода монашествующие, оставляемые за штатом, должны быть подвергнуты медицинскому освидетельствованию, но иеромонаха Амвросия, по причине совершенного расслабления, не имеется возможности представить в епархиальный город, а потому и испрашивалось разрешение освидетельствовать его на месте его пребывания и исключить из монашеского штата.

По указу Калужской духовной консистории, последовавшему 29 марта 1848 года в ответ на это прошение, приглашены были в скит козельский уездный врач Г. Субботин с присутствующим в Козельском духовном правлении вознесенским протоиереем отцом Андреем Виноградовым. По освидетельствовании больного врач так определил его болезнь: «Отец иеромонах Амвросий имеет болезненный желтый цвет лица, с болезненно блестящими глазами, всеобщую худобу тела; при высоком своем росте и узкой грудной клетке – сильный, больше сухой кашель, с болью при нём в груди, боль в подрёберных сторонах, преимущественно в правой; нытье под ложкой и давящую боль в стороне желудка; совершенное расстройство пищеварения, упорные постоянные запоры и частую рвоту не только слизями и желчью, но и принятою пищею; бессонницу и, наконец, повременный озноб, к вечеру сменяющийся легким жаром. Припадки эти означают медленную, изнурительную лихорадку, происшедшую вследствие затвердения брюшных внутренностей, преимущественно же желудка». Вследствие, по этому случаю монастырского рапорта, определено было епархиальным начальством иеромонаха Амвросия, как не способного ни к каким монастырским послушаниям, исключить из штата братии Оптиной пустыни и оставить его на пропитании и призрении оной пустыни⁶⁵.

Таким-то страдальческим путем Премилосердый и Всепремудрый Отец Небесный вел Своего избранника к назначенной ему высокой цели!

Во время благоприятное Я услышал тебя.

(2Кор.6:2)

«Тогда Господь начинает являть Свою силу, – говаривал старец Амвросий, – когда увидит, что все человеческие средства к поданию помощи нуждающемуся в ней человеку истощены». Без сомнения, так говорил он по собственному опыту. В самом деле, кто бы мог подумать, что, испытывая такую тяжкую, не излечимую человеческими средствами и искусством болезнь, терпеливый страдалец останется жив? Наоборот, положительно можно было утверждать, что последний час жизни его уже пробил. Но дивны дела Господни! Невозможное от человек соделалось возможным у Бога (Ср.: Лк.18:27). К великому удивлению всех, знавших приговоренного уже к смерти иеромонаха Амвросия, здоровье его стало понемногу поправляться.

В летнюю пору, как можно, по всей вероятности, полагать, 1848 года⁶⁶, выздоравливающий начал выходить на воздух. «Помню, – сказывал сам старец, – в летний ясный, тихий день вышел я в первый раз из кельи и побрел, опираясь на палку, едва передвигая ноги, по дорожке за сажелкой. (Это самая уединенная дорожка внутри скита, вдоль восточной стены). Первый навстречу мне попался игумен Варлаам⁶⁷. «Ну что, – спрашивает, – поправляешься»? «Да вот, – отвечаю, – слава милосердному Господу – оставил на покаяние». Отец игумен остановился и, глядя на меня, начал говорить смиряющим тоном: «А что ж, ты думаешь – лучше, что ли, будешь? Нет, не будешь лучше: хуже, хуже будешь». – Так оптинские подвижники имели обыкновение при случае смирять друг друга. И сам старец Амвросий впоследствии, вспоминая о сём, приговаривал: «Вот теперь и сам вижу, что стал хуже».

Осенью 1849 года, чрез десять лет по прибытии отца Амвросия в Оптину Пустынь, приехал наконец и вышеупомянутый товарищ его, Павел Степанович Покровский. Его, как в свое время и отца Амвросия, привел в монастырь данный им в болезни Богу обет. Давно троекуровский старец отец Иларион указывал Покровскому путь жизни в обители иноков, и, кажется, не раз это было, но он всё колебался, потому что очень привязан был к светской жизни. Как долго продолжалось бы это колебание мысли Покровского, неизвестно. Вероятнее всего, он стал бы отлагать поступление в монастырь до неопределенного времени. Но вот настал страшный 1848 год. Пришло лето, и в Липецк пожаловала непрошенная гостья – холера. Десятки гробов ежедневно сносились горожанами на кладбища. Заболел холерой и Павел Степанович, и так сильно заболел, что призванный на помощь городовой врач нашел болезнь его в последней степени развития и тут же, при одре умирающего, в присутствии его товарищей, прочих наставников духовного училища, произнес свой решительный приговор: «Готовьте к завтрему гроб». С этими словами врач удалился, не предписав никакого лекарства, не подав даже никакого совета к облегчению отчаянного положения уже совсем умирающего. «Отчетливо слышал я этот страшный приговор врача и хорошо понимал, – рассказывал впоследствии сам Покровский. – Вижу, что надежды на выздоровление ждать мне уже неоткуда, а умирать ох как не хотелось. Думаю, что делать? С горячей молитвой обратился я к Единому Всесильному Врачу и мысленно дал такой обет: Господи! Если Ты избавишь меня теперь от смерти, то немедленно по выздоровлении уйду в монастырь». Молитва страдальца была услышана; он пережил ужасную ночь. Утром пришел вчерашний врач уже не как к больному, а чтобы только взглянуть на умершего. При входе в комнату он вопросительно обратился к товарищам Павла Степановича: «Ну что, покойник»? Нет, жив – отвечают ему. «Быть не может, покажите мне его». Посмотрев на приговоренного им к смерти больного, он только пожал плечами и сказал: «Ну, это чудо». Затем вскоре и удалился. Между тем Покровский, Бог дал, выздоровел и чрез год с небольшим явился в знакомый уже ему Оптинский скит. В продолжение целого десятилетия отец Амвросий не прерывал с ним переписки, склоняя его к монашеству. И раз как-то попросил у него чаю, не потому, впрочем, что нуждался в нём, а только для поддержания братского общения. Покровский резко ответил: «Ты ведь монах: какой же тебе чай?»⁶⁸ Теперь, приехав в холодную погоду, он сильно перезяб и отправился прямо в скит к отцу Амвросию. Прежние друзья очень обрадовались друг другу. Приезжий попросил хозяина напоить его чаем. «Ведь монахи не должны пить чай», – кротко и с любовью заметил ему отец Амвросий и угостил его как друга. Новоприбывший Покровский сначала поступил послушником в монастырь, но через год, вероятно по собственному его желанию, переведен был в скит и помещен в одном корпусе с отцом Амвросием, только в другой половине.

Но возвратимся к старцу Амвросию. Почувствовав облегчение своей долговременной и тяжкой болезни, он возымел было желание поехать в Киев для поклонения святым мощам угодников Божиих и для свидания со старшим братом. «Пять лет, – так рассказывал сам старец, – собирался я ехать в Киев, с намерением, кстати, заехать и на родину для того, чтобы постричь мать свою старушку тайно в мантию, но никак не пришлось поехать».

Прибавим к сему, что старец Амвросий во всё время жительства своего в монастыре, по причине болезненности, и никуда далеко из него не ездил. Был только раз в Белеве (в 40 верстах от Оптиной), и то за послушание, по поручению старца Макария.

«Мать моя, – продолжал рассказывать старец, – всегда была слабая, больная. Помню, что она и летом сидела всё на печке, но прожила дольше отца, несмотря на то что он был крепкого здоровья. Отец скончался 60 лет, а мать 75. Она жила благочестиво, спасалась по-своему. Но если бы я ее постриг, то она могла бы спутаться и никуда бы не попала (ни в мирские, ни в монахини). И я благодарю Бога, что мне не удалось это сделать». Рассказывая кое-что о себе, старец еще говорил: «Три брата мои похожи на мать, а я на отца». Об отношениях же к своим братьям и прочим родным так передавал: «Брат мой Николай (директор Киевской гимназии) двадцать лет не переписывался со мной. Но вот дошел как-то до меня слух, что он постов не соблюдает. Я написал ему письмо, чтобы соблюдал посты, а он на это мое письмо целый год не отвечал. Я спрашиваю Петра (меньшего брата, бывшего столоначальником Тамбовской казенной палаты), нет ли слуху про Николая. Он мне отвечает: «Пишу тебе буквально его слова: наш пустынник написал мне нравственное наставление, которое легче сказать, нежели исполнить на деле». Я был моложе брата Николая на шесть лет. Он меня в свое время учил грамоте и наказывал – за вихор драл. А когда я написал ему наставление, это ему не понравилось. После я писал ему, как бы с ним повидаться. А он мне отвечает: «Съедемся мы два старика, – о чём будем говорить? Мы разных убеждений». У меня все братья умные, – продолжал смиренный старец, – не такие, как я. Второй мой брат не доучился и поступил на место отца причетником. Он был добрый и гостеприимный. Когда, бывало, мы с младшим братом приедем к нему из семинарии, он запряжет тройку и катает нас. Но вот люди стали над ним смеяться: «Что ты их катаешь? Они у тебя господа, а ты их кучер». Ему стало обидно, и он заплакал». На вопрос: бедно он живет? – старец отвечал: «Ни бедно, ни богато, – братья помогают. Два брата у меня холостые, а этот причетник женат. У него было семь человек детей. Было у меня четыре сестры. Две померли, а одна 60 лет живет у брата точно игуменья. А племянница у меня – матушка попадья»⁶⁹.

Впоследствии эта матушка попадья, овдовевши в молодых летах, неоднократно посещала старца Амвросия в Оптиной пустыни и в первый раз приезжала вместе с своим родителем. За нею и другие родственники навещали старца, который всегда принимал их всех с родственною любовью и оказывал им возможную помощь. Две сестры его, оставшиеся в живых, как выше было замечено, даже и дни свои окончили при старце. А две его внучки помещены были им еще при жизни в Шамординской общине, где живут и доселе. Вообще отношения старца Амвросия к своим родственникам были самые искренние, любовные. И если он в свое время написал старшему брату нравоучение, то побуждением к сему опять-таки была родственная любовь.

С течением времени здоровье отца Амвросия хотя, как мы видели, несколько и поправилось, но совершенно не восстановилось, и разные его недуги более или менее давали себя чувствовать уже во всю последующую его жизнь до самой кончины. То усиливался у него катар желудка и кишок, открывалась рвота, то ощущалась нервная боль, то простуда с лихорадочным ознобом и просто жестокая лихорадка. К тому же еще стали появляться геморроидальные кровотечения, которые по временам до того измождали страдальца, что он лежал в постели точно мертвый. Несмотря на это, он не только никогда не скорбел о своих болезнях, но даже считал их необходимыми для своего духовного преуспеяния. Веруя вполне и уразумевая собственным опытом, что если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется (2Кор.4:16), он никогда и не желал себе совершенного выздоровления. И другим потому всегда говаривал: «Монаху не следует серьезно лечиться, а только подлечиваться», для того, конечно, чтобы не лежать в постели и не быть в тягость другим. Так и сам он постоянно подлечивался. На столе у него потому всегда стояло много пузырьков с разными лекарствами. Доктор же приглашался только в крайних случаях, когда уже очень усиливалась болезнь. Зная же из учения отцов подвижников, что телесная болезнь выше и крепче поста и трудов и подвигов телесных, он в напоминание себе и в назидание и утешение своим ученикам недужным имел обыкновение говорить: «Бог не требует от больного подвигов телесных, а только терпения со смирением и благодарения».

Иметь терпение со смирением и благодарение среди тяжких и продолжительных болезней – подвиг великий. Поневоле и каждый страдалец терпит постигшую его болезнь, иной даже с ропотом. Но терпеть с сознанием, что болезнь есть должное возмездие человеку за грехи его, и потому смиренно благодарить Господа за сие, как очистительное средство против заразы греховной, это – удел немногих избранников Божиих, от них же один и был отец Амвросий. Выше мы видели, что после тяжкой и продолжительной болезни он довольно поздоровел. Каково же было теперь его жительство в период времени до осени 1860 года, именно до кончины старца отца Макария, когда после него он сам сделался главным старцем? Те же добродетели, в которых упражнялся он прежде, видны в нём и теперь. Так, он был крайне нестяжателен. В келье его по прежнему царила полная нищета. Хаживал к нему в то время нередко из монастыря, по благословению старца Макария, вышеупомянутый молодой послушник Феодор (игумен Феодосий). При воспоминании о сём он говорит, что в келье батюшки отца Амвросия было весьма просто. В переднем углу стояло несколько икон. Около двери висели ряса и подрясник с мантией. Затем кровать с постланным на ней холщовым, набитым соломой тюфяком и такой же подушкой. Вот и всё было ее убранство. Заметил он еще под койкой у него плетушку, которая, вероятно, служила ему вместо комода или сундука, где хранились у него шерстяные чулки и фланелевые рубашки, в которых он имел крайнюю нужду. «Это плетушка-то для чего у вас, батюшка?» – полюбопытствовал Феодор. Желая скрыть от него свою крайнюю нестяжательность, смиренный отец Амвросий сказал, по своему обыкновению, в шутливом тоне: «Да вот хочу гусыню на яйца сажать». Посмеялись, конечно, и гость и хозяин, но тем дело и кончилось.

В употреблении пищи отец Амвросий, как и прежде, соблюдал крайнее воздержание. Несмотря на болезненное состояние желудка, он продолжал, по временам, довольствоваться и трапезною пищею. Нужно при сём заметить, что в Оптинском скиту хотя готовят довольно вкусно, но пища круглый год, исключая шесть сплошных седмиц, готовится с постным маслом, а в посты, в положенные Святой Церковью дни, даже и вовсе без масла. И для людей со здоровыми желудками бывает иногда ощутительна недостаточность питания такою пищею, для отца Амвросия же с испорченным болезненным желудком это было тем паче. Однако он не переставал, когда имел возможность, вместе с братиями ходить в трапезу. Итак как он еще, при болезненности желудка, не в старых летах лишился зубов в верхней челюсти, то и стеснительно было для него кушать с братиями из одного блюда. А потому, по благословению старца отца Макария, когда братия садилась в трапезе за стол, отец Амвросий шел в кухню, куда вела дверь из трапезы, и там в особой маленькой комнатке, где хранилась скитская посуда и резался хлеб, в одно время с братиями садился кушать. Для смягчения же довольно грубой постной пищи он имел продырявленный, наподобие терки, ковш, сквозь который предварительно и протирал подаваемую в блюде пищу, например щи или горох. Иногда же по крайней нужде готовил у себя в келье картофельный суп⁷⁰. Чай пил каждый день. Впоследствии, будучи главным старцем, он нередко говаривал: «Счастлив тот монах, который может довольствоваться трапезною пищею». Это, конечно, потому, что у монаха, готовящего для себя отдельно пищу, по этому самому пропадает очень много времени, которое он мог бы употреблять с пользою для своей души.

Послушание его к своему старцу, батюшке о. Макарию, как и всегда, было беспрекословное. Вышеупомянутый отец игумен Марк, как увидим ниже, относившийся к иеромонаху Амвросию как к старцу и потому часто посещавший его, пишет: «Казалось, что у отца Амвросия не было своей воли в распоряжении даже келейными мелочными вещами, а во всём воля старца, и во всём давался им отчет старцу отцу Макарию; как он мне однажды лично выразился: в этой вещи, даваемой тебе, нужно дать отчет старцу». В отношении же общих скитских послушаний теперь старцем Макарием поручались иеромонаху Амвросию, сообразно с его саном и возрастом духовным, приличные занятия. Пребывая в отдельном от старца Макария корпусе, он ежедневно ходил к нему, когда дозволяло здоровье, и здесь, во-первых, усердно помогал старцу в обширной переписке с искавшими от последнего пользы духовной; а во-вторых, вместе с другими⁷¹, занимался приготовлением к изданию святоотеческих и других душеполезных книг, каковых до кончины старца Макария было шестнадцать изданий. В особенности он деятельно помогал старцу в переложении Лествицы с древнеславянского, во многих местах темного наречия, на упрощенный, удобопонятный новославянский язык. И так как печатание славянской Лествицы зависит непосредственно от Святого Синода, то Оптинские старцы и передали туда этот труд, не ища от сего издания собственных выгод, а единственно имея в виду духовную пользу любителей назидаться чтением книг отеческих⁷².

Нужно, впрочем, заметить, что отец Амвросий, как иеромонах, будучи главным деятелем среди скитского ученого люда, вовсе не имел приписываемого ему некоторыми хорошего знания древних языков. Это можно видеть из рассказа о нём товарища его отца Павла Покровского, которому, как хорошему латинисту, поручено было старцем Макарием перевести с латинского на русский язык поучения преподобного аввы Исаии. «В темных местах, – говорил он, – обращался я за помощью к отцу Амвросию, а он прямо отвечал мне: всё, брат, забыл». Но отец Амвросий имел то достоинство, что, перечитавши с особенным вниманием, под руководством мудрого старца Макария, все известные в то время творения отцов подвижников, мог правильно понимать смысл этих творений, имея в пособии к этому собственный опыт жизни⁷³. А кроме того, он прекрасно понимал славянский язык и очень любил его.

Можно думать, что эти книжные занятия имели для отца Амвросия и весьма важное воспитательное значение в жизни духовной. Один из участников этих занятий между прочим пишет: «Как щедро были награждены мы за малые труды наши! Кто из внимающих себе не отдал бы нескольких лет жизни, чтобы слышать то, что слышали уши наши: это объяснения старца Макария на такие места писаний отеческих, о которых, не будь этих занятий, никто из нас не посмел бы и вопросить его; а если бы и дерзнул на сие, то, несомненно, получил бы смиренный ответ: «Я не знаю сего, это не моей меры; может быть, ты достиг ее, а я знаю лишь: даруй ми, Господи, зрети моя прегрешения! Очисти сердце, тогда и поймешь»⁷⁴.

А молитва? Что сказать о сей царице добродетелей? Что отец Амвросий проходил подвиг высокой умной молитвы – это несомненно. Будучи уже главным старцем, на вопрос одного любопытника: «Что это такое, батюшка, умная молитва?» – отец Амвросий, окинув его своим серьезным проницательным взглядом, ответил только: «Учитель молитвы – Сам Бог». А в другой раз, в особенно веселом настроении духа, при разговоре о том же предмете невольно высказался: «Трудное это, брат, дело – всего разломит». И тут же стал подшучивать над одним подвижником, проходившим умную молитву: «Как он только что начнет свою молитву, а там, глядишь, то тот идет с делом, то другой, и перервут его молитвенный подвиг». Но когда отцу Амвросию удобнее было обучаться сему искусству искусств, как не в описываемый период времени? В оптинском кратком жизнеописании старца Амвросия сказано, что с самого начала самостоятельного старчествования он «оставил затворнические правила». Эти правила, без сомнения, и составляли его келейные упражнения в усвоении непрестанной умной Иисусовой молитвы. Спросил однажды старец Макарий своего любимого ученика отца Амвросия: «Угадай, кто получил свое спасение без бед и скорбей?» Рассказывая о сём другим, смиренный отец Амвросий приписывал это бесскорбное спасение старцу Макарию. Но в жизнеописании старца Макария сказано, что «прохождение им умной молитвы, по степени тогдашнего духовного возраста его, было преждевременным и едва не повредило ему». Главной же причиной сего было то, что отец Макарий не имел при себе постоянного руководителя в этом высоком духовном делании. Отец Амвросий, имея в своем старце Макарии, уже восшедшем на высоту жизни духовной, опытнейшего духовного наставника, мог обучаться умной молитве действительно без бед, т.е. минуя козни вражии, вводящие подвижника в прелесть, и без скорбей, бывающих вследствие наших несмысленных худых, иногда по видимому благовидных, настойчивых желаний, считая в то же время скорби, приходящие отвне, душеполезными и спасительными. Да и вся, с самого начала, иноческая жизнь отца Амвросия под окормлением мудрых старцев шла ровно, без особых преткновений, направляемая к большему и бо́льшему совершенствованию духовному. А что стяжание, при помощи Божией, высокой умной молитвы есть, так сказать, венец, или завершение спасения, содеваемого на земле человеком, можно видеть из слов святого Иоанна Лествичника, который определил молитву «пребыванием и соединением человека с Богом»⁷⁵; ибо кто соединился с Богом и пребывает в Нём, тот хотя еще находится в сём бренном теле, но уже спасен. Это, между прочим, указывает еще и на то, что в последние годы жизни старца Макария отец Амвросий достиг уже высокого совершенства в жизни духовной. Ибо как в свое время старец Лев называл отца Макария святым, так же теперь и старец Макарий относился к отцу Амвросию.

Избавившись от вышеупомянутой смертельной болезни, отец Амвросий, по слабости здоровья, более уже не отправлял церковных богослужений, но в храм Божий еще ходил, где и сообщался Пречистых Таин Христовых, вероятно по-схимнически – раз в месяц, как делал это и старец его отец Макарий. В это время отец Амвросий вследствие болезненности лето и зиму носил упомянутые выше фланелевые рубашки и шерстяные чулки и часто, по причине испарины, то и другое переменял. А потому он постоянно имел при себе мешок с рубашками и чулками, так что, когда и в церковь шел, мешок этот нес с собою. И так как скитский храм в то время имел расположение домовой церкви – собственно переднюю часть занимала церковь, а в задней части были отделения наподобие комнат, – то в сём-то месте отец Амвросий по потребности и переменялся. Келийные же правила вычитывал для него ежедневно живший рядом с ним в особой келье брат, назначенный ему для послужения.

Несмотря, однако, на то, что теперь отец Амвросий взошел уже на высокую степень духовного совершенствования, старец Макарий подвергал его иногда весьма тяжким испытаниям и лишениям, воспитывая в нём строгого подвижника нищеты, смирения, терпения и других иноческих добродетелей, по слову Святого Писания: Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его (Притч.13:25). И: Наказывай сына твоего, и он даст тебе покой (Притч.29:17). Лишь только заметит, бывало, старец возлюбленного ученика своего без дела, может быть вследствие болезненности или крайнего переутомления, как тотчас же строго и зашумит на него: «Амвросий, Амвросий! что ничего не делаешь? что ничего не делаешь?» Принимая близкое участие в своем друге и товарище, Павел Степанович нарочно придет, бывало, к старцу и станет защищать его: «Батюшка! Ведь он человек больной». «А я разве хуже тебя знаю?» – скажет старец. – Но ведь выговоры и замечания монаху – это щеточки, которыми стирается греховная пыль с его души; а без сего монах заржавеет». Умел, говорят, старец Макарий при случае пробирать и подобно старцу Льву. Так однажды бесцеремонно выгнал отца Амвросия вон из кельи за одну немилосердную барыню, которую и сам долгое время не принимал.

А утешения вещественные каковы были у старца Макария? «Иду однажды по скиту, – рассказывал сам отец Амвросий, – вдруг мне навстречу батюшка, где-то он взял крошечную баночку варенья, вышиною не больше вершка, и, подавая мне ее, говорит: на-ко, на-ко тебе для услаждения гортани от горести, ею же сопротивник напои»⁷⁶. Подарок по видимому маловажный, если не сказать более, но как высоко ценились подобные дары всеми любимого и любвеобильного старца, который вместе с тем самым делом обучал своих учеников, чтобы они не были притязательны и за малые дары были благодарны своим благодетелям.

Так-то, взлелеянный особенною попечительностью и молитвами старца Макария, отец Амвросий, как выше было замечено, внимательно перечитавший все известные в то время творения отцов подвижников и под руководством своего старца хорошо усвоивший их учение, а также и собственным опытом проходивший науку духовной жизни вследствие вышеупомянутого назначения своего архипастыря епископа Николая, паче же изволением Верховного Архипастыря и Владыки мира, подготовлялся уже теперь быть в Оптиной старцем и духовным руководителем душ к вечному спасению.

Рассказывал о себе иеромонах Оптиной пустыни отец Геронтий⁷⁷, что еще в 1848 году, тотчас по поступлении его в монастырь, старец Макарий благословил ему относиться к отцу Амвросию, как к старцу, за духовными советами. «Придешь, бывало, к нему, – так говорил отец Геронтий, – скажешь что нужно, а он развернет книгу и заставит меня прочитать ответ на мое недоумение. В то время я возымел было ревность к высоким иноческим подвигам, но отец Амвросий вразумил меня, что ревность моя была не по разуму, и заставлял меня прочитывать святого Исаака Сирского в Добротолюбии. Впрочем, замечу, что в продолжении пятилетнего срока, начиная с 1848 года, ходили на совет к отцу Амвросию только немногие из монастырских и скитских братий, и не иначе как по благословению старца Макария: отец Амвросий хотя и старчествовал, но как бы прикровенно».

Скитский схимонах отец Геннадий (бывший брат Герасим – повар) тоже говорил о себе, что «нередко навещал отца Амвросия, имея нужду спросить совет по какому-либо делу», и также присовокупляет, что его посещали монастырские и скитские братия для советов и откровения помыслов.

А в скитской летописи сказано, что 8 мая 1852 года, на праздник Вознесения Господня, старец Макарий, по случаю своего близкого отъезда в Москву (вследствие приглашения его Высокопреосвященным митрополитом Московским Филаретом, который коротко знал старца и любил искренно отеческой любовью), пригласил всех скитских братий к себе на чай, причем объявил, что в отсутствие свое поручает смотрение за порядком иеромонаху Пафнутию, а назидание духовное иеромонаху Амвросию.

Поступивший в 1854 году в Оптину пустынь вышеупомянутый достопочтеннейший отец игумен Марк (теперь живущий здесь на покое) также говорит, что старец Макарий в то время благословил ему обращаться с откровением помыслов к отцу Амвросию. Прекрасно рисует отец игумен Марк теперешнее положение своего старца иеромонаха Амвросия и свое к нему духовное отношение. «Сколько мог я заметить, – говорит он, – отец Амвросий жил в это время в полном безмолвии. Ходил я к нему почти ежедневно для откровения помыслов и всегда почти заставал его за чтением святоотеческих книг; если же не заставал его в келье, то это значило, что он находится у старца Макария, которому помогал в переписке с относившимися к старцу за духовными советами, или трудился над переводами святоотеческих книг. Иногда же я заставал его лежащим на кровати и слезящим, но всегда сдержанно и едва приметно. Мне казалось, что старец Амвросий всегда ходил пред Богом, или как бы ощущал присутствие Божие, по слову псалмопевца: Предзрех Господа предо мною выну (Пс.15:8); а потому всё, что ни делал, старался Господа ради и в угодность Господу творить. Через сие он всегда был сетованен, боясь, как бы чем не оскорбить Господа, что отражалось и на лице его. Видя такую сосредоточенность своего старца, я в присутствии его всегда был в трепетном благоговении. Да иначе мне и нельзя было быть. Ставшему мне, по обыкновению, пред ним на колена и получившему благословение, он, бывало, весьма тихо сделает вопрос: «Что скажешь, братец, хорошенького!» Озадаченный его сосредоточенностью и благоумилением, я, бывало, скажу: «Простите Господа ради, батюшка, может быть, я не во время пришел». «Нет, – скажет старец, – говори нужное, но вкратце». И, выслушав меня со вниманием, преподаст полезное наставление с благословением и отпустит с любовью. Наставления же он преподавал не от своего мудрования и рассуждения, хотя и богат был духовным разумом. Предлагал не свои советы, а непременно деятельное учение святых отцов. Для сего, бывало, раскроет книгу того или другого отца, найдет, сообразно с устроением пришедшего брата, главу Писания, велит прочитать и затем спросит, как брат понимает ее. Если кто не понимал прочитанного, то старец разъяснял содержание святоотеческого учения весьма толково. И всё это делалось с безграничною отеческою любовью и благопожеланием. Случалось же иногда и так, что, неистово воспламенившись гневом на ближнего за какое-либо личное оскорбление моего самолюбия, приду, бывало, к нему на откровение, еще не успокоившись, и стану высказывать свою безрассудную печаль и огорчение без самоукорения, вопреки учению святых отцов подвижников, а, напротив, с обвинением ближнего и даже по причине засевшего в душе неприязненного чувства с таким желанием, чтобы старец сейчас же строго вразумил огорчившего меня брата. Выслушав всё со свойственным ему невозмутимым спокойствием и сочувствием моему горю, болезненный старец, бывало, скажет плачевным тоном: «Брате, брате! я человек умирающий»; или: «Я сегодня-завтра умру. Что я сделаю с этим братом? Ведь я не настоятель. Надобно укорять себя, смиряться пред братом, и успокоишься». Выслушав такой жалобно произносимый ответ, оцепенеешь. Вместе с тем, глубоко сознав свою виновность, смиренно падешь в ноги старцу, прося прощения, и, получив от него разрешение и благословение, пойдешь успокоенным и утешенным, как на крыльях полетишь. Случалось мне приходить к старцу весьма рано – часов в пять утра. Но обычной молитве, получив позволение войти в келью, я всегда находил его трезвенным и бодрым, как бы совершенно неспавшим, и отечески любезным сверх моего чаяния; неудовольствия же за ранние мои посещения у него почти не проявлялось. Кто был внимателен к себе и помнил его назидательные слова или наставления старца Макария, таковым братом отец Амвросий оставался всегда весьма доволен, оказывал ему внимание и даже приближал к себе. К согрешающим, но чистосердечно кающимся и исправляющимся был снисходителен и милостив паче меры. Он не различал богатого от убогого, достойного от недостойного, по примеру Господа, евшего и пившего с мытарями и блудницами, лишь бы заблуждших возвратить на путь истины и привлечь к страху Божию. Никогда не порицал он чужих согрешений и не терпел клеветы на ближнего, строго относясь к клеветникам, не разбирая лиц». Переданные здесь достопочтенными отцами сведения об отце Амвросии показывают теперь, между прочим, кроме вышеописанных добродетелей нового старца, особенную в нём сосредоточенность, или внимание к себе, соединенное со страхом Божиим или всегдашним хождением везде в присутствии Божием, с проявлением даже духовных дарований, именно – дарования плача и разума духовного.

Поручая духовному окормлению отца Амвросия некоторых из братий, старец Макарий в то же время знакомил его с некоторыми боголюбивыми посетителями обители, искавшими духовного окормления. По его благословению и указанию иеромонах Амвросий часто вел душеполезные беседы и в хибарке, примыкавшей к келье старца совне ограды скитской, где принимался женский пол, ибо вход в скит женщинам возбранен. Но так как отец Амвросий, несмотря на слабое свое здоровье, вследствие молодости обладал бодростью духа, имел особенную способность говорить с людьми, что в свое время служило для него даже некоторого рода удовольствием, притом же беседовал он, по указанию старца Макария, только с некоторыми посетителями, а всё бремя старчествования лежало на приутружденном летами и болезнью старце Макарии, то беседы эти не были для него утомительны. Он с ревностью и любовью занимался этим назначенным ему от старца послушанием, имея в то же время возможность на всякое недоумение получить вскорости обстоятельный ответ из уст самого старца Макария. А потому старец Макарий, видя своего преданнейшего ученика и сына духовного, своего будущего заместителя по старчеству, без отягощения беседующим с посетителями на пользу душевную, проходя мимо, шутя погрозится на него, бывало, палкой и скажет: «Смотри, помянешь ты это времячко». Или иногда, указывая на него, окруженного толпой, шутливо промолвит: «Посмотрите-ка, посмотрите! Амвросий-то у меня хлеб отнимает, хлеб отнимает».

По поручению старца Макария, отец Амвросий ходил, как и сам старец Макарий, для беседы с посетителями и на гостиницу. Мешок с рубашками и чулками был обыкновенно неизменным его спутником. Как только нужно, бывало, на гостиницу идти, навалит себе его на плечо и пойдет.

В это время духовному окормлению отца Амвросия уже поручены были относившиеся к Оптинским старцам монахини Борисовской пустыни Курской губернии. И потому, когда они приезжали в Оптину, он по обязанности немедленно отправлялся к ним на гостинцу.

Ходил он, по благословению отца Макария, и к мирским посетителям.

Послал однажды старец отца Амвросия на гостиницу к какой-то приезжей богатой госпоже, которая готовилась к причащению Святых Таин. Наслышавшись об отце Амвросии много хорошего, она стала говорить ему о своих каких-то неудачах, вызывавших в ней чувство огорчения, в надежде услышать от него сочувствие к себе. Но он, выслушав ее речь, спокойно сказал: «По делам вору и мýка». Не понравились эти слова госпоже, и она прекратила с отцом Амвросием разговор, а он немедленно удалился в свою келью. На следующий день после обедни старец Макарий пошел в гостиницу поздравить оную госпожу с принятием Святых Таин, взяв с собою и отца Амвросия. Увидев его, она сказала: «Ну уж, батюшка, повозилась я с вашим словечком, чуть-чуть причастия не отложила, всю вечерню об этом продумала и утреню; пришла к обедне, а сама всё никак не успокоюсь; только уже во время Херувимской согласилась, что вы правду сказали». Прямое, правдивое слово возымело свое действие, и богатая, знатная госпожа хотя с трудом, но согласилась, что достойно терпит неудачи, и от простых слов отца Амвросия получила великую душевную пользу.

В пятидесятых годах приехало в Оптину богатое семейство господ Ключаревых – отец и мать с малолетним сыном и бабушка последнего. Цель их была та, чтобы поступить в монашество – отцу в Оптину пустынь, а матери с малюткой и старушкой жить или тут же при обители, или в Белевском женском монастыре. Но так как развязка таких лиц с миром была для них очень тяжела и потому преимущественно на первых порах требовали они особенного участия старца Макария, то вероятнее всего по этим причинам старец поручил их попечению отца Амвросия, как более человека свободного. Вследствие этого он и посещал их едва ли не каждый день на гостином дворе, где они занимали особый небольшой корпус. Господа Ключаревы, видя, с каким усердием посещает их добрый отец Амвросий и с какою заботливостью входит в их положение, и зная его слабенькое здоровье, для облегчения его стали посылать за ним лошадку. Запрягут, бывало, в барский экипаж одну лошаденочку и посылают в скит за отцом Амвросием. Понятно, одна лошадь не могла быстро везти такую тяжесть. И вот случалось иногда, пока отец Амвросий доедет до назначенного места, старец Макарий успеет прийти туда пешком. Увидит отца Амвросия и опять шутливо скажет: «Амвросий, Амвросий! Хлеб у меня отнимает». А иногда среди разговора с близкими к случаю скажет: «Отец Амвросий вас не бросит».

Но вот об этой езде отца Амвросия на гостиницу в экипаже узнал смиренный настоятель подвижник, отец архимандрит Моисей. Не в монашеском духе показался ему этот поступок отца Амвросия. Нужно заметить, что мудрый настоятель имел обыкновение обличать отцов и братий в чём-либо неблаговидном или монашески неприличном большей частью тонкими намеками. На этот раз в то самое время, как ехать отцу Амвросию на гостиницу, он вышел на ту самую дорогу, пролегающую среди леса, и стал в стороне спиной к дороге. Показался экипаж. Старец-настоятель так и оставался в этом положении, пока проезжал мимо него отец Амвросий, как будто ничего не видал, и всё что-то копался палочкой в кустах. Совесть подсказала отцу Амвросию, что настоятель находит поступок его неблагоприличным, и с тех пор он стал ходить на гостиницу по-прежнему пешком, с обычным своим мешком на плечах.

Из сказанного можно видеть, что отец Амвросий был уже теперь в полном смысле помощником по старчеству отцу Макарию и находился к нему в таком же отношении, в каком был в свое время и отец Макарий к старцу Льву. И всякому явно, что неслучайные обстоятельства поставили отца Амвросия в такое видное положение. Причиною того была его смиренная подвижническая жизнь, за которую, как должная дань, приносились ему теперь от всех, знавших его, уважение и любовь. Теперь уже и те монахи, которые, по немощи человеческой, некогда завидовали его быстрому производству в сан иеромонашеский, стали относиться к нему также с уважением. Сам старец Макарий, по словам схимника отца Геннадия, питал к нему особенную любовь. И все указывали на отца Амвросия, по замечанию того же отца Геннадия, как на прямого преемника старца Макария.

Так текло и протекло время жизни отца Амвросия до тех пор, когда Господу угодно было взять чистую душу старца Макария в блаженные обители горнего Иерусалима Небесного, вместе со святыми Ангелами и душами праведных воспевать Ему вечное «аллилуия».

Не может укрыться город, стоящий на верху горы.

И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике...

(Мф.5:14–15)

Сильные духом люди промыслительно посещаемы бывают от Господа и сильными испытаниями. Тяжела была предсмертная болезнь великого Оптинского старца Макария; велико было и терпение его. Оно изумляло посещавших его врачей. Во всё время болезни он подкреплялся молитвою и частым причащением Пречистых Таин Христовых. Отец Амвросий, как ближайший и преданнейший ученик старца, почти не отходил от него и в удобное время, по его желанию, прочитывал для него некоторые статьи из писаний святых отцов. «Прочитал я однажды ему какую-то статью, – рассказывал после отец Амвросий, – а он, обратившись ко мне, сказал: вот как, брат, люди-то жили, а мы что с тобой? Живем, очертя голову»⁷⁹. Так старец и на смертном одре смирялся и смирял. 7 сентября 1860 года последовала блаженная кончина старца Макария, но здоровье отца Амвросия настолько было изнурено болезнями, что на торжественные его похороны 10 сентября он не мог и в ризы облачиться.

Между тем, приближаясь к кончине, старец Макарий прямо не назначил себе преемника по старчеству. На вопрос учеников: «Как нам быть без вас, батюшка?» – он указал им в алфавитном патерике ответ аввы Исаака Скитского на точно такой же вопрос. Там написано: «Сказывали об авве Исааке: когда он был близок к преставлению, собрались к нему старцы и вопросили: «Что мы будем делать без тебя, отче?» Он же сказал: «Вы видели, как я вел себя пред вами; если хотите подражать сему, сохраняйте и вы заповеди Божии, и Бог пошлет благодать Свою и сохранит место сие; если же не будете сохранять заповедей, не пребудете на месте сём. И мы также скорбели, когда отходили от нас к Господу отцы наши: но, соблюдая заповеди Господни и завещания старцев, жили так, как будто они были с нами. Поступайте так и вы – и спасетесь!»⁸⁰

Сам святитель Московский митрополит Филарет, как выше было замечено, лично знавший Оптинского старца иеросхимонаха Макария и с любовью относившийся к нему за его высокие душевные качества, не знал о его преемнике. А потому, сочувствуя великой потере оптинских иноков, в лице почившего старца Макария, он так писал наместнику Троицкой Сергиевой лавры архимандриту Антонию: «Оптинские лишились отца Макария. Думаю, остались от него добрые духовные наследники, но найдется ли, кто мог бы поддержать их в единстве духа и возглавить?»⁸¹

Тем не менее преемник иеросхимонаху Макарию по старчеству, как видно из предыдущей главы, давно уже был предназначен в лице смиренного иеромонаха Амвросия. И на предложенный старцу Макарию вопрос о преемнике можно было ответить каждому: «Приди и виждь». Но так как о. Амвросий по летам был молод, ему было только 48 лет, внутренняя же духовная жизнь его, кроме Бога и старца Макария да еще некоторых духовных мужей, никому не была вполне известна, а обнаружиться во внешних делах не было времени, то товарищи его – прочие ученики старца Макария, и тем паче старшие по летам и по поступлению в обитель иеромонахи, не иначе могли смотреть на него как на человека заурядного. Ибо, и по слову Спасителя, не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и у сродников и в доме своем (Мк.6:4). Поэтому, вероятно, и умирающий старец не мог прямо указать им на него как на своего преемника. И если старец – святой муж не мог прямо сказать преемника себе, тем паче не могли здесь иметь никакого значения человеческие выборы. Тут требовались дела, как сказал Сам Господь; Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрыя дела (Мф.5:16). И сам старец Амвросий впоследствии в подобных случаях восхвалять человека и прямо определять ему какое-либо назначение не имел обыкновения, а повторял старинную русскую пословицу: «Толкач мукý покажет». То есть время и обстоятельства покажут, каков человек и достоин ли он своего назначения.

Выше мы видели, что отец Амвросий, не в долгом времени по поступлении в монастырь, настолько преуспел в жизни духовной, что еще с 1848 года, по благословению своего духовного отца и наставника – старца Макария и богомудрого настоятеля отца архимандрита Моисея, начал уже старчествовать, успешно руководствуя своими духовными советами и наставлениями относившихся к нему в деле спасения. Теперь же, по прошествии двенадцати лет старчествования его в зависимости от старца Макария, он уже настолько был подготовлен к сему великому служению, что вполне мог быть и заместителем своего предшественника, что и было на самом деле. И вот теперь исполнились слова троекуровского старца отца Илариона, двадцать один год тому назад сказанные им молодому человеку Александру Михайловичу Гренкову: «Иди в Оптину, ты там нужен». Действительно, он теперь в Оптиной крайне был нужен, ибо никто, кроме него, из монашествующих во всей обители не мог занять место старца Макария, дабы проходить сие великое служение с такою честью и славою, и при том так продолжительно, как судил Господь болезненному старцу Амвросию.

По прошествии сорока дней поминовения новопреставленного старца Макария в скиту последовала передвижка старших братий. Скитоначальник иеромонах Пафнутий перешел из соборной кельи⁸² в келью почившего старца Макария, и в соборную перебрался иеромонах Иларион, бывший у старца Макария келейником. Равным образом и старец иеромонах Амвросий, будучи уже схимником⁸³, теперь оставил свои затворнические правила, а с ними и свою тесную келью, свидетельницу молитвенных его подвигов, и перешел в другой корпус. Вблизи скитской ограды, с правой стороны колокольни, и до отъезда своего в Шамординскую женскую общину, он почти целых тридцать лет бодренно стоял на божественной страже, всею своею любящей душой предавшись служению ближним, входя во все человеческие скорби, печали и немощи, помогая словом, делом и дарованиями духовными. На западной стороне означенного корпуса, между ним и оградой, вскоре по указанию нового старца устроено было теплое помещение, называемое «хибаркой», для приема женского пола, как и при корпусе с левой стороны скитских ворот, где жил и скончался старец отец Макарий.

Между тем в начале своего старчествования отец Амвросий, если смотреть по-человечески, очутился как будто среди не совсем благоприятных обстоятельств. Несмотря на то что маститый старец отец архимандрит Моисей, без сомнения, радовался духом, видя принятого им под свое крыло неоперенного птенца Александра Михайловича, сравнительно так скоро успевшего стать на степень старца, могущего руководить других к блаженству вечному путем так называемого «старчества», о введении и упрочении которого в Оптиной пустыни он и молился так горячо в свое время, однако по кончине своего духовного отца старца Макария, имевшего пребывание в скиту, отец архимандрит избрал себе духовником не старца Амвросия, а жившего в монастыре своего младшего родного брата, отца игумена Антония, которого и сам был доселе духовным отцом во всё время их совместного пребывания. Так что при этом необычном избрании отец игумен Антоний несколько поусомнился. Но отец архимандрит очень просто разрешил это сомнение брата, сказав: «Ведь апостол велит друг другу исповедать согрешения». Таким образом, с самого начала настоятель как будто несколько отклонился от молодого старца. Это раз. А второе то, что иеромонахи и иеродиаконы и прочие старшие братия как прежде исповедовались у братского духовника – скитоначальника иеромонаха Пафнутия. так и теперь продолжали исповедоваться у него же. Третье, наконец, и мирянам отец Амвросий был мало известен. Таким образом, на долю нового старца Амвросия оставались только некоторые из молодых братий да монахи, порученные ему старцем Макарием, и вновь поступающие послушники, и то не все. Из мирских же людей, хорошо знавших покойного старца Макария, некоторые стали относиться к новому старцу Амвросию даже с неприязнью. Одной, например, барыне, которую кончина отца Макария повергла в глубокое горе, сказали, что в Оптиной новый старец, которого очень хвалят, и что его зовут Амвросий. «Как! – воскликнула она в негодовании. – Чтобы я после Макария пошла к этому монаху, который всё вертелся в батюшкиных кельях и расхаживал с мешочком! Это невозможно.» И только по времени, как-то случайно вступивши в беседу с отцом Амвросием, вышла уже от него в умилении, и как люди, по обыкновению, впадают в крайность, то прежде корила его, а теперь стала превозносить уже выше старца Макария. «Я знала обоих, – говорила она, – но чувствую, что отец Амвросий еще выше». Из сказанного, между прочим, видно, что как будто отец Амвросий поначалу промыслительно оставлен был на пробу, чтобы достоинство его по времени обнаружилось само собой на деле.

Но вот скоро обстоятельства монастырские изменились. Через два года, именно 16 июня 1862 года, скончался почтенный оптинский настоятель, после которого, по чиноположению общежительных монастырей, братия должна была избрать из среды своей нового настоятеля. Приехавший на погребение отца архимандрита Моисея калужский преосвященный Григорий II, предав тело покойного земле, благословил братии немедленно приступить к избранию нового настоятеля, под ведением благочинного калужских монастырей архимандрита Герасима, бывшего в то время ректором Калужской семинарии (впоследствии епископа Астраханского). Старцу Амвросию, конечно, давно уже было известно, что преемником отца архимандрита Моисея должен быть скитский иеромонах отец Исаакий Антимонов. Но сей последний, знавший также о грозившей ему участи, со слезами на глазах умолял старца Амвросия избавить его от тяжкого креста, которым считал настоятельство, и потому старец счел за лучшее до времени помолчать о нём. А может быть, он еще думал, что так как устами покойного старца Макария изъявлена воля Божия о преемнике отца архимандрита Моисея, то обстоятельства, устрояемые Промыслом Божиим, сами собой должны были сложиться в пользу избрания на настоятельство отца Исаакия. Но дела приняли другой оборот. Голоса братий на выборах разделились. Большая часть пожелала избрать старейшего иеромонаха отца Пафнутия, который был немалое время скитоначальником и братским духовником. Меньшая, состоявшая из более почетных и уважаемых по жизни и значению в обители лиц, высказались за отца Исаакия. Между этими последними первый подал за него голос один из самых близких к старцу Макарию учеников его – иеромонах Иларион, впоследствии скитоначальник и духовник всего оптинского братства, назначенный покойным старцем, совместно с иеросхимонахом Амвросием, проходить труд духовного окормления душ, ищущих спасения, или, короче сказать, старчествовать. Вместе с ним избирателями отца Исаакия были: иеромонах Леонид Кавелин, бывший после архимандритом, наместником Троицкой Сергиевой лавры, иеромонах Флавиан, впоследствии казначей Оптиной пустыни, иеромонах Гавриил и другие. Узнав о большинстве поданных в пользу отца Пафнутия голосов, старец Амвросий (как передавал бывший оптинский настоятель отец архимандрит Досифей) немедленно пошел в монастырь к владыке и между прочим встретившимся ему на пути некоторым из братий прямо заявил: «Батюшка отец Макарий при жизни назначил отца Исаакия преемником отцу архимандриту Моисею, и потому я иду теперь к преосвященному объяснить это». Возражать старцу никто не стал и не смел. На вопрос владыки о причине его молчания старец Амвросий, по словам скитского схимонаха отца Геннадия, сослался на просьбу самого отца Исаакия не подавать за него голоса, но, зная завет отца Макария быть отцу Исаакию преемником отцу архимандрита Моисея, решился в таком случае вовсе не высказываться. Узнав же о воле покойного старца Макария, преосвященный, как значится в записках отца игумена Марка, когда доложили ему об избрании нового настоятеля, сказал: «Хотя и недостает числа голосов на стороне отца Исаакия, но по моему изволению и по избранию отца Макария да будет настоятелем обители отец Исаакий. Бог да благословит!» Обратившись затем к отцу Пафнутию, владыка сказал: «А вас, отец Пафнутий, я не забуду; вы должное свое получите, и при том в скором времени». Преподав засим всей братии архипастырское благословение, владыка отбыл в Калугу. Так приведена была в исполнение воля покойного старца батюшки отца Макария, вернее же сказать – и изреченная сим старцем воля Божия. Иеромонах Исаакий, никогда не желавший настоятельской чести, с тугою сердечною и горькими слезами принял титул строителя Оптиной пустыни.

Вскоре засим скитоначальник отец Пафнутий определен был настоятелем Малоярославецкого Николаевского монастыря и должен был покинуть Оптинский скит. На место его назначен был новым строителем отцом Исаакием, с совета, конечно, старца Амвросия, упомянутый ближайший ученик старца Макария – иеромонах Иларион, бывший в свое время, как выше сказано, у покойного старца келейником вместе с отцом Амвросием. В то же время на место старого казначея, по желанию нового отца настоятеля, избран был новый казначей – скитский иеромонах отец Флавиан. И вот дела в обители были тогда в таком порядке: сам старец Амвросий имел своим духовным отцом смиренного подвижника, бывшего учеником старцев Леонида и Макария, монастырского иеромонаха Пимена⁸⁴, который исповедовался у скитоначальника отца Илариона, а отец Иларион – у старца Амвросия. Новый строитель отец Исаакий также имел своим духовным отцом старца Амвросия. Таким образом, между начальствующими лицами в Оптиной пустыни установилась тесная духовная связь, узлом которой, или центром, если можно так сказать, был старец Амвросий. За начальствующими лицами, вследствие отбытия из скита братского духовника Пафнутия, многие и из старших братий также стали относиться к старцу Амвросию. Монашествующие из разных женских обителей давно уже осаждали старца. Время от времени и число мирских посетителей стало увеличиваться. А всё это было потому, что и монашествующие, и мирские чувствовали и на деле испытывали великую пользу душевную от духовных советов и наставлений старца Амвросия. Так, скоро возжжённый, в лице старца Амвросия, светильник Промыслом Божиим поставлен был на свещнице. И хотя формально настоятельствовал в Оптиной пустыни строитель Исаакий, но духовно главенствовал над всеми и над самим настоятелем старец Амвросий, без воли и совета которого ничего важного в обители не предпринималось и тем паче не совершалось. И благо было смиренному настоятелю, добровольно предавшему себя в послушание мудрому старцу. Впоследствии, когда старец этот скончался, отец Исаакий, будучи уже в сане архимандрита, с сердечной скорбью говорил: «Двадцать девять лет провел я настоятелем при старце и скорбей не видал. Теперь же должно быть угодно Господу посетить меня, грешного, скорбями»⁸⁵. Не подумал бы кто, что старец, вмешиваясь в дела настоятеля, стеснял свободу его, – нет, нисколько, потому что взаимные отношения старца и настоятеля имели своим основанием христианскую любовь и смирение, вследствие которых и сам старец относился к настоятелю с глубоким уважением, смиренно испрашивая у него же благословение на более важные дела. Он только подавал настоятелю мудрые советы, что и привлекло сего последнего добровольно подчиниться воле старца. Такие истинно монашеские отношения между старцем и настоятелем имели неотразимо благотворное влияние и на всё оптинское братство. Повсюду между братиями царили любовь и согласие.

Поначалу, как только отец Амвросий сделался самостоятельным старцем, он имел при себе одного только келейника, послушника С.Д. из граждан Смоленской губернии, который иногда служил ему и за писаря⁸⁶. Но когда число посетителей и получаемых писем стало увеличиваться, тогда потребовались старцу и лишние помощники, каковых Господь и не преминул послать ему. В конце 1862 или в начале 1863 года⁸⁷ приехал в Оптину пустынь известный ученому миру некто Константин Карлович Зедергольм, впоследствии иеромонах Климент, окончивший курс в Московском университете, магистр греческой словесности, служивший некоторое время чиновником особых поручений при обер-прокуроре Священного Синода графе Александре Петровиче Толстом. Он прибыл сюда с тою целью, чтобы остаться навсегда в числе скитского братства, и остался и с тех пор до самой своей кончины, последовавшей весною 1878 года, неотлучно был при старце о. Амвросии в качестве главного письмоводителя. О сём человеке до самой его кончины старец Амвросий имел особенное попечение. Нужно заметить, что иеромонах Климент, при всей доброте своего сердца и чистоте своих убеждений, намерений и стремлений, был очень вспыльчив и сильно расстраивался всякими мелочами. В таких случаях старец, если можно так выразиться, нянчился с ним, как матка с деткой. Долго-долго, бывало, сквозь запертые двери доносились звуки, с одной стороны тревожного плаксивого голоса отца Климента, а с другой – ободрительной и утешительной речи старца. Взамен одного келейника, не отличавшегося особенным здоровьем, явились в скит почти одновременно два молодых человека, с двух противоположных концов России: из Москвы – Максим, впоследствии иеромонах Михаил⁸⁸, и из Малороссии – Иоанн, теперь иеромонах Иосиф, скитский старец. И первый лет двадцать с лишком находился при старце, а второй оставался и до самого последнего отъезда его из Оптиной в Шамординскую общину. Указывая некогда на этого Ивана, в присутствии некоторых, старец сказал: «Этот Иван будет полезен и нам и вам». Этим старшим келейникам после в свое время помогали еще один или два молодых послушника. На всех дела доставало.

В 1862 году болезненного старца Амвросия постигла новая болезнь. В конце сего года в зимнее время он поехал из скита в монастырь, для того чтобы навестить новопостриженных монахов, которые им, как духовным отцом, приняты были от Евангелия. В числе постриженных в это время был и монах Анатолий, из окончивших курс Калужской духовной семинарии, впоследствии скитоначальник, старец. Во время этой поездки отец Амвросий какими-то судьбами вывалился из саней и получил вывих руки. При неудачном лечении он долго и сильно страдал. Здоровье его, и без того слабое, теперь еще более ослабело, так что с сего времени он уже не мог ходить в храм Божий на церковные богослужения, даже и сообщался Святых Таин Христовых в келье и до самой кончины своей в зимнее время не мог выходить на воздух.

В 1865 году простился старец Амвроссий с последним Оптинским великим духовным мужем отцом игуменом Антонием, бывшим (вместе с родным братом своим отцом архимандритом Моисеем) основателем и устроителем Оптинского скита. Он скончался в том же году 7 августа. Обращавшиеся к нему за духовными советами монахи и миряне теперь также стали обращаться к старцу Амвросию. Таким образом, чем более старец Амвросий жил, тем более умножалось число его посетителей, а вместе и получаемых им писем. К нему шли и писали люди разных званий и состояний, пола и возраста. Слава о нём уже далеко теперь стала распространяться. Он стал известен и великому святителю Московскому митрополиту Филарету, который в том же 1865 году с одним бывшим в Москве оптинским монахом прислал старцу на благословение образок Спаса Нерукотворенного. Этим, думается, святитель выразил свое желание, дабы Всеблагий Господь помог новому старцу поддержать оптинское братство в единстве духа и возглавить, как прежде писал наместнику Сергиевой Лавры отцу архимандриту Антонию.

К концу описываемого периода жизни старца Амвросия он, как значится в скитской летописи, неоднократно подвергался обычной своей жестокой болезни – геморроидальному кровотечению. Так, он опасно заболел 28 августа 1868 года. Кровотечение продолжалось ежедневно целых пять недель. По случаю отсутствия из Козельска уездного врача, он девять дней оставался без медицинской помощи. И только 6 сентября приехал из Белева, по приглашению, врач Куявский, который и подал страдальцу некую помощь. Впрочем, упорная болезнь старца совершенно не прекращалась. Посему бывший в это самое время в Оптиной пустыни почитатель старца Амвросия и его духовный сын – граф Александр Петрович Толстой, вместе с другими духовными детьми уважаемого старца, предложили отцу игумену Исаакию послать монаха в с. Калуженку (верстах в 70 от Оптиной) с просьбою к тамошнему священнику привезти в монастырь известную святыню – чудотворную Калуженскую икону Божией Матери, чтобы всем вместе духовным чадам старца Амвросия помолиться перед нею о его исцелении. Святую икону не замедлили привезти, и в кельях старца отслужен был молебен с акафистом Царице Небесной, а затем и келейное бдение. После сего хотя еще немалое время страдал старец, но уже то было хорошо, что среди оптинского братства оживилась надежда на милость и помощь Матери Божией, которая и не посрамила уповавших. Между тем 17 сентября старец был особорован, а 22-го числа того же месяца приехал из Калуги по приглашению доктор Бабушкин и облегчил болезнь старца.

Но едва только успел болезненный старец несколько оправиться от своей жестокой болезни, как 1 ноября, от несоблюдения осторожности, после принятия ванны простудился и снова заболел. Простуда перешла на правый глаз, в котором сделалось воспаление, так что старец месяца два не мог читать.

В летнее время и прежде старец Амвросий имел обыкновение ездить на несколько дней для отдыха на монастырскую дачу, где рыбная ловля. Теперь же в 1869 году, ослабленный тяжкой и продолжительной болезнью, он по преимуществу имел нужду в этом отдыхе. Означенная дача находится верстах в десяти от монастыря, на берегу реки Жиздры. Местоположение ее прекрасное. С одной стороны сосновый лес громадных размеров, а с прочих сторон место открытое, поемные луга монастырские, река, а за ней поля и крестьянское селение. Но может быть, именно такое-то местоположение и было не совсем по сердцу пустыннолюбивому старцу Амвросию. А потому когда в конце шестидесятых годов настоятелю отцу игумену Исаакию удалось в глубине леса купить у одной старушки помещицы принадлежавший ей участок рощи и устроить там новую небольшую дачу, известную в первое время под именем Аристарховой⁸⁹, старец начал ездить туда и отделил было там особую келейку для приема посетителей, которые теперь уже отыскивали его везде, куда бы он ни поехал. Но помещение это оказалось тесным и неудобным. А потому некоторые духовные дети предложили батюшке построить для себя особую келейку, чтобы на будущее время летом он иногда мог уезжать туда для отдыха и жить там с большим удобством. Старец согласился. Глубже в лес – семь минут ходьбы от Аристарховой дачи – была небольшая поляна, окруженная со всех сторон на далекое пространство лиственным лесом. И здесь-то предположил старец устроить для себя особую келью. Того же года 2 сентября, когда совершается празднование в честь чудотворной Калуженской иконы Божией Матери, батюшка находился в лесной Аристарховой даче. Сюда по его благословению в тот же день прибыли из монастыря его письмоводитель монах Климент Зедергольм и недавно поступивший послушник Михаил Евгеньевич Струков⁹⁰, с маленьким своим сынком Евгением. Приведши их на место, назначенное для постройки кельи, старец сказал: «Благословите, братие, келью здесь построить». Все молчали. Тогда старец, взяв руку отрока Евгения, перекрестил ею назначенное место, заставив его повторять за собою слова: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Бог благословит на добро тут пожить». Так смиренный старец, привыкший всегда жить в отсечении своей воли, всё делать с благословения старших и не имея теперь при себе никого, кто бы благословил предполагаемое им дело, пожелал принять благословение от невинного отрока. Назидательный пример! Но вот вскоре засим, именно к празднику Рождества Пресвятой Богородицы, прибыл из Калуги преосвященный Григорий. Отслужив в этот день в монастыре Литургию, владыка посетил скит и старца Амвросия. В это время, среди беседы с владыкой, старец испросил у него архипастырское благословение на построение пустынной кельи. Того же 8 сентября выданы были и первые деньги на покупку для кельи леса полесовщику Николаю Александрову, хата которого находилась неподалеку от лесной монастырской дачи. Всей душой преданный старцу, полесовщик изъявил полное усердие наблюдать за постройкой старцевой кельи, сказав: «Как мне не хлопотать, когда батюшка отец Амвросий хочет просветить нашу сторону».

Летом следующего 1870 года, по плану старца Амвросия, на указанном им месте построен был для него небольшой корпус со всеми потребными приспособлениями и обнесен плетнёвой оградой. В одной стороне этой ограды вблизи корпуса поставлена была просторная хибарка для беседы с посетительницами, где между прочим они и могли бы посидеть в ожидании приема. Внутри ограды вырыта большая сажелка, а за оградой другая, и в обе пущена рыба. Усердные послушники старца тут же, недалеко от его корпуса, посадили ягод – малины, крыжовника, смородины, земляники. В другой стороне ограды посажено было и несколько гряд картофеля. И вот новая дача для батюшки была таким образом готова. Одна часть вновь построенного корпуса – большая, с высоким потолком, предназначена была старцем для собственного помещения, вместе с неизменным его спутником для послужения монахом Иосифом – теперешним Оптинским старцем. В другой части – меньшей – помещались небольшая кухня и чулан, а над кухней устроена была уютная низенькая келейка для письмоводителя и некоторых, навещавших впоследствии старца гостей. Ночь на 13 июля и самый день провел батюшка в лесной Аристарховой даче, а к вечеру перебрался во вновь построенную им лесную келью. Здесь первым делом старца было освятить новое место пребывания молитвою. Приехавший сюда к этому времени оптинский иеросхимонах Феодот с несколькими певчими в тот же вечер отслужил всенощное бдение Божией Матери, святому Иоанну Предтече (во имя коего основан Оптинский скит) и святому Амвросию Медиоланскому. По окончании бдения батюшка со всеми находившимися в это время при нём иноками в первый раз расположился в новой своей келье на ночлег. Утром 14-го числа тем же отцом Феодотом отслужен был молебен Спасителю, святому Николаю Чудотворцу, преподобному Макарию Египетскому и святому благоверному князю Александру Невскому⁹¹. Вслед за тем прибыли из монастыря отец казначей Флавиан и духовник старца Амвросия иеромонах Пимен. Новоприбывшие, вместе с отцом Феодотом, соборно отслужили еще молебен Божией Матери, святому Иоанну Предтече и святому Амвросию с водоосвящением. После чего отцом Пименом прочтена была молитва «егда кто имать внити в дом нов» и вместе с отцом Анатолием окроплена была новая келья и вся дача святою водою. Конец сего духовного торжества заключен был скромным монашеским угощением съехавшихся к тому времени гостей, между которыми были скитоначальник иеромонах Иларион и обратившийся из католичества Сергей (Станислав) Михайлович Баранович.

Какое приятное впечатление производила на любителей уединения эта лесная батюшкина дача, в особенности в тихие теплые майские дни! Утро. Приветливое солнце выплывает из-за чащи деревьев. Яркие лучи его играют разнообразными переливами цветов на зеленой мураве, усеянной кристалловидными каплями росы. Кругом лес в невозмутимой тишине. Со всех сторон несется пение бесчисленного множества мелких лесных птичек. Всё это щебечет, свистит, звенит, трещит и сливается в одну общую неумолчную торжественно-хвалебную песнь Создателю, уносящуюся в небесную высь и там замирающую отдаленным эхом. Совсем забывалась мирская суета. И вот сюда-то, в это уединенное местечко, несколько лет кряду старец Амвросий уезжал из скита, стараясь избирать неделю с будничными днями, и гостил здесь дней пять-шесть. К празднику же он возвращался в скит, где слушал обыкновенно келейное праздничное бдение и исповедовал готовившихся служить – настоятеля, иеромонахов и иеродиаконов и других исповедников, если были, а затем и опять удалялся на свою дачу. С особенным радушием принимал он здесь приходивших навестить его близких к нему монахов. Придут, бывало, на вечер человека два. Их там угостят скромным ужином. Уснут усталые путники, и старец уже не велит будить их рано, даже и для слушания утреннего правила. Когда гости встанут и, прослушав вместе со старцем часы, подойдут к нему под благословение с извинением, что проспали утреню, он отечески снисходительно скажет: «Ну, уж мы гостей не беспокоим»⁹². А сам он сидит на своей койке такой благообразный: лицо светлое, улыбающееся, любящее; либо что-нибудь начнет рассказывать или иногда сидит в каком-то самоуглублении. Если начнут что спрашивать, он всё как будто недослышит: «А? Что? Повтори».

Нередко посещал здесь старца другой замечательный оптинский подвижник, послушник Елиссей, пятьдесят два года проживший в святой обители и по смирению своему всё это время отказывавшийся от всяких монастырских отличий и повышений. Он жил, может быть, в версте от старцевой дачи в маленькой хате, или караулке, и караулил лес. С какой любовью и даже уважением всегда принимал батюшка отец Амвросий сего старца послушника!

Приведем здесь на память кое-что из его жизни, Удивительно было смирение сего раба Божия Елиссея. Однажды отец игумен Исаакий стал предлагать ему постричься в мантию или хоть в рясофор и даже требовал сего с угрозой. «Иначе, – говорил он, – я тебя пошлю в кухню». «А вот мне, – отвечал Елиссей, – и рясофор.» «Я тебя на поклоны поставлю», – продолжал грозить отец игумен. «А вот мне и мантия», – отвечал смиренный подвижник. Пребывая долгое время в лесном уединении, он поистине сделался как бы дитя природы. Лесных птичек зимой он из рук кормил. Выйдет на воздух, посыплет себе на голову, на бороду и на руки конопляного семени и лишь только проговорит: «Птички, птички, птички!» – как со всех сторон они налетят на него: какие сядут на голову, на бороду, какие на руки и всего его облепят. Не раз оптинские монахи были очевидцами этой картины. Случалось Елиссею во время обхода леса и с волками встречаться, но они его не трогали и проходили мимо. В глубокой старости, на 75-м году от роду, он был поражен параличом в своей лесной келье и перевезен в монастырскую больницу. Так передавал один брат о своем посещении больного: «Во вторник (26 апреля 1877 года) посетил я больного отца Елиссея (братия звали его отцом по уважению к нему), который, при слабости большой, очень терпеливо и благодушно относился к болезни своей. На вопрос мой, как он себя чувствует, ответил: чувствует слабость, пищи не может употреблять и с воскресенья ничего не ел. Говорил, что он очень утешен тем, что Бог сподобил его особороваться и сообщиться Святых Таин. На слова мои, что, быть может, теперь скоро кончатся все его страдания и Господь утешит его там за терпение, сказал: «Слава Богу! Он и здесь утешал меня, даровал мне любить, восхвалять и прославлять Его! С Богом и здесь и там – везде хорошо. С нами Бог, разумейте, язы́цы, яко с нами Бог!» Говорил о желании своем, чтобы погребли его на новом кладбище, сбоку часовни, между часовней и церковью во имя всех святых. «Я жил там, – прибавил он, – люблю тамошнее место и часовню.» Просил я его святых молитв. Он сказал: «Я молюсь, и вы не забывайте меня; ходите на мою могилку, там я всегда буду с вами духом; и мне приятно будет, когда будете посещать мою могилку». 30 мая, в понедельник, после ранней обедни в монастыре, которую служил прежний казначей иеросхимонах отец Савва, было совершено должностным казначеем отцом Флавианом отпевание послушника Елиссея, пустынника. Положили его, согласно его завещанию, на кладбище всех святых. В то время, когда Елиссей проходил послушание старшего повара в братской кухне, иеросхимонах Савва был у него помощником⁹³.

Возвратимся теперь к своему главному предмету. В феврале 1871 года старец Амвросий опять заболел своей обычной тяжкой болезнью. Но вот 24-го числа сего месяца получена была им с Афона большая (1,5 аршина вышины и 1 аршин ширины) икона святого великомученика и целителя Пантелеимона⁹⁴, написанная на кипарисной доске, заказанная для него белевской монахиней Дарьей Петровной Полотновой вместе с другими белевскими монахинями. В тот же день в кельях старца отправлено было угоднику Божию бдение, а на другой день отслужен ему молебен с акафистом. И с этого дня болезнь старца, беспокоившая его около недели и не уступавшая никаким врачебным средствам, прекратилась.

С наступлением лета поездки старца в лесную келью по обычаю возобновились. Нередко гостил там с ним и письмоводитель его отец Климент Зедергольм, который в свободные часы прогуливался по роще с какой-нибудь святоотеческой книгой под мышкой, опираясь на трость, которая раскладывалась и могла заменять собою стул для сидения. Поутомившись несколько от ходьбы, он под ветвями деревьев садился на свой искусственный стул и углублялся в чтение книги. Между тем старец занимался с боголюбивыми посетителями, которых стало приходить и приезжать на дачу очень много. Так оживилась эта безлюдная, дикая пустыня. Смотря на это оживление, отец Климент с восторгом повторял: «Процвела есть пустыня, яко крин».

Но, к сожалению, этот крин сколько доставлял утешения старцу и окружавшим его почитателям, столько же, можно сказать, и был причиной их общих скорбей. В это лето своего гощения на даче от непосильных занятий с посетителями старец опять тяжко заболел: 8 августа у него открылось сильное геморроидальное кровотечение, продолжавшееся целый месяц. В болезни своей батюшка в это время прибегал более к врачевству духовному, к заступлению Царицы Небесной. 17 августа принесена была в его келью из своего монастыря здешняя Калуженская икона Божией Матери, перед которой отслужен был молебен с акафистом, а 18-го числа принесена была к старцу из Козельска чудотворная икона Божией Матери Ахтырская, перед которой также отслужили молебен с акафистом. Наконец 30 августа привезена была из Мещовского Георгиевского монастыря чудотворная икона Божией Матери «Всех Скорбящих Радость», и перед сею иконою все окружавшие страдальца вместе с ним усердно молились о его выздоровлении. Около 10 сентября болезнь его прекратилась. Так писал о сём впоследствии сам старец томскому епископу Петру⁹⁵: «Здоровье мое в настоящее время более прежнего неисправно. Летом, по примеру прежних годов, уезжал я несколько раз для отдыха в устроенную мною в семидесятом году лесную келью. И хотя там в утренние и вечерние часы имел свободу от посетителей, но зато в остальное время они так меня обременяли, что к концу лета я выбился из сил и в августе заболел: открылось геморроидальное кровотечение, продолжавшееся целый месяц. Потом, благодарение Господу, понемногу стал поправляться, но после этой болезни я заметно стал слабее прежнего». Действительно, в этот раз старец Амвросий, как заметно было, очень обессилен был своею тяжкою болезнью. Пользовавшие его доктора запретили ему наотрез принимать посетителей, кто бы они ни были и с какими бы нуждами ни приходили, так как сам старец, во исполнение заповеди Спасителя – положить душу свою за други своя, на это никак бы не решился и при малейшей возможности не перестал бы принимать посетителей. Чтобы показать всем крайнюю опасность старцева здоровья и приостановить их просьбы, со всегдашним стучанием в дверь старцевой кельи, они прикрепили к ней записочку, в которой было написано: «Врачи запрещают старцу принимать посетителей». Следовали затем подписи врачей: «Овсянников и Базалев». Вскоре по какой-то нужде пришел было к старцу настоятель обители отец игумен Исаакий, но и его не пустили. Прочитав наклеенную на двери надпись, он только проговорил ее по-своему с горькой улыбкой: «Гм! Враги (вместо врачи) запрещают старцу принимать». И немедленно удалился.

В конце сего года, именно в декабре, старца опять постигла помянутая ужасная болезнь, вследствие чего, на день своего Ангела 7 декабря, он и гостей не мог принимать, а гости принимались и угощались в кельях отца Климента. Но слава и благодарение милосердию Божию, батюшка в этот раз все-таки не особенно страдал и непродолжительно.

Во весь описанный период старчествования иеросхимонаха Амвросия скитоначальник отец Иларион был деятельным сотрудником его в этом деле. Но вот 18 сентября 1873 года этот наставник и врач духовный после тяжкой и продолжительной болезни мирно преставился ко Господу. Болезненному старцу Амвросию прибавилось вследствие этого дела и труда, потому что некоторые из духовных детей отца Илариона после его кончины стали относиться к старцу Амвросию. А кроме того, нужно было, особенно на первых порах, успокаивать и утешать скорбящих и плачущих духовных чад, лишившихся своего отца и наставника. Ибо хотя место покойного заступил другой иеромонах, отец Анатолий (Зерцалов), приняв начальствование в скиту, духовничество и старчествование, но тотчас по принятии на себя этих трудных должностей он и сам требовал руководства старца Амвросия, а иногда и ободрения и утешения. Кроме же сего, требовалось немало времени, чтобы привыкнуть к новому духовнику пожелавшим иметь к нему духовное отношение.

Итак, время до блаженной кончины скитоначальника и старца иеросхимонаха Илариона, как мы видим, старец Амвросий проводил то и дело в тяжких геморроидальных болезнях и страданиях, которые до того обессилили его, что он долгое время не мог сам переходить из кельи в келью, а переводили его под руки келейники.

Но всё это еще было, так сказать, у всех на виду, а что ощущал в себе сам старец, это и выразить трудно. Однажды на общем благословении он объяснил своим посетительницам, что всю ночь не спал. Все начали расспрашивать, отчего да как же это. Старец и говорит: «Вот все могут говорить о своих болезнях, а я и не говори; начнутся оханья, слезы; потому если и скажу иногда, то только часть; а если бы знали всё, что я чувствую... Иногда так прижмет, что думаю – вот пришел конец». В другой же раз сказал: «Всё скрывал свои болезни, а теперь уж хочу говорить: может быть, легче будет».

Житейское море, воздвизаемое зря

напастей бурею, к тихому при-

станищу твоему притек, вопию

Ти: возведи от тли живот мой,

многомилостиве.⁹⁶

Внешняя обстановка cтарца Амвросия была самая скромная. Он занимал небольшой корпусок, как выше упомянуто, с правой стороны, при входе в скитские святые ворота, находящиеся под колокольней, – корпусок ничем не отличавшийся от прочих домиков, наполняющих скит, даже сравнительно с некоторыми несколько меньше. С парадного крыльца, изнутри скита, дверь в небольшой коридор, по обеим сторонам которого простые низенькие скамьи для приходящих монахов и простых посетителей мужского пола. Направо первая дверь в небольшую приемную келью, где старец занимался с почетными лицами. Так и называлась эта келья «почетным местом». Передний угол ее занят был святыми иконами. На стенах висело несколько картин, между которыми можно было видеть портреты: государя императора Александра II, митрополитов Филарета и Иннокентия Московских, Филарета, Арсения и Иоанникия Киевских, калужских иерархов – Григория II, Владимира и Анастасия, молдавского старца Паисия Величковского и других духовных старцев, Оптинских и не Оптинских. Стояли диван, стулья, стол и этажерка с книгами духовного содержания, дабы посетители, в ожидании старцева приема, могли на досуге заняться чтением. В келье этой в особенности наблюдалась чистота. Рядом с приемной маленькая келейка келейника отца Михаила. Против приемной дверь в келью самого старца Амвросия, которая всегда была на крючке и отпиралась только во время служений келейных бдений и еще в некоторых исключительных случаях. Келья старца была с переднею, в которой висела его простая, иногда даже заплатанная одежда: подрясника два ваточных, подрясника два холодных, балахон, легонькая меховая ряска из малороссийских беленьких смушек. Тут же хранились его мантия и ряска из тонкого мухояра и клобук. На полке над дверью находились богослужебные книги и еще некоторые. Тут же в углу полочка, занятая лекарственными пузырьками. Самая келья старца вся увешана была святыми иконами и портретами духовных лиц, большей частью принесенными в дар старцу его почитателями. Между иконами особенное внимание заслуживали: а) маленькая икона (вершка 4 вышины) Божией Матери, именуемая «Тамбовской», – родительское благословение старца Амвросия. Перед нею теплилась неугасимая лампада; б) икона Божией Матери «Скоропослушница» (вершков 12 вышины), присланная в дар старцу из Москвы из Афонской часовни, где она находилась, как о том говорили в свое время, лет тридцать, если не больше; в) вышеупомянутая большая икона святого великомученика и целителя Пантелеимона, перед которой также горела неугасимая лампада; г) большая картина на полотне преподобных Антония и Феодосия Печерских, в середине которой несколько выше изображение Божией Матери с распростертыми руками, а пониже церковь. Икона эта стояла над койкой старца Амвросия, в его изголовье (как и теперь стоит на том же месте); д) икона Нерукотворенного Спаса художественной работы. Между портретами можно было видеть портреты двух Филаретов, митрополитов Московского и Киевского, оба в скуфейках, висевшие над койкой старца; также портреты: троекуровского затворника Илариона, вышенского затворника епископа Феофана, протоиерея Феодора Александровича Голубинского, кронштадтского протоиерея отца Иоанна Ильича Сергеева, Оптинских старцев иеросхимонахов: Льва и Макария, архимандрита Моисея и брата его игумена Антония и еще многих других духовных замечательных лиц. У восточной стены стоял письмоводительский небольшой столик, где писарь обязан был под диктовку старца писать письма. В святом угле аналой в виде шкафчика, со Следованною на нём Псалтирью и другими потребными книгами для вычитывания положенных правил. Далее вдоль южной стены другой стол, на котором стояли некоторые иконы, подсвечники с восковыми свечами и лежало несколько духовных книг. Вдоль западной стены стояла койка, на которой старец Амвросий давал покой своему многострадальному телу. Сзади койки печка, в зимнее время вся заваленная чулками и увешанная фланелевыми рубашками. К северной стороне приставлен был шкаф, весь наполненный отеческими и другими духовно-нравственными книгами. Между шкафом и печкой дверь. Затем табуретки три-четыре и два старинных кресла для почетных посетителей. Рядом с кельей старца келья другого его келейника отца Иосифа (теперешнего старца), тоже вся в иконах и портретах. Далее к этой кельи пристроена была маленькая кухня, для приготовления болезненному старцу незатейливой пищи, где помещался и повар-послушник. Против входных дверей с парадного крыльца – дверь в хибарку, или пристроенное довольно просторное отделение для женского пола, состоявшее из нескольких комнат и коридора, ведущего в заднюю еще хибарку, из которой уже выход на улицу. И здесь было множество икон, между которыми особенно выдающейся была большая афонская икона Божией Матери, именуемая «Достойно есть», а также и множество портретов духовных лиц. Тут же около хибарки были чуланы для склада книг и других разных вещей. Такова была внешняя обстановка старца Амвросия. Теперь посмотрим на его обыденную жизнь.

Однажды, во время постигшей его тяжкой болезни, он видел знаменательный сон. «Казалось мне, – так передавал сам старец близким своим духовным детям, монахам Анатолию и Клименту, – будто нахожусь в своей келье. Вдруг входит ко мне какой-то человек, по виду лицо начальственное, и со властью повелевает мне следовать за ним. Выхожу из кельи. Представляется бурная темная ночь. Предо мною как будто волнуется море или большое озеро. У берега лодка, на которой сидят гребцы, но в темноте невозможно отчетливо рассмотреть их. По зову моего вожатого я сел в эту лодку, и она отчалила от берега. Сердитые волны начали перебрасывать ее, как легкое перо. Я был в сильном страхе за свою жизнь. Но вот вдали, через зияющую бездну, среди непроницаемой тьмы, показался мне необыкновенный свет, и я увидел какой-то город такой дивной красоты, что во всю свою жизнь нигде и ничего подобного не видал. К нему приковалось всё мое внимание. Море, волны, буря – всё было забыто; и я был в каком-то сладостном упоении до тех пор, пока лодка не причалила к противоположному берегу. Ее толчок бортом о землю вывел меня из забвения. Вышедши за своим вожатым на берег, я, по его указанию, вошел в какой-то дом, где находились два незнакомых мне человека. Один, впрочем, приняв от меня благословение, сам назвал себя Вячеславом, князем Чешским, а другой казался мне русским князем Борисом Владимировичем; затем я вскоре проснулся»⁹⁷. После сего рассказанного старцем сновидения отцы Анатолий и Климент ежегодно с трепетом встречали дни памяти святых князей Вячеслава и Бориса⁹⁸, думая, что в какой-нибудь из этих дней батюшка отец Амвросий должен отойти в жизнь вечную. Однако опасениям этим не суждено было сбыться.

Что же знаменовало это таинственное сновидение старца Амвросия? Кажется, им обрисовалось всё его подвижническое старческое жительство. День будничный у него обыкновенно начинался молитвословием. Келейники в свое время попеременно читали положенные скитские правила, а старец слушал или стоя на своей койке, на которой ложился для отдохновения, или большей частью, по немощи, сидя на тут же устроенном для него седалище спиной к печке, к которой примыкала задняя часть его койки. Когда же был болен, во время чтения лежал, а правила все-таки никогда не упускал. Для слушания утреннего правила по началу он вставал часа в четыре утра, звонил в звонок, на который являлись к нему келейники и прочитывали утренние молитвы, двенадцать избранных псалмов и первый час. Затем, после краткого отдыха, старец слушал часы – третий и шестой, с изобразительными, и смотря по дню – канон с акафистом: Спасителю или Божией Матери; эти акафисты он всегда выслушивал стоя. И хотя каноны с акафистами, по скитскому уставу, положено было читать в соборной братской келье во время вечерни, но так как в это время дня у старца был особый наплыв посетителей и ему уже некогда было отправлять вечерню с своими келейниками, то он всячески старался ежедневно неупустительно выслушивать их утром. Чтение совершалось внятно, отчетливо. По словам самого старца Амвросия, он всегда любил слушать хорошее чтение и других учил этому. Описанные правила всегда были у старца с более или менее продолжительными остановками. Прослушав, например, половину утреннего правила и чувствуя ослабление сил, он отпускал от себя келейных и, отдохнувши немного, звал опять и дослушивал правило. Также было и во время часов. Может быть, и другие, более важные причины заставляли старца делать эти перерывы, именно – упражнение наедине в умной молитве, о чём можно предполагать с вероятностью.

Выслушав положенные молитвословия, старец начинал умываться. Кто-нибудь из келейников ставил возле его койки медный таз на табуретку и начинал понемногу лить на руки ему тепловатую воду из большого чайника; а он на коленах, нагнувшись над тазом, умывался всегда без мыла и затем утирался. Во время этого действия со стороны келейников начинались вопросы: батюшка, вот тот-то в таких-то обстоятельствах находится, что ему благословите делать? Или: вот та-то просит благословение на такое-то дело, благословите или нет? И прочее, и прочее. Старец и свое дело делал, и вместе отвечал на вопросы. Кстати, нелишне упомянуть здесь, что он никогда не мылся в бане, а вместо этого, по совету доктора Бабушкина, принимал ванну не более одного раза в год. Изредка еще мыл голову теплой водой. После умывания старец подкреплялся чаем и в это время диктовал письма и затем выходил к посетителям, порой даже до вечера.

Впрочем, так было до семидесятых годов, когда силы старца были покрепче, а после, при умножавшемся год от году числе посетителей, вследствие крайнего переутомления, он и на правило утреннее вставал позже, часов в пять, и по выслушании часов, с каноном и акафистом, нередко ложился на койку для кратковременного отдыха. Случалось иногда и так, что келейники будили болезненного старца и против воли подымали его. Вставая, он, бывало, промолвит: «Ох! Всё больно»... В зимнее время он весьма часто простужался. Встанет с опухшим лицом, с лихорадочным ознобом или ревматическими болями в теле, умоется, начнет растираться спиртом или какой-либо мазью. Келейники же все-таки задают вопросы, а старец едва слышным голосом отвечает. Вместе с тем начнутся у старца переодевания и переобувания, которые в продолжение дня повторялись много раз. О своем нездоровье он и в письмах к близким лицам неоднократно писал в следующем роде: «О себе скажу, что я по утрам ощущаю большую тяжесть, как бы пуды на мне висят»⁹⁹. Или: «На этих днях мне прихворнулось паче обычного. От приходящих простудил лицо в испарине. Простуда перешла на больную внутренность, и сделалось в роде желудочной лихорадки и теперь еще не совсем прошло»¹⁰⁰. Или так: «Слабость и болезненность усиливаются, и переодевания и переобувания утроились; жáра и холода равно не выношу. В меру только один семнадцатый градус тепла, а выше и ниже дурно влияет. Вот тут и умудряйся около одного градуса вертеться, и как один этот градус удержать, когда постоянно подходят натуральные печки и своими толками умножают жар»¹⁰¹.

За умыванием, как выше замечено, следовало чаепитие. Старец, как не слезая с койки умывался, так тут же садился и для чаепития, спиной к подушкам, поджавши ноги по-восточному. Келейник подавал ему на подносе предварительно маленькую чашечку какао и тоненький ломтик французской булки – здоровому человеку раз в рот положить. Впоследствии какао заменено было чашкою кофе без молока. Старец брал поднос к себе на колени и начинал кушать. В это время, неподалеку от него, обязан был сидеть за письменным столом кто-либо из его «писарей». Когда жив был отец Климент Зедергольм, он за этим делом был почти бессменно. Старец и кушал, и в то же время диктовал кому-нибудь нужное письмо. После какао ему подавали еще две таких же маленьких чашечки некрепкого чая. Несмотря на свою болезненность, старец не имел обыкновения пить чай в накладку, а только немного подслащенный. На особом хрустальном блюдечке подавались ему мелко-мелко наколотые кусочки сахара, которыми он и восполнял недостающую сладость. Нужно заметить, что в Оптинском скиту, вследствие старческого предания, установился обычай для всех скитских пить чай утром и вечером не более как по три чашки. Старец Амвросий строго держался этого правила. Но вот иногда за диктованием письма он забудет, сколько выпил чашек; а может быть, только покажет вид, что забыл. Спросит у подходящего келейника: «Сколько я выпил?» Ответит: три. «Врешь, две». – заспорит старец с келейником. «Ну тогда я еще налью», – скажет келейник. «Ну, бери, ну тебя совсем», – заключит старец. Между тем всё он делал и говорил с нравственной целью, чтобы и ученики его, глядя на пример своего учителя, старались строго соблюдать старческие уставы, не презирая их за кажущуюся малость. После утреннего чая у старца вследствие болезненности его желудка, начиналась отрыжка вместе с принятой пищею, наподобие легкой рвоты, так что почти всё, что выпивалось и съедалось, вскорости извергалось вон.

Пока старец диктовал письмо, мало-помалу подходили к его жилью посетители – с одной стороны изнутри скита мужчины, а совне женский пол. Не успел он еще окончить нужное письмо, а уж народ начал и в дверь стучаться, и звонить в проведенный снаружи к его келье колокольчик. Выйдет келейник. Просят доложить. Тот обыкновенно отвечает: «Старец занят». Вскорости опять со стороны нетерпеливых посетителей стук и звон – опять та же просьба – и опять тот же ответ. Но чем дальше, тем всё более и более нетерпение посетителей увеличивалось и уже доходило до ропота. Стук и звон всё чаще и чаще повторялись. Выходившему келейнику уже бесцеремонно говорили: «Что же вы не докладываете?»; или: «Вы не хотите доложить» и подобное. В хибарке набьются вместе с мирскими монахини из разных монастырей. Кто говорит: «Я вот уже живу здесь и хожу к старцу целую неделю и никак не могу до него дойти»; а иная говорит: «А я – две». Лишь только выйдет к ним келейник, как в сотню голосов к нему: «Доложите, доложите». Желая хоть сколько-нибудь успокоить посетительниц, он спросит: «Как о вас доложить?» Каждая, конечно, сказывает, откуда прибыла. Но где же ему в такой суматохе всех упомнить? Своеобразно докладывал о них отец Михаил; придет к старцу и скажет: «В хибарке вас, батюшка, ждут». «Кто там?» – спросит старец. – «Московские, вяземские, тульские, белевские, каширские и прочие народы». – «Скажи, чтобы подождали». Выйдет опять. «Ну что, – спросят, – докладывали?» – «Докладывал». – «Что же?» – «Велит подождать». – «Да вы, должно быть, не докладываете». Так часто некоторые малодушествовали и роптали даже на самого старца за то, что очень долго приходилось им ждать отдельного занятия с ним, думая, что он не хочет их принять и что они понапрасну теряют время в ожидании. Между тем болезненный старец, подготовляясь выходить к посетителям, переменялся, переодевался, переобувался, занимаясь вместе с тем с кем-либо из братий, с одним или с несколькими, когда велся какой-либо общий разговор. Слушая назидательную речь старца, присутствовавшие в то же время помогали ему в переодевании и переобувании: снимали сапоги и отсыревшие чулки, подавали сухие, и прочее. Так всегда бывало. Наконец, может быть, уже около часов десяти дня, если не позже, выходил он и к давно ожидавшим его посетителям. Пройдется по коридору, где бывали мужчины, кого на ходу благословит, кому скажет несколько слов; с особенными же нуждами принимал отдельно в зальчике и занимался некоторое время. Потом проходил в хибарку и там уже оставался надолго. Заметить причем надобно, что не все приходили к болезненному старцу за делом, а некоторые только отнимали у него время и тем в особенности отягощали его. Вспоминал он часто посему слова покойного отца игумена Антония, который говаривал, что «признак учеников Христовых есть тот, аще любовь имут между собою, а признак моих учеников – аще вражду и несогласие имут между собою». И прибавлял: «Вот приезжали ко мне дочки с великими скорбями, а все эти скорби стоят того, чтобы наплевать да ногой растереть»¹⁰². Посему старец Амвросий и в письмах к близким лицам жаловался на такое отягощение. Например: «Старость, слабость, бессилие, многозаботливость и многозабвение и многие бесполезные толки не дают мне и опомниться. Один толкует, что у него слабы голова и ноги, другой жалуется, что у него скорби многи; а иной объясняет, что он находится в постоянной тревоге. А ты всё это слушай да еще ответ давай; а молчанием не отделаешься – обижаются и оскорбляются. Недаром повторяется иногда поговорка: толкуй больной с подлекарем. Больному желается объяснить свое положение, а подлекарю скучно слушать; а делать нечего – слушает, не желая еще более раздражить и растревожить больного толкуна»¹⁰³. Впрочем, хотя и писал так смиренный старец о своем скорбном положении, однако понуждался по возможности принимать всех – и терпеливых, и малодушных, так что эти последние после полученного от беседы со старцем утешения очень сожалели о своем нетерпении. Иногда он встречал таковых шутливо-приветливыми словами: «Терпел Елисей, терпел Моисей, терпел Илия, так потерплю ж и я».

Но вот настал полдень; уже двенадцать или более часов – время обедать. Не отпуская посетителей, он шел в смежную со своей келью, – вышеупомянутую келью отца Иосифа, своего келейника, и там, полулежа около стола от утомления, вкушал пищу, которая состояла из двух блюд – ухи из свежей рыбы, не очень жирной (стерляжью уху, например, не мог кушать), и кисель из картофельной муки с клюквенным морсом. К сему подавался белый или ситный хлеб. Самую рыбу по болезненности желудка никогда не ел, ни свежую, ни соленую (исключая нескольких кусочков голландской сельди), ни вареную, ни жареную. В употреблении пищи он старался, сколько доставало у него сил и возможности, следовать указаниям церковного Устава, и потому в постные дни, когда не полагалась рыба, ему вместо ухи готовили похлебку или картофельный суп, к которому он подмешивал немного особо приготовленной гречневой кашицы. Всё это заправлено было подсолнечным маслом. Без сомнения, кушал бы старец в положенные Святой Церковью дни и без елея, если бы не страдал внутренностями.

Как-то пришла ему мысль обойтись без масла, и чтобы постная пища была не очень сурова, велел заправить ее толчеными грецкими орехами. Случилась тут какая-то знакомая старцу игуменья, которую он и вздумал попотчевать этим снадобьем. «Да это что же у вас такое, батюшка? – сказала она. – Это рвотное».

Но в начале шестидесятых годов старец подвижник, при всей своей слабости телесной, понуждался употреблять еще трапезную пищу с конопляным маслом. Потом, когда желудок его стал отказываться от этой пищи, стали готовить ему келейники вышеупомянутый суп и сперва заправляли его подсолнечным маслом пополам с конопляным и наконец уже, вследствие усилившейся болезненности его желудка, одним подсолнечным. А затем внутренности старца в такое пришли состояние, что по временам он никакой не мог позволить себе пищи. О этом он писал так: «Болезненные прижимки во всём теле есть и от холоду, и от невольного голоду. Много вещей есть, да многое нельзя есть. Слабый желудок и неисправные кишки не дозволяют. Впрочем, по старой привычке я все-таки понуждаюсь есть, хотя после и приходится большую тяготу понесть от головной боли и от рвотной доли. А кроме того, и приезжие и приходящие докучают, сидеть подолгу в хибарке скучают. Вот так мы день за день и живем и несправедливыми слывём в приеме приходящих и приезжающих. А виновата моя немощь и неисправность пред Богом и людьми»¹⁰⁴. Между тем старец не только никогда не скорбел о своей болезненности, но, напротив, всегда был в веселом настроении духа и даже часто шутил. Прочитали ему однажды, как один отец семейства нянчил своего малютку и, утешая его, припевал песенку: «Дри-та-та, дри-та-та, вышла кошка за кота». И вот однажды обратился кто-то к болезненному старцу с участием и сказал: «Что, батюшка, катар мучит вас?» Усмехнувшись, ответил Старец: «Да, брат, дри-та-та, дри та-та».

Пищи съедалось старцем не более как сколько может съесть трехлетний малютка. Обед его длился десять или пятнадцать минут, в продолжении которых опять-таки келейники задавали ему о разных лицах вопросы и получали от него ответы. Но иногда, чтобы хоть сколько-нибудь разнообразить время и тем облегчить отуманенную голову, старец приказывал кому-нибудь из близких, во время своего обеда, что-нибудь легкое почитать. Любил иногда прослушать, например, одну или две басни Крылова. Книга эта всегда почти лежала при нём на столе в келейной. Доставил ему однажды кто-то сочинение какого-то господина о русских монастырях, в которых, к сожалению, почтенный сочинитель, кроме грязи, ничего не заметил. Старец прослушал эту книгу с грустно-серьёзным выражением лица и никакого своего мнения о ней не высказал.

По окончании обеда старец, если был слаб, тут же, лежа на койке, принимал кого понужнее или вдруг принимал всех на общее благословение, сначала мужский пол, а после и женский. Набьется полная келья. На этих общих приемах старец вразумлял нуждающихся метким словом, нередко пословицами, понятными тому, к кому они относились. Или рассказывал что-нибудь такое, что служило ответом на сокровенную мысль кого-либо из присутствовавших. Иногда заставлял кого-нибудь из посетительниц¹⁰⁵ прочитать более подходящую к делу басню Крылова; затем скажет несколько назидательных слов в шутливом тоне и наконец, преподав каждой благословение, направится к своей келье. За ним во сто голосов: «Батюшка! Батюшка! Мне словечко сказать, мне пару слов». Но усталый болезненный старец кое-как, при помощи келейников, протискивался сквозь толпу, уходил в свою келью и запирался изнутри на крючок, чтобы и туда народ не нахлынул. А келейники уже выводили всех вон поневоле.

Если же старец после обеда имел довольно сил, то он выходил преподать общее благословение в хибарку. Предварительно появлялся келейник и закрывал все окна, чтобы не было сквозного ветра. Все сидящие поднимались со своих мест, становились по обеим сторонам, оставляя небольшой проход для батюшки. Наконец дверь отворялась, и на пороге появлялся старец в белом балахоне, сверху которого всегда, и зимою и летом, носил легонькую меховую ряску, и в ваточной шапке на голове. Выйдя из двери и остановясь на ступеньке, он всегда молился пред поставленною здесь иконою Божией Матери «Достойно есть» и проходил далее, внимательно вглядываясь в просивших у него благословения и осеняя их крестным знамением. Из толпы слышались вопросы, на которые он давал простые, но мудрые ответы. Иногда старец садился, и тогда все присутствовавшие становились вокруг него на колени, с глубоким вниманием слушая его беседу, смысл которой всегда заключал в себе полезное нравоучение или обличение чьих-либо недостатков. Чаще всего предлагал он совет о терпении, снисхождении к немощам ближнего и понуждении себя к добру, говоря, что Царствие Божие силою берется (Мф.11:12), что многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие (Деян.14:22) и: претерпевший же до конца спасется (Мф.10:22). Иногда эти поучительные беседы или общие благословения застигал час отдыха, и келейник напоминал ему об этом. Тогда батюшка снимал шапочку, раскланивался и говорил, по обычаю, в шутливом тоне: «Очень признателен вам за посещение; отец N... говорит, что пора...» В иной же раз келейник скажет: «Батюшка, уж два часа», а батюшка ответит: «Ты переведи их назад, и будет час». Это значило, что старец намеревался сказать еще что-либо на пользу. Летом в теплые дни выходил он благословлять на воздух, и появление его было истинною радостью для всех, томившихся ожиданием. От самого крыльца хибарки устроены были на столбиках жерди, по одну сторону которых стоял народ, а по другую сторону шел согбенный старец, преподавая всем по ряду благословение и, иногда останавливаясь, давая по вопросам ответы. За оградку к старцу, без его позволения и благословения, зайти никто не смел; а если бы кто отважился на это, должен был, по назначению старца, положить несколько поклонов.

Не всегда, впрочем, так свободно и без отягощения обращался и беседовал старец с посетителями. Часто он не только утомлялся, но и переутомлялся, особенно если, как нередко случалось, с утра чувствовал себя нехорошо. Так, например, писал он одному лицу: «О здоровье своем не знаю, как и сказать тебе. Писал тебе о тяготах. И я, особенно последние три недели, чувствую какую-то тяготу в теле, так что по утрам с трудом разламываюсь, чтобы взяться за обычное многоглаголание с посетителями; и потом так наглаголишься, что едва добредёшь до кровати в час или более. Вот ты и суди и рассуди прю мою с человеки праведными и неправедными. На лбу ни у кого не написано, кто он таков, а говорит, что ему потолковать нужно, и не хочет знать, что мне недосужно, да и от немощи и усталости это очень натужно. Есть пословица: как ни кинь, всё выходит клин. Не принимать нельзя, а всех принимать нет возможности и сил не достает»¹⁰⁶. Преподав через силу благословение, старец направлялся к себе для отдохновения. Народ, по обычаю, толпился около него; подымался шум и суматоха; некоторые хватались за края его одежды, чтобы сказать «словечко». Старец едва выбирался из толпы, нередко оставляя в руках народа и верхнюю свою меховую ряску, которую уже после келейники приносили ему в келью. А тут еще бывали иногда самолюбицы, которые всячески домогались, чтобы старец выделял их из других, оказывал бы им особенное внимание, в противном же случае очень оскорблялись на него. Так, однажды истомленный старец с потупленным взором едва бредет среди толпы народной, а вслед его слышится чей-то голос: «Этакая злоба! Прошел и не взглянул».

Бывали, хотя весьма редко, и такие дни, в которые старец после обеда вовсе не отдыхал, может быть, потому, что чувствовал в себе довольно сил обойтись без отдыха или просто так не спалось. Тогда он звал к себе писаря и диктовал кому-нибудь письмо. Таким образом, у него минуты одной не проходило в праздности. Во время отдыха старца уже никто не беспокоил. Народ уходил на гостиницу. Двери кругом запирались – и в хибарке, и в скиту на парадном крыльце. Тут еще продевался засов с надписью келейника о. Михаила: «Просим шламбом не вынимать». После краткого полуденного отдыха, часа в три, старец был опять на ногах и, если чувствовал здоровье свое порядочным, опять шел к посетителям толковать; если же был слаб, принимал народ в келье отца Иосифа, лежа на его койке. Тут он среди толков с народом и чай пил часов в пять вечера. И опять, и опять принимал и толковал, толковал и принимал. Так как в продолжение дня в кельях старца постоянно толпился народ и многие приходили к нему с грязными ногами, то столько нанашивали ему в келью грязи, что на другой день младший келейник долго-долго, бывало, трудится над очищением ее.

Часов в восемь старец ужинал, – подавалось на стол то же, что и в обед. И среди ужина келейники кое о ком и кое о чем спрашивали старца, а он не переставал отвечать. Или же опять заставлял почитать что-нибудь. Вскоре после ужина, если силы старца окончательно изнемогали, он ограничивался преподанием всем общего благословения. Если же силы еще не совсем оставляли его, то опять начинались обычные прием и толки, которые и продолжались иногда часов до одиннадцати ночи. Поспешно выходя для этой цели в хибарку или возвращаясь оттуда через коридор, где в это время сидели на скамьях братия монахи в ожидании также старцева приема и разговаривали между собой о нужном и ненужном, старец мимоходом скажет: «Народ! Не разевай рот», давая тем разуметь, чтобы не празднословили и не праздномыслили. Наедине же с кем-либо из праздномысливших заметит иногда: «А ты бы, чем так-то сидеть, прошел бы чоточку с молитвою Иисусовой». Если же старец замечал монахов, сидевших в бесполезной задумчивости, то останавливался по недосугу на краткое время и рассказывал какой-либо смешной анекдот, чтобы разогнать мрак уныния, вроде следующего. Жил как-то в монастыре иеромонах, который подписывал свое имя так: напишет сначала букву «ъ», а затем добавит: монах, и выходило: ъмонах. Или: какой-то настоятель поручил монаху одного мальчика, чтобы смотреть за его поведением. Заметив, что мальчик опускает утренние службы, монах однажды спросил его: «Ты, когда приходишь к утрени, что там поют?» «Да там поют, – ответил мальчик, – Боже мой! Ах, Боже мой!» А в церкви, по случаю великопостного времени, пелось: «Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой». Или расскажет известный анекдот о том, как мужик рассыпал меру гороха, а собрал две; и прочее. Рассказанный старцем легонький анекдотец заставлял, конечно, всех, любивших батюшку, улыбнуться и встрепенуться. Ходили братия к старцу и во всякое время дня, когда кому бывало нужно, но большею частью после вечернего правила, когда были свободны от послушаний.

Среди толков с народом в зимнее время, не выходя из кельи, старец, как выше упомянуто, часто получал сильную простуду от одного холодного воздуха, если посетители, не обогревшись, входили к нему прямо с улицы. И хотя келейники, по приказанию старца, заботились о том, чтобы приходившие предварительно обогревались в теплом коридоре, но за всеми уследить было нельзя. Истомленный целодневным напряженным трудом, старец, захвативший иногда простуду, чувствовал по временам вечером дурноту в голове, иногда с позывом на рвоту. Но тут опять было горе: тошнило, томило, а рвоты не было, так как желудок был пуст. Хорошо было, если удавалось старцу вызвать как-нибудь маленькую рвоту, тогда он чувствовал облегчение. В противном же случае томление продолжалось.

Несмотря на крайнее обессиление и болезненность старца, день всегда заключался вечерним молитвенным правилом, состоявшим из малого повечерия, канона Ангелу Хранителю и вечерних молитв. От целодневных почти беспрерывных докладов келейники, то и дело при том приводившие к старцу и выводившие посетителей, едва стояли на ногах, однако попеременно читали означенные молитвословия. Часто, несмотря на усиленное напряжение, глаза слипались, уста смыкались, и чтец от налегавшей дремоты то и дело спотыкался в чтении, а сам старец временами лежал на койке почти без чувств. По окончании правила он, по обычаю, у предстоящих испрашивал прощение, если согрешил делом, словом и помышлением. В заключение келейники принимали от старца благословение и направлялись к выходу. Зазвонят иногда часы. Слабым, едва слышным голосом спросит старец: «Сколько это?» Ответят – двенадцать. «Опоздали», – скажет.

Спать ложился батюшка всегда одетым, летом в балахон, а зимой в ватный подрясник, опоясанный непременно кожаным поясом. На голове имел всегда шапку монашескую, а в руках четки. Снимал только сапоги, оставаясь в одних чулках. Богу известно, как проводил старец ночные часы. Только по приходе к нему на утреннее правило келейники замечали, что во время ночи он переменил несколько фланелевых рубашек, из чего можно видеть, что непрерывного сна не имел. Тем заканчивались суточные труды старца. На следующий день его опять ожидали те же беспрерывные толки с болезненными прижимками недугованиями и прочее, и прочее.

В труде и в изнурении, часто в бдении

(2Кор.11:27)

Накануне каждого воскресного и праздничного дня старец отец Амвросий выслушивал у себя в кельи бдение. Поначалу, в шестидесятых годах, служил всегда эти бдения преданный духовный сын его, иеросхимонах Гавриил¹⁰⁷. Тут же около двери стояли человека два-три певчих. Скитоначальник отец Анатолий, бывший в то время простым монахом, пел басом. Келейники были в качестве чтецов; а писарь отец Климент – канонархом. Со временем обстоятельства изменялись. Так как общее положение в скиту – отправлять церковную службу только дважды в неделю – в субботу и воскресенье и еще в некоторые дни, по какому-либо случаю установленные, то нездоровые и немощные скитяне, вместо того чтобы идти слушать бдение в монастырь, испрашивали у старца благословение быть на его келейном бдении; и старец, конечно, благословлял. Умножилось таким образом число молящихся, среди которых были и певцы. Потому, чтобы в келье старца не было тесно и душно, певчим велено было стоять в передней, наконец, и в коридоре, куда во время службы растворялись двери старцевой келии. В самой келье старца оставался один служащий иеромонах, да еще, может быть, кто-либо из близких к нему. Впоследствии и в хибарке оставались некоторые, по благословению старца, послушать через дверь его келейное бдение и помолиться.

В летнее время неоднократно приезжал в Оптину пустынь покойный граф Александр Петрович Толстой, бывший обер-прокурор Священного Синода, и всегда любил присутствовать на келейном бдении у старца. Бывали и другие, подобные графу, богомольцы. Сам же старец и среди бдений никогда почти не оставался без обычного своего дела. Во время чтения паремий, кафизм и канона он или кого-либо исповедовал в келье отца Иосифа, или принимал посетителей, кого не успел принять днем, или же наконец подкреплялся вечерней трапезой. Всегда только он выслушивал шестопсалмие и величание праздничное с чтением Евангелия, привстав на своей койке, как можно было заметить, с глубоким вниманием. Величание подпевал. Несмотря на старость, у него был светлый и приятный тенорок. Пел он всегда от души и по слову Священного Писания, разумно (Пс.46:8).¹⁰⁸ Если же посетителей и исповедников у старца во время его келейного бдения не было, то большую часть службы он слушал, сидя в самоуглублении, а иногда от утомления и лежа. Нередко можно было в это время видеть на лице его слезы. Если старец со своими делами не успел управиться, а бдение до шестопсалмия уже отслужили, в таком случае служба на несколько минут прерывалась, и старца дожидались. По окончании келейного бдения, которое, с промежутками и ожиданием, продолжалось часа три и отходило почти вместе с бдением, отправлявшимся в храме, усталые келейники для усталого старца прочитывали конец вечерних молитв начиная с молитвы «Владыко Человеколюбче» и, получив благословение, отходили на отдых.

Утром, если в скиту была своя литургия, которая обыкновенно начиналась всегда не раньше шести часов, старец с келейниками вставал за полчаса или за час перед службой, прослушивал часы с изобразительными и отпускал келейников в церковь, а сам оставался один с единым Богом. Только это короткое время и было единственным временем, когда он мог побыть в безмолвии. Как он проводил это время, уже никому не известно. А приходившие из церкви келейники, вместе с писарем, заставали его всегда почти сидевшим на своей койке, с поджатыми ногами, за чтением книги: или Посланий апостольских, или Псалтири, или Добротолюбия, или преподобного Максима Исповедника, или, наконец, Исаака Сирина. Все эти книги он читал непременно на славянском наречии, потому что, как выше замечено, очень любил славянский язык. На книгах он иногда делал собственноручно заметки; например, как помнится, под словами апостола Павла: дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня (2Кор.12:7), – подписано было старцем в виде подстрочия: «Александр ковач¹⁰⁹». В Добротолюбии же и в книге святого Исаака Сирина было очень много для памяти подчеркнутых старцем мест. Возвратившиеся ив церкви писарь и келейники предварительно входили с молитвой к старцу и получали от него благословение, а старец, сидя за книгой, тут же иногда укажет кому-нибудь из них особенно назидательную в книге коротенькую статейку и даст прочитать; потом отпускал всех их подкрепиться чаем и сам подкреплялся. Скоро затем писарь возвращался к старцу, и начиналась обычная диктовка писем, а там подходили посетители и посетительницы; начинались по-прежнему стук, звон, шум, ропот. И так – уже до глубокого вечера опять всё по-будничному. Иногда же от большого в праздничный день прилива посетителей старец утруждался больше, чем в будни. Если же в скиту своей службы не было, то старец оставлял при себе одного келейника для прочтения часов, а прочих отпускал в монастырь к ранней обедне, которая всегда по праздникам начинается там в пять часов.

С некоторой особенностью встречались и проводились старцем великие праздники – Рождества Христова и Святой Пасхи. Недели за две до праздника старец продиктовывал так называемое «общее поздравление», которое и переписывалось в немалом количестве экземпляров. Кстати, заметим здесь, что эти общие поздравления имеют свою историю. В середине шестидесятых годов их еще не было. Но вот главный писарь отец Климент подал старцу мысль ради таких великих праздников рассылать некоторым, особенно преданным ему духовным дочерям в женских обителях самые краткие поздравления вроде визитных карточек. Писалось на маленьких клочках почтовой бумаги так: «Сестра о Господе, мать (такая-то)! Поздравляю тебя с праздником Рождества Христова (или Воскресения Христова)». Поздравление это заканчивалось собственноручной подписью старца: «Иеромонах Амвросий». Но такие кратчайшие поздравления скоро оказались батюшке не по вкусу. К празднику Рождества Христова 1869 года и к Пасхе 70-го он уже сам продиктовал краткие общие поздравления с праздниками. Приближался затем опять праздник Рождества Христова. По установившемуся уже обычаю нужно было и опять готовить общие поздравительные письма. Старец обратил теперь на это особенное внимание, сказав: «Уж если писать, так написать должно что-нибудь полезное и назидательное», – и продиктовал первое глубоко назидательное общее поздравление, в котором, изъяснив таинство наступающего праздника, приглашал унылых и нечувственных со смирением и зазрением себя усердно и с благоговением внимать в сие время чтению и пению церковному и от них, как от источника жизни и бессмертия, почерпать утешение, вразумление и спасение милостью и человеколюбием Сына Божия. С этого времени уже до самой кончины своей готовил старец замечательные по своему содержанию рождественские и пасхальные общие поздравления¹¹⁰. Удивительно памятлив был старец. В продолжение двадцати одного года он диктовал эти поздравления и, несмотря на то что никогда не справлялся о содержании продиктованных в прежние годы писем, всегда говорил непременно о разных предметах.

Но вот наставал канун праздника. Келейники заботились о возможной чистоте старцевых келий. Число посторонних посетителей сравнительно уменьшалось, так как каждый заботился встретить праздник у себя дома. Старец в это время больше занят бывал исповедниками, и притом из своих братий. Иногда неспешно переходил он по какой-либо нужде из кельи в келью. Лицо такое светлое, святолепное. Видно было, что благодатный мир и невозмутимая тишина наполняли его чистую душу. Любящее сердце его отверсто было ко всем. Отечески ласковое слово, взгляд или прикосновение рукой вызывали иногда у окружавших его слезы умиления. Несколько раньше обычного старец ложился для краткого отдыха, а в самую полночь, когда в монастыре ударяли к утрени, вставал. Служащий иеромонах и певчие были наготове. Из двух имевшихся для келейного служения риз ради праздника подавалась получше. Зажигались пред святыми иконами свечи, и начиналась утреня, которая отходила несколько раньше монастырской. Затем болезненный старец ложился опять для отдыха, который, впрочем, скоро прерывался, потому что монастырские певчие, тотчас по окончании утрени, приходили в скит поздравлять старца с праздником, а за ними и все скитские братия. В праздник Рождества Христова славили Христа, а на Пасху пели девятую песнь пасхального канона с возглашением заздравной ектении о старце, после чего старец со всеми пришедшими к нему, сидя на своей койке, христосовался и оделял красными яйцами. Перед литургией старец, по обычаю, прослушивал праздничные часы и отпускал всех своих келейников в монастырь к обедне, которая начиналась порану. В скиту в первые дни этих праздников своей службы не бывает. По окончании литургии хотя посетителей с обычными нуждами и скорбями почти не было, зато много было поздравляющих с праздником, а среди поздравителей замешивались иногда и толкуны. Потому старец и в эти великие праздники был в непрестанной молве. На другой день праздников – Рождества Христова и Святой Пасхи в скиту всегда служил литургию настоятель монастыря отец архимандрит Исаакий соборно, а после, вместе со служащими иеромонахами и иеродиаконом, шел к старцу поздравлять его с праздником. Старец с любовью принимал дорогих гостей и, сам усевшись на своей постельке с поджатыми ногами, кушал с гостями чай. Легкий разговор о чём-либо с близкими, в особенности со старшими братиями, был для него некоторого рода развлечением. Любил он послушать новости, церковные и общественные, и сам порасскажет, бывало, что-либо. Откушав чаю, отец архимандрит в первые дни помянутых великих праздников всегда обедал в скитской трапезе, а старец принимал у себя поздравителей и простых посетителей.

Среди обычного течения жизни бывали изредка особенные случаи, которые несколько разнообразили жизнь старца. Так, например, получались им по почте замечательные иконы. Первая такая икона была святителя Амвросия Медиоланского, около аршина вышины, и затем в особом ковчежце часть мощей сего угодника Божия. А потом афонцы в разное время прислали несколько икон: вышеупомянутую святого великомученика Пантелеимона и Божией Матери «Достойно есть», обе больших размеров и замечательно искусного писания, и еще из московской Афонской часовни икону «Скоропослушница». Всё это принимал старец как великую милость Божию, как проявление особенного благоволения к нему Матери Божией и святых. Непременно в первый же вечер по получении иконы служилось келейное бдение Божией Матери или тому угоднику Божию, в честь которого получалась икона; пред ней старец и молился с особенным благоговением и умилением, лобызая оную. Иногда, как упомянуто было, из с. Калуженки привозили в Оптину пустынь особенно чтимую всеми благочестивыми жителями Калужской епархии чудотворную икону Божией Матери, именуемую Калуженской. Слушая бдение или молебен пред нею, старец едва сдерживал слезы, которые иногда и против его воли буквально текли ручьями, по свидетельству очевидца протоиерея с. Калуженки отца Александра Соколова, всегда сопровождавшего в Оптину святую икону. Что-то трогательно-праздничное ощущалось в это время и в душах всех окружавших старца-молитвенника; живее верилось в ходатайство пред Богом Матери Божией и святых за людей православных.

Но особенной торжественностью и великолепием отличался день Ангела старца Амвросия, 7 декабря, празднование памяти святителя Амвросия Медиоланского. Старец глубоко чтил своего духовного покровителя. С вечера как в монастыре, так и в скиту, и особо в келье старца, отправлялось бдение святителю Амвросию. Кажется, в начале семидесятых годов одним скитским иеромонахом Антонием¹¹¹ составлена была особая полная служба с акафистом святому Амвросию Медиоланскому, и старец с того времени у себя в келье всегда выслушивал эту службу с акафистом. В самый день батюшкина Ангела в монастыре и скиту отправлялись соборные литургии с молебнами святому Амвросию и с возглашением старцу Амвросию многолетия. В скиту служил и сам настоятель отец игумен Исаакий. После молитвы о здоровье старца предварительно все скитские братия, как самые близкие к старцу сожители его, во главе с отцом игуменом и скитоначальником являлись к нему в келью, пели тропарь и кондак святому; диакон возглашал ектению и многолетие старцу, и затем почтительно приносили ему поздравление с днем Ангела. Болезненный старец по обычаю, в своем простом, иногда заплатанном подряснике, сидел с поджатыми ногами на своей койке, а все братия, не исключая даже скитоначальника, кроме, конечно, отца игумена, подходя к нему, кланялись ему в ноги. С иеромонахами старец целовался рука в руку, прочим всем преподавал благословение. Затем все скитяне по приглашению любвеобильного старца размещались в разных уголках его кельи: отец игумен и скитоначальник с иеромонахами оставались в старцевой келье с самим старцем, прочие кто в залике, кто в келиях старцевых келейников, а кто и в хибарке, в которую в это время еще не впускали женский пол. Поили всех сладким чаем с прекрасной мягкой сдобной булкой. После скитских братий приходили к старцу монастырские певчие, тоже с поздравлением, которое совершалось таким же порядком. В трапезе скитской и монастырской было великое утешение. Но в то время как братия должны были трапезовать, старшие из них, иеромонахи и иеродиаконы, во главе с отцом игуменом, и некоторые из почетных посторонних гостей собирались в келье старца на закуску, которую вернее можно было назвать великолепным обедом. Сам старец с отцом игуменом и более почетными гостями располагался в залике, – гости за столом, а старец – на мягком диване, по обычаю своему с поджатыми ногами, которые не могли терпеть холода от пола. Среди угощения шла непринужденная беседа о разных, подходящих ко времени предметах. Сам старец шутил. Подавали, например, однажды среди обычной закуски жаркое, которого старец, как упомянуто выше, никогда не кушал, по причине, как говорил он, слабости своего желудка, а по мнению некоторых посторонних лиц, может быть, и по воздержанию, вследствие схимнических обетов. Посмотрел старец на рыбу, да и промолвил: «Эх, хорошо кушанье-то! Ну, дай хоть понюхаю, коли есть нельзя». Поднес келейник жаркое к носу старца. Он понюхал. «Ну, – говорит, – неси далее». Произошел, конечно, общий смех. Всех гостей бывало до полсотни, если не более. Но вслед за первым столом набирался другой стол, несколько меньший численностью, для менее почетных лиц. Затем набиралась полная хибарка монахинь и даже мирских особ, приезжавших с разных сторон поздравить дорогого батюшку со днем его Ангела. Всех их поили сладким чаем и оделяли по куску пирога. Среди этих угощений не обходилось иногда и без неприятностей. Утомленные суетой келейники или как-нибудь забудут подать какой-либо гостье чаю, или еще что-нибудь случится. Сейчас послышится ропот. А, по пословице, – невестке бывали и отместки. Кроме того, келейники дадут знать о сём старцу. Но сам старец всегда снисходительно относился к этим нетерпеливым роптуньям и после угощения, выходя к ним на общее благословение, у них же просил прощения в своей неисправности. Раз как-то вышел и таким умильным тоном проговорил: «Простите меня, матери и сёстры! С любовью готов бы всех вас всем удовлетворить, но вы ведь знаете немощь мою. А это всё там у вас отец Михаил (келейник): кого чаем, а кого величаем». Отсутствовавшим же бедным монахиням в Белевский женский монастырь посылались возами белые хлебы и пироги. В послеобеденное время все монастырские братия, числом до 300 человек, попеременно приходили поздравить старца с днем Ангела, а затем отправлялись в скитскую трапезу, где их поили чаем с белым хлебом, оделяли сластями и подносили пившим по стакану пива.

Все издержки на эти угощения ежегодно принимала на себя одна из самых преданных старцу духовных его дочерей, вышеупомянутая богатая помещица Александра Николаевна Ключарева, которая из особенного расположения и уважения к старцу Амвросию приняла, при постриге в мантию, и имя Амвросии. В заключение сама матушка Амвросия готовила у себя в этот день ужин, кстати, и по случаю своих именин, на который приглашалось также немало разного рода гостей. Таким образом, в день Ангела старца Амвросия никто из близких к нему по возможности не был забыт.

К особым случаям в жизни старца Амвросия можно отнести и посещения его калужскими Владыками, каковые приходились большей частью в летнее время, когда преосвященные обыкновенно ездят для обозрения своих епархий. Для встречи своего архипастыря старец одевался во всё иеромонашеское облачение – рясу, мантию и клобук, выходил на крылечко своей кельи, при входе на которое святителя кланялся ему в ноги, принимал благословение и вводил его в залик. Здесь иногда наедине с архипастырем проводилось несколько времени во взаимной беседе. При посещении владык старец всегда держался обычной своей детской простоты. Если во время беседы с архипастырем у него сырели ноги, отчего он всегда испытывал сильную головную боль, то он, нисколько не стесняясь, тотчас же испрашивал у святителя благословение переобуться и тут же при нём переобувался. Особенное благоговение питал старец к покойному архиепископу Григорию. Всегдашний отзыв старца о сём святителе был таков: «Умен и свят». Потому каждое слово сего архипастыря он считал выражением воли Божией и всегда чрез отца игумена Исаакия, нередко посещавшего по делам Калугу, обращался к нему за решением важнейших вопросов относительно внешней и внутренней жизни обители, если почему-либо затруднялся брать это решение на себя, советуя и самому отцу игумену вопрошать в таких случаях архипастыря, как Самим Богом поставленного, и поступать согласно его воле. Дивно было и смирение владыки Григория. Выслушав от оптинского настоятеля какой-либо старцев вопрос, он не сразу его решал, а сначала сам спрашивал отца игумена: «А как смотрит на это старец?» И уже после решал вопрос, сообразуясь с мнением самого старца. В некоторых же случаях прямо говорил: «Да это уже как сам старец решит, – я не беру этого на себя».

Этот благостный и монахолюбивый владыка настолько был внимателен к трудам и подвигам старца Амвросия в отношении его служения страждущему человечеству, что представил его в 1870 году к редкой в то время награде – золотому наперсному кресту, который и получен был им по почте 13 сентября означенного года. За Севастопольскую кампанию бронзовый крест старец давно уже имел. И в этих крестах он всегда встречал посещавших его владык; надевал иногда и в других важных случаях. Получение старцем наперсного креста сильно повлияло на него. С краскою в лице, с навернушимися на глазах слезами, считая себя по смирению недостойным такой награды, он долго не решался надевать присланный ему крест. Но наконец усиленные просьбы множества старцевых почитателей заставили его подчиниться общеустановленному церковному порядку. Какая была по этому случаю радость для старца и всех окружавших его духовных детей, может каждый себе представить.

В 1887 году изволил посетить Оптину пустынь великий князь Константин Константинович, который провел немалое время в душеполезной беседе со старцем и после с любовью относился к нему.

В том же году в июле месяце прибыл в Оптину высокопреосвященный Иоанникий, митрополит Московский (ныне Киевский) в сопровождении епархиального архиерея Владимира. Старцу сказано было встретить высокого гостя вместе с скитской братией в церкви, для чего он и пришел в церковь. Не зная о сём, владыка митрополит, посетивши скитский храм и помолившись, по обычаю, пред святыми иконами, сказал: «Ну, теперь пойти к старцу». Но лишь только обернулся назад, как тотчас увидал пред собою самого старца. Удивленный такой неожиданностью, высокопреосвященный милостиво изволил заметить ему: «Зачем вы трудились приходить сюда? Я сам непременно буду у вас». И попросил его тотчас же удалиться в келью. Действительно, митрополит посетил его в келье, долго беседовал с ним наедине и, выйдя из кельи старца, почтительно простился с ним.

24 августа 1888 года служил в Оптиной позднюю литургию новый калужский архипастырь преосвященный Анастасий¹¹², который вскоре после литургии, в сопровождении настоятеля обители и некоторых братий, осматривал монастырь и скит и затем навестил старца Амвросия. По причине позднего времени, недолго сидел владыка со старцем, сказав, что еще навестит его. И навестил 26 августа утром, после ранней обедни, перед самым отъездом в Калугу. Проводив владыку, старец вышел, по обычаю, в хибарку преподать благословение ожидавшим, среди которых много было шамординских сестер. Обошел, благословил всех и, вернувшись, сел близ образа Божией Матери «Достойно есть», на комодик у шкафа, а ноги поставил на стул и начал говорить: «Небось вам хочется знать, что говорил мне владыка? Вот что: скажи, говорит, настоятельнице (шамординской), чтобы она спрашивала всех, вновь поступающих: зачем они пришли – спасаться и трудиться или хлеб даром есть? Спаситель сказал народу: «Вы не потому пришли и не потому радуетесь, что видели и слышали Меня, а потому что ели и насытились». Потом еще сказал владыка: не надо строптивых совсем принимать, а сначала испытать; а кого раньше приняли, не узнавши, и кто оказался таковым, того прогнать. А то в монастыре хотят все своей воли; а «своя воля царя боле». А про Оптину сказал владыка так: «Здесь я вижу, чуть что не так, сейчас сожмут, – не разойдется, не дадут воли, – кого в пекарню, кого в просфорню, кого в огород, – сейчас скрутит». А братия говорят про владыку, что он «прост, да тонок». А каков преосвященный в обращении, спросили старца. «Очень прост, но премудр», – ответил старец. «А как понравилось ему в Шамордино?» – еще спросили. «Владыка говорил с улыбкою, что хорошо поют, – отвечал батюшка и затем прибавил: – Он, как истинный монах, не корить и не хвалить». – Вот и вы, батюшка, никогда нас не хвалите», – сказала одна. «Да что ж вас хвалить, – ответил старец, – когда вы сами себя хвалите»¹¹³.

Разнообразилась несколько жизнь старца еще посещением духовных старцев монахов. Один из таковых был в свое время благочинный калужских монастырей, настоятель Тихоновой пустыни, почтенный архимандрит Моисей, почти одновременно со старцем Амвросием поступивший в число братства Оптиной пустыни и вместе с ним живший немалое время, хотя один в монастыре, а другой в скиту. Побеседовать с этим настоятелем старец считал за удовольствие. Вдвоем с ним запрется в своей келье часа на два и уже в это время отнюдь никого не принимал, ни из своих, ни из посторонних.

Любил также старец побеседовать и с мирскими благочестивыми, в особенности с образованными людьми, каковых бывало у него немало. Посещали старца и светские писатели, как, например, Достоевский¹¹⁴ и В.С.С. О первом из них старец, со свойственной ему проницательностью, отозвался: «Это кающийся»; и о втором дал неодобрительный отзыв. Были у старца Амвросия известный М.П. Погодин и Юркевич, профессор Московского университета. При старце проживал немалое время К.Н. Леонтьев. Нередко бывали у него покойная графиня Протасова, императорская фрейлина, и семейство князей О... К нему приезжали и инородцы, например, с графом Александром Петровичем Толстым приезжали погостить в Оптиной греки, получавшие воспитание в России на счет графа; черкесы, обратившиеся в Православие; гостили некоторое время в скиту двое датчан, из которых один принял Православие; приезжала абиссинская царевна и другие подобные. Всех их принимал старец как близких родных и участливо относился к их положению, не упуская также из внимания чего-либо замечательного из их народной жизни. Вследствие общей любви и уважения к старцу немало приезжало в Оптину лиц католического и других неправославных вероисповеданий, которые, по его благословению, принимали тут же Православие. Из них в особенности известен: вышеупомянутый Сергей (Станислав) Михайлович Баранович, бывший некогда вице-губернатором в Калуге, принявший Православие в Оптиной пустыни 7 ноября 1868 года; либавский гражданин, проживавший в Орле, Фердинанд Христианович Розен, принявший Православие 26 июля 1868 года, восприемником которого был сам старец Амвросий; шведка Мария Каролина Орр из Гельсингфорса, присоединенная к Православию 23 февраля 1869 года, сказывавшая, что по принятии Православия она чувствовала великое душевное утешение; лютеранка из города Белева Вильшельмина Карловна, урожденная Кусс, с дочерью Марией, и католичка полька, бывшая в замужестве за русским, Елева Титова, присоединенные к Православию 15 марта 1869 года, также по присоединении ощущавшие великую духовную радость. Было после и еще много присоединений к Православию, при деятельном участии старца Амвросия.

Находим нелишним упомянуть и о том, что у старца Амвросия был и граф Л.Н. Толстой¹¹⁵. Пришел он в Оптину, кажется, в конце семидесятых годов пешком, в крестьянской одежде, в лаптях и с котомкой за плечами. Скоро, впрочем, открылось его графское достоинство. Пришел он купить что-то в монастырскую лавку и начал при всех раскрывать свой туго набитый деньгами портмоне, и потому вскоре узнали, кто он таков. Как по виду крестьянин, он приютился в простонародной гостинице. Одного бедного дьячка спросил старец Амвросий, где остановился. «Да там, – отвечал тот, – с графом в простонародной». Этот, представлявший из себя какого-то особенного человека, лично был у старца и сказал ему, указав на свою одежду, как он живет. «Да что ж из этого?» – воскликнул старец, с улыбкой поглядывая на него. Неизвестен подлинный ответ старца графу, но смысл его таков: одна внешность без внутреннего содержания, что тело без души. Все труды и подвиги телесные и даже самоумерщвления, если они не направлены к исполнению заповедей евангельских, к приобретению добродетелей, и в особенности смирения, не только не приносят пользы душе человека, но, наоборот, приносят ей величайший вред – совершенно ее погубляют.

Наконец, особенным днем в году для старца было 7 сентября, день кончины его старца, батюшки отца Макария, к которому, как выше замечено, всегда питал он беззаветную любовь. Так как в этот день, со времени кончины старца Макария, дозволено было пускать в скит женский пол, то к этому числу ежегодно собиралось многое множество монахинь и мирянок почтить его память молитвенным поминовением, а кстати и осмотреть сокровенный для них скит¹¹⁶. 7 сентября потому в особенности старец Амвросий был в совершенной осаде от женщин, которые целый день окружали его корпус со всех сторон.

Так, среди непрестанных трудов и ежедневной суеты, среди многоразличных скорбей, напастей и болезней – этих волн и волнений моря житейского, плыла к тихой пристани ладья старца Амвросия. Но, окрыляемый живой верой в Промысл Божий и непостыдной надеждой, он своим любящим сердцем так был прикован к неизреченной красоте горнего града Иерусалима Небесного, что, как казалось окружавшим его, или почти, или совсем их не замечал.

Приятная речь – сотовый мед.

(Притч.16:24)

Какое приятное впечатление производила старцева хибарка на посетительниц, описывает одна из них так: «Как радостно забьется сердце, когда, идя по темному сосновому лесу, увидишь в конце дорожки скитскую колокольню, а с правой стороны убогую келейку смиренного подвижника! Как легко на душе, когда сидишь в этой тесной и душной хибарке, и как светло кажется при ее таинственном полусвете! Сколько людей перебывало здесь! И приходили сюда, обливаясь горькими слезами скорби, а выходили со слезами радости; отчаянные – утешенными и ободренными; неверующие и сомневающиеся – верными чадами Церкви. Здесь жил батюшка – источник стольких благодеяний и утешений. Ни звание человека, ни состояние не имели никакого значения в его глазах. Ему нужна была только душа человека, которая настолько была дорога для него, что он, забывая себя, всеми силами старался спасти ее, поставив на истинный путь. С утра до вечера, удрученный недугом, старец принимал посетителей, подавая каждому по потребности. Слова его принимались с верой и были законом. Благословение его или особенное внимание считалось великим счастием, и удостоившиеся этого выходили от него, крестясь и благодаря Бога за полученное утешение».

Советы же и наставления свои, которыми старец Амвросий пользовал души приходивших к нему с верою, преподавал он или часто в уединенной беседе, или вообще всем окружавшим его в форме самой простой, отрывочной и нередко шутливой. Вообще нужно заметить, что шутливый тон назидательной речи старца был его характерной чертой.

«Как жить?» – слышался старцем со всех сторон общий и весьма важный вопрос. По своему обыкновению он отвечал в шутливом тоне: «Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать и всем мое почтение». Такой тон старцевой речи вызывал часто улыбку на устах легкомысленных слушателей. Но если посерьезнее вникнуть в это наставление, то каждый увидит в нём глубокий смысл. «Не тужить» – т.е. чтобы сердце не увлекалось неизбежными для человека скорбями и неудачами, направляясь к Единому Источнику сладости вечной – Богу; чрез что человек при бесчисленных и разнообразных невзгодах может успокаивать себя, мирясь с ними, или «смиряясь». «Не осуждать», «не досаждать». – Ничего нет обыкновеннее между людьми осуждения и досаждения, этих исчадий погибельной гордости. Их одних достаточно к тому, чтобы низвести душу человека во дно адово, между тем как они большей частью и за грех не считаются. «Всем мое почтение» – указывает на заповедь апостола: в почтительности друг друга предупреждайте (Рим.12:10). Сводя все эти мысли к одной общей, мы видим, что в вышеприведенном изречении проповедовалось старцем главным образом смирение, эта основа жизни духовной, источник всех добродетелей, без которого, по учению святого Иоанна Златоуста, как упомянуто прежде, невозможно спастись.

На предлагавшийся старцу общий вопрос: «Как жить?» – иногда отвечал он и несколько иначе: «Нужно жить нелицемерно и вести себя примерно; тогда наше дело будет верно, а иначе выйдет скверно». Или так: «Жить можно и в миру, только не на юру, а жить тихо.» Но и эти наставления старца клонились также к приобретению смирения.

«Мы должны, – еще говорил старец, – жить на земле так, как колесо вертится: чуть только одной точкой касается земли, а остальными непременно стремится вверх; а мы как заляжем на землю, так и встать не можем».

О смирении: «Чтобы жить в монастыре, надо терпения не воз, а целый обоз». И еще: «Чтобы быть монахиней, надо быть либо железной, либо золотой». Батюшка пояснял это так: железной – значит иметь большое терпение, а золотой – большое смирение».

«Если кто тебя обидит, не рассказывай никому, кроме старца, и будешь мирна. Кланяйся всем, не обращая внимания, отвечают ли тебе на поклон или нет. Смиряться нужно пред всеми и считать себя хуже всех. Если мы не совершили преступлений, какие совершили другие, то это, может быть, потому, что не имели к тому случая, – обстановка и обстоятельства были другие. Во всяком человеке есть что-нибудь хорошее и доброе; мы же обыкновенно видим в людях только пороки, а хорошего ничего не видим».

Сказал старец однажды на общем благословении: «Бог посещает Своей милостью только смиренных». После этого, немного помолчав, вдруг прибавил: «Будьте готовы, не весте бо ни дне, ни часа»... Через несколько минут, тут же на общем благословении, известили батюшку о кончине одного скитского послушника (Алексея Кронштадтского).

О том, что без смирения невозможно спастись, старец рассказывал пример: «Одна госпожа видела во сне Господа Иисуса Христа и пред Ним толпу народа. На Его зов первой подошла к Нему девушка крестьянка, а потом мужик в лаптях и еще всё люди крестьянского сословия. Госпожа подумала, что и ее за доброту и вообще за все ее добродетели Он также возьмет. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что Господь перестал уже и звать! Она решилась было сама напомнить о себе Господу, но Он совсем отвратился от нее. Тогда она упала на землю и начала смиренно сознаваться, что она действительно хуже всех и недостойна быть в Царствии Небесном». Батюшка затем прибавил: «А вот такие-то и годятся; таких-то там и надо»¹¹⁷.

На слова одной, стоявшей около старца: «Гордость мешает во всём», – он ответил: «А ты закутайся в смирение, тогда если и небо к земле прильнет, не страшно будет».

Очень многим и гордиться-то вовсе нечем. По этому поводу старец передавал такой рассказ: «Одна исповедница говорила духовнику, что она горда. «Чем же ты гордишься? – спросил он ее. – Ты, верно, знатна?» «Нет», ответила она. – «Ну, талантлива?» – «Нет». – «Так, стало быть, богата?» – «Нет». – «Гм! В таком случае можешь гордиться», – сказал напоследок духовник».

На вопрос: как это праведники, зная, что они хорошо живут по заповедям Божиим, не возносятся своею праведностью, старец ответил: «Они не знают, каков ожидает их конец». «Потому, – прибавлял он, – спасение наше должно содеваться между страхом и надеждою. Никому ни в каком случае не должно предаваться отчаянию, но не следует и надеяться чрезмерно».

Вопрос: можно ли желать совершенствования в жизни духовной? Ответ Старца: «Не только можно желать, но и должно стараться совершенствоваться в смирении, т.е. в том, чтобы считать себя в чувстве сердца хуже и ниже всех людей и всякой твари».

Человеку грешнику естественно и необходимо смиряться. Если же он не смирится, то смирят его обстоятельства, промыслительно устрояемые к его душевной пользе. В счастье он обыкновенно забывается и всё приписывает себе – своей бессильной силе и мнимой власти, но лишь посетит его какое-либо несчастье, просит пощады даже и у воображаемого врага. Истину эту старец выражал притчею: «Человек как жук. Когда теплый день и играет солнце, летит он, гордится собою и жужжит: все мои леса, все мои луга! Все мои леса! А как солнце скроется, дохнёт холодом и загуляет ветер, забудет жук свою удаль, прижмется к листку и только пищит: не спихни!»

Или еще рассказывал старец, как иногда нечаянно обстоятельства смиряют человека: «Раз кто-то устроил у себя обед и разослал своих слуг приглашать гостей. Один из приглашаемых и спрашивает присланного к нему неаккуратного слугу: «Неужели у твоего господина получше тебя никого не нашлось послать ко мне?» На это посланный отвечал: «Хороших-то по хорошим разослали, а меня послали к вашей милости».

Говорил и еще старец Амвросий в назидание своим ученицам о смирении: «Пришел было к настоятелю отцу архимандриту Моисею один посетитель, но, не застав его дома, отправился к его родному брату, упомянутому выше о. игумену Антонию. Среди разговора гость и спросил отца игумена: скажите, батюшка, какого вы держитесь правила? Отец Антоний отвечал: «Много было у меня правил; жил я в пустыни и по монастырям, и всё разные были правила; а теперь осталось одно мытарево: Боже милостив буди мне грешному!..»

При этом батюшка еще рассказал, как одна всё хотела странствовать туда и сюда – и в Киев, и в Задонск, а старец один и говорит ей: всё это тебе не на пользу, а сиди-ка лучше дома и твори мытареву молитву.

«Лишь только смирится человек, – говаривал старец, – как тотчас же смирение поставляет его в преддверии Царства Небесного», которое, прибавим к сему апостольские слова, не пища и не питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе (Рим.14:17).

«Царствие Божие, – говорил еще старец, – не в словах, а в силе; нужно меньше толковать, больше молчать, никого не осуждать, и всем мое почтение».

О терпении: «Когда тебе досаждают, никогда не спрашивай – зачем и почему. В Писании этого нигде нет. Так, напротив, сказано: если кто ударит тебя в десную ланиту, обрати ему и другую. В десную ланиту на самом деле ударить неудобно, а это разуметь нужно так: если кто будет на тебя клеветать или безвинно чем-нибудь досаждать, – это будет означать ударение в десную ланиту. Не ропщи, а перенеси удар этот терпеливо, подставив при сём левую ланиту, т.е. вспомнив свои неправые дела. И если, может быть, ты теперь невинен, то прежде много грешил; и тем убедишься, что достоин наказания».

«Батюшка! Научите меня терпению», – сказала одна сестра. «Учись, – ответил старец, – и начинай с терпения находящих и встречающихся неприятностей». – «Не могу понять, как можно не возмущаться обидами и несправедливостями». Ответ Старца: «Будь сама справедлива и не обижай никого».

Если кто-либо из братии, по малодушию и нетерпеливости, скорбел о том, что его нескоро представляют к мантии, или к иеродиаконству и иеромонашеству, старец имел обыкновение так говорить в назидание: «Это, брат, всё придет в свое время, – все дадут; добрых дел никто не даст».

О монашеском послушании: «Отчего это батюшка, – спросила одна особа, – игуменье дано право распоряжаться монахинями как крепостными?» Старец ответил: «Более чем крепостными. Крепостные могли хоть за глаза поворчать на своих господ и побранить их, а у монахинь и это право отнято, – монахиня сама добровольно отдает себя в крепостное право».

О раздражительности: «Никто не должен оправдывать свою раздражительность какою-нибудь болезнью, – это происходит от гордости. А гнев человека, по слову святого апостола Иакова, не творит правды Божией (Иак.1:20). Чтобы не предаваться раздражительности и гневу, не должно торопиться».

Беседуя о зависти и памятозлобии, старец сказал: «Нужно заставлять себя, хотя и против воли, делать какое-нибудь добро врагам своим; а главное – не мстить им и быть осторожным, чтобы как-нибудь не обидеть их видом презрения и уничижения».

Одна особа спросила: «Мне непонятно, батюшка, как это вы не только не гневаетесь на тех, кто о вас нехорошо говорит, но и продолжаете любить их». Старец много этому смеялся и сказал: «У тебя был маленький сын; сердилась ли ты на него, если он что и не так делал и говорил? Не старалась ли, напротив, как-нибудь покрывать его недостатки?»

О любви: "Любовь, – говорил старец словами апостола, – всё прощает, долготерпит, не осуждает, ничего чужого не желает, не завидует».

«Любовь покрывает все (См.: 1Кор.13:4–8). И если кто делает ближним добро по влечению сердца, а не движимый только долгом, то таковому диавол мешать не может; а где – только по долгу, там он все-таки старается помешать тем или другим».

«Трудящемуся Бог посылает милость, а любящему утешение».

«Любовь, конечно, выше всего. Если ты находишь, что в тебе нет любви, а желаешь ее иметь, то делай дела любви хотя сначала без любви. Господь увидит твое желание и старание и вложит в сердце твое любовь. А главное, когда заметишь, что погрешила против любви, сейчас же исповедуй это старцу. Это может быть иногда от дурного сердца, а иногда и от врага. Сама ты не можешь этого разобрать, а когда исповедуешь, враг и отойдет».

«Кто имеет дурное сердце, не должен отчаиваться, потому что с помощью Божией человек может исправить свое сердце. Нужно только внимательно следить за собою и не упускать случая быть полезным ближним, часто открываться старцу и творить посильную милостыню. Этого, конечно, нельзя сделать вдруг, но Господь долготерпит. Он тогда только прекращает жизнь человека, когда видит его готовым к переходу в вечность или же когда не видит никакой надежды на его исправление».

«Если будешь принимать людей Бога ради, то, поверь, все будут к тебе хороши».

«Чтобы человеку исправить себя, не надо вдруг налегать, а как тянут барку: тяни-тяни-тяни, о́тдай-о́тдай! Не всё вдруг, а понемногу. Знаешь рожон на корабле? Это такой шест, к которому привязаны все веревки корабля; и если тянут за него, то потихоньку и всё тянется, а если взять сразу, то всё испортишь от потрясения»¹¹⁸.

«Бесстрастными ведь не сейчас можно сделаться, а всякий раз, чувствуя свою греховность, говори: Господи, прости мне! Господь один силен вложить в сердце человека любовь».

О милостыни старец Амвросий говорил: «Святой Димитрий Ростовский пишет: если придет к тебе человек на коне и будет у тебя просить, подай ему. Как он употребит твою милостыню, ты за это не отвечаешь».

Еще: «Святитель Иоанн Златоуст говорит: начни отдавать неимущим, что тебе не нужно, что у тебя валяется; потом будешь в состоянии давать больше и даже с лишением себя, а наконец уже готов будешь отдать и всё, что имеешь».

На вопрос, как понимать слова Писания: будьте мудры, как змии (Мф.10:16), – старец объяснил: «Змея, когда нужно ей переменить старую свою кожу на новую, проходит чрез очень тесное, узкое место, и таким образом ей удобно бывает оставить свою прежнюю кожу: так и человек, желая совлечь свою ветхость, должен идти узким путем исполнения евангельских заповедей. При всяком нападении змея старается оберегать свою голову. Человек должен более всего беречь свою веру. Пока вера сохранена, можно еще всё исправить».

«Я говорила как-то батюшке, – пишет его духовная дочь, – об одной семье, что мне всех их очень жаль, – они ни во что не верят, ни в Бога, ни в будущую жизнь; жаль именно потому, что они, может быть, и не виноваты в этом сами, их воспитывали в таком неверии или были другие какие причины. Батюшка закачал головой и так гневно сказал: «Безбожникам нет оправдания. Ведь всем, всем решительно, и язычникам проповедуется Евангелие; наконец, по природе всем нам от рождения вложено чувство познания Бога; стало быть, сами виноваты. Ты спрашиваешь, можно ли за таких молиться? Конечно, молиться за всех можно». «Батюшка! – говорила я вслед за тем. – Ведь не может ощущать в будущей жизни полного блаженства тот, которого близкие родные будут мучиться в аду?» А батюшка на это сказал: «Нет, там этого чувства уже не будет: про всех тогда забудешь. Это всё равно как на экзамене. Когда идешь на экзамен, еще страшно, и толпятся разнородные мысли, а пришла – взяла билет (по которому отвечать), про всё забыла».

Пришел к старцу какой-то господин, не верящий в существование бесов. Батюшка рассказал ему следующее: «Приехал один барин в деревню в гости к своим знакомым и выбрал сам себе комнату для ночлега. Ему говорят: не ложитесь тут, в этой комнате неблагополучно. Но он не поверил и только над этим посмеялся. Лег; но вдруг слышит ночью, что кто-то дует ему прямо в лысину. Он укрылся с головою одеялом. Тогда этот кто-то перешел к его ногам и сел на постели. Гость испугался и со всех ног бросился бежать оттуда, уверившись собственным опытом в существовании темной силы». Но и после сего рассказа господин сказал: «Воля ваша, батюшка, я даже не понимаю, что это за бесы». На это старец ответил: «Ведь и математику не все понимают, однако она существует». И еще прибавил: «Как же бесы не существуют, когда знаем из Евангелия, что Сам Господь велел бесам войти в стадо свиней?» Господин возразил: «Но ведь это иносказательно?» «Стало быть, – продолжал убеждать старец, – и свиньи иносказательны, и свиней не существует. Но если существуют свиньи, значит существуют и бесы».

Некоторые, говорил еще старец, отрекались от веры в Бога из подражания другим и по ложному стыду. И вот случай: один так-то не верил в Бога. А когда, во время войны на Кавказе, пришлось ему драться, он в самый разгар сражения, когда летели мимо него пули, пригнулся, обнял свою лошадь и всё время читал: Пресвятая Богородице, спаси нас! А потом, когда, вспоминая об этом, товарищи смеялись над ним, он отрекся от своих слов. Затем батюшка прибавил: «Да, лицемерие хуже неверия».

О лености и унынии: «Скука – унынию внука, а лени дочь. Чтобы отогнать ее прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись; тогда и скука пройдет, и усердие придет. А если к сему терпения и смирения прибавишь, то от многих зол себя избавишь».

«Когда найдет хандра, не забудь укорять себя; вспомни, сколько ты виновата пред Господом и перед собою, и сознай, что ты недостойна ничего лучшего, и ты тотчас почувствуешь облегчение. Сказано: многи скорби праведным; и: многи раны грешным. Такова жизнь наша здесь – всё скорби и скорби; а ими-то и достигается Царствие Небесное. Когда будешь непокойна, повторяй чаще: взыщи мира, и пожени и (Пс.33:15)».

О нечувствии и бесстрашии, по поводу внезапной смерти С., батюшка сказал: «Вот смерть-то не за горами, а за плечами, а нам хоть кол на голове теши».

Еще говорил: «Если на одном конце деревни будут вешать, на другом конце не перестанут грешить, говоря: до нас еще не скоро дойдут».

О покаянии. Чтобы дать надлежащее понятие о силе и важности покаяния, старец раздавал брошюры: «О покаянии» преподобного Марка Подвижника. Между прочим говорил: «Какое ныне настало время! Бывало, если кто искренно раскается в грехах, то уже и переменяет свою греховную жизнь на добрую; а теперь часто бывает так: человек и расскажет на исповеди все свои грехи в подробности, но затем опять за свое принимается».

Передавал еще старец назидательный рассказ: «Сидел бес в образе человека и болтал ногами. Видевший это духовными очами спросил его: что же ты ничего не делаешь? Бес отвечал: да мне ничего не остается делать, как только ногами болтать: люди всё делают лучше меня».

О силе покаяния рассказывал следующее: «Один всё грешил и каялся, и так всю жизнь. Наконец покаялся и умер. Злой дух пришел за его душой и говорит: он мой. Господь же говорит: нет, – он каялся. «Да ведь хоть каялся, опять согрешал», – продолжал диавол. Тогда Господь ему сказал: «Если ты, будучи зол, принимал его опять к себе после того, как он Мне каялся, то как же Мне не принять его после того, как он, согрешив, опять обращался ко Мне с покаянием? Ты забываешь, что ты зол, а Я благ».

Самооправдание, говорил старец, большой грех. Сказано в Писании: Егда прииму время: Аз правоты возсужду (Пс.74:3).

«Грехи, как грецкие орехи: скорлупу расколешь, а зерно выковырнуть трудно».

«Три степени для спасения. Сказано у святого Иоанна Златоуста: а) не грешить; б) согрешивши, каяться; в) кто плохо кается, тому терпеть находящие скорби».

«Бывает, – так говорил батюшка, – что хотя грехи наши чрез покаяние и прощаются нам, но совесть всё не перестает упрекать нас. Покойный старец отец Макарий для сравнения показывал иногда свой палец, который давно когда-то был порезан: боль давно прошла, а шрам остался. Так точно и после прощения грехов остаются шрамы, т.е. упреки совести».

«Хотя Господь и прощает грехи кающимся, но всякий грех требует очистительного наказания. Например, благоразумному разбойнику Сам Господь сказал: Ныне же будешь со Мною в раю (Лк.23:43); а между тем после этих слов перебили ему голени; а каково было еще на одних руках, с перебитыми голенями повисеть на кресте часа три? Значит ему нужно было страдание очистительное. Для грешников, которые умирают тотчас после покаяния, очищением служат молитвы Церкви и молящихся за них, а те, которые еще живы, сами должны очищаться исправлением жизни и милостынею, покрывающею грехи».

«Креста для человека (т.е. очистительных страданий душевных и телесных) Бог не творит. И как ни тяжек бывает у иного человека крест, который несет он в жизни, а всё же дерево, из которого он сделан, всегда вырастает на почве его сердца». Указывая себе на сердце, батюшка прибавлял: «Древо при исходищах вод, – бурлят там воды (страсти)».

В иное же время, вовращаясь к высказанной истине, говорил: «Вот я, например, всегда был болтуном – любил с людьми поговорить, поразвлечься; Господь и устроил так, что пришлось мне всю жизнь свою толковать с народом. Теперь и рад бы помолчать, да не приходится».

«Когда человек, – говорил еще старец, – идет прямым путем, для него и креста нет. Но когда отступит от него и начнет бросаться то в ту, то в другую сторону, вот тогда являются разные обстоятельства, которые и толкают его опять на прямой путь. Эти толчки и составляют для человека крест. Они бывают, конечно, разные, кому какие нужны».

«Иди, куда поведут; смотри – что покажут, и всё говори: да будет воля Твоя!»

«Бывает крест мысленный, – смущают иногда человека греховные помыслы, но человек не бывает в них виновен, если не соизволяет им. Говорил старец пример: «Одна подвижница¹¹⁹ долгое время обуреваема была нечистыми помыслами. Когда же явившийся ей Господь отогнал их от нее, она воззвала к Нему: «Где Ты был доселе, о сладкий мой Иисусе?» Господь ответил: «Был в твоем сердце». Она же сказала: «Как же это могло быть? Ведь сердце мое было исполнено нечистых помыслов». И сказал ей Господь: «Потому разумей, что Я был в твоем сердце, что ты никакого расположения не имела к нечистым мыслям, а более старалась избавиться от них, но, не имея возможности, болезновала о сём и этим уготовила Мне место в сердце твоем».

«Иногда посылаются человеку страдания безвинно для того, чтобы он, по примеру Христа, страдал за других. Сам Спаситель прежде пострадал за людей. Апостолы Его также мучились за Церковь и за людей. Иметь совершенную любовь – и значит страдать за ближних».

Во всех же делах требуется человеку помощь Божия. Старец говорил: Аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии (Пс.126:1). Это значит: если Господь не благословить что, то напрасны будут труды, всуе бде стрегий (Пс.126:1), и ничего не устережет; и напрасно человек тот будет рано вставать, не пойдут дела его без благословения Божия».

А потому требуется всегда и во всём просить помощи Божией, требуется усердная молитва.

«Отчего люди грешат?» – задавал иногда старец вопрос и сам же решал его: «Или оттого, что не знают, что должно делать и чего избегать, или если знают, то забывают; если же не забывают, то ленятся, унывают. Наоборот, так как люди очень ленивы к делам благочестия, то весьма часто забывают о своей главной обязанности – служить Богу; от лености же и забвения доходят до крайнего неразумия или неведения. Это три исполина – уныние или леность, забвение и неведение, – от которых связан весь род человеческий нерешимыми узами. А затем уже следует нерадение со всем сонмищем злых страстей. Потому мы и молимся Царице Небесной: Пресвятая Владычице моя Богородице, святыми Твоими и всесильными мольбами отжени от мене, смиренного и окаянного раба Твоего уныние, забвение, неразумие, нерадение и вся скверная, лукавая и хульные помышления¹²⁰ – и прочее.

Многим заповедовал старец Амвросий, и письменно и устно, молиться краткою молитвою Иисусовою: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Так писал он к одной особе: «Бог да благословит оставить обычное правило, и постоянно держаться молитвы Иисусовой, которая может успокаивать душу более, нежели совершение большого келейного правила. Из прежних опытных старец по имени Василий объяснял это так: держащийся большого келейного правила, когда исполняет оное, подстрекаем бывает тщеславием и возношением; когда же почему-либо не может исполнить своего правила, то смущается. А держащийся постоянно молитвы Иисусовой одинаково пребывает в смиренном расположении духа, как бы ничего не делающий, и возноситься ему нечем»¹²¹.

На словах же старец прибавлял: «Да и чем, в самом деле, человеку тут возноситься? Оборванный, ощипанный просит милостыни: помилуй, помилуй! – а подастся ли милость, это еще кто знает».

Говорил еще старец: «Один брат спросил другого: кто тебя обучил молитве Иисусовой? А тот отвечает: бесы. – «Да как же так?» – «Да так: они беспокоят меня помыслами греховными, а я все творил да творил молитву¹²², – так и привык».

«А когда тебя начнет копать (т.е. когда во время молитвы станет беспокоить раздражительность на кого-либо), молись так: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных!»

Один брат жаловался старцу, что во время молитвы множество бывает разнообразных помыслов. Старец на это сказал: «Ехал мужик по базару; вокруг него толпа народу, говор, шум, а он всё на свою лошадку: но-но! но-но! – так помаленьку-помаленьку и проехал весь базар. Так и ты, чтобы ни говорили помыслы, всё свое дело делай – молись!»

Для руководства к разумному молению молитвою Иисусовою старец раздавал брошюры под заглавием: «Толкование на «Господи помилуй».

Дабы подвигнуть ленивых и унылых к упражнению в этой молитве, батюшка передавал следующий рассказ о силе имени Иисусова: «У одного боголюбца был обученный говорить скворец, который, постоянно слыша произносимую хозяином молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго, – и сам навык ее повторять. Раз летом вылетел он в растворенное окно на улицу, а тут и налетел было на него ястреб, но скворец, по привычке, в испуге проговорил Иисусову молитву, и тотчас ястреб отскочил от него. Так, даже бессмысленно произносимая молитва послужила во спасение от угрожавшей беды».

Чтобы люди не оставались в беспечности и не возлагали всю свою надежду на постороннюю молитвенную помощь, старец повторял обычную народную поговорку: «Боже-то поможи, да и сам мужик не лежи». И еще говорил: «Премудрость созда Себе дом; а потом Она сказала: кто неразумен, обратись сюда! И скудоумных приглашала: идите, ешьте хлеб Мой и пейте вино, еже растворил вам, и просите разума ведения». А Т. сказала: «Батюшка! Чрез кого же нам просить, как не через вас?» Старец ответил: «И сама проси; ты вспомни, – двенадцать апостолов просили Спасителя за жену хананеянку, но Он не услышал их; а сама стала просить, упросила».

Но так как молитва есть сильнейшее оружие против невидимого врага, то он и старается всячески отвлекать от нее человека. Передавал старец такой рассказ: «На Афоне у одного монаха был скворец-говорун, которого монах очень любил, увлекаясь его разговорами. Но вот странно: лишь только монах начнет исполнять свое молитвенное правило, скворец тут и разговорится и не дает молиться монаху. Раз на светлый праздник Воскресения Христова монах подошел к клетке и говорит: «Скворушка, Христос воскресе!» А скворец отвечает: «Вот то-то и беда наша, что воскрес», – и тут же околел, а в келье монаха разлилось нестерпимое зловоние. Тогда понял монах свою ошибку и раскаялся».

Что Бог главнее всего смотрит на внутреннее молитвенное настроение души человека, об этом старец говорил: «Пришел как-то к упомянутому выше отцу игумену Антонию один больной ногами и говорит: «Батюшка, у меня ноги болят, не могу класть поклоны, и это меня смущает». Отец Антоний ответил ему: «Да уж в Писании сказано: Сыне, даждь ми сердце (Притч.23:26), а не ноги».

Одна монахиня сказала старцу, что видела во сне икону Божией Матери и услышала от Нее: «Принеси жертву». Батюшка спросил: «Что же ты принесла в жертву?» – Та ответила: «Что же я принесу? У меня ничего нет». Тогда батюшка сказал: «В псалмах написано: Жертва хвалы прославит Мя (Пс.49:23)».

О силе крестного знамения передавал старец такой рассказ: «Любил один лишнее выпивать. В таком виде он где-то заблудился, и ему представилось, что кто-то подходит к нему, наливает из графина в стакан водки и предлагает выпить. Но вот заблудившийся, предварительно, по своей привычке, осенил себя крестным знамением, и вдруг всё исчезло, а вдали послышался лай собаки. Пришедши в себя, он увидел, что забрел в какое-то болото и находится в весьма опасном месте; и если бы не лай собаки, не выбраться бы ему оттуда».

О поживших во смирении и простоте: «Пришел один молодой человек в какой-то московский монастырь и стал просить настоятеля принять его в число братии. Настоятель же, смотря на его кротость, посоветовал ему лучше поступить в Оптину пустынь. Молодой человек послушался, прибыл в Оптину и немедленно принят был отцом архимандритом Моисеем, который сказал о нём старцу отцу Макарию. Поместили его отдельно в письмоводительской. Послушник этот всегда держал себя как старец: в церкви стоял тихо, опустивши глаза, со строгим благоговением и смирением; без благословения настоятеля из церкви не уходил. И вот когда он умирал, всё улыбался». Тут батюшка еще прибавил: «Вероятно, ему было видение, и умер тихо. Избранники Божии всегда так; им особенно покровительствует Бог. Кто отдает себя Промыслу Божию, о том бывает особенное попечение Божие».

При разговоре о Дарьюшке-страннице старец, вздохнув, сказал: «Да, Господь почивает в простых сердцах. Золото везде видно и везде проглянет, несмотря даже на угловатость; а другой, как ни кудрявься, всё золотом не будет». На замечание, что Дарьюшка хорошо умерла, батюшка сказал: «Оттого и кончина была хорошая, что жила хорошо. Как поживешь, так и умрешь.

О том, как трудно искореняются греховные навыки в человеке и как сильно действует на него пример других, старец говорил: «Как на пойманную в табуне одичалую лошадь когда накинут аркан и поведут, она всё упирается и сначала идет боком; а потом, когда присмотрится, что прочие лошади идут спокойно, и сама пойдет в ряд, – так и человек».

О сетях диавольских: «Паук ленивый сидит на одном месте, выпустит ниточку и ждет, – как только попадется муха, сейчас и голову ей долой; а муха-то жужжит». При этом батюшка многозначительно прибавил: «Зажужжим! Так и враг всегда протягивает сети; как кто попадется, сейчас ему и голову долой». Затем старец обратился к кому-то и говорит: «Смотри – не будь мухой, а то также зажужжишь».

Как же быть? – сам собою возникает вопрос; человек немощен, а враги хитры. По этому поводу старец Амвросий между прочим передавал назидательный рассказ: «Какой-то отец послал своего сына в лес за делом, а сын и говорит: «Батюшка, как же я там буду один, я ничего не знаю». «Ничего, ступай, – отвечает ему отец, – нужда всему научит». Он поехал; но вот в лесу сломались у него сани. Вспомнил он слова отца: нужда всему научит, – и давай кричать: «Нужда!» -А она отвечает ему: а! (эхо). Ждал-ждал он, кричал-кричал, и никто не пришел к нему на помощь. Тогда он слез, сам кое-как поправил сани, приехал к отцу и говорит: «Обманул ты меня, батюшка, – ведь нужда-то не пришла мне на помощь». – «Да как же ты справился-то?» – Да так уже, кое-как. – «Вот это-то самое, что ты кое-как справился, и означает, что нужда научила тебя как поступить»¹²³.

Вышел как-то старец в хибарку, чтобы преподать благословение, и говорит: «У хозяина были гуси, он и ласкает их: те-жа, те-жа; а они всё те же». И на общем благословении сказал: «Ну уж меня сегодня прихватило! Если еще несколько раз так повторится, то едва ли долго проживу. Да ведь надо же когда-нибудь и на тот свет пойти». «Только не теперь, батюшка, – возражают ему, – как же мы без вас останемся? Вам еще надо с нами пожить». На это батюшка сказал: «Да с вами-то мне иногда уже очень трудно бывает. Вот я вас учил, кажется, всё вам говорил, всему учил, только не знаю, выучил ли чему-нибудь. Вот я и больной задавал себе этот вопрос. По крайней мере, имейте мир между собою».

Много и еще было назидательных изречений старца Амвросия. Некоторые из них тут же в разных местах жизнеописания и помещены.

Кроме посторонних приключений,

у меня ежедневно стечение людей,

забота о всех церквах.

(2Кор.11:28)

Со всех концов России прибегали к старцу Амвросию за советами и письменно и словесно, и монашествующие и миряне, по всевозможным делам. Кто искал духовного утешения, кто просил разрешения сомнений в вере, кто – наставления, как вести жизнь. Желающие посвятить себя иноческой жизни просили у старца благословения, в какую обитель поступить и как там жить, как относиться к родным и как устроить домашние дела свои. Но в особенности много было забот у старца о женщинах – вдовах, бедных девицах и детях сиротах. Ибо очень-очень много было таких женщин и девиц, которые, проводя благочестивую жизнь, не имели средств поступить в женскую обитель и не знали, где главу приклонить.

Почти все женские монастыри в России принимают в число сестер только таких, которые в состоянии купить для себя келью, сделать хотя небольшой взнос в обитель и содержать себя своими средствами или трудами, так как монастыри эти не имеют возможности доставлять полное содержание монашествующим. И редко-редко где примут в монастырь женщину без взноса денег, рассчитывая на одну ее телесную силу и здоровье, как могущую исполнять тяжелые монастырские послушания. Поэтому многие из них живут в селах по кельям и трудятся, чтобы только пропитать себя, а успевшие поместиться в обители живут в беспрерывных трудах. Для здоровых, впрочем, такая жизнь еще не очень обременительна, да и сами они твердо убеждены, что Бог труды любит, и что они исходатайствуют им вечное спасение. Иное дело – женщина с плохим здоровьем. Ее нигде в женском монастыре не примут, даже если бы она и средства небольшие имела, из опасения, что в случае продолжительной болезни и неспособности к трудам она может обременить монастырь. Вот таких-то бедных и обездоленных старец всегда старался пристроить к какому-либо месту.

По возможности он склонял некоторых благочестивых состоятельных людей к устроению женских общин и сам, сколько мог, содействовал сему. Его попечением устроена женская община в г. Кромах Орловской губернии. Особенно много забот он употреблял на устройство Гусевской женской общины в Саратовской губернии. По его же благословению устроялись благотворителями Козельщанская община в Полтавской губернии и Пятницкая в Воронежской. Старцу приходилось не только рассматривать планы, давать советы и благословлять людей на дело, но и защищать как благотворителей, так и насельниц общин от различных злоключений и препинаний со стороны некоторых недоброжелательных мирян. По этому случаю входил он иногда даже в переписку с епархиальными архиереями и членами Священного Синода.

Последняя женская обитель, над которой старец Амвросий особенно потрудился, была Шамординская Казанская Горская община. Положено было основание этой общине как будто случайно. Многие из усердных почитателей старца Амвросия, дабы иметь возможность почаще видеть дорогого батюшку, выражали ему свое желание жить к нему поближе. Нашелся даже один богатый московский господин, который просил старца купить для него неподалеку от Оптиной пустыни небольшую дачку, за которую, конечно, обещался заплатить деньги, чтобы ему можно было там проживать со своим семейством. Старец, любивший всех искреннею любовью, старался по возможности удовлетворять благочестивые желания относившихся к нему. Принял участие и в этом господине.

Верстах в 12 от Оптиной, по большой Калужской дороге, несколько влево стоит деревня Шамордино Перемышльского уезда. Еще несколько подальше, может быть с версту, жил старичок, бедный помещик, Василий Полиевктович Калыгин вдвоем с своею супругой-старушкой. При личном свидании с этим помещиком, посещавшим иногда Оптинский скит, старец Амвросий среди разговора полюбопытствовал, не согласится ли он продать свое имение. Калыгин согласился с тем условием, чтобы ему с старушкой дано было место в Оптинской монастырской гостинице, дожить последние свои дни. Вскорости имение Калыгина и было куплено. Деньги за него по благословению старца, были уплачены известной бывшей помещицей, монахиней Амвросией Ключаревой. Сам старец не мог этого сделать, потому что хотя он и много получал с разных сторон денег, но как скоро они приходили к нему, так скоро и расходились. То отдавал он скитоначальнику на помин, то раздавал бедным, а то – самую, впрочем, малую часть – употреблял на лампадное масло и восковые свечи для отправления келейных своих молитвословий.

Покупка калыгинского имения совершена была в осеннее время 1871 года. Замечательно, что за год до продажи имения старику Калыгину было особенное видение: ему представлялась в его имении церковь в облаках. На святках старец Амвросий посылал своего келейника отца Михаила освидетельствовать купленное имение. Кроме 200 десятин земли, ценного в этом имении ничего не оказалось. На верху крутой высокой горы, недалеко от ската, стоял более чем скромный деревянный одноэтажный домик Калыгиных, в 26 аршин длины и 12 аршин ширины. Одну половину дома занимали старики-хозяева. Внутренность ее представляла простую крестьянскую избу с русской печью и маленькими окнами. А где была приемная, там были погреб и подвал. Другая же часть без пола служила вместо амбара, для склада потребных хозяйственных вещей, как-то: ржи, овса и прочего. Еще неподалеку стояла рига и несколько закут для скота. Видно было, что время давно уже наложило на всё это разрушительную печать тления. Крыша на доме соломенная от времени почернела, углы кое-где посгнили, а закуты до того обветшали, что в стенах их образовались широкие расщелины, сквозь которые могла пролазить скотина. Зато вид отсюда на окрестности был прекрасный. Весь огромный горный скат покрыт густым лиственным лесом. А там, глубоко-глубоко у подошвы горы в ложбине, среди изумрудной зелени, серебряной лентой изгибается небольшая речка Серена. За нею луга, и далее вправо к юго-западу – холмистая местность, сливающаяся с голубым небом. Всё это летом зеленеет и пестреет от множества мелких цветов, рассыпанных щедрой Творческой рукой. Левее на юго-восток глаз любопытного наблюдателя, через крестьянские поля, засеянные разным зерновым хлебом, пробегает пространство верст на 10, если не более. И там в конечной дали виднеется оптинский хутор над рекой Жиздрою, а за ним вековой бор, отуманенный прозрачной воздушной синевой. Далее на востоке – деревня Шамордино. Еще далее кругом – луга, поля и перелески.

Наступила весна. Старец опять послал в купленное имение того же своего келейника отца Михаила несколько поисправить обветшавший дом. Поручение старца было по возможности исполнено. Но вот московский господин, для которого батюшка и купил имение, по каким-то своим домашним обстоятельствам отказался от него, и старец нисколько в этом ему не противоречил. Таким образом, приобретенное покупкой имение оставалось, так сказать, на шее старца благодетеля. «Как быть? Что делать?» – как бы в недоумении рассуждал он. При свидании с монахиней Амвросией Ключаревой, на деньги которой и куплено было калыгинское имение, батюшка вдруг обращается к ней с такими словами: «Вот, матушка Амвросия, жребий тебе выпадает взять это имение для себя. Будешь жить там как на даче, со своими внучками, а мы, – прибавил старец, может быть, в утешение ее, – будем ездить к тебе в гости».

Заметить здесь нужно, что у Ключаревой был единственный сын, который в свое время был женат. Первая жена его, родивши двух дочек близняшек, сама вскоре скончалась. Отец их женился на другой, а эти полусироты остались на попечении своей бабушки и жили вместе с ней. Крестным отцом их, по желанию Ключаревой, был старец Амвросий, который о них чрезвычайно заботился. В будущее обеспечение этих своих внучек матушка Амвросия, по благословению старца, и решилась оставить за собой купленное им имение. Теперь она – вдова и полновластная распорядительница всего своего богатого имущества.

Опять отец Михаил послан был теперь уже для того, чтобы поправить дом получше. По окончании же дела в начале лета матушка Амвросия могла уже переехать туда с своими внучками и домашней женской прислугой на жительство. Дом Калыгина был обновлен так, что сам бывший хозяин удивился, что было и что стало. И хотя всё в нём носило на себе отпечаток простоты, тем не менее было уютно и довольно поместительно, а с водворением в нём новых жильцов повеяло от него новою жизнью и веселостью. В первое же лето покупки имения, т.е. в 1872 году, старец Амвросий приехал навестить Ключареву и посмотреть местность. Тут же он благословил ей построить новый корпус для себя и для сестер-послушниц (бывших ее крепостных), число которых при матушке Амвросии было немаленькое, а вместе с тем проговорил: «У нас здесь будет монастырь». Но какими судьбами могло это случиться? Законные наследницы купленного имения, внучки матушки Амвросии, теперь были еще малютки, которым впереди улыбалась долголетняя и, вероятнее всего, супружеская жизнь. Так можно было думать по-человечески; так и думала бабушка этих малюток.

Между тем по благословению старца Амвросия и по его указанию и плану на другой же год после покупки сего имения (1873) Ключарева начала строить здесь новый деревянный большой одноэтажный, на высоком каменном фундаменте дом. В этом доме заранее определялась келья и для приема дорогого гостя батюшки отца Амвросия в случае его приезда. А приезжал он сюда со своим келейником (теперешним старцем иеромонахом Иосифом) в каждое лето один раз и гостил здесь сначала суток по двое и по трое, а впоследствии и по неделе. Старец, без сомнения, и тогда вполне был уверен, что здесь будет святая обитель, а потому особенно интересовался этим местом. Пойдет, бывало, ходить и всё осматривает, но вдруг остановится на каком-либо месте и велит вымерить его длину; назначал, какие где должны быть постройки.

Но вот новый дом Ключаревой был готов. Замечательно, что в нём большой зал по указанию старца занимал восточную часть, а кельи для ее внучек приходились на север, несмотря на то что такое расположение самой Ключаревой и не нравилось. Не раз после батюшка вспоминал, как матушка Амвросия (Ключарева) скорбела, что его план не согласен был с ее желанием. «Она строила детям дом, – говаривал он, – а нам нужна церковь».

В приготовленный таким образом дом Ключарева поместила на жительство своих внучек, а с ними вместе и сестер послушниц (бывших ее крепостных), которые ей долго служили. Многие из них живы до сих пор и называются ключаревскими. К этим женщинам иногда стали присоединяться их родственницы, даже и молодые, искавшие тишины и молитвы, потому что благочестивое настроение матушки Амвросии Ключаревой отражалось на всём, что было к ней близко. В новом имении и тогда уже текла жизнь, близкая к монашеской. Сама же Ключарева продолжала жить по-прежнему на гостином дворе при Оптиной пустыни, впрочем, так, что с своими внучками она почти была неразлучна: то сама подолгу гостила в имении, то их брала к себе.

Она всячески с своей стороны заботилась о том, чтобы дать им хорошее светское воспитание. Для сего, когда дети стали вырастать, она просила у старца благословение приискать для них француженку, для лучшего обучения их французскому языку и вместе с тем одевать их получше. Но, к великому огорчению Ключаревой, старец ей в этом отказал. Ключарева в этом не понимала старца; силилась заставить себя исполнять его советы, но это было для неё очень тяжело, и она много страдала.

А девочки уже подвижничали. Свое воздержание они довели до того, что отказывались от мяса и ели его только по убеждению батюшки. Они часто молились; очень любили оптинские длинные службы и так твердо знали их порядок, что сами служили всенощные с иерейскими возгласами. Когда бабушка по этому случаю выражала зa них старцу опасения, он говорил: «Пусть молятся, они слабого здоровья». Но бабушка не понимала того, что он хотел этим выразить. А другим старец прямо говорил: «Ничего, они знают, что готовятся туда»...

Раз приехала в Оптину посетить старца близкая его духовная дочь г-жа А.А. Шишкова¹²⁴. Зашла она, кстати, и к Ключаревой. Последняя с печалью рассказывала своей посетительнице, что батюшка не благословляет ей взять к внучкам своим француженку. «Вы знаете, – говорила матушка Амвросия, – можно ли в нашем кругу не знать иностранных языков? Ведь дети будут вращаться в свете; да и советует одевать их проще. Вы нынче будете у батюшки, попросите у него благословения приискать мне иностранку к детям. И о платьицах спросите».

«Прихожу я к батюшке, – так передавала г-жа Шишкова, – и между прочим говорю ему; «Теперь я живу в Москве, и мне бы было очень легко и удобно приискать иностранку к внучкам г-жи Ключаревой; я бы с радостью исполнила это поручение, не благословите ли?» Тут же и о платьях упомянула. Но батюшка мне ответил так: «Нет, ты этого не делай; детям не надо француженки. Я к ним поместил отличную благочестивую русскую особу, которая их наставит и приготовит к будущей жизни. Знаешь ли, дети жить не будут, а на место их в имении будут за них молитвенницы. Ты только этого не говори матушке Амвросии». Чтобы утешить Ключареву, я ей сказала, что батюшка приказал немного повременить. Но о всём слышанном тут же рассказала мужу моему». Между тем Ключарева в заботах о временной будущности своих внучек, вследствие благословения и настойчивых советов старца Амвросия, поблизости к калыгинскому имению приобрела для них же еще дачу – Руднево, а затем и еще две дачи Преображенское и Акатово, сама, впрочем, не понимая настоящей цели старца, почему это он советовал ей со всех сторон новой дачи прикупать леса, точно предстояло строить целый город. Определила она также для малюток небольшую часть своего капитала, впрочем с условием, чтобы, в случае неожиданной кончины ее внучек, в калыгинском имении, близ деревни Шамордино, устроена была женская община, а прочие три приобретенные ею дачи и с капиталом послужили к устроению этой общины. Вероятно, эта обмолвка была сделана ею по совету старца, провидевшего близкую кончину детей.

Хорошо было жить сёстрам послушницам на новом месте. Об одном только они скучали и много скорбели, что церковь была далеко от них, в селе. И вот матушка Амвросия, желая удовлетворить этой их насущной потребности, по благословению старца стала хлопотать о разрешении выстроить домовую церковь. В 1881 году на это разрешение уже и последовало – было согласие владыки Григория, но тут случились непредвиденные обстоятельства. Всем русским памятно злосчастное 1 марта 1881 года. Царь державный был убит. Это возмутительное событие, по замечанию многих наблюдательных калужан, так повлияло на преданного всей душой Царю и Отечеству престарелого владыку Григория, что он, не успевши оформить дело о домовой шамординской церкви, заболел смертельной болезнью и 13 марта того же года скончался. В это же время заболела и сама матушка Амвросия Ключарева; проболела всё лето, и в августе 23-го числа также скончалась. Недаром старец говорил перед тем: «Куйте железо, пока горячо». Таким образом, когда новый владыка преосвященный Владимир, 1 августа в первый раз приехал посетить Оптину, о домовой церкви в новом имении Ключаревой уже и речи не могло быть. По праву наследства, по завещанию покойницы, хозяйками вновь приобретенных Ключаревой имений, с небольшим капиталом, теперь остались две маленькие ее внучки, которым было по десятому году. Они со своими нянями и сёстрами послушницами продолжали по-прежнему жить в означенном новом доме. Распорядительницей по дому и хозяйству, по благословению старца Амвросия, теперь сделалась на некоторое время одна из самых приближенных к покойной Ключаревой, старушка монахиня Олимпия.

Прошло после сего еще с год времени. Девочки по-прежнему жили в простоте. Тихие и кроткие, они нежно любили одна другую и никогда не разлучались. Никогда не шалили; одевались просто; любили выслушивать долгие монастырские богослужения, любили тихую, уединенную, иноческую жизнь; временем делали прогулки со своими добрыми и благочестивыми нянями, которые теперь заменяли им родных матерей, и не столько занимались науками, сколько подготовлялись к будущей жизни. Огонек любви Божией всё ярче и ярче разгорался в сердцах батюшкиных крестниц. Им жить оставалось немного, но они не боялись смерти. Не раз они говорили своим няням: «Мы не хотим жить дольше 12 лет; что хорошего в этой жизни». Думается, что о своей близкой кончине они предупреждены были старцем и через духовные наставления заранее подготовлены были к сему. Между тем такая жизнь девочек не понравилась их родителю, проживавшему с своей второй женой в Калуге и, кстати, заметим, не имевшего от нее детей. Он вознамерился взять их к себе и определить в пансион. Им руководила в этом деле главным образом та же мысль, которая смущала и его мать, покойницу Ключареву: детям придется вращаться в свете, потому и необходимо дать им светское воспитание. Старец Амвросий, которому молодой Ключарев объяснил свое желание, не противоречил сему. По его благословению и содействию девочки определены были в Орловский пансион, где начальницей в то время была некая сердобольная благочестивая и преданная старцу Амвросию особа г-жа Чибисова. Проучившись зиму, они должны были на летние каникулы выбыть из пансиона. Отец намеревался взять их к себе, чтобы начать знакомить их с светской жизнью, и уже нанял для них дачу. Но всё это не по сердцу было благочестиво настроенным малюткам, и они всей душой рвались в Оптину под крылышко своего крестного батюшки отца Амвросия, которого любили безграничной любовью. И Всеблагий Господь внял их детским сердечным желаниям, и так устроил, что они, с дозволения своего же родителя, предварительно приехали в Оптину повидаться с батюшкой. Это было весной 1883 года. Но, прибывши в Оптину, девочка 31 мая вдруг обе заболели дифтеритом, сначала одна, а потом другая, и чтобы не заражались более одна от другой постигшею их болезнью, были разъединены – одна лежала в одной комнате, другая в другой. Обе напутствуемы были исповедью и причастием Святых Христовых Таин и, видимо, приближались к концу. Пока были в силах, часто писали к батюшке записочки, в которых просили его святых молитв и благословения. 4 июня сначала скончалась Вера. Ходившие за обеими больными сёстры послушницы не сказали об этом оставшейся в живых Любови из опасения, как бы не обеспокоить ее и тем не ускорить часа ее смерти. Но бывшая в дремоте больная вдруг очнулась, спросила сидевшую подле нее сестру: «Вера умерла?» Та начала было говорить, что жива, но она быстро возразила: «Как жива? Мне сейчас няня сказала, что умерла». А няни тут вовсе не было. И так она осталась при своем убеждении. 8 июня и Любовь отрешилась от здешней многоскорбной жизни, соединившись с своей дорогой Верой; дабы как родились они вместе и росли, так вместе и предстать пред Лице возлюбившего их Небесного Жениха. За семь лет говорил старец г-же Шишковой о кончине этих детей.

В силу духовного завещания покойной Амвросии Ключаревой теперь в бывшем калыгинском имении должна была возникнуть женская обитель. Старец Амвросий, которому открыты были Господом судьбы этой будущей обители и по благословению и распоряжению которого всё там делалось и устроялось, понятно, принимал в деле открытия общины самое живое участие.

Между тем пред старцем открылось теперь широкое поле для благотворительности. Тотчас по кончине детей-наследниц, еще до открытия общины в их имении, закипела там работа. Строились корпус за корпусом. Но желавших поступить в открывающуюся общину столько вдруг нахлынуло, что едва построят дом, как уже вдвое более ждут нового помещения. А кого старец принимал и помещал в устрояемую им общину? Большей частью находившихся в крайней бедности вдов и сирот, а еще слепых, хромых, болезненных и вообще самых обездоленных судьбою женщин и девиц. Приходит, например, к батюшке молодая женщина, оставшаяся больною вдовою в чужой семье. Свекровь ее гонит и говорит: «Ты бы, горемычная, хоть бы удавилась, – тебе не грешно». Старец внимательно выслушивает ее, всматривается и наконец говорит «Ступай в Шамордино»¹²⁵. Или вот пример. Рассказывал бывший благочинный Оптиной пустыни, иеросхимонах Иларион: «Замужняя моя сестра подверглась тяжкому недугу, и муж оставил ее на произвол судьбы. Привезли ее больную в Оптину к старцу. Было лето. Батюшка вышел к больной, посмотрел на нее и, благословив, шутливо промолвил мне: «Ну, этот хлам-то у нас сойдет; отвезти ее в Шамордино!» Около десяти лет прожила она там в богадельне и скончалась, быв пострижена перед кончиною келейно в схиму. Или еще: приходит один бедняк из Сибири и отдает батюшке свою малолетнюю дочку: «Возьмите, – говорит он, – у нее нет матери, что я с ней буду делать?» Старец и эту отправляет в Шамордино. Из таких-то девочек-сирот образовался там детский приют. Среди приютянок есть одна, принятая старцем с двух лет. Батюшка тогда спросил ее: «Кем ты будешь?» Ребенок, еле умевший говорить, ясно произнес: «Истинной монашкой». «Смотри – не обмани», – заключил батюшка. Из убогих же девиц и женщин образовалась богадельня человек на пятнадцать. А сколько таких было по кельям, сколько еще по дачам общины! «Батюшка, у вас именно что монастырь», – пробовал иногда пошутить по этому поводу с старцем его духовник, смиренный старичок отец Феодор. – «А что?» – «Да в какую келью ни войдешь, – там слепая, там хромая, а тут и вовсе без ног, – поневоле все уединенные»¹²⁶. – «Ладно! Уж начнешь...» – отзывался старец, прекращая шутку. Не любил, когда так-то, бывало, вздумаешь ему «хорошее» словцо сказать, вспоминал отец Феодор¹²⁷. Кстати упомянуть еще здесь, что у старца благодетеля в Козельске нанят был особый дом для призрения тех из женского пола, которые не имели полного рассудка.

Но вот время было начать снова хлопотать о разрешении построить в ключаревском имении церковь, а кстати – об открытии женской общины. Преемник преосвященного Григория, епископ Владимир, сочувственно отнёсся к этому желанию старца Амвросия и всех шамординских сестер. В бытность свою в Оптиной, приехавши посмотреть место, где предполагалась новая община, он высказался старцу так: «Вы хорошее место выбрали; я постараюсь дать сему делу ход». Вскоре затем и устроена была домовая церковь в новом большом доме покойной владелицы. Там потребовалось дела немного. К большому залу, обращенному на восток, пристроен был только алтарь, а иконостас поновлен был старый из Оптинской, во имя праведной Анны и преподобной Марии Египетской, церкви¹²⁸. И домовая церковь была готова.

Незадолго перед тем, именно в 1882 году, приехала к старцу тульская помещица, вдова средних лет, Софья Михайловна Янькова, урождённая Болотова, которая вследствие собственного желания, по благословению и указанию старца, вскоре вступила во второй брак с жившим вблизи Оптиной пустыни помещиком пожилых лет, Николаем Ивановичем Астафьевым, тоже вдовцом. Однако новобрачным недолго пришлось вместе жить. Астафьев скоро после брака заболел, а потом через год с двумя месяцами и скончался. А Софья Михайловна после того сделалась самой преданной почитательницей и послушницей старца Амвросия. Когда готовилась к открытию в ключаревском имении женская община, в которой начальствовала, как выше упомянуто, старица монахиня Олимпия, болезненная и к управлению малоспособная, а нужно было по делам открывающейся общины часто ездить то в Калугу, то в Москву и в другие места, старец Амвросий всегда посылал с поручениями Софью Михайловну, как женщину умную, способную, благонамеренную и имевшую прекрасный дар слова. Таким образом, к освящению домовой церкви и открытию вместе общины в лице сей особы старцем приготовлена была и первая достойная настоятельница, которую он всегда называл своею правой рукой. Освящен был храм преосвященным Владимиром 1 октября 1884 года на праздник Покрова Божией Матери. В этот праздник батюшка на весь день затворился в своей келье и молился.

Когда еще в начале семидесятых годов старец в первый раз вошел в новоотстроенный ключаревский дом и увидел в зале большую Казанскую икону Божией Матери остановился перед нею, долго на нее смотрел и наконец сказал: «Ваша Казанская икона Божией Матери несомненно чудотворная: молитесь ей и храните ее». Во имя этой-то святой иконы и была освящена первая домовая церковь в новом Ключаревском имении, почему и открытая здесь женская община стала называться Казанской; по высокой горе, на которой расположена община, – Горскою и по близости деревни Шамордино – Шамординскою.

Ко всем заповедям Твоим направ-

ляхся, всяк путь неправды возне-

навидех.

(Пс.118:128)

Из сказанного ранее о старце Амвросии можно уже отчасти видеть, каков был сей человек. Прибавим к этому еще нечто.

Когда окружавшие его монахи по какому-либо случаю заводили иногда речь о великих подвигах святых отцов, он всегда имел обыкновение говорить: «Нам уже не жить так, как они жили». Однако всматриваясь ближе в светлую личность старца, с удивлением можно сказать: каких только заповедей не был он исполнителем, каких добродетелей, так сказать, не воплотил в себе! Для примера остановим свое внимание на заповедях о блаженствах, исполняющий которые поистине исполняет всякую правду, или весь закон.

Нищета духовная, или смирение было основой всей подвижнической жизни старца Амвросия. Преподавая мудрые советы, как выше было упомянуто, знатным и даже знатнейшим лицам, старец в то же время и сам искал совета у других, не полагаясь на свой разум и при богатстве рассуждения. По кончине своего старца Макария, не имея, к кому бы обратиться за советом в своей обители, как сам соделавшись главным старцем, он обращался сначала к своему архипастырю Григорию. А временами, узнавши через достоверных людей об одном сокровенном странствующем духовном старце, тотчас постарался с ним сблизиться и уже постоянно писал к нему секретные письма, собственно, для того, чтобы всё делать с советом другого, в чём видел выражение воли Божией, боясь поступать по своей воле.

Смирение же заставляло старца все свои труды и подвиги, сколько было возможно, укрывать от любопытных или самоукорением, или шутливой речью, или иногда даже не совсем благовидными поступками, или просто молчанием и сдержанностью; так что и самые близкие к нему люди порой смотрели на него как на человека самого обыкновенного. Он держался заповеди святого Исаака Сирина: «Изливай на всех милость свою и буди спрятан от всех»¹²⁹. По кончине митрополита Московского Филарета старец Амвросий при воспоминании о нём рассказывал в общее назидание себе и другим, что святитель сей держался такой спрятанности, что келейные его не только не знали его сокровенной жизни, но не могли даже видеть, как он умывался. «Принеси, – скажет келейнику, – воды и иди». Случалось, что келейник оставался и хотел помочь старцу умыться, но он повторял: «Ведь тебе сказано – иди». Представлял старец Амвросий в пример спрятанности или сокровенности и покойного старца своего Макария: «Мудрец был старец (Макарий), – говаривал он, – я четыре года был его келейником, пользовался и руководствованием его, а так во всю жизнь разгадать его и не мог». Точно так же поступал и старец Амвросий. Во всё время дня и ночи келейные входили к нему по звонку, и не иначе как с молитвой, и потому никогда не могли заметить в нём каких-либо выдающихся особенностей.

Или вот еще примеры старцева смиренномудрия: однажды рассматривали портрет подвижника Василиска, приложенный к его житию. Кто-то и сказал, что вот-де у него уста уж очень как-то светлы; вероятно, это потому, что он умер с молитвою Иисусовою на устах. «Да, это очень может быть, – сказал батюшка. – А вот в Глинской пустыни умер один старец, так у него часа три после смерти рука всё перебирала четки. А я вот, грешный, и не знаю, когда только их перебирал, – добавил батюшка со вздохом и печально махнул рукой. – Я даже и в монастыре-то, пожалуй, всего только один год прожил. Как только взяли к батюшке отцу Макарию в келейники, так с тех пор всё и живу на базаре». «Ну, уж у вас, батюшка, не на руках, а вот там – в сердце молитва-то безостановочно перебирается», – сказал кто-то. «Ну нет, на базаре не переберешь», – ответил старец и быстро перешел к беседе о другом предмете.

Одна приезжая посетительница сказала старцу: «Батюшка! Мы о вас уж очень много хорошего слышали». А он ей в ответ: «Славны бубны за горами, а подойдешь – лукошко».

Одна из собеседниц старца сказала ему: «Батюшка! Вы похожи на святого Александра Невского. Сколько он трудов перенес! И вы тоже перенесли их очень много». «Да у него-то труды, а у меня всё толки», – ответил он.

В другой раз батюшке сказали: «Какой вы премудрый! Всех-то приводите к вере да к Господу Богу, самых отчаянных и непокорных». На это батюшка ответил: «Нет, что я могу немощный?»

Говорили как-то еще старцу об его многоплодном служении на пользу Святой Церкви Христовой. Он на это сказал: «Я ничего не делаю, а только лежу. Меня все хвалят понапрасну. Горе тому человеку, которого хвалят больше его дел».

Раз спросили у батюшки: «Кто будет так милостив до нас, родимый батюшка, если вас Господь возьмет от нас?» Старец ответил: «Много есть людей гораздо лучше меня».

8 октября 1879 года исполнилось сорок лет с поступления батюшки в монастырь. После обедни пришли к нему с поздравлениями и с просфорами. Старец сказал «Несите просфоры в ту комнату; надо еще потолковать, с чем пришли вы поздравлять». Затем, благословивши всех, батюшка сказал: «Прожил я здесь 40 лет и не выжил 40 реп; истинно – чужие крыши покрывал, а своя раскрыта стоит; а вот мне уже доходит 67-й год».

В письме от 31 декабря 1860 года к одной особе, обратившейся к отцу Амвросию как к старцу, писал он так: «Давно собирался я успокоить Вас, многозаботливая N.N., касательно боязни Вашей, что будто я оставлю Вас и не буду писать к Вам. Ежели я, по слабости моего характера, не отказался от вас, не знавши Вас как должно, а согласился на предложение Ваше, не желая оскорбить Вас, в крайней нужде духовной находящуюся, то теперь ли могу оставить Вас, когда я, по недостатку истинного рассуждения, презрев свою душу, и собственное спасение оставил на произвол судьбы, мняся заботиться о душевной пользе ближнего. Не знаю, есть ли кто неразумнее меня. Будучи немощен крайне телом и душею, беруся за дело сильных и здоровых душевно и телесно. О, дабы простил мне Всеблагий Господь неразумие мое за молитвы блаженного отца нашего (Макария)!»¹³⁰.

В письмах к другим лицам старец нередко просил молиться о нём, глаголющем и не творящем, или не исполняющем тех уроков нравственности, которые преподавал другим. Вообще он как будто не видел или не хотел видеть своих всегдашних трудов и подвигов любви и самоотвержения и терпеливого перенесения постоянных, часто жестоких недугов, всё это принимая как заслуженное наказание за грехи свои, нередко и в письмах к разным лицам повторяя по сему случаю евангельское слово: воздаст каждому по делам его (Мф.16:27).

Но, живя сам в смирении, без которого, как выше говорено было, невозможно спасение, старец и в относившихся к нему всегда желал видеть эту необходимейшую добродетель и к смиренным относился весьма благосклонно, как, наоборот, терпеть не мог горделивых, так что иных довольно ощутительно бил, кого палкой, кого кулаком, или осыпал бесчестиями. Жаловалась как-то старцу одна женщина, что от скорбей она чуть-чуть с ума не сошла. – «Дура! – воскликнул при всех старец, – Ведь с ума-то сходят люди умные, а ты-то как же сойдешь с ума, когда у тебя вовсе его нет?» Или: одна жаловалась батюшке, что у ней украли шаль. А он с улыбкою ответил: «Шаль-то взяли, а дурь-то осталась». Старец обобщал иногда понятия «дурак» и «гордый». Не любил он также проистекающего из тщеславия щегольства. Приехала к нему одна духовная дочь, молодая женщина, в платье, обшитом стеклярусом, нити которого так и дрожали, ударяясь одна о другую. Батюшка улыбнулся, глядя на нее, прищурился и промолвил: «Ишь, какая стала, какие игрушечки на себя навесила!» «Мода, батюшка», – ответила та. – «Э-эх, на полгода ваша мода».

При глубоком же смирении, несмотря на свой веселый характер и несмотря на свою сдержанность или спрятанность, старец Амвросий нередко и против своей воли проливал слезы. Он плакал, как выше было упомянуто, среди служб и молитвословий, отправлявшихся по какому-либо случаю в его келье; в особенности если, бывало, по желанию просителей отправлялся молебен с акафистом перед особенно чтимой им келейной иконой Царицы Небесной «Достойно есть». Во время чтения акафиста он стоял около двери, неподалеку от святой иконы, и умиленно взирал на благодатный лик Всепетой Богоматери. Всем и каждому можно было видеть, как слезы струились по его исхудалым ланитам. Он всегда скорбел и болезновал, иногда до пролития слез, о некоторых из духовных чад своих, отягощенных душевными недугами. Плакал о себе, плакал о частных лицах; скорбел и болезновал душою и о всём дорогом ему Отечестве и о благочестивых царях русских. Так, по случаю убиения императора Александра II он в глубокой скорби писал к одной особе: «Не знаю, что вам написать об ужасном настоящем времени и жалком положении дел в России. Есть одно утешение в пророческих словах святого Давида: Господь разоряет советы языков, отметает же мысли людей и отметает советы князей. Совет же Господень во век пребывает (Пс.32:11–12). Господь попустил Александру II умереть мученической кончиной, но силен Он подать помощь свыше Александру III переловить злодеев, зараженных духом антихристовым... Антихрист, по объяснению толковников Священного Писания, должен придти во время безначалия на земле. А пока он еще сидит на дне ада, то действует через предтечей своих. Сперва он действовал чрез разных еретиков... а теперь чрез образованных нигилистов стал действовать нагло и грубо паче меры»¹³¹. Впрочем, когда некоторые из приближенных к старцу, по случаю неслыханного злодеяния, были в большом смущении, старец в утешение их, при мысли о восшествии на престол императора Александра III, благонадежно в восторге радости воскликнул: «Жив Господь, и живы души наши!»

Появлялись у старца в свое время и слезы радости духовной. В особенности можно это было видеть при слушании им стройного нотного пения некоторых церковных песнопений. Тут он не мог сдерживаться, между тем как неземная радость светилась в лице его.

Но, находя скорбение в своей греховности необходимым и для всякого человека грешника, старец, если видел в ком-либо из относившихся к нему рассеянность и невнимательность к себе, ткнет, бывало, ему в лицо пальцем и промолвит: «У, безболезненное сердце!» Повторял также иногда для назидания учеников своих слова преподобного Ефрема Сирина: боли болезнь болезненне, да мимотечеши суетных болезней болезни.

От истинного плача, соединенного со смирением, по учению святого Лествичника, происходит кротость. Это боголюбезное свойство имелось потому в душе старца Амвросия, так сказать, по естественному сцеплению добродетелей. Сколько ни приходилось ему испытывать разного рода скорбей, напастей и болезней, но ничто не могло сильно расстроить его, он всегда был весел и покоен. Лежа на одре болезни, он иногда по обычаю своему шутил с окружавшими его монахами; сам пребывая в крайнем изнеможении, утешал малодушных – или через силу проговоренным словом, или отечески ласковым взглядом, или прикосновением ослабевшей руки. Обыкновенно, когда старец находился в сильной болезни, – а это было нередко, – все почти скитские братия, в особенности недавно поступившие послушники, были в унынии. Был в скиту один послушник уже пожилых лет, с лысиной на голове И.Ф. По случаю тяжкой болезни старца, расстроенный, пришел он в его келейную в надежде, нельзя ли хоть молча получить благословение от старца. Надежда его не обманула. С тугой сердечной он подошел к лежавшему на койке страдальцу, поклонился, по обычаю, в ноги и протянул руки, чтобы принять благословение. Преподав благословение, старец слегка ударил его по голове, шутливо проговорив едва слышным голосом: «Ну ты, лысый игумен!..» «Как гора свалилась с плеч моих, – сказывал после послушник, – так легко-легко стало на душе». Пришедши же в свою келью, он места не находил от радости. Всё ходит по келье да твердит: «Боже мой! Что же это такое? Батюшка-то, батюшка-то, сам едва дышит, а всё шутит». Множество было подобных примеров. И так как старец часто сильно недуговал, а совершенно здоровым и никогда не был, то между близкими к нему на вопрос «Как здоровье батюшки?» сложился даже общий ответ: «Он веселенький». Так всегда душа старца находилась в тихом и мирном устроении. Однако заметим при том, что строптивость некоторых, упорство и настойчивость жить и действовать по-своему и его по временам выводили из терпения и заставляли приходить в негодование.

Так как всякий, стяжавший смирение с плачем, явственно видит все греховные приражения к душе своей и, употребляя против них самые действительные врачевства, всё более и более алчет и жаждет правды или оправдания перед Господом, ища помощи Божией с великим рвением и таким образом совершенствуясь в жизни духовной, то и смиренный и плакавший старец Амвросий, как видим ниже (где ублажаются чистые сердцем), ясно видел все малейшие греховные пятна души своей, омывая их водою слез своих и отирая лентием покаяния. Ясно видимы были им, прибавим к сему, пятна греховные и в душах всех приходивших к нему. А потому не менее алкал он и жаждал правды, или праведности, перед Господом и в душах ближних, как и в своей. Со скорбию и даже с некоторым праведным негодованием смотрел он на тех из относившихся к нему, которые, по неразумию и нерадению своему, нечисто или и совсем не открывали ему своих помыслов греховных – чем легко врачуются души от сих, свойственных им недугов. «Враг наш невидимый, – говорил к таковым старец, – сам же вложит мысль греховную в душу человека, да тут же и запишет ее как его собственную, дабы впоследствии на Страшном Суде Божием обвинить человека». Приводя при случае к назиданию некоторых из учеников своих слова псалмопевца: Вси путие Господни милость и истина (Пс.24:10), – старец Амвросий так их протолковывал: «К ближним мы должны оказывать всякую милость, всякую снисходительность, а от себя истязывать всякую истину, всякую правду». Касательно и внешних отношений к братиям и посетителям старец строго держался правдивости или беспристрастия ко всем и никому не давал воли или потачки и не оказывал незаслуженного предпочтения. Говорил он как-то с одною духовной своею дочерью. Приехала в это время почетная женщина, о которой сочли нужным немедленно доложить ему. «У меня все равны, – сказал старец, – мышка и маленькая, да пойди поймай ее». Некоторые осуждали его, что он принимал всё богатых, а бедным отказывал. Да, он принимал скорее богатых, но только не деньгами, а смирением. Потому нередко и случалось так, что смиренные богачи недолго ожидали приема батюшки, а бедные роптуны по неделе и больше ходили к нему, да и то иные не могли совсем попасть. А кроме сего, старец еще так рассуждал: «Бедняку, привыкшему к терпению, легче подождать лишнее время, нежели человеку высокопоставленному». При всём том смиренное расположение посетителей всегда брало перевес.

О милостивости старца Амвросия нужно ли говорить? Кто из знавших его не сподоблялся его милости, выражавшейся в различных видах? Он, по его же вышеприведенным словам, желал бы всех и всем удовлетворить, но о сём будет сказано ниже в последующих главах о любви старца. Ибо, по замечанию отцов подвижников, милость и любовь различаются только одними именами. Здесь же упомянем только о том, что старец, опытом дознавший цену милосердия и сострадательности к ближним, поощрял и детей своих духовных к этой добродетели, обнадеживая их в получении милости от Милостивого Бога за милость, оказываемую ими ближним. К монахине, заведовавшей детским приютом и всей погруженной в заботы о детях, приехала родственница и очень много говорила о Боге и о душевном спасении. Монахиня же, опомнившись, как за своими хлопотами о детях она мало думает о душе, со скорбью сказала старцу: «Вот, батюшка, мирская приехала да всё о душе говорит и думает, а у меня всё Таньки да Машки из головы не выходят». В успокоение ее старец, усмехнувшись, ответил: «Ну, мы с тобой, видно, и на том свете с Машками да Таньками покажемся», – обнадеживая ее тем, что дела милости, по словам Писания, сильны избавить от вечной смерти (ср.: Тов.4:10).

Что сказать о чистоте сердца старца Амвросия? Кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нём (1Кор.2:11)? Но Господь, прославляющий угодников Своих, иногда и против воли их, открывает сокровенное, славы ради имени Своего и прославления верных рабов Своих. Прежде всего заметим, что старец, несмотря на свою болезненность и постоянные труды, всегда готовился к принятию Святых Таин постом и молитвою. Выше мы видели, что и во всё время своего монашествования он был строгим постником и неустанным молитвенником. Но в это время он старался, сколько дозволял ему слабый его организм, усугублять пост и молитву; хотя по глубокому смирению своему в некоторых письмах и говорил, что он никогда постником не был, а касательно молитвы даже со скорбью высказывался так: «А я вот грешный и не знаю, когда только перебирал четки». Причащался же старец Святых и Животворящих Таин Христовых часто – недели через три, через две, а то и через неделю, если был очень слаб, и каждый раз непременно исповедовался. Рассказывал по этому случаю иеромонах Оптиной пустыни отец Платон, бывший некоторое время духовником старца Амвросия: «Как назидательна была исповедь старца! Какое смирение и сокрушение сердечное выказывал он о грехах своих! Да и о каких грехах? О таких, которые мы и за грехи не считаем. Напртмер, по болезненности своего желудка, следовательно, по крайней необходимости, ему приходилось иногда, вопреки Уставу Святой Церкви, в среду или пяток скушать кусочка два-три сельди голландской. И этот грех исповедовал старец пред Господом со слезами. Он стоял в это время на коленах перед святыми иконами, как осужденник перед страшным и неумолимым судьёю, чая милости от Дающего милость, думается даже, как можно полагать, со смиренным помыслом, подастся ли милость, отпустится ли грех¹³². Посмотрю, посмотрю на плачущего старца, – прибавлял отец Платон, – да и сам заплачу». В назначенный день, большей частью воскресный, в конце литургии приносил в келью старца в дароносице часть Святых Даров иеромонах, большею частью близкий к старцу, и поставлял сосудец на особо приготовленном для сего столике. Старец всегда в это время бывал в соседней келье отца Иосифа. Через несколько минут он являлся в свою келью, облаченный в схиму, и полагал земной поклон перед Пречистыми Тайнами. Затем, прослушавши от иеромонаха положенные в Требнике молитвы на случай, когда нужно скоро причастить труднобольного, – старец в епитрахили и поручах испрашивал прощение у всех отсутствовавших отцов и братий, сам, сложивши крестообразно руки, читал обычные молитвы: «Верую, Господи, и исповедую...», – и с величайшим благоговением приобщался Пречистых Таин Христовых. Заканчивалось всё это слушанием обычных благодарственных молитв. Всё это не свидетельствует ли о чистоте сердца старца Амвросия? Замечали келейные его, что после причащения Святых Таин он как бы вновь возрождался не только духовно, но и телесно.

После исчисленных добродетелей старца Амвросия возможно ли было не быть ему миротворцем? «Батюшка! – спрашивали некоторые. Отчего это мира нет в душе?» Старец отвечал на это псаломскими словами: Мир мног любящым закон Твой (Пс.118:165). Он говорил это по собственному опыту. Ибо всю жизнь свою располагавший по закону Божию или по заповедям евангельским, мог ли он не иметь в душе своей мира? Потому, собственно, и видали его всегда веселым и спокойным. Стяжав же при помощи благодати Божией мир с самим собою и ощутив в душе своей сладость сего мира, мог ли он не быть проповедником мира и миротворцем? Сказано в Божественном Писании: в мире место Его (Пс.75:3). Следовательно, где мир, там и Бог, а с ним и вся уготованная человеку благая. Поэтому старец всеми силами старался водворять мир между враждующими. И чего-чего не делал он в этих случаях! То отечески убеждал, говоря, что враждующие оскорбляют Бога – Благодетеля, оскорбляют своих Ангелов Хранителей, радуют только диавола враждотворца, то угрожал праведным судом Божиим и вечными муками, то обетованием грядущих благ вечных старался растеплить холодное сердце человеконенавистника. И как рад бывал старец, когда удавалось ему привлечь враждующих к миру! Раз как-то, по козням вражиим, два из старших иеромонахов завраждовали друг на друга. После долгих усилий и, без сомнения, усердной молитвы к Господу ему наконец удалось примирить их. Со светящимся на лице восторгом старец повторял всем и каждому: «Ну, слава Богу! Хоть как-нибудь да помирились. Худой мир лучше хорошей войны».

Можно назвать старца Амвросия и гонимым правды ради. Терпел он и поношение, и оглаголание, и ложную клевету. Ибо, как выше было сказано, ежедневно терпеливо переносил от малодушных посетителей ропот и осуждение, а иногда и грубости, даже и от своих келейных, с которых никогда не взыскивал за свои личные обиды. Нашелся однажды даже и такой человек, который с револьвером в руке среди дня пришел в скит и сел у старца на крыльце, в ожидании его выхода, с намерением застрелить его; и только благодаря ловкости одного монастырского кузнеца был обезоружен. Но старец никогда не оскорблялся на своих недоброжелателей, а, напротив, относился к ним с сердечным участием. Много досаждала старцу одна особа, а он всё терпел. Спросили его, как он ее терпит? Старец отвечал: «Если здесь, где я стараюсь ее успокоить, ей все-таки так тяжело, каково же ей будет там, где все ей будут противоречить? Как же ее не терпеть?» А частые жестокие недуги телесные не были ли для старца тяжелее всяких гонений? Впрочем, старец потерпел нечто, подобное гонению, и в собственном смысле. Но об этом предмете да подаст Господь помощь подробнее высказать далее в своем месте.

Венец всех добродетелей есть любовь. О ней-то и будет говориться в последующих главах.

А кто соблюдает слово Его,

в том истинно любовь Божия

совершилась.

(1Ин.2:5)

Плодом, или венцом, всех добродетелей старца Амвросия, приобретенных им через исполнение заповедей евангельских, является любовь к Богу и ближним. Это не та любовь, которую в большей или меньшей мере имеет и ощущает в себе и каждый из нас, грешных. Наша любовь непостоянная, себялюбивая, иногда лицемерная, греховная. Потому, когда однажды пропели для старца положенный на ноты стих Апостола: Кто отлучит нас от любви Божией (Рим.8:35)? – старец с серьезным выражением лица и как будто несколько смущенный, говорил вслух всех: «Кто разлучит? Да всё нас разлучает от Бога». В число других включал себя здесь старец, конечно, по смирению. Его любовь была постоянная, бескорыстная и всеобъемлющая; такая любовь, о которой сказано: крепка, как смерть, любовь (Песн.8:6). Эта любовь старца Амвросия в отношении к Богу проявлялась в неуклонном исполнении им евангельских заповедей, по слову Самого Господа: Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое (Ин.14:23), о чём и говорено было выше; по отношению же к ближним обнаруживалась в сострадании и милостивости ко всем людям. Любить ближних так, чтобы желать им всякого счастья, благословляемого Богом, и стараться доставить им это счастье было жизнью и дыханием его. Смотря на человека как на образ Божий и всегда памятуя, что благотворящий бедному дает взаймы Господу (Притч.19:17) и что милостыня очистит грехи (Сир.3:30), он старался всемерно по возможности удовлетворять нужды всех просителей, с какими бы кто ни обращался к нему. К этому были направлены: а) все вещественные приношения, которые Господь посылал ему через благотворителей, б) свое опытное знание; и в) духовные дарования, которыми ущедрил его Бог. Таким образом, старец помогал нуждающимся: а) деньгами и вещами; б) советами и наставлениями устными и письменными; и, наконец, в) своею действенною, приятною Богу молитвою. Но сей последний предмет будет содержанием дальнейшей главы.

Вещественная помощь старца у всех была на виду. Приносимые ему вещи он раздавал через келейников по потребности монашествующим; присылаемые же деньги делил на три части: одну часть отсылал скитоначальнику на нужды скита и на помин благодетелей; другую часть определял на бедных и, наконец, третью, самую малую часть отделял на лампадное масло и восковые свечи для отправления своих келейных бдений и других молитвословий. Милостыня всем, ежедневно приходившим к нему бедным подавалась им также через келейных. В иных же исключительных случаях подавал старец и сам. Раз как-то он поспешно выходит из хибарки в свою келью и тут же мимоходом обращается к своему писарю: «Вот там, – говорит, – пришла вдова с сиротами – мал мала меньше. Всех сирот человек пять, а есть нечего. Сама горько плачет и просит о помощи. А самый маленький ничего не говорит, а только смотрит мне в глаза, подняв ручки грабельками. О! да как же не дать-то ему!» Старец тотчас же полез за деньгами. Руки от волнения трясутся, лицо подергивается, слезы и против воли просятся из глаз. Между тем как сладостная улыбка царит на его устах от радости, что Всеблагий Господь сподобил его отереть слезы несчастных.

Но, помогая людям, старец Амвросий старался по возможности доставлять им то, что они потеряли, и хорошо понимал, что если нищему нужен кусок хлеба, – человеку, жившему в довольстве и всего лишившемуся, требуется бóльшая помощь. Г.С., глава немалой семьи, принадлежащей к старинному русскому роду, в молодости служил в кирасирах, потом в гражданской службе, много потерял в жизни по своей доброте и очутился без места и без средств к существованию. В это время шамординская настоятельница, услыхав об их несчастии, уговорила г-жу С. поехать к старцу Амвросию, При свидании с ней старец сказал: «Она приехала к нам и долго от нас не уедет.» Но первое свидание с старцем смутило г-жу С. Говоря о своем муже, она хотела сказать: «У него большой недостаток – излишняя доброта». А старец, считавший плешивость внешним признаком доброты людей, вдруг перебил ее, воскликнув с усмешкою: «Плешивый!? И я тоже». Причем сдернул с головы своей шапку. Муж г-жи С. действительно был плешив; но веселость старца не понравилась ей. Скоро, однако, она увидела на деле, что такое этот веселый старец. Всю немалочисленную семью он принял на свое попечение, обеспечил ее помещением и содержанием. Одна жительница Киева, услышав про эту семью, нарочно приехала в Шамордино, чтобы самой убедиться в справедливости рассказа об этой семье. Около церкви она разговорилась с хорошо одетой барыней, спросила и про семью С. «Это мы; я С.», – сказала хорошо одетая барыня; и киевской женщине оставалось только удивляться, какой вид имеют люди, которым помогает старец Амвросий.

Зажился в Оптиной барин, добрый душой, с старинными привычками. У него были определенные и немалые доходы, но сбережений не было. Старец находит, что ему нужно вернуться в мир к его прежней полезной деятельности, и спрашивает вдруг: «Ну, а когда же вы едете?» Барин принимает слова старца за прямое указание, что ему пора ехать. «Но вы знаете, батюшка, – отвечает он, – что мне подняться дорого стоит, а лишних денег у меня нет». Батюшка, будто не замечая ответа, переходит к другому разговору. Через несколько дней к барину приходит доверенное лицо батюшки и говорит: «Я слышал, что вы желали бы достать денег, – я могу предложить вам взаймы». Барин едва может настоять на том, чтобы взяли от него расписку.

Помогая бедным лично и через келейных, старец не забывал и относившихся к нему за помощью письменно. Ежегодно к великим праздникам Рождества Христова и Святой Пасхи рассылалось им по нескольку десятков денежных писем в разные места к не могущим явиться к нему за милостынею лично. Посылалось рубля по три, по пяти и более. К концу жизни старца таких, рассылавшихся к великим праздникам денежных писем возросло до двух сот. Но уже в это время, и при таком количестве, старец не мог рассылать денег помногу, а посылал в каждом конверте и без письма только по одному рублю. Бывали, хотя редко, случаи, когда он посылал одному лицу рублей по сто и более. Некоторые бедные монахини почти, можно сказать, содержались на его счет.

Любовь, сказано, всему верит (1Кор.13:7). Потому старец Амвросий верил всякому несчастью и, когда у него просили, не начинал допытываться, нет ли обмана. В Козельске в его время много было бедных, оборванных молодых бобылей, которые часто ходили к старцу и всё просили у него на паспорт. Один из них даже смеялся и прямо говорил: «Мы все отца Амвросия обманываем: скажем, что на паспорт надо; он по рублю нас оделит, а мы возьмем, да пропьем». Слышавшие замечали им: «Не проведете, дураки, батюшку. Он всё знает, а только что он жалеючи подает вам, чтобы не пошли вы на большую дорогу». И таких людей он старался ободрять верою во всесильную помощь Божию и вселять в них надежду, что и они могут стать на новый путь.

Наконец, многолюдная Шамординская обитель, куда старец принимал, как выше замечено, множество бедных и больных, не служит ли наглядным доказательством его любви и милосердия к ближним? Всех их собирал он и покоил, как собирает кокош птенцов своих под крылья; всех их согревал любовью, как доилица греет чад своих.

Теперь представим примеры, как старец помогал ближним своими мудрыми советами и наставлениями, которые были плодом отчасти его опытности, главным же образом – следствием полученного им от Господа благодатного дара рассуждения и прозорливости. Например, как много произведено было по его планам и указаниям построек в скиту, на монастырских дачах и в особенности в упоминаемой Шамординской женской общине, и все эти постройки всегда оказывались годными и удобными. Так что в этих случаях ошибок у старца не бывало.

Один посторонний наблюдатель пишет: «Кто приезжал (в Шамордино) видеть батюшку, прежде всего поражался необыкновенным строем обители. Здесь нет ни лавок, ни купли, ни продажи, ни начальствующих, ни подчиненных; здесь всё – от батюшки. Это центр, которым всё двигается, всё живет. Пораженный в первый мой приезд туда таким полным беспрекословным подчинением каждому его слову, я многих спрашивал: отчего так охотно, свободно готовы все исполнять его волю? – и получал от разных лиц один и тот же ответ, что всякий на себе испытал, что только то хорошо бывает, на что батюшка благословит, а если кто и решался иногда не исполнить его совета, тот сам видел, что выходило дурно, без удачи, без пользы»¹³³.

Или вот частные случаи мудрых старческих советов иеросхимонаха Амвросия. Приходит к старцу богатый орловский помещик и между прочим объявляет, что хочет устроить водопровод в своих обширных яблоневых садах. «Люди говорят, – начинает старец со своих обычных в подобных случаях слов, – люди говорят, что вот как всего лучше». И подробно описывает водопровод. Помещик, вернувшись в деревню, начинает читать об этом предмете. Оказалось, что батюшка описал последние изобретения по этой части. Помещик снова приехал в Оптину. «Ну что водопровод?» – спрашивает старец. Водопровод устроен по указанию старца и уже успел принести великую пользу: у соседних садоводов урожай яблок плохой, а у этого помещика богатый, и яблоки прекрасные.

Один молодой человек после некоторых объяснений со старцем сказал, что хочет устроить у себя душ. Батюшка сочувствует ему. «Тебе, – говорит, – нужно, чтоб он мало места занимал? Что ж, это можно; вот как сделай...» Проходит несколько лет. Следует объявление, что появились новые усовершенствованные души. Оказалось, что они устроены, как задолго перед этим объяснил молодому человеку старец Амвросий.

Случаи прозорливости батюшки отца Амвросия были многочисленные и нередко поразительные. Ознакомимся с некоторыми из них.

Преосвященнейший епископ калужский Макарий изволил передать о себе следующее. Когда он был еще мирским священником, законоучителем в Орловском институте благородных девиц, пришлось ему, вместе с отцом ректором Орловской духовной семинарии архимандритом N, быть в Оптиной пустыни у старца Амвросия. Побеседовав с гостями, старец на прощание подарил им обоим по книжке одинакового содержания, именно – о монашестве. «Я, как священник, – говорил владыка, – подумал тогда, к чему мне такая книга?» И старец, как бы опомнившись, сказал: «Да, вам бы не то», – но затем присовокупил: «Ну, да так и быть». По времени, овдовев, бывший священник и законоучитель, как известно, принял монашество.

Рассказывал бывший благочинный Оптиной пустыни иеросхимонах Иларион: «Живя в миру, я ежегодно ездил в Оптину пустынь, где в числе братства находился мой брат иеродиакон Пафнутий. В каждый из таких приездов я считал долгом быть у батюшки отца Амвросия и принять от него благословение. Однажды старец и говорит мне: «Пора к нам». Отвечаю ему: «Узы держат, батюшка, – я женат». На это старец сказал: «Еще не дозрел!» В тот же год померла моя мать, а через два года я поступил в Оптину. Так исполнилось приглашение старца: «Пора к нам». Вместе со мною прибыла и жена моя и жила почти 13 лет на скотном дворе монастыря. Скончалась в 1882 году, приняв келейно постриг в схиму.

Передал два рассказа иеромонах Оптиной пустыни Паисий.

1. В прежнее время, а именно в 70-х годах, некоторые из братий посылались для сбора пожертвований на нашу святую обитель. Посылали и меня. Однажды, перед тем как ехать, прихожу я к батюшке отцу Амвросию получить его святое благословение. Благословив меня, старец, обратившись к бывшим тут братиям, сказал: «Знаете ли, это человек великий, – его в миру уважают. Копеечек пять с половиною он нам привезет». Поездивши по сбору, я привез настоятелю деньги, которых оказалось 550 рублей. Тогда я понял слова старца, что означало пять с половиною копеечек.

2. Назначили меня к переводу в Лихвинский Добрый монастырь, вместе с иеромонахом Оптиной пустыни отцом Анатолием, который определен был в настоятели сего монастыря. Назначено было с ним кроме меня в этот монастырь еще несколько человек из братий Оптиной пустыни. Ехать мне туда не хотелось. Прихожу к старцу и высказываю ему свою скорбь. А он и отвечает мне: «Нынче дашь подписку в согласии на перевод, а завтра приедешь обратно». Задумался я над словами старца. Но, подписавши согласие свое на перевод в Добрый монастырь, я на другой же день отправился туда. Приезжаю. Встречает меня отец Анатолий и говорит: «Не наше, брат, здесь место; поедем назад в Оптину». Так мы с ним в тот же день и уехали из Доброго монастыря обратно в Оптину пустынь.

Рассказывал иеросхимонах Оптиной пустыни Киприан¹³⁴. С детства у меня было желание побывать на Афоне и в Иерусалиме. В 1838 году, когда мне было 22 года, я отправился в Киев и по пути заехал в Оптину пустынь, где в то время старцем был отец Лев. Он не благословил мне ехать в Киев, сказав, что место мое в Оптиной пустыни. Так я и остался здесь; но, прожив с полгода, принужден был возвратиться домой вследствие несогласия моих родителей на поступление мое в монастырь. После этого я прожил в миру лет 40; женился и имел детей. В 1874 году приехал я опять в Оптину, уже с семейством, поговеть. Старчествовал в это время отец Амвросий. Открыл я ему свое заветное желание побывать на Афоне и в Иерусалиме. На это он мне сказал: «Съездить туда можно, но место твое все-таки будет в Оптиной». Слова старца скоро оправдались. Через два года с половиной скончалась моя жена, и я поступил в Оптину пустынь в монашество.

Передал два рассказа иеромонах Оптиной пустыни Дорофей.

1. Пришел я однажды к старцу и долго дожидался его приема. Времени было уже десять часов вечера. Сижу я и по легкомыслию своему думаю про себя: «Вот все называют старца святым. А какая это святость, когда заставляет так долго дожидаться своего выхода? Придется из-за этого и правило вечернее опустить и утреню проспать. За всех ему грех будет». Вдруг слышу в эту минуту голос старца из его кельи: «Сейчас! Сейчас!» Смотрю, батюшка выходит. Благословивши меня, он берется за мою бороду и, слегка ударяя меня по щеке, говорит: «Вот, монахини иногда по месяцу живут в гостинице, дожидаясь, пока мне придется их принять. Другая, может быть, приехала за тысячу верст и тоже терпит и дожидается. Их нужно вперед отпустить. Из-за них я отказываю иногда и братиям в приеме. Всех сразу я не могу принять. А ты и немного не хочешь подождать. Мне одному за всех грех будет!» Вразумленный словами старца, я после этого, спокойный и радостный, пошел от него в свою келью и уже никогда не дерзал роптать на него, если иногда и подолгу приходилось дожидаться его выхода. Замечу вообще, что иногда, бывало, и не примет старец, а между тем все-таки уйдешь от него успокоенным и обрадованным.

2. Впоследствии я проходил послушание старшего эконома на конном дворе. Бывало, как ходишь по навозу, так за недосугом прямо и пойдешь в церковь. А некоторые из братий подшучивали надо мной: «Отец Дорофей, от тебя навозом пахнет». Слова эти причиняли мне скорбь. Однажды я и говорю об этом старцу, а он мне в ответ: «Пусть смеются; еще обгонишь их; еще и нам будут завидовать». И что же? Слова старца сбылись. Давно уже я сподобился священного сана, а шутившие надо мной остались сзади.

Передал три рассказа скитский иеромонах Венедикт.

1. О себе. По окончании курса в Смоленской духовной семинарии я занял место священника в селе Чеботове Дорогобужского уезда. Имя мое было Виктор Дьяконов. Вскоре заболела моя жена, по видимому, впрочем, неопасно. Заходит в это время к нам в дом странник, который держал путь в Оптину пустынь. Я послал с ним рубль денег для передачи батюшке отцу Амвросию, прося его помолиться о болящей. По приходе странника в монастырь старец, при свидании с ним, спрашивает его: «Ты тем же путем назад пойдешь?» Тот отвечает: «Тем же». «Зайди же опять к отцу Виктору, – говорит ему батюшка, – и благодари его, что он меня помнит. Скажи, что и я его не забыл». Замечу при том, что, будучи еще воспитанником среднего отделения семинарии, я был у отца Амвросия лично на благословении. Поступив же во священника, я всегда поминал его на проскомидии. Старец это и припомнил. «Подвиг его ждет», – продолжал старец. «Пусть взращает сад и чаще поливает, плодов много будет. Июль месяц будет для него скорбный; мы увидимся с ним». 29 июля того же года скончалась моя жена, и я отправился в Оптину пустынь. Прихожу к старцу; а он подает мне четки и книгу «Царский путь креста Господня» и велит готовиться к монашескому чину – продать все пожитки, какие у меня были, и подать прошение владыке об увольнении в заштат по болезни, что я и исполнил. Прибыл затем к батюшке в скит и в непродолжительном времени был пострижен в мантию с именем Венедикт.

2. О постороннем лице. Смоленской губернии, Юхновского уезда, села Федоткова Павел Семенович Соколов, по окончании курса наук в Смоленской духовной семинарии, занял место сельского учителя. Несколько раз он лично просил у старца Амвросия благословения поступить во священника. Но батюшка всегда отклонял его просьбу, советуя подождать. Прошло так два года. Павел Семенович вновь обратился к батюшке письменно, выражая желание занять место священника в городе Вязьме. Старец на этот раз отвечал ему: «Над тобою терновый венец висит, и скоро он на тебя низойдет, – подожди». Так и случилось. Спустя месяца два Павел Семенович заболел и скончался.

3. О другом постороннем лице. В городе Дорогобуже Смоленской губернии у одной благородной вдовы была единственная дочь невеста, за которую сваталось много женихов. Нередко бывали они лично у старца, чтобы испросить у него благословение на брак, но батюшка всё говорил им: «Подождите». Нашелся наконец жених весьма хороший, который нравился и матери и дочери, и потому мать лично опять стала просить у старца благословения выдать дочь в замужество. Но батюшка велел и этому жениху отказать, прибавив к сему: «У ней такой будет жених замечательный, что все позавидуют ее счастью. Вот прежде мы встретим Святую Пасху. А как на этот день солнце весело играет! Воспользуемся зрением этой красоты. Да не забудь же ты, – припомни, посмотри!» Настал праздник Светлого Христова Воскресения. Невеста первая вспомнила батюшкины слова: «Мама! А помнишь, что нам батюшка отец Амвросий советовал посмотреть на восходящее солнышко!» Вышли. Дочь вдруг распростерла крестообразно руки, и воскликнула: «Мама! Мама! Я вижу Господа, воскресшего во Славе. Я умру, умру до Вознесения». Мать была этим очень поражена и говорит: «Что ты, дитя, Господь с тобою. Не может быть этого. Ты ничем не больна, ты здорова». Но дочь продолжала утверждать: «А я вам говорю, что умру, потому что не напрасно сказано в слове Божием: «Не бо узрит человек Бога, и жив будет!» Слова девицы оправдались. За неделю до праздника Вознесения Господня у нее заболели зубы, и от этой, по видимому неопасной болезни она скончалась.

Сообщил четыре рассказа о себе скитский иеромонах Нектарий.

1. В скит я поступил в 1876 году. Через год после сего батюшка отец Амвросий благословил меня обращаться, как к духовному отцу, к начальнику скита иеромонаху Анатолию, что и продолжалось до самой кончины сего последнего в 1894 г. К старцу же Амвросию я обращался лишь в редких и исключительных случаях. При всём этом я питал к нему великую любовь и веру. Бывало, придешь к нему, и он после нескольких слов моих обнаружит всю мою сердечную глубину, разрешит все недоумения, умиротворит и утешит. Попечительность и любовь ко мне, недостойному, со стороны старца нередко изумляли меня, ибо я сознавал, что их недостоин. На вопрос мой об этом духовный отец мой, иеромонах Анатолий, отвечал, что причиной сему – моя вера и любовь к старцу, и что если он относится к другим не с такою любовью, как ко мне, то это происходит от недостатка в них веры и любви к старцу и что таков общий закон: как кто относится к старцу, так точно и старец относится к нему.

2. Помню, что года через два по поступлении моем в скит вышло распоряжение начальства о высылке из обители всех неуказных послушников, подлежавших военному призыву. И мне, вместе с другими, монастырский письмоводитель уже объявил о высылке меня из скита. Но, к счастью моему, по святым молитвам старца, опасность эта миновала. Письмоводитель вскоре вновь объявил мне, что я отошел от воинской повинности только на двадцать пять дней. Прихожу к батюшке и благодарю его за его молитвенную помощь, а он мне сказал: «Если будешь жить по-монашески, то и на будущее время никто тебя не потревожит и ты останешься в обители навсегда». Слова старца оправдались. По милости Божией я доселе живу в скиту.

3. Как-то по внушению вражию я начал колебаться помыслом, сомневаясь в даре прозорливости батюшки отца Амвросия и в великом значении старчества в деле руководствования братии в духовной жизни. Мысль эту я затаил в себе и не открывал никому. Сомнение начало разрастаться во мне и колебать веру в старца. Но Господь чудным образом вразумил меня. В наш скит ходил один из жителей города Козельска по имени Капитон. Рассказал он мне, как старец по своей прозорливости советовал ему послать своего сына в Курск для приискания какого-либо дела, но за непослушание оба – отец и сын были наказаны. (Подробнее о этом будет сказано ниже). Этому случаю я весьма удивился и вразумился, что великая благодатная сила обитает в старце.

4. К сожалению, были среди братства некоторые порицавшие старца. Приходилось мне иногда выслушивать дерзкие и бессмысленные речи таких людей, хотя я всячески старался защищать старца. Помню, что после одного из подобных разговоров явился мне во сне духовный отец мой иеромонах Анатолий и грозно сказал: «Никто не имеет права обсуждать поступки старца, руководясь своим недомыслием и дерзостью; старец за свои действия даст отчет Богу; значения их мы не постигаем».

Передал два рассказа скитский монах Иоиль.

1. О себе. Находясь в миру, я был женат, но через четыре года овдовел. В это время брат мой отправился в Оптину к старцу Амвросию, и я пожелал через брата узнать, как старец благословит мне жить. Возвратившись, брат передал мне ответ старца: «Пусть годок подождет жениться и приедет к нам». Подумал я: не хотят ли меня сделать монахом? О поступлении в монастырь я тогда не имел намерения. Год прошел, и я вступил во второй брак, не побывав предварительно в Оптиной и не получив от старца на это благословения. Но прошло три с половиной месяца, и вторая жена моя померла. Через два месяца после сего я поехал в Оптину. Прихожу к старцу. Он мне и говорит: «Поди сюда. Где твоя жена? Почему ты не послушался меня?» Я отвечаю: «Простите, батюшка! Вот я приехал спросить вас о том, должен ли я жениться или поступить в монастырь?» Батюшка на это сказал: «Третьего брака нет. Прямой твой долг оставаться в монастыре и быть монахом». После этого я вернулся домой, а через два месяца уже совсем прибыл в Оптину и поступил в число братства в скит.

2. О постороннем лице. Был у меня знакомый купец. Жил он благочестиво, подавал милостыню и усердно посещал службы церковные. Приехал он к батюшке отцу Амвросию и спросил, как ему жить. Старец дал такой ответ: «Живи, как живешь. Только каждый пост приобщайся Святых Таин». Купец послушал совета старца и через недолгое время скончался. Кончина его была истинно христианская со всеми напутствованиями.

Передал пять рассказов скитский монах Гурий.

1. Года через три, по поступлении моем в скит в 1887 году, приехал ко мне племянник, сын родного моего брата. Когда он пришел к батюшке отцу Амвросию попросить благословения жениться, старец велел ему погодить, сказав, что ему придется еще некоторое время пожить в амбаре. Предсказание старца оправдалось. Через год дом брата моего сгорел, и ему с семьей и упомянутым молодым человеком пришлось во время постройки нового дома жить в амбаре. Пожар этот нанес брату большие убытки. Получивши об этом известие, я начал скорбеть и открыл скорбь свою батюшке. А он, утешая меня, говорит: «Не печалься, – брат твой обстроится и будет жить еще лучше прежнего». Действительно, брат выстроил себе новый дом и живет по настоящее время в бо́льшем достатке, чем прежде.

2. При поступлении моем в скит батюшка, благословив меня, прибавил: «Отцу архимандриту (Исаакию) не показывайся на глаза. Иначе, как только он увидит тебя, то переведет в монастырь. Жизнь монастырскую ты не понесешь и через это можешь расстроиться». Помня предостережение старца, я избегал встречаться с отцом архимандритом. Но вот через четыре года, на Пасху, когда бывает общая братская трапеза в монастыре, я подхожу по окончании оной, вместе с другими братьями, под благословение к отцу архимандриту, так как уклониться от сего мне было неудобно в это время. Взглянувши на меня, он тотчас велел перевести меня в монастырскую просфорню, обещая сделать меня там старшим. И если это не состоялось, то только потому, что сам старец принял во мне участие, и я был оставлен в скиту.

3. Около того же времени заболел я горячкою. Болезнь усиливалась, и я уже начал опасаться за свою жизнь. Посетившие меня братия заметили, что у меня начали чернеть ногти. Сочтя это за признак приближения смерти, пошли к старцу испросить его благословения на постриг меня в мантию и схиму. Но старец не благословил, сказав, что я выздоровею на другой день. По святым молитвам батюшки, действительно я на другой же день почувствовал себя настолько хорошо, что мог встать с постели и окончательно оправился. Болезнь моя продолжалась около месяца.

4. Замечательный случай был еще со скитским послушником Максимом. За неделю до кончины его батюшка начал говорить ему: «Под камнем сим лежит Ларин Максим; им бы только жить да веселиться, а они изволили на тот свет переселиться». Максим принял слова батюшки в том смысле, что его переведут в монастырь, и очень запечалился. Я был в то время поваром, а Максим моим помощником. Начали в трапезе мыть пол. Но Максим почему-то уклонился от этого дела и ушел в свою келью. Дело было утром. Настало время обеда, а Максим не является. Прошло еще часа три. Некоторые из братий пошли к нему в келью, но уже не застали его в живых.

5. Был в скиту уставщик иеромонах отец Палладий. Отслужил он однажды в скитской церкви в воскресный день литургию, чувствуя себя здоровым. Но вот батюшка в тот же день присылает к нему келейника и велит ему немедленно особороваться и постричься в схиму. Отец Палладий был очень этим удивлен и сказал келейнику, что он здоров. Батюшка еще в другой и третий раз присылает к нему келейника с тем же предложением, но тот продолжать отказываться. Наступил понедельник. Утром в этот день батюшка в четвертый (и последний) раз присылает к отцу Палладию келейника опять с тем же предложением. Но пока он делал приготовления к соборованию, с ним сделался удар. Впрочем, хотя отнялся у него язык, однако он был в памяти. Его успели особоровать и причастить Святых Христовых Таин. Вечером в тот же день он и скончался.

Передал три рассказа монастырский монах Геннадий.

1. Сильно смущали меня хульные помыслы. Пришел я по сему случаю к батюшке отцу Амвросию поздно вечером, – было уже темно. Вышел батюшка в коридор и начал поочередно благословлять братию, стоявшую на коленях. Подходит и ко мне. Лица моего он не мог видеть в темноте, но вдруг, обращаясь ко мне говорит: «Ты что?» И начал по лицу моему гладить рукой, как бы смывая с него грязь, и затем благословил и ничего мне не сказал. Но я внезапно почувствовал, что на душе у меня стало легко. Помыслы хульные отступили от меня, и радость наполнила мое сердце.

2. Был еще такой случай. Лет через десять по поступлении в обитель исполнял я огородное послушание. Старшим был монах Наум. Приходилось мне тогда часто обращаться с женщинами, которые нанимались для уборки огорода, и я почувствовал, что меня стали беспокоить нечистые помыслы. Опять пришел я к батюшке. Опять он выходит в коридор и начинает благословлять братию; смотрит при этом на меня и закрывает глаза свои локтем руки. Так он повторил это несколько раз. Понял я тогда, что старец провидел мою внутреннюю брань и указал мне средство против нее – хранение очей.

3. После кончины моего брата я, по благословению батюшки отца Амвросия, отправился домой и привез с собой двух сирот, племянника лет десяти и племянницу лет семи. Мальчика определил в монастырскую рухлядную, а девочку поместил в приют Шамординской общины. Спустя года полтора после этого получил я из Шамордина известие, что девочка опасно заболела. Прихожу к старцу и сказываю ему свою печаль. Старец спрашивает об этом у сестер, приехавших в тот же день из Шамордина; но они сказали, что девочке лучше и опасности никакой нет. Так я и ушел от батюшки. Но после узнал от других, что в тот же день, по уходе от старца братии, часов около 11 вечера, он вдруг подошел к иконе и начал петь: «Со святыми упокой». Оказалось, что в это самое время скончалась моя племянница в Шамординском приюте.

Передал два рассказа о себе монастырский монах Павлин.

1. Имея с юных лет расположение к иноческой жизни, я всячески желал поступить в монастырь, но никак не надеялся, чтобы согласились на это мои родители, потому что я был старший сын в семье. Отправился я с одним товарищем в Оптину к батюшке отцу Амвросию для получения от него благословения и разрешения вопроса касательно намерения моего сделаться монахом. Мне было тогда 18 лет. Когда пришел я в келью старца, первый его вопрос ко мне был: «А родители тебя отпускают в монастырь?» Очень я удивился прозорливости старца, который в этот раз высказал мне многое, касавшееся моей прошлой жизни, о чём он ни в каком случае и ни от кого знать не мог. При этом нечто и предсказал мне, что и исполнилось со мною впоследствии. Сказал мне батюшка, чтобы я приходил в Оптину, когда отбуду воинскую повинность. Не надеялся я, что буду освобожден от сей повинности, но случилось так, что, по святым его молитвам, меня уволили по второй льготе, и я вскоре поступил в Оптину в число братства. Это было в 1882 году.

2. Незадолго до кончины старца Амвросия был я у него в Шамордине, Благословив меня, он сказал: «За то, что ты не открыл мне некоторые из своих мыслей, тебе попустится искушение». Так и случилось. В том же году, простудившись при носке дров, я едва не умер, и выздоровление свое отношу к святым молитвам старца обо мне, хотя его уже не было в это время в живых.

Рассказывал монастырский монах Мелетий. Лет тридцать назад, а может быть и более, одна моя родственница, молодая девушка лет 17 или 18, приходила с моей сестрой к батюшке отцу Амвросию и просила его помолиться, чтобы послал ей Бог хорошего жениха. На это старец ответил: «Не беспокойся, у тебя будет жених, хороший жених. Твоей свадьбе все позавидуют». Девушка поняла эти слова в прямом смысле и весьма обрадовалась, что выйдет замуж за хорошего человека. Но что же случилось? Спустя месяц по приходе их домой она захворала и скончалась. Гроб ее несли девицы, и покойница лежала в нём вся убранная цветами точно невеста. Было тогда лето, день ясный, и много народу провожало ее гроб. Нельзя было и не позавидовать такому погребению, как предсказывал старец.

Передал два рассказа о себе монах Оптиной пустыни Мисаил.

1. Живя в миру, был я однажды очень болен. В это время я выписал из Киево-Печерской лавры каталог духовных книг с намерением по выздоровлении выписывать книги для чтения. Но, выздоровевши, я забыл и о каталоге, и о книгах. Лет через 15 после сего я поступил в Оптину пустынь и, желая выписать новый каталог, пришел к батюшке отцу Амвросию получить на это от него благословение. Но каково же было мое удивление, когда старец ответил мне: «Живи с старым каталогом», о чём он никак не мог знать.

2. Другой случай прозорливости старца. Поступивши в Оптину пустынь в 1881 году и одевшись в послушническое платье, я пришел к старцу Амвросию принять от него благословение и между прочим сказал: «Хотя я и оделся, батюшка, в платье послушника, но меня все-таки не покидает мысль поехать на Афон и остаться там в числе братии». На это батюшка мне ответил: «Придет время, побываешь и на Афоне». Через четыре года я действительно уехал на Афон, но, пробывши там два месяца, возвратился в Оптину. Трудна показалась мне афонская иноческая жизнь. Так и пришлось мне на Афоне только побывать.

Передал три рассказа монастырский монах Гавриил.

1. У одной моей родственницы мещанки была дочь девица, которая ходила в Оптину пустынь и была на благословении у старца отца Амвросия, прося его святых молитв, чтобы Бог послал ей жениха. Батюшка ей ответил, что жених у нее будет, но только не молодой, лет сорока. Действительно, к дочери ее присватался жених лет сорока, и свадьба была совершена. Это было в 1869 году.

2. В селе Перевесове Ефремовского уезда жили две девушки-родственницы. Семьи их имели хороший достаток. Одна, постарше, решилась не выходить замуж, а другая ждала жениха. Между прочим, пошел ей уже 24-й год, а жениха все не было. Решились обе они пойти в Оптину к батюшке отцу Амвросию спросить его о том, как им жить. Старшей батюшка благословил оставаться девушкой и учиться грамоте, а младшей сказал, что ей приищется жених, и притом еще молодой. Так и случилось. Первая осталась девицею, а вторая вышла замуж за молодого человека.

3. Рассказывал (вышеозначенному монаху Гавриилу) покойный Оптинский монах Александр, бывший гостинник. В городе Новосиле, откуда и сам он родом, был один из лиц духовного сана, который почему-то вообще недолюбливал монахов. Но жена его, имея веру к старцу отцу Амвросию, иногда приезжала в Оптину тайком от мужа. Случилось, что в доме их появилось такое множество крыс, что почти невозможно было в нём и жить. Муж послал свою жену к какому-то заклинателю, чтобы он своими заговорами отогнал от их дома крыс, но жена, не заставши дома заклинателя, отправилась в Оптину пустынь к старцу Амвросию. В то время как она подходила к келье старца, он, увидавши ее, подозвал к себе и сказал: «А что, крысы тебе еще не отгрызли нос?» Упала она старцу в ноги и рассказала, что действительно крысы их одолели, и что она нарочно приехала к нему просить его святых молитв об избавлении от постигшей их напасти. Старец постарался ее успокоить. Возвратившись домой, она узнала от своего мужа, что в ее отсутствие крысы внезапно исчезли из их дома, повинуясь заговору заклинателя. Но когда она рассказала ему, что не заклинатель выгнал крыс, а святые молитвы старца Амвросия, у которого она была, муж ее раскаялся в своем заблуждении и с тех пор начал почитать батюшку отца Амвросия и вообще благоволить к монахам.

Бывший уставщик Оптиной пустыни, иеромонах Никон, поминая час смертный, спросил как-то старца Амвросия: «Где-то мне, батюшка, придется умереть?» «Ты ляжешь с великими людьми», – ответил старец. Года через три после кончины старца скончался и Оптинский настоятель архимандрит Исаакий, должность которого принял архимандрит Досифей, бывший настоятель Мещовского Георгиевского монастыря. Отпросившись по нужде у нового настоятеля в Петербург, иеромонах Никон там вскорости и скончался и похоронен в Александро-Невской лавре с великими людьми.

Сообщила три рассказа о себе монахиня Белевского монастыря Варвара Николаевна Тереховская.

1. Бывши петербургской барышней, я с 18 и до 50 лет имела желание поступить в монастырь и томилась сердцем, что никак не могла осуществить его, более потому, что находилась под августейшим покровительством. Посещая часто в летнее время святые места, по неисповедимым судьбам Промысла Божьего попала и в Оптину пустынь; это было в 1876 году. Остановилась на гостинице, и, проживши уже целую неделю, я только что узнала от какой-то монахини, что есть в Оптиной пустыни, именно в скиту, старец необыкновенный. «Нам (т.е. мне и прислуге) никого не нужно; мы приехали только Богу помолиться», – отвечала я. «Да вы только взгляните на него, какой благодатный!» – проговорила монахиня. Решилась я пойти в сосновый лес посмотреть его. Вижу, что весьма обыкновенный монах благословляет за решеткой огромную толпу народа. Не слыхавши никогда в то время о старцах, подошла я ближе посмотреть на него. Этот батюшка монах дошел и до меня, барышни Петербургской, благословил и, улыбаясь, шепнул: «Тебе надо жить в монастыре». Меня как стрелой поразили эти слова, и я невольно тут же высказала при всех: «Это просто на диво всему миру, как это неизвестный мне человек мог угадать мою постоянную думу точь-в-точь и заявить мне истину, таившуюся десятки лет в сердце моем и ведомую только единому Сердцеведцу Богу». По его святым молитвам вскоре всё споспешествовало к исполнению моего заветного желания жить в святой обители.

2. Когда настало время отправляться мне из Оптиной домой, старец при прощании сказал мне: «Ты немолодая, слабая и очень больная. Тебе нужны два доктора лечить тебя». Я в удивлении ответила: «Какие два доктора? Вы ошибаетесь, я совершенно здорова», – и посмеялась словам старца. 16 августа возвратилась я восвояси. Но вот что со мной случилось. 8 сентября после обедни, выпивши чашку кофе, я попросила было другую, но вдруг, без всякой видимой причины, сильно заболела изнурительной лихорадкой и воспалением. Пригласили доктора немца, да и другого придворного. Утром приезжал врач немец, а вечером придворный доктор К. от великой княгини А.П. (основавшей Киевский Княжеский монастырь). Опять я видела в этом дивную прозорливость старца Амвросия.

3. Несмотря на такие случаи, могущие каждого убедить в прозорливости старца, я все-таки не имела к нему довольно веры. Тогда батюшка отец Амвросий пожелал еще сильнее убедить меня в том, что все слова его основаны на истине, и утвердить меня в вере, что он говорит и действует по благодати, пребывающей в нём. Прожила я год в одном из женских монастырей. И вот посетили меня столичные гости, которые, побывав в Оптиной, намеревались отправиться через Тихонову пустынь в Москву и далее. Батюшка отец Амвросий благословляет меня сопровождать гостей в Тихонову пустынь. Я отказываюсь, потому что там никого не знаю и мне там нечего делать, а более потому, что не с кем мне ехать назад в Оптину. Старец говорит: «Так есть кому тебя проводить, – три купца вяземские, которые имеют сильное желание ко мне приехать и не решаются, в ожидании милости Божией, кто бы их наверное довел до меня; а ты будешь их путеводительницей». «Напишите им записку от себя, чтобы они поберегли меня», – возразила я. Батюшка же ответил при всех, присутствовавших в хибарке: «Да я их совсем не знаю и никогда не видал». Итак, я поехала с гостями петербургскими в Тихонову пустынь, смеясь и не веря словам старца. Как, в самом деле, возможно человеку, слабому, смертному, знать, что за 65 верст расстояния от него люди неизвестные, чужие ему, помышляют, чего желают и что намереваются делать! Однако все пророческие слова его исполнились точь-в-точь. Гости мои из Тихоновой пустыни уехали. Осталась я одна. Но перед моим возвращением оттуда не оказалось ни одного богомольца, даже и пешие все ушли, и ни одного экипажа. «Что делать, как быть? Вот что со мной сделали на чужой стороне; и не вернуться мне теперь в свою святую обитель», – прошептала я и в скорби заплакала. Подходит гостинник рясофорный отец Николай (ныне отец Нафанаил, иеромонах), расспрашивает о причине горьких моих слез, утешает, что тут есть богомольцы, и обнадеживает достать экипаж из соседней деревни. Успокоившись от воображаемой мною скорби, я начинаю спрашивать: «Кто же эти богомольцы, дворяне?» «Нет, – отвечает отец Николай, – простые купцы». Первая истина слов батюшки отца Амвросия. На мой вопрос: «Откуда они?» отвечает гостинник: эти купцы недалече от нас, вяземские. Вторая истина пророческих слов старца. – «Сколько их, 5 – 6 человек?» – «Нет, только трое». Третья истина, сказанная старцем. Я согласилась с ними ехать к святому, благодатному, прозорливому батюшке Оптинскому старцу отцу Амвросию и довести их до него, рассказавши им дорогой, как он духом провидел их благое намерение и наперед сказал о них всё то, о чём было выше упомянуто. Дивны дела Твои, Господи! «Когда настанет, – рассуждали купцы, – та счастливая минута, чтоб нам всем троим увидеть благодатного старца, насладиться его беседой и излить ему все скорби сердечные и невзгоды житейские!» После же беседы с ним они вышли от него утешенные и радостные.

Рассказывала монахиня Белевского монастыря Варвара Энгельгард: «В 1875 году брат мой, окончив курс в Михайловском артиллерийском училище, поступил на службу офицером в артиллерию. Затем через два года, в 1877 году, он назначен был в состав действующей армии против турок. В то время ему было около 20 лет. Сама я тогда жила в Зосимовской пустыни Верейского уезда Московской губернии. Однажды я получила письмо от одного из товарищей моего брата, в котором он сообщил мне ужасную весть о том, что брат застрелился. В страшном горе я отправилась в Оптину пустынь к старцу Амвросию. Являюсь к нему вся в слезах и всё рассказала. Батюшка, как мог, постарался меня утешить. На вопрос мой, можно ли мне молиться за брата, батюшка отвечал, что Церковь за самоубийц не молится, но что он даст мне молитву, по которой можно мне келейно молиться за брата. Прихожу я к нему на другой день. Батюшка встречает меня радостный и объявляет, что брат мой жив и здоров. На вопрос мой, увижу ли я его, батюшка отвечал, что узнаю о нём лет через десять. Предсказание батюшкино исполнилось. Через 10 лет я получила из Америки письмо от брата, который извещал меня, что он жив и здоров и просит у меня прощения, что так долго не давал о себе никаких вестей».

Часто отвечал старец на мысли людей. Примеры сего бывали на общих благословениях. Одна монахиня стала думать, как это батюшке удается окормлять столько человек – оптинских, шамординских и мирян, когда у всякого свои наклонности и всякому нужно указать свой путь. В тот же день старец, выйдя на общее благословение, заводит такую речь: «Вот что слыхивал я от стариков: задумала царица Екатерина II крепостных на волю отпустить и созвала к себе на совет высших в государстве людей. Все собрались, и царица к ним вышла; только митрополита ждут, – не едет. Долго ждали его, наконец дождались. Прибыл и извиняется, что ко времени не поспел, – у Казанского собора карета сломалась. «Сел я, – говорит он, – на паперти, пока другую искали, и мудрое услыхал я слово. Гонит мимо меня мужик стадо гусей. Их-то много, а он с хворостиною один, а идут гуси ровно, ни один не отстает. Подивился я и спросил мужика; а он мне в ответ: потому я один с ними и управляюсь, батюшка, что крылья у них у всех связаны». Услышала царица это слово и говорит: «Вопрос решен – не уничтожаю крепостного права».

Другая монахиня, которой старец советовал перейти в Шамордино, но которая опасалась, что по смерти старца будет ей тут без него тяжело, долго носила в себе эту мысль, не высказывая батюшке. Вот он, в ее присутствии, и говорит на общем благословении: «Знаете ли вы, что старцы при жизни своей никогда своей обители не оставляют; неужели же отступятся от нее после кончины? Нет, – все будет с ней, как и прежде.

Некоторым монахиням, никогда не бывши в их кельях, старец в подробности рассказывал, где что у них стоит и где что лежит, – словом, всю их келейную обстановку.

Прежде всего предлагается здесь боголюбивым читателям извлечение из статьи преданной старцу Амвросию духовной дочери его, достопочтенной А.А. Шишковой, ее собственными словами. «В одно из моих посещений старца, – так говорит эта г-жа, – он благословил меня книгою «Царский путь Креста Господня, вводящий в жизнь вечную», прибавив: «Чаще читай ее». Я ему сказала: «Вы мне уже такую книгу дали в прошлый раз». «А прочла ли ты ее?» – возразил старец. «Кажется, что читала», – был мой ответ. «То-то, кажется; не развернув ее, подарила». Тут я вспомнила, что именно я это сделала, и попросила прощения. Батюшка со своей обычной добротою, подавая мне снова книгу, сказал: «Читай же эту почаще». Не говорю еще о множестве случаев самой поразительной его прозорливости, неоднократно выражаемой всему нашему семейству.

В Тамбовской губернии, – пишет та же г-жа Шишкова, – оправдывался еще пророчественный намек батюшки отца Амвросия. Его родственница была замужем за священником Троекуровского женского монастыря (в 20 верстах от нашего имения). При назначении мужа ее в эту обитель священником она ездила к батюшке испросить благословение построиться там, ибо до тех пор находилась в наемном неудобном помещении. Батюшка не дал ей на это благословения, сказав: «Подожди еще десять лет, а там – что Бог даст». Жена священника с нетерпением ожидала приближения этого десятого года. Ей прискучило жить в чужом доме, и она неоднократно говорила монахиням: «Что-то будет в нынешнем году, ведь это 10-й, не случилось бы чего с нами, как бы не умер муж мой». Он был болезненный. Но вот приблизился конец девятого года, и внезапно заболевает жена священника; делается жар, горячка, а на третьи сутки ее уже не стало. Священник, как вдовец, должен был оставить женскую обитель. И так за десять лет батюшка предупредил ущерб, который бы должен был понести священник при переходе в другое место, остановив желание их строиться».

Послушаем теперь рассказ одной женщины, Пелагеи Глаголевой, которая писала в скит от 30 июля 1892 года следующее: «Оставшись вдовою 22 лет без всяких средств к жизни, я поселилась у матери, тоже вдовы, обремененной многочисленной семьей и располагающей очень ограниченными средствами. Первое время я потерялась и не знала, что делать. По совету добрых людей я потянулась к старцу Амвросию. Это было в 1880 году, – поехала я с девушкой-компаньонкой. Нас батюшка принял немедленно, полулежа на постельке. Когда мы вошли, то при одном взгляде на него какое-то благоговейное чувство охватило меня, и слезы обильные полились из глаз моих. Батюшка со свойственной ему добротою обласкал нас и сказал, чтоб я успокоилась в гостинице; и если не могу высказать, что я желаю знать от него на словах, то чтобы написала и передала через его келейника, – что я и сделала. Исписав лист почтовой бумаги кругом, я поставила свою фамилию – Глаголева. Явившись на общее вечернее благословение, я была поражена, когда батюшка из множества народа вызвал меня словами: «Ну, Глаголева, ты мне столько наглаголила, что я должен на твои вопросы отвечать по крайней мере целую неделю. Ты вдова, а у нас хлеб даровой. Поживи в нашей обители, а я каждый день буду тебе отвечать на один из заданных тобою вопросов». Что и исполнял с пунктуальной точностью. Между прочим я попросила благословения старца Амвросия на открытие мастерской, что можно было сделать только с детской верой в Бога, потому что ни я, ни четыре сестры мои девушки не умели взять иголки в руки. Батюшка на это сказал: «Всякий честный труд Господь благословит». Я выписала мастерицу ив Москвы, платила ей 15 рублей ежемесячно. И благословение Божие, по молитвам старца, видимо было на нашей семье. Мы зарабатывали 40 – 50 рублей в месяц, что и продолжалось два года до замужества сестры и меня самой. В то время, когда я была у батюшки, за меня засватался один господин, но батюшка положительно сказал: «Куда ему жениться? Ему и путь-то другой предстоит», – что и сбылось. Он поступил в монастырь. Но вот еще сделал мне предложение человек состоятельный. Я написала о сём старцу, объяснив, что жених мой любит выпить. На что он отвечал так: «Выйти можно, если он только состоятельный, добрый и здоровый человек». А так как все эти задатки были в моем женихе, то я решилась выйти и – благодарю милостивого Бога – была сравнительно с ним покойна и счастлива. Могла даже помочь матери моей тем, что взяла на воспитание младшую сестру свою. И теперь, потеряв его около года, я имею хоть маленькие средства к жизни и выдала на его счет двух сестер моих, круглых сирот.

Будучи молодой женщиной, я так пристрастилась к картежной игре, что положительно убивала свое здоровье, проводя бессонные ночи за этим бессмысленным развлечением. Играла, конечно, на деньги и много проигрывала. Незадолго до отъезда моего из Оптиной я стала на колени около постели батюшки и, целуя его благословляющие ручки, стала просить его карточку. Это было на общем благословении. Он делает мне только одной понятный укоризненный вид и говорит: «Пустое ты затеяла – просишь карточки. Разве мы тут в монастыре в карты играем?» Прошло двенадцать лет с тех пор, а я как будто сейчас слышу этот тихий тонкий упрек, от которого в то время вся кровь бросилась мне в лицо. Невозможно высказать, что я в то время перечувствовала. Я, разумеется, сконфуженная, стала пояснять, что желаю получить его фотографию. Тогда он, принимая одному ему свойственный, пронизывающий душу взгляд, ответил: «О! это можно, а я не понял». И, с этими словами отодвинув ящик стола, стоявшего около кровати, вынул фотографический портрет и подал мне. Руки всех, бывших на благословении, потянулись к батюшке тоже с просьбой благословить и их портретами, но батюшка сказал: «Что вы? Что вы? Всего моего состояния не хватит, если я буду давать всем карточки». И из всей толпы получила еще карточку какая-то молодая девушка. И что же? Моя душа окаянная даже после этого обличения не содрогнулась от этого сердечного толчка. И я опять играла и играла, так как врагу приятно было держать меня в своих руках. И только сильная болезнь, посланная мне Всемилостивым Господом, спасла меня от этой безумной пагубной привычки. Благодарю Всещедрого Владыку моего и почившего молитвенника батюшку отца Амвросия: присылаемые им ко мне письма не остались без добрых последствий. Берегу карточку старца. Она часто, в минуты скорби, напоминает мне о той любви и терпении, какие имел отец Амвросий при своем болезненном состоянии, так как ни одна душа христианская не ушла от него без отрады и утешения. В течение той недели, которую я провела под приветливой сенью Оптиной пустыни, самыми лучшими минутами для меня были те, которые проводила на общих благословениях почившего батюшки. Сколько доброты, милосердия, любви таилось в этой чудной, сильной, верующей душе, сохранившейся в таком по видимому хилом теле! Так всё живо представляется. Собрались мы однажды на вечернее благословение. Подходит монахиня к батюшке и говорит: «Благословите, батюшка, – боимся ночевать в номере». Когда же батюшка спросил, что за причина такой боязни, монахиня отвечала: «Да вот, батюшка, над моей кроватью так навис потолок, что угрожает смертельной опасностью». Батюшка добродушно улыбнулся и сказал: «Хоть ты и монахиня, но надо сказать тебе истинную правду, что ты дурак набитый (это выражение было, как я заметила, у него обычным в отношении к простонародью). Вот что по этому поводу я тебе расскажу: один молодой человек, возвратившись ночью домой, увидел свет в своей квартире. Это его ужасно поразило, потому что ключ от квартиры был у него в кармане. Чтоб удовлетворить своему любопытству, он подходит к окну, – и что же видит? У него по комнате ходит он сам. Это до такой степени испугало его, что он опрометью бросился бежать за реку к своему брату, где и провел ночь. Наутро вместе с братом он приходит домой и что же видит? Над его кроватью провалился потолок. Так вот как Господь спасает и хранит тех, которые не готовы еще явиться пред милосердием Божиим. Советую тебе идти спокойно ложиться спать. Если Господу угодно, то Он сохранит тебя». Сему подобные рассказы остаются в памяти не одних людей благовоспитанных; их легко запоминают и простолюдины, эти истинные дети природы. И передаются эти маленькие рассказы из уст в уста, как сказанные любимым старцем отцом Амвросием, и, разумеется, приносят несомненную пользу. Так и в этом случае монахиня ушла совершенно успокоенная.

По случаю двух дорогих потерь в течение полугода (я потеряла отца и мужа), у меня до того расшаталось здоровье и нервы, что я положительно не могла слышать ни музыки, ни пения, от которых мне делалось дурно. В свой приезд я разжаловалась батюшке о своем состоянии, и он посоветовал мне проехать к угоднику Божию Тихону и искупаться в целебном колодце, что я и исполнила. И хотя я была больна потом другими болезнями, но нервная мучительная, благодаря Богу, более не возвращалась.

Однажды батюшка спросил меня: «Какие у тебя средства к жизни?» Я сказала, что никаких, кроме выигрышного билета, на который я надеюсь выиграть. Он ударил меня по голове своим костыликом (знак его особенного благоволения) и сказал: «Никогда не выиграешь, дурак набитый; и если встретится надобность, то продай его». Эта необходимость в скором времени открылась, а именно: матери моей нужно было заплатить повинности по дому, и другого источника кроме моего билета, не предвиделось, так что я заложила его для этой нужды и, разумеется, не могла выкупить обратно. Но, как прежде мною упомянуто, я вышла замуж, то уже ни в чём не имела недостатка. В день своего отъезда я стала просить батюшку отца Амвросия благословить меня побывать у него хоть еще раз в жизни, на что он ответил: «Куда тебе, дураку набитому? Ты не умеешь деньги собирать». (Опять намек на картежную игру). И что же? При всех моих усилиях в течение двенадцати лет, мне не удалось, по складывавшимся обстоятельствам, оторвать четвертной билет, чтоб посетить батюшку, хотя, скажу откровенно, душой рвалась к нему. Так исполнились слова всем известного и великого прозорливца. Желала бы хоть теперь, если угодно будет Создателю моему, посетить могилку незабвенного любвеобильного старца Амвросия. Твердо верую, что, любя нас, быв с нами в теле, он не оставляет и теперь, живя духом у Престола Вседержителя. И сердце и совесть подсказали бы ответы на просьбы и думы на дорогой могиле».

Следуют засим еще несколько, подобных прежним, рассказов¹³⁵.

Приезжают к старцу из Петербурга две сестры. Младшая невеста, с веселым настроением; старшая – тихая, задумчивая, богомольная. Одна просит благословения вступить в брак, а другая в монастырь. Старец невесте подает четки, а старшей говорит: «Какой монастырь? Ты замуж выйдешь, да не дома, вот тебе что!» – и назвал губернию, куда они никогда не ездили. Обе возвращаются в столицу. Невеста узнает, что жених ей изменил. Это произвело в ней страшную перемену, потому что ее привязанность была глубока. Она постигла суетность того, что прежде ее занимало, ее мысли обратились к Богу, и вскоре она поступила в монастырь. Между тем старшая получила письмо из дальней губернии от забытой тетки, набожной женщины, жившей по соседству с женским монастырем. Она звала ее присмотреться к жизни монахинь. Но вышло иначе: живши у тетки, племянница познакомилась с человеком уже немолодым, очень подходящим к ней по характеру, и вышла за него замуж.

У одного, близкого к старцу монаха из петербургского света, сестра замужем за помещиком, часто посещавшим Оптину. Однажды батюшка заводит с этим помещиком такой разговор: «Говорят, около тебя имение выгодное продается, купи.» Старец любил употреблять слово «говорят» для прикрытия своей прозорливости. Помещик удивился. «Продается, батюшка, и как бы хорошо купить, да это мечта одна. Имение большое; просят чистыми деньгами хоть дешево, а у меня денег нет». «Денег? – повторил тихо батюшка, – Деньги-то будут». Потом они перешли к другим разговорам. На прощание отец Амвросий сказал: «Слышишь, именье-то купи». Помещик отправился домой на своих. По дороге жил его дядя – богатый, но очень скупой старичок, избегаемый всей родней. Так случилось, что остановиться было негде и пришлось заехать к дяде. Во время беседы дядя спрашивает: «Отчего ты не купишь имение, которое около тебя продается? Хорошая покупка». А тот отвечает: «Что спрашиваешь, дядюшка? Откуда мне столько денег взять?» – «А если деньги найдутся? Хочешь, взаймы дам?» Племянник принял это за шутку, но дядя не шутил. Имение было куплено, и новый владелец приехал распорядиться. Не прошло и недели, как барину докладывают, что пришли купцы торговать лес. Стали говорить о цене, и они сразу назначили за лес ту цену, за которую было куплено всё имение.

В последнее время своей жизни отец Амвросий одним своим настоятельным советом, с виду несколько странным, оказал великую помощь делам князей Л. Этот случай особенно замечателен по сложности благоприятных обстоятельств, начало которых лежало в наставлении старца Амвросия.

Незадолго до кончины старца заехал к нему за благословением управляющий, державший путь в Петербург за небольшим наследством. Батюшка ему вдруг говорит: «Тебе не в Петербург ехать надо; поезжай на Курск». Эти слова старца очень удивили его, но из Калуги он взял билет на Курск и отправился. В вагоне он разговорился с одним помещиком. Тот имел желание идти в монастырь и искал человека, который бы взял в аренду его имение, с тем чтобы ежегодно выплачивать ему небольшое содержание. А если бы он заслужил его доверие, помещик и совсем мог бы уступить ему свое имение на очень удобных условиях. В вагоне они и сговорились.

Бедную мещанку за красоту засватал богатый купец, а старец говорит матери: «Вашему жениху отказать надо». Мать так и вскинулась: «Что ты, батюшка? Да нам и во сне такой не снился; послал Бог сироте, а ты – отказать». А батюшка в ответ: «Этому откажите, у меня для дочери твоей другой жених есть, лучше этого». «Да какого нам лучше надо? Не за князя же ей выходить», – толкует свое мать. – «Такой у меня великий жених, что и сказать трудно; откажите купцу». Купцу отказали, а девушка заболела и умерла. Тогда поняли, о каком женихе говорил старец.

Одна молодая девушка говорила своей родственнице монахине перед общим благословением: «У меня конфеты в руке; ужасно мне хочется дать их батюшке, да боюсь, – неловко так, без коробки». Скоро появился старец; все стали на колени. Остановившись перед молодой девушкой, он молча разжал ее руку. Взял конфекты и пошел далее.

Мелочей для старца не существовало. Он знал, что всё в жизни имеет свою цену и свои последствия, и потому не было вопроса, на который бы он не отвечал с участием и желанием добра. Однажды остановила старца женщина, которая была нанята помещицей ходить за индюшками, но индюшки почему-то у нее колели, и хозяйка хотела ее расчесть. «Батюшка! – обратилась она к нему со слезами, – помоги, сил моих нет, сама над ними недоедаю, – пуще глаз берегу, а колеют. Согнать меня барыня хочет. Пожалей меня, родимый». Присутствующие смеялись над бабой. А старец с участием расспросил ее, как она их кормит, и дал совет, как их содержать иначе, благословил ее и отпустил. Тем же, которые смеялись над ней, он заметил, что в этих индюшках вся ее жизнь. После сделалось известным, что индейки у бабы уже не колели.

Но, преподавая советы, старец не имел обыкновения настойчиво требовать, чтобы они непременно исполнялись, и никогда не связывал относившихся к нему каким-либо запрещением. И если видел, что совет кому-либо не по сердцу, всегда прибавлял, как при личных разговорах, так и в письмах: «Впрочем, смотрите сами и как найдете для себя более удобным, так и поступите». Так всегда снисходительно относился старец и к немощам человеческим. Однако иногда прибавлял в назидание просившим у него советов: «Когда говорю, надобно слушать с первого слова, тогда будет послушание по воле Божией. Я мягкого характера, уступлю, но не будет пользы для души» А так как, по пословице, «своя воля царя болей» и для всех она одинаково дорога, то старцу, понятно, часто приходилось уступать. В таком случае он говорил: «как хочешь»; или: «можешь так поступить», но никогда не давал на дело благословения.

Находились же такие люди, которые и дела желали вести по своей воле, и вместе просили на это у старца благословения и всё приставали: как же вы, батюшка, благословите? что же вы мне скажете? Старец с огорчением в шутливом тоне отвечал иногда так: «Что реку человеку чудаку?»; или: «что возглаголю творящему свою волю?» Такими и подобными шуточными ответами он кое-как отделывался от настойчивых неуместных требований от него благословения. А иному настойчивому своевольнику скажет: «Так-то, брат, обычай-то у нас бычий, а ум-то телячий.» Тут он и сам посмеется, и посетитель вместе с ним, может быть, даже не замечая того, что получил от старца выговор и наставление, и только уже после поймет старческие слова и не оскорбится на старца.

К сему присовокупить здесь можно, что просившие от старца и получившие в делах своих советы за неисполнение их нередко терпели несчастия.

Теща бывшего в миру женатым, вышеупомянутого оптинского монаха Гавриила приехала к старцу отцу Амвросию со своею дочерью девушкой, для которой имелся в виду жених; за него она и намеревалась выдать ее замуж. Батюшка благословил этой девушке идти в монастырь. Но по приезде домой девица, вопреки благословению старца, все-таки вышла замуж за означенного жениха. Только жизнь их семейная оказалась неудачной. Муж стал пить, а оттого в доме расстройство и нищета.

Иной пример. Молодой крестьянин из-под Тихоновой пустыни, что около Калуги (верст 60 от Оптиной), задумал жениться, потому что старуха-мать ослабела, а других женщин в доме не было. Пошел он на праздник Успения к старцу, а тот посоветовал ему подождать до Покрова; между тем мать очень недовольна была советом старца. Пришел – на Покров, а батюшка говорит: «Обожди до Крещения, тогда посмотрим». Старуха очень расстроилась, – малому покоя от нее нет. Пришел он к старцу на Крещение и объявляет, что матерней брани терпеть не может. А батюшка ему в ответ: «Боюсь, что не послушаешь меня, а мой совет: никак тебе жениться не надо, – обожди». Но крестьянин ушел и женился, а через два месяца после свадьбы умер.

Приведем теперь рассказ о вышеупомянутом жителе г. Козельска Капитоне. У него был единственный сын, взрослый юноша, ловкий, красивый. Отец решился отдать его в люди и привел его к старцу, чтобы получить от него благословение на задуманное дело. Сидят оба в коридоре, и около них несколько монахов. Выходит к ним старец. Капитон, получивши с сыном благословение, объясняет, что хочет сына отдать в люди. Старец одобряет намерение и советует отправляться сыну в Курск. Капитон начинает старца оспаривать. «В Курске, – говорит, – у нас нет знакомых, а благословите, батюшка, в Москву». Старец в шутливом тоне отвечает: «Москва бьет с носка и колотит досками; пусть едет в Курск». Но Капитон все-таки не послушал старца и отправил сына в Москву, где тот вскоре поступил на хорошее место. У хозяина строилось в это время какое-то здание, где находился только что нанявшийся к нему юноша. Вдруг упало сверху несколько досок, которые и раздробили ему обе ноги. Тотчас же телеграммой уведомлен был о сём отец. С горькими слезами пришел он к старцу поведать о своем горе. Но горю этому помочь уже нельзя было. Больного сына привезли из Москвы. Долго он хворал, и хотя раны закрылись, но он уже остался на весь век калекой, не способным ни к какой работе.

К некоторым посетителям старец обращался с обличениями. Подошел как-то к нему молодой человек из мещан, с рукой на перевязи, и стал жаловаться, что никак не может ее вылечить. При старце в это время были один монах и несколько мирян. Не успел тот договорить: се болит, и шибко болит, – как батюшка его перебил: «И будет болеть, – зачем мать обидел?» Но, вероятно, заметив смущение и смирение в обличаемом, тотчас изменил тон речи: «Ты ведешь-то себя хорошо ли, хороший ли ты сын? Не обидел ли?» Нужно заметить, что в подобных случаях старец не спешил подавать помощь, считая болезнь достойным в сей жизни возмездием человеку, ниспосланным правосудием небесным, дабы временным наказанием избавить его от наказания вечного. Так он писал и в письме к одной монахине, заботившейся об уврачевании какой-то недужной сестры, болезнь которой имела свою причину в порочной жизни: «Посмотри на апостола Павла, что он творит. Не повелевает ли он предать такового сатане во измождение плоти, да дух его спасется в день Господа нашего Иисуса Христа? (Ср.: 1Кор.5:5) Вот пример истинного человеколюбия. А ты заботишься избавить человека от измождения плоти, чтобы доставить ему временное спокойствие, прикрываясь, может быть, и мнимой пользой душевной»¹³⁶.

Кроме словесных, лично преподаваемых старцем Амвросием советов, множество рассылалось им писем к тем людям, которые по обстоятельствам не всегда имели возможность прийти или приехать к нему сами. По различию лиц и их положений и душевных расположений содержание старцевых писем самое разнообразное. Общее содержание писем к монашествующим: безропотность, смирение, самоукорение, терпение находящих скорбей и предание себя в волю Божию. В письмах же к мирским особам или разрушаются некоторые недоумения касательно вероучения православного, или делаются указания, как поступать в житейских делах, истолковываются некоторые знаменательные сны и прочее, и прочее. О достоинстве этих писем излишне и говорить. Оно давно признано всеми благомыслящими искателями пользы душевной¹³⁷.

По благословению старца, заботившегося о духовной пользе ищущих спасения православных христиан, и под его непосредственным руководством некоторые оптинские монахи занимались переводом отеческих книг с греческого и латинского языка на русский и составлением душеполезных книг. Так в его время переведены были книги: «Двенадцать слов преподобного Симеона Нового Богослова», «Девяносто пять слов с завещанием преподобного Феодора Студита», последовало 2-е исправленное издание «Лествицы» на русском языке. Изданы: жизнеописание Оптинского старца иеромонаха Леонида (в схиме Льва), жизнеописание настоятеля Малоярославецкого монастыря игумена Антония (бывшего начальником Оптинского скита и скончавшегося на покое в Оптиной пустыни), письма того же игумена Антония к разным лицам, «Царский путь Креста Господня», и последовало 2-е исправленное и дополненное издание исторического описания Оптиной пустыни¹³⁸. Все эти книги, как и прежние оптинские издания, например «Поучения преподобного Аввы Дорофея», «Лествица» и др. всегда имелись у старца Амвросия в достаточном количестве. Ими одаривал он, по усмотрению, более почетных посетителей.

А сверх того у него никогда не переводились мелкие брошюры для раздачи прочим посетителям. Из них особенно замечательны были: «Советы ума своей душе» преподобного Марка Подвижника, «О вещах, возбраняющих ко спасению, с душеполезными беседами» Старца Зосимы и «Толкование на «Господи помилуй». О достоинстве этих брошюр старец так писал некогда к графу А.П. Толстому: «Объем этих книжечек по видимому очень малый, но содержание их велико, весьма велико. В них хотя кратко, но ясно и практически изложено, как должен всякий христианин евангельское учение приспособлять к образу своей жизни, чтобы получить милость Божию и наследовать вечное блаженство. Не знаю, как вам понравятся эти книжки, а все принимающие эту духовную милостыню с большим усердием принимают ее и очень довольны остаются¹³⁹.

Кроме этих брошюр, старец во множестве раздавал: «Слово преподобного Марка Подвижника о покаянии» и вновь переведенные на русский язык и изданные «Преподобного Иоанна Дамаскина слово о страстях и добродетелях» и «Беседу на шестой псалом святого Анастасия Синаита».

В переводах и вообще в издании от Оптиной пустыни душеполезных книг нелишне здесь упомянуть: главными деятелями были языковед, монах Климент Зедергольм (впоследствии иеромонах) и монах Анатолий Зерцалов (впоследствии скитоначальник и старец). Им помогал несколько в книжных занятиях еще один молодой скитский послушник.

Благословляя означенных лиц на книжные труды, старец по обычаю своему рассказал им шутливый и, между прочим, назидательный анекдот: «Утонул один монах. Дело о сём поступило в суд. Собрались судьи и начали толковать, как озаглавить дело. Один из старинных писак предлагает надписать так: о потонутии монаха. Ему говорят: это неловко. Другой старичок также предлагает озаглавить: о потоплении монаха. Ему возражают: но ведь монаха никто не топил. Наконец, один из молодых современных научников сказал: о потонувшем монахе. И все согласились». Этим анекдотом старец давал книжным людям разуметь, что старшие в поручаемых им делах не должны пренебрегать мнением и младшего. Как и святой апостол учит: Если же другому из сидящих будет откровение, то первый молчи (1Кор.14:30).

Много может усиленная молитва

праведного.

(Иак.5:16)

Многие обращались к старцу Амвросию с прошением его святых молитв об исцелении от тяжких болезней, и большей частью в крайних случаях, когда врачебное искусство оказывалось бессильным. В таких случаях чаще всего старец советовал воспользоваться таинством елеосвящения, через которое болящие нередко исцелялись. Причем он объяснял и лично, и в письмах, что посредством сего святого Таинства человек получает разрешение от всех забвенных и недоуменных грехов и что об этом Таинстве многие неправильно понимают, откладывая его до самой смерти. Во всех же вообще болезнях старец назначал служить молебны пред местными чудотворными иконами или посылал в Тихонову пустынь (верстах в 18 от Калуги) помолиться угоднику Божию Тихону Калужскому и покупаться в его целебном колодце, и случаи исцелений, по святым молитвам угодника Божия, были многочисленны. Должно при сём заметить, что упоминаемая здесь Калужская Тихонова пустынь недавно прославилась чудотворениями своего Божия угодника. В шестидесятых годах об этих чудесах еще почти и не слышно было, а потому и богомольцев там было мало, и братии в монастыре было немного. Но вот старец Амвросий чаще и чаще стал посылать к преподобному Тихону одержимых различными недугами душевными и телесными и, без сомнения, усердно молил сего угодника Божия о ниспослании через него помощи им, и чудесные исцеления всё чаще и чаще стали повторяться, так что многие больные уже и без указания старца Амвросия сами шли и ехали в Тихонову пустынь помолиться и покупаться. Без сомнения, смиренный старец Амвросий поступал так если не совсем во избежание (чего и нельзя было сделать), то по крайней мере ради умаления собственного прославления от своих почитателей. В подтверждение сего приведем здесь один частный случай.

Некто из высокопоставленных лиц, бывши летом 1897 года в Оптиной пустыни и у скитского старца Иосифа, рассказал ему следующее. Когда еще был жив старец Амвросий, у гостя-посетителя была жестокая боль в ногах. И так как никакие медицинские средства не помогали, то он, через знакомую ему помещицу М.И. Куколевскую, жившую в то время на гостинице при Оптиной пустыни, письменно обратился к старцу Амвросию за советом, что ему делать для облегчения тяжкой болезни. В это самое время прошел слух, что в Задонске ожидается открытие мощей какого-то подвижника Пахомия, и потому копали там землю, в надежде обрести его тело. Старец через Куколевскую же письмом посоветовал больному съездить в Задонск отслужить там панихиду о упокоении подвижника Пахомия, взять часть раскопанной земли с его могилы и растереть ею больные ноги. Больной в точности исполнил совет старца, и не поддававшаяся медицинским пособиям болезнь совершенно прошла, между тем как в Задонске никаких мощей не обрели.

Впрочем, не всегда так прикровенно действовал старец Амвросий. По данной ему благодати Божией исцелял он и непосредственно; и таких примеров, можно сказать, было бесчисленное множество. Приведем здесь выдержку из статьи вышеупомянутой А.А. Шишковой.

«Читая разные описания об Оптинском старце отце Амвросии, не могу я умолчать о бывшем от него мне исцелении и о прозорливости его, которым была сама свидетельницею. Достоверно известно, что подобных примеров можно насчитать тысячи, ибо не только иногда, но и ежедневно старец проявлял их при каждом посетителе. Этим так и прославился сей праведный старец Божий. Чистый душой, крепкий верою и любовию к Богу и ближним. Как отрадно было бывать в его тесной, маленькой келье как в Оптинском скиту, так и в Шамордине! Не могу вспомнить без слез о милостивом, веселом лице батюшки и о его приветливом голосе. В 1877 году я очень хворала, почти год, сильной горловою болезнью вследствие давнишней простуды на вершине снеговых Пиренейских гор; едва могла глотать одну жидкую пищу. Жила я тогда в деревне и лечилась. Доктора, видя, что болезнь моя усиливается, посоветовали мне ехать в Москву, созвать консилиум и жить за границей в теплом климате. В это время в соседний женский Троекуровский монастырь приехала г-жа Ключарева, жившая со своими внучками при Оптиной пустыни, где вблизи у нее было свое имение. Узнав, что я так хвораю, она предложила монахиням того монастыря передать мне ее совет – обратиться к Оптинскому старцу отцу Амвросию письменно и просить его молитв, ибо знала всю чудодейственную силу их. Сначала я не обратила внимания на эти слова. Но, видя ухудшение своего болезненного состояния, решилась написать старцу (хотя и не знала его), прося его молитв за меня, болящую. Батюшка скоро мне ответил: «Приезжай в Оптину, ничтоже сумнясь; только отслужи молебен Спасителю, Божией Матери, святому Иоанну воину и святому Николаю Чудотворцу». Предложение поехать в Оптину меня сильно устрашило, ибо я знала, какой трудный и длинный путь предстояло мне совершить, между тем как от истощения сил я не могла вставать. Как я поеду? – думалось мне. Но слова, подчеркнутые – «ничтоже сумнясь», подкрепили мой дух и мои силы, и я, несмотря на просьбу детей не ехать и на убеждение доктора, пригласила священника, отслужила молебен и на другой же день поехала тихонько в карете до Ефремова; оттуда по железной дороге до г. Калуги, а там на лошадях в Оптину пустынь. Везде, конечно, долго отдыхала по случаю сильной слабости и утомления. По приезде в Оптину я просила узнать у батюшки в скиту, когда могу к нему приехать. Он приказал мне сказать, чтобы я сейчас отдыхала, а на другой день пошла бы к обедне и оттуда к нему. Едва могла я ходить, но всё это я исполнила за молитвами старца, видимо подкрепившего меня. Когда я взошла к батюшке в комнату с г-жой Ключаревой, она, вставши перед ним на колени, начала со слезами просить: «Батюшка! Исцелите ее, как вы умеете исцелять». Сильно старец разгневался на эти слова и приказал г-же Ключаревой немедленно удалиться. Мне же сказал: «Не я исцеляю, а Царица Небесная; обратись и помолись Ей». В углу комнаты висел образ Пресвятой Богородицы. Потом он спросил, где болит горло. Я показала правую сторону его. Старец с молитвой три раза перекрестил больное место. Тут же как будто некую бодрость я получила. Приняв благословение у батюшки и поблагодарив его за милостивый прием, я удалилась. Прихожу в гостиницу, где меня ожидал муж и одна знакомая дама В.Д. Мусин-Пушкина. При них-то я попробовала проглотить кусочек хлеба, чтобы удостовериться, лучше ли мне стало за молитвами старца. Прежде я не могла глотать ничего твердого. И вдруг – какая же была моя радость! – я без боли, очень легко, могла всё есть, и до сих пор ни разу боль не возвращалась, – вот уже прошло тому 15 лет¹⁴⁰. Как же мне, – прибавляет г-жа Шишкова, – в благодарность к такому благодетелю не выразить теперь во всеуслышание это чудное исцеление для прославления столь дивного любвеобильного старца!»

Затем предложим вниманию читателей рассказ вышеупомянутой, знакомой Анисьи Андреевны Шишковой – г-жи Варвары Дмитриевны Мусин-Пушкиной. Вот ее собственные слова: «Позволяю себе изложить, как умею, рассказ о благодеянии Божием, оказанном моему сыну, по святым молитвам досточтимого старца Оптиной пустыни, отца Амвросия, которое вспоминаю с глубоким чувством умиления и благодарности к почившему любвеобильному молитвеннику. 27 мая 1878 года четырнадцатилетний сын наш Дмитрий заболел непонятным для нас недугом: страданием уха, головы и челюстей, с сильной течью из правого уха и жаром, доходившим по временам до 40 градусов. При этом он лишился слуха. Ночью он стонал, кричал от боли и бредил. Его сон был беспокойный, прерывистый, но часто ночи проходили совсем без сна. Мы приписывали эти страдания внутреннему нарыву в ухе. И очень боялись последствий. Приглашенный доктор – специалист по ушным болезням г. Беляев, по тщательном осмотре больного, объявил нам, что у нашего сына очень серьезный случай ушного катара, происшедшего вследствие воспаления среднего уха, и что этот упорный катар произвел прободение барабанной перепонки. Эта болезнь признается неизлечимой. Доктор Беляев, между прочим, стал нас утешать, говоря, что надежда есть на молодые годы больного, что в этой болезни необходимо большое терпение, что в отдаленном будущем можно надеяться на поправку и прочее. Присутствие же нарыва он положительно отрицал. После двух недель то усиливающихся, то ослабевающих страданий доктор посоветовал нам перевезти нашего сына в деревню на чистый воздух, так как у больного явилось сильное малокровие, страшная бледность и упадок сил; отсутствие аппетита было тоже чрезмерное; отсюда недовольство и раздражительность. Повинуясь совету врача, мы бережно перевезли сына в деревню (в Можайском уезде Московской губернии), надеясь на благотворное влияние перемены воздуха. В самый день приезда страдания больного до того усилились, что лицо его искажалось, глаза с трудом открывались, и очень часто мучительные крики стали раздаваться по всему дому. Хотя первоначального жара, появлявшегося в Москве часто и периодически, почти не повторялось, но страдания и слабость с каждым днем усиливались, так что больному трудно было приподнимать голову с подушки и малейший шум или даже звук причинял ему крайние страдания. Вообще состояние его казалось безнадежным, но Господь велик и милостив. 24 июня мой муж приехал из Москвы в деревню и предложил мне ехать всей семьей помолиться и поговеть в Оптину пустынь и там попросить благословения и святых молитв старца отца Амвросия. Уезжая, мы поручили больного сына попечению учителя и старой няни, которые оба его любили и в которых мы были уверены.

Приехав 26 июня в Оптину пустынь, муж мой, две дочери, племянник, воспитанница наша, горничная и я – все мы отправились в скит к отцу Амвросию, и передали батюшке о состоянии нашего больного сына, переносившего нестерпимые муки, и просили его святых молитв о болящем. Батюшка спокойно ответил нам, приветливо улыбаясь: «Ничего, ничего, успокойтесь, всё пройдет, молитесь только Богу.» Каждый день мы стали посещать отца Амвросия, и батюшка был настолько милостив, что беседовал с нами подолгу и тем подкреплял нас всех, говоря, что «Молитва родителей доходна до Бога: веруйте только в Его милосердие и молитесь, а Господь вас утешит». Мы говорили ему, что не надеемся на свои грешные молитвы, а уповаем на его ходатайство и святые молитвы. Он дал нам понять, что Господь нас обрадует. По совету и благословению старца мы пробыли в Оптине еще три дня, чтобы поговеть. Исповедь у него оставила в нас глубокое впечатление. Отговев и причастившись Святых Христовых Таин в самый день памяти святых апостолов Петра и Павла, мы еще были у батюшки и опять, по его благословению, остались еще на три дня, несмотря на то что получали о сыне неудовлетворительные известия. Батюшка каждый день повторял: «Не беспокойтесь, Господь вас утешит, веруйте только в Его милосердие».

1 июля, получив известие о сыне, что его невыносимо болезненное состояние ухудшается с каждым днем и что, по-видимому, надо ожидать близкого конца, мы решились, немедля приняв благословение отца Амвросия, тотчас пуститься в обратный путь. Но батюшка благословил нас выехать только на другой день. 2 июля, тотчас после ранней обедни, в 9 часов утра мы все пришли к старцу. Он всех нас благословил с лаской и напутственным словом и, обращаясь к моему мужу и ко мне, сказал: «Не беспокойтесь и не огорчайтесь; поезжайте с миром: надейтесь на милосердие Божие, и вы будете утешены. Молитесь Богу, молитесь Богу! Вы будете обрадованы». Потом он мне подал два небольших креста, надетые на пояски с вытканными на них молитвами: одна святому Тихону Задонскому, а другая – святому Николаю Чудотворцу, – для меня и для нашего сына со словами: «Передай сыну мое благословение». Уходя, мы еще раз усердно просили его молитв. «Хорошо, хорошо», – отвечал он поспешно и тотчас прибавил: «И вы молитесь Богу». Благословивши всех, он нас отпустил.

Через час мы пустились в обратный путь домой к сыну. На станцию (в 10 верстах от имения) мы прибыли 3 июля, в 4 часа утра. Кучера, ожидавшие нас с экипажами, передали нам, что страдания нашего сына с нашего отъезда всё усиливались и состояние его здоровья ухудшалось с каждым днем; особенно 2 июля он страдал невыносимо, и крики его раздирали душу каждого, до кого они доносились. Сна не было целый день, также как и две предыдущие ночи, и силы больного совсем упали. Учитель и няня собирались уже послать в Москву за доктором, когда получена была наша телеграмма о нашем возвращении из Оптиной. С невыразимым трепетом и сердечной тоской мы поехали со станции. Я бессознательно относилась к окружающему. Внутри у меня как-то всё замерло; какое-то страшное чувство стало закрадываться в душу и овладело мною. Мне не верилось, что ему может быть хуже, а вместе с тем я боялась, что он умрет, что таким образом прекратятся его мучительные страдания и что к этому относились слова батюшки: «всё пройдет». Вдруг, за две версты до нашего имения, мысли мои были прерваны внезапной остановкой нашего экипажа. Воспитатель нашего сына на всём скаку подъезжал к нам, и в эту минуту я подумала, что, верно, всё кончено и его уже нет на свете... Но воспитатель Г.М., которому больной наш был поручен, объявил нам с необычной радостью, что с больным нашим сыном произошел какой-то необыкновенный случай, или кризис (так он назвал), и что он в настоящее время совершенно здоров. – «Здоров?» – Ушам не верилось. – «Да, – повторил он, – слава Богу, Дмитрий совершенно здоров». В коротких словах он передал нам, как чудесное выздоровление совершилось. После мучительных проведенных суток (2 июля) умирающий мальчик, изнуренный и разбитый, заснул вдруг крепким сном – в 11 часов ночи (со 2 на 3 июля), и сон его был тих и покоен. Таким образом он проспал до четырех с половиною часов утра (3 июля). Когда он проснулся, то был совершенно здоров, бодр и силен. Течь из уха прекратилась, и слух вернулся; осталась только бледность. Теперь он встает, прибавил в заключение воспитатель, и одевается, хочет вас встретить на ногах. Он так рад, что вы вернулись. Трудно передать то, что мы почувствовали при этом известии. Слезы радости и глубокой благодарности к Господу текли из глаз наших. В душе мы горячо славили и благодарили Бога и любвеобильного молитвенника отца Амвросия. Всё прошедшее вспомнилось нам: все ужасные страдания нашего сына в продолжение пяти недель, его страшное изнеможение, его невозможность не только одеваться и вставать с постели, но и поднимать даже голову с подушки; потеря слуха, бессонные ночи, стоны и болезненные крики и, наконец, наше мучительное беспокойство о его жизни и, в крайнем случае, о потере для него образования и возможности чем бы то ни было заниматься; и тут же пришли нам на память утешительные слова отца и благодетеля нашего. Невыразимая благодарность, горячая признательность наполняли наши сердца. То не были простые чувства, но они были смешаны с неразъяснимым духовным восторгом; мы спешили домой. Мы не ехали, а летели. Когда мы вошли в залу нашего дома, дверь Митиной комнаты отворилась, и на пороге ее явился еще страшно бледный, но здоровый и веселый сын наш. Голова его была еще укутана белыми платками. В эту минуту он напоминал собою воскресшего Лазаря. Он радостно бросился нас обнимать, и обоюдным расспросам не было конца. Я передала ему привезенный мною крест, присланный ему отцом Амвросием, и Митя приложился к нему и надел на себя с благоговением. С этого дня силы его более и более укреплялись, аппетит вернулся; течь из уха более не возвращалась, и слух стал одинаково хорош на оба уха. Через неделю он уже мог приняться за умственные занятия и ездил верхом и стал готовиться к экзамену, который после болезни был отложен до августа. В начале августа сын наш выдержал отлично экзамен (в IV класс военной гимназии). А 25-го того же месяца мы отправились с ним в Оптинскую обитель и были с ним у старца, дорогого отца Амвросия, который сына моего обласкал и несколько раз принимал в свою келью. В этом же году мы пригласили докторов на консилиум, и г. Беляев, после долгого осмотра нашего, сына, не мог определить, в каком именно ухе было прободение барабанной перепонки; и только после того, как мы указали ему правое ухо, он заметил небольшой рубец и должен был признать это дело сверхъестественным. Вот совершенно истинная, хотя, может быть, неумелая, передача чудесного события, совершившегося в нашей семье, но молитвам любвеобильного, дорогого старца Оптиной пустыни, родного батюшки, отца Амвросия, память о котором никогда не изгладится из наших признательных сердец. Варвара Мусин-Пушкина»¹⁴¹.

Следует еще несколько рассказов разных лиц, получивших по молитвам старца Амвросия исцеление от болезней неисцельных или крайне опасных.

Московская учительница г-жа М., рожденная к-ня Д-ая, имела к старцу великую веру. Ее единственный сын был при смерти от брюшного тифа. Оторвавшись от него, она полетела в Оптину и умоляла батюшку помолиться о сыне. «Помолимся вместе», – сказал ей старец, и оба стали рядом на колена. Через несколько дней мать вернулась к сыну, который встретил ее на ногах. В тот самый час, как старец молился за него, наступила перемена, и выздоровление пошло быстро. Опять эта госпожа, уже с выздоровевшим сыном, летом 1881 года была в Оптиной и прожила там более, чем думала. Ее муж, находившийся в южных губерниях, беспокоился о них и наконец назначил телеграммой день, когда за ними вышлет лошадей на станцию. М.М. пошла проститься с батюшкой. Отец Амвросий, никогда и никого без особенной причины не задерживавший, объявил, что не благословляет ей ехать. Она стала доказывать, что не может больше жить в Оптиной, а он сказал: «Я не благословляю ехать сегодня. Завтра праздник; отстоите позднюю обедню – и тогда увидим». Она вернулась на гостиницу, где ожидавший ее сын был очень недоволен батюшкиным решением, тем более что не было никаких причин оставаться; но мать послушалась старца. На следующий день батюшка сказал: «Теперь с Богом, поезжайте». За Курском они узнали, что с поездом, который шел накануне и с которым они хотели было ехать, случилась кукуевская катастрофа.

Мещанка г. Ливен, Вера Леонтьева Васильева, уведомляла письменно оптинского отца архимандрита Исаакия, что у нее года три или более болел левый бок. Лечили и доктора, но помощи не было. Бывши в июне 1887 года в Оптиной, больная спросила батюшку отца Амвросия, чем бы ей полечиться. Старец велел подать ей бумагу и карандаш и тут же записал траву, которую она должна была взять из аптеки и пить. Исполнивши совет старца, больная выздоровела. В том же письме Васильева прибавила, что она еще в одно время была в таком положении, что должна бы была на веки погибнуть, но, по молитвам старца, была сохранена. Еще: муж ее страдал внутренней болезнью – в желудке и кишках. И вот увидела она во сне, будто пришла к старцу и усердно просила его сказать, чем бы полечить мужа. Батюшка до трех раз сказал ей, чтобы пить укроп. По совету, полученному во сне от старца, муж ее стал пить укроп и почувствовал облегчение.

Государственная крестьянка Лебедянского уезда, Тамбовской губернии, Анисья Ф. Монаенкова, имела такую сильную боль в пояснице и нижней части живота, что не могла ни ходить, ни лежать. Медицинские средства не помогали. По освидетельствовании больной акушерками признано было, что у нее внутри язва, почему и советовали ей ехать в Москву для операции, если только она желает остаться в живых. Но она предварительно приехала к старцу Амвросию, чтобы получить от него благословение на эту поездку, и скоро была им принята. «Дурак! – сказал старец, – Зачем в Москву? Я травки дам». Вскорости выслал он ей с одним монахом травы. Стала она пить, и болезнь прекратилась.

В бытность, летом 1898 года, оптинского иеромонаха отца Венедикта в Калужской Тихоновой пустыни дворянка Данковского уезда Рязанской губернии девица Марья Тимофеевна Турчанинова передала ему записку, в которой ею объяснено, что с самого детства страдала она кровотечением из носа, но в 1890 году исцелена была старцем отцом Амвросием.

«Однажды летом, – рассказывал оптинский монах отец Памво, – пришлось мне быть в Калуге. На возвратном пути в Оптину пустынь догнал меня священник с женою и мальчик лет 11.

Разговорившись про батюшку отца Амвросия, священник отец Иоанн сказал, что приход его недалеко от станции Подборок, в селе Алопове, и что мальчик этот – его сын рожден по святым молитвам старца отца Амвросия. Жена священника подтвердила слова мужа. «Истинная правда, – сказала она мне. – У нас деток не было. Мы скучали и часто приезжали к батюшке, который нас утешал, говоря, что он молится за нас Господу Богу. У нас и родился вот этот самый мальчик. Кроме него у нас детей нет». Священник рассказал при этом следующее: «В одно время заболел у нашего сына глаз. Поехали мы с женой и с ним в Козельск к доктору, но предварительно заехали в Оптину и пришли к отцу Амвросию. Старец, благословив мальчика, начал слегка ударять по больному глазу. У меня волос дыбом встал из опасения, что старец повредит мальчику глаз. Мать заплакала. И что же оказалось? Приходим мы от старца в гостиницу, и мальчик заявляет нам, что глазу его лучше, и боль в нём утишилась, а затем и совсем прошла. Поблагодарив батюшку, мы возвратились домой, славя и благодаря Бога».

Рассказывал о себе скитский монах отец Нестор следующее: «1 декабря 1873 года я, с некоторыми из братии, был пострижен в мантию, от которой принял меня под свое духовное руководство приснопамятный старец, блаженной памяти батюшка отец Амвросий. В мае месяце того же года я имел намерение побывать на своей родине. Для благополучного начала этого дела пошел я помолиться на священной могилке наших приснопамятных старцев, молитвы коих я, по совету старца – моего отца духовного, всегда призывал себе на помощь во всех моих нуждах и скорбях и особенно в болезнях. Затем пошел к настоятелю батюшке отцу игумену Исаакию, объяснил ему мою покорную просьбу, которую он благосклонно выслушал и говорит: «Что же, у старца был»? Отвечаю: «Нет, батюшка, еще не был». – «Ну так иди к нему, – что он скажет. А я, брат, решаю решенное. Если он благословит и найдет, что эта поездка не послужит тебе во вред, то я удерживать не стану; но только долго не заживайся там; а чем скорей в свою келейку, тем лучше; иноку в миру долго жить, знаешь, не полезно; там хорошо, только не для нашего брата». Пошел я к старцу очень воодушевленный, но в этот день не мог его видеть, так как у него было много народу, и мирян и монахинь, и он, занимаясь с ними с самого утра, очень изнемог. Я был вполне уверен, что если уже отец игумен соизволяет, то батюшка и тем более не будет противоречить, – наверное, благословит мое путешествие, и потому некоторым из братий сказал, что я собираюсь ехать на родину, и что это почти решено. На самом же деле вышло совсем иначе. Я и раньше не один раз слегка заговаривал об этом со старцем, но каждый раз он как-то мало обращал внимания на мои слова, как бы это было что-то несбыточное или совсем не нужное. И так я больше недели к нему ходил, но всё как-то неудачно, всё не приходилось поговорить с ним одному без других. Наконец я пошел к нему с тем намерением, чтобы добиться толку и чем-нибудь решить окончательно, а то уже мне наскучили спрашивающие братия о моей поездке и почему я не еду. С этою мыслью вошел к батюшке в келью, помолился на святые иконы, а потом поклонился ему, чтобы принять благословение. Благословляя меня, он сказал: «Бог благословит доброе творить». Еще ничего не успел я ему сказать, а только хотел начать говорить, а он уже отвечает на мои мысли: «Ты пришел решать насчет своей поездки». Говорю: «Точно так, батюшка. – «Вот что, брат, не возвещается мне тебя отпустить; как ты хочешь, смотри сам, чтобы после не раскаиваться, когда будет уже поздно». Я крайне был озадачен этой неожиданностью. Говорю ему: «Что же, милостивый батюшка, вероятно, со мной дорогой что-нибудь может случиться неблагоприятное»? Батюшка говорит: «Я, брат, дара пророчества не имею; не знаю, что может случиться с тобой, а вот что мне возвестилось об тебе, то и говорю; да, правду сказать, что-то мне жалко тебя отпускать». Эти слова батюшка так милостиво отечески мне сказал, что а даже не мог удержаться от слез; так почему-то заныло мое сердце, и мне очень стало жалко расставаться со старцем. Говорю: «Батюшка, я уже решаюсь остаться, не поеду». «И благо тебе, – сказал старец, – родина не уйдет; можно и на будущий год там побывать, если будем живы и здоровы». Говорю ему: «Простите, батюшка, за мою откровенность: пред братиями мне будет неловко; совестно, что столько времени собирался, ходил к отцу игумену проситься и потом остаюсь». На что батюшка положительно сказал: «Что за беда? Стыд не дым, в глаза не лезет. Монаху, брат, стыдно исполнять свою волю, так что лучше быть учеником ученика, нежели жить по своей воле. Об этом и в отеческих писаниях сказано. Стыдно не только перед другими, но перед Богом и своею совестью, – она судья неподкупный, бескорыстный. А послушаться совета своего отца духовного не стыдно, но душеспасительно и необходимо; и кто не слушает доброго совета, тот бывает наказан. Спрашивать у тебя никто не будет, никому нет надобности, а если кто и спросит, скажи – верно, нет воли Божией на мое путешествие. Добрые люди обещали мне выслать денег на дорогу, но почему-то не выслали, поэтому я и не поеду; коротко и ясно». После этих мудрых и любвеобильных слов старца, присущих его ангельскому сердцу, так мне стало отрадно на душе. Я готов был благодарить старца, что он меня не отпустил, точно он меня оградил от какой-то беды. Я сам себе не мог дать отчета, куда девалось мое непреодолимое желание – последний раз побывать на родине, о которой я так давно мечтал; точно это было сновидение, а не действительность. Батюшка дал мне свежий тонкокожий апельсин и сказал: «Вот тебе для утоления жажды!» Чем утешил меня до глубины души. Но думал ли я, что со мною будет не более как через неделю такая сильная и нестерпимая жажда, которой не было возможности утолить? Итак, пошел я от старца как бы в какой великий праздник, когда он, не щадя своих слабых сил, утешал всех нас, как сердобольная мать, любящая чад своих. Весь этот день я очень отрадно провел. Вещи, приготовленные для поездки, я все убрал во избежание напоминания об оной, но на следующий день напала какая-то безотчетная тоска и уныние, точно я ждал себе какой беды; и так продолжалось целую неделю. После чего я совершенно неожиданно и, казалось мне, почти без всякой причины заболел смертельно тифозной горячкой. Где бы я мог простудиться, решительно не знаю. Погода тогда была теплая и самая благоприятная. Первые числа мая. Болезнь во мне быстро развивалась и не поддавалась лечению. Быстрый упадок сил. Жар во всём теле и особенно в мозгу был нестерпимый. Разлилась по всему телу желчь; даже глаза, как мне после передавали, были залиты желчью; ногти почернели, как у покойника. К довершению этих моих страданий, спустя дней десять, у меня появились на затылке два черных пятнышка, которые потом соединились в одно целое, и образовался карбункул. Это еще новое мое страдание не поддается описанию, особенно когда врачи делали мне операцию. Говорят, что я стонал, как трудно умирающий. Я был между жизнью и смертью. Врачи: монастырский отец Нифонт и козельский – Кустов заявили, что надежды на выздоровление никакой нет. Меня соборовали и каждый день приобщали Святых Таин, даже в полночь, когда я был уже совсем плох. Затем, по благословению настоятеля и старца, постригли меня в схиму, как обыкновенно постригают близких к смерти монахов. Мне тогда было только 28 лет. Отцы и братия приходили со мною прощаться. Память мне не изменяла, я всех узнавал, но был так слаб, что не мог глаза открыть, и говорить мне было весьма трудно, а также и слышать разговор других.

Наконец пришел проститься и благословить меня в загробный мир наш отец игумен. Здесь был наш доктор отец Нифонт. Хотя слабо, но все-таки слышу. Отец игумен говорит доктору: «Вот, отче, наша жизнь! Давно ли он приходил ко мне совершенно здоровым, просясь на родину? Хорошо, что старец так благоразумно, – верно, уже по внушению Божию, – сделал, что, как я слышал, отсоветовал ему ехать; а я думал его отпустить. Вот и отпустил бы на тот свет! А после было бы на совести». Доктор говорит: «Батюшка, он простудился не теперь, у него давняя простуда. Он еще Великим постом, и не однажды, приходил ко мне просить лекарства, жалуясь на головную боль; говорил, что у него бывает то жар, то озноб; испарина бывает по ночам, после чего слабость во всём теле. Это простудное лихорадочное состояние, от которого я его только подлечивал, но основательного лечения не было. Потому болезнь у него таилась и, так сказать, созревала до поры до времени; и вот пришло время – она вступила в свои права, несмотря на то что теперь май месяц. Он непременно дорогой бы заболел и умер, но только вероятно скорее. Здесь мы его все-таки лечим. Да наконец, труднобольных много укрепляет приобщение Святых Таин. А в дороге, конечно, этого ничего бы не было. Теперь его каждый день приобщают, после чего он бывает повеселее. Мы с козельским доктором даже не решались делать операцию, несмотря на то что она была необходима; думали – не вынесет, тут же и кончится, но старец мне сказал с уверенностью: вынесет; даже можно надеяться, что больной поправится. По общему же нашему мнению с доктором Кустовым, это казалось невозможным». Отец игумен подошел ко мне и, благословив меня, сказал: «Прости отец Нестор! Ты, насколько возможно, приготовлен, а там да будет воля Божия! Нам всем необходимо когда-нибудь умирать, это путь неизбежный, только, приведи Господи, с чистым покаянием умереть». В продолжении моей болезни я мысленно призывал себе на помощь молитвы старца, отца моего духовного, батюшки Амвросия, а в часы невыносимых моих страданий даже и посылал к нему просить его святых молитв, чтобы мне или умереть, или хотя малое иметь облегчение, так как не было возможности терпеть. Но каждый раз, как придут, бывало, от старца и скажут: «Батюшка о тебе молится и посылает тебе благословение», – мне станет несколько легче и как будто отраднее. Помню, один раз – это было рано утром, и, наверно, старец в это время отдыхал после утреннего правила – мне так было трудно, что я решился его побеспокоить, то есть попросить его святых молитв. Посланный скоро возвратился и принес мне от батюшки запечатанный пузырек святой воды из Почаева, которую он велел вылить в бутылку, добавить чистой воды, чтобы была она полная, и давать мне понемногу пить и примачивать ею голову. Ходившие за мною добрые люди – братия (и особенно один из них, – спаси их Господи и помилуй!) исполняли усердно надлежащее, и, за молитвы старца, с этого времени мне стало лучше: жар хотя медленно, но все-таки начал постепенно ослабевать, и я мало-помалу начал оживать, к удивлению многих, а особенно врачей моих, которые окончательно приговорили меня к смерти, так что в последнее время уже ничем меня не лечили, а оставили на волю Божию. Городской же доктор более не навешал меня. Поправлялся я очень медленно. Более двух месяцев пробыл в больнице, из которой хотя и вышел, но еще слабым и глухим. Доктор наш отец Нифонт с недоумением после того спрашивал старца, каким чудом я остался живым, тогда как, по их общему мнению, насколько им открыла наука, это казалось почти невозможным. На это богомудрый старец сказал ему следующее: «Невозможное от человек возможно есть от Бога (Лк.18:27), Который живит и мертвит, убожит и богатит (1Цар.2:6–7). Над такими трудно и безнадежно больными исполняется слово пророка Давида, который говорит: Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя (Пс.117:18). Может быть, и за его беспрекословное послушание он остался живым; а если бы не послушался, то, очень может быть, и умер бы беспомощным. Смерть его ожидала где-нибудь в дороге. Видно, еще и не прииде час воли Божией этому быть. Послушание, брате, дело великое».

Рассказывала монахиня Шамординской общины Агриппина. «Весной 1882 года на Пасху заболело у меня горло, – образовалась в нём рана, и я не могла ни есть, ни пить. Доктор объявил, что у меня горловая чахотка, и я должна ожидать смерти. Отправилась я к батюшке. Он и говорит мне: «Из колодезя, что за скитом, бери в рот воды и ежедневно полощи горло до трех раз». Через три дня он сам позвал меня к себе. Достав из под подушки три яйца и скушав желтки, вложил белки один в другой. Потом благословил отцу Иосифу, бывшему келейнику, принести воды из колодезя. Благословив воду, он велел ею растереться мне в келье, а яичные белки съесть. По приходе в келью меня растёрли водой и дали мне яичные белки, которые я проглотила без боли. После этого я спала целые сутки и, проснувшись, почувствовала, что болезнь моя прошла, и я совершенно выздоровела. Не медля, я отправилась к старцу. Монахини меня не узнали, подумав, что это не я, а родная моя сестра. Батюшка же встретил меня и благословил, сказав при этом, что исцелил меня святой Тихон Калужский. С тех пор я не страдала горлом. Когда я объявила доктору о своем исцелении, он сказал, что это совершилось надо мною чудо, и что болезнь моя естественными средствами не могла быть излечена».

Иногда старец Амвросий во избежание людской славы, по примеру своего предшественника старца Льва, придерживался несколько как бы полуюродства. Если кому что предсказывал, то нередко, как выше было упомянуто, в шутливом тоне, так что слушатели смеялись; если хотел подать помощь кому-либо в болезни, ударял, как по больному глазу мальчика, рукою или иногда палкой по больному месту, и болезнь проходила. Пришел например, к старцу один монах с ужасной зубной болью. Проходя мимо его, старец ударил его изо всей силы кулаком в зубы и еще весело спросил: «Ловко?» «Ловко, батюшка, – отвечал монах при общем смехе, – да уж больно очень». Но, выходя от старца, он ощутил, что боль его прошла, да и после уже не возвращалась¹⁴².

Был еще подобный пример с вышеупомянутым монахом Памвою. «Однажды, – так рассказывал он, – у меня сильно разболелись зубы. Прихожу я к батюшке отцу Амвросию на его келейное бдение, как это и прежде нередко случалось, помогать читать и петь. Жалуюсь ему на свою зубную боль, которая была очень сильна. Батюшка ударил меня слегка по щеке. Братия, бывшие в келии старца, переглянулись и усмехнулись, думая, вероятно, что старец ударяет меня за какую-нибудь ошибку в пении или чтении. В ту же минуту я почувствовал, что зубная боль моя утихла. Подхожу к братиям и говорю: «Вам смешно, а для меня удивительно. Боль зубная у меня прошла». Таких примеров было множество, так что крестьянки, страдавшие головными болями, узнавши о подобных действиях старца, сами нередко подклоняли ему свои головы и говорили: «Батюшка Амвросий, побей меня, у меня голова болит».

Были еще более удивительные случаи. Не выезжая никуда по болезненности из обители, старец Амвросий в тоже время являлся за сотни верст людям, которые никогда его не видали и даже не слыхали о нём: или предостерегал от какой-либо опасности, или давал больным наставление, как избавиться от болезни, или тут же исцелял. Так рассказывала вышеупомянутая монахиня Белевского монастыря Варвара Николаевна Тереховская. В 1883 году приехала к покойному батюшке отцу Амвросию жена одного сельского священника и спрашивает сестер монахинь, сидевших в хибарке в ожидании его благословения: «Где тут найти мне благодетеля моего, монаха Амвросия, который спас мужа моего от смерти? Я приехала целовать его ножки». «Что такое случилось у вас? Каким образом спас? Когда? Как?» – раздались вопросы со всех сторон, -"Пожалуйста расскажите. Батюшка отец Амвросий прилег отдохнуть, не примет вас сейчас, а вы пока своим рассказом займите нас всех, с вами находящихся». «Едва и теперь могу я опомниться от ужаса злодейского покушения, – так начала сельская матушка свое повествование. – Муж мой, священник села N, готовился служить Божественную литургию и накануне спал в своем маленьком кабинете, а я у себя в спальне крепко заснула. Но вдруг чувствую, что кто-то меня будит. Слышу голос: «Вставай скорее, а то мужа убьют». Я открыла глаза; вижу – стоит монах. «Тьфу, – какая бредня! Бес искушает», – проговорила я; перекрестилась и отвернулась. Но не успела и заснуть, как во второй раз толкает меня кто-то, не дает мне спать и повторяет те же слова: «Вставай, а то убьют мужа». Смотрю – тот же монах. Я опять отвернулась, перекрестилась и хочу опять заснуть. Но монах опять дергает меня за одеяло и говорит: «Скорей, как можно скорей беги, вот сейчас убьют». Я вскочила с постели, побежала в зал, который отделял кабинет мужа от моей спальни, и что же вижу? Кухарка моя идет с огромным ножом в кабинет моего мужа, и уже она в дверях его. Побежала я, вырвала сзади с плеча ее огромный нож и спрашиваю: «Что это такое значит?» «Да я хотела, – отвечает, – мужа твоего убить за то, что он немилосердный поп, – людей не жалеет твой батька. Я ему покаялась в грехе своем, а он наложил на меня много поклонов на каждый день; я просила его помиловать меня, убавить поклоны, так нет, – не хочет. Он меня не милует. И я его не помилую». Тогда я, под видом отнести нож, распорядилась послать за урядником, и вскоре виновную отвезли в полицию. А муж мой священник, ничего не зная о случившемся, отслужил обедню, и мы затем поехали с ним к моей замужней сестре, бывшей также за священником соседнего села. Там я рассказала ей, кто спас моего мужа. Сестра повела меня в свою спальню, и я вдруг увидела на стене фотографию того монаха, который являлся мне. Спрашиваю: «Откуда это у тебя?» – «Из Оптиной». – «Какая Оптина? Что это такое? Скажи скорей, где живет этот монах, ангел Божий, посланный с неба спасать от убийства». Схватила карточку его, целовала, прикладывала к голове себе и мужу и решилась непременно лично благодарить его и расцеловать его ручки и ножки. И вот теперь я, слава Богу, здесь у спасителя моего мужа!»

Еще рассказ той же монахини Тереховской. «В 1881 году генеральша Соколова, приехавши на станцию г. Мценска и не заставши поезда, слышит всхлипы и рыдания, а затем и видит орловскую даму, богато одетую, заливающуюся слезами. «Не могу ли я облегчить ваше горе?» – спросила Соколова. «Я никого не знаю в этом городе Мценске, а дело у меня очень важное. Дочь моя, – говорила плачущая дама, – лежит три года больная. Доктора не в состоянии помочь ей. Явился ей монах, не во сне, а въяве, и сказал: «Ты обманула угодника Божия Николая Чудотворца: обещалась съездить к нему помолиться и не исполнила, вот и лежишь теперь. Сними мерку с твоего роста; попроси, кто бы за тебя поставил ему свечу, заказанную в твой рост; когда сгорит эта свеча, тогда и ты выздоровеешь. Вот я, мать ее, для того и приехала сюда, в город Мценск». Генеральша Соколова отвезла эту даму в Никольский собор в своем экипаже, заказала в рост ее дочери огромную толстую свечу, которую потом вставили в железо и прибили к полу. Свеча сгорела, и больная барышня, по проречению монаха, выздоровела. По времени генеральша Соколова, при свидании с упомянутой дамой и выздоровевшей дочерью, показала им фотографию батюшки отца Амвросия, и выздоровевшая девица и мать ее заявили, что не кто иной избавил страдавшую от болезни, как этот монах, на карточке изображенный, который назвал себя Амвросием.

Передавал вышеупомянутый скитский иеромонах отец Венедикт: г-жа А.Д. Карборьер была тяжко больна и лежала на одре несколько дней не вставая. В одно время она увидела, что старец Амвросий входит в ее комнату, подходит к постели, берет ее за руку и говорит: «Вставай, полно тебе болеть!» И потом из виду ее скрылся. Она в то же время почувствовала себя настолько крепкой, что встала от болезненного одра своего и на другой день отправилась пешком из города Козельска в Шамордино (где проживал тогда батюшка) поблагодарить его за исцеление. Батюшка ее принял, но разглашать об этом до кончины своей не благословил.

Упомянутый выше монах Гавриил передал рассказ шамординской монахини Анастасии Карповой, скончавшейся несколько лет тому назад. У одного богатого помещика служил за жалование бедный дворянин, имевший большую семью. Когда же помещик продал свое имение, новый владелец отказал дворянину в занимаемой им должности, и положение его сделалось очень затруднительным – нечем было жить и содержать себя и семью. Возложивши всё упование на Бога, бедняк решился идти за советом в Оптину, к батюшке отцу Амвросию. Вскоре затем видит он в окно какого-то странника в монашеской шапке и с палочкой. Любил он принимать странников и поэтому тотчас пригласил его к себе. Угостил чем Бог послал, рассказал свое горе, упомянул и о том, что собирается к старцу Амвросию. Странник сказал, что отец Амвросий переехал из Оптиной в Шамордино, и посоветовал ему не откладывать своих сборов; сказал еще при этом, что если он будет медлить, то не застанет отца Амвросия. Посидевши, странник пошел в путь. Но так как смеркалось, то хозяйка посоветовала мужу догнать его и пригласить переночевать у них. Но странника ни на дворе, ни на улице не оказалось, и нигде найти его не могли, что их очень тогда удивило. Вскоре дворянин пришел в Шамордино и, к великому своему удивлению, увидевши старца Амвросия, признал в нём того самого странника, который незадолго перед тем посетил их дом. Дворянин упал ему в ноги и намеревался было рассказать ему о том, как он видел его в своем доме в виде странника, но старец сказал: «Молчи! Молчи!» Затем, указав на какую-то барыню, стоявшую тут же в его приемной келье, сказал: «Вот у ней будешь служить – и успокоишься». Барыня эта была богатая помещица и дала ему хорошее место в своем имении.

Монахиня Каширского женского монастыря Тульской губернии Илариона Пономарева¹⁴³ передавала о себе письменно следующее: «Будучи сильно больна, дня за два до Николина дня (6 декабря 1888 года), я скорбела и плакала о том, что в настоящий праздник по болезни буду сидеть в келье, не имея возможности пойти в храм Божий. И так сильно вся я разболелась, что в девять часов вечера легла в постель и заснула. Но вот вижу во сне: подходит ко мне батюшка отец Амвросий и говорит: «Что ты прежде времени скорбишь?» С тем вместе он так сильно ударил меня в правое ухо, что у меня кровь потекла из него. «Ступай, – прибавил он, – в церковь, дура, на праздники!» Проснувшись, я увидела, что подушка, на которой я лежала, и халат, в котором была одета, были залиты кровью. Но в тот же час я почувствовала себя совершенно здоровой, и следов болезни моей не оставалось».

По молитвам старца Амвросия прилагались людям лета жизни и, как уже выше был приведен один пример, разрешалось неплодство матерей. Рассказывал иеромонах Оптинской пустыни Леонтий – ризничий следующее: «Ливенский купец Сергей Мартынович Абрашин, проживающий в селе Плохове Калужской губернии, Жиздринского уезда, женат был вторым браком. От второй жены у него было десять человек детей, но все они умирали в младенческом возрасте. Некоторые только доживали до году, а остальные умирали, проживши несколько месяцев. Со скорбью своею жена Абрашина (моя родная сестра) Марья ездила к батюшке отцу Амвросию. Однажды как-то старец призвал меня к себе и говорит: «Вот сестра твоя всё скорбит, что у нее дети умирают. На вот тебе икону, пошли ей». Это было 5 февраля, года в точности не упомню. На иконе было изображение Божией Матери «Взыскание погибших» (празднуется 5 февраля). Поблагодаривши батюшку, я взял подаренную им икону и послал сестре, описавши, по какому случаю посылается ей эта икона. У сестры вскоре затем родилась дочь, которую она назвала Пелагеей. Летом того же года сестра моя приезжала к старцу благодарить его и привезла новорожденную. После сего она ежегодно приезжала в Оптину для принятия благословения у старца. Когда исполнилось Пелагее 16 лет, по благословению старца она была отдана за муж за белевского купца В.Н. Рыбакова. Оба они живы до сих пор и живут счастливо; имеют двоих детей. Нужно заметить при этом, что у Пелагеи в течении первых четырех лет по выходе замуж не было детей. Скорбела она об этом и приезжала по этому случаю к старцу, который всегда обнадеживал ее, что дети у нее будут. Действительно, через четыре года родился у нее сын, которого она, в честь старца, назвала Амвросием, а затем родилась дочь, названная Марией. Дети живы и в настоящее время».

Проникнутый любовью к страждущему человечеству, ущедренный от Господа многоразличными дарованиями благодати Божией, старец Амвросий своими святыми молитвами избавлял некоторых и от разных худых и пагубных привычек.

Рассказывал монах Оптиной пустыни Порфирий: «Однажды приехал к старцу крестьянин Тульской губернии, который страдал от пьянства, и так как не мог отстать от этой пагубной привычки, то хотел несколько раз наложить на себя руки. Пришел он к батюшке, а говорить ничего но может. Но старец сам в обличение сказал ему, что он страдает от винопития за то, что, еще будучи мальчиком, крал деньги у дедушки, который был церковным старостой, и на эти деньги покупал вино. Дал ему травки, чтобы пил дома. Крестьянина этого я знаю; он от запойства избавился и до сих пор жив и здоров».

Петербургский житель Алексей Степанович Майоров, чрезмерно пристрастясь к курению табаку, чувствовал от этого вред для своего здоровья. Когда советы петербургских его друзей против этой страсти оказались безуспешными, тогда он письменно обратился к старцу Амвросию, прося заочно у него совета, как бы отстать от этой страсти. В ответ на эту просьбу старец прислал Майорову письмо от 12 октября 1888 года, в котором было написано следующее: «Пишете, что не можете оставить табак курить. Невозможное от человек – возможно при помощи Божией (Ср.: Лк.18:27); только стоит твердо решиться оставить, сознавая от него вред для души и тела, так как табак расслабляет душу, умножает и усиливает страсти, омрачает разум и разрушает телесное здоровье медленной смертью. Раздражительность и тоска – это следствие болезненности души от табакокурения. Советую вам употребить против этой страсти духовное врачество: подробно исповедайтесь во всех грехах с семи лет и за всю жизнь, и причаститесь Святых Таин, и читайте ежедневно стоя Евангелие по главе или более, а когда нападет тоска, тогда читайте опять, пока не пройдет тоска; опять нападет – и опять читайте Евангелие. Или вместо этого кладите наедине по 33 больших поклона, в память земной жизни Спасителя и в честь Святой Троицы». Получив с почты письмо, Алексей Степанович прочитал его и закурил папироску, как объяснял о сём в особой своеручной записке, но вдруг почувствовал сильную боль в голове, а вместе и отвращение к табачному дыму и ночью не курил. На другой день принимался по привычке, но уже машинально, закурить папироску четыре раза, а дым глотать не мог от сильной боли в голове. И отстал от курения легко, между тем как в предшествовавшие два года, как ни принуждал себя отвыкнуть от курения, не мог и хотя сделался болен, но все-таки курил по 75 раз в день. «Вот тогда-то, когда стал чувствовать свою болезнь и познал свое бессилие к искоренению этой страсти, обратился я, – пишет Майоров, – заочно, по совету добрых людей, к старцу отцу Амвросию, с искренним раскаянием и просьбой его молитв обо мне. Затем, когда я приехал к нему, чтобы лично его благодарить, он коснулся палочкою больной головы моей, и я с тех пор боли в голове не чувствую никакой».

В Борисовской женской пустыни Курской губернии в числе сестер обители находилась одна молодая послушница, которая так пристрастилась к одному мирскому семейству, что часто, несмотря на запрещение матушки игуменьи, посещала его, притом даже против своего желания. По совету некоторых сестер она письменно обратилась к батюшке отцу Амвросию, открыв свою немощь, и просила его святых молитв. Батюшка явился ей во сне: будто какой-то благолепный старец привел ее к иконе Божией Матери и сказал: «Помолимся Царице Небесной!» С этими словами старца послушница проснулась и рассказала сестрам видение. Ей объяснили, что это являлся ей старец Амвросий, которого она до того времени никогда не видела. Вскоре затем она получила ответ от батюшки на свое письмо, который весьма ее успокоил. Когда ей после сего опять приходило желание пойти для свидания с упомянутым семейством, она всегда прочитывала старческое письмо, и желание ее проходило. Впоследствии она совершенно освободилась от этой привычки и начала жить по-монашески, прекратив близкое знакомство с мирянами. (Рассказ этот передан борисовской схимницей Леонидой Литовкиной).

Теперь предложим вниманию читателей два случая, как старец Амвросий избавлял людей от вражеских искушений. Рассказывал вышеупомянутый иеромонах Дорофей: «По поступлении моем в 1874 году в Оптину пустынь мне поручено было поварское послушание. Прошло полгода, и вот в келье моей начались по ночам вражеские страхования. Представлялось мне, будто ко мне приходит какой-то старик, который невнятно произносит молитву; посуда в келье гремела без всякой причины; кровать моя тряслась, и на меня наваливался враг. А когда, бывало, при этом от страха я закричу или вздохну, то слышу явственно голос и слова: «Уж хуже этого нет, ох!» Пошел я сначала к отцу Анатолию и рассказал ему о вражеских страхованиях, но тот послал меня к батюшке отцу Амвросию. Старец, выслушав меня, сказал, что бояться я не должен, а для отгнания вражеского страха должен произносить молитву Иисусову. После сего все страхования прекратились, и я всегда спокойно оставался в келье.

Монахиня Ржищевского монастыря Киевской губернии Паисия писала о себе Оптинскому старцу отцу Иосифу в апреле 1898 года следующее: «У меня были хульные помыслы на Святую Церковь и святые иконы. Я писала батюшке, что мысленно грешу, а чем именно – не объясняла. Когда же к старцу приехала, он тотчас позвал меня и будто хотел со мною заняться. Я стала перед ним, по обычаю, на колени. А он размахнул сначала свою левую руку и ударил меня в левую щеку слегка; потом правою ударил в правую щеку покрепче; наконец, как что-то поговорив сам с собою, так больно ударил меня в левую щеку, что в глазах у меня потемнело, и я упала. Откуда только старец силы взял. Затем он ушел, а я, едва опомнившись, поднялась и ушла из хибарки. Думаю себе: «Ничего! Вот так Старец! За что прибил? Ну да только он меня и видел. Больше я к нему не пойду». Пришла в номер, разделась и легла. Со мною сделался жар и лихорадка. Приходит товарка, которая со мной приехала. «Что, – говорит, – с вами? Отчего вы ушли?» «Заболела», – отвечаю ей. Она на другой день идет к батюшке, а я лежу больна. На третий день она зовет и меня с собой к старцу. Я опять не хотела идти. Но у меня появилась какая-то жалость к батюшке, и я скоро встала и пошла. При свидании с ним он мне ни слова, почему я не приходила к нему в прошедшие дни и отчего я больна; и я ему ни слова. Домой же возвратилась я с великой радостью и спокойствием, да и думаю: куда же это мои хульные помыслы девались? Тогда только я поняла, почему старец меня бил, – этим врага от меня отгонял. Я радуюсь духом, что наш батюшка во святых. Когда я отправляла к вам это письмо, я вспомянула его отеческую любовь, и такое сильное охватило меня чувство, что я заболела и три недели была больна горячкой. Меня приобщили. Л. и М. отчаялись было уже в моей жизни. В это время я вижу во сне батюшку, будто занимается с народом в церкви и так скоро сказал мне: «Я был жив и есмь жив, я не забыл тебя и скоро позову». Теперь, слава Богу, поздоровела, только слаба».

В заключение вышеприведенных примеров прозорливости и исцеления разных смертельных недугов старцем Амвросием находим нужным сказать, что это только малейшая часть, потому что в продолжении более чем тридцатилетнего его старчествования подобные примеры, как выше заметила А.А. Шишкова, повторялись едва ли не каждый день. От того и имя Оптинского старца Амвросия сделалось известным не только по всей России, но и за пределами ее.

Ибо Он учил их, как власть

имеющий.

(Мф.7:29)

Вышеизложенное о старце Амвросии ясно показывает, что он за свою добродетельную жизнь наделен был от Господа высокими духовными дарованиями. Самое слово его, растворенное солью благодати Божией, имело особую силу и было могуче-действенно. Не говорим уже о том, что все, с верою обращавшиеся к старцу, смиренно преклоняли пред ним свои выи с готовностью исполнять всякое его слово; много было и из нерасположенных, по неведению, к нему людей, при первом с ним знакомстве переменявших свой свирепый нрав в агнчую кротость¹⁴⁴.

До знакомства со старцем Амвросием некоторые относились к нему подозрительно. Иным даже казалось странным, когда им советовали поехать в Оптину. «Что у нас с ним может быть общего? Наверное, какой-нибудь лицемер, который ищет славы. Знакомая удочка, да только попадут на нее одни простецы», так некоторые рассуждали и не хотели ехать в Оптину, а для успокоения своей совести старались не верить тому, что рассказывали о старце. Кто же из таковых по любопытству заезжал в Оптину, начинал большей частью с осуждения. В Оптиной принято между монахами ради смирения становиться перед старцем на колена. По доброй воле поступали так и некоторые миряне. Сам же старец незнакомых, из высшего круга, мирских посетителей всегда приглашал садиться против него на стул; иногда даже упрашивал не стоять перед ним на коленях. А сколько насчет этого бывало нехороших речей! «С какой стати мне пред всяким монахом на колени становиться! Вот где их смирение». Точно кому-то было досадно, что люди идут к старцу, и кто-то старался сеять смуту. И когда приходила минута первого свидания, некоторые смотрели на него с недовольным сердцем и с желанием разоблачить старого монаха. Но иногда это недоверие разом рассеивалось и уступало место самому теплому чувству.

У старца в летний день множество народу. Одна молодая женщина, которую уговорили посетить батюшку, находится в раздраженном состоянии, что ее заставляют ждать. Вдруг дверь широко отворяется. Старец с ясным лицом появляется на пороге и громко говорит: «Кто здесь нетерпеливые, пойдите ко мне». Приближается к молодой женщине и ведет ее к себе. После беседы с ним она становится частой гостьей Оптиной и посетительницей батюшки отца Амвросия.

Одна сестра из большой помещичьей семьи, часто бывавшая у старца, долго умоляла свою любимую сестру с очень живым и нетерпеливым характером поехать вместе с ней в Оптину. Та наконец соглашается, чтобы доставить удовольствие сестре, но всю дорогу громко ворчит, а пришедши к старцу и сидя в приемной, чем-то возмущается: «Я не стану на колени, к чему это унижение?» Она быстро ходит по комнате из угла в угол. Отворяется дверь, так что ее совсем закрывает в ее углу. Все опускаются на колени. Старец подходит прямо к двери, откидывает ее и весело спрашивает: «Что это за великан тут стоит?» И затем шепотом говорит молодой девушке: «Это – Вера, пришла смотреть лицемера». Знакомство сделано. Вера выходит замуж, вдовеет и возвращается под крылышко батюшки в Шамордино. Он часто напоминал ей, как Вера пришла к лицемеру, и еще другую ее мысль в первые дни их знакомства, именно: бывши тогда молодой девушкой, она зашла в монастырскую лавку купить портрет старца. Ей сказали, что можно купить за 20 копеек. «Боже мой, – подумала она, – как мало! Я бы и много рублей дала. Какой батюшка дешевый!» В тот же день, на общем благословении, старец, проходя мимо нее, ласково взглянул, погладил по голове и тихонько промолвил: «Так батюшка дешевый, дешевый!»

Одна молодая девушка с хорошим образованием случайно попала к старцу Амвросию, была им поражена и умолила его принять ее в Шамордино. Ее мать приехала, по ее словам, вырвать из «этого ужасного монашеского мира» свою дочь. С негодованием и упреками вошла она к батюшке. Старец предложил ей стул. Прошло несколько минут разговора, и раздраженная мать невольно, не понимая сама, что с нею делается, встает со стула и опускается около старца на колени. Беседа длится. В скором времени с дочерью-монахинею соединяется и мать-монахиня.

Вот старец ходит по скиту, опираясь на свою палку; много мужчин подходят к нему. Несколько сзади идет келейник. Один иеромонах подводит к батюшке двух молодых людей. Они очень хорошо одеты и имеют очень воспитанный вид. Но старший совершенно равнодушен относительно веры в Бога, а другой довольно верующий. Одному до отца Амвросия дела нет, а другой почему-то очень осуждал его, когда о нём рассказывали, а теперь очень недоволен, что несколько дней подряд старец не мог их принять. Он усиленно следит за старцем и старается отгадать, что это за человек. Иеромонах просит благословить их. Батюшка скоро, не глядя, благословляет и идет дальше. Несколько крестьян из дальней губернии поджидают его. «Мы к тебе с поклоном, – говорят они. – Прослышали, что у тебя ножки болят; вот тебе мягкие сапожки сделали, носи их на здоровье». Старец берет их сапоги и говорит с каждым. А второй из молодых людей всё это видит. И вдруг ему представилась трудовая жизнь старца и все чужие бремена, которые он подъемлет, и вера, с которой на него смотрят все эти люди, и любовь крестьян, принесших ему сапожки; и сомнения, лежавшие камнем у него на сердце, исчезли. Он опять близ батюшки и робко говорит: «Батюшка! Благословите меня». Старец оборачивается, весело смотрит на него и начинает с ним говорить о его учении и жизни. Он всю дорогу думает о батюшке и на следующее лето опять приезжает к нему, уже по влечению сердца.

Подходит к отцу Амвросию измученный человек, потерявший все устои и не отыскавший цели жизни. Он искал ее в обширном труде, в беседе Толстого и отовсюду бежал. Он говорит батюшке, что пришел его посмотреть. «Что ж, смотрите!» – отвечает старец. Встает затем со своей кроватки, выпрямляется во весь рост и вглядывается в человека своим ясным взором. От этого взора какое-то тепло, нечто похожее на примирение, льется в наболевшую душу. Неверующий поселяется близ батюшки и всякий день ведет с ним долгую беседу. Он хочет веры, но еще не может веровать. Проходит много времени. В одно утро он говорит батюшке: «Я уверовал».

Приходит к старцу какой-то господин высокого роста и крепкого сложения (так передавал оптинский иеромонах Паисий) и просит доложить об нём. Когда же старец вышел к нему в коридор, посетитель чуть не бросился на него и начал с великой яростью и злобой его поносить. Батюшка поспешил пригласить его в приемную. Пришедший господин кричит на старца и приводит какие-то тексты из Евангелия и Посланий апостольских. В ответ ему на разные доводы батюшка говорит: «Что, если я налью вам в одну чашку щей, каши, супу и т.п. и спрошу, что вы кушали? Какой вы дадите на это ответ?» Господин, видимо, был озадачен такими словами старца и говорит ему: «Вижу, что у тебя в устах благодать, а у меня бес». Старец отвечает ему: «В тебе беса нет, а только вижу я, что вокруг тебя много бесов, и они тебе шепчут». Потом господин опять что-то начал громко говорить. Старец поспешил уйти от него, сказав через келейника, чтобы приходил к нему завтра после обедни. Господин, однако, не желал уходить, несмотря на упрашивания его. Ушел же он только тогда, когда старец выслал ему какую-то книжечку. После этого он к старцу уже не являлся. Слышно было, что он приезжал с Дона.

С людьми, более образованными и тонкими, старцу было больше хлопот. Один очень добрый монах, в миру имевший высокую ученую степень, удивлялся тому, как, при всей своей любви к батюшке, он нехорошо с ним обращался и, несмотря на то, батюшка всегда был к нему снисходителен, если не сказать более. Монах знал, что к старцу ездят люди за тысячу верст и по целым дням ждут сказать ему несколько слов, а сам приходил к батюшке, не приготовившись, о чём спросить, и объявлял: «Хотел я вам, батюшка, что-то сказать, да забыл». Старец посоветовал ему записывать вопросы, но он продолжал ходить к нему по-прежнему и раз сказал, будто слагая вину на самого старца: «Вижу я, батюшка, что всё мы с вами говорим не приготовившись». «Ну что ж, – отвечал батюшка, – не можешь готовиться, ходи так». А в другой раз монах сказал: «Мне кажется, что я хожу к вам без пользы». Батюшка тихо отвечал: «А все-таки ходи».

Как неотразимо влиятельно было слово старца Амвросия, послушаем еще о сём рассказ достопочтенного москвича В.В. Яшерова¹⁴⁵.

«Мое знакомство с отцом Амвросием, – пишет он, – произошло при довольно своеобразных обстоятельствах. В 1882 году, во время своего отпуска из Южной Болгарии, я, живя в Москве, встретился и познакомился с одной женщиной, родственницей очень близкого мне семейства. Эта женщина и была причиною моего знакомства и сближения с праведным старцем, ибо он был ее постоянным духовным отцом в течение нескольких лет. Надо заметить, что это была замечательно религиозная особа; в посты, например, она ежедневно посещала все церковные службы, являясь в церковь ранее всех и уходя последней. Мне, человеку тогда с другим совсем направлением, всё это казалось не чем иным, как ханжеством и даже недугом душевным. Но вскоре мне пришлось переменить свой образ мыслей.

Между прочим, моя знакомая, вдобавок ко всему сказанному, до такой степени увлекалась послушанием еще мне тогда неизвестному какому-то Оптинскому старцу, что была готова исполнить всякое его малейшее требование или желание. В один октябрьский день эта особа показала мне полученную ею через какую-то монахиню записку от отца Амвросия, писанную карандашом, в которой ей приказывалось немедленно бросить всё и приехать к нему в Оптину. Что особенно ее беспокоило, это приписка – взять с собою пенсионную книжку. «Видно, батюшка надолго вызывает меня», – говорила она с грустью. Напрасно я убеждал ее не верить никаким «старцам» или «юродивым» и оставаться дома. На следующее утро я получил от нее по городской почте записку, что, не смея ослушаться батюшки, она уезжает в Оптину, а через восемь дней ко мне пришло от нее уведомление, что отец Амвросий приказывает ей остаться в Оптиной на весь Рождественский пост, а пока отсылает ее в женский монастырь в Белеве.

Это письмо меня сильно раздражило, чтобы не сказать более. Считая поведение моей знакомой плодом окончательного душевного расстройства и обвиняя в этом исключительно старца Амвросия, я взял два больших листа почтовой бумаги и написал ему длиннейшее письмо, в котором в самых вежливых и почтительных выражениях высказал много резкостей, приправляя каждую текстами Священного Писания и протолковывая эти тексты на свой лад. Не прочитав написанного, я тотчас отправил письмо по почте. И что же? Через пять дней моя знакомая возвратилась; рассказала мне, что, к ее изумлению, отец Амвросий не только остался доволен моим письмом, но приказал ей немедленно возвратиться в Москву; прислал мне просфору и просил передать мне свое желание видеть меня в Оптиной. Я был тронут таким результатом моего послания и решил исполнить желание старца при первой возможности, чувствуя себя виноватым перед ним за необузданность моего пера.

На четвертой неделе великого поста 1883 года я выехал в Оптину, через Тулу и Калугу; из последнего города пришлось ехать верст 60 на почтовых. Я выехал из Калуги в понедельник утром и в Оптину приехал уже поздним вечером. Утомленный дорогой, я наскоро напился чаю и лег спать. Когда я сидел на другой день утром за чаем, ко мне явился келейник отца Амвросия с приглашением «пожаловать к батюшке». Я нисколько, впрочем, не удивился этому, предполагая, что ему доносят о каждом приезжем.

Оптинская пустынь состоит из двух частей: собственно монастыря с храмами, корпусами монашеских келий, скотными и конными дворами, которые, кстати сказать, содержатся в образцовом виде как по постройкам, так и относительно животных, гостиницами и разными хозяйственными зданиями и скита, где в то время жили только строгие подвижники. В ограду скита женщины не допускаются. Мы с послушником пошли мимо собора, через фруктовый сад, пересекая всю площадь монастыря, и вышли наконец за ограду. Перед нами во все стороны густо раскинулся оголенный зимою лес, а прямо убегала тропинка, протоптанная среди высоких сугробов снега массою почитателей преподобного старца. Она-то и вела, через лес, к скиту, отстоящему от монастыря на полверсты. Мы вышли на поляну – и перед нами открылась белая ограда. Вправо от входных ворот виднелся небольшой белый каменный флигелек, одною половиной выходивший наружу, а другой прятавшийся внутри ограды.

Пред крылечком наружной части домика, который женщины почему-то называют «хибаркой», стояла толпа человек в пятьдесят женщин, и высокородных, и простого звания, в ожидании увидеть отца Амвросия. Большая часть из них пришли или приехали издалека, и во всех их царила твердая вера, что у него они найдут и утешение в горе, и добрый совет в трудных обстоятельствах, и даже исцеление в болезнях. Но случалось, что, походивши безуспешно к заветному крылечку несколько дней подряд, иная богомолка, не принятая старцем, в сильном смущении должна была уезжать ни с чем домой, так и не увидав его.

Войдя в ограду, мы повернули направо к внутреннему крыльцу флигеля, который оказался обширнее, чем представлялось снаружи. Прямо с крыльца дверь отворялась в коридор, разделявший флигель пополам: направо – первая комната, небольшая, но чисто меблированная – приемная для мужчин, налево собственно помещение отца Амвросия, а далее комнаты для послушников и для приема женщин. Послушник, приняв от меня пальто, пригласил войти в приемную направо, пока доложит батюшке. Через минуту он вышел и сказал, что батюшка просит меня подождать немного, пока окончит беседу с посетителем. Я принялся осматривать приемную. Приглашение послушника пожаловать к батюшке прервало мой осмотр, и я отправился веслед за ним по коридору, уставленному по обе стороны скамьями, на которых ожидали с десяток посетителей.

Повернув налево, чрез маленькую переднюю, я прошел в узенькую дверь и очутился в каморке аршина четыре в длину и около трех в ширину, с довольно низким потолком. Прямо против двери было небольшое окно, и под ним маленький столик с выдвижным ящиком и шкафчиком; правой стороны я не помню, ибо левая сторона каморки привлекла всё мое внимание. На постели, аршин двух с половиною длины и четверти три ширины, сделанной из досок, покрытых тонким, дюйма в два, ковром или матрасом (не разглядел), полулежал на левом боку в черном поношенном подряснике и такой же скуфейке, облокотясь левою рукой на ситцевую подушку и перебирая правою зерна четок, маленький старичок, с небольшой клинообразной бородкой, с проницательными добрыми глазами и чрезвычайно симпатичным лицом, – решительный контраст старцу, рисовавшемуся в моем воображении! Я остановился, ожидая приглашения приблизиться. Старичок внимательно и не шевелясь вглядывался в меня с минуту. Наконец он немного приподнялся, улыбнулся и сделал мне знак рукой подойти. Я подошел и поневоле должен был опуститься на колено, чтобы принять его благословение. Благословив меня, отец Амвросий взял мою руку, еще пристально посмотрел мне в глаза и мягким и веселым голосом произнес: «Так вот он какой, этот свирепый защитник своего счастья!» Я пробормотал что-то в роде извинения, но он остановил меня и, указав на лежащее на столе мое письмо, продолжал: «Нечего извиняться! Я очень доволен этим письмом, чему доказательством служит мое желание вас видеть. Какая это на вас форма?» Я ответил, что я командую Южно-Болгарской дружиной, и что это форма Восточно-румелийских войск. «Первое название хорошо, а второму и быть бы не следовало!» – серьезно произнес он. «Мне очень приятно, батюшка, слышать, что вы совершенно согласны в вашем взгляде с покойным Скобелевым и со всеми истинно русскими!» – ответил я с почтительным поклоном. «Вы ведь были и в Сербии добровольцем, как мне говорила С.? Кстати, как ее здоровье? Я слышал, что она была больна после поездки в Петербург». «Слава Богу, поправилась, – сказал я. Старец опять улыбнулся и сказал: «Я вас не удерживаю более; вы видели, сколько людей ожидают слова утешения. Ступайте, мы потом поговорим. Да, вы надолго приехали сюда?» – «Я думаю еще съездить взглянуть на ваш знаменитый город Козельск и выехать из Оптиной в четверг». – «Вот и прекрасно! Значит, вы можете и отговеть здесь.» «Отец Амвросий! Сегодня вторник, когда же я успею отговеть? Четверг послезавтра!» – возразил я немного удивленным тоном. «Для истинного покаяния нужны не годы и не дни, а одно мгновение», – заметил он серьезно, почти строго. – «Сегодня вы будете у вечерней службы, завтра у заутрени и преждеосвященной обедни, а после вечерни придете ко мне на исповедь; в четверг¹⁴⁶ приобщитесь Святых Таин и вечером можете выехать в Москву».

Выйдя из ограды, я обратил внимание на какое-то особое движение в группе женщин. Любопытствуя узнать, в чём дело, я приблизился к ним. Какая-то довольно пожилая женщина, с болезненным лицом, сидя на пне, рассказывала, что она шла с больными ногами пешком из Воронежа, надеясь, что старец Амвросий исцелит ее, что, пройдя пчельник, в семи верстах от монастыря, она заблудилась, выбилась из сил, попав на занесенные снегом тропинки, и в слезах упала на сваленное бревно, но что к ней подошел какой-то старичок в подряснике и скуфейке, спросил о причине ее слез и указал ей клюкой направление пути. Она пошла в указанную сторону и, повернув за кусты, тотчас увидала монастырь. Все решили, что это – или монастырский лесник, или кто-либо из келейников, как вдруг на крылечко вышел уже знакомый мне служка и громко спросил: «Где тут Авдотья из Воронежа?» Все молчали, переглядываясь. Служка повторил свой вопрос громче, прибавив, что ее зовет батюшка. «Голубушки мои! Да ведь Авдотья из Воронежа я сама и есть!» – воскликнула только что пришедшая рассказчица с больными ногами, приподымаясь с пня. Все молча расступились, и странница, проковыляв до крылечка, скрылась в его дверях. Мне показалось странным, как успел отец Амвросий узнать так быстро об этой страннице и откуда она пришла. Я решился дождаться ее возвращения.

Минут через пятнадцать она вышла из домика, вся в слезах, и на посыпавшиеся на нее вопросы, чуть не рыдая, отвечала, что старичок, указавший ей дорогу в лесу, был не кто иной, как сам отец Амвросий или кто-либо уж очень похожий на него. В большом раздумье вернулся я в гостиницу. Что же это такое? – думалось мне. Положим, сходство; но, во-первых, в монастыре нет никого похожего на отца Амвросия; а во-вторых, два таких странных совпадения: отец Амвросий, как всем известно было, по болезненности в зимнее время до теплых летних дней не мог выходить из кельи, а тут вдруг в холодное время явился в лесу указателем дороги страннице; и затем через какие-нибудь полчаса, почти в минуту ее прихода к его хибарке, он уже знает о ней подробно.

Я решился исполнить обряд моего короткого говенья по всем правилам религии: выдержал пост по-монастырски и все церковные службы также. В среду вечером после вечерни я прямо из церкви отправился в скит, старец принял меня только через полчаса после моего прихода. Войдя в каморку, я застал его в том же положении, как и в первый раз, и, став на колени, принял благословение. «Ну, теперь я могу поговорить с тобою подолее, подвинься сюда поближе», – сказал мне ласково старец. Я предполагал, что мне порядком достанется на исповеди, ибо не говел целых шесть лет, и приготовился вынести грозу. Отец Амвросий начал меня расспрашивать о моем детстве, воспитании, службе, более замечательных лицах, с которыми мне приходилось сталкиваться в жизни, о моем несчастном браке, о Сербии, Болгарии и Турции, пересыпая завязавшийся разговор замечаниями и улыбками. Я, который и в церкви-то не мог стоять на коленях вследствие боли в ногах, не заметил, что наш разговор продолжался час и семь минут, – до того разговор старца был мил, увлекателен и разумно-наставителен! С каждой его фразой мне казалось, что я более и более сродняюсь с ним и душой и сердцем.

«Передай мне епитрахиль и крест», – сказал мне вдруг отец Амвросий, помолчав минуты две. Я подал то и другое. Надев на себя епитрахиль, он приказал мне нагнуться и, накрыв епитрахилью, начал читать разрешительную молитву. Я живо выдернул из-под нее голову и воскликнул: «Батюшка! А исповедь? Ведь я грешник великий!» Старец взглянул на меня, если так можно выразиться, ласково-строгим взглядом, накрыл опять епитрахилью и, докончив молитву, дал поцеловать крест. «Можешь идти теперь, сын мой! Завтра, после литургии, зайди ко мне». И ласково отпустил меня.

Никогда в жизни не совершал я такой чудной прогулки, как в этот раз, от скита до монастыря. Точно какое-то громадное облегчение чувствовалось во всем существе моем, а вокруг меня лучи полного месяца так и играли мириадами алмазных искр по снегу полян и фантастическим хлопьям, причудливо лепившимся кое-где по ветвям оголенных деревьев. Я и не заметил, как дошел до своего номера и как затем заснул.

На следующий день, приобщившись Святых Таин, после литургии, я отправился к моему новому духовному отцу. Старец ласково встретил меня, благословил просфорою и подарил получасовою беседу, в которой высказал мне несколько наставлений и указаний в пути моей жизни, которых я никогда не забуду и которые поныне служат часто мне и утешением, и поддержкой в трудные минуты. Прощаясь, он опять благословил и поцеловал меня и дал завернутую в бумагу просфору для передачи его духовной дочери.

При выходе моем из скита меня встретил послушник отца игумена пустыни с приглашением на стакан чаю. Маститый старец встретил меня приветливо, поздравил с принятием Святых Таин, также благословил просфорою, а при прощании подарил мне книгу.

Вернувшись в гостиницу, я застал приготовленный для меня прекрасный грибной обед. Распорядившись относительно лошадей, я потрапезовал в обществе отца гостинника и, отслушав вечерню, помчался на почтовой тройке по направлению к Калуге, унося с собой самое лучшее воспоминание о приветливой Оптиной пустыни, а в сердце своем – любовь и уважение к старцу отцу Амвросию, этому великому наставнику и целителю душ и сердец человеческих».

А вот и еще рассказ, подобный предыдущему. Родитель шамординской монахини Екатерины Лебедевой, по ее собственным словам, был человек неверующий. Случайно приехав в Оптину, он остановился на гостинице, где в то время гостинником был монах Феодосий (впоследствии иеромонах). Только что приехавший гость почувствовал в душе сильное смущение и уже засуетился уезжать из обители. «Лошадей, лошадей скорее!» – шумит он. Успокоив несколько гостя обещанием, что за лошадьми сейчас пошлют, монах предложил ему, в ожидании лошадей, пройтись по монастырю. «Но я к старцу не пойду», – решительно сказал гость. «Да я и не прошу вас», – ответил монах. Походили по монастырю. – «Ну теперь, – приглашает монах, – посмотрим скит, – тамошнюю пасеку, сад, цветы»... Пошли в скит и там походили. Между прочим подошли к корпусу, где жил старец, батюшка Амвросий. «Не угодно ли теперь посмотреть келью старца?» – продолжает монах. Вошли. В приемной находилось несколько человек, и в том числе господин, с которым пришедший разговорился. Разговор этот задержал его в приемной, и в это время вышел батюшка. Тотчас все присутствовавшие приблизились к нему, но случайно вошедший гость намеренно отошел и стал вдали, не желая принимать благословение. Старец же, благословив всех, прямо направился к стоявшему вдали посетителю, пристально на него посмотрел, благословил и положил руку на его голову. Тогда он опустился на колени и принял благословение. Батюшка сейчас же, взяв его за руку, повел к себе и сам начал с ним беседу. Гость поражен был прозорливостью батюшки, который напоминал ему разные случаи в его жизни, как будто всегда жил с ним. Беседа была продолжительная и имела решающее влияние на посетителя. Он сам выразил желание поговеть и исповедаться, тогда как до этого 16 лет не приобщался. В Оптиной он прожил около 2 месяцев и с сожалением расставался с ней. К батюшке до конца жизни питал благоговение и чтил его как святого.

Говоря о силе слова старца Амвросия, уместно сказать здесь несколько слов и вообще о его обращении с многочисленными и разнообразными посетителями, а кстати, и о его внешнем виде. Наружное обращение его с ними вполне соответствовало его внутреннему благодатному любвеобильному настроению души. Он всем желал добра и пользы душевной, но подавал каждому то и столько, что и сколько каждый мог вместить по своему душевному устроению. Люди, которые не нуждались в его духовных советах, а должны были видеть его по какому-либо делу, все отзывались о нём: «Очень умный человек!» Старец мог говорить о всяком вопросе, поддерживал беседу столько времени, сколько требовало приличие, и расставался с такими посетителями. Тут он был очень выдержан, в высшей степени вежлив – и только, стараясь при том не выказывать тех внутренних сторон, до которых этим людям не было никакого дела. Зато с преданными ему людьми батюшка был совершенно другой. Он всегда оставался добрым и ласковым, но в такие отношения влагал самую искреннюю задушевность. Впрочем, и здесь, смотря по людям, было у него большое различие: с людьми высокородными в обращении он соблюдал крайнее приличие, с простыми же обращался попросту, называя нередко, как выше мы видели, кого дурой, кого дураком. Названиями же этими близкие к старцу лица не только не обижались, но даже принимали их как похвалу, временем растрагиваясь до слез, ибо сердца таковых ощущали, что они исходили из доброжелательного, любящего, облагодатствованного сердца.

Стяжав от Господа дар прозорливости, старец не имел обыкновения прямо и резко обличать кого-либо перед людьми, но так искусно обличал, что обличение его, несмотря на присутствие множества народа, понятно было только одному тому, к кому оно относилось, и не грозою, а любовью умел батюшка вести людей к исправлению, вселяя в души их веру, что не всё потеряно, и можно, при Божией помощи, одолеть врага. До конца старец сохранил свою природную живость, которая была выражением разносторонности, доброты и заботливости его характера. Когда люди, знавшие батюшку, входили к нему со своими скорбями и невзгодами, душам их становилось вдруг легко и свободно. Всё как-то прояснялось и было невыразимо утешительно. Ничто не могло сравниться с тем счастьем, какое испытывали духовные дети старца Амвросия при свидании с ним после долгой разлуки. Это одни из тех минут, которые описать нельзя, а нужно пережить.

По виду батюшка отец Амвросий был благообразный старец, немного выше среднего роста и несколько от старости сутуловат. Будучи смолоду очень красивым, как передавали о сём знавшие его в то время лично, он и в старости не потерял приятности в своем лице, несмотря на его бледность и худобу. На голове спереди имел небольшую лысину, которая, впрочем, нисколько его не безобразила и даже как будто шла к его лицу, а сзади несколько прядей коротких темно-русых с проседью волос; на лбу две-три морщины, которые при случае совершенно сглаживались; глаза светло-карие, живые, проницательные, видящие душу насквозь; губы обыкновенные; борода довольно длинная, редкая, седая, в конце раздвоенная.

Батюшку нельзя себе представить без участливой улыбки, от которой вдруг становилось как-то весело и тепло, без заботливого взора, который говорил, что вот-вот он сейчас для вас придумает и скажет что-нибудь очень полезное, и без того оживления во всём – в движениях, в горящих глазах, – с которым он вас выслушивает и по которому вы хорошо понимаете, что в эту минуту он весь вами живет и что вы ему ближе, чем сами себе.

От живости батюшки выражение его лица постоянно менялось. То он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами воодушевленным молодым смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы рассказывали что-нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление, когда вы хотели, чтоб он сказал вам, как поступить в каком-либо деле, то решительно принимался качать головой, когда отсоветовал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на вас, всё ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело.

Иногда в лице батюшки являлось беспокойное выражение. Ему хотелось вам что-то сказать, но он не желал обнаружить, что знает это, и старался, чтоб вы сами спросили у него. Например, батюшка благословил вам начать какое-нибудь дело и ему хочется назвать полезного для этого дела человека, о котором вы ему не говорили, которого он не видал, не слыхал, но о котором знает по своей прозорливости. «Ну а как же, – начинает батюшка, заботливо и немного беспокойно глядя на вас, – ведь тебе одному не управиться, тебе надо понятливого человека». «Ах да, – вспоминаете вы, – я и забыл спросить; у меня есть в виду человек», – и вы в нескольких словах определяете этого человека. «Ну вот-вот, – подхватывает радостно батюшка, еще не дослушав, – его, его! Ты говоришь, он расторопный (а вы, может быть, еще и не успели этого сказать) – такого сюда и надо». Во время беседы на вас зорко глядят выразительные глаза батюшки. Вы чувствуете, что эти глаза видят всё, что в вас есть дурного и хорошего; и вас радует, что это так и что в вас не может быть для него тайны.

Иногда же это доброе, ласковое, приятное лицо старца Амвросия как-то особенно преображалось, озаряясь благодатным светом. И бывало так большей частью или во время, или после молитвы, преимущественно в утренние часы. Однажды старец с вечера назначил прийти к себе двум супругам, имевшим до него важное дело, в тот час утра, когда он не начинал еще приема. Они вошли к нему в келью. Старец сидел на постели в белом монашеском балахоне и в шапочке. В руках у него были четки. Лицо его преобразилось. Оно особенно как-то просветлело, и всё в келье его приняло вид какой-то торжественности. Пришедшие почувствовали трепет, и вместе с тем их охватило невыразимое счастье. Они не могли промолвить слова и долго стояли в забытьи, созерцая лик старца. Вокруг было тихо, и батюшка молчал. Они подошли под благословение. Он безмолвно осенил их крестным знамением. Они еще раз окинули взором эту картину, чтоб навсегда сохранить ее в сердце. Старец всё с тем же преображенным ликом был погружен в созерцание. Так они и вышли от него, не сказав ему ни слова¹⁴⁷.

Подобный пример. Пришел, по обычаю, к старцу, в конце утреннего правила, его письмоводитель, вышеупомянутый скитский иеромонах отец Венедикт. Старец, отслушав правило, сел на свою кровать. Отец Венедикт подходит под благословение и, к великому своему удивлению, видит лицо старца светящимся. Но лишь только получил он благословение, как этот дивный свет скрылся. Спустя немного времени отец Венедикт опять подошел к старцу, когда тот уже находился в другой келье и занимался с народом, и по простоте своей спросил: «Или вы, батюшка, видели какое видение?» Старец, не сказав ему ни слова, только слегка стукнул его по голове рукой. Знак особенного старческого благоволения!

Еще рассказ вышеупомянутого отца игумена Марка. «В бытность старца в Шамординской обители, – пишет он, – в одно время, именно на Страстной неделе, я, как готовившийся к причащению Божественных Таин, вхожу к нему в келью для исповеди, и, к изумлению моему, вижу на его лице полную сосредоточенность, глубокое внимание к чему-то им созерцаемому и трепетное благоговение. Лицо его при том было покрыто радостным румянцем. Увидев сие, я подался назад из кельи и только спустя некоторое время, опомнившись, вошел к старцу. Припоминая виденное, я и теперь прихожу в великое удивление».

А шамординские монахини сказывают, что им и нередко приходилось видеть лицо старца прославленным неземной славой.

Каждый теперь из сказанного, в особенности из последних глав, ясно сможет видеть, что – как замечено было выше – какими духовными дарованиями ущедрил Господь наставников в жизни духовной и руководителей старца Амвросия – иеросхимонахов Льва и Макария, теми же дарованиями украшен был и старец Амвросий, именно – даром прозорливости, даром исцелений и высоким духовным рассуждением. Это троица великих Оптинских старцев единонравная и нераздельная (и погребены все вместе), дерзновенно, как мы веруем, предстоящая престолу Господню и молящаяся о чадах своих духовных и о всём мире.