Часть II

В первой части жизнеописания старца Амвросия имелось в виду, как замечено было в предисловии, показать, каков был этот старец, т.е. как и какой достиг он высоты жизни духовной. Теперь же, в сей второй части, хочется, по возможности, предварительно обрисовать его старческое духовное окормление лиц, предававших себя в полное ему послушание. И хотя немало представлено уже было примеров его прозорливости и молитвенной помощи людям в многоразличных их нуждах, душевных и телесных, но всё это были только частные случаи. В настоящий же раз представим примеры, как старец руководил, или располагал всею жизнью преданных ему лиц, как он тщательно вникал во все духовные их нужды, не упуская из внимания по видимому самые маловажные обстоятельства, нередко повторяя в таких случаях старинную мудрую поговорку: «От грошовой свечи Москва сгорела», давая этим разуметь, что всё великое, и доброе и злое, начинается всегда с малого и даже едва приметного. Как в иных случаях выказывал послушнику самую нежную отеческую любовь и снисходительность, в иных же случаях был строг и неумолим, так что искренно относившиеся к нему, питая к нему беззаветную любовь сыновнюю, в то же время чувствовали к нему глубокое уважение и страх. Как он обличал их с милостью, именно так, что среди большой толпы народа мог понимать обличение только один обличаемый; как иногда по своей прозорливости напоминал во время исповеди забвенные грехи, исцелял их телесные болезни, предварял ожидавшие их опасности, избавляя от них своими действенными к Богу молитвами, и прочее, и прочее. Задачу эту помогут нам разрешить устные рассказы о себе и собственноручные записки искренно относившихся в свое время к старцу Амвросию лиц из монахов, монахинь и мирских людей. Рассказы эти и приводятся здесь. Прибавим к сему, что этих рассказов немного – всего шесть. Но они достаточны для того, чтобы осветить любознательным читателям тот путь «старчества», или духовного руководствования, который введен в Оптиной пустыни старцем отцом Леонидом и которым затем вел старец Амвросий своих духовных чад, каковых – необходимо заметить – были у него тысячи.

ЗАПИСКА ОПТИНСКОГО ИЕРОМОНАХА ОТЦА МЕЛХИСЕДЕКА

В Оптину пустынь я прибыл в сентябре 1860 года. Перед приходом моим скончался старец отец Макарий, который жил в скиту. При мне и похоронили его. С самого поступления моего в обитель старцем и духовным отцом моим был отец Амвросий. Только лет за пять до кончины он передал меня другому духовнику отцу Анатолию, начальнику скита, продолжая оставаться моим старцем.

Через полгода по поступлении в обитель начал я, по действию врага, смущаться и задумал уйти из Оптиной пустыни. Прихожу к старцу Амвросию и объясняю ему свое смущение. Старец отвечает мне: «Необходимо читать книгу аввы Дорофея и знать ее, как солдат знает пункты военной службы. Без сего нет утверждения в духовной жизни, и монах не может жить правильно. Если уйдешь из монастыря и возвратишься опять, то цена тебе будет грош». Чаще я начал после этого ходить к батюшке для откровения помыслов, назидаясь его словами. Смущение продолжалось месяца два-три и затем окончательно прошло.

Как-то однажды он мне заметил: «Без поддержки, т.е. духовного руководства старца, в монастыре не проживешь. Ты вот про меня говорил другим: что бы я тебе ни говорил, другим не передавай. А если будешь поступать по-своему, то ко мне и не ходи». В начале моего поступления в Оптину как-то говорю я старцу, что у нас в обители не скоро дают постриг. На это он ответил мне: «Внутреннее нужно соблюдать, а о внешнем нечего беспокоиться».

В первый год по поступлении моем в обитель мне было назначено послушание помогать отцу И. разбирать книги в скитской библиотеке. Взял я там одну книгу, а отец И. вырвал ее у меня из рук, говоря, что книг нельзя читать без благословения старца. Пошел я к старцу и рассказал ему свою скорбь. Старец отвечает: «Если не велел тебе отец И. читать взятую тобою книгу, то и не следует ее читать; читай творения святых отцов».

Батюшка строго запрещал хождение по кельям, а также и прием к себе братий без особенной и притом крайней нужды. На вопрос мой, что отвечать тем из братий, которые по легкомыслию своему будут смущаться таким моим поведением, старец сказал: «Отвечай таким, что отец архимандрит не велел тебе ходить по кельям».

Лет через двенадцать по поступлении моем в обитель я получил от родителя моего, священника села Лещянова Пензенской губернии, письмо о том, что он близок к смерти. Собрался было я ехать на родину. Прихожу к старцу, а он отвечает: «Сказано в Священном Писании: предоставь мертвым погребать своих мертвецов (Мф.8:22) – не ходи». Так я и остался.

Спрашиваю старца: отчего я испытываю иногда тоску смертельную? Старец отвечает: «Что делать? Запустил себя. Порядка нет во внешнем устроении образа жизни».

Говорю еще: «Что это, Батюшка, я очень непокоен?» Старец указал на причину сего в предшествовавшей жизни.

Еще однажды спрашиваю: «Отчего я, будучи поставлен на клирос, испытываю робость?» Старец отвечает: «От тщеславия».

Говорю еще: «Трудно мне к утрени вставать; как быть?» Старец отвечает: «Тягость бывает от недостатка ревности и страха Божия. Если не будешь ходить, то тебе будет стыдно и грешно. Если же когда по болезни не будешь у церковных служб, то об этом должен мне сказывать».

Чай пить с хлебом не благословлял. Также советовал всегда ходить в трапезу. Сказываю ему: «Батюшка! Утром мне есть хочется, как быть?» Батюшка отвечает: «Это растленная природа тянет. Оставь это, чай пить можно, но без хлеба и не более как по три чашки, а четвертую можно только по нездоровью». Раз я выпил как-то пять чашек чаю. Объясняю ему это. Старец гневно заметил: «Помни себя».

Говорю ему, что иногда опускаю пятисотницу¹⁴⁸. Старец отвечает: «Когда будешь умирать, горько жалеть об этом будешь; только тогда уже поздно». Сказываю ему, что поклоны земные при этом класть затрудняюсь. Старец отвечает на это: «Не можешь наклоняться в землю, клади поясные поклоны; если и поясных не можешь класть, твори молитву Иисусову устами. Святой пророк Давид сказал: хвала Его во устех моих (Пс.33:2). По немощи, по болезни это допускается».

Еще говорил: «Всякий за себя одного будет отвечать пред Богом».

Рассказ схимонахини Шамординской общины матери Параскевы.

Начало монашества я полагала в Белевском женском монастыре Тульской губернии, в который поступила в 1854 году, 15 лет от роду. Проживши в сём монастыре 17 лет, я всё это время чувствовала себя совершенно здоровой и никаких болезной не знала. Проходила я послушание клиросной. В течение первых шести лет духовным отцом моим и старцем был отец Макарий Оптинский. В 1860 году осенью приезжал он в последний раз к нам в монастырь, ибо все сёстры монастыря были его духовные дочери, в том числе и я. Приходит он ко мне в келью. Поставивши свой костыль в стороне, ложится на мою кровать и говорит мне: «Ты будешь больна и долго будешь лежать». Я заплакала и сказала ему: «Батюшка! На кого же вы меня оставите?» Отец Макарий отвечал: «Не скорби. После меня у тебя будет такой же старец и даже еще лучше меня». Когда батюшка уехал от нас, через три недели пришла весть о его кончине (7 сентября 1860 г.). По кончине старца Макария духовным моим отцом сделался отец Амвросий.

Теперь расскажу о том, почему именно старец отец Амвросий имел обо мне особенное попечение и оказывал покровительство мне недостойной. Родной матери своей я лишилась 14 лет от роду. Проводила моя мать жизнь благочестивую; особенно любила благотворить неимущим всякого рода, подавая обильную милостыню. У нас были большие денежные средства, и матушка моя пользовалась ими во славу Божию и во благо ближним. За неделю до кончины явился ей Ангел Господень и сказал, что она скончается в первый день Святой Пасхи. Матушка всем нам объявила об этом извещении и начала со Страстной недели готовиться к переходу в вечность, будучи совершенно здоровой. Никто не верил, что она скончается, видя ее цветущее здоровье. В Великую Субботу матушка приобщилась Святых Таин. Вот настал первый день Святой Пасхи 1853 г. Придя от обедни, мы похристосовались и разговелись, а матушка не разговлялась и легла в передний угол под святые иконы. Собрались мы все, дети и родственники, вокруг нее. Она велела положить всем нам по три земных поклона о упокоении души ее, простилась с нами и с молитвой к Богу предала Ему свою душу, с радостным лицом, мирно, безболезненно. Такова была ее блаженная кончина. Множество нищей братии сопровождало ее гроб до церкви и оттуда до кладбища. Когда я в первый раз, по поступлении в Белевский монастырь, пришла к отцу Амвросию, будучи в то время совершенно здоровой, то заметила, что старец, вышедши из скита, стоит около угловой башни (что в правую сторону от его хибарки) и с кем-то разговаривает, хотя около него никого не было. Народу тогда было много, и все ожидали батюшку у ворот скита. Наконец батюшка ушел в хибарку. Я осталась дожидаться, чтобы получить от старца святое благословение на путь. Тогда старец меня еще не знал. Вдруг, вижу, выбегает из святых ворот келейник батюшки и спрашивает: где тут белевская монахиня такая-то, называя меня по имени. Я подошла к нему, и он повел меня в хибарку. Благословив меня, батюшка объявил мне, что сейчас явилась ему покойная моя матушка (а это было в два часа дня) и с нею он разговаривал около башни. Сказал при этом, в чём матушку похоронили, и все приметы ее, и что имя ее Хиония, что она просила его, чтобы он не оставил меня своим покровительством. Я сему весьма удивилась и возблагодарила Бога. С тех пор батюшка всегда оказывал мне свое покровительство до самой своей блаженной кончины, последовавшей в октябре 1891 г.

После предсказания отцом Макарием о имевшей постигнуть меня болезни я одиннадцать годов была здорова. Но вот однажды я отправилась из монастыря для подачи милостыни в тюремный замок. Поднимаясь на гору, я почувствовала, что ноги мои точно подкосились, и я упала. В течении трех лет после сего я хотя и ходила, но с великим трудом. Через три же года, в Великом посту, однажды почти вдруг окончательно у меня отнялись не только ноги, но и руки. После этого я уже не владела ими в течение восьми лет, т.е. до 1882 года.

Однажды батюшка отец Амвросий присылает мне письмо и благословляет меня побывать в Оптиной. Это было в 1882 году. Привезли меня в Оптину и принесли к батюшке сёстры на руках. Увидев меня плачущую, батюшка говорит: «О чём ты плачешь? Или о том, что тебя Бог посетил такой болезнью?» Отвечаю: «Плачу потому, что у меня руки и ноги не владеют, – не могу ни есть, ни пить». Батюшка говорит: «Ты не отчаивайся; Бог тебя не оставит. Ты долго будешь больная лежать». В это время, взяв обе мои руки, он начал гладить их от кисти до плеча, что продолжалось около двух часов. Посмотрел батюшка на часы и сказал: «Вот теперь четыре часа; несите ее на гостиницу». Когда меня принесли в келью на гостинице и поставили самовар, я вдруг свободно взяла чайную ложку, сама себе удивляясь. На другой день, после приобщения Св. Таин, я опять была у старца. Поздравив меня с принятием Святых Таин, батюшка опять в течение двух часов гладил мои руки, но вдруг, бросив их, сказал: «Тебя не только никакие доктора не вылечат, но даже и угодники Божии тебе не помогут. Тебе болезнь назначена от Бога. Но руками будешь владеть». После сего старец благословил меня и отпустил. В тот же день, по прибытии от батюшки, я получила полное владение обеими руками. Но болезнь ног осталась в том же положении и продолжается до настоящего времени. Ходить я не могу. После сего возвратилась я в Белев и прожила там два года. Замечу при этом, что в Белевском монастыре я терпела во всё время моей болезни, по неразумию некоторых, великие скорби. И только помощь Божия, за святые молитвы старца Амвросия, и расположение ко мне покойной матушки игумении Павлины, которая была жизни духовной, покрывали меня от злокозненного невидимого врага. Некоторые монахини духовной жизни, имея разум духовный, также расположены были ко мне. Батюшка знал о моих скорбях и велел терпеть. Когда же я высказывала старцу, что некоторые считают меня как бы находящейся в прелести, он советовал не обращать на это никакого внимания и переносить всё терпеливо. Во время скорбей Господь посылал мне, за святые молитвы старца Амвросия, много благодатных утешений, о которых я всегда сообщала батюшке из опасения обмана со стороны врага. А иначе я не вынесла бы великих скорбей, воздвигнутых на меня врагом, и могла бы впасть в отчаяние. Но Господь меня охранил. Затем я вторично получила от старца Амвросия письмо, в котором он приглашал меня к себе. Приехала к нему. Приняв меня весьма ласково, он предложил мне поселиться в новоустроенной им Шамординской общине. Переезд мой в эту общину совершился в 1884 году. Живу я здесь уже тринадцать лет. В Шамордине старец построил мне новую прекрасную келью, в которой я пребываю до сих пор, благословляя Бога и молясь о упокоении души блаженного отца Амвросия.

Расскажу теперь об одном весьма замечательном случае, которому удивлялся даже и сам старец. Лежу я однажды в келье, ибо тогда уже не владела ногами. Было два часа дня, и в келье моей совершенно светло. Вижу ясно, входит в келью смерть (как описана она в видении преподобной Феодоры) в образе скелета человеческого, вся обвешанная пилочками, молоточками и разными другими орудиями и с косой за плечами. Подходит ко мне и наносит мне молотком удар по спинному хребту. Чувствую, что спина у меня онемела. В это время раздается голос: «Оставь ее! Ей еще нужно жить на земле». Но смерть опять занесла надо мною руку, чтобы нанести другой удар. В эту минуту снова раздается невидимый голос, запрещая касаться меня. Смерть и еще заносит руку, для нанесения удара в третий раз. Слышу опять голос: «Оставь ее! Ей нужно жить; она еще неготова. Иди к монахине Глафире, – та совершенно готова для перехода в вечность». После этого смерть исчезла. Помню, что во всё это время я находилась в бодрственном состоянии, и до сих пор в памяти моей сохранились все подробности этого посещения меня смертью и спасения от нее. Входит моя сокелейница мать Агриппина, и я рассказываю ей всё происшедшее. На другой день мать Агриппина отправилась после утрени в монастырскую больницу, чтобы навестить лежавшую там больную монахиню Глафиру, и узнала, что она скончалась в 4 часа утра и ее уже опрятали и положили в гроб. Батюшка отец Амвросий нередко при случае напоминал мне это дивное посещение меня смертью, когда находился в Шамордине.

РАССКАЗ СХИМОНАХИНИ БОРИСОВСКОЙ ЖЕНСКОЙ ПУСТЫНИ КУРСКОЙ ГУБЕРНИИ МАТЕРИ ЛЕОНИДЫ

Проживши в Борисовской пустыни около девяти лет, я с одной старицей того монастыря, схимонахиней Лаврентией, отправилась в Оптину пустынь. Старец отец Макарий был тогда еще жив; это было в 1857 году. Отец Макарий, преподав мне душеспасительные наставления и благословение, сказал, чтобы я читала книгу преподобного аввы Дорофея. Потом прибавил, что пришлет ко мне отца Амвросия и книгу преподобного Дорофея. Вскоре батюшка Амвросий пришел ко мне на гостиницу. Старица монахиня Лаврентия в это время уезжала к родным, и я оставалась одна. Батюшка отец Амвросий произвел на меня с первого раза сильное и весьма приятное впечатление. Особенно назидательна была для меня его беседа о значении монашеской жизни, о богоугождении вообще. Отец Амвросий ходил ко мне почти неделю, назидая меня своими словами. Он как бы возродил меня в духовную жизнь. Между прочим он сказал мне, что по возвращении в монастырь моя жизнь изменится к лучшему, не говоря в духовном, но и в материальном отношении, что и сбылось на самом деле. После сего я не переставала вести с отцом Амвросием переписку. Отец Макарий благословил меня, первую из всех сестер Борисовского монастыря, поступить под духовное водительство отца Амвросия как старца. После меня и прочие сестры поступили под его руководство, особенно после кончины отца Макария. Во всех важнейших вопросах своей жизни я обращалась за советами к отцу Амвросию. Переписка эта не прерывалась до самой кончины старца в октябре 1891 года. Несколько раз я приезжала к нему и всегда выносила великую духовную пользу из его мудрых бесед. Вскоре затем я занемогла какой-то неопределенной болезнью и пролежала в ней 21 год, не выходя из кельи. Болезнь эта тоже была предсказана батюшкой отцом Амвросием. Через 21 год я получила исцеление от сей болезни, по явленной мне милости от чудотворной иконы Божией Матери, именуемой «Козельщанской». Помню, что как только, по приезде на Козельщину и по входе в церковь, возложена была на меня сия святая икона, я в тоже время получила исцеление и укрепилась ногами настолько, что могла уже дойти до гостиницы без помощи других. Возвратившись в свой монастырь, я была с приветливостью встречена сёстрами и матушкой игуменьей. Но вскоре постигла меня большая скорбь, по злобе вражьей. Восстала на меня одна из сестер и начала делать мне всяческие притеснения. Писала я об этом отцу Амвросию, но старец велел мне терпеть. Так продолжалось несколько лет. Упомянутая сестра особенно восставала против отца Амвросия, всячески его уничижая перед сёстрами; но батюшка как при жизни своей отличался всегда милосердием и любовью ко всем, так и по смерти пребыл таким же. Спустя года два после его смерти монахиня эта заболела горловой скарлатиной. Болезнь усилилась, и доктора решили, что она должна помереть. Но вот батюшка является ей во сне и исцеляет ее. Об этом монахиня тогда же всем сёстрам подробно рассказывала, добавляя, что старец грозил ей жезлом за причиненные ею мне обиды. После этого видения и исцеления упомянутая монахиня прониклась уважением к старцу отцу Амвросию. Помню еще, что, когда я лежала в упомянутой продолжительной болезни, вдруг является мне в тонком сне отец Амвросий и говорит: «Держись, девка!» Подумала я, проснувшись, что батюшка предупреждает меня от какого-либо великого искушения, что и оправдалось впоследствии. Если меня это искушение не постигло, то только по святым молитвам отца Амвросия. Батюшка тогда еще был жив.

Побывавши в последний раз в Оптиной и у старца Амвросия и возвратившись в свою Борисовскую пустынь, монахиня Леонида заболела и вскоре писала в скит своему родному брату, иеромонаху Иосифу, теперешнему скитоначальнику, что когда она жаловалась покойному старцу на свою долговременную болезнь, он сказал ей: «Мы с тобой в болезни еще не достигли 38 лет, подобно евангельскому расслабленному». Замечательно, что на 38-м году своей болезни схимонахиня Леонида скончалась.

Двадцатое августа 1879 года. При первой моей встрече со старцем отцом Амвросием он приветствовал меня словами: «А! воскресшая, иди, иди!» Потом рассказал притчу о жасмине, как у них один монах умел с ним обходиться. В ноябре он его совершенно обрезает и ставит в темном месте. Зато потом растение покрывается обильно листьями и цветами. Так и с человеком бывает: нужно прежде постоять в темноте и холоде, а потом уж будет и плода много. Вечером батюшка призвал меня к себе и приказал мне написать исповедь мою начиная с шестилетнего возраста. Не могу передать, как меня это смутило; и само объяснение для меня было ужасно неприятно, навело какую-то тяжесть и раздражение.

23 августа. Сего дня, слава Господу, исповедовалась у любвеобильного отца Амвросия. Тягота сошла; так стало хорошо и отрадно. Он велел мне соблюдать пост по средам и пятницам. Объяснил прекрасно, в чём состоит пост. На мои слова, не всё ли равно Богу – какая пища, он ответил: «Не пища имеет значение, а заповедь. Адам изгнан из рая не за объедение, а за вкушение только запрещенного. Почему и теперь в четверг или вторник можно есть что хочешь, и не наказываемся за это, а за среду и пятницу наказываемся, потому что не покоряемся заповеди. Особенно же важно тут то, что через послушание вырабатывается покорность. «Путь твой, – сказал мне старец, – странствие. Странница! Любишь Господа? А Он что делал? – странствовал. Ну и ты тоже за Ним странствуй». Когда же я ему сказала о моих малых средствах к жизни, он прибавил: «Ну на странствие достанет. Такой жизнью вырабатывается смирение, – будешь равно с уважением относиться ко всем, и высшим и низшим». На мое же замечание, что при странствии очень трудно держать пост, – ведь не везде готовят постное и это стесняет хозяев, – он сказал: «Попроси, чтоб тебе сварили кашицы, и довольно; а если не захотят, то не оставайся там, чтобы не нарушить заповеди Божией».

25 августа. Когда я сказала батюшке о моих бедных родных, которым помогаю, и которые привыкли уже от меня ждать и получать, он сказал: «А если у тебя нечего дать, то так и скажи: нет у меня». На мое же замечание, что хотелось бы иметь побольше, чтобы могла раздавать, он воскликнул: «А гордость-то! – она тут и была. Знаешь, как богатому трудно войти в Царство Небесное». Когда я прочла ему свою исповедь с шестилетнего возраста, он хотя и любвеобильно разрешил, однако заметил: «Нужно за грехи понести наказание здесь на земле». К этому прибавил: «Многие говорят: зачем наказание? Господь милостив и разбойника покаявшегося простил и тотчас ввел с Собою в рай. Святые же толкуют иначе: разбойник нес уже наказание прежде, вися на кресте, да и потом ему перебили колени. Значит, смерть была мучительна. Вот он и понес наказание за свои грехи. Так и тебе в наказание накладываю епитимию по двенадцать поклонов в день, на целый год, за всю твою прошлую жизнь, чтоб там, в будущей жизни, уж больше тебя не наказывали». На счет Е., когда сказала, что мне хотелось бы ее воспитывать самой, ответил: «И не думай, не надо; люби ее, влияй на нее хорошо, и только». Рассказал про одну монахиню, у которой остались сироты. Она и взяла их воспитывать и так привязалась к ним, что меньше стала заботиться о своем спасении. «Любить надо, – говорил старец, – а привязываться страстно не надо. Заповедь повелевает чтить родителей и даже награду назначает за это. Но если ты, говорит Тот же Господь, любишь отца, или матерь, или кого-либо больше Меня, то не достоин быть Моим учеником. Значит, только пристрастие не позволяется, а не любовь».

20 мая 1880 года. Приехала я одна в другой раз в Оптину пустынь и на другой день пошла в скит к батюшке отцу Амвросию. Увидев меня, он воскликнул: «А! из Франции; ну как там идут дела?» Плохо, ответила я. Потом вызвал меня к себе в келью и на мою жалобу о жизни велел запирать комнату. Между прочим сказал: «У тебя много снисхождения, а мало терпения. Ничего, всё пройдет».

26 мая. Сего дня батюшка опять принял меня. Я говорила ему о своем раздражении и осуждении других. «Нужно смиряться, – сказал он, – раздражение и осуждение происходят от гордости». Нарисовал цепочку колечками и указал, что грехи, подобно цепочке, связываются один с другим и происходят один от другого. На мои слова, что хотелось бы пожить в уединении своею самостоятельной жизнью, он ответил: «Когда Лот жил в Содоме, был свят, а когда вышел в уединение, пал. Осуждать не нужно потому уже, что не знаешь чужой души. На себя больше смотри и, читая святые книги, к себе применяй и себя исправляй, а не других. А то будешь и много знать, да будешь, пожалуй, хуже других». Привел поразительный пример: «Разбойник тридцать лет разбойничал и, покаявшись, вошел в рай. А апостол Иуда находился всегда при Господе Учителе и под конец предал Его». Рассказывал еще несколько примеров из жизни людей современных. О каком-то графе Толстом, который был человек очень прямой и правдивый. «Умер он, – говорил батюшка, – и вот один монах (Досифей) увидел сон: стоит народ и ждет кого-то; и только что показался экипаж, все пали на колена. Монах же не хотел стать, но ему велели, потому что, как говорили, раб Божий проезжает. Он взглянул и увидел, что едет граф Толстой». Еще рассказал об одном помещике, промотавшем три имения: «Под конец жизни он пришел в монастырь и умер так, что дай Бог каждому из нас так умереть. Хотя и расточителен был покойный, но был и необыкновенно добр и прост душой. Вот и осуждай людей! Нужно иметь больше простоты». Даже привел еще в пример Д. В. П., который только что был у него, и сказал: «Какая у него простая душа! Значит, и в мире, и везде есть люди Божии». На мои слова, что хотелось бы иметь более средств к жизни, он сказал: «Не в богатстве дело, а в нас самих. Человеку сколько ни давай, не удовлетворишь его». Представил в пример одну богачку, бывшую тут в Оптиной пустыни: «Она была из бедных и вышла замуж за богатого, отец которому отделил при женитьбе большое состояние, а по духовному завещанию оставлял ему еще большую сумму. Жена осталась этим недовольна и стала подстрекать мужа, чтобы он заставил отца отдать ему при жизни завещанное им после смерти его. А ведь прежде ничего не имела. Вот как неутомима жажда приобретения!»

27 мая. Слава Господу! Я сегодня опять исповедалась у батюшки отца Амвросия. Верно, он, батюшка, молился за меня грешную, почему я гораздо более мира душевного ощущала, о чём и сказала ему. Как он, однако, прозревает внутреннее наше состояние! Начал с того, как он себя теперь чувствует. А затем уже говорил мне: «Ревность у тебя не по разуму; оставь других! Иногда тебе кажется что-либо по наружности только, а душа каждого человека глубока; почему Господь двукратно запретил не только осуждать; но и судить». Я же ответила ему, что Господь же сказал: «Судите не по наружности, а судите судом праведным». Он пояснил эти слова так: «Суд праведный должен относиться к нам самим, а не к другим, и не по наружным деяниям должно себя судить, а по внутреннему состоянию или ощущению». Спросил меня о молитве, что я читаю; и когда узнал, что я больше молюсь своею молитвою, то заметил, что следует прочитывать и молитвы и акафисты, а иногда и псалмы. Но если есть внутренняя молитва, то следует тогда остановиться и молиться уже духом. Когда же нет такой молитвы, то читать молитвы. Коснувшись, во время исповеди непочитания родителей, я должна была сказать о возмущении моем против излишней и даже, как мне казалось, немного фальшивой снисходительности и угодливости моей матери относительно меня, чего я без возмущения не выношу. «Надо судить о человеке, – сказал cтарец, – по его характеру. У тебя характер более сильный, а у ней слабый, и она действует по-своему, как может. Ведь и ты сама, обличая других, действуешь неодинаково, и фальшивишь, когда слабому говоришь более настойчиво и резко, а более сильному и высокому более мягким тоном». Когда же коснулось об отплате злом за зло, то я заметила, что этого кажется во мне нет. «Будто бы?» – воскликнул он. – А одним суровым взглядом своим отплатишь иногда так, что не забудут долго его». Он так верно показал мне мою слабую сторону, что я невольно бросилась просить у него прощение. «А о тебе, – продолжал он, – разве все судят праведно? Хвалят иногда, не зная хорошо твоего внутреннего состояния». На это я поспешила заметить, что именно горе мое, что меня больше хвалят, чем стою я. «Пусть хвалят, – сказал он, – ты на это не смотри, не отвечай и не спорь, а только сама сознавай в себе, стоишь ли ты похвалы или нет. Если будешь противоречить, то выйдет лицемерие, ведь тонкое чувство удовольствия от похвалы все-таки есть в тебе; да и те, которым ты будешь противоречить, не поверят тебе, поэтому, когда хвалят, не говори ничего, опусти глаза и молчи».

30 мая. На слова одной монахини, что ей нужно ехать, а то матушка игуменья будет сердиться, батюшка сказал: «Бога и своей совести нужно бояться, а не матушки игуменьи. Страх Божий есть начало очищения совести.» Заговорив со мною о моих малых средствах, советовал переменить процентные бумаги и жить капиталом. Когда же я возразила, надолго ли хватит такой маленький капитал, старец сказал: «А жизнь твоя разве долга? То-то и есть, – прибавил он. – И на жизнь в монастыре хватит, хоть в общежительном». Когда услыхала намек на монастырскую жизнь, у меня сердце замерло. Никогда не собиралась я в монастырь, всегда чувствовала какое-то отвращение от монастырской жизни. Сделав мне какое-то возражение, он заметил: «Надо же этим кончить, будет тебе биться в мире.» «Какие же могу я, при своей слабости, нести монастырские подвиги?» – спросила я. «Главный подвиг в смирении заключается; телесных же подвигов, при слабости твоей, не будут налагать на тебя», – отвечал он. Но я все-таки заметила, что при жизни матери я никак не могу этого сделать.

2 июня. Вышедши в хибарку, батюшка посидел с нами и рассказывал разные притчи. Между прочим, сравнивал узкий путь к Царствию Небесному так: взял свою палку и показал, как на ней нельзя поставить двух ног рядом, а одну за другой только, и так лепиться и идти, не раздумывая да не расспрашивая у других о посторонних вещах. Вообще поражение мое, в отношении монастырской жизни, тем более было для меня еще сильно, что перед этим я молила Господа и Царицу Небесную, чтоб они открыли мне через батюшку Свою небесную волю, и что я приму то, что он скажет. Но и после всего этого никак не могу смириться с монастырем.

3 июня. Сегодня батюшка принял меня и встретил словами: «Ну что, как надумалась?» Я рассказала ему, как меня это ужасно поразило, и какое имею отвращение к монастырю, а он все-таки настаивал, что мне нет другого места для жительства, и что давно бы следовало мне быть в монастыре. В мире же меня руководит одно тщеславие. Даже доступ мой в высшее общество попущен был мне промыслительно для того только, чтоб показать мне всю суету и пустоту его. Относительно же форм и обрядов монастырских, – они потому уж хороши, что обуздывают нашу непокорную природу и заставляют отрекаться от нашей воли. Велел обратиться с молитвой к Божией Матери и просить, чтоб Она Сама указала мне путь, какой избрать мне. Почему я и предалась совершенно в Ее святую волю.

4 июня. Всё утро сегодня враг сильно нападал на меня, возмущая даже против батюшки, так что под конец я пала перед иконой Божией Матери и слезно молила Ее защитить меня от врага Своим заступлением и указать мне путь, какой мне избрать. Пошла в скит, чтоб только получить общее благословение от батюшки, но была очень поражена внезапным его вызовом меня к себе. Я так и думала, что верно, он будет меня распекать, но он так милостиво стал ободрять меня, говоря, чтоб я всё обдумала прежде, что он меня не непременно посылает в монастырь, и что монашескую жизнь избирают для большего только совершенства, если кто пожелает. На мое же сознание, что и против него даже возмущаюсь, он сказал: «Это искушение от врага». Говорил еще, что всякому, по его усмотрению, – свой путь. Одна душа простая, ничего худого не видит, а другая напротив всё подмечает и видит. Про мать мою сказал: «Зачем мечтать о том, чего нет? Передай ей мое благословение и скажи, что терпением скорбей будет спасена». На мои слова, что стало жалко оставлять всех в мире, заметил: «Погоди, как приедешь домой, да станут рвать на куски, и сама рада будешь убежать из него. Читай, когда можешь, молитвы; а когда не можешь, то и пропусти, – молись, как молилась прежде». При прощании опять сказал, чтоб я пообстоятельнее подумала о жизни в монастыре, что он меня не торопит, а что для совершенства нужно там быть.

2 июня 1881 года. Сегодня батюшка отец Амвросий поучительно объяснял слова Спасителя: «Когда ударят тебя в десную ланиту, подставь другую. Ведь обыкновенным порядком, когда ударяют в лицо, ударяют правой рукой в левую щеку, а не в десную. Но Господь хотел представить десною ланитою оскорбление, унижение, обиду за правое дело, в котором ты не виновата. Подставить же левую – значит: в то время, когда без вины оскорбляют, помяни перед Господом свои грехи, которыми ты оскорбляешь Его, и через это сознание смирись и прими несправедливое поношение как уже должное».

3 июня. Вчера, при коротком моем посещении батюшки, он спросил меня, отчего я так похудела и изменилась. На мой же ответ, что я тяжело провела зиму, с больной моей любимой племянницей, которая тяжко была больна, он неожиданно поразил меня словами: «Ну, Царство ей Небесное!» Я стала было говорить, что теперь ей лучше, и что Царица Небесная ее чудом исцелила через икону Иверскую. Но он опять повторил: «Как! Разве и в Царство Небесное не хочешь ее пустить?» Слова его меня ужасно смутили, и скорбь страшная легла на сердце. Неужели, думала я, это предсказание о скорой кончине девочки? – Вечером же получила ужасное известие о внезапной кончине другой моей племянницы, Ж. П-ой.

4 июня. На другой день я пошла передать батюшке о полученном мною известии с просьбою отпустить меня домой. Но он наотрез отказал: «Оставайся тут: теперь уж дело кончено, и тебе нечего торопиться, – ведь не поможешь уж». Когда я рассказала подробно о чудном исцелении Е. от страшной ее болезни, он с укором спросил меня, отчего я не привезла ее к нему. Велел непременно привезти; говорил, что ей нужна исповедь; видно, что она благочестивая девочка, на которую все гадости институтские легли тяжело и требуют очищения. На мои же слова, когда ее привезти, не весной ли будущего года, ответил: «Ну хоть весной.»

Замечательно говорил, как должно принимать неблагодарность людей: «Если делаешь добро, то должно его делать только лишь для Бога. Почему на неблагодарность людей и не должно обращать никакого внимания. Награду ожидай не здесь, а от Господа на небесех; а если ждешь здесь, то напрасно и лишение терпишь». Представил пример, бывший здесь в Оптине, во время еще отца архимандрита Моисея. Кто-то вложил большой вклад в здешнюю обитель, а по времени, остановившись в гостинице, потерпел невнимание к себе со стороны гостиного монаха. Оскорбившись очень этим, он пожаловался отцу Моисею, прибавив, что его, даже как вкладчика, не почтили. Отец Моисей ответил ему так: «Если вы сделали вклад ради того, чтобы вас здесь ублажали и чтили, а не ради Господа, то напрасно и беспокоились делать это; ибо чем можем воздать вам мы, бедные и грешные? Делая же для Господа, человек не должен искать благодарности и особенного внимания от тех, кого он ублаготворяет». Этот рассказ для меня был очень поучителен.

Насчет осуждения и замечания чужих грехов и недостатков батюшка сказал: «Нужно иметь внимание к своей внутренней жизни, так чтобы не замечать того, что делается вокруг тебя. Тогда осуждать не будешь». Привел также в пример одного царедворца, который жил при царском дворе и окружен был всей мирской суетой, но так был внимателен к своей внутренней жизни, что ничего не замечал вокруг себя. «Так и нам надо жить. Обличать же других не всегда следует». Рассказал при этом эпизод из жизни Оптинских старцев: «Пришел какой-то к ним монах и начал рассказывать такое вранье, что он дал одному архиерею взятку в пять тысяч, а другому три тысячи. Старцы же, потупя взор в землю, спокойно молчали, чем выказали свое смирение и пристыдили болтуна. К неправде земной нужно относиться равнодушнее. Ведь апостол сказал, что мы ожидаем нового неба и новой земли, где правда обитает. Значит, на нашей земле не живет правда, почему и огорчаться очень не надо, когда видишь здесь на земле неправду.»

7 июня. Батюшка вышел и сидел в хибарке. Поздравил всех нас с праздником Всех святых и к этому сказал: «Все они были, как и мы, грешные люди, но покаялись и, принявшись за дело спасения, не оглядывались назад, как жена Лотова». На мое же замечание: а мы-то всё смотрим назад, – сказал: «Зато и подгоняют нас розгами и бичом, т.е. скорбями да неприятностями, чтоб не оглядывались». Рассуждая о моей теперешней жизни, сказал: «Живи пока уж так, как живешь; только почаще запирай свою комнату.»

9 июня. Сегодня батюшка на исповеди говорил мне: «Положи себе за правило не говорить ничего ни матери, ни сестре, когда бываешь возмущена их несправедливостью. Отойди и, что бы мать ни говорила, молчи; возьми Евангелие и читай, хоть ничего не понимая в эту минуту. Положи делать всё только для Господа и делай, сколько можешь по силам. Возмущаешься же ты больше от того, что делаешь не по силам, – много берешь на себя, да и не справишься. Сил-то мало, а хочешь делать много; почему и приходишь в раздражение, что будто бы не ценят твоих трудов и жертв. А делай по силам ради Господа, да и не огорчайся, когда люди не оценивают. Помни, что ты ведь не ради них делала, а ради Бога; и награды жди от Господа, а не от людей».

10 июня. Сегодня, слава Господу, сподобилась приобщиться Святых Таин. Завтра еду; и вечером довольно уже поздно батюшка вызвал меня поговорить на прощание с ним. Он был ужасно утомлен и лежал навзничь, когда вошла я. На мой вопрос, зачем он так себя утомляет, ответил: «Что же делать? Все жилы и нервы мои так натянуты! Да к тому же еще лихорадочное ощущение, с болью в желудке, чувствую; а нельзя же оставить народ, – сама видишь, сколько его! Да это всё бы ничего, но меня огорчает то, что еще ропщут все-таки на меня. Ведь, кажется, сами уж видят, в каком я положении.» Я невольно заметила ему, что многие беспокоят его пустяками, и что вообще он более занят внешними делами. Даже, сказала я, и те личности, которые постоянно уже при нём находятся, как при святом старце, мало, по-моему, проникнуты духовной внутреннею жизнью. На вопрос его: кто они, я назвала двух. «А ты почему знаешь?» – спросил он. – «Да ведь чувствуется это, – отвечала я, – в одной больше суетности, а зависть-то общая; так что мы, хоть и грешные, но скорее душу положим за других, чем они. «А у них, может, есть такое тайное добро, которое выкупает все другие в них недостатки, – ответил он мне, – и которого ты не видишь. В тебе же много способности к жертве, но Господь сказал: Милости хочу, а не жертвы (Мф.9:13). А милости-то у тебя и мало, почему и судишь всех без снисхождения; смотришь только на дурную сторону человека и не вглядываешься в хорошую: свои же жертвы видишь и превозносишься ими». На мои же слова, как хотелось бы мне пожить поближе к нему, старец так метко и вместе с тем любвеобильно направил укор прямо в сердце мне словами: «Нет, уж лучше подальше, а то станешь судить и старца, что не так делает, как кажется тебе». Вчера же на исповеди, принося покаяние в осуждении ближних, стала я просить у него прощения, что и на него иногда сетую. Он тоже так снисходительно с любовью и кротко ответил: «Ну, я прощаю, Бог с тобой!» Эти мне два замечания насквозь всю душу пронзили и заставили вполне понять, на каком гибельном пути стою я. Всегдашнее замечание только лишь дурных сторон человека означает погибель души. Опытом познала я теперь, что оно довело меня до постоянного раздражения на людей за их недостатки и что занята я была собою, как непонятой жертвой. Значит, кому же служу я? Уж конечно, никак не Богу. Подумать нужно глубоко об этом.

11 июня. Сегодня утром было последнее мое прощание с батюшкой, и обличение им меня было еще сильнее прежнего. Я так рада и благодарю Господа за это. Обличал меня и в лицемерии. Заповедал мне следовать милости и истине, т.е. милость оказывать другим, а истины требовать от себя, т.е. чтобы в себе судить всё по истине и правде, а других по милости. «Ведь ты лицемерка, – сказал он мне, – и лицемерие у тебя самое тонкое, так же как и самолюбие. Ведь ты так ловко всё узнаешь, так ловко заставляешь других высказываться и разоблачаться пред тобою, тогда как сама о себе ни гу-гу, никак не обличая своего затаенного. Простоты ведь тоже у тебя мало. Оставь других, а займись следить за собой. За другого ведь ты не отвечаешь, а только за себя». Говорил, что нужно серьезно начать работать над собою. Велел мне читать и проходить главы Святого Евангелия от Матфея 5, 6, 7 и 8. На мои же слова, что я ближе была прежде к Господу, чем теперь, он ответил: «Знаешь, когда луч солнца проникает в комнату, то какая бездна пыли и паутины видна! Тогда как прежде, когда не было луча, воздух в комнате казался чистым». Насчет же того, как мне трудно быть без хорошего общества людей, более образованного, к которому я привыкла с малолетства, он сказал, что оно, т.е. так называемое хорошее общество, сделано было доступным тебе для того, чтоб ты познала всю суету его; а ты не так поняла, почему и гонишься за ним. «Но все-таки, – прибавил он, – если б ты оставалась, как прочие, без него, то еще бы хуже было. У тебя была бы такая зависть к людям и ропот, что и Боже сохрани!» Обличал серьезно, но любовь его так и проникала во всяком его слове. Видно, что она нисколько не умаляется от обличения грешника. Говорил еще, что Господь принес не мир земле, а меч, разделяя и отделяя в человеке дурное от хорошего. Так батюшка нынешний раз проник глубоко в сокровенные тайники души моей, что просто удивил. Непостижимая, однако, прозорливость у старца! Помоги ему и сохрани его Господь.

24 мая 1882 года. Вечером часов в 7 приехали мы с Е. в Оптину пустынь и очень были рады найти хорошенький, чистый номер в деревянной гостинице близ М. И. К-ой, которая во всё время нашего там пребывания была к нам очень добра и много этим облегчала мою заботу здесь о Е. Батюшку отца Амвросия увидали мы на другой день и получили его благословение. Он встретил нас словами: «А! Мудреные приехали». Обласкал Е. – он выходил в хибарку и, пока переодевался, дал Е. держать свой костыль. Потом принял нас отдельно и занялся с Е. тоже отдельно. Батюшка произвел на нее очень хорошее впечатление, чему я была очень рада. И вообще жизнь в Оптиной ей очень понравилась, и ехать скоро назад не хотела.

Вчера, 7 июня, только могла поговорить подробно с батюшкой о своих делах. Велел мне предаться совершенно воле Божией и ждать только от Него помощи, которую Он, когда нужно будет, и пошлет, как Ему угодно, а не по-человечески; почему велел продать билет выигрышный, говоря, что это – надежда человеческая, а не Божия. Также относительно квартиры велел ждать, пока откроется вакансия там, где я ожидаю; впрочем, не стеснил, если можно будет, переехать и на другую, более удобную. Советовал мне жить капиталом, если очень недостает на жизнь из процентов; лишь бы не стеснять себя и не брать ничего сверх сил. Всё неприятное, по его словам, у меня происходит от того, что беру не по силам. Привел слова из Священного Писания, что «Господь велит давать благодушно столько, сколько можешь, и этот дар приемлет; а если хочешь иметь совершенство, то тогда отдай всё, да и ходи с рукой, прося милостыню, и не огорчайся уже тем, что не имеешь ничего и люди неблагодарны. Смиряйся больше духом, – смирение и дела заменяет. Терпи все невзгоды и предавайся Господу». Насчет Е. велел не заботиться очень, а предоставить ее попечению Божией Матери, Которая, если взялась за нее, то и управит. Насчет проявления ее болезней, – считал это указанием ей на неусердное и рассеянное повеленное ей чтения акафиста и молитвы к Божией Матери. «Наставляй ее и направляй, – говорил он, – очень не тревожься и не заботься, а только напомни ей всякий раз, когда ей хуже будет, что, верно, она читала рассеянно и невнимательно». Вообще велел мне больше искать мира и спокойствия сердечного. Аферами положительно запретил заниматься: «К чему это? – говорил старец, – чтоб еще больше найти себе забот и уж окончательно лишиться мира душевного! Положись на Господа, и Он подаст и поможет там, где и не ожидаешь». Насчет же моего замечания о трате на прожитие капитала, что я его оставляю Е., он сказал: «Ну если что останется, то и ее будет». На замечание одной знакомой, при первой нашей встрече с батюшкой, что Е. еще в первый раз делает такое дальнее путешествие и что я ее привезла в телеге на почтовых, батюшка ответил: «Что же? Лучше начать телегой, потом повозкой, а кончить каретой, чем наоборот – начать каретой, а кончить телегой».

Этот рассказ особенно многосторонен и потому чрезвычайно интересен. Он, с одной стороны, показывает, как любвеобильный старец Амвросий, истинный раб Божий, по примеру Господа своего, возлюбив Своих сущих в мире, до конца возлюбил их (Ин.13:1), не переставая руководствовать их ко спасению до последнего своего вздоха. А с другой стороны, указывает нам и на то, как упорна бывает борьба ветхого человека, когда христианин начинает подклонять выю свою под иго Христово. Человек долгое время, так сказать, колеблется между жизнью и смертью: он и верит и в тоже время не верит, – в одном случае изъявляет полную веру старцу, а в другом выказывает совершенное безверие; просит у старца совета с искренним желанием послушаться его и в тоже время упорно желает исполнить свою волю; кажется, безмерно любит старца и в тоже время бежит от него, но, не обретая душевного покоя, опять спешит к старцу. Сознавая пользу откровения помыслов, желает упражняться в сём спасительном делании и в тоже время смущается и стесняется до невозможности высказываться или рассеивается до совершенного забвения своих помыслов. Такое колебание бывает более или менее со всеми вступившими на путь жизни духовной под руководство старца. Предлагаемый рассказ, скажем еще, приведет читателей и к перемещению старца Амвросия в Шамординскую женскую общину, а затем и к последним дням его. Вот сам рассказ.

КАК Я ПОПАЛА К БАТЮШКЕ

Не вы Меня избрали, а Я вас избрал (Ин.15:16). Эти Евангельские слова можно применить к нашему великому старцу, батюшке отцу Амвросию. Силою благодати Божией, обитавшей в нём так явно для искренно почитавших его, он привлекал к себе не только тех, которые обращались к нему во всех скорбях и нуждах, прослышав о его великих духовных дарованиях, но призывал к себе и тех, которые не думали и не считали нужным и даже возможным обращаться к нему. Из числа последних была и я, грешная.

Мирская женщина, рано вышедшая замуж, я, кроме своей семейной жизни, ничего не знала. О монастырях, монахах и их старцах хотя и слыхала и видала их еще в детстве, но имела самое смутное и даже превратное понятие, которое мне было втолковано такими же, ничего не понимающими людьми, какой была и я сама. А узнавать что-либо подробнее о них не считала нужным; короче сказать, вовсе не думала о том.

При всей моей, согласной с мужем жизни, Господь часто посещал меня разными скорбями – то потерею детей, то болезнями.

Но во всю мою многолетнюю замужнюю жизнь ни разу мне не было так тяжело, безотрадно, как в 1884 году и последующие затем годы. Будто какая-то беспросветная туча, нагрянули на меня скорби со всех сторон и сразу расстроили всю мою семейную жизнь. Потеря, вследствие дерзкого обмана, материальных средств, собранных многолетним трудом покойного мужа, настолько повлияла на него, что он нажил болезнь, так часто случающуюся в наш век, – постепенный паралич мозга, и при этом грудную жабу. Невыразимы были и его, и мои страдания. Между прочим положение в свете, его служба, которую он вначале мог еще продолжать, и дочь, молодая девушка, требовали от меня, как мне казалось тогда, поддержки знакомств и светской жизни, что мне, при душевном моем расстройстве, нелегко было. К тому же еще немалую скорбь и заботу составляло нам с мужем предполагавшееся замужество дочери за избранника нашего родительского сердца, впрочем не без согласия на то и ее самой. Дело это, по видимому не без причины, тянулось и откладывалось с году на год. Занятия молодого человека требовали постоянного его присутствия на месте его жительства, обещая ему блестящую будущность, за которой он гнался, как за привидением, и тем затягивал себя и нас. Но больше всех страдало от этого мое материнское, любившее и самолюбивое сердце, заставлявшее меня безрассудно тянуть дело.

На всё же то была вола Божия. Не будь сего, не попала бы я к дорогому батюшке и никогда бы не знала и не увидала другой жизни, противоположной той, которую вела до той поры.

Раз (помню я, это было в начале зимы 1884 года, ровно за два года перед тем, как мне попасть к батюшке), вернувшись с большого бала перед самым утром, с пустотой в сердце и тяжестью в голове, как это всегда бывает при подобных развлечениях, почти не помолившись Богу, я бросилась, утомленная, в постель и тотчас же забылась. И вот вижу в легком сне: очутилась я в дремучем вековом лесу, в таком, какой мне приходилось видеть только в панорамах. Шла я одна по утоптанной дорожке, которая скоро привела меня к какому-то строению, и я очутилась перед небольшими святыми воротами с изображением по сторонам святых угодников. Ворота были отворены, и я вошла в прекрасный сад. Шла я прямо по усыпанной песком дорожке. С обеих сторон были цветы. Скоро дорожка эта привела меня к небольшой деревянной церкви. Вошла я по ступенькам на паперть. Железная, окрашенная зеленой краской дверь церкви была изнутри заперта. Когда я подошла к ней, кто-то отодвинул изнутри железный засов и отворил мне дверь. Я увидала перед собою высокого роста старца, с обнаженной головой, в мантии и епитрахили. Он крепко взял меня за правую руку, ввел в церковь, круто повернул направо к стене, поставил меня перед иконой Божией Матери (Феодоровской, как я впоследствии узнала), коротко и строго сказал: «Молись!» Я и во сне – помню – поражена была наружностью старца и спросила его: «Кто вы, батюшка?» Он мне ответил: «Я Оптинский старец Амвросий». И, оставив меня одну, он вышел в противоположную дверь церкви. Оставшись одна и помолившись перед иконой Царицы Небесной, перед которой меня поставил старец, я взглянула налево от себя и увидала гробницу, или плащаницу. (Действительно, тут и лежит плащаница круглый год, кроме Великого Пятка и Субботы). Я подошла к ней, помолилась, потом посмотрела назад на всю церковь. Это был чудный маленький храм, с розовой завесой на царских дверях, весь залитый как бы солнечным светом. И странно: я очутилась вдруг посреди него, в белой рубашке, с распущенными волосами и босая – и так молилась и плакала, как никогда наяву. Вслед за тем я проснулась. Вся подушка моя была залита слезами. Странный, небывалый сон произвел на меня глубокое впечатление и заставил меня задуматься. Мысль же поехать или обратиться к старцу письменно не пришла мне тогда в голову. Но виденный мною сон не выходил и не изглаждался из моей памяти. С сего времени прошло еще два года телесных страданий мужа и моих душевных мук. Поездка его больного в столицу к знаменитым докторам, с тратой последних средств на лечение, не принесла ему никакой пользы, а лишь встревожила его. Решено было нами наконец не ездить больше.

Но вот Господь восхотел еще испытать до конца нас, для вразумления нашего. К нам в дом занесен был тиф через прислугу, и мы все перезаразились. Первый из семьи заболел тифом мой муж. Три недели могучий его организм боролся с грозившей ему смертью, но вынес. На 21-й день горячка оставила его, но сделалось осложнение. Неизвестно отчего, заболела его пораженная нога, в верхней части которой образовалась опухоль с острой болью по временам, особенно по ночам, которые больной проводил без сна, метаясь от боли из стороны в сторону. Притом нога всё больше пухла и рдела. От докторов, не понимавших болезни, не было помощи. Больной лежал и страдал невыразимо. Решили почему-то наложить бинт на всю ногу. Был приглашен для этого хирург. При осматривании ноги этот последний определил внутри ее нарыв и что нога полна гноя. Сделан был разрез на три вершка глубины и выпущена материя. Больной получил облегчение, но далеко не выздоровление. Через несколько дней начались опять те же страдания – нога опять пухла. Пришлось в другом месте сделать прокол. Потом опять и опять прокалывали несколько раз, и ранки, выделив материю, затягивались. Дошло до того, что невозможно было дальше делать прокола. Все ранки, несмотря на тщательный уход, загнаивались; нарастало как дикое мясо, и доктор сказал, что прокалывать больше невозможно. Больной лежал на спине три месяца кряду. Нога была как бревно. Нервы были так чувствительны, что прикосновение белья причиняло ему боль. Не выносил он малейшего шума. В комнату входила только я одна, и то в чулках по ковру. Опухоль ноги шла всё выше и выше. Я не выдержала и опять послала за доктором. Но тот, осмотревши ногу, отнял у меня уже всякую надежду на выздоровление больного. Вот тут-то мысль обратиться к молитвам великого старца в первый раз пришла мне в голову, что я тогда немедля и исполнила. А сделать это для меня было очень удобно. Я узнала, что одна моя родственница, духовная дочь старца, гостит в Оптиной. Я подробно описала ей состояние больного мужа, прося ее передать всё батюшке и попросить его святых молитв. Написала также: «Думаю, что ему покажется странно, что мирская женщина обращается к нему, монаху с этим». В таком случае просила ее передать ему мой сон про него. Через несколько дней после отосланного письма, переменяя положение ноги больного, я с ужасом увидала, что опухоль уже захватила низ живота. Притом страдания больного так были велики в ту минуту, что, не зная чем их облегчить, я вздумала почему-то вдруг сделать бинт и перевязать около паха ногу. Больной от сильной боли не чувствовал, как я своими слабыми неумелыми руками, насколько возможно, приподняла его ногу, и в несколько раз обернула бинт. Руки у меня тряслись. Туго сделать я боялась. И, конечно, мысль о бинте, пришедшая почему-то мне в голову, была только утешением для меня самой. Но вот не прошло и часу, как больной громко позвал меня, сказав: «Посмотри, что-то у меня все мокро кругом ноги». Открыв ногу, я увидала, что самая первая ранка, т.е. первый прорез, сделанный доктором за три месяца до этого, который настолько зарос, что и знака его почти не оставалось, открыт во всю его бывшую глубину, и из него бьет материя фонтаном. Трое суток шла материя беспрерывно, после чего больной заметно стал поправляться в силах. Списавшись об этом со своей родственницей как можно было подробно, я, к моему крайнему поражению, узнала, что день и час открытия ранки на больной ноге мужа совпадали с часом прочтения моего письма старцу моею родственницею. Настала весна. Здоровье мужа моего настолько поправилось, что он мог выходить на воздух.

Господь посетил нас новой скорбью и заботою. Неожиданно приехал жених нашей дочери. Его приезд и обрадовал, и как-то испугал всех нас. Он объявил, что хочет покончить свою погоню за наживой и уже почти покончил с тем, чтобы, женившись поселиться вблизи нас в городе. У него были средства, но для семейного человека недостаточные, потому нужно было ему приискать службу, за что мы с мужем и взялись. Затем он уехал, чтобы, закончив все свои дела, через два месяца вернуться к нам совсем.

Оставшись с заботой после его отъезда, я в первый раз написала старцу сама. Не описывая дела подробно, так как боялась и ему открыть тайну, я назвала только имена дочери и ее жениха, прося его усердно помолиться за здоровье обоих. Очень скоро, сверх моего ожидания, я получила от батюшки такой же короткий ответ, как и мое письмо. О таких-то, писал он, помолюсь. «Но и ты молись сама, – это принесет пользу и им, и тебе. Многогрешный иеромонах Амвросий». Тут же мне вскоре передали, что старец, вышедши на общее благословение, сказал при всех: «Я получил письмо из г. N от г-жи (назвал мою фамилию). Чудачка! у ее дочери, должно быть, есть жених; а они это даже и от нас скрывают». Прошло условных два месяца, а о женихе моей дочери не было и слуху. Недоумевая и беспокоясь, я письменно спросила его, почему он не едет и молчит, и, хотя не скоро, – получила ответ; но какой? Не только я не узнала его в письме, даже и в почерке было изменение. Это просто было письмо или пьяного, или сумасшедшего. Оно разрушило все наши надежды, оставляя глубокую рану в сердцах наших. Я не хотела отвечать на его письмо, но меня к тому принудили мои. Бессодержателен, впрочем, был мой ответ тому, которого я уже считала как бы своим сыном, недоумевая, что с ним могло случиться. Душевные силы мне изменили на этот раз. Не зная, как справиться с собой, – тем более что предстояло скрывать свою скорбь от близких и чужих, – я придумала пойти пешком на богомолье к местному угоднику в надежде телесной усталостью убить душевную муку. Для меня, не привычной к ходьбе, путь был неблизкий. Вышла я с горничной из дома рано утром, к самому дню памяти святого. Прошла верст пять. От непривычки ходить и от потрясенных горем нервов силы стали мне изменять. К вечеру разболелась у меня голова, руки и ноги, и я едва дотащилась до места. Сделался жар во всем теле, и отнялась правая рука со стороны больного виска, чего прежде со мною не было. Придя в монастырь, где находятся мощи угодника (под спудом), я упала на первый попавшийся камень, не имея сил двинуться дальше и очень раскаиваясь, что, не рассудивши о трудности пути и своих слабых силах, решилась на такое путешествие. Послала горничную поискать себе место в гостинице, но она скоро вернулась, сказав, что, за большим стечением народа, нет нигде свободного уголка. Пришлось идти в село, которое при самом монастыре, и там искать себе приюта. Там, в общем с другими богомольцами помещении, нашелся и для меня уголок: досталась мне одна голая скамья, да хозяйка из жалости ко мне, такой больной и слабой, дала мне свою подушку. От боли почти не сознавая себя, я как была одетая, так и бросилась на скамью. Но крик гуляющего на улице народа и шум приходящих к моей хозяйке гостей не давали мне покоя всю ночь. К тому еще невыразимая боль всего тела не давала мне возможности даже удобнее лечь.

К утру стих уличный крик, и я забылась легким сном, который меня перенес домой. Представилось мне, будто я в своей гостиной на диване. Но сон мой был так легок, что боль во всём теле и во сне ощущалась. Вдруг будто двери комнаты отворились, и ко мне подошел старец монах. Протянув руки, он поднял меня, посадил и заботливо спросил: «Что у тебя болит?» Я, очень помню, ему ответила: «Руки и ноги, батюшка, а больше всего голова», – которую и положила ему на руки. Старец своими руками охватил мои больные руки и ноги, а по голове по больному месту три раза ударил. Тут я спросила кого-то, стоявшего за старцем: «Кто это?» И получила ответ: «Да это же старец Оптинской Амвросий». Вдруг голос моей хозяйки разбудил меня: «Уже пять часов, благовестят к обедне; пойдешь, барыня?» Я вскочила на ноги. Ни боли головы, ни боли в теле не ощущалось, – я была здорова, бодрая, вся как-то ожившая. Я перекрестилась и, сполоснув лицо холодной водой, пошла в церковь; отстояла обедню, молебен с акафистом угоднику и уже собиралась идти подкрепиться чаем, чтобы потом пуститься в обратный путь. «Как? – говорит моя горничная. – Неужели мы, бывши здесь, не пойдем купаться в святом колодце угодника?» Я ей попробовала было сказать, что купальня от монастыря в четырех верстах, – туда и сюда будет восемь верст. А нам надо во что бы то ни стало к вечеру быть дома, так как муж мой, не совсем здоровый, станет тревожиться за меня. Но, вспомнив свое дивное исцеление старцем в эту ночь, пошла. Мы искупались. И так как на это потребовалось довольно времени, то я, почти не останавливаясь, зашла еще в церковь, приложилась к угоднику и, простившись с хозяйкой, отправилась в обратный путь, который и совершила так легко и бодро, что удивила всех своим ранним приходом. Вот тут уже я решила не смотреть ни на какия препятствия, а ехать в Оптину к старцу, батюшке отцу Амвросию, таким дивным образом призывавшему меня, грешную, к себе.

Мой приезд к старцу. Первая моя поездка в Оптину устроилась в первых числах июля 1886 года. Отправилась я с одной моей родственницей, которая известна была старцу и приехала к нам погостить, и с моей дочерью. Все мы втроем, как сейчас помню, приехали в пустынь утром довольно рано. Наскоро напившись чаю в номере, мы поспешили в скит. Отпущена была я мужем с дозволением пробыть в обители только один день. От волнения, усталости и разных впечатлений голова моя кружилась, и немудрено. Дорожка, ведущая в скит, оптинский лес, святые скитские ворота – всё было мною узнано, потому что всё было точно так, как мне представлялось в первом моем сновидении, и глубоко тронуло меня. В отворенные ворота скита я увидела тот самый храм, в котором была во сне.

Войдя в старцеву хибарку, мы застали там множество народа. Теснота, удушливый воздух и вообще вся обстановка по непривычке сильно повлияли на меня. Батюшка скоро позвал всех нас трех вместе – родственницу и меня с дочерью. Я почти шаталась, когда вошла к нему. Взглянув на старца, я сразу его узнала; только выражение лица его в это время было иное, как представлялось во сне. Батюшка взглянул на меня строго и так испытующе, что я сразу смутилась и, испугавшись, остановилась на пороге. Мои подошли первые, как будто они ничего не заметили. Батюшка же сказал мне: «Долго собиралась, – чего медлила?» Я ничего ему не ответила, подошла, приняла благословение и стала перед ним на колени. Моя родственница начала было что-то говорить о себе, но батюшка, обратившись к моей дочери, спросил: «Ты имеешь что-нибудь сказать мне?» А та, сильно смутившись, только ответила: «Мать вам всё скажет.» Дочь моя с родственницей вышли, и я осталась со старцем наедине. Смутившись также не менее дочери, я растерялась и начала говорить с конца, забыв, что старец видит нас в первый раз и потому с нашими обстоятельствами должен быть не знаком. Я начала говорить о неприятном, поразившем меня письме жениха моей дочери, о непонятном для нас его поведении и о своем оскорбленном самолюбии. Батюшка, не дав мне договорить, сказал: «Зачем отвечала?» Я сослалась на то, что была вынуждена своими. «Ну, впрочем, – прибавил он, – твое письмо ничего не значит». В том и другом случае старец сказал правду, хотя я еще не успела высказать ему ни о своем ответе на письмо жениха моей дочери, ни о бессодержательности этого ответа. Всё это, оказалось, он знал по своей прозорливости. «Бог отвел его от твоей семьи, – продолжал говорить старец, – он не богомольный, не по твоей семье. Ведь он... (тут старец назвал его занятие), они все такие небогомольные. Если бы состоялся брак, он через четыре года бросил бы ее». На мое возражение, что он человек хороший, бывает в церкви и из хорошей семьи, батюшка сказал: «Был хорош, мог измениться. Ходит в церковь, а зачем? Это не кровь и плоть твоя, – чего ручаешься? Ты во всём виновата. Какая глупость была тянуть дело столько лет! (Батюшка и это знал без предварительного о сём объяснения). Бросить теперь же всё, не писать и не узнавать о нём!» – сказал старец строго. «Забудешь, – прибавил он мне еще в утешение, – всё пройдет. Нападет на тебя тоска, читай Евангелие. Ступай! Слышишь! – отнюдь не узнавать о нём!»

Я вышла от старца. В душе у меня всё перевернулось. Мне казалось, что он разрушил все мои надежды. Позвали мою дочь, но она скоро вышла от старца задумчивая. На мои к ней слова, что я так смутилась, что не могла ничего высказать батюшке, и она также мне ответила: «И я ничего не сказала о себе». Рассуждая так между собою и стоя спиной к дверям, мы не заметили, как вышел старец сам за нами. Ударив нас слегка палочкой по головам, он сказал: «Ну, этот мудреный народ насильно отсюда не прогонишь». Мы обе в один голос сказали: «Батюшка, мы обе ничего вам не высказали». «Ну, приходите в два часа», – заключил он.

Вышедши, помнится мне, из хибарки и севши на скамейку около скита, я горько, неутешно заплакала. Сердце мое разрывалось от разрушенной надежды. Мне казалось невозможным, что батюшка велел сделать. Дочь же моя была покойна и весела, – у нее как бы вся скорбь отлегла. Впоследствии она передала мне такие к ней старцевы слова: «Не говори матери, – твой жених пропадет совсем». Это и случилось на самом деле, и очень скоро, – его постигла ужасная участь. Кроме того, впоследствии оказалось за ним тридцать тысяч долгу.

Пришедши в два часа к старцу, я приготовилась немного кое-что сказать ему, но батюшка, несмотря на доклад келейника, не принимал меня. Я села на порожке подле иконы Божией Матери «Достойно есть» и решилась ждать. Толпа опять нахлынула. Тут были монахини и мирские, давно и только что приехавшие. Всех брали, а я всё сидела. Батюшка не выходил для общего благословения и меня не брал. Я ждала, несмотря на усталость; мои же ходили, отдыхали и опять приходили. А я всё сидела. Голова моя туманилась от непривычной обстановки. Но вот в толпе я услыхала, что приезжим можно у старца исповедоваться и не приобщаясь Святых Христовых Таин. Я попросила келейника передать старцу мое желание исповедаться у него и получила через него же ответ: «Хорошо». Опять осталась я ждать, но время проходило, а меня не звали. Я прождала ровно восемь часов кряду и батюшку не видала.

В 10 часов вечера нас позвали к батюшке в келью на общее благословение. Все кинулись туда. Я попала одна из первых, народом меня толкнуло прямо к старцу в ножки. По своему обыкновению, от усталости он лежал на койке. Узнав сейчас же меня, он пригнул мою голову к кожаной подушке, на которой лежал, и положил свою левую руку всю на меня. Локтем прижал мою голову к подушке и так стал благословлять весь народ. Я задыхалась. При моей малейшей попытке приподняться батюшка еще крепче меня прижимал. Наконец, благословивши всех, он поднял голову мою, перекрестил меня и сказал: «Приходи завтра утром, а в 12 часов, пообедав, выедешь из пустыни». На другой день утром, когда я с дочерью вошла к старцу, он спросил: «Тут кто-то желал исповедаться!» Я изъявила свое желание, и моя дочь тоже. Батюшка оставил меня; на мое признание – «во всём грешна» – он спросил: «А лошадей крала?» Я ответила: «Нет». «Ну вот, видишь, и не во всём», – сказал старец, улыбнувшись. На мои слова, что совсем не умею исповедоваться, батюшка заметил: «От исповеди выходишь как святая».

Отпуская меня, старец строго повторил вчерашнее и еще добавил: «Видишь, у нас была одна такая тёща. Зять придет пьяный, а она его от дочки прячет, чтобы дочь пьяного мужа не видала и ее не укоряла. А еще одна, – продолжал батюшка, – привезла к нам дочку просить благословения на замужество. Сама в молодости была красива, а вышла за некрасивого; дочке же нашла жениха рослого и красивого. (Жених моей дочери был рослый и красивый.) А дочка ее, приехав ко мне, увидала монастырь да монашенок, с ними и осталась. У твоей дочери и еще жених будет, – продолжал говорить мне старец, – но опять ничего не выйдет – ей назначен не тот». Батюшка говорил мне прямо, не скрывая своей удивительной прозорливости ни в моем настоящем, ни в будущем. Не могла я в то время вдруг всего понять и вместить в себя: настоящее понимала смутно, будущее узналось впоследствии, – старец отпустил меня с тем, чтобы перед отъездом моим еще позвать.

Размышляя о всём, сказанном старцем, я решила, что у моей дочери, должно быть, будут два жениха, а выйдет она за третьего. Но и этот помысел мой не скрылся от прозорливого старца. Когда я в последний раз вошла к нему с дочерью и родственницею проститься, он, указывая на дочь, сказал: «Ей назначен и не тот, и не то». Отпуская нас и указывая на мою родственницу, батюшка сказал: «Это первое отделение», на мою дочь – «второе». «А ты, – прибавил он, – третье. А знаешь, что делают в третьем отделении? Секут».

Отпуская нас, старец благословил иконочками и дал нам с дочерью книгу: «Царский путь Креста Господня». На мою просьбу его святых молитв сказал: «Буду молиться, – не проси». Но я добавила: «Если, батюшка, устроится всё по моему желанию, то я отдам вам свою волю», – сама, впрочем, не зная, что говорила. Батюшка улыбнулся и сказал: «Ну, с тобой-то мы еще успеем поговорить». Я попросила батюшку ради Бога, чтобы никто не знал того, о чём я с ним говорила, но он опять, улыбнувшись, сказал: «Твой секрет на весь свет». Мы поехали. Когда я была на пароме и случайно взглянула на часы, было 12. Тут вспомнились мне вчерашние слова старца: «Выедешь в 12 часов дня из пустыни».

Приехавши домой, сначала, под впечатлением всего виденного и слышанного, я была покойна духом, но потом чем дальше, тем труднее становилось мне. Страшная тоска напала на меня. Вспомнилось мне и предсказание старца о ней, и я взялась за чтение Евангелия, но от наплыва мыслей даже не понимала – что читала. Страх чего-то и кого-то напал на меня. В душе ощущалась борьба. Воображалось, что ради послушания старцу я добровольно разрушаю счастье дочери. Я разболелась душой. Днем ходила как потерянная. Ночью одолевали меня страшные сны. Один из них особенно смутил меня, потому что сбылся. Потерпев немного, я написала старцу, но не откровенно, а поверхностно. Ответа не имела. В октябре, на короткое время и одна, выпросилась я у мужа поехать в Оптину, на что он согласился, хотя не совсем охотно. Приехавши в обитель, я пошла к старцу. Вдруг стало мне стыдно, что я так скоро приехала опять. Вошедши к нему в келью, я сказала: «Батюшка! Вы меня не прогоните?» На что получила ответ: «Мы никого от себя не гоним». Он взял меня одну. И как только я осталась наедине со старцем, какой-то мир душевный, забывчивость и вместе лень напали на меня. Все мои скорби показались мне таким пустяком, что стыдно было утруждать батюшку откровением всего этого. Так я ему ровно почти ничего и не сказала и не объяснила толком ничего, что незадолго перед тем испытывала. Получила только на всё один ответ старца: «Ты его любила (жениха дочери), оттого и искушение».

Вечером вошла к нему проститься. Батюшка лежал. Народу почти не было, и он был свободен. Я попросила его, чтобы он отпустил меня домой. Он сказал: «Бог благословит, – поезжай». Я попросила его научить меня молиться. Батюшка сказал: «Молись так: Господи Иисусе Христе, помилуй нас троих и сотвори в нас троих святую волю Свою. Слышишь? – иначе не молись». Опять это мне было сильно не по сердцу. Я молилась и просила всегда у Господа, чего мне хотелось.

Вернувшись домой так, как потом – слыхала – говаривал сам батюшка – «с чем приехала, с тем и уехала», и не получив от старца ни утешения, ни наставления за невысказанное мною ему смущение, я стала вдвое больше тосковать. К тому же и страх чего-то стал нападать на меня вдвое больше.

Видя меня такой изменившейся и расстроенной, очень близкая ко мне особа одна, знавшая наши домашние дела, у которой моя дочь почти выросла на руках, стала меня смущать просьбой – разрешить ей хотя узнать (вопреки старцевой заповеди «не узнавать»), что случилось с женихом моей дочери. «Ну, положим, – говорила она, – вы уже считаете старца за святого и связаны его словом, а я-то при чём тут? Наконец, мне ваша дочь также близка, и я хочу знать, что с ним сделалось». Искушение для меня было слишком велико. Я поддалась, точно разум был отнят у меня, и сказала: «Ну, делайте как хотите». Скоро я почувствовала и упрек совести. Ведь могла же я удержать ее своим несогласием, и она бы меня послушалась. Наконец, не всё ли это было равно, кто бы из нас написал – она или я. Да и он хорошо это знал.

Наказание за непослушание старцу не замедлило воспоследовать: ответ был получен. Письмо было полно отчаяния: писали, просили спасти от неминуемой ужасной смерти, для чего требовалась высылка порядочной суммы денег. Обращались с просьбой ко мне. Неопытная, доверчивая, не привыкшая к столкновению с разнородными людьми, я поверила, тронувшись безвыходным положением молодого человека. Но предварительно послала его письмо целиком к старцу, прося у него благословения помочь находившемуся в беде, с вопросом, впрочем, как поступить. Батюшка ответил мне телеграммой, значения которой я тогда не поняла. Спрашивать еще, мне показалось, будет долго; побоялась, как бы что не случилось с ним. Деньги наши – последние крохи были у нас на руках. Я спросила своих, послать ли; мои согласились. И я послала, не написав при этом почти ничего, в надежде, что сами догадаются уведомить меня в получении денег и выслать обеспечение в них. Но этого ничего не было. Мне почувствовался обман. Я поехала к старцу и, припав к нему, с раскаянием сказала: «Простите, батюшка, я вам не поверила». С какой любовью и сожалением он обратился ко мне! – «Отчего же ты мне не поверила? Впрочем, это вам всем полезно – лучше будете разбирать людей».

Я осталась тогда около старца пожить некоторое время, чтобы отдохнуть от всех передряг. Раз, я помню, меня позвали к нему утром. Но лишь только я стала на колени перед батюшкой, как он встал и ушел в свою спаленку. Я как стояла на коленях, так и осталась подле его постельки в раздумье – куда же это батюшка ушел. Старца долго не было. Наконец он вернулся и, подойдя ко мне, хлопнув меня по голове, сказал: «Монашкой будешь. Только не спеши». Какая-то радость и вместе испуг почувствовались мною от слов батюшки. Я не могла понять, как это может быть. Муж мой был жив, и еще дочь была на руках. «Я боюсь», – был мой глупый ответ старцу. «Тамо убояшася страха, идеже не бе страх» (Пс.13:5), сказал он мне из Псалтири. Я же продолжала: «Я и так, как стала ездить к вам, чего-то стала бояться: на меня нападает страх молиться; в темную комнату боюсь войти, – кто-то пугает меня; книги мирской не могу читать, – всюду мне попадается против религии, и я вся смущаюсь; дала себе слово уж больше ничего не читать; прежде же я этого ничего не замечала и читала спокойно». «Это всё у тебя искушение, всё скоро пройдет, – сказал на слова мои батюшка, – читай три раза в день 90-й псалом: Живый в помощи Вышняго».

Еще раз, на общем благословении, монахини при мне стали задавать вопросы старцу относительно их монашеской жизни. Мне, ничего этого не понимавшей, всё показалось до того мелочным и глупым, что я подумала, возможно ли и как не совестно спрашивать о таких пустяках старца. Оставшись с ним одна, я высказала ему это. А батюшка мне ответил: «Не осуждай, из мелочей составляется крупное»; и добавил: «Сама такая же мелочная будешь и спрашивать станешь обо всём». Мне подумалось: «Ну, я до этого не дойду».

В этот раз батюшка оттягивал мой отъезд; оставил меня пожить подле себя. Мне он сказал: «Я буду тебя брать, когда придется и мне будет свободно, а ты сиди в хибарке, – моя хибарка всему тебя научит, и терпению, и смирению». Правду сказал батюшка. В этой хибарке мне пришлось многое испытать, потерпеть и многому научиться.

Уезжая в этот раз от него, я сказала: «Батюшка! Я что-то привязалась к вам». Батюшка поднял ручку и погладил меня слегка по лбу. Я продолжала: «Только я боюсь избаловаться подле вас; дома мне очень трудно живется, а здесь хорошо». «Нет, – сказал батюшка, – ты подле меня не избалуешься».

Не скоро мне потом пришлось поехать к батюшке. Прошло месяца три слишком. У меня вдруг умерла мать, очень старая женщина. С нею случился удар, вследствие чего она стала немой. Впрочем, священник успел ее особоровать и приобщить Святых Христовых Таин. Меня смущала мысль, в полной ли она была при этом памяти. Схоронив ее, я тотчас же поехала к старцу. Меня к нему позвали. Не дав еще мне переступить порог кельи, батюшка спросил с беспокойством: «Что с тобой случилось?» Я сказала, что у меня умерла мать, завтра ей девятый день, и высказала при этом, что меня тревожило. «Она была в полной памяти, – утвердительно сказал старец, – иначе священник не приобщил бы ее». И напомнил мне одно обстоятельство, при смерти моей матери, ясно доказывавшее, что, умирая, она была в памяти; мною же это упущено было из виду. Тогда я совершенно успокоилась, удивляясь прозорливости старца.

Но чем дальше я оставалась при батюшке, тем более и более нападали на меня искушения. Сидя целый день в хибарке, я стала смущаться всем слышанным кругом. Разные глупые, непрошенные мысли стали осаждать меня. Высказать же их старцу казалось мне стыдно и невозможно, но от этого мне становилось всё труднее и труднее и всё мне сделалось в соблазн. Я мучилась и молчала. А прозорливый батюшка следил за мной и спустя несколько времени на общем благословении вдруг сказал мне: «Оставь свои дурные мысли, а то разболится у тебя голова». Он так поразил меня этим, что я сейчас же попросилась к нему и спросила: «Почему вы, батюшка, знаете, что у меня дурные мысли?» Он ласково улыбнулся и сказал: «Бог еще больше знает». Столько мне давал отец мой, но я, бестолковая, не понимала и не верила ему и не знала, как мне поступить.

В этот же мой приезд батюшка обличил меня на общем благословении, и как? Вышел он, по обычаю, к нам в хибарку и сел на диванчик. Нас было не особенно много. Ближе всех к нему стояла на коленях одна пожилая и всеми уважаемая монахиня, давнишняя духовная дочь старца. Батюшка взял ее голову себе в колена и, ударяя ее по голове рукой, стал говорить, ни на кого не смотря: «Мать Е.! тебе трудно попасть в святые: ты ничему не веришь, ничего не видишь и ничего не понимаешь, – что для тебя ни делай». – «Батюшка, – сказала та удивленно и с огорчением, – Господь с вами! Что вы это говорите? Когда же я вам не верила?» Но батюшка, не слушая ее, продолжал, обращаясь к ней, обличать меня. Он тут высказал всё то, что было скрыто в моей душе. Я стояла как приговоренная, краснея и не зная куда деваться. Монахиня же пробовала оправдываться. После я слышала, она говорила: «Каково же мне батюшка сказал! Что он заставил меня потерпеть! И это потому, что ему нужно было обличить кого-то в толпе, а он обратил всё это на меня». При этом батюшка тут же еще сказал: «Смотрите, крепко беритесь и держитесь за мою мантию, чтобы не было так: раз одна ухватилась за старцеву мантию, он ее и понес через пропасть. Но когда она увидала и дочь свою ухватившеюся за нее, то стала отрывать ее, и обе оборвались и полетели в пропасть». Это сказано было тоже мне в предупреждение.

После всего этого пришло мне сильное желание высказывать старцу всё, но я не умела за то взяться. Попрошусь к нему, да то одно, то другое забуду. Обладая вообще хорошею памятью, я недоумевала, почему у старца я всё перезабуду и не смогу ему сказать. Встретилась однажды в Оптиной с одной моей знакомой, очень говорливой особой, совету которой я никогда бы не последовала, считая себя, как мне казалось тогда, умнее ее. Разговорившись однажды с нею, я высказала ей, что всё нужное всегда забываю сказать старцу. На что услышала от нее такой ответ: «Да это и со всеми так бывает; надо записывать, что сказать, – враг крадет». Я ей не поверила. Но когда я, в тот же день, пришла к старцу на общее благословение, он разглядел меня в толпе и, подозвав, серьезно сказал: «Подумай ты, кто был апостол Петр, а и тот послушался пения петуха и покаялся; а кто был петух, – птица». Ясно поняла я, что этим хотел сказать мне старец, т.е. что апостол Петр, услыхав пение петуха, который напомнил ему грех отречения, покаялся, а я не хотела послушать человека, говорившего мне истину, гордилась против нее, не желая следовать ее совету. Отпуская народ, старец стукнул меня палочкой по голове и сказал: «А ты, дурак, записывай». С тех пор я стала записывать понемногу и неумеючи. Но тут родной батюшка учил меня с терпением и любовью, как надо записывать.

Скоро пришла мне мысль рассказать старцу всю свою жизнь и грехи с семилетнего возраста зараз. Пришедши к нему исповедаться, я высказала ему эту свою душевную потребность и с полной верой сказала: «Вы, батюшка, сами мне помогите; я многое забыла и не могу всего сказать». Началась страшная и до той поры непонятная и недоведомая мне исповедь. Всё забытое, недосказанное и непонятное мне говорил сам старец. Вся моя жизнь, моя душа были открыты перед ним, как открытая книга. Ему было всё известнее, чем мне самой. По мере вины и обстоятельств он или оправдывал, или обвинял меня. Тут он даже сказал мне один грех, которому, мне казалось, я и непричастна была. Огорчившись, я сказала ему: «Батюшка! В этом случае я даже и не думала ничего дурного; разве я к вам с обманом пришла!» «Нет, – сказал мне кротко батюшка, – не с обманом. Да ты не думай об этом, я так сказал, – забудь». Взглянув при этом на старца, я увидала батюшкины глазки. Они были открыты во всю их величину, полны необычайного огня и смотрели прямо мне в сердце. Я ушла, но мысль о сказанном мне старцем грехе не давала мне покоя. На другой день я опять попросилась к нему и сказала: «Батюшка, вы вчера смутили меня, я ничего не знаю за собой». «Я тебя не смутил, – ответил мне старец, – но хотел... – и, не договорив, повторил: Забудь». После того я строго стала следить за каждым своим поступком и мыслью. И вот скоро, ослепленные до той поры, душевные мои очи открылись, и я увидела, что действительно не ведомый мною грех, о котором напомнил мне старец, был, в чём я и созналась перед ним.

Случилось со мною, помнится, еще большее искушение. Я готовилась к принятию Святых Таин Христовых. Исповедалась и осталась, по своему обыкновению, слушать бдение в хибарке у старца. Был канун какого-то праздника. Народу было много на нашей женской половине. Слушая службу рассеянно и предавшись разным мыслям о всём мною виденном и слышанном, я так вдруг всё растеряла, и так всё у меня перевернулось в голове, что на минуту всё забылось, что давал мне мой отец, и страшное сомнение в прозорливости старца, совсем уже ни на чём не основанное, вкралось на минуту в мою душу. Более меня опытный в духовной жизни понял бы и отогнал непрошеную мысль, я же перепугалась и стояла растерянно. Мысли больше и больше путались. Началось чтение кафизм. Вдруг, без предварительного уведомления келейника, показался на пороге старец, в беленьком балахонике, с накинутой на плечах короткой мантийкой, как молился. И вышел он теперь не так, как делывал всегда, – помолится сначала на икону «Достойно есть», или «Милующую» и пойдет благословлять. Нет. Он на пороге остановился, взглянув куда-то выше наших голов к печке, и стоял так с минуту. Глазки его были полны необыкновенного огня и грозны. Все мы вздрогнули, так как все до одной заметили это. Затем батюшка сошел с приступок и стал спокойно всех благословлять направо и налево. Дошедши до меня, он неожиданно сел на стул, за которым я стояла. Когда таким образом очутилась я подле старца и стала перед ним на колена, всё искушение от меня тотчас отлетело; глубокое раскаяние в моей непрошеной мысли охватило меня. Батюшка же приподнял свою палочку и, постучав ею крепко об пол, сказал: «Уж я прогоню эту черную галку», – и встал. Тогда я сказала: Батюшка! Возьмите меня на минутку, – я к завтрему готовлюсь». Но старец перекрестил меня большим крестом и ласково сказал: «Ну, нет не могу; завтра придешь».

Наутро, приобщившись Святых Христовых Таин, я пошла к батюшке с твердым намерением рассказать все смущавшие меня против него помыслы, несмотря на то что после всего, дарованного мне им, мне было перед ним стыдно и я не знала, как начать говорить. Старец сейчас же меня принял. Он лежал на своей постельке. Личико у него было такое светлое, веселое. Я подошла и, став на колени, сказала: «Простите меня, батюшка». Батюшка перекрестил меня и так скоро весело мне сказал: «Бог тебя простит». Мне почувствовалось на душе легко. Батюшка не спросил меня, в чём я была виновата, и ничего не дал мне сказать. Но, приласкав меня, крепко дернул за колокольчик, а вошедшему келейнику велел позвать приехавших издалека каких-то монахинь. Меня же оставил стоять подле себя и, положив головку на мою голову, говорил с ними, а потом всех нас отпустил. Я вышла радостная, недоумевая только, почему я так легко отделалась. Батюшка до той поры всегда спрашивал, в чём я чувствовала себя виновною. А когда, бывало, скажешь: «Что вам говорить? Вы сами всё знаете», он ответит: «Я-то знаю, да ты-то говори». А тут батюшка прямо простил, и совесть моя успокоилась.

Прошло после этого дня три, и я уже всё забыла. Батюшка вышел днем на общее благословение и сел на диванчик во второй комнате. Не ожидая, что он сядет, я осталась назади. За множеством народа, не попала близко к старцу, стояла у притолки и смотрела на него. В толпе, однако ж, он нашел меня глазами и, улыбнувшись, стал рассказывать: «Был у меня знакомый протопоп. Пришел к нему однажды его духовный сын исповедаться и после исповеди согрешил – соблазнился и украл протопопову дорогую шапку с бобром. Пришедши же домой, пораздумал: как же я буду приобщаться? Пошел опять к своему духовному отцу и просил прощения, но не сказал, в чём согрешил. Протопоп тоже не спросил и отпустил ему грех. Когда же он ушел, тогда только протопоп спохватился, что обокраден, и шапки его нет». При этом батюшка прищурил глазки и пристально поглядел на меня. Я же сейчас поняла, в чём дело, попросилась к нему и рассказала всё чистосердечно. Он посмеялся этому и вторично всё мне простил.

Когда случалось долго не быть у батюшки, а потом, бывало, мы с дочерью приедем, он всегда встречал нас словами: «Ну, приехал к нам мудреный народ, теперь не разевай рот, – живо подхватит». Еще скажет, бывало: «Одна насесть, да не одна у нее весть». Это когда в душевном настроении случалась какая-нибудь перемена, – батюшка сейчас, бывало, заметит. Когда долго не берет и заскорбишь, он скажет: «Чтобы я принял, надо быть поблагоговейнее». И сейчас увидишь, что в то время была рассеяна умом. Любил, чтобы во время церковных служб мы бывали в церкви, и говаривал: «Я богомольных скорее беру, а терпеливых уважаю».

Взяв меня на свои ручки и сказав: «Ты при мне не избалуешься», – батюшка постоянно следил за мной, ни одного моего помысла, ни одного движения души моей не пропускал без внимания. Раз тоже я долго гостила около него. Пришла к нему однажды днем довольно рано. Батюшка после обеда еще отдыхал. В хибарке почти никого не было. Я села в первой комнате. На диванчике сидела С., игуменья старушка, приехавшая издалека, да еще две монахини из разных монастырей. Начался между ними разговор касательно их монашеской жизни. Рассказывались разные случаи. Я участия, конечно, не принимала в нём и, ничего не понимая в монашеской жизни, только соблазнялась их рассказами. Осудивши их за это в душе, я решилась лучше уйти от греха в другую комнату, где находится икона Божией Матери «Достойно есть» или «Милующая». В этой комнате я с самого своего приезда сиживала. Удалившись сюда, я еще подумала: «Там в других комнатах нечего сидеть, – всегда налетишь на такие разговоры, которыя тебя расстроят». Вдруг дверь отворилась, и на пороге показался батюшка. Строго окинув меня глазками, когда я поклонилась ему в ножки, он сказал: «Ты зачем здесь? Твое место там, – и указал на следующую комнатку. – Тут сидят только по моему благословению, а тебя я не благословлял». Я перепугалась и переконфузилась. Сказано было строго и при всех. Пришлось удалиться в следующую комнату, где с той поры я и сидела. А пришлось мне там посидеть долго. Батюшка меня не брал и, проходя, не обращал на меня никакого внимания. С той поры редко даже благословлял; и как я к нему ни просилась, меня не звали. Не помню, собственно, сколько времени так продолжалось; но верно знаю, что довольно пришлось мне потерпеть. К тому же сидеть здесь было гораздо теснее и душнее, чем в первой комнате. А еще, сидя здесь почти целые дни и домогаясь как-нибудь попасть к старцу, я стала, что называется, всем глаза мозолить, всем казалась помехой. Видя мое утомленное грустное лице, стали надо мной подсмеиваться. Меня осуждали в глаза, бесцеремонно замечая, что прежде старец часто меня брал, а теперь оставил; перетолковывали это по-своему. Одна так прямо даже сказала, что она видит по моему лицу, что у меня невысказанный старцу тяжелый грех на душе. Я всё крепилась, терпела, хотя частенько втихомолку горько плакала. Всё бы мне не так тяжело было переносить это, если бы, как мне казалось, не было полного оставления меня со стороны старца. Батюшка как будто не видел и не замечал меня. Только в это время, когда меня так оскорбила эта особа своим предположением о тяжком грехе моем, я попросилась к батюшке, он и позвал меня, Я ему сказала про оскорбление, но не хотела назвать сказавшую это. Думаю, уж пускай буду терпеть одна, а чтобы ей за меня досталось от батюшки – не надо. Так тяжело было у него быть под наказанием. Но батюшка мне прямо ответил: «Да это та, что гостит у М. К., да она глупа, а ты не разобрала это. Иди!» Опять родной батюшка холодно меня отпустил. Я всё ждала, что это пройдет. Больше и больше разбирала меня тоска, и я наконец решилась уехать совсем и больше сюда никогда не возвращаться. Думаю себе: дольше живешь, к батюшке больше привязываешься, от своей мирской жизни отстаешь; а эта жизнь так тяжела, так она трудно мне дается; я ничего не понимаю; видно, я неспособна, не гожусь для духовной жизни, оттого батюшка меня и бросил. Но с другой стороны, привязанность моя к старцу была уже так велика, что я с отчаянием придумывала, как бы мне уехать так, чтобы батюшка не догадался, что я прощаюсь с ним навсегда, – так скрепиться, чтобы не расплакаться.

Я придумала через келейника передать батюшке, что меня зовут домой и я прошусь войти к нему проститься. Думала себе: войду на минутку, приму благословение в последний раз и больше не вернусь. Так жить больше невозможно. План мой созрел, и решение было твердое. Но от прозорливого старца не скрылось мое намерение. Вышедши к нам на общее благословение, он опять прошел мимо меня, не взглянув даже на мою сторону, но, возвращаясь назад, он торопливо вдруг выхватил меня из толпы, вложил мне в руку свою палочку и сказал: «Ну, ты-то иди вперед», – и сам повел меня, поставил перед иконою «Достойно есть» и ласково сказал: «Обожди немного, ты мне нужна, я тебя сейчас позову».

Дав мне с минутку оправиться, старец позвал меня и, еще не предваренный о моем отъезде, сказал: «Ты едешь домой? Я тебя прошу, возьми с собой одну сиротку. Она невеста. Ей надо сделать приданое. Она никого не знает, к кому бы обратиться. Возьми это на себя, пожалуйста. Вот деньги. Закажи ей всё необходимое и пригляди, чтобы всё было сшито. Тогда приедешь, скажешь, что сделала». Я ничего не сказала батюшке об испытанном мною горе, так как не была еще настолько откровенна с ним. Да притом же оно у меня всё сейчас же и прошло. Ничем не мог меня старец так утешить, как поручить мне от себя дело – и такое святое. Поручение это, конечно, и было мною исполнено.

Не попускал мне старец долго смущаться и заочно вдали от него, разрешая мои недоумения. Несколько раз приходилось мне испытывать это. Однажды, помню, я очень скорбела. Много было у меня горя и недоумений, как поступить в затруднительном положении. Много раз писала я старцу, но он оставлял меня без ответа. И вот стал меня смущать помысел, что старец, не читая моих писем, бросает их. Не стоит, значит, и писать, сказала я себе. Но я, грешная, забыла в ту минуту, как старец раз при мне разбирал свою почту: брал в руки письма и, не распечатывая, одни бросал подле себя на пол и говорил: «Эти – требующие немедленного ответа»; а другие клал в сумку, приговаривая: «На эти можно подождать отвечать». Всё это старец знал, не читая еще писем. Но к делу. Стоило мне только смутиться на старца, как пришлось скоро и раскаяться в том. Получаю из Оптиной от своей родственницы письмо. Она мне пишет: «Так давно не была я у батюшки. Так много накопилось на душе. И вот наконец попала. Батюшка позвал меня к себе. Войдя к нему и став на колени, я приняла от него благословение. Но только хотела говорить о себе, как он вынул какое-то предлинное письмо из-под подушки, на которой лежал, и стал его читать, совсем углубившись в него, забыв и про меня. Прочитав его от доски до доски, он сказал мне: «Получил письмо от (тут названо было мое имя), надо прочитать, что пишет». Хотя, – продолжает моя родственница, и самой мне очень нужно было заняться с батюшкой; но до того мне приятно было видеть любовь и внимание старца к тебе, что я не вытерпела и сажусь тебе это написать». Вот я и получила, хотя через постороннее лицо, ответ на мое неверие, что старец читает мои письма, и перестала на него обижаться.

Еще в одном обстоятельстве встретила я затруднение. По-моему надо было сделать так, а старец благословлял иначе. Помысел говорил мне – не послушаться. Но вот вижу я во сне старца. Будто нахожусь в Оптиной, в приемной его хибарке; стою перед ним на коленях. Он меня благословляет и говорит: «Я тебя и приласкаю, и проберу за непослушание». Я испугалась сна. Приехав потом к батюшке, я рассказала ему этот сон. А он и говорит мне, смеясь: «Ведь ты всё не слушаешься». Я ответила: «Нет, я буду слушаться». «Ну, – сказал батюшка, – будешь слушаться – и хорошо тебе будет». Так во сне батюшка удержал меня от непослушания.

Еще однажды заявилась ко мне, от имени старца, одна молодая девушка, которой будто бы он благословил, до приискания места, пожить у меня. На мой вопрос, привезла ли она письменное доказательство от старца, она сказала: «Старец говорил одной монахине, знакомой вам, написать мне ваш адрес для удостоверения, но та почему-то объяснила его только на словах». При этом девушка сказала, что ушла к старцу тайком от родных из столицы. Видя ее такой юной, остриженной в скобку, без всякого багажа, кроме маленького саквояжа в руках, я сильно усомнилась, прислал ли ее ко мне батюшка (то было время нигилистов), потому что вполне была уверена, что старец, не сказав мне предварительно, никого ко мне не присылал. Поэтому я, не отказав ей совсем, просила только обождать несколько дней, пока я могу устроить ее у себя. Сама же думала выгадать время, дабы письменно спросить о ней старца. Молодая же девушка поместилась пока у одной старушки на короткий срок. Но не прошло и дня, как она рано утром является ко мне совсем, говоря, что старушка держать ее не хочет. Был в это время какой-то большой праздник, и я собиралась идти в церковь, потому сама к ней не вышла, а велела через прислугу отказать, что меня нет дома. Она ушла. Но не прошло и десяти минут, как с почты получаю письмо от одной моей родственницы монахини. Она пишет: «Была я на днях в Оптиной. При мне батюшка послал к тебе молодую девочку-барышню. Занявшись с нею, он сказал ой: возьми адрес у В. Б. и ступай в N. к такой-то (мое имя). Она тебя направит на путь истинный, т.е. схлопочет тебе местечко». Опять скорый ответ от родного батюшки на мое сомнение. Я тотчас же вместо церкви полетела за молодой девушкой, которую обидела в такой великий праздник, не приняв ее к себе в дом, и уже безотлагательно переместила ее к себе. А затем, видя перед собой, так сказать, только взрослого ребенка, я была в недоумении – какое же место благословил ей старец искать; потому, как только дела мне позволили, взяв ее с собою, повезла к старцу. Тотчас же по приезде мы вместе с нею позваны были старцем. Тут же находилась у него настоятельница Шамординской общины. Старец, благословив нас, спросил молодую девушку, где же она думает устроиться и как. А та ответила: «Возьмите меня, батюшка, к себе в обитель, прошу вас». «Что же ты думаешь там делать?» – спросил еще батюшка. «Всё, что заставят», – ответила она. – «В огороде землю копать будешь? Капусту рубить?» – «Буду всё, что заставят», – сказала она. Старец обернулся на мать настоятельницу и сказал: «Ну, чем круче, тем лучше. Вот тебе мать, – сказал он девушке, – а вот тебе дочь», – сказал затем начальнице. Я стояла как громом пораженная. Такого исхода для нее я никак не ожидала и испугалась монастыря. Видя меня такой смущенной, батюшка хлопнул меня по щеке; и так как я уже стала к девушке привязываться, то он сказал: «Ну, пусть она пока побудет с тобой несколько дней, а ты у меня погостишь». Я же, оставшись одна с старцем, об одном только просила его, чтобы по крайней мере девушка была в игуменском корпусе, сама не зная, почему этого желала. И старец исполнил мою просьбу. Таким образом я нашла девушке местечко, быв тут лично не при чём.

Благодетельствуя мне так много, по милости своей, старец за грехи мои, а главное, за невысказывание их, и наказывал меня.

Искушения меня не оставляли. Раз мне пришлось страшно согрешить помыслом против старца. Дело было так: батюшка позвал меня не одну, а с другой знакомой. Не помню, что тут было говорено. Но старец как-то странно, вздрогнув, взглянул на меня. Это было как раз перед тем, как смутиться мне каким-то помыслом против него. Я знаю, что на меня это налетело вдруг¹⁵⁰. Испугавшись этого искушения, я, выходя от батюшки, поклонилась ему в ноги и, мысленно каясь, поцеловала их, но высказать ему свой помысел мне показалось невозможно. Не прошло и дня, как я этим стала мучиться; и как не отгоняла от себя мысли, упрека совести отогнать не могла. Мучилась, а обратиться к старцу не хотела. Между тем время отъезда моего наставало. Два раза батюшка на общем благословении, взглянув на меня, тихо мне говорил: «Дурак! Скажи, что там у тебя?» Но мне точно кто зашил рот. Я мучилась и молчала. Уезжая, сказала я себе: «Приеду домой, напишу батюшке, – так будет лучше и удобнее», и, этим успокоив себя, уехала.

Приехав домой, я подробно написала батюшке обо всём со мною случившемся и просила у него прощения. Прошло после того недели две, совесть моя нисколько не успокаивалась, а всё мучительнее и беспокойнее становилось на душе. К моему утешению, совсем неожиданно представился мне случай побывать у старца. Собиралась я с родными на богомолье. А так как мы находились от Оптиной всего верстах в пятидесяти, то я, под разными предлогами, и склонила моих родных ехать к старцу. Сама же себе думаю: «Батюшка уже, конечно, получил мое письмо, прочел его и всё знает. Мне уже ничего не надо объяснять ему. Выпрошу прощение, и только».

Одна из моих родственниц, ехавшая со мною, на грех – ни разу не была у старца и не веровала ему и еще на дороге поспорила с другой, что она старца ни о чём не будет спрашивать, а только посмотрит на него из любопытства. Приехав в Оптину, мы пошли к батюшке. Был вечер. Старец не позвал нас к себе в келью, а вышел сам на общее благословение. Взглянув на меня, он сказал: «Аще поспите посреде предел, криле голубине посребрене, и междорамия ея в блещании злата (Пс.67:14). Я стояла перед старцем испуганная, в сильном смущении. Не понимая значения слов псалма, я еще больше смущалась. Протолковывала я их себе так: всем кажусь я хорошей, как бы посеребреной, а внутренний мой человек ужасный. Потому я пришла совсем в отчаяние. Едва дождалась я утра, в надежде остаться со старцем одной, но не тут-то было. Пришедши к старцу, все мы сидели, ждали, но батюшка нас не брал. День был субботний. Старец и сам готовился к принятию Святых Христовых Таин, и других – готовившихся к служению, должен был исповедовать. Дожидались тут исповеди покойный архимандрит Исаакий и еще некоторые иеромонахи.

Во втором часу старец позвал нас к себе всех вместе и на нашу просьбу взять по одной сказал: «Не могу». Даже та, которая спорила, что ни о чём не будет старца спрашивать, горько плакала перед ним и просила принять ее одну, но батюшка отказал всем нам за недосугом. Оставаться же нам еще на несколько времени в Оптиной было нельзя. Лошади уже наняты были обратно. Да и мы все уехали в Оптину потихоньку от своих мужей, – они этого не знали; и потому надо было уезжать. Я решилась спросить батюшку при всех о своем письме, получил ли и прочел ли он его. Батюшка мне ответил: «Нет, не читал». Но старец так мне это сказал, что я опять попросилась, ради Господа, взять меня одну, хоть на минутку. Батюшка глубоко взглянул на меня и сначала как бы поколебался, но потом, махнув рукой, сказал: «Нет, не возьму». Я должна была ехать домой, не поговорив с батюшкой. Большего для меня наказания не могло быть. В первый раз старец по приезде моем не принял меня одну.

Мы уехали в ночь. К счастью моему, дорогой мои все спали, и было темно, и потому я вволю наплакалась. Приехав домой, я еще написала батюшке. А через неделю под предлогом 7 Сентября¹⁵¹, скитского праздника, опять к нему приехала, удивив своим скорым приездом оптинских моих знакомых. Но и тут не сразу сказала я батюшке всю правду.

Сначала я выпросилась у него готовиться к причастию Святых Таин, затем, по обычаю, исповедалась, но и опять промолчала, отложив до вечера. Батюшка сам мне ничего не сказал. Но вечером, накануне причастия, после вечерни пошла уже я к нему с полным решением всё высказать. Войдя в хибарку, я тут встретила отца Иосифа и попросила его довести меня до старца. Батюшка Иосиф повел меня прямо к нему. Никогда старец не принимал меня так, как в этот раз. Он сидел на краю своей постельки, и, когда я вошла, он протянул ко мне свои ручки и так ласково-ласково, отечески принял меня. Когда же я бросилась к нему, он с беспокойством спросил меня: «Что с тобой?» Я сказала, что не буду приобщаться, не высказав всё, что со мной случилось. На мои слова батюшка сказал: «Ведь я же тебе, дураку, говорил несколько раз, – скажи, что у тебя там. Чего же ты не слушалась и молчала? Ведь ты замучаешься, если не будешь мне говорить всего». Тут он мне объяснил, как надо разбирать помыслы и на некоторые из них не обращать внимания. О словах же, сказанных мне из Псалтири и так меня смутивших, батюшка предварительно спросил меня, как я их поняла, а потом сам, вероятно желая меня утешить, своеобразно протолковал их мне так. Взяв меня тихонько за плечи, сказал: «Они значат, что когда у нас с тобой вырастут крылышки, тогда шейка у нас будет золотая, как у голубка». Так, утешив меня, батюшка отпустил. С какой радостью я на другой день приобщилась Святых Христовых Таин!

Отпуская меня в этот раз из Оптиной, батюшка подарил мне свой беленький халатик (балахон). Только приказал своему келейнику дать мне его из черного белья, самый грязный и самый рваный. Сам надел его на меня и, смотря на рваные рукава, сказал смеясь: «Ну, ты их как-нибудь подшей себе». Он и теперь у меня хранится таким, каким я приняла его из рук старца, как святынька.

Между борющими меня искушениями было еще одно. Стал нападать на меня в хибарке неодолимый сон. Приду к батюшке, сижу и сплю. Засплю и забуду, что сказать ему. Вообще же я от природы никогда не была сонливой. Приехав с дочерью к старцу на короткий срок, я пропустила первый раз. Когда он меня звал, не говорила с ним как следует и от усталости, и от искушения, – продремала у него. И записка была в кармане, но она была не вынута и не прочтена. Родной же батюшка в первый день меня звал, на другой, последний моего в Оптиной пребывания, не звал. А дочь моя дождалась и была отпущена совсем. К вечеру я стала волноваться: ну как если старец не позовет меня; и стала к нему проситься. В десятом часу вечера, уже перед отпуском всего народа, батюшка позвал меня, но не одну, а с дочерью. Когда я стала перед ним на колени, он обернулся ко мне и сказал: «Спите и почивайте, покойной вам ночи». Я испугалась: «Родной мой батюшка! Оставьте меня одну хотя на минутку, – я ничего вам не сказала». Батюшка оставил. В келье его горели лампадка и маленькая восковая свечка на столике. Читать мне по записке было темно и некогда. Я сказала что припомнила, и то спеша, а затем прибавила: «Батюшка! Что сказать вам еще? В чём покаяться? Забыла». Старец упрекнул меня в этом. Но вдруг он встал с постельки, на которой лежал. Сделав два шага, он очутился на средине своей кельи. Я невольно на коленях повернулась за ним. Старец выпрямился во весь свой рост, поднял головку и воздел руки свои кверху как бы в молитвенном положении. Мне представилось в это время, что стопы его отделились от пола. Я смотрела на освещенную его головку и на личико. Помню, что потолка в келье как будто не было, – он разошелся, а головка старца как бы ушла вверх. Это мне ясно представлялось. Через минуту батюшка наклонился надо мной, изумленной виденным, и, перекрестив меня, сказал следующие слова: «Помни – вот до чего может довести покаяние. Ступай!» Я вышла от него шатаясь и всю ночь горько проплакала о своем неразумии и нерадении. Утром рано нам подали почтовых лошадей, и мы уехали. При жизни старца я не смела никому рассказать этого. Он мне раз навсегда запретил говорить о подобных случаях, сказав с угрозою: «А то лишишься моей помощи и благодати». Теперь же, после кончины старца, в прославление имени его записываю¹⁵².

Еще раз, помню, батюшка позвал на общее благословение всех нас, сколько было, к себе в келью. Народу было много. Это было днем перед обеденным отдыхом. Батюшка сидел на постельке прямо, спустивши ножки. Я попала к нему с боку и стояла за спинкой кровати, так что мне личико батюшки видно было сбоку. Батюшка говорил с кем-то в толпе и смотрел прямо на кого-то. Вдруг я вижу: из его глаз, на кого-то устремленных, вышли два луча как бы солнечных. Я замерла на месте. И всё время так было, пока старец смотрел на кого-то. Я тогда не осмелилась и ему самому высказать виденного мною, промолчала. Да! Он верно знал, кому что давал.

Дар исцеления у батюшки был великий. С детства я страдала страшными головными болями, доводившими меня до крайнего изнеможения. Начинались они у меня предварительно разными болезненными явлениями; потом мучительная боль сосредоточивалась в каком-нибудь виске и продолжалась у меня иногда до трех суток. Пришедши раз к старцу, едва живая от боли в виске, я тихо шепнула ему на общем благословении, что очень болит у меня висок. Он шибко стукнул меня по нему, и боль мгновенно прошла.

Еще одну весну много было больных свинкой. Я приехала к старцу готовиться. Это было Великим постом. Со мною приехала из Перемышля одна барыня, которая и заболела свинкой; несмотря на это, она все-таки ходила к старцу. От нее ли или сама по себе, и я заболела также. Опухоль охватила всю нижнюю часть лица и горла. Мучительная боль, жар и озноб сопровождали ее. Я пришла к старцу и показала ему свою опухшую челюсть. Батюшка пригнул мою голову себе в колени и правой ручкой благословлял народ, а левой крепко жал мне опухоль. Когда я поднялась с колен, болезнь моя вся прошла, ни боли, ни опухоли не было.

Был и еще со мной чудодейственный случай. Сильно толкнули меня в народе в грудь, в давно болевшее место, которое доктора велели мне всячески беречь от ушиба, так как я едва избавилась от начинавшегося в сём месте рака. Грудь от ушиба у меня очень разболелась, стала пухнуть и колоть. Я пришла к старцу и, не указывая на больное место, просто рассказала ему, что со мной случилось. Батюшка же, сам зная, что и где у меня болит, перекрестил мою больную грудь и сказал: «Зачем руки не держала вперед?» Это была правда. На мне был платок. Чтобы он не свалился, я перегнула руки назад, меня и толкнули. Вскоре болезнь моя прошла.

Еще помню замечательную прозорливость батюшки. Старец почему-то показался мне слаб, а я в этот день уезжала домой и беспокоилась; и когда он подошел к двери, я сзади потихоньку перекрестила его. Вдруг батюшка обернулся ко мне лицом и пристально посмотрел на меня. А я уже опустила руку и стояла так, притворившись, как будто ничего не сделала.

В последующий затем мой приезд народу было очень много, и я боялась за слабость старца, потому и стала мысленно молиться так: «Господи Иисусе Христе, спаси старца моего иеросхимонаха Амвросия и святыми его молитвами помилуй меня грешную». Не знаю, сколько прошло времени в такой моей молитве. Но раз прибежала я к старцу на благословение поздно вечером. Народ почти уже весь разошелся. Батюшка вышел в хибарку на общее благословение и сел на диванчик. Я была подле него и мысленно повторяла свою молитву. Он, подав мне свои ножки, сказал: «Переобуй меня». И когда я, наклонившись, надевала ему на ноги носочки, он на ухо мне сказал, отвечая на мою мысль: един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус (1Тим.2:5).

Много припоминается мне разных случаев, и не касавшихся меня¹⁵³, доказывающих прозорливость старца. Запишу самые выдающиеся.

Так он при мне исцелил ударом своей палочки одну каширскую молодую монахиню, страдавшую страшными судорогами ног и всего тела.

Одну приезжую барыню при мне толкнул народ. Она не удержалась на ногах; упала, ударившись об шкаф, и сильно вся разбилась. Когда ее привели к старцу, он стал ее шибко бить своею палочкой по спине. Она потом рассказывала, что даже оскорбилась за это на старца. Но, выйдя от батюшки, уже никакой боли не чувствовала от ушиба и тогда только поняла, что старец ее исцелил.

Приехал к старцу издалека один барин вдовец с двумя молоденькими дочерями. Старшей было лет 20, а меньшей 17. Обе очень красивые девушки. Старец несколько раз звал их вместе, но всё внимание обращал на одну старшую и ей только давал советы; меньшую же только благословлял. Когда они перед отъездом прощались со старцем, он одарил иконками и книгами отца и старшую дочь, а меньшей ничего не дал. На вопрос об ней отца батюшка сказал: «Ей ничего не нужно.» Расставаясь со старцем, девушка не вытерпела и с огорчением сказала ему: «Батюшка! Что же это вы сестре моей сделали подарочек на благословение и память о вас, а мне не дали ничего?» «Да тебе ничего и не нужно, – сказал старец, – разве вот это тебе дать». И батюшка на своем столике, который стоял у него подле кроватки, разыскал какую-то длинненькую, узенькую и пустую коробочку (наподобие гробика) и подал ей. Так она и отправилась с этой пустой коробочкой. По дороге от Оптиной до Калуги она простудилась и занемогла. А приехав в Калугу и остановившись в гостинице Кулова, дня через три скончалась.

Еще раз я Петровками в Оптиной готовилась к причащению. Народу приезжего было очень много. Приехали при мне из Курска две госпожи. Одна была помещица, а другая городская. Эта последняя незадолго перед приездом овдовела. Осталась после мужа с шестью детьми и с большим каким-то делом на руках, о котором и приехала посоветоваться со старцем. Помещице батюшка почему-то велел остаться пожить в Оптиной, а ту вдову после неоднократного с нею занятия наедине отпустил домой, сказав ей, чтобы она предварительно съездила в Тихонову пустынь помолиться угоднику Божию преподобному Тихону. Помещицу же, как она ни просилась ехать вместе домой и к преподобному Тихону, батюшка не пускал. Я в то время сильно разболелась зубами и лежала у батюшки в хибарке на диване и потому была свидетельницей всего разговора старца с ними. Молодая вдовушка уехала, а помещица осталась, впрочем очень недовольная на старца за то, что он ее оставил. Прошло дня два, и я стала замечать за ней, что, как только старец выйдет к нам на благословение, ее начнет дергать и изнутри у ней выходят какие-то неопределенные звуки. Уйдет батюшка к себе, она сделается спокойной. К батюшке она не просилась, а когда он ее позовет через келейника, идет. Раз выходит она от него и держит в руках пузырек со святым маслом от мощей святого великомученика целителя Пантелеимона, из батюшкиной кельи. Вероятно, старец сам ей дал его, но она тотчас же стала отдавать его мне, упирая на то, что я больна, а ей это не нужно. Наконец она не вытерпела. Дня через два, без благословения старца, наняла лошадей и тарантас и с какими-то двумя попутчиками собралась уезжать в Тихонову пустынь, а оттуда, должно быть, домой. Садясь в тарантас, она с одним попутчиком барином поссорилась за место, на котором ей хотелось сесть, и так в этом случае была настойчива, что тот, для прекращения дальнейшего спора, пересел на передок. Между тем это для него было счастьем. Как только они переехали на оптинском пароме речку Жиздру и стали на подмостки, необъяснимым ни для кого из нас образом огромная тяжелая цепь, на которой укреплено было бревно парома, оборвалась, и поднявшееся бревно ударило прямо по голове проезжавшую в это время в тарантасе барыню так сильно, что она, вся обагренная кровью и без всяких признаков жизни, привезена была обратно на гостиницу. Голова ее была проломлена. И хоть она оказалась живой, но без памяти. Жизнь ее была в опасности. Сейчас побежали сказать о случившемся старцу. Он прислал свой балахончик, которым и велел покрыть ее. Скоро она опомнилась. Батюшка разрешил наше недоумение, от чего могло оборваться бревно, сказав: «Много уж их (т.е. бесов) насело на него». Мы сами все, сколько нас ни было народу в монастыре, и монахи ходили смотреть на паром и на толстую оборванную цепь. Так барыне, добровольно не хотевшей послушаться старца остаться пожить подле него, пришлось это сделать и поневоле. Тут уже я уехала из пустыни и не знаю, сколько она прожила в ней. Через несколько месяцев мне пришлось разговориться с одним курским архимандритом, отец которого был священником в имении упомянутой помещицы. Он мне сказал, что она в свое время была ужасная крепостница и много тяжелых дел было у них в семье, отчего она сделалась как бесноватой. Дети ее бросили. Вот она и собралась к старцу за советом.

Помню еще, приехали к батюшке две сестры, одна замужняя, а другая молодая девушка. Старец вышел на общее благословение. Замужняя и спрашивает его, благословит ли он ей выдать сестру замуж в другую губернию, за полтораста верст от них, – жених очень хороший человек. Батюшка взглянул на невесту и спросил: «Голова у тебя болит»? Она ответила: «Да». «Левый бок болит?» – еще спросил старец. Та сказала: «Очень болит». Тогда, обратившись к замужней сестре, он сказал: «Как же отдавать замуж? Подождать год». Батюшка ушел, и я слышу, сестра ей говорит: «Да разве у тебя болит бок? Ты мне об этом никогда не говорила». Та тихо ответила: «Я скрывала».

Была я раз у старца весной, в самое половодье. При мне приехала к нему какая-то вдова лесопромышленника, продолжавшая и по смерти мужа заниматься его промыслом. Водою унесло у нее с берега неизвестно куда лесного материалу на тысячу рублей. Она приехала спросить старца, что делать. Батюшка при мне, на общем благословении, сказал ей утвердительно: «Отправляйся в такое-то место – там найдешь твой лес; вернешь его на 500 рублей, а половина пропала». Она поклонилась батюшке в ножки и поспешила уехать.

В 15 верстах от Оптинского скита в лесу жил сторож лесной с женой и двумя маленькими детьми. Однажды летом, в послеобеденную пору, врывается при мне в хибарку сторожиха с криком и в слезах. Меньший сынок у нее пропал. Дело было так: жена отправилась за чем-то в город на лошади, а лесник в лес. Дети оставались одни. Старшей девочке было пять лет, а мальчику ребенку – год с чем-то. Он мог только ходить, но еще не говорил. Увидав отъезжавшую мать, ребенок с криком погнался за ней. Мать, понадеявшись на старшую девочку, что она его остановит, поехала не оглядываясь. Долго ей чудился крик сынишки. Приехав из города поздно вечером, несчастная мать и вернувшийся из лесу отец не нашли сынишку дома. В хате была одна девочка. Всю ночь они проходили с фонарем по всем лесным тропинкам, а также и утро, но поиски их были тщетны. Выбившись из сил и решив, что ребенок съеден волками, оба они через сутки пришли к старцу. На мать жалко было и взглянуть. Тотчас же они приняты были старцем, который немедленно послал их обоих отслужить молебен пред Казанской иконой Божией Матери, а после вновь отправиться на поиски. Молебен был отслужен, но после этого поиски их были уже не напрасны. Версты за четыре от своей сторожки они нашли своего мальчика здоровым и веселым. Сидел он под кустом, и, несмотря на то что прошло более суток со времени его пропажи, не было заметно, чтобы он был голоден или плакал, а как будто спал. Всё это было при мне, и я сама всё это видела и слышала.

А еще один случай ужасно поразил меня. Старец летом в теплые дни, при большом стечении народа, имел обыкновение выходить наружу благословлять народ. Для этого отгорожено было жердями довольно пространное место от хибарки до колодца (вырытого по указанию и благословению старца, для утоления жажды посетителей из простонародья). С одной стороны этой огорожи мог проходить батюшка с келейниками, а с другой стоял народ. Батюшка благословлял всех по ряду или отвечал на вопросы посетителей. Недалеко от колодца стоял мужик с небольшим мальчиком лет четырех или пяти. Когда приближался к ним старец, крестьянин поднял с земли ребенка, чтобы самому и ребенку принять от него благословение. Но в это время раздался раздирающий душу крик мальчика. Он в страшных, не виданных мною до той поры судорогах изгибался на руках отца. Тело его всё перегибалось дугой. Несмотря на то что отец его был большой здоровый мужик, у него не хватило сил поднести ребенка к старцу на благословение. Батюшка остановился, строго взглянул на отца и сказал: «Чужое брал?» «Брал; грешил, батюшка», – был ответ. «Вот тебе и наказание», – сказал батюшка. С этими словами старец пошел от него, а несчастный мужик ни сам подойти, ни сына подвести под благословение не мог.

А уж и милостив был батюшка к кающимся грешникам. Раз приехала к нему одна особа, у которой был на душе грех юности. Но она очень боялась явиться на глаза святому старцу, а что-нибудь высказать ему не смела и подумать, но желала только удостоиться поглядеть на него и принять от него благословение. Когда позвали ее к батюшке в келью, он, взглянув на нее, ласково встретил ее следующими словами: «Сидор да Карп в Коломне проживают, а грех да беда с кем не бывает». Она залилась горькими слезами, бросилась к старцу в ноги и призналась в своем грехе.

Совсем противоположное было с другой особой, приехавшей со мною к старцу с таким же грехом, но не с целью покаяться в нём, а спросить, как ей устроиться. Батюшка ее не звал. Сначала она ждала и так смело просилась к старцу; потом стала всё смиреннее и смиреннее, батюшка всё не принимал, несмотря на просьбу не только келейников, но и всех нас. Она была моя знакомая, и как я ни просила старца помочь ей, он, не отказывая, а, напротив, выслушивая меня, все-таки не звал. Дошло до того, что она наплакалась в волю, а я измучилась из-за нее. Горе было, что старец не звал, и еще было горе, что это у всех на виду он ее не звал. Так родной батюшка довел ее до сознания своего греха и заставил стыдиться его. Тогда уже и взял ее на чистосердечное раскаяние и помог ей советом. Так святой старец помогал больным душам.

Из слов батюшкиных на общих благословениях много осталось у меня в памяти, а многое и забылось. Так, нередко говаривал он:

«Благое говорить – серебро рассыпать, а благоразумное молчание – золото».

«Лучше предвидеть и молчать, чем говорить и потом раскаиваться».

«Вот я как бы закидываю удочку о многих концах и крючках. На каждом из них – добыча. Умейте только брать».

«Отчего человек бывает плох? Оттого, что забывает, что над ним Бог».

«Кто мнит о себе, что имеет что, тот потеряет».

«Люди с фарисейской правдой Царствия Божия не наслéдят. Правда наша в сём случае выходит кривда». На вопрос из толпы слушавших: что это, батюшка, значит? – старец сказал: «Это те, которые напоказ молятся, творят милостыню». Лицо старца в это время было крайне серьезно.

Что несравненно легче изучить дело, нежели его исполнить, – говорил: «Теория – это придворная дама, а практика – как медведь в лесу».

«Научить человека жизни духовной очень трудно. Это всё равно, – продолжал старец в шутливом тоне, – что выучить мужика сказать слово «секретарь». Он всё будет говорить «слекатарь». Ты говоришь ему: вот тебе рубль, скажи только «секретарь», а он выговаривает по-своему: «слекатарь». Ну, повторяй за мной: се. И тот говорит: се-кре-кре-тарь-тарь. Ну, говори теперь один раздельней: се-кре-тарь. Говорит неспеша: сле-ка-тарь».

Тут из толпы кто-то сказал: «Батюшка! Вы говорите часто притчами. Не знаешь, как понять». Старец отвечал: «Свет разделен на умных и дураков. Вот сошлись раз мудрый и дурак. Мудрый, подняв палец кверху, указал на небо, а потом показал на землю, подразумевая при сём, что Господь создал небо и землю. А стоявший тут дурак объяснил себе действия мудреца по-своему, будто он ими подавал дураку такой намек: вот я тебя возьму за волосы, вздерну вверх, да и брошу на землю. Тогда и дурак, в свою очередь, поднял палец, показал вверх, потом на землю и, наконец, провел еще рукой кругом, подразумевая при сём: а я тебя вздерну кверху, потом ударю оземь и оттаскаю за волосы. Мудрец же его движения понял так: Творец создал небо и землю и всё окружающее»¹⁵⁴.

«У нас и дурное, да хорошо. У нас и немытое белье бывает белым».

«Неисполненное обещание всё равно что хорошее дерево без плода».

«Купить – всё равно что вошь убить, а продать – всё равно что блоху поймать».

Объясняя псаломские слова: Горы высокия еленем, камень прибежище заяцем (Пс.103:18), старец говорил: «Елени, т.е. олени, – это праведники на горах, т.е. высоко стоят. А зайцы – грешники. Им прибежище – камень. А камень – это Сам Христос, пришедший в мир призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мф.9:13).

Еще, мне одной, сказал: «Праведных ведет в Царство Божие апостол Петр, а грешных Сама Царица Небесная»¹⁵⁵.

Что каждый человек причиной своих скорбей бывает сам, об этом старец нередко повторял поговорку: «Всякий сам кузнец своей судьбы».

«Напрошенный крест трудно нести, а лучше в простоте сердца предаваться воле Божией. И верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил (1Кор.10:13). Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает. Если же остаетесь без наказания... то вы незаконные дети, а не сыны (Евр.12:6,8). – И прибавлял: – В одном месте молились о дожде, а в другом – чтобы не было дождя; вышло же, что Бог хотел».

Одна в старости очень боялась поступить в монастырь и всё говорила: не могу исполнить правил монашеских. Батюшка ответил на это рассказом: «Один купец всё также говорил: то не могу, другое не могу. Ехал он раз по Сибири ночью, закутанный в двух шубах. Вдруг увидел вдали свет, – точно огоньки мелькали. Стал всматриваться и заметил, что это стая волков приближалась к нему. Спасения ждать было неоткуда. Он выскочил из саней и в одну минуту влез на близ стоявшее дерево, забыв свою старость и слабость. А после рассказывал, что раньше того он от роду не бывал ни на одном дереве¹⁵⁶. Вот тебе и «не могу», – добавил старец.

Любил батюшка повторять псаломские слова: «Мир мног любящим закон Твой, и несть им соблазна» (Пс.118:165).

На жалобы сестер, что досаждают им, укоряют или даже бранят, батюшка обыкновенно отвечал: «Благословляющия уста не имут досаждения». Любя сам простоту, говорил еще: «Где просто, там Ангелов со сто; а где мудрено, там ни одного».

Одной, бывшей при каком-то видном послушании монахине, когда она пожаловалась старцу, что ее бранят, он сказал: «Кто нас корит, тот нам дарит; а кто хвалит, тот у нас крадет».

Еще другой, знакомой мне монахине, жаловавшейся на скорби, отвечал: «Если солнце всегда будет светить, то в поле всё повянет; потому нужен бывает дождь. Если всё будет дождить, то всё попреет; потому нужен ветер, чтобы продувал. А если ветра недостаточно, то нужна бывает и буря, чтобы всё пронесло. Человеку всё это в свое время бывает полезно, потому что он изменчив». И добавил ей же: «Когда кашу заварим, тогда увидим, что творим». Тогда ни она, ни я грешная не поняли слов старца. А ей это было предсказанием и замечательно исполнилось.

Одной начальнице монастыря на ее слова, что народ, поступающий в обитель, разный, трудно с ним, батюшка сказал: «Мрамор и металл – всё пойдет». Потом, помолчав, продолжал: «Век медный, рог железный кому рога не сотрет. В Священном Писании сказано: роги грешных сломлю, и вознесется рог праведнаго (Пс.74:11). У грешных два рога, а у праведного один, – это смирение»¹⁵⁷.

Еще старец ей же говорил: «Оборвешь лычко, потеряешь ремешок. Покойный государь Петр Великий любил петь на клиросе. Был при нём один диакон с хорошим голосом, но такой застенчивый и так боялся царя, что государь всегда понуждал его петь. Потом уже диакон так привык, что своим голосом покрывал голоса всех певцов и даже голос самого государя. Тогда Петр Великий стал дергать его за рукав, чтобы остановить, но не тут-то было. Государь дергает, а тот пуще орет».

Тут же батюшка рассказал еще о себе: «Когда я был маленький, очень любил стегать одну лошадку в конюшне у отца. Она была смирная. Но мать моя предостерегала меня: оставь! – А я всё не слушался; подползу к ней и всё ее стегаю. Она же всё терпела, да как вдруг ударит меня задней ногой, так и вырвала у меня кожу на голове; и до сих пор знак есть». При сём батюшка показал на свою голову. Кому это говорилось, тот и понимал.

На вопрос кого-то из толпы, сколько раз надо есть в день, батюшка ответил примером: «Спасался в пустыни один старец, и пришла ему в голову мысль: сколько раз надо есть в день? Встретил он однажды мальчика и спрашивает его о сём, как он думает. Мальчик ответил: «Ну, захочется есть, поешь». «А если еще захочется?» – спросил старец. «Ну так еще поешь», – сказал мальчик. «А если еще захочется?» – спросил старец в третий раз. «Да разве ты осел?» – спросил, в свою очередь, старца мальчик. Стало быть, – добавил батюшка, – надо есть в день два раза».

Приехала как-то издалека к старцу одна барыня у которой дочь жила в монастыре. Это была очень светская особа, ростом большая и очень полная. В первый раз она видела перед собою старца. На общем благословении, посмотрев на его слабые, маленькие и худенькие ручки, она сказала: «Ну что может сделать эта ручка?» Старец ответил ей на это следующим рассказом: «У моего отца был старый дом, в котором мы жили. Половицы в нём от ветхости качались. В углу залы стояла этажерка. На самой верхней полке ее стоял тоненький, легкий, пустой стеклянный графин, а на нижней – толстый глиняный кувшин. Вот мы, будучи детьми, однажды расшалились и неосторожно ступили на половицу, на которой стояла этажерка. Она качнулась, и тоненький графин слетел сверху; сам остался невредим, хотя был на полу, а толстому кувшину отшиб ручку. Мы тогда этому очень удивлялись».

Меня он по временам встречал псаломскими словами: Терпя, потерпех Господа, и внят ми, и услыша молитву мою. И возведе мя от рова страстей, и от брения тины, и постави на камени нозе мои, и исправи стопы моя (Пс.39:2–3), и прочее.

Говорил мне также: «Ум хорошо, два лучше, а три хоть брось».

На мое имя в рифму говаривал часто: «Сама не юли и другим не вели».

На тщеславие: «Не хвались горох, что ты лучше бобов; размокнешь, сам лопнешь».

На рассказ одной, что она избежала какой-то опасности, а то могло бы случиться то и то, батюшка, смеясь, сказал: «Две женщины жили в одной избе. Вдруг как-то с печки упало полено. В испуге одна баба и говорит другой: «Хорошо, что моя дочь не замужем, да нет у нее сына Иванушки, да не сидел он тут, а то бы полено разбило ему голову».

Раз мы уж очень истомились в хибарке в ожидании от старца общего благословения. Когда же вошли к нему, он сказал: «Томлю томящего мя. Истома хуже смерти».

Еще говорил: «В скорбях помолишься Богу, и отойдут; а болезнь и палкой не отгонишь».

На мои слова о молодежи, что вести их трудно, батюшка сказал: «Не беда, что во ржи лебеда; а вот беды, когда в поле ни ржи, ни лебеды». Прибавил еще: «Сеешь рожь, растет лебеда; сеешь лебеду, растет рожь. Терпением вашим спасайте души ваши (Лк.21:19). Претерпевший же до конца спасется (Мф.10:22). А ты терпи от всех, всё терпи и от детей терпи.

Раз, помню, мне было уже очень трудно с больным моим мужем, так как он был ненормальный, и потому все дела по хозяйству были на мне. Пришло даже мне желание умереть, но старцу я об этом не говорила. Батюшка вышел на общее благословение и, взглянув на меня, сказал: «Один старец говорил, что не боится смерти. Неся однажды из лесу охапку дров, он очень изнемог. Сел для отдыха и в скорби проговорил: «Хоть бы смерть пришла». А когда смерть явилась, он испугался и предложил ей понести охапку дров».

Учил старец смирению, чтобы оно было не наружное только, а и внутреннее. На общем благословении он стал однажды рассказывать, взглянув при сём на меня: «Жил в монастыре монах, который всё говорил: ах я, окаянный! Раз игумен пришел в трапезу и, увидав его, спрашивает: ты зачем тут со святыми отцами? Монах отвечает: а затем, что и я тоже святой отец».

Еще говорил: «Распустили про одного монаха слух, что он святой. Все даже в глаза ему говорили это. А он всё называл себя грешным и при этом смиренно кланялся всем. Но вот раз он кому-то, по обыкновению своему, сказал: «Я грешный»; а тот ему в ответ: «Знаю, что ты грешный». Он так и встрепенулся: «Как? Разве ты что-нибудь про меня слышал?»

«А вот, – говорил еще старец, – приехал раз в острог покойный государь Николай Павлович, да и стал спрашивать арестантов, за что каждый из них сидит в остроге. Все оправдывали себя и говорили, что посажены в острог безвинно-напрасно. Подошел государь и еще к одному из них и спросил: «А ты за что тут?» И получил такой ответ: «За великие мои грехи и острога для меня мало». Тогда государь обернулся к сопровождавшим его чиновникам и сказал: «Отпустить его сей же час на волю». – И родной батюшка взглянул при этом на меня.

В это время кто-то из толпы сказал: «Батюшка! Вы кого не смирите? И кто не покорится вам?» Старец в ответ на это рассказал следующее: «Раз тоже покойный государь Николай Павлович шел по улице Петербурга. Встретив военного писаря, он спросил: «Ты откуда?» «Из Депа¹⁵⁸, Ваше Императорское Величество», – ответил он. «Слово «депо» иностранное, оно не склоняется», – заметил государь. А тот в ответ: «Пред Вашим Величеством всё склоняется».

Батюшка в этот раз с нами заговорился. Келейник давно докладывал о каких-то ждущих с мужской стороны, но старец не слушал. Вошедши, келейник опять доложил: «Батюшка! Поздно, уже десять часов (вечера)». Старец не отвечал. Видно, там теряли терпение, и, вероятно кто-нибудь сказал: «Пустяки, с монашенками толкует старец». Келейник опять доложил: «Батюшка! Вас ждут N.N. и N.» А батюшка стал рассказывать, смеясь: «Был в Туле; видел памятник, где написано: под камнем сим лежит Ларин Максим; им бы только жить да веселиться, а они изволили на тот свет переселиться»¹⁵⁹. Келейник опять повторил, кто ждет, вероятно думая, что старец не слышит. Батюшка же спокойно, смеясь, ответил ему: «Пустяки мне вот в голову идут». И, указав ручкой на всех нас, сказал: «И хорошо помню их; а вот кто там дожидается, забываю». Тут какая-то из Шамординской обители самоуверенно сказала: «Мы знаем, что вы, батюшка, молитесь за нас каждый вечер». Батюшка сказал: «Да, когда не устаю; а то и свинья забудет своих поросят, когда ее палят».

Время шло. Я всё ездила к старцу, больше и больше привязывалась к нему и внутренне отрывалась от своей мирской жизни. Наружное же мое было всё тоже. Между прочим, я тщательно скрывала свое сердечное влечение как от самого старца, так и от всех.

Старец еще раза два намекал мне о монастыре. Раз, провожая меня с дочерью в путь, сказал: «Ведь вам обеим быть в монастыре». Я ничего не ответила на это. А то еще как-то, поводя мне ручкой по лицу, спросил: «Ты знаешь, что я пишу на твоем лице?» Не понимая дела, я, в свою очередь, спросила его: «Что, батюшка?» «Букву «Ш» на морде, – ответил он, – и выйдет – Шамордино». Я опять промолчала. Так всё было для меня сбивчиво, непонятно тогда. Сама я была не свободна. А у дочери было такое душевное устроение: поживет со мною в монастыре, и как будто ей уже тяжело бывало уезжать из него; а попадет в мир, про монастырь забудет. Притом же предсказание старца насчет вторичного сватовства ее начинало сбываться. Ей стал нравиться другой молодой человек, и я была не прочь выдать ее за него в замужество. Но по временем случилось такое обстоятельство, которое заставило нас отдалить ее от сего молодого человека, которого, кстати, очень скоро после сего разбил нервный паралич. Таким образом, сбылись и другие слова старца, сказанные ей при первом нашем приезде к нему: «Будет и другой, но опять ничего не выйдет, – ей назначено не это».

От старца я не давала отставать своей дочери. Часто брала ее с собой. А раз отослала ее к нему со своей знакомой на два дня. Но прошло дня три, и, к моему крайнему удивлению, моя знакомая вернулась одна, а дочь осталась. Мне велено было сказать, что она захотела посмотреть вновь устроившуюся батюшкину женскую общину, куда и поехала с начальницей общины, которая очень полюбила ее и вообще обеих нас, встречаясь часто с нами у старца. Я хотя и удивилась этому, так как моя дочь жила в полном повиновении у нас с отцом, особенно у него, больного, но приняла это сначала спокойно. Потом неизвестность, когда и с кем она приедет к нам, стала меня беспокоить. А виденный мною про нее сон окончательно встревожил меня.

В этом сне представилось мне, будто я нахожусь в Шамордине, где никогда не бывала, но мне кто-то говорит, что это оно. Помню Святые ворота и подле какую-то могилу с крестом. Но тогда на самом деле этой могилы еще не было, потому что покойная начальница общины, матушка София была еще жива. Затем я очутилась в каком-то корпусе, с длинным коридором внутри (теперешний настоятельский корпус). В одной из его комнат, вижу, стоит купель, и мне говорят, что хотят крестить дочь мою. Тут я увидала и ее саму. Восприемники же ее будто – старец Амвросий и матушка настоятельница София.

Сон этот расстроил меня донельзя. Притом пришел мне на память слышанный мною в хибарке от одной рассказ, впоследствии оказавшийся не верным, будто старец оставил в своей общине насильно одну молодую девушку, единственную дочь у матери, как потом мать приехала и, обливаясь слезами, требовала дочь свою назад, а потом и сама поступила в монастырь. Всё это, вместе взятое, испугало меня. Не столько, впрочем, я испугалась монастыря для дочери, сколько того, что если дочь моя поступит в монастырь раньше меня, – каково мне будет расстаться с нею! Ибо сама я несвободна. И Бог знает, сколько времени придется мне пробыть с ней в разлуке.

Расстроив себя таким образом душевно, я разболелась и телесно. Следствием сего было то, что я послала к старцу письмо, в котором, не объяснив ему всей правды, написала только, что я сильно разболелась и потому прошу прислать с кем-нибудь дочь мою. Мне потом передавали, что старец, получив мое письмо, вышел, в отсутствии моей дочери, на общее благословение и сказал: «Пишет мне такая-то (мое имя), чтобы прислать к ней дочь. Мы, видите, испугались, что дочку насильно оставят в монастыре. Надо ее отправить». Отправляя же мою дочь, батюшка сказал ей: «Мать твоя заболела, и надо тебе ехать. Ты скажи ей от меня, чтобы она жила по-моему». Была в то время летняя пора, и старец, указав на свое окно, продолжал: «Вот смотри: верхняя часть его открыта, и на меня сверху идет свежий воздух, и я им дышу; а нижняя часть закрыта, и сквозной ветер на меня не дует. Так пусть и она живет; тогда и болеть не будет». Я очень поняла, что мне сказал старец и что он назвал сквозным ветром. Это – те пустые речи, которые я слушала, а про верхнее мало думала. После, приехав к старцу, я ничего еще не объяснила ему о себе, а он долгое время, благословляя меня при свидании, не пропускал, чтобы не сказать мне: «Тебя ждет та же участь, как и г-жу X. с дочерью». Так долго этим батюшка пугал меня, неразумную, а я ничего но говорила ему об этом своем ложном страхе. Наконец уже пришлось мне узнать всю правду, т.е. как неверен был слышанный мною рассказ, и покаяться батюшке, что поверила этому рассказу. А батюшка смеялся, назвав меня дураком, и что у меня всё только одно искушение. При этом он рассказал известную басню про старика, мальчика и осла, заключив: «Если слушать чужие речи, придется взвалить осла на плечи».

Покойный муж мой всё болел, и болезнь его развивалась всё больше и больше. Явилось у меня сильное желание уговорить его переехать на лето в Оптину, пожить подле старца, дабы, сколько можно, приготовить его к смерти. Всё равно мы лето проводили всегда на даче. Потому вместо дачи я и предложила ему эту поездку. Тем только я и могла уговорить его, что указывала на чудный оптинский лес и на здоровый сосновый воздух. О монастырях и старце он не имел никакого понятия, а потому собственно к старцу он никогда не согласился бы переехать на лето в Оптину. Трудно было мне и перевозиться с ним при условиях его болезни. Надобно было туда и обратно нанимать экипаж, но всё это, за молитвами старца, мне удалось. Хотя и не без труда, довезла я больного до батюшки. Старец сразу спросил его, думал ли он когда о смерти и готовился ли к ней. А затем посоветовал ему особороваться и причаститься Святых Христовых Таин. Больной сначала охотно согласился на это и стал готовиться к исповеди, но вдруг, как нервнобольной, чем-то расстроился, заскучал и стал собираться, не рассуждая, в обратный путь домой; отказался даже пойти и проститься с старцем. Видя все свои труды напрасными, я в этом горе прибежала к батюшке. Это было рано утром. Ворвавшись почти без доклада к старцу, я горько заплакала и в первый раз высказала ему, как мне трудно и тяжело жить. Когда я взглянула на батюшку, то увидела, что у него самого глазки полны слез. Но он, поднявшись, стал сильно бить меня по лицу. Я обиженно спросила: «Батюшка! За что же вы-то меня еще бьете?» Он мне ответил: «Я тебя бью любя». Мне как-то вдруг стало спокойнее и радостнее от слов батюшки, и я ему сказала: «Ну – любя, так бейте». «Да ты, глупенькая, – продолжал батюшка, – чего ты так огорчилась? Ведь вот ничего и нет. Больной твой уж сам пришел ко мне и сидит у меня в мужской приемной. Только я тебя первую позвал, чтобы спросить, что случилось». Это было для меня непонятно. Я оставила мужа в самом ужасном настроении. Конечно, в ту минуту, как говорил со мною батюшка, больной не мог придти, потому что не мог так скоро двигаться при своей болезни, а старец провидел перемену в его настроении и потому сказал, что он придет. Не успела я выйти от старца и посидеть в хибарке – отдохнуть, как келейник мне сказал, что мой больной пришел и уже беседует со старцем. Батюшка прямо взял его исповедовать и, утешив и успокоив, отправил на гостиницу. С тех пор больной спокойно доживал в Оптиной и до конца срока не собирался уезжать. Соборовался и приобщился.

При отъезде нашем домой, после проведенного нами в Оптиной летнего времени, батюшка, провожая нас, сказал мужу: «Я советую вам подать в отставку, вам дадут хорошую пенсию». Батюшка назначил даже цифру. Но мы этого испугались. Нас тревожила мысль, что если и при всех удобствах жизни больному так трудно живется, что же будет при тесном помещении и маленьких средствах? Я, грешная, первая попротиворечила старцу. Мысль о скорой кончине мужа мне тогда не приходила в голову. Батюшка ничего мне не ответил, а только, прищурясь, посмотрел мне в глаза. Мы уехали.

В ноябре, приехав к старцу готовиться к причащению Святых Таин, я была встречена им на общем благословении словами из Псалтири: Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако отцветет (Пс.102:15). В этот раз, позвав меня к себе одну и говоря со мною, старец взял меня за правую руку и стал тащить с моего пальца обручальное кольцо, но оно долго ему не поддавалось. От многолетнего ношения его на пальце образовалась как бы мозоль. Батюшка всё тянул его с пальца. Сердце мое дрогнуло предчувствием. Но я, ничего не сказав, стала и сама повертывать кольцо на пальце, чтобы его снять.

В этот раз, когда я уезжала из Оптиной, батюшка неожиданно дал мне девочку польку, чтобы я помогла ей докончить ее образование, и прибавил: «Вам втроем будет веселее». Но с ней нас должно бы быть четверо, а батюшка сказал – «втроем». Значит, кто-нибудь из нас да должен был убавиться. Еще прибавил: «Она у тебя в доме и Православие примет». Я беспрекословно охотно взяла к себе в дом чужого ребенка и, недоумевая, каким образом может состояться принятие ею Православия у меня в доме, молчала, думая, что, верно, она сама говорила об этом со старцем. Оказалось потом, что это было только его предсказанием. Девочка тогда еще и не думала о принятии Православия.

Прошло немного времени. Вдруг получаю я от батюшки на благословение хлеб. Это меня крайне удивило и испугало. Затем мой муж заболел своей предсмертной болезнью. Я написала батюшке о его болезни и тотчас же получила от него ответ: «Скажи от меня больному, – писал он, – что аз грешный советую ему немедленно приобщиться Святых Христовых Таин». Мужем это было исполнено.

Четыре раза снился мне батюшка в течение тяжелых предсмертных страданий моего мужа, ободряя и подкрепляя меня в уходе за ним. В последнем, четвертом, сновидении видела я себя в Оптиной, в батюшкиной хибарке. Лежал будто бы тут же у него и мой больной. Батюшка же мною очень недоволен и, не желая меня благословить, отворачивался от меня и укорял меня в непослушании. Я проснулась огорченная и не поняла сна. Дело же было вот в чем: доктор строго запретил мне давать больному что-либо съестное, говоря, что у него полное параличное состояние желудка и что съестным я только продлю ему мучение. И духовные лица говорили мне тоже, что он уже готов к исходу и ему ничего не надо. Но я, неразумная, оставаясь с больным одна, давала ему глотать чего-нибудь жидкого. Больной сам этого, как видно, не желал, крепко стискивая зубы, но глотал поневоле. Так я своей любовью мучила его.

После его смерти приехала я к батюшке, который после обычного приветствия и высказанного им ко мне участия строго мне сказал: «А ты всё не слушалась ни монашествующих, говоривших тебе, ни доктора, – кормила больного. Теперь клади за это поклоны, – по шести поклонов утром и вечером». Итак, вот чем был мною недоволен приснившийся мне тогда старец и вот за что не хотел перекрестить меня во сне. Я была поражена всезнанием старца и не находила слов высказать ему это. Наложенную им на меня епитимию я исполняла. И только незадолго перед кончиной своей батюшка вдруг спросил меня: «Ты поклоны кладешь?» На мой утвердительный ответ он сказал: «Ну, клади еще до января, а там оставь». Старец предчувствовал свою близкую кончину и знал, что без него никто бы не мог разрешить меня от епитимии.

За две недели до смерти мужа деловые люди посоветовали ему, пока он был в памяти, подать в отставку, говоря, что дадут больше пенсии, что и было им сделано. Прошение об отставке было подано и передано в канцелярию губернатора для его подписи и отправки в Петербург. На этот счет мы были покойны, но дело вышло не по-нашему. Мой муж скончался, а прошение об отставке не было подписано кем следует и вовремя и завалялось в канцелярии. Случилось же это по воле Божией за непослушание наше старцу. Послушались бы мы его полгода назад, подали бы тогда в отставку, и всё было бы сделано как следует, и мне бы дали пенсию больше.

В самые предсмертные минуты муж мой открыл глаза и, повернув ко мне голову, тихо сказал: «Монах пришел». В этот день я послала телеграмму к старцу, прося его отпустить умирающего с миром. После же кончины мужа я получила от старца следующее письмо, весьма тогда меня утешившее. Письмо батюшки писано было нам обеим с дочерью. Вот оно: «Мир вам и Божие благословение, а покойному Царство Небесное! Он много поболел и много пострадал в болезни. А за терпеливое перенесение болезни даруется и милость, и прощение грехов. Вы теперь осиротели. Но сказано: Сам Бог – Отец сирых и строгий Судия за вдовиц. Силен Господь заступить вас и сотворить о вас всякое промышление, даровать вам и место и пропитание. Призывая на вас мир и Божие благословение, остаюсь с искренним благожеланием. Многогрешный иеросхимонах Амвросий». Это письмо пришло тогда ко мне как раз вовремя. Я оставалась с детьми без места и без всяких средств к существованию. Каждый пункт батюшкина короткого, но многосодержательного письма исполнился на мне. Господь, за его молитвы, и заступил и защитил меня и дал мне место и пропитание.

После девятого дня по кончине мужа я уехала к старцу, и так как наступила весна, то, за разливом рек, и осталась в Оптиной до сорокового дня. Накануне этого дня, перед вечерней, пришла я к старцу просить его помолиться за покойного, но во множестве народа, который толкался подле меня, я в ту минуту как бы забыла, зачем пришла. Старец обратил ко мне свое личико и взглянул на меня испуганно и строго. «Ох, страшно! – сказал он. – Приговор наступает; иди скорей молиться в церковь; и я помолюсь за него». Я очень поняла, о чём мне говорит батюшка, и страшно испугалась его слов и выражения лица. Ему были открыты и тайны загробного мира. Я ушла в церковь, где, отстояв вечерню, заказала панихиду, а наутро обедню с панихидой. Придя после обедни к батюшке, я тотчас была принята им. Он сидел весь светленький и радостно встретил меня. Не успела я поклониться ему в ножки, как он, хлопнув меня по голове три раза, сказал: «В Царстве Небесном! В Царстве Небесном! В Царстве Небесном!» Личико его всё сияло небесной радостью. И эта радость сообщилась и мне, грешной.

Время моего отъезда домой с дочерями приближалось. Хлопоты о пенсии, о местожительстве и одно денежное дело тянули домой. Горько и тоскливо было на душе. Неизвестность томила меня. Батюшка вышел на общее благословение, где икона Божией Матери «Достойно есть» и где мы его ожидали; сел неожиданно подле меня на стоявший тут комодик, пригнул мою скорбную голову к себе в колени и сказал: «Ты не тужи, что у тебя не ременные гужи. Лыко да мочало оборвалось; связала и опять помчала». Одна из толпы, слышавшая слова старца, но не понявшая их, спросила: «Что это значит, батюшка?» Старец ответил: «А вот ехал богатый барин на тройке; у него и лошади были хорошие, и сбруя ременная. Ехал и бедняк. У того и лошадь была плохая, и вся сбруя – лыко да мочало. Оба попали в зажору. У обоих сбруя порвалась. Высвободившись кое-как из зажоры, бедняк связал свое лыко да мочало и поехал себе вперед, а богатый остался на месте, ременные гужи надо было сшивать». Этим рассказом батюшка предсказал, или определил, мою последующую жизнь. Так она и потекла.

При отъезде из Оптиной, принимая благословение от старца, я сказала ему: «Одного боюсь, батюшка, – не хватит у меня средств ездить к вам часто». Батюшка ответил: «Средства ко мне ездить у тебя всегда будут. Еще будешь ходить к нам пешком». Я тогда не поняла этого и возразила: «Пешком? Да разве это мне можно?» Однако слова старца сбылись. У меня всегда являлись средства ездить к батюшке, и даже чаще, чем прежде, ездила в Оптину. А теперь, живя в Шамордине, хожу летом пешком к нему на могилку, а вместе и к старцу Иосифу, – вот что означали батюшкины слова: «Еще будешь ходить к нам пешком».

Тут же, при прощании, старец сказал еще: «Не хватит когда-либо у тебя денег на твою приемную дочь (которой надо было еще учиться) или еще на что-либо, бери у меня». Я же, грешная, ответила ему: «Нет, батюшка, а вы лучше дайте мне свое старческое благословение, чтобы у меня никогда не прекращались средства мои собственные на всё необходимое. Мне много не нужно». «Ну, в таком случае, – сказал старец, – дай мне свои руки». Я их подставила, и старец благословил полным крестом руки мои, сказав: «Чтобы у тебя никогда не прерывались деньги! А за то, что ты меня успокоила, взяв к себе приемную дочь, Архангел Михаил будет тебе во всём помощником». Через пять лет после этого умерла моя единственная родная дочь, на день Архангела Михаила, 8 ноября, приняв перед смертью пострижение в великий ангельский образ (схиму). О ней много тоже предсказывал мне старец, но в то время, как говорилось им, я ничего не понимала. Так, он часто говаривал ей, встречая ее, евангельскими словами: Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее (Лк.10:42). Называл ее часто: «Ты моя роза, только до мороза». А мне на мою заботу об устройстве ее жизни говаривал так: «Ты о ней не заботься. Ее устроит Сама Царица Небесная». И многое другое.

За молитвы и благословение старца Господь устроил меня с детьми. Дали мне единовременное пособие до пенсии, которую я могла получать только через год от дня кончины мужа, и казенное помещение в том же здании, где мы жили прежде, пока служил мой покойный муж. Отвели мне сначала три комнаты. Устроившись, я поехала осенью к старцу и, пробывши у него несколько времени, собиралась уезжать. Батюшка позвал меня к себе в келью и, занявшись немного со мною, вышел, ничего не сказав мне – уходить или еще подождать его. Я оставалась в недоумении. Вдруг старец торопливо вернулся и, увидав меня, не говоря мне ни слова, сильно меня ударил и так толкнул, что я, не удержавшись на ногах, стукнулась головой об дверь, которую шибко распахнула своей особой. Но странно, – от удара я не почувствовала никакой боли и с удивлением посмотрела на батюшку, не понимая, чем я провинилась перед ним. При сём я встретила ласковый и веселый взгляд батюшки. Сама тут же чему-то рассмеялась и, не спросив его о причине удара, вышла, а потом и уехала. Разгадка этого батюшкиного со мной поступка ожидала меня дома. Устройство мое в казенном здании и помощь не обошлись без завистников и недоброжелателей. Подвели и наговорили было на меня так, что я едва удержалась на месте и чуть-чуть не была лишена казенной квартиры. Но всё объяснилось, и полученный мною нравственный удар прошел для меня бесследно, да еще как будто в мою пользу и на посрамление оболгавших меня.

Итак, до пенсии я жила единовременным пособием, которое мне дали, и продажей кое-каких вещей. Но вот случилось, что этот источник иссяк. До получки пенсии, до которой оставалось два с половиной месяца, у меня было всего только три копейки, а взять было неоткуда и не у кого. Конечно, я могла бы написать о сём старцу, и он не отказался бы помочь мне. Но раз я сама отказалась от обещанного им денежного пособия, то мне уже до последней крайности не хотелось в этом случае беспокоить старца. С такой верой я приняла тогда его благословение! Заскучав, не зная, что делать, я ушла пешком к особенно чтимой чудотворной иконе Царицы Небесной, за десять верст от города, и решила отдать свои последние копейки на свечу Ей. День был июльский, жаркий. Я сильно утомилась дорогой и, вечером возвращаясь к дому, сказала себе мысленно: «Батюшка! Что же ты меня оставил без помощи? А обещал». Кто-то в это время шибко проехал мимо меня на извозчике. Я, занятая своими мыслями, не обратила на него внимания. А вышло так: подошла я к дому, и ехавший подъехал, и мы вместе вошли на крыльцо. Ехавший оказался приятель моего покойного мужа, тульский помещик, которого я не видала года два. Он много был обязан моему покойному мужу своим состоянием и даже косвенным образом был его должник. Быв проездом в N., он захотел отыскать и повидать меня. Посидев у меня, он сказал: «Вы знаете, как я был дружен с вашим мужем и любил его! В память этой моей дружбы к нему прошу я вас принять от меня 50 рублей». Я поблагодарила его. Эти 50 рублей и помогли мне с детьми дожить до пенсии.

Спустя немного времени по кончине мужа родной мой брат стал было звать меня жить подле него, на его полном содержании, до получки мною пенсии, говоря: «Лучше будешь жить у меня, нежели одолжаться посторонними и занимать казенный угол, через который уже была неприятность». Не делая уже ничего без благословения старца, я написала ему о предложении брата, быв вполне уверена, что батюшка не замедлит мне благословить это. Каково же было мое удивление! Получаю от батюшки очень скорый ответ. Он не только не благословляет меня переходить к брату и пользоваться его содержанием, но, во избежание дальнейших неприятностей, велит немедленно мне перейти из трех в одну комнату, а две отдать. Я ничего не могла понять. Мне показалось это даже ужасно. После обширного помещения, которое занимали мы прежде, и в трех комнатах казалось тесно. А тут батюшка велит нам втроем поместиться в одной комнате. Проплакав целый день и нароптавшись на старца (признаюсь в своем малодушии), я стала придумывать, как бы устроиться в одной комнате. И что же? Как стала об этом думать, то так хорошо придумала и устроилась как нельзя лучше. Это было в ноябре месяце, а в марте мой брат неожиданно умер. Хорошо бы мне тогда было, если бы оставила казенную квартиру. Недели за две перед его смертью я была у батюшки в Оптиной. На общем благословении, когда нас много стояло перед старцем на коленях, он вдруг обернулся ко мне и, как-то особенно взглянув на меня, сказал: «Ты смотри, в карты не играй, – можно и умереть за картами». Я с удивлением ответила: «Батюшка! Вы знаете, я в карты никогда не играю и не умею даже». Но батюшка, как бы не слушая меня, опять повторил тоже. Я опять ответила: «Никогда не играла, разве в детстве в дурачки, и то плохо». Что же? Вскорости брат мой умер от нервного удара за карточным столом.

Много батюшка и утешал меня, грешную, особенно когда, бывало, заскорбишь, или обидит кто. Так однажды, в душевном расстройстве, приехала я к нему незадолго перед днем своего рождения и выпросилась у него подготовиться, чтобы на этот день приобщиться Святых Христовых Таин. О дне своего рождения старцу сама я не говорила, а сказал кто-то из посторонних. Накануне батюшка, позвав меня исповедаться, сам поздравил меня с завтрашним днем, говоря: «А то, пожалуй, забуду, ваше преподобие, поздравить». Так он шутя называл меня мирскую. А на другой день, когда я пришла к нему, сам подарил мне свой портрет, в знак особенного его благоволения.

Раз приехали мы втроем к батюшке встречать с ним Новый год. На общем благословении батюшка благословил меня с детьми образом трех святителей; поздравил с Новым годом и заповедал нам утром и вечером класть им по три поклона; тут же и заставил нас на первый раз положить три поклона. При этом он рассказал следующее: «Жили на одном острове три пустынника, имевшие у себя икону трех святителей. И как были они люди простые, необразованные, то и молились пред сею иконою не иначе как простой своеобразной молитвой: «Трое вас, и трое нас, помилуйте нас». Так они постоянно твердили одну эту молитву. Вот пристали к этому острову путешественники, а старцы и просят, чтобы они научили их молиться. Путешественники начали учить их молитве «Отче наш», а выучив, поплыли далее морем на своем корабле. Но, отплыв несколько от берега, они вдруг увидели, что учившиеся у них молитве три старца бегут за ними по водам и кричат: «Остановитесь, мы вашу молитву забыли». Увидев их, ходящих по водам, путешественники изумились и, не останавливаясь, только сказали им: «Молитесь как умеете». Старцы вернулись и остались при своей молитве». Потом батюшка приказал келейнику подать ему чашку, которую только что получил от кого-то в подарок и отдал ее нам, сказав: «Вот вам одна чашка – пейте из ней поочередно все трое».

Тут было несколько монахинь из обители Шамординской и живших при Оптиной. Батюшка приказал всем читать 3-ю главу Послания апостола Иакова. Сам прочитал нам ее наизусть, особенно делая ударение на начале этой главы: не мнози учители бывайте (Иак.3:1), – и на конце. И сказал: «Учить – это небольшие камни с колокольни бросать, а исполнять – большие камни на колокольню таскать». Прибавил: «Хорошо бы вам и всё это послание выучить наизусть и каждый день читать».

Мне часто, взяв меня за подбородок и крепко сжимая рот, говаривал: «Помни салазки». Не знаю, что означали эти его слова, а я понимала их так, чтобы я побольше молчала.

Каких-либо женских украшений, серег или брошек, а также головных уборов на мне батюшка не терпел. И если увидит на мне что-нибудь такое, то протянет свою ручку, возьмет и до тех пор тащит молча, пока я не сниму. Так я уже и перестала надевать на себя какие-либо украшения. Других же из женского пола оставлял в покое.

В тот же приезд, на праздник Крещения Господня, когда мы пришли к старцу, он встретил нас, пропев тропарь Крещению. Тут я увидала у одной монахини очень хорошо написанный образок святого Амвросия, батюшкина Ангела. И мне очень пожелалось иметь такой же образок и чтобы старец меня благословил им. Но денег у меня оставалось немного, только на обратный путь. Идя в лавочку, чтобы купить образ, я дорогой рассуждала так: «Уж куда ни шло, – куплю образ и как-нибудь перевернусь: приеду домой, там и заплачу ямщику за дорогу». Когда же я возвратилась с образом к батюшке за благословением, он мне сказал: «Какое же это будет мое благословение, когда ты образ сама купила? Уж куда ни шло (при этом старец подмигнул глазами точно также, как я это сделала себе дорогой) – сходи в лавочку и скажи, чтобы там записали образ в мой счет, а я уж как-нибудь перевернусь». И так батюшка благословил меня образом своего Ангела. Вот до чего он был прозорлив!

На мои слова: «Всем бы я была довольна, да вы, батюшка, от меня далеко», – старец сказал: «Ближние мои далече от меня стали. Близко, да склизко, далеко, да глубоко.»

Раз при отъезде из Оптиной мне что-то очень тяжело было расставаться со старцем. Кстати, в тот день батюшка был очень слаб. Меня же за последнее время стала преследовать мысль о смерти старца. И одного я всего больше боялась, как бы это не случилось в мое отсутствие. Я пришла к батюшке проститься и, не смея даже произнести перед ним слово «смерть», только сказала: «Батюшка! Отъезжая всегда от вас, я одного боюсь, как бы не случилось это без меня». Родной батюшка сей же час понял, о чём я говорю, и так ответил мне: «Нет-нет; будь покойна, при тебе». Что и случилось после этого разговора через четыре года. Господь сподобил меня быть при кончине старца и даже в самой его келье.

Через год после этого (стало быть, за три года до своей кончины) старец сильно заболел. Я была дома в своем городе и, прослышав о тяжкой его болезни, сильно скорбела и беспокоилась, узнавая письменно и телеграммами о ходе болезни. Сама же ехать не могла, – одно, данное мне старцем, дело держало меня. Вырвавшись только на третьей неделе Великого поста, когда уже старцу было немного лучше, я поехала к нему с дочерью. Вечером поздно старец нас принял. Он лежал уже в своей спаленке на постельке. Взглянув на батюшку, я испугалась страшной перемены его личика, и слезы невольно потекли у меня из глаз. Батюшка встретил меня словами: «Хоть плыть, да быть.» Этим он определил трудность моего путешествия при полном разливе рек. Затем продолжал: «Дураки! Вымолили-таки меня: остался еще для вас пожить». Я стала подле него на колени и сказала: «Слава Богу, батюшка». Он мне в ответ: «Дурень! Да ведь мае трудно, невозможно становится жить». Я ничего не могла на это ответить. Всё это говорил он как бы недовольным тоном. Вероятно, чтобы удержать мои слезы, которые невольно текли, старец еще продолжал: «Ну что ты приехала? Я болен, заниматься не могу». Я ответила: «Потому и приехала, что вы больны». Дочь же моя добавила: «Кстати, батюшка, и Великий пост, – можно поготовиться». «Ну что же, – сказал старец, – я всех своих духовных детей передал батюшке отцу Иосифу. И вы у него исповедуйтесь». Но я смекнула дело и скоро ответила: «Да я, батюшка, недавно перед масляной готовилась, я подожду, – могу и после Святой». «Ну зачем же откладывать? – сказал он. – Идите, утро мудреней вечера», – отпустил нас. Я всю ночь проплакала и промолилась, чтобы Матерь Божия внушила старцу при жизни его не передавать меня другому духовному отцу.

Наутро мне еще прибавилось огорчение. Одна пришедшая к нам в номер монахиня, духовная дочь старца, сказала мне, что она уже исповедалась у батюшки отца Иосифа, и стала надо мной подшучивать и тем довела меня до больших слез. Я никому не могла противоречить, но и с собой сладить тоже не могла. Оправившись, насколько это было возможно, чтобы не было заметно слез, я пошла к старцу. Войдя к нему в келью и не успев еще поклониться ему, я увидала, что он стал торопливо что-то разыскивать кругом себя на кроватке, на которой лежал. Достал откуда-то из-под подушек мантийку, епитрахиль и поручи, которые были там спрятаны, и стал всё это спешно надевать, сказав мне: «Ну, дурак, исповедуйся скорей; только не говори никому, что я тебя сам исповедал. А если спросят, как исповедалась, скажи: как и все. У тебя пока другого отца не будет». Такой для меня был переход от сильного огорчения к великой радости! Кончив мою исповедь и начав читать разрешительную молитву, старец был прерван приходом к нему батюшки отца Иосифа, так как дверь в келью мною была не заперта. Я вздрогнула. Показался на пороге батюшка отец Иосиф и, увидав, что старец, по великой своей любви, не выдержал и снизошел к моей немощи, покачал головой и, улыбнувшись на батюшку отца Амвросия, только махнул рукой и ушел. У батюшки же отца Амвросия было при этом как бы виноватое личико. После я узнала, что старцу и доктор запретил, и все очень просили его, начиная с отца архимандрита, чтобы он никого не исповедовал, пока не оправится от болезни.

Прочитав надо мной разрешительную молитву, батюшка вдруг сделался серьезным и, взглянув на меня своим особенным, загоревшимся внутренним огнем взглядом, сказал: «Слышишь? Ты иди к отцу Иосифу». Я же, недоумевая, ответила ему с улыбкой: «Зачем я теперь пойду к нему?» Но батюшка опять повторил с добавлением: «Слышишь? Я тебе говорю: если хочешь, иди к отцу Иосифу. Я всех своих духовных детей передал ему». Я же тогда, опять ничего не понимая и рассуждая только о настоящем, думала: зачем же я к нему пойду и что ему скажу? Батюшка подозвал меня к себе и еще в третий раз сказал мне, но так строго, что всякая улыбка слетела с моих уст: «Слышишь? Я тебе говорю: иди к отцу Иосифу». И затем, по свойственному ему глубочайшему смирению, прибавил: «Я вас поил вином с водой; он же будет поить вас чистым вином». Вышедши от батюшки, я стала искать батюшку отца Иосифа, но, к моему крайнему удивлению, не нашла его дома. Оказалось, что он послан был старцем в монастырь и во время моей исповеди входил благословиться идти. Поискав батюшку отца Иосифа, я нечаянно встретилась с одной белевской монахиней, духовной дочерью старца, которая как-то испытующе взглянула на меня и спросила: «Вы у кого исповедались?» К счастью, я научена была старцем, как ответить, и спокойно сказала: «Как и все.» Лжи тут не было; исповедь была обыкновенная, как и у всех. Она же удовлетворилась моим ответом.

Скажу еще о прозорливости старца и о некоторых чудесных случаях.

Раз тоже приехала я в Оптину к старцу и еще ничего положительно не думала говорить ему о монастыре и о своем устройстве в нём. Дети и дела держали меня. Мысли свои о монастыре я крепко скрывала. Вышедши на общее благословение, батюшка взглянул на меня и сказал: «О монастыре надо говорить наедине». Пройдя дальше, старец вернулся и, проведя у меня рукой по лбу, сказал: «Шила в мешке не утаишь». Я это сначала не поняла и подумала: батюшка говорит что-нибудь о моих грехах. Позвав меня вечером того же дня, старец, – не помню, – спросил ли меня или предложил мне какое-то занятие, но я перепугалась и сказала: «Да нет, нет, батюшка, я пойду за вами». – «А пойдешь за мной, ну так подойди ко мне, – я тебя перекрещу». И старец перекрестил меня большим крестом. В этот раз я высказала ему уже всё, что было у меня на душе. И потому, когда я уходила, батюшка опять подозвал меня, сказав: «Подойди, – я тебя еще раз благословлю». Личико его было радостное. И он тут же велел одной монахине проводить нас с дочерью за него.

Еще случай со мной. Нужно мне было с моей дочерью уезжать из Оптиной. Был конец октября – самая глубокая осень. День был дождливый, грязь невылазная. Батюшка был чем-то занят и принял меня только в два часа дня. Я уже, по правде сказать, и не думала выезжать так поздно. Но батюшка, взглянув на меня, сказал: «Если не побоитесь, Бог благословит ехать». Я ответила: «Если вы, батюшка, благословите, ничего не побоюсь с вашим благословением». И так мы выехали из пустыни на почтовых в третьем часу пополудни и доехали уже до Андреевской, последней до Калуги станции. Дождь усилился; настала непроглядная темь, какая бывает у нас только в осеннее время, хотя час был не особенно поздний – часов семь вечера. Лошадей тут не было; надо было целый час ждать. Староста начал было уговаривать нас остаться, за темной ночью и плохой дорогой, которая в то время особенно была плоха от этой станции до Калуги (теперь там шоссе). Но я ему ответила: «Я не боюсь. А если вы не беретесь везти нас, это другое дело». Повезли. Когда мы въехали в лес, который скоро за Андреевской станцией начинается, то не только не видно было дороги, даже нельзя было разглядеть тройки белых лошадей, которые нас везли. Ямщик стал ворчать и пугать нас Выркой (так называется место, где мост через ручей), что трудно будет попасть на мост. Я опять сказала ему: «Боишься – вернись». Едем дальше. Так называемую Вырку проехали благополучно. Но вскоре постигла нас такая неожиданность. За версты четыре до Калуги по обеим сторонам дороги тянется лес. Вдруг неподалеку от нас мы услышали свисток, как это бывает в городах у полицейских. Мы вздрогнули. В ответ свистку раздался другой такой же, а дальше и третий. Дело было понятно. К дороге кто-то подходил. Мы ехали шагом. Бубенцы и колокольчик звенели потихоньку. Ямщик и мы обе перекрестились. Я подумала себе: «Батюшка родной! Зачем же ты нас отпустил в такую ночь?» Слышалось, что кто-то уже подходит к нам. Но в это самое время вдруг сзади нас раздался звон колокольчика, – кто-то шибко ехал. Оказалось, то была эстафета, которая и догнала нас в самое опасное для нас время. Все мы трое, благодарственно к Богу, перекрестились и уже были спасены.

В другой раз, собираясь Великим постом на пятой неделе в Оптину готовиться, я взяла с собой старшую свою дочь. А меньшая моя, крестница, оставалась у моих хороших знакомых, – она еще училась. Очень желалось мне тогда встретить Пасху при старце. Детям я еще ничего не говорила об этом своем желании и более полагалась на волю Божию, как Господь устроит. Только им сильно не хотелось этого. Такое напало на них искушение. Я же думала и меньшую дочь к Пасхе выписать в Оптину. Но, приехав к старцу, я не высказала ему этого. Не прошло и трех дней, как пахнуло тепло, и реки вскрылись. Путь был прегражден. Казалось мне, ехать не представлялось возможности, и я в душе торжествовала. В субботу приобщились мы Святых Христовых Таин. Но вечером того же дня вдруг батюшка позвал меня и, сверх всякого моего ожидания, сказал: «Сейчас посылать за почтовыми лошадьми! Завтра рано ехать!» Я сказала: «Батюшка! Почта даже останавливается. Ни на колесах, ни на санях нет никакой возможности ехать». Но батюшка строго сказал мне: «Так вы не слушаться! Ведь вы потонете. Сейчас посылать! Идите». Огорченные и удивленные решением батюшки, мы поспешили к отъезду. Дочь моя тогда уже и пожелала было остаться. Признаться сказать, я боялась ехать и проплакала всю ночь. Рано утром, однако, мы выехали. Не могу пересказать всю трудность пути. Мы ехали и на колесах, и на санях. Приехав в село Кожемякино, где мельница, видим: плотину прорвало, и воду спустили. Огромное пространство кругом было залито водой. Мужики высыпали на улицу смотреть на нашу переправу, когда тройка наша подъехала к мосту. Он был залит, и из него торчала только одна палка перил. Ямщику надо было угадать попасть на него. Нам сказали, что только перед нашим приездом залило мост. Ямщик положил доску на высокую спинку саней, привязал ее и посадил нас. Моя дочь, как молодая, взгромоздилась на доску, подобрав ноги и севши боком. Я же так не могла и села прямо. Вещи наши положены были на козлы. Русский народ храбр. Ямщик перекрестился и, подобрав возжи, ударил по тройке, которая бросилась в пучину. Я закрыла глава и забыла подобрать опущенные свои ноги. Вода и лед хлынули в сани, и мои ноги погрузились до колен в воду. Но сильная тройка, направленная лихим ямщиком на мост, выхватила нас из пучины, за молитвами и благословением старца. Мы поехали дальше. От Кожемякина до г. Перемышля 8 верст. Я ехала мокрая, под сильным весенним ветром. Когда мы добрались до Перемышля, на моих ногах образовалась ледяная кора, которую хозяйка постоялого двора едва могла с них стащить. Вещи были перемочены. Перемениться нечем. Ноги же мои не только не озябли, но всю ночь горели. Ни малейшей простуды, ни даже насморка не было. Я крепко проспала всю ночь. Наутро мы поехали дальше. Нужно было переправляться через Оку. Пришлось плыть в казенной огромной лодке верст шесть под ледоходом, который гребцы отпихивали баграми. Под самой же Калугой, где в другой раз нужно было переплывать Оку, мы не нашли никакого казенного перевоза. Лед шел угорский (из р. Угры), сильный, и паром еще не был устроен. Встретив тут старосту почтового двора, мы решились ехать в частной маленькой лодочке, так называемой душегубке, с какими-то гребцами мужичками. Мы сказали себе: «Если Господь пронес нас там, за молитвами старца, то, без сомнения, и здесь перенесет». Но эта переправа была последняя и чуть ли не самая опасная. Надо было плыть с версту, если не более, против течения и потом выгадать время – между ледоходом повернуть лодку по течению. Господь пронес нас целыми и невредимыми. Мы приехали в Калугу. После, когда я приехала опять к старцу и рассказала ему о трудностях своего путешествия, он сказал, смеясь: «А ты вперед говори свои желания, – я бы всё устроил».

Раз собралась я с детьми к старцу в Оптину на праздник Рождества Христова. Сама-то я уже не ела мяса, а детей жалела, боясь, как бы они не ослабели. Да еще думала: пожалуй, будут жалеть, что не остались на праздник дома. Чтобы не было в соблазн, хоть и мирской прислуге на монастырской гостинице, я захватила с собой самый хороший копченый и запеченный окорок ветчины, думая: буду втихомолку давать им понемногу, всё подкрепление. Но, приехавши, сказала об этом старцу. Батюшка же мне говорит: «Не вози никогда мяса в монастырь. Вот один как-то привез, а в мясе завелась трихнина, и он отравился». Возвратившись от старца, я сказала своим: «Ну, дети, подождите три дня; приедете домой, тогда и покушаете мяса». Но, приехавши домой, нашли это мясо всё изъеденное червями. Так и выкинули его.

Бывая в монашеских кельях и видя там почти у всех деревянные кресты с распятием, я возымела желание купить такой же и себе. И так купив себе в Оптиной очень хорошенький крест, я принесла его к старцу и просила его благословить им меня. Батюшка же, взяв в руки крест, сильно ударил им меня по голове, от чего верхняя дощечка с надписью: Иисус Христос и прочее, – отскочила и покатилась под стол. Я с сожалением бросилась искать ее и сказала: «Как жаль, что дощечка отскочила!» Я видела, что батюшка с особенным вниманием следил за мной. И когда я ее подняла и приложила к тому месту, от которого она отклеилась, думая – дома приклею, дощечка сама собой, под пристальным взглядом батюшки, пристала. И вот уже много лет этому кресту, как он у меня, дощечка так крепко держится, как литая. Сколько дорог этот крест изъездил со мной, и я его часто клала за пазуху, но дощечка никогда не отклеивалась. Так крепко приклеил ее родной батюшка своим взглядом.

Весной 1890 года приехала я к нему готовиться и должна была придти исповедаться. Вдруг, говорят, батюшка получил очень грустную телеграмму о кончине воронежского владыки Вениамина¹⁶⁰ и, прекратив прием народа, отпустил всех до двух часов. Со всеми и я ушла. В два часа прихожу к старцу. Он позвал меня к себе на исповедь. Став перед ним на колени, я сказала: «Батюшка! Вы получили грустную весть – ваш любимый владыка скончался». «Да, – ответил мне старец, – двойная скорбь: этот скончался, а нашего возьмут в Воронежскую епархию». Я остолбенела. Своего владыку я очень полюбила. Он был мне помощником в приведении моей приемной дочери в Православие; обещал и на экзаменах защитить ее от нападок на нее со стороны одного учителя. Не поняв прозорливости старца, я удивленно спросила его: «Да разве об этом говорят уже?» «Да, – ответил он, отвернув свое личико от моих вопросительных глаз, – слухи носятся. Туда надо хорошего, а другого такого нет». В заботе о своей крестнице я сказала: «Господи! Кто же теперь поможет ей?» И назвала ее имя. Батюшка утвердительно ответил мне: «Да владыка же и поможет». Я вышла от старца в недоумении, как и что это он говорит: владыку нашего переведут, да он же поможет и на экзаменах, которые у нас так поздно кончались, к июлю месяцу. А была еще ранняя весна. Через несколько времени вдруг, как снег на голову, телеграмма из Петербурга о назначении преосвященного Анастасия на Воронежскую епархию. Ни он сам и никто другой этого не ожидал. Между тем слова прозорливого старца, батюшки отца Амвросия, сказанные мне в день кончины владыки Вениамина, исполнились в точности. И моей дочери помог преосвященный Анастасий, и его перевели в Воронеж.

Здесь прерывается рассказ г-жи N, дабы дать место другим лицам и другим обстоятельствам в жизнеописании старца Амвросия, но не оканчивается. Впоследствии рассказ этот, не теряя своей цели – показать, как старец окормлял душу ко спасению, будет служить кстати и добавлением сведений о его жизни.

Давно не говорилось нами о Шамординской женской общине, которую, как мы видели выше, старец Амвросий основал и о которой имел особенное попечение. Посмотрим, что там делается.

Уже упомянуто было, что тотчас по кончине двух девочек Ключаревых, наследниц Шамординского имения, в 1883 году, еще до открытия общины, по распоряжению старца начали строиться там корпуса и приниматься желавшие быть насельницами сего места. Осенью 1884 года уже община была открыта и определена первая начальница, Софья Михайловна Астафьева. Впрочем, недолго пришлось ей начальствовать в этой юной обители – всего три года с небольшим. Разумная, хорошо понимавшая и жизнь духовную, и дела хозяйственные, всей душой преданная старцу Амвросию, она, под его непосредственным руководством вступив на путь иноческой жизни и приняв самое тяжелое в обители послушание начальницы, стала подвизаться с великой ревностью. С малолетства жившая всегда в неге и вовсе не знакомая с телесными трудами, она теперь неустанно трудилась и вовсе не жалела себя. В мокрую холодную осеннюю погоду, случалось, по целому дню, с утра до вечера, ходила она сама по всей обители, следя за всеми монастырскими работами, и уже к ночи возвращалась в свою келью, вся промокшая и прозябшая. Такая подвижническая жизнь вскоре сломила ее некрепкое здоровье. Она постепенно стала чахнуть и мало-помалу таяла как свеча; наконец 24 января 1888 года уснула вечным сном праведницы, получив от Всещедрого Господа мзду, соответствующую ее великой святой ревности и трудам. После старец Амвросий, при воспоминании о ней, нередко говаривал с особенным чувством умиления: «Ах, мать! Обрела милость у Господа» .

По кончине Софьи Михайловны, по указанию старца Амвросия, приняла начальствование в Шамординской общине монахиня Белевского Крестовоздвиженского монастыря Евфросиния Розова, начальствующая и теперь.

Скажем об этой особе несколько слов. По жизни духовной и преданности старцу Амвросию она была и есть достойная преемница Софьи Михайловны. Во всё время старчествования батюшки отца Амвросия с 1860 и до последнего 1891 года и дня блаженной его кончины она была самой преданной и искренней его ученицей. Но близости Белева от Оптиной (40 верст) имела возможность часто лично посещать старца, открывала ему все свои помыслы, получала от него разрешение всех своих недоумений и наставления, как поступать в том или другом случае, до мельчайших подробностей, стараясь всячески жить в полном отсечении своей воли и во всём поступать единственно по воле, указанию и благословению старца. Слова его были для нее законом. Она даже их записывала, чтобы ничто из сказанного им не изгладилось из памяти. Для примера, как старец вникал во все подробности многоразличных дел, всесторонних отношений и вообще всего поведения преданной ему ученицы, приведем здесь некоторые, извлеченные из ее записей, в потребное время высказанные им наставления, и прежде о молитве церковной и келейной, дневной и ночной и о сне; и затем о чтении книг, воздержании в пище и питии и неосуждении ближних. И так как главная причина всех зол и настроений в человеке есть гордость, то старец всячески старался наклонять свою ученицу к смирению; учил любви к ближним, простоте, страху Божию, откровению помыслов и прочему. Вот самые изречения старца (это и есть шестой рассказ в рукописи о старческом окормлении иеросхимонаха Амвросия):

«Когда бывает бдение, минут за восемь (до благовеста) надо читать вечерние молитвы».

«После всенощной к тебе придут в келью; то ты встань, зажги свечку и скажи: ну-ко, сестра Варвара, прочитай-ко вечерние молитвы, и по очереди. Этим отучишь ходить в келью».

«Когда ложишься спать, кровать и келью крестить с молитвою: «Да воскреснет Бог».

«На ночь ложиться и утром вставать – все члены крестить можно: сердце с молитвою – «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь», а прочие члены – уши и перси и даже всю себя, с молитвою «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

«Шесть часов спать; а то (если более) с покаянием».

«В подряснике можно спать и ничем не накрываться. Сны не рассказывать».

«Ничего не желай во сне видеть, а то с рожками увидишь».

«Когда проснешься, сначала перекрестись. В каком состоянии будешь с утра, так и на целый день пойдешь. У святого Иоанна Лествичника об этом написано».

«Утром, когда проснешься, говори: «Слава Тебе, Боже!» Батюшка отец Макарий всегда это говорил. И не должно вспоминать прошедшее и сны».

«Когда нельзя ходить в церковь, (должно) дома вычитывать: вместо утрени – утренние молитвы, 12 избранных псалмов и первый час, а вместо обедни третий и шестой часы с изобразительными».

«Утренние молитвы читать и в это время ничего не делать. И ко всякой службе ходить. А то ведь тебя даром кормят. Антоний Великий видел Ангела, который показывал ему (как должно монаху жить): то помолиться, то поработать. А во время работы «Господи помилуй» читать».

«В праздности грех время проводить. И службу церковную и правило для работы упускать грех. А то смотри, Господь как бы тебя не наказал за это».

«К службе церковной непременно должна ходить, а то больна будешь. Господь за это болезнью наказывает. А будешь ходить, здорова и трезвеннее будешь. Батюшка отец Макарий, случалось, заболеет, а всё пойдет в церковь. Посидит, потом в архиерейскую келью выйдет; там места не найдет, перейдет еще в келью к отцу Флавиану, там побудет; но когда уже увидит, что не в силах быть долее в церкви¹⁶¹, перекрестится, да и уйдет. А то всё не верит себе».

«Когда в церковь идешь и из церкви приходишь, должно читать: «Достойно есть». А в церковь пришедши, положить три поклона: «Боже, милостив буди мне» и прочее.»

«К началу ходить к службе – трезвеннее будешь».

«Кафизму иногда стоять и непременно вставать на «славах».

«Кафизму попробуй стоять в уголке, а потом выйди на свое место».

«В церкви не должно говорить. Это злая привычка. За это посылаются скорби».

«Четки даны для того, чтобы не забывать молитву творить. Во время службы должно слушать – что читают, и перебирать (четки с молитвой): «Господи, помилуй»; а когда не слышно (чтения), то: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

«Непременно устами читай молитву (Иисусову), а умом не полезно – повредиться можешь».

«Хоть шепотом произноси молитву (Иисусову), а от умной многие повредились».

«Во время чтения Апостола дома можно сидеть, если кто другой читает. И в церкви можно сидеть, когда не в силах стоять».

«Оттого дремлешь в церкви и не слышишь службы, что помыслы бродят туда и сюда».

«Прежде всего, нужно милости просить у Господа и молиться: ими же веси судьбами, помилуй мя грешную».

«От тайных моих очисти мя, и от чуждых пощади рабу твою. (Читать): «Помилуй мя, Боже», «Отче наш», «Богородицу», «Да воскреснет Бог». И: «Боже, милостив буди мне грешной».

«Читайте «Отче наш», да не лгите: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем»...

«Христос Воскресе» – читать, когда положено церковью; а то не должно».

«Надо молиться и прибегать к Царице Небесной: «Помоги, спаси и помилуй».

«Богородицу» читать 12 раз или 24 раза в день. Она у нас одна Заступница».

«Богородице Дево» читать хоть с поясными поклонами, как одной, явившись во сне, сказала сама Божия Матерь, прибавив, что это для ее же пользы».

«Когда усердно молишься, то так и смотри, что искушение будет. Это и со всеми случается».

«Не должно говорить, что молишься (или будешь молиться) за других. Отец Антоний¹⁶² – и тот говорит: обязываюсь молиться».

«Не должно тебе молиться за сестер. Это враг, под видом добра, подущает. Это дело совершенных. А ты только перекрестись и скажи: «Господи, помилуй нас».

«Правило ко причащению можно читать самой и «Господи помилуй».

«После приобщения надо просить Господа, чтобы Дар сохранить достойно и чтобы подал Господь помощь не возвращаться назад, т.е. на прежние грехи».

«Когда приобщаешься, то один только день не полоскать рот и не плевать. Если большая частица (Святых Даров), то раздроблять (в рту); а маленькую так проглотить и не обращать внимание на хульные помыслы, а укорять себя за гордость и осуждение других».

«Если пьешь воду или лекарство до обедни, то не должно антидор и вынутую просфору есть».

«Просфору можно стоя есть, – это дело благочестия; а кто сидя ест, того не осуждать».

«К образам прикладываться, как все делают: прежде положить пред иконой два поклона и приложиться, а потом еще один поклон».

«Пятисотницу (по немощи или недосугу) от вечерни можно раскладывать (на целые сутки)».

«Если с вечеру пятисотницу не справишь, то утром получше молись».

«Своих поклонов не накладывать; а если хочешь (больше молиться), то ночью вставать».

«К пятисотнице не прикладывать своих выдумок, а как следует (т.е. как положено) молиться».

«Когда справляешь правило (келейное), то опускай занавеску. А когда посмотришь в окно, то вспомни, что каяться надо. У Иоанна Лествичника написано: если хочешь что недолжное сделать, вспомни, что должно сказать о сём старцу, то и остановишься».

«Не должно говорить (случившейся посетительнице): иду правило справлять, а скажи: пойду по своим делам. А то скажи ей: давай Казанской Божией Матери акафист читать».

«Молитву в келье читать устами: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную». Или: «Боже, очисти мя грешную». А в церкви: «Господи, помилуй». И слушай больше – что читают. А если не слышишь, то всю молитву читай: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

«Когда ударят к «Достойно» (если находишься в келье), нужно встать и положить три поклона Святой Троице: «Достойно и праведно поклонятися Отцу и Сыну и Святому Духу». Просить заступления Царицы Небесной и читать: «Достойно есть яко воистину...» А если кто чужой будет (в келье), то только перекреститься».

«С покровенной главой нужно молиться».

«Когда бьют часы, должно перекреститься с молитвою: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную; как пишет святитель Димитрий Ростовский: для того помилуй мя, что час прошел, ближе к смерти стало. Можно не при всех креститься, а по рассмотрению, при ком можно; а то и не надо, в уме же молитву должно сотворить».

«Если что представится, перекреститься».

«Не надо верить приметам, и не будут исполняться».

«Лампаду засвечать; а если масла не будет, не скорбеть, – пускай не горит».

«Свечей восковых в церкви не ставить, а самой свечкой быть».

«Когда в мирском доме бываешь, то как в дом взойдешь, в первой комнате креститься три раза; а в другую комнату (перейдешь), можно один раз. А когда обедать сядешь, за первым кушаньем только один раз перекреститься и на весь обед».

«Не должно обращаться свободно с мирскими, ты их соблазнишь».

«Книги читать поутру с четверть часа до работы; потом целый день жуй – что читала, как овца жвачку».

«Списывать с книг, пожалуй, можно, только нужно усваивать; что понятно, то читать. Читать надо меньше, но понимать».

«Только хоть прочитай книгу. Если и не запомнишь ничего в то время (т.е. во время чтения), получишь пользу».

«Евангелие можно сидя читать, только не в положенное время».

«Пред причастием читать святого Ефрема Сирина о покаянии».

«Нужно более читать книги в этот день (когда причастишься), особенно Новый Завет, Послание к Ефесянам и Апокалипсис».

«Оттого не любишь отеческих книг, что они обличают тебя».

«Книги давай читать, хотя и маслом зальют, запачкают, – ничего; только по разбору, кто читает».

«Книги лучше не раскрывать» (чтобы узнать неизвестное).

«По воскресеньям не работать. А если праздник, например Иоанна Златоуста и т.п., то к вечеру можно поработать».

«Чай пить без хлеба. А если сильно захочется, то после чая маленький кусочек можно съесть на глазомер».

«Когда поутру чай с хлебом пьешь, то скажи себе: разве ты на постоялый двор пришла? Это от привычки. С малого начнешь, привыкнешь к большему».

«Чай пить по три чашки без хлеба и никому этого не рассказывать. А если у кого в гостях будешь, то раскроши только хлеб, как делал митрополит Филарет (Московский). Подали ему уху стерляжью, – он ушицу поел, а рыбу только раскрошил»¹⁶³.

«Чай постом в другой раз – с покаянием».

«Великим постом поставишь самовар и скажи: кто не хочет осуждать, тот пей чай. Хоть не осуждайте-то, а то и напьетесь, и осуждаете».

«Когда труды, то не принуждай келейных только по три чашки чай пить, а скажи: пейте по вашему правилу».

«Если будешь помногу чай пить, то зубы будут болеть».

«Объястливые уста – свиное корыто».

«Если будешь пить после правила вечернего, то нужно положить на это 12 поклонов. Не осуждать людей, а сказать себе: ах, я окаянная!»

«Надо благодарить Господа, что Он тебе всё посылает. Это для трех причин – чтобы привести в чувство, сознание и в благодарность».

«Как будешь кого осуждать, то скажи себе: «Лицемере! Изми первее бервно из очесе твоего» (Мф.7:5).

«Бревно в глазу – это гордость. Фарисей имел все добродетели, но был горд, а мытарь имел смирение – и был лучше».

«Если найдут помыслы осуждения, то вспомни, что один лошадь украл, а другой овцу, т.е. ты лошадь (украла).

«Все помыслы (недолжные) от гордости. У тебя есть гордишка».

«Гордых Сам Бог исцеляет. Это значит, что внутренние скорби (которыми врачуется гордость) посылаются от Бога, а от людей гордый не понесет. А смиренный от людей всё несет и всё будет говорить: достоин сего».

«Когда чувствуешь, что преисполняешься гордостью, то знай, что это похвалы других тебя надмевают».

«Когда нападет гордость, скажи себе: чудачка ходит».

На объяснение, что в разговорах с другими говорю – я, батюшка сказал: «Отец архимандрит Моисей никогда не говорит – я, а: «Это опытом удостоверено»; или скажет: «Мы».

«Дом души – терпение, пища души смирение. Если пищи в доме нет, жилец лезет вон» (обычное выражение: выходит из терпения).

«Когда разворчишься, то укори себя – скажи: окаянная! Что ты расходилась, кто тебя боится?»

«Если очень зацепят тебя, скажи себе: не ситцевая, не полиняешь».

«Много в этой голове ума, да вон не идет».

«Когда бывает такое время, что желаешь – и сама не знаешь чего, то напиши в уме эти слова: «Кто я и кто ипостась моя? И чего я желаю? – в гости не еду и дома не остаюсь, – везите меня к нам». Подойди и прочитай».

«Тщеславие и гордость одно и тоже. Тщеславие выказывает свои дела, чтобы люди видели, как ходишь, как ловко делаешь. А гордость после этого начинает презирать всех. Как червяк сперва ползает, изгибается, так и тщеславие. А когда вырастут у него крылья, возлетает наверх, так и гордость».

«Тщеславие, если его тронут пальцем, кричит: кожу дерут».

«Сказать (хвалящей): не хвали, а то после рассоримся. Лествичник велит опасаться таких людей. Лучше принять злословившего человека.

«Если будут тебя хвалить, должно молчать – ничего не говорить, как написано у аввы Варсонофия».

«Похвала не на пользу. Ужасно трудна похвала. За прославление, за то, что здесь все кланяются, тело по смерти испортится, – прыщи пойдут. У аввы Варсонофия написано: «Серид какой был старец! А и то по смерти тело испортилось».

«Уступай N. N. во всём, предложи свой совет, только не настаивай».

«Надо быть ко всем почтительной. Будь ласкова, но не ласкательна. Поклонись, да скорее мимо проходи».

«Надо вниз смотреть. Ты вспомни: земля еси и в землю пойдеши» (Ср.: Быт.3:19).

«Не желай рясофора. Меня самого принудили в рясофор и в мантию, а я не хотел и говорил о сём батюшке отцу Макарию, – я сам не принял бы».

«Смирение состоит в том, чтобы уступать другим и считать себя хуже всех. Это гораздо покойнее будет».

«Ведати подобает, яко три суть совершенного смирения степени. Первая степень – покоряться старейшине, не провозноситься же над равными. Вторая степень – покоряться равным, не превозносьтися над меньшими. Третья степень – покоряться и меньшим и вменяти себе ничтоже быти, яко единому от скотов, недостойну сопребывания человеческого».

«Лепо тебе смирятися паче иных, в передней бо мнишися житии. Это напиши да к стене приколи».

«Прежде надо наружно кланяться в ноги старцам. Это положили святые отцы. А потом внутри будет (ощущаться), точно как кто (кланяющийся) беден; а затем кучу золота дадут, и он богат будет».

«Сестра! Кайся, смиряйся; сёстрам уступай – что можно и не осуждай других, – все с немощами».

«Кто уступает, тот больше приобретает».

«Смиряйся, и все дела твои пойдут».

«Умудряйся. Смиряйся. Других не осуждай. Не судите, да не судимы будете».

«Иди мытаревым путем и спасешься; говори: Боже, милостив буди мне грешной!»

«Если не имеешь любви (к ближним), смиряйся».

«Прочитай «Живый в помощи Вышняго» – да и иди прощение проси, на кого немирна».

«Если кто сердится на тебя, то спроси у него причину».

«Если кто непокоен (т.е. немирен на тебя, а не высказывает сего), то угождай ему, будто не замечаешь сего».

«Если помысел будет говорить тебе: отчего ты этому человеку, который оскорбил тебя, то и то не сказала? – то скажи своему помыслу: теперь поздно говорить – опоздала».

«Если кого хочешь уколоть словом, то возьми булавку в рот и бегай за мухой».

«Будь сама к другим снисходительна».

«Нужно ближнего успокоивать, – и с тобой то же может быть».

«Сама живешь нерадиво, а с других строго требуешь, чтобы исполняли всё».

«Ты молчи пред всеми, и тебя будут все любить».

«Шуточками лучше высказывай, когда непокойна (немирна на кого) бываешь».

«Не должна вмешиваться в их (вместе живущих) спор. А уйди в свою келью, возьми бутылку воды и полей между ними; особенно же каждой можно говорить. Скажи N. N.: мы без щей насидимся, – ни я, ни ты не умеем варить; а другой скажи; потерпи, она петербургская».

Грубо не велел батюшка обращаться.

«Не должно выбирать сестру по духу, а то будет по плоти».

«Хорошее дело, что родные тебе не пишут. На что тебе знать их дела? К нашему отцу А-ию пришла родная сестра и ходила разыскивать для себя сани. Пошла к отцу Д-фею, как отцу казначею, наткнулась на отца игумена, там был и отец А-ий. После он говорил, что такой скорби еще не было ему».

«Смотри на всех просто».

«Будь проста, и всё пройдет. Считай себя хуже N.N. Если будешь внимать себе, то найдешь, что ты действительно хуже N.N.

«Жить просто – значит не осуждать, не зазирать никого. Например, идет Е-да. Прошла, и только. Это значит – думать просто. А то, при виде проходящей Е-ды, подумать о ней с худой стороны: она такая-то, характер у ней такой-то, – вот уже это непросто».

«Если непокойна N N., то скажи: все по своим местам! Себе внимать и авву Дорофея читать! – Напиши это и где-нибудь приколи».

«Ты ей, N.N., раз уступишь, а она тебе десять раз».

«Когда ты непокойна на N.N., то клади поклоны от трех до девяти с молитвой: «Господи, яко же веси, помози рабе твоей N.N. и ее молитвами меня окаянную помилуй. Тогда клади поклоны, когда непокойна (немирна), а то не надо».

«Истина без смиренномудрия основывается на злопамятности. Истина значит – кто ставит ланиту и обращает другую; а на злопамятности – кто оправдывается, что невиноват».

«У тебя всегда была эта страсть, злопамятность; она скрытна и тонка».

«Внутренняя скорбь значит: например, памятозлобствовать или терпеть отсечение своей воли, потому что другой никто не может знать, что у тебя внутри. А внешняя скорбь со стороны других».

N.N. чтобы старшая была тебе. Убытку не будет. Ты всё та же будешь. Только кто к тебе придет и что спросит, ты скажи: как N.N., – а без нее ничего не делай, а как она скажет».

«Кто будет спрашивать у тебя совета, отказываться должно: не знаю, что сказать».

«Смеяться поменьше, а то от этого недолжные помыслы приходят».

«Смех изгоняет страх Божий».

«Если кто будет смешить, тому уменьшить одну чашку чаю».

«За столом не смеяться. Надо знать время на всё. Ежели рассмеются, то одна сжала бы губы и вышла в сени, положив там три поклона».

«Если помыслы будут говорить: никаких больших грехов нет, что смеетесь много, – (большой грех)».

«Дерзка и смела от смеха – страха Божьего, стало быть, нет».

«Если перебивать разговор, то это дело дерзости».

«Если кто шутя до кого дотронется, то десять поклонов положить».

«Господь тебя избавит от всех недолжных помыслов; только смиряйся». Молитва: «Господи! За молитвами старца Макария избави меня от помыслов. И меня (старца Амвросия), пожалуй, если хочешь, помяни».

«Если придут хульные помыслы и осуждающие других, то укоряй себя в гордости и не обращай на них никакого внимания».

«Когда найдет день, что будто хорошо живешь – весело и покойно, а вдруг сделается беспокойство, и помыслы будут тебя смущать, тогда скажи себе: что ж ты теперь смущаешься? А помнишь, когда была покойна?»

Вопрос: как стяжать страх Божий? Ответ: «Должно всегда иметь Бога пред собой. Предзрех Господа предо мною выну (Пс.15:8)».

«Страх Божий приобретается еще исполнением заповедей Божиих и чтобы делать всё по совести».

«Против рассеянности надо иметь страх Божий. Читай у аввы Дорофея о страхе Божием, о хранении совести и о смиренномудрии».

Вопрос: как себе внимать, с чего начинать? Ответ: надо прежде записывать: как в церковь ходишь, как стоишь, как глядишь, как гордишься, как тщеславишься, как сердишься, и прочее».

«В кельи не ходить и к себе гостей не водить. А если в келье сделается тесно духом, то в чулан выйти прочахнуть».

«Если кто скажет: зайдите, – то скажи: я теперь в кислом расположении, – не могу».

«Ты моя дочка. Я сам такой – человекоугодничаю. Не должно человекоугодничать; должно лучше молчать. Положи на весы угождение людям на одну сторону, а на другую молчание, то молчание перевесит».

«Вы на меня похожи; я тоже учу, – вы мои дочки». Батюшка отец Амвросий несколько раз это повторял.

«Помыслы записывать каждый день. А когда пойдешь к м. и. (для откровения), то выпиши их вообще: например, сердилась и т.п.».

«Надо говорить помыслы м.и.; помыслы и ослабеют. А откуда они? От гордости».

«N.N. (старице или старцу) всё должно говорить; сказать, что осуждаю, и помыслы проносятся, а повторять их не надо. Это враг наносит. Ефрем Сирин называет это лаянием бесовским. Если спросит N.N. – какие? Тогда можно сказать».

«Надо говорить: приходят помыслы хульные против вас и осуждающие» (если бывают помыслы против старицы или старца).

«Свои грехи говори и себя больше вини, а не людей».

«Чужие дела не передавай».

«Не рассказывать, где что делается».

«Батюшка строго приказывал – чужих грехов не говорить матушке игумении, но себя винить».

«Помыслы те надо говорить, которые беспокоят. Иной помысел целый день приражается, и ничего; а другой в раз оцарапает, – тот и нужно говорить».

«Не должно никому говорить, как матушка игумения утешает, а то зависть будет».

«Милостыню подавать, если лишние деньги будут».

«Выработанные деньги отдавай на общие».

«Когда кто просит тебя что купить, покупай до тех пор, пока денег не будет; а тогда скажи, что денег нет».

«У N.N. немощь – скупость, а у тебя немощь – раздавать. У нас был такой-то брат, – раздаст, а потом и скорбит, что того или другого у него нет».

«Свет воссиял, чтобы йоты не было тьмы».

«Кадка меду, ложка дегтю. Враг покажет десять раз правду, а однажды ложь – всё дело пропало».

«Нужно себя понуждать гряды копать, и на всё».

«Вспоминай батюшки отца Макария слова и исполняй, – вот и будешь его слушаться».

Ответ на жалобу о беспамятстве: «Придет время – вспомнишь мои слова, когда нужно будет».

«Уныние значит та же лень; только хуже. От уныния и телом ослабеешь, и духом. Не хочется ни работать, ни молиться; в церковь ходишь с небрежением; и весь человек ослабевает».

«Прелесть нерадения (может быть); а настоящей прелести не будет, потому что мы не подвижники».

Вопрос – помысел пришел: зачем спасаться? Не спасемся всё равно, как ни жить. К тому же теперь нет спасающихся, как написано в видении афонского монаха. Ответ: «Это сказано к тому, что теперь совершенных во всём нет, а спасающиеся есть. Не каждый может быть генералом; а иной – генерал, другой полковник, майор, офицер, солдат; и простой человек такой же, как и они».

Приведенных здесь наставлений старца Амвросия только малая часть. Остается еще множество ответов на самые разнообразные вопросы и наставлений, чаще всего касавшихся только лично самой вопрошавшей. Но и по приведенным наставлениям каждый может судить о достоинстве старца наставника и его ученицы. Прибавим к сему, что наставления эти могут быть весьма полезны и для всех, ревнующих о своем душевном спасении.

Ежегодно только по разу, как видели мы выше, старец Амвросий в летнюю теплую пору имел обыкновение ездить в устрояемую им Шамординскую общину на несколько дней погостить и посмотреть, что в ней есть и чего недостает. Посещения эти, будем говорить словами самих шамординских сестер, были для них светлым праздником. В назначенный день, с самого утра, в Шамордине все были на ногах. Кто с тщательным усердием приготовлял келью для дорогого гостя, кто хлопотал в церкви, чтобы с подобающей честью встретить своего ненаглядного батюшку, а кто просто ходил в волнении и радостном ожидании. Наконец служили молебен, и все сёстры, с настоятельницей во главе, располагались у крыльца настоятельского корпуса. Вот из-за опушки леса покажется знакомая карета, и у всех радостно забьются сердца. Лошади быстро несутся и останавливаются у подъезда. В окно кареты показывается седенькая бородка старца. И батюшка с отеческой улыбкой весело раскланивается на обе стороны. «Батюшка дорогой! Сокровище наше, ангел наш!» – слышатся со всех сторон восторженные приветствия обрадованных сестер. Батюшка выходит из кареты и спешить в приготовленную для него келью, чтобы переодеться и отдохнуть; между тем сёстры тотчас же бросаются в карету вынимать батюшкины вещи. Всем хочется захватить какую-нибудь из этих «драгоценностей». А если которой из них это не удастся, она хватается за какой-нибудь конец шарфа или рукав запасного подрясника и вполне остается счастлива тем, что и ей пришлось что-нибудь понести. Батюшка же, несколько отдохнув, отправлялся в церковь, где прикладывался к святым иконам, полагая перед каждой по три земных поклона; ходил в алтарь и затем садился на приготовленное для него кресло, и все сёстры подходили к нему принимать благословение. В последующие затем дни батюшка ездил по кельям; посещал устроенную им богадельню для разных убогих – калек и слепых – и приют для сирот, которых уже было набрано человек до пятидесяти. Малютки приветствовали своего дорогого посетителя и покровителя пением разных молитв и духовных стишков. Во время переездов старца из одного корпуса в другой толпа народа сопровождала его. Бежали за экипажем, хватаясь за колеса, чтобы взглянуть на него, а некоторые вскакивали на подножку и успевали спросить что-нибудь.

Пребывание старца в общине каждый раз было непродолжительно – дня два-три и немного более. И если прежде он так заботливо относился к основанной им общине, не пропуская ни одного года, чтобы не побывать в ней, то тем паче нужно было ему теперь посетить обитель, при назначении, по его же указанию, новой начальницы, которая прибыла к своей должности 23 мая 1888 года, дабы на месте вознести теплые молитвы ко Господу и Его Пречистой Матери как о новой матери настоятельнице, так и о вверенных ей духовных чадах. Первый такой приезд старца Амвросия совершился 19 июля. Познакомим с ним читателей опять собственными же словами шамординских сестер, описавших для себя в свое время это замечательное для них событие. Читаем:

«Во вторник 19 июля приехал к нам дорогой наш батюшка и пробыл у нас до четверга следующей недели (до 28-го). Еще в первых числах июля пронесся слух у нас, что батюшка собирается к нам после Казанской, погостить; но нам казалось это такой несбыточной мечтой, что мы боялись и радоваться, боялись даже и говорить об этом. Наконец, уже за неделю так до приезда батюшки, слух этот стал всё чаще и чаще повторяться слышавшими от него самого. Говорили, что приедет он в пятницу, субботу, воскресенье. А мы всё еще не смели этому поверить. Как наконец в понедельник начали стекаться к нам для встречи батюшки с разных сторон посетители. Тройка за тройкой так и мчатся к Шамордину. На гостинице номера все были заняты. Пришлось поместить некоторых приезжих из монашествующих в особых кельях. Здесь уж сомнения наши прекратились, и мы стали убеждаться, что точно ожидает нас великая радость. Еще дня за три стали мы то и дело поглядывать на небо. Чуть набежит небольшая тучка, чуть нахмурится погода, как мы приходим уже в волнение: что как изменится погода, пойдут дожди – тогда нельзя будет приехать к нам желанному гостю. Можно себе поэтому представить, в каком волнении находились мы весь день накануне приезда батюшки.

Наконец настал и вторник. Тотчас после обедницы, часов в 7 утра, начали устраивать для батюшки помещение в церковном доме, в большой комнате, из коридорчика бывшей молельни покойной матушки¹⁶⁴, которая окончательно теперь разгорожена; так как пришлось отворить дверь для батюшки, чтобы ему лучше можно было оттуда слышать и даже видеть службу и выходить через эту дверь в церковь, когда ему вздумается. К 9 часам комната для батюшки была готова. Ее устлали всю коврами, сделали небольшой иконостасец, вставили в окно жалюзи, навесили дверь – и всё это менее чем в два часа, так как делалось всё сообща, дружно и живо. Отцу Иосифу, который также приезжал с батюшкой, приготовлена была комната отдельно. Церковь также преобразилась. Пол в ней устлали коврами, столбы и колонны разукрасили гирляндами папоротника и живых цветов. Но еще более праздничный вид придавали ей радостные, сияющие лица сестер, которые то и дело забегали туда узнать, не приехал ли кто из Оптиной, не слышно ли что-нибудь о родном батюшке, весел ли был он накануне, покоен ли? В четыре часа приезжает наконец одна из наших сестер с радостной вестью, что в три часа батюшка намерен выехать из Оптиной и что нужно ожидать его с минуты на минуту. Весть эта в один миг облетела весь монастырь, и все уже были наготове. В пять часов прискакал верховой с известием, что батюшка проехал уже Полошково. Тотчас собрались все в церковь; зажжена была люстра; от паперти до святых монастырских ворот разостлали ковровую дорожку, по обеим сторонам которой расставлены были сёстры, все в полной форме. В святых воротах ожидали батюшку священник отец Иоанн со святым крестом, матушка настоятельница с нашим чудотворным образом Казанской Божией Матери, казначея монахиня Елевферия с большим хлебом и просфорой на блюде, изукрашенном живыми цветами, и все певчие.

«Сёстры! Матушка просит вас не разговаривать», – повторяла приказание матушки монахиня Сергия, наша благочинная, устанавливая сестер в линию. Да и не до разговоров тут было. Каждой хотелось сосредоточиться в себе, собраться, как говорится, со своими чувствами. Воцарилась глубокая благоговейная тишина, – другого слова я не подберу для ее выражения. Чувств, которые наполняли каждую из нас, которые переживались нами в эти минуты, никогда уже не испытать нам более: они не повторяются, редкие они гости на земле, их и не передашь. Раздался благовест, трезвон; наконец появилась и давно ожидаемая карета, подкатила к воротам, но дворца оставалась запертой, и батюшка не показывался. Прошло минуты 3 – 4, появился наконец и батюшка с противоположной стороны кареты в полной форме – в мантии и крестах. Запели: «Днесь благодать Святаго Духа нас собра, и вси вземши крест свой глаголем: Благословен грядый во имя Господне!» Батюшка между тем сделал три земные поклона и, приложившись к кресту и образу Царицы Небесной, взял икону на руки и в сопровождении матушки, помогавшей ему нести образ, двинулся к церкви. Все мы поклонились ему до земли, но никто не подходил к нему и не теснил его. На глазах у батюшки были слезы. Да и большинство присутствовавших плакали, но тихо, чтобы не нарушать тишины и стройного пения встречного гимна. Когда вошел батюшка в церковь, запели: «Достойно есть»; затем следовала ектения и т.д., как вообще принято встречать высоких посетителей. Батюшка между тем ходил в алтарь, прикладывался к образам и затем через южные двери прошел на могилу дорогой покойной матушки Софии. Нужно было видеть только выражение лица батюшки в то время, когда прикладывался к образу Царицы Небесной в святых воротах, шел с иконой к церкви и молился на могилке, чтобы оно никогда не изгладилось из памяти! Серьезное, сосредоточенное, какое-то вдохновенное, и взор его, казалось, так и проникал в небеса. По возвращении в церковь и по окончании многолетия ему батюшка взошел на возвышенное местечко, нарочно для него приготовленное, сел в кресло и стал благословлять всех присутствовавших. После благословения батюшка несколько времени отдыхал, а затем в тот же день несколько раз выходил в церковь, осматривал ее и благословлял всех, кто случался там в то время. Вечером была всенощная, а на другой день обедня и молебен. Служили: отец Иоанн, отец Иосиф и отец Памва собором. Вслед за этим молебном, к северо-востоку от алтаря, отслужен был еще молебен с водосвятием, после чего был крестный ход вокруг церкви и вокруг всего монастыря. Батюшка сам участвовал в крестном ходе, следуя за ним в пролеточке, и благословил, чтобы все наши больные, расслабленные и калеки также принимали в нём участие. Так что за толпой сестер и мирских следовал еще поезд больных, калек и расслабленных, кто в линейке, кто в повозке, кто в чём. Обошли монастырь; крестный ход через святые ворота направился к колокольне, где снова отслужен был молебен с акафистом Казанской Божией Матери, который слушал батюшка уже из комнаты отца Иосифа. После молебна крестный ход, обошедши вокруг могилки матушки Софии, возвратился обратно в церковь. Когда всё было кончено, батюшка вышел прикладываться к образам; потом ходил на могилку, на то место, где только что совершено было водосвятие, и на колокольню и везде долго молился с земными поклонами. В тот же день ездил батюшка в корпус матушки, в часовню Святого Амвросия, ходил даже на террасу, откуда проехал в Тихоновскую часовню, а оттуда пешком пришел в хибарку. Везде батюшка молился с земными поклонами и внимательно всё осматривал. В хибарке, остановившись перед большим портретом матушки Софии (в схиме), батюшка сказал: «Мать всё видит, что тут делается»; и затем, взглянув на шкафы с книгами, прибавил: «Читать и разумевать читаемое!..» Из хибарки батюшка вышел в дверь на террасу, прошел по галерейке, посидел на ступеньках, где любила сидеть дорогая матушка София и, спустившись затем с лестницы, сделал несколько шагов вниз, по скату горы. «А какое место-то выбрала мать для своей хибарки!» Передавал он на другой день впечатления свои Елене Михайловне: «Если б только ноги были у меня покрепче, так бы, кажется, и ушел туда книзу».

Из хибарки прошел батюшка в «молчанку». Всё ему здесь очень понравилось. «И не ожидал я, что у вас тут так хорошо, – говорил он, – просто сам остался бы, кажется, жить здесь с вами». Потом, подошедши к окну и заглянув через него вниз к оврагу, сказал: «Да у вас просто лучше Афона здесь, лучше Афона». Из «молчанки» батюшка возвратился домой и больше никуда в этот день не ездил.

В четверг после обедни была панихида по матушке Софии и матери Амвросии и затем общее благословение. В то время как благословлял батюшка, певчие пели ему обыкновенно различные церковные песни: «Заступница усердная», тропарь святому Амвросию и т.д., пели также и «Торжествуй наша обитель». В этот же день, после нескольких других священных песней, запели Пасхальный канон. Между тем батюшка кончил уже благословлять; слушал и молился. Когда кончили канон, батюшка сам благословил пропеть «Да воскреснет Бог» и по окончании этой песни быстро поднялся со своего места и скрылся за дверью. Пение всегда слишком сильно действовало на родного батюшку. Но что за чудное выражение лица было у него всё время, пока слушал он пение! Один взгляд на него всякого ленивого и нерадивого невольно заставлял молиться. В тот же день утром после краткого отдыха батюшка ездил на скотный двор, осматривал постройки, заходил и в «маленький приют» и долго там оставался. Заходил в каждую комнатку, благословлял всех детей и беседовал с ними. «Большая» расказала батюшке стихи, сочинения В., их надзирательницы, и сказала их очень мило. Батюшку тронули они до слез. В тот же день батюшка ездил вниз к огородам. Заходил в сторожку, где живут наши огородницы, гулял по горам, благословлял все колодцы; зашел на водокачку, заставлял при себе накачивать воду, осматривал устройство ее и возвратился домой прямо ко всенощной.

На другой день, после обедни и общего благословения, батюшка, отдохнув немного, пошел на могилку. Помолившись и благословив ее три раза, как всегда, он прошел на место водоосвящения и на колокольню и опять всюду усердно и долго молился. С колокольни же прошел прямо в трапезную. Помолившись здесь перед образом Царицы Небесной, он прошел прямо к настоятельскому месту, сел там и благословил подавать ему весь обед по порядку. Каждое кушанье он благословлял и, отведав немного, звонил в колокольчик, как это делает обыкновенно матушка, давая этим знак трапезницам подавать следующее блюдо. Кушанье из чашек, благословленных батюшкой, вылили потом в котлы и ведра, откуда разливали по чашкам всем сёстрам за трапезой. Из трапезной батюшка прошел в кухню, осматривал устройство печки, плиты и котлов и делал распоряжение насчет различных изменений, которые нашел нужным сделать, а именно – насчет расширения трапезной, а также и хлебни, куда он заходил прямо из трапезной. Осмотрев все эти хозяйственные учреждения наши и посидев несколько минут среди дворика, вокруг которого расположены эти постройки, батюшка сел в пролеточку свою и доехал в ней до крыльца, чтобы избавить матушку от великих хлопот, ежеминутно повторяемых просьб и приказаний не напирать на батюшку, не теснить его, которые она принуждена была бы употреблять, чтобы доставить батюшке свободный проход от хлебни до церкви. Сам батюшка, сидя близ хлебни и осматривая расположение зданий, не раз обращался к сёстрам с просьбой стоять поодаль, чтобы ему лучше можно было осмотреть всё. «Вас-то я не раз видел, а постройки-то еще не видал», – говорил он. Но, к сожалению, все эти просьбы и убеждения имели не больше успеха, как старание отогнать от огня ночных бабочек. Попросит батюшка нас отойти от него подальше, мы тотчас и отойдем, но не пройдет и трех минут, как мы снова, сами не замечая того и как, очутимся около нашего дорогого отца и светильника. В тот же день, после обеда и непродолжительного отдыха, батюшка ездил на гостиницу, был у отца Иоанна (священника); оттуда прошел к Ползиковой и к Ф.Ф. Вечером же был в том корпусе, где живет матушка Магдалина (регентша), так как она была в этот день именинница, и возвратился домой уже в седьмом часу вечера.

Во всё время, пока был у нас батюшка, в те дни, когда не положено всенощной, утрени бывали у вас с вечера, вслед за вечерней, чтобы не прерывать покоя батюшки поутру. День же проводил батюшка так: после обедни выходил он прикладываться к образам. Сперва к Царице Небесной; затем шел в алтарь, из алтаря к чудотворному образу Спасителя, откуда или прямо шел на могилку, или же начинал всех благословлять; и затем уже, отдохнув несколько и подкрепившись чаем, шел молиться на могилку матушки и на колокольню. Общие благословения происходили у нас в церкви следующим образом. На возвышенном местечке поставлено было для батюшки кресло. Батюшка садился в него. По правую руку от него стояла матушка; затем матушка казначея, благочинная и другие старшие образовали из себя как бы цепь для того, чтобы сдерживать напор толпы и не позволять слишком тесниться к батюшке, чтобы не так душно ему было. Все подходили по очереди. Всех просили проходить поскорей и, получивши благословение, отходить, чтобы не задерживать других и не утомлять батюшку. Все, таким образом, получали благословение, а между тем ни тесноты, ни давки не было. Отдохнув несколько времени после общего благословения, батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда же для этого выходил в церковь, садился на скамеечке близ свечного ящика и здесь с ними беседовал. Мы же стояли все поодаль и не могли достаточно насмотреться на своего дорогого гостя. Выражение лица батюшки, которое менялось ежеминутно, смотря по тому, приходилось ли выслушивать ему что-нибудь отрадное или скорбное, ободрял ли он или давал строгую заповедь, обращался ли к детям или к взрослым, его движения – ласкал ли он кого или приколачивал палочкой, – всё, всё в нём исполнено было такой глубокой совершенной любви, что, глядя на него, самое жесткое, грубое сердце невольно делалось мягче, милостивее и добрее, и как бы мрачно ни был настроен человек, ему тотчас становилось и легче, и отраднее и светлее на душе. Невольно припоминался нам в эти минуты тот старец, который, посещая другого великого старца, никогда его ни о чём не спрашивал, но, просидев молча, пока другие вели с ним беседу, удалялся с ними вместе. На вопрос же, почему он ничего не говорит, отвечал: «Для меня достаточно и посмотреть на него». Часов в 11 подавали батюшке лошадь, и он отправлялся объезжать корпуса и постройки, в сопровождении особо ехавшей матушки, которая помогала ему выходить из экипажа, ограждала его от толпы, и с которой он нередко тут же и занимался насчет перемещения сестер, переделок, перестроек и т.д., и в сопровождении толпы сестер и мирских, которые бегом мчались за батюшкиной пролеточкой. Кто тащил ему скамеечку, кто коврик, кто мешок с чулками. Но вот пролетка останавливается. Вперед приехавшая матушка ожидает батюшку уже у крыльца того корпуса, куда он должен подъехать. Батюшку на руках почти высаживают из экипажа и ведут по кельям. Только что войдет батюшка в двери, как они тотчас же запираются, и хозяйки остаются наедине беседовать с батюшкой. Матушка и все, кому только удалось захватить какую-нибудь из дорожных принадлежностей батюшки, как-то: мешок, калоши, ряску, очки, рукавички, стул, – ожидают батюшку в коридоре или сенях, а вся остальная толпа у крыльца корпуса, осчастливленного посещением высокого и дорогого гостя. Но вот батюшка обошел уже все кельи и снова показался в дверях. Начинается великая суетня: «Где батюшкина ряска? У кого калоши батюшкины? Очки, очки давайте скорее батюшке!» Все суетятся и радуются, что снова видят батюшку. Хозяек же указывать нечего, – лица их сами себя выдают. Как только заметишь сияющее восторгом лицо, так прямо и спрашиваешь: «А ты разве в этом же корпусе живешь?» «В этом, в этом! Вот нам ныне счастье-то! Батюшка-то родной посидел у нас, помолился, (то-то и то-то) сказал». «А что же ты с ним занималась?» Кто скажет: «Занималась, да еще как хорошо-то! Уж так батюшка утешил меня, родной, ну и пробрал также, а уж зато легко теперь стало на душе»; а кто ответит: «Нет, где ж батюшке со всеми теперь заниматься? Да мне теперь и не до занятий, – я не знаю, о чём говорить теперь с батюшкой, у меня и скорбей теперь никаких нет». Возвращался батюшка домой часу во втором, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной или вечерни. За всё время своего пребывания у нас батюшка перебывал во всех корпусах, не пропустил ни одной кельи, ездил и на Лапеху¹⁶⁵, был во всех сараях и амбарах. Во вторник принесли батюшке к вокзалу носилки, приготовленные сёстрам для ношения камней для постройки храма. Батюшка благословил их и сам пробовал, ловки ли они.

Погода всё время была отличная. В субботу лишь к вечеру пошел дождь и шел перерывами до половины следующего дня, а затем снова прояснилось и стало еще лучше, так как не было уже той духоты и зноя, как в первые дня пребывания батюшки. С субботы стали уже поговаривать, что батюшка собирается уезжать. Но наверное дня отъезда батюшки никто еще не знал, ни даже матушка; да никто и узнавать не старался. Ну-ка вдруг скажет – «завтра». Это так будет грустно, что лучше уж подольше не знать об этом и не горевать прежде времени. Однако, рано или поздно, разнеслось печальное известие: «Батюшка уезжает сегодня». После обедни, молебна и общего благословения, батюшка принимал многих сестер и мирских; затем подали ему кушать. Мы же все почти разошлись по кельям с той мыслью, что батюшка, вероятно, будет теперь отдыхать, а там мы снова отправимся в церковь караулить выход его, чтобы хоть лишний разок взглянуть на него, как вдруг прибегает кто-то и говорит; «Скорее, скорее собирайтесь в церковь и в форме, сейчас будет напутственный молебен для батюшки». Собрались мы все, и узнать нельзя, что это те же лица, которые накануне еще можно было видеть такими сияющими. Головы опущены; кто плачет, кто едва удерживается от слез. Молчание глубокое. Начался молебен Царице Небесной и для путешествующих. По окончании его отец Иоанн провозгласил многолетие батюшке и ждал, что он выйдет прикладываться к кресту, но вышел один отец Иосиф. Батюшке же родному, вероятно, трудно было выйти. Эта грустная, прощальная обстановка слишком сильно повлияла бы на его чуткие нервы. Ждали мы, что он выйдет на общее благословение, но он не вышел. Присутствующим же всем объявлено было, что батюшка лег отдыхать, и потому если желают дождаться выхода его в церкви, то старались бы сидеть как можно тише. Прошло около часу; в коридорчике засуетились и вышли сказать, что батюшка проснулся. Минут через пять и батюшка появился. Серьезный, сосредоточенный, скоро-скоро прошел он по церкви прямо к образам и в алтарь. Из церкви, через южную паперть, вышел на могилку, в последний раз три раза ее благословил и возвратился в свою комнату. Переодевшись там, он снова вышел и пешком прошел в «молчанку», где по его благословению сооружается какая-то постройка, очень его интересующая. Здесь несколько минут беседовал батюшка со счастливцем нашим Кузьмой и, переодевшись и благословив нас, прошел в церковь. Здесь в последний раз он всех благословлял, так как всем было заранее объявлено, чтобы при прощании никто к батюшке не подходил и не беспокоил его. Из церкви батюшка снова прошел в свою комнату. Сестер же снова расставили в два ряда от церковной паперти и до святых ворот, где снова, как при встрече, ожидали батюшку матушка с образом Царицы Небесной и певчие. Настала вновь тишина столь же благоговейная, как и прежде, но с оттенком скрытой грусти. То и дело доносились с разных концов всхлипывания и сморканья. Когда же появился наконец батюшка, и певчие грустно запели «Достойно есть», заплакали почти все. Батюшка шел быстро и благословлял на обе стороны. Там, где он проходил, кланялись ему в ноги. Когда же, сделав три земные поклона перед иконой Царицы Небесной и приложившись к ней, батюшка взял ее на руки и, стоя в святых воротах, в последний раз благословил ее сестер и обитель, как бы поручая их Божественному покрову нашей Заступницы усердной, все вместе поклонились мы в землю и горько заплакали. Батюшка же между тем, давши матушке приложиться к иконе, вновь передал ее ей в руки и быстро скрылся в карете. Дверца захлопнулась, и карета помчалась. Долго, долго еще, стоя у святых ворот, глядели мы вслед удалявшейся карете и не могли тронуться с места. Какая-то тихая грусть наполнила душу, и жаль было расстаться с ней. Как пусто стало вдруг в Шамордине, и долго не могли мы свыкнуться с этой пустотой, пока снова не вошли в свою обычную колею. Батюшка уехал от нас 28-го, в день празднования Смоленской иконы Божией Матери. Образ Смоленской Божией Матери получила теперешняя матушка настоятельница на благословение от обители, принимая ее в свое управление. И в день празднования Ей батюшка всех нас поручил Всемилостивой и истинной Путеводительнице нашей. Матушка с монахиней Екатериной (Михайловной) ездили провожать батюшку до Оптиной. Что только там было! – рассказывала матушка. Как только узнали, что батюшка возвратился, вся монастырская братия присыпала к скиту. Оживление было по всему лесу такое, какое бывает лишь в светлый праздник. Дорожки от монастыря к скиту покрыты были народом, стремящимся со всех сторон к хибарке, чтобы принять благословение, или взглянуть по крайней мере на батюшку. Слава Богу, дорога не слишком утомила дорогого батюшку, так что он в силах был всех благословить. На другой же день на вопрос матушки, как он себя чувствует, отвечал, что пребывание его в Шамордине кажется ему сном. Аминь.

Батюшка приехал к нам 19-го во вторник. В этот день была всенощная пророку Илии. В среду был крестный ход. Вечером батюшка был в настоятельском корпусе, в обеих часовнях, хибарке и «молчанке». В четверг была панихида по матушке Софии и матушке Амвросии. Батюшка ездил осматривать остальные постройки за оградой: конный и скотный двор, – и довольно долго оставался в младшем приюте. Вечером батюшка ездил книзу; был в караулке, гулял по горам, благословлял колодцы, осматривал водокачку и вернулся оттуда к всенощной (Марии Магдалины). В пятницу батюшка был утром в трапезной, в кухне, хлебне, башмачной, сидел среди дворика, стоял и смотрел через калитку. Вечером ездил на гостиницу, (был у отца Иоанна) к Ползиковой и к Ф.Ф. Был в своем корпусе и у матушки Екатерины (Михайловны). В субботу батюшка был в «молчанке», потом в богадельне и у матушки Глафиры Мямлиной. Вечером же был в ново-прежнем корпусе. Воскресенье. Батюшка никуда не выезжал; в этот день было полгода кончины матушки Софии. В понедельник после обеда батюшка два раза был в трапезной, потом в корпусе, где келья матушки Евмении, в приюте старшем, в больнице, осматривал вновь строящийся корпус, был в просфорне и наконец долго оставался в настоятельском корпусе. Во вторник утром был батюшка у матушки Александры (Николаевны), заходил в кладовую, осматривал весы, давал ей заповедь не обвешивать, был у матушки Олимпии, матушки Елевферии, Александры Ивановны, матушки Сергии; затем в рухлядной; оттуда прошел в вокзал, благословлял носилки, был в старом доме. Вечером ездил на Лапеху. В среду ходил батюшка на место, где предполагали прежде строить храм; вечером же ездил осматривать амбары и в Савик. В четверг батюшка уехал.»

СТИХИ, КОТОРЫЕ ГОВОРИЛА БАТЮШКЕ К.

Отец родной, отец святой!

Как благодарить тебя, не знаем.

Ты нас призрел, ты нас одел,

Ты нас от бедности избавил.

Быть может, мы теперь бы все

Скитались по миру с сумою,

Не знали б крова мы нигде

И враждовали бы с судьбою.

А здесь мы молим лишь Творца

И за тебя Его мы славим;

Мы молим Господа Отца,

Чтоб нас сироток не оставил!

Тем заканчивается рассказ шамординский о посещении старцем общины в 1888 году. Прибавим к сему, что вышеозначенные стишки впоследствии положены были какой-то шамординской мастерицей на ноты. И после того каждый раз, как старец посещал в общине приют, дети пели для него этот кант. Серьезно, задумчиво слушал старец эти детские моления, и часто крупные слезы катились по его впалым щекам. Что думал он в эти минуты, для всех тайна. Но можно предполагать, что дух его, проникнутый искренней детской благодарностью к нему бездомных, беспомощных малюток, возносился молитвенно к Царице неба и земли, чтобы Она, и после его смерти, не оставляла их Своим всемощным покровительством. Отношение же старца к детям вообще было самое нежное, отечески-любезное. Упомянутая выше А.А. Шишкова в своей статейке о старце Амвросии напечатала следующее: «Я была свидетельницей того сострадания и нежной любви батюшки к болящим детям, как он ежедневно, несмотря на свою слабость, ездил в больницу их проведывать, как баловал их – даст то конфетку, то пряник, приласкает их, пошутит».

Проводы старца из Шамординской общины всегда сопрождались обычной суетой и всегда оставляли в сёстрах грустное впечатление, как сейчас выше описано. Многие заранее уходили вперед далеко по дороге, где он должен был ехать, чтобы еще раз издали поклониться дорогому батюшке, когда он будет мимо них проезжать.

О посещении старцем Амвросием Шамординской общины в следующее лето 1889 года сообщает нам несколько сведений неизвестная особа в своей статейке под заглавием: «Воспоминания о батюшке, отце Амвросии», напечатанной в «Душеполезном Чтении»¹⁶⁶. В сущности, заметим, посещение это не отличалось от описанного. Вот самый рассказ.

«1889 года в июне месяце привел меня Господь в первый раз побывать в известной всем благословенной Оптиной пустыни, в которую стекалось, особенно тогда, множество людей всякого звания к батюшке отцу Амвросию. Давно уже я стремилась всей душой узреть чудного старца, услышать душеспасительные наставления того, о ком так много поразительно-трогательных рассказов пришлось услышать от близких и дальних, от чужих и своих. Я же, перенеся в непродолжительное время две мучительные операции в груди, настрадавшись физически и нравственно, в то время чувствовала особенную потребность в утешении и подкреплении духовном. Да притом и самый образ батюшки, каким я себе представляла его, влёк меня издалека какою-то неотразимой силой. По отдаленности от железной дороги, ехать приходилось на лошади проселком и в продолжении двух дней. Явились было сомнения, колебания и даже страх по поводу нездоровья, но, помолившись и уповая на помощь Божию, я все-таки отправилась в путь.

Первый долгий и знойный день путешествия, в тряской деревенской телеге, измучил меня невыносимо. Едва-едва доплелись мы до ночлега в крестьянском домике, но, к горю моему, отдохнуть здесь не удалось, несмотря на полное радушие хозяев, так как всю ночь я не могла уснуть от терзавших и беспокоивших меня насекомых. Насилу дождались рассвета; я, измученная и совсем больная, вышла на крыльцо. И позавидовала своему вознице, безмятежно спавшему на открытом воздухе в телеге. С ужасом уже думала я о продолжении пути, предполагая, что если и доберусь до Оптиной пустыни, то слягу там совсем больная. Но и возвращаться назад с полпути было слишком тяжело и больно. Долго сидела я в крайнем изнеможении и раздумьи, не зная, на что решиться. Солнышко уже взошло. К крылечку, где сидела я, подошел какой-то старичок, не то нищий, не то прохожий, с сумочкой, и, пристально глядя на меня, поздоровался и стал говорить: «Вот и Сергий преподобный трудился, и Николай Чудотворец тоже трудился, и Тихон преподобный, – все трудились; зато вот в Царство-то и попали. Бог труды любит. Так-то! А смерти не миновать, как хочешь». Удивилась я неожиданному приветствию загадочного странника, а между тем чувствую, что страх мой перед трудным путешествием куда-то исчез. Я сразу как-то ободрилась, вразумясь, что, верно, Господь послал мне это внушение, и, не смущаясь более ничем, быстро собралась и, преодолевая свою слабость и изнеможение, отправилась дальше.

Чистый утренний воздух и пение птичек убаюкали меня, а проснувшись, я уже чувствовала себя так бодро и хорошо, что почти без утомления доканчивала остальной путь. И когда к вечеру мы стали наконец приближаться через сосновый прекрасный бор (со стороны Лихвинской дороги) к благословенной обители, то радости моей, кажется, не было ничего подобного. Кому привел Господь побывать там, тот знает, какое величественное, совершенно особенное впечатление производит Оптина пустынь, окруженная зеленью могучих сосен и елей и окаймляемая внизу рекой Жиздрой. В монастырской гостинице мы, в лице гостинника отца М., встретили своего земляка. От отца М. мы узнали, что батюшка в Шамордине и что все богомольцы отправляются туда, чтобы видеть его. Пока мы беседовали, раздался благовест ко всенощной. Я поспешила в храм Божий и там имела великое духовное наслаждение присутствовать и помолиться за чудным торжественным богослужением. Это было накануне праздника апостолов Петра и Павла.

Наутро, отстояв обедню, я поспешила в Шамордино. По приезде туда прежде всего я была поражена огромными толпами народа, которые с раннего утра окружали то помещение, в котором находился батюшка, жаждая узреть его и хотя издали получить его благословение. И так велика была любовь к нему народа, так сильно желание видеть и получить его наставление и утешение, что в числе этого, не знавшего утомления и пришедшего из дальних стран народа были такие, которые ждали по две недели и не теряли надежды быть принятыми им, батюшкой отцом Амвросием. Когда я подошла ближе, узнала, что ждут выхода батюшки, – он поедет сейчас посетить богадельню, сиротский приют и другие благотворительные учреждения, устроенные им при содействии благотворителей. Не видя возможности протискаться к выходу, я стала поодаль. Вот растворились двери; народ заволновался; послышались восклицания: «Батюшка ты наш! Батюшка!..» Вот и он, возлюбленный батюшка, отец Амвросий, уже согбенный, но благолепный старец, простой, ласковый, доступный; только его прозорливые глаза светились мудростью и проникали в самую глубину души. Благословив ближайших из толпы, батюшка сел в экипаж и шагом поехал вдоль монастыря. Народ не отставал, по бокам и впереди и сзади бежали, ловя его взгляд, благословляющую руку, и, радостные, уступали место другим. Я издали следила за этим умиляющим душу и совершенно новым для меня зрелищем.

Посетивши всех своих призреваемых, батюшка вернулся отдохнуть в настоятельские кельи. Народ стремительно ринулся было за ним, и неимоверных усилий стоило удержать его и затворить двери. Мне досталось великое счастье быть введенной в комнаты, благодаря доброте матушки игуменьи. Здесь, во время следующего выхода батюшки, подойдя к нему совсем близко, я с невольным трепетом взглянула на этот благолепный лик и на прозорливые, глядящие прямо в душу очи его. Крепко припала я к его, благословившей меня, грешницу, руке; и когда с радостными слезами на глазах подняла голову и взглянула еще раз уже вслед ему, я увидела, что он, батюшка мой родной, дорогой, оглянувшись, тоже смотрел на меня пристально и при этом проговорил что-то, уходя. Я замерла на одном месте. А одна старая монахиня, подбежав ко мне, торопливо говорит: «Что же вы стоите-то? Ведь батюшка сказал: я возьму тебя. Надо было пользоваться, ведь здесь по две недели живут и уходят, не увидавши его». А я не смела и подумать, что это ко мне относится. Целый день не давали покоя батюшке посетители, исключая маленьких промежутков, когда он немного подкреплялся пищею и отдыхом.

Благодаря доброте и приветливости игуменьи, меня проводили в обеденное время в трапезную, где в это время кормилось безвозмездно множество богомольцев. Там на видном месте, украшенный зеленью, большой прекрасный портрет отца Амвросия, – точно гостеприимный хозяин как бы наблюдал за угощением своих гостей. Так как это был день святых апостолов Петра и Павла, то одной из монахинь тихо, но внятно и выразительно читалось извлечение из евангельских сказаний о святом апостоле Петре. Все безмолвно внимали этому святому повествованию: о живой, горячей вере и любви апостола к возлюбленному Учителю, также о прискорбном отречении его и, наконец, о восстановлении в апостольском звании воскресшим Господом. И так чудно хороша казалась мне эта трапеза людей, собравшихся здесь из разных сторон и разных званий, по-братски сидевших, трапезовавших и внимавших как бы самому великому апостолу, сказавшему: Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов. Будьте страннолюбивы друг ко другу (1Пет.4:8–9).

День склонялся к вечеру. В небольшой домовой церкви Шамординской обители совершалось всенощное бдение. Стройно, благоговейно пели и читали юные монахини. Усердно молились богомольцы. А в прилегающем к церкви темном коридорчике опять теснились пришельцы, томясь с раннего утра и терпеливо ожидая, когда отворится заветная дверь в батюшкину келью, освещенную горевшей перед иконами лампадкой. Кто стоял, кто сидел здесь. А у самой двери, прислонясь от слабости к стене головкой, сидела молоденькая больная монахиня, и здесь же какая-то молодая женщина, истерично рыдающая. Вот отворилась дверь. Все встрепенулись. Батюшка, весь в белом, зорко окинув взглядом всех, взял за руку больную монахиню и ввел ее за собой. Дверь опять затворилась. В это время плачущая женщина вскрикнула: «Батюшка! Возьмите же и меня, а то я умру с горя», – и зарыдала еще сильнее. Вдруг опять отворилась дверь. Батюшка с доброй улыбкой взглянул на нее и сказал: «Кто это тут умирать-то собирается? Еще, пожалуй, хоронить придется. Ну иди, иди!» Дверь снова затворилась за ними. И когда вышла эта скорбящая душой женщина, лицо ее просветлело. Слезы хотя катились еще по лицу, но это были уже не прежние слезы, и что-то радостное, спокойное светилось в ее глазах. Когда я с участием спросила ее, утешил ли ее батюшка. «О, как еще утешил-то! Точно родной отец... Только очень велико мое горе-то, не скоро излечишь его», – сказала она.

«В этот момент из церкви неслось пение: «Хвалите имя Господне! Хвалите, раби, Господа». Глубоко растроганная всем виденным мною, я молилась, прося великой милости от Бога – быть принятой великим старцем. Прошло несколько минут, опять отворилась келья. Сам батюшка показался в ней и назвал меня по имени... Я вздрогнула от радости и, творя крестное знамение, вошла вслед за ним в его небольшую, полуосвещенную заходящим солнцем келью. Батюшка сидел на кресле. Я упала перед ним на колени и, получив его святое благословение, наклонилась к его ножкам и припала к ним со слезами радости. «Ну что же ты скажешь хорошенького-то?» – называя меня по имени, спросил батюшка. «Батюшка мой! Помолитесь обо мне, – говорила я. – Я имела болезнь в груди, вследствие которой мне два раза делали операцию: резали здесь и здесь. А доктор говорит, что в августе я должна опять ждать повторения этой болезни. (Говорю об этом, а у самой и страха никакого нет на душе; радостно только глядеть на батюшку). Помолитесь за меня, отец мой, чтобы Господь исцелил мое тело и мою душу». Пока я говорила, батюшка глядел на меня своим прозорливым взглядом. «А какие у тебя есть еще грехи-то?» – спросил совсем неожиданно для меня батюшка. Не приготовившись совсем, я едва нашлась сказать, что суетная я, батюшка, тщеславная, нерадивая о своем спасении и... и недавно очень злилась, не за себя, впрочем. – «Ты недавно злилась? А прежде-то зачем? А?» Я смутилась от неожиданности и едва проговорила: «Когда, батюшка?» – «А от чего началась твоя болезнь-то?» О, батюшка!.. С быстротою молнии мне вспомнилось мое тогдашнее душевное состояние, тогда я чувствовала себя глубоко оскорбленною. Это было большое горе на моей душе... «Ведь сама была отчасти виновата тогда?» – говорил он, а тон его голоса кроткий, милостивый. Да, батюшка! – После я сознала, что была не совсем права. «А если и невинно-то потерпеть, – разве нельзя было? Господь терпел... Зачем было быть мстительной?» – «Но я не желала мстить, батюшка (много времени спустя я, часто размышляя об этих словах, вразумилась, что он не ошибался), – недоумевая, говорила я, пробегая мысленно прошлое и те обстоятельства моей сердечной жизни, на которые так прозорливо указывал старец, – мне только было очень горько, я глубоко на душе хоронила это горе». – «То-то вот хоронила! Ну, теперь смотри же, никогда не злись. А теперь не бойся: ничего тебе больше не будет; ничего не будет! Поезжай отсюда в Калугу; там побывай у Креста Животворящего, на Калуженке (явленная чудотворная икона), и у Николая Чудотворца в старом архиерейском доме (иначе – старый теплый собор), возьми святой воды и масла из лампадки; воду пей натощак, а маслом мажься. Господь тебя благословит!» Благословив и отпустив меня, батюшка воротил меня опять и дал мне просфору.

Невозможно описать и выразить словами того, что чувствовалось тогда на душе. Это был и благоговейный трепет перед праведником, проникнувшим своей прозорливостью в мою грешную и настрадавшуюся душу и читавшим, так сказать, мои сокровеннейшие думы и чувства, доселе известные одному Богу, и это была какая-то неземная, восторженная радость от общения, веяния этого мира духовного... Нет! Словами, повторяю, не выскажешь, что за чудный, торжественный праздник был тогда на душе, – точно Светлое Христово Воскресение. И не потому это было, что опасность страшной болезни и операции, еще более ужаснейшей, была устранена словами батюшки. Я говорила-то о них, потому что сочувствующие мне из монахинь настоятельно посоветовали сказать об этом отцу Амвросию – благо это так удобно – и просить его святых молитв. Такое же точно настроение было у всех, имевших счастье быть принятыми батюшкой.

Когда, поздно вечером, собрались мы в монастырской гостинице, в коридоре столпились в кружок люди, съехавшиеся из разных и дальних сторон, незнакомые, чужие доселе друг другу, а здесь перезнакомившиеся и откровенно, по-братски делившиеся своими впечатлениями и своей радостью по поводу сказанного батюшкой утешения, вразумления или мудрого совета. Здесь же находилась и та плакавшая женщина и сидела уже совершенно спокойно. Я опять подошла и заговорила с нею: «Вы, вероятно, лишились недавно кого-нибудь из близких своих, что так расстроены были у батюшки?» – «Ах нет, не то совсем. Если бы я схоронила кого, то, конечно, нашла бы сочувствие в людях, а теперь... теперь меня только презирать бы стали». – «Бедная! Но батюшка ведь все-таки успокоил вас, утешил?» – «О да, конечно, точно отец родной! У меня точно камень тяжелый с души свалился. Я уже собиралась что-нибудь с собою сделать... И если бы не он, то я не знаю, что бы со мною было даже сегодня». Дальше она сказала о себе, что и происходит-то она из такого племени, которое все презирают, т.е. еврейка. «Но как же это вы пришли к батюшке-то?» – удивилась я. – «Может быть, хотите принять христианство?» Она ответила на это что-то уклончивое. Когда я оставила ее, чтобы найти себе где-нибудь уголочек переночевать, оказалось, что все комнаты в гостинице были переполнены народом. И мне пришлось устроиться кое-как тут же в коридоре на диванчике, а на любезное предложение одной госпожи поместиться в ее номере я предпочла остаться совершенно одной, чтобы сосредоточиться хотя немного и передумать, пережить снова, хотя отчасти, все впечатления нынешнего, счастливейшего в моей жизни дня.

Утром рано, едва я открыла глаза, как опять то же радостное настроение охватило мою душу, тоже благоговение к благостному старцу и горячая, беззаветная любовь к нему. Вышедши из гостиницы, я с умилением глядела на окна той скромной, смиренной кельи, где находился тогда наш дорогой батюшка; земно поклонилась я ему, заочно прося его святых молитв о грешной душе моей, и радостная, счастливая выехала из этой юной еще обители, которую не променяла бы тогда на все сокровища мира.

На возвратном пути я свято исполнила всё, что приказано было мне батюшкой. Побывала в Калуге у всех указанных им святынь, и, отслужив везде молебны и получив святую воду и масло, я с миром в душе и радостью вернулась домой. По молитвам старца болезнь моя не возвращалась ко мне с тех пор, и этому уже девять лет. Однажды была опасность, от сильного ушиба, возобновления страшной болезни, появились даже и признаки ее. Я в ужасе, не видя иной помощи, кроме молитвы (батюшки нашего незабвенного уже не было в живых), опять отправилась к тем же святыням, как и прежде; помолилась там, запаслась своим святым лекарством и, по великому милосердию Божию и молитвам батюшки, снова получила здоровье.»

Мы же, следуя своему порядку, будем продолжать рассказ об обстоятельствах описываемого старца, сопутствовавших ему в последующие за 1889-м годы его жизни.

8 октября 1889 года старцу Амвросию исполнилось пятьдесят лет со времени прибытия его в Оптину пустынь. И признательные сёстры Шамординской общины поднесли ему в этот день большого формата служебное Евангелие, кругом обложенное серебром с позолотой, прекрасной работы. С обычным благоговением и смирением приняв этот, в особенности по содержанию, драгоценный подарок, старец передал его сначала в скитскую ризницу, где он и хранился некоторое время, но потом возвратил его в Шамординскую общину, о которой всячески заботился и не переставал заботиться даже до того, что наконец и себя самого отдал туда же, как сейчас увидим.

Не имеется здесь в намерении входить в тонкие изыскания различных причин, почему старец переместился в Шамординскую общину. Скажем просто, как в свое время говорил сам описываемый старец: такова была воля Божия. Ибо кто противостанет воле Его? (Рим.9:19) Внешние же обстоятельства, в которых и выражается о нас воля Божия, слагались таким порядком. Сам старец Амвросий, как известно, доживал последние годы, почему, изнуренный беспрестанными трудами и болезнями, естественно всё более и более ослабевал в силах, доходя по временам, как видели мы выше, до того, что жизнь его, как говорится, висела на волоске. Потому посетителям по долгу приходилось, в ожидании старцева приема, жить на монастырских гостиницах, где издавна заведено устраивать их бесплатно. Стечение же народа было громадное, а по народу таковы были и расходы. По необходимости наплыв излишнего народа пришлось несколько ограничивать. Но для любящего сердца старца Амвросия, жаждавшего удовлетворять всякие нужды всех, относившихся к нему, это было немалой скорбью. Это было еще несогласно с его крепкой верой в Промысл Божий, всегда пекущийся о всех и о всём. Когда же старец несколько поправлялся в силах, множество посетителей, и своих и чужих, с самыми разнообразными нуждами, а иногда и неуместными требованиями, со всех сторон осаждали его, не давая ему, и без того обессиленному, ни отдыха, ни покоя. Старца, так сказать, разрывали на части. Потому, вероятно, как мы видели выше, он, лежа на болезненном одре, и высказался одной своей духовной дочери так: «Мне трудно, невозможно становится жить». Трудность эта, может быть, увеличивалась и другими причинами, вытекавшими из взаимных отношений между старцем и его близкими духовными чадами. Но неудобно судить о сём по одним догадкам и умозаключениям.

При таком положении дел в Оптиной пустыни старца Амвросия еще очень озабочивали дела шамординские хозяйственные, которые, по кончине первой настоятельницы матушки Софии, видимо приходили в упадок. Там, с самого открытия общины, производились большие постройки; было потому множество рабочих, а хорошего присмотра теперь за ними не было. Сама новая настоятельница, при всей своей доброте была и есть здоровья слабого и – не в укор ей сказать – как не имевшая возможности заниматься хозяйственными делами, не приобретшая потому в них опытности. Других же, близких к ней, лиц способных к делу сему, не было. Затем – средств ни в строящейся обители, ни у самого старца не было никаких, но об этом никому не было известно. Напротив, почти все были уверены, что средства неисчерпаемы. Даже самые близкие к старцу благотворители не знали его положения. Между тем старец затеял строить в общине огромный каменный храм. И так как храм этот предположено было поставить на месте уже бывшей в общине деревянной домовой церкви, то нужно было еще эту церковь перенести на другое место. Но денег потребовалось немного, и вот летом 1889 года, когда уже сёстры общины сами начали рыть канавы для бута под новую церковь, прежняя деревянная быстро перенесена была на юго-западную сторону обители. Через месяц в ней уже отправлялась служба. Церковь эта поставлена около монастырского кладбища, и в ней устроен придел в честь святой иконы Божией Матери, именуемой «Живоносный Источник»¹⁶⁷.

Приступлено было затем и к построению нового храма по утвержденному плану. Для сего нанят был благотворителями архитектор, который и содержался на их счет два года. Предварительные работы были начаты: устроен кирпичный завод, и заложен для храма фундамент. Но затем потребовались деньги, а их не было. Сделано было печатное приглашение к пожертвованиям ко всем значительным московским домовладельцам от имени настоятельницы. Но увы! – сбор оказался так скуден, что едва покрылись расходы на печать и почту. Такие-то крайние обстоятельства и заставили старца Амвросия подумать о перемещении в Шамординскую общину, хотя, может быть, на время, для личного распоряжения на месте.

Настало лето 1890 года. Июнь. Погода теплая, прекрасная. Старец, по примеру прежних лет, начал собираться в Шамордино. Вообще должно заметить, что когда он собирался туда ехать, не любил заранее говорить о своей поездке, так как, вероятно, и сам не мог определить в точности времени своего отбытия, да чтобы и посетители не волновались бесполезно. Однако, по некоторым признакам, все уже догадывались, что батюшка думает ехать в Шамордино. Еще за несколько дней до отъезда начнутся в хибарке разговоры об этом и расспросы друг у друга, не слыхал ли кто, когда батюшка едет и надолго ли. Не получая же ни от кого удовлетворительного ответа, обращались обыкновенно к келейнику с теми же вопросами. Келейник отвечал как бы нехотя: «Ничего еще не слышно». На несколько времени все успокаивались, хотя по тону келейника и не совсем доверчиво относились к его ответу. Но только что успокоятся, войдет в хибарку какое-нибудь новое лицо с тем же вопросом: «Говорят, батюшка собирается в Шамордино?» Опять начнется волнение. Приезжие из опасения, что не успеют со старцем заняться, решаются наконец спросить его самого. Выйдет батюшка на общее благословение, и все с нетерпением ждут удобной минуты, когда можно будет обратиться к нему с этим вопросом. Но и ответ батюшки тоже не успокаивал: «Думал, – скажет старец, – да вот, за вашими молитвами, сегодня с утра чувствую себя нехорошо». После того появлялась скорбь и забота, как бы батюшка не заболел.

Последний отъезд старца в Шамордино имел некоторые особенности. Прежде всего, сборы в этот раз затянулись надолго: то одно дело задерживало его, то другое. Затем, всегда прежде старец брал с собою в общину для послужения своего старшего келейника, бывшего уже в сане иеромонаха, отца Иосифа, но теперь, собираясь к отъезду, почему-то долгое время ничего ему о сём не говорил. Наконец уже как-то нерешительно уклончиво обратился к нему с вопросом: «Как же в Шамордино-то ехать?» Нужно заметить, что так как этот старший келейник старца Амвросия по его назначению и благословению, конечно, с согласия отца настоятеля был в это время, как упомянуто выше, уже духовником и начинал старчествовать, а потому и в отсутствие старца Амвросия к нему ежедневно ходил народ, то, при разговоре об отъезде в Шамордино, он спросил старца Амвросия: «А тут-то как же быть, батюшка?» В ответ на этот вопрос старец тут же решил оставить его в скиту на своем месте, а с собой взять младшего келейника, монаха Исаию.

Был и еще замечательный случай. За год перед этим последним отъездом старца Амвросия в Шамординскую общину теперешняя благодетельница этой обители, Анна Яковлевна Перлова, видела во сне какую-то икону Божией Матери и сказала о сём старцу, но сколько старец ни показывал ей икон, ни одной из них не оказалось схожей с виденной ею во сне. Тогда батюшка велел ей, когда отыщется где-нибудь виденная ею во сне икона, заказать живописцу таковую написать. По времени оказалось, что то была икона Божией Матери, называемая «Споручница грешных», каковая и была написана прекрасно, на золотом поле, в большом размере (около двух аршин вышины). По получении старцем этой иконы она была повешена на стене, вдоль которой стояла койка, где старец полулежа принимал народ. Когда же он намеревался отъезжать из скита, велел отцу Иосифу поместить эту икону над своим изголовьем и затеплить перед нею неугасимую лампаду, что и исполнено было впоследствии, по отъезде старца. Это обстоятельство, в связи с предыдущими, несколько наводит на мысль, что старец имел предчувствие, а может быть, и вполне знал, что он оставляет скит навсегда, а потому он и как бы поручал свой скит, а с ним и всю обитель Матери Божией. И как прежде, во время пребывания старца в скиту, посетители, входя в келью, в которой он принимал их в полулежачем положении, встречались прямо с глазу на глаз с лицом старца, так теперь, входя в ту же келью, при взгляде на место, где он лежал, встречаются с ликом Преблагословенной Девы «Споручницы грешных».

В пополнение обстоятельств, предшествовавших последнему из скита отбытию старца Амвросия, г-жа N. в своих записках говорит: «В 90-м году летом приехала я с дочерьми на всё лето в Оптину. Прошло с моего приезда недели две; слышу, что старец собирается, по своему обыкновению, поехать в Шамордино, как это делал каждый год. Утром я пошла к нему, чтобы узнать, как мне самой быть – оставаться ли тут и ждать его возвращения или же ехать за ним. Признаться сказать, Шамордино без старца ничего особенного не представляло для меня, но батюшка туда ехал, и мне захотелось. Старец почти тотчас же принял меня и сказал, что ехать за ним можно, только не в тот же день, так как он прежде всего поедет в Руднево (Шамординская дача); а по его отъезде чтобы я с детьми и одной барышней, поступавшей в монастырь, тотчас пошла в Козельск и отслужила бы там перед чудотворной Ахтырской иконой Божией Матери путевой молебен о нём. Монахам же велел идти в собор служить также путевой молебен Казанской. Все мои вещи батюшка благословил отдать батюшке отцу Иосифу в скит, а нам с собой взять только необходимое. На мой вопрос: «Сколько, батюшка, там пробудете?» – он отвечал: «Думаю, дней десять – не больше, а там не знаю». В этот раз старец всё оставлял меня подле себя в келье и даже при мне принял одного мне знакомого, приехавшего к нему из Калуги, иеромонаха отца Л. Точно как будто, вспоминалось мне потом, батюшка задерживал меня с намерением, в последний раз занимаясь со мной в Оптиной и в этой дорогой мне хибарке, где я видела столько радости и утешения от него. И правда – это занятие старца со мной и утешение мне были в последний раз».

«За два дня до выезда старца из скита сказали мне о том, – пишет бывшая в Шамордине его письмоводительница М. E. С., – потому что накануне я должна была ехать в Шамордино, чтобы приготовить для батюшки келью. С чем можно сравнить то радостное чувство, когда ожидался батюшка в Шамордино или на дачу, где я могла видеть его, дорогого, без всяких докладов и не на несколько минут, как в Оптиной, а так же, как и келейники, которым я всегда завидовала! Даже и прислуживать буду старцу, – какое это было для меня счастье! Особенно приятно было на даче, где первый вечер по приезде батюшка мог провести один и поотдохнуть. Впрочем, это не всегда удавалось. Батюшка наш нигде отдыха не имел. Большей частью случалось так: утром узнают, что старец едет часа в три пополудни, и спешат раньше его приехать в Шамордино или на дачу, где ожидают его приезда в надежде заняться с батюшкой, пока не набралось множество посетителей».

Настало наконец 2-е число июля, и старец выехал из скита прямо, как говорил он, на дачу – Руднево.

Кстати, скажем о Рудневе несколько слов. В этой деревне – верстах в семи от Шамордина¹⁶⁸ – еще покойная монахиня Амвросия Ключарева, по благословению старца Амвросия, приобрела для своих внучек помещичью землю с усадьбой. После того там заведено было хозяйство: убирали сено, обрабатывали землю и пользовались доходами. Больше оно ничего собою но представляло. В 1890 году пришел к батюшке отцу Амвросию рудневский староста с письмом на имя старца. В этом письме говорилось, что много лет тому назад в помещичьем имении, которое теперь принадлежит Шамординской общине, под именем Рудневской дачи, был вырыт какими-то подвижниками колодец, утолявший жажду многих путников, а теперь это место в небрежении. Подпись письма была такая: «Любитель благочестия». В Рудневе старец доселе был только однажды, вскоре после покупки Ключаревой рудневского имения, и, вероятно, для того только, чтобы полюбопытствовать, что там есть. Но когда он через письмо осведомился о бывшем там колодце, то в то же лето, отправляясь по обычаю в Шамордино, предварительно вознамерился проехать в Руднево, а затем, во время пребывания своего в Шамордине, уже и часто начал посещать это место. Стал там заводить разные хозяйственные постройки, лично указывал рабочим, где и что нужно строить, приказывая вместе с тем строить поскорее. Между тем старец приступил к отысканию древнего колодца. Он приказал в одном месте рыть землю, не оглашая о сём. Скоро показалась вода. Но странно, все говорили одно: когда стали давать эту воду больным, в особенности бесноватым, страдания их увеличивались. Летом 1891 года, бывши в Рудневе, старец сам осматривал место вблизи вырытого колодца. Несколько ниже он предварительно стал на молитву, приказал и всем, бывшим с ним, молиться. После чего и все, вместе со старцем, начали осматривать место. Но вдруг тут же находившаяся настоятельница общины стала чувствовать, что почва под нею опускается, и в страхе воскликнула, что она тонет. Стали на этом месте рыть и нашли старый колодец, именно тот, о котором прочитал старец в таинственном к нему письме. К этому колодцу посылал потом батюшка некоторых больных обдаваться из него водою; также раздавал из него воду и глину, которые оказались целебными.

«Больше года, – рассказывала вышеупомянутая г-жа N, – страдала я болезнью, о которой не могу сказать. Батюшка давал мне рудневскую воду. На Пасхе я спросила батюшку, не благословит ли он мне сходить к рудневскому колодцу и обдаться из него водой. Старец, не задумываясь, благословил. Вокруг колодца был только плетень и больше ничего. Еще лежал снег; местами виднелась мерзлая трава. Так было холодно мне раздетой, что я, кажется, должна бы замерзнуть или по меньшей мере слечь в горячке. Но я, как летом, обдалась водою. Можно судить, какова была вода, когда еще не стаял снег. И я почувствовала себя здоровой. Туда и обратно ходила пешком и затем была у старца. Вообще эта необыкновенная для меня прогулка подействовала на меня благотворно». После близ целебного колодца построен был сарайчик, приспособленный к тому, чтобы обдаваться водою¹⁶⁹.

Но возвратимся назад, возобновим прерванную нить рассказа. Посетив на короткое время Руднево, старец Амвросий прибыл наконец в Шамордино точно таким же образом, как это бывало и в прежние годы. С таким же восторгом радости встретили сёстры своего дорогого отца и так же были счастливы во время его пребывания там. А пребывание это длилось теперь паче обычного. Вместо десяти назначенных самим старцем дней вот он живет в Шамордине уже недели четыре.

«Я всё ждала, – продолжает свой рассказ г-жа N., – отъезда старца в Оптину. Жила с детьми на гостинице в тесноте и духоте, лишенная самых необходимых вещей, белья и платья. Между тем время шло, и батюшка собирался уезжать, но то одно дело задерживало его, то другое. Батюшка видимо торопился: неутомимо был сам на всех постройках и принимал народ, стекавшийся в Шамордино в огромном количестве, монахов, монахинь и мирских. Гостиниц для посетителей не хватало. Народ по ночам занимал всю площадь против гостиниц. К счастью, лето было жаркое».

«Наконец, в последних числах июля, – пишет М. E. С-на, батюшка собрался уезжать в Оптину и распорядился, чтобы в назначенный день с утра всё подготовляли к его отъезду. Меня отправил он туда накануне и дал мне работу, которая должна быть готова к его возвращению. Старец обыкновенно выезжал после полуденного отдыха не ранее 4-го часа. И потому с шести часов народ уже собирался около скита, а кто ушел к парому; некоторые же отправились встречать батюшку за реку. Но вот около 8 часов приезжает из Шамордина одна сестра с известием, что батюшка сегодня не приедет, что к отъезду его уже всё было готово, но после отдыха он почувствовал такую слабость, что не только ехать, даже и принимать никого не мог, – остался до завтра. При этом известии, конечно, все приуныли, но потом начали утешать друг друга надеждой, что старец непременно приедет завтра, и в таком ожидании разошлись. На другой день уже с самого утра начали приходить в скит узнавать, нет ли какого слуха из Шамордина. Но к вечеру приехали Шамординские сёстры сказать, что батюшка опять утром принимал посетителей и совсем решился ехать, но в те же часы, как и вчера, почувствовал себя очень нехорошо и когда приедет – неизвестно. На следующий день мне подали записку от батюшки, чтобы я возвратилась в Шамордино. Когда я приехала, нашла его слабым и очень серьезным. Я рассказала ему, что в Оптине все ждут его с нетерпением и беспокоятся. Батюшка на это ответил: «Подождем воли Божией». Так было в Оптине.

О неоднократных сборах старца к отъезду пишет еще г-жа N., как было это в Шамордине: «Два раза в назначенный день закладывали для батюшки карету и все собирались провожать его, но отъезд в тот и другой раз откладывался. Старец так ослабевал, что запирался у себя в келье один. Раз, я это очень помню, батюшка в обеденный час вышел в коридорчик. Народу почему-то почти не было в этот раз. Личико его было страдальческое. Увидав меня, он сказал: «Иди в церковь, помолись за меня, – мне тяжело». Я испугалась и пошла в церковь молиться. Потом, спустя несколько времени, на общем благословении, старец обратившись ко мне, сказал: «Меня замуравили или законопатили; сначала мне было трудно, а теперь ничего – легко». Но я, взглянув на батюшку, не поняла его слов. Наступил Успенский пост, во время которого старец исповедовал всех без отказа, кто только просил его о сём. Тут были, начиная с архимандрита и монахов оптинских, монахини здешние и приезжие и множество мирского народа. Откуда старец черпал силы? Ведает о сём один только Господь, подававший ему эту силу. К 29 августа, скитскому празднику¹⁷⁰, старец опять начал собираться к отъезду в скит. Нас всех послали в церковь служить путевой молебен перед Казанской иконой Божией Матери, признанной старцем за чудотворную. А для батюшки стали закладывать лошадей. Нам никому не велено было провожать старца, ввиду его слабости, чтобы ему было покойнее. Я стояла в церкви у окна, чтобы видеть его отъезд. Но каково же было мое удивление! Служба кончилась, а карета для старца не подавалась. Молча вышли мы из церкви и в недоумении окружили корпус, где старец находился. Из корпуса нам вышли сказать, что батюшке сделалось так дурно, что он ехать не может. Слухи носились даже – не знаю только, насколько это справедливо, – что старца нашли лежавшим на полу в крайнем изнеможении. После сего об отъезде его из Шамордина не было уже и помина».

Замечают, что старец в то же время неоднократно ездил в Руднево, и ни разу ничего подобного с ним не случалось.

«После праздника Успения Божией Матери, – пишет М. E. С-на, – старец вообще редко выходил на воздух, так как погода в это время уже менялась, и он не мог выходить, когда было меньше 15 градусов. Я не могла себе представить, как и что будет. Наконец я решилась узнать от батюшки: вероятно, он думает остаться на зиму в Шамордине, потому что ехать ему теперь никак нельзя; а если оставаться, то надо подумать о том, чтобы устроить поудобнее помещение и для него самого, и для келейника, и для приема посетителей. Батюшка помолчал немного и говорит: «Об этом до времени никому ничего не говори; а то в Оптиной и так волнуются».

Началась пристройка с западной стороны к настоятельскому корпусу. Между тем оптинский настоятель отец архимандрит Исаакий, как и все братия, со дня на день ожидал возвращения старца в скит. Некоторых посетителей обители он всячески отговаривал ехать к нему в Шамордино, в полной уверенности, что вот-вот старец оттуда вернется. Посетители же, поживши день-другой в Оптиной и не видя возвращения батюшки, уезжали в Шамордино. Не раз настоятель, при личном свидании со старцем, всячески просил его возвратиться в свою обитель, но из неоднократных неудачных попыток вернуться в Оптину батюшка заключал, что есть воля Божия остаться ему в общине, а потому и отца архимандрита убеждал смириться под крепкую руку Божию (1Пет.5:6). Отец же Исаакий, видя, что для старца в Шамордине начали уже подготовлять зимнее помещение, находился по этому случаю в глубокой скорби.

«Отъезд мой домой наставал, – продолжает рассказывать о себе, а кстати и в пополнение шамординских обстоятельств, г-жа N., – но я не решалась спросить старца, где он намерен зимовать. Начались заморозки, которые в тот год, после жаркого лета, рано наступили. Вещи мои все были в скиту. Раз вечером, пред 7-м числом сентября¹⁷¹, пришла я с детьми к старцу и решилась спросить его, поедет ли он в Оптину и как мне быть с вещами. Батюшка отвечал мне: «Да теперь уже вы поезжайте туда на праздник и, кстати, возьмите свои вещи». Мне стало страшно тяжело, и я сказала: «Пускай дети поедут и возьмут вещи, – я не могу». Батюшка спросил меня: «Отчего?» Я ответила: «Ни батюшку отца Иосифа, ни скита, ни монастыря я не могу видеть без вас; мне их горе тяжело». Батюшка сказал: «Зачем же так? Надо теперь менять свой характер, чтобы для тебя было всё равно, Оптина – Шамордином, а Шамордино – Оптиной». Но я ответила ему: «Батюшка! Я скорби батюшки отца Иосифа не понесу; вас до сей поры там монахи ждали». «Ну, пошли детей», – заключил старец. И правда, чего я ожидала, то и случилось. В первый раз скит встретил праздник без батюшки. И дети мои вернулись, особенно старшая, с глубоким грустным впечатлением. Особенно им тяжело было видеть батюшку отца Иосифа, который даже просил мою дочь, как она мне сказала, ничего не говорить старцу о той скорби, которую она заметила в нём. И слава Богу, что я тогда отказалась поехать в Оптину на праздник».

Теперь уже всем ясно стало, что старец остался зимовать в Шамординской общине. «Сколько было по этому случаю толков, – замечает М. E. С-на, – суждений и рассуждений! Каждый объяснял по-своему причину батюшкина отъезда из Оптиной. Это, впрочем дело обычное, – без сего и обойтись не могло. Но тяжелее всего было слышать, когда указывали на людей, что батюшка уехал через того-то или через другого. Меня очень удивляло, как можно было подумать, чтобы такой великий старец, проживший в обители 50 лет, в которые ему пришлось перенести столько трудов, скорбей и болезней, оставил бы вдруг свою обитель по недоброжелательству каких-нибудь людей. Так как батюшка всегда и во всём полагался на волю Божию, то разумеется, что такое важное событие, как перемещение его из Оптиной в Казанскую общину, не могло совершиться по воле человеческой».

Смущение же в Оптиной доходило до того, что старец для успокоения смущавшихся и волновавшихся монахов нашел нужным послать к ним, от 4 октября 1890 года, собственноручное письмо, которое по его благословению и было прочитано в монастырской трапезе вслух всех братий. Там между прочим старец писал: «Я доселе задержался в Шамордине по особенному промышлению Божию, а почему, это должно означиться после.»

Но как в Оптиной ощущалась всеобщая скорбь от того, что старец задержался в Шамордине на неопределенное время, так, напротив, шамординские сёстры были в восторге, когда убедились, что «дорогой батюшка» остался у них на всю зиму. Никому из них прежде и мысль об этом не приходила в голову, да и теперь долго-долго им казалось это невероятным и несбыточным. «Мы были очень счастливы, – пишет М. E. С-на, – что наш дорогой отец с нами, особенно те, которым приходилось быть ближе и чаще у него. Мне и во сне никогда не снилось, чтобы я могла когда-нибудь прислуживать в келье у батюшки. Помню, в один из приездов старца, во время его отдыха, мы говорили с матушкой В. о том, как мы счастливы, что Господь удостоил нас послужить такому старцу. И я ей высказала, о чём много раз сожалела, что не имела возможности всегда келейничать у батюшки. Вдруг отворяется дверь, выходит старец, улыбается и говорит мне: «Опоздала, опоздала!»

Так совершилось перемещение старца Амвросия в Шамординскую женскую общину!

Оставшись в Шамординской обители на неопределенное время, батюшка отец Амвросий и среди множества дел не оставлял своих келейных правил. Так же как и в скиту, ежедневно выслушивал положенные молитвословия. Так же под праздники бывали у него в келье всенощные бдения, которые первое время служил он сам, т.е. произносил возгласы, в свое время читал Евангелие, а сёстры пели и читали положенное. Чудные были эти минуты, замечают шамординские очевидицы, когда на средину комнаты выходил согбенный старец, в коротенькой мантии и епитрахили, с открытой седой головой, и каким-то детски-старческим слабым голосом читал внятно слова благовестия Христова, которых сам был ревностным исполнителем и проповедником. С жадностью ловили каждое произносимое старцем слово беззаветно преданные ему, находившиеся при нём сёстры, а некоторые, за невозможностью пробраться в келью, где служилось бдение, залезали на чердак, чтобы хоть оттуда услышать неясно долетавшие до них звуки «дорогого батюшки». Впрочем, так было недолго. Болезненный старец не в силах был сам служить. Для сего большей частью приезжал из скита бывший его письмоводитель, иеромонах отец Венедикт.

Особенное благоговение всегда имел старец Амвросий к Божией Матери, как к единой всемощной Предстательнице и Заступнице рода христианского перед Ее Сыном, Царем и Господом. Почему ни одного Богородичного праздника не пропускал он без того, чтобы не отправить перед Ее святою иконою келейного бдения. Конечно, здесь разумеются более нарочитые в Святой Церкви празднества. В 1890 году прислана была ему настоятельницей Болховского женского монастыря, игуменьей Иларией, особенная икона Божией Матери. Царица Небесная представлена сидящей на облаках. Руки ее простерты на благословение. А внизу, среди травы и цветов, стоят и лежат ржаные снопы. Изображение Матери Божией, собственно, есть снимок с написанного Ее лика на иконе «Всех Святых», находящейся в Болховском женском монастыре, а снопы ржаные написаны по желанию и назначению старца Амвросия, который и дал этой иконе наименование «Спорительницы хлебов». Горячие молитвы возносил старец перед этой иконой; учил и понуждал молиться перед нею и собранных им в общине духовных чад своих. В последний же год своей жизни он делал снимки с этой иконы и раздавал и рассылал многим и из посторонних своих почитателей. А незадолго до последней своей болезни в честь этой иконы он составил особый припев к обычному Богородичному акафисту¹⁷². Припев этот сёстры и пели по благословению старца, когда в келье его читался акафист Божией Матери. Празднование этой иконе старец заповедал своим чадам духовным 15 Октября. И вот первым чудом милости Божией и заступления Царицы Небесной, по молитвам благодатного старца перед этой Ее святой иконой, можно считать то, что хотя последний год земной жизни его был вообще на Руси голодный, но в пределах Калужской епархии, и в частности около Шамординской общины, хлеб родился. Затем, хотя рожь в это время была дорога, однако старец, еще при жизни своей, успел столько ею запастись, что во весь этот год и даже следующий за ним в обители, несмотря на многочисленность ее насельниц, недостатка в хлебе не было. «Спорительница хлебов» помогла. В следующее затем лето, уже по кончине старца Амвросия, послушником Оптиной пустыни, Иваном Федоровичем Ч-м из дворян, написанная им самим икона Божией Матери «Спорительница хлебов» послана была в Пятницкую женскую общину Воронежской епархии. Там по случаю сильной засухи, грозившей неминуемым голодом, совершено было молебствие пред нею; после чего вскоре пошел дождь, и обитель с окрестностями спасена была от голода. По той же причине много нашлось почитателей старца Амвросия, желавших иметь у себя эту икону¹⁷³.

С неумолкаемой молитвой и молением старец всячески заботился о водворении внутреннего порядка в юной своей обители: о благочинном отправлении служб церковных, о разумном и внятном чтении и пении, о должном отношении сестер к своей начальнице, которая, как особа духовная, помогала ему в духовном окормлении находившихся под ее управлением ревнующих о спасении душ, в особенности новоначальных.

Затем, старец входил во все хозяйственные дела. Без его совета и благословения ничто в обители не делалось. Все постройки производились по его плану и указанию. Вызвав из скита некоторых монахов, понимающих строительное дело и вообще хозяйство, болезненный старец через них делал свои распоряжения. При этом он часто выказывал удивительный дар прозорливости. Придет к нему, например, главный, заведовавший шамординскими постройками монах. «Ну, отец Иоиль, – скажет старец, – песку теперь тебе навозили; аршина... (батюшка точно прикидывает в уме) аршина два с половиной глубины будет. Или не будет?» «Не знаю, батюшка, – ответит монах, – смерить не успел». Еще раза два спрашивает старец о песке, и всё не мерили. А как смеряют, непременно окажется так, как он говорил. Или начнет старец прикидывать план какого-либо здания – скажет: «Аршин 46 будет?» План этот затем переиначивают, делают длиннее или укорачивают, а как здание будет готово, непременно окажется в нём 46 аршин.

Кроме сего старец по-прежнему с утра и до вечера принимал народ и занимался перепиской с просившими у него советов и наставлений. В особенности принимал он самое живое участие в ближайших к нему духовных детях, отнюдь при этом не стесняя их свободы, а ожидая собственного их благого произволения в служении Господу. Для примера, а кстати и для пополнения шамординских обстоятельств, продолжим рассказ вышеупомянутой г-жи N. «К концу сентября 1890 года, – говорит она, – пришла я к батюшке узнать от него окончательное о себе решение. Сам старец не стеснял нашей свободы и ничего положительного еще не говорил мне о монастыре, предоставляя это на мое усмотрение. Мне же очень трудно было самой решить свою участь. Дети мои страшно меня смущали. В старшей заметно было колебание, а меньшая, моя крестница, как видно было, ни о чём не думала, кроме настоящего. Но это-то и было для меня задачей. Весной того года она окончила науку. Надо было теперь подумать, как ее устроить и какое дать ей занятие. Батюшка скоро меня принял и на мой вопрос – как мне быть со своей крестницей, хлопотать ли выдать ее замуж, – как будто ничего не зная, вдруг спросил меня: «А вы-то сами обе как думаете устроиться?» Я ответила: «Батюшка, вы сами знаете – как: я жду только вашего слова и из вашей воли не выйду». «Нет, – сказал батюшка, – это ты уже сама скажи». Я опять спросила о своей крестнице, как с ней-то быть, за нее хотят свататься. Но батюшка опять задавал мне вопрос: «Да вы-то сами как устроитесь?» Так я и ушла от старца, ничего от него не добившись.

Вскоре после этого разговора батюшка неожиданно стал посылать меня в Воронеж и Задонск помолиться угодникам Божиим Митрофану и Тихону. Детей же моих велел оставить при себе в Шамордине. Поездки этой я не ожидала, и мне не хотелось уезжать от старца так далеко. Накануне моего отъезда в Воронеж он позвал меня к себе в келью. Это было во время келейного всенощного бдения, которое служилось у старца. Когда я вошла к нему, запели: «Величит душа моя Господа... Честнейшую Херувим». Батюшка ручкой остановил меня, чтобы я не подходила к нему близко, а сам стал молиться. Я же, остановившись посреди кельи, не полагала поклонов, а всё смотрела на батюшку. Во время пения «Честнейшей» он стоял, наклонив голову почти к земле. Когда окончилось пение, батюшка строго сказал мне: «Отчего ты не клала поклонов, а стояла так?» Я ответила: «В миру я всегда кладу шесть поклонов, когда поют «Честнейшую Херувим», а тут опасаюсь, – никто не кладет». Батюшка опять строго сказал: «Чтобы вы с дочерью всегда клали поклоны! Какое вам дело, что никто не кладет? Вы знаете, один видел, как во время пения «Честнейшей» Сама Царица Небесная явилась и подходила к Своей иконе. Вы всегда кладите». Мне даже стало жутко. Уж не видел ли это, подумала я, сам старец, когда стоял с таким благоговением, наклонившись почти к земле. Уходя от старца, я просила у него благословения повидать воронежского владыку Анастасия, которого уважала. А батюшка вместо этого сказал мне: «Увидишь там слепого владыку, побывай у него». Что же? Приехав в Воронеж, я не застала своего знакомого владыку Анастасия, – он уехал на целый месяц по епархии, а, придя в храм, прямо встретила старца, слепого владыку Иосифа. Не добившись, за множеством народа, его благословения, я попросилась к нему на дом. Встретивший меня его келейник спросил, желаю ли я одна видеть владыку или со всеми. Я в душе никогда не желала ни о чём и никого спрашивать, кроме своего старца, а потому и вошла к нему со всеми за одним только благословением. Владыка встретил меня вопросом: «Ты кто такая и откуда?» Я ответила и тут же добавила: «Сейчас же я приехала из женской общины старца Амвросия». «Что Старец?» – спросил владыка. Я ответила: «Очень слаб». «А по скольку народу, – спросил он еще, – к нему зараз пускают?» Я ответила приблизительно. «Ну, – продолжал владыка, – оттого он так и слаб, что постольку народу пускают; надо человек по пяти, не более. А ты что там делаешь?» – спросил уже меня владыка. Я ответила: «Гощу; я привязана к старцу и гощу там праздники и летом; хожу в церковь и к старцу на благословение». «Гощу, – повторил мои слова владыка. – Что-то мудрено: люди ездят из монастыря в мир гостить, а мы из мира в монастырь. Видите ли, – обратился он к одной, сидевшей рядом с ним на диване, – мы привязаны к старцу; а ну-ка скажи, – спросил он, опять обращаясь ко мне, – что ты у него ищешь?» Я промолчала. Владыка продолжал: «Мы и сами даже не знаем, что ищем у старца. Ты вдова, – отчего не идешь в монастырь?» Я ответила: «Я не свободная, у меня две дочери, одна родная, другая крестная; не знаю, как они.» «Ты пойдешь, – сказал владыка, – и дети пойдут за тобой; иначе ничего не будет». Тут он показал на кипу маленьких книжек, лежавших подле него, и сказал: «На, выбери своей дочери книжечку». Я выдернула первую попавшуюся. «Ну прочти», – сказал владыка. Я прочла: «От пьянства». «Вот, – продолжал он, – ты и дочери-то своей не знаешь, что выбрать». Он протянул свою ручку и выдернул, конечно, что ей подходило. Книжка озаглавливалась так: «Читай Евангелие и будь спокойна». Затем владыка встал и, положив свои ручки на мою голову, прочел какую-то молитву и наконец сказал: «Кланяйся от меня старцу». Уходя, я просила своим детям его святительских молитв, назвав их по именам. Он же, обращаясь к своим посетительницам, спросил: «А третью как зовут?» А я, не поняв вопроса, ответила: «Третьей у меня нет». В это время кто-то из толпы сказал: «Я – Екатерина». Владыка заметил: «Екатерин-то много, а у этой редкое имя», – указав при сём на меня. Так, он знал мое имя, которого я ему еще не сказывала. Приехав к батюшке, я всё рассказала ему. Он был очень доволен и, потирая ручки, от души смеялся, что владыка ему помог. Такое было духовное единение у этих двух святых старцев. Детей моих батюшка в октябре отпустил домой, сказав им: «Пора ехать». А я должна была замедлить свой отъезд на несколько дней, начав готовиться к причастию Святых Христовых Таин. Взяв меня на исповедь, батюшка в этот раз сказал мне: «Ну, теперь я уж тебе говорю: решайся поступать в монастырь; девок ты гадишь; я вас при жизни своей устрою». На мои слова о крестнице сказал: «Пусть живет с вами пока, а там видно будет». На мои слова, что я Оптину больше люблю: какие там храмы, служба, колокол! – батюшка вдруг встал; глазки его заблистали необыкновенным огнем, и он весело сказал в пророчественном тоне: «Здесь всё будет больше оптинского; здесь будет то, чего ты и не ожидаешь». Мне стало как-то спокойно, радостно на душе. Но я опять сказала: «Я боюсь монастыря...» Батюшка отвечал: «Всё будет зависеть от тебя самой; ты знаешь, что значит в переводе слово «монах»; он должен быть один». Я сказала: «Последнее мое дело в миру кончится в ноябре, а там я свободна; только останется квартира, нанятая нами на год; срок ей в июле 1891 года». Батюшка отвечал: «Кончишь всё – приедете под Троицын день совсем». Это замечательно верно исполнилось. Я кончила все дела и приехала с детьми в Шамординскую обитель как раз под Троицын день на следующий год».

О будущем Шамординской обители старец нередко предсказывал и другим. «С какой, бывало, любовью, – замечает М. Е. С-на, – слушал он, когда еще жил в скиту, если какие-нибудь посетители приедут из Шамордина и начнут рассказывать, как им там понравилось, и удивляться, как быстро выросла эта обитель. Некоторым из них батюшка говорил: «Если бы знали, что там будет!..» Как-то две сестры вздумали переходить в другой монастырь, потому что им казалась трапеза скудной. Батюшка, услыхавши об этом, сказал: «Теперь не хотят потерпеть и понести нужду, а когда будет у нас хорошо, будут проситься, а их не примут».

«В тот вечер, – продолжает свой рассказ г-жа N., – когда я пришла с батюшкой проститься, долго пришлось мне ждать. Народу было множество. Я всё просилась к старцу, думая на другой день рано ехать. Наконец келейник меня позвал. Я вошла к батюшке и остановилась. Он лежал не на подушках, а так, на постели. На личике у него выступил пот крупными каплями; глазки были устремлены на святую икону; рот открыт. Я стояла в недоумении, что делать. Минут через пять батюшка перевел глазки на меня и тихо сказал: «Дай мне вздохнуть». Я стояла, не зная, как мне поступить. Боялась уйти, чтобы не впустили к старцу еще народу, и молчала. Наконец он сказал: «Подойди ко мне!» И, перекрестив меня, прибавил: «Тара-бара, а ехать нам пора. Пойди скажи, чтобы подождали ко мне народ пускать. Была бы мать дома, не пустили бы ко мне столько народу». (Матушки настоятельницы не было дома). Я так испугалась слабости батюшкиной, что сейчас же ушла в церковь служить молебен Царице Небесной, перед Казанской Ее иконой, о здоровье батюшки. По возвращении моем из церкви узнаю, что батюшка, тотчас по моем уходе, принимал и весело занимался с одной знакомой мне монахиней. На другой день я уехала. А приехав домой, узнаю, что моей дочери предложили уроки в одном казенном заведении. Я написала старцу с вопросом: «Можно ли принять место и не нарушит ли это в будущем наши планы?» На что от старца имела ответ следующего содержания: «Уроки – не пророки, – писал он. – Лучше место занять, чтобы до июня не быть без дела. А когда нужно будет, тогда и место можно оставить. Испрашивая на вас троих мир и благословение Божие, остаюсь с искренним благожеланием. Многогрешный иеромонах Амвросий». Место дочерью было занято.»

В ту же осень 90-го года на долю старца Амвросия выпал особенно замечательный случай, которым он среди своей скорбной и многотрудной жизни немало был утешен. В предшествовавшее этой осени лето на оптинской монастырской даче такой был удачный лов стерлядей в реке Жиздре, какого никто из старожилов не помнил. Поймано было их не один десяток, величиною около полутора аршина. По желанию старца несколько самых хороших, отборных стерлядей послано было ко двору Его Величества, государя императора, к 17 октября, памяти избавления от смертной опасности его и всего его августейшего семейства. Благостнейший государь так был внимателен к сему оптинскому приношению, что лично изволил принять двух оптинских монахов, посланных по сему случаю, подал им для целования свою царственную руку и сказал им несколько приветливых слов. Когда же монахи сказали государю, что Оптинские старец и настоятель кланяются Его Величеству и сами поклонились ему в ноги, тогда и государь, по глубочайшему своему христианскому смирению, изволил слегка поклониться в ответ на оптинское приветствие и отпустил монахов с миром восвояси.

Между тем, с течением времени, оптинские братия по необходимости стали мало-помалу свыкаться со своим нелегким положением жить и быть без старца. По всей вероятности, они утешали себя в этом случае надеждою, что старец вернется в скит весной будущего года. Волнение несколько поулеглось. Наступил декабрь месяц. Шамординския сестры с нетерпением ожидали 7-го числа. То был день Ангела старца Амвросия – память святого Амвросия епископа Медиоланского. Накануне этого дня приехало из Оптиной несколько иеромонахов, особенных почитателей старца, во главе которых был скитоначальник иеромонах Анатолий. Отслужили бдение и на следующий день собором литургию, с молебном святому, с возглашением многолетия имениннику. Затем все служившие пришли поздравить батюшку со днем Ангела. Лицо у него в это время казалось очень бледное и истомленное. Принимая с благодарностью поздравления от монахов, он только смиренно всё повторял: «Уж очень много параду сделали». После братий приходили поздравлять дорогого именинника и все сестры. Каждая из них поднесла ему какой-нибудь подарочек своей работы, кто – четочки, кто носочки, кто фуфаечку сшил, а кто икону написал. Батюшка с веселым лицом принимал от них подарки, благодарил всех, шутил и оделял – кого куском пирога, карамелькой с билетиком, кого пряником; а некоторых мазал по лицу пирожной начинкой, доставляя им через это невыразимое удовольствие. Все в этот день были веселы и счастливы.

«К празднику Рождества Христова, – сообщает в своих записках новые сведения о себе и о старце г-жа N., – приехала я с дочерями к батюшке в Шамордино. Старец был очень слаб. На Новый год, когда мы пришли его поздравить, он долго не выходил и никого не принимал. Сказали, что старцу очень нездоровится. Наконец нас позвали в его приемную. Батюшка сидел на диванчике, вместо поздравления и приветствия заставил приехавшую из Оптиной пустыни, проживавшую там на гостинице М. И. К-ую прочитать «Троицкий листок», который кончался молитвою пастыря о своих чадах, где он говорит ко Господу: се аз и дети мои... И прощается со своей паствой. Нам всем сделалось грустно. У многих навернулись слезы. Сам старец плакал. Мы стали по очереди подходить к нему с поздравлениями и принимать благословение. Когда я подошла, батюшка сказал мне: «Смотри – не пять, а иди вперед». Я вышла в коридорчик и, севши, подумала: «Господи! Неужели это последний Новый год мы встречаем со старцем?» Почему-то так тяжело было у меня на душе. В это время вошли к старцу сёстры певчие во главе с их регентшей, что бы тоже поздравить его с Новым годом. Когда же они благословлялись что-то пропеть, батюшка сказал: «Нет, пропойте мне – «Ангельские силы на гробе твоем, и стрегущии омертвеша» и прочее – вы это не совсем хорошо поете», – добавил он. Этот грустный напев тропаря и такой неподходящий к Новому году, а притом и слабость батюшки так расстроили меня, что я, заплакав, ушла. Уезжая в этот раз от батюшки, я видела один многозначительный сон, вследствие которого старец приказал мне поискать для него образ Спасителя в том городе, где я жила, и добавил: «Ты там его найдешь». И так я не малое время искала для батюшки Нерукотворенный Образ Спасителя старинной живописи. Но все мои старания найти его были напрасны. Раз же, проходя торг, в самом грязном месте, между всяким тряпьем, я напала на образ Спасителя в терновом венце и купила его для батюшки. На Страстной неделе я его привезла ему. С какой радостью батюшка принял его от меня и сказал: «Но что же лучше этого тернового венца!» – и поцеловал образ. Тут же я говорила со старцем насчет чудотворного Животворящего Креста в Калуге. А батюшка вдруг сказал мне: «Хорошо быть у Креста Спасителя, но еще много лучше пострадать за Него на этом кресте». Я же грешная, испугавшись, сказала: «Это, батюшка, страдать-то так страшно». Личико старца при этом было какое-то особенное: что-то неземное светилось в его глазах».

Так шла и прошла зима 91-го года, и настала Святая Пасха. На первый день праздника, после литургии, настоятельница, по обычаю, пришла поздравить старца со светлым праздником, а за ней уже и все сёстры и некоторые миряне приходили «христосоваться» с батюшкой, который всем подавал по красному яйцу и по куску кулича и пасхи. Поистине, замечают шамординские сёстры, светлый был праздник. У всех на душе было радостно. Да и как же могло быть иначе? Пасха, – и любимый старец разделяет вместе это великое торжество. Каждый день, во всю Светлую седмицу, сёстры пели у него утреню, часы и вечерню. Батюшка сам подпевал; иногда задавал певчим тон, поправлял ошибки и делал разные замечания. По окончании же седмицы, когда певчие стали благодарить старца за то утешение, какое он им доставил в эту Пасху, он ласково им сказал: «Спаси, Господи!» А потом прибавил: «Будете вы вспоминать эту Святую». Никто не понял и не мог понять тогда этих слов. И никто не подозревал, что на следующий год в пятницу на Светлой неделе, когда бывает празднование Божией Матери «Живоносному Источнику», во имя Которой старцем устроен придел в шамординской церкви, будет совершаться полугодичная память со дня его кончины.

С наступлением лета батюшка по обычаю возобновил свои прогулки. Он ходил по постройкам и ездил в Руднево, где гостил иногда недели по две. Если случался какой-нибудь праздник, он непременно возвращался в Шамордино, говоря, что в праздники привык всегда быть «дома». Так, в конце июля отправился он в Руднево надолго, потому что в келье его необходимо было сделать некоторые поправки. Из кельи всё вынесли; подняли пол, и началась работа. Между тем подошел праздник Преображения Господня, который батюшка по нужде согласился провести на даче. 4 августа настоятельница поехала навестить старца, но, возвратившись оттуда вечером, объявила, что он ни за что не хочет оставаться там на праздник и завтра приедет. Что делать? По необходимости на следующее же утро, в той половине, которую занимала настоятельница, устроено было возможно удобное помещение для неожиданного гостя.

В июле сего же лета посетила старца преданная ему духовная дочь, вышеупомянутая А.А. Шишкова. «В последний раз, – так пишет она, – я была у батюшки за три месяца до его кончины. Письменно просила на то его благословения. Ответ был: «Приезжай; очень рады будем тебя видеть». Вскоре по получении письма приехала я в общину; вхожу к старцу и говорю: «Как давно я вас не видала! Прошлый год просила благословение приехать, но вы мне его не дали, и я не посмела ехать. Зато как обрадовалась я на сей раз получить его!» Батюшка благословил меня ласково с веселым, сияющим добротою лицом, и сказал: «Теперь более у меня не спрашивай; можешь приезжать всегда, когда захочешь». Повторив это утвердительно два раза, он как будто хотел, чтобы я вникла в смысл сказанного. В ту минуту я была очень рада этому позволению и поблагодарила его. Мне только после сделалось ясно, что этими словами батюшка предсказывал свою близкую кончину. В этот же день старец пригласил меня к себе ко всенощной в свою маленькую келью. Это был канун какого-то праздника. Читала монахиня кафизмы. Я подумала, что не совсем внятно читает. Тотчас батюшка поверачивается и говорит: «Читайте внятно, а то Шишкова осудит»; и посмотрел на меня выразительно, провидев мои мысли. Страшно было что-либо подумать при праведном старце. Сейчас он видел в глубине души все помыслы ее. При прощании моем с батюшкой необыкновенно впечатлительна была его речь о святом Игнатии Богоносце. С каким особым горячим чувством, весь сам воодушевленный благодатью Божиею, повествовал он о том, что Господь всегда пребывал в сердце сего святителя мученика и имя Иисуса Христа там запечатлелось! «Читала ли ты его жизнь?» – спрашивал меня дорогой батюшка и приказал мне взять его послания для прочтения и руководства. Тут я узнала, что батюшка особенно чтил сего угодника Божия и к нему всегда прибегал с молитвою во все трудные минуты своей жизни».

В то же лето, – отметим еще особенность, – прибыл к старцу в Шамордино человек Божий, именем Гаврюша, лет сорока от роду, один из тех, которых Господь уподобил детям, сказав, что таковых есть Царствие Божие (Лк.18:16). Он жил в Ливенском уезде Орловской губернии, был расслаблен, трясся всем телом и еле мог говорить и принимать пищу. Ноги его не действовали; он лежал и молился Богу. Примечали, что ему многое открыто. Последней весной ему явился старец Амвросий и сказал: «Приходи ко мне в Шамордино, я тебя успокою». В то же время он встал на ноги и объявил, что идет в Шамордино. Но так как ноги его были весьма слабы и походка неровная, то мать его хотела его везти по железной дороге, но он отказался от этой услуги. Старца он встретил под Шамординым. Тот тихо ехал откуда-то. Вокруг него был народ. «Батюшка! – закричал Гаврюша своим малопонятным языком. – Ты меня звал, я пришел». Батюшка тотчас вышел из экипажа, подошел к нему и сказал: «Здорово, гость дорогой! Ну, живи тут». И прибавил окружавшим: «Такого у меня еще не было». Батюшка очень ласкал Гаврюшу. Он устроил ему уголок в Шамордине, а впоследствии и в Рудневе, и Гаврюша всё порывался туда ехать: «Батюшка! Не хочу в Шамордино; поедем в Руднево; в Руднево хочу». А батюшка всё успокаивал его, что, когда приготовят для Гаврюши в Рудневе помещение, они туда и поедут. Было умилительно смотреть, как батюшка занимался беседой с Гаврюшей и как они ходили по келье, один ковыляя на кривых ногах, а другой согбенный, опираясь на свою палочку.

При постоянном вокруг старца множестве разного народа не обходилось и без забавных случаев. Приехала к нему одна очень богатая помещица с трехлетней дочкой. Пока мать говорила со старцем, умненькая девочка, предоставленная себе, осмотрела батюшкин покойчик, побывала во всех его углах и наконец, наскучив своим одиночеством, стала среди кельи, сложила на груди ручки и, жалостливо глядя на старца, повела такую речь: «Бедный старичок! Такой он старенький, вс на постельке лежит, комнатка у него маленькая, игрушек у него нет, ножки у него болят, бегать не может; у меня игрушки есть; хочешь, старичок, я пупсиков привезу поиграть тебе?» На эту наивную детскую речь последовал и сообразный ответ старца: «Привези, привези, девочка, – сказал он, – вот какая ты хорошая; спасибо тебе, что старика пожалела». Дитя, как видим, говорило по-детски, а старец по-старчески.

В заключение этой главы еще и еще укажем на особенно выдающуюся черту в жизни старца Амвросия – его неограниченную милостивость к нищим и обездоленным людям. Принося в жертву своей общине, так сказать, всё – и свое, истощенное болезнями, скорбями и старостью здоровье, и спокойствие, и, наконец, достояние, какое только Бог посылал ему через усердствующих благотворителей, он никогда не упускал случая помогать и всем, искавшим и ожидавшим от него помощи. Вот уже осень, последняя в его жизни. Сам старец хорошо это знает, так как давно уже стал намекать о сём окружавшим его. Знает и то, что в Шамординской общине большой недостаток. Но вот в далекой Москве один человек, которого батюшка призвал к новой жизни, находится в глубоком унынии. От своей семьи, с которой он давно расстался и которую считал обеспеченной, получил он скорбное письмо: там нужда, а помочь нечем. Просить старца о помощи он считает неблаговременным, так как хорошо знает, что в Шамордине теперь считают гроши. В это время убитый горем отец вдруг получает с почты повестку на немалые деньги и не может понять – откуда. А это благодетельный старец Амвросий поспешил облегчить его горе.

Чтобы иметь возможность без отказа подавать милостыню нищим, старец, несмотря на скудость в общине средств, всегда старался иметь в руках рублей до ста мелких денег, которые он и раздавал или сам, или через келейника, кому рубль, кому три и более. Из этих денег он уже никому не давал ни на какие потребности, ни даже на жалованье рабочим. Придет, бывало, наблюдавший за постройками монах отец Иоиль и станет просить у старца денег для расчета рабочих; батюшка скажет ему даже как будто с оскорблением: «Нет-нет, иди-иди; ну тебя совсем, ты и так меня всего обобрал; иди-иди, ну тебя совсем!» Когда же получится откуда-нибудь большая сумма, тогда уже старец, с веселым видом и присущей ему любовью, говорил: «Теперь бери, сколько надо!»

Были люди, осуждавшие старца за его милостыню. Даже среди лиц, особенно преданных ему, часто возникало недоумение, как это он, имея в руках такое громадное дело, как устройство Шамординской общины, вовсе не бережет деньги, даже в самые трудные дни, – как будто мирян предпочитает своей обители, так как старец раздавал нуждавшимся всё до последнего рубля. Происходил, например, такой разговор старца со своим келейником. Старец ищет около себя на постели денег, чтобы удовлетворить нуждающегося просителя. Вот он зовет келейника. «Поищи-ка, – скажет, – где-нибудь; кажется, у нас где-то рубль оставался; поищи, – просят». «Как бы вы не велели еще вчера отдать, – ответил келейник, – так бы точно оставался, а теперь ничего нет. Вот всё раздаете, а рабочие жалованья просят, – чем платить будем?» Чтобы утешить келейника, старец делает вид, будто раскаивается, со скорбью покачивая головой. Рубль все-таки где-нибудь отыскивали на долю бедняка, между тем как в Козельскую почтовую контору вскоре на имя иеросхимонаха Амвросия приходила крупная сумма денег. Так щедро Всеблагий Господь всегда награждал старца за его милостыню. Получалась таким образом возможность и жалованье рабочим уплатить, и еще некоторым нуждавшимся оказать помощь. Одним из последних пожертвований старца Амвросия было очень значительное количество денег, данное им на голодающих.

Веруя в неложное обетование Господа воздать за милостыню стократным воздаянием, старец, так сказать, сеял с несомненной надеждой, что община его в недалеком будущем пожнёт обильный плод.

Не на покой, как означено в записках М. E. С-ной, не на покой переехал батюшка отец Амвросий в устроявшуюся им общину, а на большие труды и скорби. Сам старец, в присутствии окружавших его сестер, высказывался так: «Матери и сёстры! Я у вас здесь на кресте».

«Действительно, – по замечанию г-жи N., – для старца началась теперь жизнь невозможно трудная. Ни днем ни ночью он не имел покоя – и по неудобству помещения (которое до самой его кончины всё только устраивалось и подготовлялось), и от множества дел и окружавшего его народа. Отчего у него уже к осени (1890 года) опухли ножки. Я это заметила и высказала при свидании батюшке отцу Иосифу. На что он мне ответил: «Этого и нужно было ожидать; батюшка переменил свой образ жизни, – в скиту он большей частью принимал посетителей лежа, а там он принимает всегда почти сидя или стоя». Дела обременяли старца собственно шамординские, потому что устройство громадной женской общины было в самом разгаре, а всё попечение об этом принято было старцем на себя. В теплую летнюю погоду он сам неутомимо являлся для личного осмотра на все производившиеся постройки и видимо торопился, не щадя своего слабого здоровья. Кроме того, он сам же должен был изыскивать и средства как для всех производившихся построек, так и вообще для содержания обители, вместе с дачей Руднево, где также шли непрерывно работы. А денег, как замечено выше, у старца не было, и потому он перебивался, так сказать, кое-как. Тратил деньги большей частью заемные, утверждаясь на преданности некоторых близких к нему духовных детей, дававших ему обещания к пожертвованиям, иногда посмертным, а иногда повергавших к его ногам последнее, хотя небольшое, свое достояние. О многолюдстве же, столь обременительном для слабого старца, уже немало говорено было.

Близкая к старцу Амвросию упомянутая выше М. E. С-на сообщает еще, какое он испытывал нравственное мучение. «Сильно скорбели оптинцы, – пишет она, – а каково было батюшке, одному Богу известно. Всем им он сочувствовал, всех жалел. Нелегко ему было утешать их и уговаривать покориться воле Божией. Тяжело и вспомнить эту осень (1890), особенно первое время. Почти каждый день кто-нибудь приезжал оттуда. Всем хотелось услышать от самого батюшки что-нибудь утешительное. Бывало, скажут, что приехал такой-то из Оптиной, батюшка уже не заставлял их долго ждать – с особенной любовью принимал и утешал. Но очень часто после таких посещений он делался чрезвычайно озабоченным и расстроенным. Принесешь, бывало, батюшке обед, – постоит в келье, так и унесешь назад, ни к чему и не дотронется».

При том здоровье старца с течением времени стало ослабевать до последней крайности, а ропот на него посетителей увеличивался, так как в особенности теперь, при огромном стечении народа, многим из них приходилось очень долго ждать его приема. А старец и рад бы был удовлетворить всех, но силы совсем оставляли его. Часто в наступившую зиму, как передают шамординские сёстры очевидицы, приходилось видеть его лежащим навзничь в полном изнеможении. Бледное истомленное лицо его выражало страдание; голос совершенно покидал его, и глаза были закрыты. При виде всего этого сердце сжималось от жалости. Сам батюшка нередко со скорбью говорил: «Ведь не верят, что я слаб, – ропщут». И однако ж этот полуживой старец не только никогда не терял присутствия духа, но так же всегда был спокоен и весел, как и при самых благоприятных обстоятельствах, и своей веселостью и шутливыми рассказами умел разгонять в окружавших его самое мрачное уныние. В эту последнюю зиму пребывания его в Шамординской общине все сёстры обители, от чрезмерной слабости старца и от других разных неприятностей, были однажды в мрачном настроении духа. Болезненный старец собрал последние свои силы и с веселым видом вышел в комнату, куда собрались и сёстры. Сначала он кое-кому из них поодиночке говорил что-нибудь в утешение, от чего все лица мало-помалу прояснялись, а наконец вообще перед всеми так насмешил, что разогнал и последние остатки уныния. А еще однажды окружавшие старца сёстры стали говорить ему со скорбью: «Какое нам счастье жить при вас и иметь вас, батюшка! А придет время – не станет вас с нами. Что мы тогда будем делать?» Батюшка усмехнулся, оглянул всех сидевших с такой любовью, с какою умел глядеть он один, и, покачав укоризненно головой, сказал им в утешение: «Уж если я тут с вами всё возился, то там-то от вас уж, верно, не уйдешь».

Но едва проходила одна скорбь, как готова была для болезненного старца другая; вернее же сказать, то и дело прилагалась скорбь к скорби, болезнь к болезни. Раз как-то вскоре после Пасхи (1891) настоятельница общины, только что поставленная по его указанию, вошла к старцу в келью по какому-то делу. Но как здоровье ее было очень слабо, то она вдруг почувствовала себя очень нехорошо. Лицо ее помертвело, дыхание прекратилось, и она упала без чувств. Смутился старец. Сам, еле передвигая ноги, подошел к видимо умиравшей и трясущимися слабыми руками помогал сёстрам положить ее на стоявшую вблизи койку; наконец, как бы прося ее не покидать его, удрученного болезнями и скорбями старца, сказал дрожащим от волнения голосом: «Мать, подыши еще!» И скоро, по молитвам старца, дыхание ее возобновилось, и она была приобщена Святых Христовых Таин. Но затем болезненные приступы к сердцу, неоднократно и прежде с ней повторявшиеся, вследствие чего она падала в обморок или омертвение, миновались совсем; вместо же того направились к зрительным органам и произвели слепоту. В средине лета она уже ничего не могла видеть, могла только различать, как и теперь различает, белый цвет от черного. Сама она, вследствие потери зрения, стала тяготиться должностью настоятельницы и просила у старца совета, что ей делать, – не подать ли прошение об отставке. Но батюшка на это не согласился, сказав: «Сама не подавай; а если велит подать начальство, то подай». На ее возражение, что она теперь слепая и уже не имеет надежды возвратить зрение, он спокойно ей отвечал: «Ну что ж; да ты пишешь лучше меня». Вообще, как заметно было, насчет потери настоятельницей зрения старец был покоен и только всячески убеждал ее не малодушествовать, часто повторяя: «Мать! Претерпевай и не унывай», приводя и слова Священного Писания: Терпением вашим спасайте души ваши (Лк.21:19), и: претерпевший же до конца спасется (Мф.10:22).

Рядом с описанными скорбями и крайним недугованием батюшки отца Амвросия постоянно было неблаговоление к нему высшего духовного начальства, в особенности обострившееся к концу его жизни. О сём целая история. Выше было упомянуто, что в начале лета 1890 года выбыл из Калуги преосвященный Анастасий на Воронежскую епархию. На место его в Калугу назначен был Тамбовский преосвященный Виталий, который по обстоятельствам долго не являлся к месту своего назначения. Приехал он уже к осени, когда старец Амвросий имел свое пребывание в Шамординской женской общине. Перемещение владыки Виталия с Тамбовской на Калужскую епархию имело на него сильное удручающее влияние, как высказался он однажды настоятелю Перемышльского Троицкого монастыря игумену Феодосию. Но к этой скорби преосвященного Виталия прибавлялись здесь новые скорби. Ему хотелось, вскоре по приезде в Калужскую епархию, видеть известного всему почти православному миру Оптинского старца Амвросия, дабы утешиться его духовной беседой, но, узнав, что старец живет в женской обители, медлил ехать в Оптину пустынь, в ожидании, что он скоро воротится в свой скит. Между тем время шло, а старец не возвращался. И то еще для владыки было неприятно, что старец самовольно отлучился из своей обители в другой уезд¹⁷⁴ и очень долго живет на стороне, да притом еще в женской обители. Но последующие обстоятельства еще более стали огорчать преосвященного. «С зимы 1890 – 1891 года, – как говорит в своих записках г-жа N., поднимались недобрые слухи на старца. По случаю его пребывания в женской обители, недоброжелатели его распускали о нём самые безобразные нелепости. Помутили и нового владыку. Бывши там близко и невольно слыша всё это, я сильно тревожилась; беспокоить же старца еще не решалась, зная, что это – одно искушение, вражие восстание за его добродетельную жизнь, за его великую любовь к ближним. Носился слух, что в этом случае кто-то особенно повлиял на владыку. О недолжном якобы пребывании старца в женской обители писали будто бы даже в Петербург».

Прибавим к сему еще то, что многочисленные посетители старца Амвросия развозили и разносили по разным местам разные слухи об оптинских и шамординских делах, часто совсем неверные. О старце каждый толковал по-своему, – его судили и осуждали многие. Таким образом, по всем местам России, где только было известно имя старца Амвросия, пронесся о нём зол глагол. Должно отметить здесь как особенность, что среди почитателей старца Амвросия во всё время, до самой его блаженной кончины, был также известный всему православному люду по своей высокодуховной жизни кронштадтский протоиерей, отец Иоанн Ильич Сергиев. Несмотря на все нелепые распространявшиеся о старце слухи, он всегда питал к нему любовь о Господе и уважение. Нередко шамординские сёстры, по благословению старца Амвросия, ездили в Кронштадт к отцу Иоанну. Узнавши, откуда они, отец протоиерей имел обыкновение говорить: «А, это от старца Амвросия; о, великий старец! Земной поклон ему от меня».

Между тем чем дальше, тем больше говор о старце усиливался и возмущал уже смущенного владыку, который в разговоре с некоторыми лицами со скорбью и в недоумении восклицал: «Что это там у них делается!» Нередко он через благочинного монастырей, настоятеля Калужской Тихоновой пустыни, архимандрита Моисея требовал даже, чтобы старец непременно возвратился в свой монастырь. Неизвестно, что старец отвечал на эти требования владыки. Вероятнее всего он говорил то же, что было написано им в свое время и оптинским братиям, что он «задержался в Шамордине по особенному промышлению Божию». Старец высказывал самую суть дела, но его не хотели понять и принимали слова его за одну пустую отговорку, не имевшую якобы никакого значения. На угрозы же, что его могут отвезти в Оптину и поневоле, болезненный старец со скорбью говорил: «Я знаю, что не доеду до Оптиной; если меня отсюда увезут, я на дороге умру».

«Один близкий к владыке человек, – продолжает рассказывать г-жа N., – зная, что я часто езжу к старцу, просил меня предупредить его о грозившей ему неприятности. Но пока я собиралась ехать, находилась в смущении. Не зная же, чем себя успокоить, я, призвав заочно молитвы старца, раскрыла Псалтирь, думая, что откроется батюшке. Открылись слова псалма: О тебе враги нашя избодем роги, и о имени Твоем уничижим возстающия на ны (Пс.43:6). Эти псаломские слова до того меня тогда успокоили, что я веселая поехала к батюшке. Говоря с ним, я сказала ему: «За вас, батюшка, я перед всеми поцелую Крест и Евангелие». Смиренный старец выслушал меня и кротко сказал: «Крест и Евангелие никогда ни за кого не целуй. Может быть, я и в самом деле такой, как о мне говорят». Такое было у батюшки самоуничижение! Слова же псалма утешили его, и он заставил меня повторить их, но при этом строго запретил мне вперед прибегать к этому способу, сказав: «Тебе рано». Пред самым же моим переездом в Шамординскую общину разнесся слух, что владыка, расстроенный разными доходившими до него речами, сказал: «Я сам поеду, посажу старца в карету и увезу в Оптину». Приехав с детьми в обитель на жительство, я попадала к старцу только на общих благословениях. Батюшка, как нарочно, не брал меня. Его дела и мои собственные томили меня, но всего более – боязнь, что нагрянет владыка, и старцу сделают насилие. Просили старца принять меня келейники и я сама, говоря, что мне нужно. Но батюшка выйдет, ласково благословит меня и скажет: «Ничего тебе не нужно, подожди». Так я попала к батюшке одна только недели через три по приезде исповедоваться. Это было в начале июля 1891 года. Я сказала батюшке: «Я рвалась к вам не для себя, но сказать про намерение владыки». Батюшка был в это время страшно слаб. Народ совсем задавил его. Голос у него совсем упал, что стало часто у него являться за последнее время. Хибарка его для приема народа только отделывалась, а сам он помещался в летнем помещении покойной настоятельницы, матушки Софии. Батюшка мне ответил: «Жив Господь Бог мой, и жива будет душа моя; а ты знай, что над всеми владыками есть Вышний Владыка; ехать в Оптину я не собираюсь; да и куда я теперь поеду?» И батюшка развел руками около себя. Затем продолжал: «Разве только... – Голосок у батюшки так при этом упал, что я только расслышала: – «Конец сентября и начало октября». Батюшка прочел надо мной разрешительную молитву и отпустил меня. Начало его слов меня успокоило. Я поняла, что Вышний Владыка защитит старца, но конец я не разобрала хорошо и потому недоумевала, куда же батюшка скроется. Ни в Оптину не поедет и в Шамордине не останется; уж не в затвор ли? И эта мысль меня ужаснула. В Рудневе – Шамординской даче старец всё что-то устраивал; и я подумала, уж не туда ли? От смерти же батюшкиной я была далека. Эта мысль тогда мне и в голову не приходила. Настал Успенский пост, и я опять попала к старцу на исповедь. Кончив ее, я сказала: «Батюшка! А ведь слухи-то о приезде владыки не прекращаются; я ужасно боюсь за вас». Но батюшка встал и, повернув меня к двери, слегка ударил по затылку и сказал: «Пойди ты!.. Я только и думаю, как бы мне остаться одному».

«Батюшка! – спросила старца еще одна монахиня, – говорят владыка сюда едет; что вы ему скажете?» «Я скажу, – тихо ответил батюшка, – я скажу, ищите прежде воли Божией».

Вскоре засим приехал к старцу близкий к нему духовный его сын, настоятель Перемышльского Троицкого Лютикова монастыря, игумен Феодосий с таким же опасением. «А знаете ли, батюшка, – сказал он, – что вас ожидает?» Грустно старец поник головой. Ясно провидя духом козни исконного невидимого врага рода человеческого, теперь с особенным ожесточением вооружавшегося против него за его неисчисленные добродеяния людям, он сказал: «Да, отец Феодосий, весь ад восстал на меня». Этот отец игумен прежде не раз испрашивал у старца благословение уволиться от настоятельской должности на покой. Старец на это отвечал: «Нам с тобой, отец Феодосий, тогда будет покой, когда пропоют над нами со святыми упокой; да и хорошо если, еще удостоимся». А в другой раз на ту же просьбу отца игумена батюшка сказал утвердительно в шутливом тоне: «Живи там, где живешь (т.е. в Троицком монастыре), пока не прогонят». Потом прибавил: «А Оптиной пустыни все-таки тебе не миновать». Оба эти предсказания старца, уже после кончины его, исполнились в точности. Так сложились обстоятельства, что отцу игумену пришлось отказаться от занимаемой им должности и поместиться в Оптинском скиту, где он живет и доселе.

В эту наступающую, последнюю для старца Амвросия осень приехал к нему в общину проживавший при Оптиной пустыни К.Н. Леонтьев, чтобы получить от него благословение поехать в Москву для лечения. Прощаясь с ним, старец неоднократно обнимал его, говоря: «Прости, прости меня!» Такое прощание показалось Леонтьеву знаменательным. И действительно: оно было последнее. Вскоре затем сначала скончался старец, а потом и Леонтьев в Троице-Сергиевой лавре.

Между тем всё лето 1891 года в Шамордине ожидали своего нового архипастыря. Настоятельница и сёстры тревожились и волновались и обращались к старцу с разными вопросами: «Батюшка! Как нам встречать владыку?» В ободрение их старец спокойно отвечал: «Не мы его, а он нас будет встречать». – «Что для владыки петь?» Старец сказал: «Мы ему аллилуиа пропоем». Еще как-то сказали ему: «Батюшка! Говорят, владыка хочет много спрашивать у вас». Он ответил: «Мы с ним потихоньку будем говорить, – никто не услышит». Одному из близких монахов на его сообщение о приезде владыки сказал: «Ну что ж, ступай в церковь и приготовь место, где мне стоять». Такими ответами старец очевидно намекал на свою близкую кончину, но этих намеков никто из окружавших его в то время не понимал. У некоторых сестер даже было предчувствие близкой кончины батюшки, но этому не хотелось верить; думалось, напротив, что старцу невозможно так скоро умереть.

Так пишет М. E. С-на: «Несмотря на великое счастье, что батюшка у нас, всё предчувствие чего-то страшного не давало мне покоя; и мысль – не последние ли дни батюшка наш проводит с нами – всё отравляла. Я боялась с кем-нибудь заговорить об этом, чтобы не услышать от других, что и им приходят те же мысли. Как-то в разговоре с М. я решилась спросить, как она думает об этом. М. мне на это тоже сказала, что она боится очень радоваться, – Бог знает, надолго ли так будет. Вероятно, и многим приходила эта мысль. От батюшки мы никогда не слыхали прямого указания на его близкую кончину. Некоторые распоряжения его как будто указывали на это, но тогда всё как-то иначе объяснялось, и только после кончины старца стало всё понятным. За несколько месяцев до кончины бтюшки один петербургский художник, который иногда обращался к нему за денежной помощью, прислал Казанскую икону Божией Матери, копию с чудотворного Ее образа, и при ней имена своей семьи, прося батюшку помолиться за них. Батюшка велел положить записку в киот за икону и сказал: «Царица Небесная Сама будет молиться за них». Эту икону после несли перед гробом батюшки. Один бедный семейный человек, которому батюшка много раз помогал, перед последней его болезнью письменно обратился к старцу с просьбой помочь ему купить теплую одежду. Батюшка послал ему сколько нужно было и при этом продиктовал несколько слов, прибавив в конце: «Помни, что это тебе последняя от меня помощь». Мне пришлось писать эту записку, но последние слова ее меня нисколько не смутили. Я объяснила их себе так, что нужно было написать это ему в предупреждение, чтобы не слишком надеялся. Принесли батюшке икону Спасителя в терновом венце¹⁷⁵, которая долгое время стояла у него в приемной на столе. Одна приезжая монахиня, сидя в этой келье в ожидании приема батюшки, первая заметила на этой иконе выступившие капли, наподобие мира, и сообщила о сём М. Когда монахиня уехала, принесли икону к батюшке, рассказав ему о появившихся на ней чудесных каплях. Долго он смотрел на нее и сказал: «Будут скорби и тому, кто первый увидал это, и живущим здесь». Через несколько дней после отъезда этой монахини батюшка получил от нее письмо, в котором она уведомляла его, что тотчас по возвращении в свой монастырь ей пришлось перенести неожиданно большую скорбь. Это было в начале сентября, а через месяц и нашей обители пришлось переживать потерю нашего незабвенного великого старца, отца и благодетеля».

Замечательно, что и самое его последнее общее пасхальное поздравление заключало в себе также намек на близость его кончины. Начав истолкованием слова «Пасха», что оно означает приведение от смерти к жизни и от земли к небеси и что в этот праздник обрадованные христиане братски приветствуют друг друга Воскресением, прощая всё и ненавидящим их, старец в этом последнем послании своем говорит затем о любви к Богу и ближним, о необходимости душеполезных наставлений, а следовательно, и наставников, и о разумном понимании слова Божия, молитвенно прося во всём этом помощи Божией. То было, так сказать, последним заветом старца, приближавшегося к переходу от смерти к жизни и от земли к небеси.

Еще незадолго до своей кончины старец говорил в шутливом тоне окружавшим его сёстрам: «Смотрите, идет осень; и там и сям достанется и уткам и гусям». Затем, усмехнувшись, прибавил: «Гуси потащут, а утки поплачут».

«В сентябре, – продолжает в своих записках вышеупомянутая г-жа N., – батюшка вдруг заторопил меня с дочерьми одеждою (монашескою), велел скорее сшить и сказал, что для сего требуется, так как мы ничего не знали, – даже по сколько аршин надо каждой, и добавил: «Я вас сам одену». Надо еще сказать, что за неделю до этого моя меньшая дочь (крестная) объявила старцу, что она ни за что не отстанет от нас, чем старец несказанно утешился. 20 сентября он сам нас одел и прочитал положенную для сего молитву. При этом крупные слезы показались у него на глазах. Кончив молитву, он спросил меня: «А что же камилавки, апостольники?» Я в недоумении посмотрела на батюшку. Мне этого не было сказано, и я не приготовила. Старец сказал: «Ну, походите пока в платочках». И затем прибавил: «Скоро будет новое быстрое проявление». На другой день рано батюшка позвал меня исповедоваться. И это была последняя моя у него исповедь. Батюшка поздравил меня в новой одежде, сказав: «Так тебе много лучше». И прибавил: «Говори мне теперь только свои грехи, а о делах оставь; я болен, очень болен, я очень плох». Как что-то затуманило мне голову. Я мыслью далека была от смерти батюшкиной и не поняла его слов. «Хотел сегодня приобщиться, – продолжал старец, – а меня остановили; говорят, приедут С... из Оптиной, а Бог знает, приедут ли они еще». И личико батюшки было грустное. Я же подумала: кто это может и смеет мешаться в дела батюшкины? И, не сказав ему ничего, ушла. Вскоре я еще раз попала к батюшке с какой-то скорбью. Старец уже сильно разнемогался, но меня принял. Когда же я заплакала, он, проведя ручкой мне по лицу, сказал: «Еще у тебя и не так слезы польются; польются они у тебя рекой, да и то всё пройдет». На мою же скорбь сказал: «Ведь вы дураки; а как мне-то за вас достается!»

В заключение всего подивимся великодушию облагодатствованного старца. В устрояемой им общине было, как и теперь, более 500 сестер, приют, богадельня, больница. Год голодный, хлеб поэтому дорогой. На обители его накопился большой долг. Настоятельница слепая. Сам он в опале у начальства, обесславлен. И притом на краю гроба. Какая адамантовая душа не могла бы дрогнуть при сём? Но старец оставался покоен духом.

Сейчас мы видели, что батюшка отец Амвросий начал уже сильно разнемогаться. Еще в конце августа один посетитель, кандидат Московской духовной академии Ф. И. Д-ий так писал о нём в своем письме к близкому ему человеку: «Когда я вошел в комнату (старца), и – надо признаться – не без некоторого трепета и замирания сердца, то увидел маленького старичка (когда-то он был высок ростом) лет под восемьдесят, в простеньком теплом подряснике и в монашеской шапочке, сидящего в кресле, бледного и слабого до последней степени. Кожа едва облегает кости, нижняя губа трясется; так и думаешь, что он вот-вот сейчас умрет. Если что живо в этом почти мертвом теле, так это глаза небольшие, светло-карего цвета, лучистые, добрые, наблюдательные и проницательные. В них будто сосредоточивается вся жизнь, и они представляют удивительный контраст с мертвенной бледностью лица и поразительной слабостью тела. Подлинно – дух бодр, плоть же немощна». Батюшка, по обычаю своему, с любовью принял посетителя и немало беседовал с ним, предрек ему службу в Польском крае; затем говорил о Московской академии; вспоминал про добрейшего профессора Федора Александровича Голубинского и полюбопытствовал о том, остался ли кто из его потомков. Наконец разговорились о высокопреосвященнейшем Московском митрополите Филарете. Про него старец Амвросий рассказал между прочим следующее: «Когда прекратились его поездки в Петербург, он хотел отказаться от митрополии и проситься на покой. Но прежде чем принять такое важное решение, митрополит вызвал в Москву престарелого и всеми уважаемого настоятеля Песношского монастыря игумена Назария¹⁷⁶ и высказал ему свое намерение. «Что же вы, владыка святый, намерены делать на покое?» – спросил отец игумен митрополита. «Конечно, – ответил митрополит, – в уединении беседовать с Богом, молиться». «Ну, погодите, – возразил отец Назарий, – сперва побеседуйте с бесами, а потом видно будет». После такого разговора митрополит, как известно, не привел в исполнение своего намерения». Так старец, даже и в последние дни своего земного существования, был ко всем внимателен, ласков и любезен!

Всем было видно, что батюшка еле жив, но, как замечено выше, никто из окружавших его не ожидал близкой его кончины. Для него в начале сентября приготовлена была этим летом исправлявшаяся келья. По обычаю, отслужен был молебен с водосвятием, и старец из келий настоятельницы перешел в нее. Настоятельница же, всегда и во всём поступавшая по воле старца, в то время спросила его: «А где же мне, батюшка, благословите жить?» «Теперь, – ответил он, – можешь жить где захочешь». – «То есть как же это?» – «Да так, где хочешь, там и живи, – хоть тут, хоть там». – Опять намек на близость кончины, не понятый настоятельницей. В общине к этому времени хотя работы, по недостатку денег, сократились, но самые необходимые постройки всё еще продолжались. Некоторые, особенно расположенные к старцу лица, по его благословению, строили для себя в общине кельи, чтобы поместиться здесь поближе к батюшке, между тем как дни его были уже сочтены. О сих последних днях мы и расскажем, со слов шамординских очевидиц, сколько возможно подробнее – день за днем.

21 сентября была суббота. По обыкновению, приехал из скита иеромонах служить у старца бдение, но батюшка с утра чувствовал себя слабее обыкновенного, а к концу дня так ослабел, что не мог слышать пения и чувствовал озноб. «Батюшка ослабел, батюшка захворал», – слышалось во всех концах монастыря. Все сильно встревожились, хорошо понимая, что для слабого, почти восьмидесятилетнего старца нужно немного, чтобы подкосить его жизнь. С другой стороны, мысль о том, что батюшка может умереть, была так ужасна и казалась такой невероятной, что никто на ней не останавливался. Все успокаивали себя тем, что «Бог милостив; да батюшке и нельзя умирать, – он так еще нужен». Подобная борьба страха и надежды испытывалась и прежде каждый раз, когда старец сильно заболевал. Так было и теперь.

22-го, в воскресенье, батюшка стал жаловаться на боль в ушах; несмотря на то, он продолжал заниматься монастырскими делами, даже принимал некоторых посетителей, шутил, и вообще был весел.

«На следующий день, 23-го, – читаем в записках М. Е. С-ной, – боль в ушах старца усилилась; он стал плохо слышать и очень мало принимал посетителей, так как говорить ему было трудно. И все просили его дать себе отдых, но батюшка вставал, ходил по келье и брал по несколько человек на благословение. Вечером старец велел читать ему вслух. Когда я спросила, не трудно ли ему будет слушать, при боли в ушах, – он ничего мне не ответил. Как будто задумался на несколько минут и сказал вслух: «Это последнее испытание – потерял слух и голос». Впрочем, голос (как говорилось выше) давно у батюшки стал ослабевать, так что к вечеру он говорил иногда шепотом. Так все далеки были от мысли лишиться батюшки, и так болезнь его казалась не похожей на предсмертную, что слова его – «это последнее испытание» – я объяснила себе так, что батюшка испытал все болезни, а слух у него всегда был очень хорош, – теперь и это потерял».

Следующие затем два дня старец был всё в том же положении, но почти не принимал, так как совершенно потерял слух и голос. «Народ, – замечает М. E. С-на, – с утра до вечера не отходил от крыльца его кельи. Сколько было скорби, сколько пролито слез! Некоторым нельзя было долго ждать; просили через келейника заочно благословения и ответа на свои вопросы. Чтобы не утруждать батюшку разговорами, в крайних случаях вопросы предлагали ему письменно».

26-го, в четверг, старец чувствовал себя хуже – жаловался на сильную боль в ушах, лице, голове и во всём теле. В одном его ухе оказался нарыв. Ухудшение здоровья болезненного старца всех очень смутило. Тут же решили телеграммой вызвать из Москвы доктора Бабушкина, который, живши прежде в Калуге, часто пользовал его. На это и батюшка охотно согласился.

27-го, в пятницу, нарыв в ухе у старца прорвался, и боль немного поутихла, а вечером приехал московский доктор. И прежде неоднократно приезжавший к старцу во всех случаях его резких заболеваний, он всегда на вопросы о его здоровье отвечал успокоительно и большей частью так: «Я бываю здесь для формы; если бы это был обыкновенный больной, то я сказал бы, что ему жизни на полчаса; но ведь это отец Амвросий, он может и годы прожить». Так доктор и теперь, по своему обыкновению, всех успокоил, сказав, что опасного ничего нет, что это инфлюэнца в ушах; дал некоторые успокоительные средства и предписал больному полнейшее спокойствие. Старец после того как будто стал чувствовать себя лучше. Но он не мог в точности выполнить докторский совет – дать себе на некоторое время отдых; и лишь только почувствовал малое облегчение, стал опять, хотя понемногу, принимать посетителей. И так как разговаривать с ними теперь препятствовала ему глухота, то вопросы писались для него на бумаге большими буквами, а он давал на них устные ответы. Между тем, огорчаемый непослушанием некоторых из сестер обители, старец со скорбью говорил: «Вот Бог отнял у меня слух и голос, чтобы не слышать, как вы просите благословения жить по своей воле, и чтобы не говорить, потому что не слушаетесь» .

29-го, в воскресенье, батюшка вдруг вышел из своей кельи и сказал, что он забыл помолиться перед иконою Царицы Небесной «Всех скорбящих Радость». Он пожелал, чтобы перед этою иконой в его келье отслужили молебен, что, конечно, тотчас же и было исполнено. Сёстры и мирские толпились у дверей. Каждому хотелось постоять этот молебен, помолиться о выздоровлении дорогого отца и выпросить себе радость у «Всех скорбящих Радость».

«1 октября вечером (вторник), – продолжает в своих записках г-жа N., – моя дочь родная попала с моим письмом к старцу. Сама я боялась проситься часто. На мое письмо батюшка, прочитав его всё, сказал моей дочери: «Скажи матери – всё пройдет, устроить я больше уже ничего не могу, а я вас отдал Царице Небесной». И так как я помещена была с детьми на гостинице, где дано было мне послушание принимать приезжий народ, то на мои слова, что разнесли слух, будто старец поместил меня с детьми вне ограды за наказание, он сказал: «Врут, – а за послушание». На мои еще слова, что далеко и батюшка там меня забудет, ответил: «Разве далеко? Мы вас помним, очень даже помним и во всём поможем». Так, утешив меня на Покров Царицы Небесной и подарив четки моей дочери, батюшка, отпуская ее, сказал: «Ведь это ненадолго тебе; я тебе дам келью, лучшую из всего монастыря». Через два года после этого она скончалась».

Доктор же, пробыв при старце до 2 октября (среда), поехал на несколько дней к своей родственнице. Уезжая, он сказал, что болезнь батюшки идет правильно. Старец сам провожал доктора в другую комнату и много говорил с ним. Первые два дня после того больной чувствовал себя порядочно. И хотя боль в ушах не уменьшалась, и появлялись малые нарывчики то в том ухе, то в другом, но лихорадочного состояния не было. Батюшка продолжал употреблять прописанные доктором средства, и в обители все были покойны.

4-го, в пятницу, старец сказал, что боль в голове у него усиливается, а к вечеру был жар. Все последующие затем дни у него была лихорадка через день, большую часть которого он проводил как бы в забытьи. Впрочем, несмотря на свою крайнюю слабость, он по временам мог без посторонней помощи вставать с постели, ходил по комнате и даже призывал некоторых нужных ему людей и делал распоряжения по постройкам. В этот день один из ближайших учеников старца, иеромонах Иосиф, бывши в Шамордине, желал у него исповедаться, но, видя, что старец очень слаб, боялся беспокоить его. Между тем лишь только он сделал маленький намек, что желал бы исповедаться, батюшка сейчас же надел епитрахиль и поручи и сам подал ему исповедную книжку. И отец Иосиф имел счастье теперь исповедаться у него в последний раз, после чего, простившись со старцем, уехал в скит. В наступившую затем ночь, по рассказу отца Иосифа, долго он почему-то не мог заснуть и в это время слышал, что будто кто-то проговорил: «Старец умрет». Слова слышались явственно.

«За неделю до кончины старца (числа 3-го), – пополняет о нём в своих записках сведения г-жа N., – приехал и остановился у меня на гостинице один молодой монах с Кавказа. Ему очень нужен был совет старца. Он вышел из своего монастыря по неприятности с игуменом и пошел по России искать монастырь, где бы мог устроиться. Прослышал о великом нашем старце и приехал к нему. Говоря со мною, он высказался, что ему больше всего понравилось в Троице-Сергиевой Лавре, но там его не берут, а брал и очень уговаривал его остаться у него настоятель Коренной пустыни Курской губернии, но там ему не нравится. Я ему объяснила, что наш старец очень занемог и трудно, за его слабостью, теперь попасть к нему, но все-таки, желая ему помочь, стала хлопотать о нём через келейников. Прошло так дня два. На третий день (5-го числа), по совету келейника, я сказала ему, чтобы он ждал в приемной у старца целый день; лучше остаться без обеда, да попасть на минутку к старцу. Он меня послушался. И когда отпускали народ к обеду с мужской половины, он спрятался за дверь и так, незамеченный, остался. В два часа, когда келейники отдыхали, батюшка шибко позвонил и вошедшей прислуживавшей монахине сказал: «Позови мне того, кто стоит за дверью». Она, выйдя на мужскую половину, не нашла там никого и вернулась сказать батюшке, что там никого нет. Старец вновь послал ее за тем же. К крайнему своему удивлению, она нашла за дверью монаха и позвала его к батюшке. Потом монах этот со слезами мне рассказывал: батюшка благословил его и сказал торопливо, сейчас отпуская его по крайней своей слабости: «в Троице-Сергиеву лавру не ходи, – там тебя не примут и тебе не полезно будет, а иди или назад в свой монастырь, – игумен тебя простит; или поступай в Коренную пустынь, – там тебя охотно возьмут». Затем старец выдернул из-под своей подушечки «Троицкий Листок» и, отпуская, подал его ему. Заглавие листка было: «Не испытывай старцев». В чём мне монах и признался, горько раскаиваясь, что его больше влекло к старцу любопытство. Надо заметить, что по кончине старца у сестер обители и до сей поры ведется такое обыкновение: в случае какого-либо недоумения класть «Троицкие листки» под подушечку старца и выдергивать¹⁷⁷. По вере их всегда дается им подходящий ответ. Дней за пять до кончины старца (5-е число – суббота) я в последний раз попала к нему и сказала несколько слов. В этот день с утра он почувствовал себя несколько лучше и вышел в свою приемную келью, где благословил несколько собравшихся там сестер. Одну из них спросил: «Есть ли у тебя басни Крылова?» На ее утвердительный ответ батюшка приказал ей прочесть вслух басню под заглавием «Ручей»¹⁷⁸. Батюшка любил басни Крылова, находя их вполне нравственными, и часто для преподавания своих мудрых советов или для обличений прибегал к ним. Я же, не зная, что старец в этот день в состоянии был выходить к посетителям, попала к нему с детьми в этот день вечером. Батюшка нас позвал, а вместе с нами позвал и убогого Гаврюшу, пришедшего к старцу и принятого им за четыре месяца до своей кончины, который и проживал подле старца с его келейниками. Батюшка был очень-очень слаб, но принял нас с обычною своей любовью, сидя еще на постельке. От радости его видеть я не знала, что сказать о себе, да так ничего и не сказала, но спросила совета об одном серьезном чужом деле, и батюшка рассказал мне, как поступить. Тут же неожиданно спросил меня: «Ты, говорят, любишь убогого Гаврюшу?» Я же, не зная, что на это ответить, подумала: кто же мог это батюшке сказать? И только ответила ему: он ко мне ходит. Батюшка продолжал: «Возьми его к себе на гостиницу; мои келейники расхворались (они оба в это время были больны); я тоже болен; ходить за ним некому». Я сказала: с радостью возьму. И кого бы я не взяла для батюшки? Так я убогого и увела с собой. А старец сейчас же велел ко мне прислать и все его вещи, которыми сам же его снабдил. Раньше же, когда батюшка был поздоровее, он заехал ко мне однажды на гостиницу и, указывая на одну келью, сказал: «А тут у тебя будет жить тот, кто долго проживет у тебя». Убогий и попал прямо в эту келью.

Под следующий день (6-о число – воскресенье) у старца было бдение. В половине всенощной сказали, что батюшка почувствовал себя дурно и стал тяжело дышать. Отворили все двери настежь. Мы перепугались. Потом всех нас отпустили, и было нам сказано, что старцу хуже. Началось тяжелое время. Мы собирались толпами в приемные хибарки и молча, затаив даже дыхание, стояли. Редко кому удавалось сидеть. Почти всё время по очереди читали акафисты».

«6-го числа, – читаем в записках М. E. С-ной, – после обеда батюшка позвонил и вошедшему келейнику сказал: «Пойди посмотри, кто там на крыльце просится опять в монастырь». Когда келейник сказал, что там много народу, то батюшка опять строго сказал ему: «Пойди сейчас, узнай». Через несколько минут келейник возвратился и говорит, что действительно там стоит бывший оптинский послушник, брат М., который ушел из Оптиной на Афон, а теперь, уже в мирском платье, пришел просить у батюшки совета, в какой монастырь ему опять поступить. Батюшка сейчас же велел позвать его, несколько минут говорил с ним и благословил ему идти в Глинскую пустынь».

7-е число – понедельник больной провел по видимому обыкновенно. К вечеру он почувствовал сильную жажду и часто просил пить. В этот день настоятельница обители испытывала ужасное искушение. Душа ее находилась в таком безотрадном положении, что нигде и ничто не могло подать ей малейшее утешение. Это, как она выражалась, было как бы предощущением адских мучений. Вошедши в келью болящего старца, она объяснила ему свое страшно тяжелое положение. Оказалось, что и сам старец в этот раз находился под таким же невыразимо томительным искушением. Вероятно, ему промыслительно попущено было испытать на некое время как бы оставление его Богом, дабы дать ему вполне уразуметь бедность и немощь естества человеческого. Это было подобием того, как Господь среди крестных страданий взывал к Богу Отцу: Боже мой, Боже мой, для чего Ты Меня оставил (Мф.27:46). Потому, получив от настоятельницы объяснение, старец ответил ей так: «Я чувствую то, чего во всю жизнь мою не испытывал».

Заметим при сём, что, видя крайнее изнеможение старца, в один из предсмертных его дней духовник его отец Феодор сказал ему: «Батюшка! Вот вы умираете, на кого обитель свою оставляете?» Крестоносный и крестолюбивый старец ответил ему так: «Обитель оставляю Царице Небесной; а я свой крест позолотил».

Во всё время своего болезненного состояния старец пользовался сочувствием высокого посетителя Оптиной пустыни, Его Высочества великого князя Константина Константиновича. На уведомление его оптинским настоятелем отцом архимандритом Исаакием о чрезмерном ухудшении старцева здоровья Его Высочество изволил почтить настоятеля следующими двумя телеграммами. В одной было сказано:

«Нежно тронут доброй молитвенной памятью. Встревожен болезнью старца. Помоги Господь. Константин». В другой: «Дорогая мне память близкой сердцу моему Оптиной пустыни глубоко меня умиляет. Скорблю о болезненном старце Амвросии. Молю Бога ниспослать святой обители душевный светлый мир и радость о Господе. Константин».

Но продолжим дневник течения предсмертной болезни батюшки отца Амвросия. 8-го числа – вторник: в шесть часов утра старец сказал, что его очень знобит, и в лице он очень изменился. Спустя несколько минут с больным сделался жар, и он забылся. Через час попросил ухи, но вдруг так ослабел, что с трудом мог назвать – чего хотел. Жар усилился, и начался бред. Сейчас же послали в скит за скитоначальником иеромонахом отцом Анатолием и за отцом Иосифом (теперешним старцем). Последний вскоре приехал и по приезде тотчас же, как замечает г-жа N. в своих записках, «торопливо прошел к старцу, а через несколько времени вышел и сказал нам всем: «Напрасно вы здесь толпитесь: ведь старец не говорит и нет надежды на его выздоровление». До той же поры нам всё подавали ее». Вскоре затем приехал и отец Анатолий. Весь этот день больной всё более и более слабел, так что уже и говорить не мог. Жар у него усиливался, доходя до 40º. Вероятно, старец испытывал в это время мучительные боли в теле, не дававшие ему спокойно лежать в постели, потому что он то и дело подавал знак бывшему при нём отцу Иосифу с келейником отцом Александром, чтобы его подняли; но лишь только поднимут, он опять давал знак, чтобы его положили в постель. Вместе с тем он трясся как в лихорадке. К вечеру возвратился московский доктор от своей родственницы, но уже нашел старца безнадежным. Ему вдруг сделалось так плохо, что думали – он уже кончается, и потому отец Иосиф прочитал для него отходную. Решено было наконец старца особоровать. Пока шли приготовления к соборованию, было уже 11 часов вечера. И вот скитоначальник отец Анатолий с отцом Иосифом и духовником старца отцом Феодором начали чин елеосвящения, во время которого батюшка лежал уже без сознания. Тяжелое хриплое дыхание его, вероятно от скопившейся мокроты, которую старец не имел сил отхаркнуть, слышно было за две комнаты. Сёстры стояли в приемной и молились. Когда кончилось соборование, стоявшие тут молитвенницы входили к старцу по три, чтобы взглянуть на свое угасавшее светило и навеки проститься с дорогим любвеобильным отцом, к которому они привыкли прибегать во всякой скорби, и который всегда так утешал их и ободрял. Едва сдерживая рыдания, боясь нарушить тишину, сёстры молча кланялись старцу в ноги и целовали без движения лежавшую его руку, которая горела огнем, заглядывали притом в лицо, желая яснее запечатлеть в себе дорогие черты, затем тотчас же выходили в противоположную дверь. У некоторых таилась еще слабая надежда, что, быть может, это еще не конец, быть может, снова откроются эти глаза и будут ласково смотреть на них, быть может, рука эта еще не раз осенит их крестным знамением или с отеческою любовью похлопает по голове виновную. Но нет, – то была напрасная надежда.

«Когда мы взошли к старцу, – дополняет в своих записках г-жа N., – я слышала, батюшка тяжело вздохнул, и даже вырвался стон из его груди. Я решилась не уходить из хибарки, а потому, отделившись от толпы, незаметно для всех спряталась за дверь под какое-то висевшее там батюшкино платье, которое ему теперь уже более не требовалось, и села на пол, решившись тут ждать конца батюшкиной жизни, думая, что конец будет в эту ночь».

После 12 часов ночи на 9-е число у старца показалась испарина, и жар начал спадать. Это несколько ободрило всех. Потом он пришел в сознание, чего все очень желали и ожидали, чтобы сообщить его Святых Христовых Таин. Между тем, продолжает г-жа N.: «Батюшкин духовник отец Феодор принес и Святые Дары, но батюшка в это время заснул, и отец Феодор остался дожидаться его пробуждения в том коридорчике, где я сидела. Прождав напрасно немалое время, утомленный отец Феодор, уже во втором часу ночи, поставил у батюшки в келье Святые Дары и пошел отдохнуть. Спустя несколько минут после его ухода старец очнулся, но ничего не говорил, а только пожатием руки показал ходившим за ним келейным, что он их узнал. Сейчас позван был отдыхавший близ старца батюшка отец Иосиф, который и приобщил больного Святых Христовых Таин в последний раз. Видно, на это была особенная воля Божия, чтобы самый близкий и любимый старцев ученик и преемник в последний раз приобщил его, как и прежде приносил ему Святые Дары в бытность его в Оптиной. Тут уже я, забыв весь страх, вышла из своей засады и видела, как старца приобщали. Сначала при поднесении батюшке Святых Даров для сообщения он не раз отстранял их своей рукой. Долго не могли понять, почему так старец делает, и спрашивали его, но он отвечать уже не в силах был. Потом догадались, что он желал, чтобы батюшка отец Иосиф перекрестил его собственной его рукой, так как сам он в ту минуту не мог ее поднять. Затем показали ему дароносицу, а он показал вид, что может глотать. Дали ему сначала иорданской воды, и он проглотил, после чего и сообщили его Святых Христовых Таин. Успокоившись наконец, что старец приобщился, я ушла домой».

После принятия Святых Христовых Таин старец весь этот день не терял сознания: выпил несколько глотков кофе; вставал с постели, когда нужно было отодвинуть от стены его кровать для того, чтобы удобно было вокруг нее ходить прислуживавшим; сделал даже несколько шагов к своему столику. Но это было самое короткое время. Когда подошла к нему настоятельница, он уже опять лежал и, ласково посмотрев на нее, тихо промолвил: «Плохо, мать!» Несколько раз после того показывал он рукой, что чувствует сильную боль в голове. Сам снял шапочку и показал, чтобы ему покрыли голову платком.

Весь этот день, как и почти все предшествовавшие ему, были безотлучно при старце для послужения заведовавший шамординскими постройками скитский монах отец Иоиль с другим старцевым келейником, отцом Исаией. Прочим, желавшим войти к нему в келью, чтобы послужить ему, старец знаком руки не дозволял входить. Заметим при сём, как глубоко благодарен был отходивший старец упоминаемому здесь отцу Иоилю за его деятельную помощь по устроению обители. Бывши еще несколько в силах, он однажды с любовью обнял его и долго что-то говорил, но уже так немо, что тот ничего не мог понять.

Узнавши о чрезмерной необычной слабости старца, оптинский настоятель архимандрит Исаакий с иеромонахом Макарием (Струковым) в этот же день приехали проститься с ним. При виде крайне изнемогшего больного оба они плакали. Батюшка их узнал и, устремив на них глубокий, пристальный взгляд, поднял руку и снял с себя шапочку. Это было со стороны старца последним прощальным знаком с ними. По выходе из старцевой кельи отец архимандрит, объятый сильной скорбью, сказал, что он никак этого не ожидал, а отец Макарий изъявил желание по примеру других отслужить молебен перед Казанской иконой Божией Матери. Все бывшие при старце, кому можно было отлучиться, пошли в церковь; служили и молили Бога и Пречистую Божию Матерь о его выздоровлении. Присутствовавшим тут предложено было положить за него по десяти поклонов. Все же вообще сестры, поняв, что они навсегда лишаются своего покровителя, еще и прежде, и после того, не переставали изливать свою скорбь в слезных молитвах перед чудотворным ликом Богоматери. В церкви безостановочно служились молебны с коленопреклонением, и все почитатели старца, как один человек, с воплями просили выздоровления своему дорогому батюшке. Однако Господь не внял их горячим молитвам, а только ниспослал им Свою всесильную помощь – с покорностью Его святой воле перенести промыслительно назначенное для них тяжелое испытание. «С двух часов дня, – замечает г-жа N., – старцу сделалось очень трудно. Он лежал без движения на правом боку и тяжело дышал».

В этот же весьма скорбный для шамординских сестер день неожиданно получена была от калужского губернатора телеграмма о том, что в следующее, 10-е число октября калужский преосвященный Виталий выезжает из Калуги в Шамординскую обитель. Цель его давно уже была известна. А потому это неожиданное известие, и притом в такое тяжкое время, смутило всех.

Между тем старцу становилось всё труднее. К вечеру у него опять появился сильный жар, а с шести часов он уже не поднимал головы и лежал в одном положении. Всю ночь дыхание его было тяжелое. Глаза были устремлены кверху, а уста быстро шевелились. По замечанию монаха И. Ф. Ч-ва, дежурившего в эту ночь около старца, больной вплоть до утра шептал молитву.

«Ночью, – продолжает в своих записках г-жа N., – опять стали пускать нас к батюшке, но только по одной, чтобы, тихо подходя к нему, кланяться ему в землю и тотчас же отходить. Я грешная попала в третьем часу пополуночи. Когда я вошла и поклонилась старцу, я почувствовала на себе его взгляд, тот особенный взгляд батюшки, которым он иногда смотрел. Батюшка проводил меня глазками до самой двери. Я сама себе в этом не поверила. Мне сказано было, как и всем, что старец уже более никого не узнаёт. В этом заблуждении так бы я и осталась, если бы не уверил меня в противном другой подобный пример. Одна из наших монахинь, М. О. Ч-ва, вспомнила, что у нее есть дорогая святыня, маленький кружевной покров с личика святителя Тихона Задонского, и ей пожелалось положить его на головку умирающего старца. За этим она и пошла с моей родной дочерью (теперь покойной) в хибарку, чтобы с мужской стороны передать покров келейнику. Им посчастливилось. Келейник в ту минуту дежурил подле старца один. Это был отец Исаия. Он впустил их, чтобы они сами положили покров на голову старца. Возложив на него пелену, они молча поклонились ему в ножки и поцеловали ручку. Батюшка их, как и меня грешную, обдал полным любви взглядом и, когда они уходили, проводил их глазками до двери».

Так закончилась последняя в жизни великого старца Амвросия ночь!

Неоднократно батюшка отец Амвросий говаривал близким своим: «Вот целый век свой я всё на народе, – так и умру», смиренно прибавляя к сему: «Всё вожусь с другими, а о себе-то Бог весть когда придется подумать». Действительно, так и пришлось старцу умереть на народе, который неотступно теснился около двери его кельи, несмотря на то что он уже не мог ни слышать, ни говорить; а в самый час кончины старец уже положительно окружен был народом. Но продолжим рассказ о последних часах его жизни.

10-е октября, четверг. К утру этого дня силы старца совсем оставили его. Он лежал без движения. Глаза опустились вниз и остановились на какой-то точке, и уста перестали шевелиться. Пульс становился всё слабее и слабее. Дыхание было редкое, но, но замечанию очевидца иеромонаха Иосифа, спокойное.

Видя, что старец совсем приблизился к исходу, отец Иосиф поспешил отправиться в скит, чтобы взять оттуда хранившиеся в келье старца для его погребения вещи – мухояровую старую мантию, в которую он некогда был облачён при пострижении, и власяницу, да еще холщовую рубашку старца Макария, к которому батюшка отец Амвросий, как выше сказано, во всю свою жизнь питал глубокую преданность и уважение. На этой рубашке была собственноручная надпись старца Амвросия: «По смерти моей надеть на меня неотменно».

«В келью к батюшке, – добавляет в своих записках г-жа N., – я попала за 20 минут до его кончины. Знать, это случилось по воле Божией. Меня пропустила одна раба Божия. Старец всё так же лежал, как и ночью. Дыхание становилось реже. Когда я вошла, на коленях подле него стоял отец Исаия. Отец Феодор (по прочтении в последний раз в 11 часов дня канона Божией Матери на исход души) осенял старца крестом. Остальные присутствовавшие тут монахини стояли кругом. Я поместилась в ногах». Как только кончили отходную, и старец начал кончаться. Лицо стало покрываться мертвенной бледностью. Дыхание становилось всё короче и короче. Наконец он сильно потянул в себя воздух. Минуты через две это повторилось. Затем, по замечанию г-жи N.: «Батюшка поднял правую ручку, сложив ее для крестного знамения, донес ее до лба, потом на грудь, на правое плечо и, донеся до левого, сильно стукнул об левое плечко, видно, потому, что это ему стоило страшного усилия; и дыхание прекратилось. Потом он еще вздохнул в третий и последний раз»... Было ровно половина 12-го часа дня.

Долго еще стояли окружавшие одр мирно почившего старца, боясь нарушить торжественную минуту разлучения праведной души с телом. Все находились как бы в оцепенении, не веря себе и не понимая, чтó это – сон или правда. Но святая душа его уже отлетела в иной мир, дабы предстать Престолу Всевышнего в сиянии той любви, которою он полон был на земле. Светел и покоен был его старческий лик. Неземная улыбка озаряла его. «Мы тихо подошли, – замечает г-жа N., – и поцеловали открытые еще теплые ножки старца. Затем нас вывели».

Едва только все опомнились, как поднялся страшный вопль и рыдание. Услышав это смятение, находившиеся в соседних комнатах догадались, в чём дело; поняли, что то, о чём они боялись даже подумать, совершилось и что уже всё кончено. Весть о кончине старца с быстротой молнии облетела весь монастырь, и раздирающие душу крики шамординских насельниц слились в один какой-то общий ужасающий стон беспомощности и безнадежия. Теперь уже не у одной г-жи N., как предрекал ей упокоившийся старец, лились слезы рекой. Недели за три до кончины старца, человек Божий Гаврюша сделался уныл и стал напевать: «со святыми упокой». А когда старец скончался, он неутешно оплакивал его кончину, повторяя: «Умру, умру!»¹⁷⁹ Скоро, впрочем, первый взрыв страшного горя немного поутих и перешел в более сосредоточенную скорбь.

Между тем нужно было подумать о том, чтобы приготовить тело батюшки к погребению. Как раз к этому времени возвратился из скита иеромонах Иосиф с нужными для опрятания старцева тела вещами и с монахом Гавриилом, обязанным за послушание опрятывать тела покойников. Сначала, по завещанию старца, надели на него вышеупомянутую холщовую рубашку старца Макария, потом сверх этой рубашки власяницу, а затем уже, по обычаю, прочие монашеские одежды и схиму. Наложенный на лицо его большой параман был наглухо пришит к схиме. Пока монахи опрятывали тело, тут же рядом читали Псалтирь. Опрятанное тело на тюфяке руками старцевых учеников вынесено было в зал настоятельницы. При виде безжизненного холодного тела дорогого отца сёстры снова разразились громкими рыданиями. В зале тело положено было на приготовленный стол, и сейчас же совершена была первая панихида о упокоении новопреставленного старца иеросхимонаха Амвросия.

Тотчас же, по случаю кончины старца, разослано было множество телеграмм в разные концы России ко всем, особенно близким к нему, почитателям и духовным его детям. И в первых уведомлен был о сём Его Императорское Высочество, великий князь Константин Константинович, который не так давно был посетителем старца и имел беседу с ним. В ответ на это уведомление оптинским скитоначальником, иеромонахом Анатолием, сей последний имел счастье получить от Его Высочества из Ильинского следующую, дышащую теплым чувством ответную телеграмму:

«Всею душею разделяю скорбь вашей святой обители об утрате незабвенного старца и радуюсь с вами об избавлении праведной его души. Сотвори ему, Господь, вечную память. Благодарю отца скитоначальника за извещение. Константин».

Отправлена была телеграмма и в Калугу к местному епископу преосвященному Виталию, но она уже не застала его в Калуге. В самую минуту кончины старца Амвросия Владыка выезжал из Калуги, направляясь для свидания с ним в Шамординскую общину. Как болезненный человек, отъехав от Калуги только 28 верст, он остановился для отдыха и ночлега в находящемся на пути Перемышльском Троицком Лютиковом монастыре. Наступал вечер. Преосвященный сидел в зале с настоятелем монастыря, отцом игуменом Феодосием, и вел разговор о разных предметах. Между прочим коснулся он и старца Амвросия, изъявив на него некоторое недовольство за то, что старец, по его выражению, не имеет послушания высшей власти. Как раз в это время настоятельский келейник подал своему отцу игумену привезенную на его имя из г. Перемышля телеграмму. Ничего особенного не подозревая, отец игумен тут же, в присутствии, владыки, раскрыл телеграмму. «Но лишь только, – сказывал сам отец игумен Феодосий, – прочитал я, что старец иеросхимонах Амвросий скончался, руки у меня задрожали, и слезы полились из глаз. Глядя на меня, преосвященный спросил: «Что там такое?» Я только ответил: «Грустное известие, Ваше преосвященство». Не удовольствовавшись таким моим ответом, он опять спросил: «Да что такое?» Я опять повторил тот же ответ. «Да что там такое?» – уже тревожно спросил владыка в третий раз. Вместо ответа я подал ему телеграмму. Взглянув в нее, преосвященный сказал: «Это что же такое? Старец скончался?» «Как видите, – ответил я. Поражен был владыка этим неожиданным известием. Он обратился к святым иконам, всплеснул руками и воскликнул: «Боже мой! Что же это такое? Неисповедимы судьбы Господни!..» Тут же он решил наутро вместо Шамординской общины ехать сначала в Оптину пустынь. Весьма удивлен был еще преосвященный, когда узнал, что старец Амвросий скончался в половине 12-го часа дня, именно в то самое время, когда он садился в экипаж, с тем чтобы выехать из Калуги. «Теперь я вижу, – сказал он при сём, – что это старец пригласил меня на отпевание. Простых иеромонахов епископы не отпевают, но этот старец так велик, что его непременно должен отпеть епископ. Меня доктора отпустили с условием, чтобы я нигде не служил, но теперь я считаю обязанностью отпеть старца».

Наступала ночь. Суета и движение в Шамординской обители утихли. Народ разошелся на отдых, но не разошлись окружавшие тело новопреставленного старца сёстры. Они всю ночь не отходили от дорогих останков батюшки. Им было слишком тяжело. Единственное для себя утешение они теперь находили только в том, чтобы неотлучно быть около почившего своего дорогого отца, который еще так недавно был с ними, так приветливо говорил, так ласково смотрел на них. Ровно в половине 12-го часа ночи пришли иеромонахи и после панихиды положили много потрудившееся тело старца в простой, обитый простой черной материей гроб, накрывши его до половины также простым, общим для всех монастырских покойников ветхим покровом. Так этот великий раб и угодник Божий, всю свою жизнь проведший во смирении и самоуничижении, и по кончине своей восхотел себя сравнять с последними монастырскими послушниками! Больно было сёстрам видеть, как батюшка уже и телом переселился в свое новое жилище; больно было думать, что через несколько дней гробовая крышка и совсем сокроет его от взоров их. Сёстры попеременно читали Псалтирь, и всякий раз, когда произносилось имя «новопреставленного отца нашего иеросхимонаха Амвросия», все находившиеся в зале клали земные поклоны. Невыразимо тяжело и болезненно отзывались эти слова в истерзанных скорбью сердцах.

«По усиленной просьбе духовных детей старца, – передает г-жа N., – иеромонахом В. расшит был наглазник (большой параман), и нам показали лицо старца. Оно было чудное, светлое и с выражением привета, такое, какое бывало у батюшки, когда он встречал после долгой разлуки дорогих своих духовных детей. От жара ли свечей или тесноты даже капельки пота были заметны на светлом личике старца, как у живого. Но тут случилось со мною нечто из ряда вон выходящее. Я стояла с правой стороны гроба подле самого подсвечника, так близко, что мои руки касались края гроба; смотрела пристально на родного батюшку, стараясь запечатлеть в своей памяти навсегда черты его лица. Сзади меня неподалеку находилась дверь кельи М. Т., батюшкиной внучки, в которой последнее время часто батюшка находился и занимался с народом. Слышно, кто-то оттуда сзади подошел ко мне и с правого моего плеча нагнулся над самым моим ухом; и вот я услыхала недовольный, даже гневный, громкий голос самого батюшки отца Амвросия. Смысл слов его выражал то, зачем смотрят его лицо. Это была одна минута. Со страшным испугом я отлетела в противоположную сторону и очутилась у дверей настоятельских келий. Не скоро я оправилась от испуга. Больше я лица батюшкина уже не видала, хотя его открывали много раз до того времени, как совершен был над ним чин погребения. Я каждый раз отходила. Сказала я тогда об этом только одному батюшке отцу Иосифу. Чтобы разъяснить это обстоятельство, я должна несколько отклониться в прошлое. Почти за четыре года до кончины старца умерла матушка София, первая настоятельница Шамординской общины. Бывши еще мирской, я приезжала на похороны ее. После похорон поехала в Оптину к старцу, чтобы побывать у него лично для себя, а кстати и выразить ему сожаление о кончине его любимой ученицы монахини Софии. Попала я к батюшке поздно вечером и была принята им на общем благословении. Тут много было приехавших сестер из Шамордина. На выраженное мною сожаление о покойной батюшка сказал: «Да! Мало пожила, а заставила многих полюбить себя». На мои же слова: «Как она мертвая была хороша! Спаси Господи сестер, – они мне ее открывали и показывали, хотя я и не просила их об этом», – батюшка грустно сказал: «Прибежали ко мне все в слезах в первую минуту (матушка София скончалась в Оптиной, и тело ее перенесено было в Шамордино): позволь да позволь расшить схиму и открыть, чтобы им смотреть; а схимников по уставу открывать не следует. Я, на их горе, поддался; а теперь кто видел ее лицо и клади поклоны целый год с молитвой: «Господи Иисусе Христе, помилуй меня грешную и прости мою неслыханную дерзость смотреть лицо схимника», – и при этом три поклона утром и вечером». Я так и клала поклоны с молитвой целый год. Вот старец и за себя был недоволен, что дерзко смотрели его лицо, а больше всех я, грешная».

В следующее, 11-е число, пятницу, как в Шамординской Казанской женской общине и Оптиной пустыни, так и во многих других местах совершались уже заупокойные литургии по старцу Амвросию. Во втором часу дня отслужили последнюю над ним в келье панихиду, и затем гроб с телом почившего был вынесен из настоятельского корпуса в церковь, где продолжалось чтение Псалтири и неумолчно пелись панихиды, при неутешном плаче наполнявших храм духовных чад и почитателей старца.

Вследствие же разосланных всюду телеграмм со всех сторон начинали теперь прибывать в общину посетители. Во всех поездах, ехавших в этот и следующие дни по Курской, Рязанской и другим дорогам, то и дело слышались разговоры о кончине старца Амвросия. Многие ехали именно на похороны. Почтовая станция в Калуге осаждалась просьбами о лошадях. Ко дню погребения, вместе с преосвященным Виталием, разновременно прибыли: благочинный всех Калужских монастырей, настоятель Тихоновой пустыни архимандрит Моисей и другие настоятели и настоятельницы ближайших к Оптиной пустыни монастырей, из своей и из чужих епархий, и много других духовных и светских лиц, так что в обители не доставало и помещения. Вместе с тем по всем дорогам шли пешеходы, так что к этому времени скопилось в Шамордине до восьми тысяч народу.

Между тем, из любви и уважения к почившему старцу, между оптинским братством и Шамординской общиной возникло недоразумение, где погребсти тело дорогого для обеих сторон покойника – в Оптиной или Шамордине. Для разрешения этого вопроса сочли нужным даже отнестись в Святой Синод, откуда вскорости и получена была телеграмма за подписью первенствующего члена Синода, Санкт-Петербургского митрополита Исидора, повелевавшего погребсти тело старца Амвросия в Оптиной пустыни.

Всю следующую на 12-е число ночь панихиды по старцу служиться продолжали. Служили их по просьбе сестер и посетителей, то по собственному желанию и усердию прибывшие иеромонахи и священники. Народ во всё время, пока открыто было тело почившего, приносил платки, куски холста и другие вещи, прося приложить их к телу старца, и принимал их обратно с верой и благоговением, как святыню. Некоторые матери прикладывали к нему своих маленьких детей.

12 октября, в субботу, настоятелем Лихвинского Покровского Доброго монастыря, игуменом Агапитом, прибывшим к погребению старца, прежде жившим при нём немалое время в Оптинском скиту, отслужены были соборно: молебен с акафистом перед чудотворной Казанской иконой Божией Матери, литургия и панихида над гробом старца. Затем опять продолжались весь день и ночь частные панихиды.

В воскресенье день был ясный и теплый, какие редко бывают в октябре. Яркие лучи утреннего солнца обливали блеском тихую Шамординскую обитель и, проникая через окна в церковь, весело играли на золотых украшениях иконостаса и на больших подсвечниках, стоявших около гроба. В этот день назначено было преосвященным Виталием отпевание в Бозе почившего старца. И потому с самого раннего утра народ длинной вереницей двигался к церкви. Вся площадь перед ней была усыпана пестрой нарядной толпой. Всё имело вид не присутствия в храме покойника, а какого-то необыкновенного светлого духовного торжества. Наконец в 8 с половиной часов звон колоколов возвестил приближение архипастыря, имевшего ночлег в Оптиной пустыни. Подъехав к корпусу, где ему приготовлено было помещение, он спросил: «Где находится тело почившего старца?» Узнав же, что оно находится в церкви, владыка пожелал прежде всего поклониться ему и, не входя в дом, пошел пешком в церковь. Между тем в церкви ожидали преосвященного не тотчас по его приезде в общину, а спустя полчаса времени, назначенного для отдыха болезненного владыки, как было ранее о сём объявлено, и потому пели в это время панихиду. Владыка неожиданно вошел в храм как раз в то время, когда, по окончании непорочных «Благословен еси Господи» пели «аллилуиа», как, выше мы видели, предрекал о сём покойный старец. Сёстры, увидев своего нового архипастыря, которого так давно вместе со своим батюшкой готовились встречать, не выдержали натиска воспоминаний, не соответствовавших скорбной действительности, и громко разрыдались. Не вдруг они могли прийти в себя и пропеть входную владыке, который предварительно прошел в алтарь и, приложившись к святому престолу и святым иконам, подошел потом ко гробу, низко поклонился, трижды осенил усопшего крестным знамением и тотчас удалился из храма.

Спустя несколько времени, преосвященный снова прибыл в церковь для служения Божественной литургии, начало которой назначено было в девять часов, и уже встречен был двумя архимандритами, двумя игуменами и четырьмя иеромонахами, готовившимися к сослужению с ним. По прочтении входных молитв владыка, по обычаю, облачился, и началась служба. На правом клиросе пел хор архиерейских певчих, а на левом сёстры общины. После причастного стиха, с благословения преосвященного, на амвон вышел воспитанник Московской духовной академии, иеромонах Григорий Борисоглебский¹⁸⁰, нарочито прибывший из Сергиева Посада на погребение старца Амвросия, и произнес прекрасное слово¹⁸¹, в котором ясно изобразил значение покойного старца как, в частности, для Оптиной пустыни и Шамординской общины, так и вообще для монашества и всей России. Как отличительные черты почившего, он выставил его широкую, не имевшую границ благотворительность, его самоотверженную любовь ко всякой душе христианской, при каких бы условиях она ни находилась, его простоту и глубокое смирение. Слова проповедника по временам заглушаемы были рыданиями благочестивых слушателей.

По окончании литургии преосвященный Виталий и с ним 28 священнослужителей, все в белых облачениях, выступили на средину храма для отпевания. Тут были: отец архимандрит Моисей, благочинный монастырей и настоятель Тихоновой пустыни, отец архимандрит Исаакий, настоятель Оптиной пустыни, отец игумен Феодосий, настоятель Перемышльского Троицкого монастыря, отец игумен Агапит, настоятель Лихвинского Покровского Доброго монастыря, отец игумен Игнатий настоятель Белевского Спасо-Преображенского монастыря, отец игумен Гервасий, настоятель Малоярославецкого Николаевского монастыря, протоиерей г. Белева Иоанн Афанасьевич Делекторский, протоиерей г. Козельска отец Александр Елеонский, два иеромонаха – воспитанники Московской академии, отцы Григорий и Трифон, и прочие иеромонахи и иереи. Величественно и трогательно было это священное зрелище. Благоговейное служение архипастыря, стройное пение обоих хоров, трогательные песнопения погребального монашеского чина, множество молящихся с горящими в руках свечами и, наконец, среди блестящей обстановки бедный гроб с лежащим в нём, повитым схимой, дорогим для всех присутствующих покойником – всё это производило на всех потрясающее впечатление. Многие плакали навзрыд. – Перед пением кондака «Со святыми упокой» студент Московской духовной академии, иеромонах Трифон¹⁸², так же как и иеромонах Григорий, нарочито прибывший к погребению старца, произнес краткую, но глубоко прочувствованную речь¹⁸³ на основании своих личных воспоминаний о духовном общении с почившим, как его послушник и ученик, хотя недолго поживший при нём в Оптиной. Свою речь проповедник заключил поклонением гробу старца.

Настал наконец час обычного прощания с покойным. Раздались печальные стройные звуки дивно высокой священной песни: «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему»... Снова вопли и рыдания огласили храм. Первым подошел к гробу преосвященный. Трогательна была минута прощания его с тем, к кому он ехал как к живому, но которого судил ему Господь застать умершим. Владыка взял лежавшую на аналое пред гробом Казанскую чудотворную икону Божией Матери и с глубоким молитвенным чувством трижды благословил ею усопшего, низко поклонился ему, облобызал его главу и руки и еще троекратно благословил его своим святительским благословением. За владыкой стали прощаться – духовенство, настоятельница, сёстры и народ. Особенно трогательно было прощание сестер. Скорбь о кончине батюшки увеличивалась для них еще скорбью о том, что дорогие останки его похоронены будут не у них, а в Оптиной пустыни. Долго длилось это искреннее слезное последнее целование. Наконец, уже около трех часов пополудни, преосвященный сделал отпуст. Провозглашена была старцу вечная память. На тело почившего о Господе возлит был владыкой крестообразно елей с вином, освященный во время соборования, и посыпана была, по чину Святой Церкви, земля. Затем тотчас же наглухо прибита была гробовая крышка. В три часа всё окончилось. Священнослужащие, во главе с владыкой, и прочие гости отправились в покои настоятельницы, а гроб остался на прежнем месте, и опять началась непрерывные панихиды. Народ то и дело подходил к гробу своего любимого батюшки и с глубокими вздохами и поклонами, крестясь, целовал гробовую крышку. Некоторые, наклонившись, прикладывали к ней свои головы. В покоях настоятельницы собравшимся гостям предложена была поминальная трапеза, за которой было человек до 500. На ней присутствовал и преосвященный. Предметом его разговора за обедом был главным образом почивший старец. Заметить при сём должно, что владыке за его участие в похоронах старца весьма благодарны были все, знавшие и чтившие покойного.

Но в то же самое время, как гости подкреплялись предложенной трапезой, произошло одно замечательное событие, которое произвело на всех присутствовавших сильное впечатление. К покойному старцу Амвросию часто езжала благотворительница Шамординской общины, супруга известного московского торгового деятеля Сергея Васильевича Перлова со своей замужней дочерью, у которой не было детей. Эта бездетная дочь ее просила у батюшки совета и благословения взять какого-нибудь ребенка в усыновление. В 1890 году, почти в самую же половину октября, старец сказал ей в ответ на ее желания: «Погодите, через год я сам укажу вам для усыновления ребенка». За обедом приехавшие на похороны старца молодые супруги с горечью вспомнили слова его и пожалели, что кончина батюшки не дала ему исполнить своего обещания. Но еще не успел окончиться обед, как пронесся слух, что у крыльца начальнического корпуса, где гости обедали, нашли подкинутого младенца. Сначала, разумеется, слух этот многим пришелся не по сердцу. Но когда об этом услыхала бездетная дочь г-жи Перловой, она кинулась к малютке и с чувством глубокого умиления воскликнула: «Это батюшка послал мне дочку». И ребенок увезен был ею в Москву.

По окончании трапезы преосвященный пожелал посетить кельи покойного старца. Вошедши в них, он помолился и трижды осенил крестным знамением постель, на которой старец преставился. Затем он долго еще благословлял гостей, сестер и многочисленных богомольцев, толпившихся у крыльца настоятельницы, и уже при наступивших сумерках возвратился в Оптину пустынь.

Не пройдем молчанием и следующего обстоятельства. В начале своей предсмертной болезни старец Амвросий велел одной монахине читать книгу Иова. В ней между прочим сказано, что от смрада ран сего праведника бежала даже его жена. Этим примером, как думается, старец предуказывал на то, что и с ним подобное случится после его кончины. Действительно, от тела покойного вскорости стал ощущаться тяжелый мертвенный запах. Впрочем, об этом обстоятельстве давно еще он прямо говорил своему келейнику отцу Иосифу. На вопрос же последнего, почему так, смиренный старец сказал: «Это мне за то, что в жизни я принял слишком много незаслуженной чести». Но вот дивно, что чем долее стояло в церкви тело почившего, тем менее стал ощущаться мертвенный запах. От множества народа, в продолжении нескольких суток почти не отходившего от гроба, в церкви была нестерпимая жара, которая должна бы была способствовать быстрому и сильному разложению тела, а вышло наоборот. В последний день отпевания старца, по замечанию архимандрита Григория, составителя его жизнеописания, от тела его уже стал ощущаться приятный запах, как бы от свежего меда. И вышеупомянутый игумен Агапит свидетельствует, что на третий день после кончины старца, прикладываясь к его руке, он нарочно втягивал в себя воздух и ощущал, хотя еще немного, запах приятный, именно такой, какой бывает от нетленных телес угодников Божиих.

Всю ночь с воскресенья на понедельник Шамординский храм был полон народа. Около гроба почившего старца, как и прежде, горело множество свечей, разливавших яркий праздничный свет на всю церковь. То и дело клубился фимиам, пелись панихиды, а в стороне продолжалось чтение Псалтири. Почитатели старца почти безостановочно прикладывались к гробу.

14-го, в понедельник, опять служилась соборная литургия с панихидой. Служил скитоначальник иеромонах Анатолий¹⁸⁴ – обедню с одной парой иеромонахов, а на панихиду к ним присоединилось еще несколько пар. По окончании панихиды и обычного прощания, уже в 11-м часу дня, гроб поднят был руками сестер, поставлен на обычные монастырские носилки и в преднесении святых икон и хоругвей сначала обнесен был вокруг церкви, а затем через монастырь, мимо настоятельского корпуса и заложенного старцем каменного собора, где в то время стояло большое живописное распятие Спасителя, направился в свою родную Оптину пустынь. Святые же иконы, кроме одной вышеупомянутой Казанской, и хоругви возвращены были назад. Для сестер общины настала теперь ужасно тяжелая минута. Их дорогой любвеобильный батюшка телом своим навсегда теперь покинул свое любимое детище, на которое им положено было столько сил и труда. Некоторые из них отправились сопровождать гроб. А оставшиеся со слезами или с подавляемой гнетущей скорбью следили за удаляющимся дорогим своим сокровищем. Жгучую свою скорбь они, впрочем, растворяли надеждой, что «родной батюшка» не оставит их – духом своим всегда пребудет с ними и во всём будет помогать им. И это верно. Молитвы почившего неусыпным стражем охраняют созданную им обитель, и сам он как прежде, так и теперь является для обитательниц ее Ангелом Хранителем.

Погода в этот день была ненастная. Холодный осенний ветер насквозь пронизывал путников, а непрерывный дождь, то стихая, то усиливаясь, совершенно растворил землю. Но ничто не могло попрепятствовать почитателям старца выказать ему свое усердие. Гроб всё время, до самой Оптиной пустыни, несли на руках попеременно то сёстры общины, то оптинские монахи или и некоторые мирские лица, желавшие до самого конца доказать свою любовь и преданность к своему почившему наставнику. А был один в числе почитателей старца даже из именитых людей, который всю дорогу нес его гроб бессменно, переходя только во время остановок с одной стороны на другую. Тысячи народа на протяжении более версты шли и ехали за гробом. Шествие было медленное. Часто, несмотря на дождь и холод, останавливались для совершения заупокойных литий. К концу, впрочем, шествия, по случаю проливного дождя, литии служились уже на ходу без остановок. Когда подходили к лежащим на пути селам, перенесение останков старца сопровождалось погребальным колокольным перезвоном. Священники в облачениях, с хоругвями и иконами, выходили навстречу из церквей. Выступали поселяне, молились, многие из них целовали гроб покойного и затем присоединялись к сопровождавшим его. Таким образом, по мере приближения к Оптиной пустыни толпа всё росла и росла. Гроб почившего старца бессменно, от Шамординской общины и до самой Оптиной пустыни, сопровождал в облачении один иеромонах Иларий, который во всё время шествия служил и литии¹⁸⁵. Замечательно, что горевшие свечи, с которыми несли тело покойного старца, во всё продолжение пути, несмотря на сильный дождь и ветер, не угасали.

Наступал вечер и уже несколько темнело, когда гроб старца проносили через последнюю деревню Стенино, находящуюся в версте от Оптиной. Уныло гудел большой семисотенный оптинский колокол, редкими мерными ударами потрясая воздух и далеко разнося печальную весть о приближении почившего. Тут вышли ему навстречу всё духовенство города Козельска и граждане, присоединившись к многочисленной толпе народа. Шествие еще было далеко. Как черная туча, двигалось оно к обители. Высоко над головами сопровождавших, сквозь вечерний полумрак, виднелся черный гроб, таинственно освещаемый ярким пламенем горевших свечей. Колеблясь от шествия несших его, он точно плыл по воздуху. Поистине это трогательное печально-торжественное перенесение тела почившего старца, по замечанию многих, скорее походило на перенесение мощей и производило на всех присутствовавших умилительно-благодатное впечатление.

На неширокой речке Жиздре, протекающей под самым монастырем, через которую обыкновенно всегда переезжают на пароме, на этот раз временно устроен был мост. На берег этой реки в сретение почившего вышли в облачениях два архимандрита с многочисленным духовенством из монашествующих и прибывших священников и со всеми братиями обители и мирскими посетителями, с иконами, хоругвями и зажженными свечами, и остановились у моста. А там, за мостом, отделившись от всех, не обращая внимания на грязь и дождь, в скромной одежде шел на встречу гроба, с грустным выражением лица, иеромонах Иосиф, более 30 лет неотлучно находившийся при покойном старце, теперешний его заместитель по старчеству. Не пропустим здесь без внимания замечания теперешнего старца отца Иосифа. Осень, так передает он, когда скончался батюшка отец Амвросий, была сухая и грозила на будущий год неурожаем, но со дня перенесения тела его из общины в Оптинский монастырь, как испрошенная им у Господа милость, пошли дожди.

Величественное было зрелище, когда перенесенный через мост гроб старца внесен был в ряды многочисленного сонма священнослужителей в блестящих облачениях, и несметные толпы народа с той и другой стороны соединились вместе. Похоронный перезвон колоколов, пение певчих, развевавшиеся хоругви, и это необозримое множество народа и впереди и сзади далеко-далеко за рекой, и, наконец, этот бедный гроб, к которому устремлены слезливые взоры всех присутствующих, к которому неслись со всех сторон сердечные вздохи, с горячей мольбой о упокоении души почившего в небесных обителях, с тайной скорбью сердца о потере дорогого отца и с прошением его ходатайства у Престола Всевышнего Отца небесного, – всё это поражало сердца всех, собравшихся отдать последний долг старцу.

Было пять часов вечера. Тут же на берегу речки предварительно отправлена была заупокойная лития, и шествие направилось к северным вратам обители. Снова величаво заколыхался гроб над головами иноков и вошел в родную обитель, которая теперь встретила давно ожидаемого ею дорогого упокоившегося батюшку уже праздничным звоном. Как только гроб внесен был в ворота, их поспешили затворить вследствие сильного напора в беспорядке толпившихся посетителей. Впрочем, это было на короткое время. Когда толпа несколько поуспокоилась, ворота были опять отворены.

Внесенный в обитель гроб с телом почившего старца поставлен был в холодном Введенском соборе, который блистал праздничным освещением – зажжены были люстры и множество свечей. Настоятель обители, отец архимандрит Исаакий, с несколькими парами иеромонахов, отслужил над почившим панихиду. Тем и закончилась встреча новопреставленного старца. Времени было уже часов шесть. Когда преосвященному Виталию донесено было подробно о том, как совершалось перенесение тела старца Амвросия, он возблагодарил Господа за то, что Его помощью всё устроилось хорошо, а иеромонаха Илария, всё время сопровождавшего тело покойного, на следующий же день, во время своего архиерейского служения, наградил набедренником. Спустя немного времени началось торжественное всенощное бдение в теплом Казанском храме, между тем как гроб с телом старца оставался в Введенском соборе, где безостановочно всю ночь совершались панихиды, и храм был полон молившегося народа.

«Помню, – пишет о себе г-жа N., – раз мы отлучились (из храма, где был покойный), чтобы занять себе где-нибудь номер в гостинице, немного согреться и сколько-нибудь обсушиться, – перемениться было нечем. Все пошли, как были в церкви, мокрые, полузамерзшие; и – о чудо! – никто из нас не только не заболел, но даже не получил и насморка, хотя были с мокрыми ногами и стояли в холодном соборе».

В следующий день, 15 октября – вторник, гроб перенесен был в Казанский собор. В десятом часу началась литургия, которую, несмотря на свое слабое здоровье, совершал опять сам преосвященный Виталий, в сослужении двух архимандритов Моисея и Исаакия, трех игуменов и пяти иеромонахов. На правом клиросе пел хор архиерейских певчих, а на левом монастырских. Церковь была переполнена молящимися. К литургии прибыли светские представители г. Козельска – исправник, городской голова и несколько гласных. В конце Божественной литургии владыка, обратясь к народу, произнес прекрасную трогательную речь¹⁸⁶. В ней он указал на то, что старчество, процветшее в Оптиной пустыни, процветало особенно в лице почившего старца Амвросия. Выразил свое сердечное сожаление о том, что не пришлось ему лично беседовать с этим достоуважаемым старцем, войти с ним в духовное общение. Затем описал ту величайшую скорбь, которую испытывают оптинския братия, потеряв своего старца, Шамординская обитель – своего отца и покровителя, и, наконец, вся Россия – руководителя и опору в слабое верой время. Предложил в утешение всем скорбящим, что старец покинул их лишь телом, но духом пребывает с ними, видит все их дела и мысли и молится за всех. Закончил владыка свою речь приглашением всех присутствовавших помолиться о упокоении души почившего, а вместе и просить за себя его молитвенного ходатайства перед Престолом Божиим, присовокупив, что молитва наша будет ему приятна, если будем подражать ему в любви Христовой. Выразительность произношения и пастырски властный тон святителя-проповедника производили сильное впечатление на слушателей, вызывая у некоторых слезы умиления.

По окончании литургии преосвященным отслужена была панихида, в которой участвовали сорок священнослужителей, все в белых парчовых ризах. В конце панихиды, после 9-й песни канона, помянутый выше академик, отец иеромонах Григорий, с благословения преосвященного, обратился к почившему старцу с кратким прощальным словом¹⁸⁷, в котором высказал последнее ему приветствие от лица всей Московской духовной академии, коснувшись его подвигов в пустыни, бесчисленных добродеяний ближним, заслуженного почившим прославления на земле и удивления ему от всех, его знавших. Свое слово юный проповедник заключил земным поклонением усопшему старцу.

После панихиды гроб почившего поднят был на руки священнослужителями, и в преднесении святых икон и хоругвей погребальное шествие направилось к приготовленной могиле. За гробом следовал преосвященный в полном архиерейском облачении с прочими священнослужителями. Печальный похоронный перезвон, сливаясь с пением погребальных песнопений, сопровождал тело свято почившего старца к месту его упокоения.

При жизни покойный старец Амвросий, благоговея перед своим духовным наставником старцем Макарием, нередко имел обыкновение говорить: «Великий человек был батюшка отец Макарий! Вот привел бы мне Господь хоть у ножек его лечь». Посещавшие Оптину пустынь, без сомнения, помнят близ юго-восточной стены летнего Введенского собора, слева от дорожки, белую часовню над могилой старца отца Макария. Рядом с этой часовней и приготовлена была могила для новопреставленного старца Амвросия. После заупокойной литии, совершенной владыкой, и по возглашении почившему вечной памяти гроб опущен был в приготовленный в могиле осмоленный ящик, который и закрыт был особой крышкой. Владыка первый бросил горсть земли в могилу, а затем около нее была такая теснота и давка от множества народа, что многим из священнослужителей не пришлось и земли бросить на гроб. После над ним сделаны были своды. И вот появилась наконец новая свежая могила, в которой сокрыто драгоценное сокровище, сосуд Божией благодати, храм великой и святой души – многотрудное тело старца иеросхимонаха, батюшки отца Амвросия! Припомним при сём, что, как выше упомянуто, старец Амвросий, пламенно при жизни молившийся, побуждавший и присных своих молиться усердной Заступнице рода христианского, перед Ее святой иконой, названной им «Спорительницей хлебов», заповедал им праздновать Ей 15 октября. В этот же день и тело его предано было земле. Замечательное совпадение.

«Когда батюшку схоронили, – замечает один наблюдатель из светских лиц, – кто-то из ближайших к нему монахов стоял у могилы, сложив руки на груди крестообразно и опустив в нее глаза. Все отправились в трапезу. Прошло часа два времени. Тот же монах всё еще стоял в том же самом положении у могилы батюшки».

«Удивительно, – говорит еще тот же наблюдатель, – что в обоих монастырях (Оптинском и Шамординском), где старец жил, его потеря переносится легче. Там скорбят искренно, глубоко, но без отчаяния. С самым близким к батюшке лицом можно говорить о нём. Все спокойны, сдержанны и делают свое дело. Только иногда как-то с болью передернется лицо монаха, или застанешь его в тяжелой задумчивости. А иногда среди разговоров о старце вдруг кто-нибудь тихо промолвит со вздохом: «Эх, батя, батя!» – и все утихнет; и столько покорной скорби послышится в этих коротких словах. С кем ни заговоришь о нём, все его любят, все им облагодетельствованы. «Да кого он-то не любит?» – вот общий голос».

В два часа пополудни предложена была собравшимся на погребение старца гостям поминальная трапеза, в которой, как и прежде, принял участие преосвященный Виталий. Она была устроена в старой больничной церкви во имя Владимирской иконы Божией Матери. Как прежде в Шамординской общине, когда отслужено было над телом почившего погребение, так и здесь теперь в несколько перемен пообедало около 500 человек. В конце трапезы, когда провозглашена была новопреставленному старцу Амвросию вечная память, владыка обратился к присутствовавшим гостям с словом. Пригласив всех к молитве об усопшем, святитель и от себя, и от Оптиной обители выразил благодарность тем лицам, которые почтили память старца своим нарочитым прибытием на его погребение. Особенно же он благодарил благотворительницу Шамординской общины А.Я. Перлову, представителей г. Козельска с духовенством, исправником и головой городским во главе и посланцев от Московской духовной академии – двух вышеупомянутых иеромонахов академиков, посылая ей свое соутешение ее верою и святительское благодарственное благословение за великую радость, доставленную участием прибывших обеим обителям и всем многочисленным участникам печальных торжеств. Между тем как над свежей могилой приснопамятного старца Амвросия до самой поздней ночи слышалось пение панихид в присутствии со слезами молившихся почитателей его.

Так закончилось печальное, но в тоже время и отрадное торжество отшествия праведной души в страну невечернего света, где шум чисте празднующих и неизглаголанное веселие!

Перед самым своим отъездом в Калугу 16 октября преосвященный Виталий обратился к собравшимся в Казанском храме братиям с прощальной речью, в которой снова помянул великие заслуги почившего старца, кратко, но ярко описал его духовный образ, дышавший высокой христианской любовью, и призвал еще раз братию к сохранению сего образа в своих сердцах и уподоблению ему. Помянув о старчестве, как особенности Оптиной пустыни, владыка пригласил всех присутствовавших к молитве о том, чтобы Господь не оставил обители Своим покровительством и воздвиг бы ей нового светильника, преемника в Бозе почившего старца Амвросия. Преподав затем братиям архипастырское благословение, владыка отправился с миром в путь.

А мы, горя любовью к почившему милостивому батюшке, отцу Амвросию, опять переведем к нему свои мысли и чувства.

Долго-долго после блаженной его кончины оптинцы и шамординские сёстры не могли успокоиться. Всё казалось им, что будто что-то дорогое – невозвратимое – ими потеряно; кругом какая-то пустота, которую ничем наполнить не было возможности. Однажды шамординские приютянки вздумали пропеть те стишки, которые в свое время пелись ими для батюшки: «Отец родной, отец святой»... Но лишь только началось пение, как вдруг у всех полились слезы, и вместо пения произошло горькое рыдание.

В Оптиной над могилой старца вскоре поставлена была трехстенная часовня, четвертой своей стороной примкнутая к часовне старца Макария, подобная сей последней, с приличной надписью; а внутри – мраморная гробничка тоже с надписью: «Для немощных был как немощный, чтобы приобресть немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти хотя бы некоторых» (1Кор.9:22). Сбоку этой гробнички оставлено отверстие, откуда почитатели покойного старца берут песок в помощь и благословение.

Проходя мимо этой часовни, один посетитель обители увидел, что ее красит старый маляр. «Вы знали старца?» – спросил он. «Как мне было его не знать, моего благодетеля? – ответил тот. – Раз говорю я ему: «Батюшка! Мне ведь жить недолго остается; видите, здоровье мое какое». А он мне отвечает: «Только ты сперва меня помажешь». Не понял я тогда, что бы это значило, а вот и пришлось над ним часовню красить». И маляр продолжал молча свою работу.

Впрочем, время и обстоятельства сглаживают сердечную горесть, какова бы она ни была. Безутешна была скорбь почитателей батюшки отца Амвросия тотчас после его кончины, но скоро они стали утешать себя мыслью, что старец умер только телом, а дух его живет вечно, по слову премудрого: праведники живут во веки (Прем.5:15). Эти слова подтверждаются и самым делом.

Во-первых, что ни говорил старец о будущем, всё или уже исполнилось, или приходит в исполнение. Например, лежа на смертном одре, он обещал, как мы видели выше, г-же N. во всём помогать, и вот что она пишет: «Не прошло и трех или четырех дней после кончины батюшки, когда тело его еще находилось в Шамордине, я была в страшном горе, доводившем меня почти до отчаяния. По временам у меня вырывался ропот: Боже мой, говорила я себе, что же это сделал батюшка? Только принял нас, сейчас же одел в монашеское платье и сам бросил. Всё это смутно, помню я, переходило в мыслях моей больной головы. Забывшись где-то, в церкви или дома, легким сном (мы в церкви ночевали, а домой только на короткое время прибегали), я увидела батюшку подходящим ко мне. Он был в черном своем халатике и шапочке. Сидела я будто на какой-то длинной лавке или диване. Поспешно подошедши, батюшка сел поодаль от меня на другом конце. Подняв ручку, он с упреком и недовольством в голосе громко сказал мне: «Я вас никогда не брошу». Я так и вскочила. Сон был так явствен, что, когда я проснулась, даже голос старца звучал у меня в ушах. И на душе у меня стало спокойнее». Много и еще рассказано этой г-жою замечательных видений старца во сне и даже наяву. Батюшка, как живой, утешал, вразумлял и укреплял ее в различных искушениях, после чего мир водворялся в душе ее.

Или: предсказывал старец процветание созданной им Шамординской обители. Немного прошло времени со дня его кончины, а слова его уже оправдываются на деле. Громадный каменный собор, которому батюшка положил только основание, теперь уже почти готов. Поставлены огромные каменные корпуса – трапезный, богадельный и другие. В общине заведены разные художественные рукоделия: живопись, фотография, чеканная работа – золочение и серебрение, тканье великолепных ковров, шитье золотом и шелками. Есть там и переплетчицы книг, и краснописцы и прочее. Так что уже и теперь, по замечанию некоторых, Шамординская обитель, по предсказанию старца Амвросия, во многом опередила Оптину пустынь¹⁸⁸; но обстоятельства, конечно устрояемые по его молитвам, Промыслом Божиим, подают в будущем надежду еще на большее и большее процветание.

Во-вторых, живет старец Амвросий вечной жизнью, как получивший велие дерзновение ко Господу, ибо вот теперь, по кончине его, уже бывают от него исцеления.

В октябрьской книжке «Душеполезного Чтения» за 1897 год помещено письмо некоего Николая Яковлевича Широкова, Вятской губернии Глазовского уезда, к теперешнему Оптинскому старцу отцу Иосифу. В нём между прочим читаем следующее: «Я весьма был болен – страдал болью ног и головы. 26 ноября прошлого 1896 года приносит отец мой от сельского нашего священника книгу «Душеполезное Чтение», в которой я и нашел статью про отца Амвросия. Прочитав ее и размыслив немного, начал я душевно молиться к отцу Амвросию об исцелении моих недугов и, помолившись, тонким сном уснул. Только что успел заснуть, как вдруг заблистал передо мною необычайный свет, который вскоре исчез, – только остался один след от него в виде облака; и вдруг слышу шаги идущего человека. В скором времени вижу перед собою мужа, украшенного сединами, в мантии, с крестом на груди. При сём я постараюсь описать его приметы: росту он невысокого, лицо истощенное постом, и потому оно весьма светлое; нос с горбинкой; волосы седые не весьма густые; брада его седая, тоже не густая; а голос его весьма звучный. Кроме того, на левой его руке были четки, а в правой руке посох. Вот он подошел к моему ложу и говорит: «Чадо Николае! Восстань, поспеши в церковь, отслужи молебен святому Амвросию Медиоланскому – и получишь облегчение скорое». Он взял меня за руку, благословил и дотронулся своим посохом до моих ног, которые и почувствовали скорое облегчение. Дал мне что-то вроде просфоры поесть, и вдруг в голове у меня зашумело. Я тогда весьма ужаснулся и думал, что уж головы у меня нету на плечах. Но вот сей старец покрыл ее мантией, и вскоре я почувствовал облегчение. Старец еще раз благословил меня, и я сподобился облобызать его светлую руку и при сём осмелился спросить его: «Как вас звать по имени?» Он мне ответил: «Кому я велел тебе отслужить молебен, того и я ношу имя, – я иеросхимонах Амвросий из Оптиной пустыни». Сказав это, он сделался невидим. Пробудившись, я весьма обрадовался, что выздоровел; и родные сему тоже очень обрадовались. Все-таки об этом явлении я не открыл им вскоре, а записал оное только в свою памятную книжку. Но вот ныне опять явление это повторилось. Отец Амвросий явился мне во гробе лежащим, повитый в схиму, и говорит: «Что же ты, раб Божий Николай, умалчиваешь о делах милости Божией, т.е. не сообщаешь Оптиной пустыни о исцелении?» Только поэтому-то я и осмелился сообщить о вышесказанном вашему высокопроподобию и при сём просить вас, отец Иосиф, не оставить без внимания мой рассказ и для пользы других поместить его хоть на одной страничке жизнеописания отца Амвросия».

Еще подобный отрывок из ненапечатанного письма к Людмиле Осиповне Раевской, живущей в Шамординской общине, от 23 февраля 1898 года:

«Вчера приезжал В. и рассказывал, что одна дама, родственница Л-го, ему писала из Москвы, что у нее муж был очень болен. Доктора отказались лечить, и он совсем умирал. В одну ночь видит он около себя у постели старца, который над ним молился и говорит: «Отслужи молебен святому Амвросию Медиоланскому», – и скрылся. Больной сказал это жене, и они отслужили молебен. Он приобщился и с тех пор начал поправляться; даже встал с постели, но никому не говорил об этом явлении старца. Когда же он стал чувствовать себя совсем хорошо, ему опять явился этот же старец (бывший больной его узнал) и говорит: «Ты теперь совсем здоров; зачем же ты скрываешь и не говоришь об своем исцелении? Надо говорить; а старец пред тобой – Оптинский Амвросий». И скрылся. Когда В. рассказывал, я позавидовала; а на душе какая-то радость стала, – я не могу высказать. Родной наш и нас, может быть, не оставляет».

Присовокупим к сему, что приведенные здесь два случая исцелений от почившего старца не единственные.

В заключение всего сказанного предложим вниманию читателей два знаменательных сновидения одной шамординской сестры, рисующие, как мы веруем, загробную участь описанного здесь великого Оптинского старца, батюшки отца Амвросия. Вот ее рассказ:

«За несколько времени до кончины батюшки видела я, будто стою в прекрасном саду. На высоких деревьях трепещут листки, и всякий листок всё повторяет молитву: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». В саду будто стоит светлый храм. Вошла я в него и вижу: купол у него недостроен. И подумала я, как это храм не окончен? Тогда послышался мне голос: «Это жилище приготовлено для старца Амвросия и скоро будет окончено».

А как батюшка уже умер, видела я, что стоит его гроб. И вот спустились четыре Ангела в белых ризах, – такие блестящие на них ризы, – а в руках у них свечи и кадило. И спросила я, почему это они, такие светлые, спустились ко гробу батюшки. Они мне ответили: «Это за то, что он был такой чистый». Потом спускались еще четыре Ангела в красных ризах, и ризы их были еще красивее прежних. И я опять спросила, а они ответили: «Это за то, что он был такой милостивый, так много любил». И еще спустились четыре Ангела в голубых ризах невыразимой красоты. И я спросила, почему они спустились ко гробу. И мне ответили: «Это за то, что он так много пострадал в жизни и так терпеливо нес свои кресты»¹⁸⁹.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ,

И ГОСПОДУ БОГУ СЛАВА!