Преподобный Алексий, старец Смоленской Зосимовой пустыни

Со дня выхода первого издания этой книги прошло более пятнадцати лет. С течением времени открывались все новые и новые сведения, факты, позволяющие расширить жизнеописание старца Алексия (Федора Алексеевича Соловьева; 1846–1928).

С появлением в 1995 году первой книги, материал для которой предоставили Сергей Ильич и Ольга Сергеевна Четверухины, дала о себе знать живущая в Москве правнучка иеросхимонаха Алексия – Марина Георгиевна Осколкова, хранительница семейных реликвий, составившая архив, в котором собрано многое из того, что связано с именем ее знаменитого прадеда. Марина Георгиевна помогла исправить некоторые даты, уточнить кое-какие сведения, учтенные в последующих изданиях. Кроме того, она предоставила материал о сыне старца Алексия – своем деде Михаиле Федоровиче, его семье и взаимоотношениях старца и его родных, что, безусловно, обогатило повествование, привнесло новые штрихи и краски в жизнеописание, позволило более зримо представить атмосферу тех дней, ощутить драматизм революционной смуты и всего того, что с этим было связано.

Второе издание было дополнено воспоминаниями о старце его родных, а также примерами, подтверждающими высоту его духовных дарований. К тому времени, в августе 2000 года, на Юбилейном Архиерейском соборе Русской Православной Церкви иеросхимонах Алексий, Зосимовский затворник, был причислен к лику святых, что также нашло отражение в расширенном, более полном, повествовании о нем. А в марте 2002 года Святейший Синод постановил включить в Собор новомучеников и исповедников Российских XX века одного из авторов этой книги протоиерея Илию Четверухина с установлением дня его памяти 18 декабря.

Настоящее, третье, издание – это плод совместных усилий Ольги Сергеевны Четверухиной и Марины Георгиевны Осколковой, продолживших поиск новых документов, свидетельств, расширяющих и уточняющих жизнеописание старца и близких ему людей, среди которых есть и те, кто теперь прославлен в лике святых. Составитель книги Сергей Ильич Четверухин умер в 1999 году в возрасте 89 лет, оставив по себе добрую память у родных, надеемся, и у читателей.

Авторы этой книги – мои родители. Отец, Илья Николаевич Четверухин (1886–1932), родился в Москве в семье учителя и воспитателя Московской военно-фельдшерской школы. Он окончил гимназию с золотой медалью и в 1904 году поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Мать, Евгения Леонидовна (1883–1974), урожденная Грандмезон, – дочь офицера, потомка французских эмигрантов. В свое время их семья переехала из Ярославля в Москву, и отец после военной службы стал чиновником. Девочка хорошо играла на рояле и пела. После окончания гимназии и музыкальной школы она давала уроки музыки.

В 1905 году в Москве начались студенческие волнения, и занятия в университете прекратились надолго. В это смутное время Илья Николаевич и познакомился со своей будущей женой, глубоко верующей девушкой, увлеченной недавно открывшейся ей духовной литературой. Оба выросли в благочестивых семьях, и это сразу сблизило их. Духовное устремление Евгении захватило и молодого человека: он начал изучать богословие, что и решило его судьбу. Вскоре он оставил университет и поступил в Московскую Духовную академию.

В 1906 году, после смерти почитаемого обоими гефсиманского старца Варнавы, Илья Николаевич начал ездить в Зосимову пустынь, а с 1908 года они оба стали духовными детьми старца Алексия, замечательного молитвенника и мудрого благодатного наставника. Любовь и послушание батюшке мои родители сохранили вплоть до его кончины.

Обвенчавшись, супруги поселились в Сергиевом Посаде, рядом с академией. В 1910 году родился я, а через год и мой брат Серафим. Отец окончил академию в 1912 году кандидатом богословия, в сане священника. Часть его работы была напечатана в книге «Творения аввы Исаака Сириянина» (под редакцией С.Соболевского, Сергиев Посад, 1911). Возвратившись после ее окончания в Москву, отец стал служить священником в церкви при Ермаковской богадельне и работал над магистерской диссертацией по творениям преподобного Исаака Сирина. Он продолжал также общение со своими друзьями из круга религиозной интеллигенции: М.А. Новоселовым – известным церковным издателем и публицистом; преподавателем Московской Духовной академии священником Павлом Флоренским, архимандритом Серафимом (Звездинским). Кроме того отец увлекался живописью, писал иконы, собирал библиотеку (в конце 20-х годов в ней было более 10 тысяч книг).

Все эти годы отец Илия с женой и нами, детьми, постоянно ездил в Зосимову пустынь, чтобы исповедаться у старца Алексия и причаститься. Мы с братом тоже подходили к старцу, он всегда одаривал нас ласковым взглядом, доброй улыбкой и благословением. На всю жизнь запомнилось его ясное лицо с умными, проницательными глазами, обрамленное пушистыми белыми волосами.

Приезжая в пустынь, мы непременно заходили в монастырскую лавочку, где нас радушно встречал наш родственник и друг – монах, затем схимонах Симон (Кожухов)¹, обаятельный и очень интересный человек. Будучи действительным статским советником, вращавшийся в кругу выдающихся деятелей культуры, знакомый с П. И. Чайковским, он оставил все, удалился от мира, приняв иноческий постриг в Зосимовой пустыни. В его лавочке, помимо обычных предметов для паломников, продавались подобранные с большим вкусом изделия русских кустарей, которые хорошо раскупались.

Имея медицинское образование, отец Симон врачевал монастырскую братию. С особой заботой и любовью он относился к игумену Герману и старцу Алексию. (Некоторые сведения о жизни старца Алексия, приведенные в этой книге, взяты из писем отца Симона.)

Наши семейные поездки в пустынь вскоре прекратились: шла война, резко увеличился поток людей, жаждущих духовного утешения у старца, здоровье же его ухудшилось, и он был вынужден сначала сократить часы приема, а в 1916 году уйти в полный затвор.

В тот период отец собирал биографические данные о старце Алексии. Тогда еще были живы сестра старца Екатерина Алексеевна, его свояченица Екатерина Павловна и другие люди, знавшие его до монашества. От них отец получил много ценных свидетельств, фотографии. Основные же сведения о детских годах и многолетнем служении в сане диакона в московской церкви во имя святителя Николая в Толмачах сообщил ему сам старец.

В 1919 году закрыли богадельню и церковь, в которой служил отец. Вскоре же освободилось место священника в родной для старца Алексия Николо-Толмачевской церкви. Отцу давно хотелось служить именно в этом храме. Старец одобрил его желание и благословил. Члены совета Толмачевского прихода из нескольких кандидатов избрали настоятелем храма моего отца, в то время уже протоиерея.

В этой церкви, славной своими традициями, великолепной по своему внешнему и внутреннему убранству, отец прослужил десять лет, вплоть до ее закрытия в июне 1929 года. За это время он стал известен как проповедник и духовный наставник. Вокруг него создалась община высокообразованных и глубоко верующих людей, которых называли толмачевцами. Из них стоит упомянуть В. Т. Георгиевского – известного археолога и искусствоведа, врача М. Н. Палибину, А. А. Солодовникова – религиозного писателя, княгиню Р. А. Кудашеву – детскую писательницу, В. В. Бородич – в то время студентку, впоследствии профессора Московского университета и Московской Духовной академии. У отца появилась тогда возможность записать воспоминания старожилов прихода о жизни и служении диакона Феодора Соловьева (старца Алексия здесь знали под мирским именем).

В 1930 году отца арестовали, и в 1932 году он погиб в лагере на реке Вишере. Начались аресты толмачевцев. Моя мать оказалась в очень тяжелом положении, но она смогла выжить благодаря глубокой вере в промысл Божий и помощи уцелевших толмачевцев. Поистине дочернюю любовь и заботу оказывала ей более десяти лет Вера Владимировна Бородич.

Со временем матушка привела в порядок отцовские записи о старце Алексии и дополнила их своими воспоминаниями. Копия этого труда попала как-то за границу и в 1989 году была в сокращенном виде напечатана в Париже.

Моя мать, или матушка Евгения, как ее обычно называли, прожила долгую, полную тяжких испытаний жизнь. Последние годы мама жила в семье младшего сына, Николая (1923 г. рождения). Она скончалась в 1974 году, когда ей было за девяносто. Более сорока лет она отдала Церкви: пела и читала на клиросе, сначала в Толмачах, затем в других храмах Замоскворечья, освоив церковный устав, она научила ему многих. Матушка Евгения была полна горячей любви, безмерной веры в Бога и всецело предана Его святой воле. Ее терпение, кротость и смирение, особенно в последние годы жизни, когда она очень болела, поражали всех окружающих. Для многих она была образцом истинной христианки.

Вечная память и благодарность отцу Илии и матушке Евгении за их труд, за то, что донесли до нас и наших потомков светлый образ замечательного русского подвижника XX века старца Алексия из Зосимовой в честь Смоленской иконы Божией Матери пустыни. Сейчас, слава Богу, началось ее восстановление: появились первые монахи, совершаются богослужения. Первая книга о старце Алексии была составлена на основе сведений, собранных моими родителями еще при его жизни. Они, конечно, были неполны. Но вскоре после выхода в свет нашей книги появились публикации, дополняющие рассказ о жизненном пути старца, содержащие существенные штрихи к его облику и характеру. В недавно вышедших воспоминаниях старшей дочери Павла Михайловича Третьякова, Веры Павловны, прожившей рядом с церковью во имя святителя Николая в Толмачах двадцать пять лет и часто ходившей в нее молиться (вся семья Третьяковых была очень религиозной), приводится описание богослужения в этом храме. Там тогда как раз и служил диакон Феодор Алексеевич Соловьев, наш будущий старец, а настоятелем был протоиерей Василий Петрович Нечаев – известный богослов и писатель. Изданы также «Воспоминания» епископа Арсения (Жадановского), он много лет был духовным сыном игумена Зосимовой пустыни Германа. Автор хорошо знал и любил старца Алексия и посвятил ему отдельный раздел своей книги.

Подробное описание торжественного избрания патриарха в храме Христа Спасителя, в котором непосредственное участие принимал старец Алексий, приводится в воспоминаниях очевидца этого события – митрополита Евлогия (Георгиевского). Увидели свет и другие материалы, в которых упоминается имя преподобного Алексия Зосимовского.

Я счастлив, что с помощью Господа нашего и Царицы Небесной, покровительницы Зосимовой пустыни, смог завершить прерванный шестьдесят лет назад труд моих родителей, и сердечно благодарю Издательский отдел Свято-Троицкой Сергиевой Лавры и его председателя архимандрита Алипия за помощь в издании этой книги. Приношу также благодарность за помощь в работе историку Валерию Георгиевичу Осинову.

Сергей Четверухин

Москва, 1994–1996 гг.

Преподобный Алексий, старец Смоленской Зосимовой пустыни

Жизнь наша должна быть подобна колеснице,

у которой переднее правое колесо есть смирение,

левое – самоукорение, а на задней оси – терпение

и предание себя воле Божией.

Из наставлений

преподобного Алексия Зосимовского

Старец Алексий, в миру Федор Алексеевич Соловьев, родился 17 января 1846 года в Москве в многодетной семье протоиерея Алексия Соловьева,  служившего в церкви во имя преподобного Симеона Столпника, что за Яузой. Личность отца, его жизненные устои послужили основой нравственного и духовного становления будущего старца.

Алексей Петрович Соловьев (1804–1882) был родом из Дмитрова, из семьи потомственного священнослужителя. Он поступил в местное духовное училище, где в те годы царили грубость и жестокое отношение к ученикам. В отличие от большинства учащихся, Алеша Соловьев жил и питался дома, поэтому его положение было лучше, чем у других. Он обладал незаурядными способностями и окончил училище первым учеником. Для продолжения образования его направили в Вифанскую семинарию. Здесь условия для учебы были превосходными. Расположенные в лесу, вблизи Сергиева Посада, просторные здания, удачно подобранный состав преподавателей и постоянное общение со студентами Духовной академии, основанной в 1814 году в стенах Троице-Сергиевой Лавры, способствовали углубленному изучению предметов. Близость же святынь Лавры и регулярное участие в строгих и истовых монастырских службах укрепляли и развивали религиозное чувство молодого человека.

Церковь во имя преподобного Симеона Столпника, что за Яузой. Начиная с 1838 г. и до своей кончины в 1882 г. здесь служил, был настоятелем протоиерей Алексий Соловьев, отец будущего Зосимовского старца. Современное фото

Окончив семинарию первым учеником, Алексей сразу же поступил в Духовную академию, где ему за отличные успехи дали повышенную именную стипендию митрополита Санкт-Петербургского Михаила (Десницкого), и он получил двойную фамилию – Соловьев-Михайлов. Алексей Петрович успешно завершил учебу, ему была присвоена степень магистра богословия. Этот академический выпуск, очень сильный по составу, называли примерным. Среди однокурсников Алексея Соловьева было много выдающихся людей и по интеллекту, и по положению в обществе, и по нравственным качествам. В их числе были будущие митрополит Киевский и Галицкий Филофей (в миру – Тимофей Григорьевич Успенский), архиепископ Пермский Антоний (Смолин), архиепископ Могилевский Евсевий (Орлинский), известный ученый-богослов А. В. Горский, впоследствии ректор Московской Духовной академии, и другие.

В звании профессора Алексея Петровича оставили преподавателем всеобщей гражданской истории и немецкого языка в родной Вифанской семинарии, где он проработал пять лет. В 1835 году он женился на Марии Федоровне Протопоповой – дочери священника и настоятеля церкви Троицы Живоначальной на Пятницком кладбище в Москве. В 1837 году Алексей Петрович, по желанию жены, переехал в Москву. Затем он был рукоположен во священника и определен служить в церкви во имя великомученика Димитрия Солунского на Тверской. Через год он перешел в церковь во имя Симеона Столпника за Яузой, где прослужил сорок четыре года, до своей кончины. Его стараниями здесь были устроены трапезная и два придела. Храм имел богатую утварь. Главным его благотворителем был миллионер Трапезников, хозяин купеческого клуба, который пожертвовал более 95 тысяч рублей на отделку храма.

Интерьер церкви во имя преподобного Симеона Столпника. Современное фото

Протоиерей Алексий был широко образованным человеком, собрал богатую библиотеку, в которой значительное место занимали книги на немецком языке, в том числе и проповеди западных пасторов. Господь одарил его множеством талантов. Надо сказать, самообразованием он занимался на протяжении всей своей жизни, любил книги, и часть его книжного собрания была передана в Московскую епархиальную библиотеку. В гостиной священнического дома стоял рояль: дочь отца Алексия – Анна училась музыке. Маленький Федя, музыкально одаренный, любил сидеть под роялем и слушать игру старшей сестры.

Отец Алексий преподавал в 3-й мужской гимназии и в Практической академии², куда поступали преимущественно сыновья московских купцов и промышленников. Замечательный проповедник и педагог, он не только учил Закону Божию, но и умело воспитывал, его уроки помнили долго. За сорокалетнюю педагогическую деятельность ему было пожаловано потомственное дворянство³. Многие его ученики уже после окончания академии приезжали к нему на исповедь. Можно предположить, что московские меценаты занимались благотворительностью в немалой степени под влиянием отца Алексия. Он был исключительно добрым, кротким, сердечным человеком. Не было, кажется, случая, чтобы священник на кого-то рассердился, сказал резкое слово, побранил. Диакон, служивший с ним много лет, вспоминал с благоговением и нежной любовью не только его самого, но и каждую мелочь его жизни. Отношение отца Алексия к родным детям диакон характеризует так: «Он относился к ним, как Бог к ангелам». Да и к своим духовным чадам он питал не меньшую любовь, и их у него было великое множество: на исповедь к нему старались попасть не только прихожане, но и, как уже было сказано, бывшие воспитанники. Весь Великий четверг у церкви стоял длинный ряд карет именитого купечества. По большим праздникам отец Алексий обходил духовных чад своего прихода. Несмотря на то что приход был небольшой, всего тридцать домов, он тратил на это, бывало, по четыре дня, так как все его принимали с горячей, искренней любовью и отпускали не скоро. Потом, в течение двух дней, он объезжал остальных духовных чад, и везде его встречали необычайно радушно, привечали «как святого, как святителя Божия», по выражению того же диакона.

Церковь Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках. Брат деда будущего старца Алексия – Иоанн Протопопов был протоиереем этой церкви. Современное фото

Друг отца Алексия Василий Петрович Нечаев, бывший в то время настоятелем храма во имя святителя Николая в Толмачах, вспоминал впоследствии, что ко всем грехам, сомнениям, нуждам и страданиям своих духовных чад он относился, как к своим собственным. Говорил, что к нему применимы слова апостола Павла: «Кто изнемогает, с кем бы я не изнемогал? Кто соблазняется, за кого бы я не воспламенялся ?» (2Кор.11:29) Толмачевский настоятель, будущий епископ Виссарион, характеризовал его как человека истинно религиозного, проникнутого духом глубокого благочестия и молитвы. «Он светил людям не только светом учения, но и примером жития», – дополнял он.

При благообразной внешности отец Алексий обладал превосходным голосом и слухом. Как отзывались о нем современники, у него был тенор необъятного диапазона, внушающий благоговение к Богу, выразительный, серебристый, чистый, без искусственности. Знаменитый итальянский тенор Дж. Рубини как-то сказал по поводу Чихачева, замечательного певца, ставшего священнослужителем: «Какой голос пропадает», – имея в виду то, что он поет только в церкви, а мог бы петь в театре. На что Чихачев ответил: «Мой голос не пропадает: я пою Богу моему, дóндеже есмь» (Пс.103:33). Точно так же мог бы ответить отец Алексий. Евангелие он читал неподражаемо: люди съезжались со всей Москвы, чтобы послушать это чтение в Великий четверг.

Отец Алексий был еще и благочинным. К нему обращались не только за советом, но и за материальной поддержкой, его засыпали письмами. Просители просто осаждали его, и никому не было отказа. Он печалился, когда узнавал, что к нему не пустили какого-то бедняка, боясь побеспокоить. Близкие уговаривали его не быть таким расточительным хотя бы по отношению к людям подозрительным, но отец Алексий отвечал всегда, что лучше помочь не особо нуждающемуся, чем допустить умереть от голода бедняку. Часто он терпел обиды и неблагодарность от тех, кому помогал, но мир с ближними был ему дороже всего. Он неустанно хлопотал, устраивая вдов и сирот, дальних родственников и совсем чужих. При его скромных запросах ему вполне хватало доходов от прихода (две с половиной тысячи рублей в год), а еще он был законоучителем в двух учебных заведениях и имел много частных уроков. Почти все заработанное тратилось на бедных.

Его жена Мария Федоровна была тоже очень добра, религиозна и милосердна. Она вместе с братом и сестрой рано остались сиротами, и Мария Федоровна все время им помогала, часто приглашала к себе погостить. Умерла она в 1854 году от свирепствовавшей тогда холеры⁴. Она родила десятерых детей: восемь мальчиков и двух девочек. После́ ее смерти остались сиротами старшая дочь Анна (в замужестве Владимирская), восьмилетний Федя (будущий старец Алексий) и младшая дочь Катя (в замужестве Беневоленская), шести лет. До некоторой степени мать им заменили бабушка по отцу Анна Андреевна и няня Татьяна, которую старец всегда вспоминал с любовью, в Татьянин день непременно служил по ней панихиду. Но главная забота о воспитании детей легла на плечи отца. Своей лаской и нежностью он добился от них полнейшей откровенности и такого же послушания. Огорчить отца было для детей настоящей мукой. От него они унаследовали главное – христианскую любовь к Богу и людям.

Отец Алексий был истинно религиозен, проникнут духом глубокого благочестия и молитвы. Вера его и впрямь была детской. Ему пришлось очень много пережить: раннюю смерть жены, болезни и смерть семерых детей (три сына умерли в возрасте до трех лет, четверо сыновей скончались молодыми людьми, на пороге самостоятельной жизни). Прихожане называли его «многострадальным Иовом», ибо все ниспосланное ему он переносил с глубоким смирением и покорностью воле Божией. Скончался протоиерей Алексий Соловьев 22 января 1882 года. Его сыну Федору было тогда тридцать шесть лет, и он уже шестнадцатый год служил диаконом в Толмачах.

Будущего старца Алексия при крещении нарекли в честь великомученика Феодора Тирона (память 17 февраля). Крестным отцом был протоиерей Николо-Покровской церкви Матфий Дмитриевич Глаголев, муж Фединой тетки, Ольги Федоровны, урожденной Протопоповой, а крестной матерью – бабушка Анна Андреевна. Начальной грамоте он учился у своего будущего тестя, диакона соседней церкви Павла Смирнова. Когда малыша зимой везли на санках к учителю, ему давали с собой бутылочку с чаем и конфетку. Чай Федя выпивал сам, а конфетку всегда отдавал Аннушке, маленькой дочке отца Павла, на которой, спустя годы, по воле Божией, женился.

Анна Алексеевна Владимирская – старшая сестра старца Алексия

Младшая сестра старца Алексия Екатерина Алексеевна с мужем протоиереем Владимиром Беневоленским – настоятелем церкви во имя преподобного Симеона Столпника с 1882 по 1917 гг.

С малых лет мальчик отличался серьезностью, не шалил, уклонялся  от шумных развлечений, был очень привязан к отцу, заботился о нем. Спали они с ним в одной комнате. Сестренка Катя уважала и слушалась брата. Например, когда ей хотелось попросить обновку, она сначала шла за советом к Феде; и если он говорил ей, что этого делать пока не стоит, сестра соглашалась и уже не тревожила отца. Другие дети тоже почтительно относились к Феде, меньше озорничали в его присутствии и в спорах часто просили, чтобы он их рассудил.

Федор очень любил музыку и, научившись играть на рояле, исполнял сочинения церковных композиторов. Кроме того, у мальчика были отличные слух и голос, и он с малых лет пел в хоре. Самыми любимыми песнопениями у него были ирмосы покаянного канона «Яко по суху пешешествовав Израиль» и другие. И всегда, когда уже будучи старцем, он слушал их, то плакал от умиления. Федор прислуживал в алтаре своему отцу, выходил со свечой, подавал кадило. Поститься он начал с самых ранних лет, как себя помнил. «Подсолнечное масло, – говорил он позже, – мне прямо родное». Любимым его кушаньем с детства был разварной рис с миндальным молоком. Он и своим духовным чадам рекомендовал приучать детей соблюдать посты с двух с половиной лет, «чтобы в три года они уже знали, что такое среда и пятница».

По окончании училища Федор поступил в Московскую семинарию. В числе его педагогов был митрополит Филарет (Дроздов). Отец Алексий особенно любил святителя, чтил его память и часто рассказывал о нем. Так, он вспоминал, что студенты боялись строгости владыки на экзаменах. Он вызывал к себе всех по очереди и тихим голосом задавал вопросы. Если студент не мог ответить, то тогда спрашивал с преподавателя. Старец Алексий рассказывал, что сам он окончил семинарию успешно. Учеба давалась ему нелегко, отнимала почти все время. В этот период он ничего не читал для развлечения, разве только любимые книги по истории и описания путешествий. Он всегда отказывался от приглашений друзей-семинаристов пойти с ними на вечеринку. Свой день юноша начинал с чтения главы из Евангелия и Апостола. Усердие и раскрывшиеся способности принесли свои плоды: в 1866 году Федор Соловьев завершил семинарское образование по первому разряду, вторым в списке выпускников, но не стал поступать в Духовную академию, потому что не чувствовал в себе особого призвания к богословской науке. Он хотел служить Господу в скромном звании приходского диакона в кругу «домашней церкви».

Чтобы стать диаконом, Федору Алексеевичу нужно было жениться. Его выбор пал на любимую им с детства Анну Павловну Смирнову, старшую дочь друга их семьи, к тому времени священника церкви во имя святого Климента, папы Римского, на Варварке. Шестнадцатилетняя Анна была стройной, красивой девушкой. К несчастью, ее отец летом 1866 года скончался, и свадьбу пришлось отложить. Венчались Федор Алексеевич и Анна Павловна 12 февраля 1867 года в храме во имя преподобного Симеона Столпника за Яузой, а рукоположение во диакона состоялось через неделю, 19 февраля, в Чудовом монастыре. Митрополит Московский Филарет назначил отца Феодора диаконом в церковь во имя святителя Николая в Толмачах, которой владыка покровительствовал.

Уже в преклонном возрасте старец Алексий тепло вспоминал детские и юношеские годы, прожитые им в отцовском доме, церковные службы в родном храме во имя преподобного Симеона Столпника. С большим уважением говорил он о митрополите Филарете, который благоволил его отцу, нередко служил вместе с ним, слушал пение юного Федора.

Отцовское воспитание привило Федору, входящему в мир, искреннее уважение к старшим. Это осталось у него на всю жизнь, хотя иногда распоряжения начальства вызывали сомнения и исполнять их было нелегко.

После назначения молодые супруги поселились в Большом Толмачевском переулке в доме при церкви, где по обычаю всегда жили священник и диакон. Деревянная церковь во имя святителя Николая была воздвигнута в начале XVII века недалеко от Кремля, в центре старого Замоскворечья, в слободе толмачей (переводчиков). Со временем рядом с церковью поселился торговый люд, и в 1697 году торговый гость Добрынин на месте обветшавшей церкви построил каменный храм в честь Сошествия Святого Духа с Никольским приделом и шатровой колокольней. Однако церковь по названию так и осталась Николо-Толмачевской. В 1770 году богатая прихожанка Е. Л. Демидова устроила внутри трапезной Покровский придел. В таком виде храм существовал около шестидесяти лет.

Святитель Николай Чудотворец. Икона из иконостаса главного придела Николо-Толмачевского храма

Московский пожар 1812 года уничтожил все деревянные постройки Толмачевского прихода. Каменная церковь устояла и была надежным убежищем от дыма и огня. Богослужения в ней не прекращались. С начала XIX века просвещение, культурные запросы становятся все более привычными в среде промышленников и купцов. Их усердием возводятся красивые дома, они собирают предметы искусства и библиотеки. В большинстве своем люди благочестивые, предприниматели украшают храмы, строят больницы и богадельни. В Толмачевском приходе также были свои меценаты: Третьяковы, Калгановы, Лосевы. После пожара 1812 года они возвели великолепные каменные дома, устроили вокруг них сады, двухэтажную богадельню. Когда в 1833 году в стенах церкви появились трещины, решили полностью ее обновить.

Храм во имя святителя Николая Чудотворца (на углу Малого и Большого Толмачевских переулков), где Феодор Соловьев служил диаконом

Храм во имя святителя Николая в Толмачах. Рисунок Н. Четверухина

Дом церковного причта в Б. Толмачевском переулке, где жил диакон Феодор Соловьев, будущий старец. Рис. Н. Четверухина

Под руководством архитектора Ф. Шестакова построили новую обширную трапезную с Никольским и Покровским приделами и высокую, стройную колокольню. Затем отреставрировали старый храм в честь Сошествия Святого Духа. Все работы были закончены в 1858 году. Приделы и главный алтарь освятил митрополит Филарет. Так что отец Феодор начал служение в благолепно устроенном и украшенном храме.

В приходе было всего восемнадцать домов, утопавших в зелени тихих, чистых переулков. Все это понравилось отцу Феодору, благоприятствовало счастливому началу его службы и семейной жизни. Первые годы его пребывания в Толмачах были самыми благодатными. Прихожанам и настоятелю новый диакон пришелся по душе своей скромностью, отзывчивостью, почтительным отношением к старшим, благоговейным служением и великолепным голосом. Семейная жизнь также складывалась благополучно. Любимая жена Аннушка была кротка и добра, очень любила своего супруга, окружила его вниманием и заботой. Будучи живой и общительной, она с удовольствием ходила в гости и принимала друзей у себя. Как-то летом, встревоженная состоянием здоровья отца Феодора, Анна Павловна настояла на том, чтобы выехать на дачу в Сокольники, но отдохнуть им не пришлось: каждый погожий день к ним приезжали гости. Тогда же она попыталась научить отца Феодора танцевать, правда, безрезультатно: все это ему не прививалось, но нисколько не мешало быть хлебосольным хозяином. Отец Феодор купил фисгармонию, научился играть на ней и исполнял различные пьесы, отрывки из опер, романсы и, конечно, церковную музыку. Часто пел под собственный аккомпанемент.

Диакон Феодор Соловьев

Сын диакона Феодора – Михаил

23 июля 1868 года у них родился сын Михаил. На пятом году супружества горе вошло в дом отца Феодора. Как-то Аня попросила его пойти с ней в гости, но он почему-то решительно отказался идти. По дороге, переходя улицу, Аннушка провалилась в сугроб и промочила ноги. В гостях она ничего не сказала, но, вернувшись домой, почувствовала себя простуженной. Простуда перешла в скоротечную чахотку, и через шесть недель, в январе 1872 года, Анна скончалась⁵. Для отца Феодора это был страшный удар, он не мог простить себе, что не согласился сопровождать жену. Когда отпевали Анну Павловну, у отца Феодора не было сил служить. Он стоял рядом с гробом, неотрывно смотрел на любимое лицо, и слезы катились по его щекам. Начиналась иная, одинокая, жизнь, полная тоски и печали.

Федор Алексеевич Соловьев с женой Анной Павловной, урожденной Смирновой. 1867 г.

Заметное влияние на судьбу и духовное становление отца Феодора оказал настоятель толмачевской церкви протоиерей Василий Петрович Нечаев⁶. Отец Василий большую часть свободного времени проводил дома, считая, что настоятель и пастырь должен находиться «при своем стаде». Кроме того, ежедневно, беря в руки палку наподобие посоха, он не спеша обходил свой приход, знакомясь с жизнью и делами прихожан. Он был мудрым человеком, и люди часто пользовались его советами. Прихожане уважали его за благоговейное служение, доброе и чуткое сердце. Отец Василий занимался еще и литературным трудом. С 1860 года при толмачевском храме издавался известный тогда журнал «Душеполезное чтение», редактором и основным автором которого он был.

Как настоятель храма отец Василий любил торжественное богослужение с хорошими певчими и диаконом, прилагал много усилий, чтобы сделать понятными все слова богослужений. Для этого он требовал от священнослужителей громкого и выразительного чтения и пения. По праздникам отец настоятель приглашал знаменитый хор Чудова монастыря под управлением регента Ф. А. Багрецова. Особенностью его было строго церковное звучание, заключающееся в необыкновенной стройности, соединенной с художественностью исполнения, когда много голосов сливаются в один гармонический аккорд. Ф. А. Багрецов был одарен способностью вдохновлять, и от этой живой искры как бы воспламенялся весь хор.

Отец Василий сразу почувствовал высокие душевные качества молодого диакона, обладавшего к тому же низким бархатным голосом. Но отец Феодор был еще неопытен в церковных делах, и настоятелю пришлось учить его носить облачение, совершать самые простые действия. Отец Феодор огорчался, когда не все получалось, даже плакал, сетуя на свою неловкость, но постепенно дело пошло на лад.

Интересное описание церковной службы в Толмачах в 70-е годы оставила старшая дочь П. М. Третьякова – Вера Павловна, прожившая первые двадцать пять лет своей жизни в Толмачах и, как все члены ее семьи, постоянно посещавшая Никольскую церковь. Вот что пишет она в своих воспоминаниях:

«Наш батюшка Василий Петрович Нечаев обладал необычайно верной интонацией в возгласах; они были обдуманны, торжественны, убедительны и трогательны. Мы его не боялись и любили.

...Диакон наш, Феодор Алексеевич, внешне был идеальным типом апостола; на службах, обладая симпатичным „круглым» баритоном, как нельзя более гармонично вторил батюшке.

И дьячок наш старенький, и толстый пономарь, и трапезник пели верно, чисто, все такие простые напевы, но часто делали и такие витиеватые переходы в Херувимской и других важных молитвах, что нельзя было не заслушаться. Это осталось для меня в воспоминании идеальным церковным православным пением. Пели они часто со слов батюшки или по „крюкам». Позже я поняла, что это были в большинстве случаев напевы нашего обихода; многие из них я нашла впоследствии у Кастальского. Особенно трогательны были рождественские, „постные» и пасхальные напевы, о которых не могу до сих пор без внутреннего волнения вспоминать. Все – и продажа свечей, и сбор денег – велось чинно, без тени торгашества. Бессменным старостой был Андрей Николаевич Ферапонтов (у него на Никольской был магазин церковных книг и вообще духовной литературы)...

„Для себя» любили мы ходить во время Великого поста, в Великую пятницу, на вынос плащаницы, а в Великую субботу ходили „Христа хоронить» – четыре часа утра, весна, тепло, у церкви вербы распускаются, солнце встает, поют „Воскресни, Боже...» Потом дома красили яйца. Весь день ждали вечера.

В шесть часов спать ложились и думали, как нас разбудят одеваться к заутрене. Теплая ночь, в саду по дорожке в церковь горят шкалики с купоросом; вот ударил колокол на „Иване Великом», вот подхватили колокола всех сорока сороков нашей Белокаменной.

Батюшка Василий Петрович с тройным золотым подсвечником в руках, в котором горят три красные, перевитые золотом восковые свечи, с букетом гиацинтов от мамочки, привязанным лентой к подсвечнику, и отец диакон с кадилом – оба в особенно нарядных ризах шли на „гроб Господень» через паперть; за ними крестный ход двигался вокруг церкви с грустным песнопением; мы внутри с умилением ожидали стук в запертую чугунную церковную дверь; дверь распахивалась, взрывалось радостное „Христос воскресе из мертвых...» и толпа молящихся с пылающими свечками вносила в церковь столько огня, света, радости, а с платьями – и весеннего воздуха»⁷.

Отец Василий полюбил молодого человека и стал к нему относиться по-отечески. Когда у отца Феодора серьезно заболело горло, он настоял, чтобы тот поехал на кумысолечение. Особенно большую заботу об отце Феодоре отец Василий проявлял после смерти Анны Павловны. Его одолевала безысходная тоска, он запирался дома и плакал. Немного отвлекала музыка: он играл на фисгармонии или пел грустные романсы. Недавно были найдены стихи, озаглавленные «Решительный шаг молодого вдовца», которые неутешный отец диакон написал после кончины своей любимой супруги Аннушки:

Бегу ли прочь я от трудов?

Нет, к ним-то я и поспешаю,

От них я дорогих плодов

Себе навеки ожидаю.

Где то убежище святое,

Где я в безмолвии, в тиши,

В усилиях отсечь все злое

Трудиться буду для души?

Да там, где есть уже немало

Горе имеющих сердца,

На долю коих так же пало

Носить свой траур до конца.

В пустыне мрачной среди бора

Обитель мирная стоит;

Молитва в стройном гласе хора

От ней к Всевышнему парит.

Боголюбезная обитель,

Хочу вселиться я в тебе,

Но как я немощен!.. Спаситель,

Всели Дух прав в Твоем рабе!

Пошли мне свыше помощь, Боже,

В борьбе душевной и труде,

Подай мне, что всего дороже

И в сей пустыне и везде.

Не [с тем] от мира удаляюсь,

Чтобы людей совсем забыть,

Но чтоб, ничем не отвлекаясь,

За них и за себя к Тебе молить.

Отец Василий загрузил его работой в редакции «Душеполезного чтения», и отцу Феодору пришлось трудиться даже вечерами. Людям, жалевшим отца диакона, отец Василий объяснял, что для него сейчас облегчение – в работе. Редакционные заботы пробудили интерес к литературной деятельности, отец Феодор стал писать статьи в журнал, некоторые из них были изданы отдельными брошюрами. Первым печатным трудом отца Феодора стала краткая история Николо-Толмачевской церкви, написанная по материалам церковного архива⁸. Стоит упомянуть и о последней печатной работе уже не отца Феодора, а иеромонаха Алексия. Это была статья в мартовском номере журнала «Душеполезное чтение» за 1899 год, посвященная памяти П. М. Третьякова. Вот выдержка из нее, где основатель галереи характеризуется как набожный, благочестивый человек. «Мне, пишущему эти строки, пришлось долгое время жить в одном с Павлом Михайловичем Николо-Толмачевском приходе. В моем сознании при воспоминании о нем встает образ человека, служившего примером трезвенной, сосредоточенной, воздержанной жизни, исполненной благой энергии и трудов, и, главное, образ человека, сочетавшего владение богатством внешним – материальным – с нищетой духовной. Это проявлялось в его смиренной молитве. Он обычно становился перед местной иконой преподобного Алексия, человека Божия... Ни разговоров, ни озираний вокруг никогда не допускал он себе, вошедши в храм и углубившись в великое дело молитвы. Никаких послаблений и облегчений неподвижного предстояния не позволял он себе, как бы долго ни длилась служба... Разумный, настойчивый труд при помощи Божией, полезная деятельность и громадные материальные пожертвования Павла Михайловича на благо общества сами собой, помимо его воли, возвышали его перед другими... Будем уповать, что Господь, обещавший смиренным благодать и Царство Небесное – нищим духом, примет почившего раба Павла в Свое вечное Царство любви и беспредельного мира».

Отец Феодор много читал: богословские статьи в духовных журналах, святоотеческие творения, другую религиозную литературу и, конечно, ежедневно – Священное Писание. Художественные произведения не любил, Л. Н. Толстого резко осуждал, говоря, что он отчуждает людей от Церкви. Прочитав по совету друзей «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского, он сказал, что ему понравились страницы о старце Зосиме, но в романе много грязи. Кроме богослужений в храме, отец Феодор участвовал вместе с отцом Алексием Мечевым, тогда еще диаконом, в так называемых народных чтениях. Одновременно он безвозмездно преподавал Закон Божий в сиротском приюте, а также в частном приюте Смирновой и в нескольких домах прихожан, в том числе у известного славянофила Ю. Ф. Самарина⁹, жившего в доме графини Соллогуб, почти напротив церкви. Этот большой и красивый дом, сохранившийся до наших дней, украшен фронтоном с коринфскими колоннами и медальонами тончайшей работы. От улицы его отделяют величественные ворота и кружевная чугунная ограда. Этот дом отцу Феодору приходилось посещать вместе с отцом Василием для совершения треб, после которых затевались интереснейшие беседы. Их участниками, кроме Самариных и графини Соллогуб, были их друзья-славянофилы: князь Черкасский с супругой, И. С. Аксаков с супругой (А. Ф. Тютчевой¹⁰), С. М. Сухотин, братья Васильчиковы, Бутурлины, князь Оболенский. В конце 70-х годов в этом обществе стал появляться еще молодой, но уже получивший известность философ Владимир Сергеевич Соловьев. Позднее старец Алексий в Зосимовой пустыни с удовольствием вспоминал эти беседы с передовыми, знаменитыми деятелями той эпохи. Они расширили его кругозор и научили общаться с представителями высшего общества, что пригодилось, когда к нему как к старцу обращались за советом высокопоставленные особы из Москвы и Петербурга.

В 80-е годы дом графини Соллогуб купила казна и учредила в нем 6-ю мужскую гимназию, в которой учились известные впоследствии писатели Иван Шмелев и Николай Дурново, ставший затем духовным сыном старца Алексия. Они тепло вспоминали о годах учебы и о добром диаконе отце Феодоре, приходившем в гимназию служить молебны по праздничным дням. Учащиеся часто встречали его перед уроками. Отец диакон шел после ранней обедни, окруженный толпой нищих, которых он щедро оделял милостыней.

Помимо ежедневной раздачи денег нищим, отец Феодор всегда помогал беднякам, никому из просивших не отказывая. Многие приходили к нему домой, и он их кормил. Несмотря на их неряшливый вид, рваную, грязную одежду, он даже христосовался с ними. Однажды на улице диакон снял с себя верхнюю рясу и отдал дрожавшему от холода бедняку. У отца Феодора как-то украли хорьковую шубу, все начали волноваться, а он сказал: «Ну что же случилось? Взяли у меня одну шубу, а у меня есть другая. Пошлите за ней. Вот и все». Он был настоящим бессребреником.

Преодолев мешавшую ему природную неловкость и скованность, отец Феодор добился образцового церковного служения. Он был небольшого роста, но с хорошей осанкой, ходил степенно, с достоинством, кадил, крестился и кланялся истово, его чтение было выразительным, четким, оно было слышно и понятно всем стоящим в храме.

Отец Феодор был необычайно благочестивым и усердным: всегда приходил в храм первым, а уходил последним. Перед уходом обязательно обходил не спеша весь храм и молился, кладя поклоны перед каждой иконой. Так постепенно в тиши одного из глухих переулков Замоскворечья, в скромном, немноголюдном Толмачевском приходе, возрастал в меру возраста Христова (Еф.4:13) будущий великий старец-подвижник, к которому потом тянулось множество скорбящих и обездоленных людей со всех концов необъятной России.

В 1889 году после тридцатичетырехлетнего служения ушел из Толмачей отец Василий Нечаев. Приняв монашеский постриг, возведенный в сан архимандрита, а затем епископа, он продолжал поддерживать тесную связь со своим бывшим приходом и редакцией «Душеполезного чтения».

После ухода отца Василия прихожане очень хотели, чтобы священником у них стал отец Феодор. Они просили его об этом, предлагали ходатайствовать перед епархиальным начальством. Но отец Феодор решительно отказался: он считал себя не вправе быть преемником отца Василия и по своей скромности полагал, что для такого прихода, как Толмачевский, нужен более мудрый настоятель. Настоятелем стал бывший профессор Московской Духовной академии протоиерей Димитрий Федорович Касицын (1840–1902), известный богослов, благочестивейший человек. Сын диакона, он окончил Московскую Духовную академию в 1860 году, преподавал в Вифанской семинарии, с 1873 года – экстраординарный профессор академии. Димитрий Федорович был женат на дочери протоиерея Василия Нечаева – Ольге Васильевне. В 1889 году он принял сан, стал священником и был назначен на место своего тестя, после того как тот принял монашеский постриг. Тогда же отец Димитрий заступил на пост редактора журнала «Душеполезное чтение». Еще два года он продолжал преподавать, в 1890 году стал членом Московского городского училищного совета, в 1892 году – действительным членом Общества любителей духовного просвещения. В свое время был возведен в сан протоиерея и утвержден в звании заслуженного профессора Московской Духовной академии. В Толмачах отец Димитрий участвовал в создании церковно-приходской школы, открыл библиотеку-читальню и пожертвовал для нее много собственных книг. В этом отношении он напоминал прежнего настоятеля, был его достойным приемником и как священнослужитель и как сотрудник журнала. Про него старец Алексий позже рассказывал, что в алтаре он никогда не позволял себе ни одного лишнего слова, а самые необходимые приказания отдавал только шепотом. Вообще, об отце Димитрии говорили как о великом молитвеннике, внимательном, добросовестном, сердечном человеке. Его идеалом был священник, постоянно молящийся, поименно поминающий своих духовных детей и даже всех людей, посещающих церковь. Кажется, он более всего боялся, что недостаточно осторожным словом причинит кому-либо неприятность, нечаянно заденет чьи-либо интересы. Эта боязнь доходила до того, что он взвешивал буквально каждое слово и потому порой казался необщительным и скрытным. На самом деле это была деликатность высшей степени. Он всегда старался найти извинение и объяснение чужому проступку. Щедрый, благожелательный отец Димитрий ценил и старался вознаградить всякую, даже самую мелкую, услугу, оказанную ему. Он был необыкновенно гостеприимен и постоянно помогал многим беднякам не обязательно из своего прихода. Благоговейное отношение отца Димитрия к богослужению привлекало в церковь богомольцев из других приходов. Умилительное чтение молитв всегда располагало к сосредоточенности, вызывало у молящихся слезы.

Вот такие дивные примеры священнического служения были перед глазами отца Феодора. И все, что он видел достойного у себя дома, в лице своего родителя, и позже – в Николо-Толмачевском храме, складывалось в сокровищницу его впечатлительного сердца.

7 апреля 1892 года по единодушному желанию причта и прихожан, по благословению митрополита Московского Леонтия (в миру – Иван Алексеевич Лебединский), был отпразднован 25-летний юбилей служения отца Феодора в Николо-Толмачевском храме в сане диакона. Ему преподнесли икону Святителя Николая в богатой сребропозлащенной ризе и приветственный адрес (теперь он выставлен на обозрение в храме святителя Николая в Толмачах) от благодарных сослуживцев и прихожан: «Высокочтимому священнодиакону Федору Алексеевичу Соловьеву в память двадцатипятилетнего благоговейного и полезного служения при церкви святителя Николая, что в Толмачах, от глубокоблагодарных священноцерковнослужителей, ктитора и прихожан. 1867 – 19 февраля – 1892 г.» Адрес этот был написан настоятелем храма Д. Ф. Касицыным, украшен рисунками В М. Васнецова и подписан самыми уважаемыми прихожанами: старостой Козьмой Васильевичем Козловым, почетными гражданами города Москвы: Николаем Протопоповым, Павлом Михайловичем Третьяковым, Александром Лосевым, Никитой Колгановым, Иваном Булочкиным, Николаем Щербачевым, Василием Ивановичем Новиковым, Евгением Кузьмичом Шустовым, Василием Цыгановым, Иваном Крыловым и другими. В адресе, в частности, говорилось следующее: «Честнейший и Высокоуважаемый отец священнодиакон Федор Алексеевич! В книге Деяний апостольских об архидиаконе Стефане и прочих первых диаконах первенствующей Церкви Христовой выразительно замечено, что они были исполнены Духа Свята и премудрости (Деян.6:3), и об их деятельности повествуется несравненно более, чем о жизни многих пресвитеров и епископов. В последующей истории Церкви Христовой встречаются нередкие примеры, что лица, в иерархическом отношении бывшие только диаконами, оказывали влияние на Церковь несравненно большее, и Вы, высокочтимый Федор Алексеевич, состоя в сане только священнодиакона, на самом деле действительно и истинно, по силе своего влияния, как бы местоблюститель сего святого храма Божия. Без Вашего указания и совета с Вами ничего в нем не делалось и не делается... И надежды всего прихода почиют именно на Вас, все уверены, что Вы все предусмотрите и совершите во всякой святыне и со страхом Божиим, как пред лицом Самого Всевидящего Господа, что к Вам и смело, и со всей откровенностью может обращаться каждый и во всякое время, что Вы любвеобильно выслушаете его, от искреннего и доброго сердца подадите добрый совет и окажете всякое содействие и вспомоществование каждому по мере надобности и возможности. И будущее наше попечительство о бедных нашего прихода не может найти лучшего представителя и исполнителя, как именно Вас.

Торжественное и благоговейнейшее священнослужение Ваше и умилительное чтение молитв и канонов невольно располагают к усердной и горячей молитве. Постоянный страх Божий, опасение, как бы и в малом не согрешить пред Богом, отрезвляет и мало заботящихся о своем спасении. Всегда первым являетесь Вы в храм Божий¹¹ и последним оставляете его, принимая на себя с любовью все труды для храма Божия и благолепия священнослужения...

Иже в видении огненных язык ниспославый Пресвятаго Своего Духа на святыя Своя ученики и апостолы, Христос, истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матери, святителя и чудотворца Николая и святаго ангела Вашего, великомученика Феодора Тирона, да ниспослет Вам силу и крепость и на будущее время так же светло и благопоспешно продолжать служение Ваше на многая, многая, многая лета...»

В эти же дни отец Феодор получил письмо от преосвященного Виссариона, епископа Костромского. «Многоуважаемый отец диакон Федор Алексеевич! – писал он. – Прошло 25 лет с тех пор, как Вы поступили на священнослужительскую службу в Николо-Толмачевском приходе. Из числа этих 25 годов я имел удовольствие служить 22 года совместно с Вами. За все это время мы дружелюбно относились друг к другу и я всегда с великим сочувствием взирал на Ваши достолюбезные душевные качества и преполезные труды. Ваше всегда благоговейное служение в храме, Ваше смирение и кротость, Ваше строгое воздержание от гнилых и праздных слов, Ваше сердечное участие к радостям и скорбям ближних, готовность помогать им в нуждах, Ваши неутомимые и плодотворные труды в деле законоучительства и назидания – все это и подобное производило на меня благоприятное впечатление и служило к моему назиданию. Сравнивая себя с Вами, я не раз говорил себе: „О, если бы и мне быть таким добрым, как Федор Алексеевич!» От всей души поздравляю Вас с Вашим 25-летним юбилеем и для выражения сочувствия к Вам по сему случаю присоединяюсь к николо-толмачевским прихожанам и к настоятелю приходского храма. Я сам всегда пользовался их расположением, всегда дорого ценил и ценю его и не могу не радоваться тому, что Вы своими прекрасными качествами вполне заслужили подобное расположение не только с их стороны, но и со стороны всех сколько-нибудь знающих Вас. Призываю на Вас благословение Божие с пожеланием Вам долголетия, здравия и спасения.

Любящий Вас епископ Виссарион.

1892 г. 11 марта».

* * *

В 1891 году на месте старого деревянного дома для причта построили кирпичный, более просторный. Небольшой, но уютный садик около дома был сохранен. В нем цвела сирень, радовали глаз цветник и несколько плодовых деревьев, стояли детские качели, а в середине высился стройный ясень, под которым любил сидеть отец Феодор в счастливые годы, когда была жива его любимая Аннушка. В новом доме были устроены две квартиры: для священника – из девяти комнат и для диакона – из шести. Жить стало просторнее, и это отцу Феодору скоро пригодилось. Заболела его теща, Анна Федоровна, которая помогала ему растить сына. Ухаживать за ней было некому, и отец Феодор взял ее с младшей дочерью к себе в новую квартиру. Его сын Михаил в эти годы заканчивал Московское Императорское техническое училище. Он был первым в семье Соловьевых, кто свернул со священнической стези. Его с детства тянуло к машинам, различным механизмам. Отец, видя, что в семинарии Миша учится без особого интереса, что его детское увлечение техникой переросло в нечто серьезное и может стать делом всей жизни, самозабвенно любя сына и желая ему только добра, не настаивал ни на чем. В конце концов Миша закончил техническое училище, в котором готовили инженеров высокой квалификации. Открытое в 1868 году, училище имело статус высшего учебного заведения¹².

В ту пору в Успенском соборе Московского Кремля начались перемены: митрополит Московский Сергий¹³ решил восстановить в нем древнее, так называемое «столповое» пение, при котором вместо псаломщиков на клиросе поют пресвитеры и диаконы в унисон. Увеличили в соборе штат клириков, перевели туда протоиерея Н. И. Пшеничникова – знатока этого пения, стали искать по приходам «голосистых» диаконов. Владыка Сергий знал о прекрасном толмачевском диаконе, и соборяне во главе с Н. И. Пшеничниковым пришли в Толмачи от имени митрополита уговаривать отца Феодора перейти пресвитером в Успенский собор. Приглашение служить в Кремле было признанием высоких духовных и служебных качеств отца Феодора, но он сначала отказался. Однако после обстоятельного разговора с тещей, которую он уважал и слушался, отец Феодор согласился. К тому же хотелось иметь больше времени для молитвы и размышлений.

Так в мае 1895 года Федор Алексеевич Соловьев после двадцативосьмилетнего служения покинул Николо-Толмачевский приход.

Диакон Феодор был рукоположен во пресвитера и определен в штат кремлевского Успенского собора – главного собора России – 4 июня 1895 года. В нем находились   великие   святыни:   чудотворная   икона   Божией Матери «Владимирская», мощи святителей-чудотворцев митрополитов Петра, Ионы, убиенного Иваном Грозным Филиппа, патриархов Иова и Гермогена. В нем венчались на царство русские цари и императоры. С XV века Успенский собор прочно вошел в историю государства, поэтому к нему всегда было особое отношение. Он не имел прихода и был на обеспечении казны. Богослужения проводились торжественно – «соборне», в праздники пел синодальный хор. Причт собора участвовал во всех богослужениях по случаю важных событий, отмечавшихся в Кремле. В 1897 году сам отец Феодор участвовал в торжествах по случаю освящения и открытия памятника императору Александру II – царю-освободителю. После введения «столпового» пения по будням против главного алтаря, посреди собора, устанавливали несколько аналоев с книгами и нотами, перед которыми вместо псаломщиков стояли почтенные пресвитеры и диаконы. Всех восхищало их строгое старинное пение, располагавшее к молитве. Отец Феодор некоторое время пел в «столповом» хоре, затем перешел в алтарь служить литургию и прочие службы.

Успенский собор Московского Кремля. Современное фото

В то время в штате собора было четыре протопресвитера, девять пресвитеров и семь диаконов. Главный протопресвитер именовался ключарем собора. Был также смотритель собора, обеспечивавший чистоту, порядок, но прежде всего сохранность всех сокровищ храма. Перед революцией смотрителем собора был отставной генерал А. В. Пороховников, духовный сын отца Алексия.

Отец Феодор служил, как всегда, благоговейно, истово и не спеша, часто внеочередно, за других. После литургии охотно служил заказанные молебны и панихиды. Если служил другой клирик, он стоял в алтаре, в нише, и молился. Из всех святынь собора больше всего он любил и почитал дивную Владимирскую икону Божией Матери, на которой лик Царицы Небесной исполнен необычайной духовной чистоты. Утром, войдя в собор, отец Феодор первым делом подходил к этому образу и усердно молился, затем шел в алтарь. После литургии он всегда с радостью служил молебны перед этой великой иконой, а вечером, покидая собор и, по своему обычаю, обходя с молитвой и поклонами все святыни, обязательно задерживался перед любимым образом, прося Богородицу о помощи и заступничестве.

Протопресвитер Феодор Соловьев

Вот как вспоминал впоследствии старец Алексий о том времени: «Войдешь, бывало, в собор в три часа ночи для служения утрени, и благоговейный трепет охватывает тебя... Всюду тишина. Москва еще спит... В таинственном полумраке храма перед тобой встает вся история России... Чудится покров Божией Матери от Владимирской иконы в годины бедствий, проходят тени святителей московских – защитников Отечества и столпов Православия... И хотелось мне тогда молиться за Русь и всех верных чад ее, хотелось всего себя посвятить Богу и уже не возвращаться в суетный мир»¹⁴.

Отец Феодор пользовался в соборе всеобщей любовью и уважением. Уже через два года по принятии им священнического сана он был единогласно избран духовником соборного причта, а еще через год, незадолго до ухода в монастырь, стал протопресвитером и был награжден камилавкой¹⁵.

Сначала отец Феодор поселился на Большой Дмитровке в Георгиевском монастыре, затем ему дали хорошую квартиру на Воздвиженке. Приходя из собора около двух часов пополудни, раздав, по обыкновению, нищим все содержимое кошелька, отец Феодор обедал, после вечерни выпивал две чашки горячего чаю с хлебом и больше ничего не ел до следующего дня. Овдовев, отец Феодор очень тяготился мирской суетой, необходимостью ездить в гости и принимать у себя, хотя по натуре был гостеприимен. Постепенно ему стали в тягость и соборная обстановка, и сами службы, не лишенные суетности, да и времени для уединенных занятий оставалось немного. Несмотря на это, старец Алексий всегда вспоминал о служении в Успенском соборе как о светлом периоде своей жизни, говорил при этом, что собор – центр Кремля, духовный центр Москвы и России. Отец Феодор давно бы ушел в монастырь, в тишину и безмолвие, но надо было поставить на ноги сына, дать ему образование. Кроме того, он содержал на свои средства тещу Анну Федоровну и свояченицу Екатерину Павловну. Наконец обстоятельства одно за другим начали складываться так, что давнее желание отца Феодора могло осуществиться. В апреле 1897 года его теща скончалась, свояченица получила хорошее место, а сын завершил учебу и женился на Ольге Петровне, дочери богатого лесопромышленника Петра Максимовича Мотова. До ухода в монастырь оставалось всего ничего.

Венчались Михаил Федорович и Ольга Петровна 20 июля 1898 года в церкви Спаса Преображения на Большой Спасской (к ней примыкает Докучаев переулок, где в доме Петра Максимовича Мотова обосновались на жительство молодые). Спасская церковь в 1930-х годах была разрушена, но ее историческая летопись зафиксировала такой примечательный факт. Оказывается, хоругви церкви Спаса были переданы вместо знамен московскому ополчению 1812 года архиепископом Московским и Коломенским Августином (Виноградским, 1766–1819)¹⁶. Можно было и не заострять на этом внимания, если бы не семейное предание, сохранившее догадки о родственной связи старца Алексия с архиепископом Августином, учеником и сподвижником видного иерарха Русской Православной Церкви митрополита Платона (Левшина). В семье как реликвию берегут серебряную ложку с монограммой владыки, была даже его печать, но ее в свое время изъяли. Со слов правнучки старца Марины Георгиевны, документального подтверждения этого родства нет, но почему-то Соловьевы говорили об этом. Теперь выясняется, что и венчание сына проходило в церкви, к которой имел отношение архиепископ Августин. Случайность ли это?..

Михаил Федорович и Ольга Петровна Соловьевы

вскоре после венчания. Август 1893 г.

«Отпраздновали свадьбу сына, – вспоминал об этих днях старец Алексий. – Я, конечно, должен был участвовать во всем, но мысли мои были далеко». Он готовился уйти в монастырь.

* * *

О том, как отец Феодор, искал подходящее место для монашеского жития, сам он поведал позднее одной из своих духовных дочерей. Рассказ этот она сумела подробно записать. Приводим его полностью.

«Я хочу рассказать тебе, насколько неисповедимы пути Господни, как Он Сам, неожиданно для меня, судьбу мою устроил. Давно это было, когда я еще священником был в Кремле, пресвитером Успенского собора. Когда я овдовел, зародилось в моей душе желание стать монахом, стремление к иноческому затвору, но к настоящему, строгому затвору. Я мечтал о Параклите. Это пустынька в лесах за Троицей, недалеко от Черниговской¹⁷. Устав там строгий, подвижнический, женщин в обитель не пускают, вот я и мечтал о Параклите. Однако у меня был сын, которому я был нужен. Хотел я его вести по своей дороге, чтобы он священником был, да он не захотел, и учение его в семинарии шло плохо. Как только он выяснил для себя вполне определенно, что его интересуют науки технические, я позволил ему перейти в училище, которое он и кончил отлично. На последнем курсе полюбил он одну девушку из хорошей религиозной семьи, и она его полюбила. Пришел он ко мне за благословением на ней жениться. Тогда я стал чаще подумывать о Параклите, а через месяц, 1 июня 1897 года, поехал со своим племянником Николаем Владимировичем Беневоленским¹⁸, будущим священником, а в то время семинаристом, в Параклит. Приехали мы с ним в Троицу, оттуда взяли извозчика и поехали в скит.

День был жаркий, солнечный, мы все углублялись в лес, и чем дальше мы ехали, тем глуше становилось. Кругом такая благодать, что ты себе представить не можешь! Всюду зелень, трава, цветы, земляникой в воздухе пахнет. Солнце светит сквозь чащу, птички поют, а, кроме их голосов, кругом полная тишина и безлюдье; сердцу так легко, так хорошо от тишины. „Вот, – говорю я племяннику, – где может быть настоящее житие монашеское».

Вскоре увидели мы какие-то постройки: деревянные домики простые и церковь, и все они обнесены забором. Входим в пустынь, кругом ни души, будто никто здесь и не живет. Обошли мы все строения – никого. Наконец наткнулись на одного монаха, шедшего в обитель с косой на плече, видимо, с работы. Мы к нему: „Где братия?» – спрашиваем. „На работе, на лугу сено косят». – „Можно церковь посмотреть?» Объясняем, кто мы такие. „Можно, – говорит, – сейчас будет вечерня, я сам иду к вечерне, я ведь пономарь». А сам с трудом переступает от усталости. Если бы ты слышала, каким звучным голосом он потом молитвы в церкви читал!

Отпер он нам церковь, мы вошли, очень она мне понравилась. „Вот, – подумал я, – где молиться хорошо». Стали мы сбоку, ждем начала службы. Видим: входит старый инок, такой смиренный и скромный, становится в стороне, в углу, вместе с братией. Это, оказалось, сам игумен; и старец там был такой замечательной жизни, подвижник, и тоже встал смиренно позади всех. И братия все, хотя и усталые, только с послушания пришли, а стоят с полным вниманием и благоговением. Служба идет так чинно, и чтение уставное – громкое, явственное, и пение – стройное, неспешное. Очень мне все это по душе было, и думалось мне: если будет на то воля Божия, вот где я найду успокоение. Приняли нас с любовью, радушно, после службы показали всю обитель, к трапезе повели с братией. Когда мы вернулись в отведенное нам помещение, отдохнули и собрались обратно ехать, вспомнил я, что не были мы у отца игумена, и говорю племяннику: „Что же мы с тобой такими невежами оказались? В обратный путь собрались, а к отцу игумену не зашли, чтобы поблагодарить его за все. Подожди меня здесь, я пойду к нему один».

Его домик ничем почти не отличался от других. Постучался я в дверь, открыл мне молоденький мальчик, послушник. „Дома отец игумен?» – „Пожалуйте». Вошел я, попросил благословения и говорю: „Я пресвитер Успенского собора в Москве, провел этот день у вас в Параклите и пришел поблагодарить». А он смиренно говорит: „Помилуйте, за что же? Это мы должны вас благодарить, отец протоиерей, что вы нас посетили». – „Нет, – говорю я, – отец игумен, я должен вас благодарить за высокое чувство глубокого умиления, которым наполнилась моя душа в течение этого дня, проведенного в вашей благодатной обители. Я сам склонен к монашеству, и, если Богу угодно будет, лучшей обители, как эта, я для себя не желал бы. В ней все, что нужно для души. Согласны ли вы принять меня в число братии?» – „Всегда и во всякое время», – ответил отец игумен. Потом он вышел в соседнюю комнату и вернулся, неся в руках альбом с видами Параклита. Благословляя меня в путь, он дал мне этот альбом на память о нашем посещении. Если бы ты знала, как дорог был мне этот альбом!

Священник Николай Беневоленский (любимый племянник старца Алексия) с женой Агнией Владимировной, урожденной Воскресенской. Публикуется впервые

Екатерина Алексеевна, младшая сестра старца Алексия, с мужем. Екатерина Алексеевна была директором Московского воспитательного дома, где призревали сирот

Вернувшись в Москву, я все мечтал о Параклите. Когда после утомительных дневных занятий и забот я возвращался домой, то брал этот альбом, открывал его, и сразу переносился мысленно в это благословенное место, и думал: „Вот где я скоро буду жить и отдыхать душой».

В начале августа 1897 года собрался я уже один в Параклит, чтобы окончательно поговорить с отцом игуменом и просить его зачислить меня в число братии. Приехал я к Троице и пошел прежде всего приложиться к мощам Преподобного Сергия. Зашел в собор к мощам угодника Божия, помолился усердно, потом свернул в иконную лавочку, тут же, при церкви Святого Духа, купить себе четки – простые, деревянные. Пока я стоял и выбирал их, слышу голос: „Отец Феодор...» Оборачиваюсь – отец Товия¹⁹. Иеромонах один троицкий, хороший молитвенник, он и теперь у Троицы. Поздоровались, думал – уйдет, а он заметил, что я купил четки, и говорит: „Да вы четки покупаете, отец Феодор? Уж не думаете ли о монашестве?» Я не хотел ему говорить пока и отвечал уклончиво: А разве священнику нельзя четки иметь?» Купил, простился с ним и иду к воротам, чтобы извозчика нанять и ехать скорее в Параклит, но он не отстает, идет за мной, провожает. Сейчас ты увидишь, как неожиданно для меня Господь мой путь направил, все мои намерения переменил. Как лодочку на воде поворачивают и к другому берегу направляют.

Подходим мы с отцом Товией к площади перед Лаврой, где извозчиков нанимают, а я все медлю, все думаю, что он уйдет, не хотелось мне при нем извозчика брать. Наконец, вижу, время идет, зову извозчика и нанимаю его ехать в Параклит. Отец Товия говорит мне: „Что это вы в Параклит собрались, отец Феодор, уж не думаете ли вы в монастырь идти?» Тут уж я ему прямо ответил: „Да, желаю». – „Уж не в Параклит ли?» – спрашивает. „Да, в Параклит». – „Да что вы, отец Феодор? – начал он меня отговаривать. – Да вам с вашим здоровьем и думать нельзя о Параклите. Да знаете ли вы, какая там местность? Болото, сырость такая, что редко кто там уживается. Да если бы в Параклите, при духовном его устроении, местность была хорошая, половина бы наших монахов там была». Я задумался. „Если там сырость, – говорю, – так мне туда нельзя, я ревматизмом страдаю». А сам думаю, куда же мне устроиться? „Да почему же вы, – говорит мне отец Товия, – не подумали о Козелыцанской пустыни, там устав строгий, очень все хвалят». – „Видите ли, – говорю, – хотя я стремлюсь в монастырь, но у меня связь с миром остается, у меня единственный сын, жена умерла, и мне не хотелось бы от него далеко уезжать, чтоб он все-таки знал, что отец его близко и что он может к нему обратиться в случае нужды». – „Так я вот что скажу вам, – говорит мне на это отец Товия, – недалеко отсюда, за две станции, есть одна пустынька, Зосимовой называется, открылась недавно. Мне говорили, что устав там строгий и климатические условия прекрасные, вот бы вам туда попробовать устроиться». Я призадумался, а извозчик повернулся к нам и говорит: „Вы, батюшка, в Зосимову пустынь ехать хотите, на станцию Арсаки? Туда сейчас должен поезд идти, я вас как раз к нему подвезу, он минут через десять пойдет». И действительно, он меня привез к отходу поезда.

Приезжаю на станцию Арсаки, выхожу. Тогда там никаких других строений не было, кроме станционного домика, и лес густой почти к железной дороге подходит. Смотрю – никого, ни души. Поезд отошел. Вхожу в станционный домик, обращаюсь к дежурному по станции, спрашиваю, нет ли лошадей из Зосимовой пустыни? Никаких, говорит, лошадей нет. Как же быть? Дежурный предложил нанять лошадку поблизости, я согласился, поблагодарил. Пока я ждал лошадь, стою на платформе, смотрю в лес, вижу: из леса выходит высокий старый иеромонах и направляется к станции. Проходит мимо меня и идет к кассе брать билет. Я к нему подхожу, спрашиваю: „Не из Зосимовой ли пустыни?» – „Да, – отвечает, – из Зосимовой». – „Не настоятель ли обители?» – „Нет, я в ней сторож»²⁰, – смиренно отвечает он. Это был отец Герман, наш теперешний игумен. Тогда я назвался и говорю, что слыхал про Зосимову пустынь и очень бы хотел в ней помолиться. Отец Герман очень этому обрадовался и говорит: „Мне необходимо, отец протоиерей, в Москву съездить по делам, но вы меня непременно дождитесь, я уже завтра обратно буду, моя лошадка вас и подвезет». Я поблагодарил и объяснил, что мне обещали тут лошадь нанять, не хотелось бы обманывать. Потом мы сели и хорошо, по душам, побеседовали. Тут подошел поезд, мы простились, отец игумен уехал в Москву, а я поехал в пустынь Зосимову.

Станция Арсаки. Снимок сделан до 1917 г.

Погода была прекрасная, жаркая. Когда я приехал в тот раз, колокольня еще только строилась, и помню как сейчас, послушник работал, вертел большое колесо: камни, кажется, наверх поднимали. Я подошел посмотреть, а он мне говорит: „Уж так мне надоело колесо это вертеть, хоть брось». Так и сказал. В первый же день осмотрел я всю пустыньку, был на службе в соборе, только одно и было это каменное строение, все остальные были деревянные, ограда кругом тоже деревянная, и лес близко подходил к забору, так что ветки деревьев через него свешивались. Сидел и за трапезой с братией, очень мне все понравилось, все по душе было. На следующий день приехал отец игумен и пригласил меня к себе, тут же был отец Иннокентий²¹ и еще один инок. Я все сказал отцу игумену: что у меня давно уже тяготение к монашеству, что я решил теперь осуществить свое намерение и что если Богу будет угодно и Он благословит, то я желал бы принять монашество в Зосимовой пустыни. Спросил, примет ли он меня в число братии. „Нет, – ответил мне на это отец игумен, – вам, отец протоиерей, и таким, как вы, совсем другая дорога нужна. Жизнь наша убогая, скромная, а вы не к такой жизни привыкли в столице». – „Я ищу уединения, – ответил я ему на это, – и мечтал о Параклите, но там климат слишком сырой, а я по здоровью сырость не переношу. Здесь я у вас провел два дня, и очень мне все нравится, хотел бы остаться». Отец Герман помолчал немного и потом вдруг спрашивает: „А что есть самое главное для инока?» – „Смирение», – ответил я ему. И вижу, как от моего ответа просияло лицо отца игумена, и он тихо сказал: „Да, он из наших».

Вернувшись в Москву, начал я хлопотать о пострижении, и не думай, что это мне легко далось: то здесь задержка, то там, и только через год получил я разрешение. Последнее торжество мирское, на котором я присутствовал, было освящение памятника Александру II в Кремле. И вот, наконец-то, Бог благословил меня переселиться в Зосимову пустынь. Тогда здесь была такая глушь, что ветки деревьев качались у моего окна, а по ним прыгали белки...»

Протопресвитер Феодор Соловьев ушел из Успенского собора в октябре 1898 года, прослужив в нем три года и четыре месяца.

Смоленская Зосимова пустынь расположена в так называемой Ульяновой пустоши, на живописном холме, покрытом еловым лесом, на берегу речки Молохча, в двадцати верстах от Троице-Сергиевой Лавры и в трех с половиной верстах от станции Арсаки Северной железной дороги. В середине XVII века пришел сюда, как говорят, старец-схимник Зосима из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры вместе с монахом Ионой, которого назвали впоследствии келейником старца. Старец Зосима славился своей святой жизнью, мудростью и чудесами. Его советов искала сестра императора Петра I Наталия Алексеевна²². Она очень любила и уважала его и довольно часто посещала. Старец перед кончиной сам приготовил себе могилу.

Схимонах Зосима – основатель пустыни. Литография начала XX в.

Вскоре после смерти старца Зосимы в 1710 году пустынька стала оскудевать и иноки разошлись по другим монастырям. Однако народ, помня святую жизнь старца, усердно продолжал посещать его могилу. В 1848 году фабрикант П. С. Зубов устроил над нею деревянную часовню, а в 1855 году пустынька перешла во владение помещицы Г. И. Неттель (лютеранки). В I860 году к помещице Неттель пришли два монаха и от имени схимонаха Филиппа из киновии просили продать три десятины земли с могилой Зосимы. Помещица отказала, а монахи внезапно исчезли. Потом выяснилось: отец Филипп никого не посылал к помещице, что свидетельствует о чудесном проявлении воли Божией. Вскоре после этого у Неттель умерла ее единственная дочь, которую она похоронила около часовни. Смягченная горем помещица, помня просьбу монахов, решила подарить эту землю монастырю.

В 1869 году ею была составлена дарственная, согласно которой ни сама Неттель, ни ее наследники не имели права владеть этой землей, всецело переданной Троице-Сергиевой Лавре. Сюда входили луга и пашни, а также значительный участок леса.

Через несколько лет тетка Сергея Евгеньевича Кожухова, в будущем инока Зосимовой пустыни – схимонаха Симона²³, Елизавета Николаевна Волкова купила по соседству с этим местом землю, имение Каравайково, и, будучи очень религиозной, вместе со своим мужем соорудила на могиле старца Зосимы гранитную плиту.

Пресвятая Богородица «Одигитрия Смоленская».

 (Икона из Зосимовой пустыни)

Наместник Троице-Сергиевой Лавры архимандрит Антоний  (Медведев;  1831–1877)  начал воссоздавать пустынь, появились первые монахи, но дело продвигалось медленно. Только при архимандрите Павле (Глебове; 1892–1901)²⁴, которого по праву можно назвать строителем Зосимовой пустыни, дело пошло быстро, с размахом: был возведен главный собор в честь Смоленской иконы Божией Матери (освящен в 1900 г.). С тех пор новая обитель получила название Смоленская Зосимова пустынь. Затем были построены другие церкви: во имя Преподобного Сергия – над трапезной и в честь Всех святых – над Святыми вратами. При архимандрите Павле пустынь приобрела вполне законченный вид. После его смерти велись только второстепенные работы и устранялись недоделки. Первые же монахи, поселившиеся здесь, сразу взялись за хозяйственные работы: начали сеять рожь и овес, сажать овощи и фруктовые деревья, завели пасеку и устроили скотный двор. Среди монашеской братии было много выходцев из крестьян. Обитель обеспечивала себя пропитанием.

Небольшая территория пустыни была обнесена невысокой кирпичной стеной с четырьмя угловыми башнями. В северной стене, прямо напротив дороги, ведущей от станции Арсаки, – Святые врата с двумя проездными арками и с надвратной церковью в честь Всех святых. Над вратами – Смоленская икона Божией Матери. Справа и слева от въезда пристроены двухэтажные здания с келиями для братии. В середине восточной стены на широком основании высится стройная, с проездными воротами, колокольня. В 1912 году на ней были установлены башенные часы на средства С. Е. Кожухова. В правой части основания колокольни, если смотреть изнутри, помещалась иконная и книжная лавка, в которой нес послушание монах Симон. В южной стене были небольшие ворота, ведущие на задний двор, где находились хозяйственные постройки, а за ними – большой огород и пасека на двести ульев. В западной стене была только калитка, через которую можно было спуститься к старому колодцу, вырытому еще старцем Зосимой. Этот колодец был расчищен и благоустроен. Над ним сооружена красивая открытая часовня, в куполе ее был написан образ Христа Спасителя, светлый лик Которого ясно отражался в воде колодца.

Святые врата Зосимовой пустыни. Фото XIX в.

Напротив колокольни, вне обители, стояла монастырская гостиница – двухэтажное здание с благоустроенными уютными номерами. Окна комнат смотрели прямо в еловый лес, поражавший своей тишиной. Отец Иннокентий, многие годы ведавший гостиницей, всегда ласково принимал приехавших паломников, подавал в комнату кипящий самовар, чай и баранки. Рано утром будил их, стуча в дверь и говоря нараспев: «Время пению и молитве час». Гостиница отличалась тишиной. Выйдешь в пустой коридор и слышишь только, как шипят закипающие самовары, всегда стоявшие у стенки в келии отца Иннокентия. Кажется, в гостинице ни души, а все номеpa заняты... Даже приходилось номер заказывать заранее по почте. Сюда со всей России приезжало множество самых разных людей усердно помолиться, исповедаться у старца и получить духовную помощь в житейских трудных обстоятельствах. Гостинику отдыхать было некогда.

Колокольня и гостиница Зосимовой пустыни

В центре обители, над могилой старца Зосимы, возвышался главный храм – Смоленский собор, красивое здание, сложенное, как и все постройки обители, из хорошего темно-красного кирпича. Собор имел три престола, устроенных в один ряд. Главный престол – в честь Смоленской иконы Божией Матери, правый – во имя преподобного Зосимы Соловецкого и левый – в честь архангела Рафаила. Рядом с правым клиросом главного храма, около Смоленской иконы Божией Матери, располагалось надгробие старца Зосимы, в левом приделе – надгробие архимандрита Павла, строителя пустыни. Иконостас был дубовый, резной, очень красивый. Иконы – нового письма, но выполнены прекрасно. На южной стене храма были три большие иконы, написанные игуменом обители отцом Германом.

Зосимова пустынь. Церковь в честь Смоленской иконы Пресвятой Богородицы. Старинная открытка

Рядом с собором, около алтаря правого придела, сохранилось надгробие над могилой девочки – дочери помещицы Неттель. Вдоль западной стены пустыни стояли двухэтажные строения вплотную друг к другу, каменное и деревянное. В деревянном находились покои игумена, в каменном – келии братии. В южной части обители, параллельно собору, располагалось двухэтажное кирпичное здание трапезной. На втором этаже – церковь во имя Преподобного Сергия. В этой церкви было как-то особенно тепло и уютно. Рядом с храмом была комнатка, вся уставленная образами. Там отец Алексий принимал исповедников, а днем учиненный чтец читал Псалтирь и поминал при этом имена живых и усопших, записанных в зосимовский синодик.

Между трапезной и собором, ближе к братскому корпусу, стоял деревянный домик в три окна, где жил до ухода в затвор отец Алексий. Мимо этого домика была проложена дорожка, по которой после утренних служб монахи шли на трапезу. Это было торжественное шествие под звон всех колоколов. Впереди шли два почтенных старца: игумен Герман, который нес деревянную чашу с Богородичной просфорой, и на полшага сзади – отец Алексий, который часто пел вместе со всеми. За ними попарно шли монахи (а их было около ста) и пели псалом 144: «Вознесу Тя, Боже мой, Царю мой, и благословлю имя Твое в век и в век века». Радостно было все это лицезреть под переливающийся звон колоколов.

Домик-келия в Зосимовой пустыни, где жил старец Алексий до ухода в затвор

В трапезной после прочтения положенных молитв все рассаживались за длинными столами, на каждых четырех монахов ставилась миска с супом или щами. Старший из этих четырех пробовал кушанье, по вкусу солил и первым начинал есть, за ним второй по старшинству и так далее. На обед давали до четырех блюд. Пища была простой, постной, но сытной и очень вкусной. За обедом соблюдалась полная тишина, слышался только голос очередного чтеца, читавшего Жития святых. Трапеза заканчивалась благодарственной молитвой. После вечернего богослужения все монахи подходили к игумену, получали благословение на отдых, послушание на следующий день и уходили в свои келии. Там они ужинали, пили чай и молились отдельно.

Трудолюбивые монахи превратили свою обитель в цветущий сад: неширокие дорожки, посыпанные песком, обсадили деревцами и кустами, между собором и восточной стеной разместили фруктовые деревья, около всех зданий разбили цветники. Весной обитель благоухала сиренью, жасмином, яблоневым цветом. Монахи любили птиц и покровительствовали им: строили птичьи домики, кормили. В саду их было много, постоянно слышалось пение певчих птиц. А в начале лета здесь можно было услышать и соловьев.

Зосимова пустынь, построенная в короткий срок по единому плану, представляла собой законченный архитектурный ансамбль. И природа, и благоустроенная территория пустыни способствовали отрешенности от будничных забот, увлекали в мир божественного и возвышенного. После длительных богослужений, исповеди, беседы со старцем все возвращались домой успокоенными, исполненными добрых намерений и тихой радости.

В таком благом воздействии на паломников большое значение имела личность старца-игумена отца Германа. Прославленный в лике святых в 2000 году, преподобный Герман (в миру – Гавриил Симеонович Гомзин) родился 20 марта 1844 года в Звенигороде, по соседству со святой обителью Саввы Сторожевского. Четырех лет от роду Гавриил лишился матери, и его взяла на воспитание тетка, Матрена Матвеевна Бабкина, – родная сестра отца, которая была его крестной матерью. Учился он недолго и впоследствии с сожалением говорил о том, что так рано оставил учебу. Его отец стал насельником Гефсиманского скита. И сам Гавриил с двенадцати лет решил, что будет монахом. В Саввином монастыре, напротив которого стоял дом тетки, жил иеромонах Даниил, родной дядя мальчика. Он все звал племянника к себе в монастырь, но тот мечтал уйти к отцу, в Гефсиманский скит.

Сначала его взял к себе в Москву старший брат Алексей, который немного рисовал и приохотил к этому делу брата, затем отдал его в обучение к живописцу.

В сентябре 1859 года, когда Гавриилу было пятнадцать лет, опасно заболел его отец. В Мариинской больнице, у постели умирающего Симеона Матвеевича, собрались сыновья: Алексей, Василий и, младший, Гавриил. Отец уже был так слаб, что не мог поднять руки, чтобы благословить детей, и Гавриил, возложив себе на голову отцовскую десницу, мысленно произнес: «Батюшка, благословите меня вместо себя в монастырь пойти». Сказать об этом вслух он побоялся.

Наконец в феврале 1868 года Гавриил Гомзин поступил в Гефсиманский скит. Этот «молодой» монастырь, любимое детище угодника Божия святителя Филарета (Дроздова), расположенный в дивной по красоте местности, в окрестностях Троице-Сергиевой Лавры, уже прославился к этому времени своими иноками-подвижниками.

Гавриил был пострижен в рясофор 25 июня 1870 года. В скиту тогда подвизались два старца: иеромонах Тихон (†1873) и иеросхимонах Александр (†1878). Так было угодно Господу, чтобы инок последовательно проходил науку монашеского жития сначала у одного из них, затем – у другого.

Иеросхимонах Александр, этот дивный старец, проведший сорок лет жизни в иночестве и из них десять лет в затворе, был, как и преподобный Амвросий Оптинский (†1891), учеником знаменитого оптинского старца Леонида, в схиме Лев (Наголкин; †1841). Отец Лев, в свою очередь, был сподвижником Клеопы II, постриженника и продолжателя учения преподобного Паисия Величковского. Таким образом, отец Герман оказался духовным наследником этого великого исихаста и устроителя монашеского жития, который считал неукоснительным условием иноческой жизни нестяжательность, отречение своей воли, послушание, умную молитву, непрестанный труд и бытовое благочиние. Он возродил и старчество. Как увидим впоследствии, игумен Герман старался соблюдать все эти заветы в Зосимовой пустыни.

Поступая в обитель, Гавриил сначала скрыл, что владеет ремеслом живописца, полагая, что по делам своим достоин лишь послушания на кухне. Но кто-то из его прежних знакомых открыл «тайну» монастырскому начальству, и Гавриилу определено было проходить послушание иконописное. Первая икона, написанная им в скиту, – Черниговский образ Божией Матери – была помещена на монастырскую колокольню. Его кисти принадлежали также изображение Божией Матери «Всех скорбящих Радость» в притворе Черниговского храма над пещерами, портреты старца Александра и скитоначальника архимандрита Антония. Гавриил реставрировал почти все скитские иконы, иконы пещерного храма, настенные росписи. С иконописным послушанием связан один замечательный эпизод из жизни отца Германа. Приехав на богомолье в Киев, подвижник побывал в часовне одного из женских монастырей. Там он увидел Черниговскую икону Божией Матери и... узнал свою работу. Подойдя поближе, разглядел и подпись: «Писал рясофорный монах Гавриил. Гефсиманский скит. 1874 год». К образу Владычицы были подвешены отлитые из золота и серебра изображения исцеленных частей тела человека – как свидетельство чудотворений от иконы. Да и когда отец Герман спросил у монахини о причинах такого благоговейного почитания иконы, то услышал в ответ: «Потому, что она целительница».

Игумен Зосимовой пустыни отец Герман

29 ноября 1877 года Гавриил Гомзин принял постриг с именем Герман – в честь святителя Германа, архиепископа Казанского. Восприемником его во время пострига был старец иеросхимонах Александр.

После кончины любимого старца инок в продолжение девяти лет искал духовного руководителя. Для этого он вступил в переписку с валаамскими старцами и святителем Феофаном Затворником. Впоследствии их переписка была издана в виде брошюры под названием «Ответы епископа Феофана, затворника Вышенской пустыни, на вопросы инока о молитве». На суд святителя отдал отец Герман и свои записки о почившем старце отце Александре. Сначала он отправил воспоминания преподобному Амвросию Оптинскому и затем, получив его одобрение, – святителю Феофану, который, исправив кое-что, посоветовал их издать, присовокупив, что «держать их под спудом было бы не совсем безгрешно». Книга была издана.

5 июля 1880 года, в день памяти Преподобного Сергия Радонежского, митрополит Московский и Коломенский Макарий (Булгаков; †1882) рукоположил в Троицком соборе Троице-Сергиевой Лавры инока Германа во иеродиакона. 17 августа 1885 года иеродиакон Герман был рукоположен во иеромонаха. Чин иерейской хиротонии над ним совершил митрополит Иоанникий (Руднев; 1826–1900).

Вскоре после этого многие из скитской братии, а также некоторые иноки Лавры и студенты Московской Духовной академии стали обращаться к отцу Герману за духовными наставлениями. Это смущало молодого иеромонаха, и он снова спросил совета у Вышенского затворника. Святитель Феофан благословил его принимать всех приходящих с любовью и никому не отказывать.

Братия Зосимовой пустыни. 1920 г.

Насельники обители возле монастырской церкви

С 1892 года отец Герман был утвержден в должности братского духовника Гефсиманского скита. Среди духовных чад старца были ректор Духовной академии архимандрит Антоний (Храповицкий; †1936), впоследствии митрополит; архимандрит Чудова монастыря Арсений (Жадановский; †1937), впоследствии архиепископ Серпуховской; игумения Иоанна – настоятельница Аносина Борисоглебского монастыря, этой, как ее называли, «женской Оптиной пустыни», и многие другие.

С 1897 года начался новый, самый главный в жизни подвижника, этап, связанный с настоятельством в Зосимовой пустыни, куда отец Герман перебрался с тринадцатью учениками, напутствуемый молитвами и благословениями преподобного старца Варнавы Гефсиманского. Там ему предстоял огромный труд по внешнему и внутреннему устроению пустыни. Теперь уже можно сказать, что под его руководством был создан дивный монастырь.

Все в обители требовало его непрестанных забот; всюду должен был поспевать он сам. И на стройке, и в трапезной, и в храме за богослужением, и на монастырских послушаниях – всюду надо было вводить строй жизни, пронизанный молитвой и покаянием. Здесь-то и пригодилось ему наследие Паисия Величковского, полученное через старца Александра.

Митрополит Серафим (Чичагов) писал в своем очерке о Зосимовой: «Около отца Германа собрались монашествующие, как простосердечные дети около любимого отца. Не скроются эти подвижники и боголюбивые труженики от взора народа, ищущего правды духовной, их скоро найдут скорбящие, недужные, страждущие, и просветится обитель блаженного схимонаха Зосимы! Тогда мир устремится искать себе отрады, облегчения, утешения в эту самую пустынь, которую злоба мира хотела уничтожить до основания. Не увидит здесь мир ни довольства, ни покоя, а будет свидетелем древнего монастырского порядка, длинных служб по церковному уставу и непрестанных трудов. Стройное старинное пение, так называемое „столповое», произведет совершенно иное впечатление, чем обычное светское пение в городах. Увидит мир, как совершается ежедневно к вечеру монашеское правило по Саровскому уставу с многочисленными поклонами, с умною молитвою, со слезными прошениями и воздыханиями за благотворителей, попечителей, жертвователей обители, а также и за обидящих, осуждающих. Братия живет по примеру святых отцов под руководством своих старцев, открывая им ежедневно свои помышления. Живущие здесь монахи – истинные труженики...»

Внешнее созидание монастыря также направлялось таким образом, чтобы оно способствовало внутреннему устроению братии. Игумен Герман скупает вокруг участки земли, дабы предупредить появление вблизи обители дач и поселков. С той же целью он отказывается проводить шоссе к станции, спасая иноков от шума и столкновения с мирскими людьми; строит корпуса со множеством помещений, давая возможность каждому брату жить в отдельной келии. Вводит физическую работу для всех насельников, не исключая и старших, не ради прибытка и корысти, а для того, чтобы облегчить борьбу с плотью; ибо он хорошо знал, что труд, соединенный с молитвой, угашает пламень страстей. Он старается обеспечить братию пищей, одеждой, топливом и всем необходимым, дабы материальные лишения не повергали их в скорби и не нарушали бы духовного равновесия. Игумен Герман благоукрашает храмы, равно как и всю обитель, и тем возвышает дух ее насельников, укрепляет их любовь и привязанность к своему монастырю.

По своей скромности отец Герман старался не выделяться среди других иноков ни условиями жизни, ни одеждой, ни поведением. Он трудился вместе со всеми в поле и в лесу. Если в тот день не служил, то скромно стоял в храме и истово клал поклоны. Питался вместе с братией и жил с ней одной жизнью. Весьма строгий к себе, отец игумен в то же время понимал немощи бедных и богатых, ученых и малограмотных и нужды вверенной ему братии, всячески о них заботился. Отец Герман был великим молитвенником, перед служением литургии он молился всю ночь. Когда он совершал богослужение, вид его был необычайно благолепен. Лицо, окаймленное совершенно белыми волосами, светилось. Голос у него был певучий, тихий, возгласы произносил молитвенно.

От иноков он прежде всего требовал неопустительного посещения церковных служб и особенно полунощницы и утрени. Об утрене старец обыкновенно говорил словами святых отцов: «Утреня есть жертва наша Богу, тогда как Божественная литургия – жертва Господа за нас». Ввел авва и строго уставное богослужение с умилительным пустынным напевом, исполняемым под руководством иеромонаха Нафанаила²⁵. Установил дисциплину и порядок везде и во всем: в церкви, на клиросе, в трапезной, на послушаниях и в монастырском быту; искоренил такие пороки, как своеволие, пристрастие к вину, табаку и хождение по миру.

В первую же очередь игумен Герман заботился о духовном окормлении братии. Главной его заслугой стало возрождение зосимовского старчества, которое и привлекало в пустынь тысячи паломников со всей России. Кроме самого аввы Германа и старца Алексия, в пустыне подвизались угодники Божии, получившие широкую известность у богомольцев: преподобный игумен Владимир (Терентьев; †1933), преподобный Макарий (Моржов; †1931), преподобный Игнатий (Лебедев; †1938),  благочинный пустыни отец Мелхиседек (Лихачев; †1931), иеромонах Иннокентий (Орешкин; †1949) и другие. Священники и монахи, офицеры и чиновники, крестьяне и ремесленники, промышленники и торговцы – все они, мужчины и женщины, старики и молодежь, молодые супруги и юные девы, обновлялись духом, принимая наставления зосимовских старцев. Из пустыни они уносили с собой в мир ее особый свет – отблеск Света невечернего.

28 июля 1916 года в своей келии игумен Герман принял постриг в великую схиму от руки епископа Арсения (Жадановского).

Игумен Герман был талантливым иконописцем. Он прославился как замечательный организатор и рачительный хозяин: под его руководством был создан дивный монастырь, известный своими подвижниками, строгим уставом и образцовым хозяйством. За двадцать шесть лет игуменства отец Герман научил иноческому пути многих людей. Он был мудрым учителем и наставником монахов. Старец Герман был иноком с юных лет. За многие годы он испытал и хорошо знал все искушения и трудности монашеского жития, поэтому к его духовной помощи прибегали, в основном, монашествующие – епископы, архимандриты и простые монахи. Вот в какой монастырь и к какому игумену приехал протопресвитер Феодор Соловьев.

30 ноября 1898 года он был пострижен игуменом Зосимовой пустыни отцом Германом во иеромонаха с именем Алексий, в честь святителя Алексия, митрополита Московского. День его ангела празднуется 12 февраля. Так совпало, что это был и день их венчания с Аней.

Отец Герман, принимая в свою обитель протопресвитера Успенского собора, всеми уважаемого отца Феодора, очень опасался, что у того могли появиться ростки гордости и самомнения. Он начал смирять отца Алексия, поэтому первое время новоначальному монаху жилось нелегко. Первыми послушаниями его были клиросное пение и совершение богослужений. Часто приезжавшие в то время в Зосимову пустынь богомольцы говорили, что когда отец Алексий, исполняя клиросное послушание, пел с хором, его редкий бархатистый бас придавал зосимовскому пению особо торжественное звучание. Обращались с ним сурово, ставили во время службы ниже братии, облачения давали самые плохие. Правда, его определили духовником и освободили от тяжелых физических работ. Пришлось терпеть и на клиросе. Регент хора иеромонах Нафанаил был нервным и беспокойным человеком. Отец Алексий стал петь на клиросе по-соборному. Отец Нафанаил прервал его и резким тоном стал ему выговаривать: «Это не Успенский собор, вы не забывайтесь, здесь реветь нельзя». «У меня был хороший голос, – рассказывал отец Алексий об этом случае, – и мне хотелось его показать, но я должен был слушаться своего духовного сына, который был моим наставником в этом деле». Отец Алексий стал смиренно, от всей души просить прощения у отца Нафанаила. Тот долгие годы вспоминал об этом с умилением. Однако размолвки с отцом Нафанаилом повторялись и доставляли отцу Алексию истинное мучение. После одной такой размолвки отец Алексий был настолько неспокоен духом, что ночью пришел будить отца Нафанаила, чтобы просить у него прощения.

Иеромонах Алексий в Зосимовой пустыни

Сразу же став духовником иеромонаха Алексия, отец Герман исповедовал его до конца своей жизни. Он скоро узнал высокие душевные качества инока, его искреннее смирение и богатый опыт священнослужителя, понял его светлую душу. Настороженность сменилась уважением, а затем и большой любовью. Отец Алексий отвечал ему взаимностью. Увеличилось и число исповедников: вместо старушек-богомолок, приходивших к нему в первое время, его духовными детьми стали многие молодые монахи. Через несколько лет его духовничество распространилось и на игумена Германа. Клиросное послушание ему отменили и поручили учить молодых монахов Закону Божию.

Дальше мы приведем относящиеся к этому периоду воспоминания отца Владимира²⁶. «Когда я пришел в 1901 году в первый раз в Зосимову пустынь после трех лет жизни в Параклите, то встретился в церкви с отцом Алексием. Он мне с первого раза не понравился: показался слишком не по-монашески веселым. Поэтому я и не поступил в эту обитель, а пошел смотреть другие монастыри, не найду ли чего получше. Много обителей осмотрел, но ни одной не нашел по душе и возвратился обратно в Зосимову пустынь, хотя и с неохотой. Попросился у отца игумена Германа в число братий. Игумен меня принял и, взяв мой паспорт, сказал: „Твоим старцем будет отец Алексий». В первый раз пошел я к нему в келию после вечернего правила. Отец Алексий принял меня дружелюбно и все расспрашивал про жизнь в Параклите, о жизни монахов и вообще обо всех правилах. В то время в пустыни еще не было определенного устава, и отец Герман ездил по многим монастырям, чтобы выбрать для своей пустыни более приемлемый. С этой целью он побывал и на Валааме, и в Сарове.

В первое время учеников у отца Алексия было немного – всего человек пятнадцать. Все мы к нему очень привязались, полюбили его и часто стали его посещать. Беседы с ним продолжались до полуночи. Мы были усталые после дневных монастырских работ, но отец Алексий увлекал нас простотой и чистотой своего сердца. В беседе с ним мы забывали об усталости. Когда отец игумен узнал, что ученики отца Алексия не давали ему покоя до полуночи, то приказал батюшке принимать только до десяти часов вечера. После этого часа приходил монастырский сторож и прогонял тех, кого находил в келии. После этого приказа мы стали бояться сторожа, но уйти от старца, не побеседовав с ним, мы не могли, поэтому, когда било десять часов, мы все прятались, чтобы нас не видел сторож. После обхода мы возвращались к отцу Алексию, он нас с любовью принимал и иногда, бывало, держал до часу ночи, пока все мы не поговорим с ним.

Памятна нам была жизнь в Зосимовой пустыни, когда мир еще не знал отца Алексия. Для нас, монахов, это было блаженное время, потому что мы, когда хотели, могли приходить к нему. И как не жить нам было в то время! Игумен Герман был опытен в духовной жизни, а о старце и говорить нечего! Что бы мы ни делали, все казалось нам раем.

В церкви совершалась служба по уставу, мирские люди мало посещали нас, только по праздникам, да и не рады мы были им. Полное послушание братии игумену и старцу, нигде не слышали мы ропота, почему так делается, а не иначе. Во время трапезы такое было спокойствие, что и муха пролетит – услышишь, каждое слово чтеца отражалось в нашем сердце, мы привыкли с охотой слушать творения святых отцов и Жития святых. Пища приготовлялась для братии вся одинаковая, начиная с игумена. Игумен Герман сам любил ходить в трапезную. После ужина у нас совершалось вечернее правило в церкви или в трапезной. Во время чтения такая была тишина, что монахи, все сто человек, стояли как вкопанные. Правило кончалось пением, братия прикладывались к Смоленской иконе Божией Матери и брали благословение у игумена. Игумен тихо говорил, какое на следующий день кому послушание назначалось, и мирно расходились все по своим келиям.

Когда же мирские узнали отца Алексия, то стали со всех сторон приезжать и приходить, а мы роптали за то, что они его так изнуряли, что иногда старца в полном изнеможении приходилось выводить из церкви под руки».

Уроки смирения, преподанные отцу Алексию игуменом Германом, не прошли даром. Кому бы отец Алексий ни доставил нечаянно или по рассеянности самой малой неприятности, он кланялся тому в ноги и просил прощения. Он поступал так в отношении всех, даже – своих учеников и келейников. Когда на отца Алексия было возложено послушание преподавать Закон Божий, он учил монахов три раза в неделю по вечерам. «Монастырские послушания были тяжелые: монастырь только начинался. На уроки мы приходили в восемь часов, после вечернего правила, – вспоминал отец Владимир. – Все были усталые, дремали и плохо внимали батюшке. Тогда он нас наказывал. Однажды у меня сильно болели зубы, я по ночам почти не спал. Отец Алексий задал мне вопрос, на который я не смог ответить, и он меня заставил стоять до конца занятий.

В монашеской келии. Снимок сделан сыном старца Михаилом Федоровичем Соловьевым. Публикуется впервые

В тот день он был служащий (чередной) иеромонах, а иеродиаконом у него был отец Поликарп. После утрени отец Поликарп сказал отцу Алексию: „Батюшка, вот вы отца Владимира подняли, сделали ему вопрос, продержали его стоя весь урок, а у него болят зубы – он все ночи не спит, а днем работает, и работы у него тяжелые». Отец Алексий, слушая этот выговор, смутился, сейчас же приказал послать за мной. Прибежали ко мне, говорят: „Иди как можно скорей в церковь, тебя отец Алексий зовет». Пришел в церковь, в алтарь. Отец Алексий, когда меня встретил, тут же упал мне в ноги и стал просить прощения: „Прости меня, отец Владимир, что я нехороший поступок сделал, продержал тебя стоя больше часа». Я на это сказал: „Батюшка, я ничего против вас не имею, и в мыслях плохого не имел, очень спокойно стоял».

Отец Алексий не считал зазорным покаяться, если чувствовал за собой вину. Но и строгость проявлял, когда нужно было, настаивал, чтобы мы запоминали сказанное им, требовал, чтобы мы повторяли в точности его слова. Движимый страхом Божиим, он во время этих уроков никогда не садился. Или скажет: „У тебя нет страха Божия, я говорю такие высокие слова, а ты улыбаешься».

Мы любили слушать отца Алексия, когда он говорил от себя, много представлял примеров из своей жизни, как его Господь охранял в несчастных случаях. Он всегда повторял нам, чтобы мы опасались обсуждать других, потому что про того, кто говорит о других, и люди много говорят.

Первые годы пребывания в монастыре были сопряжены для отца Алексия с большими трудностями и огорчениями, но братия считали это время для себя блаженным, потому что посторонний народ почти не бывал в пустыни и отец Алексий оставался безраздельно с монахами. Скорби и трудности опытно познакомили отца Алексия с иноческой жизнью, и он говорил, что только через два с половиной года понял, что такое монашество. Когда уроки по Закону Божию закончились, отец Алексий после ужина читал братии творения святых отцов и делал это до своего ухода в полузатвор. Кроме того, по праздникам он говорил поучения народу. Его проповеди были простыми, полезными и понятными. Незадолго до ухода в полузатвор он прекратил проповедовать, находя, что это может возбудить в нем тщеславие.

Отец Алексий жил очень скромно. Когда в монастырь приезжали знатные лица, на обеды он обычно не приходил. Мы, монашествующие, очень радовались, когда он бывал с нами на трапезе. Батюшка очень ограничивал себя в питании, даже чай лишний раз не пил. Особенно почитал посты. В течение трех дней первой недели Великого поста и в Страстную седмицу он соблюдал строгий пост.

Особой добродетелью отца Алексия была молитва. Он принуждал себя к ней до самой смерти. Раз, когда он был болен, я остался у него ночевать – отца Макария не было. Мы с иеродиаконом Исидором спали на полу в большой комнате. У отца Алексия уже сильно болели ноги, так что он с трудом ходил. Часа в три утра слышу его, тихо идущего к нам. Он вошел и сказал: „Отцы, вставайте, я уже давно не сплю». И пошел обратно в свою келию. Мы быстро встали, и вдруг я слышу сильный грохот. Вбегаем к нему, а старец лежит на полу. Я подошел и спрашиваю: „Батюшка, вы разбились сильно?» Он отвечает мне: „Нет». Я его поднял, положил на кровать, после этого мы стали вычитывать службу. Батюшка до самой смерти принуждал себя к молитве, клал земные поклоны, даже тогда, когда не мог сам подняться, подражая в этом игумену Герману, своему духовному отцу.

Отец Алексий любил монашескую жизнь и часто повторял это. Он говорил так: „Хотя Господь во ад меня пошлет за мои грехи, но я все-таки буду благодарить Бога всегда за то, что я монах». Он был неудержим в монашеских подвигах, имел духовную жажду, про которую говорит царь Давид: „Возжада душа моя к тебе, Господи!» (Пс.41:3;62:2) Жажда духовная все монашеские подвиги делает легкими. А тело его стало изнемогать, потому что он не знал сытости в духовных делах.

Отец Алексий очень любил природу, но в лес или поле не ходил. Его прогулки ограничивались стенами пустыни. Кругом громадный еловый лес, внутри большой яблоневый сад, множество цветов, насаженных по дорожкам. Природа его умиротворяла. В то время он жил в северо-восточной башне. Когда старец выходил из церкви после обедни, направляясь в келию, шел не торопясь через сад. Почти всегда останавливался по пути, надевал двойные очки и устремлял свой взор на громадные деревья, на которых было множество птичьих гнезд, особенно скворцов, с которыми у монахов было немало хлопот. Они гнездились где попало, даже на окнах келий. Отец Алексий все это любил рассматривать: пройдет несколько шагов – остановится, кругом все осмотрит: и цветы, и птиц, и их гнезда. Особенно интересны были гнезда скворцов, порой трехэтажные».

Весной 1906 года, Великим постом, постоянно осаждаемый исповедниками, он стал изнемогать, здоровье его пошатнулось, и он тяжко захворал крупозным воспалением легких. Положение было настолько серьезно, что доктор Мамонтов, лечивший его, открыто говорил, что отец Алексий может умереть. То помещение, где он жил, было сырым и холодным, и его перенесли в игуменские покои. Когда его переносили, ударили в колокол к богослужению... Братия все плакали. В Великий четверг отца Алексия соборовали при участии всех братий, а сын его, Михаил Федорович, плакал как дитя. Отец Владимир пишет, что после соборования, когда иноки подходили по очереди прощаться с батюшкой, подошел и он. Отец Алексий простился с ним, потом тихо сказал: «Молись, я надеюсь на Бога, ради ваших святых молитв Господь дарует мне здоровье». После этого отец Алексий стал поправляться. Летом 1906 года отец Алексий перебрался в небольшую избушку, пожертвованную одним крестьянином, расход на постройку которой взял на себя сын отца Алексия Михаил Федорович. Мало-помалу главным делом батюшки в монастыре стало старчество и духовничество. 17 февраля 1906 года скончался старец отец Варнава из Гефсиманского скита, и сразу же многие из его духовных чад стали обращаться за помощью и поддержкой к отцу Алексию.

Отец Алексий начал принимать исповедников только тогда, когда поправился после долгой болезни и перебрался в новую, специально для него построенную избушку-келию. Первыми появились у него преподаватели и студенты Московской Духовной академии, жившие в Сергиевом Посаде, затем их друзья и знакомые.

«В  то   время,   –  вспоминал   священник  Илия   Четверухин, – я готовился к вступительным экзаменам в Духовную академию и вместе со своими друзьями направился к отцу Алексию. Он чувствовал себя уже настолько хорошо, что принял нас и даже исповедовал. На исповеди я рассказал о своем намерении поступить в Духовную академию и даже о том, что у меня есть невеста (Евгения Леонидовна), и просил его быть моим духовным отцом. Батюшка согласился, но поставил условия: он потребовал исповеди, начиная с семилетнего возраста, и полного во всем послушания. Я принял эти условия. Старец обещал, что будет отвечать за меня перед Господом и что он берет меня на свое попечение. Тут же он, подчиняя меня своей воле, назначил мне тяжелое послушание: позволил видеться с невестой только один раз в два месяца и один раз обменяться письмами. Сначала нам обоим очень трудно было исполнять волю старца, но потом мы поняли, что так для нас лучше».

Игумен отец Герман, увидев, как много людей стало приходить к отцу Алексию за советом и духовным руководством, отменил все другие послушания, назначив ему, как уже говорилось, только старчество и духовничество. Это и стало самым главным делом монашеской жизни старца.

Понятие «старчество» хорошо объяснил Е. Поселянин. «Старчество, – говорит он, – состоит в искреннем отношении духовных детей к своему старцу. Оно требует не только частого исповедания дел и поступков, но всех грешных помыслов, и чувств, и тайн сердечных. Этот путь во все века христианства признан всеми великими пустынножителями и учителями Церкви самым надежным и удобным из всех, какие были известны в христианской Церкви. Путь старчества одинаково доступен иноку и мирянину. К старцам обращаются люди в тяжелых жизненных обстоятельствах, и старцы не отказывают в совете, что предпринять, чтобы облегчить трудное положение»²⁷.

Старчество, имевшее в России свой самобытный характер, особенно ярко проявилось в XIX и в начале XX века. Наиболее известными среди духовных наставников были преподобный Серафим Саровский, оптинские старцы во главе с преподобным Амвросием, старец Варнава Гефсиманский и старец Алексий Зосимовский. Они имели всероссийскую известность. Принимая на себя ответственность перед Богом за своих духовных чад, глубоко и с любовью проникая в их сердца и горячо молясь за них, старцы с Божией помощью помогали страждущим побороть грехи и выйти из трудных житейских положений.

Отец Алексий исповедовал в своей избушке каждый день. Эта его келия, в которой бывали его духовные чада, состояла из небольшой передней, приемной и спальни. Правая часть передней была отгорожена занавеской и служила кладовой-буфетной, где хранились посуда, чай, сахар, печенье, и умывальной – висели стенной умывальник и полотенце. Налево от сенцев была дверь в приемную, она же – столовая и молельня. В левом переднем углу стоял угольник с иконами, тут же находились служебное Евангелие, крест и металлическая кадильница. Перед угольником стоял аналой с богослужебными книгами, покрытый епитрахилью, с левой стороны аналоя на стене была большая полка для лампы и богослужебных книг, которые не помещались на аналое. Вдоль стены, на которой была полка, стоял диван, а перед ним – стол. Самовар ставили гости. Горящую лучинку батюшка всегда опускал сам, а затем расставлял на столике посуду, доставал угощение: чай, сахар, баранки, сушки, сухарики. Потом, бывало, спрашивал, как дела с самоваром. Если они были уж очень плохи, то отец Алексий вмешивался, помогал справиться, и самовар вскоре закипал. Потом пришедшие устраивались на диванчик, а батюшка разливал чай, угощал и беседовал на разные темы. Это было всегда с двух часов дня до вечерни. Если никто больше не приходил, беседа была более практической, с вопросами и ответами. Если собиралась целая компания разных людей, разговор был общий. Батюшка был всегда ласков, приветлив и добродушен.

На стенах приемной висели гравюры и картины. Отец Илия запомнил из них следующие: «Пастырь Иисус» Ц. Паркера, «Агарь в пустыне», «Христос-Отрок» Гофмана.

Направо от приемной находилась дверь в спальню, которая была и кабинетом. Там стоял письменный стол, над ним висела фотография: батюшка в окружении прихожан, когда он еще был пресвитером собора. Направо от двери по стенке – кровать. Спал старец не раздеваясь, в подряснике и сапогах, чтобы легче было вставать на молитву. На столе и этажерке лежало много книг. Среди них отец Илия заметил «Настольную книгу священноцерковнослужителя» С.В. Булгакова, «Собрание церковных поучений для простого народа» священника Стратилатова, учебники по Закону Божию. В спальне было три окошка, в приемной – одно. Перед избушкой невысоким забором был огорожен небольшой палисадник, в нем росли разные цветы и кусты, что придавало ему вид, радующий глаз. В дни, когда старец никого не принимал, калитка палисадника была на запоре.

Игумен Зосимовой пустыни отец Герман (слева) и старец Алексий

Когда отец Алексий, будущий старец, еще только готовился поступать в монастырь, его главной целью были затвор, молитва, безмолвие. Однако в первые годы это желание батюшки все никак не могло осуществиться. Возлагаемые на него послушания он выполнял с большим усердием, но душа его тосковала по уединенной молитве, ища пребывания с Богом. А вот как объясняет игумен Владимир необыкновенную притягательность старца Алексия для всех богомольцев: «Кто же такой был отец Алексий и какую добродетель имел, что так привлекал к себе народ? В первую очередь отец Алексий был простой русский человек и имел особенную простоту, которой он так украшался в продолжение всей своей жизни. Что же такое эта святая простота – можно указать на примерах тех, кто ее имел. Прост был Авель, чистую жертву Богу принес, а Каин был лукав. Патриарх Иаков был прост и лестницу небесную видал, и ангелов Божиих, нисходящих и восходящих по ней, и полки ангелов охраняли ее. Господь сказал ему: „Я буду с тобой, охраняя тебя на всех путях твоих, и семя твое умножу, как звезды небесные и как песок морской» (Быт.28:12–15).

Царь Давид был прост, и Дух Божий пребывает на нем. Мы, верующие, и сейчас наслаждаемся его божественными словами, читая Псалтирь.

„Просты были Вифлеемские пастухи, поклонились Спасителю новорожденному, и слышали славословие ангелов, и видели их. Учены были волхвы, с большим трудом дошли до Спасителя, стали причиной избиения 14 тысяч младенцев и сами с трудом спасли свою жизнь» (из слова митрополита Филарета). Простой был апостол Петр и имел ключи от Царства Небесного. Проста птица-голубица Ноева, выпущенная из ковчега, которая принесла масличную ветвь – знак милосердия Божия. В виде этой птицы у нас изображается Дух Святой.

И Спаситель сказал: „Аще кто хочет взять у тебя верхнюю одежду, отдай ему и нижнюю» (Лк.6:29. Мф.5:40) и „Если... не будете как дети, не внидите в Царство Небесное» (Мф.18:3).

Но довольно для простых, что в них Бог пребывает, а в ком Бог пребывает, в том все хорошее.

Преподобные отцы египетские, жившие в пустыне, говорили: „В продолжение седмицы диавол искушает нас своим змеиным ядом, а мы в субботу и воскресенье прибегаем на источники водныя (Пс.41:2), исповедуясь у своих старцев и причащаясь святых Таин – этим мы избавляемся от его змеиного яда». И мы, живя в Зосимовой пустыни, когда теряли мир душевный, приходили к старцу и открывали ему свою душу. Мы стояли на коленях перед святой иконой, а старец спрашивал нас, почему мы потеряли мир душевный? И говорил нам: „Мир душевный теряется больше от осуждения других и недовольства своей жизнью». Когда мы говорили про кого-либо, старец нас останавливал: „Нам до других дела нет, говори только свое. Правила святых отцов предписывают останавливать исповедующихся, когда они говорят о других». Придерживаясь этого правила, мы всегда строго следили за собой, чтобы не сказать какое-либо слово о других. Старец говорил нам: „Когда душа обвиняет себя во всем, тогда возлюбит ее Бог, а когда возлюбит Бог, что нам еще нужно?» После исповеди и прочтения над нами разрешительной молитвы, у нас опять возвращалась жажда монашеского делания, и жизнь наша в монастыре становилась опять покойна».

В Зосимовой пустыни

Особенно тяжело стало в последнее время, когда поток исповедников сильно увеличился. Трудно было еще и потому, что ехали в пустынь, главным образом, те, кто не находил себе удовлетворения в общении с городскими духовниками. Старец Алексий, в отличие от игумена Германа, был коренным городским жителем – москвичом. Он родился и до 53 лет прожил в Москве среди городского духовенства и толмачевских прихожан разного сословия и достатка. Поэтому он хорошо знал житейские трудности и искушения. Они-то, горожане, и в первую очередь москвичи, стали основными духовными чадами отца Алексия. Кроме них, особую группу его посетителей составили учителя и студенты Московской Духовной академии. Старца они полюбили за мудрость и доброе, ласковое отношение к ним. Ехали иногда с такими тяжкими грехами, о которых не решались говорить приходскому священнику, думая, что старец лучше вникнет в их положение. А это-то и было тягостно нежному, любящему сердцу отца Алексия. По свидетельству многих его духовных чад, старец Алексий был больше похож на мать, чем на отца, – столько ласки и нежности, столько терпения он проявлял ко всем. О его переживаниях, о том тяжелом подвиге, который нес отец Алексий, знали только всеведущий Господь да его сердце.

В продолжение всей своей жизни у старца была тяжелая болезнь – порок сердца. Вот как он сам рассказывал, отчего она произошла: «Я был еще молодым, и однажды в праздничный день меня послали звонить в большой колокол. Быстро взошел я на высокую колокольню и, не дав себе роздыха, стал звонить в большой колокол. После звона почувствовал сильную боль в сердце и, сойдя с колокольни, тут же упал. Позвали доктора. Доктор меня осмотрел и признал повреждение сердца. Это и было начало той сердечной болезни, от которой я мучился всю жизнь».

Потому батюшка и стал ходатайствовать перед начальством о позволении уйти в затвор. Его просьба была частично удовлетворена, и 3 февраля 1908 года старец ушел в полузатвор, сначала временно, до Пасхи. Вход в его избушку был закрыт для всех мирян, кроме семейства сына, даже братия могли входить туда на откровение помыслов в известные часы по пятницам. Отец Алексий стал принимать исповедников только в церкви по субботам и воскресеньям.

В июле 1908 года распоряжением наместника Лавры полузатвор старца Алексия был продлен и уточнен его режим.

Период пребывания отца Алексия в полузатворе (1908–1916) был особенно труден и многоплоден. Его известность среди людей, ищущих духовного окормления, росла не по дням, а по часам. К нему, как к свету, стремились отовсюду люди: государственные деятели, митрополиты и архиепископы, епископы и архимандриты, священники и иеромонахи – большей частью из воспитанников Московской Духовной академии, монахи, особенно много монахинь из разных монастырей, военные, врачи, чиновники, учителя, профессора и студенты, простой люд. То есть представители всех сословий, всех возрастов, семейные и одинокие, больные и здоровые, ближние и дальние, грешные и благочестивые, верующие и сомневающиеся искали окормления старца Алексия. Среди духовных детей старца к этому времени были и такие известные деятели Русской Православной Церкви, как великая княгиня Елисавета Феодоровна, основательница Марфо-Мариинской обители милосердия, ныне причисленная к лику святых, и матушка Фамарь, которая по благословению отца Алексия в 1908 году основала ставший вскоре известным Серафимо-Знаменский скит под Москвой. Сам обложенный, как говорится, немощами старец врачевал и духовно и физически всех, кто с верой прибегал к нему, каждому давал то, что было потребно для его выздоровления.

Марфо-Мариинскую обитель милосердия и Зосимову пустынь связывали тесные узы: «крестовые сестры» вместе со своей игуменией нередко приезжали сюда, к старцу Алексию. Вот что говорит об этом Евгения Леонидовна:

«Там я встретила многих сестер Марфо-Мариинской обители во главе с самой великой матушкой. Бывало, что отец Алексий беседовал с ней по четыре часа. А как она стояла за богослужением! Как свечечка – прямо, не шевелясь, руки по швам, только очень истово осеняя себя крестным знамением и кладя глубокие поклоны. Она была для всех духовным примером истинной христианки.

Епископ Дмитровский, викарий Московской епархии Серафим (Звездинский)

Великая княгиня Елисавета Феодоровна, основательница Марфо-Мариинской обители, постигавшая смысл духовного учительства в беседах со старцами Алексием и Германом Зосимовскими

Игумения Фамарь (в миру -грузинская княжна Тамара Александровна Марджанова). Устроенный ею по благословению старца скит в 1924 г. был уничтожен властями, а сама она была отправлена в ссылку

Зосимову пустынь часто посещали и члены известного в те годы в Москве религиозно-философского кружка, основанного в начале века М. А. Новоселовым²⁸. Сам руководитель кружка был духовным сыном отца Германа, а прочие, такие видные кружковцы, как Сергий Булгаков, Павел Флоренский, Михаил Дурново и другие, ездили к старцу Алексию».

Кроме уже упомянутых духовных чад старца Алексия нужно вспомнить и других его учеников, прославленных в лике святых. Это священномученик архиепископ Иларион (Троицкий), священномученик епископ Серафим (Звездинский), священномученик епископ Игнатий (Садковский)²⁹, келейник старца преподобномученик иеросхимонах Макарий (Моржов), последний духовник старца исповедник игумен Владимир (Терентьев), священномученик протоиерей Сергий Лебедев из Новодевичьего монастыря, священномученик протоиерей Илия Четверухин. Духовными чадами старца были такие известные священнослужители, как архиепископ Феодор (Поздеевский), архиепископ Варфоломей (Ремов), отец Павел Флоренский – известный богослов, философ и ученый, протоиерей Сергий Булгаков, протоиерей Петр Лагов – настоятель храма Григория Неокесарийского на Полянке. Кроме того, у старца окормлялись известный ученый-филолог  Николай  Николаевич Дурново,  филосов, юрист Павел Иванович Новгородцев, смотритель Успенского собора в Кремле Александр Викторович Пороховников и многие-многие другие.

Епископ Иларион (Троицкий), будущий архиепископ Верейский, помощник патриарха Тихона

Иеромонах Игнатий (Садковский), будущий епископ Белевский, затем Скопинский

Епископ Серпуховской Арсений (Жадановский), в молодые годы окормлявшийся у старца Алексия, называвший Зосимову пустынь «духовной врачебницей»

Епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский), ректор МДА, затем настоятель Даниловского монастыря в Москве

Протоиерей Сергий Лебедев, священник Новодевичьего монастыря, участвовавший в отпевании старца Алексия

Священник Павел (Флоренский) – богослов, философ, ученый, посещавший старца Алексия вместе с другими членами известного в Москве религиозно-философского кружка

Михаил Александрович Новоселов, религиозный просветитель, публицист

Евгения Леонидовна Четверухина. Вместе со своим мужем, протоиереем Илией, они оставили подробные воспоминания о старце Алексии

Священник Илия Четверухин за работой в своем кабинете

Отец Алексий привлекал всех этих людей как праведник, молитвенник, нежный целитель душ, прозорливец и замечательный духовник. Он был глубоко и сердечно верующий человек, строгих церковных взглядов, благоговейный молитвенник, постник, труженик, к славе Божией ревнивый, к людям добрый, чуждый корысти и гордости, лицеприятия и человекоугодия. Кто бы ни пришел к нему – знатный человек или самая простая крестьянка, – все равно батюшка одинаково забывал себя, переживая с ними их горе и радости, разрешал их сомнения, утешал, ободрял, наставлял. «Я все переживаю с вами», – говорил он своей духовной дочери. Однажды, когда у нее было большое горе, он ей сказал: «И я пережил его с тобой, и оно вот где у меня осталось», – показал он на сердце. И как бы плохо отец Алексий себя ни чувствовал, как бы ни был утомлен или нездоров, он никогда ради облегчения своей участи не ускорял исповеди, разве только для того, чтобы все желающие успели побывать у него, и до последней возможности старался удовлетворить всех к нему обращавшихся. Строго следя за собой, прекрасно зная законы внутренней жизни и по своему огромному опыту, и по аскетической литературе, видя много людей, исповедуя их, наблюдая за ними, он прекрасно знал и понимал человеческую душу, так что в этом отношении его мудрость и знания граничили с прозорливостью, которая также, несомненно, была присуща ему по благодати. А благодать Божия явно чувствовалась в старце. Приходили, бывало, к нему скорбные, в душевной тревоге – благодатный старец не только умирит, но и утешит, и уходили от него довольные, даже счастливые. Припадали к нему своей нечистой душой, со спутавшимися и затуманенными чувствами, – около праведного старца все вставало на свои места. Доброе раскрывалось своей привлекательностью, а дурное – мерзостью. Приходили недоумевающие, а батюшка рассудит все просто и мудро. Упавшие духом, унылые и безнадежные возле него становились бодрыми и веселыми. Холодных и бесчувственных горячее сердце батюшки согревало лаской. Для кого-то нужна была и строгость, чтобы душа трепетала и оживала. Точно какие-то струи благодатной духовной силы исходили от батюшки, от него как бы веяло вечностью, и эта вечность становилась ближе, понятнее, все земное отступало, делалось малозначительнее, ничтожнее, и, наконец, сама смерть переставала быть страшной.

Иногда отцу Алексию приходилось принимать народ почти безвыходно по многу часов. Можно было удивляться, как его больное сердце выдерживало это огромное напряжение. Конечно, то было чудо, в немощи совершалась сила Божия (2Кор.12:9). Со временем пришлось ввести специальные билеты для исповедников: сто десять билетов на два дня. Отец Иннокентий их раздавал. Когда на исповедь пускали выборочно, батюшка был недоволен. «Я, – скажет, – не на лицо, а на человека должен смотреть». То есть отец Алексий не делал различия в общественном положении приходящих к нему людей.

Билет на исповедь

В ноябре 1909 года в Зосимову пустынь приехал наместник Троице-Сергиевой Лавры отец Товия, и тогда на совместном совещании трех старцев – Германа, Алексия и Товии – было решено, что отцу Алексию мало двух дней в неделю для приема, прибавили еще один день – пятницу. Об этом постановлении подробно написано в Правиле для безмолвнической жизни старца. При таком огромном стечении народа батюшке необходимо было духовно поддерживать свои силы, и эту поддержку он находил в тиши своей келии и в многочасовой сосредоточенной молитве.

Переписка отца Алексия со своими духовными детьми была не столь обширна. Он справедливо полагал, что только личное общение, разговор от сердца к сердцу может подсказать лучший совет. Поэтому письменные советы старец давал только в случаях крайней необходимости, при этом, понимая свою ответственность, он всегда долго обдумывал и взвешивал каждое свое слово. После же ухода в затвор всякая переписка с батюшкой была прекращена: ее запретили по новым правилам.

Летом 1909 года в Троице-Сергиевой Лавре состоялся монашеский съезд, и старец Алексий был среди его участников. Его голос имел большой вес, с его духовным опытом считались, и все с почтением внимали его словам. Отец Илия не имел возможности следить за всем, что там происходило, так как в то лето они жили в деревне, в имении его родителей. Знал только, что много внимания съезд уделил вопросам старчества. Вот что писал ему иеромонах Серафим (Звездинский): «Много утешения получил на монашеском съезде, беседуя со многими преподобными старцами. На съезде особенно властно, горячо, убежденно говорил отец Алексий Зосимовский, большая часть постановлений была сделана прямо-таки под его непосредственным влиянием. Блаженны очи мои, видевшие сие, и уши, слышавшие мудрые, глубокие речи старцев».

Монашеский съезд. Сергиев Посад, июль 1909 г.

Вспоминает игумен Владимир: «В том же 1909 году враг позавидовал нашей мирной жизни. Узнали мирские о наших старцах и о нашей мирной жизни и стали толпами приходить за наставлением. Хотя они и приносили нам все нужное для обители, но внесли в нее страшную смуту. Обитель стала распространяться и богатеть, а богатство принесет ли кому хорошее? Стали завидовать друг другу: у одного одежда получше, у другого послушание полегче, у третьего доходы денежные побольше. С братией нельзя было говорить ни с кем от души, потому что уловлялись дела и слова, кто к какой партии принадлежит. Все это вело к ненависти, к несогласию. Тут же нашлись люди, которые говорили, что если бы они были начальством, то лучше бы делали. Заколебалась наша обитель, не стало в ней мира. Великие скорби постигли наших старцев: игумен Герман все плакал, да и отец Алексий покоен не был, ходил как тень. Один из его учеников, иеромонах Иона, пришедший вместе с отцом Германом из Гефсиманского скита в Зосимову, восстал на своего авву и немало навредил ему. В обители поднялся ропот среди братии, и дело закончилось переводом игумена Германа в Махрищский монастырь Владимирской епархии. В тот же монастырь от подобного ропота братии удалялся некогда и Преподобный Сергий Радонежский. Часть братии и учеников перешли вместе с ним. В это время отец Алексий остался один в Зосимовой пустыни. Мы, ученики отца Алексия, не вмешивались в эти дела, да и сам батюшка этого не любил и уклонялся. Заступило новое начальство, говорили очень сладко, а на деле выходило и мутно, и нехорошо. Жизнь в монастыре стала ужасно тяжелой, потому что мы не имели благословения Божия над собой. Что ни делали, все падало из рук. Обитель стала пустеть, церковные службы исполнялись кое-как. Сердце отца Алексия не лежало к начальству, – он был в обители как чужой. Придешь, бывало, к нему, стоит он грустный, бледный как мертвец.

Но вот Господь смилостивился и прекратил наши скорби: игумена Германа возвратили из Махры. Когда я сообщил старцу эту радостную весть, он как бы воскрес к жизни, почувствовал себя как в первоначальные дни поступления в монастырь. Такой веселый стал наш батюшка, а новое начальство смутилось и разбежалось, кому куда ближе».

В 1912 году среди братий Зосимовой пустыни появился новый, уже немолодой послушник, родственник Четверухиных Сергей Евгеньевич Кожухов. Богатый и знатный петербургский чиновник, он оставил высокий пост, раздал все свое состояние и ушел в монастырь. В Зосимовой он получил имя Симон.

Сергей Евгеньевич Кожухов, будущий схимонах Симон, перед уходом в монастырь. 1912 г.

В юности он хотел быть врачом и, будучи студентом юридического факультета, окончил еще и медицинский факультет. В пустыни он смог проявить свои познания в медицине. Отец Симон помогал монахам, затем стал лечить отца Алексия, которого сердечно полюбил. Он поддерживал переписку с семьей отца Илии, постоянно сообщал о здоровье старца и о событиях, происшедших в пустыни. Приводим некоторые отрывки из воспоминаний отца Симона о старце Алексии: «Еще в миру батюшка читал и любил святых отцов и был как бы ненасытен в монашеских подвигах. Глубина его смирения была так велика, что он при всякой своей ошибке сознавал ее, каялся и просил прощения. Однажды старец беседовал с каким-то студентом академии. Отец Макарий³⁰, келейник, только что вычистил самовар, налил его, разжег и сказал: „Я пойду за водой в часовню, а вы, батюшка, смотрите, чтобы самовар не убежал». Отец Алексий во время разговора со студентом забыл про самовар, тот от сильного кипения весь залился водой. Отец Макарий, вернувшись, увидел это и с укором произнес: „Батюшка, и это вы не могли исполнить! Теперь все мои труды насмарку, а я полдня чистил самовар!» Отец Алексий упал в ноги отцу Макарию и стал просить прощения: „Простите меня, отец Макарий, я нехорошо сделал». Но отец Макарий еще долго брюзжал. В другой раз, – рассказывал отец Симон, – я пришел к отцу Алексию, когда он был болен. Сделав три поклона, я его поцеловал, а он и говорит: „Стоит ли целовать сегодня? Мне бы нужно все лицо разбить». А я говорю: „Батюшка, да за что же?» – „За то, что я перед Богом сказал дурное слово"».

Отец Макарий не старался выводить клопов, которые размножились в батюшкиной постели. Однажды отец Алексий крикнул: «Отец Макарий, идите сюда!» Тот явился. «Возьмите этого клопа, он мне все руки объел». Отец Макарий взял клопа и говорит: «Куда мне его деть?» – «Только не убивай!» Отец Макарий собрался выбросить его в окно, а батюшка опять свое: «Как вы жестоко поступаете! В такой мороз куда теперь он денется? Преподобный Исаак Сирин говорит, что монаху надо иметь сострадание ко всей твари, начиная с блохи». Отец Макарий заворчал: «Ну вот, я и над клопом не имею власти!»

Когда отцу Алексию приносили подарки, он отдавал их другим. Отец Симон вспоминал: «Раз, идя на послушание, встретился я с отцом Алексием. Он разговаривал с женщиной, которая принесла ему узелок гостинцев. Она говорила: „Примите, батюшка, это от меня, кушайте на здоровье, для вас принесла». Отец Алексий, увидя меня, отдал узелок и говорит женщине: „У нас пища хорошая в монастыре, я сыт, а вот рабочие имеют нужду в гостинцах». Женщина смутилась: „Батюшка, ведь я это для вас принесла, а вы отдаете». – „Вы принесли мне, я и принял от вас с благодарностью, но хочу отдать другому, который имеет в этом нужду». Не знаю, чем кончился разговор, так как я с узелком удалился».

В 1914 году началась война. Беда вошла во многие семьи. Скорбь об ушедших на фронт отцах, мужьях и сыновьях заставила женщин обратиться к Богу. Матери, жены, дети и уже вдовы солдат просили у старца молитвенной помощи и утешения. Эта всероссийская скорбь глубоко поразила открытое всем скорбям любящее сердце отца Алексия. В июне 1915 года отец Алексий серьезно заболел. По сообщению отца Симона, у него был сильный сердечный приступ. Болел он долго и тяжело. Только в конце августа старец почувствовал себя лучше и снова стал принимать посетителей. «Его явно поддерживает Господь на благо всем нам, грешным», – писал отец Симон.

В январе 1916 года отцу Алексию исполнилось 70 лет, а трудиться ему приходилось не по старческим годам и силам. Он несколько раз обращался к отцу игумену с просьбой об удалении в полный затвор, но не получал на это благословения. Наконец, отец Герман согласился и сказал: «Пиши прошение». Вскоре в Зосимову пустынь, неожиданно для всех, приехал только что назначенный наместник Лавры архимандрит Кронид³¹ и привез указ, согласно которому отцу Алексию разрешалось уйти в полный затвор с 14 часов 6 июня.

Четверухины узнали об этом 5 июня, в воскресенье, от отца Иосифа Фуделя³² – настоятеля церкви во имя святителя Николая в Плотниках на Арбате. В тот же день поздно вечером отец Илия и Евгения Леонидовна выехали в Зосимову пустынь и были там в пять часов утра. Прошли прямо в собор, где еще служили утреню. Богослужение шло своим обычным порядком, но привычной тишины не было. Приехавшие богомольцы не стояли на месте, ходили по собору заплаканные, смятенные, явно взволнованные происходящим.

Архимандрит Кронид, наместник Троице-Сер-гиевой Лавры с 1915 по 1919 гг.

Священник Иосиф Фуделъ

Почему и зачем он ушел в затвор? Здоровье отца Алексия уже давно стало плохим и все ухудшалось. В 1914 году, в ночь на первый день Пасхи, когда батюшка готовился служить литургию, у него случился сильный сердечный приступ. Такое бывало и раньше, но с тех пор приступы стали повторяться чаще. Батюшка заметно сдал, осунулся, сгорбился. Почти постоянно он чувствовал головокружение и головные боли. Достаточно было ему немного поволноваться, чтобы появились сбои в сердце. Между тем число приезжающих к старцу увеличивалось с каждым годом. Принимать народ торопливо и спешно батюшка, по складу своего характера, не мог, но всех удовлетворить как следует не хватало времени. Батюшка от этого страдал, волновался, что еще больше ослабляло его здоровье. Летом 1915 года у него случилось полное расстройство сердечной деятельности, он буквально умирал и полтора месяца никого не мог принимать. Телесная немощь и чувство близости смерти вынудили его задуматься об уединении и затворе.

Надо принять во внимание, что отец Алексий прежде всего был монах, а потом уже духовник и старец. Старчество и духовничество были только его послушанием, как раньше его послушанием были пение на клиросе и школьные занятия с молодыми монахами. Цель его ухода из мира – очищение сердца и достижение полного духовного общения с Богом. Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь (Мф.22:37,38). Правда, это является задачей и целью для всякого христианина, живущего в мире. Но строгий, аскетически настроенный монах для совершеннейшего исполнения этой задачи избирает себе особый путь, хотя и более трудный, но и более прямой – удаление от земной суеты, забот и соблазнов, сосредоточенность, самоуглубление и непрестанную молитву. Удаление от людей и молитвенное безмолвие не мешают монаху-затворнику любить людей. Напротив, его любовь очищается, одухотворяется и даже усиливается. «Хочешь ли, – говорит преподобный Исаак Сирин, – по евангельской заповеди приобрести в душе своей любовь к ближнему? Удались от него, и тогда возгорится в тебе пламень любви к нему и будешь радоваться при лицезрении его, как при видении светлого ангела». Конечно, выражать свою любовь к людям явно и оказывать им видимую помощь затворник не может, но зато он приносит им гораздо большую пользу. Он молится за мир, молится почти все свое время, и, кто знает, может быть, только этими молитвами святых отцов наших держится еще наш грешный мир. К тому же сам подвиг затвора, ревность о христианском совершенстве часто говорят людям больше, будят дремлющую волю и совесть ощутимее, чем многие слова о цели нашей вечной жизни.

Отец Алексий, чувствуя, что конец приближается, полагал, что прямое его монашеское дело еще не завершено. Это тревожило его и заставляло думать об уединении. После нескольких попыток, как мы уже сказали, он получил благословение на затвор. Об этом в обители стало известно 3 июня, в пятницу, то есть только за три дня до самого события, поэтому проститься со старцем Бог привел лишь тех, кто приехал в пустыньку поговеть на 3–5 июня, да еще кое-кого из близживущих. Некоторые из них простились с батюшкой в воскресенье, но большинство осталось на понедельник б июня, чтобы подольше побыть вблизи нашего дорогого старца и проводить его до самого «затвора». Все они, хотя и не так долго, побывали у батюшки, простились с ним, может быть, навсегда, получили от него его последние советы и наставления...

Старец принимал народ безвыходно с 3 часов утра до 12 часов дня. У собравшихся в обители духовных чад старца возникло желание помолиться сообща о здравии и спасении нашего дорогого батюшки и о даровании ему благодатной помощи в его новом подвиге. Среди приехавших на прощание с батюшкой оказалось четыре священнослужителя: один иеромонах – отец Игнатий (Садковский), два священника – А. Зверев, отец Илия Четверухин и один диакон (отец А. Шишкин) – все его духовные дети. Их и попросили отслужить о батюшке молебен. Ровно в 12 часов старец закончил прием народа, Царские врата главного храма открылись, и священнослужители вышли на середину храма служить молебен. К тому времени в храме собрались и все бывшие в пустыньке богомольцы, и многие из братии обители. Старец, в епитрахили, встал на правом среднем клиросе, позади чудотворной Смоленской иконы Божией Матери. Начался молебен о помощи, благодати и даре Пресвятого Духа в начале доброго дела иеромонаха Алексия. «Во славу Твою вся творити повелевай, Господи, – молились все, – рабу Твоему иеромонаху Алексию, к Твоей славе дело свое начинающему, благословением Твоим поспешество благополучное к совершению подаждь, здравие с долгоденствием даруй. Ангела Твоего хранителя пристави делу сему, благоуветливе Господи, и еже воспятити воспрепятия видимых и невидимых врагов... молимся, преблагий Спасе, услыши и помилуй...» Согласно желанию старца,  молебны служились Спасителю,  Божией Матери, архангелу Рафаилу, Преподобному Сергию Радонежскому, преподобному Зосиме Соловецкому и всем святым. Горячо, со слезами на глазах, молились о старце все присутствовавшие. Ревностно молился и сам старец, часто делая земные поклоны. После молебна священник Илия Четверухин обратился к батюшке со следующими словами:

«Дорогой батюшка, отец Алексий! Позвольте мне от лица всех здесь собравшихся духовных чад ваших сказать последнее, прощальное слово. Батюшка, духовный отец наш! Многие из нас уже давно знают вас и ездят к вам (я, например, знаю вас уже одиннадцатый год), и за это время мы делили с вами наши радости и горе, отдавали на суд ваш всю нашу жизнь со всеми ее житейскими мелочами. С самым нежным, с самым внимательным, прямо-таки материнским участием относились вы всегда ко всем нам. Вы нас окормляли, и назидали, и умудряли, и просветляли, и очищали, и укрепляли, и утешали, и согревали огнем своей веры и любви. Просто даже и не пересказать того, что мы от вас получали. Благодарим вас, батюшка, от всей души за все, за все, что вы для нас сделали. Никогда мы не забудем...

Как видимые знаки любви и благодарности к вам примите от всех нас эту святую икону, эту просфору, из которой вынута на сегодняшней литургии частица о Вашем здравии и спасении, и наш земной поклон...»

Священник поклонился в ноги отцу Алексию, и с ним – вся церковь. Растроганный батюшка ответил тем же. Затем отец Илия продолжал: «Батюшка, тяжело нам расставаться с вами, осиротеем мы с вашим уходом. Но знайте, дорогой батюшка, что не о себе только думаем мы в эту минуту. Мы любим вас, и потому наша грусть о разлуке умеряется радостью за вас, что ваше давнишнее желание ныне исполняется, кроме того, мы не будем теперь так утомлять вас, как это было доселе. Батюшка, мы верим, что и в затворе вы будете нас любить по-прежнему, будете молиться за нас, может быть, еще больше. Не на бездействие и покой уходите вы, а на еще большие подвиги молитвы, самоуглубления и сосредоточенности. Видно, воля Божия такова, чтобы вы ушли, а мы остались одни без вас. До сих пор, точно маленькие дети, мы как бы на помочах были водимы вами, а теперь, может быть, Богу угодно, чтобы мы, уже достаточно наставленные вами, самостоятельно применили к своей жизни ваши советы. Батюшка, мы будем стараться помнить ваши уроки, будем стараться спастись, и, Бог даст, в будущей жизни мы встретимся с вами снова и уже навсегда, чтобы уже не расставаться. И какая это будет радость для нас и для вас, когда вы, собрав нас, своих духовных чад, „якоже собирает кокош птенцов своих под криле» (Лк.13:34), предстанете с нами Господу и скажете Ему: „Се, аз и дети, яже ми дал еси...» (Ис.8:18). Батюшка, еще раз самое сердечное спасибо от всех нас за вашу любовь и труды».

Старец Алексий

Выслушав слова священника, отец Алексий обратился ко всем присутствовавшим с ответным словом: «„Без Мене не можете творити ничесоже...» (Ин.15:5). – невольно напрашиваются эти слова Спасителя. Если я сделал кому доброе, то это не я сделал, а сила Божия, которая мне помогла. Часто, например, мне задавались трудные и неудоборешимые вопросы, и я не знал, что мне сказать, но Господь в те минуты вразумлял меня и вкладывал в уста мои нужный ответ, так что я потом сам удивлялся тому, как вышел из затруднительного положения. Я всегда говорил и говорю, что без помощи Божией и без воли Божией ничего доброго не делается. Что касается меня, то я всегда старался обнять всех своей любовью (хотя, может быть, любви моей и не хватало) и каждого обращающегося ко мне удовлетворить, каждому найти доброе слово. Но это мне не всегда удавалось: недоставало либо времени, либо физических сил. Бывало, от утомления я дремал и, может быть, не всегда слышал все, что мне говорили, и отвечал невпопад и не то, что было нужно. Самые горькие минуты были те, когда я видел, что кто-нибудь уходил от меня неудовлетворенным, и только я один знал, что чувствовало тогда мое сердце. Искренно прошу прощения, если кого-нибудь из вас я когда-нибудь огорчил, как и я всех прощаю». При этих словах батюшка поклонился до земли всем присутствовавшим. Они ответили тем же. Слышались вздохи и плач.

Говоривший ранее отец Илия опять от лица всех сказал батюшке, кланяясь земно: «Батюшка, и вы нас простите, ради Христа, мы вас очень часто огорчали своим нерадением и непослушанием». Отец Алексий, поднявшись с колен, на это ответил: «Я против кого-либо ничего не имел и не имею и всех прощаю».

Потом он продолжал: «Иногда приходили ко мне люди, не во всем согласные с Православной Церковью, а то и прямо враждебно настроенные против нее, и я в беседе с ними позволял себе повышать голос. После этого я всегда глубоко раскаивался в том, что не мог сдержать себя. Хотя тут действовала моя ревность о славе Божией, но, возможно, она иной раз была ревностью не по разуму. И в этом я прошу прощения. Как выразился отец Илия, я ухожу в затвор для сосредоточенности и самоуглубления. С самого начала моего поступления в монастырь я видел, что некоторые стороны монашеской жизни невозможно осуществить вне безмолвия. Я не раз обращался с просьбой к своему духовнику и настоятелю нашей обители – отцу Герману, чтобы он увеличил мне уединение, но он каждый раз отказывал. И вот теперь разрешил. „Сейчас же пишите прошение», – сказал он. В этом я усматриваю волю Божию. Значит, действительно пробил час уходить в затвор. Да, уже пора. Еще три тысячи лет тому назад великий пророк и псалмопевец указал на этот возраст как на предельный для человеческой жизни. Аще же, сказано, в силах – восемьдесят лет (Пс.89:10), а сил у меня, я чувствую, мало. Не знаю, смогу ли довести до конца и то дело, которое теперь мне предстоит. И раньше случалось, что, быть может, по своей гордости брался за то, что было выше моих сил. Прошу ваших молитв за меня и надеюсь, что молитвами Божией Матери, святого архангела Рафаила, преподобных Сергия и Никона, Радонежских чудотворцев, преподобного Зосимы и всех святых, молитвами моих духовных отцов, всех моих духовных чад облегчится мне прохождение страшных мытарств, предстоящих каждому из нас после смерти. Да поможет нам всем Господь войти в Царствие Небесное. Благодарю всех вас за сегодняшнюю молитву. Когда вы молились обо мне, я молился о вас. Духовным детям моим, иереям, кланяюсь, а остальных всех благословляю. Мое благословение – всем отсутствующим, и передайте им, что у всех у них прошу прощения, скажите им, что со своей стороны я их прощаю и ничего против них не имею, а на кого наложил епитимию, передайте, что я их от нее освобождаю, впрочем, если кто пожелает ее нести, то пусть продолжает как может и сколько может по своим силам. А теперь примите от меня последнее „прости"».

Старец говорил твердым голосом. Его сосредоточенное, одухотворенное лицо, внутренняя сила его слов производили неотразимое впечатление на присутствующих. Почти у всех на глазах были слезы. Окончив свое слово, старец еще раз поклонился народу до земли и потом стал прощаться с каждым в отдельности, начиная со служивших молебен священнослужителей. Чтобы было удобнее, батюшка вышел на амвон, и все начали подходить к нему по очереди. Каждый кланялся старцу до земли и брал у него благословение. Батюшка всех благодарил за любовь и доверие, многим говорил на прощание что-нибудь утешительное и полезное. Некоторые подавали батюшке купленные в монастырской лавке иконочки и образки, чтобы он ими благословил их в последний раз или чтоб благословил ими их близких. Батюшка крестился, целовал эти иконочки, потом благословлял ими того, кто его просил, а что касается отсутствующего, то благословлял ту сторону, где он жил.

Наконец все простились. Старец пошел к своим ширмочкам снять с себя епитрахиль, но это ему долго не удавалось. Толпа обступила его тесным кольцом; просили последнего благословения, последних слов и советов. Но вот батюшка дошел до своих ширм, вошел в алтарь левого придела. Немного погодя он появился в храме северными вратами и стал прощаться со святынями собора: с иконой святого архангела Рафаила, с Казанской иконой Божией Матери, с чудотворной Смоленской иконой Божией Матери, с иконой Преподобного Сергия с частицей его мантии, с иконой преподобного Зосимы Соловецкого, а также с гробницами блаженного старца Зосимы и архимандрита Павла. Потом, окруженный монахами, отец Алексий пошел из собора в «затвор». Медленно шел он среди монахов и приехавших проститься. Грустная и торжественная была картина. Когда батюшка подошел к калитке палисадника, прилегающего к его келии, большинство народа осталось вне ограды и провожало батюшку глазами издали, но некоторые вели старца до дверей его келии. В последний момент он оглянулся на своих духовных детей и, услышав возгласы: «Батюшка, благословите нас!» – поднял высоко руку и благословил всех. После этого он, помедлил минуту, по-видимому, молясь, и быстро удалился.

Двери в этот мир для него закрылись. Это произошло в 13 часов 35 минут 6 июня 1916 года.

Одна духовная дочь батюшки описала этот знаменательный день в стихах.

Я помню, как будто бы с ношей тяжелой,

С склоненной в раздумье на грудь головой,

В безмолвную келью походкой усталой

От храма шел тихо наш старец родной.

О, сколько из жизни картин разнородных,

И мрачных, и светлых, прошло перед ним,

Как много сердец растопилось холодных,

Согретых приветом его неземным!

О, сколько пред ним раскрывалось ужасных,

Незримых, глубоких ран сердца больных!

Как часто при этом в очах его ясных

Печаль и молитва светились о них.

Нелегкие часто вопросы решая,

Просящим совет подавая благой,

Смиряла не раз его мудрость святая

Исполненный гордости разум людской.

Для многих звездою он был путеводной,

Изведшей из мрака неверия их.

А слезы? Рекою пред ним многоводной

Текли эти слезы страданий людских.

Я помню, как шел он в глубоком молчанье

На подвиг молитвенный к келье своей,

Он шел, чтобы там принести покаянье

В страстях и пороках духовных детей.

Хотелось, чтоб он еще раз оглянулся,

Как мать, оставляя надолго дитя.

И вот перед входом он к нам обернулся,

С любовью нас издали тихо крестя.

Потом он вошел в полумрак коридора,

И дверь тяжело затворилась за ним.

Пошел он на подвиг высокий затвора,

К молитвам, и бденьям, и думам святым.

А мы еще вслед ему с грустью смотрели,

Хотя уж и скрылся от наших он глаз...

Последним прощанье то было ужели?

Ужели навеки оставил он нас?

Ужель не услышим то строгих и властных,

То мягких и ласковых старца речей?

Ужель не увидим глубоких и ясных,

Как будто читающих в сердце очей?

Я знаю, что духом своим он стремился

Все выше и выше к святым небесам...

Но, Боже, ужель он навек затворился,

Ужель никогда уж не выйдет он к нам?..

Всю тяжесть утраты душа сознавая,

Как сможет спокойно разлуку снести?

И сердце сказать не желает, рыдая,

Последнее старцу родному «прости».

К. Г.³³

Удаление старца Алексия от мира в полный затвор отметили и некоторые влиятельные газеты. Вот что писали об этом «Московские ведомости» 8 июня 1916 года: «Глубокое впечатление производит на всех событие в Зосимовой пустыни. Старец иеромонах Алексий окончательно „ушел от мира», затворившись навсегда в своей келии.

Что за личность отец Алексий? Мне рисуется образ незаурядного монаха. Это, несомненно, человек огромного ума, воли, знания. На монашеском съезде в Троице-Сергиевой Лавре он был центром для всех, его указания и взгляды положены во главу соборных решений. К отцу Алексию съезжалось много мирян, от особ первого ранга до последнего бедняка. Влияние его было необъятно...

Невольно вспоминаешь дивные описания старцев у Достоевского в романе „Братья Карамазовы». Похож ли благообразный и просвещенный старец Зосима на подвижника Зосимовой пустыни? И да, и нет. Герой Достоевского нес крест жизни и не разобщался с миром и его тоскующим человечеством. Отец Алексий, давно стремясь уйти от всего людского, еще в 1908 году выражал желание навсегда затвориться в келии. Душа этого строгого иеромонаха жаждала одного – покоя, молитвенного и уединенного.

Образ отца Алексия подавляет меня своей углубленной красотой. Это лев духа. Это гора благочестия. Недосягаемый, чистый, тихий... Это не совесть ли наша, гонимая нашей злобой и животными идеалами?!

В наши дни безверия, осмеяния Православия и вообще всего духовного, что наиболее выразилось в Германии и создало не армию, а стаю культурных зверей, дивными, таинственно-привлекательными светочами являются такие русские подвижники, как навеки скрывший свое лучезарное лицо от мира иеромонах Алексий!»

Через несколько дней после ухода старца в затвор отец Илия через отца Симона получил драгоценную посылку от старца – епитрахиль, в которой он исповедовал своих духовных детей. «Этот священный дар любимого духовного отца, – вспоминал отец Илия, – я воспринял как поручение продолжать его святое дело – помогать своим духовным чадам преодолевать с Божией помощью скорби и напасти, выпадавшие на их долю. И я со страхом и смирением принял это поручение дорогого старца».

После ухода в затвор отец Алексий покинул свою избушку и поселился на втором этаже братского корпуса, пристроенного к Святым вратам с восточной стороны. Его келия размещалась вплотную к алтарю надвратной церкви Всех святых, и батюшка через особую дверь мог незамеченным входить прямо в алтарь. По правилу жизни в затворе, отец Алексий каждый четверг исповедовался, каждую пятницу молился за литургией в алтаре и причащался. Старец считал таинства исповеди и причастия самыми важными для спасения души и поэтому относился к ним с величайшим благоговением. Отец Алексий говорил: «Я прихода отца Германа каждый четверг ожидаю, как манны небесной. Вот придет, все оберет, успокоит».

«С уходом в затвор нашего дорогого отца Алексия, – рассказывала Евгения Леонидовна, – многие богомольцы, в том числе и мы, стали редко бывать в пустыни. Грустно и горько было ехать и знать, что мы не увидим дорогого батюшку. Однако мы все же бывали там и говели, стараясь причаститься в церкви Всех святых именно в пятницу, так как знали, что и старец, выйдя в алтарь из своей келии, тоже причащается вместе с нами за одной службой. Тут мы чувствовали особую близость старцевой молитвы».

Что было известно о жизни пустыни после ухода отца Алексия в затвор? Так как количество богомольцев значительно уменьшилось, гостиница пустовала. По воскресным дням бывало всего около двадцати исповедников, а в будни – один-два. В сентябре в соборе стали служить только по большим праздникам. Обычно служили раннюю литургию в церкви Всех святых, позднюю – в церкви Преподобного Сергия.

Уединение старца, снявшее с него огромную нервную нагрузку, конечно, благоприятно сказалось на его самочувствии: сердечные приступы стали слабее и возникали гораздо реже. Батюшку продолжали беспокоить только письма и телеграммы с просьбами молиться о родных и близких, находившихся на фронте, где тогда шли жестокие бои. Все просьбы батюшка с любовью выполнял, и его молитвы часто помогали.

Новая обстановка в пустыни действовала на монахов неоднозначно: большинство, в том числе и отец Симон, упивались наступившей тишиной, располагавшей к молитве, размышлению и духовному совершенствованию, и, конечно, радовались, что силы их любимого духовника восстанавливаются. Начальники же обители и некоторые из братий скорбели, что доходы пустыни уменьшаются, но и они надеялись, что отец Алексий поправится, снова начнет принимать богомольцев, и все пойдет по-прежнему.

«Осенью 1916 года у нас появилась идея основать кружок духовных детей старца Алексия, – вспоминал отец Илия. – Мы решили в начале каждого месяца поочередно друг у друга собираться, вместе молиться о здравии старца и его близких и потом остаток вечера проводить за чайным столом в духовных разговорах: каждый вспоминал свои беседы с батюшкой и делился впечатлениями о днях, проведенных в пустыни. Кроме того, целью наших собраний был поиск какого-нибудь полезного, доброго дела. Отец Алексий, узнав от отца Симона об этом кружке, заочно благословил его».

Февральская революция никак не отразилась на спокойной и тихой жизни пустыни, политические страсти ее не волновали. В апреле 1917 года отец Алексий получил разрешение отслужить литургию на первый день Святой Пасхи, не разглашая об этом. На той же Пасхальной неделе в Зосимову пустынь приехал митрополит Московский Макарий³⁴, вскоре вынужденно ушедший на покой. Он очень любил и почитал старца-затворника Алексия, хотел поговорить с ним и получить мудрый совет.

Принимая владыку, игумен Герман пригласил к себе отца Алексия и двух-трех представителей духовенства, гостивших тогда в пустыни. Владыка рассказал собравшимся об обстановке, сложившейся в Русской Церкви после февральского переворота, и упомянул о решении Временного правительства считать необязательным преподавание Закона Божия в школах и гимназиях. Это решение очень взволновало отца Алексия, потомственного преподавателя Закона Божия, и он резко сказал: «Это такое дело, что пусть руки и ноги рубят, нельзя уступать ни на йоту». А затем, смутившись, уже другим тоном, обращаясь к отцу игумену, промолвил: «Вот вы выпустили меня из затвора, а я тут же и нагрубил». – «А если бы ты сидел в затворе, то и не знал бы, какой ты есть», – негромко заметил отец Герман.

Все присутствовавшие в тот день в игуменских покоях Зосимовой пустыни не могли и подумать, что события, происходившие в это время в России, в самое ближайшее время скажутся на личной судьбе затворника этой пустыни и на судьбе всей Русской Православной Церкви.

До Октябрьской революции 1917 года Русской Православной Церковью управляло государство. Такой порядок ввел Петр I в 1703 году после смерти патриарха Адриана. Это управление осуществлялось посредством Святейшего Синода, во главе которого стоял обер-прокурор. Святейший Синод определял духовное руководство всех епархий России. Временное правительство, занятое межпартийными раздорами, перестало заниматься церковными делами. На всех уровнях, сверху донизу, устанавливалось самоуправление. Святейший Синод бездействовал. Это вылилось в удаление на покой нелюбимых паствой архиереев. Освободились вакансии в ряде епархий, в том числе в Петроградской и Московской. Вместо отправленного на покой митрополита Макария, митрополитом Московским и Коломенским в июне 1917 года был избран архиепископ Виленский и Литовский Тихон (в миру – Василий Иванович Беллавин), которого позднее возвели в сан митрополита.

Идея восстановления упраздненного Петром I патриаршества зрела давно. Особенную актуальность проблема учреждения патриаршества приобрела в ходе революционных событий 1917 года. Восстановлением патриаршества духовенство намеревалось укрепить Православную Церковь в нестабильной обстановке социально-политических потрясений. Решили созвать Всероссийский Поместный собор в Москве, что можно расценивать как признание ее православной столицей. Началось выдвижение делегатов.

15 июля 1917 года в Троице-Сергиевой Лавре открылся предсоборный монашеский съезд Московской епархии. По личной просьбе митрополита Тихона старец Алексий принимал в нем участие и был избран членом Всероссийского Поместного собора. 14 августа старец прибыл в Москву. Вот как вспоминает об этом Евгения Леонидовна: «Мы встретили его на вокзале, куда приехали еще до прихода поезда, взяв с собой двоих старших детей: Сережу и Симу. Не могу передать того чувства счастья, когда мы увидели, что из вагона вышел наш родной батюшка в сопровождении отца Макария и небольшого числа своих духовных чад. Старца ожидал на вокзале его сын – инженер Михаил Федорович Соловьев, с которым нас батюшка и познакомил. Отец Алексий был веселый и бодрый, рад был видеть и нас, и наших детей. Я даже успела его спросить о чем-то, пока мы шли по платформе. Однако когда батюшку пригласили в поданный автомобиль, он очень смутился и не сразу решился в него сесть. „Как же это я в клобуке, – рассуждал он, – и сяду в автомобиль, можно ли это?» Но батюшку уговорили и, бережно усадив, повезли в митрополичьи покои Чудова монастыря, где его с любовью принял его духовный сын – молодой наместник архимандрит Серафим (Звездинский). В древнем Чудовом монастыре, основанном в XIV веке святителем Алексием, митрополитом Московским, именем которого отец Феодор Соловьев был наречен при пострижении, отец Алексий почувствовал себя под его покровительством спокойно и уверенно. В свою очередь и все братия монастыря, во главе со своим настоятелем, радовались, видя в своей среде всеми любимого и уважаемого старца.

Когда-то московская жизнь отца Феодора Соловьева была тесно связана с Чудовым монастырем: здесь он, молодой выпускник Московской Духовной семинарии, был рукоположен в сан диакона, а затем во время его многолетнего служения в Толмачевском приходе прекрасный чудовский хор пел в его церкви по праздникам. Во время же своего служения в Кремле, в Успенском соборе, он часто посещал Чудов монастырь, чтобы помолиться и приложиться к мощам святителя Алексия. Его рака уже более 250 лет покоилась в особой Алексеевской церкви этого монастыря. Теперь его любимый ученик, отец Серафим (Звездинский), был здесь настоятелем.

На следующий день, 15 августа, состоялось торжественное открытие Всероссийского Поместного собора в храме Христа Спасителя. О значении, которое придавалось этому событию, свидетельствовал приезд в Москву из Петрограда Председателя Совета Министров Временного правительства А. Ф. Керенского и председателя Государственной думы М. В. Родзянко. Председателем собора был избран митрополит Тихон. И сразу же началась кропотливая работа – ежедневные заседания собора, продолжавшиеся около двух с половиной месяцев.

Весть о приезде старца Алексия в Москву быстро облетела его духовных чад, а любовь научила, где его можно встретить. Видели мы его каждую субботу в Чудовом монастыре, когда он шел ко всенощной. В ожидании выхода батюшки все мы выстраивались коридором от западных дверей. Едва он показывался в дверях, мы обступали его, брали благословение и, если что кому было нужно, спрашивали. Не раз возили в Кремль и своих детей. Всю всенощную выстаивали в монастыре и после службы снова видели старца, который всегда с отеческой любовью нас благословлял и спрашивал каждого о здоровье.

Храм Христа Спасителя. Фото конца XIX в.

Заседание Поместного собора Русской Православной Церкви 1917–1918 гг. Старец Алексий без головного убора, слева от митрополита

Рабочие заседания собора проходили в епархиальном доме³⁵, находившемся в Лиховом переулке, вблизи Каретного ряда, и батюшка ездил туда на чудовской лошади с митрополитом Платоном³⁶, иногда с митрополитом Михаилом³⁷, а то и просто на трамвае.

В конце августа все участники Поместного собора ездили в Троице-Сергиеву Лавру поклониться мощам Преподобного Сергия и просить его о помощи в деле возрождения России.

В настоящее время это здание отдано Православному Свято-Тихоновскому гуманитарному университету. Домовый храм там восстанавливается, и над ним возвышается золотой купол, видный издалека.

В то время мы уже начали писать о старце и его родных, и, желая иметь больше сведений о его прошлом, я частенько отправлялась в Лихов переулок и поджидала там окончания заседаний, чтобы проводить батюшку до Чудова монастыря и кое-что у него выспросить».

Чудов монастырь. Старинная открытка

В октябре 1917 года грянула новая революция. Отец Алексий с другими соборянами перебрался жить в подвал Чудова монастыря и таким образом избежал смертельной опасности. Об этих днях очень хорошо и подробно вспоминает сам старец: «27 октября утром я после ранней обедни собирался на заседание собора. Приходит ко мне отец Макарий и говорит, что в городе неспокойно и даже слышны выстрелы, не лучше ли мне на заседание не ехать? Я говорю, что я не могу не ехать, что это мой долг и что я только тогда могу не быть на заседании, когда нет никакой возможности пройти. И вот я вышел из Чудова монастыря и пошел к Никольским воротам по Сенатской площади к трамваю. Слышу, действительно, выстрелы, перестрелка, а я все-таки иду. И, дойдя до середины площади, встречаю молодого офицера. Он меня останавливает и спрашивает: „Батюшка, куда вы идете? Слышите, кругом стрельба». Отвечаю: „Я член собора и должен быть сегодня на заседании». – „Да вы не дойдете до собора, – говорит офицер, – по всей Москве сейчас стрельба». – „Я вам говорю: мой долг быть на заседании собора, и я останусь только в том случае, если вы сможете меня уверить, что нет никакой возможности дойти до Лихова переулка». – „Я вас уверяю, батюшка, – ответил офицер, – что вы до Лихова переулка не дойдете». Тогда я решился вернуться в Чудов монастырь. И вот в этот день начался обстрел Арсенала, но снаряды, пролетая мимо него, падали в Чудов. Непрестанно слышны были перестрелка, гул орудий, шум от разрывов, разрушающихся зданий и разбивающихся стекол. Даже в мою келию влетел в окно снаряд, пока я читал утреннее правило, но, слава Богу, не убил меня, хотя пролетел совсем близко. Вот как близко я был от смерти. Я весь предался воле Божией, да творит Он со мною что Ему угодно, как хочет и как знает. Владыка Арсений благословил нам всем говеть. Когда мы приобщались святых Христовых Таин во время литургии в соборной церкви святителя Алексия, где покоились мощи святителя, снаряд влетел в окно храма. Стекла посыпались на пол, и вся церковь задрожала. После литургии мы с пением тропаря святителю торжественно перенесли мощи угодника Божия в пещерный храм³⁸. Пока мы шли через двор, приходилось нагибаться, потому что кругом свистели снаряды. Святые мощи первоначально были положены на престоле в главном (верхнем) храме, и, когда начали служить молебен, оказалось, что молитву святителю забыли в соборе, а идти туда было уже небезопасно, потому что стрельба с каждым часом усиливалась. Тогда служивший молебен епископ Владимир³⁹, как бы по вдохновению, начал говорить молитву святителю Алексию, и, действительно, вдохновенна была та молитва. Он говорил просто, как будто самому угоднику Божию, а мы чувствовали, что святитель невидимо стоит с нами и готов нас защищать и спасти. После, когда хотели записать эту молитву, владыка не мог ее повторить.

Ожесточенное сражение в центре Москвы велось пять дней, с 27 октября до 2 ноября, ходить по улицам было опасно. Восставшие солдаты сражались против разрозненных групп офицеров и юнкеров. Дочери отца Иосифа Фуделя – сестры милосердия – рассказывали, как они на Арбате ползком добирались к раненым, чтобы оказать им первую помощь.

Одновременно велся непрестанный обстрел Кремля из тяжелых орудий, многие снаряды при этом попадали не в кремлевские казармы, а в главнейшие его святыни – соборы и монастыри, причиняя им тяжкие повреждения. Иконы над Спасскими и Никольскими воротами были превращены в мишени, по ним велась жестокая стрельба. Обе иконы были изрешечены пулями.

Сразу же после взятия Кремля большевиками вход на его территорию был ограничен: все ворота были закрыты и выставлены караулы. 5 ноября, когда необходимо было доставить из Успенского собора в храм Христа Спасителя чудотворную Владимирскую икону Божией Матери, это удалось исполнить с большим трудом.

Целую неделю скрывались мы в подземелье, как в катакомбах, и как-то особенно близко чувствовали Бога. В Нем одном искали мы поддержку и помощь. Ведь все это Господь посылает нам, чтобы приблизить нас к Себе, и в жизни каждого человека, всецело предающего себя воле Божией, видится и чувствуется удивительное Божие водительство, как будто крепкая рука направляет и поддерживает тебя в трудные минуты жизни. В эти страшные дни мы неустанно пели тропарь Казанской иконе Божией Матери „Заступнице усердная». Это особая молитва к Божией Матери, и если петь ее в час смертный, то Матерь Божия облегчит страшный час разлуки души с телом».

Вследствие тех серьезных событий, которые произошли в России в конце октября 1917 года, было решено безотлагательно восстановить на Руси патриаршество. Избрание патриарха было назначено на воскресенье 5 (18) ноября в храме Христа Спасителя. 30 октября (12 ноября) избрали трех кандидатов в патриархи: архиепископа Харьковского и Ахтырского Антония (Храповицкого), он получил наибольшее количество голосов и был назван – «самый умный», архиепископа Новгородского и Старорусского Арсения (Стадницкого) – «самый строгий» и митрополита Московского Тихона (Беллавина) – «самый добрый». Избрание патриарха должно было решиться жребием. Вынуть жребий поручили нашему дорогому старцу-затворнику Зосимовой пустыни иеромонаху Алексию. Для наблюдения за избранием была создана избирательная комиссия из семи человек во главе с протопресвитером Большого Успенского собора Николаем Любимовым. Руководил чином избрания старейший и всеми уважаемый митрополит Киевский и Галицкий Владимир⁴⁰.

В воскресенье, 5 ноября, огромный храм Христа Спасителя, вмещающий двенадцать тысяч молящихся, был переполнен. В храме царило напряженное волнение. Служил торжественную литургию старейший иерарх Русской Церкви митрополит Киевский Владимир соборно с несколькими иерархами. Ни одного из трех кандидатов в храме не было. Перед началом богослужения владыка в алтаре написал на жребиях (пергаментах) имена кандидатов на патриаршество и положил в специальный ковчежец, который запечатал сургучной печатью. Затем этот ковчежец был установлен на солее слева от Царских врат на специальном тетраподе перед малой   Владимирской   иконой   Божией   Матери.   Во   время литургии из Успенского собора была принесена чудотворная икона Божией Матери «Владимирская», заступница Москвы и России, и установлена на тетраподе. По окончании Божественной литургии из алтаря вышел молившийся там старый монах, весь в черном, с клобуком и длинной мантией. Совершенно белые кудри волос выбивались из-под клобука и окаймляли его бледное и очень серьезное лицо... Это был наш старец Алексий. Встав перед хорошо известной ему и любимой иконой, он стал усердно молиться и изредка клал земные поклоны.

В это время в храме служили особый, торжественный молебен, в котором просили Господа даровать Русской Православной Церкви так необходимого ей доброго и мудрого пастыря.

Архиепископ Тихон, будущий патриарх

Икона  Божией  Матери  «Владимирская»

«Все с трепетом ждали, кого Господь назовет... По окончании молебна митрополит Владимир подошел к аналою, взял ларец, благословил им народ, разорвал шнур, которым ларец был перевязан, и снял печати... Старец Алексий трижды перекрестился и, не глядя, вынул из ларца записку. Митрополит Владимир внятно прочел: „Тихон, митрополит Московский». Словно электрическая искра пробежала по молящимся... Раздался возглас митрополита: „Аксиос!»⁴¹, который потонул в единодушном „Аксиос!.. Аксиос!..» духовенства и народа. Хор вместе с молящимися запел: „Тебе, Бога, хвалим...» Ликование охватило всех. У многих на глазах были слезы. Чувствовалось, что избрание патриарха для всех радость обретения в дни русской смуты заступника, предстоятеля и молитвенника за русский народ... Всем хотелось верить, что с патриархом раздоры как-то изживутся...»⁴²

Невозможно передать всей глубины чувств и мыслей, волновавших нашего дорогого старца, когда он стоял перед особенно близкой ему Владимирской чудотворной иконой Божией Матери – этой главной и древнейшей святыней русского народа. Он вспоминал годы своего пресвитерства в Успенском соборе, когда ежедневно молился и служил молебны перед этим образом. Один Бог знает, какие горячие мольбы возносил старец Заступнице усердной в это страшное для России время, прося у Нее благоденствия для России и процветания Православной Церкви под водительством вновь избираемого патриарха.

Вот как вспоминал об этом в 1935 году, находясь вдали от родины, писатель Иван Шмелев, бывший ученик 6-й мужской гимназии в Толмачах: «Думал ли я, что отец диакон от Толмачей – не простой диакон, а знаток творений отцов Церкви и... Достоевского, что он станет иеромонахом, примет схиму, примет великий подвиг русского старчества, как отец Варнава „у Троицы», как старец Амвросий Оптинский, как старец Макарий Оптинский... Думал ли я тогда в прочной русской безмятежности, что придет страшная година и этот отец диакон призван будет из крепкого затвора, из Смоленско-Зосимовой пустыни, как почитаемый Православной Русью подвижник иеромонах отец Алексий, на Всероссийский собор, и ему выпадет высокий и строгий жребий вынуть из-за иконы Владимирской Богоматери написанное на бумажке имя святителя патриарха-мученика Тихона?»⁴³

21 ноября (4 декабря), в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы, в Успенском соборе Кремля состоялась торжественная интронизация святейшего патриарха Тихона. Старец пробирался туда среди толпы и у Троицких ворот споткнулся и упал. Поднял его один из служителей Успенского собора. Святейший тоже вошел в Кремль пешком. Одели его в облачение святителя Гермогена, патриарха Московского (1606–1612). Всех поразил смиренный вид Святейшего. Он как бы говорил: «Берите меня, делайте, что хотите, я весь отдаюсь на волю Божию». Архидиакон Розов⁴⁴, знаменитый на всю Россию могучим, как колокол, голосом, возгласил многолетие первоиерарху Русской Церкви.

Несметная толпа ожидала патриарха при его выходе из Успенского собора. Он сел в коляску, перед ним ехал священник Успенского собора с патриаршим крестом. Святейший объехал вокруг Кремля, остановился перед Иверской часовней, вышел, чтобы приложиться к чудотворной иконе... Во все стороны благословил народ. Это была неописуемая картина, подъем духа у народа был огромный.

Из собора старец поехал на обед к Святейшему.

В связи с развернувшимися в Москве событиями жить в Кремле стало невозможно и отец Алексий 10 ноября переехал к своему сыну в Докучаев переулок, где и пробыл до Рождества Христова. На Рождество собор прервал работу, и старец провел праздники в Зосимовой пустыни, а с 19 января до Пасхи опять присутствовал на заседаниях собора.

Бездумное поспешное переустройство Российской державы, напоминавшее Вавилон, тревожило патриарха, и он говорил об этом в обращении к верующим по поводу наступившего 1918 года. А 28 января в ответ на Декрет о свободе совести, точнее – о свободе воинствующего безбожия, ставшего государственной политикой, был грандиозный крестный ход на Лобное место. Накануне всюду в храмах состоялись общие исповеди, а в сам день крестного хода все богомольцы причащались, готовились на смерть, если это будет нужно для защиты своей православной веры. Духовный подъем у всех был величайший, ожидалось что-то необычайное. Крестный ход начался из Успенского собора. Хоругви тянулись от Спасских ворот до Иверской часовни. Когда все стояли на площади, запели Пасхальный канон. Святейший патриарх шел впереди, а все московское духовенство – за ним, в том числе и старец Алексий. Впечатление было потрясающее.

Святейший патриарх Московский и всея Руси Тихон

Между тем гонение на Церковь нарастало, появились новые жертвы, начиналась гражданская война. 25 января 1918 года в Киеве был зверски убит митрополит Владимир. После перевода в Москву нового правительства в марте 1918 года доступ в Кремль был окончательно закрыт и во всех кремлевских соборах прекратились церковные службы. Доступ в Кремль отчасти закрыли еще в начале ноября 1917 года, когда установилась новая власть. Тогда же были закрыты и кремлевские соборы. Именно поэтому избрание патриарха проходило в храме Христа Спасителя, а не в Успенском соборе, как было принято на Руси.

На Пасху, 8/21 апреля, начавшуюся впервые в истории без удара большого колокола Ивана Великого, Поместный собор закрылся, а осенью возобновил свою работу, но уже без старца Алексия, который, по немощи, был освобожден от участия в работе собора и вернулся в Зосимову пустынь продолжить свой монашеский подвиг в полном затворе.

В родной пустыни старцу Алексию предстояло прочувствовать и осмыслить все увиденное и услышанное в Москве. А задуматься было над чем. Вот как описывает обстановку в стране в начале 1918 года патриарх Тихон в своем послании от 19 января 1918 года об анафематствовании творящих беззакония «гонителей веры и Церкви Православной»:

«...Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним, ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполнили свой долг перед Родиной, что все силы свои полагали на служение благу народному. И все это совершается не только под покровом ночной темноты, но и въявь, при дневном свете, с неслыханной доселе дерзостью и беспощадной жестокостью, без всякого суда и с попранием всякого права и законности – совершается в наши дни во всех почти городах и весях нашей отчизны: и в столицах, и на отдаленных окраинах...

Все сие преисполняет сердце наше глубокою болезненной скорбью и вынуждает нас обратиться к таковым извергам рода человеческого с грозным словом обличения и прещения по завету святого апостола: „Согрешающих же пред всеми обличай, да и прочии страх имущ» (1Тим.5:20).

Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню гееннскому в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной...

Гонение жесточайшее воздвигнуто и на Святую Церковь Христову: благодатные таинства, освящающие рождение на свет человека или благословляющие супружеский союз семьи христианской, открыто объявляются ненужными, излишними; святые храмы подвергаются или разрушению через расстрел из орудий смертоносных (святые соборы Кремля Московского), или ограблению и кощунственному оскорблению (часовня Спасителя в Петрограде); чтимые верующим народом святые обители (как Александро-Невская и Почаевская Лавры) захватываются безбожными властелинами тьмы века сего и объявляются каким-то якобы народным достоянием... но без всякого права и даже без желания считаться с законной волей самого народа...»

Эти горькие слова патриарха, безусловно, были полностью созвучны тому, что чувствовал старец Алексий по возвращении из Москвы. К тому же он переживал и личное горе: был убит митрополит Киевский Владимир, который, будучи в течение четырнадцати лет митрополитом Московским, покровительствовал Зосимовой пустыни, часто посещал ее и был связан узами дружбы со старцем Алексием.

Жизнь же в тихой Зосимовой пустыни под мудрым управлением игумена Германа шла пока по-прежнему: согласно уставу, совершались богослужения, усерднее, чем прежде, монахи трудились на покосах, в поле и на огороде. Паломников было мало. В первое время после возвращения отца Алексия их не было совсем, но потом постепенно, с разрешения патриарха Тихона, стали наезжать духовные дети на исповедь или беседу к отцу Алексию. Здоровье старца, немного пошатнувшееся в Москве, улучшилось, но беспокойство и тяжелые предчувствия не оставляли человеколюбивого батюшку.

Получая все новые сведения о продолжающихся преследованиях и физических расправах над самыми выдающимися представителями Церкви, старец Алексий понял, что настали новые тяжкие времена, времена гонений, арестов и уничтожения верных сынов Русской Православной Церкви, что появятся новые мученики. Осмысливая все это, думал о том, что может сделать, чем может помочь своему горячо любимому народу и своей Церкви он, немощный, старый монах. Наконец, после долгих размышлений отец Алексий решил, что должен увеличить свой молитвенный подвиг и принять второй, более высокий монашеский постриг – схиму. Это завершение монашества. Манатейное монашество есть обретение ангельского образа, а схима – сам ангельский образ. Вот почему древняя практика не знала манатейного монашества, а только схиму. Манатейное монашество было введено уже позднее как послабление первоначальной строгости монашеской жизни. На Афоне и теперь схима почитаема чуть ли не обязательной для каждого монаха: перед концом жизни каждый должен принять схиму. Смотрят очень строго за тем, чтобы ее не принимали рано. Схима есть повторение и углубление монашеских обетов. Человек чувствует, что он еще не исполнял как следует монашеских обетов, раскаивается в этом и произносит их перед всей Церковью, надеясь с помощью Божией их исполнить. В схимничестве усугубляется молитвенное правило, в частности, увеличивается число поклонов. Пострижение в схиму, как и в мантию, подает постригаемому Божию благодать к несению подвига.

28 февраля 1919 года иеромонах Алексий был пострижен в схиму. Имя у него осталось то же, но день ангела стал праздноваться не 12 февраля, а 17 марта – в день святого праведного Алексия, человека Божия. Отец Симон в письме, написанном после пострига, сообщает, что очень беспокоился о состоянии здоровья старца во время пострига, так как тому пришлось много кланяться, даже до земли, много вставать и много волноваться, но, слава Богу, все ограничилось небольшим недомоганием. Из другого письма известно, что поток посетителей к старцу с разрешения патриарха на прием настолько возрос, что опять возникла тревога по поводу здоровья батюшки.

Весной 1919 года, вскоре после Пасхи, когда отца Илию наградили камилавкой, он, получив благословение Святейшего, поехал в Зосимову пустынь исповедаться у любимого батюшки и причаститься. В продолжительной, после долгой разлуки, беседе он посетовал на то, что не может в Москве найти камилавку нужного размера. Тогда отец Алексий встал и надел на него свою, которая ему после пострига была уже не нужна. «Мне уже не быть в Толмачах, – сказал старец, – так пускай там послужит моя камилавка»⁴⁵. Велика была радость священника и благодарность старцу за такой бесценный подарок.

Вот что пишет о том времени Е. Л. Четверухина.

«В начале 1919 года была закрыта Ермаковская богадельня в Сокольниках, где служил священником отец Илия, и он остался не у дел. Вскоре умер священник в Николо-Толмачевском приходе, где отец Алексий служил 28 лет в сане диакона. Правда, старец и раз, и два отказывал батюшке в благословении переходить на приход, но Толмачи – это было совсем другое дело, и батюшка не на шутку призадумался. Он съездил туда поговорить с председателем приходского совета. С начала 1919 года Илья Николаевич был особенно близок к митрополиту Кириллу⁴⁶ (члену Поместного собора), и, когда дело перехода в Толмачи коснулось его, митрополит Кирилл благословил, что называется обеими руками, сказав при этом: „Идите, отец Илия, Толмачи – это ваше место. Трудно с перевозкой? Оставьте все, возьмите лишь смену белья под мышку, возьмите вашу матушку, детей и идите в Толмачи».

Дело было за благословением старца. Илья Николаевич послал письмо отцу Симону в Зосимову пустынь с одной своей духовной дочерью, прося его переговорить со старцем, переходить ему в Толмачи или нет.

8 июня отец Симон написал ему следующее письмо: „...вследствие особо сложившихся обстоятельств, Вы должны принять Николо-Толмачевский приход без колебаний и рассуждений за послушание Вашему верховному покровителю митрополиту Кириллу. Старец неоднократно повторял мне, что по инструкции он никаких советов никому давать не вправе, и поэтому просил меня ответить Вам от себя, что я ему и обещал исполнить...» А 9 июня мой батюшка служил в Толмачах свою первую литургию, и в тот же день⁴⁷ происходило его избрание на общем собрании прихожан. Это было воскресенье, праздник Всех святых, в земле Российской просиявших.

Когда Илья Николаевич подавал прошение епархиальному начальству о назначении его на место настоятеля Николо-Толмачевского храма, как на главную причину своей просьбы, он указывал на желание послужить на месте молитвенных подвигов епископа Виссариона, отца протоиерея Д. Ф. Касицына и старца Алексия, хотя и считал себя недостойным их преемником. Вот по этой причине его не остановили трудности предстоящей жизни в малолюдном, бедном приходе, затерянном в одном из переулков Замоскворечья.

Перед своим назначением в Толмачи Илья Николаевич в разговоре с управляющим Московской епархией архиепископом Иоасафом посетовал, что если станет настоятелем, то не сможет поддержать той красоты и благолепия, которые отличали Толмачевский храм при его предшественниках. На это преосвященный заметил, что при нем Толмачи будут сиять духовно, а это несравненно выше.

Господь судит наши намерения и помышления, но я, как свидетельница трудов и пастырского делания моего мужа, скажу, что при его десятилетнем служении, при всей скудости во внешней обстановке и материальных средствах, при отсутствии даже диакона, Толмачи и впрямь сияли дивным духовным светом. Сам дух богослужения в этом храме, по благодати Божией, отличался строго православным направлением, и мой батюшка всегда руководствовался опытом святых отцов и учителей Церкви, а также наставлениями своего старца отца Алексия».

Настоятелъ Николо-Толмачевского храма

священник Илия Четверухин. 1920-е гг.

Епископ Кирилл (Смирнов), будущий митрополит Казанский и Свияжский

В августе 1919 года отец Симон сообщил, что теперь уже не Святейший дает разрешения на посещение старца Алексия: это поручено архимандриту Крониду. Тот же считал, что нарушать полный затвор нельзя, и поэтому, с согласия старца, посещать его не разрешалось. Так было до закрытия Лавры в начале 1920 года⁴⁸. Затем Святейший снова стал давать такие разрешения.

22 октября 1919 года от сыпного тифа скончался сын старца – Михаил Федорович. У него была язвенная болезнь (он ею страдал 11 лет), осложненная прободением с последующим перитонитом. Батюшка очень просил, чтобы его отпустили на похороны, но ему как затворнику сделать это не разрешили, о чем старец очень скорбел. В связи с кончиной сына отец Алексий пишет его вдове⁴⁹.

†

«Молитвами святых отец наших,

Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Милая Оленька!

Всецело предаюсь воле Господа Бога в кончине Миши. И тебе с детьми и Дарией Васильевной желаю той же преданности промыслу Божию. В этой преданности и усердной молитве о упокоении Миши заключается наше утешение и успокоение. Надеюсь, что получу от тебя или Коли подробное извещение о последних днях Мишиной жизни и его кончине. Телеграмма о Мишиной кончине мною была получена в седьмом часу вечера 24 числа. На другой же день начали поминовение его в храме. Замечательно, что Миша скончался в день празднования Казанской иконе Пресвятыя Богородицы, пред которой он особенно благоговел. Ожидаю от тебя письма. Призываю Божие благословение на тебя, Колюшку, Юрочку, Ниночку, Дарию Васильевну и домочадцев. Вручаю всех вас заступлению Царицы Небесной, Покровительницы вдов и сирот.

О[тец] Макарий выражает соболезнование свое скорби нашей.

Горячо любящий вас отец и дед

иеросхимонах Алексий.

1919 г. Октябрь 25».

* * *

Вот что рассказывает о сыне старца, своем деде Михаиле Федоровиче, Марина Георгиевна Осколкова: «Он был талантливым инженером, возглавлял конструкторское бюро. После революции увлекся идеей кооперации. Работал в организации Центросоюз⁵⁰ на Мясницкой. Занимался языком эсперанто⁵¹ – тогда этим многие интересовались. Любил всякие технические новшества. У него был один из первых в Москве кинопроекторов, и, по воспоминаниям моей тети Нины Михайловны, в доме устраивали кинопросмотры, фильмы брали напрокат. Впоследствии вроде бы эту установку передали в кинотеатр „Уран» на Сретенке. Михаил Федорович был нежным любящим сыном, супругом и отцом: у них с Ольгой Петровной было трое детей – Николай, Георгий и Нина. Отец Алексий воспитывал его в любви. Такое трепетное отношение к сыну с годами не изменилось. В одном из писем старец ненавязчиво, со свойственной ему деликатностью пытается предостеречь его от чрезмерного, как ему видится, увлечения техникой и всем тем, что несут с собой достижения века сего. У старца это вызывало тревогу, если учесть состояние душ и умов в те трудные годы, о чем ему как духовному наставнику, как духоносному прозорливцу было хорошо известно. Вот это письмо.

†

 „...Милый Миша!.. За последние дни моего выхода [из затвора] много перебывало богомольцев. Много пришлось заняться исповедью и советами и днем и ночью. Господь нас видимо подкрепляет и помогает. Неизбежные для каждого из нас скорби усложняются и увеличиваются переживанием той массы горей, которая приносится ко мне за старческие – исповедные – ширмы. Наша Зосимовская летопись-хроника значительно наполняется приносимыми известиями о чрезвычайных знамениях Божиих, получаемых у нас по молитвам Богоматери и старца Зосимы. Это великое утешение для верующих, еще не забывших Бога сердец, – особенно при настоящем огрубевшем состоянии человечества, пользующегося удобствами внешних изобретений и в то же время дошедшего до страшного внутреннего безмирия, главным образом вследствие внимания своего к разным богопротивным учениям и масоно-жидовским диавольским тенденциям, что особенно видно пастырям нашей святой Матери-Церкви. Призываю на тебя, Оленьку, Колю, Юрочку, Дарию Васильевну и няню Божие благословение.

Горячо любящий вас отец и дед

иеросхимонах Алексий.

1912 г. Августа 8-го дня».

Все, кто знал Михаила Федоровича, отзывались о нем, как о человеке редких качеств – глубоко верующем, порядочном и честном. Далекий от политики, он самозабвенно занимался своим делом, но, видно, как зять богатого купца, считался неблагонадежным. В конце концов, в двадцатых числах ноября 1920 года в их дом в Докучаевом переулке пришли люди из ВЧК, спросили Михаила Федоровича, им указали на гроб. Удостоверившись, что нужный им человек только что скончался, они удалились. Может, приходили, чтобы арестовать? Это теперь неизвестно.

Похоронили Михаила Федоровича на Скорбященском кладбище. Находилось оно в Москве при женском Скорбященском монастыре, который к 1926 году упразднили. Занимало территорию в пределах нынешних улиц – Тихвинской, Новослободской, Сущевского Вала. В настоящее время здесь расположены жилые дома, разбит детский парк. Миусское кладбище, существующее до сих пор, было частью Скорбященского. В 1930 году кладбище ликвидировали, и вдова решила останки мужа кремировать и перенести на другое место. Бывший келейник старца иеромонах Макарий в письме к Ольге Петровне описывает, как происходило перезахоронение. „Похоронили Михаила Федоровича в головах у батюшки (старца Алексия, на городском кладбище Сергиева Посада) 27 июня (10 июля). На панихиду облачились отец архимандрит Родион и я. Из богомольцев были только две старушки, нечаянно случившиеся на могиле старца. Один из почтенных духовных лиц одобрительно отозвался о том, что Вы оставили на Скорбященском кладбище Петра Максимовича, и прибавил: так же надо бы поступать с Михаилом Федоровичем». Когда в наши дни останки старца Алексия переносили в Зосимову пустынь, то урну с прахом („неизвестного происхождения») тоже взяли в монастырь. И снова неподалеку от своего батюшки упокоился Михаил Федорович.

После кончины мужа Ольга Петровна осталась жить в Докучаевом переулке вместе со своей матерью Дарьей Васильевной и детьми в доме, который до революции принадлежал ее отцу, а теперь семья занимала одну комнату в коммунальной квартире. Жили очень тяжело. После октябрьского переворота недвижимость, ценные бумаги, капиталы лесопромышленника Мотова были национализированы. Ничего не осталось.

Соборный храм Всемилостивого Спаса бывшего женского Скорбященского монастыря. (Новослободская ул., 58). Современное фото

Ольга Петровна и Дарья Васильевна, как дочь и вдова купца, были лишены продовольственных карточек. Ольга Петровна в свое время закончила гимназию, получила диплом и звание домашней учительницы. Она прекрасно знала французский и немецкий языки, много читала, играла на фортепиано, любила музыку, хорошо рисовала, писала маслом, занималась рукоделием... Но с наступлением новой эры совершенно растерялась и не могла приспособиться к этой суровой жизни, с которой столкнулась.

Ольга Петровна ездила к отцу Алексию в Зосимову сначала с мужем, а потом уже одна с детьми. Из воспоминаний внучки отца Алексия – Нины: „Мы навещали дедушку с мамой, ее теткой – Елизаветой Максимовной (сестрой Петра Максимовича Мотова) и братьями – Юрой и Колей. Останавливались в монастырской гостинице. Дедушка с радостью нас встречал, целовал и все крестил. Отец Макарий сразу же ставил самовар. Все пили чай с гостинцами. В разговорах дедушка часто вспоминал покойного сына Мишу. Когда я у него в келии увидела гроб, очень испугалась и спросила, что это за гроб, а он сказал: „Детонька, у нас, монахов затвора, гроб заготавливают при жизни».

Старец всегда очень ждал приезда своих внуков, которых бесконечно любил, а с Ольгой Петровной у него были теплые родственные отношения до самой его кончины. В подтверждение тому – одно из писем старца, отправленное невестке еще при жизни Михаила Федоровича.

†

„М. св. о. н. Г. И. X. Б. н. п. н.⁵²

Приветствую тебя с днем твоего ангела, молитвенно желаю тебе и всей твоей семье душевного мира, здравия и спасения вечного. Очень давно я не видал тебя и всех вас в моей зосимовской келии. Я надеялся, что с наступлением теплой летней погоды наша обитель освободится от заразной больницы, в которую обращена часть нашей монастырской гостиницы. Но, видно, Богу угодно, чтобы обслуживание окрестных больных, в том числе и братии нашей, продолжалось в нашем монастыре. На днях дошло до нас известие, что и остальное помещение в нашей гостинице пойдет на больницу за исключением небольшой части. Таким образом, личное свидание наше опять отдаляется на неопределенное время. И посему я, как крепко верующий в промысл Божий, с молитвой предаю вас всех Его всесвятой, всеблагой премудрой воле не без надежды получать от вас по временам весточки. По желанию и благословению святейшего отца нашего патриарха, я, для укрепления здоровья, выхожу на воздух для прогулки в саду по вечерам, когда смолкнет движение в монастыре. Призываю на тебя, Мишу, Колюшку, Юрочку, Ниночку, Дарию Васильевну и всех домочадцев Божие благословение. Всех их поздравляю с дорогой именинницей. Отец Макарий присоединяется к моему приветствию. Бог и Господь мира и святой любви да сохранит вас всех и да поможет вам, особенно в настоящее время, крепко держаться Святой Его Церкви!

Горячо любящий отец и дед

иеросхимонах Алексий.

1919 г. Июля 9"».

* * *

В конце 1920 года Зосимову пустынь превратили в сельскохозяйственную трудовую артель, и монахи выполняли уже не послушания, а ходили на работу. Но и под новым названием пустынь продолжала свое святое делание: строго соблюдался устав, так же благоговейно велось богослужение. В августе того же года отец Илия и матушка Евгения собрались в Зосимову. Конечно, заручившись заранее разрешением Святейшего. Приехав пораньше, они долго ожидали старца в маленькой комнатке внизу каменного корпуса рядом со Святыми вратами, где жил батюшка в затворе. Сидели на березовых пеньках, заменявших стулья. «Старец беседовал с нами по очереди, – рассказывал отец Илия, – но сначала говорил нам о том, как безуспешно хотели закрыть какой-то женский монастырь и сестры защищались пением догматиков. У него еще сохранялся прекрасный бас, и он стал изображать это пение: „Радуйся, Царице...» Лицо старца оживилось, глаза блестели... Тогда же отец Алексий рекомендовал и мне и другим священникам, чтобы по окончании богослужений всегда в церкви пели: „Утверждение на Тя надеющихся, утверди, Господи, Церковь, юже стяжал еси честною Твоею кровию». Мы выполнили совет старца».

Между тем время шло. Зосимова пустынь, приблизилась к своему закрытию. Настроения среди части монахов тоже изменились. Об этом периоде пишет в своих письмах отец Симон: «Отец Герман – постепенно угасающий светильник, но дух продолжает быть сильным. Я часто бывал у отца Германа как пользовавший его и имел случай и досуг наблюдать его духовную сторону. Редко приходится видеть проявления вдунутого Богом в человека духа, обособленного, отмежеванного от плоти...»

«18 января 1923 года. Вчера в 8 часов 45 минут мирно почил отец игумен Герман. Отпевание в субботу (21 января). Счастлив отец игумен, что вовремя отошел к Господу, так как надвигается беда: в ближайшее время Зосимову пустынь закрывают в числе прочих монастырей Александровского уезда. Это не пустой слух, а действительность».

«21 января 1923 года. Пишу Вам дополнительно под свежим впечатлением от похорон нашего игумена отца Германа. Не стану описывать того, что было, оно не поддается описанию и может быть воспринято только духом. Необычайная любовь и привязанность к почившему отца Мелхиседека, воодушевив всех, выявила величие, красоту, торжественность, радостность заупокойной службы. Были не похороны, была у нас Пасха не столько по внешнему виду, сколько по внутреннему содержанию. Мы предваряли воскресение. Я, грешный, удостоен был Господом присутствовать при последних минутах жизни отца Германа. За день до кончины его пособоровали, каждый день причащали тела и крови Господа Иисуса Христа, напутствовали его святыми Тайнами за час до его блаженной безболезненной кончины...»

Когда выносили тело старца, отец Алексий, бывший в то время уже схимником, пришел дать последнее целование умершему наставнику. По окончании отпевания гроб обнесли вокруг собора и опустили в могилу, приготовленную у правой стены Зосимовского придела⁵³.

На следующий день после погребения схиигумена Германа из Александрова приехала комиссия для выполнения большевистского Декрета о ликвидации всех монастырей уезда, в том числе и преобразованных в трудовые артели. Началось жестокое уничтожение мирной обители. Официально уездные власти закрыли пустынь 8 мая 1923 года. Первым делом выгнали всех ее насельников, предварительно изъяв у них серебряные ризы с личных икон и другие ценные вещи. Все они разъехались кто куда. Отец Симон уехал в Осташков, где и прожил до конца своей жизни. Отец Алексий со своим келейником, отцом Макарием, отправился в Сергиев Посад.

Невозможно описать, что пережил старец, уезжая из родной пустыни, что было у него на душе... Но, чувствуя, как слабеют его здоровье и силы, он лишь все более и более смирялся.

Оставив теплый кров своей обители, где было прожито 25 лет жизни без мирских забот, в молитвах и посте, отец Алексий оказался в очень тяжелом положении. Ему было 77 лет, его терзали немощи. С ним был его верный ученик, друг и келейник отец Макарий, более двадцати лет проведший возле старца. Оба они оказались без крова и без средств к существованию.

Как явствует из семейных воспоминаний, после закрытия пустыни старец не решился поселиться в Докучаевом переулке, хотя Ольга Петровна и звала его. Видимо, он рассудил, что со своими немощами, не имея средств к существованию, он будет обузой, осложнит жизнь всей семьи, и без того беспросветную. Но самое главное, он, видимо, и не мог вернуться в мир, уже давно покинутый им ради Господа. Жертва эта не была посрамлена, милостивый Господь не оставил в беде Своих верных слуг и молитвенников, дал им все необходимое. Прожив два дня в гостинице в Сергиевом Посаде, они нашли приют в маленьком домике духовной дочери старца, Веры Верховцевой – по адресу: улица Пионерская, дом 7, – которая покидала Сергиев Посад, чтобы поселиться в Сарове, где еще продолжалась монашеская жизнь. Домик был деревянный, в три окна, в нем были две комнаты: меньшая, которая стала келией отца Алексия, и большая – для отца Макария. Новое жилище было чем-то похоже на их избушку в Зосимовой пустыни, которую построил для старца его сын. В доме Верховцевой жизнь его мало изменилась. До самой кончины к нему приезжали его духовные чада и священнослужители. Бесконечным потоком притекали верующие за добрым словом, советом и утешением.

Одна раба Божия взяла на себя обязанность собирать с близких духовных детей старца посильное пожертвование, и мы были глубоко признательны ей за постоянную заботу о дорогом батюшке. Старец Алексий, когда ему что-нибудь привозили, всегда смиренно кланялся и благодарил, говоря: «Я ведь теперь нищий, живу подаянием, меня добрые люди кормят, а сам я уже не могу работать».

Вид на Троице-Сергиеву Лавру со стороны железной дороги. Фото конца XIX в.

До 1925 года старец еще немного ходил по комнаткам, несколько раз добирался до церкви. А потом уже он все больше сидел в кресле, а позже полулежал на кровати. Отец Макарий сажал его есть или пить чай.

От того времени сохранилось письмо отца Алексия, в конце которого несколько строк присовокупил отец Макарий, – письмо, свидетельствующее о состоянии здоровья старца и о его неиссякаемой доброте и любви.

†

«Христос посреде нас!

Милая, дорогая Оленька!

Приветствую тебя с днем твоего ангела с пожеланием тебе милости от Господа. От всей души желаю тебе с детьми мира душевного, здравия и спасения. Передай мое поздравление с дорогой именинницей детям, Дарии Васильевне, Елисавете Максимовне. Всем вам посылаю свое благословение и просьбу <молиться> о себе, немощном.

Ваш родной молитвенник,

прикрепленный к одру болезни,

невольный домосед иеросхимонах Алексий.

8 июля 1925 г.

Многоуважаемая Ольга Петровна, честь имею поздравить Вас со днем Вашего ангела и усердно желаю Вам доброго здоровья и всего хорошего.

Многогрешный монах Макарий».

Из воспоминаний внучки старца Алексия – Нины: «Когда дедушка жил в доме Верховцевой, был очень слаб, болен, не мог ходить. Но встречая нас у себя, очень радовался. Помню, рассматривая фотографии, на одной из которых я была с большим черным бантом, он пошутил: „Ой, какая ворона у тебя на голове». Прощаясь с нами, целовал, крестил много раз и благословлял».

Келейник рассказывал, что старец из последних сил старался вычитывать все дневные службы, исключая литургию, которую он в келии никогда не совершал, так как антиминса не имел. Когда он уже не мог стоять, то вычитывал службы сидя. Батюшка до последней возможности принуждал себя не только молиться, но и класть земные поклоны, подражая в этом своему старцу – отцу Герману, который делал частые земные поклоны, хотя и встать-то с колен не мог, ему помогали его близкие. Отец Алексий, когда уже совсем перестал ходить, все укорял себя, лежа в постели: «Какой же я монах, если не могу исполнять монашеских правил».

Смирение и чувство благодарности у батюшки были очень велики. Он постоянно благодарил келейника даже за самые незначительные услуги, ежедневно просил у него прощения.

Батюшка любил поминать на молитве живых и усопших и келейнику говорил, чтобы он никому не отказывал и от всех просящих помолиться принимал записки и передавал ему. Таким образом, поминание его постепенно росло. В свое время на проскомидии старец около двух часов вынимал частицы по своему поминанию. В последние годы во время болезни батюшка благословил вести поминание келейнику: поминание прочитывалось старцу вслух и не все сразу, а по частям, чтобы не было обременительно для болящего. Так это и продолжалось до смерти батюшки.

Однажды, когда отец Алексий лежал от недомогания в постели, его приехал навестить патриарх Тихон. Батюшка, всегда с глубоким почтением относившийся к лицам, высоко стоящим в иерархии, был глубоко тронут вниманием Святейшего и чувствовал себя крайне неловко из-за того, что встречал его и беседовал лежа. Он несколько раз порывался спустить ноги на пол, но Святейший брал их и снова клал на кровать. У кого из этих старцев было больше смирения? После 1927 года отец Алексий уже только лежал, он с трудом поднимал голову и шевелил пальцами правой руки. Принимал только своих родных, близких духовных чад и монахов, и то не всех.

Здесь необходимо сказать доброе слово о келейнике старца – отце Макарии (в миру – Михаил Степанович Моржов). Родился он 16 мая 1872 года в деревне Пахомовской Верховской волости Вельского уезда Вологодской губернии, в крестьянской семье. Учился в сельской церковно-приходской школе. Служил в армии. В 1898 году уволился в запас в чине ротного фельдшера Свеаборгской крепостной артиллерии, затем работал на фабрике в Москве. 21 августа 1899 года Михаил поступил в Зосимову пустынь. Он оказался в числе тех молодых послушников, которые учились Закону Божию у старца Алексия. 22 февраля 1903 года Михаил принял монашеский постриг с именем Макарий. Еще будучи послушником, в 1900 году был определен игуменом Германом в келейники к старцу Алексию. Полюбив старца, он охотно принял это послушание, да так и остался с ним до конца, до самой смерти батюшки. Он был его верным слугой, а когда старец ослаб и не мог ходить, стал ему нянькой. Иеросхимонах Алексий был не только его духовным отцом, но и ближайшим другом. Почти тридцать лет верой и правдой служил старцу отец Макарий, оберегая его покой. Суровый на вид, умный и дисциплинированный, он был неутомимым тружеником. Находясь долгие годы вблизи угодника Божия, отец Макарий, преуспевая в терпении, смирении и любви, обретал духовную мудрость.

Дом Веры Тимофеевны Верховцевой в Сер-гиевом Посаде (не сохранился), где провел свои последние годы старец Алексий

В доме Верховцевой 4 февраля 1925 г. Старец Алексий (справа), его келейник, отец Макарий (стоит), наместник Лавры архимандрит Кронид (Любимов)

Вскоре после кончины преподобного Алексия, 7 октября 1928 года, епископом Варфоломеем (Ремовым) в Высокопетровском монастыре монах Макарий был рукоположен во иеродиакона, а на следующий день – во иеромонаха.

Иеромонах Макарий – келейник старца Алексия с 1900 по 1928 гг.

5 апреля 1931 года он был арестован, проходил по одному уголовному делу вместе с другими зосимовцами: преподобномучеником Владимиром,  иеромонахами  Мельхиседеком, Иннокентием, иеродиаконами Евфросином, Иоанникием. Иеромонахом Макарием, как бывшим келейником преподобного Алексия, ОГПУ, следившее за старцем и за всеми приходившими к нему, особенно интересовалось. Отец Макарий был подвергнут самому тщательному допросу. Ему пришлось испытать огромнейшее давление, но он с честью выстоял, исповедав свою веру во Христа, не назвав ни единого из многочисленных чад преподобного Алексия, которых видел у него на приеме. Отвечая на вопросы следователя, он говорил лишь самые незначительные вещи, ссылаясь либо на незнание, либо на плохую память, иногда же сознательно отказывался отвечать, не желая повредить человеку. На вопросы о том, как он относится к советской власти, иеромонах Макарий отвечал: «Советскую власть я рассматриваю как попущение Божие за грехи, но считаю, что истинный христианин должен терпеливо переносить все гонения и преследования со стороны власти». 20 мая 1931 года было вынесено постановление о расстреле. Расстреляли отца Макария 10 июня 1931 года и тайно захоронили на Ваганьковском кладбище. В 2001 году иеромонах Макарий был причислен к лику святых преподобномучеников. День его памяти 28 мая/10 июня.

О кончине и погребении старца Алексия сохранился рассказ бывшего иеромонаха Зосимовой пустыни игумена Владимира. «Отец Алексий еще за год до своей кончины, когда почувствовал ухудшение здоровья, стал ежедневно причащаться святых Таин, боясь умереть без святого причастия. Когда, смотря по обстоятельствам, случалось мне не прийти к нему в какой-нибудь день, батюшка беспокоился: „Отец Владимир, ты меня совсем забыл». Но это бывало очень редко. Отец Алексий с некоторых пор стал тяготиться высокими вопросами, как, например, о расколе Церкви, потому что душа его привыкла к послушанию. Раз он спрашивает у меня: „Отец Владимир, что мне делать, ум мой стал теперь слаб, я этих церковных вопросов решить не могу?» Я советовал ему уклоняться, когда требуют немедленного ответа, потому что дело это выше нашего ума, – это дело архиереев. Старец так и делал. За полгода до своей смерти отец Алексий все просил меня молиться: „Отец Владимир, молитесь, чтобы Господь скорее послал мне смерть, ты видишь, что я всем надоел». А я ему отвечаю: „Будем молиться, когда будете нам в тягость, а теперь еще нет». Незадолго до смерти отец Алексий сказал, держа меня за руку: „Отец Владимир, ты бросишь меня или нет?» – „Нет, – ответил я, – не брошу, пока время мне позволяет». Он попросил: „Ну поцелуй меня». Я поцеловал своего старца.

19 сентября 1928 года (это был вторник) в 8 часов утра старец, по обыкновению, причастился святых Таин. Несмотря на сильную слабость, он сам читал молитву перед святым причастием: „Верую, Господи, и исповедую». Читал ее так тихо, что едва можно было разобрать слова, и часто останавливался. После причастия отец Макарий поил старца теплотой, а я держал свечу. Отец Алексий с радостной улыбкой смотрел нам в глаза: то мне, то отцу Макарию, как будто прощаясь с нами. После этого спросил: „Отец Владимир, ты совсем от нас уходишь?» Я ответил: „Нет». После этого отец Алексий совсем ослабел и тяжело дышал. Дали ему молока. Он выпил одну ложечку. После этого ему стало легче, и он тихо скончался. Было 4 часа 20 минут пополудни.

При одевании почившего старца и положении его во гроб (гроб у отца Алексия, по схимническому обычаю, был приготовлен давно и стоял в соседней комнате прислоненным к стене) присутствовали три ученика старца: я, отец Макарий и отец Никодим. Отец Никодим показывал нам, как надо по уставу одевать монаха для погребения. Я одевал, а отец Макарий помогал мне, плакал и все целовал отца Алексия. После положения во гроб мы отслужили панихиду, вынесли гроб в большую комнату и стали читать Евангелие. Начал читать я, прочитал четыре главы, и меня сменил отец Никодим.

Мы не хотели хоронить отца Алексия торжественно, да и сам он при жизни своей этого не желал, но народ, узнав о смерти батюшки, стал во множестве стекаться на погребение. Около гроба старца царили какая-то особенная тишина и мир. Старец любил при жизни всех умиротворять, и по смерти он изливал на всех этот мир. Мир мног любящим закон Твой... Господи (Пс.118:165).

Мы хотели похоронить отца Алексия на третий день – 21 сентября, но церковное начальство отложило погребение до четвертого дня. Народ так любил отца Алексия, что люди день и ночь толпами стояли у гроба, даже дети приходили и целовали его руки. Старец лежал как живой, никакого смертного запаха не было. Никому не хотелось расставаться со старцем. Не было тут неутешного плача, как при мирских погребениях, все чувствовали, что это – праздник. Каждому хотелось понести гроб батюшки, когда его переносили в церковь, к нему теснились все, начиная с епископов. „Прости, отец наш, – говорили ему, – мы любили тебя, но и ты нас любил! Мы не считаем тебя мертвым, ты перед смертью многим говорил: когда вам будет тяжело, приходите ко мне на могилку, – показывая, таким образом, что и после смерти любовь имеет большую силу. Отец наш, мы знаем, что ты жив! Молись за нас Богу, чтобы и нам окончить свою жизнь христианской кончиной, которой ты сподобился у Бога. Память о тебе долго будет жить в сердцах верующих, которых ты поучал! Памятна и дорога нам твоя смиренная молитва!"»

Несколько подробнее расскажем об игумене Владимире (в миру – Василий Терентьевич Терентьев), который был около старца Алексия до его последнего часа. В 1898 году поступил он послушником сначала в пустынь Параклит, а в 1901 году перешел в Зосимову пустынь. Там в 1907 году он и принял монашеский постриг с именем Владимир. В дальнейшем ему пришлось поменять несколько мест служения. В 1912 году подвизался в Царицынском монастыре Святого Духа Саратовской епархии. Там он был рукоположен во иеродиакона, а впоследствии и во иеромонаха. В 1913 году отец Владимир был переведен на служение в Соловецкую пустынь Симбирской губернии. Оттуда он вернулся в Зосимову пустынь, где и служил до 1921 года, когда был назначен игуменом Боголюбовской киновии Троице-Сергиевой Лавры. После ее ликвидации оставался там, в земледельческой артели, до 1927 года. Затем стал духовником старца Алексия.

5  апреля 1931 года игумена Владимира арестовали по делу «истинных христиан», которое было сфабриковано, как «контрреволюционное и антисоветское». Проходил он по одному уголовному делу вместе с другими зосимовцами. «Советская власть попущена Богом для наказания русского народа за грехи и для вразумления. Поскольку советская власть не признает никакого Бога, поэтому она и проводит политику гонения религии», – так отец Владимир объяснял свою позицию на следствии и никакой вины за собой не признавал.

6 июня 1931 года он был осужден на пять лет. Заключение в лагере заменили высылкой в Алма-Ату. Скончался отец Владимир 3 марта 1933 года.

27 декабря 2005 года игумен Владимир (Терентьев) был прославлен в лике святых преподобномучеников. День его памяти 18 февраля/3 марта.

* * *

Из воспоминаний Евгении Леонидовны: «О смерти батюшки мы узнали 20 сентября, к вечеру. Конечно, мы оба решили ехать на его погребение и, устроив свои дела, на следующий день, в полдень, выехали в Сергиев Посад. С нами в вагоне ехал епископ Егорьевский Павел⁵⁴, большой почитатель старца. Быстро добрались мы от станции до домика батюшки. В этот день старец, словно бы выйдя из затвора, принимал всех приходящих к нему, и не было ни билетов, ни очереди. Толпа густым кольцом окружала гроб. Я увидала руки батюшки, сложенные на груди, они были точно вылепленные из воска, как есть мощи преподобного. Не страшно было около гроба дорогого старца, а как-то празднично, духовно-радостно! Все это чувствовали, и если кто плакал, то это были слезы умиления и любви.

Епископ Павел отслужил в доме панихиду, и мы, духовные чада отца Алексия, подпевали. Преданный всей душой старцу, отец Макарий стоял растерянный и расстроенный. Слезы были на его глазах: он, мне думается, больше всех присутствовавших сознавал эту потерю.

Долго ждали мы вынос тела, стоя во дворе у домика. Наконец, по совершении над ним последней литии, гроб подняли бывшие тут священники, и трогательное шествие началось.

Никогда не видели мы такого погребения, да и не увидим, вероятно. Всю дорогу до храма совершались непрерывные литии, поэтому шли только во время пения „Святый Боже», а затем начиналась новая лития, и шествие останавливалось. Таким образом, сравнительно небольшой путь продолжался два часа, и наконец гроб с телом батюшки внесли в храм святых апостолов Петра и Павла».

Духовенство продолжало прибывать. Ко всенощной приехали архиепископ Бийский Иннокентий, епископ Варфоломей, который сказал краткое слово о старчестве отца Алексия, и еще четыре священнослужителя. Утром к литургии и к отпеванию приехала еще одна большая группа священнослужителей. Всего их было сорок⁵⁵. Такой сонм духовенства на отпевании – событие выдающееся, тем более в те страшные годы...

Храм во имя святых апостолов Петра и Павла в Сергиевом Посаде, где отпевали старца Алексия. Фото рубежа XIX-XX вв.

Нужно сказать, что почти все они были духовными детьми старца Алексия, многие – с юных лет. Почти все они через несколько лет после смерти старца были репрессированы, а затем многие из них уничтожены: расстреляны или погибли в лагерях! Вечная им память!

На похороны старца приезжали его родные: Ольга Петровна Соловьева (жена сына) и Елизавета Максимовна Знаменская (урожденная Мотова) – тетка Ольги Петровны.

Заупокойная всенощная закончилась в девять часов. Оставалась последняя ночь старца на земле. Одна из духовных чад, Елена Можарова, рассказывала:

«К церкви, где стояло тело дорогого батюшки, мы подошли, когда служба уже кончилась. По дороге встретили одного монаха, который посоветовал нам постучаться в закрытые двери храма. Мы постучали, и нам открыли оставшиеся на ночь богомольцы. Темный храм, освещенный лишь светом свечей над гробом... Небольшая группка людей, человек двенадцать, в монашеских, светских и крестьянских одеждах тесным кружком обступила гроб... У его изголовья – аналой, и какая-то женщина тихим голосом читает Евангелие. Жгучей болью сжалось сердце, я словно приросла к месту и не могла двинуться от порога. Не верилось, что там лежит бездыханным тело дорогого старца. Подойдя ко гробу, я впилась глазами в укрытую темную фигуру. Лицо было покрыто воздухом. „Неужели это ты, родной батюшка?» Это был он: его руки, только сильно похудевшие, лежали сложенными на груди, его схима, знакомая мне мантия, на которую столько слез пролила я в свое время, бывая у старца. Долго, словно окаменев, стояла я без движения и вдруг заплакала, зарыдала так же неожиданно для самой себя, как некогда при жизни старца, по его молитвам. Слезам, казалось, не было конца, но они не облегчали сердца. В ответ на мои рыдания то там, то здесь послышались тихие всхлипывания осиротевших духовных чад. Прижавшись головой к холодным доскам простого, некрашеного гроба, я не могла смириться с мыслью, что старец умер...

Всю ночь скорбные лица склонялись над телом почившего. Беспрестанно читалось святое Евангелие. Читала и я, хотя голос не повиновался. Никто почти не спал. Незаметно и совсем легко, без телесного утомления, проходила ночь. Строгостью и необыкновенным миром веяло от стоящего посреди храма гроба.

Свет стал пробиваться в окна. Наконец двери храма открыли, и народ стал стекаться в церковь. С задумчивыми, сосредоточенными лицами миряне и духовенство творили земные поклоны у гроба и целовали застывшие с крестом руки и икону Богоматери „Взыскание погибших», которую я положила в гроб батюшки. Эту икону я привезла с собой из Москвы, желая сохранить ее на память о старце. Только потом я подумала о промысле Божием, который привел меня с этой иконой ко гробу старца. Образ Божией Матери „Взыскание погибших», который так чтил покойный, и в последние часы его земного пребывания пришел к нему, как бы сопутствуя ему в небесные обители. (Как потом я узнала, в гроб к иеромонаху не полагается класть никаких икон. И в том, что икона, вопреки этому, оставалась там всю ночь и раннюю литургию и что к ней прикладывались все миряне, и духовенство, и даже епископ, я увидала опять-таки волю Божию и Самой Царицы Небесной. Икона, лежащая на руках старца, была словно бы принята всеми, и никто не посмел убрать ее или сделать какое-либо замечание.)

Собрался народ, пришло духовенство, в том числе и епископ Варфоломей, и ранняя литургия началась в другом приделе. Группа же людей, близких к батюшке, не оставила его гроба, и тихие рыдания слышались то здесь, то там...

Не могу забыть одного священника, читавшего Евангелие над гробом старца во время ранней литургии. На него все невольно обращали внимание: такой скорбью дышало его бледное, изможденное лицо, и тихий голос его то и дело прерывался, он замолкал... Взглянув на него в это время, нельзя было не заметить, как содрогались от рыданий его худые плечи и как тряслись его руки, поддерживавшие уже седеющую голову. Сердце сжималось от боли и, глядя на него, вместе с ним еще сильнее плакала и скорбела осиротевшая паства старца...»

Во время литургии, вместо запричастного стиха протоиерей Илия Четверухин сказал прощальное слово. После литургии прощальное слово произнес архиепископ Иннокентий:

«Утешительно видеть добрую жизнь, благословенную долголетием, потому что одно из благословений Божиих есть долголетен будеши на земли (Исх.20:12). Но вот и благословенное долголетием поприще жизни нашло свой предел. Странствование христианской души, взыскующей града грядущего, кончилось, отворилась желанная дверь вечности, и душа скрылась в ней, оставив здесь, как в преддверии дома оставляют дорожную одежду, бренное тело, дабы над тем, что в нем есть от ветхого Адама, исполнился древний суд: земля ecu, и в землю отыдеши (Быт.3:19).

Что же теперь там, за затворенной для нас дверью вечности? Какую весть можем дать об отшедшей туда душе ее присным и знаемым, которые, конечно, неравнодушны к разлучению с ней, хотя и были к тому подготовлены немалым временем? На что укажем в утешение и подкрепление продолжающих земной подвиг в вере и благоделании, с большими или меньшими трудами и скорбями?

Был глас с небесе, и его слышал тайновидец, он дает его слышать и нам: „Блажени мертвии, умирающии о Господе отныне. Ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих: дела бо их ходят вслед с ними» (Откр.14:13). Слышите: блажени умирающии, но не все, а только умирающии о Господе; умирающие почиют, но не все, а только те, которым обещал Дух Божий, дела которых ходят вслед с ними. Кто же суть умирающии о Господе?

Без сомнения, те, которые жили о Христе Господе, облекшись в Него верой и крещением, таинственно питаясь Его живоносным телом и кровью, уготовляя Ему в себе обитель любовью к Нему. Какие это дела ходят вслед за умирающими? Конечно, не дела плоти, тлеющие и растлевающие, не дела земной корысти и чувственного самолюбия, мертвые и умерщвляющие, но живые дела духа, дела покаяния, веры, любви к Богу и ближнему. А такими делами была преисполнена вся жизнь почившего.

Трудно и ответственно поприще служения общему спасению, то есть пастырство. И как важно! Сам Господь Иисус Христос не находил, кажется, довольно слов в языке человеческом, чтобы изобразить перед апостолами всю высоту их пастырского служения и всю благотворность его для человечества. И Святая Церковь всегда нуждалась и нуждается в служителях верных, делателях непостыдных, пастырях добрых, преданных своему священному долгу с полным самоотвержением, с неутомимой ревностью, с бескорыстной любовью к Богу и ближним. Таким именно пастырем и был почивший.

Но вот он оставляет мирское пастырство и вступает в иноческую обитель. Не несут иноки гражданских обязанностей наравне с прочими, живущими в миру, но зато иночество имеет высшее призвание к духовно-нравственному просвещению народа и доставлению религиозного утешения. Сотни тысяч православных богомольцев ежегодно стремятся в иноческие обители, даже самые отдаленные. Кто может исчислить, сколько в этих путешествиях они получают сердечной отрады, духовной мудрости, христианского терпения и силы к благодушному несению креста своего, сколько снимается тяготы, накапливающейся в душе человека от суеты и невзгод житейских. Что же и кто привлекает богомольцев в эти обители? Привлекают такие светлые личности, каким был почивший, который всегда готов был преподать паломнику слово благочестивого назидания, духовного утешения и христианского ободрения. Оттого и имели его многие своим духовным отцом, не исключая и лиц, носящих епископский сан.

В последние годы почившего Господь посетил его тяжким недугом. Сожалеть ли о сем и печалиться или паче благодарить за то Господа? При одре болящего нельзя было не совоздыхать, а при гробе его не только можно, но и должно возблагодарить и утешиться духом. Почему? Потому, что для поврежденной грехом природы нашей болезни и недуги вообще суть одно из действеннейших средств к очищению и освобождению нашего духа из-под владычества плоти и крови, так что, как говорит апостол Павел, аще и внешний наш человек тлеет, обаче внутренний обновляется по вся дни (2Кор.4:16).

Вот почему и почивший, когда окружающие его одр изъявляли скорбь и сожаление если не языком и устами, то взором, в обновлении духа вещал: „Аще благая прияхом от руки Господни, злых ли не стерпим... Буди имя Господне благословенно!» (Иов.2:10; 1:21) И все надежды его перенесены были от людей к единому Богу, и постоянно было в виду восстание уже не с одра болезни, а из утробы земной – в день всеобщего воскресения!

Гряди же с миром, добрый подвижник вертограда Христова, в последний путь твой! Приобщись к сонму добрых пастырей Церкви, имеющих услышать от праведного Судии: „Приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царствие Божие» (Мф.25:34).

А мы, братие мои, препровождая в недра земли гроб сей, возымем от него в напутствование себе на всю жизнь если не что другое, то память о нашей смерти; ибо нет сомнения, что давно растут, а может быть, уже и под рукою Секущего, те древа, из коих будет устроен и наш гроб. Аминь».

Затем говорили епископы: Белевский Игнатий и Суздальский Григорий. Приводим здесь некоторые мысли, высказанные преданным сыном отца Алексия с юных лет епископом Григорием. «Верую, что усопший отец Алексий с нами здесь, живой, только уже не немощный и больной, а окрыленный, как орел, и сильный, как лев. Верую, что он с нами – живой, но не смею как-то обратиться непосредственно к нему, как к живому. Однако, с другой стороны, считаю долгом сказать ему слово... слово своей благодарности.

Благодарю тебя, дорогой отец Алексий, за все то доброе, что ты сделал мне. Нельзя забыть того счастливого времени, когда я после некоторого отдаления от Бога, поступив в Духовную академию, узнал про тебя и про Зосимову пустынь и стал посещать тебя. Нельзя забыть того особенного впечатления, которое осталось от первой исповеди у тебя и беседы с тобой, от первого говения в Зосимовой пустыни. Нельзя забыть тех последующих сладостных ночей, когда ты с часу ночи выходил, бывало, на исповедь... Почти в двенадцать часов ты заканчивал ее и уходил из храма, а через час или полтора ты уже опять исповедовал... И вот мы, с билетиками в руках, ожидали, бывало, очереди, и кто молился в это время, кто читал вслух книгу, кто сидел и размышлял о грехах – готовился к исповеди, а потом с трепетом мы входили к тебе, чтобы получить мир, и покой, и разрешение всех недоразумений... Нельзя забыть той святыни и тихой радости, которая наполняла Зосимовский храм, когда причащались твои исповедники.

Но вот ты ушел в полный затвор. Однако и в затворе ты не оставил меня без своего руководства и благословил все главные шаги в моей жизни. В одном случае ты через одного архиепископа дал мне ответ на мой вопрос, чтобы я скорее исполнил свое намерение. И оказалось, что не напрасно ты так мне наказывал. Не успел я сделать по твоему совету, как сразу же обстоятельства изменились так резко, что ясно было: если бы я стал медлить, то мне весьма трудно было бы исполнить задуманное.

В последнее время ты трижды давал мне один и тот же ответ на мой вопрос по одному очень важному делу. Я не слушал тебя, я все находил препятствия и не поступал по твоему слову, а ты терпеливо повторял мне одно и то же. В конце концов я послушал тебя... И как же спокойно стало у меня на душе! Благодарю тебя, дорогой отец Алексий, за твой совет, благодарю за твое долготерпение, прости мне мое непослушание!..

Но не я один должен благодарить тебя. Много людей исполнено великой благодарности тебе... Много людей, которые будут жалеть, что не знали дня твоего погребения, не могли быть здесь и проводить тебя в место упокоения.

Ты для многих был утешением, ангелом-хранителем, мудрым врачом и целителем душевных недугов, руководителем в жизни... В годы церковных скорбей ты был „Православия ревнителем и раскола искоренителем», как святитель Димитрий Ростовский, которого мы вчера вспоминали. Появился раскол обновленчества. И ты был грозным обличителем этого раскола. Ты говорил, что велик и тяжек грех раздорников церковных, что упорство есть непростительный грех хулы на Духа Святого. В последнее время появился раскол другого характера: некоторые отделились от единства Церкви, якобы ради благочестия, ради сохранения во всей строгости Православия. Ты и в этом случае всем определенно советовал путь полного, а не наполовину послушания церковной власти. Ты был не только против раскола, необдуманного и неосновательного, но и против непослушания и осуждения церковной власти, против излишних сомнений и смущений. Пусть знают это новые церковные раздорники, якобы ради благочестия раздирающие и без того измученную Церковь. Они хотят опираться в своем раздоре и на старцев. Так пусть же знают, что старец отец Алексий не с ними.

Итак, братие, будем от всего сердца благодарны почившему отцу Алексию и выразим эту благодарность не только на словах, а главным образом на деле – всей своей жизнью, исполнением его заветов».

После разрешительной молитвы епископ Павел, выйдя на амвон, прочитал завещание батюшки, написанное им собственноручно за шесть лет до кончины, которое он сам просил прочитать вслух над его гробом.

†

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Оставляя свое земное пребывание и переселяясь в жизнь загробную, воссылаю хвалу и благодарение Всемилостивому Господу Богу за Его бесчисленные благодеяния мне, недостойному. Слава Богу о всем. Хвалу и благодарение воссылаю Преблагословенней Владычице Богородице, святому ангелу-хранителю моему, святым хранителям и покровителям моим: великомученику Феодору Тирону, святителю Алексию, митрополиту Московскому, преподобному Алексию, человеку Божию, и всем святым за их благодатное охранение меня. С благодарным чувством обращаюсь к моим отцам и чадам духовным, к отцу настоятелю и братии обители сия, ко всем моим сродникам и знаемым за их молитвенную помощь и многообразные дела любви мне, грешному. Коленопреклоненно прошу милостивого всепрощения у всех, пред кем я сознательно или несознательно сделался в чем-либо виновным, и, со своей стороны, я ничего не имею против кого-либо, со всеми расстаюсь в вожделенном мире и всепрощении, усердно прося их молитв ко Господу Богу, да вчинит мя в селениях небесных. „Буди, Господи, милость Твоя на нас, якоже уповахом на Тя».

Многогрешный, недостойный

иеросхимонах Алексий».

Ввиду множества людей, прощание с телом батюшки затянулось до трех часов дня. На кладбище пошли почти все священнослужители и богомольцы. Престарелые архиепископ Иннокентий и епископ Никон, а также больной епископ Варфоломей поехали на извозчике. Епископы Игнатий, Павел и Григорий пошли в полном облачении до самого кладбища пешком. Литии служились часто, но, чтобы шествие не затянулось, вышло распоряжение епископа Варфоломея литии совершать не останавливаясь. Батюшку решено было похоронить на Кокуевском кладбище. Путь туда от храма святых апостолов Петра и Павла около двух верст по шоссе. Вскоре пошел дождь, который перешел в ливень. Мокрые, под дождем и по глубокой грязи провожавшие старца в последний путь шли все-таки бодро и с любовью пели и молились. Не было никаких пустых разговоров, все были настроены торжественно, молитвенно и светло. Батюшкин гроб несли до кладбища открытым, и точно само небо плакало над отходящим от нас, сирот, нашим великим старцем, отцом и утешителем. Зажженные свечи под дождем не потухали.

Батюшка был положен в простом дубовом гробе без ножек и в монашеском, а не иерейском облачении, в схиме и голубой, закапанной воском епитрахили. Лицо его было закрыто черным схимническим платом. Не было в гробу ни одного цветка. На кладбище гроб встретили епископ Никон и митрофорный протоиерей Иоанн Кедров из Сокольников, специально для этого приехавший и успевший уже в последнюю минуту на кладбище. (Отца Иоанна батюшка высоко ценил и говорил, что он велик тем, что на собранные копейки построил такой великолепный собор в Сокольниках.) Гроб внесли в кладбищенский храм в честь Всех святых, закончили там чин погребения, посыпали тело землей и прибили крышку. Могила была вырыта у алтаря, с северной стороны. На могиле опять служили литии, панихиды и произносили речи. Еще раз говорил епископ Григорий: «Не случайно отца Алексия отпевали в Воскресенском храме⁵⁶, не случайно прощальная литургия за него совершена на Воскресенском престоле. Это вполне соответствует нашей уверенности в том, что отец Алексий, отойдя из сей жизни, приобщился пасхальной радости и соединился со Христом, воскресшим из мертвых, и что он воскреснет не воскрешением суда, а воскресением живота, воскреснет для вечной блаженной жизни. Не случайно также похоронили отца Алексия при храме в честь Всех святых. Он любил святых угодников Божиих, молился им. Он и в Зосимовой пустыни жил в последнее время при Всехсвятском храме. Первого числа каждого месяца он имел обыкновение служить молебен всем святым предстоящего месяца, как он мне говорил, молитвенно вспоминая и называя по имени каждого святого. Бог привел ему и по смерти найти место упокоения при храме Всех святых».

Храм в честь Всех святых на Кокуевском кладбище Сергиева Посада, где возле церковной стены у алтаря был погребен иеросхимонах Алексий

Могила оказалась до половины залита дождем. Так и пришлось опустить гроб в воду. Когда засыпали могилу, епископ Варфоломей предложил народу сделать двенадцать поклонов с молитвой: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего, новопреставленного старца иеросхимонаха Алексия». Было уже около пяти часов вечера, когда насыпали холм земли, а епископ Игнатий, некоторые священники и многие из почитателей батюшки все еще не могли оставить дорогую могилу. Была пятница. Все, кто участвовал в погребении, весь день оставались совершенно без пищи, но никто о еде не вспоминал, настолько далеки были мысли от всего земного и материального.

Домой отец Илия и Евгения Леонидовна ехали в одном вагоне с очень уважаемым протоиереем С. Лебедевым. На душе было грустно-торжественно, потеря старца была и утратой, но в не меньшей мере и духовным утешением. Они хорошо сознавали, что он, их дорогой старец, всю жизнь стремившийся к Господу, всегда себя приготовлявший к минуте смерти и к ответу пред престолом Божиим, наконец достиг желанной пристани и теперь вместе со всеми святыми молит о своих духовных чадах преблагого Господа. На небесном своде Церкви зажглась новая яркая звезда, новый усердный молитвенник, наш дорогой старец отец Алексий.

Вечная ему память!

В 1953 году останки старца Алексия были перенесены на Старое (Северное) городское кладбище Сергиева Посада⁵⁸. Перенесение совершил духовный сын старца С. М. Боскин (†19 января 1992 года в сане протодиакона), женатый на внучатой племяннице отца Алексия Агнии Николаевне Беневоленской (†1977), дочери его любимого племянника – отца Николая Беневоленского. Старец Алексий был перезахоронен рядом с родными С. М. Боскина: малолетней дочерью Ниной, матерью Клавдией Николаевной Боскиной и тещей Агнией Владимировной Беневоленской. Урну с прахом Михаила Федоровича тоже перенесли в могилу старца.

Могила иеросхимонаха Алексия на Старом (Северном) кладбище Сергиева Посада (до прославления старца и обретения его мощей)

В 1992 году началось возрождение Зосимовой пустыни. Расположившаяся  когда-то  в  ограде  монастыря  воинская часть до сих пор остается на его территории. Здесь в качестве призывников проходят срочную службу некоторые воспитанники Московской Духовной семинарии. Они помогают в востановлении обители, поют в церковном хоре. Богослужения совершаются в главном монастырском храме, освященном в честь Смоленской иконы Божией Матери.

25 июля 1994 года, по благословению преосвященного Евлогия, епископа Владимирского и Суздальского, было совершено перенесение останков старца Алексия в Зосимову пустынь. В пять часов утра известный археолог С. А. Беляев приступил к извлечению останков старца Алексия. Ему удалось обнаружить кости и череп с нижней челюстью отдельно, завернутые в монашескую мантию, и тапочки. Мантия, по свидетельству родных, принадлежала самому отцу Алексию. При раскопке могилы присутствовали внучатые племянницы старца Нина, Вера и Елена (Николаевны), В. М. Сатаева, дочь последней, и Татьяна Сергеевна Боскина, дочь С. М. Боскина. Также присутствовали настоятель и братия Лукиановой пустыни Владимирской епархии, настоятельница Александровского Успенского женского монастыря игумения Иоанна и другие.

Останки старца Алексия были облачены в схиму и положены в новый, специально изготовленный гроб. Затем была отслужена панихида по приснопамятному старцу иеросхимонаху Алексию, которую совершил настоятель Лу-киановой пустыни архимандрит Досифей. После панихиды гроб с останками старца Алексия был перевезен в Смоленскую Зосимову пустынь, где, после литии, поставлен в домовую церковь братского корпуса; над гробом всю ночь читали Евангелие. На следующий день, 26 июля, в 6 часов 30 минут утра епископом Владимирским и Суздальским Евлогием была совершена заупокойная литургия. В 12 часов дня в Зосимову пустынь прибыл патриарх Московский и всея Руси Алексий II в сопровождении епископа Истринского Арсения, наместника Троице-Сергиевой Лавры архимандрита Феогноста и других священнослужителей. Святейший патриарх Алексий II совершил молебен новопрославленному местночтимому святому Зосиме Александровскому, Владимирскому, и панихиду по старцу иеросхимонаху Алексию. Панихида была отслужена под открытым небом при многочисленном стечении верующих. Затем гроб с останками старца был перенесен с крестным ходом в Смоленский храм Зосимовой пустыни и поставлен в приделе во имя преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. Мощи старца Алексия теперь покоятся рядом с мощами игумена пустыни отца Германа.

Панихиду над останками старца совершает Святейший патриарх Алексий II

Старец Алексий Зосимовский был причислен к лику святых угодников Божиих для всероссийского церковного почитания на Юбилейном Архиерейском соборе Русской Православной Церкви в августе 2000 года. Митрополит Коломенский и Крутицкий Ювеналий, председатель Синодальной комиссии по канонизации святых, в своем обращении сказал: «Исполняя повеление Христово о возвещении людям благой вести о пришествии в мир Сына Божия, Святая Христова Церковь ублажает тех, кто идет тесным путем смирения и терпения в Царство Небесное. На этом пути скорби и самоотречения венчаются те, кто всецело отдал себя в руки Божи, соделался доброй землей, в которую упало семя слова Божия и принесло обильный плод (Мф.13:1–23). „Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф.11:28), – сказал Господь верующим. Исполняя обетование, Бог в каждую эпоху христианской истории являет праведников, творит силы святыми Своими, в каждом роде благоугодившими Ему.

В XX веке совершилось отпадение множества людей от Церкви, но в то же время процвело много подвижников, молитвенников и благочестно живущих: пастыри Церкви Христовой, прозревая грядущие гонения, подвизались с особой ревностью и решимостью. Были Богом хранимые пастыри, которые так же, как и новомученики и исповедники Российские, несли тяжелый крест служения Богу и ближним, являясь для своих духовных детей чадолюбивыми отцами. Любовь и духовное попечение таких пастырей о прихожанах зачастую были для тех единственной поддержкой в скорбях». В числе таких пастырей был назван и иеросхимонах Алексий (Соловьев; 1846–1928) – старец Зосимовой пустыни во Владимирской епархии. «Господь одарил старца Алексия многими дарами, среди которых выделяются дары старческой мудрости, смирения, любви и прозорливости, – сказал далее владыка Ювеналий. – Именно через его руки совершился промысл Божий о святителе Московском Тихоне, жребий с именем которого на выборах патриарха вытянул старец Алексий 5 ноября 1917 года в храме Христа Спасителя. Многих вел он к спасению души, совершая знамения и чудеса, призывал к покаянию, к поиску единого на потребу (Лк.10:42)».

Современная икона преподобного Алексия Зосимовского в одном из киотов Никольского придела Николо-Толмачевского храма

Торжества по случаю прославления состоялись и в Зосимовой пустыни. Они были приурочены к 19 сентября/2 октября 2000 года. Всенощное бдение возглавил архиепископ Владимирский и Суздальский Евлогий. Богослужение совершалось в Смоленском храме, где установлена рака со святыми мощами преподобного Алексия. Пели два хора – братский и солдатский. Всенощная закончилась в 2 часа ночи, а в 7 часов утра служили молебен Богородице, и вслед за ним – литургию. Многие паломники причащались. Затем начался крестный ход. Братия несли иконы, хоругви и ковчег со святыми мощами старца.

Рака с мощами преподобных Алексия и Германа Зосимовских в Смоленском храме пустыни

Рака с мощами новопрославленного местночтимого святого Зосимы Александровского в Смоленском храме пустыни

Под сенью вековых елей лилось величание: «Ублажаем тя, преподобие отче наш Алексие...» Казалось, деревья, которые стояли здесь еще в бытность игумена Германа, схимонаха Симона, келейника старца – монаха Макария, внимают звукам песнопения в честь новопрославленного святого. Этому радуются его духовные чада, сотни людей, родственные ему по духу и по крови, ныне живущие и уже ушедшие, все те, кого он наставлял, утешал и любил при жизни, кому он и после своей кончины помогает, – старец, милостью Божией, сподобившийся быть в сонме святых угодников. «Преподобие отче наш Алексие, моли Бога о нас...»

1846 г., 17 января⁵⁹. Родился в Москве и приписан к приходу преподобного Симеона Столпника.

1866 г., июнь. Окончил Московскую Духовную семинарию.

1867  г., 12 февраля. Женился на Анне Павловне, урожденной Смирновой.

1867 г., 19 февраля. Рукоположен во диакона в Чудовом монастыре и определен служить в храме во имя святителя и чудотворца Николая в Толмачах, в Москве.

1868 г., 23 июля. Родился сын Михаил.

1872 г., 27 января. Умерла жена Анна Павловна.

1895 г., 4 июня. Рукоположен во пресвитера и переведен в Успенский собор Московского Кремля.

1898 г., май. Награжден саном протопресвитера и камилавкой.

1898 г., 8 октября. Уволен из Успенского собора по своему желанию.

1898 г., 24 октября. Поступил в Зосимову пустынь.

1898 г., 30 ноября. Пострижен во иеромонаха с именем Алексий, в честь святителя Алексия, митрополита Московского.

1903 г., 18 апреля. Награжден наперсным крестом.

1908 г., 3 февраля. Ушел в полузатвор.

1909 г., июнь. Участвовал в съезде московского монашества.

1916   г., 6 июня. (Келейник старца о. Макарий вписал: 16 мая). Ушел в полный затвор.

1917  г., 14 августа. Прибыл в Москву для участия в работе Всероссийского Поместного собора.

1917 г., 5 ноября. В храме Христа Спасителя вынул жребий, определивший избрание патриарха Тихона.

1918 г. С 19 января до Пасхи снова присутствовал на заседаниях собора.

1918 г., апрель. Вернулся в пустынь.

1919 г., 28 февраля. Пострижен в схиму с тем же именем, в честь праведного Алексия, человека Божия. 1919 г., 22 октября. День смерти сына Михаила. 1921 г., 12 ноября. Награжден палицей. 1923 г., 6 мая. Зосимова пустынь закрылась.

1923 г., 9 мая. После закрытия Зосимовой пустыни переехал на жительство в Сергиев Посад.

1924  г., июнь. Больного старца посетил святейший патриарх Тихон.

1928 г., 19 сентября. День кончины старца Алексия.

1928 г., 22 сентября. Погребен на Кокуевском кладбище в Сергиевом Посаде.

2000 г., август. Причислен к лику святых угодников Божиих для всероссийского церковного почитания на Юбилейном Освященном Архиерейском соборе Русской Православной Церкви, проходившем в Москве с 13 по 16 августа в храме Христа Спасителя. Днем памяти преподобного Алексия, затворника Зосимовского, постановили считать день его кончины – 19 сентября (2 октября по новому стилю).

Из воспоминаний

Евгении Леонидовны Четверухиной

Будучи невестой и часто слушая рассказы Ильи Николаевича о Зосимовой пустыни и отце Алексии, я горела желанием увидеть его и стать его духовной дочерью. Но мама и слышать не хотела о том, чтобы я поехала в пустынь. «Вот когда выйдешь замуж, – говорила она мне, – куда хочешь езжай, хоть в Зосимову пустынь, а сейчас я тебя не пущу». В утешение, через И. Н., я получила от старца небольшой образок преподобного Серафима, который я очень любила.

Старец воспитывал нас как жениха и невесту аскетически. Встречаясь один раз в два месяца, мы сидели на почтительном расстоянии друг от друга, обращались друг к другу по имени-отчеству до самой свадьбы и на «вы».

В 1908 году, через три дня после ухода старца Алексия в полузатвор, 6 февраля, в среду на сплошной седмице, была наша свадьба. Венчались мы в церкви при 2-й мужской гимназии в 4 часа дня. Задолго до свадьбы мы с И. Н. решили, что первые дни после венчания проведем в Зосимовой пустыни и будем там говеть. И. Н. ездил туда перед самой свадьбой, поговел там и 3 февраля поздно вечером приехал ко мне с вестью, что отец Алексий ушел в затвор, но что в субботу он выйдет и будет нас обоих ждать к себе.

После свадьбы, в тот же день, поздно вечером мы приехали в Сергиев Посад, переночевали в своей квартирке на Вознесенской улице и, отстояв на другой день литургию в Лавре, с двухчасовым поездом отправились в пустынь. Помню, что тогда еще стояли довольно сильные морозы и снега было много. На станцию Арсаки за нами выслали монастырскую лошадь, запряженную в широкие черные сани, где свободно помещались три человека в ряд. С нами села какая-то скромная и молчаливая барышня. Монах-ямщик, веселый и бодрый, отец Игнатий, хохол с типичным украинским выговором, поздравил нас, он знал, что И. Н. женился, усадил нас, заботливо закутал, и мы быстро покатили по лесной дороге с холма на холм в ту Зосимову пустынь, о которой я столько раз слышала и к которой так стремилась моя душа!

Я в первый раз ехала не только в пустынь, но и в первый раз зимой – в деревню. Конечно, меня очаровывало все: прозрачный морозный воздух, тишина и безлюдье, огромные, покрытые снегом ели, быстрая езда. Я была счастлива! Еще бы! Теперь уже никто и ничто не могло меня сдерживать в моих душевных устремлениях. И. Н. стал моим мужем, а он сочувствовал решительно всем моим намерениям и вкусам. Я очень сильно переживала этот огромный перелом в моей жизни. Конечно, весь последний месяц, до крайности занятая приготовлениями к свадьбе – шитьем и покупками, я очень утомилась, а в Зосимову пустынь ехала после ночи, проведенной совершенно без сна. Нервы мои были так напряжены, что я сначала и не замечала усталости...

В четвертом часу мы приехали в пустынь. Еще издали я увидела Святые врата со Смоленской иконой Божией Матери над ними. Обогнув ограду монастыря, мы подъехали к гостинице и, взяв небольшой чемоданчик с самыми необходимыми вещами, вошли на крыльцо и отворили скрипучую дверь. Поднявшись по деревянной лестнице на второй этаж, мы очутились в полутемном коридоре. Направо от двери стоял деревянный диван, а около него на стене висела тоже Смоленская икона Божией Матери с зажженной лампадой. Из глубины коридора к нам навстречу вышел гостиник отец Иннокентий и, улыбаясь, поздравил нас с законным браком. Отведя нам самый хороший и уютный номер, он распорядился подать самовар. Действительно, мы приехали в пустынь, точно к родной матери, как и предупреждал меня И. Н., так тепло и так любовно она нас встретила. Да и не каждая мать так сумеет отнестись к своему дитяти, как наша духовная кормилица, согревшая нас своей заботой...

Напившись чаю, мы отправились к вечерне в собор. И вот тут-то я особенно почувствовала, что я нашла и чего до сих пор была лишена. И. Н. показал мне святыни собора и поставил по уставу с левой, «женской», стороны, а сам встал справа. Таким образом, мы с ним молились в разных местах. Никогда еще в жизни я не бывала за такими полными уставными службами. Мне все нравилось, все пленяло, но, конечно, трудно было с непривычки, принимая во внимание мое утомление, да и вообще, я тогда была слабого здоровья. Службы совершались ежедневно трижды: вечерня в четыре часа дня, после нее бывали пятисотница или повечерие с канонами, утреня в три часа утра и в семь часов литургия. В субботу после литургии я наконец увидала и отца Германа, и нашего дорогого батюшку отца Алексия.

Мы стояли недалеко от западных дверей храма, когда увидели выходящего из алтаря и шедшего к нам старца. Он был такой светлый и приветливый и еще издали заговорил: «Какой контраст! Какой большой и какая маленькая!» Мы подошли к нему под благословение. Благословив и поздравив нас, батюшка дал нам большую просфору, вынутую им о нашем здравии, и сказал многозначительное пожелание: «Я вам желаю не богатства, не славы, не успеха, не даже здоровья, а мира душевного. Если у вас будет мир – вы будете счастливы». Батюшка велел нам прийти к нему на исповедь в два часа и обещал тогда же благословить нас иконой. Когда мы пришли в назначенное время, старец сначала позвал нас обоих за ширмочку (он принимал всегда на правом клиросе Зосимов-ского придела), благословил нас на нашу новую жизнь обещанной Смоленской иконой Божией Матери, потом взял меня на исповедь. Я ожидала, что батюшка станет спрашивать о всей моей жизни с семи лет, но он спросил только о моих последних грехах. Я вдруг расплакалась, он встревожился и стал заботливо меня расспрашивать, о чем я плачу. Я не очень-то отдавала себе отчет, но ответила, что недостойна И. Н. «Так всегда и думайте», – посоветовал мне старец. И эти слова крепко засели мне в сердце: всю свою жизнь я глубоко почитала супруга и всегда считала его несравненно выше себя... Кроме того, мне думается, что слезы мои были вызваны осознанием своего ничтожества в сравнении со всем, что меня окружало в пустыни: так все там было величественно и свято. Что была я, грешная, в сравнении с этими ушедшими от мира подвижниками, в сравнении с этим великим старцем-затворником? Я даже не знала хорошенько, о чем ему говорить на первой исповеди.

Вид старца был благолепен: длинные, еще тогда волнистые и совершенно белые волосы, глубокие, ясные, черные, большие глаза, которые смотрели, казалось, прямо в глубь твоей души. Старец поразил меня своей аскетической наружностью – отец Алексий только что вышел из первого своего затвора, о котором мечтал, к которому стремился столько лет! У нас были свои большие переживания в связи с совершившимся браком и этим первым совместным говением в пустыни. Батюшка очень одобрил наш приезд. «За то, что первые дни после брака вы посвятили пребыванию в монастыре и говению, вас Господь благословит и никогда не оставит», – говорил нам старец. Это он мне повторял и потом несколько раз.

В ту первую нашу встречу ему было 62 года. Я задавала себе вопрос, почему старец не потребовал у меня исповеди с семи лет? И думается мне, потому, что по своей прозорливости он знал, что я уже принесла такую исповедь своему духовнику в Москве, еще будучи невестой. Та исповедь перевернула всю мою душу. Однако потом много раз всплывали забытые мною грехи, и я, конечно, открывала их старцу на последующих исповедях. В первый раз я удостоилась святого причастия в Зосимовой пустыни 10 февраля 1908 года, и в тот же день, через двадцать пять лет, мне принесли известие о кончине моего дорогого супруга Ильи Николаевича.

Прожив в пустыни почти четверо суток, причем молившись с начала до конца на всех уставных богослужениях, мы заложили как бы фундамент и дали направление нашей новой жизни. Она стала неразрывно связана с пустынью и дорогим, родным теперь старцем отцом Алексием, который взял нас под свое руководство. Ничего мы не делали, ничего не решали без его благословения. Это было особенно удобно в первые годы, когда мы жили в Сергиевом Посаде, так близко от пустыни. И ездили мы в пустынь часто – то вместе, то порознь. Старец нежно любил нас, мне он нахваливал Илью Николаевича, предсказывал, что я буду женой протоиерея, ему он хвалил меня. Таким образом старец еще больше укреплял наше счастье. Он не разрешал нам ходить в гости, так как у И. Н. были серьезные занятия, да и принимать гостей накладно, а средства наши были очень ограниченны. В Сергиевом Посаде жил друг И. Н., молодой священник с женой, тоже учившийся в Духовной академии. Старец позволил нам обмениваться с ним визитами только раз в год. Мы так и делали. К родным в Москву ездили на каникулы, а после старец благословлял нам бывать у родителей раз в две недели. Запрет ходить в гости распространялся лишь на время учения в академии, так как по окончании ее батюшка даже приказывал нам принимать у себя прихожан и самим к ним ходить, считая, что это общение пастыря со своими духовными детьми необходимо.

Расскажу о последних своих посещениях старца в Сергиевом Посаде. Это было в конце апреля 1928 года. Ездила я к нему с пятилетним Колей. Старец выражал живейший интерес ко всему, что происходило в его родном приходе. Спрашивал, ходят ли богомольцы в храм, все ли прихожане находятся в мире с батюшкой и со мной? Говорит ли батюшка проповеди? Беседует ли со своими детьми? Я упомянула о последней проповеди отца Илии – он сразу понял, что она относилась к современным женщинам. Несколько раз попенял мне, почему я долго у него не была, и просил ездить к нему почаще. В этот приезд я подробно описала ему смерть отца Симона, который скончался 10 апреля. Когда я, наконец, простилась и ушла, старец вернул меня и сказал: «Не забудь, передай отцу Илии низкий поклон и скажи, что я очень рад, что вы в Толмачах служите вместо меня». Летом я еще раз побывала у старца, а в сентябре он скончался.

Из письма епископа Серафима⁶⁰

Когда еще студент Московской Духовной академии Николай Иванович Звездинский пишет И. Н. Четверухину в день бракосочетания сестры, которая сразу же уехала с мужем в Зосимову пустынь: «Проводил молодых на Ярославский вокзал. С миром вернулся домой. Пусто было без сестры, один я остался, но явно чувствую, что не одинок, мирно мне, значит, Господь близ. Желанный, вожделенный мир! С самого окончания экзаменов до конца июня находился я в великой душевной борьбе: не было мира, не было покоя, не было отрады. Поистине погна враг душу мою и уны во мне дух мой, во мне смятеся сердце мое (Пс.142:3–4). Тоска, уныние, покинутость Богом. Знать, опять, по меткому сравнению отца Алексия, попал я в ухаб на пути следования к своей последней цели. О, дай Бог, чтобы это был последний ухаб! А там... там желанная пристань, великий покой в Господе! Скорей бы конец! Вот почему, дорогой мой, я так долго не писал тебе: уж больно мерзко было на душе. И не мог я писать: самому до себя было, да и зачем писать? Мое письмо прозвучало бы диссонансом в твоей мирной, тихой жизни. Душевное здоровье вернула мне наша общая врачебница – Зосимова пустынь. Отец Алексий настойчивее, чем когда-либо, говорил мне о своем желании видеть меня в числе несущих жизненный крест без помощницы⁶¹. Когда я о ней заговорил, батюшка положил мне на плечи свои руки, пригнул меня и строго сказал: „Вот чем будет для тебя брак». Страшны слова эти и многозначительны для меня, друг мой. А я какой грешник, какой вероломный, валюсь в разные стороны, все еще борюсь, все еще медлю, все еще не решаюсь! Кажется, так ясно, понятно, только скажи: „Да, Господи, иду на зов Твой», – и все это борение духа, вся эта смертельная тоска исчезнут. Сейчас же: „Слава в вышних Богу», – и на душе моей грешной – мир! Сей не потому ли водворился во мне, что я внутренне, в сердце, в мыслях, по крайней мере, дал обет покориться воле Божией, так ясно возвещаемой через нашего общего великого старца. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим.7:19) – в этом вся трагедия жизни падшего человека».

Вера не посрамила его. В сентябре 1908 года он был пострижен в Духовной академии с именем Серафим.

Из воспоминаний Елены Можаровой

Мое обращение к вере произошло в 1919 году, когда я совершенно случайно попала в церковь Рождества Христова в Палашах в Москве. Туда меня и сестру направила мама, которая сама была очень верующей, но лютеранского вероисповедания. Великим постом, на Страстной неделе, я пошла в эту церковь, где находится чудотворный образ Богоматери «Взыскание погибших». Передать то впечатление, те переживания, которые охватили меня во время богослужения там, возле святой иконы, мне очень трудно. Вся я словно переродилась. Новые, до тех пор не изведанные, чувства и мысли стали волновать меня. Забыв обо всем на свете, об окружающих, я всей душой отдалась порыву религиозных чувств и переживаний. С тех пор с неудержимой силой влекло меня в этот храм к чудотворной иконе, где я нашла для себя новую жизнь и новые радости.

Не просвещенная духовно, не умевшая разобраться в себе и в своем душевном состоянии, я жила только молитвенным порывом, охватившим меня. Приблизительно тогда же и услышала я о существовании Зосимовой пустыни и о старце Алексии. В январе 1921 года я поехала в пустынь с сестрами и с одной своей близкой знакомой, сестрой по духу. Пустынь произвела на меня сильное впечатление. Все в ней восхищало меня: и храм, и богослужение, и монахи, и их жизнь. Словно тихое веяние благодати ощущалось там всюду.

К старцу мы попали сначала все вместе, на общую предварительную беседу. Первое впечатление не было сильным. Старец несколько смутил своим внешним видом, да и обращением с нами. Мое тогда еще почти детское воображение рисовало старца-схимника совсем другим, а не таким «простым человеком», каким он мне представился. Когда мы вошли, батюшка благословил нас и попросил сесть всех за стол, сам сел тут же. Не помню, что он нам говорил, беседа, казалось мне, была самая незначительная. Старец спокойным, ровным голосом расспрашивал, откуда мы, есть ли у нас родители, учимся ли и так далее. Потом давал самые общие наставления о том, как надо жить, верить и молиться Богу. Я, повторяю, плохо помню все эти наставления, меня в то время смущали всякие посторонние мысли, которые лезли в голову, и в душе росло неприятное чувство разочарования.

Мы ушли, обещая батюшке на следующий день прийти к нему, каждая в отдельности. Но еще раз встречаться с ним мне не очень хотелось. Однако рано утром на следующий день мы все-таки встали и пошли к старцу. Как сейчас помню себя идущей к дверям батюшки, а за собой отца Макария с лампой. (Старец начинал принимать с пяти часов утра, зимой в это время было еще совсем темно.) Помню стук в дверь и молитву, прочитанную келейником, и затем последовавший ответ густым басом: «Аминь». Я вошла. Невольное волнение охватило меня. Передо мной, встав с кресла, стоял во весь рост вчерашний старец. Но вчерашний ли? Меня поразила перемена в нем! Куда девалось все, что еще вчера делало его «простым человеком», так неприятно смутившее меня? С ласковым, светлым лицом, с проникновенным взором темных, необыкновенных, как мне показалось тогда, глаз, стоял он посреди комнаты и протягивал мне руки. Смущение как-то сразу рассеялось, и, как к родному, с полным доверием я двинулась от порога навстречу батюшке. Поклонившись ему в ноги и поцеловав его руку, я встала с колен. Старец молчал, молчала и я, потупив взор, не смея заговорить первой. Вдруг почувствовала, что руки старца обняли меня за плечи, и крепко-крепко, как родную, старец прижал меня к себе. От неожиданности я очень смутилась, но батюшка, держа меня за руки, повел за собой. Опустившись в кресло, он поставил меня на колени рядом. С нежной лаской он продолжал молча гладить меня по голове. От этой искренней отеческой ласки совсем чужого мне человека я очень растрогалась. И так продолжалось до тех пор, пока я, вконец умягченная душой, вдруг не заплакала, растерявшись пред этим «сверхчеловеческим», как мне показалось, отношением старца ко мне. Я не знала, что мне делать. С признательностью и слезами я только целовала его руки. «Бедненькая, – сказал старец, – она плачет. Как мне тебя жалко! Детонька, приголубить-то тебя, видно, некому. Вот они слезинки-то так и катятся!» И старец с беспокойством стал заглядывать мне в лицо и утирать мои слезы, которые обильно текли по щекам. Когда я немного успокоилась и перестала плакать, батюшка спросил, зачем я приехала: на исповедь или на беседу. Я со скорбью сказала ему, что получила разрешение от Святейшего только на беседу, но что мне хотелось бы исповедаться. На это старец произнес успокоительным тоном: «Ну и хорошо, побеседуем с тобой, побеседуем». И начал говорить сам. Не успела я опомниться, как уже стояла перед ним с совершенно раскрытой душой. Картину за картиной рисовал старец из моей прошлой жизни, сам открывал мои грехи. Прозорливость его меня ошеломила. Словно пораженная громом, стояла я перед ним в смятении и слушала сама про себя, про давно забытые и неосознанные свои поступки. Подробно, вплоть до каждой мелочи, описывал мне батюшка мои грехи, говоря, сколько лет назад и при каких обстоятельствах они мною совершались. Изумлению моему не было границ. Мне стало даже страшно, а батюшка, словно отвечая на мои мысли, говорил: «Ты не думай, детонька, что я прозорливец какой-нибудь, это я просто опытный, много видел и слышал всего, ведь я духовником еще в Успенском соборе был». Но я, кажется, в то время и не могла больше ни о чем думать, мысли мои стали путаться, вся я горела, словно в огне, и плохо уже понимала то, что дальше говорил мне старец. Он же истинно прозревал все, что со мной совершается. Время от времени он крестил мой лоб маленькими крестиками, как бы силясь помочь мне и освежить мою голову и мысли.

Мы беседовали, как и сказал батюшка, но беседа эта вскрыла все самые потаенные уголки моей души и очистила ее от застарелой грязи. Мы проговорили со старцем часа три. Боже мой! Каким родным, чудным и великим представлялся теперь мне этот человек, еще вчера не понятый мной! Слезы так и наворачивались на мои глаза при взгляде на него, а он, видя их, ласково утешал меня: «Детонька, помни, что нет греха, которого Бог не простил бы. Он и тебя простил сегодня, видя твое покаяние. Разве я не чувствую, как ты страдаешь, и мне так дороги эти твои страдания. Ты мне теперь родной стала, как дочка, а я – твой отец».

По окончании разговора старец сказал мне: «Ну а разрешить тебя от грехов я не могу, не имею права, раз ты у Святейшего на беседу просилась. Пойди к отцу Иннокентию и скажи ему, что я прошу его разрешить тебя, скажи, что исповедовалась у меня. Ну а теперь помоги мне встать, детонька, пойдем, я тебя благословлю чем-нибудь на дорогу».

Нужно сказать, что за все время нашей беседы старец ни разу не спросил, есть ли у меня в Москве духовник, куда я хожу молиться и так далее, мне не пришлось и обмолвиться о том, как, когда и где я начала верить и стремиться к духовному. За множеством моих грехов мы словно забыли об этом поговорить. И только под самый конец прозорливостью старца все вдруг прояснилось. Итак, батюшка повел меня за собой в другую комнату. Там на комоде у него лежало много всевозможных икон, брошюрок и листков. Батюшка начал перебирать их. Долго искал он словно что-то определенное, наконец, вынув одну из брошюр, подал мне со словами: «Вот, нашел тебе. Тут и иконочка нарисована». Я взяла из рук батюшки брошюрку и, взглянув на икону, громко воскликнула: «Батюшка, ведь это икона „Взыскание погибших», моя любимая! В церковь, где она находится, я всегда хожу молиться, там было мое первое обращение к вере». И, захлебываясь и волнуясь, я начала рассказывать батюшке, как все это было. Старец выслушал меня с радостью и ответил: «Ну, вот видишь, значит, я угадал, дал тебе твое родное». И сам стал рассказывать о том, что и для него эта икона дорога, что и для него она является «спутницей жизни». «Эта икона, – говорил батюшка, – дана мне матерью в благословение на всю жизнь, а после смерти жены она и в монастырь пришла со мной!» Говоря об этом, старец подвел меня к своему киоту и показал свою святыню – в ризе, небольших размеров.

Настал момент разлуки. Батюшка, благословив меня в последний раз, ласково сказал: «Ну, прости, детонька». А я все уйти не могла. Батюшка позвонил. Я сделала несколько шагов к двери и снова вернулась. Отец Алексий с терпением и любовью еще раз благословил меня и, казалось, так хорошо понимал мои переживания. Было уже какое-то движение за дверью, а я все стояла на одном месте и со слезами смотрела на старца.

Вошел отец Макарий и ворчливым голосом доложил: «Пора кончать, батюшка, там другие дожидаются». Я вышла, еле-еле сдерживая слезы. Мне казалось, что все тяжелое я оставила у старца. Я уходила с облегченной совестью, а на другой день взяла разрешительную молитву у отца Иннокентия, соборовалась и затем причастилась.

Уезжая из Зосимовой пустыни, я горько плакала, не хотелось покидать дорогого старца, ставшего вдруг таким близким.

Исповедь у отца Алексия всегда была для меня потрясением. Не было ни разу, чтобы я не плакала. Любовь и нежность ко мне батюшки были беспредельны! Слышала я со стороны, что старец будто бы бывал с другими строгим, но мне трудно даже представить его таким. Вся его строгость, и то редко, сводилась к тому, что он начинал меня за какую-нибудь провинность трепать за ухо, называя не Ленушкой, как обычно, а Ленкой. Не помню случая, чтобы мне когда-нибудь удалось хоть что-нибудь скрыть от старца, особенно когда он вдруг во время исповеди брал мою голову в свои руки и, приближая ее к себе так, что наши глаза были вровень, близко-близко, начинал смотреть, словно в душу, своим вдруг изменившимся, остановившимся, странным и даже жутким для меня, грешной, взглядом. Этого его взгляда я не могла вынести. Мне делалось не по себе, и, по своей греховности, я часто прилагала усилия, чтобы не встретиться с батюшкой взглядом. Однако он всякий раз настаивал посмотреть на него «хоть разок». Когда я на это не соглашалась, то он старался на мгновение заглянуть мне в глаза и тогда словно успокаивался. Много и часто думала я об этом. Для чего нужно было батюшке непременно таким образом и хоть разок заглянуть в глаза пришедшего. Неужели он все узнавал благодаря этому? Мне говорили, что батюшка делал так и с другими, но я лично каждый раз со страхом ждала на исповеди этого момента, воспринимая его как высшее проявление силы Божией в старце, как дар прозорливости в нем. И сейчас, словно живые, возникают в памяти эти необыкновенные глаза отца Алексия – глубокие, с расширенными зрачками, темные, словно бездонные.

А однажды во время исповеди, не знаю отчего, но душа моя, еще недавно размягченная, вдруг окаменела. Ни теплая ласка старца, ни его бесконечное внимание не могли, казалось, расшевелить ее. Не видя моих слез, столь обычных, старец забеспокоился. «Детонька, – сказал он с тревогой, – ты что-то и не плачешь?» – «Не могу, батюшка, – говорю я, – нет почему-то слез». – «Ах, Господи, что же это такое, как сердечко твое огрубело, – и, закрыв глаза, чуть слышно, словно про себя, старец добавил: – Господи, смягчи ее сердце». Я молчала и только всей душой чувствовала, что мне не заплакать. Батюшка лежал молча, закрыв глаза, по-видимому, молился. И не знаю до сих пор – отчего, но мне стало вдруг так стыдно, так больно за свою черствость, которая не видит и не ценит любви и забот такого человека. Я взглянула на него, и таким трогательным, таким скорбным показался мне батюшка, что слезы навернулись на глаза. В это время он взглянул на меня. Слезы как-то сами собой полились, и я, склонив голову на грудь батюшки, вдруг зарыдала. Какой радостью для старца были эти слезы! Он весь словно встрепенулся и воскликнул: «Ну вот, наконец-то, наконец-то ты заплакала! А я уж думал – не заплачешь, все ждал, все молился. Господь умягчил твое сердце. Каждая слезинка эта перед Господом драгоценнее всякого бриллианта», – и батюшка с обычной нежностью стал вытирать мои слезы... Не хотелось, как всегда, уходить от батюшки, я несколько раз возвращалась к его постели, целовала дорогую руку, которая так умела приласкать и приголубить всякого скорбного человека...

Батюшка говорил, что исповеданные грехи повторять на исповеди не следует, чтобы не путать духовника, но если почувствуешь, что совесть неспокойна, что на душе тяжело, то нужно снова исповедаться в том грехе, который смущает и мучает.

По дару прозорливости, часто, бывало, на исповеди старец напоминал кающемуся какой-нибудь его грех, и если тот не сознавался или не мог его припомнить, старец повторял свой вопрос на следующей исповеди и не успокаивался до тех пор, пока духовное чадо от всей души не покается в забытом грехе. Велика была прозорливость старца: он, бывало, точь-в-точь скажет, как все происходило, при каких обстоятельствах.

В августе 1925 года мы вместе с моим духовным отцом и еще одной сестрой поехали в Сергиев Посад к старцу Алексию. Тогда отец Николай, мой духовник, впервые ехал к батюшке, внутренняя духовная связь с которым через духовных детей установилась для него уже давно. Много тяжелого пришлось мне пережить за то время, пока не была у старца, настроение было подавленное и мрачное. Батюшка от других слышал о моих тяжких переживаниях и, как мне говорили, очень скорбел за меня душой, он все время хотел видеть меня и настоятельно требовал от своих подопечных, знающих меня, чтобы они меня к нему привезли. Те делали попытки, но безуспешно. И только много позднее, после того как все пережитое осталось позади, с больной душой и измученной совестью, я, наконец, решилась поехать.

Всю дорогу я сильно волновалась, мне было страшно и вместе с тем радостно сознавать, что я наконец-то опять еду к своему родному, доброму батюшке. Келейник отец Макарий встретил нас, низко, по-монашески, кланяясь. У старца гости пили чай. Мы решили подождать, а отец Макарий пошел доложить об отце Николае. Через несколько минут келейник вернулся и пригласил его к старцу. Мы остались вдвоем. Когда гости ушли (был кто-то из духовенства) и отец Макарий разрешил нам войти, мое сердце сильно забилось. Перед нами предстала картина: на кровати полулежал старчик, весь какой-то праздничный, в новом подряснике, со светлым, растроганным лицом, а рядом за столиком, у постели, сидел мой духовный отец. Глаза обоих были устремлены на нас, входящих. Медленно, со страшным волнением продвигалась я к постели старца, ожидающего меня. Никогда не забуду я того порыва, с которым обнял меня старец и прижал к своему сердцу. Это была радость родного отца, истинная родительская ласка. От этой непритворной радости мне стало не по себе. Боясь разрыдаться, я стала освобождаться из объятий старца, но он словно и не замечал этих моих усилий. Я не выдержала и расплакалась...

Не буду подробно описывать, как мы угощались и проводили время за трапезой. Старец во все время нашего чаепития трогательно заботился, чтобы мы все ели, и то и дело подкладывал нам в тарелочки свои кусочки, говоря, что от этого нельзя отказываться, это от него. После домашнего теплого чаепития мы поднялись и начали прощаться со старцем. От всей души, как родного, обнял он отца Николая и сказал ему: «Спасибо вам за ваш визит и за то, что привезли ко мне Ленушку. Я ее поручаю теперь вам. Сам я, может быть, и умру скоро, так вот я ее вам отдаю, она за вами будет, как за горой высокой. Я и умру спокойно теперь, буду знать, что она около вас. Только вы уж ее не оставьте...» – «Батюшка, дорогой, я сам никого не оставляю, вот если только меня оставят», – ответил   отец   Николай.   Сильное   беспокойство   зажглось в глазах старца, он задвигался на постели, желая увидеть меня, стоящую у его изголовья. «Ленушка, – последовал его тревожный вопрос, – а ты разве оставишь?» Душа моя разрывалась на части во все время этого разговора, и не знаю, может быть, только тогда, но мне показалось немыслимым, чтобы я оставила отца Николая, и совершенно искренно и убежденно в тот момент я так и ответила.

Утром на следующий день мы все были у ранней обедни, а после пошли к старцу. Первым прошел отец Николай и довольно долго был у него, за ним пошла я. Наша беседа началась следующими словами: «Ну, Ленушка, сейчас был у меня отец Николай, мы с ним долго беседовали. Я рад, что ты ему так духовно близка. Теперь я и умру спокойно, и буду ждать вас там» (старец сделал движение головой вверх).

И дальше старец говорил, какое хорошее впечатление произвел на него мой духовный отец: «Я и раньше много доброго слышал о нем, часто посылал к нему в храм приезжавших ко мне, не зная его, посылал: что-то сердцем чувствовал. Ну а теперь, когда он поговорил со мной, я тебе скажу: да, действительно, это добрейший, умнейший и честнейший человек. А сколько он за тебя-то выстрадал!»

Отрадно было слушать похвалы моему духовному отцу, но грустно стало оттого, что батюшка много говорил о своей смерти и, передавая меня отцу Николаю, словно сам от меня отказывался. Я ему тут же со скорбью это и высказала. Старец улыбнулся: «Да я разве от тебя отказываюсь? С чего ты взяла? Ты – моя, ты наша общая: и отца Николая, и отца Алексия». И с такой простотой и уверенностью звучали эти слова, что я тут же успокоилась.

Как-то раз я приехала к старцу с большой скорбью и с жалобой на свое духовное одиночество. Отца Николая в то время со мной не было, и я со слезами говорила батюшке: «Что мне делать? Дорогой батюшка, что делать?! Осталась я одна и к вам не могу часто ездить, а не дай Бог вас лишусь совсем, тогда я погибну». На мои слезы отчаяния старец ласково говорил: «Ну, Бог даст, детонька, отец Николай вернется, ну а если я умру, так что ж из этого? Ты ко мне на могилку тогда приходи и все, что будет тяжелого на сердечке, – все расскажи мне, как живому. Старичок-то тебя и услышит!»

Несмотря на слабое здоровье и преклонный возраст, старец принимал многих, не торопясь и вкладывая в каждую беседу всю свою душу, до полного изнеможения.

Много и часто задумывалась я над тем, как старец преклонного возраста, немощный, отдающий себя по целым дням служению народу, мог быть всегда и со всеми таким ровным, терпеливым, неустанно горящим духом, каким я его знала, да знали и все к нему приходящие. Не помню я, чтобы замечала в нем какое-либо расслабление его пастырской ревности, не помню случая, когда бы старец был невнимателен или тороплив в беседе, а ведь часто я приходила к нему в конце дня, когда передо мной, с 5 часов утра, у него бывало до сотни человек. Кажется, другой бы на его месте, просто по немощи, не мог бы отнестись к нам, последним, так, как относился он к первым. Но у батюшки не было разницы: к нему можно было идти в любое время безбоязненно, с уверенностью, что его любовь и духовные силы ни для кого не иссякают.

Всего только два раза видела я старца совершенно изнемогшим. Уже под вечер батюшка сидел в кресле, а я стояла подле него на коленях. Кончив свой рассказ, я посмотрела на старца и увидела, что глаза его закрыты и он дремлет. Ни горечи, ни обиды на него не было тогда в моем сердце: таким утомленным было его спящее лицо и такой разбитою казалась вся его фигура. Я притихла, боясь вздохнуть, хотелось хотя бы несколько минут дать отдохнуть этому великому труженику. Но старец сразу же очнулся. Увидев меня на коленях и молчащую, он страшно заволновался: «Ну, детонька, что ты мне говорила-то? Я, кажется, маленько вздремнул. Уж ты прости меня, старичка!» И такими виноватыми были его глаза, что мне стало за него больно. «Батюшка, дорогой, – сказала я, – вы так устали, вам нужно отдохнуть. Я пойду скажу отцу Макарию, пусть народ подождет немного». Но старец как будто даже смутился от моих слов, хотя лицо его озарилось светлой, как мне показалось, благодарной улыбкой. «Ты ничего не говори Макарию, народ роптать будет. Я – ничего, а ты разве видишь, что я устал?» – «Как же не видеть?» – «Я, правда, переутомился немного, и сердцу что-то плохо, надо лекарства выпить, налей-ка мне из пузыречка». Я дала старцу лекарство.

Второй раз, когда я пришла к нему на исповедь, старец начал разговаривать со мной, сидя в кресле. Потом, по-видимому, не имея больше сил сидеть, попросил меня виноватым голосом: «Помоги, детонька, мне подняться, пойдем в ту комнату, я прилягу. Уж ты прости меня за стариковскую немощь». Подойдя к постели, он лег и опять начал просить прощения (видно было, что его болезненность доставляет ему огорчение): «Ты уж прости меня, встань на коленочки, а я буду лежа тебя слушать, как старичок Амвросий»⁶². Меня изумляла тогда эта чувствительность, нежность и благородство души батюшки».

28 ноября 1926 года я исповедовалась у старца. Он лежал на своей кровати в полном схимническом облачении. Я поразилась его виду, такой он был важный и торжественный. Мне представилось, будто передо мной великий древний старец, вроде преподобного Макария Египетского. Такой благодатью веяло от него, что мне стало страшно: как смею я, такая грешная, стоять возле такого святого мужа? Я вся трепетала, сознавая свое ничтожество. Исповедь продолжалась около двух часов. Перед этим я долго хворала и во время болезни вспоминала о многих забытых грехах с семилетнего возраста, не исповеданных у старца прежде. Исповедь была подробная, и сокрушение мое было искреннее. Старец наложил на меня епитимию за один грех и велел класть по пятнадцать поклонов ежедневно в течение определенного срока. И в то же время, заботясь о моем здоровье, не позволил класть сразу все пятнадцать поклонов, а только по пять.

Из воспоминаний Анны Лепель

28 ноября 1825 года я исповедовалась у старца. Исповедь продолжалась около двух часов. После я стала благодарить за то, что он продолжает меня принимать (в это время батюшка постепенно сокращал прием исповедников). «Хочется мне удалиться, – сказал старец, – силы мои убывают, в январе будет 80 лет. Память изменяет, но, видно, на то воля Божия, чтобы я вас принимал. Пусть пока так и останется. Почему ты так привязалась ко мне? Если я и был чем полезен, то благодари за это Бога». Затем разговор перешел на выбор духовника в Москве. «От кого больше получишь пользы для души, к тому и иди», – сказал батюшка. С 1926 года старец стал постепенно передавать своих чад разным духовникам.

26 января 1926 года я приехала к старцу с протоиереем отцом Павлом. Мы долго беседовали, и отец протоиерей рассказывал всю свою жизнь. Была она в лишениях и трудах. Старец внимательно слушал, затем повернулся ко мне и сказал: «Вот тебе пример, как в суровости куется характер и выходит стойкий человек». Когда отец Павел вышел в другую комнату, я сказала старцу: «Батюшка, с тех пор как я лишилась моего Духовника, то исповедуюсь у отца Павла. Прошу вас благословить меня и впредь у него исповедоваться». – «Благословляю тебя и передаю отцу Павлу». Вернувшемуся отцу Павлу отец Алексий сказал: «А. Г. давно уже мне говорила про вас. Теперь она просит, чтобы я ее благословил перейти к вам. Я согласен, благословляю ее и как перед Богом передаю вам ее душу, – при этом старец рукой указал на божницу. – Ведите ее к небу. Кто знает, какие настанут времена, – поддержите ее в трудные минуты. Будьте строги. Я был слишком добр с ней». Отец Павел ответил: «Принимаю это как благословение старца, но боюсь, не во вред ли это будет? Я считаюсь строгим духовником, как бы А. Г. не сбежала от меня». Я начала плакать, старец строго и недовольным голосом сказал мне: «Твои слезы неуместны. Благодари Бога, что ты сегодня ко мне приехала с отцом Павлом. Это не случайность, а Господь так устроил. Кто знает, к кому ты могла бы попасть».

Когда я некоторое время спустя приехала к батюшке, он мне сказал: «Отец Павел будет полезнее, чем я был для тебя: я тебя распустил». После этого старец не переставал меня принимать, но уже больше не исповедовал (кроме особых случаев). Он все время, до самой своей смерти, с отеческой любовью и заботливостью следил за моей духовной жизнью, которая теперь проходила под водительством нового духовника. Старец завещал мне его любить и во всем всегда слушаться.

1 сентября 1928 года я ездила к старцу в Сергиев Посад, чтобы получить от него благословение на новый церковный год. Старец был уже очень слаб, дрожащей рукой он благословил и очень слабым голосом произнес: «Бог благословит». Затем он приложился к просфоре, которую ему прислал мой духовный отец. Просил его за нее поблагодарить, а также и за его молитвы о нем, тяжко болящем. Благословил храм, в котором служит отец Павел, и всех его духовных чад. И все это он делал с величайшей любовью. Затем старец долго на меня смотрел. Взор его уже был далеко – в том мире. Но сколько было в нем любви и ласки!..

Я встала на колени перед родным старцем и стала просить прощения за мое непослушание в течение всех семнадцати лет, что знала его, и за мое нерадение. Я чувствовала себя перед ним глубоко виноватой, за все его благодарила: «Я сегодня приобщилась святых Таин и особенно почувствовала свою виновность перед Богом». Старец выслушал меня с вниманием и ответил: «Господь простит, и ты меня прости». – «Помолитесь за меня, пожалуйста», – продолжала я. Старец закрыл глаза и стал тихо молиться. Я стояла на коленях, и мои слезы капали на его одеяло. После этого на душе стало невыразимо легко и даже радостно. «Батюшка, – спросила я, – вы будете за меня молиться там? Пожалуйста!» И старец спросил в свою очередь: «А ты будешь за меня молиться?» – «Да, – ответила я, – я ведь всегда по нескольку раз в день за вас молюсь, и даже ночью, когда просыпаюсь. Но что моя многогрешная молитва?» Старец ответил: «И я буду молиться». Он произнес это так многозначительно, что я тут же вдруг поняла, как это для меня дорого и спасительно, и душа моя наполнилась неизъяснимой радостью. Затем старец сказал: «Спасибо всем, кто за меня молится. Я оплошал, совсем расхворался, очень ослабел. Поблагодари всех за память обо мне, передай мое благословение».

Перед уходом я еще раз попросила старца помолиться, чтобы я хоть последние годы жила только для спасения своей души. Батюшка слабым голосом стал меня утешать, что я не была уж такая плохая. И еще я стала просить батюшку помолиться, чтобы я до конца жизни была верна и послушна моему духовному отцу, которому он меня передал. Здесь старец стал во всеуслышание молиться об этом.

«Боюсь, что не спасусь, – сказала я. – Я так одинока, хотелось бы жить вместе с человеком (разумеется, с женщиной) одного духа, чтобы вместе спасаться, но, может быть, не нужно мне об этом молиться?» Батюшка ответил: «Почему нет? Молись, может быть, Господь и пошлет, а если нет, то будет Его святая воля». – «Батюшка, я только недавно начала все, даже самые незначительные вроде бы события в своей жизни принимать как от руки Божией. Так легко и радостно от этого бывает на душе». Старец ласково посмотрел на меня и громко сказал: «Всем вокруг себя так и говори».

Я поцеловала его холодную руку и поняла душой, что это уже его последний завет мне.

14 сентября 1928 года я снова отправилась к старцу, это была последняя поездка. Приехала в Посад в четыре часа, и отец Макарий тотчас же меня пустил к батюшке. Он лежал с закрытыми глазами. Отец Макарий ему громко сказал, что я приехала его навестить. Батюшка поднял свою ручку, чтобы меня благословить, но из-за слабости рука его сейчас же опустилась. Я ее поцеловала, и старец внятным голосом сказал: «Да благословит тебя Господь».

Я привезла с собой две иконочки (Сошествия Святого Духа и Преподобного Сергия) и просила старца самому решить, какой иконой меня благословить. Он приложился к обеим. Затем я спросила: «Батюшка, если обстоятельства позволят, благословите ли вы меня быть монахиней, или, может быть, нельзя мне?» Старец сразу не ответил, закрыл глаза и лежал молча, молился. Я не посмела повторить свой вопрос и сидела, с волнением ожидая ответа. Через несколько минут он внятно, выразительно произнес: «Бог благословит». – «Вам, батюшка, тяжело?» – спросила я. «Очень тяжело», – с трудом произнес старец и стал тяжело дышать. «За вас многие молятся. Отец Павел ежедневно молится в своем храме». – «Я глубоко благодарю отца Павла».

Я стала просить старца, чтобы он помолился за него, ему тогда было очень трудно. Старец со вниманием все выслушал, и мне показалось, что он тихо за него молится. Затем он попытался что-то сказать: «Отец Павел...» – и при этом все старался что-то еще добавить, но, к великому огорчению, слов было не разобрать.

Я ему земно поклонилась, снова просила его простить меня за все. Поблагодарила его за бесчисленные ко мне милости, ласки, труды. Поцеловала его руку и промолвила: «Что я без вас буду делать?! Поручите меня Царице Небесной!»

Старец с такой лаской, с таким участием на меня посмотрел, силился что-то сказать, но уже не мог. Я стояла у иконы вся в слезах, хотелось помолиться в эту важную минуту. Батюшка поднял левую руку (правая была неподвижна) и, видимо, хотел положить ее на мою голову. Я помогла ему это сделать, и несколько минут она лежала на моей голове: последнее старческое благословение...

Из воспоминаний Зинаиды Поморцевой

Была я у старца Алексия, кажется, в 1922 году на Троицын день. Пошла к нему после вечерни. Отец Макарий сказал, что пропустит меня, но проходили часы, а он все медлил. Всех, и после меня приехавших, пропускали, а я все сидела. Ждала я терпеливо, думая, что это испытание. Наконец отец Макарий сказал, что не пустит меня и что, вероятно, я на этой неделе совсем не попаду. Я расплакалась и в слезах ушла к себе в номер. Там на меня снизошло спокойствие. Не успела я со своими знакомыми сесть пить чай, как приехала игумения Сергия из Дмитрова. Номера были все переполнены, и ей пришлось остаться в коридоре. Мы пригласили ее к себе пить чай. Она мне очень понравилась, мы разговорились. Игумения Сергия была духовной дочерью старца и без совета его ничего не делала. Она обещала меня провести к отцу Алексию.

На следующий день в половине пятого утра мы отправились к старцу. Вошла матушка и пробыла у него около двух часов, потом ее келейница, еще несколько человек, наконец – я. Отец Макарий крикнул: «Смотри, не больше пяти минут». Я остановилась на пороге. Я ни разу не бывала у старцев и не знала, как себя вести, к тому же меня поразило величие отца Алексия. Он сидел в низком кресле в схиме (хотя неполной), величественный и весь седой. Вдруг слышу его голос: «Иди, иди ко мне». Он велел поклониться ему в ноги по монашескому обычаю и сказал: «Я увидел твои слезки, и мне жаль тебя стало». А я уж и забыла, что вчера плакала. Потом он начал гладить меня по голове... Мой духовник велел мне непременно добиться исповеди у старца, но я не могла и заикнуться об этом, помня строгий окрик отца Макария – «не больше пяти минут». Но вдруг отец Алексий сам стал говорить о моих грехах – обо всех, с семилетнего возраста, о которых я и вовсе позабыла. И все очень живо встало перед моими глазами. Почти час говорил он... Потом заключил: «Теперь ты можешь быть покойна и причаститься». Только тут я поняла, что это была исповедь. «Я буду за тебя молиться», – сказал старец и записал мое имя в свое поминание. Я поднялась, чтобы идти, но старец все гладил меня по голове и повторил несколько раз: «Ах, бедненькая, бедненькая, как мне тебя жаль, некому тебя пожалеть, приласкать!» Я не поняла тогда этих слов. У меня был духовный отец, который и со всеми был очень добр и внимателен, а ко мне относился, как к родной дочери. Я не только часто исповедовалась, но почти каждый день могла говорить с ним, сообщая все свои радости и горести, словом, в участии, жалости и ласке недостатка не было. (Через год или полтора он умер, и тогда я поняла, о чем говорил старец.)

Потом отец Алексий велел позвать к нему игумению Сергию, но не давал звонка, позволявшего ей войти. Минут пятнадцать продолжался перерыв. Отец Макарий сказал, что старец молится за меня... Матушка Сергия полюбила меня сразу и все звала в свой монастырь погостить, а еще лучше совсем остаться. Я спросила у батюшки благословения на это, но он ничего не ответил. Игумения почти час пробыла у батюшки, а выйдя от него, совершенно переменила обращение со мной: не только не звала к себе, но как бы не узнала. (Через год она умерла, а монастырь упразднили.)

Как на крыльях, восторженной вернулась я в свой номер, и весь день продолжался такой духовный подъем. В двенадцать часов ночи все собрались к старцу для благословения. Я схитрила, чтобы отец Макарий не узнал меня: сняла косынку и пошла с открытой стриженой головой. Он, действительно, не узнал, пропустил, но предупредил, как и всех: «Ни одного слова не говорите, только примите благословение на сон грядущий».

Это было удивительное состояние, когда мы поднимались по лестнице, – точно в другую жизнь переходили. В келии совсем темно, одна лампадка горела, надо было входить ощупью. Я подошла последней, опустилась на колени молча. Старец благословил и вдруг задержал руку на моей голове: «Ведь ты сестра из Н-ой церкви». Меня охватил ужас. Как он мог узнать в темноте, после того как сотни людей побывали у него за день? Меня поразила его прозорливость. – «Так помни все, что я тебе говорил, чему тебя учил...»

Из воспоминаний монахини А.

Началась вечерня, когда на солее правого придела появился старец. Высокий, в мантии, епитрахили и поручах, с седыми волосами, светлым лицом и проницательным взором. Он был так величественен, что приковал мое внимание. Прочитав молитвы перед исповедью, он сказал краткое слово, призывая к чистосердечному раскаянию. «Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое», – прозвучал в моей душе благовест с неба.

Пели стихиры на «Господи, воззвах», когда я, стоя у иконы Спасителя, перед крестом и Евангелием, посмотрела на батюшку. Медленно, одна за другой, катились из его глаз слезы. Я уловила сдержанный тихий вздох. Теплом, лаской, святостью веяло от старца. Слушая меня, он сел на скамейку, а я, стоя на коленях перед ним, открывала свою душу. Его ласка согревала, каждое его слово, как из уст Господа, вливало свет, тишину, покой. По окончании исповеди за всю жизнь дивный старец сказал: «Вижу, А. В., что вы очень благочестивы, но как бы вы живой не попали на небо, вас надо держать за ноги, вам необходимо руководство, советую обратиться к А. А. Вам нужно спать десять часов, приходить к концу Божественной литургии, усилить питание, читать утренние и вечерние молитвы, одну главу из Евангелия, Иисусову молитву и кратенькую – Божией Матери».

Выходя от старца, я чувствовала Пасху на душе и очень удивилась, когда услышала шепот богомольцев: «Что это за грехи У этой барышни, почитай, часа четыре была у старца» (конечно, не четыре, а полтора).

Второй и последний раз я приехала в Зосимову в пятницу, 27 июля 1909 года. Во время всенощной, когда пели «Честнейшую», попала я к старцу на исповедь. По окончании исповеди батюшка сказал: «Придете в гостиницу, попросите у отца Иннокентия три стакана молока и непременно выпейте». Молоко я выпила, а слез пролила без меры и старцу после поздней литургии сказала: «Батюшка, молоко-то я выпила, а от скорби проплакала всю ночь». – «Хорошо, что послушались меня, ведь вы бы не выдержали и одной литургии, а теперь были за двумя...»

Да упокоит Господь твою любвеобильную душу в святых селениях райских, незабвенный батюшка, и да осеняет меня всегда твоя святая молитва.

Из воспоминаний отца Макария, келейника старца

Батюшка принимал приходящих к нему на совет или на исповедь с большим вниманием, смирением и любовью и старался исповедовать или беседовать, по возможности, не спеша. Одна богомолка, выйдя после исповеди от старца, спросила: «А что, у вас этот духовник-то с Афона? Уж очень долго исповедует». Один протоиерей, исповедавшись у старца, сказал: «Хороший духовник, у него и вопросы-то так поставлены, что, пропустив один, на другом попадешься». Бывало, что, отпустив исповедника, батюшка сам посылал за ним, чтобы дать ему еще один нужный совет.

Из воспоминаний монаха Зосимовой пустыни

Отец Герман говорил про отца Алексия, что он на исповеди и сам перечисляет грехи, и раскрывает всю подноготную. Ему возразили: «Но ведь тут можно и в помыслы удариться?» А отец Герман в ответ: «Конечно, простому человеку можно, но ведь у батюшки и сила. Обо всем расспрашивать может тот, кто сам дочиста открывается».

Отец Алексий имел своим старцем и духовником отца Германа, а отец Герман, в свою очередь, исповедовался у отца Алексия. К ним вполне подходят слова: друг друга честию болта себе творяще (Флп.2:3). Один монах так рассказывал о старце: «Отец Алексий исповедовался у отца игумена Германа натощак, говорил о всех помыслах, всех деяниях, все мелочи излагал, часа по два исповедовался. Перед исповедью обходил всех братий, и клиросных, и кто встретится, говорил: „Простите меня, Господа ради, я собираюсь причащаться. Не оскорбил ли я вас, скажите откровенно. Если согрешил, простите, Господа ради». Когда сам исповедовал, расспрашивал о самых тончайших движениях души. Однажды, идя на откровение помыслов к отцу Герману, он остановился с отцом Мелхиседе-ком и сказал ему: „Мне уже за пятьдесят, я уже два года в монастыре, а только теперь стал чувствовать, что такое монашеская жизнь, пользу откровения, а ведь был священником, людей учил..."»

Из воспоминаний Евгении Леонидовны Четверухиной

У отца Алексия был обычай проводить генеральную исповедь, то есть расспрашивать о грехах с семилетнего возраста. Многие и не понимали, что то или иное – грех, а батюшка все тонкости, все детали разбирал. Спрашивал, бывало: «Не грешен ли в этом?» – «Нет». – «А вот это, а это?» И убедит так, что человек поймет, какие творил грехи, совсем не считая это грехом.

У старца был особый дар напоминать грехи. Вообще, многие замечали, что часто батюшка как будто заранее знал, что было на душе у приходивших к нему, и сам спрашивал о том, что они хотели ему сказать. Часто он этим облегчал их положение, потому что приходившие порой не знали, не умели или не смели рассказать то, что им было нужно открыть, а батюшка шел им навстречу и сам говорил об их потаенном.

Он учил и других духовников, обращавшихся к нему за советом, быть очень щепетильными в деле исповеди. Если же кто стеснялся задавать вопросы о плотских грехах, то старец говорил: «Тогда лучше не задавать, чтобы не соблазняться». Он учил отца Илию Четверухина, чтобы он, слушая о тяжких согрешениях на исповеди, и виду не подавал, что ужасается. Некоторые горделивые расстраивались от вопросов старца, но после чувствовали пользу. Отец Алексий так говорил им: «Мой долг – спросить и наставить, ваше дело – принять, как от Самого Бога, и раскаяться». Людям, которые не сразу открывали свои грехи, он говорил: «Во грехе гнить хотите? Не желаете исцеления?» Когда, наконец, грехи после увещания были открыты, старец говорил: «Ну вот, ведь не съел же я вас».

Старец умел с такой любовью и уважением подойти к кающемуся грешнику, что это располагало вычищать всю свою внутреннюю грязь и нести ее к ногам старца. Какое бывало после исповеди облегчение, какая радость в душе! Старец говорил так: «Духовник – это баня, которая всех моет от грязи, а сама в болоте стоит». Тут надо много любви и снисхождения иметь, чтобы грешник не впал в отчаяние.

На исповеди у батюшки душа как бы сама раскрывалась от его воздействия, таяла, как воск тает от приближающегося к нему огня, или просветлялась, как мрак в темной комнате от зажженной свечи.

Часто на исповеди батюшка начинал винить самого себя в том, что он будто бы не разъяснил подробно значения и силы какого-нибудь греха. И как же стыдно становилось после этого, какое беспокойство овладевало, когда приходило понимание, что старец и за тебя будет отвечать на Страшном суде перед Богом.

Отец Алексий исповедовал, не думая о своей усталости, не помня о своем преклонном возрасте и здоровье. «Мне, – вспоминала Евгения Леонидовна, – достался один из последних билетов на исповедь. Всенощная шла неспешно, но кающиеся подолгу задерживались у старца, и только во время чтения первого часа (это было около одиннадцати часов вечера) я вошла к старцу. Всю всенощную я стояла точно окаменевшая. Молитва не шла, мысли разбегались... Такой холодной я вошла к старцу. Но тут вдруг во мне что-то затеплилось. Почему же? Да батюшка, несмотря на свою усталость после своего многочасового подвига, с такой любовью заговорил со мной, что невольно слезы умиления полились из моих глаз и куда девалась вся моя холодность. „Ах, это ты, Евгеньюшка, ко мне пришла! Самая-то моя любимая детонь-ка, а как поздно? Ведь я не успею с тобой ни о чем побеседовать!» Я только молча с благодарностью покрывала руки старца поцелуями и обливала их слезами. „Ты уж лучше приходи ко мне завтра, – предложил старец, – ночью, в половине первого. Небось тебе это трудно будет?» – продолжал он, ласково заглядывая в мои глаза. Господи! Старец, изнемогший, беспокоится, что я в кои-то веки посплю меньше обыкновенного. „Батюшка, – ответила я, – это вам будет трудно, а я помоложе вас, я с удовольствием приду, когда вы скажете. Да, кроме того, я ведь потом еще смогу поспать до обедни, а вам всю ночь принимать народ». Батюшка улыбнулся: „Мы, монахи, к этому привычные, а вам трудно». Я не ушла от старца, а словно улетела с согретой его любовью душой. Немного полежав, боясь заснуть, в половине первого я уже была в церкви Преподобного Сергия, где батюшка принимал по ночам. Я не опоздала, но старец был уже в храме, и какая-то женщина без позволения прошла к нему. Старец отослал ее, говоря, что он должен исповедовать сначала матушку: дорогой старец ждал меня, грешную... После исповеди, благословленная старцем, я легла спать, а он принимал народ всю долгую ночь и до окончания литургии».

Из воспоминаний Марии Толубцовой⁶³

Я давно знала пустыньку, но стала бывать в ней всего за три года до ее закрытия. Сейчас ворота обители крепко заперты, молчат ее колокола, разрушены церкви, все свалено в кучу и увезено в Александров. Разошлись братия, разъехались старцы, заросла дорожка к уютному собору, и Смоленский образ Божией Матери – где-то в музее. Все как на кладбище – похоронили дорогого человека, разошлись люди. Но каждый из близких унес с собой частицу его духовного облика и то богатство, которое не боится смерти. Вот и я от Зосимовой пустыни утаила в себе небольшую долю ее духовных ценностей, такую, какую могла вместить, и благодарю Господа за этот великий дар Его моей бедности.

А теперь, в печальные дни духовной разрухи, мне хочется вспомнить прошлое, ту незабываемую атмосферу пустыньки. Ровно три года назад, ранним июньским утром (1920 года), я приехала в Арсаки, чтобы провести недельку у А. В. ради отдыха. Случайно в одном вагоне со мной оказалась М. Ф., с которой мы и пошли вместе по дороге к Зосимовой. Я не выспалась, хотелось покоя, но эта узкая лента дороги, лесной свежий запах, росистость травы и утренняя влажность земли сразу развеяли мое хмурое настроение. Когда же через полверсты мы вышли на склон холма и передо мной открылась широкая долина, заблестел росой зеленый луг и, вытянувшись, как свечи, встали стройные елочки, душа моя согрелась восторгом утренней молитвы к Творцу всей этой чистой красоты.

Мы прошли в надвратную церковь Всех святых. Обедня кончалась. Мне понравились и резной иконостас, и монахи, и тишина. В гостинице нас встретил отец Тимолай и благословил нам маленький номерок на двоих, налево от входа. Все для меня тогда было внове: самовар, незатейливая трапеза 20-х годов – сухари, картошка, советский кофе, селедка. Две постели с подушками по стенам, покрытые жесткими байковыми одеялами. У окна маленький столик, два-три стула разных фасонов; в углу образ с лампадой, и под ним на столике книжки из монастырской библиотеки – Минеи-Четьи, «Душеполезное чтение». Пол белый, стены бревенчатые – и все как в келии. Хорошо! Душа отдыхает, и невольно раскрываются ее глухие, потаенные уголки, которые как будто совсем и не существуют – так давно никто туда не заглядывал. Этот особый настрой в Зосимовой остро чувствуется. Здесь становится реальным и доступным тот духовный мир, о котором в жизни принято думать как о чем-то далеком, ненастоящем, неважном, ненужном. В те два-три часа, которые я тогда пробыла в пустыни, я, конечно, не успела прочувствовать ее вполне. Но случайно в коридоре встретился мне отец Иннокентий и дал мне брошюру о старчестве. То, о чем я узнала из тоненькой книжки, было как дрожжи, брошенные в тесто.

Вскоре мне предстояло отправиться в Крым, в легочный санаторий. В ожидании путевки уехала в Посад... И вот (накануне Первого Спаса)⁶⁴ я решила съездить поговеть в Зосимову пустынь. Наутро в б часов мы с сестрой Наташей отправились туда на александровском поезде и поспели к обедне.

Кто из бывавших в Зосимовой не помнит напряженно-торжественную тишину в соборе перед началом службы! Народ подходит, многие дремлют по углам после бессонной ночи. Темные, строгие фигуры монахов, служащих и поющих, проходят в алтарь. Теплится лампада у Смоленской иконы Божией Матери, и здесь особенно заметно движение – все богомольцы идут к ней с утренним приветом и молитвой. Тихо. Но вот зазвонил колокол. Звуки льются медленно, торжественно, заглушая земной шум. За большим колоколом серебристо зазвенели маленькие колокольчики, веселясь и празднуя светлый Спасов день. Отзвонили. Начали читать часы. Засветились, как звезды, прозрачные огоньки свечей. Лампады у икон Спасителя и Богоматери ласковым светом озарили иконостас, проливая мир усталым душам...

Обедня шла медленно, с антифонами. Помню, как служил отец Досифей. Он вышел кадить такой строгий, с опущенными глазами. Его седые волосы, истощенное бдением и постом тело, худое лицо и горящие глаза невольно напомнили мне тип преподобных, как они пишутся на иконах. Дух бодр, а плоть немощна – вот о чем говорит его внешность нам, немощным духом...

К вечерне я пришла уже как своя. Был, по обычаю, акафист Спасителю. У меня было разрешение от наместника Лавры отца Кронида на беседу с отцом Алексием. За всенощной во время кафизм я исповедовалась у отца Иннокентия, и не успел он меня отпустить, как за мной пришел отец Макарий. Перед дверью старца он прочитал: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». – «Аминь», – тихим баском ответил батюшка, и мы вошли. Отец Алексий в высокой схимнической шапочке и мантии сидел на диване. Меня поразила его величественная осанка, седые волосы и живые, добрые глаза, которые смотрели на меня с любовью. Он усадил меня, и я сразу почувствовала в нем близкого человека, который знал мою маму и всю нашу семью. Я все никак не могла отважиться поехать к старцу, несмотря на робкие просьбы мамы. Меня связывал один грех, который я боялась открыть батюшке и с которым могла не справиться после исповеди.

Мы начали беседу с разговора о маме. Для меня это была свежая рана – ведь прошло только три месяца со дня ее смерти. Ни один человек не принял моего горя так сердечно, как батюшка, никто не сумел влить в измученную всеми несчастьями душу необходимую бодрость и надежду на Бога. Все свои горести, вопросы, недоумения о детях я ему высказала, как высказала бы самому близкому человеку, и была уверена, что встречу не только совет, но и участие. А потом сама собой раскрылась и моя душа со всей тяжестью ее блужданий, грехов, запросов, никому на свете не нужных и больно давивших своей тяжестью.

Я сейчас пишу все это и плачу. Может быть, сама только теперь поняла, что отец Алексий тогда для меня сделал. Я ехала затем, чтоб перед санаторием очистить свою душу и как бы подготовиться к телесному выздоровлению. Так был настроен мой рассудок. Но сердце ждало большего. За истекший год все существо мое надорвалось от горя, лишений, болезней, смертей дорогих мне людей. Тут мало было санатория, было необходимо любящее сердце близкого человека, каковым во всем мире и оказалось сердце отца Алексия, мужа духовного, знавшего и любившего нашу семью. Он сразу увидел, как я близка к отчаянию, и предостерег от уныния, хотя я сама еще не ведала, что опасность была так близка. Мы поговорили с ним часа полтора, а может, и больше, так что я застала только конец всенощной. Как отрадно мне было идти с сестрой из храма в гостиницу. В темноте светлели белые кисти акаций, тихо стояли пушистые сосны, прямо перед нами высилась стройная «готическая» колокольня. Народ расходился, некоторые поджидали своих старцев.

В гостинице вечером не полагалось пить чай, и все быстро укладывались спать. Иногда на номер, где было две постели, приходилось человек пять-шесть, некоторые располагались на полу, постлав что-либо из одежды или матрацы...

Мой товарищ по Духовной академии был в 1908 году у батюшки на исповеди. Прощаясь с ним, старец вдруг сказал ему про его сестру: «Ах, бедная, бедная ваша сестра». Н. И. не понял этих слов, потому что сестра его была здорова и он не подозревал ни о каком несчастье. Однако когда он приехал домой, то получил телеграмму от матери с известием, что его сестра сошла с ума.

2.  В 1915 году учительница В. П. Дмитриенко, по своему обыкновению проводить в Зосимовой пустыни субботу и воскресенье, приехала туда и вошла к батюшке за ширмы. Батюшка встретил ее с удивлением: «Вера, ты почему приехала сегодня? Зачем? Я тебя сегодня не ждал. Братья-то твои живы?» – «Все, батюшка, живы», – ответила В. П., недоумевая от такого вопроса. По приезде в Москву она нашла у себя телеграмму, извещающую о смерти ее брата-юнкера, которого даже успели похоронить.

3.  7 мая 1906 года я впервые приехал к старцу. Вместе со мной были товарищи. В гостинице мы попросили себе по отдельному номеру. М. Ф., человек с больным сердцем, очень боялся одиночества, но нам постеснялся сказать об этом и промучился всю ночь. Он и зарывался головой в подушки, и как-то иначе пытался успокоить себя, и выбегал в коридор, но никак не мог избавиться от мучившего его болезненного страха. Так, бедный, он и не спал всю ночь. На следующий день он сказал об этом отцу Алексию. Старец благословил и перекрестил его сердце. На следующую ночь страх его совершенно прошел, и он спокойно спал в своем номере, ничего не боясь.

4.  М. Г. Золотова 8 марта 1915 года приезжала в Москву хлопотать об открытии в Рязани женской гимназии. К своему огорчению, она узнала, что заседание попечительского совета, от которого зависело решение вопроса, назначено на следующий день. Но программа заседания уже составлена и дело ее отложено. Таким образом, вопрос о гимназии затягивался на год, но и через год успех дела все же был сомнителен. Огорченная М. Г. все-таки попросила начальника канцелярии принять ее бумаги и поспешила в Зосимову пустынь к отцу Алексию, по благословению которого она и затеяла открытие гимназии. «И ты уже усомнилась», – укорил ее старец, когда она рассказала ему о своей неудаче. Батюшка ее благословил и обнадежил. И, действительно, по возвращении она узнала, что вопрос о ее гимназии был решен положительно.

5.  Некто М. А. Хромцева рассказывала, что была у батюшки только один раз, незадолго до ухода его в полный затвор, приблизительно в марте 1916 года. Ехала она туда с сокрушенным сердцем, боясь за один свой грех. Однако батюшка, вопреки ее ожиданию, очень снисходительно отнесся к этому, но очень строго начал говорить о ее муже, с которым он не был знаком, рассказал некоторые темные подробности из его жизни, даже из давнего прошлого, про которые М. А. действительно слыхала от самого мужа в минуту откровения. «Если муж твой не исправится, он погибнет», – говорил отец Алексий.

6.  В 1907 году А. В. Пороховников, в бытность свою белостокским железнодорожным комендантом, посетил батюшку. Разговаривая с ним, старец попросил: «Вы теперь хорошо знаете нашу монастырскую жизнь и потому, когда будете в Успенском соборе, поддерживайте нас, монахов». А. В. никак не мог понять, зачем отец Алексий сказал ему, чтобы он защищал монахов, и почему он будет в Успенском соборе. Через три года слова батюшки объяснились. В 1910 году была совершена попытка ограбления собора, намеревались украсть чудотворную Владимирскую икону Божией Матери. Решено было для усиления охраны учредить особую должность смотрителя собора, и на эту должность прокурор Московской синодальной конторы рекомендовал благочестивого подполковника – железнодорожного коменданта А. В. Пороховникова. Хотя А. В. и предстояло вскоре повышение по службе на железной дороге, но ради служения Царице Небесной он оставил все земные расчеты и дал согласие занять место смотрителя собора. (И когда ему потом приходилось слышать нападки на монахов, он вспоминал слова старца и старался защищать по мере сил русское монашество.) А. В. поехал снова к отцу Алексию, чтобы взять благословение на новую службу и новую жизнь. Тот благословил его и, давая разные советы относительно службы в соборе, где батюшка сам раньше служил, между прочим сказал, как продавать свечи и как при этом держать себя. А. В. возразил, что он не староста и продажа свечей не его дело. Батюшка на это промолчал. Через месяц после этого из-за болезни старосты собора А. В. должен был, по указу Синодальной конторы, взять на себя временно обязанности старосты Успенского собора, а через год, в августе 1911 года, он был утвержден в этой должности. Так что совет батюшки был дан кстати.

7. Сын А. В. Пороховникова Сергей, закончив в 1914 году реальное училище в Москве, очень хотел поступить или в гардемаринские классы Морского корпуса, или, если это не удастся, в Московское инженерное училище. Отец для решения этого вопроса посоветовал ему съездить в Зосимову пустынь к отцу Алексию и взять благословение. Они поехали вместе. Сережа отличался нежной душой и был очень религиозен. На вопрос, куда батюшка благословит его поступать, он совершенно неожиданно и для себя и для своего отца получил ответ: «В Александровское военное училище». Сережа так расстроился (он совершенно не чувствовал влечения к военной службе), что даже расплакался. Однако батюшка решения своего не переменил и только повторял: «Сережа, милый, не плачь, ведь ты спросил моего благословения, а мне думается, что тебе всего лучше поступить сейчас туда». Однако Сережа подал прошение в Инженерное училище. И что же? Прошло лишь несколько недель, и началась война с Германией, и всем молодым людям, получившим среднее образование, было предложено поступить в Александровское военное училище. Патриотическое чувство захватило тогда Сергея. Он тут же записался в это училище, как и благословил батюшка.

8.  Одна наша хорошая знакомая рассказывала, как однажды во время германской войны она была у батюшки в Зосимовой пустыни. Перед ней исповедовалась молодая женщина (О. С. Садовская), у которой муж был на фронте, и та сильно по нему тосковала. Отец Алексий ничего ей не сказал, а когда подошла наша знакомая, батюшка вдруг и говорит: «Вот у меня была сейчас Олечка, она тоскует по мужу, а ведь муж-то ее убит». Через две недели Оле пришло известие о смерти мужа.

9.  Духовная дочь старца О. И. Морозова была на Рождество 1915 года у батюшки. В беседе с ней старец спросил, есть ли у нее прислуга, порядочная ли она, честная ли. Та стала говорить, что прислуга у нее очень хорошая и честная, живет у них не первый год, и за нее можно поручиться. «Все-таки, – сказал батюшка, – ты будь осторожна и приглядывай за ней». Женщина была удивлена подозрительностью батюшки, но по возвращении домой все-таки стала внимательно смотреть за прислугой. Вскоре она заметила исчезновение какой-то вещи, которую и обнаружила в вещах прислуги. Батюшка оказался прав.

10.  В тот же раз отец Алексий сказал О. И. Морозовой: «Сейчас ты здорова, но когда будешь хворать, переноси болезнь терпеливо и не ропщи на свое страдание». Через две недели она настолько серьезно заболела, что была близка к смерти. Во время самых сильных болей она вспоминала слова батюшки и так поддерживала свои силы. Болезнь, по милости Божией и по молитвам старца, вскоре отступила.

11.  Однажды О. И. Морозова рассказала батюшке о скорби своей сестры, у которой муж был на войне. Сестра очень скучала, не получая от него известий. Батюшка сказал: «Что же она скучает? Муж ее скоро приедет и утешит ее». Действительно, через несколько дней после этой беседы муж сестры неожиданно приехал с фронта по казенной надобности и вместе с женой побывал у батюшки.

12.  У Анны Васильевны Кондаковой было слабое сердце, случались приступы, вследствие чего родные не позволяли ей отлучаться надолго, если она чувствовала себя неважно. Однажды ей было очень плохо. Она решила съездить в Зосимову пустынь к отцу Алексию, которого давно знала и почитала, чтобы взять у него благословение, может быть, перед смертью, в последний раз. Чтобы родные не воспрепятствовали, она им ничего не сказала про нездоровье. Дорогой ей стало еще хуже, и она думала только о том, как бы ей до батюшки добраться, а там – буди воля Божия. Доехала она до пустыни, пришла к батюшке, стала с ним говорить... и забыла про болезнь. Только уж к концу беседы вспомнила, что ведь она еле доехала и сказала батюшке об этом. Старец выслушал, помолчал и перекрестил грудь больной. С тех пор А. В. стала совершенно здорова.

13.  Однажды на М. И. Карпову напала мучительная, беспричинная тоска, настолько сильная, что она не находила себе места. Это длилось полгода. Ничто не помогало. Она обращалась в Москве к священникам. Один из них посоветовал съездить в Зосимову пустынь. За неимением средств та поехать не могла. Но по дороге домой зашла к одной своей знакомой барыне, которая пригласила ее поехать вместе с ней в пустынь. После того, как М. И. Карпова рассказала о своем состоянии, батюшка задумался и сказал: «Что это с тобой, детка? Тебя надо перекрестить». Старец перекрестил страдалицу, на душе ее сразу же просветлело, и с тех пор ничего подобного она не чувствовала.

14.  М. И. Карпова, заболев инфлюэнцей⁶⁶, отказалась, однако, ради заповеди отца Алексия, пить мышьяк с железом: тогда шел Петровский пост, а это лекарство требует молока. Инфлюэнца осложнилась бронхитом. Нужен был отпуск для лечения, но получить его было очень трудно. Если бы его и дали, то только без сохранения содержания, что осложнило бы ее и без того стесненное положение. М. И. написала батюшке о своих трудностях и начала хлопоты об отпуске. Вышло неожиданно удачно. Администрация отнеслась к ней с необыкновенным участием. Ей дали отпуск на шесть недель, не в пример прочим, и назначили содержание даже более полагающегося. М. И. объясняет свою удачу отказом от скоромного в Петровский пост и молитвой батюшки о ней.

15.  Будучи чем-то недовольна в отношении своего московского духовника, а он был у нее по благословению отца Алексия, М. И. Карпова хотела пожаловаться старцу на него и даже не прочь была его переменить. Когда она приехала в пустынь, батюшка еще до исповеди, идя по храму, обратился к ней при всех, грозя пальцем: «Смотри, без особой причины не меняй Духовника». Когда же она пришла на исповедь, он прежде всего спросил: «Ты почему не ходишь к духовнику?» Это было сказано так серьезно и строго, что у исповедницы не хватило духа жаловаться и она только сказала в свое оправдание: «Он очень серьезный, я его боюсь».

16.  В день приема батюшки М. И. Карпова, в числе других богомольцев дожидалась в два часа дня около собора выхода старца из его келии. Стояла здесь и крестьянка с девочкой лет шести. Батюшка, благословляя их, обратился к ребенку: «Здравствуй, детка! Как твое здоровье? Что твои глазки?» Мать поспешила ответить, что девочка с тех пор, как побывала в Зосимовой, выздоровела. «Ну, слава Богу, слава Богу», – сказал батюшка и пошел дальше. Оказалось, что у девочки очень болели глаза. Мать привезла ее в Зосимову пустынь к батюшке. Когда старец благословил девочку, ей сразу же стало лучше. Батюшка наказал взять из пустыни святой воды. Ею смачивали глаза, и все прошло.

17.  Подруга М. И., часто бывавшая у отца Алексия, однажды приехала к нему исповедать некий грех. Она нервничала, не зная, как скажет об этом старцу. В конце концов она решила написать обо всем на бумажке и в конце исповеди оставить ее старцу, чтобы тот прочитал признание в ее отсутствие. Не тут-то было! Как только она вошла к старцу, он первым делом заговорил об этом ее грехе.

18.  Другая подруга М. И. – Катя – отказывалась от одного греха, на который ей указывал батюшка. Тогда он точно сказал, что с ней случилось и когда. Никто об этом не знал, кроме нее. Катя вынуждена была согласиться, что действительно это было.

19.  Из воспоминаний протоиерея Илии Четверухина: «Лето 1913 года мы проводили у тестя в деревне. Сереже нашему тогда было три с половиной года. Хотя батюшка велел приучать детей к посту с двух с половиной лет и Сережа целый год постился во все постные дни, этим летом мы поддались увещаниям тещи и разрешили Сереже по средам и пятницам пить молоко, тем более что он был у нас худенький и бледненький. Мальчику мы объяснили, что позволяем ему по постным дням молоко „для здоровья». Однажды Сережа, проснувшись, рассказал няне, что видел во сне отца Алексия, который его благословил и сказал: „Почему ты не постишься, Сережа?» По-видимому, мальчик испугался этого сна и, рассказывая о нем, заплакал. Няня передала нам рассказ Сережи. Когда мы за утренним чаем переспросили его, он нам повторил свой рассказ, и при этом слезы опять показались у него на глазах. Мы с женой решили тогда восстановить для Сережи пост».

20.  Как рассказывал священник И. В. Гумилевский, в одной купеческой семье, которая знала и уважала батюшку с того времени, как он был еще в миру, стряслось несчастье: с отцом семейства сделался удар, который повторился второй и третий раз. Положение больного было отчаянное. Приглашенные врачи предсказали скорую смерть и даже время определили – не позднее вечера следующего дня. Оставалась одна надежда на Бога. Жена больного вспомнила дорогого молитвенника – батюшку – и предложила своему сыну тотчас же ехать к старцу, рассказать ему об их горе и просить его святых молитв. Сын отказался ехать, боясь, что отец умрет в его отсутствие, тогда вызвалась ехать дочь. Когда она старцу рассказала про болезнь отца, тот остался к ее рассказу как будто равнодушен и только сказал: «Ничего, Бог даст, ваш папаша выздоровеет». Но зато батюшка проявил неожиданное беспокойство по поводу ее брата и выразил желание непременно и поскорее его видеть. Девица попыталась еще раз разъяснить батюшке, насколько тяжело и безнадежно положение отца, но тот по-прежнему оставался спокойным и твердил, что все обойдется благополучно. «Только ты мне брата-то непременно пришли», – повторял старец. С этим и вернулась девица домой. Отец был все в том же положении: лежал в постели и хрипел. Вся семья находилась возле него. С минуты на минуту ждали его смерти. Вдруг больной сделал усилие, сел на кровати, осмотрелся кругом и сердито спросил окружающих, зачем они собрались и что они тут делают. Собравшиеся были так изумлены, что не нашли что ответить. Тогда больной стал требовать, чтобы все занимались своими делами.

Согласно желанию старца, молодой человек вскоре же поехал к батюшке. Отец Алексий долго беседовал с ним, благословил его иконочкой, и юноша вышел от старца просветленным и утешенным. Когда он вернулся домой, отец велел ему ехать в Нижний Новгород по торговым делам. Сын поехал, выполнил все поручения, но на обратном пути неожиданно скоропостижно скончался.

21. Один священник, прежде служивший в Екатеринославе, рассказал следующее. Пользуясь летними каникулами, он ежегодно ездил к отцу Алексию. Однажды (это было за несколько лет до революции) с ним попросилась поехать одна очень богатая прихожанка. Беседуя со старцем, она между прочим спросила его: «Как-то я кончу свою жизнь, батюшка?»

А он вдруг и говорит: «В голоде и нищете, в богадельне». Слова эти неприятно поразили женщину, и она старалась уверить себя, что старец ошибся, ведь у нее такой большой капитал, что не только ей, но и ее сыну на всю жизнь хватит. Но Господь судил иначе. Вскоре после этой поездки сын женился. Сначала невестка была ласкова со своей свекровью, и все шло хорошо. Но грянула революция, капиталы пропали, мать стала детям в тягость, и сын, подстрекаемый своей женой, решился пристроить ее в богадельню, можно сказать, выгнать мать из дома. У нее не было даже собственной постели. Скорби и лишения, однако, ее не ожесточили, а привели к Богу, смирили, и она находила утешение и поддержку в святых таинствах исповеди и святого причащения.

22.  Отец Симон, в самом начале своего пребывания в Зосимовой пустыни, писал в письме от 29 сентября 1912 года, что на первых порах его иногда смущали мысли о его годах (ему было уже 52 года), будто бы не оставлявших ему большого простора для совершенствования. Однажды, смущенный такими мыслями, он шел понурый из трапезной к себе в келию. Это было в конце недели, когда батюшка принимал народ. По дороге Симон повстречался с ним. Отец Алексий остановил его и, потрепав по плечу, ласково сказал: «Не унывайте, отец Симон, и я тоже в ваши годы поступил в монастырь...» Инок был поражен прозорливостью старца. Ведь в то время он, не будучи духовным сыном отца Алексия, никогда не открывал ему своих помыслов и вообще ни разу не беседовал с ним, только брал благословение. Слова батюшки навсегда утешили его относительно возраста.

23.  Из письма отца Симона от 25 февраля 1915 года: «Случаи прозорливости отца Алексия учащаются. На прошлой неделе приезжала сюда (в пустынь) из Петрограда знакомая моего приятеля Рейнке – девица Мезенцева. Я познакомился с ней только здесь. По ее словам, отец Алексий раскрыл перед ней все ее прошлое, чем она была до крайности изумлена».

24. В том же 1915 году произошло следующее чудо. Наталья Герасимовна Фишер в конце 1914 года тяжело заболела. Врачи сразу не могли определить ее болезнь, констатировали лишь опухоль внутри живота. Больную поместили в Петропавловскую петроградскую больницу, потом перевели в Евангелическую. Как в первой, так и во второй больнице ее освидетельствовали многие врачи, и все они признали, что у нее рак брюшины. Наталья Герасимовна была приговорена к смерти, мучительной и медленной. Ее друг отец Симон, удрученный таким известием, сообщил об этом старцу. Тот отнесся к печальному известию, как показалось, невнимательно, глядя куда-то вдаль, и сказал: «Ничего, не тревожьтесь, все уладится», – и перевел разговор на другую тему. Отец Симон перебил старца и обиженным тоном начал доказывать ему, что рак брюшины, безусловно, ведет к роковой развязке. Отец Алексий как бы в нетерпении произнес: «Да все уладится». 9 января 1915 года отец Симон получил неожиданное радостное известие о том, что у Н. Г. не рак, а киста и что будут делать операцию. Стало быть, появилась надежда на спасение. Отец Симон пошел с этой радостью к отцу Алексию. Старец, к его изумлению, опять не выразил ни радости, ни удивления, а только сказал: «Ну, значит, она теперь скоро приедет сюда». Отец Симон не вытерпел и спросил его: «Батюшка, почему вы так холодно отнеслись к этому радостному известию?» – «Нет, нет, – отвечал старец, – меня радует, что Дело уладилось, но ведь вы, кажется, мне в прошлую пятницу сообщали о благополучном ходе болезни». – «Нет, батюшка, в прошлую пятницу я ничего не мог вам сообщить хорошего о болезни, – сказал отец Симон, – так как тогда никто не сомневался в том, что у Н. Г. рак брюшины». – «Ну, вот видите, – объяснил батюшка, – это значит старость, я все и перепутал». Но батюшка ничего не перепутал. На другой день была получена из Петрограда телеграмма: операция прошла благополучно. Ясно, что отец Алексий все знал с самого начала, а когда ему на это указали, он, по своему смирению, сослался на старость. Н. Г. действительно вскоре поправилась и приехала в Зосимову пустынь.

25. Преподаватель Костромского реального училища М. Н. Дурново 8 апреля 1915 года прислал следующее сообщение о чудесном исцелении его сына Сережи: «26 марта младший сын наш захворал гриппом: выпустили его ненадолго погулять, и он вскоре, как принесли его, почувствовал себя нехорошо. Измерили температуру – больше сорока. Помнится, тогда именно (т. е. 26 марта) я просил в письме отца Алексия помолиться за Сережу. 27-го доктор еще не мог поставить диагноз, хотя мы и высказывали свои опасения относительно легких. Тяжело было видеть, как мучается ребенок, ничего не может есть, мало спит, места себе не находит от боли и жара. 31-го доктор предложил впрыскивать Сереже камфару и давать дышать кислород. Он ожидал кризиса на седьмой день – 1 апреля – хотел поддержать его силы. Кризис, однако, не наступил. Прошли восьмой и девятый дни. Сережа отказывался от еды, только пил, очень ослабел и ко всему был безразличен. На десятый день он лежал уже без сознания. Доктор не скрывал, что положение мальчика почти безнадежно. Утром на одиннадцатый день, когда увидели, как изменился Сережа, стало еще тяжелее. Плакали над ним и со слезами молились. Вообще, все это время мы и дети постоянно молились. На двенадцатый день болезни (6 апреля) Сережа метался, по-видимому, еще от зубной боли. В половине пятого дня он заснул. Перед этим он не спал почти всю ночь, утро и день. Доктор удивлялся, как сердце выдерживает, тем более что Сережа – бледный, малокровный мальчик. Он проспал одиннадцать с половиной часов, проснулся радостным, температура снизилась. Когда доктору сказали об этом, он перекрестился и признал, что выздоровление Сережи – чудо Божие».

Интересно, что посланное М. Н. Дурново отцу Алексию письмо дошло до старца именно 6 апреля. Это подтверждается и тем, что отец Симон видел в синодике старца записанными на этот день имена болящего младенца Сергия и его родителей – Михаила и Надежды. Как раз с получением отцом Алексием известия о болезни мальчика, а стало быть, с началом его молитвы, и совпало выздоровление Сережи.

26.  М. Н. Дурново рассказывал, что когда он жил в Переяславле и не имел возможности перевезти к себе семью, то переживал крайне тяжелые времена. Недалеко от дома была часовенка Никольского монастыря. Монахиня, бывшая при часовне, как-то заговорила с зашедшим туда Дурново и рассказала ему об отце Алексии, его прозорливости, мудрости, о его святой жизни. Его неудержимо повлекло к старцу в надежде найти в нем опору и утешение. Он приехал в пустынь в Лазареву субботу вечером. И все никак не мог представить себе, как будет говорить со старцем. «Есть человек, – размышлял он, – который может понять, утешить, дать совет. Но как говорить о своих переживаниях, если отец Алексий не знает ни меня, ни условий моей жизни, ни обстоятельств службы? С чего начать?..»

«Я вошел к отцу Алексию в воскресенье за литургией, – рассказывает М. Н. в письме от 3 февраля 1917 года. – Отец Алексий сам задал вопрос: „Чем вы занимаетесь?» – „Я учитель гимназии». – „По какому предмету?» – „По математике». – „Кончили Московский университет? Так вы не Дурново ли будете?» ...Не помню, тотчас ли после этого вопроса или немного спустя, но вскоре спазмы сдавили горло, я едва мог говорить: в отце Алексии я нашел, наконец, то, чего недоставало мне, что могло облегчить душу... Давно я не чувствовал себя так хорошо, как после этой исповеди. И понимаю теперь, какую отраду получают в Зосимовой пустыни исстрадавшиеся, измученные люди... Того, что отец Алексий сразу узнал меня, с первыми же вопросами уловил мои мысли и столько радости доставил своим сочувствием, не удастся объяснить естественными причинами».

27.  «В 1921 году весной я тяжко заболела воспалением легких, – рассказывает Евгения Леонидовна Четверухина. – Болезнь подорвала мое здоровье, и силы мои ослабели. Встав с постели к Духову дню, я все-таки передвигалась с трудом, обливаясь при этом потом. Врач меня утешил мало. Надо было бы ехать в деревню, чтобы подышать вольным воздухом, но об этом мы и мечтать тогда не могли. В это же самое время заболела и Л. Г. У нее появилась опухоль в области печени, были сильные боли, так что она, обычно такая живая, вдруг стала едва ходить и по лестнице поднималась с большим трудом. Мой муж решил отвезти ее к старцу в Зосимову пустынь. Они поехали туда 14 июня и попали как раз на торжественную заупокойную всенощную по схимонахе Зосиме, память которого праздновалась 15 июня. Л. Г., придя к старцу, рассказала ему о своей болезни, прося его помолиться о ней. Отец Алексий и сам помолился, и благословил Л. Г., и велел ей с усердием попросить старца Зосиму об исцелении, что Л. Г. и исполнила. На другой день после этого она вернулась в Москву веселой и здоровой. „Ну, мамаша, – говорила она с порога, – теперь вы поезжайте в Зосимову пустынь, я там совершенно исцелилась, у меня теперь ничего не болит...» И, действительно, больше Л. Г. не понадобилась помощь врача, опухоль у нее исчезла, и боли как не бывало.

После своей болезни я была настолько слаба, что в ответ на услышанное только расплакалась и сказала, что сейчас я никуда не поеду. Однако Л. Г. продолжала меня уговаривать, и вышло так, что я вскоре после этого разговора, заручившись благословением патриарха, поехала в пустынь. Никогда не забуду этой поездки.

Я рассказала старцу о своей тяжелой болезни, которую только что перенесла, и об опасениях врача: ставили диагноз – открытый туберкулез, а, между тем, дети были еще маленькие – Ванечке было только три года, а Сереже, старшему, – одиннадцать лет. Старец очень серьезно отнесся к моему сообщению, тут же встал и, усердно помолившись, перекрестил мою грудь, потом спину и проговорил твердо и властно: „Ты будешь жить, потому что ты нужна и детям, и Толмачам». Я приняла эти слова с верой, и вот уже много лет прошло с тех пор, туберкулеза у меня как не бывало.

В октябре 1925 года я чувствовала себя очень плохо, появилась температура, слабость, были признаки беременности, но врачи так не считали. 9 ноября я поехала к отцу Алексию. Не успела, что называется, рта открыть, как батюшка спрашивает: „Сколько у тебя детей?» Я ответила, что четыре мальчика живых, а пятый на небе. Батюшка вдруг добавил: „А шестой во чреве. Бог благословит тебя родить девочку». – „Батюшка, – продолжала я, – благословите назвать ее Марией». – „Бог благословит назвать ее Марией. Только вот приданое надо будет ей готовить», – почему-то грустно добавил батюшка. Я тогда поняла это в прямом смысле и даже порадовалась, что замуж ее выдам... А Господь судил иначе. 19 июня 1926 года у меня родилась дочь Мария. Я сама старательно шила ей крестильную рубашку и сделала ее большой, на вырост, чтобы Машенька могла носить ее и в пятилетнем возрасте. Она и дожила только до пяти лет, в крестильной рубашке и похоронили. И только тогда я поняла, о каком приданом говорил мне старец. Моя дочка оказалась Христовой невестой».

28. Необходимо рассказать и о чуде, происшедшем с одной учительницей, которая была духовной дочерью старца с семилетнего возраста. Она однажды дошла до такого малодушия, что решила отравиться (из-за расстроенного здоровья и крайней бедности). Уже всыпала мышьяк в стакан, но ей захотелось еще раз помолиться. Подошла к иконам, положила поклон, и в эту минуту икона «Явление Царицы Небесной Преподобному Сергию», которой старец ее недавно благословил, сорвалась со стены, упала на стакан с ядом и разбила его вдребезги. Тут она опомнилась и поняла, какое произошло чудо. Вскоре после этого она поехала к старцу и во всем ему покаялась. Батюшка всплеснул руками: «Я мог бы ожидать от тебя всего, но только не этого! Разве ты не знала, что твой старец ежедневно за тебя молится? Господь не допустил бы тебе умереть с голоду. Ведь самое настоящее чудо совершилось над тобой!» И тут же старец стал рассказывать, как долго он колебался, какой иконой ее благословить. И вдруг Господь ему внушил – именно этой иконой. Старец предложил ей сейчас же отслужить благодарственный молебен.

* * *

О молитвенной помощи старца уже в наши дни рассказывает его правнучка Марина Георгиевна Осколкова: «В начале ноября 1995 года мою мать положили в больницу с сильными болями в области живота. Требовалась срочная операция по поводу удаления желчного пузыря. Врачи опасались, что всего этого она не перенесет: 83 года, в прошлом – два обширных инфаркта, два инсульта и множество других болезней. Но если не делать операцию, то она все равно умрет, причем в страшных муках. Пришлось согласиться на операцию. А тут еще и бракосочетание моей дочери: на 19 ноября было назначено венчание. Выходило, что вместо свадьбы будут похороны. Я все время плакала, молилась, особенно просила старца Алексия, чтобы он своим предстательством помог выжить моей маме и чтобы свадьба дочери не откладывалась.

После операции мама в сознание не приходила, но врачи удивлялись уже тому, что она перенесла операцию, во время которой обнаружилось, что у нее еще и перитонит. Меня заверили, что шансов на выживание никаких: если предположить (но это совершенно невозможно!), что сердце пациентки выдержит послеоперационный период, то перитонит все равно ее погубит. Даже молодые сильные люди, бывает, не выдерживают этих мучений...

И тут началось нечто невообразимое. Мама стала поправляться не по дням, а по часам, все шло без каких-либо осложнений. Врачи были в полном недоумении. Я каждый день ходила в больницу, и всякий раз доктор, который оперировал, говорил мне: „Вы знаете, это не поддается объяснению». Он только не мог произнести, что совершилось чудо».

* * *

Был такой случай, происшедший с Ольгой Петровной Соловьевой – невесткой старца. Ее дочь, Нина Михайловна, рассказывала: «Маму еще до моего рождения, то есть до 1914 года, оперировали по поводу гнойного аппендицита, который осложнился перитонитом. Ее состояние было настолько угрожающим, что со дня на день врачи ожидали летального исхода. Об этом несчастье сообщили отцу Алексию, который сразу же отслужил молебен по тяжко болящей Ольге. После этого она стала быстро поправляться и выздоровела».

Сохранилось очень много воспоминаний духовных чад старца Алексия о его мудрых наставлениях, поучениях и изречениях. Вопросы задавались ему различные, начиная с бытовых и кончая самыми сложными, духовными. Конечно же, наставления, касавшиеся духовной жизни, ставились во главу угла. Одна из духовных дочерей старца вспоминает: «Отец Алексий был мне с детства дорог и близок. Родители с шестилетнего возраста возили меня в Зосимову пустынь. Девочкой, исповедуя свои грехи, я зачастую плакала в присутствии батюшки. Он никогда не спрашивал, почему я плачу, а только говорил: „Плачь, милая, плачь, это значит Христос тебя посещает, а Он нам бесценный Гость».

Старец был очень снисходительным к истинно желавшим спасения. Не было греха, которого бы отец Алексий не прощал мгновенно, за исключением греха духовной гордости. „Смирихся, и спасе мя Господь», – повторял он. „Знаешь ли ты, – поучал батюшка, – что люди оттого только и страдают, что не понимают истинного самоотречения во имя Распятого нас ради. Помни, где горе, где беда, ты должна быть первой. Много слез сокрушенного сердца проливает человек, чтобы сделаться способным утешать других о Господе. Нужно идти туда, где туга душевная так мучает человека, что он склоняется на самоубийство. Это нелегкий подвиг, граничащий с истинным распятием собственной греховности, ибо только тот может уврачевать отчаявшегося, кто сам, силой своего духа, сможет взять на себя его душевное страдание».

„Нет ничего удивительного, что ты страдаешь, – нередко говорил батюшка, – это нужно, чтобы понять страдания других. Терпи! Христос, будучи безгрешным, терпел поношения от твари, а ты кто такая, чтобы не страдать? Знаешь ли ты, что душа очищается страданием; знаешь ли, что Христос помнит тебя, если Он посещает тебя скорбями. Избрать путь жизни самой труднее всего. При вступлении в жизнь нужно молить Господа, чтобы Он управил твой путь. Он, Всевышний, всякому дает крест сообразно со склонностями человеческого сердца. Кто тебе сказал, что Бог наказывает людей за грехи, как принято у нас часто говорить при виде ближнего, впавшего в какую-либо беду или болезнь. Нет, пути Господни неисповедимы. Нам, грешным, не надо знать, почему всесильный Христос часто допускает непостижимые для человеческого ума как бы несправедливости. Он знает, что Он делает и для чего. Ученики Христовы никогда не думали, что Христос даст им счастье, в смысле земного благополучия. Они были счастливы лишь духовным общением со сладчайшим своим Учителем. Ведь Иисус явился в мир для того, чтобы Своей жизнью утвердить Своих последователей в мысли, что земная жизнь есть непрестанный подвиг. Христос мог избежать Своего страдания, однако Он Сам добровольно пошел на крест. Бог любит особенно тех, кто добровольно идет на страдания Христа ради».

„Почему я должна жить не для себя?» – часто спрашивала я отца Алексия. „Да потому, милая, – говорил батюшка, – что ты только и обретешь мир о Господе, если отдашь себя на служение ближнему».

Отец Алексий никогда не спешил в беседе со своими посетителями. Он говорил, бывало: „Господи, Господи, едут, едут, за столько верст приезжают ко мне, недостойному, ну как их торопить!» Относительно молитвенного правила он давал мне всегда один очень определенный совет: „Твори молитву Иисусову всегда, что бы ты ни делала, если же рассеешься, вздохни перед Господом и снова продолжай». – „Страх Божий – вот что потеряли люди, – говаривал батюшка. – Потому и скорбят, что думают, будто они сами, своими силами, могут чему-нибудь помочь. Нет, люди готовы скорее умереть духовно, чем поступиться своим самолюбием, своей "благородной», как они называют, гордостью. Гордость изгнала из рая прегордого Денницу, потерявшего из-за нее свое небесное величие. Думают люди, что вот-вот они достигнут счастья и благополучия здесь, на земле, благодаря своим личным трудам, удивляются и печалятся, если выходит наоборот, забывая, что сам человек ничего не может сделать, если Всевышний не изъявит на то Своей воли. Волос человека не падает с головы без воли Божией, неужели же ты думаешь, что что-либо в жизни целых народов происходит без воли Творца? Нам, правда, часто кажется, что происходит что-то нецелесообразное, что-то прямо несогласное с божественными законами. Да ведь не знаем мы, что из этого произойдет в психологии этих исстрадавшихся ныне, не знаем мы, что, быть может, Христос и решил очистить всех (батюшка повторял), помни, – всех, благодаря этим нечеловеческим как бы страданиям. Христос есть предвечная любовь, любовь николиже отпадает, и Христос с небесного Своего престола ни на минуту Своим взором не покидает грешной земли. Он все видит, все допускает, а вот почему Он допускает – нам, грешным, знать неполезно.

Помни одно, что ты – христианка, и всегда поступай исходя из этого. Долг христианки какой? Исповедовать Христа безбоязненно и никогда ни в чем не поступаться своей христианской совестью». „Вот я, – говорил о себе отец Алексий, – думал ли, что мне придется утешать стольких людей, – мне, когда я и теперь зачастую чувствую, что я сам немощен и телесно, и духовно, а тут стольких немощных беру под свою ответственность. Ведь я как бы на поруки беру перед Богом вверяющихся мне людей, придется ведь ответ за них давать перед престолом Божиим. Это не шутка – взять под свою ответственность пред Всевышним сотни людей, вверяющихся духовному руководству. Многие думают: что за важность советовать то или иное? Да ведь мне Христос полагает на сердце тот или иной ответ, я сам, как говорится, в себе не волен. Лучше совсем не спрашивать совета старца, чем не исполнять его. Враг Божий только и ждет, чтобы за непослушание человека Божию совету, полученному через старца, опутать несчастного своими сетями».

„Всех, всех Христос пришел спасти», – повторял не раз батюшка, когда я выражала ему свою скорбь за знакомых, не верующих в Бога людей. „Так и помни, – сказал он мне как-то раз особенно дерзновенно, – что ты сама только потому веруешь в Бога, что вера тебе Им дана, вера ведь – дар Божий. Нельзя никого судить за то, что он не может верить в Бога, так как это бывает зачастую промыслительно. Христос может сделать чудо мгновенно. Он может в один миг сделать из гонителя ревнителя. Апостол Павел из величайшего из гонителей сделался ревностнейшим проповедником Христовой истины. Но велико дело исповедничества Христовой истины, кому это, конечно, дано. – «Всяк... иже исповестъ Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим Небесным» (Мф.10:32). Есть два вида мученичества. Мученичество явное, открытое, – это когда физически мучают человека, распинают, четвертуют, вообще, подвергают каким-либо физическим истязаниям за имя Христово; это наши первые мученики. А сегодня мученики те, которые добровольно распинают свою плоть со всеми ее страстьми и похотьми. Вот взять хотя бы для примера угодников Божиих – Серафима Саровского, Сергия Радонежского да и старцев, не прославленных еще открыто Церковью, – Амвросия Оптинского, Иоанна Кронштадтского⁶⁷. Они жили совсем недавно, можно сказать, среди нас, а разве все оценили их по заслугам? Были люди, которые ценили, но были и такие, которые порицали их. И так было и будет во все времена, и нечего удивляться или негодовать по этому поводу, ибо и это происходит по воле Божией».

Я часто скорбела, что живу совершенно не так, как мне хотелось бы, живу, как мне казалось, не жизнью духа, а тем, что все время лишь думаю о куске насущного хлеба. Батюшка улыбался на мои заявления и говорил: „Вот и скорби, только так и очистишься». – „Да как же я очищусь, батюшка, когда я все больше погрязаю?» – „Ну, погрязнешь и вылезешь, а то, знаешь, бывает и наоборот: вылезает, да вдруг и опять погрязать начнет. Не спеши вылезать, так-то вернее будет, тебе нужно узнать всю изнанку жизни, хоть ты и нежный цветочек. Не бойся той грязи, что видима в человеке. Значит, он спасен, когда вся грязь наружу, то есть когда духовная грязь в нем уже заметна. Этим он вполне искупает свое недостоинство. Нужно бояться той грязи, до которой трудно докопаться, – грязи, которая гнездится в таких тайниках нашего сердца, где никакая человеческая помощь не сможет заставить ее обнаружиться во всей ее закоснелости, где может помочь лишь десница Божия».

Батюшка требовал: „Принуждай себя к милосердию, к добру, нужно помогать нуждающимся, развивать в себе жалость и любовь"».

Другая духовная дочь старца Алексия, Анна Григорьевна Лепель, вспоминает следующее. Она как-то сказала старцу, что ей трудно дается молитва. На это он ей ответил: «Нужно стараться согревать в себе чувство раскаяния, сердечного покаяния перед Богом. Не нужно прибегать ни к каким искусственным приемам, например вдыханию или выдыханию (как некоторые учат), а просто развивать в себе чувство глубокого искреннего покаяния. Мало-помалу преуспеешь и тогда почувствуешь великую сладость от молитвы».

Однажды Анна Григорьевна пожаловалась батюшке на некоторых своих воспитанниц, с которыми ей было невероятно трудно в институте: они были очень грубы и непослушны. Старец пристально на нее посмотрел и спросил: «А не виновата ли ты сама в этом? Всегда ли ты была с ними наравне, не возвышала ли на них голоса, не кричала ли, а иногда и спускала им все?» – «Да, виновата», – отвечала та. «Вот видишь, знай теперь, как с ними впредь поступать».

Старец радушно приглашал своих духовных чад в Зосимову пустынь. Зазывал и Анну Григорьевну: «Приезжай к нам в Великий четверг. Все чудные службы проведешь у нас, останутся они у тебя в памяти, в четверг пособоруешься. У нас, как и в Успенском соборе, в этот день соборуют и мирян. В Светлую заутреню стань ближе к Зосимовой пустыни, познакомься с ней, с ее духом. Читай утром и вечером молитвы по молитвослову, затем, по усердию, можно и каноны: Спасителю, Божией Матери, ангелу-хранителю, а потом акафисты, какие захочется. Нужно непременно ежедневно, в течение десяти минут (это пока), без счета, чтобы не было машинально, читать Иисусову молитву, не галопом, а с размышлением. Когда приедешь в следующий раз, скажу, надо ли увеличить время. Читая молитву Иисусову, можно класть поклоны, можно и не класть. Самое главное – молитва. Большого правила на тебя не возлагаю, потому что когда получишь начальство в монастыре, кто знает, успеешь ли все выполнить? Годишься ли ты?.. Если ты только заметишь, что в монастыре нестрого, не все по монашескому строю совершается, то, говорю тебе, не поступай в такой монастырь (речь шла об Иоанновом монастыре), в другом месте можно, а отец Иоанн Кронштадтский везде тебя сохранит⁶⁸. Хорошо, если ты будешь по своей матери читать Псалтирь, по усердию, сколько возможно, только помни, что есть там особая молитва при каждой кафизме. Если ты не понимаешь, что читаешь из святого Евангелия, то советую день читать по-русски, день – по-славянски, а спустя месяц начни снова с того Евангелия, с той же главы, скажем, с третьей, но теперь уже или по-русски, или по-славянски, и таким образом из месяца в месяц.

Надо непременно читать авву Дорофея и святого Иоанна Лествичника. Еще и еще читай. Одно всегда помни: буду ли я твоим духовным отцом или другой кто, помоложе, имей к нему полное доверие, иначе ничего не выйдет для спасения души. Доверие к старцу или к духовнику необходимо, но враг будет всячески смущать и постарается тебя от меня отбить, ты даже можешь меня возненавидеть...

Те, которые поступают в монастырь, непременно будут обуреваемы известной страстью (блудной). Очень часто так бывает, но не нужно этим смущаться и этого бояться – нужно только тотчас прибегать к старцу или духовнику. Те, которые до сорока лет были свободны от этой страсти, после сорока вдруг бывали ею обуреваемы. Особенно это бывает с теми, которые гордятся своим целомудрием, смеются над теми, которые пребывают под гнетом врага, и не жалеют их, не молятся о них. Я как духовник, зная уклад твоей души, не советую тебе выходить замуж, чтобы страсти не поднялись.

Держись духовника, он никогда не даст впасть в неверие, будет тебя пробуждать. Только крепко держись и все ему рассказывай, всегда обо всем с ним советуйся».

А вот что вспоминает о старце игумен Владимир (Терентьев). «Однажды он начал мне говорить, что такое старчество. Преподобные отцы, живя в пустыне, говорят про себя так: „В продолжение седмицы диавол жжет нас своим змеиным ядом, а мы в субботу и воскресенье прибегаем на источники водныя (Пс.41:2), исповедуясь у своих старцев и причащаясь святых Таин. Этим мы избавляемся от змеиного яда». И мы, живя в Зосимовой пустыни, когда теряли душевный мир, приходили к старцу отцу Алексию и открывали ему свою душу. Старец говорил нам, что душевный мир нарушается больше всего от осуждения ближних и от недовольства своей жизнью. Когда мы начинали о ком-нибудь говорить с осуждением, старец нас останавливал: „Нам до других дела нет, говори только свое. Правила святых отцов предписывают останавливать исповедующихся, когда они говорят о других». И мы, придерживаясь этого правила, строго следили за собой, чтобы не сказать какое-либо слово о других. „Кто любит говорить про других, – наставлял старец, – про того и люди много говорят». Старец еще учил нас: „Когда душа обвинит себя во всем, тогда возлюбит ее Бог, а когда возлюбил ее Бог, тогда – что еще нам нужно?» После исповеди и прочтения над нами разрешительной молитвы к нам опять возвращалась жажда духовной жизни и в душе водворялся мир.

Высоко ставя послушание и сам во всем слушаясь своего духовника, отец Алексий и учеников своих учил этой добродетели. Идя однажды на послушание, встретился я с одним из учеников батюшки, студентом академии, отцом Игнатием Садковским, который катил маленькую двухведерную бочку. Сам он был очень высокого роста, а бочка-то маленькая, подпрыгивала и перевертывалась. Ему поэтому приходилось ежеминутно нагибаться и подталкивать бочку. Я ему и говорю: „Вы бы ее, отец Игнатий, взяли на плечо да и несли». А он отвечает: „Меня благословили катить».

Один духовный сын отца Алексия приехал в Зосимову пустынь поговеть на первой неделе Великого поста. Он стал ходить неопустительно на все службы. А службы были уставные, долгие. В то время огонь в монастырской кухне не зажигался и ничего варить для братии в первые дни поста не полагалось. Со временем паломник начал изнемогать и слабеть. Наконец, не выдержав подвига, он бросился к отцу Алексию: „Батюшка, не могу больше без пищи, благословите что-нибудь съесть!» – взмолился он. А тот, со свойственной ему мудростью, ответил: „Как же ты просишь меня, твоего старца, благословить тебя нарушить устав той обители, в которой я живу? Другое было бы дело, если бы ты, не могший дольше терпеть, сам что-нибудь съел и потом пришел ко мне просить прощения». Не получив благословения нарушить пост, молодой человек ушел от отца Алексия, но не смог удержаться, раздобыл где-то соленый огурец и кусок черного хлеба, съел их и затем пришел к старцу с повинной. Конечно, тот отпустил ему его грех с любовью. Сам же старец всегда вкушал то, что давали всем на трапезе, а когда очень уставал от исповедников, то выпивал чашку крепкого чая, и это его подкрепляло.

Раз иду я из своей келии, в саду стоит старец, а в руках держит небольшой камень. Взял я у него благословение и говорю: „Зачем это у вас, батюшка, камень в руках?» Отец Алексий отвечает: „Это я взял на дороге, камень-то острый, а тут ходят босые, ноги могут поранить, надо его отнести куда-нибудь подальше». Я взял у батюшки камень и отнес его в сторону».

Я – говорил старец, – миниатюра оптинских старцев, как и сама Зосимова пустынь. Оптинские уже привыкли обращаться с народом».

* * *

«Монах должен знать два слова – „простите» и „благословите». Ему надо заучить наизусть стихиру 7-го гласа: „Виждь твоя пребеззаконная дела, о душе моя, и почудися, како тя земля носит, како не разседеся, како дивии зверие не снедают тебе; како же и солнце незаходимое сияти тебе не преста; востани, покайся и возопий ко Господу: «Согреших Ти, согреших, помилуй мя́»».

* * *

«Когда слушаешь колокольный звон на улице, он разлетается и разбивается о разные встречные предметы; иногда же его восприятию мешает какой-либо треск, визг или писк. Напротив, когда сидишь в четырех стенах, то этот же звон слышишь очень явственно, ибо стены его ограждают, не дают ему рассеиваться. Точно так же небесные звезды бывают видны только вечером, днем же их не видно. Если ты спустишься на глубину (например, в колодец), то оттуда увидишь много звезд, которых ты раньше не видал. Так точно и человек: если более обучает себя молитве Иисусовой, то эта молитва делается ограждением для его ума, не дает ему отвлекаться на постороннее, помогает ему схватывать слова церковного пения и чтения и, вообще, помогает ему более внимательно молиться на церковной службе. Но это относится не к начинающим делателям молитвы Иисусовой, а только к тем, которые привыкли к этой молитве. Когда творишь молитву Иисусову, заключай ум в ее слова, то есть молись со вниманием. Молитву Иисусову лучше ограничивать временем (например, пятнадцать-двадцать минут), нежели количеством. В этом случае произносишь молитву неторопливо и более внимательно. Это правило, как урок, должно твориться постоянно, кроме двунадесятых праздников. Нельзя творить молитву по привычке. Если нет времени, читай меньше, но всегда только с благоговейным чувством. Помолись Господу, чтобы Он помог творить Иисусову молитву. Если во время богослужения случается отвлечься, то нужно тотчас прибегать к Иисусовой молитве. Это очень поможет не блуждать мыслями. Иисусову молитву нужно творить с великим вниманием и умилением, с ударением на словах „помилуй мя, грешную"».

* * *

«Сознание, что ты духовно не подвигаешься вперед, послужит для самоукорения. Смирять себя надо. Одно крыло – смирение, другое – самоукорение. Нужно наедине громко молиться Иисусовой молитвой».

* * *

«Что бы ни случилось с тобой, никогда никого не вини, кроме себя самой. За все неприятности и невзгоды благодари Бога. Если будешь верить в промысл Божий, поручишься ему, то обретешь великий мир».

Отец Алексий часто наставлял священнослужителей и советовал, как благоговейно и достойно молиться и служить в храмах. Иеромонах Игнатий С. вспоминал такие его советы. Во время трапезы не делать из креста подвеску для салфетки. При богослужении сослужащие должны сообразовываться с настоятелем в земных и поясных поклонах.

За нравственно погибающих надо служить молебен перед иконой Божией Матери «Взыскание погибших».

На проскомидии и на «Достойно есть» после пресуществления святых Даров не надо поминать ангелов (например, архангела Михаила), так как за них не принесена бескровная жертва.

При ежедневном чтении Евангелия и Апостола лучше читать из того и из другого по одной главе в день. В Пасху и двунадесятые праздники Псалтирь оставляется и читаются только Евангелие и Апостол.

Псалтирь в келии лучше читать стоя, нежели сидя, несмотря на то что в церкви кафизмы выслушиваются сидя. Келейное чтение Псалтири есть молитвенный труд. Если в церкви и сидят во время кафизм, то ради седален, читаемых после кафизм, а не ради самих кафизм.

Евангелие непременно надо читать стоя. Апостол можно читать и сидя и стоя, но лучше стоя.

Мерность в движении и походке – вот одно из необходимых качеств монаха.

Писания оптинских старцев ближе к сердцу, чем писания епископа Феофана Затворника. У него много схоластической, школьной учености. У оптинских старцев более опытности вследствие их долгого, постоянного общения с окормляемыми. Вообще, живая сердечная вера скорее и глубже схватывает предмет, чем рассудочное изучение его или оперирование над ним с докторским ланцетом.

Из оптинских старцев более серьезен и полезен для монахов отец Макарий Оптинский. У него все сводится к смирению и самоукорению. Нет письма, где бы не говорилось о смирении. Как масло в кашу, он всюду подливает самоукорение.

Оптинские старцы оттеняют в таинстве елеосвящения то, что оно облегчает хождение по мытарствам.

Протоиерей Матфий Глаголев говорил: «Сначала исполни то, что указано Церковью, а потом – как хочешь, потом можно и полиберальничать».

При исповеди, особенно женщин и молодых девушек, не следует смотреть исповедующимся в лицо, а лучше смотреть в профиль или на икону, ибо зрение, по словам святых отцов, есть сильный проводник блудной страсти.

Против нервности надо молиться святым благоверным князьям Борису и Глебу, против порока пьянства – святому мученику Вонифатию, против блудной страсти – прежде всего Господу Богу, Божией Матери, ангелу-хранителю, своему святому и затем праведному Иову Многострадальному, преподобному Моисею Угрину, Мартиниану, Марии Египетской, святой мученице Фомаиде, апостолу Иоанну Богослову (девственнику) и всем святым.

Не только монашествующие, но и живущие в миру должны считать себя хуже всех. Монах же вдвойне должен быть смиренным и ни на секунду не забывать, что он хуже всех. «Если хочешь поступить в монастырь, то помни, – говорил старец, – что для этого требуются смирение, послушание, соблюдение постов, точное исполнение возложенных работ, а главное – нужно не забывать, что ты хуже всех, подлее и мерзостнее. На себя не надейся, а вот на кого», – и старец показал рукой на икону Благовещения.

Отец Алексий так наставлял, бывало, монахинь: «Игумения – наместница Господа Бога, ей свято повинуйтесь. Знаете ли, что такое послушание? Оно паче поста и молитвы. Не то что отказываться, бегом бежать на послушание надо».

Монашество – это подвиг (борьба), а не отдых и спокойствие. Монастырь – это не гостиница, нельзя переходить с места на место. Нашу волю мы передаем другому человеку–в лице начальника монастыря, а он уже за нас отвечает. Если дадут подзатыльник, скажи: «Спаси, Господи». Если привратница сделает замечание, – смолчи. Если настоятельница побранит, – молчи, радуйся, благодари. А кто передает сплетни, того нельзя назвать монахиней, а – болтушкой. Кто хочет поступить в монастырь, тот должен совершенно отречься от себя, смириться и быть готовым идти на всякие скорби и нести духовные подвиги, ибо монастырь и есть место духовных подвигов. Это не моя мысль, а так говорят святые отцы.

Батюшка сказал (1918 г.): «Теперь не время основывать новые монастыри. Того и гляди старые-то закроют. Еще Давид сказал: „Рече безумен в сердце своем: несть Бог» (Пс.13:1). Он сказал в сердце, а теперь люди об этом кричат и учат».

О тайном постриге он говорил: «Я не против тайного пострига, если можно свою жизнь обставить подобающим образом. А если нельзя, то я ни за что не даю своего благословения. Господа прогневаем еще лишним грехом, не выполнив обетов, данных при пострижении».

О святом причащении батюшка говорил так: «Плоды святого причащения – здоровье души и тела, мир душевный, какая-то радость духовная, легкое отношение к внешним скорбям и болезням. Бывает, например, так. Больной, причастившись святых Таин, говорит: „Если бы я еще дольше не причащался, давно бы умер».

Эти плоды действуют, если мы не оскорбляем святыню. Если же оскорбляем ее, то в тот же день причащения она перестает действовать. А оскорбляем мы святыню чем? Зрением, слухом и другими чувствами; многословием и осуждением. Потому в день причащения надо преимущественно хранить зрение и больше молчать, держать язык за зубами.

Если мы не получили плодов после святого причащения, надо раскаиваться, смирять себя, считать себя недостойным этих плодов. Быть может, и недостойно причастился. Рассеялся во время службы: можно ведь рассеяться не только блудными, а и другими посторонними мыслями. Отчаиваться же и скорбеть, что не получил плодов святого причащения, не нужно. Иначе оно будет для нас как некий талисман. Такое отношение к таинству – своекорыстно».

Если кто-либо спрашивал батюшку о чтении молитв, нужно ли вычитывать все или можно что-либо пропустить, то он иногда отвечал так: «Лучше перемолиться, чем недомолиться». И, кажется, это он не от себя говорил, а ссылаясь на кого-то.

За новопреставленного, как говорил старец, полагается утром и вечером делать по двенадцать поясных поклонов. Один брат сказал батюшке: «Вот я несколько дней забываю сделать эти поклоны, потом уж сделаю сразу поклонов сто, чтобы пополнить пропущенное. Можно ли так и впредь поступать?» Батюшка сказал: «Хорошо все делать когда полагается, в свое время».

Об осуждении отец Алексий как-то сказал: «Осуждаем, детонька, оттого, что за собой не смотрим и себя наперед не осуждаем. Не осуждай никого, не клевещи и не давай неправильных советов ближним, ну а если тебе придется сделать это, то спеши исправить зло. Скажи, что ты неправильно сделала, предупреди, извинись письмом, наконец, если не можешь увидеться, а то, знаешь, много неприятностей от этого бывает».

О гордости и помыслах тщеславия старец говорил следующее: «Гордиться нам нечем, ведь если и есть что хорошее в нас, то не наше, а Божие. Нашего ничего нет. Когда тебе в голову придет гордый и тщеславный помысел о себе, так ты гони его сию же минуту и говори прямо вслух: „Знаю я, какая я хорошая. А это кто сделал, а это кто сделал?» И начни перебирать свои грехи – помысел и отойдет».

Жалующиеся на свою тяжелую жизнь и на множество недостатков и грехов слышали от него следующие слова: «Не ропщи, детонька, не надо; если бы Господь забыл тебя или не был к тебе милостив, то жива-то не была бы. Только ты не видишь Его милостей, потому что хочешь своего и молишься о своем, а Господь знает, что тебе лучше и полезнее. Молись всегда об избавлении от скорбей и от грехов, но под конец молитвы всегда добавляй, говори Господу: „Обаче, Господи, да будет воля Твоя"».

Евгения Леонидовна Четверухина как-то сказала старцу о том, что поет и читает в церкви, но это ее рассеивает в молитве и в смиренных чувствах: во время пения и чтения смущают помыслы тщеславия и теряется спокойствие совести. На это батюшка ответил: «Читай и пой в церкви, на это я тебя очень и очень благословляю. Я очень желал бы, чтобы ты принимала в службах деятельное участие. А насчет помыслов я тебе вот что скажу. Перед тем как выйти читать, вспомни обо мне, детонька, вспомни, что далеко-далеко в пустыньке есть у тебя старичок отец Алексий, и скажи про себя: „Господи, молитвами отца моего духовного старца иеросхимонаха Алексия, помоги мне». И посмотри – как будешь читать, все помыслы отойдут».

«Я часто жаловалась старцу на то, – вспоминала Елена Леонидовна, – что не могу держать постов из-за домашних условий. Много неприятностей было от этого, и поститься значило для меня ничего не есть. На все мои просьбы разрешить нарушить пост старец говорил решительно и твердо: „Не могу, детонька, не могу я тебя на это благословить. Я – монах, и пост положен у нас в уставе. Смотри сама, молись, Бог видит условия твоей жизни. Только на исповеди не забывай каяться в нарушении постных дней».

Поведала я старцу как-то и о своих смущениях, возникших у меня в душе из-за некоторых не понятых мной поступков духовного отца. На это старец очень внушительным и строгим тоном сказал: „От раз избранного духовного отца не уходи по причинам, выдуманным тобой. Знай, что диавол любит отводить нас от того, кто наиболее может быть нам полезен! Не слушай его внушений, если он будет шептать, что духовный отец невнимателен-де к тебе, он-де холоден с тобой и не хочет иметь тебя около себя. Кричи ему прямо вслух: "Не слушаю тебя, враг, это все неправда, я люблю и уважаю отца моего духовного́».

Спрашивала я как-то старца, можно ли играть на рояле и танцевать. Батюшка сказал так: „Играть на рояле благословляю только классические вещи, например Бетховена, Шопена. Есть и некоторые легкие вещички хорошие, но вообще легкая музыка служит только страстям человеческим, там, знаешь, и аккорды-то все страстные. Ну а танцы – это совсем дело бесовское, унижающее достоинство человека. Знаешь, я как-то, когда был еще в миру, смотрел раз из своего окна и увидел в окне напротив бал. Так мне со стороны смешно даже смотреть было – кривляются люди, прыгают, ну точь-в-точь как блохи».

„Батюшка, – сказала я как-то старцу на исповеди, – я очень жестокая, не умею жалеть несчастных и больных людей». На это старец ответил мне: „Надо быть милостивой, детонька: блажени милостивии, яко тии помиловани будут (Мф.5:7). Главное же, милуй души согрешающих ближних, потому что больных и страждущих душой надо жалеть больше, чем больных и страждущих телом. Милуй и не причиняй страданий даже животным, потому что и о них в Писании сказано: блажен, иже и скоты милует...« (Притч.12:10)

О духовных подвигах и работе над собой батюшка говорил так: „Не вдавайся очень в подвиги и желания через меру, выше твоих сил, можешь легко погибнуть. Иди средним путем. Средний путь – царский. Нет цены умеренному деланию. Когда на молитве ты вдруг заплачешь, если вспомнишь, что кто-то тебя обидел или на тебя гневался, эти слезы не на пользу душе. Вообще, нужно подавлять слезы, чтобы не превозноситься, что "вот я какая – уже молюсь со слезами!» Если будешь думать о своих грехах и читать покаянные молитвы – это спасительно. Вообще же, знай, что враг всегда настороже, всегда за тобой следит, смотрит на выражение твоего лица, твоих глаз и старается уловить твою слабую сторону, слабую струнку: гордость ли, тщеславие ли, уныние».

О помыслах нечистых и хульных и о борьбе с ними старец постоянно говорил так: „Все такие помыслы отгоняй молитвой Иисусовой, а когда они очень уж будут докучать тебе, то ты, незаметно для других, плюнь на них и на диавола, тебя смущающего. Ведь когда при крещении христианин сочетается со Христом, он и на диавола, и на дела его и дует, и плюет – так и ты делай! Святые отцы учат, что на хульные помыслы совсем не следует обращать внимания – сами тогда отскочат. Нужно только сказать врагу: это не моя мысль, а тобой навеянная. Если он возразит: нет, твоя, – то ответь ему: мой духовник мне приказал так говорить, – и тотчас враг отбежит от тебя.

Светские люди всегда удивляются, что мы, монахи, видим злых духов, а они – никогда. Нет ничего удивительного, ибо они находятся во власти злых духов и те оставляют их в покое. Монахов же не оставляют в покое, потому что они борются с ними и им не поддаются.

Против скуки, уныния есть несколько средств: молитва, дело, поделье и, наконец, завернуть себя в мантию и уснуть. Когда на монаха надевают мантию, тогда начинается борьба сатаны с ним.

Может быть, ты будешь когда-нибудь монахиней-игуменией. Я всегда о тебе молюсь. Если тебя будут пугать, что будто ты заразилась от мамы (у нее был рак), то отвечай так: кого я оставлю: мужа или детей? Ведь от смерти не уйти, ближе буду к Царству Небесному, к соединению моему с мамой и с моим родителем. Чего бояться страдания?

Отца твоего (лютеранина) нельзя поминать во время церковных служб: ты уж по нем не заказывай парастаса и заупокойных служб. Я тебе дам молитву, составленную отцом Леонидом Оптинским⁶⁹, которая как раз подходяща для твоего отца. Благословляю тебя с сегодняшнего дня начать молиться о нем. Еще при жизни отца Леонида были извещения о пользе этой молитвы». Старец вручил следующую молитву: „Помилуй, Господи, аще возможно есть, раба Твоего (имя), отшедшего в жизнь вечную в отступлении от Святой Твоей Православной Церкви. Неисследимы судьбы Твои. Не поста-ви мне в грех сей молитвы моей, но да будет святая воля Твоя».

„Когда во время Херувимской или в другие важные минуты богослужения приходят в голову разные житейские мысли, нужно тотчас прибегать к Иисусовой молитве. Твори крестное знамение и произноси молитву Иисусову тихонько вслух, это поможет не блуждать мыслями. Нужно собрать мысли и молиться с умилением, с сердечным сокрушением и детским доверием. Господь за такое доверие пошлет умиление, тогда и ощутишь великий плод от такой молитвы. Понуждай себя. Итак, если не будешь себя понуждать к молитве, то заглохнет в тебе молитвенный порыв. Сначала трудно, а затем как бы потечет внутренняя молитва, но принуждать себя надо непременно.

Ты говоришь, что нет памяти смертной. Вот и смиряйся, и кайся в этом. Ты еще должна каяться в том, что у тебя нет должного чувства благоговения к святейшему патриарху и к его сану. Столько благодати излилось на него при его посвящении. Без умиления нельзя было стоять при его посвящении«».

Евгения Леонидовна рассказала старцу свой сон. Будто он к ней подошел, благословил двумя руками и тихо удалился, произнося: «С самоукорением и с молитвой». Старец ей ответил: «Да, эти слова знаменательны. Помнишь, что старец Амвросий велел молчать и не рассказывать своих снов о нем?» И старец погрозил пальцем. «Будешь верить в промысл Божий, поручишься ему – и обрящешь великий мир. Только тогда будешь всегда спокойна. Что бы ни случилось с тобой, никогда никого не вини, кроме самой себя. За все неприятности и невзгоды благодари Бога. Старец отец игумен говорил: „У кого больше смирения, тот больше преуспеет в Иисусовой молитве. Если вас прервали по делу, то потом снова начинайте ее, и так всегда. Господь, конечно, видит ваше желание соединиться с Ним в молитве»».

Евгения Леонидовна спросила старца, не грешно ли думать, что когда приобщаешься святых Таин, то теснейшим образом соединяешься и с Божией Матерью. Старец ответил: «Твоя мысль не еретическая, но лучше совсем не думать о таких вопросах, иначе додумаешься до ненужного и можно даже дойти до сумасшествия. Достаточно думать только о Спасителе и сознательно приобщаться тела и крови Христа».

«Если ты и идешь утром в храм, то все равно полагается читать утренние молитвы. Нужно их прочесть дома, можно опустить только по болезни или если проспишь».

«В первый год моей замужней жизни, – рассказывает Евгения Леонидовна – у меня было такое искушение: ежедневно, за вечерним правилом, которое мы с мужем читали вслух, начинали смущать помыслы о том, что завтра приготовить к обеду, и до такой степени было сильно это искушение, что я совершенно не могла молиться. При первой возможности я пожаловалась об этом старцу и получила от него мудрый совет: „Чтобы не было у вас подобных искушений, я советую вам каждое воскресенье вечером сесть с вашим Ильей Николаевичем за столик, взять бумажку и расписать на всю будущую неделю меню. Вы тогда будете покойны и думать об этом каждый день не придется». Я была благодарна за этот совет, мы им воспользовались, и искушения как не бывало. Кроме того, составлять расписание обедов нам доставляло даже удовольствие.

Однажды я спросила батюшку: „Нужно ли кланяться первой всем знакомым, которые встречаются, будь они старше или моложе меня?» Батюшка велел всегда и всем кланяться первой. Да и сам старец всю свою жизнь был ко всем внимателен и первый всем кланялся.

На вопрос, сколько часов полагается спать, он ответил: «Монаху – шесть часов, а мирянину здоровому – семь, больному же – восемь часов».

Если по назначению врача приходилось так или иначе нарушать пост, батюшка велел себя окаявать и молиться: „Господи, прости меня, что я, по предписанию врача, по своей немощи нарушила святой пост», – а не думать, что это как будто так и полагается. Смирять себя нужно.

Как-то мне попало от старца за то, что оставляю детей одних дома и, вместо того чтобы следить за их учебой и поведением, отправляюсь в храм. В результате сын Андрей стал плохо учиться, пропускал уроки, и, наконец, меня вызвали в школу для объяснений. Батюшка страшно волновался, говоря: „Помни, я это сейчас говорю и на Страшном суде скажу, что говорил тебе об этом. Тебя не спросят, какой ты была псаломщицей, а спросят, как ты детей воспитала«».

Напутствуя свою духовную дочь в монастырь, старец ее учил так: «Надо прежде всего учиться на всякое обвинение в твой адрес говорить „простите», хотя бы ты и была невиновна. Подруга за тебя захочет заступиться, скажет: „Ведь это не ты разбила, зачем же ты просишь прощения?» А ты и ответь: „В этот раз я не била стекла, но, вероятно, в своей жизни делала какие-то ошибки и портила что-нибудь, а наказания за это не было, так пусть я за то теперь потерплю»».

О духовной жизни старец говорил, что у многих ее залогом являются духовные ощущения, а нужно поработать самому, чтобы получить постоянное духовное настроение, нужно приобрести тишину души, собранность мыслей, смирение. Никогда не нужно браться за духовные подвиги ради ощущаемой от них сладости, но исключительно только для приобретения покаяния.

Если старец благословлял на какое-нибудь дело особенно охотно, то говорил: «Обеими руками тебя благословляю». А если батюшка накладывал на кого-нибудь епитимию, то предварительно всегда разузнавал о состоянии здоровья и физических силах этого человека. С истинно отеческой заботой следил он за здоровьем своих духовных чад, оберегал их от всевозможных опасностей.

Своих духовных детей он учил зорко следить за движениями своей души, указывая, с какой великой осторожностью необходимо всесторонне разбираться в каждом грехе отдельно, доискиваясь до его причин, начала, и следить за его последствиями.

Старец часто говорил, что жизнь наша должна быть подобна колеснице, у которой переднее правое колесо есть смирение, левое – самоукорение, а на задней оси – терпение и предание себя воле Божией. А вот и еще слова старца: «Если ты заручишься крыльями смирения, терпения, самоукорения и молитвы, то у тебя появятся страх Божий и память смертная. Только тогда ты обрящешь мир, когда будешь верить в промысл Божий».

«Никогда не ложись спать не помолившись, – учил старец, – а вдруг в эту ночь тебе придется умереть, а ты легла не помолясь. Всегда во всем себя укоряй, сознавай свою немощь, кайся, плачь перед Богом».

Были у него и практические советы.

«Когда кто страдает бессонницей, нужно молиться седмочисленным мученикам, а чтобы сон не одолевал во время молитвы, нужно молиться Спасителю, Божией Матери и святому великомученику Пантелеимону. Если по какой-нибудь уважительной причине не можешь прочитать положенных молитв, то не нужно расстраиваться. Богу наша молитва не нужна, а нужна Ему наша любовь».

Одна богомолка подошла к старцу с жалобой, что все домашние ее обижают. Старец ответил: «Надо считать себя хуже всех и на обиду говорить: „Простите меня, Христа ради». Тогда и обиду не почувствуешь, и обижать никто не станет. А то тебе – слово, а ты – десять. Полезем в трубу, вымажемся сажей, да и удивляемся, откуда это?»

При недомогании старец рекомендовал обращаться к врачам, говорил, что доктора вразумляются Богом, но к лечению нужно прибегать с молитвой. Интересен рассказ одной толмачевской прихожанки Е. И. Шульгиной, второй сын которой родился глухонемым. Она очень тяжело переживала это горе, временами доходила до отчаяния. По совету Е. Л. Четверухиной, она поехала в Зосимову пустынь. Е. И. все рассказала старцу и стала просить его помолиться о сыне, о его исцелении. Батюшка решительно отказался. «Ты должна радоваться, ты счастливая, – говорил ей старец, – что в наше горькое время твой сын не скажет и не услышит ничего дурного. А молиться о сыне твоем надо так: „Господи, если нужно для славы имени Твоего, чтобы сын мой говорил, то дай ему это, если же нет на то Твоей святой воли, то пусть он останется глухонемым"». Этот ответ батюшка произнес таким твердым и решительным голосом, что Е. И. ничего не могла возразить. И даже, наоборот, она не только перестала вдруг печалиться и тосковать, но вышла от старца вполне успокоенной и с тех пор совершенно покорилась воле Божией.

«Милостыню можно подавать не только за упокой, но и за здравие, ибо это приносит великую пользу душе».

«Быстрые движения не грешны, но это нехорошо: тогда утрачивается женственность. Ведь женщины должны служить примером. Нужно ходить спокойно, с опущенными глазами. Молю и прошу обратить на это внимание».

Старец считал, что хорошо воздерживаться в еде, если здоровье это позволяет, но отнюдь не во вред себе.

«Не нужно быть недоверчивым, подозрительным, а нужно стараться всем верить».

Старец внушал бдительно следить за детьми, не позволять им целовать кошек, собак, особенно спать с ними, а также не позволять детям спать на одной кровати вдвоем.

«Против блудной страсти нужно себя охранять следующим образом: никогда никого не осуждать, не гордиться, быть скромно одетой, в комнате должно быть все просто, немного есть и не слишком много спать – вот это главное».

«Мы всюду окружены соблазнами, – говорил батюшка, – но можно жить среди грешных, а самому не грешить, и наоборот. Надо поддерживать всегда и везде горение духа».

«Не нужно лениться, но и сверх сил работать тоже не следует».

«Не ходи во время поста в те дома, где тебя заставляют есть скоромное, или же говори, не стесняясь, что ты соблюдаешь устав Святой Церкви по собственному глубокому убеждению».

«Скорби – это ладья, на которой мы плывем в небесное наше отечество».

«Унывать не надо, – говорил старец, – а как увидишь, что согрешила, тотчас же, где бы ты ни была, кайся в душе перед Господом, а вечером – особо. Так поступай всегда и чаще исповедуйся. На это ведь нам дано покаяние – очищение наше. А уныние – дело бесовское. Нельзя отчаиваться: пал – восстани, постарайся исправиться. Крепко надейся на Божие милосердие и на Его искупительную жертву».

«Никогда не лги – это тяжкий грех. Ложь – от сатаны, он отец лжи. Говоря неправду, ты становишься его сообщником. Не клевещи ни на кого».

О чтении духовных книг и святого Евангелия старец говорил: «Не ленись читать слово Божие и духовные книги. Святое Евангелие нужно непременно читать ежедневно. Слово Божие поддержит и укрепит в истине». Мирянину, желающему познакомиться с духовной жизнью, лучше всего сначала прочитать книгу епископа Феофана «Что есть духовная жизнь». Эта книга представляет собой как бы ворота в духовную жизнь. В первую очередь он советовал читать также наставления аввы Дорофея, Иоанна Лествичника и Иоанна Кронштадтского. «Духовные книги, – говорил старец, – нужно читать каждый день, чтобы питать душу. Есть и стихотворения, которые возвышают душу». Отец Алексий настоятельно советовал читать Библию и просил бороться против ложного мнения, что в Библии есть нечто соблазнительное и ее нельзя давать молодым. Он соглашался с апостолом, что все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности (2Тим.3:16).

«Святые отцы говорят: „Рассуждение выше всего, смирение дороже всего, молчание лучше всего, а послушание – это такая добродетель, без которой невозможно спастись«».

«Никогда не давай никаких обещаний. Как дашь, то тотчас враг и начнет мешать. Например, относительно употребления мяса. Не давай обета, а так – хоть всю жизнь не ешь».

«Гордость надо побеждать тремя словами: „Куда я падала?»»

В 1918 году старец говорил о современном положении Православной Церкви, о патриархе и о том, что теперь настало «время исповедничества». Одним из важнейших заветов старца было послушание Церкви и церковной власти, сохранение единства Церкви. Позже, когда в Церкви возникло разделение по вопросу принятия или непринятия митрополита Сергия, старец Алексий так наставлял своих духовных чад: «У христиан не должно быть вражды ни к кому. Должна быть любовь, любовь и молитва. Митрополит Сергий – законный, поступает правильно, надо его слушать. Это все умные люди мудрят, а мы, глупые, не рассуждаем».

«Не нахожу никакого греха в молитве за властей. Давно нужно было молиться за них и усугубить свои молитвы. Только благодать молитвы может разрушить ту стену вражды и ненависти, которая встала между Церковью и советской властью. Молитесь, – может быть, благодать молитвы пробьет эту стену».

В ответ на слова духовной дочери, что в Москве среди верующих беспокойства и что все нас смущают, старец спросил: «Да кто смущает-то? Сапожники?» А она говорит: «Да не сапожники, батюшка, архиереи». – «Сомневаюсь, чтобы это были архиереи, – ответил старец. – Всем, кто меня знает в Москве, скажи, что старец ни минуты не сомневался и не колебался и стоит на стороне тех, кто принимает власть и слушается митрополита Сергия».

Важно еще отметить уроки батюшки о молитве.

«Когда молишься, представляй, что Бог там, вверху, и видит тебя, а ты внизу, на земле. При молитве заключай ум в слова молитвы, то есть молись со вниманием. Если ум рассеивается, отбегает от слов молитвы, снова вводи его в эти священные слова, и так все время, постоянно».

«Молитве помогут уединение и безмолвие. Как в огражденной стенами комнате ясно слышится входящий в нее звук, так и молитва, особенно же молитва Иисусова, ограждаемая уединением и безмолвием, совершается с большей полезностью для души».

Еще отец Алексий советовал чаще причащаться святых Таин, чаще очищать свою совесть исповедью: раз или два в месяц. На исповеди нужно открываться не только в дурных помыслах, но также и в хороших. Он говорил, что те, которые думают, что будто бы нельзя причащаться раньше чем через сорок дней, просто выдумали это, так как не хотят часто исповедоваться. О тайне исповеди старец часто говорил так: «Будь покойна, детонька, старческая душа – могила, что слышала она, то и похоронила в себе навеки и никому того не отдаст. Не надо и тебе другим рассказывать про исповедь. Зачем? Исповедь – это тайна твоя и духовника. Мало ли что может духовник сказать тебе на исповеди, что сказать-то другим неполезно».

«Помню, – рассказывает Евгения Леонидовна – я однажды призналась отцу Алексию с горечью, что не чувствую в себе сердечной теплоты и любви к Божией Матери. Он мне так ответил: „Когда будешь растить детей и прибегать с молитвой к Божией Матери, тогда у тебя и чувства к Ней появятся». Много раз вспоминала я после эти слова батюшки и убеждалась в их истинности».

«Нужно себя понуждать исполнять церковные установления, молиться. Сначала будет трудно, но потом станет легко, так что часами простоишь на молитве, сладость от этого ощутишь».

«Нужно стараться согревать в себе чувства раскаяния, сердечного покаяния перед Богом. Не нужно прибегать ни к каким приемам, а просто только развивать в себе чувство глубокого, искреннего покаяния. Мало-помалу преуспеешь и тогда почувствуешь великую сладость от молитвы».

«Если нет времени, читай половину правила или сколько сможешь, но только всегда с благоговейным чувством, иначе ты прогневаешь Бога своей недостойной молитвой. Я знаю одного человека, простого, необразованного, которого Господь сподобил такой благодати, что он каждый раз, как становится на молитву, проливает потоки слез».

«Если нет духа исповедничества, трудно будет умирать. Тяжело будет отвечать перед Богом, которого не исповедовала открыто, а только тайно, боясь насмешек. Ты стыдилась отвечать неверующим, открыто исповедовать свою веру. Всегда, при любых обстоятельствах, можно говорить о Боге. Например, дети тебе скажут: „Нам не удается какая-то арифметическая задача». А ты в ответ: „Ничего, с Божией помощью одолеете ее. Молитесь Богу усерднее» и так далее. На каждом шагу можешь так поступать».

«Если мы не молимся и не призываем нашего ангела-хранителя себе на помощь, то мы этим оскорбляем Бога, Который нам со дня нашего рождения приставил его как хранителя души и тела».

Если старцу казалось, что кто-то ушел от него неудовлетворенным, неуспокоенным, он волновался, звал обратно, снова беседовал, все подробно объяснял и только тогда отпускал. При прощании несколько раз крестил, да еще разными крестами: большим и малым. Всех духовно обогревал. Около старца ощущалась такая благодать, что человек еще долго после беседы с ним находился в благодатном состоянии духа.

Молитва в минуту особого умиления

Господи, не погуби мене со беззаконьми моими. Подаждь ми успешную борьбу со страстьми моими. Имиже веси судьбами, спаси мя. Да будет земное пребывание мое в истинном смирении и чистоте, не во вред и тягость мне и людям Твоим, но на общую святую пользу к снисканию спасения вечнаго, в славу Твою, Боже, Благодетелю мой, Спасителю мой.

Молитва в предчувствии кончины

Господи мой, Господи! Прими смиренное сие моление мое. Избави мя от внезапной смерти. Но перед наступлением кончины моея, ради очищения множества грехов моих, ради принесения истиннаго покаяния и напутствия святыми таинствами, ради христианскаго перехода в жизнь вечную, блаженную, в мире душевном, сподоби мя, преблагий Господи, потерпеть болезнь предсмертную без непосильных страданий, без ропота, с благодарностью. Сподоби и окружающих мя разумно и во благодушии послужити мне при одре моей болезни во имя Твое и через сие святое дело обрести себе благоволение Твое и вечное спасение. Ты бо еси хотяй всем спастися, Всемилостивый и Благословенный вовеки. Аминь.

Молитва духовника перед исповедью

Господи Боже мой! Прости мне и чадам моим духовным вся согрешения, вольная и невольная. Сподоби мя свято, в мире душевном, во здравии души и тела совершить предстоящую спасительную исповедь. Слово разума и рассуждения духовна-го подаждь ми. Тожде подаждь и чадам моим духовным; дух покаяния сердечного и исповедь совершенну даруй им. Соблюди нас в истинной вере и благочестии. Святый душевный мир подаждь нам и вечное спасение. Яко Ты еси наш Просветитель и Спаситель, и Тебе славу воссылаем вовеки. Аминь.

Молитва человека, ищущего покоя в Боге (духовное завещание старца)

Господи Боже наш! Прости нам вся прегрешения наша, вольная и невольная! Во всем да будет Твоя святая воля над нами, грешными. Нас же сподоби во всем неуклонно, в мире душевном, покоряться всеблагой и премудрой воле Твоей и исполнять ю, и имиже веси судьбами, спаси нас, недостойных раб Твоих; тогожде сподоби и присных наших, и всех людей Твоих, яко вся ведый, яже ко истинному благу нашему, Всемилостивый и Благословенный вовеки. Аминь.

Молитвенная просьба

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Пресвятая Владычице моя Богородице и святый мучениче Трифоне, пошлите мне благой и честный труд, во славу Божию и на пользу ближних моих. Аминь.

Строителю Смоленской Зосимовой

пустыни игумену Герману

Временные правила для безмолвнической жизни духовника пустыни иеромонаха Алексия

С вечера 3 февраля 1908 года до конца Пасхи, в виде опыта, духовнику пустыни иеромонаху Алексию разрешается проводить безмолвную жизнь, порядок которой определяется так.

1.  Первые пять дней каждой седмицы (с понедельника до пятницы включительно) он должен безвыходно находиться в своей келии, исполняя суточное церковное последование и то келейное правило, которое вы ему назначите как его духовник и настоятель; остальное время он посвящает чтению слова Божия, отеческих творений и душеспасительных книг, а также и другим занятиям по своему усмотрению.

2.  Каждую субботу, по совершении им в келии утреннего богослужения и правила ко святому причащению, иеромонах Алексий должен выходить в храм для выслушивания литургии и причащения; во время этого первого выхода, при переходе его в церковь и в самом храме, никто не должен обращаться к нему [ни] за благословением, ни с разговорами до конца литургии; для стояния во время литургии ему должно быть отведено в алтаре уединенное приличествующее место, а причащаться святых Таин он должен на престоле в фелони, епитрахили и поручах.

3.  После литургии или после отдыха (часов с двух или трех) иеромонах Алексий посвящает время на прием в храме некоторых из братий пустыни – только для исповеди и мирян – как для исповеди, так и на совет; таковое свое послушание он продолжает во время вечерни и всенощного бдения, в самый же воскресный день исповедь и советы начинаются с пяти часов утра до начала литургии, после же литургии продолжаются по-субботнему до конца вечернего богослужения.

4.  Духовная деятельность отца Алексия «по старчеству» по отношению к братии пустыни совершенно прекращается; лица, пользовавшиеся этим руководством, должны обращаться к другим братиям обители, способным принимать откровение помыслов; для совершения же таинства исповеди для большинства младшей братии Назначаются иеромонахи пустыни Дионисий и Корнилий.

5.  В дни своего выхода иеромонах Алексий должен быть свободен от клиросного послушания, законоучительства и всякого иного рода дел, не предусмотренных этими правилами.

6.  В Благовещение выход должен быть накануне к часам, а дальнейшее на сей праздник приравнивается к воскресному дню.

7.  В воскресные дни и Благовещение иеромонах Алексий может по вашему назначению говорить или читать народу поучение во время причастного стиха.

8.  Участвовать в соборном священнослужении он должен только в первый день Святой Пасхи, затем два следующих дня все выполнять так, как указано на воскресные дни.

9.  Трапезу иеромонах Алексий должен посещать только три первых дня Пасхи, во все прочие дни келейник должен приносить ему в келию пищу из того, что приготовляется для братии.

10.  Чай благословляется пить до и после поста ежедневно, а Великим постом – по субботам и воскресным дням, в прочие же дни поста чай заменяется кипяченой водой.

11.  Келейником отца Алексия назначается монах Макарий; на него, кроме его служения старцу и фельдшерской должности, не должно возлагать никаких иных послушаний.

12.  Письма на имя отца Алексия должны быть ему передаваемы по субботам; желательно, чтобы ответы на них давались лишь о том, что он прекращает всякую переписку; что касается телеграмм, то они могут быть вскрыты и, судя по содержанию, должны быть переданы или тотчас, или в ближайшую субботу.

13.  В келию отца Алексия никто не должен быть допускаем, кроме вас и его келейника; единственное исключение должно быть сделано для его сына с семьей (и то только в дни выхода) и для врача, по надобности.

14.  Калитка палисадника близ дома отца Алексия в дни его уединенного пребывания в нем должна быть заперта.

15.  Вам, с целью руководства, вменяется в обязанность посещать отца Алексия ежедневно и по временам то, что найдете нужным, сообщать мне.

16.  В случае каких-либо недоумений вы должны обращаться ко мне для получения тех или других решений.

Все изложенное в вышеназванных правилах утверждается на будущее время. Кроме того, добавляется:

а)  в случае желания посетителей обители передать отцу Алексию какое-нибудь вещественное приношение, таковое должно быть ему передано келейником в день его выхода; что из присланного старец не найдет для себя нужным, то он возвращает вам, отец игумен, а вы распределяете присланное между нуждающимися;

б)  от приема денег, хотя бы на нужды обители, отец Алексий должен быть свободен, если же деньги будут им найдены в вещах или письмах, то такие пожертвования он передает через келейника казначею обители (или его помощнику) вместе с указанием, какому лицу должна быть выдана на них квитанция;

в)  ягоды и фрукты разрешается вкушать как в сыром, так и в вареном виде, а сахар может быть заменен медом. Вообще, при употреблении пищи полагается следовать примеру преподобного Иоанна Лествичника, вкушавшего, как известно, все, дабы избежать тем повода к превозношению;

г)  в праздники двунадесятые и в праздник обители (28 июля), когда они придутся на вторник, среду и четверг, выходить накануне к малому повечерию (в три с половиной часа дня); самые дни праздников (с понедельника по четверг) проводятся по-воскресному; если праздник приходится на субботу, то накануне выхода не бывает, а в самый день выход бывает обычный – к причащению, и, наконец, если праздник придется на пятницу, то выход накануне бывает в три с половиной часа дня, а на следующий день, по окончании литургии, иеромонах Алексий удаляется к себе и более не выходит, готовясь к субботнему причащению.

Утверждается.

Наместник Лавры архимандрит Товия.

21 июля 1908 года

Дополнение

1909 года, ноября 29-го дня, находясь в Зосимовой пустыни для служения, мы с настоятелем оной пустыни игуменом Германом и старцем иеромонахом Алексием рассуждали о том, что старцу Алексию недостаточно двух дней в неделю для выхода из своего безмолвия для принятия братии и мирян на исповедь и духовную беседу. А посему постановили: выходить ему дозволяется в пятницу к началу литургии и тут же причащаться святых Таин. По литургии же он может посвящать на исповедь и беседу с мирянами только один час и только в такие дни, в которые литургия кончается не позднее одиннадцати часов. Затем идти ему в келию для отдыха. С двух же часов дня он должен принимать у себя в келии исключительно только одних братий своего монастыря, принятых им от мантии, и других, которые пожелают исповедаться или быть на откровении помыслов.

В субботу же он выходит в ранние часы утра, судя по потребе и по количеству богомольцев, причем он принимает преимущественно одних мирян в оба дня – в субботу и воскресенье, не стесняя временем церковного богослужения.

Такое изменение вышеизложенных правил утверждаю к исполнению.

Свято-Троицкия Сергиевы Лавры

наместник архимандрит Товия

Три свойства отличают старца от духовника: мудрость, смирение и любовь. Одного или даже двух из этих свойств недостаточно, чтобы быть старцем. Мудрый может свысока смотреть на приходящих к нему грешников и тем отталкивать их от себя; мудрый и смиренный может быть замкнутым, холодным, и душа человеческая не сможет раскрыться перед ним; любовь и смирение без мудрости тоже недостаточны. Почивший старец обладал во всей полноте этими тремя свойствами.

Мудрость его была необычайная. Со всех концов России ехали к нему за советом, и всегда на все житейские и духовные запросы он отвечал так мудро, что всякому сразу становилось ясно, что именно так, а не иначе надо поступить. Никогда никто не раскаивался, когда слушался отца Алексия, а кто не слушался, всегда раскаивался. Мудрость – это не только природный ум, развитый постоянным чтением, в течение всей жизни (еще будучи молодым диаконом, он любил окружать себя книгами и в затворе читал и размышлял о прочитанном), жизненным опытом, наблюдениями и т. п. Мудрость отца Алексия проявлялась, главным образом, в особой чуткости к узнаванию воли Божией. Он постоянно, всю жизнь, спрашивал себя, как нужно поступать в каждом случае, чтобы исполнить волю Божию, чтобы ни одно слово, ни одна мысль не были противны Его воле, и в конце концов постоянное внимание и страх Божий научили его познавать волю Божию. «И Господь открывает ее тому, кто искренно желает ее узнать» (прп. Иоанн Лествичник). Начало премудрости – страх Божий (Пс.110:10).

Смирение старца было велико. Всех он уважал, всех почитал и в самом великом грешнике видел нечто достойное уважения. Приходили к нему с мыслью, что нет прощения, что с такими грехами можно только погибнуть, а уходили не только успокоенные и ободренные, но как бы поднявшиеся: значит, не совсем уж погибший я человек, если старец может еще уважать меня.

Когда отец Алексий был диаконом, он ходил по улице почти все время с непокрытой головой, так как постоянно встречались знакомые, а перед каждым он снимал шляпу первым, каждому низко кланялся. «Как же, – рассуждал старец, – вот идет булочник, очень уважаемый человек, а вот – сапожник, тоже очень уважаемый человек». Старушка, которая тогда была десятилетней девочкой, вспоминает, что особенно любила встречаться с отцом диаконом, мечтала об этих встречах, так как отец диакон «уж очень хорошо здоровался». Уча смирению, батюшка часто указывал на слово преподобного Исаака Сирина о том, что смирение может спасти и без дел, а дела без смирения не спасут. Советовал, когда поднимаются помыслы гордости, петь стихиру 7-го гласа: «Виждь твоя пребеззаконная дела, о душе моя...»

Из затвора отца Алексия вызвали на монашеский съезд в 1909 году, а потом, в 1917 – на Всероссийский собор. Патриарх, митрополиты, епископы, профессора и все лучшие христиане, собравшиеся на собор, прислушивались к его словам, как к словам мудрого и святого человека. Ему как самому чистому и святому было предложено вынуть жребий при избрании патриарха, а он в это время, смиряя себя, вероятно, пел наедине стихиру 7-го гласа и удивлялся, как его земля носит. Вернувшись с собора в Зосимову пустынь, он прошел прямо к отцу игумену Герману и поклонился ему в землю. Отец Герман также упал в ноги старцу, и никто из них не решался подняться первым. Один говорил: «Ты – член Всероссийского собора», – а другой склонялся перед игуменом. Присутствовавшие при этом два епископа подняли старцев.

Стремясь в затвор, отец Алексий повторял, что по грехам своим не может спастись без затвора. «Если Антонию Великому и Арсению Великому необходимо было безмолвие, как же мы, грешные и окаянные, спасемся?» – говорил старец.

Отец Алексий был настолько любящим, добрым, ласковым со всеми, что его скорей можно было назвать не отцом, а духовной матерью. Он не искал своего, не показывал нетерпения и досады, если ему было трудно, если он был утомлен или болен, если у него была своя забота, он принимал всякого, забывая о себе, входил совершенно в интересы и скорби приходящих. Сердился он только тогда, когда надо было сердиться или ради спасения, или из ревности о Господе. Гнев его вызывали легкомысленное отношение к грехам, нераскаянность в них, а также безбожники и еретики, вроде Л. Толстого, и этот гнев был по Боге, а не ради себя.

Отец Алексий умел радоваться с радующимися и скорбеть со скорбящими. Один московский священник потерял жену через три с небольшим года после брака, будучи совсем молодым, полным сил и здоровья. Он буквально бросился к отцу Алексию на грудь и выплакал все свое горе. И после он всегда говорил, что всем обязан отцу Алексию. Если бы не его поддержка в ту минуту, то неизвестно, что вышло бы из этого священника, чем бы все кончилось, а из него вышел на редкость прекрасный пастырь Церкви Христовой. Утешить отец Алексий умел даже в таком горе, которое, казалось, было безысходно. Он хорошо понимал, как важна и дорога людям любовь и ласка.

Другой его духовный сын приехал к нему сейчас же после брака с молодой женой. Старец исповедовал в церкви. Он вышел из-за ширм навстречу молодым, с радостью приветствовал их, поднес просфору, благословил иконой и во все время их пребывания в Зосимовой пустыни не переставал заботиться о том, чтобы утвердить и укрепить их радость.

После смерти жены самым горячим желанием отца Алексия было принять монашество, но ему пришлось отложить это чуть ли не на тридцать лет, так как он не хотел оставить сына одного в мире без любящего сердца. И только когда сын женился и возле него оказались любящие сердца, отец Алексий решился уйти в монастырь.

Что сделало отца Алексия старцем? Его рождение и воспитание, течение всей его жизни были особенно благоприятны для этого. Да и сам отец Алексий всегда всей душой воспринимал уроки, которые давали ему Бог, люди и жизнь. Он был ко всему внимателен и никогда не переставал работать над собой.

Отец Алексий был сыном московского священника Алексея Петровича Соловьева-Михайлова, про которого рассказывают, что это был настоящий ангел, по своей доброте, отзывчивости и милосердию. Это был глубоко религиозный человек и во всех отношениях истинный пастырь. Старец наследовал его душевные качества, первые уроки религиозности, милосердия и терпения он получил от отца.

Двадцати одного года отец Алексий поступил диаконом в Николо-Толмачевскую церковь. Настоятелем там был тогда отец Василий Нечаев – доктор богословия, очень благоговейный, серьезный и строгий пастырь. Отец Василий прекрасно видел, каков был отец Феодор Соловьев, и глубоко его уважал. Он даже преклонялся перед ним, взирая на его благоговейное служение, смирение и кротость, строгое воздержание от праздных и гнилых слов. Он часто говорил: «О, если бы мне быть таким добрым, как Федор Алексеевич!» Однако отец Василий считал своим долгом делать ему замечания, учить его, чтобы способствовать его дальнейшему совершенствованию. Замечания делались, главным образом, относительно внешнего благоговения и благолепия в служении: как нужно кадить, как проходить среди народа, как обращаться с причастниками... Несмотря на строгость, отец Василий проявлял и сердечную заботу о диаконе. Когда тот заболел и у него даже подозревали горловую чахотку, настоятель отправил его на кумысолечение. Отец Алексий говорил, что он жизнью обязан отцу Василию...

Второй настоятель, отец Димитрий Касицын, был достойнейшим преемником отца Василия. Он был усерден к молитве, строг в исполнении своих обязанностей, щедролюбив, деликатен и своим примером учил благоговению в храме и в алтаре...

Четвертым учителем отца Алексия был игумен отец Герман. Он научил отца Алексия монашескому деланию.

Громадное значение в духовном формировании старца имели скорби. Они научили его понимать чужие страдания, сочувствовать чужому горю. Очень рано он потерял мать, потом один за другим умирали его старшие братья, а жена отца Алексия умерла через пять лет после брака, когда ему было всего лишь двадцать шесть лет...

В Зосимовой пустыни тоже немало скорбей было у отца Алексия, особенно в изобилии – чужих. Он пережил и закрытие обители. У старца сняли ризы со всех дорогих для него икон, взяли все ценное и выгнали его вон, не дав даже книг из его библиотеки.

Последние годы отец Алексий лежал больной, не мог подниматься, пошевелить руками, кормили его с ложечки. Большое затруднение ему причиняли постепенное ослабление и даже потеря памяти, которая была у него от природы исключительной. Эта болезнь была как бы последним мученическим венцом. Все прежние скорби готовили отца Алексия к старчеству, а изгнание и болезнь – к Царствию Небесному.

В двенадцатой главе Послания к Римлянам апостол Павел пишет: «...будьте братолюбивы друг к другу с нежностью; в почтительности друг друга предупреждайте... » (Рим.12:10) О почтительном отношении отца Алексия ко всем уже говорилось, но он был еще и особенно нежен и деликатен со всеми. Аристократы удивлялись его необыкновенно тонкой вежливости, которая была не внешняя только, как у них, за которой скрывается иногда грубейший эгоизм. Нет, здесь во внешности отражалось внутренне доброе, любовное чувство ко всем. Старец остерегался кого-нибудь обидеть, огорчить, он и других учил этой деликатности и внимательности... Старец вспоминал перед смертью, как он в детстве потерял греческую учебную книгу и как этим огорчил отца. С его деликатностью связано и особенно осторожное отношение к чужой тайне. Тайну исповеди он боялся нарушить и в мелочи. Однажды он сказал: «Один мой духовный сын, имени которого я назвать не могу, так как он меня не уполномочил, пишет мне с фронта, что он там совершенно здоров и чувствует себя хорошо». Даже такую деталь он нашел нужным скрыть.

Когда отец Алексий был еще диаконом, к нему постоянно приходили родные и знакомые, всех он принимал радушно и приветливо, независимо от того, вовремя или не вовремя они приходили, так что к нему шли с удовольствием, а у него порой и сил не хватало всех принять. Особенно трудно было, когда съезжались люди разные, незнакомые между собой – его родные, например, и почтенные прихожане. Приходилось принимать их в разных комнатах и порознь занимать разговорами, чтобы приветить всех и никого не обидеть.

Позже к отцу Алексию стали приходить не только родные и знакомые, но и посторонние, ищущие помощи, совета, поддержки. Можно сказать, что его старческая деятельность началась еще во время диаконства. Бывало, прихожане, не решаясь обратиться за помощью с домашними неприятностями к ученым и уважаемым настоятелям, шли за помощью и советом к доброму отцу диакону. Даже его товарищи обращались по своим семейным делам к отцу Феодору и поступали так, как он говорил. Отец Алексий не ограничивался только словами, непременно каждого приходящего нужно было угостить не как-нибудь, а со всем радушием – и вареньем, и печеньем. Когда батюшка был уже в Зосимовой пустыни, всех приезжавших к нему студентов он приглашал непременно в два часа дня к себе, угощал чаем и всем, что у него было.

Относительно молитвы («будьте в молитве постоянны») про отца Алексия рассказывают, что он первый приходил в храм, когда был диаконом, и никто при всем желании не мог прийти раньше него, и последним уходил. Чтобы богаделка не роптала⁷¹, что ей приходится оставаться с ключами, отец Алексий платил ей из своих денег и оставался часами в храме, обходя свои любимые иконы и горячо молясь перед каждой. О силе и действенности его молитв все знают, и поэтому сейчас со всех концов России воссылаются за него самые горячие и искренние молитвы, так как он сам горячо и искренно молился за всех обращавшихся к нему. («Давайте, и дастся вам...» (Лк.6:38))

Отец Алексий отличался необыкновенным нищелюбием. В Толмачах его постоянно видели окруженным нищими. Многие получали от него пенсию, многим прихожанам он помогал и крупными суммами, но, не довольствуясь этим, он ходил к своему другу, диакону церкви Николая Чудотворца «Красный звон» отцу Сергию Борзецовскому, спрашивать, не знает ли он еще каких-нибудь бедных, кому надо помочь. Отец Алексий очень любил Толмачи, до смерти считал их лучшим местом на земле. В Успенский собор он перешел согласно воле митрополита Сергия. Когда отец Алексий был пресвитером Успенского собора, все бедные знали день его получки, собирались на улице, и отец Алексий не доносил до дому своего жалованья. Однажды он даже снял с себя шубу и отдал нищему. Он говорил, что отказывать никому нельзя. Если ты беден, надо хоть на копейки и гроши деньги разменять, хоть по грошику давать или как-нибудь иначе выкручиваться, но заповедь евангельскую: «Просящему у тебя дай» – нарушать нельзя.

Заповедь: «Блажени миротворцы, яко тии сынове Божии нарекутся» – также им свято выполнялась. Когда отец Алексий был еще диаконом, прибежала к нему жена одного из богатейших прихожан, умоляя примирить насмерть поссорившихся ее мужа и деверя. Отец Алексий отправился к ним и упал на колени сперва перед одним, а потом перед другим, умоляя простить друг друга, и так тронул их своим смирением и любовью, что смягчил их ожесточенные сердца.

Будучи старцем, отец Алексий советовал, получив обиду, не показывать вида, обращаться с обидевшим ласково или даже еще ласковее, чем прежде. Известен случай, когда такой совет потушил вражду.

Блажени изгнани правды ради – и это пережил, все перенес наш дорогой старец, поэтому к нему и относятся последние слова заповедей блаженства: «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех...»

Как упоминалось в жизнеописании старца Алексия, его сын Михаил блестяще закончил Императорское техническое училище и получил специальность инженера-механика. Будучи студентом, Михаил проходил практику на Московско-Ярославско-Архангельской железной дороге. «Все исполнял с похвальным прилежанием, аккуратностью, отличным знанием дела» – так записано в производственном аттестате, сохранившемся в семейном архиве. По завершении учебы он женился на Ольге Петровне – дочери богатого лесопромышленника Петра Максимовича Мотова. В свое время Ольга Петровна окончила Московскую вторую женскую гимназию, получила диплом и звание домашней учительницы с правом преподавать русский язык и словесность, французский, немецкий языки, педагогику, историю, географию, математику и естествоведение. Она много читала, музицировала, хорошо рисовала, занималась рукоделием. После свадьбы молодые стали жить в доме предпринимателя в Докучаевом переулке⁷³. Петр Максимович состоял гласным⁷⁴ Московской городской Думы, членом Городского попечительства о бедных и сам лично, от своих доходов, занимался благотворительностью.

Отец Феодор служил в то время протопресвитером Успенского собора Московского Кремля и на свадьбе сына присутствовал. Невестка ему нравилась. Он был доволен тем, что Михаил женился на девушке из хорошей религиозной семьи. И перед уходом в монастырь будущий старец Алексий часто бывал у Петра Максимовича, где жил теперь его горячо любимый сын с молодой женой. Его принимали как родного, окружая заботой и теплом, и даже устроили для отца Феодора молельную комнату, где он молился когда один, бывало, что и с домочадцами. Как участника Всероссийского Поместного собора Русской Православной Церкви иеромонаха Алексия поселили в Чудовом монастыре. Но вскоре в связи с революционными событиями Кремль стали обстреливать из артиллерийских орудий, и старцу пришлось покинуть Чудов монастырь. Поселился он в том же доме Петра Максимовича с горячо любимыми внуками. И жил он со своими родными с 10 ноября 1917 года до праздника Рождества Христова.

Семья Соловъевых-Мотовых. В центре – протопресвитер Успенского собора Московского Кремля Феодор Соловьев. 1898 г.

Петр Максимович Мотов (справа) с женой Дарьей Васильевной, дочерью и зятем

Семья Соловьевых: Михаил Федорович,  Ольга Петровна и их дети Николай, Георгий, Нина. 1916 г.

Интерьер дома Соловьевых, где бывал наездами старец Алексий

Двухэтажный деревянный дом Мотовых находился в глубине двора. Справа от ворот был кирпичный дом для гостей. В пристройке к нему обитали дворник и сторож, располагалась просторная кухня и конюшня для нескольких лошадей, где стояла пролётка⁷⁵ и большие сани, в которых зимой ездили по Москве, кутаясь в теплые шубы и медвежьи полости.

Конюшня во дворе дома Петра Максимовича Мотова. На козлах кучер Егор, в пролетке – Коля Соловьев, внук старца Алексия с няней. 1905 г.

Соловьевы с друзьями на велосипедной прогулке. 1905 г.

Молитвы деда – святого старца, запомнившиеся на всю жизнь поездки к нему в Зосимову пустынь, купеческий дом с зимним садом, игрушки, какие только душа пожелает, образованные, талантливые родители (близкие свидетельствуют о редкостной сердечности и заботливости отца семейства – Михаила Федоровича)... Все это создавало атмосферу любви, в которой росли и воспитывались дети Соловьевых. Их было трое: старший, Николай родился в 1903 году, средний, Георгий – в 1911-м, младшая, Нина появилась на свет в 1914 году. Они росли в окружении сверстников, в доме постоянно слышался детский смех, затевались игры, в которые вовлекался и всеми обожаемый добрый пес – сенбернар Баян.

Николай и Георгий с Баяном

Счастливая жизнь закончилась для Соловьевых с революцией, вскоре после которой умер и Михаил Федорович, сын Зосимовского затворника. Правда, начало печальным переменам положила смерть главы семейства Петра Максимовича еще в 1910 году. Он был похоронен на Скорбященском кладбище при одноименном монастыре, располагавшемся на территории между улицами Тихвинской, Новослободской, Сущевским Валом. Теперь на этом месте жилые дома, детский парк.

Что же касается событий октября 1917 года, то Ольга Петровна, оставшаяся с тремя детьми на руках, лишенная собственности, попросту говоря, без средств к существованию, растерялась. Но надо было как-то приспосабливаться, защищать родовое гнездо... И она научилась держать оборону, чему способствовали ее природный ум, предприимчивость и, как это ни покажется странным, – любовь к театру. В те дни, когда семье грозило остаться без крыши над головой (мотовский дом приглянулся властям, предполагавшим занять его под некое учреждение), Ольга Петровна превратила свое жилище в отвратительную ночлежку, подобно той, что показана в пьесе Горького «На дне». Она любила этот спектакль, поставленный во МХАТе. Подобно тому как меняют на сцене декорации, из роскошных комнат в одночасье исчезла дорогая мебель. Лестницы, коридоры оказались заваленными каким-то хламом и рухлядью. Хозяйка распорядилась реже топить печи, пол в парадном поливали водой, чтобы в мороз он покрывался льдом. Поскользнувшись с порога и оказавшись в бесприютном холодном помещении, уполномоченные спешили ретироваться. В конце концов Ольга Петровна с матерью и детьми осталась жить в родных стенах, в одной из комнат коммуналки, в которую был превращен их когда-то замечательный дом.

Положение Ольги Петровны и ее матери, Дарьи Васильевны, было отчаянным. Они, как дочь и вдова купца, не могли рассчитывать на продовольственные карточки, что-то перепадало из продуктов только на детские пособия. И тогда бабушка, будучи по происхождению из бедной семьи и не боявшаяся тяжелой работы, стала проявлять чудеса предприимчивости. Она выкорчевала булыжник в собственном дворе, вскопала землю под огород и посадила тыкву и картошку.

А позже, уже в гражданскую войну, Дарья Васильевна закопала в дровяном сарае огромный железный сундук, наполнив его доверху пшеном. В голод и от прогорклой каши никто не отказывался, все выжили. Бабушка умерла в 1936 году, похоронили ее на Пятницком кладбище.

Забегая вперед, скажем, что Ольга Петровна не покидала отвоеванного у властей жилища до конца своих дней⁷⁶, выгородив себе небольшой угол и отдав остальную жилплощадь детям. С годами и Николай и Нина отселились, и только Георгий, оставался с матерью. После женитьбы у него в 1947 году родилась дочка Марина, очень любившая отца. Он должен был содержать семью и мать, поскольку та, никогда не состоявшая на госслужбе, пенсию не получала. Но чтобы скрасить свою старость и, как до революции, попить хорошего чаю, или «кофию», как она говорила, в свое удовольствие, ей приходилось подрабатывать рукоделием. Она вышивала мелким крестиком по образцам из старинных французских журналов. Находились и заказчики, прилично платившие за такие высокохудожественные вещи.

Когда внуки старца Алексия пошли в советскую школу, то у них, как и следовало ожидать, возникли проблемы: мало кто не укорял их за происхождение. Ребенку оказаться в атмосфере неприязни, да еще после раннего, такого радостного и незабываемого детства, было невыносимо. Поэтому Николай, еще в детстве освоив фортепиано с домашними учителями, кое-что переняв от матери, всю последующую жизнь играл на рояле и, что называется, кормился от инструмента. В молодости он служил тапёром в кинотеатре «Форум», затем – в оркестре. Во время войны ездил с концертными бригадами по всем фронтам. Жил он уединенно, холостяком, отгородив себе угол в той большой комнате в Докучаевом переулке, которую оставила за собой Ольга Петровна. Николай Михайлович умер в 1979 году. Урну с его прахом захоронили в могиле матери на Голицынском кладбище.

Георгий Михайлович проучился только до шестого или седьмого класса, но это не сказалось на его образовательном уровне. Содержательное детство, книги, оригинальный склад ума – выручали. Ему ничего не стоило помочь дочке-старшекласснице с задачками по алгебре или геометрии, растолковать тему, заданную на уроке истории. Складывалось впечатление, что он все знал и умел объяснить. От отца Георгию Михайловичу передались способности к конструированию и инженерная смекалка. От матери он заимствовал вкус, художественный талант, музыкальность. У него была замечательная коллекция пластинок с записями классической музыки. Отечественный магнитофон «Днепр» он усовершенствовал настолько, что качество его звучания соответствовало лучшим мировым образцам. Окончив чертежно-конструкторские курсы, он какое-то время работал по специальности, а затем много лет был художником во Всесоюзном институте Изобразительной статистики при Госплане СССР, где и познакомился со своей будущей женой Этелью Людвиговной Лукк. Во время войны профессия Георгия Михайловича оказалась особо востребованной: при штабе дивизии он занимался картографированием. Объем работ был колоссальный. И без того ослабленный язвенной болезнью организм не выдерживал нагрузок. Но только в самом конце войны он слег, в госпитале его долго лечили, а затем и комиссовали.

С годами он станет работать художником-оформителем в организациях и журналах, рекламирующих нашу продукцию за рубежом. Особенно ценили умение и способность Георгия Михайловича в «Станкоимпорте». Для рекламных проспектов этой фирмы требовалось изображение агрегата или какой-либо отдельной детали не только в выигрышном ракурсе, но и технически точное. Под конец жизни внук старца увлекся фотографией. И, как в истории с магнитофонами, переделывал, конструировал камеры в соответствии с требованиями, которые выдвигались перед ним как перед профессиональным фотографом. Георгий Соловьев был известен среди коллег как мастер высочайшего класса, сочетавший навыки художника и фотографа.

В отличие от своего старшего брата, Георгий Михайлович был человеком общительным, щедрым, радушным, всегда в окружении товарищей и друзей. Если кто-то, даже малознакомый человек, просил у него в долг, он отдавал последнее и никогда не помнил, кому и сколько одолжил... Он умер 12 июня 1967 года во время командировки, на ответственном правительственном задании. Соловьеву поручили сделать фотоальбом о строительстве газопровода через Западную Украину в Европу. В течение нескольких дней ему пришлось объездить Предкарпатье, Карпаты, Закарпатье. Во время одной из ключевых съемок он попал в сильную грозу с ледяным ветром, простудился, но то, что нужно было, успел сделать.

Всю свою жизнь страдавший язвенной болезнью, незадолго до этой, оказавшейся последней, командировки, он перенес тяжелейшую операцию, но не смог отказаться от такого заманчивого предложения. Георгий Михайлович не мог подвести тех, кто давал ему сложное поручение и, конечно же, хотелось подзаработать для нежно любимых жены и дочки. Это была семья бессребреников, жили от гонорара до гонорара, несмотря на то что Георгий Михайлович всегда напряженно трудился. Постельный режим для него не существовал. Когда становилось совсем плохо, он лежа на диване рисовал эскизы предстоящих работ и слушал классическую музыку.

Хоронили его при стечении многочисленных друзей, близких, коллег. Упокоился средний внук старца Алексия на Голицынском кладбище, там же, где и его матушка.

Младшая из детей Соловьевых – Нина Михайловна вышла замуж за командира Красной армии Николая Иларионовича Матвеева. Еще до войны у них родились дочка и сын. С фронта отец семейства вернулся с орденом Красной Звезды и другими боевыми наградами. Матвеевы долгие годы кочевали по военным гарнизонам – от Одессы до Курил. После демобилизации Николая Иларионовича семья осела в Пскове. Нина Михайловна прожила с мужем в любви и согласии много лет. Она занималась домашним хозяйством, растила детей, а потом и внуков. В садовом товариществе у них был небольшой домик. Внучка старца Алексия любила работать в саду, возиться на грядках, ухаживать за цветами. Ей уже было за девяносто, а любовь и доброта не старились вместе с ней и не истощались. Она всем старалась помочь и помогала. Умерла Нина Михайловна 13 июня 2007 года. Похоронили ее рядом с мужем на кладбище под Псковом.

* * *

Можно сказать, что судьбы внуков преподобного Алексия Зосимовского ничем не отличаются от судеб сотен тысяч советских людей. Но в то же время нельзя не отметить, что каждый из них обладал замечательными чертами характера, художественными, инженерными дарованиями, унаследованными от своих благочестивых предков. С сожалением и сочувствием надо признать, что жизнь их прошла вне церковных стен. Это объясняется отчасти общепринятыми нормами, отчасти опасениями в связи с происхождением, совершенно не приемлемым в рабоче-крестьянском государстве. Как бы то ни было, жить с ощущением возможного преследования, с оглядкой, это ведь тоже своего рода мученичество, выпавшее на долю потомков многих священнических родов в послереволюционной России. И все-таки молитвенное предстательство святого старца у престола Божиего уберегло, оно помогало и помогает его внукам, теперь уже и праправнукам, в чрезвычайных обстоятельствах, о чем свидетельствуют семейные предания, в том числе и те, что были приведены в этой книге.