Епископ Порфирий (Успенский)

как инициатор и организатор первой русской духовной миссии в Иерусалиме, и его заслуги на пользу православия и в деле изучения христианского востока ¹

(по поводу столетия со дня его рождения)

Епископ Порфирий (Успенский) (1804–1904)

8 сентября² истекшего (1904) года исполнилось ровно сто лет со дня рождения нашего известного путешественника Порфирия Успенского, епископа чигиринского, викария киевской митрополии, настоятеля киевского Златоверхо-Михайловского монастыря, инициатора и организатора первой нашей духовной миссии в Иерусалиме и автора весьма многих сочинений о христианском востоке. Все эти эпитеты дают нам уже вполне достаточное основание в настоящем торжественном собрании взять на себя смелость предложить вашему просвещенному вниманию наше посильное слово об этом выдающемся деятеле на пользу православия и весьма плодовитом исследователе исторических судеб и памятников глубокой старины дорогого во многих отношениях, таинственного и заманчивого для нас и поныне христианского востока. Изобразить, хотя бы и в общих чертах, жизнь, полную кипучей энергии, неутомимой настойчивости и самых разнообразных приключений, приснопамятного юбиляра мы признаем ныне вполне благовременным, так как, несмотря на протекшие уже двадцать лет со дня его кончины, на множество обнародованных после нее сочинений его плодовитого пера и, особенно, его любопытных автобиографических записок под заглавием: “Книга бытия моего”, мы и доселе не имеем еще в печати более или менее цельной и связной биографии преосвященного Порфирия Успенского, в которой бы личность эта получила заслуженную, и, по возможности, верную оценку. Принимая на себя указанную задачу, мы, однако же, хорошо сознаем трудность ее выполнения, особенно в настоящем своем положении – публичного оратора, и потому заранее извиняемся перед своими слушателями в дефектах своей речи и просим у них благосклонного снисхождения, если некоторыми частностями и подробностями в рассказе о многочисленных перипетиях в жизни нашего знаменитого востоковеда мы обременим их просвещенное внимание.

Родиною нашего востоковеда была, по его выражению, “смиренная” Кострома³, приход Успенской церкви, в которой, в минуту появления его на свет Божий, по желанию благочестивой его матери, «растворены были царские двери»⁴. Александр Матвеевич Успенский († в 1827 году), отец преосвященного Порфирия, занимал при названной приходской церкви скромное положение псаломщика. Сам преосвященный Порфирий в своих обширных автобиографических записках уделяет своему отцу весьма мало внимания и сообщает о нем очень скудные биографические сведения. «Отец мой, когда я был еще отроком, – пишет пр. Порфирий, водил меня в Успенский собор; и тут я, стоя в уголку алтаря, слыхал, как маленькие певчие, пред входом архиерея в церковь, пели: “Отверзите ми врата правды; вшед в ня исповемся Господеви” (Пс. 117:19)»⁵. «Люблю я живопись с раннего детства, – замечает пр. Порфирий о своем эстетическом воспитании. – Когда шел мой восьмой годок, тогда отец мой, блаженной памяти псаломщик костромского кафедрального собора⁶, Александр Матвеевич, рисовал мне пленных французских гвардейцев, которых нагнали в Кострому в 1812 году, а я перерисовывал их через прозрачную бумагу и восхищался своею детскою работаю. Тогда же отец покупал мне рисованных на бумаге генералов наших на конях и под ними сражающихся с нами французов. И эти рисунки я перерисовывал на промасленной бумаге, прилепив их к стеклу… Способность и пристрастие к живописи остались во мне. Это пристрастие проявилось у меня, во время путешествия моего по Италии, да так, что, живя в Венеции, Падуе, Милане, я ничего кроме картин и картинных церквей видеть не хочу»⁷. Еще раз он вспомнил о своем отце по поводу речи в Москве. «Когда я был маленький отрок, тогда отец мой порой спрашивал меня: «Костя, хочешь ли, покажу тебе Москву?» «Хочу, покажи мне Москву», – лепетал я и прыгал от радости. Тогда он обеими руками приподнимал меня за виски (голову) и говорил: «Ну, видишь ли?». «Вижу, Вижу!» – кричал я, дрыгая ногами. Да, в семействе я, молясь вместе с матерью, привыкал чтить русского царя, а играя и забавляясь, слыхал о Москве и желал видеть ее»⁸.

Невысокое положение отца в клире церковном не позволяет нам предполагать, что Александр Матвеевич мог считаться состоятельным человеком: он, скажем словами пр. Порфирия, лишь «никогда не был нищим»⁹, имея собственный домик с садом и кусок насущного хлеба от прихода. «Я провел золотые годы юношества, – пишет об этом доме пр. Порфирий, – в светелке родительского дома, украшенной изображениями судьбы милоликого Иосифа, безобразного Эзопа, сладкоглаголивого Иоанна Дамаскина и святых мест Иерусалима, и там заучивал уроки человеческого любомудрия и откровенного богословия и сочинял рассуждения и первые проповеди. Незабвенная светелка, в которой никто другой не бывал, кроме Бога и двух сестер моих»¹⁰. Нисколько поэтому неудивительно, что, после кончины Александра Матвеевича, мать его с дочерьми очутилась в положении «беднейшей»¹¹ и в «большой нужде»¹², и забота о них всецело легла на плечи пр. Порфирия. «Для них, – признается пр. Порфирий, – я отрекся от мира, дабы они моей нищетой были богаты», чтобы осушить «поток их слез», избавить их от «голодной нищеты и тяжких страданий»¹³.

Матери своей, Дарье Степановне, скончавшейся в глубокой старости († 1865 г.), напротив, пр. Порфирий посвящает весьма много внимания и рисует ее пред нами высоко симпатичными чертами доброй христианки. Дарья Степановна была женщина простая и вполне разделявшая верования и взгляды наших простолюдинов на «домовых, леших, встающих из могил покойников». «Моя мать, – пишет пр. Порфирий, – однажды говорила мне, что она видела лихорадку в синем коротком сарафане с голыми ногами, ту самую, которая приходила трясти и мучить родную сестру мою Любовь»¹⁴. Дарья Степановна вместе с детски наивною верою соединяла глубокую религиозность. «Моя родная мать, – читаем мы в его записках, – будучи весьма благочестива, и меня с малолетства воспитала в строгом благочестии и научила молиться Богу, как молилась сама, сердечно и благоговейно¹⁵. Молитвы утренние и на сон грядущий я знал наизусть и читал их про себя даже и тогда, когда учился уже в академии, где в то время студенты не молились все вместе в занятных покоях своих. Сладость молитвы была любимою сладостию души моей»¹⁶. Мать пр. Порфирия любила паломничества в монастыри, совершала их ежегодно и брала с собою нередко и будущего востоковеда пр. Порфирия. В Ростово-Яковлевский монастырь «мать моя, – по словам пр. Порфирия, – ходила ежегодно и там поручала меня любви св. Димитрия чудотворца»¹⁷. «В юности у меня была большая охота ходить с матерью в монастыри Игрицкий и Бабаевский на богомолье»¹⁸. Та же набожная мать старалась вкоренить в своем любимом сыне и другие добрые христианские навыки и привычки. «Бывало, мать моя, – замечает пр. Порфирий, – как увидит, что я роняю на пол хлебные крошки, тотчас образумит меня, а в другой раз и накажет, чтобы голова моя помнила дар Божий»¹⁹. Поэтому нисколько не удивительно, что пр. Порфирий мать свою называет «первым своим кормчим»²⁰ и посвящает ей в своих сочинениях немало страниц, проникнутых чувствами нежной сыновней горячей любви и глубокой благодарности²¹.

Воспитанный благочестивою матерью, пр. Порфирий бесспорно воспринял от нее много хорошего, но и разделял некоторые недостатки ее наивного миросозерцания²². Храмы старинные, их суровая иконопись и благолепное богослужение действовали на впечатлительную душу дитяти глубоко и оставили неизгладимый свой след на всю его жизнь. При взгляде на суровые и сухие лица святых, «я, – замечает пр. Порфирий, – вспоминал свое детство: бывало, в старинных деревах на родине лики святых не столько пугали меня, сколько предостерегали от шалостей; как взгляну на них, а они так и смотрят на меня грозно. Я забегу в сторону церкви, а святой Николай и туда смотрит; я – в другую сторону, а он и там видит меня. Я закрою свои глазенки, он мне слышится, он говорит: «смотри же, Костя, не шали, учись и будь умен, да молись Богу и слушайся отца и мать». Иногда он протвердит мне все заповеди и все добрые наставления родителей и учителей. Сначала я очень боялся св. Николая, а после немножко попривык к нему и, казалось, иногда он смотрел на меня уже и поласковее. Таково было действие суровой церковной живописи на мою маленькую невинную душу»²³. Знание прекрасное церковных песнопений и любовь к богослужению привита пр. Порфирию с детства. «Почти в каждый вечер пел я всенощны в своей келье один одинехонек, – замечает еп. Порфирий о последних годах своей московской жизни (1888 г.), – с детства зная наизусть стихиры, догматы, тропари ирмосы и проч. и проч. до Взбранной Воеводе»²⁴. Самые детские игры его нередко были ни чем иным, как воспроизведением церковного богослужения в компании со своими сестрами. «Я в годы отрочества своего любил наряжать своих сестер диаконами, служить с ними обедню и благословлять обеими руками, – признается пр. Порфирий. – Примечая это, моя бабушка Дарья говаривала мне: – Костенька, ты будешь поп, да протопоп, да архиерей»²⁵.

Религиозное воспитание в семье, состоящей из женщин, предрасположило впечатлительную душу даровитого дитяти ко всему таинственному и развило в нем с юных лет любовь к уединению. С любовью он ходил «в лес за грибами, где сумрак, тишина, таинственное эхо и небо, едва видимое поверх высочайших сосен, обворожали меня до того, что я, – говорит пр. Порфирий, – на призыв родимой идти домой, нередко отвечал: – еще рано. В юности же наклонность моя к уединению была так велика, что все называли меня монахом»²⁶. Но с этими добрыми навыками от матери переняты были и некоторые суеверия. «Идя в Запрудненское училище мимо кладбища я, – сознается пр. Порфирий, – боялся погони за мною мертвецов»²⁷.

Семья Александра Матвеевича и Дарьи Степановны Успенских состояла из единственного сына, будущего востоковеда, епископа Порфирия и двух дочерей: старшей Любови Александровны Лапшиной и Серафимы Александровны Николаевской, оставшейся в живых и после смерти епископа Порфирия и проживавшей в собственном доме на родине ²⁸ . По поводу кончины старшей своей сестры, 10 сентября 1845 г., пр. Порфирий замечает: «Я и сестра моя погодки у матери, и любили друг друга. Покойная была весьма набожна, строгого правила и домостроительности»²⁹. Между всеми членами семьи Успенских царила всегда редкая взаимная привязанность и горячая любовь³⁰, которые потом переносятся и на младшее нисходящее поколение этой семьи. Племянницу второй сестры Серафимы Александровны, Маргариту Боровскую, пр. Порфирий не только воспитывал, но выдал замуж с десятитысячным приданым³¹, и потом из 15.000 рублей за проданные Императорской публичной библиотеке рукописи выдал ей еще 5.000 руб.³². По духовному посмертному завещанию, он отказал тысячу рублей родной сестре, а выигрышный билет – родной племяннице Ю. А. Борноволоковой³³. Едва ли и следует прибавлять, что пр. Порфирий был любимцем и гордостью всей семьи. В минуты житейских неудач, которые нередко выпадали на его долю, пр. Порфирий мучился, прежде всего, не за себя самого, а за своих присных. «Когда вспоминал я, – пишет в 1847 г. пр. Порфирий среди своих злоключений в Петербурге, – о своей беднейшей матери и о сестре с ее Маргашею, для которых я отрекся от мира, дабы они моею нищетою были богаты, тогда мысль о потоке слез их, о голодной нищете их, о тяжких страданиях их, о нестерпимой боли их от глухого и жестокого говора о мне людского, эта мысль, слишком тяжелая, как острый камень, падала на мое сердце и, приподнявшись, опять падала и выдавливала из него всю кровь и потом с большой высоты падала и крушила его вдребезги».³⁴

В трудные минуты жизни он, поэтому спешил в родную семью, чтобы отдохнуть душою в кругу любимых и любящих его присных. «Я скоро уеду отсюда в Кострому, – писал в мае 1857 года светлейшей княгине В. П. Витгенштейн, урожденной Эйлер, фрейлине при великой княгине Елене Павловне, удрученный под тяжестью креста арх. Порфирий, – для свидания с престарелою матерью и с родными моими. Их любовь крайне нужна мне в настоящем безотрадном моем состоянии. Среди них я не буду смотреть на себя, как на отлученного от общества. Не в Лавре, а в родительском доме обновится, яко орля, юность души моей, в которой набожная мать моя умела привить страх Божий, целомудрие, незлобие и терпение»³⁵. Посещал пр. Порфирий «милую родину» и на склоне уже лет своей жизни (в 1872 г.) с тем, чтобы повидаться с родною сестрою и племянницею и «приискать себе теплое местечко», «где бы лучше водвориться для покоя»³⁶.

Как и где выучился грамоте пр. Порфирий, об этом у него нет точных сведений. Но едва ли не о своем первоначальном обучении говорит он, когда, в бытность в Рамалле в Палестине в 1844 году, случайно у него всплывает на поверхность сознания «воспоминание о старых дьячках в России и о способе, каким они, бывало, учили читать и петь: Аз колет глаз, Буки букашки, Веди таракашки, Глаголь кочережки, Добро колченожки, Есть просят есть и пр.».

«Скок поскок на чужой мосток«, – это припев, по которому ученик мог петь правильно «Бог Господь и явися нам» и пр.

»Предодобная мати лисица, страстотерпцы зайцы, мученики волки, пустынножители медведи, в берлогах живущие, лапки сосущие, молите спастися душам нашим«. Наподобие этой стихиры поется «Господи воззвах» на первый глас»³⁷.

Иных, впрочем, форм обучения грамоте до второй половины XIX столетия в России не существовало, и дьячковская система обучения многим из нас и доселе еще памятна³⁸. Как бы там ни было, но, при счастливой природной памяти, Константин Успенский на девятом году уже был готов к поступлению в духовное училище.

"Посетил я предместие Костромы Запрудню, – пишет пр. Порфирий о своей поездке на родину в 1872 году, – где в 1813 году находилась семинария с училищем для малолетков, пока не сгорела. Туда в сентябре этого года отец мой отвел меня, девятилетнего, учиться. Там приняли меня в так называемую информаторию; и тут мальчики посвятили меня в звание ученика, ударяя локтем по спине и кулаком по затылку так больно, что я плакал. От моей информатории и от самой семинарии не осталось ни одного бревна. Была тут березовая тенистая рощица, в которой семинаристы потешались разными играми, но и она срублена вся и искоренена. Теперь там устроены купеческие фабрики. Каменная же церковь, в которой чествуется старинный образ Нерукотворного Спаса и в которой молились семинаристы, уцелела и даже возобновлена внутри и украшена весьма хорошо местными фабрикантами«³⁹. Из школьного периода жизни у пр. Порфирия записаны воспоминания еще о том, «как ревизор архимандрит Филарет, со звездою на груди, задал нам грамматистам задачу перевести по-латыни: «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу», и я перевел так: «Venite, adoremus Regem nostrum Deum», как в Богоявленском (ныне женском) монастыре я лазил⁴⁰ по скрытым ходам на толстых стенах его от башни до башни и писал тут карандашом по-гречески: «Ἐν άρχη ην ό Λόγος, »Αξιόν βστιν ώς αληθώς μακαρίζειν σε τήν Θεοτόκον"⁴¹.

Наделенный от природы прекрасным голосом дискантом, он пел в семинарском хоре, а впоследствии был там регентом и управлял даже двумя хорами, благодаря чему прекрасно знал церковное пение и, в сане потом архиерея, всегда горячо заботился о церковном пении⁴². Восхищенный его голосом регент архиерейского хора хотел было взять Константина Успенского в архиерейские певчие, но мать энергично воспротивилась этому, опасаясь испортить даровитого юношу⁴³.

О семинарском образовании пр. Порфирий сообщает немного сведений. »Самые любимые науки мои, – говорит он, – были история и философия. Из священных лиц прекрасный Иосиф был задушевный друг мой. Рассказывать его сновидения отцу, матери, сестрам, теткам было любо мне. При изучении древних языков, латынь не особенно нравилась мне, а греческое слово плотно срасталось с моей обширною памятью. Такие знамения прообразовали будущую судьбу мою"⁴⁴. Влияние на пробуждение любви к изучению языков греческого и латинского, бесспорно, имел даровитый учитель греческого языка Феодор Павлович Москвин, впоследствии Арсений, митрополит Киевский, оказавший большие услуги для карьеры епископа Порфирия⁴⁵, и учитель красноречия и поэзии Василий Иванович Груздев (в 1820 г.)⁴⁶. Но в большинстве своими преподавателями семинарскими и даже академическими пр. Порфирий остался весьма недоволен. «Наставники семинаристов и академистов большею частью, – пишет он, – малосведущи и вялы, а которые побойчее и повольнодумнее, те дают им зачатки ложного знания и губят в них веру, насажденную благочестивыми матерями их. У кого из них есть природное красноречие, у того оно, стесненное школьными формами, правилами, или немеет, или не имеет сильного влияния на общество, которое может быть чаруемо, увлекаемо, спасаемо не искусственными ариями и силлогизмами, а словом естественным, живым, пламенным, как огонь, шумным, как дубрава, благоухающим, как цветник, словом разумным, сердечным, таким, в котором слышится глубокое знание человеческого сердца и духовных потребностей общества. А семинаристы и академисты наши, отделенные от общества, разве имеют такое знание?» ⁴⁷

По окончании курса семинарии (1818–1824 гг.), он поступил «преподавателем греческого языка детям в городе Макарьеве, что на Унже», т.е. в низшее отделение этого духовного училища. «Здесь нарисован был мною, – замечает пр. Порфирий, – вид того монастыря, в котором помещалось духовное училище и перерисовывались разные животные из одной русской книжицы«⁴⁸. Мечтал пр. Порфирий в это время и о месте священника в женской Апостольской обители, но »Игуменья Сусанна, – замечает он, – когда я представился ей, как кандидат на освободившееся у нее священническое место, отринула меня по причине безбородой и безусой молодости моей»⁴⁹.

Молодость и привычка «с юных лет к уединенной жизни и к ученым занятиям«⁵⁰ побудили Константина Успенского стремиться к продолжению образования в С.-Петербургской духовной Академии, куда он в 1825 году и поступил в состав VIII курса, при содействии своего учителя по семинарии и земляка Ф. П. Москвина, в ту пору бакалавра и иеромонаха Арсения⁵¹. »В академической церкви облекли меня, еще молодого, – говорит епископ Порфирий о себе, – в мантию, куколь и сандалии» ⁵² . «Я охотно омонашился на двадцать пятом году моего возраста (т. е. 15 сентября 1829 года) в неприкосновенной чистоте девственной"⁵³. 20 сентября о. Порфирий Успенский хиротонисан во иеродиакона, a 25 сентября того же года в иеромонаха. Таким образом, исполнилась давно лелеянная мечта – быть совершителем Христовых Таин и активным участником христианского богослужения, которое он любил с самого раннего детства. »Духовная сладость, которую вы ощущали в себе после приобщения Св. Таин, – пишет арх. Порфирий в 1857 г. княгине Витгенштейн, – понятна и мне. В золотые дни девственной юности моей я после исповеди и причастия бывал так соединен со Христом, что во весь день и вечер тогда пел разные молитвы, дабы ни одна грешная мысль не потемнила души моей. Это святое усилие воли, послушной благодати Христовой, вспомянет Бог, когда душа предстанет пред престолом Его«⁵⁴.

В С.-Петербургской Академии иеромонах Порфирий в годы с 1826–1827 изучал на латинском языке философию⁵⁵, но прежней любви к ней уже не питал. «Некогда я любил философию, – признается откровенно епископ Порфирий, – но покинул ее, потому что она бестолкова, мятежна и вредна. Теперь люблю веру. Эта красавица – девица весьма степенна, строга, целомудренна и возвышена. Житье с нею спокойно, приятно и полезно»⁵⁶. Однако же, веру приобрел он не из лекций профессора богословия – «многоученого наставника своего архимандрита Иннокентия Борисова, который учил, что мы, по воскресении своем, будем летать, и что для этого волосы под мышками наших рук преобразятся в крылья. Знать, не помнил этот профессор богословия известной заповеди: ничего своего не прибавлять к тому, что сказано в Священном Писании; но так себе фантазировал перед нами, младоумными. Щеголял он на кафедре своей немецкою ученостию и неологизмом». Лекции его пр. Порфирий называет «болтовнею"⁵⁷. Симпатии о. Порфирия Успенского, по-видимому, более всего в это время склонялись к изучению истории и древностей, но и эта любовь едва ли образовалась у него под влиянием академических лекций. Преподавание истории в Академии, по крайней мере, гражданским бакалавром А. И. Райковским представлено им в автобиографических записках в комическом виде. «Бывало, – пишет пр. Порфирий, – бакалавр A. П. Райковский спрашивал меня, напр., о причинах падения карфагенской республики, наперед плюнув подле своей кафедры и потом огласив меня по прозванию: «Успенский!». Успенский приподнимался медленно, обдумывая причины, и отвечал:

– Первая причина – изнеженность нравов и роскошь.

– Нет-с! Это не первая причина, а четвертая, – поправлял меня бакалавр, потешаясь улыбкой моих товарищей.

Я продолжал:

– Вторая причина – плохое благочиние наемных войск.

– Это-с третья причина, – говорил наставник, ударяя указательным пальцем по воздуху.

Я продолжал:

– Третья причина – внутреннее несогласие, свойственное каждому народному правлению.

– Прекрасно-с! Но это вторая причина.

У меня уже лоб потел; однако, поднатужившись, я брякнул:

– Четвертая причина – превосходство римско-европейского гения перед африканским, по слову поэта:

«Andax Japbeti genus Jgnem fraude mala gentibus intullit!».

– Превосходно-с! Превосходно, садитесь! Потом бакалавр еще раз плевал на пол и продолжал витийствовать еще пуще»⁵⁸.

Не по душе была епископу Порфирию «и скелетная история церкви, которая читается и в духовных семинариях, и академиях», которую он «долбил во время оно» и вместо которой ему желательно было видеть «философию церковной истории»⁵⁹.

Нисколько не удивительно поэтому, что пр. Порфирий, как мы уже видели, был весьма недоволен состоянием науки в наших семинариях и академиях, признает «не блестящим просвещение духовное» вообще⁶⁰ и о себе прямо и категорически заявляет: «Я мало познаний вынес из семинарии и академии, а что и что знаю теперь (т. е. в 1884 г.), все это приобрел, учась в своей келье»⁶¹.

Но как ни малы результаты, вынесенные из школы, они все же не могут быть признаны ничтожными. Прежде всего, отсюда наш востоковед вынес религиозное воспитание – силу животворящую⁶², «отличное знание языка греческого», который пригодился ему на Востоке⁶³, достаточное знакомство с латинским языком, на котором при случае он мог даже объясняться⁶⁴ и превосходное знание языка французского⁶⁵, разговор на котором «удивил» посланника русского при Порте А. П. Бутенева и его сотрапезников, «не ожидавших французского слова от русского монаха»⁶⁶, «академическую привычку» – «обдумывать предмет», о котором собирался писать, «и излагать его основательно, всесторонне и ясно»⁶⁷, и даже самую любовь к ученым занятиям с юных лет⁶⁸ как «восторженный любитель света» науки⁶⁹. Едва ли можно отрицать и то, что школа не прошла бесследно и в деле выработки его «булатного, цельного» характера. «Есть люди, – пишет пр. Порфирий, – которые, как булатная сабля, закалены чрезвычайно хорошо. Согни их в дугу, они не сокрушатся. И я булат той же закалки. Один Бог может сокрушить меня, а из людей никто»⁷⁰, «Я человек не половинчатый, не только верую, но и люблю, и надеюсь: слово у меня – дело; святая мысль и святое желание приводят мою волю в соответственное ими движение. Я человек цельный: ставлю себе цель и иду к ней бодро. На пути сопровождает меня Бог глаголом Своим: «Не бойся, отрок мой, Я с тобою. И не заблуждаюсь»⁷¹. «Нервы мои слабы, а воля крепка. В песчаных пустынях Фиваиды и Нитрии я изнемогал от зноя, жажды и усталости, но куда шел, так туда дошел, потому что хотел быть там. Значит, слабою сеткой нервов моих одет кто-то другой, могучий»⁷². «Я монах, – смело заявляет графу Протасову архимандрит Порфирий, – но воспитанием и образованием приготовлен не для пустыни»⁷³.

По окончании курса академии в 1829 году со степенью старшего кандидата, с правом получения степени магистра, после годичного прохождения учительской должности, иеромонах Порфирий Успенский был определен во 2-й кадетский корпус законоучителем, где, однако же, оставался не долго, и в 1831 году 2 сентября переведен законоучителем в Одесский Ришельевский лицей. «Одесса, – писал городскому главе греку Маразли 18 окт. 1883 года епископ Порфирий, – мой любимый город. В нем я назад 43 года учительствовал в лицее и семинарии, нередко проповедовал слово Божие, был духовником многих аристократических семейств и даже первый принимал в семинарию юных болгар»⁷⁴. «Этот город, – замечает еп. Порфирий, – есть, как бы, солнце, около которого суждено мне вращаться»⁷⁵. В 1833 году о. Порфирий награжден золотым наперстным крестом из кабинета Его Величества, 1 мая 1884 года назначен настоятелем Одесского второклассного Успенского монастыря и 20 того же мая возведен в сан архимандрита, а в 1837 определен присутствующим в Херсонской духовной консистории. С преобразованием Ришельевского лицея в 1838 г. он должен был взять на себя преподавание богословия, церковной истории и канонического права. В том же 1838 году 18 июля о. архимандрит назначен был ректором Херсонской духовной семинарии и профессором богословских наук, в каковой должности и состоял до 1840 года, т. е. до времени назначения своего на службу за границу.

О профессорской деятельности пр. Порфирия судить в настоящее время еще пока преждевременно, так как сохраняющиеся в рукописях многочисленные курсы по разным отраслям богословского ведения, не лишенные, по собственному признанию еп. Порфирия, «оригинальностей», которые «он не вычитал у других, а изобрел сам, изучая Иисуса в Евангелиях»⁷⁶, но которые, по словам лиц, видевших эти курсы, можно признать за «субъективизмы»⁷⁷, после напечатания их, несомненно, прольют немало света на оригинальный во многих отношениях взгляд их автора по разным пунктам православного богословия и в этот начальный период его учено-литературной деятельности. Но, как бы там ни было, и в это время служебной карьеры пр. Порфирия, его незаурядные природные дарования и научная деятельность нашли уже справедливую оценку у высшего начальства и в разных ученых и благотворительных обществах. Помимо наперстного кабинетного креста, при оставлении службы в Ришельевском лицее, арх. Порфирий удостоился за свою службу здесь Всемилостивейшего Монаршего благоволения, а 29 апреля 1840 года сопричислен к ордену св. Анны 2-й степени. В 1838 году арх. Порфирий избран директором одесского попечительного комитета, 24 марта 1834 года Киевская духовная академия избрала его в свои корреспонденты, 21 октября 1885 г. он назначен был членом одесского статистического комитета, а 23 апреля 1839 г. избран в действительные члены одесского общества истории и древностей.

Служба в Одессе имела громадное влияние на дальнейшую служебную и научную карьеру пр. Порфирия. Здесь у него завязались и дружественные знакомства, послужившие потом весьма солидными двигателями по пути достижения намеченных им целей и нередко дававшие ему в трудные минуты жизни нравственную опору и душевную отраду, и неприязненные, тормозившие его благие порывы и мешавшие ему серьезно на жизненном пути. Из таких знакомств на первом месте следует поставить его сближение до интимной дружбы с Александром Скарлатовичем Стурдзою, «человеком умным, – по словам пр. Порфирия, – христианином истинно православным, патриотом горячим, писателем глубокомысленным и витиеватым»⁷⁸. «Ревностный ко благу православной церкви на Востоке», «старый и опытный в делах дипломат» A. С. Стурдза направил любознательную мысль еп. Порфирия на изучение христианского Востока и горячо и энергично поддерживал нашего ученого востоковеда в его трудах и усилиях, помогая ему сблизиться с такими влиятельными и близкими ко Двору лицами, «добрыми христианками», как напр., с графиней Тизенгаузен, Т. Б. Потемкиной и баронессою Цецилиею Фредерикс, оказывавшими ему не раз не маловажные услуги своим влиянием⁷⁹. Не менее важное влияние на карьеру епископа Порфирия имело и сближение его с новороссийским и бессарабским генерал-губернатором графом M. С. Воронцовым (1856), который «любил его крепко»⁸⁰. В доме графа Воронцова он учил детей Закону Божию⁸¹. Это сближение возбудило к нему нерасположение известного ссыльного Магницкого, от которого «одесские друзья предостерегали меня, – сознается еп. Порфирий, – как от чумы, и который, видя холодность мою к нему, не любил меня, и даже в проповедях моих отыскал укоризны себе (о чем я не помышлял). Этот человек дружил с графом Толстым (не долго был при Воронцове градоначальником, впоследствии обер-прокурор Св. Синода) и, вместе с ним порицая управление Воронцова и написав на него донос государю Николаю Павловичу, наговорил ему, что я не православен, что я esprit fort et seeptique (вольнодумец и скептик) и не подвижник»⁸². Из других знакомств по Одессе, не порывавшихся почти до последних дней жизни нашего ученого востоковеда, достойна упоминания дружба его с протоиереями одесскими M. К. Павловским, бывшим профессором богословия в Новороссийском университете, Π. Е. Казанским и др⁸³.

Здесь, в Одессе пр. Порфирий изучал разговорный новогреческий язык, который принес ему громадную пользу в его последующих путешествиях по Востоку, и на котором он даже писал не дурно⁸⁴, и познакомился с итальянским языком настолько удовлетворительно, что не только читал книги на этом языке, но и «без малейшего затруднения» понимал разговорную речь⁸⁵. Наконец, благодаря нередким путешествиям отсюда из любознательности и с научными целями, напр., в 1836 г. в Крым и около того же времени в Бессарабию, пр. Порфирий приобрел страсть к далеким путешествиям, давшим его имени громкую известность в науке.

По личному желанию⁸⁶, в 1841 году арх. Порфирий Успенский был назначен настоятелем церкви при Императорской российской миссии в Вене, куда он выехал из Петербурга 3 мая. «Состоя при венском посольстве, я, – пишет пр. Порфирий, – в досужие часы занимался изучением и древнейших памятников архитектуры пеласгической, римской, сарадинской по книгам»⁸⁷. Здесь, в Вене, он изучал дотоле ему неизвестный немецкий язык⁸⁸, на котором впоследствии он даже мог говорить⁸⁹. Отсюда он совершил путешествие по Далматинскому побережью от Триеста до Каттаро, знакомясь, главным образом, с бытом юго-западных славян и памятниками их письменности⁹⁰.

Служение архимандрита Порфирия Успенского в Вене было непродолжительно, около полутора лет. В августе 8 числа 1842 года он был отозван из Вены в Петербург⁹¹ и, возвратившись через Краков и Варшаву, он узнал о новом своем назначении в Иерусалим, каковое было подсказано, как можно было думать, его одесским другом и ревнителем православия на Востоке A. С. Стурдзою⁹².

Неожиданное для архимандрита Порфирия назначение на Восток было вызвано следующими обстоятельствами и побуждениями. До 1840–1841 гг. истекшего XIX столетия на святых местах в Палестине не хотели признавать в России никаких интересов, не смотря на то, что тяготение у русских людей туда, почти с первых дней христианства в нашем отечестве, было велико и постоянно. Официальный покровитель наших многочисленных паломников в Палестину явился только в 1839 году, когда было учреждено в Бейруте, в Сирии, русское генеральное консульство с подчинением ему и Палестины. Но это равнодушие к интересам православия и своих соотечественников сменяется в нашем министерстве иностранных дел тревогою, когда в Иерусалиме в 1841 году 7–19 июля было учреждено англиканско-евангелическое епископство, и когда протестанты и католики, дотоле сравнительно равнодушные к святыням на Востоке, начинают обнаруживать в деле пропаганды среди обитателей Сирии и Палестины энергическую деятельность. Обеспокоенный начавшимся движением на Востоке наш вице-канцлер граф Κ. В. Нессельроде в своем всеподданнейшем докладе 1842 года в июне месяце, между прочим, писал, что, «к сожалению, бедствия христианской церкви (на Востоке) происходят не от одного лишь мусульманского владычества; они также имеют причиною: 1) стремление католиков и протестантских миссионеров к распространению своих вероисповеданий; 2) недостаточность нравственных и материальных средств греческого духовенства для предупреждения пагубного их прозелетизма. При обсуждении мер, какие могли бы быть приняты со стороны российского правительства для поддержания греческой церкви признавалось полезным присутствие в Иерусалиме благонадежной и образованной особи из российского духовенства. Мысль эта доныне оставалась без действия из опасения, чтобы не возбудить подозрений Порты и зависти других христианских держав. Но теперь приведение ее в исполнение становится более и более необходимым, в особенности со времени назначения в Иерусалим протестантского епископа при настоящих действиях англиканских миссионеров. Польза, какая могла произойти от присутствия русского духовного лица в Иерусалиме состояла бы в следующем: 1) ему, по самому сану своему, удобнее, чем светскому человеку можно было бы вникнуть во все обстоятельства, касающиеся православной церкви; 2) сим оказано было бы греческому духовенству соучастие единоверной российской церкви; 8) греческое духовенство получило бы через то одобрение и нравственную опору, и, наконец, 4) российское духовное лицо могло бы быть ближайшим посредником между Святейшим Синодом и иерусалимским духовенством, передавать оному советы и внушения для пользы православной церкви, иметь, хотя бы поверхностное, наблюдение за полезным употреблением собираемых в России для св. Гроба сумм и т.п. Нельзя не сознаться, что главное отправление духовного лица в Иерусалим имеет также и свои неудобства, которые могут проистекать отчасти от разных политических соображений, а, отчасти, от недоверчивости и личных видов греческого высшего духовенства. А потому, на первый случай, можно было бы ограничиться мерою, как сказать, испытательной. С сей целью надлежало бы избрать кроткого, благоразумного, надежного иеромонаха или архимандрита, но не выше этого сана и отправить его в Иерусалим в качестве поклонника. По прибытии туда, он мог бы, исполняя все обязанности богомольца, стараться снискать доверие тамошнего духовенства, постепенно вникать в положение православной церкви, сообразить на месте, какие всего удобнее было бы принять меры к поддержанию православия, доносить о том российскому правительству через посредство консула нашего в Бейруте и, по руководству сего последнего, делать, при случае, некоторые полезные внушения греческому духовенству от собственного своего имени и с братской любовью, стараясь при том убедить его в благочестивом соучастии Высочайшего Двора к единоверцам нашим. Когда же опыт укажет, что пребывание в Иерусалиме русского агента из духовных может действительно принести существенную пользу православной церкви, тогда, смотря по обстоятельствам, можно будет продлить его там пребывание под каким-либо предлогом и снабдить более положительными наставлениями касательно дальнейшего образа действий. До того же времени необходимо, чтобы он во всем совещался с нашим консулом, ибо сему последнему ближе известны политические обстоятельства, с коими надлежит сообразовать и духовные дела»⁹³.

В роли такого подневольного «поклонника» и «благонадежной и образованной особы из российского духовенства»⁹⁴ и очутился в 1843 году 26 апреля архимандрит Порфирий Успенский с задачами, о которых, по его собственному сознанию, он «ни думал, ни гадал»⁹⁵, хотя о паломничестве в Иерусалим он в тайне и лелеял мечту уже довольно давно. «Если вам, – говорил арх. Порфирий обер-прокурору Св. Синода графу A. Н. Протасову, – угодно послать меня в Иерусалим, я поеду туда с величайшей охотой. Мне отрадно исполнить возлагаемое на меня поручение и вместе удовлетворить давней потребности души моей. Еще в Вену я поехал с тем намерением, чтобы, по прошествии трех или четырех лет на службе при тамошнем посольстве, отправиться в Иерусалим на поклонение Гробу Господню. И вот, Провидение Божие устроило обстоятельства моей жизни так, что сочетало обет мой с поручением правительства. Покоряюсь воле Господней, благоговея перед ней. Но, может быть, я сделался недостойным орудием власти (намек на угрозу обер-прокурора доложить Государю о нежелании арх. Порфирия ехать на Восток). «И так, поступайте со мною как хотите, но все-таки, по истечении некоторого времени, я буду просить у вас позволения съездить в Иерусалим, куда влекут меня сердце и наука»⁹⁶.

Но эта отправка в Иерусалим арх. Порфирия состоялась, однако же, после волокиты более, чем в семь месяцев⁹⁷, благодаря осложнениям в наших сношениях с Турцией из-за изгнания из Сербии князя Михаила Обреновича и дяди его Ефрема Обреновича, чуть было не повлекшим за собой выезда из Константинополя Императорской миссии⁹⁸. В мае месяце «сербские дела кончены мирно»⁹⁹, и вопрос об отправления на Восток арх. Порфирия выдвигался сам собою на очередь. И в азиатском департаменте (директор Л. Г. Сенявин), и в Св. Синоде (обер-прокурор граф Протасов), и наш посланник в Константинополе Титов усиленно начали хлопотать о выезде арх. Порфирия к новому своему назначению. Естественно, у посылаемого на Восток архимандрита являлось желание получить точную инструкцию, которой бы он мог руководиться в своей деятельности, но ему в этом отказали, заявив: «Все нужные наставления касательно ваших действий на Востоке вы получите от посланника Титова и то словесно. А теперь предварительно мы просим вас, – прибавил директор Л. Г. Сенявин, – выслушать следующие советы:

«Строго и точно исполняйте все обязанности паломника».

«Не окружайте себя никакой таинственностью, но и ничем не давайте знать, что вы посланы правительством».

«Старайтесь приобрести доверие и любовь восточного духовенства и, пользуясь расположением его, узнавайте постепенно настоящие потребности православной церкви в Палестине, и дух, усилия, средства, успехи или неудачи тамошних католиков, армян и протестантов».

«Бога ради не делайте там никаких распоряжений. Ваша главная обязанность состоит в том, чтобы собрать верные сведения о состоянии палестинской церкви и на месте обсудить: какие меры надлежит принять для поддержания и благосостояния ее».

«Отчет о ней вы напишите в Константинополе, уже по возвращении из Иерусалима, и представьте посланнику, который препроводит его к нам при своем мнении. Советую вам показать ему черновой отчет ваш и переговорить с ним о тех предметах, о которых он будет судить иначе, нежели вы. Ему лучше вас известны церковные и политические дела в Турции, и потому его суждения послужат поверкой ваших мнений. Однако мы не стесняем вас. Можете писать отчет, как вам угодно, на основании своих наблюдений»¹⁰⁰.

Едва ли и следует прибавлять, что все эти «предварительные советы» директора азиатского департамента Л. Г. Сенявина сделаны в духе известного уже нам доклада вице-канцлера графа Нессельроде Государю Николаю Павловичу, хорошо известного в целом своем виде и арх. Порфирию¹⁰¹, а поэтому и не удовлетворили вполне последнего. Арх. Порфирий откровенно высказывал, что его «смущает тайна его посольства»¹⁰² как «частного человека»¹⁰³. «Нельзя ли переменить мою роль, – вопрошал арх. Порфирий Л. Г. Сенявина, – и отправить меня на Восток от лица нашей церкви»? Но, увы, в Петербурге боялись согласиться на это и заранее предрешили отправить «благонадежную и образованную особу из российского духовенства» в роли «обыкновенного поклонника» и, еще хуже, в более унизительной роли «тайного агента России»¹⁰⁴. Испросив для себя с оговорками разрешение заняться составлением краткой истории четырех патриархатов и совершить путешествие в Египет и на Синай, арх. Порфирий, можно сказать, исчерпывал вполне те цели и задачи, какие он должен был выполнить в роли инкогнито от русского правительства в Иерусалиме. Замечательно, до какой степени в это время боялись смело и открыто выступить в роли защитника интересов православия и своих национальных на Востоке, лучшим образчиком этого может служить тот факт, что деньги в количестве 1500 р. на путевые расходы арх. Порфирия, по докладу Государю, назначаются не «из государственного казначейства, во избежание огласа, а из сумм министерства иностранных дел, ассигнуемых на азиатские дела»¹⁰⁵.

В субботу – в свой «счастливый день» – 23 мая 1843 года выехал арх. Порфирий из Петербурга в Одессу¹⁰⁶, из которой получил возможность двинуться на Восток далее 20 сентября, и прибыл в Сирию – к цели своего стремления – лишь 23 октября, в субботу же. «На христианском Востоке первая страна, которую надлежало мне обозреть, – приветствует арх. Порфирий свое вступление сюда, – была Сирия, омываемая Средиземным морем. На берег ее, в пристани тамошнего города Бейрута, я в первый раз ступил в 1843 году, 23 октября, в день субботний. Тогда ныне еще не подоспел сороковой год от рождения, и силы мои, телесные и духовные, состояли в совершенной гармонии. Душа моя жаждала новых познаний, точных и многосторонних, и вместе была полна вдохновенною уверенностью в успехе моего любознательного странствия по неведомому Востоку»¹⁰⁷. Целью приезда в Бейрут по указанию, данному еще в Петербурге, было «совещание с нашим консулом Базили, которому хорошо известны дела Сирии и Палестины»¹⁰⁸ и «под руководство» которого ставился «кроткий, благоразумный и надежный» архимандрит – поклонник у Св. Гроба, метко прозванный самим арх. Порфирием «соглядатаем Востока»¹⁰⁹. О своем новом «руководителе» – генеральном консуле в Бейруте он, не «обинуясь», заявляет, что «он не обладает искусством привлекать сердца к России и к себе любовью, тонкостью и нежностью обращения, благоразумием и приличием. Он слишком повелителен и даже дерзок. Страх – вот его орудие»¹¹⁰. «Сам консул, – дает его характеристику арх. Порфирий, – смугленький, худенький вдовец, с проседью, остроумен, образован, честолюбив, раздражителен, нежен к своим детям и холоден ко всем прочим; говорит много, быстро, складно, умно, занимательно, – это пестренькая птичка с хохолком и с приятным голоском»¹¹¹. Позже несколько арх. Порфирий изменил свое мнение о г. Базили и даже называет его своим другом¹¹².

«Оставив Бейрут, я, – пишет арх. Порфирий, – перешел горы Ливан и Антиливан среди облаков, зиявших молниеносным огнем и под проливным дождем, и невредимый прибыл в Дамаск в 29 день того же месяца. Тамошний патриарх Мефодий, доныне незабвенный и любимый мною, принял меня с тем радушием, с тою доверчивостью и откровенностью и с тем ожиданием пользы от моего соглядатайства многострадальной Сирии, кои с первой минуты нашего взаимного лобзания святого породили во мне полную симпатию к нему. У него я гостил, как сын у отца. Деловым речам нашим, вопросам и ответам не было конца¹¹³. Деловые разговоры касались тяжелой зависимости антиохийского патриарха от вселенского; русского консула Базили, мало вникающего в действительные нужды сирийской церкви и бестактности его поведения; училищ в патриархате и помощи на это дело от нашего Государя, Св. Синода и др.»¹¹⁴. Здесь арх. Порфирий получил на арабском языке любопытный список антиохийских патриархов от апостола Петра до Даниила, рукоположенного в 1767 г., составленный священником Михаилом Бреком, переведенный и напечатанный потом арх. Порфирием в «Трудах киевск. дух. Академии» за 1874 г. ч. II.

С целью ознакомиться с состоянием монастырей антиохийского патриархата, с бытом и религиозной жизнью туземцев, в видах научной любознательности вообще, арх. Порфирий из Дамаска отправился в Сайданайский женский монастырь и в древний монастырь св. Феклы, и, посетив униатский монастырь Сергия и Вакха и латинские монастыри вокруг Сайданайской обители, вернулся обратно в Дамаск, с тягостными впечатлениями в душе от убожества и запущенности здесь святых храмов и от грубости и невежества не только низшего клира, но даже и местных архиереев (напр., митрополита селевкийского Иакова).

Из Дамаска арх. Порфирий 14 ноября, в сопровождении патриаршего архимандрита, направлялся на север к Бальбеку для осмотра его развалин, оттуда переехал Ливан и по дороге близ моря доехал, наконец, 17 декабря, до Яффы. И в этом своем путешествии арх. Порфирий преследовал те же задачи, какие он наметил при поездке в монастыри близ Дамаска, – ознакомление с бытом многолюдных монастырей, как, например, св. Георгия на Ливане и Бальменда, и таких малолюдных, как св. Георгия в Триполи, где он нашел лишь одного игумена; с положением духовенства высшего и низшего; уяснение для себя взаимных отношений между клиром и мирянами; осмотр бедных до нищеты храмов и т. п.

20 декабря 1843 года арх. Порфирий прибыл в Иерусалим. Извещенное о его приезде греческое духовенство вышло к нему на встречу, от которой он, однако же, «с растерзанным сердцем» отказался, направившись в Феодоровский монастырь, где обыкновенно останавливались на жительство русские паломники. Греки, приготовившие помещение для гостя в патриархии, остались недовольны его отказом. Еще до появления в Иерусалиме арх. Порфирия греческое местное духовенство смотрело на его приезд сюда крайне подозрительно, «наложив друг на друга проклятие, если кто из них вздумает изменить тайнам их управления и жизни и объявит их» ему¹¹⁵, а теперь это недоверие возросло до последней степени. По Иерусалиму стали циркулировать слухи, что арх. Порфирий послан сюда в качестве русского консула¹¹⁶. Не удивительно, что состояние духа арх. Порфирия было крайне тяжелое. «Тяжело мне здесь в Иерусалиме, – пишет он в своем дневнике под 2 февраля 1844 г., – сердце болит, рассудок непрерывно сердится на беcпорядки человеческого общества, утешения нет ни от людей, ни от природы»¹¹⁷. Не изменилось состояние духа нашего «невольного паломника» и после, когда он, в целях паломнических и научных, начал совершать выезды из Иерусалима в Вифлеем, на Иордан, в Галилею, в Иудею и в монастырь св. Саввы Освященного, когда ему представился широкий простор, путем непосредственных личных наблюдений и слухов, ознакомиться с распущенностью нравов святогробского духовенства и монахов, живущих по монастырям, с жалким приниженным положением сельского духовенства особенно из туземцев – арабов, с убожеством и нищетой греческих и арабских храмов, с отсутствием более или менее благоустроенных школ для грамоты, со множеством всякого рода интриг и каверз в среде испорченного святогробского монашества и т. д. и т. д. Естественно, поэтому, что душа арх. Порфирия возмущалась всем виденным и слышанным, и из-под его пера выливались крайне желчные филиппики¹¹⁸ по адресу греческого господствующего духовенства на страницы его «бытийной книги» – дневника¹¹⁹. «Я – секира, – говорит о себе арх. Порфирий, – и лежу при корени гнилого дерева. Истина и правда заставляют меня обнаружить все мерзости здешние»¹²⁰. Обозревая церковь в Меджеделе и найдя в ней крайний беспорядок, арх. Порфирий восклицает: «Господь возгремит гневом своим на беспечных епитропов¹²¹ патриарха и на самого его, Христос убежал от них»¹²². «Рассудок мой остервенился на наместников патриарха, – говорит он по поводу грязи в церкви деревни Магулы, – и я в глубине души произнес им: анафема. Подлинно, эти наместники стоят отлучения от церкви и лишения архиерейского сана за крайнее нерадение о пастве, эгоизм, корыстолюбие и безверие»¹²³. «Ежели в других селах церкви еще хуже этой (т. е. Яфской близ Назарета), то я, – заметил арх. Порфирий своим спутникам, – выплачу свои очи»¹²⁴.

С любовью и нежной заботливостью в противовес этому относится арх. Порфирий к забитому арабскому духовенству и вообще к христианам арабам, презираемым греческим духовенством¹²⁵. «За обедом я, – пишет арх. Порфирий, – защищал перед наместниками арабский народ, хваля его учтивость, трудолюбие, честность и твердость в вере... Арабы в течение второго тысячелетия хранят твердо веру православную, несмотря на гонения магометан, и при всей темноте их пастырей. Поразительна их детская простота, с какой они молятся в своих храмах, которые не имеют почти ничего похожего на дом Божий. Все эти храмы находятся в столь жалком положении, содержатся в такой неопрятности, а священники так темны и так нерадивы к исполнению своих обязанностей, что я плакал, при обозрении их храмов. Но я не виню в этом арабов темных оттого, что никто в мире не думает о просвещении и спасении их, оттого, что греческое духовенство презирает их и считает хуже псов смердящих, забывая, что церковь палестинская заключается не в рукотворном храме, а в душах, крестившихся в смерть Христову»¹²⁶. «Я любовался учтивостью арабов, – замечает арх. Порфирий в другом месте, – и думал выгодно об этом народе. В нем таятся сильные зародыши свободы, равенства, единодушия, правоты, степенности и строгости правил и нравов. При таких качествах и при лучшем правительстве, этот народ стал бы на высокую степень человеческого общественного совершенства. Но жаль, что этому орлу не позволяет парить тяжелый свинец, привязанный к его голове и крыльям»¹²⁷. Арх. Порфирий щедро раздает арабам деньги¹²⁸, рекомендует давать ход к высшим степеням церковным природным арабам¹²⁹, араба Авраама Джегшену просит устроить русским агентом в Газе для поддержания там православия и для защиты русских паломников, идущих на Синай и возвращающихся оттуда¹³⁰ и т.д. Впрочем, арх. Порфирию не было чуждо сознание и недостатков этого народа. «Деньги для араба – не полбога, а бог. Скажи, арабу: здравствуй, а он тотчас скажет: бакшиш», ¹³¹ – замечает он по поводу их корыстолюбия, которое, по его убеждению, дает основание считать их ненадежными сынами православной церкви. «В арабском племени, – пишет арх. Порфирий, – без всякого сомнения, таятся зародыши духовного образования и протестантство, по обнаженности обрядов, за которые не нужно платить попам денег, по дешевизне устройства без иконостасов храмов и, особенно, по щедрой благотворительности – протестантское общество может понравиться арабам. Паписты и протестанты – вот будущие деятели на Востоке! Может ли противостоять их натиску греческое духовенство, почти беззащитное, нелюбимое туземцами и иждивающее¹³² огромнейшие доходы свои на бесполезную покупку пустых земель и домов, на бесконечные судебные процессы и на подарки туркам»¹³³.

Борьба греков с католиками¹³⁴ и армянами¹³⁵ на святых местах занимала внимание арх. Порфирия серьезно и внушала ему несколько планов к урегулированию этих отношений, планов, по идее, хотя и несбыточных, но, тем не менее, не лишенных искренности и готовности разрешить этот тяжелый для благочестивого человека вопрос о modus vivendi¹³⁶ на св. местах. С армянами, в частности, арх. Порфирию, удалось установить дружественные отношения¹³⁷.

Но среди сложности своих задач, возложенных на него министерством иностранных дел и Св. Синодом, арх. Порфирий ни на минуту не забывал главной своей задачи – подготовить твердую почву для будущей постоянной миссии в Иерусалиме. Уже в самом начале 1844 года, под 7 января, менее чем через месяц по прибытии в Иерусалим, архимандрит Порфирий в ряду заметок под № 14 пишет в дневнике: «учредить в Иерусалиме русскую миссию:

a)      для видимого единения церквей Иерусалимской и Антиохийской и Российской, и для взаимных известий;

b)      для наблюдения за расходами денег, высылаемых из России;

c)      для наблюдения за русскими поклонниками»¹³⁸.

d)      для снабжения всех сельских церквей Сирии и Палестины иконами. При миссии должны быть иконописцы и школа иконописания;

e)      для принятия и отсылки подаяний из России в назначенные места, потому что теперь этого не делают;

f)    для наблюдения, где – в каких деревнях – арабы обращены в магометанство из христиан и где они помнят прежнее христианство, где имеют почитание к святым нашим и пр., дабы при будущем торжестве православия начать с этих деревень миссионерство и обращение в христианскую веру;

g)  для подаяния полезных советов при устройстве школ народных и семинарии и академии ни самой патриархии.

h)  Русскую миссию устроить на горе Елеонской или, по крайней мере, в монастыре св. Креста или Илии пророка.

i)    Для покупки горы Елеонской и для постройки монастыря на месте Вознесения Господня собрать добровольные подаяния в России. Их будет много»¹³⁹.

Но намерения русского правительства и планы о. архимандрита Порфирия не пришлись по вкусу святогробскому духовенству, не ведавшему дотоле над собой никакого контроля. Всесильный в ту пору в патриаршем синоде, служивший, по выражению о. арх. Порфирия, вместо кормила для здешнего синода, монах Анфим первый высказался по этому вопросу. «Назначение сюда духовной русской миссии едва ли было бы полезно, – говорил о. Анфим арх. Порфирию. – Ибо, если случится какая-либо размолвка между греческим и русским духовенством, то от этого произойдет соблазн в породе; пожалуй, враги или чернь будут говорить, что или русские, или греки – еретики, не согласны между собою во мнениях и правилах. При том в случае какого-либо переворота политического, например, в случае войны России с Турцией, падет подозрение и даже гонение на духовенство Гроба Господня. «Нас убьют, а храм сожгут, – говорил Анфим, – за то только, что русские будут жить вместе с нами». Позже тот же о. Анфим признавался иеродиакону Григорию, спутнику арх. Порфирия, что «здешние синодалы давно уже хлопочут о том, чтобы не было здесь русской миссии, ибо они боятся: а) что все славяне православные будут ходить в русскую церковь и смотреть на русских, как на образец (тут есть опасение лишения доходов и влияния на славян), б) боятся открытия злоупотреблений, в) боятся, что патриарх будет возвращен к своему месту, г) боятся, что Россия мало-помалу положит свои лапы на Палестину»¹⁴⁰. С большей и даже излишней откровенностью по тому же вопросу высказался митрополит вифлеемский Дионисий, находившийся в неладах со святогробцами. «Патриарх и синод не только не желают, но даже боятся русской миссии, как черт ладана, – признавался арх. Порфирию этот митрополит, – по следующим причинам:

1. Надобно расстаться с 14-летними коконами и обратить патриархию из гарема в монастырь.

2. Опасаются соединения болгар с русскими и лишения доходов. Болгары будут предпочтительно ходить в русскую церковь. Мы лишимся доходов и влияния на болгар и прочих единоверцев, исключая греков.

3. В случае войны России с Турцией, русская духовная миссия подвергает здешнюю патриархию опасности жизни, а храм – разорению или передаче его в руки латинов или армян»¹⁴¹.

Но желание видеть в Иерусалиме русскую духовную миссию постоянно было так велико у арх. Порфирия, что он, беспощадно порицавший распущенность нравов святогробского духовенства и в своем откровенном дневнике уделивший весьма много, полных огня и пророческой ревности, страниц этой темной стороне восточного духовенства, теперь, после такого откровенного признания митрополита Дионисия, готов даже, к удивлению нашему, на самые широкие уступки. «Я, – пишет арх. Порфирий, – опровергнул эти возражения, представив на вид митрополиту, что русская духовная миссия на первый раз будет смотреть сквозь пальцы на кокон и на разные злоупотребления, доколе они не прекратятся сами собой постепенно, вследствие разлития достойного просвещения в здешнем духовенстве; что она не отняла бы никаких доходов у здешнего духовенства, не вступаясь ни в исповедь, ни в исправление треб; что в случае войны России с Турцией опасность от миссии, учрежденной с согласия султана, такова же, какова опасность и от бейрутского консульства нашего. Были и прежде войны, но ни храм, ни здешнее духовенство не подвергались опасностям. А наша миссия в Иерусалиме была бы полезна словом и делом, т.е. ходатайствуя перед местным начальством за народ православный, служа образцом и примером духовной жизни, давая истинное направление школам народным»¹⁴². «Истинно-православное образование здешнего духовного юношества,– развивает подробнее свою последнюю мысль арх. Порфирий, – могла бы породить только российская духовная миссия. Вместе с нашими малолетними певчими учились бы и архиерейские, и арабские ребятишки. Семинария при нашей миссии с дополнительными академическими курсами была бы превосходным рассадником будущих проповедников и учителей в Палестине»¹⁴³.

Мысль об учреждении в Иерусалиме постоянной духовной миссии не разделял, очевидно, и наш генеральный консул Базили, рекомендовавший для нее место на Ливане. «Русскую духовную миссию всего бы лучше устроить на Ливане, – говорил консул Базили, при личном свидании с арх. Порфирием на обратном пути в Константинополь, – откуда она могла бы действовать и на Палестину. Потому что по правилам ливанского княжества, русские монахи могли бы купить себе землю и построить монастырь, где угодно, без позволения Порты, как это сделали иезуиты и лазаристы. Ливан есть горнило проповеди и действий религиозных для католиков и протестантов. Здесь же должен быть центр деятельности и православной миссии»¹⁴⁴.

Занимали арх. Порфирия и другие вопросы, относящиеся к святым местам Палестины, например, починка купола над Гробом Господним¹⁴⁵, доходы святогробские и пожертвования, притекающие сюда из России¹⁴⁶, и др., но настолько, насколько это было возможно для заезжего богомольца, т. е. случайно и путем расспросов.

Уяснив, таким образом, для себя все цели и задачи, которые ему намечало правительство и которые возникли у него самого лично, по побуждениям чисто научного характера, арх. Порфирий дальнейшее пребывание в Палестине признал на этот раз законченным. Тем более, что задуманная им поездка до Трапезунда через Деарбекир и Эрзерум не была ему разрешена посланником Титовым¹⁴⁷. Арх. Порфирий начал собираться в обратный путь в Константинополь, и только междоусобная война между арабскими племенами из-за дочери Дауда, не пожелавшей выйти замуж за родственника герондиссы лидского архиепископа Кирилла, родственника, не отличавшегося доброю репутацией, задержала его. В это дело был замешен арх. Порфирий, который своим авторитетом московского архимандрита и разрешил его благополучно.¹⁴⁸

Арх. Порфирий, тщетно добивавшийся чести отслужить литургию на Св. Гробе и на Голгофе¹⁴⁹ и получивший это право лишь перед отъездом, но в качестве сослужащего с архиепископом газским¹⁵⁰, расстался с греческим святогробским духовенством мирно. 3 августа иерусалимский синод в полном своем собрании возложил на него золотой наперстный крест, на фиолетовой ленте, с частью животворящего древа¹⁵¹, а 7 августа арх. Порфирий покинул Иерусалим, направляясь через Яффу, Еармил, Акру, Тир и Сидон в Бейрут, для прощального свидания с генеральным консулом и чтобы здесь сесть на пароход, идущий в Константинополь.

В Константинополь арх. Порфирий прибыл 1 сентября и сейчас же принялся за составление отчетов о церквях палестинских для посланника Титова¹⁵². На эти отчеты он употребил месяцы сентябрь и октябрь, а следующие месяцы – ноябрь и декабрь -на приготовление к путешествию по Египту и на Синай, на чтение «разных писателей о земле солнца и о судьбе христианства в ней» и на ожидание разрешения из Петербурга на это путешествие¹⁵³. В описываемое нами время в Константинополе арх. Порфирий был очевидцем кончины патриарха иерусалимского Афанасия и начавшихся со стороны вселенской патриархии ингриг, направленных к тому, чтобы устранить от кандидатуры на этот престол Иерофея, архиепископа фаворского, назначенного преемником почившим патриархом, и на место его возвести кого-либо из членов патриаршего синода. Вмешательство в это дело посланника нашего Титова и содействие ему со стороны сведущего в делах иерусалимских арх. Порфирия оказало бесспорно важное влияние на устранение фанариотских происков, хотя русский сторонник архиепископ Иерофей и не был избран на иерусалимскую кафедру, которая досталась Кириллу, архиепископу лидскому¹⁵⁴.

В январе 1845 года арх. Порфирий отправился в разрешенное ему путешествие по Египту, на Синай и в Нитрийские монастыри в Ливии. Февраля 2 числа он выехал из Александрии в Каир, а оттуда на наемной барке, за 1,900 пиастров в месяц, по Нилу, с целью посещения Мемфиса, Карнака, Луксора, стовратных Фив, озера Меридова и других мест, для осмотра древних развалин и знакомства с бытом современных насельников – коптских христиан, а, главным образом, для обозрения многочисленных здесь коптских монастырей. Поездка эта продолжалась два месяца и описана им в его «Книге бытия моего» «конспективно». 2 апреля арх. Порфирий возвратился в Каир, а 19 числа поехал сухим путем на верблюдах в первое свое путешествие в Синайский монастырь. Путешествие продолжалось до конца мая месяца (29 числа) и, с точки зрения неутомимого путешественника, было не бесплодно. «Исполнилось желание сердца моего, – замечает арх. Порфирий в своем дневнике под 18 мая, при выезде из Синайской обители. – Я видел божественный Синай и молился на местах явления Бога пастырю Моисею и пророку Илии, с трепетом помышляя о собственном явлении пред Ним в день страшного суда.

Исполнилось желание сердца моего. Я почтил честные страдания святейшей невесты Христовой великомученицы Екатерины, и пред священной ракой ее просил Господа уневестить и мою душу, обрученную Ему.

Исполнилось желание сердца моего. Я узнал кедры Христовы, процветшие в пустынях Синая. Их благоухание врачует меня»¹⁵⁵.

Два дня передышки в Каире после этого нелегкого путешествия, и неустанный арх. Порфирий снова качается на верблюде, направляясь в нитрийские монастыри в Ливии. «Узнал я избранников Божиих, спасавшихся в юдолях Синая. Теперь иду в Нитрийскую пустыню, – замечает он под 1 числом июня месяца, в день своего выезда из Каира, – где древле подвизались облагодатствованные мужи, дабы в сердце своем запечатлеть правое учение их и поревновать святому житию их»¹⁵⁶. Это трудное путешествие в Фиваиду и Нитрию продолжалось не более двух недель¹⁵⁷. 20 июня арх. Порфирий покинул Каир, а 25 распрощался с Египтом и Нилом. «Прощай Египет. Прощай Нил, не забыть мне вас»¹⁵⁸, – восклицает арх. Порфирий.

Из Египта на пароходе арх. Порфирий направился в Константинополь, но в Сире, по случаю бывшей в Египте чумы, должен был выдержать карантин в течение 14 дней, с 28 июня по 11 июля, и восемь дней, с 12 до 20 июня, прождать в городе Ермуполе пароход, идущий в Константинополь. Здесь арх. Порфирий долго, однако же, не засиделся и 30 июля выехал на австрийском пароходе «граф Коловрат» в Солунь, а оттуда сухим путем на лошадях верхом, 8 августа – на Афонскую гору в первое свое научное путешествие¹⁵⁹.

Арх. Порфирий явился на Афон с полной верой в «свою счастливую звезду»¹⁶⁰ и с намерением собрать «несомненные материалы для верной истории св. Горы»¹⁶¹. С этой целью там он «списывал хрисовулы¹⁶² греческих, российских, сербских, болгарских и князей валахских и молдавских, грамоты патриархов цареградских и другие древние акты, везде осматривал памятники церковного зодчества, ваяния и иконописания и вслушивался в церковное пение¹⁶³, копировал славянские и греческие надписи на монастырских зданиях и гробницах старых времен эллинских, на крестах и иконах» и т. п.¹⁶⁴. Но справедливость требует сказать, что условия для занятий в пределах указанных целей для арх. Порфирия сложились не вполне благоприятно: афонские иноки отнеслись к его миссии с недоверием и подозрительностью, и нередко или скрывали от него желательные документы, или прямо отказывали ему в них. Негодование арх. Порфирия на афонских иноков поэтому было естественное. «Преподобные отцы, – витийствовал наш востоковед пред членами Карейского Протата, – ваша Гора святая есть хвала православия, Россия уважает ее! Но, уважая, желает знать историю ее. Как же написать эту историю, когда вы скупы, очень скупы на выдачу нам ваших древних дееписаний! Мне могли бы вы давать их для прочтения и переписки, потому что я архимандрит православный, знаю эллинский язык основательно и пламенно желаю оповестить всем судьбы пресловутого и целомудренного Афона. Но вы почему-το мало любите нас, и предпочитаете нам французов и англичан, которые на личные приветы ваши отвечают лицемерной почтительностью, а расставшись с вами, презирают и даже осмеивают вас. Недавно был у вас француз Минас и обошел ваши библиотеки, но вы носили его на руках своих. Недавно был у вас профессор русского университета Григорович, но вы показали ему кое-что и в Симона-Петра монастыре говорили: дайте этому жиду поесть и пусть едет далее. Не понимаю: чем мы породили в вас нерасположенность к нам? Русская кровь лилась за вашу свободу на полях Молдавии и Валахии, в Болгарии и за Балканами, в водах чесменских и наваринских. Русский царь не дозволяет молдовлахам отнимать у вас богатые имения, без которых ваши обители могут только нищенствовать. А что будет с вами, когда он узнает о вашей холодности к нам? Подумайте об этом»¹⁶⁵. Но и после таких горячих речей по адресу афонских старцев, в этот «черный день» они не сделались благорасположеннее к нашему путешественнику. Вместо желаемого «Трагоса», в Протате ему подали какую-то белую бумагу и запечатанный тремя печатями святок с уставами Иоанна Цимисхия и Константина Мономаха¹⁶⁶. Упорная настойчивость, несокрушимая сила воли и любовь к делу, однако, победили в конце концов и эти все трудности. 14 ноября 1845 года, в виду окончания года и времени разрешенной ему командировки, прося «о пересрочке еще на год, как для занятий на Афоне и в Константинополе, так и для возвращения в Россию», арх. Порфирий сообщает о результатах своего путешествия по Афону посланнику Титову весьма утешительные сведения. «Поныне я рассмотрел¹⁶⁷, – пишет он, – и переписал около 200 документов для составления истории Афона: в это число входят только царские хрисовулы, патриаршие грамоты, дела главного управления святогорского и уставы монастырские, и не включаются жития святых афонских, надписи на зданиях и исторические приписки на книгах... На основании сих бытописаний Афон будет представлен вниманию и суждению высокого начальства в истинном виде его, в естественной светотени его и с выражением его тысячелетней жизни и действий на поприще воинствующей Церкви Христовой, и вместе разных скорбей и бедствий и соблазнов»¹⁶⁸.

Болезнь «сильная» под лопаткой левой руки и ломота в правой ноге побудила арх. Порфирия на время прервать научные занятия на Афоне и отправиться в Константинополь, чтобы там «полечиться сухими ваннами из овса, долго нагреваемого и разгорячаемого в закрытом котле без воды в нем и выпускающего влагу из себя самого»¹⁶⁹. 26 января 1846 года через Ермилию и Каламарию, где он доселе не бывал, из Хиландаря арх. Порфирий направился сухим путем в Солунь, а оттуда 31 января пароходом в Константинополь¹⁷⁰. Здесь от посланника Титова он узнал, что «обер-прокурору графу Протасову дико показалось его прошение о дозволении – продолжить ученые занятия на Афоне в течение круглого года», но при этом прибавил, что прошение будет доложено в Синоде и что ему «дадут отсрочку и летние месяцы»¹⁷¹. Арх. Порфирий таким заявлением не удовлетворился и 12 февраля убеждал посланника походатайствовать ему отсрочку на целый год, «поставляя ему на вид особенную важность многостороннего изучения письменных памятей и рукотворенных памятников, находящихся в тамошних монастырях»¹⁷². 8 марта посланник Титов дал позволение ехать обратно на Афон¹⁷³, и арх. Порфирий через Солунь и сухопутно по прежней дороге 4 апреля вернулся обратно в Хиландарь, чтобы 7 апреля отпраздновать пасху с болгарскими старцами и направиться в Есфигмен, где его «поджидала госпожа наука»¹⁷⁴. В мае месяце в Ватопедском монастыре арх. Порфирий получил «внушительный приказ с севера поспешить возвращением в Петербург». «Признаюсь, – замечает он по этому поводу, – что он с первого раза вскипятил меня. Но как только подумал я, что северные власти мои поджидают меня для поручения мне немаловажного дела, т.е. водворения этой духовной миссии в Иерусалиме под моим начальством, то перестал кипеть»¹⁷⁵.

По получении приказания о возвращении, арх. Порфирий основательно осмотрел монастырь Пантократор, скит Ксилургу, Ставроникитский монастырь, Кутлумуш, Каракал. Лавру пр. Афанасия Афонского вторично, по приглашению старцев, обещавших показать ему «древние дееписания», Ивер и Карею с собором, расписанным пресловутым живописцем XVI в. Панселином, и библиотекой Протата. «Что же касается остальных монастырей, – замечает арх. Порфирий, – монастыри Ксенофский, Дохиарский, Кастомонитский и Зографский, хоть поверхностно, за недостатком свободного времени, которое надобно посвятить на обратную поездку в отечество через Валахию и Молдавию. Не видав этих монастырей и не читав их старинных деепосланий, я не могу приступить к сочинению истории Кареи и Протата. Отлагается эта работа моя до другого времени. К сему нудит меня добросовестность, не обогащенная всеми надобными материалами для сей работы»¹⁷⁶.

Причину своего замедления на Афоне, после получения приказа возвратиться в Россию, арх. Порфирий объяснил в письме от 13 июля 1846 г. на имя директора канцелярии обер-прокурора Св. Синода K. С. Сербдновича. «Посланник В. П. Титов письмом от 27 апреля уведомил меня, – пишет арх. Порфирий, – что, так как главная цель данного мне поручения на Востоке достигнута, то, по мнению Св. Синода, не представляется необходимости отсрочивать время возвращения моего в Россию. Вследствие сего уведомления, полученного мною 8 мая, я решился было прекратить свои ученые занятия на Афоне и посетить необозренные мною монастыри для одного богомолья. Но когда начала распространяться там молва о скором отъезде моем, тогда эти монастыри стали приглашать меня к себе то письменно, то через нарочных посланцев, а один из них, именно Дохиарский, даже отправил свои древние акты в русскую киновию, дабы хоть тут я рассмотрел их. Легко было заметить, что святогорцы дорожили моими исследованиями их истории, неведомой им самим, по причине неумения читать полусогнившие хартии, писанные необычайно замысловато и сокращенно. Я взвесил эту дорожимость их и решился посвятить май и июнь на рассмотрение древних актов в остальных обителях. В течение сего времени прочтены, переписаны или вымечены мною акты Лавры, Каракалла, Ставроникиты, Пандократора, Ватопеда, Кутлумуша, Ксенофа, Дохиара, Зографа и Кастамонита. К сожалению, недостало мне времени для прочтения, остальных актов и надписей Хилалдарскаго монастыря, из которого я выехал в прошлом январе, как вам известно, по причине болезни. Но и этот пропуск в картине Афона я надеюсь пополнить чрез переписку с хиландарским иеромонахом Илларионом»¹⁷⁷.

1 июня, обогащенный разнообразными материалами, арх. Порфирий покинул св. Афонскую гору и сухопутно отправился в Солунь, а оттуда на пароходе в Константинополь, из которого, с разрешения посланника, 23 июня на австрийском пароходе отправился в Молдавию и Валахию. «Меня увлекала туда, – пишет арх. Порфирий, – надобность округлить мои понятия о монастырях и их имениях, принадлежащих там Св. Гробу, Синаю и Афону»¹⁷⁸. Путешественник, искавший поправления здоровья, расстроенного на Афоне, и желавший хотя бы и «мимолетным взглядом» обозреть «состояние помянутых княжеств», надеялся, что «высокое начальство не взыщет с него утраты нескольких дней»¹⁷⁹.

Если исключить время с 26 июля по 30, потраченное на карантинное сидение в Браилове, то все научное путешествие по Молдавии продолжалось, действительно, не более двух недель, т.е. со 2 августа, когда арх. Порфирий прибыл в Бухарест, по 15 того же месяца, когда отправился в Москву¹⁸⁰ через Кишинев и Одессу¹⁸¹.

«Тридцать шесть дней, с 20 августа по 25 сентября, прогостил я в Одессе, – пишет наш востоковед в своем дневнике, – у старых и добрых друзей своих и наслаждался тем покоем, во время которого небогатырское тело мое крепло, а могучий дух готовился представить Св. Синоду Восток в светлотени его». Здесь, в Одессе, Обществу истории и древностей он подарил 550 монет греческих, римских, персидских и др., в числе коих золотых 7, серебряных 109 и медных 434, разные египетские древности, между коими особенно замечательны: мумия женщины из катакомб фивских и большой папирус, исписанный внутри, с глиняной печатью на нем из тех же катакомб¹⁸².

25 сентября арх. Порфирий через Николаев, Кременчуг и Харьков направился в Москву. Свидания с архиепископом Иннокентием в Харькове и, особенно, с митрополитом Филаретом в Москве и беседы с ними о церквах восточных исполнены глубокого интереса, как для характеристики нашего приснопамятного востоковеда, архимандрита Порфирия, так и потому что в этих беседах в сжатом виде представлен весьма выпуклый очерк состояния христианских церквей на православном Востоке в данное время. «Сегодня сподобился я, – пишет арх. Порфирий под 10 октября о своем свидании с митрополитом Филаретом, – видеть серафимское лицо его и повествовать ему о божиих церквах на горящем Востоке. Мне было любо говорить уму и сердцу его, и я говорил свободно, отчетливо и с воодушевлением»¹⁸³.

19 октября, в субботу (день счастливый), арх. Порфирий прибыл в Петербург и сразу же тон его речей из восторженного переходит в жалобный и даже плачевный. Его постигает целый ряд разочарований с первого же дня его приезда в столицу. «Не нашлась мне, труженику, особая келия и в Александроневской Лавре», и не «дали мне на Митрофаниевском подворье прежнего уголка, которого я просил у г. Сербиновича»¹⁸⁴. «Так отеческое начальство заботится о своем избраннике, которого само послало на Восток!"- восклицает арх. Порфирий. «Птицы небесные имеют свои гнезда, звери лесные и полевые свои логовища; даже у червяков есть свои норки. Один я не имею своего уголка». Обер-прокурор граф Протасов, сверх ожидания, «принял холодно» прибывшего¹⁸⁵ и советовал ему писать «отчеты» «поскорее» и представлять их «по частям»¹⁸⁶. Директор его канцелярии Войдехович, хотя наговорил ему и много любезностей, но им арх. Порфирий не поверил, заявив в дневнике, что он «по-прежнему мягко стелет, но жестко спать»¹⁸⁷. Директор азиатского департамента Л. Г. Сенявин обласкал прибывшего и спрашивал о желательной для него награде, но в дальнейшем разговоре о консулах арх. Порфирий обидел его и вынужден был себе самому прочитать следующую сентенцию: «Опять правое сердце мое было не в ладу с умом моим»¹⁸⁸.

По прибытии в столицу, арх. Порфирий, делавший на Востоке «немалые вклады в монастыри и монастырские церкви, включительно с тридцатью коптскими, подававший милостыни бедным священникам и нищим, помогавший разноплеменным поклонникам, потерпевшим несчастия в пути, и злополучным арабским семействам в Иерусалиме, дорого покупавший нужные ему сведения»¹⁸⁹, естественно очутился без средств и просил обер-прокурора выдать ему «жалованья 1000 рублей за майскую треть настоящего года и впредь выдавать оное прежним порядком, согласно с определением Св. Синода», но ему в этом отказали, заявив: «заграничное жалованье не может быть продолжено в России». «Посему, – сказал Сербинович, – мы предположили дать вам 1000 рублей за весь год». Ссылка арх. Порфирия на то, что майская треть проведена им за границей, не имела успеха ¹⁹⁰.

Арх. Порфирий принялся за отчеты о своем путешествии, но отсутствие порядочного помещения, совместное сожительство с келейником Иваном, недостаток средств настолько, что ему нечем было заплатить даже за новые сапоги¹⁹¹, мешали ему в серьезной работе и вынуждали думать о деньгах. Попытка взять заимообразно 500 р. у петербургского митрополита Антония, обращение за помощью к его викарию Нафанаилу не только не увенчались желанным успехом, но послужили к целому ряду оскорбительных для просящего замечаний и нотаций. В частности, митрополит говорил арх. Порфирию следующее: «Давно и нетерпеливо ожидают ваших трудов. Я советовал бы вам спешить. Вы сами знаете, что здесь любят итоги, которые поспевают рано и скоро», и рекомендовал писать отчеты «кратко»¹⁹². Для арх. Порфирия наступили, таким образом, «черные» дни. Среди невзгод житейских из уст арх. Порфирия вырываются не только жалобы, но и стоны, исполненные малодушия. «Видно заслуженный архимандрит здесь ценится не более, как выжатый лимон, не более, как тряпка... Однако, и тряпку иногда берегут... Владыко, – признается арх. Порфирий викарию Нафанаилу, – исповедаюсь вам, что здесь иногда приходило мне на мысль бросить клобук и рясу и бежать, куда глаза глядят. Теперь я стыжусь своего малодушия и заглаживаю этот грех своим гласным раскаянием»¹⁹³.

Но после ненастья следует вёдро. И в жизни арх. Порфирия «черные» дни сменились более или менее благополучными: ему для жительства в Лавре даны были две комнаты суше и просторнее, а 30 декабря получен указ о назначении жалованья с 1 мая из 3000 оклада и 500 р. в единовременное пособие, указ, о котором получивший заявляет, что он «выплакал» его¹⁹⁴. Так как в упомянутом указе значилось, что арх. Порфирий «отныне состоит в С.-Петербургской епархии», то духовная консистория решила определить его в число братства в Сергиеву пустынь. Это было причиной нового горя для арх. Порфирия, который в дневнике своем дает место следующим любопытным строкам по поводу невольного удаления в пустыню: «Не любо мне половинчатое, отрицательное существование в пустыне теперь, когда жизнь может дать сочные и благовонные плоды. Люблю я уединенную келию и в ней молиться о мире всего мира, но из этой кельи желаю посещать моих ближних, живущих в мире. соутешаться их верою и добрыми делами, говорить их ушам и сердцам, обогащаться всесторонним ведением, видеть и, если можно, укрощать волны житейского моря, служить человечеству своими силами и даже своими страданиями»¹⁹⁵. Чтобы выяснить свое положение, под влиянием пережитого нового удара судьбы, арх. Порфирий отправился в азиатский департамент к директору Сенявину, который не только принял участие в его «злополучии», но от графа Протасова добился приятного для арх. Порфирия признания, что он «нужен обер-прокурору Св. Синода в каждый Божий день»¹⁹⁶. При личном свидании с последним на следующий день (9 января 1847 г.), граф Протасов сделал выговор архимандриту за его жалобу «чужим», разумея директора Сенявина, и убедительнейше просил поторопиться с отчетами. «Если бы все писали так медленно, – прибавил граф Протасов, – как пишете вы, то остановились бы государственные дела», и порекомендовал ему, вместо истории, представить «Записку о настоящем состоянии и нуждах православия на Востоке»¹⁹⁷. Свидание с посланником Титовым, находившимся в ту пору в Петербурге, и его фразы: «Я надеюсь опять видеться с вами на Востоке. Вы не откажитесь от своего обещания еще раз потрудиться там"- совершенно его успокоили¹⁹⁸.

15 октября был представлен обер-прокурору Св. Синода отчет о сирийской церкви, 17 того же месяца ему же – историческая записка об иерархических расколах в этой церкви, 15 марта – краткая историческая записка о прошлой судьбе Синайского монастыря, 20 марта – о настоящем состоянии этой святой обители, 14 апреля – синайское дело о недозволении александрийских патриархов синаитам совершать богослужение в каирском их подворье, называемом Джувания, и 3 мая – записка Синайского монастыря по разным вопросам¹⁹⁹. Все эти записки и отчеты, после некоторых исправлений, пошли по своему назначению.

11 февраля 1847 года «государственный канцлер граф Нессельроде имел счастье поднести на благоусмотрение Государя Императора Николая Павловича составленную, по предварительному соглашению с синодальным обер-прокурором Протасовым, записку о предполагаемых распоряжениях по предмету учреждения российской духовной миссии в Иерусалиме. Его Императорскому Величеству благоугодно было в 11 день февраля удостоить высочайшего одобрения заключающиеся в сей записке предположения и повелеть графу Нессельроде войти в дальнейшие с обер-прокурором сношения об избрании лиц, долженствующих составлять духовную миссию в Иерусалиме, а также об изыскании источников, откуда бы можно было взять сумму, потребную на отправление сей миссии, на ежегодное содержание ее, на устройство для нее ризницы и на прочие расходы»²⁰⁰.

6 июля, по просьбе K. С. Сербиновича, представлена была арх. Порфирием записка об отправлении духовных лиц в Иерусалим и о водворении их там и выражено желание назначить в состав формируемой миссии бакалавра С.-Петербургской духовной Академии иеромонаха Феофана, как «мужа благочестивого»²⁰¹. Сам арх. Порфирий, не получая официального назначения быть начальником миссии, занимался в это время статистикою Афона указателем юридических актов, хранящихся в обителях Св. Горы²⁰².

31 июля состоялось, наконец, и ожидаемое определение арх. Порфирия начальником вновь учрежденной миссии. «Сегодня Святейший Синод, во исполнение объявленной ему обер-прокурором воли, говорится в секретном указе за № 8658, определил: 1) отправить в Иерусалим того же архимандрита Порфирия, который уже употреблен был для собрания сведений о состоянии православной церкви на Востоке, с тем, чтобы он находился в Иерусалиме не в качеств русского настоятеля, но в качестве русского паломника, снабженного дозволением и формальной рекомендацией от русского духовного начальства; 2) вместе с тем, отправить также в качестве поклонников одного иеромонаха и двух молодых людей, окончивших курс наук в средних или высших духовных учебных заведениях, которые имели бы познания в языках греческом и одном из новейших и отличались благонравием; 3) предписать (новгородскому и петербургскому) митрополиту Антонию снабдить архимандрита Порфирия рекомендательным письмом к патриарху иерусалимскому, в котором было бы изъяснено, что сей архимандрит, посетив восточные святыни, пожелал туда возвратиться и пробыть при Св. Гробе несколько лет, на что Св. всероссийский Синод с удовольствием благословил его и воспользовался сим случаем, дабы отпустить с ним иеромонаха и двух набожных и любознательных духовных юношей, разделяющих сие богоугодное желание; вследствие чего архимандрит и его спутники рекомендуются покровительству патриарха и святогробской братии с просьбой облегчить временное их жительство в Иерусалиме, допустить их к совершению в Св. Гробе богослужения и вообще принять их сообразно тем чувствам взаимной любви, доверия и братства, какие всегда существовали между российской и всеми восточными церквями; 4) предоставить митрополиту снабдить архимандрита Порфирия святым антиминсом, об изготовлении же необходимой для него ризницы и церковной утвари поручить Хозяйственному управлению при Св. Синоде представить надлежащее соображение; 5) для определения круга действий сего архимандрита в Палестине соответственно цели его назначения дать ему, на основании Высочайше утвержденной записки, инструкцию; 6) на содержание архимандрита Порфирия и отправляемых с ним лиц, равно как и на потребности, сопряженные с их пребыванием в Иерусалиме, назначить семь тысяч рублей серебром в год, а на путевые издержки единовременно 4578 р. 85 к. серебром по особым росписаниям на счет духовного ведомства, именно же половину суммы на содержание, т. е. 3500 р. сер. на счет типографского капитала, а половину суммы на путевые издержки, т.е. 2289руб. 18 коп. сер. на счет суммы, определенной росписью государственных расходов для экстраординарных расходов по духовному ведомству, из количества 20000 руб. сер., об отпуск же другой половины из государственного казначейства²⁰³ предоставить его сиятельству г. обер-прокурору Св. Синода отнестись к г. государственному канцлеру по иностранным делам»²⁰⁴.

Новым указом Св. Синода от 21 августа постановлено, «бакалавра духовной Академии, соборного иеромонаха Феофана и студентов Петербургской семинарии Соловьева и Крылова уволить за границу для поклонения Святым местам, дозволить им сопутствовать отправляющемуся в Иерусалим архимандриту Порфирию и находиться при нем там в качестве поклонников и для исполнения возложенных на него особо данной инструкцией поручений. Указом от того же числа штатному служителю Одесского второклассного монастыря Ивану Будземскому, согласно с просьбой архимандрита Порфирия, дозволено «остаться при нем на все время пребывания его, архимандрита, за границей»²⁰⁵.

15 сентября арх. Порфирий у директора азиатского департамента Л. Г. Сенявина впервые ознакомился с содержанием упомянутой в выше приведенных указах «особо данной ему инструкции»²⁰⁶. Инструкция эта весьма любопытна по своему содержанию; она ясно говорит, с одной стороны, о полном непонимании составителей ее дел церковных на православном Востоке, с другой, о том, как робко и нерешительно могущественная Россия перед восточной войной 1855–56 годов выступала здесь защитницей интересов православия.

С подробностями этой любопытной инструкции мы знакомимся уже из записки Б. П. Мансурова, поданной в 1857 году великому князю Константину Николаевичу и напечатанной в ограниченном количестве экземпляров. Целью учреждения русской духовной миссии в Иерусалиме, по этой записке, было:

1. «Иметь в Иерусалиме, как центре православного исповедания на Востоке, представителей русской церкви и образец нашего благолепного служения».

2. «Преобразовать мало-помалу само греческое духовенство, возвысить оное в собственных его глазах столько же, сколько и в глазах православной паствы».

3. «Привлечь к православию и утвердить в оном те местные народные элементы, которые постоянно колеблются в своей вере, под влиянием агентов разных исповеданий, и слишком легко отступают от православия, вследствие недоверия к греческому духовенству и неблагоразумного поведения сего последнего».

«Вместе с сим, – говорится в записке г. Мансурова, – несмотря на данное архимандриту Порфирию пышное название начальника духовной миссии, ему строго было вменено не придавать себе и своим товарищам иного характера, кроме поклоннического, не вмешиваться ни в чем в дела греческого духовенства, ограничиваться предложением советов в случае возможности, не вмешиваться в житейские дела наших паломников, и вообще всячески стараться не возбуждать подозрений иностранных агентов, дабы не подавать повода к толкам о каких-либо скрытных намерениях России»²⁰⁷.

Арх. Порфирий, конечно, хорошо понимал свое фальшивое положение в качестве начальника секретной духовной миссии в Иерусалиме и впоследствии называл эту первую нашу миссию в Иерусалиме, со свойственной его перу резкостью, прямо «бестолковой и овечьей»²⁰⁸, и поэтому, при обсуждении «инструкции», более интересовался (Книга бытия моего, VII, 126–127) не её неудобоисполнимыми советами и пожеланиями, а своими личными думами и планами²⁰⁹, сложившимся у него еще в бытность в Иерусалиме в первый раз. Неудивительно нисколько, поэтому также и то, что назначение свое начальником этой миссии принял он не только с радостью, но даже, можно сказать, прямо с восторгом. Целый ряд испытанных им в Петербурге передряг и нравственных мучений, сыпавшихся на него незаслуженно и слишком мучительно бередивших раны его самолюбия, и страстное тяготение к Востоку²¹⁰ и, в частности, к Палестине, изучить которые всесторонне ему весьма хотелось, и доброе начало каковому изучению им уже положено было в первое путешествие туда, могут служить достаточным объяснением этого восторга от нового своего назначения. «И так звезда моя опять воссияла на небе, – приветствует такими словами получение указа о своем назначении начальником первой миссии в Иерусалиме. – Еще раз Господь зовет меня на дело святое в Иерусалиме, дело немалое, больше и лучше того дела, какое я мог бы производить в нашем духовном ведомстве по сану и званию своему. Туда иду с радостью, с самоотвержением и с упованием на помощь Божию»²¹¹. «Любо мне жить в Иерусалиме, где я господин своего ума, своей воли, своего времени и дела»²¹² – замечает он в другом случае. «Сион – мое второе отечество, и оно мило мне не менее первого, – заявляет наш востоковед, – потому что я тружусь в поте лица ради Бога и ближних моих, и потому что здесь душа моя очарована непрестанными прибытками знания и великими надеждами, кои ведает Бог, да я – чадо Его»... «Здесь Бог – отец мой, всемирные мудрецы – братья мои; науки – сестры мои; книги – друзья мои. Здесь мир мой не возмущаем, свобода моя – совершенная»²¹³. «На пути в отечество я уже думал, – сознается арх. Порфирий, – о возвращении в Иерусалим»²¹⁴.

Получив от митрополита антиминс «для священнослужения на святых местах»²¹⁵, рекомендательное письмо к патриарху иерусалимскому Кириллу²¹⁶ и из Хозяйственного управления при Св. Синоде две шнуровые книги для ведения отчетности по израсходованию сумм на путешествие членов миссии и на содержание их в Иерусалиме²¹⁷, арх. Порфирий «с радостью, преданностью воле Божией и с надеждой на успешную деятельность свою в пользу церкви палестинской», 14 октября 1847 г. вместе со спутниками выехал из Петербурга²¹⁸. Перед отправлением отсюда арх. Порфирий подал директору Сенявину краткие записки: о благотворении господарей Молдавии и Валахии и российских царей Синайской обители; 2) об имениях их в Валахии и Молдавии; 3) прошение Синайского братства; 4) описание афонских монастырей, и 5) опись имений их в Валахии и Молдавии и России²¹⁹, а на пути в Иерусалим уже в Константинополе были составлены им еще краткие заметки о церквях александрийско-египетской, антиохийско-сирской и палестинской и через посланника Титова препровождены в Св. Синод с присоединением трех актов о синайском архиепископе из рукописи иерусалимской патриархии²²⁰.

Задержка с книгами и шитье подрясников, ряс и полурясок для всех членов миссии были причиной некоторого замедления в Одессе (с 8 по 21 ноября), дела в Константинополе (23 ноября – 28 января 1848 г.), дорога на пароходе до Бейрута и оттуда на лошадях через Сидон и Тир, и поездка в обитель кармелитов заняли довольно много времени, и арх. Порфирий прибыл со своими спутниками в Иерусалим только 16 февраля, поместившись временно на жительство в святогробском монастыре свв. царей Константина и Елены в келиях правящего патриарха Кирилла, когда он был еще архиепископом лидским. Патриарх Кирилл встретил членов миссии, как «отец родных детей», и обещался сделать для них все, что может²²¹, о чем он и довел до сведения митрополита петербургского Антония²²². Весьма радушно встретили арх. Порфирия члены патриаршего синода и святогробское духовенство; с радостью поздравляли его с приездом арабские священники; сделали ему визиты через представителей армяне и католики и даже главный производитель дел в здешнем турецком судилище – мегкемэ. По поводу этих визитаций, замечает арх. Порфирий, что это доказывает, что «в Иерусалиме никто не считает меня паломником Святых мест, а все признают за дипломатического агента российской державы. Видно, шила в мешке не утаишь»²²³.

24 февраля патриарх Кирилл объявил, что он отдает Архангельский монастырь русской миссии «для временного жительства с тем условием, чтобы в незанятых нами кельях помещались поклонники духовного звания из всех православных племен»²²⁴. 16 августа было испрошено благословение патриарха и синода на перемещение миссии в этот монастырь, а 17 состоялось освящение нового помещения и переход в него новых жильцов. «Я, – пишет арх. Порфирий о размещении членов миссии, – поселился (в верхнем этаже) в пяти комнатах с двумя коридорцами при них на северной линии (стороне) от церковного купола, иеромонах Феофан и переводчик – на западной линии, студент Крылов – смежно с приемной горницей на южной линии от купола, студент Соловьев – в северо-западном углу обители, в трех клетях, из которых одна видом своим походит на рояль, мой слуга Иван – смежно с Соловьевым на западной линии. В нижнем этаже под приемной горницей была устроена наша столовая и около нее – кухня с помещением для повара, а под жильем переводчика и иеромонаха сбережены две комнаты для иеродиакона и гостя дорогого. Остальные кельи в нижнем этаже назначены были для русских поклонников духовного звания. Таково наше помещение, – восклицает арх. Порфирий, – тесное, низкое, убогое, душное! Без печей, но с оконницами... Все наши кельи, столовая, приемная, горница и все службы снабжены были необходимыми вещами и убраны были пристойно и скромно. А бережливость при частой проверке целости всех вещей и при строгом наказе всем и даже слугам платить их стоимость в случае утраты или повреждения их, сохраняло все имущество миссии без ущерба. Все наемные служители у нас были православные арабы из честных семейств. Каждому из них назначено было свое дело и в свое время, в предотвращение замешательств и ссор между ними. Достаточное жалованье им, обхождение с ними, как с домочадцами, а не как с рабами, и порядок в хозяйстве удерживали их при миссии, и они служили нам верно, честно и con amore – с любовью.

«Общее чаепитие в приемной горнице, общий завтрак и общая нескудная трапеза в столовой с виноградным вином, выписываемым из Марсели, предлагаемы были в определенные часы с молитвами. Все являлись к нарядному столу в пристойных одеждах. Насыщение тела соединялось с питанием души. Во время чаепития, завтрака и обеда всегда шли ученые разговоры на языках арабском²²⁵, греческом и французском²²⁶, так что гостиная горница или столовая служила школой языкознания и разнообразного ведения. Что касается до гостеприимства, то оно согласовалось с местными обычаями и обстоятельствами. Редко мы давали званные обеды. Но нередко разделяли с нами трапезу греки, арабы, сириане, копты, англичане и русские поклонники.

«Дверь моей кельи, – пишет в частности о себе арх. Порфирий, – всегда была растворена настежь в точном смысле этого слова. Но я принимал всех приходящих ко мне, обыкновеннее, в три часа по полудни, дабы утреннее и предобеденное время не пропадало для науки и монашеского безмолвия и дабы в минуты отдыха от занятий можно было спокойнее, вежливее и с пользой беседовать со своими гостями или с просителями. Исключение из этого правила было сделано только для иерусалимских владык и европейских консулов, но и они уважали это правило и сообразовались с этим».

«Денежное жалованье все мы получали в свои руки и клали в свои карманы. А так как некуда было тратить его по причине смутного общежития, то у каждого из нас оставались значительные сбережения пенязей (денег). Я выписывал из Европы очень много книг, но за всем тем не был беден.

«Степенности нашего жития способствовали ученые занятия»²²⁷.

Какого рода эти были занятия, мы узнаем из заметок самого арх. Порфирия в его «Книге бытия моего».

«Иеромонах Феофан, – пишет он в ноябре 1848 года, – продолжал заниматься изучением языков новогреческого и французского и перевел семь патриарших грамот о Синайском монастыре. Студент Петр Соловьев составил краткие жизнеописания мучеников церкви палестинской и перевел с латинского языка чин общей литургии сириано-иаковитов (с издания Ренедота) и с греческого грамоту патриарха Досифея о грузинских монастырях в Иерусалиме 1699 года и послание к кафоликосу Имеретии кир Григорию 1701 года (Книга бытия моего, III, 337–340). Студент Николай Крылов составил краткие жизнеописания мучеников церкви александрийско-египетской и перевел с греческого: 1) письма александрийского патриарха Паисия к государю Алексею Михайловичу и к всероссийскому патриарху 1670 года; 2) современное благодарственное письмо египетских христиан к сему же государю за благодеяния, оказанные им александрийской церкви; 3) половину исповедания веры названного патриарха и 4) литургию Василия Великого у коптов»²²⁸. О научных трудах самого начальника миссии нам едва ли и следует упоминать – они вне всякого сомнения.

Со своими сотрудниками арх. Порфирий предпринимал нередко ученые экскурсии по Палестине и Сирии и ездил даже в Египет и на Синай, всюду втягивая их в свои ученые занятия, причем П. Соловьев служил ему за рисовальщика с натуры, рисунками которого наполнены многие сочинения нашего востоковеда и его альбомы²²⁹.

Для полноты знакомства нашего с внутренней жизнью миссии находим не лишним несколько остановиться на уяснении характера личного состава первой нашей миссии, т. е. сотрудников арх. Порфирия и его отношений к ним. О студентах Соловьеве и Крылове мы знаем, что, при назначении их в Иерусалим, оба они совершенно не были известны своему новому начальнику²³⁰, но последующее совместное жительство их в Иерусалиме показало, что для скромного положения безгласной нашей первой миссии, преследовавшей более цели научные, чем жизненно-практические, оного и лучшего выбора едва ли и можно было сделать. Студент Николай Крылов, – аттестует его строгий начальник, – «состоял при мне, как начальнике духовной миссии, в качестве чтеца и певца, обязанного, однако, заниматься ученостью под моим руководством. Не блестящие были у него дарования, но зато прилежание и усидчивость умножали его познания. А целомудрие, скромность, молчаливость, терпение, бережливость были отличительные качества души его. Он составил каталог моих книг, и этим трудом оказал мне большую услугу»²³¹. Из вышесказанного нами видно, что в научных своих занятиях пр. Порфирий с громадными результатами для себя использовал его «прилежание и усидчивость» даже и в первый год его пребывания в Палестине. Π. А. Соловьев, протоиерей Покровской церкви в Петербурге (впоследствии), был истинным «любимцем» арх. Порфирия, «другом»²³², «рисовал ему все, что приказывалось» я «вел себя, как праведник», будучи и сам до глубокой старости искренно расположен к своему бывшему начальнику²³³. Самым видным членом миссии был, конечно, иеромонах Феофан, впоследствии ректор Петербургской Академии и епископ тамбовский – затворник. В миссию назначен он по желанию (motu proprio) арх. Порфирия, который знал его²³⁴ и был осведомлен о мистическом его настроении²³⁵, но выбирал его для своей миссии едва ли главным образом не потому, что ему были известны также и его художественные таланты: способность к токарству, малярству и бисерным вышиваниям²³⁶, в чем он нуждался, лелея мысль о школе иконописи при миссии для арабов. Но полная противоположность характеров, воззрений и склонностей, на первых же порах их совместного существования в Иерусалиме, породила между начальником, арх. Порфирием, и его подчиненным, иеромонахом Феофаном, недоразумения и настолько шероховатые отношения, что последний отказывался некоторое время от исполнения научных поручений своего начальника и настаивал даже подать прошение об отставке²³⁷. «Душа моя расстроена от ваших разговоров с нами»²³⁸, прямо и откровенно заявил своему начальнику мистик по натуре иеромонах Феофан в объяснение своего непослушания и намерения покинуть службу в Иерусалиме²³⁹. Арх. Порфирию, однако же, удалось уговорить своего ближайшего сотрудника от этого намерения, и он, одумавшись, остался в Иерусалиме. Позже, когда арх. Порфирий и иеромонах Феофан пообжились друг с другом, поближе узнали один другого, отношения между ними установились настолько дружественные, что они вместе путешествовали на Синай и в монастыри свв. Антония и Павла Фивейского, в Афины и Италию, и, по возвращении в Россию, арх. Порфирий ходатайствовал перед начальством о награждении иеромонаха Феофана орденом св. Анны 2 степени²⁴⁰, а последний в свою очередь делал благоприятные отзывы в Петербурге о своем бывшем начальнике²⁴¹. Вообще об арх. Порфирие следует сказать, что он был попечительный и рачительный о своих подчиненных начальник²⁴².

Благолепное богослужение миссии – было одною из первых ее задач, чтобы в этом случае служить образцом для греков и воздействовать на умы и сердца туземцев-арабов и иноземцев. «Богослужение в воскресные и праздничные дни совершаемо было нами, – пишет арх. Порфирий, – на церковно-славяском языке, по церковному уставу, чинно и применительно к греческому обряду, так что обедня начиналась очень рано. В начале ее петы были целые псалмы «Благослови» и «Хвали душе моя Господа», а на великом выходе, при соборном служении, произнесен был возглас: «Всех вас да помянет Господь Бог во царствии своем», сперва на северной стороне церкви, потом на западной и южной и, наконец, в середине ее молитвенно вспоминаемы были благочестивейший Государь со всем семейством его, Св. Синод наш и патриарх иерусалимский. Так как местные христиане, чествуя икону архангела Михаила в занятом нами монастыре, привыкли по понедельникам слушать обедню на родном языке, то сей обычай не только был поддержан, но еще обращен в повод к утешению их выдачей жалованья (34 р. в год) арабскому причту и допущением звона в монастырский колокол, чего с давних времен не сподоблялись наши единоверцы в Иерусалиме»²⁴³.

Из Петербурга присланы были богослужебные принадлежности и ризница для храма миссии. «Праздничные иконы выносные, – дает о них свой отзыв арх. Порфирий, – не очень хороши. Двенадцать лампадок серебряных весьма красивы и замечательны по изящной простоте своей. Малиновый бархат на золотом поле с цветами и крестами для полной ризницы отменно понравился мне. В таких ризах мы будем очень нарядны. На плащанице у Спасителя язва от копья нарисована, действительно, на левом боку, как известил мне об этом сотрудник мой иеромонах Феофан»²⁴⁴.

Для вещего благолепия богослужения в храме миссии арх. Порфирий пригласил «добровольно прибывшего с Афона и решившегося служить почти безвозмездно» иеродиакона Мельхиседека, который в течение четырех лет «служил усердно» и «жил боголюбезно и скромно», пользуясь от миссии лишь даровым столом, комнатою и скудным вознаграждением из личных средств начальника миссии. Попытка причислить этого необходимого человека к миссии не удалась, а когда Св. Синод миссию «поверг в прискорбную и тяжелую нищету» и, по случаю отъезда из Иерусалима студента Крылова, перестал ей «высылать полный столовый оклад», то арх. Порфирий вынужден был совершенно отослать его от себя с малым вознаграждением и даже зимой²⁴⁵.

Арх. Порфирий хорошо сознавал, что состав миссии мал, и безуспешно просил присылки русского иеромонаха, чтеца и двух старцев из общежительных пустынь²⁴⁶, что «без русского златоглавого храма и без красного терема» не может быть благолепного церковного богослужения, но volens-nolens мирился с печальной действительностью и подавлял в себе горечь этого сознания. Но человек, имевший возможность на месте ознакомиться с печальным положением нашей миссии в этом отношении, Б. П. Мансуров, рисует перед нами его в самых мрачных красках. «В отведенном для жительства миссии Архангельском монастыре есть церковь, – пишет он в своей записке на имя великого князя Константина Николаевича, – но она в полной мере носит отпечаток уничиженного положения православия на Востоке, как и весь монастырь, носящий весьма неправильно это название. Церковь св. архангела Михаила ветха, темна, бедна, некрасива и вдобавок так мала, что в ней с трудом помещается 25 человек, а соборного служения в оной вовсе совершать нельзя. Доступ в церковь не свободен, потому что вход в монастырь зависит от привратника и местного греческого наблюдателя. Блеска обрядов и внешности богослужения в этой церкви ожидать невозможно, а на посторонних прихожан рассчитывать не следует, ибо греческое духовенство всегда старалось и старается удалять свою паству от благодетельного и бескорыстного влияния нашей церкви... К тому же должно иметь в виду, что арабских прихожан собственно в Иерусалиме не имеется, ибо арабы живут в деревнях, приходят в св. Град разве только в большие праздники, когда происходят торжественные службы, в которых и нашей миссии приходится участвовать в греческом храме».

«В отношении участия нашей миссии в служении у Гроба Господня и на Голгофе, что ставилось в задачу нашей миссии министерством иностранных дел и инструкцией Св. Синода, то должно заметить, – говорится в цитируемой нами записке, – что фактическое устройство общего богослужения разных исповеданий у сих святынь далеко не таково, чтобы арх. Порфирий мог удовлетворять ожиданиям или желаниям пославшего его правительства. Христиане не располагают свободно храмом Гроба Господня. Это к горю нашему, установилось уже издавна и в настоящее время даже не оспаривается... Служение в храме Гроба Господня для нашей миссии было невозможно потому, что для этого надобно было жить в храме и служить вместо греков, что они дозволяют изредка, но не могут допустить навсегда. В воскресные и праздничные дни, когда в св. храме собиралось много богомольцев, арх. Порфирий должен был или участвовать в соборном греческом служении, или, отказавшись от этого, служить литургию у себя в обители; следовательно, именно при стечении народа, когда можно было бы привлекать к нам массы, посредством сравнения нашей службы с греческой именно тогда миссия наша должна была вовсе сходить со сцены или сливаться с греками в их соборном служении»²⁴⁷.

Чтобы улучшить быт наших паломников в Иерусалиме и оградить их от нравственной распущенности, арх. Порфирий убедил патриархию перевести из Екатерининской обители в Феодоровскую паломниц, а паломников (Книга бытия моего, Ѵ40;П, 130–133), живших в этой последней обители, поместил у себя в Архангельском монастыре²⁴⁸. Так как устроенная патриархией больница для русских поклонников в Екатерининском монастыре, была мала и имела доктором грека Мазараки, не говорящего по-русски²⁴⁹, то арх. Порфирий возбудил перед русским правительством вопрос о необходимости учреждения при миссии больницы собственно для русских поклонников и о назначении при ней особого иеромонаха духовника. «Архимандрит, – по словам Б. П. Мансурова, – изложил свое представление в таких сильных и убедительных выражениях, столь явно высказал необходимость неотложно прийти на помощь явившемуся недостатку, что не только правительство, но даже богатое частное лицо, казалось, не могло бы равнодушно услышать о том, что говорил один из представителей нашей церкви на Востоке, и должны бы были решиться на пожертвования ради чувств человеколюбия и сбережения достоинства имени русского, которые призывал арх. Порфирий. Испрашивалось единовременное назначение 1800 рублей и прибавление к штату миссии ежегодно по 4000 рублей. Представление это было подкреплено и генеральным консулом Базили и посланником нашим в Царьграде, несмотря на все в С.-Петербурге оно оставлено было без последствий по причинам чисто экономическим»²⁵⁰.

Мы уже видели, как отечески и дружелюбно встретили в Иерусалиме добрый, хотя и бесхарактерный патриарх Кирилл, синодалы и святогробцы нашу первую духовную миссию во главе с арх. Порфирием. Эти мирные дружественные отношения сохранились потом и на все последующее время²⁵¹. Совет из Петербурга «не вмешиваться в чужие дела»²⁵² и свой горький опыт, вынесенный из первой понздки в Иерусалим, с обещанием смотреть на многие явления жизни местного духовенства «сквозь пальцы», сделали то, что в его дневниках мы уже не видим тех полных огня и нравственной брезгливости речей о распущенности нравов греческого духовенства, какими проникнуты две первые «Книги бытия моего». Положение русской духовной миссии в Иерусалиме и местного греческого духовенства установилось, по словам Б. П. Мансурова, весьма скоро и приблизительно в таком виде: «явились друг перед другом хозяева и скромные терпимые гости, и для сих последних возымело полную силу правило, выражающееся в пословице: «в чужой монастырь со своим уставом не ходят»²⁵³.

В иные совершенно отношения стал арх. Порфирий к туземному арабскому духовенству и вообще к православным арабам Сирии и Палестины. Заявив себя горячим арабофилом, еще во время первого своего пребывания в Сирии и Палестине, и встреченный с радостью и духовенством, и народом арабского племени во второй свой приезд сюда, арх. Порфирий, с глубокой верой в полную возможность осуществить на деле, задумал возродить этот приниженный забитый народ и возвысить арабский клир в глазах паствы и особенно господствующего греческого духовенства. Средством для сего он избрал учреждение богословской школы наподобие Халкинской близ Константинополя, с преподаванием в ней арабского языка и с допущением в школу учеников из туземцев. Эту свою мысль арх. Порфирий настойчиво внушает русскому генеральному консулу и правящему патриарху Кириллу, от которого, главным образом, зависело учреждение этой школы²⁵⁴. «Патриарх, – пишет арх. Порфирий под 26 марта 1849 г., – изъявил твердое намерение учредить с помощью моей духовное училище для образования сельских священников. Посему в нашем тройном совете (т.е. вместе с консулом) решено было: 1) вызвать сюда из Бейрута о. Спиридона для преподавания катихизиса и арабской словесности; 2) дать ему помещение в одном из святогробских домов да 10.000 пиастров жалованья в год и на дорогу 1.000 пиастров; 8) пригласить из палестинских епархий и первый раз 12 молодых арабов и поместить их в приготовленном доме. Я был в восторге, – прибавляет автор проекта, – от патриарха Кирилла. В настоящий день воскресения Лазаря началось воскресение церкви палестинской. Этот день есть торжественный день и в моей жизни»²⁵⁵. 14 июня 1849 г. задуманное училище было открыто в монастыре св. Гроба, в присутствии всего духовенства и патриарха²⁵⁶. В 1852 г. решено было расширить школу и перенести в Крестный монастырь близ Иерусалима²⁵⁷. Ефором этой школы (т.е. попечителем) был приглашен инициатор ее арх. Порфирий, порекомендовавший устроить ванну при больнице и зал для экзаменов²⁵⁸.

Патриаршее училище в Крестном монастыре близ Иерусалима.

3-го февраля было открыто правление училищного попечительства, в котором после о. Дионисия Клеовула, ректора школы, занял почетное место и арх. Порфирий. Цель учреждения его – «дать жизнь, движение и порядок всем училищам, какие только находятся в пределах церкви палестинской»²⁵⁹. В первом же заседании вновь учрежденного училищного правления арх. Порфирий обратил внимание на то, что в приходском училище ученики успевают весьма мало, что не годен способ обучения их и что, по его мнению, целесообразнее разделить училище на четыре отдельные класса, вместо двух, и определить еще двух наставников, так, чтобы один обучал детей арабскому чтению и письму, другой усовершал их в том и другом, а третий и четвертый преподавали бы все прочие уроки. Предложение было принято и избраны два новых учителя – сын покойного учителя Фараха с жалованьем в 2.400 пиастров, брат арабского священника Михаила с жалованьем в 3.000 пиастров и возвышено жалованье двум остальным о. Варнаве до 4.200 пиастров и Ханне Нукли до 3.600 пиастров. При этом решено было дать денежное пособие жене покойного учителя Фараха, на которое патриарх согласился неохотно, обещаясь помочь вдове тайно, «дабы прочие арабские вдовицы не потребовали от него незаслуженной помощи». Арх. Порфирий передал сыну вдовы Фараха 400 пиастров из личных средств. «Я, – говорит арх. Порфирий в своем дневнике по поводу первого этого заседания в правлении, – хранил в глубокой тайне свое дипломатическое намерение просветить и возвысить православных арабов во что бы то ни стало. Мне было жаль их. Они несли двойное иго: турецкое и греческое. Надлежало освободить их. Как же? Посредством просвещения, ибо Спаситель сказал: «Истина освободит вас (Иоан. 8:32)»²⁶⁰.

На втором заседании училищного правления постановлено было заготовить обувь и белье для 21 воспитанника патриаршей школы, составить расписание часов преподавания в приходской школе, просить патриарха подчинить ведению правления патриаршую типографию и назначить учителя в Лидду с жалованьем в 2.400 пиастров²⁶¹. Архимандрит Порфирий сам лично ездил в Лидду, Рамлу и Яффу, чтобы вести переговоры с жителями этих местностей о скорейшем открытии разрешенных патриархом школ²⁶². Ha одном из последующих заседаний было заслушано охотно предложение арх. Порфирия принять введенный в иерусалимской приходской школе способ обучения детей и во всех других арабо-приходских школах, подведомых иерусалимскому патриарху, «ради единства обучения». «Семена мои, – восклицает по этому поводу арх. Порфирий, – падают на добрую почву. Бог возрастит их»²⁶³.

В 1853 году, по настоянию арх. Порфирия, разрешен был вопрос о приходящих учениках богословской школы, но под условием иметь покровителей из святогробского духовенства, жертвующего или из личных, или из свято-гробской казны средства на их содержание в количестве 30 пиастров в месяц²⁶⁴. Это, конечно, потребовало расширения училища, которое и было сделано, по указаниям также арх. Порфирия²⁶⁵. В августе 1853 года происходили годичные испытания в школе, по окончании которых ученики являлись благодарить своего заботливого ефора. «Я, – говорит о. Порфирий, – заслужил это почтение, потому что неослабным настоянием своим одел их пристойно, улучшил их стол, снабдил их учебными книгами и переделал их помещение так, что им теперь и просторно, и весело»²⁶⁶.

Мечтал арх. Порфирий создать при школе церковно-археологический музей для собирания в нем палестинских ископаемых и неископаемых древностей, монет, рукописей, икон и проч. Но эта мечта не осуществилась, так как «святогробцы, по словам автора проекта, привыкли сидеть в потемках»²⁶⁷.

К великому утешению для себя, арх. Порфирий в 1854 г. 14 февраля слушал на арабском языке проповедь вифлеемского священника Илии, обучающегося в иерусалимской школе, в храме Воскресения Христова. «Итак, это училище, – по замечанию арх. Порфирия, – в первый раз выслало проповедников Слова Божия»²⁶⁸.

Была попытка у арх. Порфирия открыть школу в Иерусалиме и для девочек. «Как матери, – убеждал он иерусалимского патриарха, митрополита Мелетия и архимандрита Никифора на это святое дело, – они передают детям свою набожность, свои добродетели и свои духовные знания; и их предания и наставления так глубоко укореняются в детских сердцах, что никакое лжеучение впоследствии не может исторгнуть их. Посему на благочестивое образование девиц – этих будущих матерей, надобно обращать величайшее внимание. Отцы, как бы хорошо ни знали они свою веру, занимаясь ремеслами и работами, не имеют времени позаботиться о духовном возлелеянии птенцов своих. А матери, постоянно находясь с детьми у очага домашнего, могут питать их брашном Слова Божия благовременно и безвременно». Убеждаемые отделались на первых порах глубоким молчанием, но говоривший остался с полной верой, что слова его «западут в их душу»²⁶⁹. Действительно, позже несколько открыта была и школа для девочек-арабок.²⁷⁰

Мечты о возрождении арабского племени путем просвещения переходили у арх. Порфирия иногда прямо в утопию. В бытность свою на Синае в 1850 году, в разговоре с дикеем монастыря он считает делом «поистине добрым, полезным и славным» для обители учреждение училища для детей синайских бедуинов, называемых «защитниками монастыря», считающих себя «царями пустыни» и с презрением относящихся к оседлости и к мирным тяжелым трудам. Любопытен, однако же, для характеристики личности составителя проекта, план этой бедуинской школы. «Я бы, – заявляет арх. Порфирий, – построил это училище по ту сторону Синая, в лесистой и многоводной долине Леджа, в развалинах обители сорока мучеников, и сделал бы даже более: начал бы учить грамоте и ремеслам детей рабов монастырских, учредив для них небольшую школу в виде кочевья, т.е. под палатами, в той же долине или в другом подобном месте... Начните лучше снабжать здешних вдов и сирот и тех арабов, которые поступают в монастырь на служение; приманите детей их под ремесленные шатры мягким хлебом и отеческим попечением о них. Таким образом вы возродите и переобразуете их»²⁷¹.

Но за всем тем арх. Порфирий, нужно правду сказать, имел полное право говорить о себе: «Бог сподобил меня быть зачатком духовного образования двух православных народов арабского и болгарского. Итак, никто не скажет о мне: он праздно прошел по земле»²⁷².

В тесной связи с вопросом о возрождении арабского народа и о школах для его образования стоит и вопрос об открытии при иерусалимской патриархии типографии для печатания всякого рода книг на языках греческом и арабском. Мысль о заведении таковой типографии принадлежит нашему архимандриту Порфирию²⁷³. В октябре 26 дня 1852 года прибыл типограф Лазариди²⁷⁴, в ноябре привезены для задуманной типографии бумага, чернила и буквы и ожидались станки²⁷⁵, а 14 февраля 1854 года уже вышли из печати первые две книги на арабском языке – Апостол и Катихизис, печаталась по-гречески толковая Псалтирь иерусалимского патриарха Анфима²⁷⁶, и подготовлялась к печати путем сличений греческого текста с арабским Цветная Триодь²⁷⁷. Патриаршая типография открыта была в иерусалимском Никольском монастыре²⁷⁸ в нижнем жилье.

Раздача беднейшим иерусалимским, вифлеемским и в Бет-Сахуре (деревня пастырей) христианам ежегодно по 500 пиастров перед праздниками Успения Богоматери, Рождества Христова и Пасхи²⁷⁹, посылка в Иерусалиме в тюрьму пасхального хлеба, сыра, яиц и денег по пяти пиастров каждому из бет-джалских христиан, обвиненных в столкновениях с клевретами латинского патриарха Валерги, пытавшегося прочно обосноваться в Бет-Джале²⁸⁰; проект помогать арабам, находящимся в крайней нужде, путем учреждения ссудного банка хотя бы то и с ничтожным капиталом в 30.000 пиастров на первый раз, с выдачей небольших займов под проценты не более 5 пиастров и с допущением уплаты натурой: овцами, маслом деревянным и овечьим, яйцами, курами, шерстью и т.п.; обеспечение этого банка капиталом патриархии или субсидией русского правительства в 1.000 р.²⁸¹; создание сировоспитательного дома для арабских детей и обучение их ремеслам²⁸², снабжение семи беднейших сельских церквей ризницей²⁸³ и т.д., и т.д. – эти и многие другие благодеяния и проекты на пользу возрождения и просвещения арабских христиан Палестины красноречиво говорят нам о той горячей искренней любви, какую питал в своем сердце к этому забитому и приниженному народу наш первый начальник русской духовной миссии в Иерусалиме. Радуясь успехам своим в деле устроения палестинских школ для арабов-христиан и другим своим начинаниям в их пользу, арх. Порфирий, однако, не самообольщал себя относительно прочности и долговечности их. «Слава Богу! – восклицает он, при обозрении школы в Лидде, – среди здешнего арабского племени показался рассвет. Но на долго ли? Тяжел для меня этот вопрос: не хочу и отвечать на него. Мое дело готовить почву и сеять, а выращение семян зависит от Бога»²⁸⁴.

Из вышесказанного мы уже знаем, что посылка невольного «русского поклонника» на Восток архимандрита Порфирия в первый раз и потом во второй обусловливалась, прежде всего, и, главным образом, успехами инославной пропаганды в Сирии и Палестине и учреждением в Иерусалиме англиканско-евангелического епископата, по сему столкновение нашего «русского поклонника», по секрету начальника духовной миссии в Иерусалиме, как с представителями этой инославной пропаганды, так и с результатами ее в местном арабском поселении, было весьма естественно и даже неизбежно. На первом месте, однако же, прежде всего мы должны поставить столкновения арх. Порфирия с католической пропагандой и ее представителями, так как наша первая духовная миссия попала в Иерусалим в самый разгар организации и первых успехов этой пропаганды и присутствовала, как очевидец, при тех кровавых столкновениях православия и католичества на святых местах и, в частности, в Вифлееме²⁸⁵, которые послужили потом ближайшим поводом к нашей тяжелой севастопольской войне и навсегда с тех пор и нашей духовной миссии и даже нашему Императорскому Православному Палестинскому Обществу завязали тот боевой характер, с каким они ведут свое просветительное дело в Сирии и Палестине, стоя лицом к лицу с сильным и способным на всякого рода ухищрения врагом православия...

Наша миссия в Иерусалиме застала уже оживленную борьбу православия и иноверия здесь и понимала и сознавала хорошо, что греческая православная церковь своими средствами бессильна бороться с хорошо организованной пропагандой иноверия²⁸⁶. Ко времени появления в Иерусалиме нашей первой духовной миссии под видом «скромных русских паломников», латинская пропаганда, руководимая дотоле лишь францисканцами, утвердившимися на св. местах еще с XIV столетия, и кармелитами, поселившимся на горе Кармил в 1821 году, неожиданно получила могучую поддержку в лице вновь созданного католического патриархата, который явился здесь, по желанию папы Пия IX, в ответ на учреждение протестантского епископства. Во главе католического иерусалимского патриархата был поставлен миссионер Месопотамии Валерга²⁸⁷, который, своей изумительно энергичной и настойчивой деятельностью в пользу католической церкви, оставил по себе столь великую память, что имя его не забывается в Сирии и Палестине и до настоящего времени. Приезд этого несокрушимой силы воли и настойчивости католического деятеля в Палестину, по странной случайности, совпал с прибытием сюда во второй раз арх. Порфирия. Представители православия и русской церкви и католичества обменялись взаимными визитами, причем арх. Порфирий не преминул и нарисовать пред читателями портрет католического патриарха: «высок, тонок, белокур, красив; рыжеватая борода его длинна до пояса и, как заметно, холится весьма тщательно»²⁸⁸.

Патриарх Валерга затеял дело об утверждении своей резиденции в православной деревне Бет-Джале²⁸⁹, близ Иерусалима, вел борьбу с обитателями этой деревни²⁹⁰ и греческим православным духовенством²⁹¹ и когда, при поддержке французского консула Ботты²⁹², наконец, утвердился, то начал здесь постройку католической академии²⁹³, некогда наносившей громадный вред православию на Востоке. В лице арх. Порфирия патриарх католический встретил противника своей пропагаторской деятельности, а поэтому, при первой же возможности, постарался выпроводить его из Иерусалима, как виновника всех печальных происшествий из-за его водворения в Бет-Джале²⁹⁴. «Латинам я, – замечает о себе арх. Порфирий, – был не по нутру»²⁹⁵.

Об отношениях своих к другим народностям и инославным вероисповеданиям в Иерусалиме, архимандрит Порфирий выражается так: «Абиссины, сириано-иаковиты и копты видели во мне своего заступника. Армяне уважали меня²⁹⁶... Английский епископ Гобат чуждался меня, но и я не хотел знакомиться с ним, потому что мне весьма не нравилось воровство eгo, а воровал он православные души и загонял их в свою кирку, в которой нет даже Распятия, а стоят две черно-мраморные скрижали с десятью заповедями, как будто, он раввин, а не епископ»²⁹⁷. В частности, относительно коитов или аблссянцев и сиро-иаковитов намерения епископа Порфирия шли гораздо дальше платонической к ним любви и простого дружеского общения: в тайнике души его загорелось горячее желание соединить их с православной церковью. Для задуманной цели арх. Порфирий выкупил из плена абиссинца, во святом крещении в реке Иордане получившего наименование Фрументия Иорданского²⁹⁸. «Английский епископ Самуил Гобат, латинский патриарх Валерга, монастыри францисканский и греческий, американец Баркель, даже раввины жидовские, все здесь занимаются духовной молитвой человеков, и я, пишет о себе еп. Порфирий, решился сделаться ловцом их и случайно купил себе удицу – маленького абиссинца у бет-джальских христиан православных за 125 рублей серебром, с намерением крестить его, обучить и, если Богу будет угодно, отправить в Абиссинию священником для тамошних православных купцов из греков, уже давно лишившихся пастыря»²⁹⁹. Позже, как увидим ниже, еп. Порфирий нарочито ездил в Египет, чтобы соединить коптского патриарха с православной русской церковью. Что же касается сиро-иаковитов, то добрые сношения, завязавшиеся в Иерусалиме с последователями этого вероучения при первом начальнике русской духовной миссии в Иерусалиме, довольно оживленный характер приняли при его преемнике еп. Кирилле Наумове³⁰⁰ и завершились благополучно лишь на наших глазах в 1898 году 25 марта.

Участием архим. Порфирия в делах о починке купола над Гробом Господним³⁰¹ и об уничтожении на нем турецкого харема³⁰² Абдаллы исчерпывается, можно сказать, вся сумма осязательных практических результатов пребывания его в Иерусалиме. Мечты арх. Порфирия о собственном доме для русской миссии³⁰³, попытки приобрести за дешевую цену необходимый для сего участок земли внутри города³⁰⁴, передача дела о построении дома для русской миссии в руки иерусалимской патриархии и другие неудачи нельзя приписывать, однако же, первому начальнику русской духовной миссии в Иерусалиме. «Арх. Порфирий, – пишет в его оправдание по этому пункту Б. П. Мансуров, – убеждаемый необходимостью для нашей миссии иметь принадлежащее ей приличное здание, успел устроить все на месте так, что нам приходилось бы только выстроить сообразный с нашими нуждами дом, земля отдавалась патриархией без затруднений и, следовательно, являлась возможность приобрести оную для России и положить начало русскому богоугодному заведению в Иерусалиме. Как умный и, конечно, добросовестный человек, арх. Порфирий изучил это дело подробно, убедился в необходимости и выгодности предприятия и настоятельно ходатайствовал в С.-Петербурге об учреждении оного Между тем греческому церковному управлению дело это не понравилось. Ему не хотелось видеть Россию в Иерусалиме хозяином чего-либо, а не его гостем; но из приличия оно не могло противодействовать арх. Порфирию, довольствуясь и тем, что он не приехал в св. Град с деньгами и полномочием и что дело, им задуманное, еще не верно, если требует переписки за 4.000 верст. Два года тянулось это дело; наше правительство, оставляя в стороне и доверие к арх. Порфирию и то, что он один был судьей местной необходимости, спрашивало его беспрестанно: нельзя ли получить то же, да подешевле? «Между тем, пока мы торговались, греческое духовенство умело возбудить разные затруднения к утверждению в Палестине русской собственности, и дело кончилось тем, что наша же дипломатия отстранила возможность иметь в Иерусалиме свое заведение под тем предлогом, что Порта этим обеспокоится, и что удобнее предоставить патриарху самому выстроить для нас негласно предложенный арх. Порфирием дом. Таким образом, еще до войны Россия убоялась обеспокоить Порту построением монашеской скромной обители, когда ни Франция, ни Англия, ни Австрия не боялись в то же время строить в Иерусалиме обширные заведения»³⁰⁵. Дом, задуманный, по мысли арх. Порфирия, и построенный на средства патриархии, окончен был уже перед самой севастопольской войной, и инициатору его создания жить в нем не удалось³⁰⁶. В доме этом, после окончания войны, помещались русское генеральное консульство и вторая наша духовная миссия в Иерусалиме³⁰⁷.

Все остальное время шестилетнего пребывания в Иерусалиме употреблено было арх. Порфирием на ученые экскурсии по Палестине и Сирии и ученые занятия в его рабочем кабинете в Архангельском монастыре. «Здесь люди, – пишет о своей жизни в Иерусалиме арх. Порфирий, – весьма скучны. Греки необразованы, армяне и францискане не друзья музам, консулы заняты собою и жидами. Итак, поневоле сидишь в келье и что-нибудь читаешь или пишешь. На рабочем столе моем вместе с печатными книгами собственными рукописаниями лежит дневник мой. Это сосед, который впивает в себя свет и мрак, темноту и холод, сладость и горечь. Это прерогатив памяти, который рисует с природы: и потому в рисунках его видно подле великого малое, близ изящного безобразное, около священного мирское, вместе с важным смешное»³⁰⁸. «Архангельский монастырь, где мы жили и трудились, – замечает в другом месте арх. Порфирий о домашней работе всех членов миссии, – был подобен улью, в котором каждая пчела вырабатывала, какая свой мед, какая свой сот».³⁰⁹ «У кого нет житейских связей и попечений, – пишет арх. Порфирий уже в бытность свою в России, – хорошо тому жить в Святой Земле. Там священные места, взамен грешного общества, питают размышление, покаяние и молитву. А путешествия в каждый раз обогащают воображение свежими картинами. Горы, холмы, юдоли, реки, поля, пустыни и развалины там возвещают былое, в котором, как в зеркале, видны шествие Бога, Его чудеса, прещения, щедроты и дары благодати»³¹⁰.

Ученые труды арх. Порфирия относятся или к истории восточных православных патриархатов и церквей: синайской, грузинской и др.³¹¹, или к истории тех церквей, о соединении которых с православной церковью мечтал арх. Порфирий, напр. коптской. Сочинение о вероучении, богослужении, чиноположениях и о правилах церковного благочиния египетских христиан коптов окончено было в Иерусалиме 7 апреля 1854 года³¹², причем, в предисловии к этой книге автор между прочим писал: «сравниваю церковь коптов с масличной ветвью, отломившейся от главного ствола своего и наклоненной долу, так, впрочем, что кора ее еще соединена с корой древней маслины и всасывает ее соки. Одному Богу известно, когда эта ветвь срастется с родным стволом ее»³¹³.

По причинам научной любознательности, арх. Порфирий во второе свое пребывание в Иерусалиме не ограничивался учеными экскурсиями по Палестине и Сирии, которые были подчинены его наблюдению и ученому обозрению, но предпринимал и отдаленные путешествия в 1850 году – в Египет и оттуда на Синай, имея спутниками всех своих иерусалимских сотрудников. «Желание помолиться там, где Бог из Египта воззвал Сына своего, – пишет по поводу этого путешествия арх. Порфирий, – приобрести новые познания и проверить прежние, избавить сотрудников моих от скуки и томления однообразной жизни и расширить круг их понятий, это желание неодолимо»³¹⁴.

Путешествие началось 18 марта и направилось в Александрию на английском пароходе. Здесь, запастись «сведениями о православной церкви в Египте», 4 апреля на парусной лодке по «водоводу» Махмудие и по Нилу арх. Порфирий со своими спутниками поднялся к Каиру, в котором семнадцать дней провел «в богомолье (по случаю пасхального времени), в вечерних собеседованиях с патриархом (Иерофеем) и в занятиях ученых и художественных»³¹⁵, как в патриаршей библиотеке, так и в синайском подворье Джувания. Получив 24 апреля «поручительные письма» коптского патриарха, арх. Порфирий со своими спутниками на лодке по Нилу поплыл до Буша, где у него произошла встреча с игуменом Даудом, впоследствии коптским патриархом Кириллом, данным ему в проводники, по распоряжению коптского патриарха, на все время его путешествия в монастыри св. Антония Великого и пр. Павла Фивейского. От Буша в названные монастыри и обратно «трудное» путешествие по знойной пустыне, при удушливом ветре хамсине, совершено было на верблюдах, и продолжалось оно с 3 по 18 мая, причем три дня были употреблены (6–8 мая) на пребывание в монастыре св. Антония и два дня (10–11) на обозрение обители св. Павла Фивейского. В Каир возвратился арх. Порфирий 23 мая и прожил здесь до 1 июня, занимаясь чтением рукописи о патриархе Никоне газского митрополита Паисия и других документов, относящихся к русской церковной истории.

4 июня арх. Порфирий отправился на верблюдах во вторичное путешествие в Синайский монастырь, продолжавшееся до 1 числа августа. «Долг службы, с которым, по мнению арх. Порфирия, несовместима растрата драгоценного времени»³¹⁶, побудили его покинуть монастырь почти накануне его храмового праздника, после усиленных книжных занятий в библиотеке. Обратный путь в Иерусалим был избран трудный и небезопасный по пустыням Синая и Идумеи, в «изорванной обуви и в изношенной одежде»³¹⁷, чрез страну «мало кем посещаемую»³¹⁸. 13 августа арх. Порфирий со своими спутниками прибыл в Хеврон, а 17 числа того же месяца, «после четырехдневного карантина в Хевроне и после пяти месяцев скитания «по широкому раздолью Востока и собирания сота, более или менее благовонного, смотря по качествам находимых цветов»³¹⁹, он «с величайшей радостью» вернулся в Иерусалим. В виду всего сказавшего, безусловно, справедливо замечание Б. П. Мансурова, что арх. Порфирий, «по неимению средств действовать иначе (в Иерусалиме), посвятил себя поклонническому подвижничеству и ученым трудам, в которых он находил и утешение, и соответствующее характеру и склонности занятие. Арх. Порфирий для себя и для ученого мира недаром пробыл несколько лет в Палестине и в других странах Востока³²⁰.

Вторичное шестилетнее пребывание в Иерусалиме арх. Порфирия не прошло для него и без некоторых огорчений. Тяжкая мучительная болезнь глаза и другие недомогания его слабого в общем организма побудили арх. Порфирия искать облегчения своих недугов сначала в 1850 г. в Константинополе в течение шести месяцев³²¹, а потом в России, в Киеве (с 25 ноября 1851 г. по 22 марта 1852 г.)³²², вместо Вены и Италии, куда он просился у Св. Синода и куда въезд ему не был разрешен. Невнимание высшего начальства к труженику и временному пришельцу с Востока в Киев арх. Порфирию, доводившее последнего до печального сознания «нечем жить»³²³, причиняло ему немало огорчений и нравственных мук. «Нечем жить» чувствительно отзывалось на настроении духа арх. Порфирия нередко и в Иерусалиме, так как назначенное ему жалованье довольно часто подолгу задерживалось в Петербурге³²⁴. Ассигнованные суммы, по словам Б. П. Мансурова, «высылались так поздно и не своевременно, что миссия была почти всегда без денег и в самом затруднительном положении»³²⁵. Арх. Порфирию приходилось поэтому нередко ограничивать себя и окружающих его лиц в необходимых потребностях и с болью сердца сокращат и без того весьма ограниченный состав членов своей миссии³²⁶. Не менее тяжелым огорчением для начальника нашей первой миссии в Иерусалиме были постоянные споры между греками и католиками из-за обладания святыми местами и, в частности, из-за похищения католиками звезды в Вертепе Рождества Христова³²⁷ с места рождения Спасителя и из-за права владеть ключами от северных дверей Вертепа³²⁸, – споры, приводившие нередко к кровопролитным столкновениям представителей православия и католичества на глазах членов нашей духовной миссии³²⁹ и послужившие потом причиной к прекращению дипломатических сношений России с Турцией и к печальной необходимости для нашей первой духовной миссии покинуть Иерусалим,

13 октября 1853 года австрийский консул Пиццамано известил арх. Порфирия об объявлении войны Россией Турции и о том, что, по поручению русского генерального консула, он принимает на шесть месяцев под свое покровительство миссию³³⁰, а 18 октября прочитан был фирман о войне и в святогробском храме³³¹. Оставленный без надлежащего руководства со стороны своего начальства, арх. Порфирий колебался относительно того – ехать ли ему в Грецию и ждать там распоряжений, или оставаться при полном «безденежье» во Св. граде³³². Послан был арх. Порфирием запрос на этот счет к директору азиатского департамента Н. И. Любимову³³³, но события следовали своим порядком. 31 октября Архангельский монастырь передан в заведывание патриаршего наместника³³⁴; 13 января 1854 года арх. Порфирий объявил членам своей миссии, что он «не может более содержать их своими средствами»³³⁵ и что они должны покинуть Иерусалим, прибавив им в ответ на их мольбы ехать вместе с ними в Афины, что «капитан погибающего корабля сходит с него последним». 8 мая выехал из Иерусалима с о. Феофаном, Соловьевым и 18 паломниками, наконец, и сам начальник нашей духовной миссии арх. Порфирий³³⁶, оставив в Иерусалиме на время своего отсутствия библиотеку и все вещи, принадлежавшие миссии, в чаянии, конечно, скорого возвращения сюда³³⁷.

Арх. Порфирий с названными выше спутниками на австрийском пароходе направился из Яффы через Александрию, Смирду и Сиру в Пирей и Афины для «беглого осмотра тамошних пресловутых древностей», под руководством «благообразного, умного, ученого эллиниста» арх. Антонина, настоятеля русской посольской церкви и будущего преемника своего по настоятельству в духовной миссии в Иерусалиме³³⁸. После кратковременной остановки в Афинах, на том же австрийском пароходе через Закинф, Корфу и Триест арх. Порфирий выехал в путешествие по Италии. Посещая города Венецию, Падую, Милан, Анкону, Лоретто, Рим, Ливорно, Пизу, Флоренцию и Геную, арх. Порфирий изучал «изящные искусства – зодчество, ваяние, живопись» в старейших итальянских храмах и в многочисленных картинных галереях названных городов³³⁹. В Риме, в частности, арх. Порфирий, по собственному желанию, испросил аудиенцию у папы Пия IX, который принял нашего путешественника в обычном одеянии с орденом св. Анны, на шее, но без архимандритского креста. После целования руки папы, протянутой по столу, арх. Порфирий обменялся с ним несколькими фразами о соединении церквей и об иерархическом положении в клире своем и своего спутника иеромонаха Феофана, присутствовавшего при этой аудиенции³⁴⁰.

Потеряв надежду посетить Турин с пресловутой плащаницей, которой повито было пречистое Тело Христово, так как на паспорте арх. Порфирия не оказалось пометки сардинского посланника, он из Генуи через Наварру, Милан, Венецию, Триест и Ляйбах направился в Вену. Здесь арх. Порфирий беседовал довольно откровенно и свободно с нашим посланником при австрийском императоре князем A. М. Горчаковым. В разговоре этом, который потом имел немаловажное влияние на дальнейшую карьеру арх. Порфирия, последний коснулся канонических и церковно-практических «разностей» наших сравнительно с восточной церковью. «Греки, – витийствовал арх. Порфирий, – верные евангельскому учению, воспрещают всякую присяжную клятву, кроме ей-ей ни-ни; а у нас, в противность Евангелию, узаконена клятвенная присяга, и еще какая? Клянусь всемогущим Богом, вместо пред всемогущим Богом. В греческой церкви браки совершаются в дальних степенях родства, а у нас и в близких. Мы принимаем католиков и протестантов в ограду своей церкви без перекрещивания их, а греки вновь крестят их, как еретиков. У нас уже давно нет ежегодных архиерейских соборов, заповеданных правилами церкви вселенской, а у греков нередко бывают такие соборы, хотя они и под игом иноверным находятся. Греки весьма строго соблюдают те церковные правила, которыми назначен 30-тилетний возраст для рукоположения в священника и 25-тилетний – в диакона и воспрещено в иерейский сан возводить поповичей, а повелевается избрать в иерея из всех сословий; у нас же в иерейский и диаконский сан рукополагаются только поповичи, да и те в летах весьма молодых, что отталкивает от нас раскольников. По одному из начал церковного управления, во всей вселенской церкви существует единое епископствование, и потому каждый епископ отвечает за целость православия не только в своей пастве, но в паствах других епископов. Такая круговая ответственность возможна и благотворна только тогда, когда все епископы наблюдали бы друг за другом, греческие за нашими, а наши за греческими, наблюдали бы посредством своих духовных посланников при патриархах и владыках автокефальных церквей, каковые посланники древле назывались апокрисиариями, т. е. отвечающими. А где такие посланники? Их нет. Наше светское посольство в Константинополе ведает и церковными делами на Востоке, но его вмешательство в эти дела противно дипломатии церковной, по уложению которой апокрисиарий должен быть не превосходительство, а высокопреподобие или преосвященство. Соблюсти такое уложение надлежало бы нам, свободным и не бедным, а у нас никто не думает о нем. Другое начало церковного управления гласит так: законодательная власть церкви, сосредоточенная во вселенских соборах, есть сила и благо. А где у нас сосредоточенность законодательная, centralisatioB legislative? Наш Святейший Синод есть власть исполнительная, но отнюдь не законодательная. В древние времена законодательствовали вселенские соборы. Вселенско-соборное законодательство необходимо нужно и в наши дни. Например, вселенский собор снял бы проклятие с наших единоверцев и раскольников, которое их отталкивает от нас; он ввел бы везде однообразное богослужение, несколько разрозненное неумелыми исправлениями церковных книг; он благословил бы христиан поститься, по слову евангельскому, аще хощеши поститеся. Но, к сожалению, государственные власти там-сям руководствуются особым принципом: divide et ищрега. Таковы церковные причины нерасположенности к нам греческих иерархов». Можно полагать, что этим речам не было бы и конца, если бы князь Горчаков, на которого этот разговор произвел «сильное впечатление», не прервал их резким восклицанием: «довольно, довольно»³⁴¹.

В Вене арх. Порфирий в этот свой приезд сюда обозревал картинную галерею Бельведера и, главным образом, в ней картины кисти нидерландских живописцев³⁴².

28 ноября 1854 года арх. Порфирий покинул Вену и через Варшаву направился в Петербург, куда и прибыл 2 октября. Первая встреча с митрополитом петербургским Никанором отличалась неприветливостью. Митрополит «сухо» спросил арх. Порфирия: «зачем он ездил в Рим?» и тут же «деспотически» прибавил: «но вам не было позволено ездить туда»³⁴³. Обер-прокурор граф Протасов интересовался аудиенцией арх. Порфирия у папы и принял последнего холодно. Не лучше встретил его и директор его канцелярии Сербинович. Ласку и привет, чисто дружеские, арх. Порфирий нашел лишь у управляющего министерством иностранных дел Л. Г. Сенявина, убедившись при этом, и уже не в первый раз, на горьком опыте, что нельзя работать двум господам³⁴⁴.

Поместившись в двух «грязных келиях» Лавры, арх. Порфирий, по поручению митрополита, должен был взять на себя труд проверить перевод канонов на праздники господские, сделанный под редакцией проф. Петербургской духовной Академии E. Л. Ловягина, и перевести французскую книжку аббата Мишона «Новое решение вопроса о святых местах (в Палестине)». Второе поручение было выполнено арх. Порфирием, при помощи иеромонаха Феофана и студента П. Соловьева³⁴⁵, а первое, возбудившее неудовольствие редактора и членов комитета, учрежденного митрополитом, не было доведено до конца. Место арх. Порфирия, которому за эту «барщину» не было сказано и спасибо³⁴⁶, занял в комитете арх. Софония, впоследствии еп. туркестанский.

8 декабря 1854 года арх. Порфирий представил директору азиатского департамента Н. И. Любимову свой отчет об ученых занятиях духовной миссии за 1853 год, а 21 января 1855 г. такой же отчет за 1854 год. 29 января иеромонах Феофан, по прошению его, причислен к Петербургской духовной Академии, студент Соловьев назначен на место священника на Малой Охте, а сам бывший начальник миссии арх. Порфирий награжден за особые труды и заслуги пожизненной пенсией в 1000 рублей, причем все эти лица в последний раз 4 апреля получили в азиатском департаменте следуемое им жалованье³⁴⁷. Первая наша духовная миссия в Иерусалиме покончила, таким образом, свое официальное существование.

Начальник первой нашей миссии арх. Порфирий, выполнивший возложенное на него поручение в пределах данной ему инструкции, и по собственному своему сознанию³⁴⁸ и по отзыву других лиц, интересовавшихся судьбой этой нашей миссии³⁴⁹, вполне удовлетворительно, естественно мог ожидать награды для себя со стороны высшего начальства, но в действительности в Петербурге его ожидал целый ряд весьма чувствительных для его самолюбия огорчений. Мы уже видели, что митрополит Никанор и обер-прокурор Св. Синода граф Протасов встретили его весьма холодно. Еще хуже к нему отнеслись их преемники митрополит петербургский Григорий и новый обер-прокурор св. Синода граф А. П. Толстой. Последний воскресил свои антипатии к архимандриту Порфирию, сложившиеся у него еще в Одессе под влиянием наговоров на него Магницкого, и теперь, путем опроса спутников и бывших сотрудников начальника первой миссии³⁵⁰, постарался собрать новые факты не в пользу его высокой нравственной чистоты. Поездка в Рим³⁵¹ к папе и вкушение скоромной пищи в Иерусалиме³⁵² – вот новые пункты обвинения против него. «Меня, сиротинку, судит и осуждает Толстой ум и за что же? – вопрошает арх. Порфирий в своем дневнике. – За то, что вкушал скоромную пищу там, где нет ни рыбы, ни грибов, ни ягод, и где святые апостолы учили, что пища не поставит нас пред Господом. Ни слабость моего здоровья, ни созерцательная жизнь моя, от которой я сознаю в себе скорее бытие души, нежели тела, ни дарования и познания мои, ни труды и заслуги мои, ни ходатайство о мне нескольких сановников, изумленных фарисейством Толстого, ничто не уважается. Вкушение нескольких капель скоромной похлебки там, где более нечем питаться, признано величайшим преступлением»³⁵³. «Если о мне сказано, как о сладчайшем Иисусе, – пишет светлейшей княгине Е. П. Виттенштейн арх. Порфирий в 1857 г. сентября 7, – я – ядца и винопийца и друг грешникам и мытарям, то и принимаю на себя это бесславие, как мутную волну принимает скала, на которой растут благовонные кипарисы (плодоносные деревья). Но, ежели, в самом деле, считают меня не твердым в православии и неспособным представлять нашу церковь на Востоке, потому что я не убежден в правоте ее, то ошибаются жестоко. Я родился, вырос, возмужал, состарился и умру под сенью алтаря русского, любовь моя к Отечеству и царю пламенна. Союз мой с родимою Церковью нерушим. Убеждения мои в правоте ее уяснены более, нежели в ком либо»³⁵⁴.

В силу указанных недоразумений и нареканий арх. Порфирий, естественно, не мог получить заслуженного возмездия со стороны митрополита и обер-прокурора Св. Синода. Арх. Порфирий давно, напр., лелеял в душе мечту «быть ректором и профессором Академии»³⁵⁵, но ему предпочли бывшего под его начальством иеромонаха Феофана, о котором арх. Порфирий в письме к княгине Витгенштейн выражается так: «qui n’a d'autre mérite qu’ un extérieur compose»³⁵⁶, и который получил эτο место лишь по настоянию обер-прокурора Толстого, читавшего его «благочестивые письма» к княгине Лукомской³⁵⁷. Попытка его просить себе, и даже при содействии высокопоставленных лиц, места настоятеля церкви при Императорской русской миссии в Риме не увенчалась успехом³⁵⁸. Когда в 1856 году возбужден был снова вопрос о сформировании второй духовной миссии в Иерусалиме, то арх. Порфирия прямо обошли назначением. Обер-прокурор Синода граф Толстой отдавал предпочтение иеродиакону Оптиной пустыни Ювенелию (Половцеву), впоследствии архиепископу виленскому, как «великому постнику и молитвеннику о душах наших»³⁵⁹. Новый канцлер князь Горчаков, припомнив свою беседу с архимандритом Порфирием в Вене перед севастопольской войной, теперь прямо объявил ему: «я не решился избрать представителем нашей церкви (в Иерусалиме) такое лицо, которое не убеждено в правоте ее»³⁶⁰. В начальники этой миссии канцлер князь Горчаков предположил назначить одесского викария Поликарпа, некогда занимавшего место настоятеля при нашем посольстве в Афинах, ничем, однако же, в прошлой своей заграничной жизни себя не заявившего³⁶¹, но снискавшего репутацию человека благочестиво настроенного и даже святого³⁶² в глазах графа Толстого, графа Путятина и др. В Петербурге, впрочем, хорошо понимали, что намеченный в начальники второй нашей духовной миссии епископ Поликарп «не имеет той силы ума и воли, той сметливости, той вкрадчивости и того дара слова, которые нужны на дипломатическом поприще»³⁶³, а поэтому решено было дать ему в помощники уже изведанной опытности арх. Порфирия, которому обещано в награду «быть в Иерусалиме после еп. Поликарпа»³⁶⁴. Огласившееся в Петербурге это скромное назначение арх. Порфирия, как выражается он сам, в качестве «высокопреподобного дядьки» при «преосвященном мальчике»³⁶⁵, произвело на лиц, расположенных к арх. Порфирию и даже лично на него самого «успокоительное и даже радостное впечатление»³⁶⁶. 13 июля 1857 г. «у меня, писал арх. Порфирий княгине Витгенштейн, были две радости: одна – об огласившемся здесь назначении меня в Иерусалим помощником Поликарпа, а другая – о продолжении вашей дружеской переписки со мной. Первая радость моя еще может обратиться в печаль, если Верховная власть не утвердит почему-либо назначение меня в Св. Град, вторая же пребудет во мне, как благоухание в крине, освеженном медовой росою»³⁶⁷. Назначением арх. Порфирия в этой скромной роли остался недоволен только епископ Поликарп, заявив резко, что «ему визирь не нужен». «Но если он не султан, то я не визирь, замечает по поводу этого обидного для себя эпитета арх. Порфирий. Я священник Бога Вышнего, и ни ему, и никому не позволю называть меня иначе»³⁶⁸.

Еп. Поликарп, однако же, не получил назначения в Иерусалим, а вместе с этим расстроилось дело и о посылке туда арх. Порфирия в качестве его помощника. Сам арх. Порфирий объясняет эту перемену бестактности» епископа Поликарпа, будто бы запросившего у князя Горчакова 300,000 руб. на нужды палестинской церкви, «малоумием» и «неспособностью его к делам на Востоке»³⁶⁹. Но в действительности оказались для того иные совершенно причины. Дело в том, что, после неожиданного для всех назначения ректором Петербургской духовной Академии иеромонаха Феофана Говорова, очутился в положении несправедливо обойденного молодой и красивый инспектор той же Академии, архимандрит Кирилл Наумов, не получивший ректуры, «несмотря на его даровитость и ученость (он доктор богословия), твердость в православии и неукоризненную жизнь»³⁷⁰. У обиженного нашлись сильные покровители и защитники в лице ближайшего родственника, придворного протоиерея Наумова и царского духовника протопресвитера Бажанова³⁷¹, которые, не желая ставить его в положение подчиненное и унизительное по отношению к новому ректору, после того как не удалось намерение некоторых удалить его из Петербурга в Константинополь в качестве настоятеля при тамошнем посольстве³⁷², выставили в Синоде кандидатуру арх. Кирилла в начальники нашей второй духовной миссии в Иерусалиме в сане епископа мелитопольского, каковое назначение и состоялось 16 августа 1857 года³⁷³.

Арх. Порфирий остался, таким образом, без назначения и вдали от «любимого своего дела – воскрешения арабского православного народа и возвращения сирийских и палестинских униатов в ограду нашей церкви»³⁷⁴. Вполне естественно, состояние его духа в это время было угнетенное и душевное равновесие утрачено. «Моя память, – описывает свое душевное состояние в это время арх. Порфирий другу своему княгине Витгенштейн, – подверглась нападкам и приведена в расстройство. Мои мысли сталкиваются между собой. Моя область мыслей подобна полю битвы, на которой люди взаимно убивают друг друга. Все мои страсти возбуждены. Во всем во мне беспорядок. Мир отнят. Моя бедная душа как будто разделена, разорвана, умерщвлена и убита той кровавой войной, которая в ней происходит. О, жестокая война и более жестокая и мучительная для перенесения, чем можно это выразить. У меня нет ни сил, ни смелости противиться чему-либо. Все мои планы, все мои надежды, вся опора, поддерживавшая меня до настоящего времени, все отнято, остается только сухая и без всякой склонности преданность воле Божией. Что мне сказать? Остается только ждать, что, быть может, Господь будет милостив и снизойдет в мой ад»³⁷⁵.

«Не жалею о том, что меня не послали в Иерусалим, – утешает себя арх. Порфирий, – ибо многократными сновидениями я предуведомлен был о разлучении моем со святыми местами и тамошними братьями о Господе; да и некий таинственный голос говорит во мне, что щадит меня Бог, дабы не при мне, ретивом и сострадательном, началось падение патриарших престолов на Востоке, – падение неизбежное после отнятия у них богатых имений в Молдавии и Валахии, жадно назираемых³⁷⁶ туземцами. Но скорблю о том, что мне не дают никакой высшей должности и тем бесчестят меня в глазах нашего и восточного духовенства³⁷⁷, которому очень хорошо известно мое имя. «Лучше мне умереть, – говорю с апостолом Павлом, – нежели потерпеть, чтобы кто упразднил похвалу мою». Скорблю о том, что меня отталкивают от Церкви, Отечества и престола, которым я могу служить словом и делом разумно, верно, con amore³⁷⁸. Скорблю о том, что я осужден без суда какими-то непогрешимыми папами и усечен до корня живой, тенистый, плодовитый. Никак не могу приучиться смотреть на себя, как на придорожный пень, o который будет задевать всякое колесо, смазанное дегтем. Малодушие не сродно мне, но неприятно и услаждение своим собственным мученичеством»³⁷⁹. «Я, – замечает арх. Порфирий по другому поводу о своем душевном состоянии в письме к той же княгине Витгенштейн, – дерево, из которого, однако, льются слезы»³⁸⁰.

Но и среди страданий и огорчений арх. Порфирий ко благу своему умел сохранить преданность воле Божией. «Впрочем, самая-то глубь души моей, – писал он княгине Витгенштейн, – не возмущаема, потому что в ней есть разумная преданность воле Божией». «Куда как хорошо жить в Боге! – восклицает он. – От Него душа заимствует неизменяемость и довольство среди непрестанного волнения мнений и дел житейских и среди огорчений, производимых неудачами и обманчивостью наших расчетов и надежд»³⁸¹. Эта преданность воле Божией и поддерживала в арх. Порфирие энергию, необходимую для продолжения его ученых работ, даже и в то время, когда он, по собственному его признанию, был «удручен под тяжестью креста»³⁸². В это время им были приготовлены к печатанию описание трех путешествий: по Синаю и Египту, рассуждение о загадочных письменах на утесах синайских и изложение вероучения, богослужения и церковных правил египетских христиан коптов³⁸³, написано несколько отчетов об ученых и художественных занятиях нашей духовной миссии в Иерусалиме за истекшие годы³⁸⁴, составлен сборник молитв для сестер Крестовоздвиженской общины³⁸⁵ и выполнены и многие другие ученые поручения, снискавшие арх. Порфирию благоволение и покровительство высочайших особ, например, великого князя Константина Николаевича, великих княгинь Елены Павловны, Марии Николаевны³⁸⁶ и государыни императрицы Марии Александровны³⁸⁷ и почетное избрание в члены Императорского археологического общества³⁸⁸.

Близостью и вниманием названных сейчас лиц нашего царствующего дома и, особенно из них, благосклонностью к нему великой княгини Елены Павловны и великого князя Константина Николаевича, арх. Порфирий обязан, прежде всего, и, главным образом, своему другу светлейшей княгине Е. П. Витгенштейн, урожденной Эйлер, фрейлине великой княгини Елены Павловны. Эти высокие знакомства имели потом громадное влияние на дальнейшую его карьеру. Великая княгиня Елена Павловна приблизила к себе арх. Порфирия, избрала его даже своим духовником, который написал для нее специально исповедь на французском языке³⁸⁹, давала ему неоднократно ученые и литературные поручения³⁹⁰, приглашала к себе в Ораниенбаум для поправления здоровья, предоставляя ему, вместо «лаврской темницы», свой чудный дачный «эдем»³⁹¹, «беседовала с ним откровенно по многим вопросам религии и жизни церковной на православном Востоке и принимала участие в судьбе его³⁹², когда в Петербурге к нему относились с предубеждением митрополит, князь Горчаков и граф Толстой. Что же касается знакомства с великим князем Константином Николаевичем, то оно послужило причиной его нового путешествия на любимый Восток с научными целями и на довольно продолжительное время.

После назначения начальником миссии в Иерусалиме епископа мелитопольского Кирилла, в Петербурге желали находящемуся не у дел ученому архим. Порфирию дать место настоятеля при нашей миссии в Афинах. Посланник наш в Константинополе Титов убеждал арх. Порфирия принять это назначение, говоря: «вы нужны грекам, как человек образованный многосторонне; вы можете путешествовать по Греции и дополнять ваши сведения о христианском Востоке». Но он решительно отказался туда ехать добровольно и уступал лишь приказанию, заявляя прямо, что он поедет туда «печальный, грустный, истерзанный»³⁹³. Московский митрополит Филарет возбудил было ходатайство в азиатском департаменте о назначении арх. Порфирия в Константинополь в качестве настоятеля нашей посольской церкви³⁹⁴, и последний охотно принимал это место, но ему сюда предпочли другого³⁹⁵. Неожиданно трудный вопрос о судьбе архимандрита Порфирия Успенского уладился сам собою и к общему удовольствию.

В 1857 году, по поручению великого князя Константина Николаевича, был отправлен в Иерусалим Б. П. Мансуров для собирания разных сведений, которые могли бы быть полезны русскому обществу пароходства и торговли, при устройстве правильного и, сколь возможно, частого перевоза паломников из России к святым местам Палестины³⁹⁶. Ознакомившись на месте с нуждами наших паломников св. мест и деятельностью арх. Порфирия в Иерусалиме в этом направлении, во время двукратного там пребывания, Б. П. Мансуров в особой записке его императорскому высочеству дал, как мы уже знаем из выше приведенных из нее цитат, весьма одобрительный отзыв о деятельности и личности арх. Порфирия. Этот лестный отзыв и доходившие до великого князя одобрительные о нем слухи от великих княгинь побудили его дать поручение арх. Порфирию написать записку о наших действиях на Востоке и, особенно, в Иерусалиме с указанием желательных мер³⁹⁷. В 1858 году 6 января поручение великого князя было исполнено³⁹⁸, и оно решило судьбу арх. Порфирия.

В том же году, в феврале месяце, великий князь Константин Николаевич в особом заседании 24 числа, на котором присутствовали князь Горчаков, Брок, Норов, синодальный обер-прокурор, директор азиатского департамента Ковалевский и Мансуров, решил между разными другими вопросами, клонившимися к улучшению быта наших паломников, отправить на Восток временную экспедицию во главе с Б. П. Мансуровым и в число ее членов включить и арх. Порфирия³⁹⁹. Это решение последний принял с радостью: «Итак, я поеду на Восток. Слава Богу! Благодарение великому князю! Спасибо Мансурову»⁴⁰⁰. Но по обстоятельствам Б. П. Мансуров должен был отправиться на время в Париж, а арх. Порфирий, в ожидании его, вынужден был некоторое время прожить без дела в Одессе⁴⁰¹. Это побудило последнего предпринять второе путешествие по св. Афонской горе до того времени, когда экспедиция Б. П. Мансурова прибудет в Константинополь, и когда ему представится возможность присоединиться к ней.

В указе Св. Синода относительно путешествия арх. Порфирия говорилось: 1) что он «с набожными и учеными делами и для взятия из Иерусалима оставшегося там его имущества и библиотеки» отправляется на Восток сроком на один год, что он «соберет ученые сведения о церковной архитектуре и живописи с присовокуплением описания церковных утварей, библиотек и архивов» и что «в Египте возобновит свои сношения с коптским духовенством, которого внимание к церкви нашей привлек в прошедшую свою поездку», что ему дается в качестве послушника воспитанник Петербургской духовной семинарии Благовещенский и что ему к получаемым окладам из духовно-учебных капиталов на путевые издержки назначить 1500 р., а воспитаннику Благовещенскому⁴⁰² 750 р."⁴⁰³.

8 мая 1858 года простился арх. Порфирий с северной «столицей такими словами: «Прощай, Питер, ты бока мне вытер»⁴⁰⁴ и через Москву, Харьков, Елизаветград, Николаев и Одессу направился в Константинополь. После краткой остановки здесь для свидания с посланником нашим А. П. Бутеневым, патриархом вселенским Кириллом, патриархом иерусалимским Кириллом, начальником Халкинской богословской школы митрополитом Константином Тибалдо и с синайским архиепископом Констанцием на острове Антигоне, 21 мая на австрийском пароходе «Стамбул» выехал в Солунь, а оттуда на лошадях, посетив на пути монастырь св. Анастасии Узорешительницы и епархиальный город Ериссо, со своим спутником прибыл 1 июля на св. Афонскую гору в Есфигменский монастырь⁴⁰⁵, стоящий почти на границе Македонии. Из Есфигмена арх. Порфирий направился в Руссик, в котором на этот раз прожил с 25 июля по 9 октября, с выездом из него на три дня (с 7–10 августа) для осмотра юго-западной стороны Афона, т. е. хребта Моливдуба, Ставролакка, развалин Франкокастра, Андрониковой башни и острова Мульяни, оттуда в половине октября ездил в Карею, чтобы посмотреть на художественные работы Севастьянова, проживавшего в русском Андреевском ските и занимавшегося снятием прорисей с фресок Панселина в Протатском соборе. От 18 октября из Кареи мы имеем письмо арх. Порфирия к княгине Витгенштейн, в котором он так описывает свое душевное состояние на Афоне в это время: «Пока мне хорошо здесь. Здоровье мое надежно. Меня греют два солнца – видимое и невидимое. Все силы души моей настроены ладно. Скуки я не знаю, врагов простил, друзей люблю, на людей не надеюсь, на Бога уповаю и молюсь Ему пламенно, а делом своим занимаюсь усердно: изучаю резьбу, ваяние, зодчество, иконописание и церковное пение, а более читаю старинные книги, писанные на кожах»⁴⁰⁶. Под влиянием внимательного осмотра живописи в Карейском соборе, чтения рукописей в библиотеках Руссика и в пределе св. Предтечи при Протатском соборе, арх. Порфирий знакомит далее свою корреспондентку с результатами своих открытий в области греческого церковного пения и изучения текстов Священного Писания в цельном его виде.

Из Кареи арх. Порфирий перебрался в Кутлумуш 24-го октября и пробыл в нем до 21-го ноября, оттуда поехал в Ивер, но по дороге останавливался в ските св. Пантелеймона, чтобы узнать, «когда и кем основан был этот укромник, в каком состоянии он находится ныне и есть ли в нем что-либо замечательное»⁴⁰⁷. Художественные и научные занятия в Ивере, продолжавшиеся до 25 февраля, на этот раз сопровождались счастливым открытием 16 бесед патриарха Фотия и в числе их особенно интересных двух его бесед по случаю нашествия Россов на Константинополь. При этой находке, арх. Порфирий, по собственному признанию, «пришел в такой восторг, что все существо его взыграло от радости. И было чему радоваться! – прибавляет он. – Ведь мне, искавшему многоценных перлов на Востоке, попались два бриллианта, о которых редко кто знал, а многие, весьма многие, и не слыхали, и которые я желал найти и желал так, что, после открытия их, не захотел бы и слыть более счастливой случайностью в сем мире Божием»⁴⁰⁸. Этими драгоценными находками тотчас же из Ивера поделился арх. Порфирий с княгиней Витгенштейн и обер-прокурором Синода графом А. П. Толстым. Оба письма отправлены 1 января 1859 года⁴⁰⁹.

С 4 февраля по 26 марта арх. Порфирий провел время в Карее в конаке русского Пантелеимоновского монастыря, продолжая снова изучать живопись Панселина и современную афонскую живопись, знакомился у местных зографов с техническими терминами иконографии, которые затрудняли его, при переводе на русский язык Ерминии Дионисия Фурноаграфиота. Перевод этой Ерминии здесь же был и окончен⁴¹⁰.

Из Кареи арх. Порфирий отправил письмо обер-прокурору Св. Синода с напоминанием о вознаграждении его спутника Благовещенского⁴¹¹ и об «отсрочке, пребывания на Востоке на пять месяцев, с 26 мая по 26 октября», о чем просил он, еще в бытность свою в Иверском монастыре, 31 января 1859 года. В этом прошении мотивы отсрочки изложены им в таком виде: «В области ведения и изящных искусств, воспринятых святой церковью, многое исследовано мной, вновь узнано, соображено и возведено на степень начал православия, которых уяснением условливается благотворность многосторонней деятельности духовенства в кафолической церкви. Но некоторые исследования, сведения и соображения мои о действующих в этой церкви силах веры, слова или школы, права и искусства, должны быть переверены и дополнены, как на св. Горе Афонской, так и в других указанных мне Св. Синодом местах. А для совершенного окончания сего занятия, к которому присоединено особенное дело мое в Египте, не достает у меня времени, назначенного мне в этот раз для пребывания на Востоке»⁴¹².

Из Кареи арх. Порфирий перебрался в Руссик после 4 марта и 16 числа того же месяца на брацере «Святый Митрофан» со своим спутником и монахом Никоном отправился, при попутном ветре, в Сикийскую пристань. Отсюда на мулах он поехал в город Солунь, в котором на этот раз прожил восемь дней, изучая древние солунские храмы и памятники ваяния и живописи. Из Солуни была предпринята научная поездка в село Перестери⁴¹³. «Я отправляюсь из Солуни, – писал арх. Порфирий княгини Витгенштейн от 22 марта 1859 г., – в метеорские монастыри. Говорят, что они построены на столпообразных утесах, отдельно высящихся среди поля, и что туда всех поднимают в сетях. Полечу туда орлиным полетом. Любопытно и приятно увидеть новое небо, новые горы и долы и эти диковинные обители. Смертельно хочется, хоть несколько раз в жизни, подобно птичке, трепетать в сетке, которую будут втаскивать на высоты, измеряемые 30 и 40 саженями и в то же время молиться Святому Крепкому... После богомолья в Метеорах я заеду в Олимпийский монастырь. Если обстоятельства позволят мне видеть древнюю обитель, полюбоваться красотами Темпейской долины и взойти на вершину фессалийского Олимпа, где уже не дуют ветры и не сглаживают заветных слов, кои благочестивый и отважный путник чертит там на жертвенном пепле»⁴¹⁴.

План своего путешествия, начертанный в письме к княгине Витгенштейн, арх. Порфирий осуществил вполне. Путешествие в метеорские монастыри продолжалось с 31 марта до 8 мая, причем в Стефановском монастыре ему пришлось отпраздновать св. Пасху, но без права принять участие в священнослужении, так как при нем не оказалось «поручительного письма» вселенского патриарха⁴¹⁵. Но за исключением этого «огорчения», которое являлось результатом его собственной «опрометчивости», в общем приемом в метеорских и оссоолимпийских монастырях в Фессалии арх. Порфирий остался вполне доволен, как равно и научными результатами этого путешествия. «Во всех греческих обителях, – пишет арх. Порфирий в Елаесонском монастыре олимпийской Богоматери, по окончании путешествия,– монахи принимают меня по-братски. Такой же прием оказан мне был и в обители, о которой начинается мое слово. Это значит, что мой ангел хранитель ранее меня является там, где неудобно мне быть, и во всех вселяет доброе расположение ко мне. Пользуясь этим расположением, я внимательно обозрел приютившую меня обитель, списал все надписи в ней, рассмотрел стенную живопись, видел рукописные книги и некоторые из них купил; причем и перебелил патриаршие и царские грамоты; одним словом, сделал свое дело, как должно»⁴¹⁶.

Путешествие в оссоолимпийские монастыри продолжалось с 9 по 24 мая, завершившись поездкой в монастырь св. Дионисия на классическом Олимпе⁴¹⁷. Желая окончить изучение Афона, арх. Порфирий поспешил вернуться на св. Гору, куда, через Солунь и Каламарию, и прибыл 6 июня⁴¹⁸. Во время краткого, но приятного, после тяжелого путешествия по Фессалии, отдыха в Руссике, арх. Порфирий отправил к обер-прокурору Св. Синода графу Толстому письмо с изложением результатов этого путешествия и с просьбой о «денежном пособии»⁴¹⁹.

15 июня на лодке арх. Порфирий выехал из Руссика в соседний Ксеноф, в котором пробыл до 20 числа, и перебрался оттуда в следующий за ним монастырь Дохиар на четыре дня. С 24 по 17 июля арх. Порфирий занимался в Зографе, с 17 июля до конца августа – в Хиландаре, а сентябрь месяц был посвящен им ученым занятиям в монастырях Кастамоните и Ватопеде. 2 октября предпринята была поездка в Серайский или русский Андреевский скит для вторичного свидания с Севастьяновым, 7 октября выехал отсюда в Пондократорский монастырь для научных занятий, которые продолжались до 17 октября; 17 и 18 октября арх. Порфирий провел время в малороссийском ските св. пророка Илии, 19 октября обозревал развалины Ксилургу, три дня следующие за тем провел в книжных занятиях в Ставро-Никитской обители, 22 октября прибыл в конак русского Пантелеимоновского монастыря на Карее, чтобы еще раз осмотреть фрески Панселина, и 23 октября вернулся в Руссик, в котором, по его собственному признанию, провел время, «сидя у моря, поджидая хорошей погоды из Питера», до 12 января 1860 года⁴²⁰.

«Неладно было настроение души моей пылкой, – пишет о своем состоянии духа арх. Порфирий в это время. – Но сердитый пыл ее умерился самообладанием, которое у меня весьма действенно. А при самообладании продолжались и занятия мои. Я изложил половину описания путешествия моего в Фессалии по путевым заметкам своим и принимал живое участие в приискании у Афона удобнейшей пристани для наших торговых пароходов»⁴²¹. Причина этого кроется в неполучении ответа на письма, отправленные 14–16 июня из Зографа товарищу синодального обер-прокурора князю С. Урусову с просьбами: 1) о вторичной отсрочке пребывания его на Востоке до 26 апреля 1860 года, 2) о высылке на Афон полуимпериалами 1,000 р. жалованья и 1,000 р. пенсии с 1 мая 1858 по 1 мая текущего 1859 года и 3) об определении его к должности⁴²². В письме от 28 октября 1859 года из Руссика нашей светлейшей княгине Внтгенштейн, арх. Порфирий подробно объясняет причины этого «неладного настроения своей души».

«На Востоке мне задано, – пишет арх. Порфирий, – дело многосложное и важное. Я исполняю его с жаром, с полным самоотвержением, неутомимо, напряженно, разумно, одолевая страхи от землетрясений, кои уже 17 раз колебали Афон в бытность мою здесь. Все здешние старцы удивлены моим терпением и силою Божиею, которая совершается в моей немощи. А у вас, в Петербурге, чем отплачивают мне за верную и усердную службу мою? Слушайте, чем.

Перед отъездом на Восток мне, без просьбы моей, пожаловали 1,500 р. на издержки туда и обратно в течение одного года, а посланному со мной семинаристу дали 750 р. Оба мы были довольны этою милостью. Но за границей скоро оказалось, что нам не достанет этих денег на год по причине дороговизны во всем. Тогда я для своего товарища попросил золота на обратный путь его в Россию. Ему вновь дали малую толику, а мне не прислали ни копейки, между тем как он издержал сотни, а я тысячи (свои). Не обидно ли это? Правда, я не просил себе пособия, но и без просьбы моей надлежало дать его по деловому такту, по простому силлогизму: «ведь, что дорого для семинариста, то не дешево для архимандрита». Где же логика? И не тяжело ли зависеть от людей, которые священствуют без философии с одним обер-прокурором».

«Властям угодно было отсрочить пребывание мое с семинаристом за границей на пять месяцев. И вот, на это время ему зачислили и прислали ту малую толику, о которой сказал я выше, а мне не пожаловали ни полушки, как будто, я питаюсь воздухом и путешествую на лучах солнца. Не обидно ли это?...»

«Из Петербурга за Севастьянова замолвили доброе слово священной Общие, управляющей афонскими монастырями, а о мне и не упомянули. Не обидно ли это? Я просил, кого надобно, исходатайствовать мне поручительное письмо царьградского патриарха к помянутой Общине. Но, как на смех, он прислал сюда письмо угостительное, прося святогорцев подчивать меня, как почетного паломника. А это ли мне нужно? Однако и без помощи князей, на которых Бог не велел надеяться, я достигаю своих целей, потому что ангел хранитель прежде меня является в каждый монастырь и говорит о мне доброе слово душам преподобных».

«Я просил, кого надобно, исходатайствовать мне Всемилостивейшее дозволение ввезти в Одессу мою библиотеку, которую наша первая миссия в Иерусалиме пользовалась в течение шести лет, ввезти мимо тамошнего цензурного комитета. А мне ответили, что министр народного просвещения не находит возможности допустить выдачу книг и даже рукописей моих без цензурного досмотра. Да кто же я? Герцен? Штраус? Вольтер? Индейский пария? Помилуйте – я человек Божий и народный, я верный сын православной Церкви и верный подданный Государя, помогавший помянутой миссии собственной библиотекой».

«Я прошу, кого надобно, выслать мне мое законное жалованье и пенсию, но и того не могу дождаться, как будто кому-то хочется, чтобы я застонал вслух всего православного мира на Востоке. Но что будет, когда стон мой изменится там в рыкание льва?»

«Я напоминаю, кому надобно, что свыше повелено дать мне должность, и что я не знаю, где преклонить главу свою, тогда как все черви в России имеют свои норки. А мне отвечают похвалами моим дарованиям и познаниям, как будто из них я могу сшить палатку для кочевания у ворот Лавры или Синода, и вдобавок говорят, что судьба моя требует особых соображений. Вот до чего я дожил после 30-летней усердной и верной службы Церкви! – до того, что о мне начинают думать! Посмотрим, что придумают»⁴²³.

Лица, любившие арх. Порфирия и искренно к нему расположенные, как напр. Б. П. Мансуров, княгиня Витгенштейн, советовали ему «быть осторожным и снисходительным к требованиям», но арх. Порфирий в ответ от 30 октября 1859 г. восклицал: «Ах! и вы против меня, не зная, что я даром отдаю всего себя и все свое тому, о котором сказано мною, будто он желает поставить светильник мой в Севастополе⁴²⁴. Не умею быть более снисходительным к требованиям... и отталкивающим меня от священнослужения в России говорю: «поставьте меня в келии моей и не ходите ко мне, пока у меня гостит сам Бог»⁴²⁵.

«Лопнуло терпение мое, – заметил в своем дневнике арх. Порфирий под 12 числом января 1860 года, – я решился «на авось» ехать в Константинополь, а оттуда в Иерусалим «за своими пожитками и книгами». Но на пароходе, уже в виду Руссика, от капитана он получил 196 полуимпериалов, которые он так давно ожидал. «Итак, – воскликнул арх. Порфирий, – я богат. Есть, с чем ехать во Святой Град»⁴²⁶.

3 февраля арх. Порфирий покинул Константинополь, а 19 числа того же месяца «радостный» уже въезжал он в третий и последний раз в Иерусалим, где с распростертыми объятиями был встречен своими старыми друзьями – патриаршим наместником Мелетием, митрополитом Петры Аравийской, и другими членами патриаршего синода и святогробского духовенства. Холодна и сдержана была встреча арх. Порфирия со своим преемником, начальником русской духовной миссии, епископом мелитопольским Кириллом. Осмотрев в Архангельском монастыре «свои пожитки» и найдя их в целости, арх. Порфирий выразил теплую благодарность хранителям и, в знак признательности, подарил патриархии всю посуду, приобретенную им на свои средства, во время пребывания в Иерусалиме⁴²⁷.

Дом епископа Порфирия в Иерусалиме.

В Палестине на этот раз арх. Порфирий пробыл пять месяцев, посвятив их занятиям, главным образом, рукописями в патриаршей библиотеке, в Вифлееме, в обители Саввы Освященного и в Крестном монастыре. Не были им оставлены без внимания и памятники живописи и христианского искусства во всех названных местах. О своем последнем пребывании в Палестине и в дневниках, и в письме к княгине Витгенштейн он дает самый восторженный отзыв. «В Иерусалиме я пробыл пять месяцев, – пишет он 24 августа 1860 г. из Одессы княгине Витгенштейн, – так долго потому, что прилежно читал тамошние древние рукописи, и одну из них переписал сполна. Перлы не скоро добываются со дна моря. Тамошний патриарх дал мне великолепное помещение в своем доме. Наместники его, можно сказать, лелеяли меня. Сам я тешился плодами прежних трудов своих, нашедши там в хорошем состоянии и араво-еллинскую типографию, и патриаршее училище, и школы для мальчиков и для девочек, кои все были учреждены не без моего содействия. А говорить ли вам о сладостях духовных, благодатных, небесных, кои вкусил я у подножия Креста на Голгофе и у Гроба Господня? Говорю и об этом, потому что вы – мой друг, которому открыто мое сердце. Сладко мне было там, когда я там капелькой упадал в Источник жизни и, не сознавая ни пространства, ни времени, чувствовал в себе неиссякаемый ток вечного бытия. Сладко мне было, когда я там Спасителю молился без слов и Судии исповедовался одними воздыханиями. Сладко мне было, когда я там печальный, прискорбный, унылый, внезапно получил такую преданность воле Божией, такую твердость духа и такую неохоту к мечтам и к самодельному благополучию, что едва ли когда раздвоюсь с Богом, Который один, как сокровище благих, может дать мне все блага, и без Которого ничего не нажить мне, кроме ошибок, скорби, страха, ропота и бедствий. О, кто что ни говори, а быть на святых местах и поклониться там Богу духом и истиною, отрадно, полезно, спасительно»⁴²⁸.

В бытность свою в Иерусалиме, арх, Порфирий получил через нашего консула Дорогобужинова пособие в 130 полуимпериалов из Св. Синода, разрешение ввести в Россию принадлежащие ему рукописи, книги и иконы без цензурного рассмотрения от князя Урусова и дозволение отсрочить пребывание для себя и своего спутника Благовещенска на Востоке от него же⁴²⁹. Неизбалованный вниманием к себе высшего начальства, арх. Порфирий эти удачи приписал, однако, не себе и своим личным заслугам, а ходатайствам за него своего «друга» княгини Витгенштейн. «Вы – не помеха мне ни в чем, – писал ей из Одессы 23 августа арх. Порфирий, – и добра от вас я видел не мало. Не знаю, как удалось вам переменить отношения ко мне некоторых столичных сановников, неблагоприятные на благоприятные, а удалось⁴³⁰. С той поры как в вашем тереме раздались мои жалобы, дела мои стали лучшие. Пересылка моих денег пошла исправнее. Пособие на путевые издержки мои дано. Государь разрешил мне ввести мою библиотеку в Одессу без цензурного рассмотрения, и она уже здесь. Теперь я утешен, ободрен, силен. Остается установить мое местопребывание, устроить союз мой с нашей церковью, дать простор моей деятельности, поощрить меня говорить умам и сердцам, предоставить мне случаи, поводы, побуждения к усовершению себя в искусстве из искусств, т. е. в управлении душ, по уставу царства Божия, и помочь мне передать свету собранные мною на Востоке перлы, крины, грозды, колосья. Я люблю науку, чту искусства, прошу дела, хочу славы. Пусть же поймут и оценят меня, нет не меня, а Божии дары и Божии силы во мне. Впрочем, да будет воля Божия во всех, во мне и во всем»⁴³¹.

Из Иерусалима арх. Порфирий вернулся 12 августа прямо в Россию в – Одессу. Возвращение это в отечество для нас не вполне понятно: поставленные задачи научные и дипломатические не были еще выполнены во всем предначертанном объеме; в денежных средствах арх. Порфирий особенной настоятельной нужды в это время не ощущал; здоровье его, по-видимому, находилось в удовлетворительном состоянии. Остается предположить, что его привлекла в Одессу забота о своих «пожитках», или, вернее, о своем драгоценном детище – о библиотеке рукописей и книг со старинными иконами, высланной в Россию и требовавшей более или менее надежного приюта до той поры, когда ясно определится постоянное место жительства ее владельца. Поэтому, лишь только была водворена эта библиотека в помещении одесского владыки, как 16 сентября 1860 года арх. Порфирий на имя обер-прокурора графа Толстого отправляет прошение с выражением «желания окончить свои занятия на Афоне в течение трех месяцев»⁴³². Из прошения от 17 марта 1861 года к тому же графу Толстому мы узнаем, что планы арх. Порфирия в это время были гораздо шире, чем трехмесячное путешествие по Афону: он намеревался побывать еще и в Египте. «Святейший правительствующий Синод наш в 1858 году поручил мне, – говорится в этом последнем прошении, – между прочим, возобновить сношения с коптским духовенством в Египте. Исполнение сего поручения долго отстраняемо было другими обязательными трудами моими на Востоке. Но я не терял его из вида и, воспользовавшись новым отпуском за границу, данным мне в конце прошлого года (т.е. 1860 г.) решился съездить в Египет для свидания с коптским владыкой и для дружеских переговоров с ним о возобновлении союза управляемой им египетско-эфиопской церкви с православно-кафолической церковью, и о месте и титуле, кои он мог бы иметь, становясь в ряд православных иерархов. Эта решимость моя усилена была надобностью пересмотреть рукописи патриаршей и Синае-джуванитской библиотеки в Каире и деловые кодексы александрийских патриархов, и поправить мое здоровье, расстроенное на суровом Афоне, где истощила меня лихорадка, троекратно возобновлявшаяся в прошлом году»⁴³³. 26 октября было получено разрешение на трехмесячный отпуск за границу, а 18 ноября арх. Порфирий писал о своем путешествии в дневнике так: «завтра я на пароходе отправляюсь в Константинополь, а оттуда поеду сперва в Египет, потом на Афон»⁴³⁴.

После остановок в Константинополе (21–30 ноября), в Смирне (2–6 декабря), Бейруте (с 10–12 декабря) и однодневной стоянки в Яффе, откуда было написано им письмо в Иерусалим к епископу мелитопольскому Кириллу с просьбой о посылке в Каир переводчика нашей миссии Фадлаллы Саруфа на десять дней, для ведения через него переговоров с коптским патриархом⁴³⁵, арх. Порфирий 14 декабря прибыл в Александрию, а 24 того же месяца был уже в Каире и остановился в местной православной патриархии на временное свое пребывание. Коптский владыка Кирилл, хорошо знакомый с арх. Порфирием по его путешествию в 1850 г. в монастыри св. Антония великого и Павла Фивейского, прослышав о приезде его в Каир, на другой день праздника Рождества Христова сделал ему визит и тем вынудил его отдать ему визит на третий день праздника, при весьма торжественной обстановке. В оба эти свидания арх. Порфирия с коптским патриархом разговора по существу не было, так как арх. Порфирий ожидал приезда желательного для него переводчика из Иерусалима, в котором ему, однако же, было отказано, не смотря даже на повторение этой просьбы из Каира. Но планам арх. Порфирия относительно соединения коптской церкви с православной не суждено было осуществиться на деле.

Во время обозрения коптской школы, по приглашению патриарха коптского Кирилла, 29 декабря, простудились оба – хозяин и гость арх. Порфирий. Последний, однако же, отделался легким недомоганием и 8 числа января 1861 года переехал даже в Джуванию для рассмотрения хранившихся здесь синайских рукописей, а коптский патриарх Кирилл занемог тяжко и 18 января скончался. «Суждено мне было возобновить наши сношения с коптами, – замечает свидетель описанных событий арх. Порфирий, по не суждено возобновить союз их с нашей церковью⁴³⁶. Впрочем, я думаю и надеюсь, что это важное дело будет продолжено потом св. Синодом чрез других просвещенных и ревностных деятелей духовных»⁴³⁷.

Окончив занятия рукописями в Джувании и в патриархии (с 17 по 21 февраля), арх. Порфирий выехал в Александрию для осмотра местных христианских катакомб, где прожил до 8 марта, а затем на австрийском пароходе «Италия» отправился на короткое время в Константинополь, чтобы оттуда к Пасхе попасть на Афон, куда и прибыл 22 апреля, в Великую Субботу⁴³⁸. Цель его приезда сюда в настоящий раз, главным образом, клонилась к тому, чтобы осмотреть не виденные им дотоле скиты и кельи. «Во многих из них, – говорит арх. Порфирий, – есть маленькие церкви, даже старинные. Не останешься в накладе, если побываешь в этих кельях. В иной продадут тебе рукопись старинную, даже очень хорошую и надобную для расширения точных знаний; в другой увидишь старинные иконы и снимки со стенных изображений; в третьей посмотришь, как пишут образа афонские иконописцы»⁴³⁹.

Путешествие по св. Горе из Руссика арх. Порфирий начал 29 апреля с Кареи: здесь он обозрел келью иконописца иеромонаха Макария, келью монаха Дионисия Фирноаграфиота близ Протатского собора, принадлежавшую в данное время монаху Мелетию, келью иконописцев Иоасафеев, уяснивших ему значение многих технических названий греческой ерминии, и внимательно еще раз пересмотрел стенописи в Протатском соборе, приписываемые художнику Панселину. Из Кареи арх. Порфирий совершил поездки в Каракалл, в Лавру пр. Афанасия Афонского и в Ивер и вернулся обратно на Карею. Побывав затем в русском ските св. Андрея Первозванного и закончив свои «напряженные» научные розыскания книжные и художественные, 26 июля вернулся обратно в Руссик на отдых и для того, чтобы навсегда уже проститься с дорогим ему Афоном⁴⁴⁰.

Скитальческая жизнь на чужбине, в конце концов, прискучила арх. Порфирию и его потянуло на родину, на отдых и покой. Неизвестность будущего и неопределенность положения относительно места службы тревожили его, но теперь, после целого ряда испытаний, он смотрел вдаль грядущего спокойно и был готов на все. Под влиянием такого душевного состояния вылилось из-под его пера замечательное письмо к княгине Витгенштейн.

«Полагаю, что я долго не увижусь с вами, – писал арх. Порфирий из Руссика 28 июня. – Меня хотят остановить в Одессе до окончания моих ученых занятий. Пусть будет так! Мне ведь хорошо, и везде вы присущи моей душе.

С нетерпением ожидаю предписания о водворении моем в Одессе.

Надоело мне странствовать по свету и жить между кочегарами ада. Надоело докучать начальству об указании мне пристанища, и невыразимо тяжело напоминать ему, что и над ним есть суд верховный – суд первосвятителей восточной церкви.

Теперь я сам не свой. Как бы ни поступили со мною, я готов на все, готов ходить в цепях, погаснуть в затворе, светить миру, наслаждаться свободой духа. Правда, в этой готовности, или решимости моей есть нечто раскаленное и жесткое, но эта примесь со временем остынет и размягчится под влиянием благодати и разумной воли, как лава огнедышащей горы стынет и мякнет под влиянием теплосвета и дождя, так что впоследствии производит из себя мураву, цветы, маслины, грозды, кипарисы»⁴⁴¹.

Однородное по содержанию и в тот же день отправлено было «письмецо» и на имя обер-прокурора Св. Синода графа А. П. Толстого⁴⁴².

15 июля 1861 года арх. Порфирий, сказав: «Прощай благодатный Афон. Более не увижу тебя, но все лучшее твое уношу с собою»⁴⁴³, через Солунь, Воло, Смирну и Константинополь направился в Одессу, куда и прибыл 13 августа, остановившись в гостинице, но не в архиерейском доме, «где не на чем спать, где капли воды не подадут служки и где много других неудобств»⁴⁴⁴. До Петербурга арх. Порфирий добрался 22 октября и нашел себе приют 28 числа «в просторной и теплой квартире лаврского эконома»⁴⁴⁵. Здесь из письма обер-прокурора Св. Синода, не заставшего его в Константинополе, он не без удовольствия узнал, что «Святейший Синод ценит вполне его заслуги и предполагает устроить самым достойным образом его служение в России после долгих и многоплодных ученых его путешествий»⁴⁴⁶. Впрочем, на деле арх. Порфирий скоро же убедился, что «в Питере мягко стелют, но жестко спать»⁴⁴⁷, и что ему целых три года еще пришлось томительно ожидать перемены в своей судьбе к лучшему, и, в конце концов, устройством ее он был обязан не обер-прокурору Св. Синода Толстому, «много обещавшему и ничего не сделавшему» для него⁴⁴⁸, и даже ни его преемнику A. П. Ахматову, а своим личным достоинствам – языковедению и землячеству с киевским митрополитом Арсением.

Услугами арх. Порфирия в Петербурге в течение с лишним трех лет, с конца 1861 г. по начало 1865 года, пользовались и Св. Синод, и особы царствующего дома, и высокопоставленные лица, когда требовались научные справки или компетентные специальные суждения по вопросам археологии, палеографии и т. п. Так, в 1862 году он представил свое заключение о «Руководстве к церковному живописанию»⁴⁴⁹, сверив его с подлинником иеромонаха Дионисия Фурноаграфиота и сделав в нем немало исправлений, в виду отступлений, которые допустил Дидрон, обнародовавший это руководство. Это поручение выполнено по желанию великой княгини Марии Николаевны, председательницы Академии художеств⁴⁵⁰. В том же году, по повелению государыни Императрицы Марии Александровны, арх. Порфирий должен был дать свое мнение о достоинстве четвероевангелия, писанного на пергаменте в 1272 году и подаренного ее величеству Иаковом, патриархом александрийским⁴⁵¹. Для государыни было писано и другое сочинение: «Священное писание у христианских женщин»⁴⁵². В течение «шести недель» была составлена записка под названием; «Восток христианский – церковное и политическое состояние Абиссинии с древнейших времен до наших дней», которую поручил написать ему новый обер-прокурор Св. Синода А. П. Ахматов. В виду начавшихся в это время сближений этой церкви с нашей православной через посредство епископа мелитопольского Кирилла, начальника нашей миссии в Иерусалиме⁴⁵³. В связи с этим поручением находится и другая его записка под названием: «Участие России в судьбе Абиссинии»⁴⁵⁴. Тому же обер-прокурору была представлена записка с мнением о Синайской рукописной Библии, переданной Тишендорфу для напечатания в Лейпциге⁴⁵⁵. Библия эта потом была напечатана в том же году в количестве 300 экземпляров и роздана разным лицам, по назначению Его Величества. Арх. Порфирий получил от государыни Императрицы экземпляр ее «в знак внимания к просвещенной деятельности»⁴⁵⁶.

По собственному почину и ради научной любознательности, арх. Порфирий занимался изучением греческого Профитология X в., взятого сроком на один год из Солунского монастыря Валантион-Чауш и через азиатский департамент возвращенного по принадлежности⁴⁵⁷, и вел оживленную письменную полемику с арх. Антонином Капустиным, настоятелем церкви при нашем посольстве в Константинополе, полемику, начавшуюся еще в Одессе в 1861 году, по вопросу «о пресловутом живописце Панселине»⁴⁵⁸.

В следующие годы (1863 и 1864) таких сложных официальных поручений арх. Порфирий не имел, а поэтому и занятия избирал по своим склонностям и симпатиям. В это время его интриговала Парижская рукопись некоего Елпия Ромея о характеристических чертах лица святых, которую он настойчиво добивался получить чрез протоиерея русской Парижской церкви Васильева⁴⁵⁹. Для великой княгини Елены Павловны, своей духовной дочери, он написал на французском языке Исповедь – Confession⁴⁶⁰, и в связи с этим, по ее же поручению, книгу: «Исповедь кающегося грешника», напечатанную уже в Киеве в 1866 году⁴⁶¹. О своих ученых занятиях этого времени арх. Порфирий пишет так: «меня затрудняет большое богатство материалов для науки, добытых на Востоке, который во время оно мыслил, говорил, писал довольно много. Едва успеваю разрабатывать эти материалы систематически. Наскучит мне, например, исследование ересей, принимаюсь за историю. Надоест она, пускаюсь в область богословия. Перестану богословствовать, начинаю сличать священные тексты древние или заниматься историей изящных искусств. И вот так и так время мое летит, да и меня уносит к тому рубежу, за которым уже нет времени, а есть вечность»⁴⁶².

«Мое житье, – замечает он по тому же поводу в конце 1864 года, – по-прежнему, не завидно. Сижу я в своей келье, как затворник, я работаю, как шелковичный червячок. Мой Фотий (т.е. беседы по поводу нашествия Россов на Константинополь) печатается. Афон разрабатывается. Метеоры покоятся. Прочие занятие мои как ребятишки подрастают. Судьба мне не улыбается. Питер все бока мне вытер. Однако, дух мой бодр»⁴⁶³.

На издание научных трудов арх. Порфирия в это время отпущено из средств Св. Синода 600 рублей сер.⁴⁶⁴

В 1865 году 5 февраля арх. Порфирий избран Св. Синодом на вакансию викария Киевской епархии с наименованием епископом чигиринским и утвержден государем, а 14 числа того же года была совершена и его хиротония⁴⁶⁵.

Исполнилась, таким образом, издавна лелеянная и во сне, и наяву мечта арх. Порфирия быть епископом⁴⁶⁶.

Довольно интересно для нас объяснение мотивов, по которым митрополит киевский Арсений избрал себе в помощники или «содейственники» по управлению киевскою митрополией арх. Порфирия. «Вы – язычник, – сказал, улыбаясь, митрополит своему новому викарию. – Итак, будете писать письма от моего имени, кому придется писать, по-гречески и по-французски. Я приобрел себе грека и французика». По-видимому, благодушно принял епископ Порфирий это откровенное признание нового своего начальника, отделавшись каламбуром: «Точно так. Я – грек, но не лукавый человек, я и французик, но не подбитый ветерком»⁴⁶⁷. И действительно, епископ Порфирий оказывал митрополиту Арсению несомненные услуги в переписке его с известным парижским священником Владимиром Гетте, с восточными патриархами и др.⁴⁶⁸

Как бы там ни было, несомненно одно, что епископ Порфирий был «доволен своим назначением»⁴⁶⁹. «Бог вознаградил меня, – пишет епископ Порфирий своему товарищу по Академии, епископу новомиргородскому Софонию, приславшему братское и дружеское приветствие с назначением в Киев, – за труды мои и за терпение мое, смею сказать, не малое. Хвала и благодарение Ему, праведному и милостивому. Я весьма доволен своею судьбой. В душе моей царит спокойствие неба. Жизнь моя течет плавно, как течет тихий Днепр. Дело у меня есть. Науке служу, как могу»⁴⁷⁰.

Тринадцатилетний период пребывания епископа Порфирия в Киеве в сане епископа чигиришского следует, по всей справедливости, признать самой плодотворнейшей порой «выставки христианского Востока по частям»⁴⁷¹, так как к этому именно времени относится большая часть издания в свете его важнейших и многотомных трудов по изучению христианского Востока⁴⁷². В это же время для него весьма гостеприимно открыл свои страницы и академический журнал «Труды Киевской духовной Академии». Отдавшись заветной мечте – видеть в печати свои научные труды, епископ Порфирий искренне желал в этой «тихой пристани» (так он называл Киев) постоять подольше, чтобы с удобством «разгрузиться», и не без тревог и опасений относится к слухам о перемещении его куда-либо в провинцию на самостоятельную кафедру. «Жизнь моя в Киеве течет, как Днепр, тихо, без бурь, без волнений. Одно только тревожит меня, – пишет он другу своему княгине Витгенштейн 7 августа 1868 года, – это – нежелательное перемещение куда бы то ни было. Право, не хочется двинуться с места после двадцатилетнего странствования по свету, во время которого я не по своей воле, садился на корабль едва ли не более 50 раз⁴⁷³. Молва, эта старая и не всегда верная газета, назначает меня то в Минск, то в Пермь. Но подобные назначения неприятны мне, тем более, что у меня есть дети. В Киеве они печатаются. А в какой-нибудь глуши кто их увидит? Корабль мой вошел в тихую пристань. Пусть же он постоит тут подольше и разгрузится. Такое желание мое понятно вам, мой друг, когда и вы, по собственному опыту, знаете, как сладко домоседство, после долгого и нелегкого странствия и проч.»⁴⁷⁴.

В интересах науки, с целью отыскать для себя «мирный приют» и «теплое местечко», он предпринимал нарочито путешествие на родину в Кострому в 1872 году, чтобы, отпросившись на покой, потом «в уединении сослужить иную службу святой церкви нашей»⁴⁷⁵. «Мое усердное служение церкви, царю и отечеству, – говорит еп. Порфирий в начале семидесятых годов, – никогда не отягощало меня. Но в глубине души своей я всегда сознавал стремление к успокоению от всех служебных дел к созерцательной жизни и к занятиям ученым. Это стремление усилено было во мне долгом познакомить многих и многих с христианским Востоком, который изучал я и изучил в течение многих лет, по поручениям высшего начальства моего. Решаясь исполнять сей долг, я думал, где бы лучше мне водвориться для покоя и, вспомнив свою родину, подумал побывать там и приискать себе теплое местечко»⁴⁷⁶. Такого «места успокоения на милой родине» однако, не нашлось, и епископ Порфирий вернулся в Киев «ни с чем», или вернее, «с мыслью искать себе другого места для покоя», ⁴⁷⁷, которое он и наметил было в 1874 году в управляемом им Златоверхо-Михайловском монастыре, в особом деревянном доме, построенном на собственный счет в настоятельском саду, но с тем, однако же, что, по смерти его, дом этот поступает в собственность монастыря⁴⁷⁸. Св. Синод, почему-то, не уважил просьбы еп. Порфирия и указал ему предположенную постройку произвести в Феофании, загородной даче викарного епископа, которую, по отдаленности от Киева (14 верст), не нашел в это время удобным для себя местом жительства⁴⁷⁹. Этот «обидный» и непонятный для него отказ Св. Синода еп. Порфирий принял за указание на то, что «что нет воли Божией», чтобы он успокоился от служебных дел, когда в нем сохранились все силы, нужные для деятельности кипучей и широкой»⁴⁸⁰.

В памяти киевлян и доселе хранятся о преосвященном Порфирие воспоминания, как о кабинетном труженике, книжном человеке, о святителе, хотя и не лишенным некоторых своеобразных оригинальностей во взглядах и суждениях по многим церковным и жизненно-практическим вопросам⁴⁸¹, но как о благоговейном совершителе церковных богослужений⁴⁸², знатоке и любителе церковного пения, заботы о лучшей постановке которого в вверенной его попечению обители иногда переходили даже границы умеренности⁴⁸³, как о строителе и украсителе храма Златоверхо-Михайловского монастыря и монастырских служб⁴⁸⁴. Памятником его «врожденной любви ко всему прекрасному и охоте строиться не так, как строятся другие», остаются и до настоящего времени прекрасные покои викария в Михайловском монастыре, вызывающие у многих удивление и стоившие их создателю всего-навсего только 3000 рублей, которые взяты им на это из сумм викариатских⁴⁸⁵.

Не удалось, однако же, труженику епископу Порфирию найти для себя «мирный приют» в любимом им Киеве, и волей-неволей ему пришлось еще раз «перемещаться», и на этот раз уже в сердце России, в белокаменную Москву, где он и сложит свои утружденные многоболезненные кости.

28 августа 1876 года скончался «благодетель» митрополит Арсений, с которым епископ Порфирий «мирно и благополучно прожил одиннадцать лет с небольшим»⁴⁸⁶. На место его назначен был престарелый тверской архиепископ Филофей, аскет-подвижник и замкнутый в себя по характеру человек. С первой встречи между новым митрополитом и епископом Порфирием⁴⁸⁷ установились холодные натянутые отношения, которые послужили причиною недоверия друг к другу⁴⁸⁸. Значительную долю вины в этом следует, однако же, приписать самому пр. Порфирию, странности характера и строптивые выходки⁴⁸⁹ которого обращали внимание не только лиц, близко к нему стоявших в Киеве (напр., генерал-губернатора князя Дундукова-Корсакова, некоторых членов духовной консистории и др.), но и в Петербурге. По твердо установившемуся у него принципу: «Я еду, не свищу, а как наедут – не спущу»⁴⁹⁰, епископ Порфирий, как и сам сознается, имел иногда «сшибки» и с синодальным обер-прокурором и с.-петербургским митрополитом⁴⁹¹, и с др. Перемещения своего из Киева куда-нибудь на другое место он поэтому мог ожидать постоянно.

31 декабря 1877 года Государь утвердил доклад Св. Синода о бытии епископу Порфирию членом московской Св. Синода конторы сверх штата, с увольнением от чигиринской викарной кафедры и пребыванием его в московском ставропигиальном Новоспасском монастыре, который 14 декабря того же года был вверен, согласно определению Св. Синода, его управлению⁴⁹². Не по душе пришлось это перемещение епископу Порфирию в нашу первопрестольную Москву. «Долго съедала меня печаль о том, – пишет он по поводу этого перемещения, – что судьба перебросила меня из Киева в Москву, в которой я очутился, как немалая птица в маленькой клетке. Не умей я петь в ней о христианском Востоке, меня окаменела бы скорбная скука. Но в минуты, часы, дни этого непрерывного и неустанного пения я забывал всякую скорбь свою и, привыкши забывать это, перестал жаловаться на судьбу свою и смирился под крепкой десницей Бога, порой, однако, прося и умоляя его даровать мне полный покой и полную независимость от людей в уединенной келье, в которой никого не было бы, кроме Его, Отрадного, и кроме меня, занятого, чем люблю я заниматься»⁴⁹³.

«В Москве я не на своем месте, – признавался епископ Порфирий, уже после шестилетнего пребывания в ней. – Мелочные дела в Синодальной конторе ее занимают меня... Типография от меня далеко, да и печатают книги медленно и плохо. Рисовальщики и фотолитографы вперед берут от меня деньги, а работают что и что мне надобно, спустя рукава свои. Знакомых у меня нет»⁴⁹⁴. Все это вместе взятое побуждало епископа Порфирия искать для себя места жительства, более подходящего и удобного во всех отношениях. В 1882 году он просился на кафедру херсонскую в Одессу, или в Житомир; в 1883 году – снова в Киев на место чигиринского епископа, в Александро-Невскую лавру и в Киево-Михайловский монастырь или в Феофаниевский скит на покой, но ни одно из этих желаний епископа Порфирия не только не было удовлетворено, но на многие просьбы, обращенные к митрополитам, он не удостоился даже получить ответа⁴⁹⁵. Пришлось ему волей-неволей доживать свой не краткий век в нелюбимой им Москве.

Если время пребывания в Киеве еп. Порфирия можно считать расцветом его учено-литературной деятельности и «выставкой» христианского Востока по преимуществу, то его московский шестилетний с лишним период жизни можно назвать ликвидацией этой деятельности, подведением итогов его продолжительной, весьма плодотворной и исполненной самых разнообразных приключений жизни. В это время он, как это видно из вышеприведенных нами выдержек из его «Книги бытия», в своей московской клетке «непрерывно и неустанно» пел свою любимую песнь «о христианском Востоке» и, чувствуя, что ему не удастся ее допеть, как ему бы этого хотелось, он, на 77 году своей жизни, 8 сентября 1881 года, взывает к вечному Богу: «Боже, подари мне еще двадцать лет. У меня ученого дела много»⁴⁹⁶. «Боже, творче веков и создатель мой! – взывал он уже за три месяца перед смертью. – Умоляю Тебя, продли мою жизнь, да кончу все, что задумано мной»⁴⁹⁷. В Москве он много заботился, как он признавался нам лично, при свидании с ним⁴⁹⁸, докончить при жизни свои многосодержательные мемуары⁴⁹⁹, появившиеся теперь в свет, при участии Императорского Православного Палестинского Общества и при содействии Императорской Академии Наук, в восьми книгах под названием: «Книга бытия моего».

Серьезно и постоянно в это время занимала пр. Порфирия мысль о судьбе его драгоценной рукописной и многотомной книжной (7,000 книг) библиотеке. В 1879 году он предлагал свою рукописную библиотеку министру народного просвещения графу Д. А. Толстому, а в 1881 другому министру Сабурову для томского университета за 30,000 р.⁵⁰⁰ Но оба министра к этому предложению отнеслись равнодушно. В конце концов рукописная библиотека еп. Порфирия была приобретена С.-Петербургской Императорской публичной Библиотекой в 1883 году за 15,000 р. серебром⁵⁰¹. «За собрание, которому подобное составить теперь едва ли возможно, говорится в отчете этой библиотеки, заплачено 15,000 р. Приобретение такой замечательной коллекции и за столь сравнительно скромную сумму отечественное книгохранилище может приписать единственно желанию пр. Порфирия оставить свое собрание в России, так как на поступавшие к нему неоднократно предложения заграничных библиотек и любителей он отвечал постоянным отказом»⁵⁰². Труднее гораздо было устроить ему его обширную печатную библиотеку. После предложений обер-прокурору Св. Синода Κ. П. Победоносцеву приобрести за 20,000 р. для Благовещенской или Оренбургской семинарии, могилевскому епископу Виталию, известному богачу Полякову (в 1883 г.) для студенческого общежития при Петербургском университете, городскому голове в Одессе греку Маразля за 28,000 р. для городской библиотеки, болгарскому настоятельству в Одессе для Болгарии за ту же цену, министру И. Д. Делянову для томского университета за 21,000 р., Π. П. Демидову (в 1884 г.) за 20,000 р. для С.‑Петербургского университета, митрополиту петербургскому Исидору за ту же сумму для Якутской духовной семинарии⁵⁰³, библиотека еп. Порфирия так и осталась до смерти его непроданной. «Не богатства ищу, – писал еп. Порфирий в 1884 г. богачу Π. Л. Демидову, предлагая приобрести свою «весьма многотомную библиотеку, систематически составленную из самых лучших не находимых теперь произведений ума человеческого»⁵⁰⁴, для С.-Петербургского университета, – науке прислужиться желаю, о вашей знаменитости в потомстве помышлю»⁵⁰⁵. Подчеркнутыми словами еп. Порфирий, бесспорно, намекал на пользу этой библиотеки для науки вообще и, отчасти на то, что вырученные от продажи деньги он желал «употребить на издание всех сочинений своих с дорогостоящими картинами»⁵⁰⁶.

«С самого начала текущего (т. е. 1885) года, – замечает о себе еп. Порфирий в своем дневнике, – я стал развинчиваться... Лечусь, но лекарства не помогают. Однако, эта немочь не мешает мне заниматься ученостью. Продолжаю ее соп amore»⁵⁰⁷. «Когда я, с Божией помощью, кончу все задуманные и начатые сочинения свои, – пишет он 17 марта, т. е. за месяц до кончины, – тогда с особенным удовольствием скажу: Exegi monumentum aere perennius (Horat. carm. 1, III, Od. XXX), т. e. Воздвиг я себе памятник вековечнее меди»⁵⁰⁸. Но желанию его не суждено было исполниться, и 19 апреля 1885 года епископ Порфирий скончался после тяжкой (каменной) болезни, и, можно сказать, с пером в руке. После кончины⁵⁰⁹ он оставил ясно и определенно выраженную им свою волю в духовном завещании⁵¹⁰, которое еще раз засвидетельствовало всему миру, как горячо и беззаветно он любил науку. Первые четыре пункта этого любопытного завещания гласят следующее:

1.              «Библиотеку мою в семь тысяч слишком книг завещаю Святейшему правительствующему Синоду в его распоряжение⁵¹¹, если она не будет куплена якутским преосвященным для его семинарии».

2.              «Историю Афона, напечатанную, и путешествия по Горе передаю в Синодальную лавку для продажи в пользу типографского синодального капитала, из которого я в свое время получал содержание⁵¹²».

3.              «Капитал в двадцать тысяч рублей, хранящийся в конторе Государственного банка в Москве и в добавок четыре тысячи руб., которые должна мне Императорская публичная библиотека за покупку моих рукописей, завещаю Императорской Академии Наук, с покорнейшей просьбой на проценты с этого капитала (24 тысячи) постепенно печатать мои сочинения, а именно: окончание истории Афона в двух частях, юридические акты афонских монастырей, греческие, славянские и латинские надписи на зданиях и вещах там же, виды афонских монастырей, архитектура их и живопись там же, путешествие по Италии с картинами, путешествие по Фессалии с картинами, священная живопись на Востоке и Западе с картинами, из которых несколько десятков уже литографированы в количестве 300 экземпляров, Едемские народы, исторические сношения церквей: иерусалимской, антиохийской, александрийской и константинопольской с церковью российской и прочие мелочи церковные, наконец, биографию мою, начиная с 1841 г. по 1885 г., с платой редактору за труды из процентов с капитала моего».

4.              «Иконы в ризах и финифтовые три панагии и два креста завещано Новоспасскому монастырю, а собрание древних икон восточных завещаю в Археологическое Общество при Киевской духовной Академии, а также разные иерусалимские изделия завещаю тому же Обществу. Кроме сего еще завещаю во все четыре Духовные Академии образчики книжной живописи для каждой Академии отдельно»⁵¹³.

Местом упокоения бренных останков еп. Порфирия служит Екатерининская церковь московского Новоспасского монастыря, где, по воле скончавшегося, на мраморной плите памятника сделана следующая надпись: «Здесь возлег на вечный покой преосвященный епископ Порфирий Успенский, автор многих сочинений о христианском Востоке. Молитесь о нем»⁵¹⁴.

Пр. Порфирий Успенский был, бесспорно, не чужд весьма высокого мнения «об уделенных ему от Бога дарованиях» и часто жаловался, что у него «нет простора» для них, и что «крылья его подвязаны злою судьбою»⁵¹⁵. «Всем известны мои преимущества, – пишет он о себе, – пред другими духовными лицами, как то: многосторонняя ученость, практическое знание языков новогреческого, французского и немецкого, способность к дипломатическим делам, умение снискивать доверенность восточных иерархов, паче же всего просвещенная ревность и любовь к такому святому делу, каково поддержание православия на Востоке»⁵¹⁶. И справедливость требует признать, что действительно «неотъемлемы и по всей справедливости принадлежат ему следующие высокой цены качества: «с юных лет» стремление «к ученым занятиям»⁵¹⁷, выработавшее из него «бескорыстного труженника науки и восторженного любителя ее света»⁵¹⁸ и даже «мученика» ее⁵¹⁹, счастливая способность к языковедению, открывшая ему возможность черпать самые разнообразные сведения из «лучших произведений ума человеческого» на всех европейских языках, изумительное для посторонних наблюдателей трудолюбие и редкая усидчивость в занятиях, при «небогатырском теле» и частых физических недомоганиях и болезнях⁵²⁰.

В основе этой изумительной и весьма плодотворной его ученой ревности лежит, прежде всего, врожденная любознательность. «В путешествии, – говорит еп. Порфирий, нет ничего приятнее, как побывать на таком месте, которого история восходит почти к первым дням мира, обновленного после всемирного потопа. Там воспоминания о временах минувших, наслаждение жизнью настоящей, предчувствие жизни будущей сливаются в одно целое и придают душе полноту существования, по истине, вечного, ежели вечность есть сочетание прошедшего, настоящего и будущего»⁵²¹. Сознание, что он работает там, «где никто не бывал и ничего не видал», и что он, следовательно, является первым пред лицом памятников старины с научными запросами к ним, с одной стороны, а с другой, что добытые им знания он, как трудолюбивая пчела, собирает в свой родной улей в дорогое ему отечество – Россию⁵²², движет затем всеми его силами души, направляет их к познанию «предметов божественных и человеческих»⁵²³, делает его способным стойко переносить все неудачи и лишения и неуклонно идти к раз намеченной цели, хотя бы для этого потребовалось отказать себе в самых первых насущных потребностях. «Кто читал многообъемистые сочинения почившего архипастыря, – говорил в прощальном слове над гробом еп. Порфирия преосвященный Иоанн, настоятель Симонова монастыря, бывший алеутский, которого в особой приязни к покойнику заподазривать нет оснований, так как при жизни между обоими иерархами происходили и столкновения⁵²⁴, – тот может сам приметить, как через все его сочинения толстой золотой нитью проходит его полнейшая неослабная любовь к родине, как гражданина России, и любовь к восточному православию, как сына восточной православной церкви. Где бы он ни был, чем бы он ни был занят, его жизнь, его мысль, душа живет в России и для России и для церкви российской собирает, как пчела с цветов питательный и усладительный сок богословской учености»⁵²⁵.

«Бедность не порок, но и не совершенство, – писал однажды еп. Порфирий. – Она весьма не люба науке, потому что лишает ее стяжания редкостей природы, сотворенных Богом на пользу и украшение человека»⁵²⁶. Сознавая это хорошо, пр. Порфирий, также из любви к науке и к своему отечеству, во время многократных путешествий по Востоку, там, где это было удобно и возможно, с благословения, а где встречались затруднения, то и без благословения, в свои дорожные чемоданы собирал драгоценные рукописи⁵²⁷ и старинные иконы⁵²⁸, чтобы потом сделать их достоянием научных сокровищниц, горячо любимого им отечества. Но весьма нередко, по тем же причинам, он, отказывая себе в необходимом, на скудные собственные средства пытался делать дорогие покупки тех или иных старинных и ценных в научном отношении предметов, рукописей и книг, из которых потом образовалась у него богатая библиотека, ценное весьма собрание рукописей на различных восточных языках и единственное в своем роде собрание редких восточных икон. По тем же причинам все эти научные богатства или безмездно, или за весьма «скромные» денежные вознаграждения, к тому же назначенные владельцем в большей своей части на издание его научных сочинений о православном Востоке, поступили в российские ученые и научно-вспомогательные учреждения. Его не соблазнила заманчивая возможность сбыть за границу свои богатые коллекции за более высокую цену...

Как ученый, пр. Порфирий Успенский не был узким специалистом, но старался испробовать свои от природы недюжинные силы, можно сказать, не только во всех родах богословского ведения, но и во многих иных отраслях человеческого ведения, к богословию почти не имеющих никакого отношения или довольно отдаленное. Питая с ранних лет к историческим исследованиям особенную любовь и занимаясь историей христианской церкви на православном Востоке по преимуществу, епископ Порфирий писал в το же время богословские трактаты, усердно, настойчиво и изучал сопоставлял тексты Св. Писания, намереваясь даже со временем издать исправнейший его текст, интересовался не только памятниками христианского искусства⁵²⁹, но даже мечтал «христианскую живопись возвести на степень науки»⁵³⁰. Изучение религии и обрядов коптов⁵³¹, обрядов греческой и сирской церквей⁵³² привело его к счастливой мысли, которая, однако же, осталась не выполненной на практике, составить особый сборник: «Богослужение константинопольской церкви»⁵³³. Чтение рукописей богослужебных нотных⁵³⁴, стихирарей, миней, триодей и др.⁵³⁵, обогатили его сведениями и о истории христианской гимнографии и дали материал для его интересной статьи «стихирарные пииты»⁵³⁶. Памятники проповеднической литературы⁵³⁷ и церковного законоведения⁵³⁸ интересовали любознательного востоковеда в одинаковой степени. Уделялось иногда и немало внимания на изучение рукописей по медицине⁵³⁹, по классической литературе⁵⁴⁰; не были обойдены вниманием и египетские письмена и иероглифы⁵⁴¹ и т. д., и т. д.

Такая поразительно разносторонняя научная деятельность объясняется, прежде всего, его умением «помножать себя так, что один Порфирий иногда утрояется, а иногда работает как шестерня»⁵⁴². Это умение на практике выражалось тем, что иногда, напр., в Иерусалиме, в путешествиях по Афону, он привлекал к ученым занятиям всех своих сотрудников и спутников. Работа в количественном отношении, конечно, от этого спорилась, и все сделанное этим тружеником поражает и изумляет теперь всякого, кто принимается за изучение многотомных изданий его, но качественное значение этих его трудов бесспорно оставляет желать, особенно в наше время, весьма многого. Отсутствие в них серьезной научной школы, благодаря все же довольно слабой подготовке в Академии, стремление до всего доходить «собственным умом» и на основании исключительно только своих личных разысканий сказалось и на научных достоинствах его открытий и исследований. Многое, что составляет азбучную истину для специалиста, для пр. Порфирия в свое время казалось новостью и даже откровением, и он в своих сочинениях на многих страницах ведёт иногда бесполезные и скучные трактаты о предметах общеизвестных и малоинтересных. Памятники, ценные в научном отношении, иногда вверяются для копирования малоопытным в палеографии переписчикам и спутникам и, по недостатку времени, нередко даже не сверяются с оригиналом самим востоковедом еп. Порфирием⁵⁴³. Все это и многое другое объясняет теперь для нас причину, почему этот от природы талантливый и изумительно настойчивый и кропотливый востоковед, много весьма сделавший для истории христианского Востока, не только не приблизился к грандиозному своему желанию «греметь на весь мир»⁵⁴⁴, и достигнуть славы «европейской»⁵⁴⁵, но, в конце концов, вынужден был лишь утешать и услаждать себя скромным заявлением: «мое имя известно в ученом мире»⁵⁴⁶, среди ученых французских, немецких⁵⁴⁷, греческих⁵⁴⁸ и русских⁵⁴⁹. В частности, по отношению к церковной археологии, по отзыву академика H. П. Кондакова, еп. Порфирий «не заявил себя на Востоке присяжным археологом», но, тем не менее, в своих трудах «превзошел» современных ему западных ученых «в критическом отношении к предмету и пережил их в своем значении у последующих поколений»⁵⁵⁰.

Бедность, хронический, можно сказать, недостаток денежных средств сыграли также немаловажную роль в деле широкой популярности трудов ученого востоковеда и самого его имени в среде присяжных ученых, как в России, так и за границей. Имей он в свое время эти средства, и, несомненно, большая часть произведений плодовитого пера пр. Порфирия увидела бы свет не в наши только дни, а еще при жизни нашего востоковеда. Значение этих же его ученых изданий и трудов тридцать – сорок лет тому назад, вне всякого сомнения, было неизмеримо выше⁵⁵¹ и его почтенному имени бесспорно создало бы такую почтенную известность, какую приобрести в наше время, после появления в свет уже весьма многих однородных трудов на разных языках, и притом исполненных по всем научным современным требованиям, дело довольно трудное. И в науке также имеет свою силу поговорка: Mutantur tempora, mutantur et mores⁵⁵²...

Ho, если относительно научной значимости многочисленных трудов пр. Порфирия по истории христианского Востока и могут еще быть некоторые разногласия в суждениях и их оценке, то его труды на пользу поддержания православия на Востоке, для которого он был рожден и который он горячо любил, уже вне всякого сомнения и заслуживают самой глубокой признательности со стороны соотечественников и тех, на пользу коих они, прежде всего, были направлены. Любимое дело пр. Порфирия Успенского – «воскрешение православного арабского народа», перешедшее по наследству от нашей миссии к Императорскому Православному Палестинскому Обществу, продолжается с настойчивостью последним и приносит ныне благой плод, покрывая Сирию и Палестину многочисленными уже мужскими и женскими рассадниками просвещения, снабжая клир и школы просвещенными деятелями из туземцев, воспитанных в духе указанной идеи, и помогая всеми доступными средствами поднятию этого народа из той приниженности и загнанности⁵⁵³, в каких этот народ находился раньше, благодаря привилегированному положению на Востоке греческой национальности. «Настоящий порядок наших дел»⁵⁵⁴ в Иерусалиме, будем ли мы говорить относительно учреждений в Иерусалиме наших консульств и миссии, или относительно улучшения быта наших паломников и руководства во время исполнения ими своего подвига⁵⁵⁵, – все это в значительной степени обязано энергии и настойчивости пр. Порфирия, в чем ему не отказывало в свое время и наше министерство иностранных дел. Сама идея образования «Палестинского Общества» впервые созрела едва ли даже не в голове пр. Порфирия. «Составим общество для вспоможения восточным братьям нашим, – говорил он в 1857 году перед фрейлиной А. Ф. Тютчевой, в полной уверенности, что его идея доведена будет до сведения императрицы Марии Александровны, так, чтобы все мы, богатые и небогатые, все на все ежегодно вносили в кассу его не менее двух-трех копеек и не более рубля: у нас будет для них много денег... Духовная миссия, получая деньги от нашего Восточного общества, будет строить церкви, училища, богадельни, больницы везде, где нужно, и поможет бедным и особенно тем, которые страдают неповинно»⁵⁵⁶. Наше Императорское Православное Палестинское Общество⁵⁵⁷ и есть Восточное Общество, проектированное пр. Порфирием, и с четкостью выполняет задачи, указанные первым начальником русской духовной миссии в Иерусалиме, а поэтому признательность к памяти почтенного инициатора и организатора, как со стороны Общества, так и русских людей, пользующихся плодами его дум и трудов, вполне естественна и неоспорима.