Часть II. Человек

Ни о чем так много не думают и не спорят в наше время, как о человеке. Кто он? Каково его место в мироздании? К чему он призван, на что способен?

Все эти вопросы как будто заново поставлены теми глубочайшими духовными и психологическими переменами, вызванными научно-технологической революцией, которая совершается на наших глазах. С одной стороны, революция эта, казалось бы, вознесла человека на недосягаемую высоту. Действительно, человек победил природу, победил стихии, достиг Луны, а завтра сможет достичь и другие планеты. Хотя бы потенциально нет предела этому научному постижению мира, проникновению во все его тайны. Да и сама тайна, попросту говоря, постепенно рассосалась, исчезла: то, что раньше по неведению приписывали таинственным силам, о чем могли только гадать и ворожить, стало прозрачным для трезвого и рационального анализа, превратилось из тайны в задачу, которую нужно всего лишь правильно сформулировать и правильно разрешить. Heпроходит буквально дня без очередного потрясающего открытия, очередного поразительного завоевания. «Все могу, – говорит современный человек. – А что не могу сегодня, смогу завтра». Таков, несомненно, первый результат научно-технологической революции. Человек не только научился управлять космическими стихиями, но стоит на пороге активного вмешательства в действие этих стихий, полного их подчинения, и у многих дух захватывает от таких перспектив.

Но это только одна сторона, один аспект. Ибо одновременно на наших глазах совершается небывалое умаление человека, растворение его в какой-то безличной массе. Heслучайно в наши дни ключевыми словами стали «масса», «коллектив», «народ». Спорят, волнуются, кричат об их судьбе, и слово «человек» все реже означает отдельную личность, конкретного и в своей конкретности единственного человека. Здесь словно действует некий неумолимый закон: чем больше распространяется власть и могущество человечества, тем меньше остается места для человеческой личности, для внутреннего мира, внутренней жизни человека.

Человечество побеждает, а человек побежден – так можно сформулировать этот несомненный закон. Чтобы одержать эти огромные, дух захватывающие победы, нужно, чтобы как можно меньше было личного. Оно мешает, оно, как капля воды, попавшая в мотор, портит слаженное действие чудесного механизма. Действительно, если сегодня нужно достичь Луны, а завтра – Марса или Венеры, то какое значение могут иметь личные переживания этого вот поэта, несчастная любовь этого вот маленького существа, страдания или радость отдельных человеческих песчинок, винтиков? Винтик не должен думать, винтик должен только исполнять свою функцию. Поэтому те же силы, что влекут человечество к научным победам, к воцарению над природой, одновременно влекут его к тоталитаризму в самом глубоком и страшном смысле этого слова. Все в современном мире как бы говорит: «Добиться чего бы то ни было можно только при безоговорочном, абсолютном подчинении всех частей целому. И по-настоящему счастлив, по-настоящему полезен лишь тот, кто до конца себя этому целому подчинит».

Поэтому борьба с личностью и личным не случайна, не есть продукт только какой-то злой силы, чьей-нибудь злой воли. Ее требует сама система, она вписана в неумолимую логику того, что в наши дни принято называть «прогрессом». И, конечно, еще менее случайна борьба со всем тем, что защищает личное и личность, ставит их во главу угла, и прежде всего – с религией. Ибо религия не только обращена к личности, к личной вере, к личной любви, к личному совершенству, но всей своей сущностью утверждает и провозглашает несводимость человека ни к какой массе, ни к какой стихии, ни к какому коллективу. По парадоксальной арифметике Евангелия один человек и его судьба так же ценны, как судьба девяноста девяти. Евангелие не согласно пожертвовать ради целого ни одним самым маленьким человеком, ни одной самой мелкой, самой незаметной с виду судьбой. Как говорит Иван Карамазов у Достоевского, если счастье человечества основано хотя бы на одной слезинке ребенка, то это счастье негодное и его нужно отвергнуть.

Так вот, мне кажется, что ни один человек, мало-мальски способный задуматься над тем, что происходит сейчас в мире, не может, не должен попросту отмахнуться от поистине решающего и последнего выбора, перед которым ставит каждого из нас наша эпоха. Чего я хочу: полного и «научно обоснованного» торжества человечества за счет отмирания человека или же, пусть частичной, победы человечности, т.е. признания высшей, абсолютной ценности каждого человека, который ни при каких условиях не может быть признан средством, а не целью?

Но нужно помнить, что тоталитаризму при таком выборе противостоит только религиозное восприятие человека. Никакая наука, никакая техника ничего «личного» не знает и знать не может. Таинственное, божественное значение личного начала в человеке открыто совсем иному знанию о нем. Если это знание скинуть со счетов, защищать человека станет очень скоро невозможно.

К этой поистине судьбоносной теме мы вернемся в следующий раз. Ибо нужно, чтобы до сознания людей дошло наконец, что мир и общество неумолимо соскальзывают в безличность, и, самое главное, чтобы они поняли: вопрос о религиозном подходе к человеку или, еще шире, о месте религии в мире не сводится к правам какого-то «гонимого меньшинства», но есть краеугольный вопрос о смысле и цели всей нашей земной деятельности, всех наших желаний и стремлений. И я глубоко уверен, что только сейчас, в эпоху научно-технической, психологической, какой угодно революции, человек по-настоящему способен понять, что́ происходит, вернее, что произойдет с ним, если он окончательно забудет о божественном своем происхождении и назначении.

Невероятный прогресс и успехи человечества, с одной стороны, страшная деградация и порабощение человека – с другой. Так определил я в прошлой беседе то парадоксальное положение, в котором все очевиднее оказываемся мы в нашем великом и одновременно трагическом XX веке. Невольно вспоминаются пророческие строки блоковского «Возмездия»:

Двадцатый век... Еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Пожары дымные заката,

(Пророчества о нашем дне),

Кометы грозной и хвостатой

Ужасный призрак в вышине,

Безжалостный конец Мессины.

(Стихийных сил не превозмочь),

И неустанный рев машины,

Кующей гибель день и ночь,

Сознанье страшное обмана

Всех прежних малых дум и вер,

И первый взлет аэроплана

В пустыню неизвестных сфер...

<...>

И черная, земная кровь

Сулит нам, раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

Невиданные мятежи...

Что́ ж, человек?– За ревом стали,

В огне, в пороховом дыму,

Какие огненные дали

Открылись взору твоему?

О чем – машин немолчный скрежет?

Зачем – пропеллер, воя, режет

Туман холодный – и пустой?

Мало где, мне кажется, выражена так глубоко специфическая музыка нашей эпохи – музыка, упирающаяся в этот «туман холодный – и пустой». Но Блок не один слышит эту музыку и ужасается ей. На Западе уже в наши дни с такой же тоской, с таким же ужасом вслушивается в нее Альбер Камю, и ему, чем ближе к ранней его гибели, тем яснее становится, что этот рев машин, это царство техники и технократии, этот пафос коллективного, безличного, принудительного счастья все очевиднее делает большинство людей одновременно палачами и жертвами. Палачами – потому что все включены в эту страшную механику принуждения и каждый волей-неволей вынужден давить другого. Жертвами – потому что все подчинены коллективному целому и на каждого направлено давление целого. Об этом, конечно, и «Доктор Живаго» Пастернака, об этом одинокий голос уже теперь, в наши дни, Солженицына.

И дело, повторяю, не в одной политике или идеологии. Уже генетики спокойно, недрогнувшим голосом объявляют, что они накануне того, чтобы научно регулировать подбор людей, их, так сказать, «биологическое соответствие» требованиям коллектива. Уже удаляется постепенно из школ и университетов все так или иначе способное укрепить, развить личное самосознание и заменяется тем, что еще лучше приспособит, еще лучше подчинит человека нуждам современного мира. Уже как преступление перед миром и перед обществом рассматривается всякая попытка человека хотя бы пассивно противостоять им, просто-напросто отказавшись участвовать в этом лихорадочно- всеохватывающем строительстве.

Обыватель, чей умственный кругозор ограничен повседневностью, возможно, всего этого не замечает. Общество, власть умело отвлекают его внимание от все усиливающегося нажима. Улучшается его материальное положение: квартира, домик, дача, а на горизонте – автомобильчик... Чего еще желать от жизни? И опять вспоминается Блок:

Будьте ж довольны жизнью своей,

Тише воды, ниже травы!

О, если б знали, дети, вы

Холод и мрак грядущих дней!¹⁰⁰

«Что же, – спросят, возможно, у меня, – значит, весь этот технологический прогресс, весь этот, как вы говорите, успех человечества, есть, по-вашему, зло, от которого нужно отказаться, осудив его? Значит, хорош и необходим только индивидуализм, борьба за личное счастье и личные интересы? И откуда вы взяли, что каждая личность непременно ищет добра, служит чему-то хорошему? И не есть ли нынешний примат целого, коллектива, общества над единичным и индивидуальным как раз победа над разнузданным эгоизмом личности? Heесть ли эта самая личность источник зла и страдания на земле?»

Вот тупик, перед которым мы стоим сегодня, вот страшный выбор, который угрожает нам. И только осознав весь ужас и безысходность этой дилеммы, можем мы, мне кажется, понять и то, почему в центре ее, в самой сердцевине всей человеческой проблематики оказывается вопрос о религии. Только в религиозном подходе к человеку снимается безысходность этого выбора: или человечество, или человек.

И как странно, но и как показательно то, что при любом выборе начинается преследование религии. Было время, когда религию обличали и отрицали во имя правды личности, когда все было сосредоточено только на человеке, а не на человечестве. В наши дни – наоборот. Религию гонят во имя человечества, гонят как непрошеную защитницу личности. Ибо в том-то и дело, что только в религиозной, только в христианской интуиции есть место тому и другому – и человечеству как целому, и человеку как ни к чему не сводимой абсолютной ценности. Только в Евангелии засиял и до сих пор сияет свет, в котором исчезает это страшное «или – или». Или тьма машинной цивилизации, ее «туман холодный и пустой», или тьма индивидуализма, одинокой личности, которая только себя и признает целью мироздания. Христос всегда обращается к миру, ко всем, ко всему человечеству, и всегда к каждому – ко мне и к тебе, к данному и конкретному человеку. И в этом состоит чудо и тайна Евангелия. В нем каждый находит себя, но в себе – всех. В нем каждый находит всё, но во всем – себя.

Вот об этой тайне, о которой все больше и больше забывает мир, которую никто не хочет принять во внимание при решении поистине страшных вопросов современности и которую гонят во имя счастья и коллективного, и личного, – об этой тайне нужно сегодня кричать с крыш, ибо только в ней спасение.

Когда-то немецкий философ-материалист Людвиг Фейербах написал свою знаменитую фразу: «Человек есть то, что он ест»¹⁰¹. Этой фразой он думал покончить со всеми идеалистическими спекуляциями о человеческой природе. На деле же он невольно выразил самую что ни на есть религиозную идею человека. Ибо задолго, очень задолго до Фейербаха то же определение человека дано было и Библией. В библейском рассказе о творении человек показан прежде всего как существо алчущее, т.е. голодное, а весь мир– как пища человека. Непосредственно за заповедью о размножении и обладании землей Бог призывает человека питаться от нее: Вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей земле, и всякое дерево... вам cueбудет в пищу (Быт.1:29). Чтобы жить, человек должен есть, т.е. принимать мир в свое тело и претворять его в себя, в свою плоть и кровь. Да, действительно, человек есть то, что он ест, и весь мир в Библии показан как некий пир, приготовленный для него. И этот образ пира, трапезы остается на протяжении всей Библии центральным символом жизни. Символом жизни при ее создании, и символом жизни при ее конце, или исполнении. Да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем (Лк.22:30), – говорит Христос.

Я начинаю с темы пищи и еды (темы, которая и верующим, и неверующим представляется обычно второстепенной с точки зрения религии) ввиду главного вопроса: о какой жизни идет речь в вечном споре между верой и неверием, религией и атеизмом? Неверующие упрекают верующих в равнодушии к человеческой жизни и ее нуждам. И надо сказать, что верующие сами очень часто дают повод к этим обвинениям. Ибо они слишком легко забывают, что говорит о подлинной природе и подлинном содержании жизни Священное Писание, и особенно – Сам Христос. Для значительной части христиан слово «жизнь» означает всегда жизнь религиозную, составляющую в их понимании замкнутую сферу, которая наглухо отделена от жизни светской, или мирской. Здесь царит пафос «чистой духовности» – пафос ухода, развоплощения, мироотрешенности. Соблазн такой мироотрешенности, такого ухода существует всегда, ибо жизнь с ее суетой, неудачами, страданиями, разочарованиями и, наконец, смертью всегда и всюду была и остается трудной, а зачастую и непосильной для человека. И как же тянет тогда уйти от всего, сбросить с себя всякую ответственность, погрузиться в своего рода нирвану – в тишину «чистого созерцания» и молитвы! При такой установке все сказанное о пище в Библии понимается лишь в смысле пищи духовной.

Но наряду с таким пониманием жизни и религии всегда существовало другое. Согласно ему, назначение религии в том, чтобы улучшать жизнь, помогать миру и людям. Христианство расценивается здесь как политическая и социальная программа. Это понимание сторонники его также выводят из Евангелия, поскольку и Христос призывал Своих последователей заботиться о нищих, голодных, страждущих, заключенных.

Ивот мы стоим перед парадоксом. Если христиане призывают к духовности, если они напоминают людям о словах Христа «Ищите прежде Царства Божия, а остальное приложится вам» (ср.: Мф.6:33), их обвиняют в равнодушии к миру и его нуждам. Если же они понимают христианство как призыв бороться за лучшую жизнь, их осуждают за вмешательство в чужие дела, в сферу, которая религии не подведомственна. И, повторяю, сами христиане часто оказываются разделены между собою относительно того, в чем состоит главный призыв Евангелия, в чем основное содержание христианской жизни. В самом деле, что нужнее: уйти в себя и молиться или включиться в борьбу за то, что всевозможные мирские идеологии называют «светлым будущим»? Что важнее: одухотворять жизнь или, напротив, обмирщать религию, ставшую такой далекой от «реальных нужд и запросов» современного человека? Вот вопросы в равной мере мучительные для верующих и неверующих. И на них невозможно ответить, не вдумавшись в исконно религиозное понимание человека. Человек есть то, что он ест. Но что же он ест и для чего?

Вопрос этот казался праздным и нелепым как Фейербаху, так и его религиозным противникам. И для него и для них питание представляло самоочевидно материальную функцию, и единственным, что их разделяло, был другой вопрос: есть ли в человеке что-нибудь вдобавок к этой функции, как некая сверхматериальная, духовная надстройка? На этот вопрос религия отвечала: «Да», Фейербах отвечал: «Нет». Но для нас важно, что и «да» религии, и «нет» материализма понимались в контексте все того же противоположения материального – духовному, телесного – душевному. И с этой точки зрения Фейербах, враг всего религиозного, на деле являл собою плод многовекового развития самой христианской мысли, которая частично усвоила, как свой собственный, тезис о противоположности души и тела, материи и духа, естественного и сверхъестественного, священного и профанного. Фейербах считал, что наступило время во имя реальности материи, во имя жизни «как она есть» упразднить всякую надстройку над ними. И сказав: «Человек есть то, что он ест», считал, что этой формулой покончил с религией. Но трагедия в том, что все возражавшие ему с религиозных позиций понимали пищу и питание, зависимость человека от мира и материи по сути, так же, как он, настаивая лишь на том, что над пищей есть и нечто духовное.

Но сводится ли спор к этому противопоставлению? Мы видели, что и Библия начинает с пищи, что и она, принимая фактически формулу Фейербаха, также, в сущности, отвергает разделение и противопоставление материального и духовного, говорит о человеке как целостном существе. Итак, что же сообщает нам Библия о мире, пище и зависимости человека от них? На этот вопрос мы и постараемся ответить в следующей беседе.

«Человек есть то, что он ест» – делая это утверждение, немецкий философ-материалист Фейербах был убежден, что он завершает и обессмысливает все идеалистические рассуждения о человеческой природе. На деле, сам того не зная, он выражал глубоко религиозное понимание человека, ибо задолго до Фейербаха точно такое же определение было дано человеку в Библии.

В библейском рассказе о сотворении человека тот показан прежде всего как существо голодное и весь мир– как его пища. Немедленно за заповедью размножаться и обладать землей человеку дается заповедь питаться от земли: И сказал Бог: вот, Я дал вам всякую траву, сеющую семя, какая есть на всей Земле, и всякое дерево, у которого плод древесный, сеющий семя; вам cueбудет в пищу (Быт.1:29). Чтобы жить, человек должен есть, он должен приобщаться к миру и претворять его в себя, в свое тело и в свою кровь. Он действительно есть то, что он ест. И весь мир показан в Библии как некий пир, приготовленный человеку, и этот образ пира, трапезы красной нитью проходит как один из главных символов жизни. Это образ жизни в претворении, но это также и образ жизни в ее конечном завершении: «И Я завещаю вам, – говорит Христос ученикам в последнюю ночь Своей жизни, во время Тайной вечери, – как завещал Мне Отец Мой, Царство, чтобы вы ели и пили за Моею трапезой в Царстве Моем» (ср.: Лк.22:29).

Я начинаю с этой, казалось бы, второстепенной с религиозной точки зрения темы о пище, потому что вопрос, на который мне хотелось бы дать посильный ответ, – это вопрос о том, о какой жизни мы говорим, какую жизнь мы проповедуем, провозглашаем и возвещаем, когда как христиане утверждаем, что Христос отдал Себя за жизнь мира (Ин.6:51). На этот вопрос существует два общих ответа. Одни отвечают, что жизнь, о которой учит христианство, – это религиозная жизнь, которая есть жизнь самодовлеющая и не зависящая от мира и его жизни. Таким образом, это особый, замкнутый мир «духовности», и немало на свете религиозных людей, живущих исключительно в нем и равнодушных ко всему прочему – к миру повседневной действительности. Потерянный и раздавленный в шуме, спешке и разочарованиях реальной жизни, человек легко поддается искушению уйти в затвор своей души и обрести там другую жизнь, другой пир с обильной духовной пищей. И эта духовная пища помогает ему восстановить душевное спокойствие, терпеливо нести тяготы и невзгоды реальной жизни и даже попросту не замечать ее.

В этом первом общем ответе на поставленный нами вопрос имеется много вариаций: от простой или так называемой народной веры до почти патологического интереса к всевозможным «тайным» учениям. Но результат всех этих вариаций тот же: подобная религиозная жизнь обессмысливает и опустошает жизнь реальную, духовная пища обессмысливает пищу физическую и делает весь мир всего лишь упражнением в благочестии и терпении.

Но есть второй ответ, и для его сторонников за жизнь мира означает, прежде всего, за улучшение жизни в мире. Защитникам чистой духовности противостоят, таким образом, защитники религиозного активизма. Это те, которые считают, что христианство потеряло мир, потому что свело себя почти целиком к духовности, к созерцанию, к молитве, к молчанию и богослужению, потому что оно недостаточно всерьез приняло реального, т.е. ядущего и пиющего человека. И оно должно, по мысли этих людей, снова завоевать мир своим включением в социальные, политические, экономические проблемы, своим деятельным участием в «реальной жизни». Но и тут вопрос остается без ответа. Если первый, чисто религиозный и духовный ответ просто отрицает жизнь, то во втором остается неясно, каково же все-таки последнее назначение, последняя цель той жизни, которую стремятся вернуть религии и христианству – какова, иными словами, последняя цель всей этой «религиозной активности».

Предположим, что мы достигли хотя бы одной из этих практических целей, что наша активность увенчалась успехом. Что же потом? Вопрос может показаться наивным, но в конечном счете никакое действие невозможно без веры в последнюю и всеобъемлющую цель той жизни, во имя которой действуют, борются, организуются. Мы едим и пьем, мы боремся за свободу и справедливость, для того чтобы жить полной жизнью. Но в чем заключается сама эта полнота, что в итоге делает жизнь жизнью? Чем больше, чем глубже мы анализируем наши действия, тем неизбежнее упираемся в какой-то тупик и убеждаемся, что сами по себе они бессмысленны, ибо в конце всякого действия, всякого усилия должна была бы наступить совершенная радость. Радость о чем? Таким образом, ни один ответ по-настоящему не удовлетворяет нас. Один, уводя от жизни в религию, делает жизнь бессмысленной; другой, растворяя религию в жизни и попросту отождествляя с внешней деятельностью, лишает ее собственного смысла. И потому ответ приходится искать дальше и глубже.

Итак, «человек есть то, что он ест» – но что же он ест и почему? Вопрос этот казался наивным и глупым не только Фейербаху, но и его противникам из религиозного лагеря. И для него и для них пища сводилась к чисто физической, т.е. материальной функции, и единственным вопросом было, обладает ли человек, зависящий от питания, еще и некоей духовной «надстройкой» над своей физической природой. Фейербах отвечал на этот вопрос отрицательно, его религиозно настроенные противники – положительно, но оба ответа исходили фактически из одинаковой предпосылки, а именно, что духовное обязательно противостоит материальному, и эта предпосылка, противополагающая духовное материальному, священное профанному, сверхъестественное естественному и, наконец, религию жизни, веками оставалась общей для верующих и неверующих.

В каком-то смысле Фейербах был прямым наследником средневекового христианского идеализма. Но Библия, как мы видели, тоже начинает с человека как существа, требующего пищи, с человека, который ест и который есть то, что он ест. Только вся перспектива, весь подход здесь – совсем иные, ибо Библия просто не знает того противополагания «духовного» и «материального», которое определило позднейшее развитие человеческого самосознания. Вот об этом религиозном материализме Библии, о том, как понимается в ней пища, и стоит поговорить особо, ибо отсюда начинается христианская диалектика жизни, здесь заложено начало ответа на вопрос о конечном ее смысле. Об этом – в следующей нашей беседе.

«Человек есть то, что он ест». Приведя эту известную фразу философа-материалиста Фейербаха, я заметил в прошлой беседе, что напрасно он видел в ней формулу, приканчивающую все религиозные рассуждения о природе человека. Я говорил, что на деле этой формулой можно выразить и библейское учение о человеке, поскольку в первой книге Библии он показан прежде всего как существо голодное, чья жизнь зависит от мира как пищи. И спор, следовательно, идет не о пище как таковой и не о том, насколько зависит от нее человек, а о смысле этой пищи. Я говорил, наконец, что библейское учение о человеке было в известной степени искажено теми христианами, которые слишком легко восприняли не из Библии, не из Евангелия идущее противопоставление материального духовному, мирского священному.

На деле мы нигде не находим в Библии этого противопоставления. Согласно ей, пища, которую человек ест, мир, от которого он должен питаться, чтобы жить, даны ему Богом и даны как средство общения с Богом. Мир как пища человека не есть нечто сплошь материальное, ограниченное своей материальной функций и, как таковое, противоположное и даже враждебное специфически духовному. По Библии, все, решительно все существующее – от Бога и потому свидетельствует о Боге, приводит к Нему, к общению с Ним. Если Бог, по слову Нового Завета, есть любовь (1Ин.4:8), το про мир можно сказать, что он есть божественная любовь, данная нам в пищу, ставшая нашей жизнью. Бог, по свидетельству Библии, благословляет все, что творит. На библейском языке это означает, что Он делает все творение, все сущее знаком и средством своего присутствия и мудрости, любви и откровения. Вкусите и видите, яко благ Господь (Пс.33:9), – восклицает древний библейский поэт, автор псалмов. Да, человек – существо алчущее, голодное, но алчет он Бога. За всей нашей жизнью как голодом, желанием, стремлением стоит Бог. И всякое наше желание в конечном счете есть желание обладать Им.

Человек, конечно, не единственное существо, испытывающее постоянный голод, который есть закон для всего мира, для всего сущего. Но только человек в ответ на благословение Божие способен благословить Бога за дар жизни, ответить на него благодарением. В библейском повествовании о первых днях человека поражает то, что ему дано было от Бога наименовать другие создания. Так, после сотворения животных Бог приводит их к человеку, чтобы тот дал имя каждому. Но нужно, опять-таки, вспомнить, что имя в Библии означает неизмеримо больше, чем способ отличать одну вещь от другой. Во всех древних культурах имя есть выражение сущности его носителя. Таким образом, назвать, наименовать вещь – значит раскрыть смысл и назначение, данное ей Богом, значит принять ее с благодарностью как Божий дар.

Но тогда понятно, почему в Библии хвала, благодарение и благословение – не просто «культовые акты», а сама глубина, сама изначальная форма жизни. Бог, согласно Библии, благословил мир, благословил человека, благословил день седьмой, т.е. время. Это значит, что Он все сущее наполнил своей любовью, своей «добротой»¹⁰², все сотворил добра зело (Быт.1:31). И потому естественная реакция, естественный ответ человека на этот дар мира и жизни – благодарение и радость. Это значит, что он видит мир таким, каким создал и любит его Сам Бог, и в этом акте благодарения и хвалы познает мир, дает ему имя и обладает им. Все человеческие способности, умственные, духовные и волевые, все отличающее человека от прочей твари, корнем и источником своим имеет это благословение и благодарение, знание того, что́ есть предмет его голода и жажды.

Одни ученые называли человека латинским термином homo faber,т.е. «человек-искусник», указывая на его способность возделывать мир, другие же – homo sapiens,т.е. человек разумный, подчеркивая его способность мыслить. Но прежде этих определений следует назвать его homo adorans– «человек благодарящий¹⁰³», т.е. испытывающий благодарную радость. По своему происхождению и призванию человек занимает во Вселенной место священника. Он создан как венец творения, он своим знанием Бога Творца и Бога любви объединяет в себе весь мир; он принимает мир от Бога и возвращает его Богу в жертве хвалы; он, наполняя мир хвалой и благодарностью, преображает его жизнь в непрестанное общением с Богом. Можно сказать, что весь мир создан был как материя, или вещество, одного всеобъемлющего космического таинства, совершить которое призван человек. И люди все еще понимают это – если не разумом, то чувством и инстинктом. Века удаления от религии не смогли, например, превратить питание, принятие пищи в сплошь утилитарную, исключительно физиологическую функцию. Человек все еще относится к пище с благоговением. Трапеза все еще остается обрядом, ритуалом, последним, можно сказать, «натуральным таинством» семьи, дружбы, общения – всего того, что в жизни больше и значительнее, чем просто еда, просто питье. Мы приглашаем к себе друзей и непременно угощаем их. Как же иначе выразить общение, дружбу, любовь?

Итак, есть и пить даже для современного, т.е. технологического и утилитарного, человека – всегда больше, чем просто поддерживать тело физиологически. Люди могли забыть источник и корень всего этого, но они все еще празднуют пищу и в ней, через нее– таинство жизни. Да, человек есть то, что он ест. Но ест-то он свою пищу затем, чтобы, живя от нее, саму эту пищу, т.е. свою жизнь, наполнять светом, хвалой, смыслом, творчеством – короче говоря, Богом. Таков религиозный замысел о человеке и его пище. Но сохранил ли верность ему сам человек? К этому вопросу мы теперь и перейдем.

В прошлой моей беседе я цитировал Фейербаха, сказавшего: «Человек есть то, что он ест». По мысли немецкого философа- материалиста, это утверждение означало конец какого бы то ни было религиозного или духовного истолкования человеческой природы. Но на деле (и я говорил об этом тоже) такое же определение дает человеку и Библия, и в ней тоже человек показан как существо прежде всего голодное, алчущее и жаждущее. Но только в Библии этот материализм имеет совсем другое значение: пища, которую человек есть, мир, от которого он зависит, даны человеку Богом, и даны для общения с Богом. Мир как пища не есть нечто сплошь материальное, ограниченное своей физиологической функцией и, как таковое, противостоящее другим, специфически духовным функциям. Все существующее – дар Божий, во всем и через все открывается и общается с человеком Бог. Мир, по Библии, – это божественная любовь, ставшая пищей, претворенная в жизнь для человека. Бог благословляет все, что творит, и на библейском языке это значит, что все творение делает Он знаком и средством своего присутствия и мудрости, любви и откровения: Вкусите, сказано в псалме, и видите, яко благ Господь (Пс.33:9). Да, человек есть существо голодное, алчущее, но алчет он в конечном итоге Бога.

Конечно, все в мире, а не только человек, живет питанием и зависимостью от пищи, но единственность человека в том, что он один знает или, вернее, может знать, чего или Кого, в пределе, жаждет; в том, что он один в ответ на Божие благословение может благословить Бога за пищу и жизнь, которую от Него получает. Как знаменательно, что в библейском рассказе о творении человеку поручается назвать, наименовать вещи: когда Бог творит животных в помощь Адаму, он приводит их, чтобы тот дал им имя, и нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым (Быт.2:20). Но имя в библейском подходе к миру есть нечто неизмеримо более глубокое, чем просто кличка, отличающая одну вещь от другой. Имя – это то, что являет саму сущность вещи или, еще точнее, сущность вещи как Божия дара. Назвать, наименовать – значит проникнуть в смысл вещи, узнать ее как дар Божий и узнать также ее место в космосе, созданном Богом. Иными словами, назвать что-либо – это благословить Бога, обрадоваться тому, что Он дает, тому, что мы от Него получаем. И в Библии благословлять Бога– это не какой-то особый, специфически религиозный акт, но первичное и глубинное проявление самой жизни. Бог благословил мир, Бог благословил человека, Бог благословил время – это значит, что все наполнил Он Своей любовью, все сделал, как сказано в Библии, очень хорошим – добра зело (Быт.1:31).

Но потому и по-настоящему естественная, а не сверхъестественная реакция человека, которому Бог подарил благословенный и освященный мир,– это ответно благодарно благословить Бога, увидеть мир таким, каким видит его Бог, и в этом акте благословения и благодарения узнать мир, наименовать его и обладать им. Все рациональные, духовные и иные способности, отличающие человека от остального мира, сосредоточены и находят свое исполнение в этой способности человека благословлять, благодарить и познавать конечно- радостный смысл той жажды, того голода, что составляют его жизнь. Homo sapiens,человек разумный, homo faber,человек, способный работать,– так определяли человека древние, а Библия каждым своим словом прибавляет – homo adorans,человек благодарящий. Человек всей своей жизнью как бы совершает таинство претворения мира в общение с Богом, объединяет мир в себе, дает ему смысл, цель и глубину и само питание делает причащением высшей жизни.

И люди, даже неверующие, даже целиком погруженные в житейские и материальные заботы, инстинктом знают и понимают это. Так, например, ничто, никакой материализм, никакое сведение человека к физиологии не смогли превратить питание в простую физиологическую функцию. Человек продолжает относиться к пище с благоговением: трапеза остается священнодействием и обрядом, последним «естественным таинством» семьи, дружбы, общения– всего того, что делает жизнь больше, чем просто борьбой за существование. Есть и пить– это все еще то, что больше и глубже простой заботы о теле. Люди могут не понимать, в чем это «больше», в чем эта глубина, но продолжают уважать их, они алчут и жаждут не просто пищи, но жизни, которая этой пищей дается.

И если не принять даже, а хотя бы только почувствовать эту библейскую перспективу, станет понятно, почему в Библии, в ее системе символов падение и грех человека тоже связаны с пищей– человек съел запретный плод. Каковы бы ни были другие смыслы у таинственного Древа познания добра и зла и у запрета питаться от него, ясно одно: плод, который вопреки Божию запрету съел человек, не был ему дан, не был благословен, и он съел его ради самого себя, не ради общения с другим– с Богом. И потому смысл падения в том, что, съев его, человек закрыл свою жизнь от Бога, сделал ее самоцелью и она перестала быть общением, приобщением, претворением. Из акта любви жизнь стала актом эгоизма, из акта благодарения– актом самосохранения и самоутверждения. И, совершив этот акт, человек потерял рай– потерял способность радостного общения с миром и через мир – с Богом. Он стал рабом пищи, и она превратила всю его жизнь в тупую, страшную, смертельную борьбу за существование. Человек остался тем, что он ест, но есть он стал по-другому и для другого. И только поняв эту библейскую перспективу, можно пойти дальше и почувствовать, в чем и как видит Библия спасение человека.

«Человек – это звучит гордо»¹⁰⁴. Как часто мы слышим этот лозунг! И прямо связанный с ним призыв: «Долой все, что мешает этому величию человека, и прежде всего – христианство с его смирением, терпением, с его постоянными вздохами о “малых сих”!» Такова, в сущности, исходная точка всякой антирелигии.

Совсем недавно один молодой человек, студент – славный, энергичный, преуспевающий – сказал мне: «Религия – это костыли. Но зачем мне костыли, когда я могу ходить сам, и сам всего добиться, и сам на все вопросы ответить?» И таких молодых людей много, и всем им религия с ее воплем: «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды»¹⁰⁵, с ее мольбой «Заступнице усердная!»¹⁰⁶, с ее видимой приниженностью представляется ненужной. Это восприятие религии разлито в воздухе, это часть нашего мира. И не заполняется, а как будто углубляется ров между двумя установками – «Человек – это звучит гордо» и «Не имамы иныя помощи». И, казалось бы, как не согласиться с первой установкой? Действительно, нужны ли по-прежнему эти «костыли»? Да, человек был так слаб, забит, беспомощен, так мало знал, жил в таком страхе перед природой, перед людьми и даже перед самим собой, что только и оставалось в этой тьме, в этой приниженности, в этом страдании пасть на колени с мольбой о помощи и заступничестве. И отсюда это множество храмов, отсюда эта вечная мольба о спасении, это устремление к нездешнему миру, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание»¹⁰⁷.

Современного молодого человека можно понять: все это ему чуждо и непонятно. Он не живет в мире этих «напуганных» людей. И если религия – только для «труждающихся и обремененных», то не пора ли скинуть ее со счетов истории и позаботиться о том, чтобы труд и бремя стали гордыми и свободными? Конечно, на все это можно было бы возразить, что христианство тоже учит о величии человека; что человек почтен от Бога славою и честью, призван воцариться над миром, что Он – образ и подобие Божие. Но сейчас почему-то эти аргументы так мало действуют! Исторический опыт религии как будто другой: «Вся она,– писал Розанов, – вышла из народных вздохов, из этой вот мольбы и тоски о помощи и заступничестве»¹⁰⁸. И потому было бы нечестно отрицать этот элемент – такой важный в религии.

Да, христианство не скажет: «Человек – это звучит гордо», а будет вечно повторять слова псалма: Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит (Пс.50:19). Да, христианство действительно призывает к смирению, а не к гордости, оно действительно говорит, что без Бога и веры человек жалок, беспомощен и одновременно страшен. В нем, в христианстве, нет того оптимизма, который утверждает: «Мы наш, мы новый мир построим!». Со стороны христиан делаются сейчас попытки засыпать ров, отделяющий христианство от неверия, и при этом отречься от христианского сострадания, милосердия и смирения во имя лозунга «Человек – это звучит гордо». Но в том-то и дело, что засыпать ров этот таким образом нельзя, ибо для христианства важнее всего не внешний успех человека, не завоевание пространства, не скорость самолетов и даже не материальное благополучие общества. Всего этого оно не отрицает, все это считает важным, но превыше всего ставит нравственную красоту и духовное совершенство человека или, точнее, отрицает всякую ценность за материальными достижениями человечества, если эти достижения препятствуют духовным его достижениям и нравственному росту. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26) – вот единственный вопрос, с которым Евангелие обращается к каждому из нас.

Спор между христианством и материализмом – только об этом, и стержень христианства– в духовно-нравственном подходе ко всему на свете. И если с этой точки зрения вдуматься в те элементы христианства, которые кажутся столь чуждыми «современному» человеку (и которые уже упомянутый мною замечательный юноша назвал «костылями»), то они предстанут совсем в ином свете. «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды» – нет, не о внешней помощи взывает эта мольба. Это мольба человека, который видит образ нравственного совершенства и высшей духовной красоты, знает, как далек он от этого образа, и потому взывает о помощи.

Можно полететь на Луну, можно побить еще один мировой рекорд. Но как прибавить хоть немного любви и света в душе? Как полюбить человека? Как победить в себе зло, зависть, мелочность? Как не остаться равнодушным ни к одной детской слезинке, о которой говорил Иван Карамазов? Напрасно думают, что христианство вышло из вздоха боязни и беспомощности. Да, это вздох, но вздох о праведной жизни, вздох о мире, который светится правдой, милосердием и любовью, вздох тоски о подлинном братстве и единстве. «Много нас по свету бродит, правды ищет»¹⁰⁹, – говорит Касьян с Красивой Мечи в знаменитом рассказе Тургенева. Прислушиваешься к этому вздоху, и вдруг открывается, что величие, достоинство, богоподобие человека – не в успехах техники, не в завоевании пространства, а в том самом смирении, в котором враги христианства видят его слабость. Вот ученый фон Корен в «Дуэли» Чехова. Он преисполнен гордости и чувства собственного достоинства и с высоты их презирает слабого, порочного Лаевского. Но только когда смиряется, когда понимает, что любовь и жалость выше, больше его формальной праведности и безупречности, когда открывает для себя душу Лаевского – только тогда он действительно побеждает. И только в этом, только об этом христианство! В чем величие, гордость и достоинство человека? К этому вопросу мы и вернемся в следующей нашей беседе.

Недавно один видный французский коммунист сказал, что коммунисты верят так же, как и христиане. Только верят они не в Бога, а в человека. «Вера в человека, – сказал тот же коммунист, – несовместима с верой в Бога. Тут или – или. Если есть Бог, то человек – раб, свобода его призрачна, он не хозяин своей судьбы и не творец своего мира. Поэтому вера в Бога не просто антинаучна, но вредна и опасна».

В этих словах французского коммуниста мы находим в который раз самое глубокое обоснование антирелигии. Бороться с религией нужно во имя человека, во имя его свободы и полного господства в мире. Между тем христианство утверждает приблизительно то же: что человеку для полноты его человечности нужен Бог и что без Бога человек – раб, ничтожная песчинка, которая сегодня есть, а завтра нет, всецело и до конца подчиненная стихиям и законам безличной материи. Коммунизм призывает во имя человека бороться с Богом, христианство же величие человека основывает на вере в Бога. И поскольку, по утверждению христианства, бытие Божие недоказуемо, как доказуема всякая эмпирическая истина, поскольку вера в конечном счете есть дар, то остается сравнивать два эти утверждения и спрашивать себя: чье утверждение – безбожника, ратующего за человека, или христианина, тоже ратующего за человека, – более последовательно.

Первый вопрос, какой хотелось бы задать французскому коммунисту, чьи слова мы только что процитировали, следующий: что означает «верить в человека»? На чем может быть основана и в чем может заключаться такая вера? И далее, о каком человеке идет речь? О каком-то отвлеченном, собирательном «человеке с большой буквы», которого еще нет и который явится в будущем, или о каждом живом, конкретном?

С христианской точки зрения здесь никакой трудности нет. Когда христианство говорит о человеке, оно действительно имеет в виду каждого отдельного живого человека. Ради него одного, сказано в Евангелии, нужно оставить девяносто девять других. Он облечен образом и подобием Божиим, он призван к вечности. Поэтому судьба его – будь он даже самым незначительным, самым ничтожным в общественном смысле – так же важна, как судьба вождя, ученого, гения. Даже христианское учение о гибели и спасении– учение, над которым так любят издеваться пропагандисты безбожия,– основано на вере в личную ответственность каждого человека и его свободу. Хочу – спасаюсь, хочу – гибну, и никто, даже Бог, ничего против этой свободы сделать не может.

Повторяю: когда христианство говорит о вере в человека, это ясно. Это учение можно не разделять, с ним можно спорить, но невозможно отрицать, что в основе его– утверждение каждой человеческой личности как бесконечной ценности, и притом ценности вечной.

С коммунистической же точки зрения эта вера в человека решительно ни на чем не основана. Прежде всего, человек, по коммунистическому учению, есть, как и все в мире, продукт лишь материального процесса, такая же часть материи, как всякая другая. Ничего «трансцендентного», если воспользоваться языком философии, в нем нет: он появляется и исчезает навсегда. Таким образом, отпадает значение человека как вечной ценности и вместе с тем как личности. Далее, пока человек живет и поскольку он, как и все в мире, подчинен тем же абсолютным законам материи, он не свободен: всякий поступок, всякая мысль, всякий выбор его обусловлены причиной, которая в свою очередь обусловлена другой причиной, и так без конца. Где же тут свобода?

Христианство утверждает, что человек, в отличие от всего другого в мире, имеет в себе дух. А пρο дух в Евангелии сказано, что он «дышит, где хочет, и не знаем, откуда приходит и куда уходит» (ср.: Ин.3:8). Таким образом, дух в человеке есть носитель не иллюзорной только, но подлинной свободы – такой, которая возвышает его над законами материи. Но человек диалектического материализма этой свободы лишен, потому что ее вообще нет в природе вещей.

Но что же значит тогда «верить в человека»? С этой точки зрения можно только знать: знать, как поступит «буржуй» и как – «пролетарий». Но это знание ни в какой вере не нуждается. Ибо и «буржуй» и «пролетарий» поступят одинаково– в силу железной и неумолимой логики законов природы. Следовательно, можно утверждать, что коммунистическая вера не направлена на живого, конкретного человека. Но тогда на кого же? На человечество? Но человечество, как ни верти, состояло, состоит и будет состоять из живых и конкретных людей.

В кого же мы верим? Как говорят, в итоге построения коммунизма создан будет «коммунистический человек». Но, сколько можно судить, это будет человек, до конца подчинивший себя коллективу, т.е. безликий и бесцветный, «серийный». И если правда, что вся история движется к появлению этого человека, неотличимого от всех других, то почему это хорошо, желательно и ценно? Но допустим, что подлинного своего учения о человеке, того, что принято теперь называть «коммунистическим гуманизмом», коммунизм еще не создал, не сформулировал. Но предпосылки этого учения все-таки ясны: нет личности и нет свободы.

Но что же тогда остается? Это трагический вопрос, и мы задаем его без всякой иронии. Целым поколениям предлагают бороться за человека, но при этом никакого учения о ценности человека, о том, что же составляет объект этой борьбы, нам не дано. Бесклассовое общество? Но ведь это определение – отрицательное, оно ничего не говорит о положительном содержании человеческой жизни – той, которой живет каждый человек, а не «человечество вообще». Отсутствие эксплуатации? Но тогда присутствие чего? Кто же, в конце концов, верит в человека? Те, кто отрицают его вечную ценность как личности, или те, кто вслед за Христом говорят, что весь мир был создан для каждого конкретного человека и нет в мире ничего более ценного, чем его душа?

Французский коммунист говорит, что коммунисты тоже верят, только не в Бога, а в человека. Но оказывается, что без Бога нет и не может быть веры в человека. Могут быть знания о нем – много знаний. Может быть даже симпатия и любовь к нему, может быть борьба за его хлеб и благополучие, но не может быть веры в него как носителя единственной и вечной ценности. Heможет быть того последнего, ради чего стоило бы жизнь свою отдать за него. И вот почему борьба с религией в конечном итоге всегда оказывается борьбой с вечным и божественным в человеке.

Спор о религии есть, конечно, всегда и прежде всего спор о человеке. Утверждения «Бог есть» и «Бога нет»– это выражение не каких-то отвлеченных, метафизических идей, а двух основоположных интуиций человека, и отсюда, конечно, ожесточенность спора, который есть борьба не на жизнь, а на смерть. Ибо все в осмыслении и мира и жизни зависит от того, что такое сам человек и в чем его сущность.

И религия и атеизм – тот атеизм, во всяком случае, который называет себя «научным» и выводится из целостного материалистического мировоззрения,– заняты в первую очередь спасением человека. Но почему и от чего нужно его спасать? Каковы глубочайшие мотивы этого неумирающего стремления изменить, улучшить, преобразить человеческую жизнь? Этот вопрос предполагает другой, более глубокий: что есть сам человек? И надо прямо признать, что в попытках ответить на него открывается невообразимая путаница, отчасти невольная, отчасти же умышленно созданная. Путаницу эту необходимо преодолеть, ибо от этого зависит, ни много ни мало, судьба человека и человечества.

Одно из немногих положительных свойств нашей бесконечно трудной и даже трагической эпохи в том, что она вынуждает нас в поисках ответа на главные и решающие вопросы как бы заглядывать в пропасть. Между тем иногда кажется, что оба лагеря, и религиозный, и атеистический, этих вопросов-то и боятся, все более запутывая их побочными и второстепенными соображениями. Религия, вместо того чтобы явить свою глубочайшую сущность, сама себя подводит под удар атеизма, дает все новые поводы для ее развенчания, а атеизм в свою очередь, постоянно взывая к «науке» и «объективности», действует почти исключительно шулерскими методами. В итоге вместо спора получается нечто жалкое и позорное.

Выход из этого положения один – честно и открыто поставить основной вопрос. И «религиознику» и атеисту мы обязаны сказать примерно следующее: «Вы оба заняты человеком, его жизнью и судьбой; вы оба хотите не только служить человеку, но даже спасти его. Так вот, объясните прежде всего, кто такой этот человек, откуда он взялся и почему, в отличие от всего остального в мире, нуждается в этом самом спасении? Ибо, с одной стороны, очевидно, что спасать можно и нужно лишь то, что гибнет. Но тогда нужно объяснить, в чем состоит, как началась эта гибель человека. А с другой стороны, столь же очевидно, что спасения заслуживает лишь нечто ценное – то, что не должно погибнуть, то, что по природе своей чуждо гибели. Итак, какова природа человека? Ведь вот есть, несомненно, что-то печальное в осеннем умирании природы, но никому в голову не придет жалеть мертвый лист, который, медленно кружась, падает на землю. Гибель листа “вписана” в его природу и не вызывает ни вопросов, ни потрясений. И вот вы оба хотите служить человеку, но во имя чего? Почему можно и должно ему служить?»

Так и только так ставится вопрос, могущий внести хоть какой-то смысл в спор о религии, прояснить сознание и верующих и неверующих. С него, с этого вопроса и начался на самом деле спор. Ибо идеология, которая в наши дни не просто отрицает религию, но считает своим священным долгом освободить от нее человека, началась с обвинения религии в умалении человеческого достоинства. Согласно основоположникам диалектического материализма Фейербаху, Марксу и Энгельсу, религия – это последняя, высшая, и потому самая опасная, самая страшная форма «отчуждения» человека от самого себя, от собственной природы, а следовательно, и самая страшная форма его порабощения. Религиозный человек, по утверждению этой идеологии, отчуждает себя от своей человечности, и потому в каком-то смысле он уже не человек. Итак, нужно не только прояснить причины религиозности человека, но и в буквальном смысле спасти его от религии.

Как видим, во всем этом присутствует очень высокий по-своему замысел – «спасти и освободить». Но вот, доказывая основной свой тезис, диалектический материализм обходит полным молчанием главное: кто же все-таки этот человек, которого нужно спасти ради него самого и для спасения которого нужно идти на все жертвы? Можно перелистать весь «Капитал» Маркса, так и не узнав, что такое человек, в чем состоит его жизнь и, главное, для чего в последнем итоге он живет. Грандиозно-чудовищное учение приводит к тупику: освободить, спасти – но кого? Heзнаем. Освободить – но для чего? Heзнаем и знать не можем.

И чем больше упирается диалектический материализм в этот страшный тупик, в это ничто, тем ожесточеннее ненавидит он религию, тем сильнее хочет ее уничтожить. Туг-то и закрадывается мысль: не потому ли так ненавидит, не потому ли так страстно хочет уничтожить, что весь смысл религии, человеческий ее смысл – в ответах на «последние» вопросы о человеке – кто он и для чего? Иными словами, материализм, во имя человека отрицающий Бога, невольно и неизбежно, вопреки всей своей логике, со всей страстностью своего отрицания подводит нас к последнему вопросу: «Что есть человек?» и потому – к вопросу о Боге.

К этой-то интуиции религиозного человека о самом себе, к тому, как понимает сущность человека религия, мы и должны перейти. Ибо, узнав, кто такой для религии человек, можно понять и смысл религии для верующих.

В центре всех споров о религии должен всегда стоять вопрос о ее моральной стороне: какой замысел о человеке она провозглашает и какую цель жизни предлагает человеку?

Одно из главных заблуждений – вольных или невольных – всех критиков религии в том, что они сводят дело к религиозной картине мира, т.е. к области естественнонаучной. Религия же обращена к человеку прежде всего своим этическим, нравственным утверждением. Христиане всех эпох, как правило, разделяли естественнонаучные представления своего времени. Но развитие науки не приводило к изменению религиозно-этического идеала христиан, который и есть подлинное сердце христианства. Будьте совершенны, любите друг друга, прощайте врагов– эти призывы, эти заповеди не зависят от тех или иных научных взглядов, от той или иной разновидности «научного» мировоззрения.

Таким образом, весь спор о религии должен сводиться к оценке ее этической стороны, ее замысла о человеке, ее призыва – к тому, признаем или отвергаем мы этот замысел и этот призыв. Вот веками светят миру образы святых, полных любви к миру и людям, призывающих человека к нравственному возвышению, ибо он всегда может стать лучше. Итак, плох или хорош этот образ святости, признать его или отвергнуть? И, говоря о христианстве, необходимо подчеркнуть, что все в нем не только неотделимо от его нравственного идеала, от основного замысла о человеке, но прямо им подчинено. Вера без дел мертва (Иак.2:26), – говорит Священное Писание. И не только без дел, но также без любви и милосердия. Ибо оно же говорит: «Если имею всю веру, а любви не имею, тоя ничто» (cp.: 1Кор.13:2) и Милости хочу, а не жертвы (Мф.12:7).

Все эти утверждения свидетельствуют об одном: вера и религиозное учение не имеют смысла, если они не укоренены в нравственном законе, в нравственном замысле, о котором только и нужно говорить в ответ на все «разоблачения». Но разоблачители религии хорошо понимают, что всякий разговор об этой стороне дела разоблачит их собственную несостоятельность. Вот потому-то для «разоблачения» религии необходимо всячески ее исказить.

Что и происходит.

Казалось бы, мы все говорим на одном и том же языке и, говоря на нем, понимаем друг друга. Но так ли это?

Все эти дни я слушал и сам читал слова, произносимые в церкви во время Великого поста. Слушал и думал: «Что значат, что могут значить они для так называемого современного человека, какое отношение имеют к его языку?» Вот цитирую почти наугад отдельные фразы и выражения: «Всечестное воздержание начнем све́тло, сияюще лучами заповеди, светлостию любви, блистанием молитвы, чистоты ощущением, благомужества крепостию...»¹¹⁰ И дальше: «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?»¹¹¹

«Ну, хорошо, – скажут мне, – это по-славянски, а не по-русски и потому не всем понятно». Но вот мы переведем– и все равно слова эти окажутся чуждыми нашему повседневному, обыденному языку, все равно нет им места в нашем языковом обиходе. «Светлость любви», «блистание молитвы», «благомужества крепость» – ведь это не просто слова и понятия, это прежде всего воплощение, выражение, запись некоего опыта, а именно опыт-то этот и чужд современному человеку. Он слышит слова – и не понимает, слышит звуки – и не воспринимает. Он в этом не виноват, конечно. Ему с детства внушали, что никакого другого опыта, кроме того, что изложен в определенных книгах, и записан на определенном языке, нети быть не может; что все остальное – обман, тьма и больше ничего.

Тьма... Но почему же тогда слова эти почти сплошь все о свете? И не только о свете, но и сами светятся, сами изливают свет? Или вот еще: «Лучезарной Твоей молнией воссияй мне, Боже мой, Триипостасный Вседетелю, и домом соделай мене Твоея неприступныя славы, светлым, и светоносным, и неизменным»¹¹². Что это за «тьма», которая вся о свете, излучает свет, тоскует о нем и только им и наполнена?

Но вот, если после этих слов, после служб, до предела наполненных этой «светлой печалью» и тоской по свету, возьмешь в руки книги и газеты, в которых записан повседневный наш опыт, то моментально ощущаешь почти физически беспросветную темноту. И поражаешься: как могут люди так жить – этими интересами, этими вопросами и волнениями? Как могут, как могли поверить они в такую беспросветно скучную социалистическую идеологию, всю жизнь человека сводящую к бездушной материи и слепым ее законам?

И именно отсюда, из разительного противоречия между языком этой идеологии, этого восприятия человека и великопостным языком света, тоски по свету возникает главный, последний вопрос: как могла в бездушной материи зародиться эта тоска по свету, как, почему возник в ней этот опыт лучезарности? «Сотвори меня домом Твоея неприступныя славы, светлым, и светоносным, и неприступным...» Никаким материализмом, никакой экономикой, никакой борьбой за существование не объяснишь возникновение этих звуков, слов, понятий, символов в человеческом языке и человеческом сознании. Как не объяснишь ими стремления к святости, чистоте и совершенству, как не объяснишь ими совсем особой, таинственной радости, что излучается теми, кто этим стремлением живет. Можно читать и перечитывать сочинения Маркса и Энгельса, Ленина и Сталина, всех их бесчисленных толкователей и комментаторов – и постоянно ощущать изливающуюся оттуда ненависть и тьму. Они все хотят сокрушить каких-то «врагов» и только в этом видят смысл человеческой жизни. А последний, главный и неизменный враг для них – конечно же, светоносный человек. Человек, обращенный кверху, а не книзу, человек, внезапно и на самой глубине своего внутреннего опыта познавший свет. Он враг, потому что, если свет этот реален, ничего не остается от ученых, но ненавистью и темнотой пронизанных слов всех вождей и идеологов. Ибо тогда нельзя свести жизнь только к борьбе за «экономическое освобождение», только к «экспроприации экспроприаторов», только к проблеме насыщения. Тогда нужно искать другое объяснение человека, а этого-то больше всего и боятся схоласты и догматисты материализма.

В сегодняшнем мире борьба идет не между противоположными политическими и экономическими системами, а между противоположными подходами к человеку, между противоположными интуициями или опытами человека. А опыт воплощает себя в языке, символах и понятиях. Ведь и понятие «свет» тоже можно свести, или редуцировать, к только физическому и материальному (например, к электрическому свету). Ведь и религию тоже можно свести лишь к страху, суеверию и привычке. Но когда все это сделано, остается главный вопрос – сверху или снизу, и об этом главном продолжается вечный спор. Есть объяснение всего сверху, есть объяснение всего снизу, и между ними не может быть ни примирения, ни компромисса. Материализм выбрал раз навсегда объяснение снизу и с какой-то почти необъяснимой страстностью желает, чтобы все, решительно все объяснялось самыми низкими причинами. А потому не только отвергает, но поистине ненавидит объяснение сверху, стремится всегда и всюду его искоренить.

Можно по-разному судить, кто побеждает на поверхности. Но достаточно войти в храм в эти светлые и светлой печалью пронизанные дни Великого поста, достаточно вслушаться в звучащие здесь слова-символы о «неизменном свете», чтобы до конца уразуметь умом и сердцем, что свет этот, действительно, «неприступен» (cp.: 1Тим.6:16) и его не объять, не омрачить, не уничтожить никакой тьме, идущей снизу.

Много лет назад первую свою воскресную беседу я начал цитатой из пушкинского «Пророка»: «Духовной жаждою томим...» Сколько бы ни проходило лет, да и столетий, удивительные слова эти остаются как бы эпиграфом к судьбе человека на земле.

Происходит смена цивилизаций, изменяются формы жизни и само лицо земли. Но вот неистребимой, неутолимой остается эта духовная жажда – драгоценный, а вместе с тем и мучительный дар, данный на земле только человеку как признак и как сущность самой его человечности. Драгоценный – ибо влекущий человека ввысь, не дающий успокоиться в одном животном счастье, приобщающий высшим, ни с чем не сравнимым радостям; мучительный– ибо так часто противоречащий его низменным инстинктам, делающий всю его жизнь борьбой, исканием, тревогой.

Почти все в мире говорит человеку: «Отрекись от этой духовной жажды, и будешь сыт, здоров и счастлив!» Как писал на заре этого века в одном из самых печальных своих стихотворений Блок: «Будьте ж довольны жизнью своей тише воды, ниже травы». И вот возникают целые идеологии, построенные на этом отречении от духовной жажды, на ненависти к ней, – идеологии, стремящиеся к тому, чтобы заглушил в себе человек сам источник этой жажды, чтобы признал ее «иллюзией», «самообманом» и включился в строительство жизни, уже начисто лишенной всякой жажды, всякого искания.

И если чем-нибудь на глубине, а не только на поверхности отличается наш двадцатый век от предшествующих, то, конечно, предельным заострением противоположности между двумя ви́дениями человеческой жизни и самого человека. Согласно одному, человек потому и человек, что есть в нем эта духовная жажда, это искание, эта высшая тревога. Согласно другому, истинно человеческая судьба начинается лишь с убийства в себе этой жажды. Противоборство этих ви́дений лежит в основе всякой борьбы в современном мире, ибо отсюда вытекает все остальное в нем – политика, экономика, культура, все το, о чем так страстно спорят и во имя чего борются.

И потому, сознаем мы это или нет, главный вопрос современности – вопрос религиозный. Ибо религия, по самому существу ее, есть явление и присутствие в мире духовной жажды. Как запах дыма свидетельствует, что где-то горит огонь, даже если огня не видно, так и само наличие в мире религии, каковы бы ни были ее формы, есть несомненное свидетельство, что не перестает в человеке жить духовная жажда и духовное искание.

Нам, правда, стараются доказать, что религия – это, напротив, дешевая успокоенность, отказ от борьбы, измена человека себе, что вся она – мертвый и неподвижный догматизм, уводящий от острых вопросов и поиска. Однако утверждающие это неизменно замалчивают слова, составляющие самую сердцевину религиозного опыта: Блаженны алчущие и жаждущие правды (Мф.5:6), ищите, и обрящете (Мф.7:7), не мир пришел Я принести, но меч (Мф.10:34). Примечательно, что борьба с религией изначально основана на элементарной лжи и без этой лжи не могла бы вестись ни дня. Но ложь эта сегодня столь очевидна, что о ней, пожалуй, и говорить не стоит. А вот о самой этой духовной жажде – о том, на что она направлена, в томлении о чем состоит, говорить нужно, и нет сейчас в мире более важной темы. Ибо мир вновь находится на том перепутье, о котором говорит поэт:

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутье мне явился¹¹⁴.

Сталкиваются в мире с небывалой силой разные призывы к человеку, сходятся и расходятся разные пути, и все страшнее, все ярче над ним зарево неслыханных катастроф, небывалых потрясений: Имеющий ухо да слышит (Откр.2:7). Уже не выбраться нам из всего этого какими-то частичными мерами, заплатами на распадающейся и истлевающей материи. Вновь начинаем понимать мы, почему именно о спасении возвещает Евангелие, почему именно к гибнущим оно обращено. Огонь пришел Я низвести на землю, – говорит Христос, – и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! (Лк.12:49). У нас нет силы шестикрылого серафима, явившегося пророку на перепутье, но каждый в меру своих слабых сил призван сегодня свидетельствовать о главном.

Вот об этом главном пусть и будут наши беседы. Ибо религия – только тогда религия, когда она о главном, когда она и проявление духовной жажды, и ответ на нее, когда она попаляющий огонь, но и очищение, преображение этим огнем нашей слабой и так часто постыдной жизни. Новый Завет оканчивается словами, внушающими страх и одновременно радость: Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святый да освящается еще. Се, гряду скоро <...> Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром (Откр.22:11–12,17). Только бы оказались мы достойны этих слов, только бы не изменили богоданной своей духовной жажде; только бы открылись наши глаза и слух к потоку света, любви и красоты, что извечно льется на нас!

Пусть поможет Бог всем нам, и говорящим и слушающим, быть верными и смиренными, твердыми и любящими. Тогда не сможет скрыться свет, извечно сияющий в мире как дарованное ему спасение.

Несколько недель назад в связи с праздником Сошествия Святого Духа я говорил о духовности. Сегодня я хочу вернуться к этой теме – вернуться потому, что нет, по моему убеждению, темы более насущной, более актуальной, нет ничего, в чем больше нуждался бы современный человек.

Про человека говорят обычно, что он умный или глупый, добрый или злой. Но мы совсем разучились видеть и распознавать в нем еще одно, все другие превосходящее качество– открытость или закрытость к миру духовному, к духу. И разучились не потому, что это требует каких-то особых знаний, которых у нас нет, а потому, что мироощущение, которым пронизана современность и которым мы бессознательно проникаемся, начисто отрицает эту самую духовность. Но такое отрицание приводит, в свою очередь, к глубочайшему духовному же заболеванию человечества и лежит в основе глубокого пессимизма, разочарованности, психического неблагополучия, примеры которых не стоит и перечислять, настолько они очевидны.

Странное дело: человек отказался от духовного и духовности во имя счастья, ибо таков был лозунг пресловутого «нового времени» – эпохи, которая и по сию пору называется в учебниках «эпохой Просвещения». Про эту эпоху принято говорить, что она противопоставила себя «мрачному средневековью» с его упором на духовность и отрицанием простого человеческого счастья во имя трудного, неотмирного счастья духовного. И вот пришли все эти вольтеры, дидероты, жан-жаки руссо¹¹⁶ и сказали: «Довольно с нас развоплощенной духовности! Наш удел – земля, наша задача – построить на земле счастливую жизнь, а остальное не нужно». Началась эпоха, про которую можно сказать, что она была буквально одержима идеей счастья. Во имя этого счастья бушевали революции, освобождались народы, создавались громоздкие идеологии, «научно» определявшие путь к счастью. Что такое, например, весь марксизм, как не попытка «научно» построить окончательное и прочное счастье на земле? Что такое, в свою очередь, капитализм, как не другая теория счастья? И замечу здесь, что хотя обе эти идеологии, марксистская и капиталистическая, давно уже вступили в смертельный поединок, в основе обеих лежит одинаковое, по сути, убеждение, по которому счастье зависит только от соответствующей организации материальной жизни и ничего общего не имеет с тем, что называлось прежде духовным. И вот уже свыше трехсот лет живем мы и весь мир в этой одержимости счастьем, в этой погоне за ним.

Но почему, хочется спросить, нет счастья, которое так запросто и так весело провозгласили отцы и пророки современного мира? Почему ни в какую другую эпоху мировой истории не было в человечестве столько отчаяния, разочарованности и печали? Почему мечется оно, не зная, за кем идти, во что верить, что думать? Почему половина земного шара живет в условиях тоталитарных режимов, как будто порожденных этой самой идеологией счастья? Почему философы не могут предложить ничего, кроме философии абсурда, искусство – ничего, кроме раздробленного и мрачного видения мира, поэзия – ничего, кроме вопля отчаяния? Где же, спрашивается, оно, это счастье, казавшееся столь близким, простым, доступным? И выходит, что с тех пор, как замкнул человек свой горизонт этой землей и этим маленьким земным счастьем, разучился он и землю понимать, и находить на ней счастье.

А что если прав блаженный Августин, воскликнувший так давно: «Для Себя Ты создал Ты нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя»? А что если прав апостол Павел, сказавший: He видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1Кор.2:9)? А что если в конце концов правы те, кто всегда утверждали, что человек – прежде всего существо духовное и всякое отречение от духа, всякий отказ от духовности, всякое забвение своей духовной сущности неизбежно и неумолимо приводит его к заболеванию и распаду? «Человек есть то, что он ест», – сказал Фейербах, и ему казалось, что он раз навсегда покончил с какой бы то ни было духовностью. И Маркс вслед за ним строит на этой убогой теории все свое учение о грядущем счастье. Но проходит сто лет, и учение это нужно защищать штыками и цензурой, иначе оно не продержится и неделю. Человек – существо духовное, и значит, не только питающееся и даже не только мыслящее, но и предназначенное к обладанию духовными ценностями.

Что это за ценности? По старинке их можно перечислить так: истина, добро, красота – ценности, совсем не прагматические, но несущие, являющие счастье в самих себе. Если и современному человеку кажется иногда, что все в мире слишком утилитарно и для жизни и счастья в нем даже необходимо, быть может, немножко истины, немножко добра, немножко красоты, то человек духовный знает, что живет для постижения истины, добра и красоты. Он не просит счастья, но в этом постижении обретает его. А когда соединяются они, истина, добро и красота, в один опыт, одно счастье, одну реальность, человек произносит слово «Бог». И с этой минуты, что бы ни случилось с ним, как бы ни была трудна, печальна и горестна жизнь, он знает, что счастье его не- возможно разрушить. Но ведь об этом и слова Самого Христа: «Ищите прежде Царства Божия, и остальное приложится вам» (ср.: Мф.6:33).

Человек, говорил я в последней моей беседе, перестал искать Бога, потому что захотел искать счастья, а ему объяснили, что искание Бога мешает исканию счастья. Однако, перестав искать Бога, человек не только не нашел счастья, но наполнил весь мир разочарованием, пессимизмом и отчаянием. Человек начинает искать Бога, не думая о счастье, и само искание это приносит ему счастье. Все это, я знаю, звучит очень просто и в простоте своей, пожалуй, неубедительно. Тем не менее это самоочевиднейшая, тысячами фактов проверенная истина.

Быть может, со временем, испив до дна всю чашу бессмыслицы и ужаса, поймет современный человек, что трагедия его началась тогда, когда на своем знамени он написал слово «счастье» и решил, что в этом счастье – цель и содержание жизни. Но человек забыл спросить себя, в чем же смысл и содержание счастья. «Быть сытым!» – услужливо подсказали ему идеологи «научно обоснованного» счастья. И вот он насытился и не нашел счастья. «Быть свободным!» – прошептали те же голоса. Но, пролив массу крови ради своего освобождения, человек оказался в тюрьме. «Быть хозяином мира, все знать о нем, всем в нем обладать, до бесконечности расширять это знание и обладание!» – и вот человек долетел до Луны, покорил пространство, сократил время, но задыхается от безнадежно отравленного воздуха, от унылого безобразия машин, от скуки городов, от шума, грохота и бессмыслицы им же созданной технической цивилизации. «Уничтожить частную собственность, освободить трудящихся от эксплуатации!» – и вот уничтожили, освободили, но никогда еще, кажется, не были эти трудящиеся так порабощены безличным «аппаратом», как сегодня.

Кажется, что мечта о счастье, которое так бодро возвестили пророки современности, – мечта эта свелась к воплю: «Немножко отдыха, немножко тишины, чуть-чуть человечности!» Стоило ли возвещать? Действительно, ни одна идеология, ни одна теория не терпела такого краха, как эта теория счастья, ради которой отказался человек и от Бога, и от истины, и от добра, и от красоты. Все в мире стало утилитарным, все потеряло прелесть, отовсюду ушла радость. Поэтому то, что я сказал в начале нынешней беседы, – правда, простая и горькая. Человек последовал за лжепророками и платит теперь страшную цену за эту ошибку. И прежде всего он должен осознать ее именно как ошибку, пересмотреть исходные позиции, откуда начал борьбу за то, в чем виделось ему счастье. Да, конечно, человек призван к счастью. Но счастье это неотделимо от той глубины человеческого существа, которую издревле сам он называл духом, духовностью. Только найдя эту глубину, находит он и счастье. И в забвении, отказе, отречении от этой глубины – неизбывная трагедия современного человека.

Ну а спрашивать, в чем состоит счастье, нужно у счастливых людей. И каждый подлинно счастливый человек ответит, что оно не в одной лишь сытости, не в одном лишь богатстве, не в одной лишь свободе, не в одном лишь знании. «В чем же?» – спросите вы, и тут, пожалуй, счастливому человеку трудно будет ответить. Ответ придет частичный, неполный, но приблизительно такой: счастье внутри нас, в том непостижимом ощущении ясности и мира, которое не зависит от внешних обстоятельств и, следовательно, приходит не извне, а из глубины. Счастье, далее, – в чистой совести, во внутренней правдивости и цельности; еще оно в постоянной обращенности внутреннего взора к истинному, доброму и прекрасному, в постоянном внутреннем общении с радостью истины, радостью добра, радостью красоты. «Прекрасное есть радость навеки»¹¹⁷, – сказал английский поэт, и вот прекрасны и дают эту «радость навеки» истина, добро, красота. Счастье, далее, в постоянном преодолении суеты и мелочности, зависти и страха, самолюбия и эгоизма – всей той нечисти, что затемняет душу. Счастье в любви и любовании, счастье в благодарности и благодарении, счастье в обращенности кверху, счастье, наконец, в обретении Того, Кто во всем и за всем этим, – в обретении Бога. Снова и снова повторим слова блаженного Августина: «Для Себя создал Ты нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя», потому что нет лучших и более правдивых слов о счастье.

И неизъяснимый мир в душе, и чистая совесть, и способность любить и благодарить, искать и находить, как и способность преодолевать в себе дурное и злое, – все эти слагаемые подлинного счастья не могут нам быть даны ничем в этом мире. И духовность человека в том, что он находит их выше мира, над миром и, найдя их, находит и сам мир. И вот в конечном итоге счастье открывается в той цельности, когда всё вместе – небо и земля, душа и тело, истина, добро и красота – образуют гармонию мира и когда остается только повторить такие простые строчки Гумилева: «Но все в себе вмещает человек, который любит мир и верит в Бога»¹¹⁸.

Пора, пора, уйдя от псевдосчастья и от тоски его, снова искать путей к подлинному счастью! Пора развенчать мелких, дешевых пророков, кричащих о счастье и наполнивших мир страхом, злобой и бесконечным одиночеством! Пора стряхнуть с себя многовековой сон и вернуться к Духу, о Котором так хорошо сказано в молитве: «...Утешитель, Дух истины, пребывающий везде и все Собою наполняющий, Сокровище благ, Податель жизни»¹¹⁹ – в молитве, что призывает Его прийти и вселиться в нас. Эти слова, повторяемые Церковью каждый день, каждый час, и есть, в сущности, настоящая молитва о счастье.

«Человек нового духовного облика»– выражение это все чаще встречается в высказываниях власть имущих¹²⁰ и попало даже на страницы новой истории партии.

Только нам не разъясняют, в чем же состоит и как выражает себя «новый духовный облик». А между тем само словосочетание это внушает радостную надежду: человечность, обновление, духовность– этого действительно ждет, в этом действительно нуждается наше время, и даже больше, может быть, чем в успехах техники и завоеваниях науки.

Heподлежит сомнению, что новые эти слова попали в казенный обиход под давлением все тех же нарастающих повсюду поисков человечности и духовности. Раньше мы их не слыхали, их не было в официальном словаре. Они появились из какого-то другого мира, из другого измерения, из новых, ранее не признававшихся устремлений. Из каких же?

Ответить на этот вопрос и просто, и сложно. Итак, нам говорят о «человеке нового духовного облика». Но чтобы выражение это имело какой-то смысл, нужно ведь признать и наличие духовности в человеке. А духовность не просто сознание, разум, психология, ибо в таком случае достаточно было бы именно этих слов. Духовность глубже, подлиннее, шире. И она есть нечто иное по отношению ко всему, что человек просто узнал, чему он просто научен, ибо знания – извне; развитие разума – извне; идеология, убеждения – все это извне. А духовность – изнутри. Это как бы луч света, пробивающийся из самых глубин человека и освещающий его знания, его убеждения, все в его жизни. Если есть в человеке духовность, если она неотъемлемо присуща ему, то он не может рассматриваться как «чистый лист», на котором природа, общество и история пишут все что угодно, всецело определяя этим его сознание и деятельность.

Несколько лет тому назад Дудинцев¹²¹ дал первое, как бы отрицательное определение этой духовности, только намекнул на нее в романе «Не хлебом единым». И одно это утверждение, вынесенное им в заглавие, равносильно было духовному взрыву. Ибо хлеб есть символ не только материальной нужды человека, но в первую очередь всего, что определяет и поддерживает человеческую жизнь извне. Оказывается, что этого внешнего – хлеба и знаний, программ и идеологий – недостаточно для полной жизни человека. Он живет еще и тем, что приходит изнутри: потоком любви и правды, стремлением к свободе – всем тем, чем преображается и побеждается внешнее. И вот эта сила, эта реальность внутреннего «я», это стремление к правде, эта часто заглушаемая, но никогда не уничтожаемая тоска по какому-то иному миру, – все это и есть в человеке духовность.

Слово «дух» вызывает в нашем сознании представление о легкости, прозрачности, свободе, полете. Дух – все то, что противостоит тяжести, инерции, окаменелости форм и идеологий, все то, что открыто в человеке для правды, откуда бы она ни шла. Дух дышит, где хочет (Ин.3:8), – говорит Евангелие. И это где хочет включает в себя и обещание и утверждение той настоящей, духовной свободы, к которой призван человек. Какой бы смысл ни вкладывался в выражение «человек нового духовного облика», мы знаем, что корень истинного обновления и истинной духовности – в свободе, в любви, в правде.

Есть в книге Деяний апостольских таинственный рассказ о сошествии Святого Духа на учеников Христа. Прослушаем его:

При наступлении дня Пятидесятницы все они были единодушно вместе. И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили noодному на каждом из них. И исполнились все Духа Святаго и начали говорить на разных языках, как Дух давал им провещевать. И когда находившиеся в Иерусалиме удивились этому, апостол Петр привел им слова древнего еврейского пророка Иоиля: И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши, и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут. И на рабов Моих и на рабынь Моих в meдни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать... прежде нежели наступит день Господень, великий и славный. И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется (Деян.2:1–4,17–18, 20–21).

Вот этот рассказ, и он не перестает удивлять нас. О чем тут поведано, что все это значит? Ответить на эти вопросы невозможно, пока не вспомним мы слово или понятие, которому отказано в праве на существование всеми современными идеологиями, всем современным восприятием мира и человека. Понятие это – духовность. Говоря о человеке, мы обычно рассматриваем его либо с материально-физической, либо с психологической стороны, и только эти два полюса, только эти две реальности и признаем. Одни всё, в том числе и психологию, выводят из материи и материального, а всё, что над материей, считают всего лишь «надстройкой», корнями своими так или иначе уходящей в ту же материю. Любовь, с их точки зрения, возникает из полового инстинкта, творчество – из борьбы за существование, горе же и счастье в последнем итоге зависят от состояния желудка. И есть, с другой стороны, те, кто согласны признать за психологией некую автономию, признать, что сознание, ум, внутреннее чувство в человеке не до конца выводимы из материального. Но и тут и там нет, в сущности, места духовному, и я не побоюсь утверждать, что единственная, по существу, трагедия и катастрофа современного человечества именно тут – в этой страшной атрофии, в этом болезненном отрицании реальности духа.

И одна из многих причин этой атрофии в том, что дух и духовность не определишь на языке эмпирической науки, который современному человеку кажется единственно подходящим для всех решительно сторон человеческой жизни. Подсознательное убеждение современного человека таково: если что-то нельзя определить и объяснить научно, значит, этого нет и быть не может. Но в Евангелии про дух и духовность сказано так: «Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух. Heудивляйтесь, что Я сказал: должно вам родиться свыше. Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит. Так бывает со всяким рожденным от Духа» (ср.: Ин.3:6–8). Выходит, что дух и духовность не определимы: их сначала нужно почувствовать, пережить, распознать, только тогда становятся понятны и слова о них. Однако современный человек уже утратил как будто сам орган такого ощущения и распознавания. Его мир – мир одного измерения, мир расчета и меры, железной закономерности и детерминизма. Все остальное кажется ему чуть ли не итогом психического заболевания.

Но тогда только и остается напомнить о том, что все знают, но стараются забыть. Почему во все времена, во всех без исключения условиях появляются те, кто не мирятся с миром одного измерения,– пророки, святые, вещающие о Духе, сами наполненные Им, словно веянием ветра, и всегда зовущие к иному, высшему? Люди погружены в свои мелкие дела, в свои маленькие заботы и полагают, что это есть «настоящая жизнь». Они готовы принять как последнюю правду ту жалкую идеологию, где только и говорится, что о «прибавочной стоимости» и «производственных отношениях»; они готовы согласиться жить, по слову поэта, «тише воды, ниже травы». И вдруг неизвестно откуда приходит духоносец и говорит о Боге и небе, о радости и истине, о том, что есть в мире опыт такого непостижимого счастья, такого света, что впору все оставить ради него. И внезапно скучной, серой и бессмысленной делается та жизнь и та идеология, которые за минуту до этого признавали мы единственно возможными и само собой разумеющимися. И пробуждается в нас дух – огненная точка в душе и сознании, которую ощущаешь одновременно и как страшную жажду, и как желание, но уже и как встречу, как радость, как свет. Рождается духовный человек, совершается таинственное рождение от Духа, о котором говорит Евангелие: Кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня, у того... из чрева потекут реки воды живой (Ин.7:37–38). И все в мире становится новым, наполненным новым смыслом, новым светом: Се, творю все новое (Откр.21:5).

Вокруг продолжается все та же жизнь с ее суетой, заботами, горестями и радостями, но человек, родившийся от Духа, уже не может просто вернуться к ней, войти в нее без остатка. Как сказал поэт: «И прежней радости не надо вкусившим райского вина»¹²². Вот об этом рождении от Духа, об этой реальности духа и духовности, о предназначенности человека к одухотворению, о невозможности для него найти подлинное счастье, подлинную радость в чем бы то ни было ином – обо всем этом праздник Пятидесятницы.

«Пятидесятницу празднуим и Духа пришествие!»¹²³ – так искони пелось и поется в церквах на пятидесятый день после Пасхи, в радостный день праздника Троицы. Что же это за Пятидесятница и кто этот Дух Святой, пришествие Которого мы празднуем или призываемся праздновать?

Вопрос этот мы задаем потому, что живем в эпоху почти повсеместного отрицания духа – в эпоху материализма. Что-то случилось с человеком, после чего как будто разучился он слышать своим внутренним слухом и сердцем некоторые слова, больше того – решил почему- то отрицать то, что означают они, бороться с их содержанием. К числу таких слов принадлежит и слово «дух». Действительно, как случилось, что человек вдруг стал обожествлять материю и даже целую идеологию назвал «материализмом», начал отрицать дух и все духовное?

Задавая эти вопросы, мы вплотную подходим к самой жуткой тайне современности. Ибо веками человек не то что знал, а всем своим существом органически ощущал, что, кроме материи, есть еще и дух. Знал, что есть бытие материальное, законы материи, но знал также и то, что ими бытие не ограничивается. Знал, что есть в нем самом что-то, чего не выведешь из материи, клеточек, желез, ген, и радовался этому наличию, этому присутствию, этой жизни духа и духовного в себе. Знал, что есть время опускать глаза к земле, т.е. к материи, и с любовью возделывать ее, но также и то, что есть время, когда до очевидности необходимо поднимать взор ввысь, измерять и наполнять свою жизнь высшим. Можно сказать и так: человек сознавал себя существом вертикальным, стоящим на земле, но устремленным к небу. Тело, душа, дух – все это были реальности, не требовавшие доказательств, узнаваемые в свете любви, в молитвенном напряжении, в творческом вдохновении.

Но вот кто-то почему-то решил этот опыт, этот образ, это самочувствие человека уничтожить и разрушить. «Только материя! Все снизу: не только ничего сверху, но и самого этого “верха” попросту нет!» И вот начали разрушать, обличать, выкорчевывать, и всё будто бы для счастья людей. Но какое же счастье возможно, если кроме материи ничего нет, если все озарения мысли и вдохновения, радости и творчества, вся устремленность человека кверху, а не книзу– только самообман? Нам говорят: «Свобода!» Но какая же может быть свобода от материи и ее железных законов? Нам говорят: «Творчество!» Но откуда оно, если и в сознании человека всё – только игра клеточек? Нам говорят: «Счастье!» Но откуда и о чем это счастье? Вспоминаются слова поэта: «О том, что мы живем. О том, что мы умрем. О том, как страшно все. И как непоправимо»¹²⁴.

И другого не может сказать себе в час последней с самим собой правдивости человек, не признающий в мире ничего, кроме материи. Человек восстал против духа, и пророчески стали звучать другие стихи – незабываемые строчки Блока: «О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней!»

Этот холод и мрак наступили. Для миллионов людей мир стал бессмысленным муравейником, какой-то гигантской стройкой все той же материи, за которой и над которой – пустота.

Что же на это ответить? Кто не чувствует, не знает Духа, тому не докажешь Его существование никакими аргументами философии. Христос сказал: Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит (Ин.3:8). Кто не ощутил хотя бы раз это пришествие, это вдохновение, это странное и радостное преображение жизни – как рассказать ему обо всем этом? Остается только утверждать, что Дух есть и что Он приходит, касается сердца, расправляет душу, все наполняет светом, радостью и, главное, опытом другой, духовной реальности. «Духовной жаждою томим», – так начинается пушкинский «Пророк», и мало найдется на земле более прекрасных и потрясающих душу свидетельств. «Духовной жаждою томим...» Но откуда же родилась в Пушкине эта жажда, из каких клеточек и материальных «процессов»? Тоже обман, тоже незнание «диамата» и экономических «прозрений» Маркса и Энгельса?

Как нелепы, казалось бы, такие вопросы, а между тем их-то и нужно поставить! Ибо одно из двух: или была в Пушкине, веселом, прозрачном Пушкине, эта духовная жажда, и тогда все теории Маркса, Энгельса и кого угодно, даже если они не ложны, дают лишь частицу правды, или же в них вся правда, но в таком случае мы не знаем, да и незачем нам знать, о чем говорил Пушкин, о какой «жажде», о каком «духе». Но и тогда остается факт, опровергнуть который ничто не может, а именно – всемирно известный, извечный опыт духа, как и другой факт – полная невозможность для материализма объяснить этот опыт, объяснить красоту, добро, радость, а главное – эту неутолимую жажду человека. Вот кто-то полюбил, и уже не остается ничего от материализма, ибо в печали, радости, творчестве разлетаются в пух и прах все мнимонаучные рассуждения, и остается человек– земной, но и духовный, способный духом пронизать землю и вознести ее к Духу.

Мы, верующие, Бога называем Духом, а опыт прикосновения к иному, внеземному, Божественному – духоносным. И в день Пятидесятницы празднуем пришествие Божественного и Святого Духа, в Котором всегда и всюду узнаем с радостью и трепетом откровение о последнем смысле нашей жизни. Была засуха – и полил дождь, была тьма – и сделалось светло, было грустно– и вдруг все залито радостью, была лишь материя – и вдруг за нею стал просвечивать дух. Земля не может жить без влаги, свет побеждает тьму, человек создан для Духа, а значит – для постоянной победы над тем, что только материя. Вот почему, когда приходит наконец этот «последний великий день праздника Пятидесятницы»¹²⁵, когда падает на нас словно с неба эта молитва всех молитв: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны...» – мы ощущаем и переживаем этот праздник как самую драгоценную, самую нужную правду о мире, о жизни, о самих себе, и радуемся, и знаем, что эту радость, этот опыт никто не отнимет у нас.

«Пятидесятницу празднуим и Духа пришествие...» Вот об этом пришествии, об этом присутствии, об этой победе Духа мы молимся в Церкви, ее ожидаем, ее празднуем и ею живем.

Через две недели после Троицы празднует Русская Церковь особый день – Всех святых, в земле Российской просиявших.

Праздник этот был установлен в самый разгар революции Всероссийским Церковным Собором, заседавшим в Москве под звуки выстрелов Октябрьского восстания. Кончался в крови и ненависти один период русской истории, и начинался в той же ненависти другой. Распадалось величественное здание Российской империи, отбрасывались, взрывались вековые ценности, обрывалась народная память. Опять, как бывало, увы, и раньше, брат восставал на брата, и начиналась самая страшная из всех войн – братоубийственная гражданская. Каждый определял себя ненавистью: один – к России имперской, другой – к России революционной, один – к красным, другой – к белым. Да и что такое революция, как не восстание против прошлого, как не страстное стремление, отказавшись от всего, начать как бы сначала? И вот в те страшные дни, когда распадалась национальная судьба и перед Россией раскрывалась бездна неизвестного будущего, когда всюду царили страдания, горе и ненависть, несколько сот человек, собравшихся в Москву для устройства церковных дел, подняли над этим хаосом ненависти и страдания знамя русских святых– святых, в земле Российской просиявших. Heцарей, не полководцев, не ученых, не писателей и даже не народа, а только тех, кто просияли – именно просияли! – светом, добром и любовью. Тех, которые как будто не искали ничего в этой жизни, в этом мире, которые как будто ушли от них, но на самом деле и жизнь эту, и мир этот сделали лучше и светлее, теплее и любовнее.

У каждого народа, у каждой страны есть две истории. Одна – история внешняя, вся сотканная из войн и завоеваний, из политических удач и трагедий, из взлетов и падений. Тут ключевыми словами будут «могущество», «слава», «национальная гордость», «благосостояние державы». И в этой истории, пропитанной кровью и страданием, могущество, слава и благосостояние всегда бывают за счет кого-то другого, всегда бывают торжеством сильных над слабыми, гордых над смиренными. Строятся империи, но строятся всегда на завоевании и подчинении, и для их могущества и славы всегда нужно, чтобы кто-то дрожал в страхе: нужно залить кровью Польшу и подавить венгерское восстание, нужно, чтобы гордые советские танки прогремели по улицам страхом раздавленной Праги, нужны железные занавесы и миллионы до зубов вооруженных бойцов на всех границах, нужно отрицание свободы и безостановочный грохот самовосхваления. И такова всегда и всюду эта внешняя история, которую одну только зубрят в школах и которой одной заставляют восхищаться.

Но есть, слава Богу, у каждой страны, у каждого народа и иная история. Есть она и у нашего народа. Сейчас ее стараются замолчать, сделать небывшей, но это невозможно, ибо она всегда просвечивает сквозь кровавую и страшную ткань истории внешней. Творцы же ее – это и есть святые, т.е. люди, с точки зрения истории внешней, бесполезные, если не вредные; чудаки и безумцы, ушедшие от жизни в какую-то мечту.

Но проходят века, и распадается могущество, истлевает слава. Где эти древние империи, страхом наполнявшие вселенную, – Ассирия, Вавилон, Персия, Рим? Повсюду в мире видны заросшие травой остатки римских колонн, которые так красноречиво свидетельствуют о нищете и бренности всякого земного могущества, всякой земной славы. Но распятый могущественным Римом нищий и бездомный Учитель продолжает до сих пор царствовать в душах миллионов людей. А вглядываясь во мрак и нищету Древней Руси, мы до сих пор погружаемся в свет преподобного Сергия Радонежского и бесчисленных его святых учеников. Когда все внешнее в этом прошлом покрылось ржавчиной, сгнило и истлело, остается только чистое золото, над которым бессильны века, бессильно время. Великий русский историк В.О.Ключевский написал когда-то книгу «О добрых людях Древней Руси»¹²⁶. Вот эти добрые люди в конце концов одни и остаются, только их светом она, Русь, и светится. И сколько их! В какую глушь ни заглянешь, в какие дебри ни зайдешь, всюду держится и живет память о святом, там просиявшем, именно это место наполнившем светом и любовью. С далекого севера сияют нам Зосима и Савватий Соловецкие, с юга – Димитрий Ростовский и Иоасаф Белгородский, с востока – Тихон Задонский, с запада – Иов Почаевский. И сотни, тысячи других: епископы, монахи, князья, просто хорошие люди, такие как праведная Иулиания Лазаревская, светлый старец Серафим Саровский, мученик-митрополит Филипп Московский, не побоявшийся самому Иоанну Грозному, т.е. страшной и неправедной власти, напомнить о правде, любви и справедливости...

Так за внешней историей раскрывается во всей своей неземной красоте и вечности история внутренняя – история духа, веры и любви. И если есть у нашей страны будущее, если есть надежда, то будущее и надежда эти не в силе и могуществе, а только здесь – в этом духе, в этой вере и в этой любви. Только вспомнив внутреннюю свою историю, только вернувшись с любовью и раскаянием ко всем святым, в земле Российской просиявшим, найдет снова Россия свою душу, найдет ту правду, без которой бессильна и не нужна сила, страшно и бесполезно всякое могущество.

Об этом и напоминает нам через две недели после Троицы праздник Всех святых, в земле Российской просиявших.

Вернемся сегодня к теме о духе и духовности, которой посвящена была моя последняя беседа. Я говорил тогда, что современный человек живет в обществе, в мироощущении и идеологии не знающих и потому отрицающих духовность – или, иными словами, отрицающих возможность для человека приобщиться высшей реальности, и больше того – отрицающих само духовное призвание человека, его предназначенность к одухотворению, к тому рождению от Духа, о котором говорится в Евангелии.

Но есть в русской истории событие, о котором умалчивают, Конечно, казенные историки, но в котором эта духовная реальность, этот духовный мир воочию явлены. Событие это произошло не в одной из тогдашних столиц, где шумела общественная жизнь, а в далеком от них глухом лесу ничем не приметным и пасмурным зимним днем. Это событие – разговор между простым и, опять-таки, ничем не замечательным человеком по имени Мотовилов и стареньким монахом Серафимом, с юности ушедшим в Саровский монастырь и жившим в одинокой избушке среди леса. Серафим не был ни ученым, ни вождем, но известность его росла, о нем говорили, к нему шли. И на все вопросы он отвечал всегда одно и то же: что цель человеческой жизни – в стяжании Святого Духа, в одухотворении – вхождении, иными словами, в высшую, духовную реальность, которая обычно закрыта от нас бесконечными делами и делишками, заботами и суетой. Но Мотовилов не удовлетворился этим ответом или, может быть, не понял его, как не понимает его современный человек, требующий всему научных объяснений и доказательств. И вот в уединенной беседе, которую он почти сразу же записал, старец согласился поведать ему, в чем состоит, в чем выражается это одухотворение, это стяжание Святого Духа.

Но послушаем самого Мотовилова. «Я сказал, – пишет он, – что я все-таки не понимаю, почему я могу быть твердо уверенным, что я в Духе Божием. Как мне самому распознать его истинное явление? Старец отвечал мне: “Я уже сказал вам, что это очень просто, и подробно рассказал вам, как люди бывают в Духе Божием и как нужно понимать явление Его в нас. Что же вам еще нужно?” “Нужно,– сказал я, – чтобы я понял это хорошенько”. Тогда отец Серафим взял меня крепко за плечи и сказал мне: «Мы оба теперь в Духе Божием с тобой. Что же ты не смотришь на меня?” Я отвечал: “Я не могу смотреть, потому что лицо ваше сделалось светлее солнца и у меня глаза ломит от боли”. Отец Серафим сказал: “Heбойтесь: и вы теперь сами тоже светлы, как и я сам. Вы сами теперь в полноте Духа Святого, иначе вам нельзя было бы и меня таким видеть. Благодарите Бога за милость Его”. Я взглянул после этих слов в лицо его, и напал на меня еще больший благоговейный ужас. Представьте себе в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, чувствуете, что кто-то вас руками держит за плечо, но не только рук не видите – не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один свет. “Что же вы чувствуете теперь?” – спросил меня отец Серафим. “Необыкновенно хорошо”, – сказал я. “Да как же хорошо, что именно?” – “Я чувствую такую тишину и мир в душе моей, что никакими словами выразить не могу”. “Это, – сказал отец Серафим, – тот мир, про который Христос говорил: Мой мир даю вам, не так, как мир дает». Это мир, по слову апостола, который превосходит всякое разумение. Что же еще чувствуете вы?” “Необыкновенную сладость”, – сказал я, а он продолжал: “Это та сладость, про которую сказано в Писании: И потоком сладости напоишь меня (ср.: Пс.35:9). От этой сладости сердца наши тают, и мы оба исполнены такого блаженства, какое никаким языком выражено быть не может. Что же еще вы чувствуете?” – “Необыкновенную радость во всем моем сердце”. И отец Серафим сказал: “Дух Божий радостью наполняет все, к чему бы Он ни прикоснулся. Это та самая радость, про которую Христос говорил: В мире скорбны будете, но я увижу вас, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не возьмет от вас (ср.: Ин.16:22,33). Что же вы еще чувствуете?” “Теплоту необыкновенную”, – сказал я. И отец Серафим отвечал: “Она-то и есть та самая теплота, про которую в молитвах сказано: Теплотою Духа Твоего согрей меня. Так ведь и должно быть на самом деле, потому что благодать Божия должна обитать внутри нас, в сердце нашем, ибо Господь сказал: Царство Божие внутри вас (ср.: Лк.17:20). Вот это Царство Божие внутри нас теперь и находится, а благодать Духа освещает и согревает нас и наполняет сердце наше радостью неизглаголанной”».

Вот маленькая часть этой удивительной записи. Конечно, можно не поверить ей, можно отвернуться от нее как от чего-то несущественного, странного, не имеющего отношения к нашей жизни. Одного только нельзя сказать: что это просто выдумка и ложь. Во-первых, Мотовилов не был журналистом, профессиональным писакой, а во-вторых, такое не выдумать. А значит, это было.

Но еще поразительнее, что опыт этот не единичный и то, что произошло в заснеженном саровском лесу, происходило, оказывается, почти так же совсем в других местах, в других условиях, давно и недавно, далеко и вблизи от нас, происходит и сейчас. Мы живем окруженные свидетелями Духа и свидетельствами о духовности, но в своей гордости, занятости собой и вере в одну лишь «научность» решили не замечать их. Но если о чем-нибудь и тоскует наша эпоха, то именно о Духе и о дарах Его – свете и радости, тишине и мире, теплоте и вере. Пора, пора за суетой и нищетой нашей жизни увидеть другое, пора серьезно вспомнить о Духе и духовности. Преподобный Серафим – только один из тысячи таких свидетелей Духа. За его опытом, за его словами стоит опыт и слова множества людей. Неужели не найдется у нас времени послушать их?

...Пришел Иисус в Галилею, проповедуя Евангелие Царствия Божия и говоря, что исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк.1:14–15). Так описывает Евангелие от Марка начало служения и проповеди Иисуса Христа две тысячи лет тому назад в Палестине.

По историческим меркам христианство – очень древняя религия. Но вот, когда читаешь эти слова снова и снова, вслушиваясь в них внутренним слухом, они не кажутся древними. Напротив, кажется, будто кто-то произносит их сейчас, сообщает эту благую весть мне, тебе, всем нам. Удивительнее всего, что слова эти не переставали звучать в мире столетиями и вот не устарели. Сколько книг, написанных каких-нибудь двадцать-тридцать лет назад, дошло до нас? Единицы. Вчерашние вожди, наполнявшие мир страхом и трепетом, забыты и имена их повторяются лишь иногда, да и то шепотом. Для прославления Сталина, например, печатались в свое время миллиарды слов, и кто их теперь читает? А со словами Христа все наоборот. Их двести с лишком лет гнала могучая Римская империя, но империи этой давно нет, а слова Его живут. С ними столько раз думали покончить разные «властители дум», политики, мудрецы, ученые, чьи писания канули в небытие, а слова Христа звучат все так же неотразимо, как и на заре христианства.

Задумаемся: почему это так? Вот на наших глазах, в XX веке – веке успехов образования, расцвета и бесконечных достижений науки– целых пятьдесят лет, т.е. уже полстолетия, ведется неслыханный натиск на религию и в первую очередь – на учение Христа. Мобилизовано все – и школа, и пропаганда, и печать, и самое откровенное, подчас кровавое насилие. Сказано решительно все, что можно сказать против Христа, – сказано, да и сделано. Но не пора ли признать, что и этот, самый страшный, самый организованный натиск тоже не удался? Да, конечно, в количественном отношении религия ослабела, оказалась вытеснена из жизни куда-то на задворки. Да, неверующих сейчас, без сомнения, больше, чем верующих. Но вместе с тем появляются все новые верующие. К словам Христа тянутся молодые, и значит, они не перестают действовать. Ясно, что в плане внутреннем, духовном антирелигия сражение проиграла и страшного удара ее оказалось недостаточно. И опять мы слышим: Исполнилось время и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие (Мк.1:14–15).

В чем же сила этих слов, этого неумолкающего никогда призыва? Прежде всего в глубочайшем его соответствии основному стремлению, основной нужде человека. Антирелигиозная пропаганда ошибается не только насчет религии, но, что еще важнее, – насчет человека, и в этом ее слабость, как и гарантия будущего поражения. Евангелие говорит: «Ищите, жаждите, стучите» (ср.: Мф.5:6, 6:33, 7:7). В нем человек явлен как существо ищущее, стремящееся к полному осмыслению своей жизни, к бесконечному возрастанию и в конце концов к обожению, а антирелигиозная пропаганда утверждает, что искать, в сущности, нечего, ибо в середине XIX века один немецкий экономист каким-то чудом уже нашел все нужное. Что же он нашел? Он нашел, что человек без остатка сводится к «производственным отношениям» и что это объясняет в нем решительно все. И потому, когда исчезнет или, вернее, путем страшного насилия будет исправлена неправильность этих отношений, наступит поистине «золотой век». В чем он будет заключаться, не ясно, но к нему только и должен стремиться человек. И вот это бездушно-детерминистское понимание человека противополагают евангельскому, объявленному плодом суеверия.

Нам говорят: «Религия – это сплошной страх и пессимизм, это проповедь унизительного терпения». Но сравните Евангелие и «Капитал» Маркса. В этом последнем слово «радость» отсутствует начисто, в Евангелии же оно буквально на каждой странице. Про страх же говорится, что совершенная любовь изгоняет страх... боящийся несовершенен в любви (1Ин.4:18). И, наконец, сказано также: «Дерзайте, ищите большего, будьте совершенны» (ср.: Ин.16:33; 1Кор.12:31; Мф.5:48). Сравнив образ человека, который сияет в Евангелии, с тем, какой предполагается идеологией, выдающей себя за последнее слово науки, не устаешь поражаться дивной красоте и свободе одного и рабской скованности другого. И здесь объяснение того, почему слова Христа живут и будут жить. Они обращены к главному в человеческой природе и одновременно к живому, подлинному человеку, а не к абстрактной выдумке ученых-экономистов. Они – о жизни и потому сказаны для любого, а значит, и для нашего с вами времени. Исполнилось время означает, что сейчас, сегодня нужно ощутить в мире вечное присутствие Божественной любви, небесного света, чистой радости, без которых мир – душная и страшная тюрьма. Покайтесь означает: взгляните на свою жизнь со стороны, углубитесь в тайный ее смысл, спросите себя: для чего мы живем, в чем последняя радость и полнота нашего существования? И веруйте в Евангелие означает: веруйте в радостную весть о том, что есть духовная реальность, есть вечно-светлый мир правды, любви, единства и что это – Царство Божие.

Так правдивы, так человечны эти слова, но потому-то и скрывают их, потому-то и подменяют бездарной клеветой и жалкой карикатурой, потому-то и боятся больше всего на свете. Будь у человека свобода хотя бы сравнить Евангелие Христово и псевдоевангелие материалистического «рая», он всей душой устремился бы за Тем, Кто сказал вечные слова любви и Кто сказал также: Возьмите иго Мое на себя... ибо иго Мое благо, и бремя Моелегко (Мф.11:30).

Я говорил уже о центральном утверждении христианства: о вере в Христа как Богочеловека. «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна». Я говорил, что именно так учил о Себе Христос и так верили и верят христиане на протяжении почти двух тысяч лет. Я говорил, наконец, что это соединение в Христе Бога и человека христиане всех эпох видели высшим явлением Божественной мудрости – Истиной, удовлетворяющей все потребности человеческого ума и сердца.

To, что агитаторы безбожия выдают за абсурд и темное суеверие, лучшие умы и великие святые признавали за совершенную и светозарную истину. В чем же они эту истину видели?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно хотя бы в нескольких словах напомнить христианское учение о человеке и то представление о Боге или, лучше сказать, ту интуицию, то ощущение Бога, из которого это учение о человеке вытекает. Христианство всегда видело в человеке венец творения, лучшее и самое совершенное создание Бога. Больше того, оно видело и видит в нем образ и подобие Божие, а это значит – божественную первооснову, божественный источник человеческой природы. Говоря философским языком, христианство исповедует предельный антропологический максимализм: человек действительно божествен: его разум, его воля, его творческие способности – все это в нем не просто от Бога, но соответствует божественному разуму, воле, творческому совершенству. Человек как бы представляет Бога в мире, через себя, через свои способности исполняет волю Божию о мире и в мире. Человек– не Бог, но он способен к Божественному, похож на Бога, призван быть другом Божиим. Мир и природа дарованы ему, чтобы возделывать и взращивать их, раскрывая через них все свои таланты и дарования. По христианскому учению, мир призван стать космическим храмом славы Божией, в котором раскроется во всей своей полноте божественное призвание человека. Таким образом, человек в мире несет божественное служение и божественное призвание.

Но это значит, что и Бог, так сказать, «похож» на человека, которого Он запечатлел и украсил Своим образом, Своими дарами. Между Богом и человеком есть соответствие: человек создан сотрудником Бога, сотворцом, соучастником и соисполнителем Божественного плана о мире, Бог же действует в мире через человека. И вот из этого высокого представления о человеке и вытекает для христиан не только возможность, но и, так сказать, естественность их соединения, т.е. такого единства, где Бог является в человеке, а человек всецело являет образ Бога. Это единство, по христианской вере, осуществлено во Христе. «Вся полнота Божества, – пишет апостол Павел, – обитала в Нем телесно» (ср.: Кол.2:9). И действительно, если верить в Бога так, как говорит о Нем Библия, т.е. в Бога-любовь, в Бога, творящего и изливающего Свою жизнь на все создание, в Бога-истину, в Бога-добро, – а о каком другом Боге можно помышлять? – тогда высшим и совершеннейшим явлением Бога в мире не может не быть явление Его в Человеке. И вот эта высшая точка соприкосновения Бога и творения, Бога и человека, предельное явление человечности Бога и божественности человека есть Христос.

Каковы бы ни были наши сомнения, допустим на минуту, что это именно так, что во Христе явился в мире Сам Бог и что явился Он в самом совершенном из всех людей. И тогда спросим себя: что узнаём мы, всматриваясь и вдумываясь в образ Христа, – что узнаём мы о Боге и о человеке? Какой Бог является в мир? Heнапрашивается ли в ответ одно всеобъемлющее, все в себе заключающее слово любовь? И если Христос есть Бог, то Бог, действительно, есть любовь. Ибо, как пишет апостол Иоанн Богослов: «Не любящий брата своего не знает Бога, ибо Бог любовь есть» (см.: 1Ин.4:8, 20). Мы узнаем от Христа, что любовью и для любви Бог сотворил мир, любовью пребывает в мире и в любви отдает ему Самого Себя. «Я пришел,– говорит Он, – чтобы имели жизнь с избытком» (ср.: Ин.10:10), т.е. пришел возлюбить, спасти, восстановить, прославить, покинуть девяносто девять ради одного, открыть всю истину, все добро, всю красоту, воскресить, дать вечную жизнь. Все это и многое другое во Христе совершает Бог.

Но, быть может, еще прекраснее, еще поразительнее то, что от Христа мы узнаём о человеке. В каком Человеке является Бог? Что неизбывно прекрасно в Христе? Любовь! Любовь к Богу, к человеку, к миру. Христос всецело живет для других; Христос никогда не насилует человеческую свободу, ничего не требует от человека силой. Он всегда открыт человеческому страданию, всегда милосердует, помогает, исцеляет. И все это в поразительно безмерном смирении!

Какая религия, какая философия достигла такой вершины, где Бог и человек соединились бы в любви и смирении и где это соединение любви и смирения открывало бы последнюю правду о самом бытии? И если спросят: «Во что вы веруете?», каждый ответит: «Я верую в учение, выше и прекраснее, разумнее и сильнее которого нет и не было на земле. В этом учении все совершенно, и потому я знаю, что оно Божественно. В нем до конца упраздняется понятие о Боге как только абсолютном Властелине, карающем и милующем. Ибо когда христианство говорит “Бог”, оно говорит “Бог любовь есть”. И в нем, в этом учении очищен и на небывалую высоту вознесен образ человека, сияющий таким светом, каким не сиял никогда прежде. Ибо Христос есть совершенный Бог и совершенный Человек, совершенный в любви, в мудрости, в силе».

Учение, которое столь многими отбрасывается как невероятное, открывает на деле потрясающие возможности. В нем ничуть не умалена свобода человека, но сама эта свобода приводит к Богу; в нем Бог открывается как дыхание и полнота жизни. И вот почему святые всех времен вместе со многими поколениями богословов и философов согласно утверждают, что христианское учение о богочеловечестве есть последнее и самое полное откровение Божественной мудрости, основа всего здания человеческой культуры и всей человеческой истории.

Богослужение и обряды Церкви, которые так часто высмеивались антирелигиозной пропагандой, заслуживают того, чтобы глубже вдуматься в их значение для человека. Ведь даже те, кто борются с религией, пришли к выводу, что взамен церковных крестин, свадеб, похорон нужно создать какие-то другие, не религиозные, но все же обряды. Стало быть, есть в обрядах то, что отвечает какой-то вечной и неистребимой потребности человека. Потребности в чем?

Главные свои обряды христианская Церковь называет таинствами. Понятие «таинство» явно связано с понятием «тайна». Но вывод, который отсюда часто делается, – что сосредоточенность на тайне свойственна, дескать, примитивному сознанию, запуганному магией и суевериями, – совершенно неверен. Мы часто говорили, что именно христианство веками боролось с суевериями и магией, положив на это больше усилий, чем кто бы то ни было. С самого начала своего существования христианство разоблачало языческое обожествление государства, магическое понимание власти, природы, человеческих взаимоотношений. Поэтому, называя свои обряды таинствами, христианская Церковь разумела нечто в корне отличное от «тайного» в расхожем понимании.

Возьмем для примера первое и основоположное церковное таинство – крещение. Со времени его установления прошли многие века. Глубоко изменилось сознание человека, бесконечно углубились и расширились его знания, а этот простой обряд – погружение новорожденного в воду, омовение водой – сохраняет всю свою силу, ни развенчать, ни уничтожить его нельзя. О чем же говорит таинство крещения? Оно говорит о желанности для человека новой жизни – чистой, омытой, обновленной. Жизни, в которой утолена главная, неизбывная, вечная жажда человека – жажда полноты. Крещение водой нужно потому, что в нем находит свое символическое выражение опыт всех людей, всех эпох. Оно выражает удивительное предчувствие, что за природной, обыденной жизнью, в ней и одновременно над ней, возможна лучшая, иная жизнь. Или, другими словами, что зло, страдание, ненависть, разобщенность – все это не последняя правда о человеке. Вот об этой неудовлетворенности, об этом чувстве греха, об этой жажде очищения, об этом стремлении к полноте и говорит церковное таинство, указывая на другое измерение жизни, которое всегда предощущал в себе человек. Это не магия, не суеверие, не пережиток темных и слепых страхов. Это утверждение религиозно-символическим языком того, что известно всему духовному опыту человечества, о чем сказал поэт в стихотворении, посвященном душе: «И долго на свете томилась она, желанием чудным полна»¹²⁸. Отнимите у человека это чудное желание, и что останется?

Своими таинствами христианство как бы говорит нам: «Человек сам есть тайна, которую не разгадать с помощью плоских и односторонних объяснений. Тайна любви, свободы и вдохновения, тайна “желания чудного”... И как бы ни был порой темен и жесток человек, это желание в нем должно быть сохранено».

В «Опавших листьях» Розанова есть такая запись: «Имей всегда сосредоточенное устремление, не глядя по сторонам. Это не значит – будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно»¹³⁰.

Как верно это сказал Розанов и как именно этого «сосредоточенного устремления» не хватает современному человеку! Heхватает, иными словами, глубины. Вся современная цивилизация построена на сознательном или подсознательном отрицании глубины, и все ее споры, увлечения, драмы– в последнем счете о неважном, о второстепенном.

Но ведь то, что сказал Розанов, в сущности, давно уже сказано в Евангелии: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26). Душой же и называет Евангелие именно глубину человека, тот внутренний его мир, который составляет, в сущности, ценность, неповторимость, единственность человеческой личности.

Вот борются с религией, борются потому, что она-де– форма эгоизма, что она призывает человека заботиться о своей душе и пренебрегать всеми так называемыми «проблемами» мира, общества и т.д. Человек будто бы не смеет, не имеет права ни на секунду отрываться от своего «общественного долга», он должен все время служить общественным целям, быть, как говорят, «полезным членом общества». Это внушается людям буквально с колыбели. И строится общество, в котором все труднее и труднее человеку остаться наедине с собой, углубиться в себя и, как говорилось у нас в старое время, «подумать о душе».

И вот мне кажется, что религия должна спокойно и с чистой совестью принять это обвинение, спокойно и твердо ответить: «Да, душа человека, личность человека, действительно, важнее, интереснее и ценнее всех общественных проблем вместе взятых. Да, мир существует и создан для каждой души человеческой, и только для нее».

И об этом, конечно, весь спор, вся борьба нашей мутной и во многом страшной эпохи. Одни говорят: «мир, общество, человечество, история» – и всему этому подчиняют, ко всему этому сводят, в сущности, человека. Другие, которых почти уже и не слышно, говорят: «человек, душа человека». И прибавляют: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? И борьба между двумя этими установками ведется не на жизнь, а на смерть.

И в центре этой борьбы – конечно, вопрос о религии. Ибо религия и есть, прежде всего, это «сосредоточенное устремление» человека на одно, главное; религия и есть, прежде всего, забота о душе. И потому позволить религии существовать – значит признать существование того, что бесконечно важнее всех «общественных проблем»; это значит в конце концов подпилить то дерево, которое с таким пафосом насаждают идеологи современности; это значит освободить человека от принудительной духовной коллективизации, которая составляет самую сущность современной идеологии.

И нужно, очень нужно понять всю глубину и остроту этого спора. У нас ведь есть и такие, кто думают, будто все дело тут в каком-то недоразумении и можно соединить в гармоническом единстве идеологию и религию, которые по сути своей не должны бы мешать друг другу. Трагическая ошибка! Ибо здесь сталкиваются два понимания человека, две глубинные интуиции его природы, или – или. Общество, человечество, история оказались обожествленными, потому что в какой-то момент стали отрицать в человеке душу, а его самого свели к природе, объявили лишь частью некоего целого, не имеющей смысла вне его.

Но если так, то не поможет никакая либерализация, никакие «оттепели», ибо всегда останется опасность ради этого целого принудить, ограничить и подчинить часть. Только если человек не часть, не производная от общества, не винтик какой-то безличной машины, только если, иными словами, он – душа и ценность его – в душе, возможна та самая свобода, которой так охотно, с таким риторическим восторгом прикрываются те, кто на деле всей своей идеологией отрицают ее.

Да, религия – о душе. Религия есть призыв поставить душу, свою глубину в центре всей жизни. Религия есть забота о душе, и нечего этого стыдиться, ибо никакой другой ценности у человека нет. Если нет души, остаются мускулы, более или менее одинаковые у всех, остается «объективный», т.е. безличный, ум, остается чрево. Но тогда и общество человеческое, и вся история человечества остается бессмысленным столкновением мускулов и больше ничем.

И потому есть только одна настоящая проблема и у человека, и у человеческого общества: оградить душу, оградить глубину личности, сделав так, чтобы личность, а не безличное «человечество», стала и целью, и заботой самого общества. Ибо если приобретет человек весь мир, а душе своей повредит, мир тот обернется и уже на наших глазах оборачивается тюрьмой, концлагерем, чудовищным муравейником, адом. И потому не стыдиться нужно примата души и личности в религии, а провозглашать и исповедовать этот примат как единственную защиту, единственное противоядие от бесчеловечного тоталитаризма, истребляющего все сокровенное в человеке. Вот это и имел в виду Розанов, когда задолго до катастроф, обрушившихся на нас, писал, что устремление к одному, самому важному, составляет единственную задачу человеческой жизни. «Глазами смотреть везде, а душой – на одно». И только о душе, о глубине, о подлинности жизни стоит заботиться человеку.

Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26)

Нет в Евангелии, нет, может быть, и во всей религиозной литературе слов, над которыми стоило бы современному человеку задуматься больше, чем над этими. Ибо слова эти можно поставить эпиграфом ко всей нашей эпохе с присущим ей стремлением приобрести мир и удивительным забвением о духовном и внутреннем.

Некоторые мыслители Запада называют современную цивилизацию «потребительской», ибо человек в ней осознает себя, прежде всего, потребителем, и притом с неограниченным аппетитом. Он вышел из стадии элементарной борьбы за существования, и теперь ему всего мало, он хочет все большего. Однако стремление оказывается на поверку очень мелким и ограниченным.

Когда-то все лучшие люди всё мечтали о том, как человек, освободившись от мучительно-бесконечной заботы о пропитании, от рабства пище, от естественной потребности в жилище, тепле и одежде, сможет наполнить свою жизнь высшим смыслом и высшей красотой, станет не просто существовать, а именно жить.

Но вот по мере того как удовлетворяются элементарные потребности человечества, эта мечта лучших его представителей не только не осуществляется, а напротив, умаляется в объеме и содержании. Вот он, этот сытый и одетый человек. Чего же он хочет? Оказывается, все того же, но только в непрерывно возрастающих масштабах: количества, а не качества, внешнего, а не внутреннего. И так с отдельным человеком, с целыми народами, со всей нашей цивилизацией. Народы, если они большие и сильные, хотят в буквальном смысле «приобрести мир», т.е. завоевать, подчинить своим интересам и потребностям; отдельный человек хочет «приобрести мир» по-своему, урвав как можно больше индивидуальных «земных благ».

Как странно это и как бесконечно грустно! Во времена, которые историки называют «темными», – в эпохи, когда человек, казалось бы, только и боролся «за существование», формировалась великая культура души, создавались величайшие духовные ценности. И поныне миллионы туристов изо дня в день изумленно созерцают памятники этой культуры. Созерцают и всё пытаются понять, откуда возникли они и что подвигло того «порабощенного» человека возмечтать о такой красоте, выработать такое ви́дение мира, оставить нам такой замысел, такую мечту, такие сокровища?

Теперешний же «освобожденный» человек, похоже, и создать-то ничего не может, кроме уродства и бессмыслицы. Больше того: когда среди этого потребительского, т.е. сосредоточенного исключительно на внешнем, общества появляется каким-то чудом человек, напоминающий нам о внутреннем, обращающийся к нашей душе, общество и власть немедленно затыкают ему рот, заставляя всех остальных хором утверждать, что им ничего не нужно, кроме материальных удобств, и в особенности не нужно им никакой души. Но это и значит буквально «душе своей повредить». Неужели не видим мы, что именно душе все больше и больше вредит страшная наша современность с ее обездушенным оптимизмом, с ее гимнами количеству, с ее торжествующим отречением от духовного смысла? Неужели не тревожат нас собственные дети, вырастающие сытыми и довольными, но никогда не задумывающимися о душе?

Веками говорил человек: «Придет свобода, я не буду больше дрожать над куском хлеба, умирать от голода и холода, я дам своим детям все то, чего не имел сам,– дам им счастье». И вот пришло оно, это «счастье»: миллионы, миллиарды людей с поврежденной душой – отмирающим и ненужным органом. Им приказали желать потребительского счастья – и они его желают; приказали назвать его свободой – и они назвали; приказали забыть о душе – и они забыли.

Но, быть может, в эти праздничные дни что-то дрогнет в их сердце? Быть может, ощутят они, что есть там, на глубине странная пустота, которой не заполнить всем миром, даже если и приобрести его? Вспомнят, быть может, написанные давно-давно совсем еще мальчиком строчки о звуках небес, которых «заменить не могли... скучные песни земли»? Снова найдут, быть может, свою поврежденную, заснувшую в тяжком потребительском похмелье душу и услышат: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Вот об этой душе и хочется напомнить сегодня из самой сердцевины нашей все более обездушивающейся цивилизации.

Мы живем в эпоху, когда всеобщее внимание сосредоточено почти исключительно на внешней деятельности человека – на том, сколь производителен его труд, сколь велико его участие в жизни общества, в государственном строительстве и т.п. Конечно, сами по себе все эти сферы жизни не только законны, но и бесконечно важны: человек призван жить в обществе и зависит от общественной среды, он участник общей жизни и существо социальное. И все же есть в этом исключительно «социальном» подходе к человеку что-то глубоко неблагополучное. Что же?

Думается, что неблагополучие это лучше всего определить как потерю равновесия. Направляя все внимание на внешние условия человеческой жизни, общество как будто забывает о внутреннем мире человека. И не только забывает, но что еще хуже– часто просто отрицает его наличие или, вернее, его примат в человеческом сознании. Есть учения, согласно которым внутреннее есть лишь результат внешнего, проекция общества, жизненных условий, не больше. Были и есть учения прямо противоположные – отрицающие все внешнее, умаляющие роль общества и зовущие человека в некую внутреннюю «пустыню».

Стоит задуматься над односторонностью подобных взглядов, усмотрев в ней настоящую трагедию и причину того, что человеческая жизнь становится недостаточно человеческой. И тут уместно вспомнить христианское учение о человеке. Его часто хотят представить в извращенном виде– как отрицание внешнего во имя внутреннего, как равнодушие к общественной, социальной судьбе человека. Но на деле это не так. Именно здесь, в христианском учении о человеке, мы находим то равновесие, отсутствие которого так мучительно переживает современный мир.

Да, несомненно, на первое место учение это ставит внутренний мир человека, или то, что в Евангелии называется душой. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26) – говорит Христос. Но нужно помнить, что под душой здесь разумеется не какая-то особая часть человеческого устроения, а самосознание, ум, сердце, воля и совесть, т.е. та глубина, на которой человек ищет и находит смысл жизни, внутреннее единство всего своего существования, то согласие с самим собой, без которого он не человек, а раб. Раб случайных жизненных обстоятельств, раб другого человека, раб собственных страстей – короче говоря, всего внешнего. Только освящая и осмысливая все внешнее изнутри, оценивая его в свете совести, со всей трезвостью ума и глубиной сердечного понимания, человек становится свободным участником внешней жизни и ее творцом.

Таким образом, внутреннее не отрицает внешнего. Христианское учение о душе не имеет смысла без учения о любви – той силе, что направляет душу человека во внешнем мире. Любите друг друга (Ин.13:34, 15:12),– говорит Христос, и такой любовью, чтобы эту самую душу отдать, если нужно, за братьев. Внутренний мир человека оказывается миром любви. Уходя в себя, углубляясь в свою душу, человек находит в ней новую чудесную силу, позволяющую не только преодолеть свое одиночество, но и созидать вокруг себя новую свободную жизнь. «Царство Божие внутри вас» (ср.: Лк.17:21), – говорит Христос. Но Царство Божие есть, кроме того, и цель и задача человека в мире. И в то же время Царство Божие – это свобода, любовь, единство и счастье человека, т.е. все то, чего так страстно ищет и жаждет современное человечество, не зная, что путь к нему лежит через внутренний мир каждого– через его душу.

В романе Солженицына «В круге первом» молодой преуспевающий дипломат Иннокентий Володин почти накануне новой и интересной командировки в Париж совершает очень странный поступок. Движимый какой-то ему самому непонятной силой, он звонит по телефону почти незнакомому старому доктору, предупреждая его о готовящейся против него провокации. Телефонный разговор кто-то обрывает, и два дня до ареста Володин проводит в мучительном страхе и размышлениях о том, что привело его к этому шагу, который прекратит не только его счастливую карьеру, но, возможно, и его жизнь. Солженицын пишет: «За последние годы Иннокентий <...> набросился на чтение. Оказалось, что и читать – это тоже нужно уметь, это не просто бегать глазами по строчкам. Так как Иннокентий с юности был огражден от книг неправильных, отверженных, и читал только заведомо правильные, то и привычка укоренилась в нем: верить каждому слову, вполне отдаваться на волю автора. Итак, теперь, читая авторов противоречащих, он долго не мог восстать, не мог не поддаваться сперва одному автору, потом другому, потом третьему.

Он поехал в Париж, работал там в системе Экономического и социального совета в ООН и там еще много читал, что успевал за службой. И на какой-то поре почувствовал, что и сам словно держит руль.

Heτο, чтобы он открыл за эти годы много, но кое-что.

Раньше истина Иннокентия была, что жизнь дается нам только раз, теперь созревшим, новым чувством он ощутил в себе и в мире новый закон: что и совесть тоже дается нам один только раз.

И как жизни отданной не вернуть, так и испорченной совести. Так стал понимать и думать Иннокентий, когда в субботу, за несколько дней до новой поездки в Париж он на беду свою узнал о готовящейся провокации с простаком Доброумовым. Он давно уже был умным, чтобы понять, что не одним профессором окончится такое дело, что целую кампанию сумеют вывести из этого профессора.

Несколько часов с расступившимся умом он бродил по служебному кабинету, шатался, качался, брался за голову и решился-таки звонить, хотя представлял, что телефон Доброумова могли уже взять под контроль. <...> Это было как будто очень давно, а на самом деле только вчера»¹³².

Это короткий отрывок из романа Солженицына, но по существу вся его огромная, замечательная, потрясающая книга написана именно о совести. Совесть – это ее герой, ее движущая сила, ее внутреннее мерило. Все люди в ней, от Сталина до дворника зэка Спиридона делятся на тех, кто вот так, как Володин, знают или открыли для себя, что совесть, как жизнь, дается нам один раз и что, как пишет Солженицын, «как жизни отданной не вернуть, так и испорченной совести», и тех, кто этого не знает. Но что же такое эта совесть, эта странная сила, способная поверхностного эгоиста и эгоцентрика Володина, ничем, кроме как жаждой жизни и жаждой удовольствия, не замечательного молодого человека превратить, и так просто, почти незаметно, в героя и мученика? Как бы прощаясь с ним в последних главах романа, показывая нам его в последний раз, уже уходящего на первый допрос, Солженицын пишет: «С высоты борьбы и страдания, куда он вознесся, мудрость великого философа древности казалась лепетом ребенка. “На допрос, руки назад!” Володин взял руки назад и с запрокинутой головой, как птица пьет воду, вышел из бокса»¹³³.

Солженицын велик тем, что всем своим творчеством ставит самый насущный, самый главный вопрос нашего времени – вопрос о совести. Ставит и свидетельствует: есть совесть, и она неистребима.

Но потому-то и нужно задать себе вопрос: что же такое эта совесть, что значат эти такие простые и одновременно такие таинственные и глубокие выражения – «по совести могу», «по совести не могу», что это за голос, который внезапно и часто помимо нас вдруг властно врывается в нашу судьбу и коренным образом меняет ее, так что казавшееся белым, привычным, правильным оказывается столь очевидно черным, aτο, что как будто вообще молчало, вдруг начинает говорить? Но в том-то и дело, что совесть принадлежит к тем явлениям, которые не поддаются определению, не укладываются ни в какие логические и юридические формулы. Нельзя сначала определить совесть, а потом жить по ней. Она – в нас, а вместе с тем как будто говорит нам, обращается к нам откуда-то извне, из какой-то глубины или вышины, которых обычно мы как будто в себе и не сознаем.

Материалистическая наука о человеке просто отвергает наличие совести в нем. Она пытается объяснить ее социальным инстинктом, давлением наследственности, коллективным сознанием – т.е. опять-таки сводит ее к детерминизму, к отрицанию свободы у человека. Поэтому с ее точки зрения поступок Володина, будучи асоциальным, преступлением против коллектива, оказывается тем самым поступком вредным и нехорошим. Христианство же очень просто и очень спокойно утверждает, что совесть – это врожденная, изначально данная человеку способность различать добро и зло, но не в социальной, т.е. относительной их форме, а как бы абсолютно. Совесть – от Бога, и потому она есть свидетельство о Боге. Совесть – это голос Божий в душе человека, и вот почему он говорит хотя и изнутри, а вместе с тем как бы извне. Совесть – это и есть то, что христианская религия называет образом и подобием Божиим в человеке.

Человек может, человек свободен заглушить в себе совесть, и поразительным примером этого абсолютного отказа от совести в романе Солженицына является Сталин. У него остаются понятия добра и зла, но их мерилом становится он сам: добро то, что служит ему, зло то, что ему сопротивляется. Человек может бороться с совестью, и этому примером в романе Солженицына множество измученных людей – измученных именно этой внутренней борьбой и либо, как Володин, Герасимович, Нержин, избирающих совесть, либо, как Яконов, после мучительной ее вспышки совесть отвергающих. Но так или иначе все с нею, с совестью связано, все в мире становится на свои места по отношению к ней, все сводится к последнему вопросу: если есть совесть – есть человек, есть свобода, есть возрождение и, наконец, есть счастье. Если ее нет, есть только ад, будь то на свободе, будь то в бетонированной даче Сталина или тюрьме.

В наши страшные десятилетия люди спорят о чем угодно – об экономике, о кибернетике, о будущем мироустройстве, но ничего не значат все эти споры, пока не воссияет над людьми только одно, все освещающее, все оживотворяющее солнце – совесть, эта таинственная частица, сила и слава Божества в слабом и нищем человеке.

В прошлой моей беседе я говорил о совести – о том таинственном голосе внутри человека, о котором так хорошо сказал Солженицын в своем романе «В круге первом». Он сказал, что не только жизнь, но и совесть дается человеку только один раз, и как не вернуть отнятой у человека жизни, так и не восстановить испорченной совести.

Продолжим сегодня эти размышления о совести, и главным образом потому, что никто, кажется, не занимается ею в нашем трудном, сложном, несчастном мире: ни философы, которые говорят об истине, ни вожди, которые как будто знают и без всякой совести, что́ добро и что́ зло, ни даже богословы, говорящие и учащие о Боге. Философы утверждают, что истина доказуема. Но вот на протяжении многих веков не было еще двух философов вполне согласных друг с другом относительно того, как понимать истину. Вожди, политики, законодатели говорят: «Вот это – добро, а вот это – зло». Но сколько раз мы слышали, как те же вожди сегодня называли добром то, что вчера провозглашали как зло, и наоборот; как подчищали или просто сжигали по их приказанию ранее написанные учебники истории. По-видимому, и тут мерило различия между этим добром и этим злом не очень ясное и твердое. ·

Наконец, верующие говорят о Боге и утверждают, что знают Его и что Он Сам наставляет их на всякую истину. Но вот тоже: они столетиями спорят и враждуют о Нем, а подчас и ненавидят друг друга, и кровь проливают. Значит, и здесь что-то не в порядке. Значит, ни доказательствам истины, ни разговорам о добре и зле, ни, наконец, самой вере еще не хватает чего-то, что вывело бы их из сферы спорного, неубедительного, относительного, что дало бы им силу, правду и свет, о которых уже не только нечего, но и не хочется спрашивать.

Что бы нам ни говорили о заключенном на «шарашке» инженере Герасимовиче в солженицынском «В круге первом», нам этих объяснений не надо. Ведь ему предлагают досрочное освобождение за исполнение задания, из-за которого будут арестованы другие люди. Солженицын пишет: «Это было исполнение молитвы Наташи (жены Герасимовича.– прот. А.Ш.).<...> Ее иссушенное лицо со стеклянно-застылыми слезами стояло перед Илларионом. Впервые за много лет возврат домой своей доступностью, близостью, теплотой обнял сердце. <...> А Наташа была подруга всей жизни. Наташа ждала его второй срок. <...> Она была на пороге угасания, а с ней угаснет и жизнь Иллариона». И вот он отказывается. «Ах, – продолжает Солженицын,– можно было смолчать! Можно было темнить, как заведено у зэков, можно было принять задание, а потом тянуть резину, не делать. Но Герасимович встал и презрительно посмотрел на брюхастого, вислощекого, тупорылого... в генеральской папахе: “Нет! Это не по моей специальности! – звеняще пискнул он.– Сажать людей в тюрьму– не по моей специальности! Я – не ловец человеков. Довольно, что нас посадили...”»¹³¹

Так вот, читая, слушая эти строки Солженицына, не нуждаешься ни в философских, ни в моральных, ни даже в религиозных объяснениях и доводах. Сам Герасимович о них не думает, он думает о жене и о своей жизни, которых одним этим словом губит. И даже если бы нам стали освещать поступок Герасимовича с разных сторон, мы все равно заранее и совершенно твердо знали бы, что он прав и, главное, что это как раз не требует никаких объяснений. Что же дает нам эту бесспорность? Что делает все рассуждения и доказательства ненужными? Что, вне всякого сомнения, соединит в одной и той же оценке и искреннего философа, и верующего, и честного, правдивого неверующего? Ответ ясен: совесть. Совесть заставила Герасимовича поступить так, как он поступил, и совесть в нас узнаёт его совесть и с нею без всяких слов и даже мыслей соглашается. И тут совпадают и истина, и добро, и, наконец, вера, ибо совесть – это и есть вера. Вера, сколь бы она ни была бессознательной, в то, что есть закон абсолютный, вечный, ни от чего не зависящий – закон, преступить и нарушить который нельзя, не разрушив чего-то самого важного, священного и глубокого в себе, еще проще – самого себя.

Возьмем еще Евангелие. Там мы находим два примера, очень важных для нашей темы. Вот, во-первых, Пилат, перед которым стоит преданный и осужденный Христос. Во власти Пилата отдать Его на смертную казнь или же отпустить. Вся политическая конъюнктура, все соотношение сил в завоеванной, оккупированной, но бурлящей стране говорит Пилату, что лучше уступить толпе и убить Христа, однако, что-то удерживает его – именно совесть. Но вот он уступает и отказывается от этого голоса совести, вспоминает философов, спорящих об истине, и бросает Христу этот действительно мудрый вопрос: Что есть истина? (Ин.18:38). Как ее узнать? Совесть все уже сказала, но Пилат решил не слушаться ее. Его карьера, по всей вероятности, спасена, все в порядке. Но человек Пилат, единственный и неповторимый, кончается на этом предательстве, скрепленном постыдным умыванием рук.

Проходит несколько часов, и на кресте рядом с распятым и страдающим Христом висит разбойник. И снова молчание, снова никаких доказательств, объяснений, доводов. Из груди умирающего человека, столько сил отдавшего злу, вырывается это ничем не объяснимое, непонятно из какой глубины прогремевшее: «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем» (ср.: Лк.23:42). Спасающий себя предательством совести погибает; гибнущий и умирающий – вступает в таинственное и лучезарное, увиденное и принятое им в последнюю минуту жизни Царство добра.

Два явления совести, два примера таинственной силы ее в человеке. А так как явление ее, так как этот абсолютный закон превосходит все разделения человеческие, так как он один для всех и все его понимают, так как он один во всем мире так очевидно свыше, а не снизу, то, может быть, на нем и сойтись? Может быть, им все можно проверять? Может быть, в нем последний шанс спасения человека и человечества от тьмы ненависти и разрушения, в которую мы погружаемся? Пусть каждый подумает об этом. Пусть каждый поймет, что каждый день, каждый час, всегда стоит он перед выбором, который нельзя отменить философскими рассуждениями о добре и зле,– перед выбором, который в конечном итоге зависит только от одного: услышит ли он тот тихий, но всепобеждающий голос совести, который никогда не замолкает в нашем сердце.

В наших беседах мы много и часто говорили о христианском понимании человека, и это, конечно, не случайно. Ибо за великим спором о религии, о Боге – споре, который на глубине составляет главное содержание, главную тему нашего XX века, все яснее обозначается спор о человеке. «Скажи мне, что ты думаешь о Боге, и я скажу тебе, как относишься ты к человеку» – вот предельно точная формула, которую, в сущности, можно было бы отнести к каждому.

В мире, повторяю, сталкиваются два понимания человека, его природы и призвания – атеистическое и религиозное. И каждый из нас должен вдуматься в сущность обоих, ибо человеку свойственно не только проживать свою жизнь, но и задумываться над ее целью и в соответствии с этой целью стараться жить.

Вот у нас уже десятилетиями насаждается и официально признается обязательным именно атеистическое понимание человека. Что же оно предлагает, как определяет оно человека, какую цель жизни провозглашает? Люди так привыкли к казенной риторике, настолько оглушены ею, что им часто и на ум не приходит, что в основе атеистического понимания человека лежит элементарное, но тем более страшное противоречие – противоречие между природой человека и конечной целью человечества. Элементарной истиной всякой науки является истина о соответствии природы объекта его цели. Но атеистическое учение о человеке эту истину фактически отрицает. С одной стороны, оно провозглашает некую высшую, предельную цель – всеобщее и абсолютное счастье, «скачок из царства необходимости в царство свободы». Оно и религию-то отрицает в первую очередь потому, что та якобы мешает достижению этой цели, выводит ее за пределы жизни в какой-то иной, загробный мир. Ради достижения этой цели атеизм зовет человека к борьбе, к жертвенности, к тому, чтобы отдать, если нужно, и саму жизнь. Но атеистическое учение о человеке – и здесь начинается противоречие – никогда не способно определить, в чем же, наконец, будет заключаться это «всеобщее и абсолютное счастье», почему и как будет оно именно счастьем. Тут – полное молчание, тут атеизму сказать решительно нечего. Он красноречив лишь до тех пор, пока говорит о борьбе, ее методах и тактике, пока манит таинственными обещаниями. Но почему же неспособен он это «абсолютное», «всеобщее» и «научно обоснованное» счастье хоть как-то описать и определить? Да очень просто – потому что цели этой, по существу, нет в самой природе человека, как трактует ее, эту природу, атеистическое мировоззрение.

Ибо атеизм приложил все силы, чтобы разрушить то, что определяется им как «идеализм», т.е. всякую духовную реальность. Нет ничего, кроме материи, и потому человек всецело определяется материей. Материя же, в свою очередь, определяется абсолютно безличными «законами». Понятие «счастье» из материи никак не выведешь именно потому, что понятие это как раз духовного, т.е. идеалистического порядка. Сама по себе материя ни к чему не стремится и никакой цели не имеет, кроме той, что заложена в ее природе: питаться, расти, умирать. Материализм отрицает и ненавидит дух, но ставит человечеству своего рода духовную цель. И тогда приходится либо замалчивать содержание этой цели, либо же определять ее, так сказать, «отрицательно», как отсутствие эксплуатации, отсутствие голода, отсутствие нужды и т.п.

Ну, хорошо, все это – «отсутствие» того-то и того-то, но чего же тогда присутствие? И тут раскрывается не только философская нищета этой идеологии, но нечто гораздо более страшное – то, что в атеистическом учении о человеке нет самого человека. Есть какое-то отвлеченное «человечество», какие-то «массы», «классы», но нет личности, а счастливой может быть только личность. Нет, никогда не было и не будет никакого «коллективного счастья», ибо нет, в сущности, и самого коллектива, ведь коллектив – это отвлеченное и в конце концов «идеалистическое» понятие. Растворяя человека в массе, атеизм тем самым отрицает его единственность, уникальность, неповторимость.

И вот здесь-то и проходит черта, разделяющая атеистическое и религиозное понимание человека. Ибо религия всегда начинает с личности. Только установив личность как абсолют, только наделив ее божественным смыслом и целью, переходит религия к человечеству. И там, где атеизм говорит: «Счастье каждого – только в счастье всех», религия говорит: «Счастье всех – в счастье каждого». Ибо счастье – т.е. наполненность жизни смыслом, светом, знанием, любовью, радостью – возможно только в личности. И конечно, последнее и вечное счастье – только в любви. Любит же человек человека, а не «человечество».

Борьба, все очевиднее разворачивающаяся на наших глазах во всем мире, есть борьба между личным и безличным пониманием жизни, истории и, наконец, самого человека. И тогда понятно становится, почему такая ненависть направлена на религию, почему жаждет все безличное ее уничтожения. Ибо именно она, религия, – последний в мире оплот мира личного. Если нет личности, этой абсолютной и единственной в своем роде ценности, то откуда взяться ее правам, почему нужно ее защищать и о ней заботиться, почему нельзя ее уничтожить во имя отвлеченного «общего блага»? Где воцаряется атеизм, там рано или поздно исчезает и всякая забота о личности, там начинается царство безличного, а в пределе – бесправие, насилие, террор и кровь. Многие, слишком многие этого все еще не видят. И думают, что можно защищать личность, ее права, ее достоинство, саму ее жизнь, оставаясь материалистом. Увы, нельзя! Ибо само знание о личности или, вернее, ослепительное откровение о ней приходит не «снизу», не от материи и даже не от науки. Оно пришло, оно всегда приходит и, верим, никогда не перестанет снова и снова приходить в мир только от Божественного Света.

Мы живем в эпоху торжества идеологий. Ужасное слово, возникшее, в сущности, совсем недавно и уже почти непоправимо отравившее наш мир, нашу жизнь.

Что такое идеология? Это учение или теория, не только выдающая себя за абсолютную, всеобъемлющую истину, но и предписывающая человеку определенное поведение, образ действия. На глубине идеология – это, конечно, эрзац, подмена религии. Но разница, и огромная, между ними в том, что религия, вера – это нечто всегда очень личное, невозможное без глубоко личного и внутреннего опыта, тогда как идеология – всякая идеология – начинает с того, что все личное просто отрицает и отвергает как ненужное. Религия, призыв верить всегда обращены к человеку. Идеология всегда обращена к массе, коллективу, в пределе – к народу, к классу, к человечеству. Цель религии в том, чтобы человек, найдя Бога, нашел себя, стал собой. Цель идеологии – подчинить себе человека без остатка так, чтоб он стал ее исполнителем и слугой. Религия говорит: «Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душе своей повредит?» Идеология говорит: «Для моего торжества нужно приобрести весь мир!» Религия во всяком человеке призывает видеть ближнего – идеология всегда направлена на «дальнего», на безличное, отвлеченное «человечество». Повторяю: мы живем в эпоху торжества идеологий, их страшного владычества над людьми. В одном только нашем веке, а ему всего 70 лет, во имя их погибли миллионы и миллиарды людей. И нет у человека сегодня более спешной и насущной задачи, чем отвержение этого идеологического засилья, тирании идеологий. Но исполнить эту задачу можно, лишь поставив над всеми идеологиями, как всех их превышающую и ограничивающую, идею личности, а значит – живого, конкретного, единственного и неповторимого человека.

Закат религии и торжество идеологии привели почти к полному отмиранию этой идеи и стоящего за нею опыта. Опыт же этот, конечно, в первооснове своей – религиозный. Только в религии и только из религии возможна идея личности – вот чего не понимают, не могут, не хотят понять современные люди, по-прежнему жаждущие спасения от той или иной идеологии. Мне скажут, что сама религия в эпоху своего исторического торжества очень часто попирала идею личности, что сам принцип личных прав и свобод родился в борьбе с религией. Отчасти это правда. Но правду эту нужно понять во всей ее сложности. Да, конечно, Христа распяли религиозные люди. Но распяли как раз за то, что Он обличил их религиозность как ложную, или, говоря нашим современным языком, обличил их за превращение религии в идеологию. Ибо весь смысл конфликта между ними и Христом сводился к тому, что Он человека поставил выше всего как предмет особой любви, внимания и заботы. А враги Христа от религии хотели порядка, спасения родины, оправдания их самодовольства и т.п. и ради этого настаивали на слепом подчинении человека безличным законам. Но Христос обо всем этом не сказал ни слова, равно как и о государстве, обществе, истории, культуре – обо всем том, что извечно составляет предмет всех идеологий. Внимание Христа все время было направлено на окружавших Его конкретных людей. Но Он не говорил об их правах, а был обращен к ним всей Своей любовью, всем Своим участием и состраданием. И вот за то, что живой человек оказался для Христа превыше всего в мире, Он и был осужден. Но в этом осуждении – пора понять! – переродилась и сама религия. Из идеологии она стала живой силой, и над миром навсегда воцарилась идея личности.

Впоследствии и само христианство, надо признать, слишком часто вырождалось в идеологию, требовало себе слепого подчинения, служило побочным целям. Но все же не в этом заключалась и заключается его сущность. Сущность его – в евангельском образе Христа, в образе Человека, обращенного к другому человеку, в нем видящего ближнего, в нем полагающего цель и смысл жизни.

И нет в истории человечества другого обоснования личности. Нет ее в великой и глубочайшей философии греческого мира, нет ее в Риме, родившем идею права, но не считавшем за человека раба. И конечно, нет этой идеи личности ни в одной современной идеологии, занятой всегда «человечеством», но ради него преспокойно уничтожающей миллионы живых людей.

Я утверждаю, что идея личности – идея религиозная. Ибо очевидно: если не укоренена она в Боге свыше, если человек не сверху, а снизу, если он всего лишь мимолетное явление, тогда, действительно, не о чем волноваться, и над миром царит только закон больших чисел. Тогда уродов, больных и стариков нужно уничтожать, тогда и заботиться нужно лишь о естественном отборе, и мы скоро к этому придем. Тогда и знаменитая «слезинка ребенка» у Достоевского – бессмысленная сентиментальность. Проще всего это сформулировать так: если нет Бога, то нет и человека, а есть только «человечество» – безличная масса, о животном благополучии которой и заботится идеология, не считаясь с расходами. Вот в таком страшном идеологическом мире, в мире «масс», «классов», «коллективов» мы сейчас и живем. И об этом нужно подумать, этому нужно ужаснуться, пока не поздно, пока еще не заменена живая личность простым порядковым номером, пока не стал человек, действительно, только винтиком все более усложняющейся, все более огромной машины.

Поэтому вопрос о религии сейчас – вопрос прежде всего о личности. К нему, этому важнейшему из всех современных вопросов, мы вернемся в следующих беседах.

Я говорил в моей прошлой беседе, что понятие личности может быть обосновано только в религиозном миросозерцании. Я говорил также, что вне этого понятия, вне этой интуиции личности все современные заботы о человечестве в конечном счете призрачны и обречены на неудачу.

Между тем даже те, – увы, их все меньше и меньше – кто отстаивают человеческую личность и борются за ее права, не могут или не хотят видеть, что проблема личности находится в органической связи с религиозным учением о человеке, и стараются часто даже отмежеваться от религии. Вот в последние годы много говорили, пока грубым насилием не было восстановлено молчание, о «социализме с человеческим лицом»¹³⁶. И говорили, по всей вероятности, вполне искренне. Но можно – и совсем не риторически, совсем не коварно – задать вопрос: а почему, собственно, у социализма должно быть «человеческое лицо» и что, собственно, кроется за этим с виду красивым словосочетанием? Мне кажется, что употребляющие это словосочетание не чувствуют всей его внутренней парадоксальности. Ведь лицо– это как раз то, что предельно индивидуально, лично, это лик, личность. Нет «лица вообще» – есть мое, твое, его лицо. А ведь социализм – и как раз принципиально, всегда «научно обоснованно»– общее ставит над частным, индивидуальным, личным. Он не просто всегда утверждал, что человек живет в обществе, в окружении других людей (это и так самоочевидно!), но именно сводит человека к общему, обрекая его на полную зависимость от класса, нации, общества и т. п.

И я повторяю, что в любой перспективе, кроме религиозной, это сведение неизбежно. Ибо, оставаясь в пределах материалистического и атеистического мировоззрения, совершенно невозможно доказать, почему, собственно, личность как таковая, лицо, отдельный человек имеют особую ценность, какие-то прирожденные «права». В атеистическом мировоззрении все эти права человек получает от общества, которое apriori¹³⁷ есть ценность высшая. В этом мировоззрении– неужели нужно еще доказывать? – не общество для человека, а человек для общества. Сейчас некоторые благодушные, благонамеренные и по-своему героические люди пытаются доказать, что свобода и большее уважение к личности полезны-де для самого общества и его целей. Ведь при свободе и производство улучшится, и наука задвижется скорее, и всяческих оппозиций будет меньше. Но очевидно, что и тут свобода и достоинство личности мыслятся по-прежнему лишь с точки зрения их «полезности». Однако и из этого подхода, сколь бы благородными чувствами он ни определялся, ничего в конце концов не выйдет. Любой крестьянин знает, что, если лошадь не накормить и не дать ей отдохнуть, она перестанет работать. Утилитарное обоснование прав личности не только недостаточно, но попросту недостойно человека. Ибо конечная ценность человека здесь все равно определяется исключительно его пользой для коллектива, его «продуктивностью»: «Дайте немножко свободы, чтобы он больше производил, позвольте ему меньше бояться, и он станет полезнее».Тут все остается на своих местах, и главное – этот кошмарный миф о «полезном члене общества», жертвами которого стали миллионы людей в исправительно-трудовых лагерях. Из принудительно составленного коллектива, из производственной пользы никакой личности и никаких настоящих ее прав не выведешь – эти права мыслимы лишь там, где личность признана абсолютной ценностью (ибо «абсолют» в переводе с латыни означает то, что ни от чего другого не зависит и ни к чему другому не сводимо).

Признать каждого человека абсолютной ценностью – значит не только дать ему какие-то независимые от общества права, но и, что неизмеримо важнее, лишить абсолютного значения все остальное в мире, и прежде всего – само общество. Это значит– опрокинуть все наши привычные представления и признать человека существом, стоящим вне простого природного порядка, т.е. существом высшим. А таким видит человека только религия. Научно вывести это нельзя, в это можно только верить. Heслучайно ярый ненавистник христианства Ницше восклицал: «Любовь к ближнему мы заменим любовью к дальнему!»¹³⁸ Дальний – это никто, дальний – тот, кого не видишь, собирательный, еще не существующий человек. А ближний, по Евангелию, тот, кто рядом со мной, всегда живой, конкретный и неповторимый. Heслучайно и то, что все философии, идеологии, программы, которые ориентированы на «дальнее», «общее», «коллективное», так люто ненавидят религию и по некоему непреложному закону всегда борются с ней. Их приверженцы знают, конечно, что искоренить религию – значит уничтожить постепенно личность, и потому им страшны не те, кто декларируют о свободах и правах, а те, кто верят в Божественный дух и бессмертную душу, не сводимые ни к какой земной «пользе».

Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26). Пока звучат эти слова на земле, пока помнят люди ту парадоксальную евангельскую арифметику, по которой один всегда важнее и ценнее девяноста девяти, не удастся уничтожить человеческую личность, не удастся, следовательно, и построить то до конца коллективизированное человечество, которое свое рабство назовет «свободой», свое подчинение безличной пользе – «правами», свою тюрьму – «земным раем». Как страшно, когда столь многие не понимают еще, что тоталитаризму во всех его видах противостоит на нашей земле только одно: вера в Бога, сотворившего человека по Своему образу и подобию, призвавшего его к свободе и вечности, – это и ничто другое.

Спор нашей эпохи – спор религиозный. Heпонимать этого, не видеть, что все страшные проблемы современности можно понять лишь на глубине религиозного миросозерцания – значит прятать голову, по подобию страуса, под крыло. «Дальний» или ближний, человек или «человечество», с чего начать, во имя чего творить – вот вопросы, на которые рано или поздно придется ответить всем и каждому.

Праздник Рождества Христова приобретет в наши дни особое значение, особую остроту. И это потому, что в основе его такой образ, такое понимание человека, которое яростно оспаривается прямо противоположным пониманием. И выходит, что праздник Рождества приобретает характер некоего вызова, т.е. одновременно и отрицания и утверждения.

Что же отрицает и что утверждает Рождество? Оно отрицает, прежде всего, образ человека, не только предлагаемый, но, увы, насильно навязываемый материализмом. Сколько бы ни говорил материализм о высоком достоинстве человека, в нём нет и не может быть человека как высшей и абсолютной ценности, ибо человек там – всецело от материи и без остатка ею определён.

С этой точки зрения, например, та «защита неотъемлемых прав человека», о которой теперь так много говорят, в перспективе материализма есть форменная бессмыслица и заранее обречена на полную неудачу. В самом деле, откуда у человека какие-то «неотъемлемые права»? Неужели нужно еще доказывать, что сама идея их, положенная в основу «Декларации прав человека»¹³⁹, – идея религиозного происхождения, которая вне религиозного контекста рано или поздно оказывается совершеннейшим абсурдом? В материалистическом понимании человека права даются ему обществом, и оно же их может отнять, ибо общество, его процветание и прогресс суть ценности первого порядка. Поэтому никаких «неотъемлемых прав» человек не имеет, у него одно право – подчиняться обществу и следовать «объективным законам» его развития.

Все это избито и банально, что не мешает, однако, попыткам соединить несоединимое, т.е. принимать материализм как «научное мировоззрение» и одновременно ратовать за «права человека». Инициаторы этих попыток до сих пор думают, что миллионы уничтоженных жизней – всего лишь недоразумение, трагическая ошибка, и не могут допустить, что это с железной необходимостью вытекает из основного закона материализма. A no этому закону все противящееся «объективному» ходу истории должно быть уничтожено.

Все это я говорю лишь с намерением подчеркнуть, что идея человека, провозглашаемая праздником Рождества, есть абсолютное отрицание этого «основного закона». Если материализм прав, то не было не только никакого Рождества, но и все то, чем было оно для человечества и мировой культуры, является наивеличайшим из всех бывших когда-либо на земле заблуждений.

Рождество отрицает, но, отрицая, – утверждает. Утверждает же оно то, что одно только и позволяет говорить о «правах человека», а именно, что человек божествен по своему замыслу и назначению, что он свободен и потому может возвыситься над законами природы, подчинив их себе, что призвание его – совершенство в свободе и творчестве.

Пора понять, что в контексте безбожно-материалистического миропонимания слово «свобода» не имеет и не может иметь никакого смысла. И что это так, опытно подтверждается тем, что ни одно общество, на таком миропонимании построенное, не было свободным. Ибо свободным может быть лишь то общество, которое как аксиому признает верховной и абсолютной ценностью человеческую личность. А этого как раз не признаёт, этого как раз и не может признать, не уничтожив сам себя, материализм.

Поймут ли наши борцы за права и свободы, что страшному расчеловечению человека противостоят не декларации и законы, не конституции и не гарантии, а только религия, и потому никакой компромисс здесь невозможен? Никакого «материализма с человеческим лицом», как принято говорить теперь, не было и никогда не будет.

И вот почему недостаточно знать, что есть Рождество, и недостаточно его просто по старинке праздновать. Нужно в наши дни всем существом своим вглядеться в излучаемый им свет, понять, что в нем только и сияет образ подлинной человечности, что свет этот – последний и единственный, что вне его – кромешная тьма и уничтожение человека, сколько бы ни было в мире дутых деклараций!

Но как слабо мы сами, верующие, блюдем этот свет; как мало погружены в него! А сроки все укорачиваются... И неужели не поймем мы в этот страшный и, может быть, последний час, за что ведется на конечной глубине борьба и где та единственная сила, с которой возможна победа?

Больше всего не хватает современному человеку внутренней жизни – умения, да и просто желания, искать на глубине собственной души то, что не зависит от суеты и превратностей внешнего мира.

Ему так долго твердят, что все в мире и в нем самом определяется внешними условиями или, как теперь говорят, экономическими, политическими и общественными «структурами», его так оглушают информацией, набивают чужими словами и мыслями, от него требуют столь неопустительного участия во всем внешнем, что он и в самом деле оглох к внутреннему миру, сокрытому в нем. Наш мир живет под знаком действительно демонического замысла – превратить людей в послушных роботов, в существа, одинаково думающие, одинаково на все реагирующие и вследствие этого – одинаково управляемые.

И, конечно, потому и борются творцы этого общества роботов с религией, что она – последняя в мире сила, которая противостоит все ускоряющемуся обезличиванию человека, превращению его в социализированного робота. Бог обращается к каждой душе, и всегда по-особому. В Евангелии торжествует странная, так не похожая на нашу арифметика, согласно которой один человек ценнее девяноста девяти, ибо каждый из нас заключает в себе уникальный мир и на каждого направлен луч Божественной любви.

Религия никогда не обращена к толпе, или, как теперь говорят, к «массам». Никаких «масс», никакой толпы не знает Библия, не знает Евангелие, но только человека, связанного с остальными людьми не «общими интересами», а любовью, которая обращает каждую личность к другой, рождает желание встретиться с нею не на поверхности, а на глубине, проникнуть в ее внутренний мир.

Мы знаем чудное русское выражение: «Глаза – зеркало души». И действительно, есть что-то таинственно-радостное, когда встречаются люди глазами, когда хоть на секунду, но дано нам увидеть в человеке не внешнее, а внутреннее. И если мы любим кого-нибудь по-настоящему, то не скажем, что любим в нем его нос, уши, руки или что-либо еще, нет – мы любим его. Мы любим самого этого человека, и чем глубже любовь, тем меньше способны мы определить, за что, в сущности, любим.

И как характерно, опять-таки, что идеология, которую нам навязывают, никогда ни слова не говорит о любви, но всегда – только о ненависти. Она утверждает, что люди разделены на «классы» и каждый человек определен не своей неповторимой внутренней сущностью, а «классовой принадлежностью». Какая злая, какая страшная ложь о человеке! И именно потому, что мы живем в этой лжи и она постепенно завоевывает, усыпляет, растворяя в себе, сознание миллионов людей, нам нужно, если мы не хотим погибнуть, начать подвиг возвращения к своему внутреннему миру, к своей душе.

«Есть целый мир в душе твоей!»¹⁴⁰ – сказал Тютчев. И только обретя этот внутренний мир, обретя свою душу, можно понять мир внешний и не стать его рабом. Ибо только в этом внутреннем мире встречает человек Бога – не себя, не «свое», а тот свет, что, по слову молитвы, «просвещает всякого человека, грядущего в мир»¹⁴¹. Никогда не обращается Бог к человеку в грохоте и суете внешнего – Он говорит изнутри, Он светит из души, из глубины совести, и потому, как сказал другой поэт, «закрой глаза, и ты увидишь, заткни уши, и ты услышишь, погрузись в блаженное и светлое молчание, и ты найдешь подлинные слова»¹⁴², и ты поймешь, что та брехня, то словоблудие, в которых мы живем, – жалкая и отвратительная карикатура на человеческую жизнь.

О, если бы мог современный человек, если бы мог каждый из нас сделать самое первое и, может быть, самое трудное усилие – обратить свой взор, свой слух вовнутрь, поставить между собою и оглушающим нас внешним миром невидимую преграду, чтобы не все видеть, не все слышать, не всему давать доступ в сокровенную глубину души, чтобы очистилась она от облепившей ее неправды и начала исподволь собирать себя, находить свой строй и лад, собственную гармонию.

Heлюбите мира, ни того, что в мире (1Ин.2:15) – так сказано в Новом Завете. Это совсем не значит, что мы призваны не любить мир Божий, данный нам Богом; но мы призваны не любить ту злостную и страшную карикатуру его, что видим вокруг. И, опустившись на светлую глубину души, мы снова найдем тот свет и ту радость, которые уже перестали различать в мире.

Подвиг внутренней жизни здесь и сейчас – самый насущный для человека. Об этом подвиге говорит Христос в Евангелии, когда призывает каждого войти во внутреннюю клеть души и обещает, что Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно (Мф.6:18). Этот призыв вовнутрь звучит в Евангелии постоянно. Ибо только тот, кто находит свое внутреннее, оказывается победителем внешнего.

Наша цивилизация направлена против внутреннего человека, и наша победа над этой цивилизацией должна быть победой внутреннего, т.е. духовного, по-настоящему свободного человека.

В одной из бесед я говорил о том, сколь трудно современному человеку понять смысл таких религиозных установлений, как Великий пост. Я говорил, что установление это родилось из самоочевидной, но забытой потребности человека – прервать обычное, суетливое течение жизни, погрузиться внутрь себя, в тишину и созерцание и, таким образом, попытаться увидеть свою жизнь с более глубокой и духовной точки зрения. И вот, говорил я, как раз потому, что этой тишины, этого созерцания, этого внутреннего так мало осталось в современном мире, нам особенно необходим Великий пост, или, вернее, то, к чему он призывает.

Вернемся сегодня еще раз к теме внутренней жизни. Как важно было бы понять, что именно на нее ведется натиск в наши дни, что именно ее хочет совершенно упразднить тот мир, та система жизни, которые воздвигаются на наших глазах. В одной из книг Нового Завета есть такое выражение – «внутренний человек» (см.: 2Кор.4:16). Так вот, этого внутреннего человека и приговаривает к смерти современное общество, видя в нем величайшую для себя опасность. Это общество хочет безостановочного внешнего действия, требует, чтобы каждый человек целиком и без оглядки в него включился. Heмог бы хорошо действовать мотор, если бы каждый винтик и пружинка в нем думали самостоятельно и были внутренне свободны. Но вот с некоторых пор именно мотор, именно машина и ее безличное действие стали провозглашаться идеалом человеческого общества и человеческой жизни. Уточним: идеал этот не в том, чтобы всем действовать совместно, а в том, чтобы каждый растворился в деятельности некоего безличного целого.

На наших глазах происходит, таким образом, смертельная схватка прямо противоположных пониманий человека. Веками самоочевидным считалось, что все общее, всякое «вместе» изнутри подчинено человеку, т.е. личности, т.е. каждому участнику этого «вместе». Самоочевидность эта укоренена была прежде всего в религиозной интуиции, в религиозном понимании человека. На разных языках, в разных символах, на разных уровнях религия всегда утверждала одно: человек не сводится до конца ни к какому «целому». Все на земле временно и условно, не временна, но вечна и потому безусловна только человеческая личность. Поэтому, так или иначе, все в мире существует, всякое дело делается затем, чтобы каждый человек постиг и принял свое назначение и тем самым стал до конца человеком.

Мне возразят: «Как же так? А рабство? А эксплуатация? А бедность и приниженность миллионов людей в прошлом, недоступность для них элементарных жизненных благ, самого примитивного человеческого, земного счастья?» Я отвечу: да, все это, несомненно, было, но лучшие люди всегда и всюду с этим боролись. Но и борясь с этим, они боролись, прежде всего, за признание вечной и абсолютной ценности каждого человека, – боролись, иными словами, со всем тем, что превращало каждого из людей в вещь, отрицая или ущербляя его «внутреннего человека». И как бы ни был плох и ограничен этот мир, в нем, в самом сердце этого мира как нравственный его закон всегда звучали слова: «Я пришел отпустить измученных на свободу (Лк.4:19). Я принес каждому человеку весть о его царском и божественном достоинстве».

Этой вестью, этим пониманием человека измерялась вся его жизнь. И вот произошел перелом, и я не знаю, до конца ли понимаем мы весь его трагический и зловещий смысл. Кто-то пришел и сказал: «Нет у человека никакого царского и божественного достоинства, нет вечности, нет ничего, что возвышает его над слепым и безличным законом материи. Он всего лишь пузырек, на секунду рождающийся и немедленно исчезающий на поверхности бескрайнего океана. И потому остается одно – слившись с океаном, найти в этом единственный смысл своего мимолетного существования». «У человека, – сказано было далее, – никакой цели нет. Цель есть только у человечества, и она в том, чтобы стать до конца однородным коллективом, где никто и никогда не скажет “я”, не поглядит на небо, не вздохнет всей грудью об иной судьбе».

Вот почему центральной задачей созидаемого на наших глазах общества остается борьба с внутренним человеком, а это значит – с подлинной свободой, подлинным творчеством, но прежде всего – с религией. Ибо нужно всеми силами помешать человеку встретить на своем пути нищего и бездомного Учителя, который посмотрит ему в глаза и скажет: «Знай, что ты дороже всего на свете, что у тебя есть вечная и бесценная душа, и если ты даже весь мир приобретешь, а душе своей повредишь, ты не будешь тем, что ты есть». Этого Учителя нужно заставить замолчать, Он слишком опасен для машины, ибо нарушает ее слаженность, портит винтики и пружинки. И если не будет этой встречи, то люди, быть может, постепенно забудут о своем «внутреннем человеке», заглушат в себе голос, все время зовущий к вечному, глубокому и несказанному.

Но вот послушайте, что поют в церкви Великим постом: «Душе́ моя, душе́ моя! Востани, что спиши? Конец приближается, и и́маши смутитися, но воспряни...»¹⁴³ Вот это «воспряни» и обращено к каждому из нас. «Конец приближается», еще немного, и мы уже не сможем проснуться, до конца растворившись во внешнем, окончательно превратившись в винтики и пружинки. И что пользы, если придет к нам когда-нибудь мизерное земное «счастье» – еда повкуснее, квартира побольше, автомобильчик и всякий ширпотреб? Heπρο него ли, не про это ли целиком внешнее, до конца расчеловеченное счастье сказалБлок в одном из самых печальных во всей русской поэзии стихотворений: «Будьте ж довольны жизнью своей, тише воды, ниже травы! О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней!»

Вот об этом Великий пост. Он смотрит мне в душу и говорит: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? (Мф.16:26).

Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него (Мк.10:15). Эти удивительные слова мы находим в Евангелии. В Евангелии вообще много и часто говорится о детях: «Будьте как дети, ибо таковых есть Царство Небесное» (ср.: Мф.18:3; 19:14). Что это значит?

Тот мир, в котором мы живем, та цивилизация, которая определяет все наши взгляды, мысли и вкусы, пожалуй, почти уже неспособна услышать эти евангельские слова, поверить и, прибавлю, обрадоваться им. Ибо этот мир, эта цивилизация прежде всего предельно и угрюмо серьезны и гордятся этой своей серьезностью. Недавно, поддавшись общему настроению, даже некоторые христиане на Западе стали утверждать, что, поскольку мир достиг совершеннолетия, поскольку человек стал взрослым, прежняя, «детская» религия ему уже не подходит, и ее нужно перетолковать «по-взрослому». А это значит, по мнению «взрослых» христиан, – переложить на язык современной науки. Таким образом, даже религиозно настроенные люди стесняются детской своей веры и пытаются приспособить ее к «взрослому», или «научному», мировоззрению нашей цивилизации.

Но, может быть, стоило бы для начала спросить себя: что означают эти евангельские слова, этот призыв быть как дети, принять Царство Божие как дитя? Ибо вряд ли, конечно, означают они принципиальный отказ от развития знания, роста науки и т.д. В том же Новом Завете мы находим столько призывов к возрастанию, к тому, чтобы достичь «полной меры возраста Христова»! (см.: Ефес.4:13.) Все христианство есть сплошной призыв расти, развиваться, искать пути совершеннейшего. Поэтому, повторяю, призыв Христа быть как дети нельзя никоим образом выдавать за сопротивление знанию, за желание оставить человека темным и непросвещенным. И нужно ли снова и снова доказывать, что та самая наука, во имя которой теперь отрицают веру, религию, христианство, началась в монастырях; что первые университеты были созданы Церковью; что на заре нашей цивилизации фактически все просвещение, или, как говорили тогда, «книжность», вдохновлялось именно религией? Философия, физика, медицина, химия – все они вышли из этого христианского вдохновения. Слова «доктор», «магистр», «кандидат» взяты из церковного словаря, ибо первоначально все ученые степени присуждались Церковью. Поэтому отбросим то крайне поверхностное, несправедливое и клеветническое толкование, согласно которому «быть как дети» означает принципиально оставаться на низшей ступени образования и развития и, в результате, стать жертвой обмана и эксплуатации корыстных людей.

Но вот Христос говорит: Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него (Мк.10:15). И еще: «Будьте как дети, ибо таковых есть Царство Небесное». Что же составляет сущность этой детскости, в чем вечное, непреходящее ее значение? Для правильного ответа на этот вопрос нужно, я думаю, напомнить общеизвестный факт, что едва ли не для всех людей детство остается тем «золотым веком», «потерянным раем», к которому неустанно, с радостью и тоской, с любовью и печалью возвращается в воспоминании человек. Иными словами, теряя детство, человек теряет то, чего ему всю жизнь болезненно не хватает, о чем он непрестанно сожалеет, к чему все время мысленно возвращается. Что же это такое? Ответить можно одним словом – целостность. Это таинственное качество позволяет детям – и только им одним – безраздельно, всем существом отдаваться как радости, так и горю. Благодаря ему ребенок всегда весь без остатка пребывает в том, что его сейчас занимает. Вот выпала из рук у него игрушка – и, Боже, какое горе! Как он плачет, как все существо его содрогается от безутешной скорби! Но вот кто-то поднял, вернул ему эту игрушку, и он снова держит ее в своих маленьких ручонках, и снова он сама радость, и залитое слезами лицо сияет такой полнотой жизни, так благодарно и светло, что все кругом освещено этим светом и ликует этой радостью.

И именно эту целостность теряем мы, уходя из детства. И с этой точки зрения взрослость есть в первую очередь торжество в нас раздвоенности, неспособности ничему целиком отдаться. Это глубокий, всеразъедающий скепсис, глубочайшее внутреннее недоверие и, как их следствие, – страх, постепенно отравляющий наше сознание. Посмотрите вокруг и убедитесь, что наш мир, наша цивилизация построены на этом скепсисе, взаимном недоверии и страхе, имеют в сердце своем эту «взрослую» раздвоенность. И вот все христианство есть сплошной призыв увидеть как бы со стороны этот безрадостный мир, эту взрослую грусть, в которой все двоится и распадается, отравленное недоверием, враждой, скукой. Ищите же прежде Царства Божия (Мф.6:33). И мы спрашиваем, что такое это Царство Божие, и слышим в ответ: «Радость и мир в Духе Святом» (ср.: Рим.14:17). Что же это за радость, что же это за мир, которых, по слову Христа, никто не может отнять у нас, если не возврат к детской способности жить целостно?

И все христианское учение есть учение о том, как вернуться к этой целостности, как восстановить ее в себе. «Кто не примет Царства Божия как дитя, тот не войдет в него». Кто не полюбит всей глубиной своего сознания, всем сердцем и душой иной образ жизни, кто не начнет медленного и трудного возврата к нему, тот никогда не поймет конечного смысла христианства, не услышит его тайного благовестия. Для чего тысячу дней и тысячу ночей стоял на камне в лесном одиночестве Серафим Саровский, если не для того, чтобы в самом конце этого длинного подвига собирания души и очищения ума вернуться к подлинной детскости, т.е. к целостности; если не для того, чтобы снова увидеть Божий мир и каждого человека как источник радости. Ибо именно этими словами – «Радость моя!» обращался он к каждому приходящему.

Да, мир возрастает в техническом знании, в умении, как мы говорим, «управлять силами природы». И все это окажется ни к чему, все это ни на йоту не улучшит жизнь на земле, пока каждый из нас не примет в самое сердце то, что один великий поэт назвал «вечной детскостью Бога»¹⁴⁵.

В эти пасхальные дни уместно вспомнить самому и другим напомнить о радости. Ведь вот странная вещь: можно прочесть «Капитал» Маркса и ни на одной из сотен его страниц не найти даже слова «радость», можно прочесть Энгельса, а затем Ленина, да и любого идеолога или толкователя этой «всеобъемлющей» и «научно обоснованной» идеологии, и нигде не найти упоминания о радости, как будто она – дело столь детски несерьезное, что и вспоминать его стыдно. Только «экономический базис», «производственные отношения», «прибавочная стоимость», «капитал», «эксплуатация», «массы»... Читаешь-читаешь, и вдруг становится нестерпимо душно, и понимаешь, что главная ложь этой идеологии – не те или иные утверждения, а потрясающе глубокая безрадостность. И тогда ясно понимаешь и другое: именно из-за безрадостности своей идеология эта не способна понять ничего, что дарит радость, говорит о ней.

Отсюда и ее ненависть к религии. Как типично, что казенно-антирелигиозная пропаганда все время хочет доказать, будто религия есть нечто темное, безрадостное, полное страха и какой-то замогильщины. Но ведь это самая очевидная ложь! Вот Чехов, про которого всегда говорят, что он был неверующим, а потому и заслуживающим доверия, пишет в своей «Степи»: «Старики, возвращающиеся из церкви, всегда испускают сияние»¹⁴⁶. И каждый раз, когда он касается религии, – например в рассказах «Студент», «В овраге», «Святой ночью» – в грусти его общего мироощущения начинает сиять маленький луч радости. Вслушайтесь в песнопения и молитвы Церкви, в них все время не только говорится о радости – они испускают эту радость, светятся ею: «Вот день, который сотворил Господь, – возрадуемся и возвеселимся»¹⁴⁷ (ср.: Пс.117:24).

И вот пишут, пишут о религии, разбирают ее по косточкам, уличают во лжи – и снова о радости ни слова, говорится ли при этом о Серафиме Саровском, который каждого приходящего к нему встречал словами «Радость моя!», или о святом Франциске Ассизском¹⁴⁸, вся жизнь которого – сплошной гимн радости о мире, о Боге, о человеке. В лучшем случае назовут эту радость «детски наивной», предполагая, что она недостойна взрослого, серьезного, делового человека. А вот христианство никогда не стыдится говорить: «Будьте как дети», имея в виду в первую очередь детскую способность к непосредственной и чистой радости. Для ребенка все праздник, все радость – каждое утро, каждый луч солнца, каждая встреча, каждый предмет, каждый человек. Итак, вопрос в том, что это – наивность и глупость, которая должна пройти с возрастом, сменившись «трезвым», «научным» подходом к жизни, или же то, что человек, увы, постепенно растрачивает, уничтожает в себе, то, к чему он хочет, но уже не может вернуться? Христианство утверждает второе. Оно учит, что падение привело человека к утрате радости и что спасение и восстановление человека – в возвращении этой чистой радости. Я возвещаю вам великую радость (Лк.2:10) – вот начало Евангелия, слова ангела пастухам в ночь Рождества; Радуйтесь! (Мф.28:9) – вот завет Христа ученикам в утро Пасхи; «Радость, которую никто не отнимет у вас» (ср.: Ин.16:22) – вот обещание Христа и, наконец, «великая радость» (ср.: Лк.24:52) – вот состояние, в котором ученики Христовы возвращаются с горы Вознесения. Радость, таким образом, поставлена во главу угла христианства как его движущая сила и вдохновение. Но о чем эта радость и в чем она?

Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся снова к детству и к детям. Для ребенка радость – не приложение к его миру, но метод узнавания этого мира. Ребенок входит в отношение с миром и овладевает им через радость. Но ведь то же можно применить и к радости взрослого. Мы, люди «серьезного», «технологического» века, считаем, что у нас только один орган познания, а именно разум. Мы разлагаем каждое явление на части и анализируем, измеряем, взвешиваем, думая, что познаём. Но это далеко не все знание. В любви, например, мы сначала радуемся человеку и только потом узнаём его. И можно сказать даже, что любовь – это и есть радость о человеке или о вещи и что в ней,

в этой любви, и человек, и вещь, и все на свете познаются так, как рассудку и научному анализу никогда не познать. Любовь и радость оказываются, таким образом, не чем-то добавочно-случайным, чего могло бы и не быть, а по-своему единственным и незаменимым путем узнавания и обладания. В Библии сказано, что Бог не только сотворил, но и благословил мир. И вот это благословение и есть радость о мире, и ею пронизана жизнь. И когда мы теряем, предаем ее в себе, мир становится темным, непроницаемым, холодным, чуждым и в конечном итоге непознаваемым. И холодным, мертвым делается наше познание мира. И пускай мы называем его «точным» знанием – оно, может быть, и точное, но неверное. Да, мы можем знать вес и размер самой прекрасной картины в мире, можем изучить все краски, все линии, но это не откроет нам красоты ее. И мы можем внезапно обрадоваться ей, и она станет для нас ясна и прозрачна.

Вот и в эти пасхальные дни нужно говорить о радости. Пасха – ведь это и есть вхождение в мир радости, возвращение ее к нам, это и есть всякий раз новый дар праздника человеку. Этой радостью продолжают жить миллионы людей, и ее, действительно, никто не отнимет у них.

Скажем прямо и без обиняков: вопрос о религии, о Боге, о вере неотделим в человеческом сознании от вопроса о смерти или, вернее, о том, есть что-нибудь после смерти или нет. Это пресловутый, не перестающий мучить человека вопрос о загробном мире. А так как никаких «научных», т.е. поддающихся проверке доказательств ни в ту ни в другую сторону здесь нет, вопрос этот остается, так сказать, вечно открытым и вызывает на протяжении тысячелетий страстные и мучительные споры.

Правда, официальные отрицатели потустороннего мира претендуют на какие-то «научные доказательства», позволяющие отрицать существование чего бы то ни было после смерти, в том числе бессмертие души. Но все эти «доказательства» можно разбить так, как разбивает их почти мимоходом писатель Набоков. Заметим при этом, что сам Набоков – человек неверующий. Вот в одном из его романов умирает после долгой и мучительной болезни человек. За несколько минут до смерти он пришел в себя, очнулся от длительного бреда, и к нему со всей силой возвращается в последний раз вопрос: есть что-нибудь там, после, или нет? В комнате, где лежит умирающий, закрыты ставни, и за ставнями слышится журчание воды. И вот умирающий говорит себе: «Конечно, ничего нет, это так же ясно и очевидно, как то, что за окном идет дождь». «А между тем, – замечает автор, – за окном сияло радостное весеннее солнце и квартирантка верхнего этажа поливала цветы на подоконнике, и вода, журча, лилась на нижнее окно». Таково ироническое опровержение всех подобных «доказательств» Haбοовым. Да, идет дождь – ясно и очевидно! А на деле нет никакого дождя, есть солнце. Отсюда понятно, что не к науке надо обращаться с вопросами о загробной жизни – науке тут, в сущности, делать нечего. Ибо она занимается исключительно посюсторонним миром и все ее методы, инструменты, гипотезы и выводы только к нему, к его изучению и приспособлены.

Но если не к науке, то к чему же? К философии? Да, философия уже на заре человеческой мысли пыталась дать окончательный ответ на этот мучительный вопрос. Вот знаменитый диалог Платона «Федон», целиком посвященный доказательству бессмертия души, – по всей вероятности, одна из самых глубоких книг на эту тему. И не случайно герой другого литературного произведения судорожно ищет именно эту книгу перед тем, как покончить самоубийством. «Вот сейчас узнаю, – говорит он, – есть ли там что-либо или нет»¹⁵⁰. Книгу он, правда, не находит. Но все же и доказательства Платона действуют, кажется, только на тех, кто и без него уже верит в это самое бессмертие души. Что-то не слышно, чтобы кто-нибудь на протяжении всей истории человечества, прочтя платоновского «Федона», сказал: «Да, раньше я не верил в бессмертие души, но вот Платон доказал его, и теперь я верю!» И то же можно сказать почти про все философские попытки это сделать.

Дополнительная трудность или же недостаток доказательств вроде платоновских в том, что ради утверждения другого мира они, в сущности, отрицают реальность и ценность мира посюстороннего. Вся жизнь мудреца, говорит Платон, есть вечное умирание, в этом мире – только страдания, только бессмыслица, только мучительные перемены, и, значит, должен быть другой мир, где все – счастье и блаженство, все – вечность и неизменность. Но ведь именно против подобного развенчания этого единственно ведомого нам мира, против его отрицания, обесценивания, обессмысливания и произошел в мире великий бунт, великий отход человека от религии. Ибо не может быть так, что Бог сотворил мир, жизнь и всю их красоту, все их возможности только для того, чтобы человек отказывался от них во имя неизвестного, всего лишь обещанного ему другого мира! А поскольку именно к этому призывают, по-видимому, все религии, то долой религию, обойдемся без нее, станем жить как можно лучше здесь на земле!

Получается, что человечество разделилось на два лагеря, вечно враждующих друг с другом из-за осмысления смерти. Одни во имя потустороннего мира отрицают этот мир и его жизнь, уступая их бессмыслице и злу, ибо только там, говорят они, нет ни зла, ни бессмыслицы. Другие во имя этого мира, во имя здесь, отрицают всякую возможность вечности и, таким образом, превращают человека в нечто мимолетное и случайное. Но можно ли признать любое из этих решений приемлемым? Неужели выбор, стоящий перед нами, – это и вправду выбор между двумя абсурдами? С одной стороны – вера в Бога Творца, но отрицание Его творения, жажда уйти из мира Божия, с другой – утверждение этого мира как ужасающего по своей бессмыслице, ибо тот, кто только и может им наслаждаться, а именно человек, есть в нем случайный гость, обреченный на полное уничтожение.

Такая дилемма приводит к вопросу, который должен задать себе каждый из нас: «Как я на самой последней глубине своей отношусь к смерти? Что говорит о ней моя вера, основанная на учении о Воскресении?» Именно отсюда начинается обсуждение этой бесконечно мучительной проблемы. И, может быть, все дело в том, что настало время подойти к ней с мужеством и смирением.

Последний же враг истребится – смерть (1Кор.15:26). Так на заре христианства пишет апостол Павел, обратившийся к Христу от яростного преследования, от страстной ненависти к христианам. В прошлой беседе я говорил, что вопрос, точнее, недоумение о смерти стоит в самой сердцевине человеческого сознания и что отношение человека к жизни, то, что мы называем его мироощущением, или мировоззрением, определяется, в сущности, отношением к смерти. Я говорил также, что существует в основном два таких отношения и оба явно неудовлетворительны, оба не дают настоящего ответа. С одной стороны, это своего рода отрицание жизни во имя смерти. Я цитировал греческого философа Платона: «Жизнь праведника есть вечное умирание». Здесь, как и во многих религиях, смерть побеждает, неизбежность ее обессмысливает жизнь, ибо если каждому суждено умереть, то лучше все надежды, все упования перенести туда, в таинственно-потусторонний мир. Но такой ответ я называю неудовлетворительным, потому что именно о потустороннем мире и не знает ничего человек. А как можно сделать предметом своей любви то, чего не знаешь? Отсюда – и я тоже говорил об этом – восстание человечества против «погребальных» философий и религий, отрицание этих печалью пронизанных мировоззрений. С другой стороны, отрицая их во имя этой жизни, этого мира, человек не освобождается от навязчивого ощущения приближающейся смерти. Напротив, лишенный перспективы вечности, он делается еще более хрупким, еще более эфемерным на этой Земле: «И мы по квартирам пройдем с фонарем, и тоже поищем, и тоже умрем»¹⁵², – писал Пастернак.

И вся современная цивилизация пронизана, оказывается, страстным желанием заглушить страх смерти и каплющее из нее, как яд, чувство всеобщей бессмыслицы. Что такое напряженная борьба с религией, как не безумное стремление выкорчевать из человеческого сознания память о смерти и, следовательно, вопрос: «Для чего живу я этой мимолетной, хрупкой жизнью?» Итак, два ответа, и оба в конечном итоге настоящего ответа не дают. Это заставляет нас спросить: «Что же говорит о смерти христианство?» Ибо, даже и не зная почти ничего о христианстве, мы не можем не помнить, хотя бы смутно, что его подход к смерти – другой, не сводимый ни к одному из тех, о которых говорилось. Этот подход ясно выражен в словах апостола: Последний же враг истребится – смерть (1Кор.15:26). И вот мы сразу же попадаем совсем в другое измерение: смерть – это враг, который должен быть истреблен! И сразу оказываемся бесконечно далеки от Платона с усилиями заставить нас не только свыкнуться с мыслью о смерти, но и полюбить ее, сделать саму нашу жизнь, как он говорит, постоянным упражнением в смерти. Христос плачет у гроба Своего умершего друга Лазаря – какое это потрясающее свидетельство! Христос не говорит: «Ничего, зато он теперь в раю, ему хорошо, он освободился от этой трудной и печальной жизни...»Христос не говорит всего того, что говорим мы в своих жалких неутешительных утешениях, – Он плачет. А затем, по рассказу Евангелия, воскрешает Своего друга, т.е. возвращает его в ту самую жизнь, освобождение от которой мы якобы и должны принимать за благо. И разве не составляет сердцевину христианства Пасха с ее радостной вестью, что смерть побеждена, что «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ»; разве не вошло христианство в мир и не побеждало его столетиями неслыханной вестью о том, что поглощена смерть победой; разве христианская вера не есть вера в воскресение Христа из мертвых и в то, что «восстанут мертвые и сущие во гробах возрадуются»?¹⁵³ Да, конечно, все это так, но, пожалуй, и в самом христианстве, и у самих христиан тоже ослабела эта победная, эта действительно новая и, с точки зрения мира сего, безумная вера. И христиане тоже стали тихенько возвращаться к Платону с его противопоставлением не жизни и смерти как двух врагов, а противопоставления двух миров: этого и потустороннего – мира, в котором якобы блаженствуют бессмертные души людей. Но ведь Христос говорил совсем не о бессмертии души, он говорил о воскресении мертвого, и как не видеть, что между двумя этими явлениями существует целая пропасть. Ведь если дело только в бессмертии души, то тогда, в сущности, и смерти никакой нет и зачем тогда все эти слова о победе над ней, о разрушении ее и о воскресении? Последний же враг истребится – смерть. Так вот, спросим себя: в каком же смысле смерть – враг? Чей она враг? И если так, то как же стал этот враг царем земли и владыкой жизни? Помните стихотворение Владимира Соловьева:

«Смерть и время царят на земле, Ты владыками их не зови». Но как же можем мы не звать владыками все то, что стало нормой, законом существования, с чем давно уже примирился сам человек, против чего он сам перестал протестовать и возмущаться и в своей философии, в своей религии, своей культуре ищет с этим врагом какого бы то ни было примирения и компромисса? Да, неслыханно христианское учение о смерти. И сами христиане его не выдерживают. Ибо не о примирении со смертью, а о восстании против смерти идет речь в христианстве. И когда об этом говорят, как говорил «безумный» русский философ Федоров, то сразу раздается голос разума, голос примирения, голос неизбежности. Но если так, повторяю, бессмысленна христианская вера, ибо уже апостол Павел сказал: Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна (1Кор.15:17). Вот к этой теме, христианскому пониманию смерти мы и перейдем в следующей нашей беседе.

В прошлой беседе я вспоминал евангельский рассказ о Христе, плачущем у гроба Своего друга Лазаря. Надо еще раз вдуматься в этот плач, ибо тут совершается своего рода революция внутри религии, внутри прежнего ее подхода к смерти.

Я уже говорил о смысле этой революции: до этого момента смысл религии, как и смысл философии, заключался в том, чтобы примирить человека со смертью и сделать ее, если возможно, желанной. Смерть как освобождение от темницы тела, смерть как освобождение от страданий, смерть как избавление от изменчивого, суетного, злого мира, смерть как начало вечности – вот, собственно, сумма всех религиозных и философских учений до и вне Христа – в древних культах, в греческой философии, в буддизме и т. д. Но Христос плачет у гроба и этим самым являет Свое возмущение смертью, Свой отказ принять ее и примириться с ней. Внезапно смерть как бы перестает быть «натуральным» явлением, вскрывается как нечто предельно недолжное, противоестественное, страшное и уродливое, провозглашается врагом: Последний же враг истребится – смерть (1Кор.15:26). И чтобы почувствовать всю глубину, поистине революционность этой перемены, нужно начать с истоков этого совершенно нового, неслыханного подхода к смерти.

Истоки же эти определены с предельной краткостью в другом месте Священного Писания, где сказано: «Бог смерти не сотворил» (ср.: Прем.1:13). А это значит, что в мире, в жизни, в природе воцарилось и продолжает царствовать то, что не восходит к Богу, то, чего Он не хотел, не сотворил, что против Него, вне Его. Бог сотворил жизнь, Бог всегда и всюду Сам называет Себя Жизнью и ее Подателем. Бог в вечно детском, вечно новом рассказе Библии радуется Своему миру, его наполненностью светом и радостью жизни. Предельно заостряя смысл библейского откровения, можно сказать так: смерть – это отрицание Бога, и если смерть «натуральна», если она – последняя правда о мире и жизни, высший и непреложный закон всего существующего, то Бога нет и весь рассказ о творении, о радости и свете жизни – обман.

Но тогда и самый важный, самый глубокий вопрос всей христианской веры – это вопрос о том, откуда возникла смерть, как и почему стала она сильнее жизни, как и почему воцарилась в мире, превратив его в космическое кладбище, где приговоренные к смерти изнемогают от ужаса или ищут забвения в суете. На этот вопрос христианство отвечает так же твердо и кратко: «И грехом вошла в мир смерть» (ср.: Рим.5:12). Для христианства, иными словами, смерть есть явление прежде всего нравственного порядка, катастрофа духовная. В каком-то последнем, почти не передаваемом словами смысле человек захотел смерти или, может быть, лучше сказать, не захотел той жизни, которую свободно, в любви и радости дал ему Бог. Жизнь – нужно ли доказывать? – есть сплошная зависимость. Человек «не имеет», говоря словами Священного Писания, «жизни в себе» (ср.: Ин.6:53), он всегда получает ее извне, от других, и она всегда зависит от другого: от воздуха, пищи, света, тепла, воды. Именно эту зависимость подчеркивает с такой силой материализм, и здесь он прав, ибо человек, в самом деле, биологически и физиологически подчинен миру. Но там, где материализм видит последнюю правду о мире и человеке, где он принимает этот детерминизм как самоочевидный закон природы, там христианство видит падение и извращение, видит то, что оно называет первородным грехом. Ибо в библейском рассказе Бог дает человеку мир как пищу, и это значит, что пища, дар Божий, дана человеку, чтобы он жил, сама же его жизнь не в пище, не в зависимости от мира, а в Боге.

Человек жив Богом – вот смысл удивительного рассказа о том, как Бог беседовал с Адамом в прохладе дня (см.: Быт.3:8). Мир – это вечное самооткровение Бога человеку, это только средство общения, это постоянно свободная, любовно-радостная встреча с единственным содержанием жизни, с Жизнью самой жизни – с Богом. «Для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя». Но как раз этой жизни – и здесь смысл христианского учения о грехе, – этой жизни в Боге, с Богом и для Бога не захотел человек. Он захотел жизни для себя, в себе самом увидел цель, смысл и содержание жизни, и в этом свободном выборе себя, а не Бога, в предпочтении себя Богу, сам того не сознавая, стал до конца рабом мира и своей зависимости от него. Человек ест, чтобы жить, но через свою пищу он приобщается смертному, ибо нет жизни в пище как таковой.

«Человек есть то, что он ест», – сказал Фейербах. Да, это правда, но ест он только то, что умерло. Человек ест, чтобы жить, – но вот он стал жить, чтобы есть, и в порочном круге заключен страшный детерминизм человеческой жизни. Смерть, таким образом, есть отравленный и вечно действующий плод того распада жизни, в котором человек свободно подчинил себя смертному, не имеющему в себе самом жизни миру. «Бог смерти не сотворил», ее ввел в мир человек, свободно захотевший жизни лишь для себя и в себе, оторвавший себя от источника, цели и содержания жизни – от Бога. И потому смерть стала верховным законом жизни – смерть как распад, смерть как разлука, смерть как временность, скоротечность, призрачность всего на земле. Чтобы утешить себя, человек создал мечту о другом мире, где смерти нет, и тем самым отдал этот мир, до конца подчинив его смерти.

И только уяснив христианский взгляд на смерть как плод изменения самой сущности жизни, можно заново расслышать христианское благовестие о разрушении смерти Воскресением.

Враги христианства ничто так не любят обличать в нем, как его учение о грехопадении. В этом учении видят они унижение и оскорбление человеческого достоинства, пессимистическое отношение к человеку. Но, может быть, в свете того, что я говорил в предыдущих беседах, обвинение это теряет свою демагогическую остроту?

Я начал одну из предыдущих бесед крылатой фразой основоположника новейшего материализма Фейербаха: «Человек есть то, что он ест». Только вместо того, чтобы возмущаться редукцией человека к пище и материи, я утверждал, что Фейербах, сам того не зная, сказал буквально то же, что говорит о человеке Библия. Ибо Библия учит о человеке как о существе алчущем и жаждущем, как о существе, претворяющем мир в собственную жизнь. Но в отличие от Фейербаха, подчинившего человека пище и материи, Библия видит в этом претворении человеческое призвание сам мир претворить в жизнь и таким образом в путь к общению с ее началом и вечным смыслом – Богом. Я говорил, что на Божий дар человеку – дар мира как пищи и жизни – человек отвечает благодарением и хвалой, наполняя и преображая ими мир. И только в свете библейского учения можно понять и то, почему символом грехопадения человека в Библии тоже является пища.

По библейскому и, значит, символическому рассказу, человек получил в пищу весь мир, кроме «запретного» плода. И вот человек этот плод съел, не поверив, не послушавшись Бога.

Что же значит библейский рассказ, который звучит как детская сказка? Он значит, что плод этого дерева, в отличие от всех других, не был Божиим даром человеку. На нем не было благословения Божия, и, пожелав его, человек пожелал иметь жизнь не для Бога, а для себя и потому, съев этот плод, подчинил себя пище.

Итак, грехопадение человека состояло в том, что он захотел жизни для себя и в себе, но не для Бога и в Боге. Бог сделал весь мир общением с Собой, но человек захотел его только для себя. На любовь Бога человек не ответил любовью: он полюбил мир, но как самоцель. Но мир не может быть самоцелью. Как пища, не претворяемая в жизнь, попросту бесполезна, так и мир, переставший быть прозрачным для Бога, есть суета сует, бессмысленный круговорот времени, где все течет, все умирает и исчезает.

В божественном замысле о человеке зависимость его от мира все время преодолевалась претворением самого мира в жизнь, жизнь же есть имя Бога. В Нем, – говорит Евангелие, – была жизнь, и жизнь была свет человеков (Ин.1:4). Но если мир не во что претворять, если жизнь перестает быть его претворением в общение с абсолютным смыслом, абсолютной красотой, абсолютным добром, то мир этот не просто обессмысливается – он становится смертью. Ничто не имеет жизни само по себе, но гибнет и исчезает вне источника жизни. Отрезанный от своего стебля, цветок еще некоторое время может жить в воде и украшать комнату, но мы знаем, что он уже умирает, уже подчинился тлению. Человек съел запретный плод, думая, что он даст ему жизнь. Но сама пища вне и без Бога есть причастие смерти. Heслучайно все, что бы мы с тех пор ни ели, прежде чем стать нашей пищей, должно умереть. Мы едим, чтобы жить, но поскольку все время вкушаем то, что лишено жизни, сама пища неуклонно ведет нас к смерти. Ибо из смерти не происходит, не может произойти жизнь.

«Человек есть то, что он ест». Так вот, он ест... смерть! Ест мертвых животных, мертвую траву, все, что поражено тлением и распадом, а в итоге умирает сам. И, может быть, еще большее падение человека в том, что эту смертную и распадающуюся жизнь – жизнь, от рождения пораженную тлением и безвозвратно утекающую, – он, человек, считает «нормальной». И в этом лишний раз убеждают нас все обвиняющие христианство в «унижении человеческого достоинства». Но Христос, придя на гроб Своего друга Лазаря и услышав: Господи! уже смердит (Ин.11:39), не нашел это «нормальным» и заплакал.

«Образ есмь неизреченныя Твоея славы», – говорит Церковь о человеке от его собственного лица. Но кого убирают, прячут по смерти, чтобы не смердел и не мешал живым? Все того же человека, образ и подобие Божие, царя и венец творения. И вот эту страшную бессмыслицу мира, эту суету на космическом кладбище, эти смехотворные попытки что-то выстроить для уже умирающих и мертвых и, наконец, признание всего этого «нормальным» и «естественным» христианство объявляет падением, изменой человека своему божественному назначению. И не желая с этим мириться, твердо и ясно заявляет: Последний же враг истребится – смерть (1Кор.15:26).

Мы начали эти беседы с пищи, с фейербаховского «Человек есть то, что он ест». И увидели, что христианство согласно с этой формулой, но совсем иначе отвечает на вопрос, какова та пища, которая только и может насытить человека. Фейербах и материалисты всех оттенков, отвечая на этот вопрос, говорят: «Человек хочет свободы, благоустройства и сытости!» Но зачем нужны свобода, благоустройство и сытость приговоренному к смерти? Зачем строить дачи на кладбище? Что бы мы ни делали, все упирается в ту же бессмыслицу, которую так хорошо выразил Владимир Соловьев: «Смерть и Время царят на земле...» Христианство же на этот вопрос отвечает: «Человек хочет жизни, и не на миг, а на целую вечность». Той жизни, которая в церковном песнопении так изумительно названа «жизнью нестареющей»¹⁵⁵. Но жизнь эта не в пище, хотя человек и получает ее через пищу, а в Том, Кто Сам есть жизнь. Поэтому впавший в смерть и рабство пище, сделавшийся только «тем, что он ест», человек нуждается в спасении. Это спасение, восстановление, воскрешение человека от смерти к жизни – другая важнейшая тема христианства.

Все то, что в прошлых наших беседах сказали мы о смерти, теперь уже вплотную подводит нас к главной, сердцевинной теме христианства – благовестию Воскресения. Подчеркиваю: к благовестию не просто бессмертия души после ее разделения с телом, не какого-то развоплощенного существования в «потустороннем» мире, а именно воскресения. «Воскреснут мертвии, и востанут сущии во гробех, и вси земнороднии возрадуются» – как победно гремят эти слова, как торжественно и радостно, словно обещание, словно уже виде́ние будущего, падают они поздней ночью в Великую пятницу, когда сквозь мрак и печаль Гроба, Креста, Плащаницы начинает исподволь разгораться свет нарастающей Пасхи! И самое древнее христианское исповедание веры, так называемый Апостольский символ¹⁵⁷, попросту утверждает: «Верую в воскресение тела».

Когда воскресший Христос явился испуганным, растерянным ученикам, те, по слову Евангелия, думали, что видят привидение. Но Он сказал им: «Не бойтесь, это Я. Осяжите Меня и убедитесь в этом, потому что привидение не имеет тела» (ср.: Лк.24:38–39). И потом взял пищу – рыбу и хлеб – и ел перед ними. С проповедью Воскресения вышли из Иерусалима апостолы, о Воскресении проповедовали они до краев земли. И это благовестие апостолов принимали, о нем радовались, им жили те, кто делали его своим. А для тогдашнего мира то была неслыханная проповедь: этот мир еще мог как-то, с грехом пополам, поверить в бессмертие души, но воскресение тела казалось ему абсурдом. Когда апостол Павел заговорил об этом в Афинах – в самом сердце греческой мудрости и просвещения, поначалу заинтересовавшиеся им философы рассмеялись и сказали: Об этом послушаем тебя в другое время (Деян.17:32). Но я не побоюсь сказать, что и теперь, спустя две тысячи лет от начала христианства, трудно, почти невозможно человеку принять эту проповедь – принять и понять, почему именно с нею стоит и без нее падает само христианство.

Да, мы празднуем Пасху; да, несомненно, что-то происходит в нас и с нами, когда слышим мы каждый год, как разрывается ночная тишина этим единственным возгласом – «Христос воскресе!», этим единственным ответом – «Воистину воскресе!». Но когда начинаем думать о смысле всего этого, о том, что же, собственно, празднуем мы в пасхальную ночь, чему радуемся и что значит радость эта для нас, все становится смутным и непонятным.

Воскресение тела – но что же это значит? Где оно, это тело, растворившееся в земле, вернувшееся в таинственный круговорот природы? Что, эти кости воскреснут? Да и для чего нам тело в той таинственной для нас, потусторонней «духовной» жизни? И не научили ли нас философы и мистики всех времен, согласно которым положительный смысл смерти в том, что она освобождает нас наконец от «темницы тела», упраздняет нашу зависимость от материального, физического, телесного, делает нашу душу легкой, невесомой, до конца свободной, «духовной»?

Но может быть, все эти вопросы предстанут для нас в новом свете, если мы поглубже вникнем в понятие тела, причем не абстрактно, не отвлеченно-философски, а, так сказать, опытно, – если, иными словами, задумаемся о его месте в нашей жизни. С одной стороны, совершенно очевидно, что тело изменчиво и непостоянно. Ученые-биологи подсчитали, что все без исключения клеточки, составляющие наше тело, меняются каждые семь лет и что, с физиологической точки зрения, через каждые семь лет у нас, таким образом, оказывается новое тело. Итак, то тело, которое в конце жизни полагают в могилу или сжигают, не больше мое, чем все предшествующие тела. Ибо тело каждого человека есть не что иное, как форма его воплощения в мире и зависимости от мира, с одной стороны, и его жизни, его действия в мире – с другой. Тело – это, в сущности, мое отношение к миру, к другому человеку, это моя жизнь как общение и как взаимосвязь.

Все, решительно все в человеческом теле, в человеческом организме создано для этой связи, для этого общения, для этого как бы «выхода из себя». Heслучайно, конечно же, именно в теле находит свое воплощение любовь – наивысшая форма общения. Тело – это то, что видит, слышит, участвует и, таким образом, выводит меня из одиночества моего «я». Но тогда, может быть, нужно сказать не «Тело – темница души», а наоборот: «Тело – ее свобода», ибо тело есть душа как любовь, душа как общение, душа как жизнь, душа как движение. И потому, теряя тело, отделяясь от тела, душа, в сущности, теряет жизнь, умирает, даже если это умирание души не есть полное исчезновение, а успение, или сон. И ведь действительно, всякий сон, а не только сон смерти, есть некое умирание организма, ибо во сне спит и бездействует именно тело. Но тогда нет жизни, кроме призрачной, нереальной, нет ничего, кроме сна.

А если так, то христианство, говоря о воскресении тела, говорит не об оживлении костей и мускулов (ибо и кости, и мускулы, и вся материя, вся ткань нашего мира – это все те же несколько основных элементов, а в итоге – атомов, и нет в них ничего специфически личного, ничего лично моего). Оно говорит о восстановлении жизни как общения, о том «теле духовном» (см.: 1Кор.15:44), которое сами мы за всю нашу жизнь создали себе любовью, заинтересованностью, общением, выходом из себя. Оно говорит не о вечности материи, а об окончательном ее одухотворении, о мире, который до конца, целиком становится телом, а значит – жизнью и любовью человека, о мире, который до конца становится приобщением к жизни.

Культ кладбищ и памятников – не христианский культ, ибо не о растворении в природе некоей части материи, бывшей кому-то телом, идет речь в христианском благовестии, а о воскресении жизни во всей ее полноте и целостности, осуществленном любовью. В этом смысл Пасхи, в этом последняя сила и радость христианства, которое говорит: Поглощена смерть победою (1Кор.15:54).

Христианство есть религия спасения. Но спасения от чего и как?

Увы, здесь опять сами христиане так часто упрощали, так часто огрубляли учение Евангелия и Церкви о спасении, что давали повод для упрощения и огрубления его врагам религии. «Христиане – это маленькие и слабые людишки, которым нужно спасение. Нам спасения не нужно, мы сами себя спасем. В борьбе обретешь ты право свое! Можно прибавить – и спасение» – так или примерно так в тысяче вариантов отвечает христианству антирелигия. Вот почему понять, что значит «спасение» на языке Евангелия и Церкви, – дело насущно необходимое.

Но понять это можно только в свете того, что говорилось в прошлых беседах о падении человека. Ибо речь идет не о спасении от несчастных случаев, болезней, страданий и т.п. И это, казалось бы, должны ясно понимать христиане, которые между тем в религии своей частенько видят некую «страховку», гарантию сверхъестественной помощи, как бы восполняющей помощь естественную. Но такое понимание спасения есть понимание извращенное и огрубленное. Это со всей очевидностью следует из свидетельства самого Евангелия о том, как в страшную ночь предательства Христос, молившийся, чтобы миновала Его чаша сия, начал скорбеть и тосковать (Мф.26:37). И если бы христианство было религией спасения от земных зол и печалей, его следовало бы считать провалившимся. Нет, не об этом спасении говорит оно, но о спасении человека от той радикальной и трагической перемены, что произошла и происходит все время в нем самом, – перемены, исправить которую он неспособен самостоятельно. Имя этой перемены – смерть как не просто прекращение жизни, но превращение ее в бессмысленное угасание, а всего мира – в космическое кладбище. Heслабый, а сильный хочет спасения от смерти. Слабый хочет того муравьиного счастья, какое предлагают ему идеологии, раз навсегда примирившиеся со смертью. Слабый соглашается пожить кое-как, а потом умереть, сильный же считает это недостойным человека и его назначения в мире.

Так рушится главное обвинение: «Слабенькие вы, христиане, и потому вам нужно спасение». Heнам одним оно нужно, а тому образу мира и жизни, что живет в человеке и всей сутью своей противостоит бессмысленной суете, конец которой – тление и смерть.

Таким образом, спасение в христианском понимании есть восстановление той жизни нестареющей, для которой человек создан! И не слабость, а сила человека в том, что этого спасения он ждет и поучает его от Бога. Ибо Бог и есть та жизнь, которую потерял человек, подчинив себя без остатка миру, растворившись во времени и смерти. И вот вслед за апостолом Иоанном Богословом мы верим и знаем, что жизнь явилась (1Ин.1:2). Бог спас нас не принуждением и устрашением, но явлением среди нас, в мире, ради нас и ради мира Самой Жизни. Жизни как Божественной мудрости и добра; жизни как красоты мира и человека; жизни, способной изжить и претворить смерть. И явилась эта Жизнь не как еще одна философская теория, не как новый принцип организации, а как Богочеловек.

Да, христианство учит и возвещает, что в одной точке времени и пространства, в одной Личности явилась Божественная жизнь в образе совершенного Бога и совершенного Человека – Иисуса Христа из Назарета Галилейского. Ученый-скептик, так называемый современный человек пожмет плечами: «Что за чушь?» Но вот чушь или не чушь, а на протяжении почти двух тысяч лет этот образ, эта Личность, эта Жизнь сохраняют ни с чем не сравнимую власть над человеческим сердцем. Нет учения, нет философии, которые за это время не изменились, нет государства, нет формы жизни, которые не ушли бы в вечность! И если было и есть в мировой истории чудо, то это память о Богочеловеке, не написавшем ни одной строчки, не заботившемся, что́ скажут о Нем после, умершем позорной смертью на кресте, но по-прежнему живущем в тех, кто верят в Него. Он навеки сказал о Себе: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин.14:6). И этим путем идут, эту истину хранят, этой жизнью живут миллионы людей, так что даже самое могущественное государство, организовавшее по единому образцу всю жизнь человека с рождения до смерти, контролирующее каждое его слово, каждую мысль, каждый вздох, ничего не может с этим поделать.

Христос есть Спаситель мира – вот древнейшее христианское утверждение. Он спас мир и всех нас тем, что заново даровал нам жизнь, от смерти и времени не зависящую. Вот это и есть спасение. Услышав, как апостол Павел, прежний гонитель христиан, восклицает: Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение (Флп.1:21), мы можем сказать: «Да, в мире совершилась какая-то радикальная перемена. Люди продолжают умирать, мир по-прежнему наполнен разлукой, печалью и страданием, но в нем вспыхнул и продолжает гореть свет веры. Веры не только в то, что наше существование продолжится где-то за пределами земной жизни – в это верили и до Христа, – а в то, что сам мир, сама жизнь вновь обрели смысл и глубину, что само время наполнилось светом, что вечность вошла в нашу жизнь прямо здесь и сейчас».

Эта вечность есть знание Бога, открытое нам Христом. Нет больше одиночества, нет страха и тьмы, ибо Я с вами, – говорит Христос, – во все дни до скончания века (Мф.28:20). Вечность есть та заповедь любви, которую оставил нам Христос: По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Ин.13:35). И наконец, эта вечность есть мир и радость в Духе Святом, которых, по слову Христа, никто не отнимет от нас (см.: Ин. 16:22).

И все это есть спасение.

В эти дни, когда приближается Пасха, мысль почти невольно сосредотачивается на теме, которую так упорно замалчивает антирелигиозная пропаганда, но которая не может не стоять, так или иначе, в центре человеческого сознания, – на теме смерти.

Для христиан Пасха – прежде всего праздник победы над смертью, ибо «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ». В эпоху внешнего торжества христианства, когда Пасха была как бы самоочевидным средоточием всего года, а ее радость и ликование – главной радостью людей, смысл этого праздника можно было не объяснять. Но для современного человека, которому не известно толком ничего, который не знает, что происходит в пасхальную ночь, и ни разу не ощутил в сердце радостного содрогания, когда из темной глубины раздается первое «Христос воскресе!», – для такого человека Пасха перестала, конечно, быть тем, чем была она веками – символом, доказательством, свидетельством того, что тьма и безнадежность смерти преодолены.

Антирелигиозная пропаганда любит утверждать, что один из источников религии – страх смерти, что из этого страха родилась идея бессмертия души, загробного мира, вечности, между тем как ничего этого на деле нет и человек с физической смертью превращается в ничто. Меня всегда удивляло та жесткость и одновременно – то необъяснимое вдохновение, с которыми антирелигиозная пропаганда отстаивает это самое «ничто». Выходит, что растворение человека в «ничто» – это очень хорошо, просто замечательно, а вечность и бессмертие почему-то ужасно вредны и с ними надо всеми силами бороться.

Ведь, казалось бы, если и вправду можно было бы доказать, что смерть – абсолютный конец, что после нее ничего нет и быть не может, то радости в этом мало. Вот жил человек, страдал, любил, вдохновлялся – и все кончено, как будто его и не было. И потому вечную, неистребимую мечту о бессмертии, эту потребность в бессмертии следовало бы признать высокой, заслуживающей уважения. Но нет: ни с чем так упорно, так ожесточенно не борется, ничто не ненавидит так антирелигиозная пропаганда, как эту самую идею бессмертия, эту веру в вечность человека.

Но вдумаемся в эту тему по существу. Прежде всего, религии нечего краснеть от упреков, что ее «слишком занимает» смерть, как и от обвинения, что родилась она из страха смерти. Смерть для человека – слишком важное явление, чтобы можно было о нем не думать, делая вид (как поступает антирелигиозная пропаганда), что тут и думать не о чем, а гораздо важнее вопросы очередной «пятилетки». Страх смерти присущ человеку, есть часть его человечности, ибо человек инстинктивно ощущает страшное и, можно даже сказать, поразительное несоответствие между опытом своего «я» и сознанием, что это «я» должно умереть, исчезнуть. В том-то и дело, что сколько бы ни твердили мне, будто смерть – явление самое что ни на есть «естественное», все мое «я» ощущает ее не только как неестественную, но и как противоестественную, и сколько бы нам ни говорили о закономерности и естественности смерти, связанный с нею страх лучше всего показывает, что дело тут совсем не так просто. Всего естественного для его природы человеку свойственно хотеть, но вот смерти, растворения в ничто, «черной бани с пауками»¹⁶⁰, о которой говорится у Достоевского, «раковинного гула небытия»¹⁶¹, никто не хочет.

Смерть всегда и всюду остается некоей тайной, в которую человек, поскольку он не машина, не робот, не муравей, не может не вглядываться и не вдумываться. И все попытки антирелигиозной пропаганды тему эту попросту снять, заменив какими-то псевдонаучными рассуждениями, говорят о ее плоскости и убожестве. И когда она призывает преодолевать страх смерти заботой о счастье грядущих поколений, призыв этот удивительно глуп. Ибо если видеть трагизм человека в присущем ему сознании собственной смертности, то трагизм этот остается и в будущем, каково бы ни было внешнее, материальное счастье пресловутых «грядущих поколений». Если каждый человек – ибо никакого «человечества вообще» нет, есть лишь конкретные люди – обречен рано или поздно обратиться в ничто, если все его познания и усилия, жертвы и мечты растворяются в небытии, то позволительно спросить: почему этот ужасающий абсурд менее абсурден оттого, что в будущем умножится «социальная справедливость» и улучшится домовое отопление? А ведь ничего другого, по сути, не обещают все философии и идеологии, отрицающие бессмертие и вечность. Но тогда гораздо последовательнее и честнее оказываются проповедники экзистенциализма¹⁶², которые так и начинают с утверждения абсурда и бессмысленности человеческой жизни. Тогда и в словах Льва Толстого: «И после глупой жизни настанет глупая смерть» больше правды, чем в бесконечной болтовне идеологов будущего счастья.

Все это приводит нас к простому утверждению: смерть для человека – дело предельной важности, тема самого глубокого размышления. И глубина религии проявляется в том, что она эту тему не обходит. Но антирелигиозная пропаганда замалчивает религиозное, в особенности же христианское, учение о смерти. Она отождествляет его с первобытным анимизмом¹⁶³ и всячески скрывает, что истинный пафос христианства – не в примирении, а в борьбе со смертью и победе над ней.

Что означают эти слова: «борьба со смертью», «победа над смертью»? О чем говорит утверждение «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», наполняющее такой радостью пасхальную ночь? На эти вопросы мы и должны попытаться дать ответ.

Девяносто лет назад, в 1870 году в Париже умер А.И.Герцен – один из родоначальников русского освободительного движения, великий изгнанник, к голосу которого прислушивалась, тем не менее, вся страна. Герцен был убежденным атеистом. Еще в ранней молодости он отбросил сначала веру, а потом и философский идеализм Гегеля, потому что они казались ему несовместимыми с точной наукой, естествознанием и рациональным подходом к действительности. На этой почве он даже поссорился со своим другом Грановским¹⁶⁴, другим замечательным человеком 1840-х годов, верившим в идеальную основу жизни и мира, в бессмертие человеческой души. Герцен же раз навсегда усвоил позитивистско-рационалистическое мировоззрение и, уйдя с головой в революционную и общественную борьбу в России и на Западе, остался, казалось бы, чужд метафизической взволнованности и всякого интереса к религиозным проблемам. Таким оптимистическим поклонником позитивной науки, служителем лишь земных, социальных нужд и вошел Герцен в историю русской мысли¹⁶⁵, оставшись в ней одним из предтеч того научно-атеистического мировоззрения, которое признается у нас на родине официальной догмой.

Но большой человек всегда сложнее, чем его официальный портрет. Сейчас уже трудно сомневаться в том, что за этой кипучей деятельностью и внешним оптимизмом образ Герцена видится неизмеримо более сложным и даже трагическим.

Недавно в Государственном издательстве вышел сборник «Герцен в воспоминаниях современников»¹⁶⁶, где собраны воспоминания людей, встречавшихся с ним в разное время при разных обстоятельствах. В таких очень личных воспоминаниях нравственный облик человека вырисовывается иногда гораздо яснее, чем в казенных биографиях. Здесь часто выступает то, что человек, и в особенности такой, как Герцен, сам старается скрыть от других. Вот и в этой книге мы видим Герцена не только времен его бурной деятельности, бесчисленных встреч и споров, но и Герцена одинокого, тоскующего, мучающегося вопросами, о которых он не писал.

И здесь хотелось бы остановиться только на одном, внешне как бы незначительном факте, а именно на предсмертных его словах. О них сообщает в своих воспоминаниях вторая жена Герцена – Тучкова-Огарева¹⁶⁷: «Герцен умирал тяжело, мучительно. И, как это часто бывает, все рвался куда-то, все собирался в какой-то отъезд и все просил, чтобы его не удерживали». «Пусти же меня», – говорил он жене. Та ответила ему: «Нет, одного не пущу, возьми и меня с собой». И Герцен на это: «Дай руку, если хочешь. Пойдем, предстанем перед судом Господа!»¹⁶⁸ Повторяю, последним словам людей можно не придавать никакого значения. Но вряд ли они совсем случайны: в эти минуты с самого дна человеческого существа поднимается то, что, быть может, таилось там издавна. И когда мы вспоминаем теперь Герцена, его сложную жизнь и многосторонний облик, нам трудно попросту отбросить эти очень простые слова, сказанные им перед смертью.

Сейчас во всем мире, в самых разных частях его много говорят об освобождении. Это, пожалуй, одно из самых популярных понятий нашего времени. Освобождение от ненавистного авторитарного режима, партийного надзора и идеологического догматизма, освобождение от колониализма, конформизма, морализма, половых табу и т.д. и т.д. и т.д. Человек как-то внезапно почувствовал себя порабощенным, игрушкой в руках неких сил, которые он не контролирует, над которыми не имеет власти, и, почувствовав это, страстно возжаждал освобождения.

И главная опасность этого стремления, на мой взгляд, в том, что само слово «освобождение» воспринимается громадным большинством людей почти исключительно в отрицательном смысле: как ликвидация того или иного препятствия к свободе, как борьба с чем-то, а не за что-то. Уберите колониализм – и все зацветет; уничтожьте постылый диктат партии – и будет свобода; отбросьте фарисейские запреты в половой сфере – и засияет чистая, свободная любовь! Увы, это большинство не знает, что отрицательным своим содержанием понятие освобождения исчерпано быть не может, или, иными словами, недостаточно что-то ликвидировать, чтобы наступила свобода. Вот Маркс считал, что стоит только уничтожить частную собственность, обобщить орудия производства, и почти автоматически произойдет «скачок из царства необходимости в царство свободы». Но ведь мы знаем теперь, что это не так и что эта призрачная свобода обернулась на деле неслыханным закрепощением и порабощением человека.

И потому нет сейчас более спешной задачи, более важной темы, чем выяснение, хотя бы самое общее, не отрицательного уже, а положительного содержания этого таинственно-неуловимого понятия. Ведь вот веками, как зачарованный, повторяет человек слово «свобода», и все же остается она каким-то недостижимым идеалом. И это потому, конечно, что не хватает у него решимости и мужества заглянуть в эту бездну, всмотреться по-настоящему в лицо свободе. А Достоевский прямо утверждал, что человек боится свободы, бежит от нее, ибо она непосильное бремя для слабых его сил, и потому инстинктивно всегда ищет он, чему бы подчиниться, во имя чего от свободы своей отказаться. Потом, правда, человек начинает бунтовать против того, чему подчинился, но бунт – еще не свобода, бунт есть отрицание и никогда не утверждение.

И вот пришла пора напомнить себе и другим, откуда возникло, пришло к нам это неуловимое понятие. Ведь его тысячелетиями не знал человек, не знали великие цивилизации древности. Античная Греция, например, под свободой разумела политическую независимость города от других городов, народа от других народов, но отлично уживалась с рабством. Древний Рим создал образцовую систему права, но стоило горстке странных людей отвергнуть божественность императора, как их бросили на съедение львам и распяли на крестах. Нет, совсем не так просто и прозрачно понятие свободы, как думают современные пророки и идеологи всевозможных «освобождений». Ибо оно – понятие парадоксальное, и значит – не выводимое самоочевидным образом из нашего эмпирического опыта. Ведь в природе – надо ли доказывать? – нет свободы, в ней царит абсолютный детерминизм, железный закон причинности, и вся наука, в сущности, только на то и направлена, чтобы закон этот понять и определить.

Но тогда и человек, если он всего лишь часть этой природы, если он только природа, ни на какую свободу претендовать не может. Тогда и он (хотя, быть может, более сложным образом) подчинен тому же закону причинности, не терпящему исключений, и все его рассуждения о свободе – пустая болтовня. Многие, наверное, просто пожмут плечами, услышав, что единственным источником подлинной свободы может быть только религиозное понимание человека, т.е. такое, которое не сводит его целиком к природе. И чтобы от отрицательного смысла свободы перейти к положительному, необходимо обратить взор туда, где слово это впервые засияло по-новому, наполнилось небывалой силой, а именно к Евангелию, к учению Христа.

Есть в Евангелии такие таинственные слова: Познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин.8:32). И ученик Христа, который больше всех сделал для того, чтобы слово Его распространилосьnoвсему миру, дошло до народов совсем иной культуры, совсем иного психологического склада, – этот ученик, апостол Павел, тоже свел все учение Христа к проповеди свободы: Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства! (Гал.5:1). Так вот, что может означать в Евангелии слово «свобода», какова связь этой свободы с истиной и тем пониманием человека как существа, нуждающегося в спасении, которое мы находим повсюду в Священном Писании? А между тем именно в Евангелии слово «свобода», которое до этого имело только национальное и государственное измерение, было впервые отнесено к человеческой личности. Об этом источнике свободы в нашем мире мы и поговорим в следующей беседе.

В прошлой нашей беседе мы говорили о свободе и пришли к выводу, что в природном, «натуральном», так сказать, порядке вещей никакой свободы не дано. Больше того, если мы можем порядок этот постигать, если можем создавать постепенно величественное здание знания и науки, то потому как раз, что все в нем определено причинностью, зависимостью одних явлений от других, отсутствием непредвиденного, т.е., опять-таки, свободы. И поэтому мы поставили вопрос: откуда же взялась, где и как возникла эта неумирающая мечта о свободе, которой грезит человек, ради которой готов на самые последние жертвы? И далее: в чем же состоит она, в чем сущность этой свободы, ее жизнь? И на этот вопрос мы не могли дать другого ответа, кроме того, что понятие свободы и жажда свободы – религиозного корня и происхождения.

Я знаю, что утверждение это может показаться странным и диким миллионам людей, которых воспитали в уверенности, что слово «религия» – главный синоним рабства, которым вбили в голову, что настоящее и полное освобождение начинается с «освобождения» от религии. И потому я знаю и то, как трудно убедить человека в обратном – в том, что произошла страшная, трагическая, преступная путаница понятий, что о свободе говорят и от ее имени действуют те, кто не только не верят в нее, но в чьем миропонимании нет и не может быть места для свободы, и что рабством называют тот один источник, то одно восприятие мира, жизни и человека, откуда вечно рождается лучезарное ви́дение свободы и жажда это ви́дение воплотить.

Но как бы это ни было трудно, нужно все-таки попытаться. И поэтому начнем «сначала». И прежде всего подчеркнем еще раз, что речь идет не о «религии вообще» – ибо явление это сложное и многообразное, у него были и могут быть разные корни. Речь идет о том религиозном мироощущении, которое заложено было уже в Библии, но предельное свое воплощение и выражение нашло в христианстве. Я утверждаю и попытаюсь это доказать, что в самом сердце этого мироощущения – именно благовестие и обещание свободы. И далее, я утверждаю, что вне этого мироощущения слово «свобода» не только не имеет смысла, но делается, как это ни странно и ни трагично, одним из источников самого настоящего рабства.

В чем смысл библейского рассказа о человеке – символического повествования о его сотворении? Ясно, что это не история, не факты, биологические или физические, но именно духовное объяснение человека, основоположное, решающее откровение о нем. И в чем же оно заключается? В том, что человек свободен и призван к свободе и что в этой реализации свободы – его функция и призвание в мире, до конца подчиненном природному детерминизму. Ибо все дело в том – и об этом библейский рассказ, – что свобода не может прийти снизу, не может прийти от природы, ибо в природе свободы нет. Свобода может прийти только сверху, если только есть свободный и творческий абсолютный Дух, если только над миром природы и детерминизма царит божественная свобода, ничем и никем не детерминированная. И вот смысл библейских слов: Сотворим человека noобразу Нашему и noподобию (Быт.1:26) в том, конечно, что человек – снизу и сверху одновременно. С одной стороны, он земля, материя, плоть, до конца подчиненная закону причинности, закону детерминизма, и об этом знает религия: Земля ecu, и в землю отыдеши (Быт.3:19). И это как раз то одно, что видит в нем, к чему сводит его материалист, тут же почему-то рассуждающий о свободе. Но повторяю: не может прийти свобода снизу, ибо нет свободы внизу. И потому, с другой стороны, человек – сверху. Он образ и подобие свободного Божественного Духа, он носитель свободы в мире природы. Он не только земля и земное, но и дух.

Библейская, христианская религия начинает, таким образом, с признания человека существом сложным, тогда как всякая антирелигия стремится непременно упростить его. Да, христианство говорит, что человек пал. Но само это падение, саму эту возможность падения оно выводит не из низкого, а из высокого в человеке – из его свободы. Ибо только высокое может пасть и только падение высокого есть трагедия. Если падает и разбивается на куски изделие из глины, в этом нет трагедии. Если падает и разбивается о землю драгоценный сосуд – это трагедия. Да, человек пал и все время падает. Но только для него во всем мире падение – это трагедия, только для него ставится в этой трагедии вопрос о свободе; только тут пробуждается тоска по свободе, и вся жизнь становится жаждой и исканием свободы.

Но теперь нам нужно спросить: в чем же содержание этой свободы? Свобода от чего? Свобода в чем? Мы так привыкли и поэтому так оглохли к этому слову. Я говорил в предшествующей беседе, что слово «свобода» мы отождествляем почти исключительно с отрицательным содержанием, с освобождением от чего-то. Но в христианском понимании свобода есть не только освобождение от чего-то или кого-то – свобода есть само содержание жизни, свобода есть ее полнота, свобода есть наполненность человека чем-то. И вот это что-то, что и содержит в себе настоящую, подлинную свободу, также приходит к нам все из того же религиозного, библейско-христианского понимания и ощущения человека.

Нас призывают к свободе во имя всех возможных идеологий. Но на деле (и мы к этому вернемся в дальнейшем) почти каждая идеология кончает тем, что порабощает человека мертвой догме, мертвой системе, мертвым предпосылкам. Свобода на этой земле, в этом мире неизбежно оборачивается рабством. Поэтому недостаточно сосредоточиться на отрицательном понимании свободы как «освобождения от...» Освобождение во имя чего? В чем последняя истина, последняя полнота свободы? На эти вопросы мы попытаемся ответить в следующей нашей беседе.

В прошлых моих беседах я говорил о религиозных, точнее, о христианских корнях и истоках свободы. Что бы ни утверждали присяжные враги религии, никакой другой основы нет у свободы, кроме христианского понимания человека и мира.

Вдумаемся, вслушаемся сегодня в это утверждение поглубже. Ибо я знаю, каким парадоксом звучит оно не только для открытых врагов религии, но, что гораздо грустнее, слишком часто и для самих религиозных людей. Многие из них настолько привыкли сводить религию к одному лишь послушанию, слепой вере, безотчетному охранению непонятных преданий и обычаев, что уже не понимают, о каком, собственно, послушании идет речь, не слышат всей глубины апостольского призыва: Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, и не подчиняйтесь опять игу рабства (ср.: Гал.5:1). Им и в голову не приходит, что само послушание, сама жертвенная верность, действительно центральные для христианства, неотделимы от этого благовестия свободы.

Но прежде всего о какой свободе, о свободе от чего говорит Евангелие, возвещает Христос? Свобода тут противополагается рабству, а под рабством понимается прежде всего порабощенность человека греху и смерти. Опять-таки, для нас, понимающих грех в лучшем случае как нарушение того или иного правила, как то или иное преступление против закона, идея порабощенности греху попросту непонятна. В подавляющем большинстве мы считаем себя неплохими людьми – «не хуже и не лучше других». Что же касается недостатков, тех или иных грешков, сделок с совестью, падений, то все это, в сущности, «нормально», в порядке вещей – у кого же всего этого нет? Все мы люди, все мы человеки, слабые и грешные, но в последнем итоге совсем недурные.

Нужно ли говорить, что в этой атмосфере самодовольства и нравственного минимализма христианство просто не имеет смысла, а если и имеет, то не тот, что находится в Евангелии, а тот, что мы сами вкладываем в него? Ибо под грехом христианство разумеет не тот или иной грешок, недостаток или даже падение – нет, но то внутреннее отпадение от Бога, от Его истины и духовного закона, которое выражается в первую очередь в нашем самодовольстве и нравственном минимализме. Грех не в том, что мы падаем и грешим. Грех в том, что мы уже не замечаем настоящего падения, не замечаем самой падшести нашей жизни, считаем ее нормальной и естественной. И достаточно сравнить мелкое наше самодовольство и частичное признание отдельных своих «недостатков» с тем чувством греха, с тем воплем о раскаянии и прощении, который льется буквально с каждой страницы Библии, чтобы убедиться в несоизмеримости того и другого. Короче говоря, мы не ощущаем и не осознаем своего рабства греху, своей порабощенности грехом, а потому и не хотим свободы от них.

Как птица, родившаяся в клетке, не улетает на свободу, даже если перед ней распахнута дверца, так и мы уже не осознаём, что вся наша жизнь отравлена, искалечена, изуродована грехом, что мы не те и не таковые, какими могли бы и должны были быть.

И то же можно сказать о порабощенности человека смертью. Сколько бы ни боялись мы смерти, сколько бы ни трепетали перед нею, мы признаем ее вполне законным и нормальным явлением, одним из тех пресловутых «законов природы», в которых нас приучают видеть некую «мудрость» и подчиниться которым постоянно призывают. Человек смертен – вот и все! Неприятно, но ничего не поделаешь: подчиняйся и примиряйся, произнося при этом никому не нужные слова о «покое» и «отдыхе». Но как же тогда услышать нам благовестие о том, что последний враг истребится – смерть (1Кор.15:26) и что именно от этого ужасного рабства смерти пришел освободить нас Христос? Что делать с рабами, которые привыкли к своему рабству и даже не ощущают его рабством, не зная о себе, что они должны, что они могли бы быть свободными? Что делать с рабами, которые, забыв о подлинной свободе, играют в игрушку, называемую ими «свободой», как если бы переход из одной тюремной камеры в другую назывался «освобождением»?

Но вот христианство говорит: пока порабощен человек греху и смерти, пока примиряется он с ними и даже не ощущает их как страшное и неизбывное рабство – призрачны и пусты все человеческие рассуждения о свободе, и речь идет лишь о более длинной или более короткой цепи, которой прикреплены мы все к тому же столбу. И потому только отказавшись от этого рабства, можно строить и понятие свободы. Ибо для христианства свобода означает не временное освобождение от той или иной зависимости, но прежде всего – коренное внутреннее изменение человеческого сознания, а потому и всей человеческой жизни; для христианства внешняя свобода или, вернее, то, что мы называем «свободой» и что всегда временно и преходяще, немыслима без внутреннего освобождения человека, без возвращения его врожденной способности к свободе. Ибо именно эту способность к свободе, жажду подлинной свободы – свободы от греха и смерти, разрушило в нем рабство, о котором мы только что говорили. Поэтому прежде чем применять христианское понимание свободы к нашим земным реальностям и нуждам, нужно во всей полноте услышать евангельское благовестие о Том, Кто являет нам ее.

Позна́ете истину, и истина сделает вас свободными (Ин.8:32), – говорит Христос в Евангелии. Какую же истину должен узнать человек, чтобы стать свободным, и каким образом истина эта может освободить его? Вот вопросы, с которых нужно подходить к свободе в христианском понимании, а лучше сказать – к свободе вообще. Ибо, как мы уже пытались показать в прошлых беседах, у свободы нет, да и не может быть, иного источника, иного корня, чем христианское восприятие мира и человека.

Существует немало идей свободы, и каждая из них так или иначе связывает себя с той или иной истиной. Марксизм, к примеру, утверждает, что царство свободы наступит тогда, когда человек постигнет механизм экономических явлений. Но хотя механизму этому посвящены бесконечные главы Марксова «Капитала», про царство свободы сказано там всего несколько слов, да и то в самом конце, так что форма и содержание этой свободы остаются невыясненными.

Другой пример – немецкий философ Шопенгауэр¹⁷², на основании индусской мудрости утверждающий, что свобода наступит тогда, когда постигнет человек механизм собственной воли и, постигнув, просто-напросто откажется от нее. Истинно свободный человек не желает ничего, так как, по Шопенгауэру, в воле и ее желаниях – источник рабства и мучений.

Но вот на смену тяжеловесным теориям прошлого века приходят современные философы-экзистенциалисты, которые тоже утверждают свободу. И свобода эта, говорят они, наступит тогда, когда человек отвергнет всякую предвзятую, извне навязанную ему истину о нем самом, когда вся жизнь его станет цепью ничем не предопределенных выборов и он будет все время сам творить ее как бы из ничего. Но сколько бы ни писали философы-экзистенциалисты в защиту своей теории, остается непонятным, как может человек исключить себя из закона причинности, по которому живет мир, и заняться самосозиданием. Надо прямо сказать, что те художественные произведения, которыми экзистенциалисты пытаются на этот вопрос ответить (например, «Пути свободы» Жана-Поля Сартра), никакого ответа в действительности не дают. Они показывают нам мятущихся людей, решительно не знающих, что им с собою делать, принимающих капризные, противоречивые решения и вечно толкущихся в тине смутных переживаний, настроений, желаний. Освобожденный таким образом человек оказывается рабом пустой и ненужной свободы.

Список этот можно было бы продолжить до бесконечности. Каждый рецепт свободы опирается на какую-то частичную истину, но вытекающая из нее свобода оказывается ничем по-настоящему не обоснованной.

На первый взгляд христианство с его: Познаете истину, и истина сделает вас свободными – ничего нового к обоснованию свободы не добавляет. На деле же то, что здесь предлагается, бесконечно далеко от абстрактной доктрины свободы. Ибо освобождающая истина, ο κο­τοροή говорит Христос, – это не новая философия или идеология, а Он Сам, сказавший о Себе: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин.14:6). Истина является здесь не в словах, а в живой и единственной Личности, в живом и неповторимом Лице. А потому и свобода здесь не определена, но явлена. Тот, Кто произносит эти слова, Сам свободен. И все Евангелие, в сущности, – не что иное, как явление миру до конца свободной Личности, и значит, явление совершенной свободы.

Но в чем же свобода Христа? В том ли, чтобы, согласно нашим превратным понятиям о свободе, все время менять свои мнения, жить по вольной волюшке, служить самому себе как центру мироздания? Конечно, нет. Ибо вся земная Его жизнь есть непрестанное служение людям, всецелая самоотдача, сплошная любовь. Или, может быть, свобода Его в том, чтобы искать собственного счастья и благополучия, всячески избегая страданий? Нет, ибо Он добровольно отдает Себя на глумления, страдания и смерть. В чем же тогда? Прежде всего – в совершенной внутренней Его цельности, в том, что Он абсолютно независим от зла и страха, в том, что Он исполнен света и любви. Свобода Христова – не пустая форма, в которую можно вливать любое содержание, но свобода Личности, всецело и до конца обладающей Своей жизнью, всецело и до конца отдающей ее тому одному, что способно сделать истинной всякую жизнь, а именно – любви. Вот почему свобода во Христе не противоречит послушанию, вере, жертве – всему тому, чему обычно противополагаем мы свободу и от чего во имя свободы

бежим. Ибо в последнем итоге – и это есть христианское благовестие свободы! – освобождает только любовь. И освобождает потому, что любящий отдает себя любимому не по принуждению, а свободно, ибо любит. И свободно его послушание, и свободна его жертва, которая оказывается высшим актом свободы.

Познаете истину, и истина сделает вас свободными. Для нас, христиан, это значит: познаете Христа и увидите подлинную свободу. Познаете Христа – и отдадите себя тому, чему отдал Себя Он, и в этой отдаче только и станете по-настоящему свободными.

Человеку в наши дни льстят и, льстя, обманывают, усыпляют его разум и совесть, а усыпляя – порабощают. Основной и самый страшный обман состоит в утверждении, что человек уже свободен, уже не раб, а потому не надо больше искать и добиваться какой-то иной свободы, иного освобождения. Борьба за свободу – это в прошлом, в настоящем же – только «научно обоснованная» организация свободной жизни под руководством тех, кто лучше всех вооружены «самой передовой» идеологией. И усыпленный этой лестью, этим обманом, человек повторяет: «Я свободен, я буду жить все лучше и лучше». Какая страшная и вместе с тем жалкая картина! Ведь раб, знающий, что он раб, может мечтать о свободе, любить ее как предел желаний, как смысл жизни. Но раб, считающий себя свободным, потому что так сказали ему его руководители и вожди, – это последний предел рабства, ибо оно воспринято сознанием как норма. И именно в таком обмане -ужас нашего времени, вся его потрясающая античеловечность.

В истории человечества, увы, было много рабства, слишком много. Но никогда, кажется, рабовладелец не считал возможным говорить рабам: «Ваши цепи – это и есть свобода, поэтому хвалите свою жизнь, захлебывайтесь от восторга, утверждайте, что вы – самые свободные!» Уделом рабов всегда было молчание и мечта о свободе, но не гимны рабству. Действительно, от чего же мы освобождены? От неограниченной власти вождей, их директив и приказов? Нет! От запрета думать, говорить, писать и проповедовать то, что хотим и считаем истиной? Нет! От несправедливости, жестокости? Нет! От страха, что завтрашний приказ отменит вчерашний и новая программа сметет бывшие истины? Нет!

Так где же причина для той казенной радости, которую вменяют в долг и обязанность всем гражданам? На наших глазах совершается страшный обман – подмена слов, постепенное, но планомерное наполнение их смыслом, обратным тому, какой они имели веками. Яснее всего видно это на примере самых основных слов. Так, «свободой» стали, по существу, называть рабство, а «рабством» – свободу. Когда человек безоговорочно принимает навязываемую ему идеологию, заранее отвергает свое право критиковать ее основы и искать другую, это называют не рабством, но «свободой». А когда он остается верен завету всегда искать, все испытывать и держаться только того, что в самом деле хорошо и справедливо, это называют не свободой, но «рабством».

И обман этот удается, и в этом весь ужас нашего времени. А удается он постольку, поскольку слишком многих из нас убедили, что человек живет не для свободы, а для других целей – не для того, чтобы оставаться человеком, но ради превращения в винтик огромной безличной машины. Растворяется, исчезает само понятие свободы как последней ценности. Есть ли еще у нас силы вспомнить о ней и снова ее захотеть? Я говорю о свободе подлинной – свободе самому искать истину и жить этой истиной по совести, свободно осуществляя ее в жизни.

Мой вопрос можно и продолжить: есть ли такая свобода? Нужна ли она человеку? Ответ уместно начать с христианского подхода к свободе. Уместно потому, что ничто так часто и так упорно не отождествляется со слепым догматизмом, безоговорочным подчинением авторитету и власти, как христианство. Борьба с ним как с порабощением человека, освобождение от него как от рабства – вот основоположный принцип той идеологии, которая провозглашается у нас «научно обоснованной». Что же на деле говорит христианство о свободе? Если бы у нас имелась возможность открыто изучать христианское учение, приобретать книги христианских учителей и философов, было бы нетрудно убедиться, что учение о человеке как существе свободном составляет краеугольный камень всего христианства. Христианство основано на учении Христа, а все евангельское повествование о Христе говорит о том, что Он хочет свободного приятия Его учения и, значит, признает человека способным к свободе. Образ Христа есть величайшее доказательство того, что свобода в христианском миропонимании есть сущностное свойство человека.

Но свободным приятием учения Христа, т.е. свободой принять его или отвергнуть, дело не ограничивается. Ибо и свободно принимаемое учение это есть, опять-таки, учение о свободе как насущном смысле всей человеческой жизни. Это учение – не отвлеченная научная истина, не выкладка разума, а призыв к новому, свободному и любовному общению человека со всем сущим. Если главная суть и главный ужас рабства – в страхе, то сущность и радость свободы – в любви, самом свободном, самом раскрепощающем из всех человеческих чувств. И потому апостол Павел, желая выразить всю сущность христианства в одном призыве, в одной заповеди, говорит: «Стойте в свободе, которую даровал вам Христос!» (ср.: Гал.5:1).

Но если человек создан для свободы, это не значит, что он не может потерять ее. Всю трагедию человеческой жизни христианство видит в том, что человек может свободно выбрать рабство, отказаться от свободы, не захотеть ее. И этот отказ от свободы есть то, что называется в христианстве грехом. Грех – это подчинение тому, чему нельзя подчиняться, любовь к тому, что не заслуживает любви. Почему же человек отказывается от свободы и отдает себя в рабство? Потому, отвечает христианство, что свобода трудна и высока; потому что она обрекает человека на борьбу с собой, на постоянное усилие и искание, делает его жизнь «узким путем»; потому что всегда легче подчиниться, отдать свою свободу кому-то другому и прожить, не задумываясь ни о чем.

Да, христианский замысел о человеке и свободе – высокий и трудный. И потому так ненавидят его все те, кто хотят от человека покорности и беспрекословного послушания. Желая видеть в человеке лишь орудие своих целей, они клевещут на него и, главное, замалчивают правду о нем, подменяя карикатурой. Но истину нельзя ни утаить, ни поработить – истина свободна.

У Розанова в его «Опавших листьях» есть такая запись: «Прекрасный человек, – и именно в смысле... “добрый”, благодатный”, – есть лучшее на земле. И поистине мир создан, чтобы увидеть его»¹⁷⁴.

Стоит только вдуматься в эту фразу, как вдруг понимаешь, чего так страшно не хватает в нашем мире, во всей нашей современной цивилизации, в самом воздухе нашего времени. Heхватает именно этой простой доброты, выражающейся в участии, сочувствии, в согорести, в сорадовании. Наш мир до краев переполнен криками и спорами о принципах, программах, идеологиях, и нет программы, нет идеологии, которая не ставила бы своей целью, не претендовала бы спасти мир и человечество. Поистине можно сказать, что не было во всем прошлом человечества эпохи более «принципиальной», чем наша. Но вот как-то так выходит, что посреди всей этой принципиальности, всех этих претензий на универсальное счастье нет, не оказывается места простой человеческой доброте, и не оказывается именно во имя «принципа», во имя спасения человечества и разрешения всех мировых проблем. Все ненавидят всех, и мировая принципиальность оказывается мировой злобой.

В той же записи Розанов продолжает: «Да к чему рассуждения? Вот пример. Смеркалось. Bсeпо дому измучены как собаки, у двери я перетирал книги, а Надя (худенькая, бледная горничная, об муже и одном ребенке) домывала окна. “Костыляет” моя жена мимо к окну, и захватив правой, здоровой рукой шею Нади, притянула голову и поцеловала, как своего ребенка. Та, испугавшись: “Что вы, барыня!” Заплакав, ответила: “Это вас нам Бог послал. И здоровье у вас слабое, и дома несчастье, муж болен, лежит в деревне без дела, а у ребенка грыжа, а вы все работаете и не оставляете нас”. И отошла. Heдождавшись ни ответа, ни впечатления». «Есть вид работы и службы, – продолжает Розанов, – где нет барина и господина, владыки и раба, а все делают дело, делают гармонию, делают работу, потому что она нужна. Ящик, гвоздь и вещи: вещи пропали бы без ящика, ящик нельзя сколотить без гвоздей, но и “гвоздь” – не самое главное, потому что все – “для вещей”, а с другой стороны, “ящик обнимает все” и “больше всего”». «Это понимал Пушкин, – заключает Розанов, – когда не ставил себя ни на капельку выше “капитана Миронова” из Белогорской крепости; и капитану было хорошо около Пушкина, а Пушкину было хорошо с капитаном. Но как это непонятно теперь, когда все раздирает злоба»¹⁷⁵.

Действительно, Розанов указывает, намекает на что-то уже совершенно непонятное современному человеку. Этот современный человек, прочтя розановскую запись, завопит со всем авторитетом своих мировых и мировыми принципами начиненных идеологий: «Эксплуатация, отрицание достоинства личности, социальное неравенство, да еще прикрываемое елейным патернализмом», и что-нибудь еще в этаком роде и будет очень доволен собой. Он высказался принципиально, он указал на корень зла, он все возвел к принципам. Но ему и на ум не приходит, что всем принципам, сколь бы справедливы они ни были, грош цена, если нет вот этой простой доброты – доброты, фактически не отличающей важного от неважного, а все заливающей своей теплотой и своим участием.

И вот почему все христианское учение построено на заповеди любви к ближнему. И тут, в этой заповеди, – коренное различие между христианством и всеми современными «принципиальными» идеологиями. Эти последние, в сущности, построены на любви к дальнему и во имя этого дальнего отрицают любовь к ближнему. Евангелие, христианство никогда, ни разу не говорит о дальнем, о мировых проблемах и универсальных перспективах, но вот Христос взглянул на кого-то – и сжалился над ним, но вот умер друг Его Лазарь – и Христос заплакал над ним, вот не хватило вина на простой человеческой свадьбе – и Христос принял участие. Все в Евангелии – в этой любви к ближнему, этом участии.

Но скажут: «Ах, какая бесперспективность, какое отсутствие широких принципов! Разве вы не знаете, что участие в горе одного человека не решает вопроса о горе всех людей? Разве можно жить только частным, не возводя все, прежде всего, к общему и принципиальному?» Что ж, пора спокойно и не стыдясь ответить на этот вопрос так: а разве вы не видите, что все эти ваши идеологии и принципы, якобы ведущие к счастью, уже веками наполняют мир кровью, страданием и горем и нет еще, не было еще человека, которого они бы сделали по-настоящему счастливым. А вот всякий раз, когда вспыхивает и загорается на земле эта простая доброта, счастье и радость от нее распространяются далеко кругом. И поэтому прав Розанов, который о добром человеке говорит, что сам мир был создан, чтобы увидеть его. Тут, только тут, в этой личной доброте, торжествует добро над злом, тут, только тут добро – не идея и не принцип, а живая реальность, опыт и сила. Потому-то и христианство проповедует не отвлеченные «христианские принципы», идеи и программы, а проповедует и являет Христа – т.е. образ живого Человека, вся жизнь, вся сущность, все призвание Которого – в этой преизбыточествующей доброте.

«Иисус взглянул и сжалился...» (ср.: Мф.9:36; Мк.6:34; Лк.7:13) – вот слова, постоянно встречающиеся в Евангелии. И когда спросили у Него, кто тот ближний, которого нужно жалеть, любить, соучастием и сочувствием включать в свою жизнь, Он указал на того незнакомого, но живого и конкретного человека, который сейчас, тут, сегодня хочет от нас помощи, участия и доброты. И потому уходят в небытие, развенчивают себя одна за другой наши земные идеологии, а остается царящий над миром образ того прекрасного Человека, о котором Розанов сказал, что сам мир был создан, чтобы увидеть Его.

Опять письмо с приветом, и опять это радостное чувство установленной связи, сознание, что, невзирая на пространство, на препятствия, устроенные людьми, есть оно, это братство, единство, понимание. Если читать газеты, слушать радио, следить за политикой, может создаться впечатление, что мир живет в каком-то безнадежном непонимании, что каждый из нас окружен толстой стеной, через которую невозможно пробиться. И может быть, важнее всего сейчас – сделать усилие и вернуться к той простой, светлой мысли, которую вот уже почти две тысячи лет не устает повторять Евангелие: что разделение людей, их взаимная отчужденность, их противоборство – не норма, не закон, а грех, который должен быть отброшен как всякое зло.

Что говорит Христос? «Один у вас всех Отец на небе, а вы все – братья» (ср.: Мф.23:8–9). Слово «брат», слово «братство» – ключевые слова Евангелия, и поэтому так радостно видеть в письме неизвестного слушателя обращение «Дорогой брат!». Ибо это не сентиментальное выражение, но особое восприятие мира, жизни, людей. Когда-то наш русский мыслитель Николай Федорович Федоров писал о цели жизни как о восстановлении нарушенного братства и о небратстве – как основном зле мира. И первым именованием христиан задолго до того, как они стали называться христианами, было именование «братья».

Что же это за ощущение? В чем его единственная, ни с чем не сравнимая глубина? Оно основано на интуиции, что люди связаны между собой, принадлежат друг другу не вследствие каких-то общих интересов и жизненных связей, а помимо них, еще дo них, так что не жизнь с ее случайностями связывает нас в те или иные отношения, а сама жизнь есть раскрытие, осуществление, радостное и животворное, уже существующего единства. Брата я не выбираю – он дан мне, он попросту часть моей жизни. Так бывает в семье, и ничем не заменимая атмосфера семьи коренится, конечно же, в этой общности жизни – общности данной, дарованной. Тепло семьи, тепло братства согревают всю жизнь, на все в ней отбрасывают свой свет, свое сияние. Мой брат может избрать путь жизни, совсем отличный от избранного мною, но он остается моим братом, потому что был им и до того, как каждый из нас избрал свой жизненный путь.

Но Христос говорит, что братство – не только в семье, что оно закон и правда самой человеческой природы, ибо все мы братья. Это значит, что каждый из нас дан другому и всякий другой дан мне. Вот в мою жизнь вступает он, этот другой. Нас свела жизнь – по видимости случайно, так же случайно, как может и развести нас. И можно не заметить этого другого, так что он и останется просто «другим» – далеким, безразличным. Но Христос учит, что на деле в каждой встрече происходит совсем иное. Он говорит: «Ты приобрел брата своего» (ср.: Мф.18:15). Это значит, что в каждой встрече, в каждом соприкосновении людей дана возможность преодолеть это отчуждение и непонимание, эту раздробленность жизни, и такая возможность есть залог чудесного восстановления братства и единства. Ибо те, кто сведены жизнью, – уже братья, уже спутники на том же пути к той же цели. Цель же эта – Царство любви и добра, в Евангелии называемое Царством Божиим.

Вот мой ответ на далекий привет неизвестного слушателя. Мы, должно быть, никогда не встретимся, но если мы смотрим на небо, на мир, на людей с той же верой, надеждой и любовью, если знаем тайную радость жизни, тайну любви – то мы братья, как бы далеко и по-разному ни жили. И это наше братство сильнее всех непониманий, всех разделений. И оно победит в мире.

Недавно скончался знаменитый еврейский религиозный мыслитель и философ Мартин Бубер¹⁷⁶, идеи которого оказали влияние далеко за пределами еврейского мира. Такие большие христианские философы и богословы, как Пауль Тиллих или Рейнгольд Нибур открыто и неоднократно заявляли, что их понимание христианства было углублено и обновлено творческой мыслью Бубера. Одним из своих учителей считал Бубера и наш отечественный мыслитель Бердяев – кажется, единственный, кто написал о нем работу по-русски.

В чем содержание учения Бубера и почему оказалось оно столь привлекательным для современного человека? В 1923 году вышла его книга «Я и Ты» с подзаголовком «Философия диалога». И можно сказать, что уже в самом ее заглавии, как и в подзаголовке, заключена была вся тема Бубера, которую он не переставал развивать до последних своих дней, и не только теоретически, но всей жизнью. Он не боялся высказывать взгляды, шедшие вразрез с мнением окружающего большинства. Так, проживая последние свои годы в Израиле, он не побоялся открыто выступить против смертного приговора Эйхману¹⁷⁷.

Бубер начинает с противопоставления двух отношений, называя первое «Я – Ты», второе – «Я – оно», или «Я – это». Эти два отношения есть, согласно Буберу, две основоположные установки человека в отношении окружающей реальности. Мир, учит Бубер, дан человеку прежде всего как оно, или это. Это значит – как нечто внешнее, безличное, как недифференцированная масса явлений, отношений, реакций, влияющих на человека, на которую человек может в свою очередь влиять, но остающуюся, как уже сказано, внешней и чуждой. И весь смысл человеческой жизни, больше того – тот процесс, благодаря которому человек только и может осуществить себя, стать самим собой, – заключается в превращении этого внешнего, чужого и безличного в «Ты» и, следовательно, и в том, чтобы вступить с ним в диалог, в личное общение. Поскольку я, рассуждает Бубер, становлюсь самим собой, я говорю «Ты». Это значит, что настоящая жизнь человека начинается тогда, когда он вступает в живое и личное взаимоотношение с миром. Пока мир или другой человек для нас только «он» или «оно», я остаюсь одинок. Но в своем одиночестве я не смогу стать и самим собой. Только в подлинной встрече преодолевается и разрушается основное одиночество человека, и он получает жизнь как общение и диалог, а не как внешнее только, механическое взаимодействие. «Ты» открывает мне доступ в подлинную сущность другого, и так же ему, этому «Ты», открывается моя сущность, мой внутренний мир, мое «Я», и можно действительно сказать, что я живу в другом, а он во мне. И вот это взаимопроникновение отделенных друг от друга сущностей, настоящая и живая встреча друг с другом и есть чудо человеческой жизни, чудо, в котором человек и становится по-настоящему, до конца человеком.

Эту основную интуицию жизни как встречи и общения Бубер применяет, в первую очередь, к религии. Бог для него есть вечное «Ты» как Тот, Кто никогда не может быть понят или встречен в отношении «Я – оно», или «Я – это». Никакая наука, никакая отвлеченная спекуляция не могут ни ощутить Бога, ни тем более доказать что-либо о Нем. Бог не есть «объект» нашей мысли, Он не есть даже тот «Абсолют», который философия полагает иногда первопричиной всего сущего. Бог, как пишет Бубер, есть то Существо, которое я встречаю непосредственно, но Он же есть и Тот, Кто не может быть определен, а только встречен. Человек встречает Бога в каждой своей встрече с реальностью, поскольку встреча эта совершается в категориях «Я – Ты». Бог, иными словами, и есть Тот, Кто все в этом мире, в этой жизни делает глубоко личным, кто разрушает темницу безличного объективированного бытия и преображает его в личную встречу, в радость, в общение и обладание.

Конечно, Бубер под запретом у казенной идеологии, вечно кричащей о своей «научности» и «объективности». И я убежден, что в каком-то смысле ни один современный мыслитель не выносит смертный приговор этой идеологии так, как делает это Бубер. Ибо каждым своим словом и, главное, быть может, – необычайной радостностью своей мысли он выражает и формулирует то, что все мы смутно и зачастую подсознательно чувствуем, но не умеем выразить. А именно – что самая главная, самая страшная и неизбывная ложь того казенного мировоззрения заключена здесь – в его абсолютной неспособности за категорией «Я – оно» увидеть опыт «Я – Ты», ощутить его как прорыв в подлинную жизнь и подлинное общение. Ибо наука, якобы поставленная казенным миросозерцанием во главу всей жизни, всего познания, есть, по преимуществу, сфера «Я, оно», или «Я – это». А это означает подход ко всему как к внешнему и безличному объекту, это означает мир ужасающей безличности, но потому и страшной, почти метафизической скуки. Эта идеология никогда не поймет, никогда не признает, что не меньшую важность, чем научная картина мира, имеет встреча, происходящая каждый раз, когда человек смотрит в глаза другому человеку, то таинственное, никакой наукой необъяснимое превращение «оно» и «это» в «Ты» – превращение, в котором и заключается истинная наша жизнь с ее счастьем и радостью, любовью и вдохновением. Всего этого наука не знает и знать не может – так же, как не может она, да и не должна знать, что каждый момент человеческой жизни осмыслен лишь в той мере, в какой преображен во встречу и в общение.

О, это совсем не обязательно какая-то всякий раз внешне знаменательная встреча! Это может быть взор, который упал на лист, освещенный солнцем, это может быть мимолетная улыбка, и это может быть встреча с живым Богом. Но главное то, что в каждой такой встрече мы прорываемся из одиночества, из тоски общезначимого к тому единственному и неповторимому, что есть во всем, в каждом отрезке бытия и что одно только и составляет настоящую его сущность. И радость этого прорыва – она-то и есть настоящая основа религиозного мироощущения. Ее и описывает вся философия Бубера, и отсюда – определяющее влияние этой философии на современную религиозную мысль.

Тема труда – та тема, по поводу которой верующим и неверующим есть что сказать друг другу. Туг накопилось столько страстей, взаимного непонимания и обвинений, что необходимы способность и желание честно, открыто, свободно всмотреться в самую суть вопроса, преодолев дешевые и поверхностные обвинения, каких так много было в прошлом. Поставить же этот вопрос тем уместнее, что он все время остро и болезненно ставится самой жизнью. С трудом явно неблагополучно: сознательный труд людей и повышение его производительности провозглашаются основой всего величественного здания нового общества, а в реальной жизни этот «освобождающий» труд все время приходится навязывать человеку принудительно.

Но этот фактический крах всех возвышенных теорий о труде не мешает казенным идеологам упрекать религию в непонимании и недооценке роли труда. «Христианская религия, – пишет один из них, – совсем по-иному оценивает труд: согласно Библии, труд есть наказание Божие за первородный грех. Бог обрек все поколения людей добывать свой хлеб насущный в поте лица, в тяжелом труде. Самой возвышенной деятельностью Православная Церковь всегда считала служение Богу. Она способствовала отходу людей от общественно-полезной деятельности, создавая тысячи монастырей, в которых монахи посвящали всю свою жизнь бесплодным молитвам».

Таков, согласно казенной идеологии, христианский подход к труду. Но так ли это? Начнем с фактов. Если даже ограничиться русской историей, то и тогда ложь этого обвинения очевидна, ибо уже на заре ее трудно себе представить что-либо более общественно-полезное, чем монастырь. В этом согласятся все историки, верующие и неверующие. Монастырь – это и школа, и университет, и центр земельной колонизации, и рассадник искусства, и, наконец, первичная форма социальной помощи и организации. Из одного монастыря преподобного Сергия Радонежского вырастает целая сеть монастырей, цивилизующих русский Север. Toже можно сказать и о Западе: само слово «университет», например, вышло из монашеской среды. Именно там, в монастырях христианского Запада, вырабатывалась и крепла дисциплина ума, заложившая основы для нынешнего расцвета науки.

Но оставим факты, посмотрим на теорию. Казенная идеология, указывая на труд как проклятие и наказание, раскрывает только одну сторону, одно измерение труда. Да, действительно, труд может быть и веками был проклятием и рабством. Отсюда ведь и наше слово «трудно». Но разве не то же говорит в своем «Капитале» Карл Маркс?

Труд есть проклятие и рабство, когда он отчужден от человека, когда он не соответствует человеческой природе и призванию. Но труд – и тут раскрывается второе его измерение, связанное с христианским подходом к нему, – может и должен быть, как всё в мире, возрожден и преображен. Человек, созданный по образу Бога, создан творцом и делателем. Отец Мой доныне делает (т.е. творит. – Прот. А.Ш.) (Ин.5:17), – говорит Христос. И труд возрождается и преображается, когда совпадает с подлинным призванием, с подлинной природой человека. И в историческом плане именно монах может служить здесь примером: он трудится свободно и радостно, потому что знает цель и самого малого, и самого тяжкого труда. Он знает, что цель всякого труда – не практическая польза, не нечто внешнее, aτο Царство любви и света, вне которого нет никакой цели, нет ни у отдельного человека, ни у человечества в целом.

И не пора ли понять, что провал теории труда, насаждаемой у нас многие годы казенной идеологией, в том, что она не отвечает врожденному абсолютизму человеческого духа, что нет в ней того вдохновения любви, света, творчества и свободы, без которого труд был и остается рабством?

Мне всегда казалось, что причины неуспеха коллективизации очень глубоки и укоренены в самой природе человека. И об этом, я думаю, можно сказать кое-что в плане религиозном.

С одной стороны, все, что положено в основу коллективизации, – отрицание собственности, преодоление собственнических инстинктов, стремление к общности – сближает ее, казалось бы, с религиозным подходом к жизни. Но, с другой стороны, столь же очевидно (с религиозной точки зрения), что отношение человека к земле, вся сфера его деятельности на ней не вмещаются до конца в это отвлеченное понятие собственности. Heвмещаются так же, как и все, относящееся к сфере семейных, родственных отношений человека. Про жену можно сказать, что она «моя», но вряд ли можно сказать, что она «моя собственность». Ибо «моя» означает здесь не пассивную принадлежность, но включает в себя таинственное и радостное измерение встречи, общения, духовного взаимообогащения.

Но и отношение к земле у человека, ее возделывающего, в каком-то смысле такое же. Земля глубочайшим образом отлична от машины, и общение с ней – совсем иное, чем с любой собственностью. Heслучайно вся история человечества отмечена этой глубокой и радостной любовью к земле; не случайно в поэзии всех без исключения народов земля так часто очеловечивается, воспевается как мать. «Землица», – ласково называет ее крестьянин, хотя и трудится на ней в поте лица своего.

Казенная же идеология, что насаждается в коммунистических странах как всеобъемлющая истина, выросла из безличного мира городов, из шума машин и потому не понимает таинственно-личной связи человека с землей. Но именно потому, что связь эта – личная, у человека должна быть своя земля. Та самая, на которой год за годом совершает человек таинство преображения мира и в которую он бросает зерна, чтобы те, умирая, снова воскресли как пища, как жизнь. И потому религия, изобличая эгоизм и собственничество, не только не отрицает эту особую связь человека с землей как своей, но видит в ней символ и выражение жизненной полноты.

Коллективизация же такую связь разрушает. Но это столь же противоестественно, как разрушить семью, как изъять из жизни те личные связи, из которых она состоит и в которых – вся ее глубина, вся ее радость и подлинность. Поэтому можно с уверенностью сказать, что крах коллективизации неминуем. Ибо не поддается разрушению и подмене сама ткань жизни – то, без чего она перестает быть жизнью.

Безбожники обвиняют религию, и особенно христианство, в том, что оно лишает смысла человеческий труд, видит в нем проклятье. Обвинение это повторяется так давно, что стало уже почти привычным. А между тем оно – самая бесстыдная ложь и клевета. И, зная это, безбожники, конечно, не дают возможности верующим открыто ответить на него. Но прежде всего спросим: откуда пошло, на чем основано это обвинение? Источником его является тенденциозное толкование третьей главы Книги Бытия – первой книги Библии, где рассказывается об изгнании человека из рая. Согласно этому рассказу, Бог сказал Адаму: За то, что ты... ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: «не ешь от него», проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей... В поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься (Быт.3:17,19).

Вот отсюда и выводят враги религии теорию, будто труд есть результат Божия проклятия и, следовательно, с религиозной точки зрения, бессмысленное зло. Но, конечно, толкование это совершенно ложное. И вся история христианства свидетельствует как раз об обратном – об очень высокой оценке труда христианским сознанием. Но в оценку эту следует вдуматься, ибо она существенно отлична от того идолопоклоннического культа труда, который мы находим в казенной материалистической идеологии. Смысл библейского рассказа не в том, что труд плох, а в том, что он перестал быть свободным и творческим, превратился в железный закон необходимости. В приведенных выше словах Библии основной упор сделан не на труде как таковом, а на «поте лица», в котором вынужден трудиться падший человек, или, иными словами, на труде которым порабощен человек. Ведь не случайно слова «труд» и «трудный» – того же корня. Труд стал чем-то трудным, рабским, вынужденным.

Это означает, что христианское понимание труда надо толковать в свете христианского учения о человеке, которое на детски простом, но потому и вечно юном языке Библии изложено в первых главах Книги Бытия, где говорится о рае. Первое, что мы узнаем о человеке, – то, что он существо райское. Но райское состояние в Библии – это не отсутствие труда и не противоположность труду, а такое, когда человек и труд как раз не противопоставлены и труд служит естественным и радостным раскрытием жизненной полноты. В библейском повествовании о рае дважды сказано, что человек призван обладать землею и владычествовать над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом. Рай есть обладание миром, царственное положение человека, исполнение самого мира как сферы человеческого творчества и знания. И весь смысл грехопадения в том, что вместо обладания материей, природой, миром человек подчинился им, стал их рабом, предпочел материю и плоть тому, что возвышало его над ними. Он потерял свободное общение с миром, и вся его жизнь стала, действительно, трудом, борьбой за существование.

Человек ест, чтобы работать, и работает, чтобы есть. И вся его жизнь сводится к этому порочному кругу. И сколько бы гимнов ни пели такому труду, человек естественно и неизменно предпочитает труду праздник, т.е. время, «праздное» от труда, время свободное, радостное и ничему, кроме свободы, не подчиненное. Даже в «праздник труда» никто не трудится, и только это и составляет смысл праздника. А вместе с тем, каждый из нас знает и помнит минуты, часы, дни труда вдохновенного, который нам не в тягость, не «труден», а напротив, такого, в котором сама жизнь наполняется вдруг смыслом и радостью. И это значит, что возможен прорыв в какой-то другой труд – не ради еды, денег и внешнего благополучия, а, как говорит наш народ, для души. И главное условие этого труда – чтобы в нем раскрывалось и исполнялось человеческое призвание, чтобы он соответствовал внутренней сущности человека, и это значит, что главное его условие – свобода личности. Разница между христианским подходом к труду и тем, какой навязывает нам казенная материалистическая идеология, именно здесь – в определенном соотношении труда, свободы и личности. Согласно казенной идеологии, человек всегда подчинен труду, труд определяет человека и его место в обществе, и вне этого труда человеческая личность не имеет никакой ценности. Человек определяется noотношению к какому-то гигантскому и безличному строительству, и кто в нем не участвует, тот лишен, строго говоря, всякого значения. Таким образом, «пот лица», о котором сказано в Библии, та страшная прикованность и приговоренность к труду в безличном коллективе превращается в железный закон.

В христианском же восприятии и труд, и коллектив подчинены личности, которая есть высшая ценность, и существуют для человека как средства раскрытия и исполнения его дара. И смысл всякого труда, смысл всего технического прогресса в том, чтобы личность перестала зависеть от труда, чтобы всякий труд сделался в конце концов свободным даром, призванием и творчеством, более того – хвалой и праздником. В конечном итоге материалистическая идеология не знает цели труда, потому что отрицает дух. Труд, согласно ей, не претворяется в свободу, ибо остается законом природы. И только признав человека существом духовным, возможно мечтать о его возвращении в рай, т.е. к свободному обладанию миром и жизнью.

И только в этом оправдание и ценность труда. Лишь когда есть у человека вертикальное призвание – не только вперед, но и ввысь, к духу и одухотворению, труд его таинственно претворяется в служение Богу и людям, в духовную победу над властью материи.

Я хочу сегодня сказать несколько слов о том, как относится христианство к женщине – главным образом потому, что на эту тему недавно было написано нечто, требующее разъяснения. В вышедшей некоторое время назад антирелигиозной брошюре мне довелось прочесть, что «христианство смотрело на женщину как на низшее существо, принижало ее человеческое достоинство, способствовало утверждению презрительного отношения к женщине».

Ответить на это обвинение особенно уместно сейчас, в конце августа, когда Православная Церковь празднует один из самых любимых своих праздников – Успение Божией Матери. Праздник этот издревле был так популярен, что с самого начала христианства на Руси стал подлинно национальным праздником, а Успенский собор в Москве сделался с течением времени главным храмом всей страны.

Праздник Успения – это воспоминание смерти Марии, Матери Иисуса Христа. Это один из так называемых «богородичных» праздников, в которых вспоминаются отдельные события Ее жизни. И, конечно, именно в образе Божией Матери, в особой любви к Ней и особом Ее почитании следует искать ключ не столько к пониманию, сколько к целостному восприятию женщины христианством.

Нужно помнить, что к моменту возникновения христианства женщина повсеместно воспринималась как существо низшее сравнительно с мужчиной и ему подчиненное. Идея женского равноправия имеет сравнительно недавнее происхождение, и распространение она, к слову сказать, получила там, где прочно утвердилось христианство, и нигде больше. Но христианство начало́ не с прав. О правах, равноправии и т.п. вещах речи в первохристианскую эпоху вообще не было, и навязывать ей эту тему так же несуразно, как спрашивать, почему не было тогда самолетов. Христианство начало с того, что увидело женщину во всей цельности и неповторимости человеческой личности. «Во Христе, – говорил апостол Павел, – ничего не значит ни мужеский пол, ни женский» (ср.: Гал.3:28, 6:15).

Сказать это в то время было совершенно неслыханным, поистине революционным новшеством. Но христианство произнесло это как самую простую и самоочевидную истину. Конечно, это признание за женщиной всей полноты человечности – корень и основа медленного прорастания тех идей и представлений, которые позволили ей занять нынешнее место в обществе.

А установив почитание Богоматери, Церковь шагнула еще дальше, ибо тем самым указала в женщине, в ее духовной и нравственной красоте, в ее любви, преданности и терпении вершину человеческого совершенства, величайшее выражение человечности. «Честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим»¹⁷⁸ – этими словами прославляет Церковь Божию Матерь как безмерно высшую ангелов и превосходящую чистотой все, что можно вообразить.

Так вот, можно ли еще говорить о христианском «презрении» к женщине, о «низведении» ее христианством в категорию «низших существ»? Вглядитесь в изображение Девы Марии на иконах, в эту поразительную духовную красоту образа Матери с Младенцем, где все человеческое, оставаясь человеческим, вознесено на такую высоту, сияет таким светом, излучает такую всепобеждающую любовь! «Радуйся, Еюже радость возсияет! – восклицает Церковь. – Радуйся, радости Приятелище!»¹⁷⁹ Да, по сравнению с этим восприятием женщины, раскрывающим ее чудесную, мистическую силу в мире, ее великое призвание быть источником радости и любви, все другое, что можно сказать о женских «правах» и т.п., – плоско, мелко и серо.

В связи с так называемым Международным женским днем хотелось бы остановиться на одном проявлении борьбы с религией, которая не только не ослабевает, но все время усиливается.

Так, недавно появилось распоряжение, согласно которому священник не имеет права крестить ребенка, если при этом не регистрируется его отец¹⁸⁰. Смысл распоряжения ясен: регистрация отца при крещении ребенка выдает его власть имущим. Раньше детей приносили крестить женщины – матери, бабушки, сестры. Отца в дело не вмешивали, чтобы это не отразилось на его службе. И вот в связи с этим хочется указать на очень характерную и знаменательную роль женщины в сохранении религии, в защите ее как основы семьи.

У нас борются с религией как бы интеллектуально – разумом, доказательствами «от науки». Да, конечно, в формировании религиозной веры непременно участвует и ум. Еще в средние века богословие, т.е. систематическое изложение и обоснование веры, основывалось на знаменитом принципе: «Credo ut intellegam» – «Верую, чтобы разуметь». Но ошибка и односторонность этого исключительно интеллектуального подхода в том, что он оставляет в стороне глубокий и живой источник веры – человеческое сердце. Никакой науке, никакой философии не удалось дать определение тому, что в просторечии называют «сердцем» (например, говоря о ком-то, что он «сердечный» или что у него «нет сердца»). А между тем именно это таинственное «сердце», эта сокровенная глубина человека составляет его, так сказать, религиозный орган. И пренебрежение им как раз и ведет к тому, что вся научно-интеллектуальная борьба с религией оказывается в конце концов безуспешной. Еще в XVII веке Б.Паскаль произнес знаменитую фразу: «У сердца есть знание, которого разум не понимает»¹⁸¹.

Главной же носительницей этого «сердца», сохраняющей его от гибели в наше технологическое и машинизированное время, оказывается женщина. У нас много говорят о месте женщины в обществе, о ее равноправии, ей всячески поют хвалу, но при этом совсем забывают, что сама-то женщина хочет не власти, не равноправия, а только особого своего, ни с чем не сравнимого места и служения. И служение это – прежде всего служение сердца, т.е. поддержание того тепла, тех любви и света, без которых весь этот мир при любых его достижениях и победах останется огромной ледяной пустыней. У женщины с религией совсем особая связь, и пусть сколько угодно говорят о «бабьих суевериях» – разговоры эти не стоят ничего. Из Евангелия светят нам вечные образы Матери у яслей Младенца, для Которого не нашлось на земле иного места, и Матери у Креста, безмолвно сострадающей Сыну. И когда все предали Христа, только любовь женщины осталась верной. Женщины одни не испугались и пришли на гроб позаботиться о мертвом теле. И вот им первым явился воскресший Христос, они первые услышали пасхальное: «Радуйтесь!»

Так и у нас: на протяжении сорока семи лет бессмысленной и жестокой борьбы с религией – борьбы, которая на деле велась с сердцем человека, – верность сердцу и тому, что говорит этому сердцу религия, сохранила женщина. Она тайком раскрывала сердца детей свету, теплу и любви, соединяла их души с неумирающей в человеке тоской по Богу. Вот почему и понадобилось теперь ее отстранить.

В «женский день» произнесут много шумных речей. Но не будет одного, самого главного слова о женщине как хранительнице и защитнице сердца, т.е. самого глубокого, чистого и божественного в человеке.

В некоем очень глубоком смысле христианство есть гимн женщине и женскому началу в мире. И ничего не понимают в христианстве, грубо и зачастую злонамеренно искажают его те, кто говорит о каком-то унижении и порабощении им женщины. Но в чем смысл, содержание и вдохновение этого гимна?

Начнем с самого слова «женщина». Религиозный его смысл открывается нам в самом начале Библии, в первой главе Книги Бытия, где рассказывается о сотворении человека и где женщина названа жизнью. Женщина дана мужчине как его жизнь, что на нашем человеческом языке означает «как радость и тепло», «как красота и вдохновение». Отсюда и начинается христианское учение о женщине. В жизнь мира женщина входит как предмет любви и любования, как та, к кому мужчина стремится, без которой он не в состоянии жить. О, любовь может быть извращена человеческой свободой, может обернуться чем-то низким и недостойным человека, но это падение любви, падение женского начала, изначальная же сущность их – высокая, чистая, всеобъемлющая. И не случайно в Библии, излагающей языком поэзии историю взаимоотношений Бога и мира, Бога и человечества, отношения эти всегда уподобляются браку, т.е. отношениям мужчины и женщины. Heслучайно и то, что в Библию включена Песнь песней, потрясающая поэма о человеческой любви, любви к женщине, и поэма эта признана символическим описанием любви Бога к миру, любви мира к Богу: Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста... Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: «отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!..» Он ввел меня в дом пира, и знамя его надомною – любовь (Песн.5:1–2; 2:4). Все, что ни делает, все, что ни творит человек, упирается в любовь, в ней находит свою награду, свою полноту, и чистая, полная, всеобъемлющая любовь есть рай на земле, дыхание и присутствие Бога в человеке. С изъятием ее мир становится будничным, темным, постылым – таков извечный опыт всего человечества, такова религиозная основа христианского отношения к женщине.

Но это не все. Христианство утверждает и прославляет в женщине особые, только ей присущие качества. И, может быть, лучше всего видны они в той Женщине, Которая всегда в сердце христианства и Которую Церковь воспевает как «честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим». Это Мария, мать Иисуса Христа, это весь Ее образ в Евангелии – образ поразительного смирения и чистоты, терпения и верности. Вот Она в самом начале евангельского рассказа у нищих яслей, где лежит Ее Сын. Туг сияет свет всякого материнства – полнейшей и чистейшей из всех возможных на земле радостей. Вот, далее, Она в храме, приносящая и отдающая Своего Сына Его судьбе, назначению, жизни. Отдающая – и в Своем самоотречении исполняющая вечное призвание женщины: дать жизнь и жизнь эту отдать. Воспитать, согреть лаской, засветить на всю жизнь свет детства, но все это не для себя, а для других, и все это отдать. Далее, это поразительно молчаливое присутствие Марии в жизни Христа. Она всегда тут, рядом, но молча. Только раз слышим мы Ее голос, и это в Кане Галилейской на браке (см.: Ин.2:3) – не хватило вина, люди не знают, что делать, омрачена простая человеческая радость. И вот Она, Мать, женщина, помогает, просит, устраивает. Снова вечный образ женской помощи: когда трудно – к Ней. И, наконец, последнее, самое главное: когда все испугались, убежали и предали – у креста, в час страшного одиночества и страдания мы снова находим Марию. Это Ее час, Ее пора. Здесь не героизм, не борьба, не возмущение, но бесконечная сила любви, жалости и сострадания. Тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец (Лк.2:35) – такие слова сказал старец Симеон Матери, принесшей Младенца Иисуса для посвящения Богу.

И вот награда за терпение, за жертвенность, за сострадание: неиссякающая любовь поколений, которые прославляют Ее как «честнейшую Херувим и славнейшую без сравнения Серафим». Какие удивительные слова сложили люди в Ее честь: «Радуйся, Еюже радость возсияет, радуйся, Еюже клятва исчезнет. Радуйся падшаго Адама воззвание, радуйся, слез Евиных избавление».¹⁸²

В наше время очень много говорят о «правах» и «общественной роли» женщины. Но все это, так сказать, мужские разговоры, ибо мужской мир все переводит в область экономики и юриспруденции. А Женщина, та Женщина, Которую так полюбило, так возвысило христианство, знает Свои «права», потому что никто никогда не смог их у Нее отнять. Это право – призвание любить и помогать, терпеть и сострадать. Это право – призвание наполнять наш страшный, злой мир лаской и любовью, быть там, где человек страдает, и в конечном итоге сам мир сделать той «женой, облеченной в солнце» (Откр.12:1), о которой говорится в книге Откровения. И порабощают, и унижают женщину на деле те, кто этого не видит, не чувствует, все те, кто своими убогими идеологиями всё на земле – любовь, сострадание, жертву сводят к грубому материализму, к борьбе интересов и аппетитов. Но именно о женщину с ее вечным призванием и разбиваются в конце концов все идеологии. Ибо женщине дан великий дар: сохранить жизнь, быть жизнью, а перед правдой, глубиной и красотой жизни бессильны все идеологии.

Думая о Рождестве, готовясь к нему, созерцая приближение его в эти декабрьские дни, невозможно не остановить свой внутренний взор на Матери Младенца – на Той, о Ком Евангелие говорит: «Мария же слагала все эти слова в сердце Своем» (ср.: Лк.2:19).

Как мало сказано о Ней у евангелистов, но как наполнила Она Собою эти два христианских тысячелетия человеческой истории, каким неистребимым светом светит Ее образ, какой удивительной любовью Она окружена! «Радуйся, Еюже радость возсияет!», «Радуйся, Заре́ таинственнаго дне!»¹⁸³ Откуда пришли, возникли эти слова, этот порыв хвалы и ублажения?

Но вспомнить о Марии – это не только еще раз указать на характерную подробность евангельской истории; это значит – вдуматься, вглядеться в весь огромный пласт христианского понимания человека. «Скажи мне, в какого Бога ты веруешь, и я скажу тебе, что думаешь ты о человеке» – с такими словами христианство могло бы обратиться к каждому из нас. Мы думаем, что спорим о Боге, есть Он или нет, но на деле спорим о человеке, его природе, призвании и последней судьбе. Ибо спор о Боге в конечном итоге невозможен: ни верующий не докажет ничего неверующему, ни тот не навяжет верующему своего неверия. Но когда люди решают бороться с Богом и религией и мы видим их одержимыми какой-то странной ненавистью к самой идее Бога, то ясно, что не в Боге дело для них, – ибо как ненавидеть Того, в Кого не веруешь? – а в человеке. Ненавидят они по-настоящему не Бога, а верующего человека, и ненавидят за то, что тот по-иному, совсем по-иному понимает и переживает свою человечность.

О, если бы неверующий сказал: «Бога нет, и как бесконечно жаль, что Его нет, ибо из веры в Него родилось и выросло самое высокое, прекрасное и драгоценное учение о человеке; ибо с Ним, с верой в Него связано все лучшее, все самое чистое и драгоценное, что было и есть на этой земле; ибо тут – красота, добро, любовь»! Но нет: как раз это все он и ненавидит. Почему? Да потому, конечно, что сам по-другому видит человека.

Как же именно? Посмотрите кругом, вглядитесь в тот мир, ту цивилизацию, что воздвигается на наших глазах этим человеком, отказавшимся, как он сам говорит, от всех «суеверий» и «обмана», отвсякого религиозного «опиума». Это, прежде всего, цивилизация без красоты. Когда сегодня речь заходит о красоте, нас ведут в музей – показывать древние иконы (и среди них снова и снова – Богоматерь Владимирскую, Ее поразительно скорбный и одновременно небесно-прекрасный лик), нас везут смотреть суздальские храмы, нас заставляют слушать музыку Баха, ибо своей красоты у этой цивилизации нет. И нет потому, что неоткуда ей быть у цивилизации, видящей в человеке продукт материи и экономических отношений. Можно тысячу раз перечитать всего Маркса, всего Энгельса и ни разу не встретить у них самого слова «красота». Но тогда, по логике этого учения, необходимо уничтожить человека, о котором Церковь говорит, что он «образ неизреченной славы»¹⁸⁴ – отсвет Божественной красоты.

Далее, эта цивилизация есть цивилизация внешнего, технического успеха, цивилизация без глубины. Человек здесь непрерывно производит и призван лишь к тому, чтобы производить. Но какие же «производственные достижения» у Марии? Вифлеемская пещера вначале, молчаливое стояние у Креста в конце – вот все, что мы о Ней знаем. Но и этого достаточно, чтобы сказать: не было на земле жизни полнее и прекраснее, чем у Нее. Но если так, то какой жалкой кажется вся эта суета вокруг «производства», безостановочное его воспевание и сведение к нему всей человеческой жизни! Опять нужно выбирать, и тот, кто не ищет, не хочет знать внутренней жизни, ее смысла и глубины, поневоле должен возненавидеть сам образ Богоматери. Все, на чем основана наша цивилизация, – бесконечная борьба, торжество физической силы, устрашение врагов, гордость внешними успехами – где все это в образе Марии? Только смирение, только любовь, только сострадание, только всецелая готовность отдать Себя. И Тебе Самой оружие пройдет душу, – да откроются помышления многих сердец... (Лк.2:35). Опять и опять выбор! Но в результате одного выбора наполняется мир ведением этой красоты, этого смирения, этого добра, этой человечности, а в результате другого – страхом, ненавистью, рабством, да еще непроходимой скукой и серостью. «Мы наш, мы новый мир построим...» Что ж, построили – и из него бегут к все той же красоте, к все той же иконе Матери с Младенцем – вечному образу подлинной человечности, главного и неистребимого в человеке. И некуда от него уйти, и сам праздник Рождества Христова есть, по существу, праздник этого образа, праздник этой интуиции, этого восприятия человека.

Когда-то в древности язычники отмечали зимний, декабрьский поворот солнца на весну праздником рождения солнца. Потом пришло христианство и явило человечеству образ Матери с Младенцем, рассказало ему о смиренном Рождестве, о приходе в мир неземной красоты и добра. И стал древний языческий праздник праздником Солнцаправды – того не только физического, но и духовного света, от которого в конечном итоге зависит судьба человечества. И сейчас человечество снова на распутье и не знает, куда идти. Ему сказали, что оно свободно и может идти куда угодно; ему сказали, что машины и наука могут все, что не нужно образа Божия, не нужно неба, не нужно красоты – достаточно незыблемых законов «материального производства». И вот оно не знает, зачем жить, оно в потемках, в страхе, в растерянности. Неужели мы до сих пор не поймем того, что поняли уже все лучшие люди, что Путь, Истина и Жизнь не в этом, а в чем-то другом, без чего человек рано или поздно задыхается? Об этом другом, но насущном, необходимом, вечном напоминает нам Рождество, к этому зовет образ Матери с Младенцем, небесная его красота и глубина. О, если бы могли и мы, как некогда Мария, «сложить все это в сердце своем» (ср.: Лк.2:19), и этим жить, и отсюда черпать свет, радость и силы!

Христос воскресе! Второе воскресенье после Пасхи посвящено в православном богослужении женам-мироносицам, т.е. тем женщинам, которые, по рассказу Евангелия, пришли рано утром ко гробу Христа, чтобы приготовить Его тело к погребению, и стали первыми свидетельницами Воскресения. В Евангелии им первым является Христос, им говорит: Радуйтесь! (Мф.28:9), их посылает возвестить о Воскресении апостолам.

И вот в связи с этим уместно вглядеться в образ женщины, каким рисует его Евангелие, задуматься над христианским учением о женщине или, может быть лучше сказать, над восприятием женщины христианством. И восприятие это лучше всего явлено в том, какое место занимают женщины в евангельском рассказе о Христе.

При чтении Евангелия нельзя не заметить, что женщина появляется в нем лишь в самом начале и в самом конце земной жизни Христа. В начале – рождение в пещере, принесение в храм для посвящения Богу – это Его Мать. Потом Мать как бы исчезает, или, вернее, мы все время чувствуем, что Она рядом, близко, но без слов, молча, как бы на фоне жизни и проповеди Сына.

Вот неожиданный и такой удивительный рассказ евангелиста Иоанна о свадебном празднике в Кане Галилейской, когда не хватило вина. Казалось бы, банальная подробность, бытовая мелочь... Но праздник испорчен, радость омрачена, и вот просьба, ходатайство Матери, и по этой просьбе – первое чудо Христово: превращение воды в вино. Затем опять молчание. Христос проводит все Свое время с учениками, уча и наставляя их. Но, оказывается, за Ним все время следуют женщины и, по слову Евангелия, служат Ему. Наконец, мы у креста. Все бросили, все бежали, все предали Иисуса, и не только толпы, ходившие за Ним в ожидании чудес, помощи и исцеления, но и самые близкие – друзья, ученики. И теперь наступает час женщин. У креста стоит Мать, но не Она одна. Как повествует евангелист Матфей, там были также и смотрели издали многие женщины, следовавшие за Иисусом из Галилеи, служа Ему; между ними были Мария Магдалина и Мария, мать Иакова и Иосии, и мать сыновей Зеведеевых (Мф.27:55–56). И когда наступает смерть, они, эти женщины, помогают снять тело с креста и полагают в пещерной гробнице, затем приходят рано утром, чтобы приготовить его к погребению. И наконец, они же слышат победное: Радуйтесь!

Итак, первое, что Евангелие навеки закрепило в женском образе, – это любовь. Но не просто любовь, а любовь-заботу, любовь-служение, любовь-самоотдачу, ничего не требующую взамен. Ученики Христа спорят, кто из них выше, кому уготовано лучшее место, рассуждают, сомневаются... Про женщин же – только два слова: «следовали, служа». Это любовь без слов и сомнений, любовь дела; это вечное, врожденное материнство женщин и его вечный удел – позаботиться, накормить, вырастить, отдать всю себя с тем чтобы все в конце концов потерять. Ибо, вырастая, начиная собственную жизнь, уходят от матери и сын, и дочь. И Евангелие показывает нам всю красоту этой жертвенной любви в радости, горе и смерти.

Второе – это верность. Ученики бежали, женщины остались. В страшный час страдания, одиночества и смерти – эта молчаливая верность, молчаливое сострадание... Как утверждает Евангелие, женщины не знали предсказания Христа о том, что Он в третий день воскреснет. У них не могло быть никаких расчетов, никаких надежд. Тот, Кого они любили, за Кем последовали, Кому отдали свою любовь, заботу, верность, умер на кресте. И, говоря по-человечески, все рухнуло: ничего не осталось, кроме мертвого, замученного тела. Но верность осталась – верность без расчета, верность до конца. И как просто, как кратко и вместе с тем с какой полнотой показана эта верность в Евангелии!

И, наконец, третье – вера и радость. И снова: вера не рассуждающая, вера сердца, то знание, которым владеет только женщина. Heслучайно по воскресении Христос вначале является женам-мироносицам. Потом был Фома с его «Если не увижу – не поверю!» (ср.: Ин.20:25). А пρο женщин у гроба сказано: ...и се, Иисус встретил их и сказал: радуйтесь! И они, приступив, ухватились за ноги его и поклонились Ему (Мф.28:9).

Все это было давно. Но если вглядеться в длинную череду веков, прошедших с того утра, станет ясно, что этот образ женщины сохранился и наполнил мир своей простой, но небесной красотой. Грохотала человеческая история, рождались и падали царства, бушевали кровопролитные войны... Но всегда над землей, над смутной и трагической ее историей неизменно светил образ женщины – образ молчаливой заботы, самоотдачи, любви, милосердия, сострадания. И не будь этого света, наш мир, несмотря на все его успехи и достижения, остался бы только страшным миром.

И можно без преувеличения сказать, что человечность в человеке спасала и спасает женщина. И спасает не идеологиями, а вот этим своим молчаливым, заботливым, любящим присутствием. И если, несмотря на все катастрофы и трагедии, не прекращается тайный праздник жизни, если в бедной комнате за нищенским столом он справляется так же радостно, как во дворце, то радость и свет его в ней, женщине, в ее никогда не иссякающей любви и верности. Вот, кажется, не хватило вина... Но пока она тут – мать, жена, невеста – хватит вина, хватит любви, хватит света на всех...

«Постное время светло начнем, очистим душу, очистим плоть, разрушим всякий союз неправды».¹⁸⁶ Такими словами ежегодно на протяжении столетий призывает нас Православная Церковь вступить в те семь недель, что предшествуют празднику Пасхи и издревле называются Великим постом. Вслушаемся еще раз в эти слова: «свет», «очищение», «душа», «плоть», «разрушение союза неправды». Здесь – весь человек, весь его состав, вся его жизнь. Кто другой, что другое в мире призывает еще человека к этому очищению, говоря ему: «Оно необходимо, и начать его нужно с самого себя»?

Из всех религиозных интуиций, из всего религиозного своего знания ничто, по всей вероятности, не отверг ушедший от религии человек так решительно, как эту жажду очищения, ви́дение неправоты, греховности, нечистоты своей жизни, страстное желание изменить себя... Врагам христианства, врагам религии казалось, что самоосуждение, признание им своего несовершенства, покаяние и раскаяние недостойны человека и унижают его. «Все это – религия рабов, – твердили они, – но мы освободим от нее человечество, и оно узнает, что человек – это звучит гордо!»

И вот освободили, и вот отбросили эту жажду очищения, примирения и возрождения. И что же, гордой, совершенной стала жизнь человека? Спрашиваешь и не знаешь: плакать или смеяться. Почему освобожденное от религиозного «унижения» человечество нуждается в няньках, и притом до зубов вооруженных? Для чего этому гордому человечеству каждое утро разжевывают, как оно должно думать, с чем подобострастно соглашаться, чему восторженно верить? Зачем ограждают его санитарными кордонами от внешнего мира? Почему, наконец, и через много лет после всех этих освобождений представителей гордого и свободного человечества держат за проволокой, в психиатрических больницах и изоляторах?

«Человек – это звучит гордо!» Но вот смотришь на этого гордого современного человека, и жалость разбирает: до чего же он пришиблен, раздавлен, унижен! До чего сера и беспросветна его жизнь и какие над ним царствуют бездарные и жестокие начальники! И как скучна, плоска и неубедительна идеология, ради которой его будто бы освободили от пут суеверия и мистики! Давно, давно уже сказано: «Всякое дерево познается по плодам» (ср.: Лк.6:44). Но если так, тодо чего же хилое и унылое дерево выросло из бедной почвы этого «освобождения»!

А ведь было время, когда люди рассказывали и слушали другие повести, вдохновлялись совсем иным. Сколько столетий пел наш народ песню о разбойнике, который покаялся, увидел весь ужас, весь тупик своей жизни и нашел в себе силы возродиться: «Сам Кудеяр в монастырь пошел, Богу и людям служить»¹⁸⁷. Сколько столетий слушал он, затаив дыхание, о великой грешнице, распростершейся пред Христом, умастившей его ноги драгоценным маслом вперемешку со слезами, отершей их своими волосами и услышавшей поразительные слова: «Кто много возлюбил, тому много простится» (ср.: Лк.7:47). Слушал и о другом разбойнике, распятом рядом со Христом и в предсмертный свой час взмолившемся: «Помяни мя, Господи, во Царствии Твоем!» (ср.: Лк.23:42).

И вот было, светило, торжествовало во всем и за всем этим подлинное величие, подлинное достоинство человека. Было сознание, что всегда возможно встать, возродиться, вернуться к свету и радости, для которых и создан человек. И потому была подлинная вера в человека, как и подлинная жалость к нему. И какой бы темной, страшной и жестокой ни казалась порой жизнь, все же светил в ней этот свет человечности. Но едва лишь погасили его, объявив «ненужным», стала жизнь действительно беспросветной, воцарился меж людьми великий страх, великое недоверие, исчезли куда-то жалость и сострадание, и нет уже той веры, что все возможно, лишь бы нашел человек в себе свою совесть, лишь бы возникла и расцвела в нем жажда очищения и примирения с Богом!

Так вот, обо всем этом говорит, для всего этого и существует Великий пост. Поистине великий, ибо ни о чем другом не возвещает он, как о подлинном величии человека, и ни к чему другому не призывает, как вернуться к подлинному своему достоинству. Этот пост как бы напоминает каждому: «Дана тебе сила очиститься и возродиться, дана тебе сила захотеть подлинной жизни, разрушить союз неправды, сотканный в мире ложью, ненавистью, завистью и страхом!»

Итак, где слабость, унижение и неверие в человека и где настоящая, нерушимая вера в его величие и достоинство? Где настоящий человек и где безличное существо, привязанное к дешевой уравниловке? Где свет и радость и где скука и будни? Все эти вопросы пробуждает в нас Великий пост, который есть медленное восхождение к празднику всех праздников – Пасхе. И на эти вопросы каждому необходимо ответить, ибо они в конечном счете о том, можем ли мы увидеть себя в великом и всеобъемлющем свете, измерить свою жизнь вечным учением о небесном призвании человека.

Великий пост – не древнее установление для «церковников», но то, что вырастает из самого ви́дения, самого понимания человека в христианстве. И если правильно расслышать, правильно понять его призыв, то поистине великое и прекрасное учение о человеке примем мы в свою душу.

Нигде, пожалуй, не раскрывается с такой очевидностью, с такой глубиной различие между религиозным и нерелигиозным восприятием человека, как в подходе к вине и прощению. В великопостные дни мы, верующие, постоянно призываемся к раскаянию. «Даруй ми зрети моя прегрешения», или «Дай мне увидеть мои грехи», говорит главная великопостная молитва¹⁸⁸. И этот призыв к самоуглублению, к самооценке, к коренной внутренней перемене составляет изначальную сущность и назначение Великого поста.

Что это значит? Это значит, что, согласно христианскому восприятию жизни и человека, мы живем не так, не на том, как надо, уровне, и это значит также, что мы можем изменить свою жизнь, если раскаемся, если увидим свою жизнь и себя самих в свете подлинного замысла Божия о нас и о мире.

Казалось бы, нечто похожее происходит и при нерелигиозном подходе к человеку. Вот годами, десятилетиями слышим мы о «самокритике», и у всех еще в памяти эти невероятные судебные процессы, когда люди, занимавшие самые высокие посты в обществе и государстве, публично смешивали себя с грязью, обвиняли сами себя в самых страшных и невероятных преступлениях и чуть ли не умоляли своих судей приговорить себя к смертной казни.¹⁸⁹ Разве это не раскаяние?

Задаешь этот вопрос, и сразу чувствуешь его нестерпимую фальшь. Как и во всем другом, подобном, тут не раскаяние, а кошмарная на него карикатура, нечто до того бесчеловечное, что вместо облегчения испытываешь почти мистический ужас. В чем же дело? Ведь на поверхности сходство полное: и тут и там человек понял как будто, что ошибался, и нашел в себе мужество эту ошибку признать открыто, перед всеми; и тут и там – самокритика, т.е. рассмотрение своей жизни в свете некоего над ней закона. Но сто́ит только вдуматься, вглядеться, вслушаться, и от этого сходства ничего не останется, и явит свой страшный лик, как сказано, карикатура.

И понять сущность этой жуткой карикатуры легче всего, если вспомнить, как сравнительно недавно происходила так называемая «реабилитация», когда возвращались после страшных, загубленных лет узники так называемых исправительно-трудовых лагерей, и оказалось, что все эти публичные «самоосуждения» и «покаяния» были сплошным фарсом. А происходило так потому, – и в этом все дело! – что никакого.«высшего закона», способного явить всю правду, никто не искал, а были лишь «тактические споры» и грызня за власть с неизбежным выводом: «Горе побежденным!» А потом реабилитировали побежденных и осудили победителей, а потом снова начали осуждать реабилитированных и реабилитировать осужденных победителей. И так без конца, в той кровавой и тупой бессмыслице, где особенно бессмысленно, особенно страшно звучат слова «самокритика» и «самоосуждение».

Ибо коренное различие между этим безрелигиозным, с позволения сказать, «покаянием» и покаянием религиозным в том, что первое деморализует и унижает, а второе – очищает и поднимает человека. В первом случае судьи как бы говорили человеку: «Признай, что ты подлец и лгун», и осужденный говорил: «Да, вы убедили меня, и я признаюсь в том, что я подлец и лгун». В случае же истинного, т.е. религиозного покаяния Кто-то бесконечно высокий, чистый и любящий говорит человеку: «Ведь ты сын Божий, ты образ неизреченной славы Самого Бога, ты бесконечно драгоценен и бесконечно любим. Почему же ты оскверняешь и разоряешь свою духовную красоту и высоту, почему ты не то, что ты есть?» И вот падает человек ниц перед этой святыней, этой чистотой, этим добром, этой красотой, возвращается кним всем существом своим и возрождается. «И бывает больше радости на небе об одном грешнике кающемся, чем о девяноста девяти праведниках» (ср.: Лк.15:7).

Здесь, следовательно, все исходит из бесконечно высокого замысла о человеке, и именно о каждом человеке, не о человеке вообще; все содействует тому, чтобы сам нашел он в себе эту высоту, вернулся к ней и была бы радость о нем. Там – заведомо ничего, кроме черной, безжалостной мести и расправы, никакого проблеска любви и сострадания. Винтик безличной машины плохо исполнил свое назначение? Выкинуть его вон и заменить другим, а чтобы и другим винтикам неповадно было – заставить самого себя покрыть грязью. При религиозном подходе к человеку нет, не может быть подобной «замены»: каждый человек неповторим! Религиозное покаяние ведет к осуществлению, раскрытию этой незаменимости и потому очищает, возрождает, дарит радость. Там же – только ненависть, только страх, дорога в небытие.

И вот в эти великопостные дни особенно важно понять, что в сердцевине истинного покаяния лежит тот высокий замысел о человеке, который отвергается и оплевывается бесчеловечной идеологией, царящей в нашей стране. «Даруй ми зрети моя прегрешения...» Heчужие, а мои, и значит – дай мне увидеть самого себя в том свете, в той правде и той любви, для которых я создан! Так покаяние ведет к восстановлению человечности в нас.

Я уже говорил о Великом посте – о той светлой печали, κοτο­ροή пронизано это время года для верующих, о той особой, единственной в своем роде красоте, что раскрывается в великопостных службах Церкви и что так непонятна, так чужда людям, привыкшим укладывать религию в прокрустово ложе своих узких, плоских и предвзятых взглядов.

Продолжим сегодня эту тему. Вслушаемся в песнопения и молитвы Великого поста: сколько в них поэзии – особой, чистой, возвышенной, и как далека она от того, что обычно приписывают религии! Для лучшего понимания переведем эти песнопения со славянского на русский, ибо даже в переводе на обыденный язык сохраняют они свою, ни на что в этом мире не похожую тональность.

«Постное время светло начнем!» – с этого призыва начинается пост, и далее: «Очистим душу, очистим плоть. Постяся, насладимся плодами духа и, приняв их любовью, станем достойными видеть страдания Христа Бога и в радости встретить Пасху»¹⁹⁰. Вот другое песнопение: «В свете начнем всечестное воздержание, сияя лучами заповедей Христа, светом любви, блистанием молитвы, очищением чистоты, крепостью мужества»¹⁹¹. Но что такое пост? Только ли воздержание от еды, мрачный аскетизм, гнушение миром и землей? На это отвечает призыв следующего великопостного песнопения: «Постясь, братие, телесно, будем поститься и духовно. Разрушим всякий союз неправды, восстанем против всякой несправедливости, уничтожим клевету и ложь, дадим хлеб голодным и тех, кто не имеют крова и пищи, введем к себе в дом»¹⁹². И еще: «Приидите, вернии, будем делать в свете дела Божии, ничего не скрывая; прекратим все обиды ближнему, ни в чем не полагая ему соблазна; оставим власть тела, будем возрастать в дарах нашей души, тех, кого нужно, накормим и так приступим ко Христу»¹⁹³. Мы слышим всё те же слова: «свет», «любовь», «радость», «дух» – вот внутреннее вдохновение поста, вот его цель: восстановить в себе то ви́дение жизни, которое все время заглушается жизненной суетой, и видение это светлое, любовное и радостное, а не мироотрицающее.

Весь аскетизм христианства, все его призывы к борьбе, к воздержанию, внутреннему усилию исходят на деле из бесконечно высокого замысла о человеке, из веры в его неограниченные духовные возможности. Очень давно, на заре христианства, учитель Церкви святой Афанасий Александрийский написал: «Бог стал человеком, чтобы человек стал богом»¹⁹⁴. И вот эта-то вера в обожение человека, в возможность бесконечного его возрастания лежит в основе христианского понимания поста и покаяния. Это не уход, не отрицание, но возврат и утверждение – возврат к изначальной красоте и целостности, утверждение божественного призвания человека. И по сравнению с этим идеалом, с этим замыслом все, что говорят о человеческой жизни другие философии и идеологии, кажется мелким, ущербным и унизительным. Ибо все они видят в нем производное от чего-то другого – от материи, от биологии, экономики и, следовательно, подчиняют человека законам детерминизма. Как пошутил на эту тему Владимир Соловьев: «Мы все произошли от обезьян, будем же любить друг друга!» Но за шуткой скрывается нешуточный смысл. Ибо если человек и вправду только производное и только снизу, то нет и не может быть у такого существа ни настоящей свободы, ни призвания, выводящего его за пределы материалистического детерминизма. Все, что он любит и к чему стремится, есть при таком подходе лишь «надстройка» на безнадежно материальном «базисе».

Безбожники-материалисты обвиняют христианство в отрицании человека, но на деле именно христианство есть борьба за подлинного человека и отрицание всего, что препятствует его полноте, раскрытию им в себе и в мире подлинного своего образа, подлинного призвания. Как бы низко ни падал человек, христианство говорит ему: «Это падение противоречит твоей сущности, а потому ты можешь подняться, можешь вернуться к подлинной твоей природе!» И на этом зиждутся в христианстве любовь, жалость, сострадание. Они никогда не бывают сверху вниз, никогда не укоренены в презрительном снисхождении: «Хоть ты, мол, и дрянь и не заслуживаешь помощи, но так уж и быть, помогу тебе» – подобного подхода нет и не может быть в христианстве. В каждом человеке, утверждает оно, есть неистребимый образ Божий, есть то, за что любит его Бог и в чем заключено бесконечное его достоинство. На этом построена и христианская солидарность – не солидарность рабов, восставших против господ или слепо им подчиняющихся, но солидарность братьев, связанных свободой и любовью. Я уже не называю вас рабами, – говорит Христос, – ибо раб не знает, что делает господин его (Ин.15:15). «Вам же, – продолжает Он, – открыто и дано все, и вы можете бесконечно возрастать в этой полноте знания и дара».

Современный мир думает и учит, что освободил человека от порабощения «темным, средневековым страхам» религии, что свобода, творчество, наука невозможны там, где есть религия. Он призывает человека сбросить с себя «религиозные путы» и стать свободным. Но к этому миру можно и нужно применить слова Евангелия: По плодам их узнаете их (Мф.7:16,20). Ибо наделе (и пусть докажут нам обратное!) там, где эти «путы» религии сброшены, свобода начинает умирать, а вместе с нею умирает – и это самое страшное, самое трагическое – высокий замысел о человеке, подменяемый замыслом низким и безрадостным.

Да, религия часто падала, часто изменяла себе, часто мельчала. Но в ней самой всегда оставалась возможность вернуться к собственной глубине, всегда жила потребность возврата и покаяния. Потому и остается в ней пост, этот ежегодный призыв подняться, очистить свой внутренний взор, вернуться к главному. Миру, который считает себя «освободившимся» от религии, не в чем каяться, не к чему возвращаться, за ним не стоит, не светит никакая мечта, никакая последняя жажда. Но потому в конечном итоге и не может он удовлетворить человека, потому и не может умереть жажда Бога и связи с ним, т.е. религия.