Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Выпуск 2. Славяно-русский пролог, Ч. 1. Сентябрь-декабрь

Содержание

Предисловие

Славяно-русский Пролог в его церковном и народно-литературном значении (историко-литературный очерк). – Профессора А. И. Пономарева

I. Житийные чтения Пролога Сентябрь 1. Убиение св. благоверного князя Глеба (5 сент.) 2. Преп. Иосиф Волоцкий (9 сент.) 3. Св. мученица Людмила Чешская (16 сент.) 4. Св. Киприан, митроп. Киевский и всея России (16 сент.) 5. Св. Феодор Смоленский и чада его Давид и Константин (19 сент.) 6. Убиение Батыем св. Михаила Черниговского и боярина его Феодора (20 сент.) 7. Преп. Сергий Радонежский (25 сент.) Из Похвального Слова преп. Сергию Епифания Премудрого и из его жития Пахомия Логофета 8. Преп. Евфросиния Суздальская (25 сент.) 9. Преп. Савватий, Соловецкий чудотворец (27 сент.) 10. Григорий, Вологодский чудотворец (30 сент.) Октябрь 1. Савва Вишерский 2. Св. Гурий, архиеп. Казанский и Варсанофий Тверской 3. Преп. Сергий Обнорский, Вологодский чудотворец (7 окт.) 4. Преп. Параскева (14 окт.) 5. Преп. Иоанн Рыльский (19 окт.) 6. Св. Артемий Веркольский (20 окт.) 7. Преп. Авраамий Ростовский (29 окт.) Ноябрь 1. Св. Иоанн Златоуст и его мать Анфуса (5 ноября) 2. Св. Иова архиеписк. великого Нова-града (5 ноября) 3. Преп. Варлаам Новгородский чудотворец, иже ва Хутыне (6 ноября) 4. Память во святых отца нашего Иоанна архиепископа Константинопольского Златоустого (13 ноября) 5. Св. благоверный великий князь Михаил Ярославич Тверской (22 ноября) 6. Св. Александр Невский (23 нояб.) 7. Освящение церкви святого великомученика Георгия иже в Киеве пред враты Святой Софии (26 нояб.) Декабрь 1. Память, иже во святых отца вашего Николая, архиепископа Мирликийских чудотворца (6 дек.) 2. Чудо святого Николая о муже утопшем в море 3. Повесть о чюдеси святого же отца нашего Николая о Агриконе сыне Василии 4. Преп. Антоний Сийский (7 дек.) 5. Нил Столбенский, Новгородский чудотворец 6. Слова о св. Вонифатии Милостивом 7. Св. Петр, митрополит Московский и всея России II. Слова и поучения. Сентябрь 1. Наказание (поучение) Св. Василия о правом житии (3 сент.) 2. На предпразднство Рождества Пресвятой Богородицы (7 сент.) 3. На рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы (8 сент.) 4. Слово о том, что не следует осуждать согрешающих, но миловать (9 сент.) 5. Поучение св. Стефана (9 сент.) 6. Поучение Феодора Студита о том, еже не отчаятися своих ради грехов Божия милости (11 сент.) 7. Пред Воздвижением (13 сент.) 8. На Воздвижение Честного Креста (14 сент.) 9. Св. Иоанна Златоустого о чтении священных книг и о книжном поучении (16 сент.) 10. Слово о милостыни, яво даяй нищему – Христу дает (18 сент.) 11. Слово Иоанна Златоустого о гневе (19 сент.) 12. Слово о том, как подобает жити крестьянам (на 21 сент.) 13. Слово о том, что не следует осуждать ближнего (27 сент.) 14. Св. Григория Черноризца о еже не лениться о своем спасения (27 сент.) 15. Притча о теле в душе и о воскресении мертвых и толкование её (28 сент.) 16. Св. Иоанна Златоустого об исповедании грехов (30 сент.) Октябрь 17. Поучение на Покров Пресвятой Богородицы (1 окт.) 18. Слово об умеренности и воздержании (6 окт.) 19. Поучение против пьянства (7 окт.) 20. Слово о добродетели, стяжав которую человек спасется (9 окт.) 21. Поучение о лихве и сребролюбии (13 окт.) 22. Поучение о пользе душевной (21 окт.) 23. Слово о том, что не следует осуждати никого же: осуждаяй бо иного яко антихрист есть (22 окт.) 24. Об оклеветании (22 окт.) 25. Слово св. Максима о любви (23 окт.) 26. Св. Златоуста о том, что не следует внимать лживым учителям и пророкам (24 окт.) 27. Слово св. Антиоха о гневе (25 окт.) 28. Св. Иоанна Златоустого поучение о молитве (29 окт.) 29. Об исходе души, и о восхождении на небеса по смерти и о милостыни (29 окт.) 30. Слова Петра Черноризца на богатые и убогие (31 окт.) Ноябрь 31. Слово Евагрия монаха о лживых (2 ноябр.) 32. Слово то всякому, хотящему спастись (7 ноябр.) 33. Св. Феодора Студита о трудящихся Бога ради (11 ноябр.) 34. Св. Иоанна Златоуста о милостыни (11 ноябр.) 35. Его же о милостыни (12 нояб.) 36. Его же о непрестанном памятовании часа смертного (13 нояб.) 37. Его же о свойстве истинной милостыни (15 нояб.) 38. Св. Антиоха о милостыни и нищелюбии (20 нояб.) 39. Св. Златоуста о спасительном благоповедении человека (21 нояб.) 40. Слово-наказание Св. Златоуста попам (25 нояб.) 41. Его же слово-наказание ко владеющим (26 нояб.) 42. О том, что не следует осуждать монахов (27 нояб.) Декабрь 43. Слово о покаянии (1 дек.) 44. Златоуста о покаянии (7 дек.) 45. Поучение на зачатие Пресвятыя Богородицы (9 дек.) 46. Слово о еже не оскорбляти никого же (10 дек.) 47. Поучение о том, что не следует осуждать согрешающих (16 дек.) 48. О благоречии, о высоте и святости слова человеческого (18 дек.) 49. О узком пути, ведущем в царство небесное (30 дек.) 50. Иоанна Златоустого о покаянии – первое его поучение по поставлении в Патриарха (20 дек.) 51. Поучение на предпразднство Рождества Христова (24 дек.) 52. О здешней жизни и о царствии небесном (22 дек.) 53. На Рождество Христово (25 дек.) 54. Поучение хотящим причастится Пречистых Христовых Тайн (25 дек) 55. Святого Иоанна Златоуста о причащении и о милостыне (26 дек.) 56. Его же о посте (алчбе – на 28 дек.) 57. Св. Антиоха о празднословии (30 дек.) III. Церковно-учительные повести и рассказы. Сентябрь 1. О юноше, ковавшем крест Патрикию, иже приложи своего злата десять златник (5 сент.) 2. О Мурене древосечце (8 сент.) 3. О Евлогии монахе (12 сент.) 4. О Петре мытаре (22 сент.) 5. О Феофане милостивом (29 сент.) Октябрь 6. Повесть от Лимониса о том, чего ради не вниде Св. Богородица в храм Кириака попа (1 окт.) 7. О милостивом схоластике (3 окт.) 8. О некоем игумене, его же искуси (испытал) Христос в образе нищего (18 окт.) Ноябрь 9. О чудесном видение, бывшем Св. Иоанну Златоусту (8 нояб.) 10. О Иоанне огороднике (8 нояб.) 11. О монахе Иоанне Колове (9 нояб.) 12. Из собеседований Св. Григория Двоеслове о том, какую пользу приносит поминовение усопшим (9 нояб.) 13. Из жизни Иоанна Милостивого (12 нояб.) 14. Чудесное явление св. апостола Павла святому Иоанну Златоусту (16 нояб.) 15. Повесть об Иоанне усмаре (кожевнике) (17 нояб.) 16. О Евхаристе пастухе (17 нояб.) 17. О судах Божиих неиспытуемых (21 нояб.) Декабрь 18. Странноприимство, как дело служения ближнему, спасительнее постнического и пустынного жития (5 дек.) 19. Пример, показывающий, что «дая милостыню убогим, Христу дает и сторицей будет вознагражден» (7 дек.) 20. О нелицеприятии на суде (11 дек.) 21. О немилостивом житопродавце (12 дек.) 22. О человеколюбии Божием к согрешающим – видение одного епископа (26 дек.) Примечания. 1. К житийным чтения о святых 2. К словам и поучениям 3. К церковно-учительном повестям и рассказам  

 

Предисловие

Второй выпуск издаваемых нами «Памятников древне-русской церковно-учительной литературы» посвящаем Прологу, как одному из самых важных между ними. Издать Пролог в целом его объеме оказалось невозможным по многим причинам. Прежде всего, для этого потребовалось бы выпустить не менее десяти томов, что неизбежно задержало бы издание других памятников; затем, полное издание Пролога, по тому плану, какой выработан нами, в настоящее время затруднительно потому, что для изучения его по древним рукописям, греческим и русским, еще так мало сделано, что решительно не представляется возможным с достаточной точностью определить его состав, как в греческой первооснове, так и в славяно-русских переводах и самостоятельных обработках, на пространстве семи веков, от 10 до 17 века. Кроме того, очень значительная часть в содержании Пролога, а именно – краткие чтения о мучениках и других вселенских святых в таком виде сообщаются в Прологе, что не дают решительно никаких определенных сведений об их жизни и потому только в том случае могут получить значение и интерес в собрании памятников нашей церковно-учительной литературы, если их брать в связи с подлинными историческими документами и памятниками древне-христианскими. Но для этого и еще меньше сделано в науке, да и самые древне-христианские памятники, от которых исходят Проложные Чтения (напр. Мученические акты – Acta Martirum) и многое другое, в отношениях к Прологу, пока почти не тронуто научным исследованием. Мы издаем Пролог в сокращении, но в том его существенном содержании, которым он имел и имеет до настоящего времени огромное значение, как книга прямо-таки церковно-народная и вместе как замечательное произведение нашей древней письменности. Поэтому, читатели получают в нашем издании, если и не полный Пролог, каким он определился окончательно к концу XVII в., то решительно все важное и существенное для полного ознакомления с ним с названных сторон – как в самом тексте статей, издаваемых нами, так и в примечаниях к ним. Текст мы издаем по Прологу 1675–77 г., но постоянно имеем под руками для сравнения и исправления не только другие ранние и позднейшие издания, но и рукописи разных веков, начиная пергаминными XII–XIII в. и кончая позднейшими и даже корректурными листами московских печатных Прологов XVII в. По особым, независившим от нас обстоятельствам, этот первый выпуск Пролога пришлось делать спешно, а потому ввести сличение избранного нами печатного текста его с другими позднейшими печатными, как предполагалось нами, мы не могли здесь представить, но мы сделаем это в одном из следующих выпусков, а вместе с тем представим и некоторые исправления этого текста по рукописям и по разным печатным изданиям. Все содержание Пролога мы разделили на три отдела, по которым издаем его текст: 1) жития некоторых наиболее прославляемых в русском народе вселенских, русских и славянских святых, 2) поучения и 3) церковно-назидательные рассказы. Текст сопровождается, в нужных случаях, примечаниями (в конце книги), которые расположены также по отделам. Историко-литературная статья в начале книги имеет в виду указать и осветить некоторые наиболее важные вопросы при чтении и изучении Пролога. Все издание Пролога мы рассчитали на три выпуска (во второй выпуск войдут месяцы с января по апрель и в третий – с апреля по август) и в каждом из них будут помещены особые историко-литературные статьи и примечания для возможно полного ознакомления с ним с разных сторон, а вместе с тем и для возможно полной литературной истории издаваемого нами произведения. Второй выпуск его выйдет через год, вслед за третьим выпуском «Памятников», в котором будут помещены: Слова против язычества и народных суеверий, поучения на св. четыредесятницу и так называемые анонимные или безымянные поучения

Славяно-русский Пролог в его церковном и народно-литературном значении (историко-литературный очерк). – Профессора А. И. Пономарева

«Добрых дел есть лик, яже суть: вера, надежда, любовь, милостыня, человеколюбие» (Пролог, 16 апр.).

«Мнози путие к покаянию: первее, еже каятися своих грехов; второе, еже ближнему оставляти согрешения; третие, молитва от всего сердца возсылаема; четвертое, еже милостыню даяти; пятое, от смирения мудрость» (Прол. 2 января).

Славяно-русский Пролог – книга церковно-учительная, в полном значении этого слова, как по содержанию, так и по его церковно-богослужебному назначению, но вместе с тем это и произведение народно-литературное, находящееся в самой тесной связи с очень многими памятниками древне-русской церковно-учительной письменности и позднейшей народной литературы и народного творчества, произведение, оставившее глубокие следы своего влияния в общем религиозно-нравственном миросозерцании русского народа и сохранившее свое значение до настоящего времени...

Названием «Пролог» указывается греко-восточное происхождение этого церковно-учительного сборника. Прототипом для него послужили греческие, так называемые, Минологии и Синаксари – сборники кратких житийных повествований, расположенных по памятям святых и празднуемых церковных событий, в течение всего года, из месяца в месяц. Наиболее близким к Прологу из числа таких сборников, близким по расположению памятей святых и житийным сказаниям об них, считается Минологий, составленный в царствование греческого императора Василия II (975–1025 г.), и два греческих Синаксаря или Пролога, из которых один известен с именем Петра, другой же называется Кларомонтанским. Первый составлен каким-то Петром в первой половине XI в., второй конца XI в. или начала XII в. носит название от имени одной коллегии в Клермоне (во Франции), которой он принадлежал. В первом из этих греческих текстов имеется особое предисловие – «Προλογοσ», дающее некоторые указания относительно происхождения Пролога и тех лиц, которые принимали участие в его древнейшей и – для переводов на славянский язык – последней, до некоторой степени, законченной редакции. Вот это предисловие, в переводе высокопр. Сергия:

«Многие, весьма просиявшие мудростью, с возможно великим тщанием старались расположить в порядке (сведения) об отечестве воспоминаемых каждодневно в целом году святых и о их жизни и конце, какой каждый из них имел, как и когда памяти их совершаются, также предать писанию то, что читается и поется по церковному уставу в продолжении года; но из них одни по лености, другие по неопытности не смогли достигнуть до конца труда, да и то, что сделали, изложили не в связи, не в порядке, но смешанно и непоследовательно; но трудолюбивейший Петр (Илия), великий ревностью и боголюбием, предприняв усердный и неленостный подвиг, в пример всякого труда, оставить потомкам общеполезное дело, предается долговременному занятию и труду, и, изучив как исторические книги, так и писания древних, и не оставив без исследования ни одного почти места на Востоке и на Западе, прекрасно восполнил то, чего у других не доставало, не только изложив со тщанием в сей книге в порядке имена во зде скончавшихся святых, но и приложив, что следует петь и читать в каждый день, дабы пользующиеся сею книгою знающие приходили на помощь, а не знающие научились, и чтобы те и другие поэтому обратились к усерднейшей молитве за совершившего предлежащий труд. Прибавление же памятей, пространно написанных, сделано Константином худым, митрополитом Мокисийским, просящим всех благочестно живущих молиться за него» (Сергий, Месяц. т. I, стр. 234).

Это предисловие – «Προλογοσ» в славянских переводах и было взято названием целой книги, кроме того, в древних славянских переводах предисловия имя Петра, как составителя Пролога, заменяется именем Илии. Кем же и когда был составлен Пролог у греков? Трудно отвечать на этот вопрос с полной определенностью. Из приведенного предисловия видно, что у греков многими делались попытки к составлению житийных месяцесловов, так что и Месяцеслов Василия, несомненно, имел своих многочисленных предшественников. Из сличения разных редакций греческого Пролога, сохранившихся до настоящего времени, и их славянских переводов высокопр. Сергии, специально занимавшийся этим вопросом, приходит к таким заключениям. В основе всех их был положен названный Минологий (Месяцеслов) импер. Василия (X в.), причем первая редакция собственно Пролога принадлежала Петру (в первой половине XI в.), затем он был исправлен и восполнен внесением некоторых памятей святых и житийных сказаний неким Илией (имя которого сохранилось в славянском переводе предисловия), потом на основании этих и других источников был исправлен и обработан Константином Мокисийским, который дополнил и самое предисловие внесением имени Илии и своего собственного. Кто были эти лица и когда именно жили – неизвестно. Преосвященный Сергий высказывает догадку, что Илия и Константин были монахи одного из студийских монастырей и составленный ими Пролог приспособлен к студийскому уставу, был принят в студийском монастыре для церковного чтения, а отсюда вместе с этим уставом перешел в славянские земли и к нам.¹ Время их жизни XI в. и начало XII-го. Но так ли это? За неимением определенных данных, отвечать утвердительно мы не решаемся и вообще считаем вопрос о происхождении греческого Пролога подлежащим еще дальнейшим исследованиям в области древне-греческой агиологии. Во всяком случае, в X–XI в. греческий Пролог уже существовал и читался на богослужении в монастырях и церквах с студийским уставом, а потому и перевод его на славянский язык также появился вероятно, очень рано, может быть, действительно, как полагает преосв. Сергий, одновременно с переводом и принятием у славян – в Болгарии и России – студийского богослужебного устава.

В XII в. у греков появился Пролог еще иного вида, так называемый – стишной, известный в двух редакциях – краткой и более обширной. Отличительную особенность его составляют небольшие стихословия (ямбическими и героическими стихами), посвященные прославлению святых, составленные Христофором Митилениским, патрицием и судьею Пафлагонии (XII в.?), затем – назидательные повествования, хотя и в небольшом числе, помещенные в нем – каковых нет в греческих Прологах не-стишных. Кем составлен такого вида Пролог неизвестно: возможны и высказывались, как и относительно вышеприведенного вида Пролога – одни предположения и догадки; но несомненно последний, в его различных редакциях и их многочисленных видоизменениях, служил для автора стишного Пролога главным источником, как в то же время он пользовался и некоторыми другими источниками по агиологии, теперь пока неизвестными.² В России этот вид Пролога был переведен на славянский в XIV в. и имел то значение, что послужил в свою очередь одним из главных источников при составлении и пересмотрах нашего печатного Пролога.

Существование нескольких редакций греческого Пролога и многочисленность видоизменений их по разным древним спискам показывают, какою известностью пользовалась эта книга в Греции. Но едва ли не большей известностью и распространенностью она пользовалась у нас, со времени появления на Руси.

Древнейшие списки славяно-русского Пролога из сохранившихся в разных библиотеках относятся к XII–XIII (Хлудовский Пролог 1196 г., пергаментные Типографские XIII–XIV в., Софийский и др., на которые у нас делаются ссылки в примечаниях к тексту издаваемого Пролога). Где был сделан славянский перевод Пролога – у нас или еще в Болгарии и Сербии – неизвестно, хотя присутствие в некоторых древнейших его списках имен славянских святых и небольших сказаний об них допускает предположение и о его юго-славянском происхождении... Списков славяно-русского Пролога, разных веков, сохранилось очень много. Основная греческая редакция его обоих видов сохранялась в славяно-русских переводах, но в них он с самого же начала значительно был изменен внесением большого числа церковно-учительских повестей и рассказов, и потом постоянно, из века в век, изменялся и дополнялся житиями русских святых и статьями русского происхождения, так что с этой стороны он может считаться произведением вполне русским.

Первое печатное издание нашего Пролога вышло в 1641 г., затем последовал ряд многочисленных изданий его (1642, 1659, 1675–7 и след.). В печатных изданиях Пролог подвергся пересмотру, по местам был несколько изменен и дополнен, причем исправление и пересмотр, очевидно, делались с такой тщательной осторожностью, что в затруднительных случаях справщики обращались за советом и решением даже к самому царю, как можно видеть из следующего любопытного замечания на корректурных листах первопечатного Пролога, сохраняющихся в Типографской библиотеке в Москве, под № 167. На 323 л., по поводу рассказа о чуде арх. Михаила (8 ноябр.), рукою справщика написано на полях: «Доложи Государя, царя, великаго князя Михаила Феодоровича, всея Руссии, как он Государь прикажет и велит напечатать, по библеи ли или по письменным переводам (?). А в писменных переводах (в письменных проложных пересказах?) написано везде, что Михаил Архангел являлся и чудодействовал, а в Библии написано везде ангелом действовано, а не именовано, что Архангел Михаил. А Михаил только в двух местах, при Исусе Навине, да при Моисеови телеси; больше того нигде нет, а в писменых переводех, что Михаил Архангел везде чудодействовал и точно ведомо откуду взято». Затем той же рукою написано на полях: «дошла тетрадь 4 (набора текста), набирати 5 титла» (тетрадь). И исправление действительно было сделано, как показывает текст первопечатного и следующих изданий Пролога.

В древнейших славянских списках Пролог или сосем не имеет никакого заглавия, как напр. в Типографских №№ 154 и 160 (XIII – XIV в.), или имеет такие надписания: «Пролог с Богом начинаем» (Типогр. того же века № 157), – «Книга наричаемая Пролог, починается месяцем септябрем до марта» (Типогр. № 162, того же века), а затем идет указанное предисловие, – «Пролог о Христе Иисусе Спасителе нашем начинаем Господи, Благослови, отче» (Типогр. № 153, XIII–XIV в.), – «Сия святыя кънигы, именуемыя Пролог, с Богом начинаем. Господи благослови» (Типогр. № 158 того же века), – в списках XV–XVI в. более подробное, хотя все-таки не достаточно точное, заглавие: «Пролог еже наречется сказание вкратце святых апостол и пророк и святых мученник и преподобных отец, благоугождавших муж и жен терпения и страсти и исправления обоюдунадесяти месяцу», – или такое заглавие: «Книга глаголемая Пролог собрание святых всего лета отгде же изыде и где родися и кьеми леты или мучениа ради или пощениа дъля кыйждо венец приял есть» (см. рук. Прол. Новг. Соф. Библ. 1532 г. № 1327 и XVI в. № 1333; – первый из этих списков вполне тожествен с тем, который вошел в состав Макарьевских Четьи-Миней). В первом печатном издании (1641 г.) заглавие почти такое же: «Пролог, си речь, прелетнее собрание святых для всего лета, от где кождо бе и изыде, и где родися, и киими леты быв. И како мученицы мучены быша, и при которых нечестивых царех, и мучения ради своего, или инии святии пощения ради и труда, или милостыни подаянием, Христа милостива си сотвориша, и венцы кийждо их прияша, и ныне в местех райских водворяются» (л. 1). В издании 1675–77 г.: «Пролог, или жития святых отец, вкратце собранная, к ним же присовокуплены и различныя повести святых отец» (л. 1). Это последнее заглавие уже вполне точно указывает на состав Пролога и отвечает его содержанию. В предисловии к этому изданию (мартовская половина, вышедшая в 1677 г.) говорится: «Аще кто прочитая книгу сию, обрящет некая речения в ней не тождесловна со прежде изданными: да весть таковый, яко обретшаяся некая неисправления речений, не самодерзостно, ниже самомненно пременишася, или отъяшася, а иная привложишася; но вся таковая свидетельствовашася греческими синаксариями (Синаксарь – древнее греческое наименование Пролога), и древними словенскими рукописными и харатейными: и оттуду некая нужнейшая во именех, и глаголех, на лучшее и полезншая исправьшася...» Таким образом, это – пересмотренное и исправленное издание, или точнее – перепечатка Пролога, исправленного монахом Ефимием в изданного в 1659 г. (см. у Петрова, О происх. Прол., стр. 6–7), но с некоторыми дополнениями. Сравнительно с первым печатным Иосифовским изданием (1641 г.) в нем исправлен язык, окончания слов и поучений – «во веки веком» или совсем устранены или заменены словами – «во веки веков», поправлены некоторые жития и повествования, приводятся многие жития русских святых, не находящиеся в первом издании; но во всем остальном – и в апологической части, и в церковно-учительной – это издание ничем не разнится от первого и других предшествовавших и может считаться лучшим, именно как исправленное из древлепечатных. Текст этого Пролога мы и взяли для своего издания, хотя конечно его нельзя считать вполне исправным относительно правильности перевода, особенно же языка и стиля; но из старопечатных он все-таки исправнее других изданий. В нем нет указанного предисловия греческих Прологов Петра – Илии – Константина: оно встречается в древних пергаментных славянских Прологах (XIII–XIV), имеется и в первом печатном издании (1641 г.), но там и здесь в крайне неисправном переводе и испорченном тексте, почти непонятном, без греческого оригинала, почему может быть и опускалось в большинстве славянских позднейших (XV–XVI вв.) рукописных списков Пролога.

Сравнительно с рукописными Прологами до XVII в., печатный богаче статьями по всем его отделам, особенно житиями русских святых. На окончательное определение его состава еще до печатных изданий решающее влияние должны были оказать Макарьевские Четьи-Минеи, появившиеся в половине XVI в. и принявшие его, в обоих видах (стишной и нестишной Пролог), в свое содержание: в них до известной степени даны были полное собрание и последняя, окончательная обработка веками накопившегося у нас житийно-повествовательного материала. Печатный Пролог (1-е изд. 1641 г.) в своих исправлениях и дополнениях прямо уже становился в зависимость от Макарьевских Четьи-Миней, как потом и Четьи-Минеи Димитрия Ростовского, представившие первую попытку до известной степени критически-научного отношения к агиологическому и проложному вообще материалу в нашей церковно-богословской литературе.

* * *

Проложные чтения по их содержанию можно разделить на три группы или отдела, как это и сделано в нашем издании: жития святых, поучения и церковно-учительные повести и рассказы. Однако, все они представляют одно связанное целое, объединенное единством мысли и цели, для которой был составлен и назначен Пролог. Эта цель – церковное учительство, с церковной кафедры и в домашнем чтении, в форме наиболее доступной, наиболее действенной в народе, в века, когда церковь была единственной учительницей в воспитательницей народа; эта цель – не просто воспитать народ, но – перевоспитать, внести, внедрить в него начала именно христианского нравственного миропредставления и строя жизни. К этому направлялась вся наша древняя церковно-учительная литература и в этом все значение издаваемой нами книги, как самой представительной и наиболее известной в этом отношении.

Действительно, читая и вчитываясь в эту книгу, приходишь к одному убеждению, что разные богословские вопросы, которых касается Пролог – вопросы догматические, канонические, обрядово-литургического характера, церковно-исторические, хотя бы и существенно важные, ставятся в нем на втором плане: их касаются здесь только изредка и мимоходом, кратко, не входя в подробное их рассмотрение. Область христианского нравоучения в прямом непосредственном соприкосновении и приложении к жизни – вот вся суть и содержание Пролога, и с этой стороны он представляет величайший интерес. Читатели сами могут убедиться в этом, при чтении изданного нами текста, и потому мы со своей стороны желали бы только помочь им в правильных отношениях к нему. Для этого мы остановимся в настоящий раз на одном лишь вопросе – на основном вопросе о религиозно-нравственном христиански-православном благоустроении человека, личном и общественном, насколько то и другое, по Прологу, достижимо, при живой, деятельной любви к ближнему. Мы остановимся на неотступно-настойчивой, ясной, простой в убедительной речи – «научении» Пролога о любви к ближнему...³

Прежде всего, нужно заметить, что Пролог нельзя считать, – как нередко считали и считают его, – книгой, назначенной по преимуществу, для монашески-аскетического назидания. Правда, все содержание Пролога проникнуто одним возвышенно-аскетическим взглядом, призывающим к отречению от страстей и плотских привязанностей и указующим на земную жизнь, как на кратковременную и переходную ступень к будущей, вечной жизни, где все мы, по слову апостола, пожнем то, что посеяли здесь, на земле. Но взгляд этот, конечно, нельзя считать исключительно монашеским, между тем, статей специально аскетически-монашеских в Прологе можно указать не больше одной трети, все же остальное имеет в виду не одних монахов, а людей вообще, людей разного возраста, звания и положения.⁴ Нельзя сказать также, чтобы иноческие обеты и подвиги в монастыре выставлялись в Прологах как единственно спасительный путь благоугождения, и чтобы на земную, мирскую жизнь набрасывался исключительно мрачный покров осуждения и отвержения. Напротив, оба пути в жизни одинаково хороши и одинаково могут быть спасительными или гибельными, смотря по тому, как устроятся жизнь – по закону ли Божию или против него. «Не соблажняй, брате, своего ума, – читаем в Поучении Нифонта, под 16 апреля, – на всяком месте обретается спасение Божие, аще волю Его сотворим. Место убо никого же не спасет, но дела. И сие тебе, брате, известно сотворю: аще кто в монастырь или в пустыню идет, а злых дел не оставляет, то не спасется» (Пр. т. II, л. 185). «Не спасут нас ризы черные, – читаем в другом месте, – ниже погубят белые, аще благоугодные Богу дела творим» (21 мар., – т. II, л. 87 об.), ибо «яве закон Христов и апостолов Его учение не монахам токмо даны и молчальное и пустынное житие держащим, но и ко всем сущим во градех и селах живущим с женами и чады» (8 мар., – т. II, л. 26 об.)⁵... Пролог действительно представляет многочисленные очевидные и трогательнейшие примеры истинно подвижнической жизни в миру, среди тягостей и забот, выпадающих на долю каждого, как напр. в следующем рассказе о св. Пафнутии и добродетельном поселянине. Пафнутий, великий пустынник, молился однажды Богу показать ему, каким святым он уподобился своим подвижничеством. «И прииде Божий глас к нему, глаголя: подобен еси ближаишия веси старейшине»... Пафнутий идет в ближайшее село, в дом старейшины – селянина, – последний принимает его по обычаю, как принимал и всех странных, посещавших его дом, омывает ему ноги, ставит пред ним трапезу и приглашает вкусить, и затем по просьбе Пафнутия рассказывает о себе: «мне убо лет есть тридесять, от нележе сам ся от подружия отлучих; три точию лета жих с нею и три от нея сына родих, иже на потребу мне служат. Не престах бо любя странныя до днешняго дня, и не имать похвалитися селянин прежде нас страннаго приемля. Не излез же нищий из дому моего, ни странен тщама рукама. Ни призрех убога и нища отшедша, но подавах ему довольно утешения. Не лицемерен бых чаду моему, ни взлезоша в дом мой плоды чужии, и не бысть свара, его же не умирих, ни похули кто при зле дел моих. Дети же мои не прикоснушася чужих приплодов; ни осеив прежде своих нив, но требующим прежде подавая и останком своя осевая. И не дах сильному обидети нищаго, ни опечалих никого же в моей жизни, ни суть кривины яже на кого изнесох. Сия Богу хотящу, не ведех себе сотворша»... Услыша такой рассказ, Пафнутий облобызал поселянина, говоря: «благословит тя Господь от Сиона и узриши благая Иерусалима», и потом в особом видении было открыто ему, что названный добродетельный поселянин, по смерти, ангелами несен был на небо... (9 мар., т. II, л. 32). Подобных рассказов в Прологе много, и само собою понятно, что из них можно выводить только то, что дается ими, а именно, что примеры высокой святости и благоугождения Богу возможны и в миру, среди людей всякого положения, что монашество – отречение от мира – не единственный и исключительный путь, прямо приводящий к спасению.⁶ Но возможно-ли, позволительно-ли, на основании указанного, полагать и утверждать, как утверждают последователи гр. Л. Толстого, и – смелее других – недавно умерший г. Лесков, что значит – утверждают они – спастись можно на всяком месте, но этого мало – можно и помимо церкви, что церковь и её установления нечто излишнее, что таинства и священная иерархия совсем не нужны в деле спасении, и что будто бы – страшно и сказать – всему этому научает Пролог, в рассказах, подобных приведенному мною?!.. Это такая нелепость, о которой не стоило-бы и упоминать, если б, к сожалению, она не была хитро придуманной и злостно рассчитанной на внесение в народ лживых еретических идей, направленных прямо против церкви православной, и распространяемых с помощью искусного обмана и искажения, допускаемого в отношениях к такой церковной книге, которая пользуется величайшим почетом в нашем простом грамотном народе.

Вот, например, что читается в Прологе под 10 марта, в «Слове святаго Иоанна Златоустаго о чести священник»: «Богоносный Игнатий повелевает глаголя епископам: внимайте убо себе, да и Бог ваши души приимет и спасет. Повинующиися же епископом и священником, служителем церковным, с теми и часть им будет о Бозе. И паки: послух ми есть, его же ради узы приях, яко от уст человечь не разумех. Дух бо проповедает ми, сице глаголя: без епископа не творити ничтоже. Идеже бо явится епископ, тамо множество благин будет. Идеже бо нарицается Христос, тамо и соборная церковь сходится. Не идеже хотят и пасутся овчая стада, но идеже я пастуси снабдят. Кроме же стада и пастуха, то-есть вне стада и без пастыря – оставшия овцы расхитят зверие, и пищу себе сотворят в них. Не подобно убо есть без святителя ни крестити, ни брака творити. Се убо Господеви благоугодно есть, еже святителя чтити, и чтый святителя от Бога почтен будет. А еже без епископа что творити, не лепо есть. Священником же достоит повиноватися аки апостолом Христовым надеждею нашею, да видими ими обрящемся. Подобает же и дьяконом, рекше служителем тайн Христовых, по всему союзу во всем угождати: зане не брашну убо, ни питию суть служители, но Божиим служат церквам... Тем же убо, почтите служителя яко отца, а епископа яко самого Христа, попы же яко сопрестольники и супруги апостолом, – без них бо церковь не освящается. Послушествует бо сему словеси закон храняй: все, елико аще речет ти священник, сотвори, не уклонися ни на лево, ни на десно от глаголемых. Человек бо аще сотворит презрение, еже не послушати священника, достоин есть смерти»... (Прол., т II, л. 36). «Тем же убо, о христолюбивии, – читаем в другом месте, – разумейте, яко велик есть сан святителеск: елицех бо свяжут на земли, будут связани на небеси, и елицех разрешат на земли, будут разрешени на небесех» (20 сент., т. I, л. 61). Из этого и других мест Пролога, – а подобных мест можно указать в нем очень много,⁷ – кажется, с достаточной ясностью видно, каким церковным учением освящены и должны быть освещаемы чтения и повествования, помещенные в нем, и после того, мыслимо-ли находить в них что-либо анти-каноническое?..

Как во взгляде на мирскую и не-мирскую жизнь, так и на земные блага в мире и в жизни Пролог смотрит с той же церковной и общехристианской нравственно-обязательной точки зрения. Так, в рассуждении о правде и неправде, о добре и зле в мире и в человеческом существовании, под 23 декабря, на вопрос – все ли добро и прекрасно в сей жизни, дается утвердительный ответ: «ей добре рече, добро зело, все еже в сей жизни: богатство, и сан, и красота, и имение, и пища, и одежда, и хитрость.., злато и сребро, земли и села, и винограде», словом, весь прекрасный Божий мир, и все это дано человеку, но он должен пользовать всем «вмале», а главное – «с разумением», «согласно с Законом Божиим».⁸ Жить по Божьему, и именно не в монастыре, а и в миру, в семье и в обществе, среди слабых и сильных, среди житейской борьбы, страстей и пороков, жить как повелевает Закон Божий и чему научает церковь⁹ – вот основная тема почти всех проложных поучений. И, так как первая и большая заповедь этого Закона – возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, а вторая подобная ей – возлюбиши ближнего своего как самого себя (Мф. 22:37, 39; Мк. 12:31), то любовь к Богу и ближнему, вообще любовь христианская, в её существе в проявлениях, главный предмет, который в них излагается. При этом, составители Пролога, в поучениях, приводимых ими, стараются не столько раскрыть высшие догматические и нравственные основы любви христианской, сколько показать и внушить необходимость и спасительность её для человека, так как их задача не теоретически-богословская, а нравственно-воспитательная, достигаемая путем всем доступного пастырски-отеческого назидания и указанием живых образцов и примеров. Описывая целый сонм святых Божиих: пророков, мучеников, исповедников, подвижников и страстотерпцев, победивших мир верою и, любовию к Богу и тем благоугодивших Ему, Пролог в их лице представляет разнообразные и внушительнейшие примеры для подражания. Примеры подкрепляются и поясняются словом – поучениями и назидательными рассказами. Любовь к Богу без любви к ближнему невозможна, одна следует из другой, обусловливается и вызывается другою: «аще кто речет, яко люблю Бога, а брата своего ненавидит, лож есть», – «любяй Бога, любит и брата своего», – «аще друг друга любим, Бог в нас пребывает» (1Ин. 4:12, 20, 21). Указывая на любовь Божию к миру, на Его бесконечную благость и милость, Пролог, в своих рассказах и поучениях, старается именно выяснить и внушить необходимость деятельной христианской любви,¹⁰ проявляющийся в делах милости и милосердия в отношениях к ближнему. «Нищелюбие», «памятование о неимущих и нуждающихся» – вот о чем больше всего говорят и поучают проложные слова и рассказы. В житийных повествованиях Пролога явственно проводится уже мысль, что святые и подвижники, уходившие в пустыни, в уединение, или вообще отрекавшиеся от всего в мире, не покидали в нем ближнего, заботились о нем непрестанно – молитвою и чудотворениями, словом и делом помогали ему в нужде и бедах.¹¹ Самое отречение святых и подвижников от мира – переход к совершенной жизни начинается, по Прологу, почти всегда «раздачей всего имения нищим»,¹² почему и всем вообще отрекающимся от мира – идущим в монастырь – внушается ничего не оставлять при себе – все раздать нищим (Пролог, 21 декабря, т. I, л. 425). Некоторые из святых угодников, кроме того, особенно яркими чертами изображаются в Прологе как преимущественные и великие «нищелюбцы», например святые Феофан (29 сентября), Иоанн (12 ноября) и Филарет (1 декабря) милостивые, св. Николай Угодник (6 декабря), Вонифатий (19 декабря), Зотик страннопитатель (10 января), Павлин, св. Мартин, св. Феофания, св. Анастасия в др. Постоянно, при разных случаях, в Прологах указываются разные стороны и черты христианского совершенства в нравственном складе и в поведении человека: страх Божий,¹³ прежде всего, затем смирение и кротость,¹⁴ терпение и покорность воле Божией в бедах и напастях,¹⁵ незлобие,¹⁶ воздержание¹⁷ и довольство малым,¹⁸ неустанный труд, как основа всякого благосостояния,¹⁹ и пр., и проч.,²⁰ но нищелюбие и милостыня ставятся выше всех других проявлений доброй нравственной жизни и в образе истинного «нищелюбца» Пролог старается собрать и представить как бы в одном целом все идеальные черты настоящего христианина, каким он должен быть, идеальные стороны настоящей богоугодной жизни. С этою целью, не довольствуясь постоянным указанием, при всех случаях, на необходимость добрых дел для спасения верою, ибо вера без дел мертва есть (Иак. 2:20), составители Пролога приводят целый ряд святоотеческих и самостоятельных русских чтений – поучений и рассказов специально на тему о нищелюбии – о милости и милостыне. Из поучений этого рода, по разным Прологам, можно составить целый обширный сборник. Изо дня в день следуют они в течении всего года. Так, в сентябре десять чтений прямо по вопросу о милости в милостыне, или же с пламенным призывом к делам милосердия, по случаю воспоминания великих и спасительных событии в истории домостроительства нашего искупления, или наконец в виде грозных прещений против нарушения и нарушителей заповеди о любви к ближнему, – чтений, расположенных в такой последовательности по дням: 3 сентября, 5, 7, 8, 9, 14, 19, 22, 24, 27, 29, в октябре таких чтений четырнадцать (окт. 8, 9, 13, 14, 15, 16, 18, 22, 23, 25, 26, 28, 29, 31), в ноябре – тринадцать (нояб. 7, 8, 11, 12, 15 (два), 17 (два), 19 (два), 20, 26, 28, 29), в декабре – двадцать пять (дек. ч. 1. (два), 2, 4, 5, 6 (два), 7, 8, 9, 10, 11, 12, 16, 17, 19, 20, 23, 25, 26 (два), 27, 30, 31 – два), в январе – двадцать (янв. ч. 6, 10, 11 (два), 12, 17, 19, 20 (два), 21, 23 (два), 24 (два), 25, 27, 29, 30 (два), 31), в феврале – четырнадцать (февр. ч. 1 (два), 2, 3 (два), 6, 8, 9, 13 (два), 17, 24, 26, 28), в марте – восемнадцать (мар. ч. 1, 2, 6, 8, 9, 11, 15, 16, 19, 21, 22, 23 (два), 24, 27 (два), 30, 31), в апреле – десять (апр. ч. 6, 8, 9 (два), 11, 14, 16, 18, 27, 30), в мае – девять (май, ч. 1 (два), 14, 19, 27, 29 (два), 30, 31), в июне – четырнадцать (июн., ч. 3, 5, 6, 7 (два), 11, 15, 17, 20, 24, 27, 28, 29, 30), в июле – семь (июл. ч. 4, 13, 19, 20, 24 (два), 31), в августе – девять (6, 8, 10, 11, 12, 14, 18, 25, 31). Всего, таким образом, больше ста пятидесяти... Такое обилие чтений и поучений по одному и тому же вопросу о человеколюбии или о «нищелюбии», как оно называется в Прологе, конечно, нельзя считать случайным или объяснять преимущественной важностью и самим характером данного вопроса. Каково бы ни было нравственно-религиозное состояние русского общества в до-Петровской Руси, но очевидно и не подлежит сомнению, что постоянно, изо-дня в день напоминая об одном и том же – об одной из священнейших обязанностей человека христианина, – наша церковь ставила своей прямой задачей постоянно пробуждать, поддерживать и воспитывать в обществе верующих те высшие в благороднейшие чувства любвеобильной христианской общественности, истинной представительницей которой являлась сама церковь, принимавшая под свой покров всех страждущих и обремененных. С другой стороны, не случайно также самое большее число указанных чтений в Прологе отнесено на декабрь, январь, февраль и март. Бог любы есть (1Ин. 4:8), и в любви Божией, не пощадившей Сына Своего Единородного нас ради человек и нашего ради спасения, Пролог указывает высшее основание и побуждение и для нашей любви к ближнему, а в лице Искупителя мира, снисшедшего к нашей немощи – «обнищавшего нас ради» (Прол., 14 окт., л. 151 об.) и подъявшего на себя грехи мира, видит Верховного Божественного «Нищелюбца» (см. в Прол. поучения на зачатие пресв. Богородицы (9 дек.), на Рождество Христово, на Богоявление, на Благовещение), и потому как нельзя более соответственно было в дни торжественных воспоминаний безмерного милосердия Божия к миру, явленного рождением Христа Спасителя и Богоявлением, – в такие дни предпочтительно сосредоточить мысль и чувство верующих на сознании спасительности дел милосердия и призывать их к нищелюбию (ср. Поучение на зачатие пресв. Богородицы, 9 дек.). Кроме того, в дни поста и покаяния, назначенные церковью на эти именно месяцы (рождественский и великий пост), учение о любви к ближнему и настоятельный призыв к делам милости и милосердия, которыми, – как постоянно внушают проложные поучения, – «очищаются грехи», – представлялось наиболее нужным и своевременным.²¹ «Потщимся, – говорится в поучении на Благовещение, – потщимся добрыя детели творити, паче же в сии дни. Сии суть дни Богом уставлени на очищение душам и телесем: да не подобает их леностию и злыми делы проводити».²²

Этим, по нашему мнению, объясняется, почему на указанные месяцы отнесено наибольшее число поучений о милосердии и милостыне, но это же вместе с тем дает основание предполагать, что и вообще проложные чтения и поучения избирались не без некоторого внутреннего соотношения к тем церковным воспоминаниям и установлениям, при которых они помещались, под тем или другим числом месяца...

* * *

Но в каких же чертах и как изображается в проложно-церковно-учительных чтениях «нищелюбие» – основная христианская добродетель по Прологу?

Вера без дел мертва есть (Иак. 2:20), дела же любви – милость и милостыня в их разнообразнейших видах и проявлениях (Мф. 25:36, 38, 42 и др.), – таково евангельское учение, и такова именно общая мысль, лежащая в основе всех проложных поучений о нищелюбии. В Поучении под 15 марта, на вопрос: «Что есть знамение истинного христианина? – читаем. «Вера права и дела благочестива истиннаго христианина есть. Христианин бо есть истовый дом Христов, делы добрыми и благочестивыми учении состояся. Истинная бо вера делы искушается: сего ради вера без дел мертва есть, якоже и дела без веры... Правою верою и делы добрыми зиждется дом душевный» (Т. II, 55 об., 56).²³ Это общее учение слова Божия о делах любви христианской излагают и разъясняют проложные чтения и поучения, по местам даже прямо подбором относящихся сюда мест св. Писания, с соответственными указаниями и разъяснениями, напр. в поучениях на предпразднство Рождества Богородицы, 7 сент., на 17 и 20 ноябр., на 10 и 25 дек., на 3 авг. и др. Правая вера составляет основу внутренней жизни человека-христианина, дела же добрые, происходящие от неё – его внешнее проявление, обнаружение его во вне. А чем иным можно въяве и действенно показать истинную веру и любовь ко Христу, возлюбившему мир, как не следованием путем Христовым и деятельным служением Ему в делах любви и милости? И вот, «нищелюбие» – милость и милостыня, поучают проложные чтение, – не только предписываются для всех обязательными евангельскими заповедями, составляют закон Христов, но и указуют на прямое следование путем Христовым, на служение Христу, который и Сам, как внушается в проложных поучениях – «нищь быти изволи нас ради», да своею нищетой нас обогатит. Поэтому, «милуяй нища, – поучают они, – Самого Христа милуем», т. е. действительно показуем свою любовь к Нему, и «подающий нищему – Самому Христу подает», потому что «Сам Христос Вседержитель – читаем мы в одном поучении, – ходит по земле в образе нищего и просит у нас милостыни».²⁴ И эта мысль в Прологе, как и все вообще отдельные черты христианского учения о любви к ближнему, – не просто передается и раскрывается как мысль, как общее положение, но тут же непосредственно иллюстрируется и подтверждается сообщением фактических данных из жизни и душеспасительного опыта, служащих для неё очевидным и как бы наглядным подтверждением. Вот, напр., один из многих рассказов Пролога на тему, что в каждом – кто бы он ни был – в каждом, кто нуждается, ищет нашей помощи мы должны видеть и принимать прежде всего своего ближнего, своего брата, и что, затем, помогающий бедному, подающий нищему или приемлющий странного – самому Христу служит. Под 18 октября помещено у нас Слово или рассказ, под заглавием: «Слово о некоем игумене его же искуси Христос в образе нищего»... Жил на свете некий игумен-настоятель или старейшина одного общежительного монастыря, человек – «исперва нищелюбив, последи же славолюбив, имеяй великую любовь к богатым боярам, и от тех славимый». К нему то приходит Господь в образе «убогого старца», и говорит привратнику: «поди, скажи игумену, что пришел убогий старец, его брат, издалека, усталый и утомленный». Привратник находит игумена «беседующего с богатыми», поджидает немного, а потом решается известить о приходе какого-то убогого, «не зная, говорится в тексте Слова, что это Христос». Игумен в гневе кричит на него: «разве ты не видишь, с какими людьми я беседую?» Значит: «как ты смеешь мешать моей беседе? И кто позволил тебе пустить какого-то нищего? Иди вон» («небрези ныне»). Привратник уходит. Долготерпеливый же Господь, говорится далее в Слове, дожидается, не покажется ли сам игумен. И вот, около пяти часов – «богат некто прииде». Игумен поспешно бежит на встречу к нему, сам встречает и принимает его в воротах («его же в борзе игумен сам во вратех срете»). И тут, увидев игумена с богатыми, «богатый милостью, и смиренных друг Христос», говорится в Слове, – умоляет его уделить ему одну минуту – выслушать его. Игумен же не удостоил его в взгляда, «пошел обедать с богатыми». Кончился обед, игумен снова сам до ворот провожает своих дорогих гостей, и снова, возвращаясь к себе, не обращает никакого внимания на мольбы и просьбы убогого старца – принять его. Так до вечера простоял он у ворот и не был принят. Он удаляется и, отходя, говорит привратнику: «Скажи игумену, что почестей и славы человеческой жаждет он теперь. Я же приходил к нему за тем, чтобы ради его прежних трудов и прежней жизни преподать ему благословение, но он не восхотел. И вот теперь со всей страны вельмож пошлю к нему, их он ищет и требует, благие же царства моего – нищие, убогие – теперь уже не нужны ему»... «И тако познася, говорится в заключении Слова, – Вседержитель Христос во образе нищего пришедый»... Вслед затем делается нравственно-назидательное применение и обращение к слушателям, по поводу рассказанного в Слове: «Сие же мы слышаще, братие, не отвращаем очию от убогих, зане Сам Христос Вседержитель ходит во образе нищего. Дающии бо нищему, Христу в руцы дают» (Прол., т. I, л. 167–168). При таком общем взгляде на дела любви христианской, и в частности на милость и милостыню, Пролог описывает «нищелюбие» как одну из высочайших добродетелей, украшающих человека–христианина: «она больши есть молитвы, поста и иных спасительных и богоугодных дел» (27 марта, т. II, л. 109 об.). «Возжегл ли еси свещу в церкви, читаем в проложном поучении, – то – добре; но вниде убогий обиден тобою, и вздохнув на тя со слезами и угаси светление твоея свещи» (24 января, т. I, л. 539). «Аще постишися, читаем в другом поучении, – покажи ми от дел твоих. Которых, рече. Видев нищего – помилуй, – со врагом смирися» и проч. (9 апреля, т. II, л. 163 об.). «Ничто же есть девства выше, говорится в поучении под 31 марта, – его же ни в новом законе выше положи Господь: обаче и девы изгонятся понеже милостыни не имеша», и Господь, «скажет таковым: не вем вас» (т. II, л. 29 и т. I, л. 505 и об.). Высоко спасительна также любовь к Слову Божию, непрестанное чтение и изучение его (см. поучение 18 марта, т. II, л. 315 об – 316), но и все это – ничто пред Богом, если человек живет только для себя, не забоится о ближних, не имеет дел милости. Приходят некогда к одному старцу в скит три брата и начинают его спрашивать... «Отче, говорит первый из них, – навыкох Ветхий и Новый Закон изуст», то есть он знает тот и другой наизусть. И отвечает ему старец: «наполнил еси аер – воздух – словесы, и несть ти пользы». И второй спрашивает, говоря о себе: «а я Ветхий и Новый Закон сам списал для себя». «И ты, отвечает ему старец, оконца исполнил его кожами, и несть ти пользы». Наконец, третий говорит о себе: «а у меня на огнищи – (огнище – жаровня с углями, очаг, словом – место для раскладывания огня)²⁵ взросло есть былие (зелень, трава)». «Ты, сказал ему старец, – страннолюбие отгнал еси от себе», то есть также живешь только для себя и о себе только заботишься; – «и несть ти ползы». «Но аще хощете спастися, – заключает старец, обращаясь уже ко всем трем, – то имейте ко всем любовь, и милости прилежите» (20 декабря, т. I, л. 525 об.). Словом, без добрых дел, без милости и милостыни, не спасут человека никакие личные совершенства, никакие личные приобретения, заслуги и подвиги: «еже о себе жити единому, – с решительной непреложностью заявляется в одном проложном поучении, – иныя же вся презирати, ненавистен человек тот и чужд христианства» (31 марта, т. I, л. 129 об.)... Поэтому, самыми восторженными чертами изображается в Прологе спасительная сила милости и милостыни пред Богом. «Милостыней и верою, поучают проложные чтения, – очищаются грехи» (12 ноября, л. 265; января, 12, л. 505 об., марта 7, т. II, л. 23 об. и др.); они – «жертва, угодная Богу, ибо сказано в Писании: милости хощу, а не жертвы (Мф. 9:13; 12:7), и там же сказано: «творите милостыню да и вам будет милостив Господь», «дадите в дастся вам» (ср. 11 марта, т. II, л. 38: «Слово св. Григория о милостыни», – также 26 января, т. I, л. 525 об. и мн. др.). «Ничто так не приближает к Богу, как милостыня»: «она на небо возводит и царствию двери отверзает» (9 апреля, т. II, л. 163; 7 сентября, т. I, л. 20 об.; 1 февраля л. 569), «покаянием и добрыми делами, но более всего милостыней» мы избавляемся «от насилия бесовских мытарств», по исходе души из тела (29 октября, т. I, л. 213 об.). В восторженных, дифирамбических описаниях великой спасительной силы добрых дел, проложные поучения по местам прямо возводят милостыню в настоящий поэтический апофеоз. Таково, напр; «Слово св. Иоанна Златоустого о милостыне», под 11 ноября, приведенное у нас (стр. 103). Бог не внемлет молитве даже величайших праведников, если они воссылают свои молитвы за людей чем-либо повинных в отношениях к милости и милостыне. Один игумен, «украшенный всякою добродетелию и милостивый на нищыя», молил Бога, чтобы и по смерти ему быть вместе со своими учениками, и ему было показано и возвещено свыше, что молитва его не может быть услышана, так как ученики его не таковы, как он, потому что они повинны в немилосердии – «не оказали помощи одному убогому, встреченному ими на пути»²⁶... И напротив, один кусок хлеба, к тому же по нужде брошенный нищему, на весах правосудия и милосердия Божия вменяется в заслугу человеку²⁷... Ради милостыни дозволяется даже «хитрость», то есть нечто такое, что с высшей нравственной точки зрения могло бы казаться недопустимым. Так, под 1 марта, в Прологе находятся Слово об Иоанне, епископе иерусалимском, «како Епифаний хитростию взя у него сребро и раздаде нищим». В Слове этом рассказывается об иерусалимском епископе Иоанне, который был человек богатый, но сребролюбец, обладал большим имением, но ничего не подавал «требующим» – нуждающимся. Тщетно св. Епифаний посылал к нему увещательные послания, прося его помогать бедным: сребролюбивый и скупой епископ не слушался его увещаний. Тогда он сам приходит в Иерусалим и, воспользовавшись почетным приемом и вниманием к нему сребролюбивого епископа, выпрашивает у него разные серебряные вещи, под предлогом как бы для своего личного пользования на некоторое время, но тотчас же продает их и раздает деньги нищим (т. II, л. 2 об.–3). Еще более характерное повествование такого же рода приводится под 30 марта. Жила в Александрии некая девица Монония, которая, по словам автора повествования, – «от юности бывши черноризца», по внешности казалась смиренною и боголюбивой, а в действительности была «кумиролюбица», потому что любила богатство, копила золото, между тем никогда от своего имения не давала милостыни – ни странным, ни убогим, ни вдовицам... И вот в отношении к ней, то, желая «преложити её на милостыню», св. Макарий пресвитер – «приставник нищиx и клосных» (убогих), – употребляет такую хитрость. Так как он был искусный ювелир – «драгаго камения делатель», то однажды приходит к Мононии и предлагает ей купить за недорогую цену, всего за 500 золотых, драгоценные камни – смарагд и иакинф, которые будто бы принес ему кто-то для продажи, тогда как они стоят несравненно дороже. Монония с радостью вручает ему 500 золотых. Макарий уходит и тотчас раздает деньги нищим. Монония ожидает когда он явится с приобретенными драгоценностями, проходит много времен – Макарий не является, наконец Монония встречает его в церкви и спрашивает о своих деньгах. Макарий говорит, что в тот же день, как только получены были деньги, он отдал их в уплату за драгоценные камни, и предлагает ей пойти в дом к нему и посмотреть купленные им драгоценности, и если понравятся, взять их, если же нет – он возвратит ей деньги обратно. В доме же его, говорит повествователь, на верху были помещены мужчины, а внизу женщины. Монония с нетерпением спешит в дом св. Макария, чтобы осмотреть драгоценные камни. Макарий спрашивает, что она хочет видеть – «иакинф или смарагд?» «Что тебе угодно», отвечает она. И тогда св. Макарий «возведе ю на горнюю хлевину (в верхнее помещение), и показа ей хромыя, и слепыя, и разслабленныя. И рече: се есть иакинф». Потом он сводит её в нижнее помещение, показывает ей бедных и убогих женщин и говорит: «а се смарагд». «И мни, заключает он, сих честнее, т. е. драгоценнее ничто же обрящется...».²⁸ Подобное рассказывается в Прологе и о св. Зотике странноприимце (31 дек.), скупавшем в Константинополе прокаженных, которых по повелению царя, следовало кидать в море, о св. Феодоре Стратилате и о других.²⁹ В пояснение же и оправдание такого рода действий, могущих показаться не нравственными, в Прологе приводится следующий веский аргумент. «Дело бо сие есть от прелести диаволи, еже имение держати и не творити милостыни нищим. Диавол бо не даст о души пещися, но паче научает обидети сироты, и ближняго, и презирати отца и мать, да яко убийцам уподобится» (мар. 31, т. II, л. 121). Значит, понуждение к делам милосердия, хотя бы и указанным путем, а именно – с допущением «хитрости», считается как бы освобождением человека от прелестей дьявола и от неизбежной нравственной гибели, в которую он повергает себя, оставаясь жестокосердным и немилостивым...

Так вообще высоко ставится в Прологе «нищелюбие», как выражение деятельной любви христианской.

Далее, в чем именно, с какими свойствами и в каких отдельных действиях должна проявляться любовь наша к ближнему, а также – в чем состоит милостыня, кому и как должны мы оказывать милость и милостыню?... И по этим вопросам проложные чтения дают подробные, подкрепляемые фактами и примерами из жизни, указания и разъяснения, основанные на евангельском учении о свойствах и видах проявления любви к ближнему. Прежде всего, в них внушается непрестанное серьезное и глубокое внимание человека («бодрствование») к самому себе, касательно его внутреннего и внешнего поведения относительно ближнего: «истину христианину, поучают они, – светилу подобает быти миру, и соли, от всего знаему, от хождения и от взора, и образа, и от гласа, и от стояния, и от сидения» (6 февр., т. I, л. 588). Мы должны так устроят себя духовно в отношениях к ближнему, чтобы «ни словом, ни делом, ниже мыслью» не заявлять в себе каких-либо посягательств на его нравственное достоинство и на его личное человеческое существование, видеть в нем самих себя. Поэтому, в Прологе подробно разъясняются и подвергаются строгому осуждению все виды нарушения любви к ближнему, все виды посягательства на его личность: гордость, надменность и высокомерие,³⁰ гнев и злопамятование,³¹ обман, ложь, клевета, зависть, наговоры,³² братоненавидение, вражда и ссоры, притеснения разного рода, жестокость, и пр.³³ Против всего этого Пролог вооружается грозным словом осуждения и обличения, не щадя никого – ни сильных и славных в земном веке, ни слабых и немощных.³⁴ С грозным пророческим словом обращается он к князьям, забывшим закон Божий – раздорами, «непокорением брата брату» доводящим земли свои до запустения; вечною погибелью он угрожает им (сент. 5, т. I, л. 16), – бичует неправосудие и лицеприятие, несытость в богатстве, называя таковое грабежом (13 окт. л. 125 об.), и пр. В каждом, кто держит веру Христову, он научает видеть ближнего (25 дек., т. I, л. 437), и в отношении к каждому предписывать поведение, согласное с основными требованиями Закона Божия о любви к ближнему: «любовь ко всем и милостыня, т. е. дела любви – вот в чем спасение» (20 янв., т. I, л. 525 об.). Но в частности в отношении к милости и милостыне, Пролог принимает под свою авторитетную и любвеобильную защиту именно слабых и немощных мира сего, против сильных и властных, научает любить тех, кого Господь называет «своею братией». «Кии суть ближния наши, – читаем в «Поучении на предпразднство Сретения Господня» (1 февр.), – не сии ли с ними же сотворим милость: слепии, хромии, алчнии, страннии, их же Господь братией нарече. На тех бо, аще сотворим милость, то тии нам отверзут райские двери, и без студа введут в породу – в рай (παράδεισος – paradisus), аще не скупостию затворимся» (т. I, л. 569).³⁵ На любви к «меньшой братии», на заботах и внимательном попечении о малых сих и неимущих, больных, «паче же о находящихся в бедах» и в горе, – Пролог и призывает сосредоточить по преимуществу дела христианского милосердия, на них постоянно указывает, за них взывает о милости и о подаянии милостыни. Но и в этом случае, первее всего, однако ж, мы должны быть милостивы к самим себе, да «цел будет наш внутренний человек»³⁶ соблюдением чистоты душевной и телесной, воздержанием от страстей и пороков, губящих тело и душу: от пьянства, блуда, чревоугодия³⁷ и пр., – запятнанных хотя одним из этих пороков милостыня не спасет «аще милостивец еси истинен, то себе ти подобает прежде помиловати, и чистоту телесную соблюсти, без нея же никто же узрит Бога. Ничто же ползует даемое серебро из руки нечисты и души непокаяны» (авг. 12, т. II, л. 641). Научая быть милостивыми к самим себе в этом именно смысле, в смысле личного нравственного благопопечения, проложные чтения внушают затем «милость творити о своих домашних» – иметь кротость и благопопечение в семье: «Весел ли еси от князя ходиши, твори такожде, да и в дому твоем не скорбящи ходят домашние твои. Не мала бо милостыня есть еже своя без печали сотворити; и без воздыхания, и без слез. Аще бо достойни будут казни, то в тоя место помиловани будут, яко милостию содрогнутся в никажутся» (27 апр., т. II, л. 222). Или, в другом месте, в отношении к домашней челяди и к рабам: «Такови убо рабем своим будем, яко же хощем владыку к нам быти. Велия бо сия есть милостыня, еже свой день не в нужи держати, ниже рабом под ранами кормити» (27 мар. т. II, л. 109 об, ср. 5 мар. ibid. л. 18).³⁸ В вопросе о рабах, о закабаленных и вообще о несвободных людях древне-русская церковь стояла воистину на высоте своего христианского призвания в обществе и в государстве: «Из церкви, – по словам одного исследователя древне-русской жизни, – с кафедры храма, из монастыря, из келлии подвижника, в беседах с рабовладельцами, в посланиях к князьям и боярам, неумолчно раздавался пастырский голос в защиту несвободных, голос, требовавший или освобождения их, или по крайней мере улучшения их материального и нравственного быта».³⁹ Церковными канонами и пастырскими посланиями строго внушалось священникам отнюдь не принимать в храм даров «от злого господина, который челядь свою муками и ранами томит, налагает ва них работу не по силам, морит голодом, томит наготою»...⁴⁰ В Прологе, под 15 окт., в видении св. Андрея юродивого представлена поразительно яркая картина смерти такого богатого и жестокосердого господина, который «был лют в своем житии... и убогую свою челядь моряше гладом, и ранами и наготою, без порт и без обуви оставляя их во дни зимныя, многих убо бив убив и под конский помост подкопав», и вот он умер, его хоронят, и – целое сатанинское воинство, с князем бесовским во главе, с гиком, плясками и со всевозможными сатанинскими мерзостями окружает и сопровождает его до могилы (т. I, л. 155). В сказание о хождении св. Феодоры по мытарствам, помещенном в Прологе под 30 декабря – «жестокосердие – немилосердие» отнесено к 20 мытарству, последнему и самому жестокому, непосредственно отделяющему мытарства от «небесных врат».⁴¹ В частности, древне-русская проповедь, а также и проложные чтения, с особенной силою осуждали те виды угнетения слабых и неимущих, которые с точки зрения христианского милосердия должны были представляться особенно приступными, это – так называемое изгойство, затем, – резоимание или ростовщичество и лихоимство. Первое касалось собственно людей закабаленных в неволю, но за деньги желавших купить себе свободу: изгоями были господа, которые или не хотели ни за какие деньги отпускать своих рабов, или только за безбожную цену соглашались даровать им личную свободу. Резоимание и лихоимство касалось уже всех бедняков. Относительно изгойства, которое, впрочем, с церковной точки зрения рассматривалось, да и на самом деле было тоже, что и ростовщичество и лихоимство, прямых и определенных указаний в проложных чтениях не встречается,⁴² – ростовщичество и лихва или «лишшеимание» (взимание большего чем следует), напротив, в целом ряде чтений изображаются как величайшее преступление, как смертный, непростимый грех против закона о любви к ближнему, и ростовщики и лихоимцы, как в все вообще наживающие богатство неправдою, путем обмана и угнетения ближнего, прямо называются здесь «разбойниками» и «грабителями»... «Мздоимец и резоимец, и сребролюбец, и грабитель – едина есть колесница четверична, имуща гордостнаго вожатая – сатану», – читаем в поучении под 13 октября (т. I, л. 149), «лихоимания, аки кумирослужения бегайте» внушается в другом поучении (ibid., л. 429). Проложные поучения на эту тему вообще не щадят красок, показывая всю гибельность чрезмерной привязанности к богатству и не сытости в нем, и в тоже время стараются укрепить в сознании мысль о необходимости «довольствоваться малым» («имущие пища и одеяния, сим довольни будем» – 13 окт., т. I, л. 125 об.), излишком же от богатства делиться с неимущими и нуждающимися, а не то чтобы угнетать этих последних, беспощадно обирать и грабить их, пользуясь положением сального, при помощи своих богатств.⁴³

Далее, величайшей милостыней выставляется в Прологе – «о еже не обидити сирых и вдовых», но «пещись о них» и, по мере средств и возможности, оказывать им материальную и нравственную помощь, а также – защита и попечение о всех вообще обидимых, особенно же – правда и нелицеприятие в суде. Имея в виду то ужасное положение, в каком находились суд и правосудие в древней Руси, при господстве права сильного и властного, при безграничном произволе властей, при неизбежности всякого рода посулов и притеснений, мы легко поймем, какое громадное общественно-воспитательное значение должен был иметь голос церкви в вопросах этого рода, и какой жгучей правдой и вместе любовной сердечностью и пророческим величием проникнуты нижеследующие напр. строки из «Слова святых отец» о вдовых и сирых, а также и о всех обидимых властями, помещенного в Прологе под 6 апреля... «Царь ли еси ты, или князь, или воевода и судия, то помысли от кого еси власть приял. Или кто дал вам есть власть и сан, ум и мудрость, да накажете люди. Сице убо глаголет Господь: слышите князи и судии человечестии, не оправдите виноватаго мзды ради, и не устыдитеся сильнаго лица, избавити обидимаго, да сами убо будете избавлены в день страшнаго дне. Всякия же вдовы и сироты не озлобите, да не разгневается Господь яростию на вы... А о имении вдовячне и сиротне помышляй, и хотяй е взяти, месть от Бога приимет. Силен бо есть Господь, мщает я рекий: Аз есмь отец сиротам, и отмститель вдовицам, из руки сильных избавлю я. Горе обидящему вдовицу: лучше бы ему огнь в дом свой ввергшу, и запалившу избегнути, нежели за сих воздыхание ввержену быти в геену огненную. Тем же без испытания не приемлите клеветы на сироты и вдовицы... Буди сирым яко отец, и в мужа место вдовицам попецыся, и моление обидимаго скоро послушай... Поставил ли тя царь и великий сан, и к тебе идут малии и велицыи, славнии и не славнии, и дары и чести приносящи ти, то благо есть, и от Бога ти даровано. Но блюдися со грехом взяти я. Се бо неправда есть, егда кто мзду даст, хотя соперника препрети. И будеши неправедно осуждая человека во образ Божий сотвореннаго, его же ради Христос кровь свою пролил. Проклят, рече, всяк судяй неправедно... О властители неправдивии, и мздоимцы, яже собрасте от вдов и сирот, то в негасимом огне подгнета (подтопка) будет душам вашим. Того ради попецытеся душами вашими, и милостиви будите к маломощным, да Бог милостив будет вам»...⁴⁴ (Т. II, л. 154 об.–155). В другом поучении, исходя из той мысли, что власть дается от Бога, Пролог внушает предержащим властям, что поступая по правде, они являют в себе «ангельский и священнический чин», и напротив, «насилуяй неправедне – делаются слугами сатаны (т. II, 364 об.)...

В поучениях Пролога специально о «нищелюбии» – о подаянии милостыни, вообще о помощи бедным и неимущим, ставится также и тот жгучий и принципиальный вопрос социального характера, который во все времена и у всех народов имел громадное значение в общественной и государственной жизни – вопрос о богатстве и бедности, о праве владения имуществом и об обязанностях, связанных с этим правом, в отношениях к неимущим и нуждающимся. Богатство и бедность от Бога, и в этом отношении богатые и бедные равны между собою, как равны и в том, что для тех и других одинаково обязательны основные требования закона о любви христианской. Поэтому, владение имуществом, как и вообще богатство или даже увеличение его дозволенными средствами, не подлежит и не может подлежать никакому осуждению или нареканию: оно от Бога, и потому законно, с точки зрения нравственно-христианской. Но оно является приступным и влечет за собою осуждение и гнев Божий, когда злоупотребляют им, пренебрегая или нарушая требования закона о любви к ближнему, именно владеют им только «для себя и в себя богатея», и когда за этим и из этого неизбежно следуют немилосердие и жестокосердие. Такие богатые, но не милостивые, сами добровольно отгоняют от себя милость Божию, лишают себя тех великих средств, которые даны и указаны им Богом для их личного спасения и общественного благоустроения. Так, в одном Проложном поучении приводятся слова Господа, с которыми, по Евангелию, он обратится на страшном суде к стоящим одесную его: «приидите благословеннии отца Моего, наследуйте уготованное вам царство... Понеже алках, и дасте ми ясти, возжадах и напоисте мя» и пр., к словам этим дается следующее толкование: «Чего ради, Господи, ничто же инех приносиши в память, точию милостыню? Не сужду, рече, согрешивших, но покаявшихся; не осуждаю богатыя, но не милостивыя, и безчеловечество их препираю, яко имуще такову помощь спасения: милостыню глаголю, ею же всяк грех потребляется, и толико бдагодеяние презресте. Ибо не сего деля имение приял еси, да в пищи и в пьянстве погубиши пред собою (для себя), но послиши э во он мир руками нищих, в милостыню э истрошив («истрошити» – раздробить, разделить). Еда бо свое имаши, но убогих деля тебе дано есть: Бог от своих повелевает ти дати... Еда не можаше Бог отъяти его от Тебе, но не творит того, да тя сотворит к нищим любочестна и теми царствия наследника» (27 янв., т. I, л. 550). «Для того, говорится в другом поучении, Бог богата и убога сотвори, да препитан будет убогий от богатаго и спасется богатый милостыни ради» (20 июн., т. II, л. 433 об.). «Держи богатство, которое дал тебе Бог, но не скрывай его для одного себя... Не говори, что это мое имение, но что порученное лишь мне на мало дний, и как ключарь раздавай порученное, како велит поручивший тебе»...⁴⁵

Такой взгляд установляет Пролог на богатство и владение имуществом в отношении к «нищелюбию» – взгляд, без сомнения, единственно правильный и разумный, как и во всем согласный с учением Слова Божия...

Пролог научает далее, что «нищелюбие» как образ спасительного жития и вместе как основа всякой доброй нравственно-христианской общественности, является и может быть таковым только под условием, когда оно запечатлено чертами «истинного» нищелюбия, явленного в жизни Божественного Нищелюбца – Христа и раскрытого в его учении и в учении церкви. Эта мысль проходит чрез все проложные поучения о милостыне. Внимательно и с силою глубокого убеждения и назидательности указываются и описываются в них необходимые свойства христианского нищелюбия. Истинным милостивцем, внушается в них, может быть только тот, кто «себя милует», т. е. «кто богоугодно живет и всякую добродетель кто исправляет». Милостыня должна быть «чистая» и «правая» – от своего имения, от своих трудов, – «необидимая» – не от лихвы, грабежа или какой иной обиды – притеснения ближнего уделяемая, а «от своих си»:⁴⁶ такая только милостыня угодна Богу и спасительна. Истинный милостивец не должен разбирать тех, кому он благотворит – подает милостыню, различать богатых от убогих, достойных от недостойных, своих и чужих, верных от неверных: пред ним все равны, в каждом он видит только своего ближнего, а потому не его дело расследовать и разбирать, он только за себя отвечает и подает «не испытуя».⁴⁷ Выставляться с милостыней, превозноситься, или, что тоже – похваляться милосердием уже потому преступно и в высшей степени предосудительно, что всякое истинно доброе дело, совершаемое от любви и во имя любви христианской, не отделимо от смирения, составляющего украшение человека-христианина: превозношение и похвальба с ним не совместимы. Милостыню нужно творить по возможности не въяве, не выставляясь с нею на показ,⁴⁸ и подавать от всей души, притом, возможно более, чем сколько просят, не требуя и не ожидая никакого возмездия, кроме обещанного Богом, истинным мздовоздаятелем.⁴⁹ Подавать просящему милостыню не обязательно все-таки непременно много; для милостыни достаточно и «немного лишь хлеба», но поданного от всего сердца и со «словом утешения».⁵⁰ Истинные нищелюбцы, однако же, забывают о самих себе, сами терпят лишения, помятуя лишь о нуждающихся и неимущих: «хлеб подобает ми, говорят они, – худший имети, да помышляю отнюдь неимущих» (3 февр., т. I, л. 574), потому что, в конце всего – нет для них большей и совершеннейшей любви как «злострадать со други своими» и «душу свою положить за брата своего» (маия 1, т. II, л. 235)...

* * *

Представленные черты из содержания Пролога показывают, чему наша церковь научала уставными, положенными на каждый день, Проложными чтениями. Очевидно, в главном и существенном, она научала верующих как личному, так и семейному и общественному благоустройству, полагая в основу всего христианское учение о любви к ближнему, в её многоразличных жизненных выражениях и проявлениях. В самом способе изложения в передачи данного учения она поступала в высшей степени соответственно своим высоким целям. Она предлагала свое учение в храме, в форме церковных чтений и прямо от лица священнейших первостоятелей церковного учительства – пророков, апостолов, великих вселенских отцов и учителей церкви, именами которых в надписании украшаются проложные чтения, предлагала не в виде сухих, холодных, искусственно-витиеватых и пространных речей или богословских рассуждений, а в краткой, простой беседе, проникнутой убежденностью и глубокоискренней сердечностью и святостью, в беседе – по языку и по всему вообще внешнему построению в совершенстве подходившей к обще-установленным церковно-богослужебным чтениям и песнопениям, а потому как бы восполнявшей эти последние в сливавшейся с ним в одно нераздельное гармоническое целое...

Нередко высказываются упреки древне-русской церкви в том, что в ней будто бы проповедь постоянно ставилась на втором плане, и что с некоторого времени (с XV в.), по крайней мере, устная живая проповедь в ней и совсем прекратилась. Но разве не проповедь – эти ежедневные церковные чтения Пролога и можно ли было желать для того времени какой-либо наилучшей, более целесообразной и авторитетной проповеди, как именно эти святоотеческие церковно-учительные чтения? Не только для того времени, но и вообще постановка церковного учительства, указанная этими чтениями, едва ли не может считаться как наилучшая, особенно для простого народа. К тому же, Пролог не был единственной книгой церковно-учительных чтений; кроме него, читались в церквах и другие церковно-учительные сборники, напр., Торжественники, Измарагд, Златоуст и др. Но и в этих сборниках содержание и постановка церковного учительства совершенно такая же, как и в Прологе. Пастыри и учителя нашей церкви хорошо понимали важность и необходимость такой постановки, и в своих самостоятельных проповеднических и учительных произведениях старались поучать и назидать в духе и тоне указанных чтений, почему многие из их произведений, внесенные и в названные церковно-учительные Сборники, при сравнении оказываются совершенно сходными с переводными свято-отеческими, как по внутренним свойствам, так и по внешним приемам изложения и построения речи...

Что касается вопроса о «нищелюбии», которым предпочтительно занимаются проложные чтения, то и в древне-русской самостоятельной учительно-проповеднической литературе это был один из главнейших вопросов, которым она более всего занималась. «Любовь имейте со всяким человеком..., под братом ямы не рый, да тебя Бог в горшая не върьжет. Буди правдив и братив... Претерпите брат брату в всякому человеку, а не въздати (не воздавайте) зла за зло... Не мози свадити (заводить ссоры и раздоры)... Не осуди брата ни речью, ни мыслью... Помилуйте убогия, гладныя, темничныя, сиротам милостиви будите»⁵¹... «Прав буди (в отношениях к ближнему), щедр, нищъкормник, странноприемник»⁵²... ибо милость и милостыня превыше всего: «велия суть дела милостыни, – ни едина (т. е. ничто другое) бо может тако запладити (изгладить, искупить) греси яко же милостыни; того ради глаголеть божии книги: милуя нищаа Богу взаим дает»⁵³... «Нет пользы, если будем поститься, – научает один древне-русский проповедник в своем поучении, – и от жестокаго сердца не воздержимся. Кто не есть мяса, воздерживается от пития, а убогих не милует, тот хуже скота. Кто на голой земле лягает всю ночь, не спя молится, а убогих не милует, и тот не лучше скота. Аще кто даст село монастырю, то на пагубу души своея, аще ли за раздел убогим, на спасение души. Милостыня выше приноса в церковь. Не утворяй церкви, видя скорбящаго брата: живой храм выше, истовее церкви. У церкви можно украсть твой дар, а у алчнаго и ночью сам дьявол дара твоего украсть не может»⁵⁴...

Так постоянно и неустанно научали в поучениях и посланиях и пастыри русской церкви, со дней, когда епископ Лука Жидята (X–XI в.) назидал свою паству церковно-учительным словом, до руководственно-назидательных наставлений знаменитого кодекса древне-русской семейной в общественной морали – «Домостроя» Сильвестра (XVI–XVII в.). В последнем, в главе 9-й, под рубрикой: «како посещати в монастырех, и в больницех, и в темницах и всякого скорбнаго», предписывается делать следующее: «в монастыри, в больницы и в темницы заключенных посещай и милостыню по силе всяких потребных подай, елико требуют; и видев беду их, и скорбь, и всякую нужду, и елико возможно помогай им; и всякаго скорбна, и нища, и нужна (нуждающегося) не презри; и введи в дом свой, напой, накорми, согрей и одежи (одень) со всею любовию и чистою совестию, – теми молитвами (молитвами тех – облагодетельствованных) Бога сотвориши милостива и свободу грехам получиши»⁵⁵... Домострой может считаться показателем идеальных нравственно-религиозных воззрений древне-русского общества, по крайней мере, в его высших, влиятельных и интеллигентных слоях, и для «Домостроя» нельзя не отметить в данном случае характерной черты, что некоторые главы в нем представляют почти дословно буквальное заимствование проложных чтений, как напр. гл. 19 и 20 (Прол. 27 июля и 9 августа).⁵⁶ Насколько именно лучшие и неоспоримо идеальные религиозно-нравственные воззрения «Домостроя», сложившиеся под влиянием церковных чтений и поучений,⁵⁷ проводились в жизни и отвечали русской живой действительности тех времен – вопрос иной; но тем не менее, прямые и многочисленные исторические данные – пример многих князей, бояр и пр., свидетельствуют, что учение церкви о нищелюбии, с такою настойчивостью внушаемое в проложных чтениях – делало свое дело, воспитывало и перевоспитывало в духе христианской любви и милосердия самые грубые, дикие и необузданные натуры. Еще более неопровержимым и вместе очевидным свидетельством их силы и действенности не только в верхних слоях древнерусского общества, но к то всем русском народе, и притом до последнего времени, могут служить песни или народные духовные стихи русских калик-перехожих. Чтобы видеть, как воспринималось и усвоялось в нашем народе изложенное учение Пролога о нищелюбии необходимо именно остановиться на них. С этой целью я избираю небольшую группу таких каличьих духовных стихов, которые могут считаться наиболее важными и характерными, как по отношению к самим народным певцам, каликам-перехожим, тик и по вопросу о нищелюбии, в том значении, в каком оно представлено ними по Прологу. Это – стихи ни Евангельскую притчу о богатом и Лазаре...

* * *

Народные духовные стихи по словим одного ученого есть нечто в роде «народно-поэтического катехизиса», или простой «назидательно-повествовательной речи, бичующей зло и превозносящей добродетель, речи всеми внятно слышимой и вразумительной и потому всем когда-то известной и всеми в народе одинаково любимой».⁵⁸ Это именно по преимуществу нужно сказать о русских каличьих духовных стихах, излагающих и поучающих тому, чему научила церковь, что выносилось и усвоялось народом из церковных чтений и песнопений, а также из знакомства с церковно-учительной литературой, излагающих усвоенное и переработанное народной мыслью в форме настоящих народно-эпических произведений...

Слагатели таких произведении, певцы калики-перехожие, вероятно, в прежнее, до-Петровское время ближайшим образом выходили из среды старых опытных народных певцов-рапсодов, хранивших и продолживших былевую и обще-эпическую народную песенную старину и в совершенстве знакомых с характером и приемами народного песенного творчества, почему и их духовные стихи (по крайней мере – лучшие) отличаются таким богатством чисто народных творческих элементов. Заняв особое положение в церкви, обласканные и принятые под её любвеобильный покров, – такие певцы, в большинстве случаев, люди бедные или убогие, сделались в христианское время носителями и выразителями в народе того возвышеннейшего учения о любви к ближнему, которому, как мы видели, ежедневно научала церковь и во имя которого она призывала к себе всех «страждущих и обремененных». Певцы-калики и калеки⁵⁹ это и есть та «меньшая братия», о которой заботилась церковь, проповедуя словом и делом учение о «нищелюбии». Совершенно естественно, поэтому, что именно учение о «нищелюбии» с особенной сердечностью было усвоено ими и отлилось в их народном творчестве с поразительной рельефностью и полнотой. И вот, это учение не только проповедуется ими, но и положительно возводится в блестящий поэтический апофеоз и решительно проходит по всем их духовным стихам. Послушайте, напр., что они поют – рассказывают о себе в своих каличьих стихах... Христос, по Евангелию, – так передают они учение церкви о нищелюбии, – и приходил на землю для «меньшой братии», жил с нею, и для неё, проповедовал и научал любви к ней. Но Он возносится на небо, покидает землю, оставляет тех, среди которых Он жил и учил, которые всех ближе были к Нему, – на кого же Он оставляет – покидает их, кому поручает заботу об них – оставляет миру?.. Но «мир и Его не признал», «к своим Он приходил – свои Его не приняли», – примет ли их то мир? О, «мир во зле» – «жесток и беспощаден к тем, которые слабы и немощны»... Калики поют...

«После светлаго Христова Воскресенья,

На шестой было на неделе,

В четверг у нас праздник Вознесенья:

Возносился Христос Бог на небеса;

Со Ангелами и со Архангелами,

С Херувимами и Серафимами.

Расплачется нищая (меньшая) братья.

Расплакались бедные – убогие, слепые и хромые (в др. вариант. – еще – «маленьки, безродны»):

Ужь Ты истинный Христос, Царь небесный!

Возносился Ты, Царь на небесы...

На кого-то Ты Царь нас покидаешь?

Ино кто нас поить-кормить будет?

Одевати станет, обувати...

От темныя ночи укрывати...

Речет им Христос Царь небесный:

Не плачьте вы, нищая братья,

Дам я вам гору золотую

Дам я вам реку медвяную» и пр.

Все блага мира желал бы дать им Божественный Нищелюбец Христос, но царство Его не от мира сего, богатства земле принадлежат, и в богатствах на земле – раздоры и обиды слабого и немощного сильным и властным, – в богатстве нет спасения... И вот, любовь Божественная, устами апостола любви Иоанна Богослова, внушает ему не давать нищей братии «горы золотой», потому что «горы золотой промежду собой ей не разделить», а узнают об ней люди сильные – «князья и бояра, купцы и немилостивыя власти» – «наедут к ним и отъимить», потому «между собою разделят» и при дележе «много будет тут кровопролитья – уголовствия»... Вместо гор золотых и медвяных рек, любовь Божественная внушает Ему оставить нищей братии имя Свое святое – спасительное, и –

«Пойдут нищие по земли ходити

Тебя будут поминати,

Тебя будут прославляти,

Твое Имя святое возносити

А православные будут

Милостыни подавати;

Ино кто есть верный христианин,

Он их приобует и приоденет, –

Ты даруй ему нетленную ризу;

А кто их хлебом-солью напитает

Даруй тому райскую пищу;

Кто их от темной ночи оборонит

Даруй в раю тому место;

Кто им путь-дорогу укажет,

Не заперты в рай тому двери,

Будут они сыты, да и довольны...» (Безсонов, Кал. перех., т. I, стр. 3–7).

В таких чертах воспроизводится учение о «нищелюбии» в каличьих духовных стихах... В частности, стихи о богатом и Лазаре, на которые указано выше, имеют в данном случае предпочтительное значение, так как это – излюбленные и во всех отношениях лучшие стихи у наших певцов калик-перехожиих, которые и самих себя называют «лазарями», находя в образе евангельского нищего Лазаря свой идеальный прототип. Потому мы и остановимся на этих именно стихах.

* * *

Духовные народные стихи всегда предполагают существование определенного книжного источника и большую или меньшую от него зависимость. В данном случае, по отношению к избранной нами группе стихов, является вопрос; существовал ли такой книжный источник, как посредствующий между евангельским текстом и духовным стихом, или же духовный стих мог возникнуть и сложиться во всех известных его вариантах и без такого посредства, следовательно, до известной степени вполне независимо и самостоятельно?... Евангельская притча о богатом и Лазаре, в древне-христианской церкви, как и в средние века, и Византии, как и на Западе, имела обширнейшую литературу, излагавшую её – эту притчу в прямых церковно-учительных целях, соответственно её содержанию, и между прочим эта именно притча, во второй своей части – в изображении загробной участи богатого и бедного – послужила зерном, из которого столь пышно развилась, особенно в средние века, христианская эсхатология. Было много церковно-учительных изложений её и в древней церковно-славянской письменности – разных бесед и поучений на неё и т. под. Но мы уже видели, при знакомстве с Прологом, что вопрос, поставленный этой притчей – вопрос об отношении богатого и бедного, сытого и голодного, веселящегося и угнетенного нуждой и горем, – в нашей церковно-учительной литературе был одним из тех важнейших общественных вопросов, которыми она больше всего занималась, к которым постоянно и неустанно возвращалась. В виду этого искание и указание одного определенного книжного источника, как посредствующего между евангельской притчей и духовными стихами, – само собою уже представляется вопросом второстепенным; им одним нельзя уяснить их происхождение, напротив – стихи эти стоят в связи с целым обширным отделом книжной церковно-учительной литературы, некоторые памятники которой, пожалуй, ближе и прямее связаны своим текстом с текстами духовных стихов, чем другие, и в этом только смысле могут считаться посредствующими между ними и излагаемой в них евангельской притчей. Ближайший книжный источник наших духовных стихов о богатом и Лазаре можно находить в витиеватом и обширном слове Златоуста, ему впрочем не принадлежащим, под заглавием – «Иоанна Златоустого о втором пришествии Христове и о милостыни и о богатом и о Лазаре», древнейшие списки которого, по указаниям Срезневского, восходят к XI–XII в.⁶⁰ Но сличение наших стихов с этим словом и показывает именно, что в данном случае стихи не были только копированием или переложением в стихи книжных чтений, а возникли и развились самостоятельно на почве указанной обширной церковно-учительной литературы, к которой относится и названное «Слово» Златоуста...

Обращаюсь к анализу стихов...

В евангельской притче богатый не называется по имени, – о нем говорится просто: «человек некий»... В названном слове Златоуста, по изданию Срезневского, и в других позднейших списках богатый также не назван по имени, в Прологе же (под 11 июня) однородное с этим слово приводиться под заглавием: «о богатем безъименнем, и о убозем Лазаре», причем в тексте слова Лазарь называется уже прямо «нищим». Очень, может быть, что в некоторых церковных чтениях и в истолкованиях евангельской притчи и богатый назывался по имени, положим в таком контексте: «Жили на свете два Лазаря, один богач, а другой нищий, – один из них» и пр. Но даже, если и не предполагать прямого посредства такого именно церковного чтения или проповеди между духовными стихами и буквальным чтением из Евангелия, то все-таки весьма легко и совсем таки ненамеренно «неизвестное» евангельского текста – «человек некий» – обращалось в известное, в живое лицо с таким или иным именем... Еще возможно, что первый, сделавший народное переложение евангельской притчи, под непосредственным впечатлением слышанного чтения и, следовательно, при непосредственной близости к тексту вообще – оставил без названия и приточного богача. Так, действительно, в некоторых вариантах и сохранилось такое именно начало стихов.

«Жил себе... богат и славен человек»...

Но рассказанное в Евангелии – ведь это быть может исторический факт, не притча, а событие, в котором одно из действующих лиц названо даже по имени: так взглянул и должен был взглянуть народный певец, – упоминание одного имени достаточно было для того, чтобы у него сложился такой взгляд. И вот, создает он былевую песню, а в былевых песнях нет лиц без имени. – Начало в передаче притчи, основные черты события, последовательность в изложении их, самая форма рассказа давались евангельским текстом, а также и проложными чтениями, и в стихах удержаны как канва, на которой разработаны все детали целого, под влиянием однако же основной мысли, представляющей столько же глубокое проникновение в дух евангельской притчи, сколько и вообще указывающей на высокую степень нравственного миросозерцания. Стихи эти представляют не просто переложение данных евангельского рассказа на образы, взятые из действительного и близко знакомого мира (богач – нищий, – обстановка при том и другом), но и раскрытие и вместе истолкование этих данных в духе вообще евангельского учения о человеке. Так, в Евангелии совсем не сказано, что богач и нищий – братья (в духовном смысле): мысль эта скрывается лишь за приточной формой евангельского рассказа. Духовные стихи делают её основною и в ней обобщают событие, равно как ею же освещают все подробности рассказа... «Богатый и нищий – братья, все мы братья во Христе», и – «следовательно, должны любить ближнего, живя в законе Христовом», или же – «быть в осуждении». Такова эта основная мысль, и нужно заметить, что мысль эта проходит по всем духовным стихам, начиная с известных стихов о создании человека в «Голубиной книге» и кончая стихами о страшном суде, – она так сказать неотделима от того взгляда на нравственно-бытовые отношения между людьми, который внушался церковью и который крепко держится, как высший идеал, в нашем народе: все люди – братья... Очень может быть, что такая христианская мысль потому и укрепилась в народе (но это вопрос большой и его касаться здесь мы не будем) что находила в нем некоторую подготовительную почву для себя в той братски-родственной семейственности, которой отличались наши предки славяне еще в дохристианское время, и христианство дало тут свое лишь высшее освящение... В стихах на притчу о богатом и Лазаре мысль эта берется в такой концепции: «все мы – дети одной матери, но не всем выпадает одинаковое талант-счастие: одному богатство несчетное, другому – сума, но неравенство положения не может преграждать пути к спасению, если мы будем жить по божески – по христиански». Исходя из такой мысли слагатели духовных стихов освещают ею все подробности рассказа, почерпая последние, подобно составителю народной картины на тот же сюжет (см. у Ровинского, Русск. народн. карт., № 686) из живой русской действительности (фантазия его иначе и не может действовать: лично он не измышляет ни образов, ни красок для своих картин: последние даются ему народной средою) и следуя в порядке изложения их евангельскому тексту...

По началу или точнее – по развитию начальных стихов – духовные стихи о Лазаре или о Лазарях можно разделить на две группы: одни, так сказать, ближе к евангельскому тексту, представляют как бы стихотворный перифраз его: «Жил себе славен и богат человек», – «человек некий был богат» – начало других: «Жили два брата, два брата Лазаря, один большой брат, а другой меньшой» и пр. Но в той в другой группе стихов основная мысль та же (что это братья) и выступает с самого же начала, а евангельские слова и церковное книжное изложение их служат как бы зерном, из которого видимо, как бы пред нашими глазами вырастает текст стихов, причем виден и самый процесс его происхождения. Так, в книжном тексте:

«Был человек богатый... богатая одежда... веселье кругом»...

В стихах: ...«Богат и славен человек, // Он роскочныя яства воскушал // Дорогие надевы и богачевы надевал»...

В других, кроме того: «Пиры устроивал... По двору ходит, а за ним пышная свита»... и пр.

В указанном Слове Златоуста, при изложении евангельской притчи, довольно подробно разрисовывается обстановка и веселье богача: «Т богатыи на земли живяше и в багре хожаше, кони его бели (или – по другому списку – тучни) беша, златем украшени, седла его позлащена, раби его придтекущи пред ним мнози» и пр. В обрисовке богача и окружающей его обстановки фантазии народных певцов, по-видимому, открыт был широкий простор, но народное творчество, находясь постоянно в строгом подчинении мысли, вообще не любит лишних слов и многословия там, где достаточно немногих, и потому если выставляет новые черты против данного (напр. в живой речи или в наблюдении), то единственно с тем, чтобы осмыслить это данное, уяснить мысль или же ярче её выставить. Поэтому, приведенные стихи очевидно стоят в зависимости от указанного перифраза притчи в «Слове», но вместе с тем и самостоятельное осмысленное изложение приводимых в нем черт. Так и во второй группе стихов: под влиянием основной мысли, прямо сделавши богача и Лазаря братьями, стихи начинают рассказ о двух братьях, из версии в версию осмысливая, уясняя и тем ярче выставляя их отношения:

«Жили были два брата Лазаря, // Один богатой, другой убогий... // Пришел убогий» и пр. (Безс. № 19 и 22; Варен. 66).

«Жили да были два братца, // Два братца, два Лазаря. // Что одна их матушка народила» и пр. (Безс. № 21; Вар. 66).

«Жили мы были // Два брата родных // Да два Лазаря, // Жимши бымши // Разделилися» и пр. (Безс. № 20).

Равным образом, как обстановка, так драматизм положения нищего, в гною, перед воротами брата-богача – давались и самим содержанием притчи, и книжными текстами, и стихи близки к последним, но в то же время они не только уясняют, но и развивают и, так сказать, углубляют мысль, лежащую в основе целого. Богатство – так концепируют они – само по себе еще не ведет к тем отношениям, в каких представлен евангельский богач и нищий, но богатство не отделимо от высокомерия и гордости, извращающих все благородные чувства в душе человека: «Ходит спесь» и пр. И вот эта-то «спесь», о которой с сокрушением говорит богач, находясь в аду – «во тьме сидючи: спесь моя, гордость моя минулася!» (Безс. I, 60), – эта спесь и выставляется стихами как существеннейший психологический мотив, который человека превращает в дикого зверя, убивая в нем всякие духовные порывы, кроме одного животного и безотчетного себялюбия. И стихи, действительно, делают богача, на этот раз вполне уже независимо от бледных черт, даваемых книжными текстами, – делают его гордо превозносящимся не «богачеством» только своим «несчетныим», а самим собою, знатностью своего рода-племени и, так сказать, недосягаемостью своего положения...

«Что ж ты за невежа такой человек:

Братом меня нарекаешь! говорит богатый Лазарю.

Да как ты смеешь братом называть?..

У меня брата Лазаря в роду не было...

Есть у меня братцы получше тебя...

У меня-то братья каков я сам:

Князья да бояре – те братья моя,

Гости торговы – те друзья мои;

Попы – те церковны, – хлеб-соль с ними одна у меня»...

Вот мои – братья... А ты – что?.. (Безс. I, 73).

И затем продолжает, превозносясь собою:

«Ни боюсь богатой никем никого,

Ни боюсь богатый ничим ничего:

Я от Господа Бога молитвам отмолюсь

От лихова барина казной откуплюсь» и ир. (Ibid. 84).

Мало этого... С презрением отказывается подать брату нищему милостыню «святую», или «спасеную» (то и другое слово в духовных стихах постоянные эпитеты «милостыни»), богач надсмехается – издевается над нищетой: «плюнул ён, харкнул», – «какой ты мне брат, ты весь в гною», твоя братья – псы, под столом у меня похаживают, а-ту его!

«Отсылает он брателька от себя его родного,

Толкает, пинает, с крыльца провожает,

С крыльца провожает, кобелей натравляет:

– Устье, возьмите борзы кобелье!» (Без. I, 48).

Это высшая ступень высокомерного жестокосердия, тем более ярко выставленная для мысли народной, что черты для обрисовки её взяты из действительности не незнакомой русскому человеку, по крайней мере во времена господства крепостного права, когда произвол и издевательства в отношениях к меньшей или низшей братии, лежавшей в гною у ворот сильного и властного, нередко завершались и травлей между прочим и – «борзыми кобелями»... Но что же выражает от себя лично по поводу такого высокомерного жестокосердия, как смотрит на поведение изображаемого им богача певец народный, слагавший духовные стихи? «Не было в богача спасения», «вспокается он, да поздно будет» – так отзывается он об нем, и этим выражает свое отношение, этим поясняет для своей мысли его поведение, в вслед затем не останавливаясь и как бы завершая изображение бессердечного высокомерия, певец народный показывает, что люди такого рода, люди, для которых, по его взгляду, нет уже «пути спасенаго» в нравственном отношении, ниже псов: у последних и то оказывается доля сострадания к немощному, а у них её нет, – богач натравляет псов на бедняка, а они:–

...«ему бедному радуются,

Кровавыя раночки зализывают... (Безс.І, 48–52).

Псы по подстольям похаживали,

Обронныя крошечки собирывали,

К убогому Лазарю принашивали.

Владыко небес сам ему душу питал,

А псы ему рану зализывали (ibid. 56)...

Лазарю пользу давали»... (ibid. 62).

Евангельское – «но и пси приходяще»... очевидно, послужило внешним поводом к выставлению этих черт..., получивших в стихах указанное религиозно-нравственное освещение... Невозможно допустить, затем, чтобы столь ярко выставленное, и при том, до некоторой степени схваченное прямо с натуры (точнее им самим или на себе самом пережитое) зверское издевательство и бесчеловечие в отношениях «большаго брата» к «меньшему», – не возмущало народного певца, не вызывало в нем никаких личных чувств – симпатий к одному и отвращения к другому и не побуждало его заглянуть в их душу. Эпический поэт, как говорят, бесстрастен. Это справедливо лишь до некоторой степени: и он волнуется разнообразными чувствами, переживает внутренние муки изображаемых им героев, и соответственно этому – радуется или погружается в чувство глубокой печали... В данном случае, нельзя не обратить внимания на тот факт, что решительно во всех версиях стихов о богатом и Лазаре приводится молитва последнего, в которой он призывает смерть. В Евангелии сказано просто – «бысть же умрети нищему», – в книжных поучениях не находим никаких прибавлений или пояснений к этим словам. Наши стихи берут евангельские слова и развивают их в связи с представленной картиной отношений богача к нищему и согласно тому взгляду, выраженному в народных заплачках что только в горе-беде смерть для человека есть нечто желанное, им самим призываемое (Барс. Запл., 64; ср. 106 стих. 41; Рыбн. Рус. был. I, № 81, 83 и 85). Душевное состояние отвергнутого и поруганного бедняка, по взгляду певца духовных стихов, – таково, что ничего не остается ему, как подобно Иову – призывать смерть, – и он призывает её:

«Пошел убогий от брата,

Вышел убогий за ворота,

Взглянул убогий на небеса:

Господи, Господи, Бог милостивый» и пр. (Безс. I, 43).

Или: «Крикнул ён, гаркнул

Громким голосом:

Господи, Ты Господи,

Бог милостивый,

Ай Бог милостивый» и пр. (ibid. 46).

Или: «Взглянет он, воззрит он на небеса,

Воскричал убогий громким голосом:

О Господи, Господи, Спас милостивый!

Услыши Господь Бог молитву мою,

Молитву неправедную» и пр.

Это поистине «крик громкий», вырвавшийся прямо из наболевшей и настрадавшейся души, – поэт видимо всем существом своим переносится в душу «оттолкнутаго» жестокосердым богачом, скорбит его горем, сострадает ему. Но и тут сразу-же обнаруживает он удивительную выдержанность и строгую подчиненность высшим требованиям этического миропредставления, сложившегося у него под влиянием и воздействием церковно-богослужебных песнопений и чтений. Он всецело берет под свою защиту униженного и оттолкнутого бедняка, всецело в его лице видит себя самого – нищего калеку-перехожего, и однако твердо помнит, что требуется в его положения. Как богатство само по себе еще не есть необходимое условие нравственной гибели и становится таковым только тогда, когда доводит человека до зверского высокомерия евангельского богача, так и бедность, нищета тогда только и спасительный подвиг для человека («святая сума», «святой кошель»), когда человек безропотно несет его, не сетуя и не превозносясь, не похваляясь и не осуждая других. И вот, даже под гнетом тяжелой боли, разрывающей сердце на части, певец народных стихов, глубоко проникнутый христианскими началами, не забывает о смирении, внушающем человеку, что безропотно до смерти нужно нести свой крест, как бы он ни был тяжел, и не похваляться этим, напротив – сознавать свое недостоинство, тем более в молитве, и потому заставляет он своего нищего призывать «грозных ангелов», которые бы вознесли его душу «высоко, высоко» – не в рай, нет, а – «прямо в ад», заставляет его не считать переносимое им за подвиг, не быть судьей себе самому, как и не судить других и не сетовать на «обидящих», словом, по нему, он должен быть, в противоположность гордому и высокомерному богачу, весь – смирение..! Под такими мыслями, вероятно, слагался, так сказать, первичный текст указанного места стихов (удаление со двора богатого и обращение в молитве к Богу), и эту именно версию их представляют некоторые (сравнительно очень короткие) списки их (у Варенцова стр. 66 и след., у Безсонова № 19 и 20, где молитва нищего называется «праведною», в противоположность «неправедной» молитве богача)... Но в переходах затем от одной версии стихов к другой, причем переживались разумеется и все те чувства, которые волновали первого предполагаемого певца-слагателя духовных стихов, трудно было удержаться на одинаковой высоте христианского бесстрастия: больное чувство невольно отклоняло в сторону, просилось наружу, сказываясь то невыразимо тяжелой жалобой на несправедливость – на немоготу выносить дальше, то насмешливой и даже злостной иронией. Бедняк просит, чтобы Господь принял его душу «на хвалы», потому что «и так его душенька помаялась, живучи на вольном свету» (Безс. 52), – «голоду и холоду натерпелася», а тело – «наболелася» (63 и 78). Или:

«На белом свете оно поналенствовалось,

Тело мое белое изнежилось» (48–49).

Или, в других вариантах:

«И так моя душенька намаялася

По белому свету находилася

Как живучи здесь на вольном свету

Нечем в убожестве душу спасти» (Безс., стр. 57 и 78).

Эти стихи, очевидно, ирония, проникнутая глубоким смыслом... Такое направление мысль певца получила, может быть, и под влиянием той основной тенденции, действующей в народном эпическом творчестве, благодаря которой, данное раз, не изменяется, а развивается, мотивируется и осмысливается во всех дальнейших перепевах стихов, тем более, что такая именно мотивировка здесь отчасти вызывалась и тем положением, в котором представлен высокомерный богач, который своими богатствами думает и «от Бога отмолиться» и «от смерти откупиться» (Безс. 75). Рассказ о смерти нищего Лазаря в разных версиях стихов мотивируется различно. По одним версиям нищий просто «идет в поле», потому что куда ж ему идти, когда выгнали, призывает смерть и умирает, – по другим, его выгоняют со двора богатого, но он весь в гною, его кидают на навоз, он болит и страдает, и... молит о смерти, или, наконец – его ставят ниже псов, гонят, он идет в поле, его и там гонят – травят собаками, и – он молит о смерти... Каждая из этих версий могла явиться и совершенно самостоятельно, под влиянием первого текста, переводившего евангельскую притчу в эпический народный рассказ, хотя с другой стороны весьма возможно, что как в первоначальной концепции, так и в окончательной обработке этих версий, сказалось также некоторое влияние библейских рассказов об Иове праведном: печальное положение евангельского нищего напоминало положение последнего, когда он, отвергнутый всеми, в конце концов призывал смерть, и вот – черты одного перенесены на другого. Такие перенесения обычная вещь в произведениях народно-поэтического творчества...

О смерти богатого в Евангелии сказано только – «умре же богатый, и похоронили его»; в поучениях на евангельскую притчу приводятся эти слова, но нет никаких подробностей как о смерти нищего Лазаря, так и о смерти богача. В духовных стихах смерть богатого представляется в яркой драматической картине, в контраст с указанным изображением нищего. Видя неминуемость смерти, и богач призывает смерть, но и в час смертный не может он прийти в себя – отрешиться от своего богатства и самообмана. У богача пир, – он гонит нищего, – пирует в «внезапу» нападает на него «лютая хвороба», – или, по другим вариантам: он пирует, идет в сад со своими гостями или в чистое поле, пирует – прохлаждается, на пиру хвастается – похваляется собою – своим богатством, и вслед за «похвальбой» – «лютая хвороба» – болезнь смертная, а затем он видит вскоре, что всеми покинут – «все прочь отошли», «остался богатый один как перст, один во грехах», «не стало у него никем никого, ничем ничего» (Безс., I, 82–83), и только теперь-то он, лежа на смертном одре, находясь уже в объятиях смерти – «в разум приходит», говорит певец стихов, вспоминает о Боге, обращается с молитвой к Богу... При мысли о смерти в фантазии народного певца невольно являлся образ её с чертами столько же «внезапности», сколько и «беспощадности»: с такими чертами вообще рисуется она в памятниках русского народного творчества, напр. в заплачках, где она называется – «скорая смеретушка», «злодейка душегубица», которая «приходит крадучись», «безрассудная – не дающая пощады никому», «неподкупная» и пр. Но в данном случае народно-поэтический образ смерти получал особое духовное освещение. Для бедняка, выброшенного на гноище, мысль о смерти, так сказать – невольный крик души, исстрадавшейся, измученной, – для богача, жившего лишь похотями своих страстей, она – грозная неожиданность, готовая однако ж обрушиться каждую минуту и положить конец всему; для него она «страшилище», каким и изображается в духовных стихах, потому что он не только не внимал тому, чему поучают известные духовные стихи –

«Послушаем, братие,

Писание Божие

Чему нас Господь Бог наказует:

Отложим мы гордость...

Напомним мы Бога,

Накормим мы алчных» и пр. (Безс. вып. 6 стр. 275 и сл.), – богач не только не внимал всему этому, но и высокомерно хвастался, подобно Анике-воину справиться с самой болезнью-смертью:

«Не боюсь богатый ничем ничего»...

Похвальба губит его, как нередко губит богатырей в былинах.⁶¹ Да, пробил его последний час, и «остался он один во грехах», – «никого и ничего кругом». Схватился он тогда, но поздно. И богач «молится» теперь, но молитва его, говорят стихи, «неправедная», потому что все-таки еще и тут, в молитве, на богатства свои он полагается – думает ими «в рай превзойти», а иного у него нет ничего. Это последовательное проведение мысли о суетности земных приобретений в конце концов опять-таки ударят прямо в живую русскую действительность и ставит такую мысль: «да, богачу есть чем и от грехов откупиться: попы-церковники одна хлеб-соль у него» (I, 90), только это – ни к чему: «там» это не поможет, так как не это нужно человеку: «жить по Божьему, жить так, как Господь Бог наказует» – вот что надо. Мысль эта подробно раскрывается в дальнейшей заключительной части стихов. Значит, этим прямо осуждается все то, что так часто проделывают некоторые русские богачи, даже в простом народе (богачеством откупаются от грехов) и за что русских упрекают в привязанности к наружному благочестию: нагрешил да поставил пудовую свечу или колокол отлил в сто пудов, и совесть спокойна... Нет, это не «по Божьему», и народ чрез своих певцов-рапсодов осуждает это...

Заключительные стихи, излагающие беседу богатого и Лазаря за гробом, представляют один из многочисленнейших вариантов на тему евангельских повествований о втором пришествии Христовом и страшною суде, – стихи на эту тему составляют особую и большую группу среди других духовных стихов, характерную между прочим в том отношении, что на них – также сказалось прямое влияние проложных чтений...