III. О не гневливости

Сообразно с ложным истолкованием заповеди Спасителя, касающейся нашего отношения к злым людям, гр. Толстой превратно же истолковывает и слова Спасителя о не гневливости. Приведем сполна речь Христа об этом предмете: Вы слышали, говорит Спаситель, что сказано древним, не убивай; кто же убьет, подлежит суду. А Я говорю вам, что всякий, гневающийся (ὀργιζόμενος) на брата своего напрасно (εἰχῆ), подлежит суду; кто же скажет брату своему – рака, подлежит синедриону; а кто скажет – безумный, подлежит геенне огненной. Итак, если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой пред жертвенником, и пойди, прежде примирись с братом твоим, и тогда пришедши принеси дар твой. Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу. Истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта.¹⁰⁵⁹ Таковы слова Спасителя о не гневливости. В каком же смысле и почему именно так, а не иначе, истолковывает их Толстой? Вот подлинные слова его об этом предмете.

Когда я понял, говорит он, заповедь о непротивлении злу, мне представилось, что стихи эти имеют ясный, приложимый к жизни, смысл, как и заповедь о непротивлении злу. Значение, раньше придававшееся мною этим словам, состояло в том, что каждый должен всегда удерживать свой гнев против людей, никогда не употреблять бранных слов и жить со всеми в мире. Между тем, в тексте стоит слово, исключающее этот смысл. В канонических Евангелиях говорится: «не гневайся напрасно», а из этих слов вовсе не вытекает заповеди о безусловном мире. Слово «напрасно» смущало меня. Чтобы разъяснить мое сомнение, обратился я к толкованиям богословов. К своему изумлению нашел я, что объяснения отцов церкви направлены главным образом к тому, чтобы установить, когда гнев дозволителен и когда нет. Все церковные толкователи придают особое значение слову: εἰχῆ (напрасно) и объясняют это место в том смысле, что ненужно оскорблять людей без необходимости, употреблять какие-нибудь бранные слова, но что гнев иногда бывает справедлив. В доказательство же правильности такого объяснения приводятся примеры гнева апостолов и святых. Я, конечно, не мог не признать, что объяснение, считающее незапрещенным гнев «во славу Божию», хотя совершенно противно всему смыслу Евангелия,¹⁰⁶⁰ однако же последовательно и имеет свое основание в слове εἰχῆ, стоящем в 22-м стихе. Это слово изменяет смысл всего изречения.

Но нет ли тут, продолжает гр. Толстой, в чем-либо ошибки? «Не гневайся напрасно!» Христос повелевает всем прощать, прощать без конца; Он Сам прощает и запрещает Петру праведный, по-видимому, гнев его на Малха. Однако, тот же Христос учил всех людей: не гневайтесь напрасно, и этими словами позволяет гневаться поделом, не напрасно. Христос проповедует мир всем простым людям, и вдруг, как бы оговариваясь, что это учение неприменимо ко всем случаям и что есть обстоятельства, когда можно гневаться на брата, Он вставляет слово: «напрасно». В толкованиях и объясняется, что существует праведный, благовременный гнев. Но кто же судья, спрашивал я себя, праведен ли гнев? Я не видал еще гневающихся людей, которые не почитали бы своего гнева праведным. Все считают свой гнев правильным и полезным. Слово это разрушало весь смысл стиха. Но оно стояло в Священном Писании, и я не мог отбросить его.¹⁰⁶¹ Оно вносило такое же изменение смысла, как если бы к изречению: люби своего ближнего было прибавлено, люби хорошего ближнего, или люби ближнего, который тебе нравится. Весь смысл изречения разрушался для меня словом: «напрасно». Стихи 23–24, требующие, чтобы пред молитвою я примирился с гневающимся на меня, стихи эти, имеющие без слова «напрасно» прямой, обязательный смысл, при нём получают условное значение. Мне представлялось, что Христос должен был воспрещать всякий гнев, всякое недоброжелательство, а, чтобы его не было, предписывает каждому, прежде, чем принесешь твой дар, т.е. прежде твоего вступления в общение с Богом, вспомни, нет ли гневающегося на тебя человека? А если таковой есть, прав ли или неправ он в своем гневе, иди, примирись с братом своим и только тогда приноси жертву или молись. Так казалось мне. По толкованиям же выходило, что это место нужно понимать условно.

По всем им оно имеет тот смысл, что должно стараться о мире со всеми, но коль скоро нельзя достигнут его по испорченности тех, с коими вражда у нас, то нужно примириться в сердце, в мыслях, и тогда вражда других против нас не препятствует нашей молитве. Кроме того, слова, кто скажет рака, или безумный, тот страшно виновен постоянно казались мне неясными и странными. Если запрещается браниться, за чем же взяты столь слабые примеры, не заключающие почти ничего оскорбительного? Далее, за что столь ужасная угроза тем, кто позволил себе такую слабую брань, как рака или пустой? Все это было неясно. Мне чувствовалось, что Христос не мог понимать слов: иди и примирись с ним в смысле установившегося понимания, примирись в мыслях. Да и что значит примириться в мыслях?! Я думал, что Христос говорит то, что Он сказал словами пророка, не жертвы хочу Я, а милости, т.е. любви к людям. А потому, если хочешь угождать Богу, то прежде, чем молиться утром и вечером, за обедней и всенощной, вспомни, кто сердит на тебя, иди и устрой так, чтобы он более не гневался на тебя, и тогда молись, если тебе хочется. А то «в мыслях»!? Я чувствовал, что все толкование, разрушавшее прямой я ясный смысл всего этого изречения, коренится в слове: «напрасно». Если бы выкинуть его, выходил бы ясный смысл. Между тем, против моего понимания все толкователи, равно как канонические Евангелия с их словом: «напрасно». Отступи я от них в этом, могу я отступить по своему произволу и от другого; другой сделает то же.¹⁰⁶² Все зависит от одного слова, не будь его, тогда все ясно. Вот я и делаю попытку объяснить слово: εἰχῆ, как-нибудь филологическим путем, чтобы не разрушался смысл целого. Обратившись к общему лексикону, вижу, что это слово также значит: без цели, необдуманно. Оказывается, таким образом, что прибавленное слово имеет то самое значение, какое усвояется ему. Справляюсь, затем, с евангельским лексиконом, значение слова оказывается опять таковым же, какое придается ему. Исследую, далее, контекст, но оказывается, что слово это употреблено в Евангелии один раз и именно в затрудняющем меня месте. Таким образом, стала очевидною невозможность объяснить слово иначе, и приходилось признать, что Христос сказал: не гневайтесь напрасно. Но я должен признаться, что допустить, чтобы Христос в этом месте сказал столь неясные слова, чрез то открывши возможность такого понимания их, при коем от них ничего не остается, допустить это для меня значило отречься от Евангелия.¹⁰⁶³ Оставалась последняя надежда: во всех ли древних списках Евангелия стоит это слово? Я увидел, что слово εἰχῆ есть лишь позднейшая вставка, происшедшая в V веке. Слова этого нет в большей части древних списков Евангелия и в цитатах церковных писателей. Значит, большинство их держалось такого же понимания слов Христовых, как и я. Вставку лишнего слова, очевидно, сделали нарочито для того, чтобы придать словам Христа смысл, освящающий человеческие страсти.

И вот стоило мне, резонирует Л. Толстой, понять, что слова Христа запрещают навсегда и всякий гнев против кого бы то ни было, чтобы и смущавшее меня прежде воспрещение говорить кому-нибудь «рака», или безумный, получило иной смысл, чем тот, по которому выходит, что Христос запрещал собственно употребление бранных слов. Рака – это человек, считаемый не за человека, т.е. за пропащего. Этого-то слова Христос и не велит говорить ни о ком из людей. Не дозволяет Он называть кого-либо и безумным. Словом, воспрещается употреблять слова, выражающие освобождение нас от человеческих обязанностей к ближнему. Воспрещая же употребление этих слов, Христос чрез то отнимает у людей самую возможность оправдывать их гнев ссылками на то, что, такой-то человек пропащий или безумный. И вот из туманных, подлежащих произвольным толкованиям, слов, из по-видимому неопределенных и неважных выражений открылась мне со стиха 21-го простая и определенная заповедь Христа, живи в мире со всеми людьми, никогда не почитай праведным своего гнева против людей, не признавай никого пропащим или безумным. Мало того, не только не должен ты почитать свой гнев справедливым, но, напротив, обязан почитать справедливым гнев другого против тебя. Поэтому, если есть человек, гневающийся на тебя, поди к нему и уничтожь это враждебное чувство прежде, чем начнешь молиться. Заблаговременно старайся погасить вражду между тобою и твоим противником, чтобы она не разгорелась и не погубила тебя.¹⁰⁶⁴

Так и на таковых основаниях понимает гр. Толстой заповедь Спасителя о не гневливости. Ему кажется, что Богочеловек, во имя и ради мира между людьми, воспрещает всякий гнев против кого и чего бы то ни было. Мир этот сам по себе должен быть для людей дороже и важнее всего. Одним из оснований для Л. Толстого к такому пониманию слов Спасителя о не гневливости служит то обстоятельство, что слово εἰχῆ встречается не во всех древних манускриптах Евангелия. Самая вставка означенного слова произошла, по его мнению, лишь вследствие дурного намерения освятить людские страсти. Само же по себе это слово не могло, будто бы, быть изречено Христом, ибо не вяжется как с совокупностью всего, сказанного Им о не гневливости, так и с Его заповедью о непротивлении злому и со всеми другими сторонами Христова нравоучения.

Эта несогласимость слова, εἰχῆ с другими словами Богочеловека о гневе и с общим Его нравственным учением служит для гр. Толстого главным основанием к недопущению всякого гнева. Спрашивается, правильно ли понимает наш писатель слова Спасителя о не гневливости, достаточны ли указываемые им основания для отрицания законности гнева в некоторых случаях и вообще должно ли человеку воздерживаться от всякого негодования против кого и чего бы то ни было? Наш разбор мыслей и доводов гр. Толстого начнем с того, что высказано им касательно отсутствия слова εἰχῆ в большинстве: а) древних евангельских манускриптов и б) цитат церковных писателей и касательно решительной неуместности этого слова в речи Спасителя о гневе.

Что слово εἰχῆ не встречается в некоторых древних списках Евангелия, это бесспорный факт, на который указывал еще Августин,¹⁰⁶⁵ родившийся в 354 году, а умерший в 430 году. Но из этого факта ничего благоприятного для учения Толстого не следует.

Во-первых, весьма странно решать вопрос о том, различал или не различал Спаситель гнев праведный и неправедный, только на основании этого слова. Надлежащее решение этого вопроса может быть получено лишь при правильном понимании сущности всего евангельского учения о нравственности вообще и в частности о гневе. Оставляя даже в стороне вопрос о сущности всего евангельского нравоучения и останавливаясь только на учении и гневе, и тогда исследователь поступил бы ненаучно, если бы придал такое же значение слову εἰχῆ какое усвояет ему гр. Толстой.

В указанном случае требовалось бы сопоставить между собою все или по меньшей мере главнейшие места Нового Завета, так или иначе говорящие о гневе, и на основании их беспристрастно определить сущность учения их о гневе. При этом сам собою удовлетворительно разрешился бы занимавший Л. Толстого вопрос и об уместности или неуместности указанного слова в речи Иисуса Христа о гневе. Идя же неправильным путем в определении сущности евангельского учения о гневе, гр. Толстой допустил такое предположение, которое ниспровергается само собою. Он уверяет, будто слово εἰχῆ нарочито вставлено «церковниками», чтобы придать словам Христа смысл, освящающий человеческие страсти. Не делает чести Толстому уже то, что он, лишь сам до крайности произвольно обращающийся с евангельским текстом и прямо навязывающий ему собственные измышления и идеи, судит по себе о совершенно неизвестных ему людях и без всяких оснований произносит о них такой осудительный приговор, который прямо воспрещается Христом в Его заповеди о не гневливости. Что этот приговор лишен всякого основания, это неоспоримо. Если бы «церковники» злонамеренно вставили слово εἰχῆ в речь Спасителя о гневе, тогда они сделали бы эту вставку и повсюду, где говорится о гневе в Новом Завете. В противном случае они уклонились бы от своей цели и сами себя обличили бы.

Но что же мы видим? Вставок этого слова нет нигде. Нарочито обратимся к посланиям св. апостола Павла, которого гр. Толстой, ради своих целей, дерзает трактовать исказителем учения Христа. Апостол неоднократно говорит о гневе, но нигде у него не встречается слова εἰχῆ. В доказательство этого приведем, в качестве примеров, два места. Всякое раздражение и ярость и гнев (καὶ θυμὸς) и крик и злоречие со всякой злобою да будут удалены от вас,¹⁰⁶⁶ внушает Апостол Ефесянам. Он же пишет Колоссянам: теперь (по принятии христианства) вы отложите все: гнев (ὀργήν), ярость, злобу, злоречие, сквернословие.¹⁰⁶⁷ Как видим, в обоих местах при слове гнев не поставлено ограничительного εἰχῆ. Но почему же именно? Да, очевидно, потому только, что для всякого само собою ясно, о каком гневе говорится в них. Апостол исчисляет исключительно грехи, в числе которых указывает и на гнев, как на грех же. Прибавка εἰχῆ была бы здесь странной и лишнею, ибо и без ней дело до очевидности ясно. Совсем иное в речи Христа. В ней, как ниже увидим, прямо требовалась ограничительная прибавка к слову гнев.

За тем, не распространяясь о том, что нет оснований считать некоторые древние списки Евангелия с опущенным в них словом εἰχῆ за самые древнейшие и что могут быть найдены более древние, чем уже открытые, списки, но с упомянутым словом, считаем не излишним поставить на вид Л. Толстому следующее. Так как он придает необыкновенно важное значение слову εἰχῆ, то для разрешения своих недоумений он мог бы всего лучше обратиться к специальным и строго-научным исследованиям о Нагорной проповеди. За отсутствием таковых в отечественной богословской литературе он мог бы воспользоваться западноевропейскими сочинениями, каково, между прочим, исследование Толюка о Нагорной проповеди под заглавием Die Bergrede Christi. Хотя это исследование вышло первым изданием еще в 1833 году, но оно дополнялось и исправлялось в последующих изданиях сообразно с прогрессом богословской науки.¹⁰⁶⁸

По своим достоинствам это капитальный труд. Из него гр. Толстой увидел бы, что за уместность слова εἰχῆ в евангельском тексте говорят такие свидетельства, которые имеют особенную ценность как по своей сравнительной древности, так и по своей сравнительной численности.¹⁰⁶⁹ Так как мы не придаем упомянутому слову никакого решающего значения в вопросе о существовании или не существовании праведного гнева, то по этой причине и не входим в фактические подробности вопроса об εἰχῆ, т.е. не прослеживаем и не излагаем здесь, в каких текстах и списках Евангелия читается оно, в каких не читается и прочее. Для обличения Л. Толстого, неправого и в данном случае, достаточно бы и выше приведенной ссылки на общий вывод, к которому привели исследования в истории евангельского текста и в области отеческой письменности.

Впрочем, дополним сказанное следующим. Несомненно, говорит Тонок, что во II веке слово εἰχῆ читалось в евангельском тексте как в восточной, так и в западной половине Церкви. Древнейшие переводы Евангелия на Востоке и Западе, Италийский и Пешито, единогласно говорят об этом. Цитируется рассматриваемое слово и у церковных писателей II века, у св. Иринея Лионского и у других.¹⁰⁷⁰ Тот факт, что у св. Иринея Лионского приводится речь Спасителя о гневе с словом εἰχῆ, имеет, заметим со своей стороны, не только особую важность, но в сущности решающее значение. Этот авторитетный церковный писатель, родившийся около 140 года, а умерший в 202 году, лишь одним поколением отделялся от св. апостолов, непосредственно слушавших учение Христа и передавших его миру в своей устной проповеди и в своих боговдохновенных же писаниях. К тому же, св. Ириней был учеником и другом св. Поликарпа Смирнского,¹⁰⁷¹ а этот последний некогда находился в самом тесном и непосредственном общении с самими апостолами.¹⁰⁷² Кто же мог лучше св. Иринея Лионского знать точные слова Христа и кто же мог располагать более верным по букве и по содержанию евангельским манускриптом?

Толстофилы стараются, впрочем, подорвать значение приведенных нами свидетельств и фактов. Не имея возможности оспорить того, что во II веке читалось слово εἰχῆ в евангельском тексте, и отвергнут глубокую древность переводов: Италийского и Пешито, толстофилы ради своих целей набрасывают невыгодную тень даже на свидетельство Иринея Лионского . Подлинник творений последнего, говорят они, не сохранился до нашего времени. Что весь греческий текст особенно важного в данном случае творения св. Иринея «Против ересей» не дошел до нас, это правда, но зато отрывки этого текста, из коих некоторые весьма значительны по объему, сохранились до нашего времени в творениях св. Ипполита и св. Епифания.

Затем, толстофилы не имеют никакого основания заподозривать ни древности; ни правильности латинского перевода упомянутого творения Иринея Лионского . Уже Тертуллиан пользовался этим переводом, пиша свой трактат против Валентина. Что переводчик хлопотал, можно сказать, исключительно о рабской буквальной верности оригиналу, это бесспорный факт.¹⁰⁷³ В виду всего сказанного нами о св. Иринее, ученая честность должна заставить каждого признать, что если бы в самом начальном тексте Евангелия не было слова εἰχῆ, то и Ириней Лионский не приводил бы его неоднократно в своем знаменитом творении.

Ссылки на Иустина, Оригена, Иеронима и Василия Великого, делаемые толстофилами, теряют при этом всякое значение, если бы в этих ссылках они и не фальшивили преднамеренно. Между тем, без фальши не могли они обойтись и тут. Нельзя же допустить того, чтобы они не знали, что св. Василию Великому вовсе не принадлежат сочинение о Крещении, на которое они ссылаются в доказательство, будто этот св. отец не цитировал или не употреблял слова εἰχῆ. Что касается св. Иустина, то, по совершенно резонному соображению о. профессора Соллертинского, Иустин мученик не привел слова εἰχῆ только потому, что он вообще приводит лишь самые начальные и заключительные слова Спасителя о гневе, а не все.¹⁰⁷⁴ Мы же со своей стороны заметим, что весь характер и подробности воззрений св. Иустина не допускают того, чтобы он не привел рассматриваемого слова по сознанию непримиримости его с речью ли Спасителя о гневе, или вообще с Его учением. Такой непримиримости св. Иустин не мог видеть, как не видел её и блаж. Августин, имевший под руками евангельские манускрипты без слова εἰχῆ, но в то же время, однако, решительно отстаивавший законность гнева в некоторых случаях.¹⁰⁷⁵ То обстоятельство, что у Оригена в его сочинении «О началах» не употреблено слово εἰχῆ вовсе не доказывает, будто в тогдашних списках Евангелия отсутствовало оно. Напротив, слово εἰχῆ значится во всех манускриптах и Евангельских историях, с которыми в остальных случаях видимо сообразовался Ориген.¹⁰⁷⁶ Последний мог не процитировагь указанного слова по той же самой причине, по которой опустил его и св. Иустин мученик. Наконец, блаж. Иероним едва ли пользовался на самом деле греческими манускриптами и руководился ими, хотя и располагал ими по его собственным словам.¹⁰⁷⁷

Что же касается того все-таки неоспоримого факта, что в некоторых древних манускриптах не находим εἰχῆ, то он не только может, но и должен быть объясняем не тем, чем объясняет его гр. Толстой. В данном случае, конечно, нельзя идти дальше предположений, при том даже различных, так как самое опущение слова εἰχῆ могло мотивироваться различно у разных лиц из переписчиков. Отрицать это было бы неразумно. Из отечественных филологов профессор Некрасов предлагает следующее объяснение. «Слова εἰχῆ, говорит он, в некоторых списках, например, в синайском кодексе Тишендорфа, нет. Это потому, что слова этого не было в первоначальном еврейском тексте, так как в еврейском и арабском языках существуют особые слова для выражения праведного гнева и для обозначения суетного. В греческом же языке, равно как и в других арийских языках, слово «гнев» обнимает оба понятия. Поэтому, в отличие одного гнева от другого, мы прибавляем эпитеты: праведный, суетный и т.п. Так же точно поступили и греки, прибавив в этом месте слово εἰχῆ.¹⁰⁷⁸

Это объяснение не единственное. Другие касаются того, почему отброшено рассматриваемое слово. Еще блаж. Августин указывал на то, что опущение этого слова представлялось естественным вследствие вполне понятной для всякого невозможности запрещать достойный христианина гнев.¹⁰⁷⁹ Более же обычное и общеизвестное объяснение опущения слова εἰχῆ сводится к указаниям на недописку или недосмотр переписчиков. По нашему мнению, каждое из этих объяснений имеет свою особую ценность, но лишь условную. Первое из предлагаемых объяснений вполне приложимо, конечно, только по отношению к первоначальному переводу арамейского текста Евангелия от Матфея на греческий язык. Остальные объяснения имеют значение по отношению к тем или другим спискам с переводного, греческого, текста Евангелия от Матфея. Переписчиками евангельского текста были разные лица и имели дело не с одними и теми же текстами, подлежавшими списыванию. Поэтому, одни из них по одним соображениям могли удержать слово εἰχῆ, другие же – опустить, по сознанию ли кажущейся им излишности его, или даже ненамеренно.

Что слово εἰχῆ непременно должно стоять в греческом, тексте Евангелия и его переводах, это видно отнюдь не из того только, что коренное значение слова: οργιζόμενος не выражает всей качественной стороны гнева, не указывает, дурной он или нет, но как из всех слов Христа о гневе, так и из сопоставления их с ветхозаветным воззрением на убийство одним человеком другого.

Всякому известно, что ветхозаветное законодательство не безусловно воспрещало лишать человека жизни. Смертная казнь прямо назначалась этим законодательством за более тяжкие преступления.¹⁰⁸⁰ Убиение на войне тоже считалась дозволительным.¹⁰⁸¹ Убийство кого-либо, невольно совершенное при защите ближнего ли, или же самого себя от злодеев, тоже не считалось наказуемым.¹⁰⁸² По отношению к такого рода невольным убийцам Моисеев закон выражает особенную заботливость, чтобы они не поплатились жестоко за свой невольный поступок. Выберите, говорит Моисей, себе города, которые были бы у вас городами убежища, куда мог бы убежать убийца, убивший человека неумышленно,¹⁰⁸³ убежать от мщения со стороны родственников или друзей убитого. Как видим, убийство, по ветхозаветному воззрению, представлялось напрасным и ненапрасным, дозволительным и недозволительным. Дозволительность убийства в некоторых случаях, провозглашаемая в ветхозаветном законодательстве, тем более обращает на себя наше внимание, что вообще ветхозаветное учение осуждало даже самый гнев в людях, коль скоро он не имел для себя серьезного основания, и располагало их к миру между собою. В этом отношении достойны внимания прежде всего внушения пророка Давида, он не раз повторяет ту мысль, что нужно домогаться мира друг с другом и что мир между людьми представляет собою одно из вожделенных и прекрасных явлений,¹⁰⁸⁴ если, конечно, приобретается добрым путем. Соломон восхваляет не гневливость в следующих словах: вспыльчивый человек возбуждает раздор, а терпеливый утишает распрю.¹⁰⁸⁵ В книге Экклезиаста преподается следующее наставление касательно гнева: не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гневливость гнездится в сердце глупых.¹⁰⁸⁶ Но пред пришествием Сына Божия среди евреев, очевидно, стало устанавливаться под влиянием фарисеев, заботившихся о букве закона, а не о духе его, такое воззрение, по коему только грубое убийство, не оправдывавшееся ею, почиталось настоящим грехом против ближнего, но гнев в его различных уродливых проявлениях признавался, должно быть, делом чуть ли не безразличным.

Спаситель и направляет свою речь о гневе главным образом против грубых фарисейских понятий об обиде ближнего и об ответственности за нее. Самое противопоставление Спасителем Его заповеди о не гневливости к ветхозаветному постановлению касательно охранения жизни людей говорит за то, что не всякий гнев воспрещался Им. Ведь Он противополагает Свою заповедь о не гневливости не абсолютному, а лишь условному воспрещению убийства. Как ветхозаветная заповедь запрещает убийство, не имеющее за себя достаточного оправдания, так и Христос должен осуждать лишь гнев, чуждый надлежащего нравственного основания. Как Своими словами о непротивлении злому Спаситель вовсе не воспрещал употреблять в потребных случаях даже насилие против дурных и вредных людей, так и здесь Он не мог не допускать нравственно уважительного негодования на злых людей и их деяния. Пришедши не разрушить, а усовершить ветхозаветное учение, Христос и в данном случае должен был лишь полнее и яснее раскрыть ветхозаветную идею о том, как священны должны быть для нас личность человека и взаимный мир между людьми.¹⁰⁸⁷ Грубый, жестокий и буйный нравом еврей, очевидно, вообразил, что лишь физическое убийство, незаконно совершенное, прямо попирает личность человека и истинно возмущает мир между людьми. Спаситель же указывает в Своих словах о не гневливости на то, что человеческая личность попирается и мир между людьми возмущается не менее, если не более, и тогда, когда самолюбивый человек возгорается гневом против ближнего своего и, горделиво трактуя его пропащим (рака́), или лишенным, подобно животному, разума (μωρός), тем самым духовно как бы убивает его.

Что у Христа идет речь собственно о напрасном гневе, это видно не из сопоставления только её с ветхозаветным учением, воспрещающим напрасное, т.е. незаконное убийство. Если обратимся к рассмотрению всего, сказанного Им о не гневливости, то придем к тому же самому заключению. За слово рака́, сказанное по отношению к ближнему и внушенное соответственным душевным настроением. Спаситель грозит людям весьма тяжким наказанием. Спрашивается, разве не есть напрасный гнев того человека, который не обинуясь говорит своему ближнему, что он пропащий, ни на что негодный человек? Как нас ни возмущали бы чьи-нибудь поступки, как нам ни досаждал бы известный человек, однако мы никогда не в праве не только сказать ближнему, по и с решительностью подумать о нем, что он пропащий, ни на что негодный человек. Нужно величайшее самомнение и совершенное попрание нравственных требований, чтобы настойчиво думать и высказывать это. Только одному Богу ведомо, насколько самый, по-видимому, дурной человек потерян для истины и добра. Мы же надлежаще знать этого никогда не в состоянии. С другой стороны, ведь никто и не уполномочивал нас на подобные приговоры. Только на страшном суде Божием узнаем, кто каков в нравственном отношении окончательно, а только Бог может это решить.¹⁰⁸⁸

Поэтому, уже самая возможность для нас с решительностью подумать о ближнем, как о совсем пропащем человеке, и высказать ему этот ужасный приговор обличает всю дурную нравственную подкладку нашего гнева. Последний уже по одному этому не может быть вызван личностью и действиями ближнего, а потому несомненно напрасен. Также напрасный гнев, а не что-либо иное, может внушить человеку мысль, что его ближний по разуму близок к животным, и побудить бросить ему в лицо эти горькие и крайне обидные слова. Люди нередко отличаются резко друг от друга силою и развитием своего ума. Есть даже прямо умалишенные, которые и трактуются всеми, как душевнобольные, и коих мы глубоко сожалеем. Видеть бросающееся в глаза различие умственных способностей у людей или их душевные болезни вовсе не значит быть несправедливым к ним, гневаться на них и унижать их. Этого различения нами разных умственных способностей у людей или их душевных болезней, очевидно, не имел в виду Спаситель. Совсем другое дело, когда, под влиянием страстного возбуждения или крайней надменности, человек не только настраивается считать своего, даже самого умного, ближнего равным животному по разуму, но и трактует его таковым. Тут сказывается уже сатанинско-горделивое и глубоко презрительное отношение к ближнему. Ведь поступки ближнего сами по себе не могут дать человеку права на это и вызвать такое душевное настроение.

Можно ли, поэтому, сомневаться в том, что Спаситель, строжайше осуждая бросающих в лицо своему ближнему слово: безумный, имеет в виду действительно только напрасный гнев, соединенный с крайним самомнением и с презрением к ближнему? То, что говорит Христос о необходимости примирения с ближним перед принесением дара на жертвенник, не только не опровергает сказанного, но подтверждает. Это видно уже из того, что в начальных словах Спасителя находится союз: итак (ούν). Повеление Его, очевидно, обращено к тем, кто в диком гневе наносит ближнему указанные тягчайшие из обид, и к подобным им лицам, так или иначе, но напрасно же расстроившим надлежащие отношения свои к ближним. Наконец, слова Христа о примирении с соперником еще яснее и еще очевиднее говорят о том, что Он во всей Своей речи о не гневливости имеет в виду напрасный гнев. Под соперником здесь разумеется лицо, коему идущий с ним к судье задолжал деньги или пред которым вообще как-нибудь провинился. Уже тот факт, что истец и виновный вдут вместе к судье, свидетельствует, что последний по чему-либо не захотел примириться с первым на дому. По действовавшим тогда римским законам, из-за чего-нибудь соперничающих посредники должны были примирить дома. Только в случае неудачи такого посредничества обвиняемый приводился иногда в суд даже силой.¹⁰⁸⁹ Не ясно ли для всякого, что гнев подсудимого на истца напрасен? Там, где гнев возбуждается и поддерживается чисто-личными счетами, иногда даже очень корыстными, он является напрасным с христианской точки зрения. В виду того, что гнев ведомого к судье лишен нравственно-чистой подкладки, Спаситель и повелевает ему примириться с соперником. Важно и то, что Он при этом указывает на возможность, в противном случае, весьма больших потерь для подсудимого...

Как видим, уже одни слова Христа, взятые в их отношении к ветхозаветной заповеди: не убий и в их собственной совокупности, заставляют, вопреки уверениям гр. Толстого, призвать, что речение: εἰχῆ непременно должно стоять в греческом тексте Евангелия и в переводах с него и что Спаситель воспрещает действительно лишь напрасный гнев. Что Христос действительно не осуждает гнева вообще, но различает праведный гнев от неправедного, одобряя первый из них и воспрещая последний, это видно, далее, как из образа Его действий и Его учения вообще, так и из того, что говорят о гневе св. апостолы и церковные писатели первых веков христианства. Сперва обратимся к тому, что в жизни и учении нашего Спасителя свидетельствует об уместности и даже праведности гнева в некоторых случаях.

Из евангельского повествования мы видим, что фарисеи сильно негодовали на Христа за то, между прочим, что Он творил чудеса даже в субботу, и обвиняли Его за мнимо-неуважительное отношение к Моисееву постановлению касательно её. Однажды в субботний день пришел Он в синагогу. Там находился один человек с иссохшей рукою. Повелевши несчастному стать на средину синагоги, Спаситель обратился к фарисеям с вопросом: должно ли в субботу добро делать или зло делать? душу спасти, или погубить?¹⁰⁹⁰ Фарисеи, сознавая неразумность отрицательного ответа на этот вопрос и в тоже время не желая открыто признаться в намеренном искажении ими ветхозаветного учения о препровождении субботнего дня, предпочли отделаться молчанием. Христос взглянул с гневом на фарисеев, скорбя об ожесточении их сердец,¹⁰⁹¹ замечает св. Евангелист. Затем немедленно же исцелил иссохшую руку несчастливца. Фарисеи же, снова увидев мнимое нарушение Им субботнего покоя, составили с иродианами совещание, как бы погубить Его.¹⁰⁹²

Оказывается, таким образом, что Сам Спаситель гневался, когда видел злонамеренное и упорное попрание людьми ясных требований истины и добра. Приведенный случай не единственный пример проявления гнева в Богочеловеке. Не явный ли гнев слышится и в тех, по-видимому, суровых Его речах, с коими Он обращался к фарисеям и книжникам, обличая их систематическое лицемерие, постоянное ханжество, черствый эгоизм, сознательное попрание ими требований нравственного закона и другие их вопиющие пороки, и называя этих людей змиями, порождениями ехидниными и прочее?¹⁰⁹³ Не Христос ли именно во гневе Своем однажды назвал сатаною даже ап. Петра за Его соблазнительные и вредные слова, хотя и исходившие, по-видимому, из чувства соболезнования к Божественному Учителю.¹⁰⁹⁴ Не на отдельные, впрочем, лица обращалось Его негодование, но и на целые селения людей, погрязнувших в заблуждения и пороки и при своей нравственной одичалости ставших глухими ко всем мольбам, предостережениям и угрозам.¹⁰⁹⁵ Обращаясь к тем и к тому, против кого и чего направлен гнев Спасителя в приведенных примерах, всякий должен признать, что это праведный гнев, священное негодование, а не иное что-либо. Да и возможны ли были бы какие-либо движения гнева в Богочеловеке, если бы гнев был вообще дурным и непозволительным? Очевидно, Он никогда, ни при каких обстоятельствах и против кого бы то ни было не допустил бы в Себе малейшего гневного движения в этом случае. Он ли не отличался вообще примерной кротостью и необычайным самообладанием? Не Иисус ли Христос есть высочайший образец нравственной чистоты и святости? Потому-то, призывая всех людей к покаянию и к нравственному само-исправлению, Сам Он не только никогда ни в чем не раскаивался, но и со стороны окружавших Его вовсе не встречал в отношении к Себе какого-либо, хотя несколько основательного, упрека в каком-нибудь грехе, не смотря на то, что приглашал врагов Своих обличить Себя в нем, если они в праве это сделать.¹⁰⁹⁶ Потому-то Спаситель имел неоспоримые основания говорить всем людям, чтобы они подражали только Ему в своей жизни и в своих действиях.¹⁰⁹⁷ Если все это несомненно, то очевидно и то, что именно праведный гнев, а не суетный или напрасный, слышится в речах Христа, обращенных к фарисеям и к подобным им. Кто утверждает, будто в Евангелии нет прямого учения о праведном гневе, тот забывает, что Спаситель предложил такое учение уже в примере собственной Своей святейшей жизни.

Но Христос не только иногда проявлял гнев против тех и того, кто и что заслуживали гнева, но вместе и внушал законность подобного гнева не одним лишь собственным примером. Так, посылая учеников Своих на проповедь, Он говорил им: если кто не примет вас и не послушает слов ваших, то, выходя из дома им города того, оттрясите прах от ног своих. Истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и Гомморской в день суда, нежели городу тому.¹⁰⁹⁸ Не внушается ли в этих словах законность негодования на людей, настолько погрузившихся в лично-животную жизнь или дорожащих своими заблуждениями, что они утратили всякий интерес и всякую восприимчивость к подлинному добру и настоящей истине? Во всяком случае отряхание праха от ног апостолами, заповеданное Христом, не могло означать довольства и мира. В притче о царе, разгневавшемся на раба своего за то, что он, лично воспользовавшись особой милостью царя, не захотел, однако, простит долга своему товарищу, как ни умолял его последний, и даже посадил его в темницу, Спаситель ясно признает царский гнев на такого рода людей праведным.¹⁰⁹⁹ Это видно уже из заключительных слов притчи: так и Отец Мой небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своею брату своему согрешений его.¹¹⁰⁰ О гневе Божием, который может быть, конечно, лишь праведным, и прямо говорил Иисус Христос.¹¹⁰¹ Может ли не возбуждать и нашего негодования поступок, например, такого человека, которому по состраданию простили крупный долг, некоторый прямо после этого подвергает своего ближнего тюремному заключению за то только, что он, при всем своем желания, не может сейчас же отдать небольшого долга? То же признание законности, в некоторых случаях, гнева мы видим и из притчи Спасителя о царе, сделавшем брачный пир для сына своего: царь разгневался на тех, которые заплатили за доброе приглашение на пир оскорблением и избиением царских посланников.¹¹⁰²

Но если гнев, вызываемый такими, возмущающими нравственное чувство, явлениями представляется несомненно праведным гневом, то, напротив, совершенно иным является гнев, пробуждающийся в нас по причинам чисто-личным, эгоистическим. Такое разграничение праведного гнева от неправедного указало самим же Спасителем. Который безусловно и осуждает гнев последнего рода. Приведем хотя один пример такого гнева, прямо порицаемого Христом. К Нему однажды подошли сыновья Заведеевы, Иаков и Иоанн, и стали просить Его о том, чтобы Он, когда настанут для Него славные дни, как они их понимали, дал место одному из них на правой стороне около Себя, а другому на левой. Этого честолюбивого и горделивого желания, конечно, не одобрил Спаситель. Между тем, остальные десять учеников, вообразив, конечно, что просьба Иакова и Иоанна уважена, по зависти начали гневаться на них. Подозвавши к Себе негодующих, Спаситель преподал им урок смирения и взаимной любви и таким образом безусловно осудил их гнев.¹¹⁰³ Не ясно ли из этого, что безнравствен всякий гнев и в нас, если он возникает на чисто эгоистической почве? В чем бы и к кому бы ни проявлялся он, такой гнев есть суетный, напрасный, достойный осуждения. Поясним это примером. Нередко одни люди гневаются на других за то, что последние не считают первых за столь умных и знающих, какими они сами себя воображают, или последние не оказывают первым того внимания и почтения, какого они, в силу своей прихоти, желали бы, и т.п. Все это достойные осуждения причины гнева, и гнев таких лиц есть греховный, а не иной.

Таким образом, Христос ясно разграничивает двоякого рода гнев: а) праведный, возбуждаемый, говоря вообще, попранием какой-либо святыни и оскорблением требований истины и добра, и б) греховный, проистекающий из чисто-личного, эгоистического источника. Но, говорит гр. Толстой, запрещал же Христос ап. Петру гневаться на Малха, когда Петр защищал своего Учителя, а между тем гнев Петра был не напрасен. Не Иисус ли Христос, говорит тот же писатель, постоянно внушал миролюбие, несовместное с гневом? На эти возражения ответим следующее.

Спаситель воспрещал ап. Петру отнюдь не гнев, а употребление меча для неуместной защиты своего Учителя.¹¹⁰⁴ Это совершенно различные вещи. Можно и должно гневаться на явное и эгоистическое попрание всякой справедливости в отношении к данному лицу, но в то же время не браться за оружие для его защиты, когда таковая противозаконна и вредна. Что Спаситель не мог порицать и не порицал праведного гнева в Своих учениках, поскольку они были способны к нему и проникнуты им, это очевидно из следующего. При тех же самых обстоятельствах, при каких ап. Петр схватился за нож. Христос сказал первосвященникам, начальникам храма и старейшинам: теперь ваше время и власть тьмы.¹¹⁰⁵ Разве в этих словах не слышится величественного и святого негодования или гнева? Ведь не означают же они одобрения или сочувствия. Кому кажется наше заключение произвольным, тот пусть попытается доказать это, а не отделывается заносчивыми фразами, выдающими лишь бессилие критики. Что Спаситель высказал приведенные слова спокойно, с божественно-царским величием, странно было бы только на этом основании отрицать присутствие в Нем негодования на действия людей, избравших темную ночь, подкупивших предателя и пришедших с кольями и мечами для захвата праведного Обличителя их заблуждений и пороков, вместо того, чтобы раскаяться в них и уверовать в Него. Праведный гнев не криклив и не бурен уже и потому, что он не разлучен с сердечной скорбью о людях греха, зла. Если же в самом Христе не могло не пробудиться священного негодования на явно беззаконные и кровожадные действия первосвященников, начальников храма и старейшин, то не странно ли приписывать Ему неодобрительное отношение к тому, что было благородного и чистого в гневе Его учеников?

Что Спаситель постоянно и настойчиво внушал миролюбие, это бесспорная истина, но вопрос в том, мог ли допускать и допускал ли Он, чтобы мир с людьми приобретался во что бы то ни стало? Грешно даже и ставить такой вопрос, когда идет речь о Богочеловеке и об Его истинном учении. Ведь для водворения мира между некоторыми людьми весьма часто требуется со стороны одних из них пожертвование даже высшими интересами духа, святейшими для человека истинами и величайшим благом его христианской религией, и потворство самым низменным и дурным вожделениям и действиям наших ближних. Мир, покупаемый такой ценою, есть гнусное и вредное явление. Не создать и не упрочить такой мир между людьми пришел Христос, а разрушить и сделать его навсегда невозможным для сколько-нибудь последовательных исповедников Своих. Потому-то Он и говорит о Себе: думаете ли вы, что Я пришел дат мир земле? Нет, говорю вам, но разделением (διαμερισμόν). Отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух и двое против трех. Отец будет против сына и сын против отца; мать против дочери и дочь против матери, свекровь против невестки своей и невестка против свекрови своей.¹¹⁰⁶ Не ясно ли из этих слов нашего Божественного Учителя, что вполне законен разрыв даже с самыми кровными родственниками, коль скоро они враждебно относятся к нашим христианским убеждениям и действиям и требуют от нас, в угоду себе, измены самому священному для нас? Все это очевидно само собою. А если это так, то, значит, вполне законен и гнев, вызываемый упорным попранием священного и дорогого для нас?

Что касается св. апостолов, то они учат о гневе так же, конечно, как учит Верховный Учитель Христос. Св. ап Иаков, говоря: будь медлен (βραδύς) на гнев.¹¹⁰⁷ Тем самым не показывает ли, что гнев отнюдь не всегда есть дурное дело? Ведь он не мог же сказать это в том смысле, что будь медлен на грех, от последнего должно всегда отвращаться, быть возможно дальше и дальше. Быть медленным на гнев значит не предаваться ему без нравственно уважительных оснований. Апостол, впрочем, сам указывает, какой именно гнев дурное дело и какой хорошее. Гнев человека, говорит он, не творит правды Божией.¹¹⁰⁸

Если взять эти слова в связи с предшествующими и последующими, то, оказывается, они имеют такой смысл: гнев доброе дело только тогда, когда он безусловно справедлив, когда вызывается требованиями правды Божией, любовью к истине и добру, а не эгоистическими человеческими мотивами, не злостным настроением, не раздражительным характером. Говоря о проявлениях своего негодования на некоторых членов юной Церкви Божией, ап. Павел замечает: если мы выходим из себя, то для Бога.¹¹⁰⁹ Не личные какие-нибудь обиды вызывали гнев в Апостоле, а поругание христианского учения и христианского имени в поведении христиан Гнев, возбуждаемый этим, он признавал, очевидно, праведным. К такого рода негодованию он призывает верующих и одобряет его проявления в них.¹¹¹⁰ Рассуждая же вообще о гневе, он говорит: гневайтесь, но не согрешайте.¹¹¹¹ Не ясно ли из этих слов Апостола, что есть несомненно праведный гнев и что он свойствен истинному христианину? Против этого нисколько не говорят и не могут говорить дальнейшие слова Апостола, следующие прямо за выше приведенными: солнце да не зайдет во гневе вашем и не давайте места диаволу.¹¹¹²

Справедливый гнев на совершившего дурное уже перестает быть таковым, если долго не покидает прогневавшегося, так что последний ложится с ним и в постель. Дать в душе место гневу, перешедшему уже в злопамятство и во вражду, действительно значит поддаться влиянию духа злобы. Тут к гневу, к «разумному негодованию» против дурного поступка и против его виновника, примешивается уже не скорбь о последнем, не желание исправить его, а личное раздражение против допустившего грех и враждебное к нему чувство. Одним словом, тут выступает уже эгоистический мотав у гневающегося, а не любовь к добру и к ближнему. Если возьмем в связи одни с другими слова Апостола, то смысл их должен быть передан следующим образом: гневайтесь, но так, чтобы ваш гнев был проявлением любви к добру и к людям, и только тогда ваш гнев будет праведным. Подобно Христу ап. Павел не мог требовать и не требовал от христиан, чтобы они заботились о мире друг с другом и вообще с людьми во что бы то ни стало. Похваляя миролюбие и всячески внушая его, он, однако, говорит следующее: если возможно с вашей стороны, будьте в мире со всеми людьми.¹¹¹³ Возможность же нашего мира с людьми, поучению и ап. Павла, обусловливается, конечно, их отношениями к требованиям истины, правды и добра. Приобретать мир с людьми в ущерб истине, правде и добру значило бы делать зло и по учению ап. Павла. Праведный гнев, поэтому, несравненно лучше и желательнее неправедного мира. Да и должно ли быть иначе? Сам по себе мир не есть ни добро, ни зло. В большом мире могут жить между собою и величайшие мошенника, соединившиеся в одну дружную шайку для воровства, грабежей и разбоя. Мозер рассказывает о текинцах, этих разбойниках по самой их профессии, что они никогда не бранятся и не дерутся между собою и таким образом весьма хорошо осуществляют толстовский идеал миролюбия в своей среде.¹¹¹⁴ В разладе же с людьми могут быть, как и на самом деле бывали, даже великие праведники именно вследствие своей нравственной чистоты, ненавистной для дурных людей, и по причине своей нравственной неспособности равнодушно взирать на окружающее зло.

Обращаясь к творениям церковных писателей первых веков христианства, мы находим и у них то же самое воззрение на гнев, как могущий быть праведным и неправедным, смотря по тому, чем возбуждается и как проявляется он. В одном из древнейших памятников церковной письменности мы неоднократно встречаем увещание быть не гневливыми. Но здесь разумеются вспыльчивость, сварливость и тому подобные недостатки, часто встречающиеся у людей.¹¹¹⁵ Праведное же негодование на дурно поступающего ближнего прямо требуется: пока не покается наш собрат, сделавший дурное, советуется даже не вступать с ним в беседу.¹¹¹⁶ Муж апостольский, св. Варнава, не раз также осуждает суетную или напрасную гневливость, но он же требует, чтобы христианин умел искренно негодовать на все неугодное Богу, лицемерное и вообще греховное.¹¹¹⁷ Пастырь Ерма также строго осуждает суетный или напрасный гнев.

Нам, конечно, нет никакой надобности приводить здесь всю речь Ермы о гневе, изложенную почти на трех страницах в его сочинении. Да это, как поймет всякий рассудительный человек, и неуместно здесь делать. Из трактата св. Ермы о гневе достаточно привести только два места, но такие, в которых, на взгляд всякого вдумчивого и беспристрастного читателя, будет ясно, что этот апостольский муж действительно различает два вида гнева: суетный и праведный, но отнюдь не осуждает вообще гнева, каков бы он ни был по своим мотивам и по своему характеру. «Из-за ничего, говорит он, муж или жена сердятся друг на друга по каким-нибудь житейским делам: или из-за пищи, или пустого слова, или какого приятеля, или долга, или из-за других таких же мелочных вещей. Все это глупо, пусто и неприлично рабам Божиим».¹¹¹⁸ Но этот же церковный писатель говорит, что «гнев не может вредить тем, которые исполнены веры, потому что с ними пребывает сила Божия».¹¹¹⁹ Св. Ерма этими словами, очевидно, говорит, что истинный христианин, вспомоществуемый благодатью Божией, гневается или негодует только на тех и на то, кто и что безусловно заслуживают гнева. Этот гнев и есть праведный. Напротив, прямо суетным, грешным является гнев, возгорающийся в человеке по такого же рода мотивам, какой указан Ермою в гневе мужа или жены. Св. Поликарп преподает филиппийцам свое наставление касательно гнева следующими словами Священного писания: «гневайтесь и не согрешайте, и да не зайдет солнце в гневе вашем», а за тем, не входя ни в какое разъяснение этих слов, смысл которых, должно быть, казался ему ясным для всякого, ограничился следующим замечанием: «блажен, кто помнит это, что́, я уверен, и делаете вы».¹¹²⁰ Не очевидно ли, что и св. Поликарп точно так же различает гнев напрасный и ненапрасный, грешный и праведный, как различает их, например, св. апостол Павел? Из христианских апологетов св. Феофил Антиохийский говорит, что даже Бог не может не гневаться святым Своим гневом на упорных грешников и вообще на совершающих зло.¹¹²¹ Значит, вполне естествен и неизбежен и в человеке гнев на все, противное Богу и оскорбительное для Него, и гнев этот должен быть назван не иначе, как праведным. Св. Ириней Лионский также прямо и ясно признает два вида гнева: гнев праведный и неправедный, напрасный и ненапрасный.¹¹²²

Да и странно было бы думать, будто этот св. отец церкви или же кто-нибудь другой из право-мыслящих церковных писателей не допускал существенного различия во внутренних, таящихся в человеческом душевном настроении, источниках гнева и отсюда в разнообразных его направлениях. Тогда они в конце всего должны были бы осудить гнев и в Боге. В самом деле, если гнев не может быть праведным вообще, то его нельзя признать таковым и в Боге. Но потому-то, как мы видели, св. Феофил и говорить о гневе Божием, что различал праведный и неправедный гнев в людях, а в Боге признавал лишь святейший всегда гнев. По той же причине ни у кого из отцов не нашли мы утилитарного взгляда на гнев, т.е. различения проявлений гнева только с точки зрения его полезности или бесполезности для тех, на кого он падает. Быв последовательно проведен, утилитарный взгляд на гнев представляется глубоко безнравственным. В самом деле, он не допускает, чтобы гнев возбуждался собственно против греха, против гнусности и преступности последнего, а представляет его лишь в виде практического средства к устрашению людей и к отклонению их от дурного.¹¹²³ Христианский взгляд на гнев совершенно иной. Он прекрасно выражен в следующих словах св. Василия Великого. «Разумному негодованию, говорит он, свойственно при чувстве неудовольствия на сделанное иметь целью исправление погрешившего».¹¹²⁴

Таким образом, не только церковные писатели, жившие после Константина Великого, и позднейшие богословы, но даже Спаситель, непосредственные Его ученики и церковные писатели первых трех веков христианства ясно и неоспоримо различают праведный гнев от неправедного. Первый, свойственный каждому истинному христианину, вызывается в нем всем, что противно воле Божией и оскорбляет требования истины, правды и добра. Гнев этот отнюдь не предполагает какого-либо недоброжелательства к личности, которая возбуждает его. Напротив, он в основе своей имеет самое искреннее и горячее благожелательство к человеку, делающему зло, и неотделим от сердечного соболезнования, от глубокой скорби об упорном или великом грешнике. Потому-то Евангелист, как мы видели, заметил об Христе, что Его гнев на фарисеев соединялся с скорбию об ожесточении их сердец.¹¹²⁵ Совсем другое гнев напрасный или суетный. Он выходят из чисто эгоистического источника и действительно соединяется с таким отвратительным и грязным в нравственном отношении настроением, как зложелательство, злорадство, мстительность.

Что гнев не только неизбежное явление в людях, но, смотря по источнику, из которого выходит, по предмету, на который обращен, и по цели, к коей направляется, может быть со стороны своего нравственного достоинства существенно различен, являясь то священным, то гнусным, в пользу этого говорят и психологическое наблюдение и рациональные соображения. Обратимся сперва к тому, чти говорят о гневе психологи.

«Вспышки негодования, замечает покойный проф. Владиславлев, возникают по поводу явного нарушения кем-нибудь справедливости и любви. Мы негодуем в виду явного нарушения законов, вопиющей неблагодарности и т.п. Это гнев моральный, гнев на волю, действующую диаметрально противоположно тому, как нам, по усвоенным принципам нравственного закона, желалось бы, чтобы все поступали. Негодующий чувствует свою моральную противоположность предмету негодования. Он сердцем понимает, что в вопиющем действии есть нечто, крайне чуждое ему, с чем помириться ему никак невозможно. В силу отталкивания от бесчестной воли тем живее негодующий сознает попранную правду, в живое сознание поруганной справедливости никогда не бывает так энергично, как в момент негодования».¹¹²⁶ Таким образом, негодование на все, что совершается вопреки требованиям правды и добра и с явным их поруганием, представляется решительно неизбежным в человеке, поскольку он имеет нравственное чувство и проникся сознанием непреложности и святости его требований.

Другой наш видный психолог, покойный Ушинский, вот что говорит о гневе: «Хотя из чувства гнева вырабатывается много таких душевных состояний, которые осуждаются нравственностью, но само по себе чувство гнева, равно как и чувство любви, ни дурны, ни хороши, но делаются дурными или хорошими, смотря по содержанию тех представлений, с которыми они связаны. Ненависть ко злу такое же достоинство в человеке, как и любовь к добру, и наоборот. Спаситель гневался, изгоняя торгующих из храма, Господь в Библии часто представляется гневающимся. Любовь всегда сопровождается гневом, и душевная любовь без гнева ко всему тому, что нарушает ее или грозит ей, невозможна».¹¹²⁷ К упомянутым психологам присоединяется и автор сочинения «Ессе homo», говоря, что «человек, который не может гневаться, не может быть и милосердым».¹¹²⁸ Нельзя оспорить сказанного здесь, ибо оно несомненная истина.

Попробуйте, в самом деле, представить себе такого человека, который пламенно любит все истинное, доброе и прекрасное и проникнут искренней и горячей любовью к людям, но в то же время неспособен негодовать на очевидное попрание имя требований истины, добра и красоты. Такое явление психологическая невозможность. Отсутствие всякого негодования на очевидное надругательство со стороны людей над истинным, добрым и прекрасным неизбежно предполагает полное равнодушие как к истине, добру и красоте, так и к людям. Кто, например, из обмана и плутовства сделал для себя чуть ли не ремесло, тот совершенно равнодушно относится к тому, как одни люди обманывают и обирают других, лишь бы не его обманывали и обирали. Мало этого, такие действия, если совершаются ловко, искусно, вызывают его одобрение и возбуждают в нем восторг. Напротив, эти же самые действия вызывают живое и сильное чувство негодования в людях, видящих мерзкое и гнусное во всяком обмане и плутовстве и по нравственному своему складу далеких от чего-либо такого, как обман, плутня.

Точно также, если в нас нет искренней любви к людям, то не может пробуждаться в нас и негодования на то, что дурного и безобразного делается ими. Для нас тогда все равно, живут ли они по-христиански, или нет, извращают они истину, или дорожат ею, как святынею? Мало того, не любя людей и относясь ко всему эгоистически, человек испытывает даже злорадное чувство, когда они совершают что-нибудь дурное, выходящее из ряда вон, и рискуют чрез то навредить себе к его личной выгоде. Напротив, чем больше мы любим людей, тем способнее становимся возмущаться их дурными поступками. Всякий знает, что даже хорошие люди больше негодуют, если, например, их сын или дочь совершили что-нибудь дурное, чем тогда, когда виновником дурного поступка оказывается совершенно посторонний человек.¹¹²⁹ Это происходит вовсе не вследствие какого-либо родительского эгоизма, но потому главным образом, что проступки детей больнее отражаются в бескорыстно, по очень сильно любящем родительском сердце и непосредственнее затрагивают совесть родителей.

Вообще негодование на дурные поступки существенно предполагается и требуется истинной и живой любовью к ближним. Тот глубоко ошибается, кто думает, будто любовь может обойтись без негодования. Истинно и сердечно любить людей значит желать и домогаться главным образом того, чтобы они жили и поступали сообразно с требованиями правды и добра. Но одним из средств к показанию им ненормальности их жизни и поведения и к нравственному их исправлению является прямое выражение нашего негодования на безнравственные поступки ближних. Недаром же менее испорченные люди стыдятся негодующего взора любимых и уважаемых ими лиц. Не даром же и более испорченные люди не редко останавливаются от продолжения совершения какой-либо гадости, побуждаемые к тому негодующими взорами, обращенными к ним со стороны даже неведомых им лиц. Вот почему и ап. Павел, хотя сам же говорит, между прочим, что любовь всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит,¹¹³⁰ однако, настойчиво побуждал коринфян к негодованию на виновного. Он объяснял свое требование, чтобы они не относились равнодушно к порочному, своей заботливостью об их духовном благе,¹¹³¹ каковую любовную заботливость друг о друге желал видеть и в коринфянах. Предполагаясь и требуясь, как видим, любовью к людям, праведный гнев предполагается и требуется также истинным уважением к ним. Всякий знает, что мы негодуем на поступки какого-нибудь лица тем более, чем выше он в наших глазах.¹¹³² К тому, кого люди презирают или ценят низко, они не могут питать и особенного негодования. Но горячая христианская любовь к людям и христианское уважение к ним могут служить лучшим ручательством и того, что негодование на их дурной поступок никогда не может ни переступить пределов должного, требуемого существом его, ни выразиться в оскорбительной для них форме.

Возражения же гр. Толстого против возможности праведного гнева и против законности примирения в мыслях с ближними падают сами собою. Мнение этого писателя, будто человек неспособен решить, когда гнев его праведен и когда грешен, неосновательно. Весьма трудно и даже едва ли возможно поверить, будто бы Л. Толстой никогда не видал таких гневающихся людей, которые находили бы, хотя иногда, свой гнев неправильным. В самом деле, кому из сколько-нибудь порядочных людей, не приходилось краснеть за свой гнев? Кто из них иногда весьма сильно и искренно не раскаивался в нем? Кто из них не извинялся иногда в нем пред людьми, хотя бы это были слуги или подчиненные? Мы в праве думать, что даже большая часть сколько-нибудь порядочных людей краснели за свой гнев, раскаивались в нем, извинялись за него перед ближними. А если это так, то, значит, люди различают праведный гнев от суетного или напрасного, нормальные проявления гнева от уродливых. В ком же больше развито истинно-христианское настроение, тот наиболее и способен не только отличать праведный гнев от неправедного, но и гневаться по-христиански. Тот факт, что весьма многие люди злоупотребляют гневом, решительно не ведет к мысли о запрещении всякого гнева. Люди злоупотребляют всем, чем могут, не исключая пищи и питья. Не лучше ли запретить им даже пить и есть, чтобы они не впадали в злоупотребления? При своей оригинальной логике, в данном случае весьма ярко обнаружившейся, гр. Толстой должен бы выступить с проповедью о ненужности о вреде даже еды и питья.

Что же касается до нашего примирения с гневающимися на нас, то на самом деле все зависит от того, чем мы прогневали их и как сами они относятся к примирению с нами. Мы нисколько неповинны пред ближними, если они гневаются на нас, например, за то, что мы не участвуем с ними в каких-нибудь явно дурных делах, или в каких-нибудь интрижных затеях и планах, не разделяем их антихристианских взглядов, сделали что-либо больше и лучше, чем они, и прочее. Просить их о прощении нам нет никаких оснований, если мы не хотели как-либо оскорбить самую личность их и не оскорбили. В этом случае христианин в праве сказать вместе с ап. Павлом следующее: для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие.¹¹³³ Совсем, конечно, иное дело, если мы действительно обидели ближнего чем-нибудь. Тогда наша священная обязанность всячески постараться, чтобы он простил нас и совершенно примирился с нами. Но и в этом случае крайне неправ Л. Толстой, не допуская примирения нашего в мыслях, в душе вашей, с как-либо обиженным нами. Представим себе, что обиженный или находится уже крайне далеко от нас, и мы не можем снестись с ним даже письменно пред нашей молитвою, или неожиданно умер, или не прощает нас, не смотря на всю силу нашего раскаяния и на нашу готовность сделать все, нравственно допустимое, для примирения. В таком разе наше искреннее покаянное настроение есть уже примирение с ближним. К нам в этом случае вполне применимы следующие слова св. ап. Павла: если бы мы судили сами себя, то не были бы судимы.¹¹³⁴

Из всего, сказанного нами, получается следующее общее заключение. Слово εἰχῆ, вопреки утверждению гр. Толстого, встречается в большинстве древнейших евангельских манускриптов и цитаций писателей церковных и непременно требуется прежде всего словами Христа о гневе и о нашем примирении с гневающимися на нас. Как образ действий и учение Спасителя, так Послании апостольские и творения древнейших церковных писателей различают два вида гнева: праведный и грешный, ненапрасный и напрасный, и ясно определяют свойства и особенности каждого из них. Психологическое знание и рациональные соображения тоже свидетельствуют о необходимости разграничивать один гнев, как неизбежный и нравственно-одобрительный, от другого, часто бывающего у людей, но не неизбежного и незаслуживающего ничего, кроме осуждения. Сами люди, особенно же истинные христиане из них, не только различают в себе дурные гневные движения от противоположных им, но и в состоянии воздержаться от первых.