9. Явление Христа миру. (Картина Иванова)

Иисус Христос вчера и днесь, и во веки Тойже.

Мне нужно сказать прежде всего о том, какой взгляд вообще на создания искусства желаю передать вам. Вы уже хорошо знаете, что все, что ни есть и может быть в Мире, до последнего волоса на нашей голове, до воробья на улице, все находится под рукою Отца небесного, осуществляя Его мысли или попущения, проявляя Его силу и волю; а Отец небесный есть всезиждительная и вседержительная, вечная и ипостасная (лично существующая) всемудрая Любовь, открывающаяся в своем единосущном Сыне – Слове ипостасном и дышащая единосущным и ипостасным Св. Духом животворящим. Задача мудрости, науки – созерцать и узнавать, что и как любовь Отчая, сияющая в Единородном со всеми силами Св. Духа, открывает и совершает – и во внутренней области Божественного и духовного, и в законах нашей мысли, и во внешней природе – во всех ее частях, в истории, и проч, и проч. Задача искусства – в том, чтобы художники, в чем бы то ни было, действительным или возможном своим, так называемым, творческим дарованием сколько-нибудь ощутили силу и державу любви Отца, на все в Сыне простирающейся и всему приемлющему во Св. Духе удобосообщимой, и чтобы отобразили это в своем создании, хотя бы совсем бессознательно, хотя бы так, как солнце отражается в капельке воды. Такая задача относится к художникам даже неверующим и язычникам, только бы они имели истинный талант художников: потому что в самой природе человека творческие силы и идеи, в своем существе, составляют не иное что, как отсвет того же Бога Слова, в Котором существенно и вечно открыта вся любовь Отчая, так как Он есть един истинный свет, просвещающий всякого человека грядущего в мир. Все истинно светлое, что еще сколько-нибудь теплится в духовной природе человека, принадлежит именно этому, а не иному источнику света.

Вот прямой взгляд на искусство, если только мы будем судить о нем, как христиане, а не как неверные или язычники! Это, впрочем, еще слишком общо и по-видимому слишком недоступно высоко; потому вы можете сказать: «такая задача искусства, если поставить ее на вид прямо и в полном ее свете, скорее может испугать грешных людей, к ряду которых принадлежат (иногда еще, может быть, более многих других людей) и художники». Может быть, и в самом деле так! Но всмотримся в дело попристальнее, и – оно окажется доступным и привлекательным особенно для грешных.

Да, недостойная и даже прямо греховная пугливость пред Божественным происходит только от того, что мы слишком уж забыли, что сам Бог Слово, существенное Сияние Отчей любви, не ради Себя, а именно ради нас грешных принял нашу человеческую природу и с умом человеческим, и с сердцем и волею и воображением, и с самым телом человеческим, и – этим Своим человечеством, опять только ради доступности к нам, вошел в наш земной порядок вещей, под условия жизни и семейной и национальной и церковной, чтобы все у нас было с Ним и по Нему. Мало этого. Он самую вину грехов нашей мысли, воли, всей нашей и внутренней и внешней деятельности понес на Себя, так что дал истощиться на самом Себя всей ярости греховной лжи и злобы, а вместе и всему гневу Божию на ложь и злобу греха; и таким образом, будучи светом и жизнью, Он входил за нас во мрак страданий и самой смерти, будучи самою правдою и имея почивающее в себе все благоволение Отца, стал за нас, по Апостолу (2Кор.5:21. Гал.3:13), как самый грех и проклятие. Вот как не в отвлеченном мышлении, а в самой действительности, сам Сын (Исх.3:14) и живое Основание бытия и мысли, истощился за грехи мира поистине до ничего, даже глубже или ниже ничего; потому что враждебный Богу грех, вину которого Он вполне и с преизбытком понес на себе, ниже ничтожества, как не противящегося Божеству. И такое свое значение Агнца Божия, вземлющего грехи всего мира, Господь удерживает за собою на всю вечность, раскрывая чрез это для нас грешных всю полноту любви Отчей: только сами мы не отказывались бы принять участие в ее свете и жизни, умом ли нашим, или сердцем и воображением, или деятельностью воли и употреблением самых членов тела нашего. Бог Слово – Агнец Божий, в предопределении Отца закланный уже от сложения мира, и есть основание всех судеб и всего состава мира, такое Основание, что, в силу его, истина и добро победоносны и в самом угнетении и распятии, а ложь и зло посрамляются и низлагаются в самом своем превозможении и торжестве, что в Нем из самой смерти изникает жизнь, и жизнь путем Его креста идет к преспеянию и высшему свету. Что же мудреного для мудреца и страшного для художника приникать, каждому в своем деле и по-своему, в это зиждительное и вседержительное Основание всяческих? Взятое в Нем, самое мелкое и по-видимому пустое уже перестает быть таким, ядовитое и смертоносное не вредит, ложь и недоумения не запутают; только бы всякому самому в своем деле не сдвинуться с своего и всеобщего основания, каков бы ни был мрак и мгла той или другой среды. Положим, моя мысль или, так называемая, творческая фантазия (говорю, в лице ученого или художника) была и блудницею, и все книжники и фарисеи обличали бы и готовы были бы побить эту блудницу камнями. Но если я уже пришел, или со стыдением лица и вместе с упованим только еще иду к Тому, Кто человеческую и мысль и фантазию, как и всю природу человеческую, взял ради меня в неразрывный союз с своим всеблагостным, вседержавным Божеством: то Он Сам заступится за мою мысль и фантазию, не даст связывать и забить камнями грешницу, а напротив, и связанную развяжет, и обличенную не осудит и другим не даст осудить – Вземляй грехи мира. Слышу, что Он говорит: ни Аз тебе осуждаю. Иди, и отселю ктому не согрешай... Аз есть свет миру. Ходяй по Мне, не имать ходити во тме, но имать свет жизни (Ин.8:11,12).

Установив таким образом свой взгляд, будем же смотреть теперь на самую картину Иванова, к которой мы уже прямо и подошли. Ибо на ней и изображено именно Явление пред людьми Агнца Божия, вземлющего грехи мира. Обратите внимание сначала на общий характер, а потом и на частности этой великой картины; но прежде того и другого надобно нам выследить главную мысль этого создания.

Вас с первого же взгляда на картину останавливает то, что на первом ее плане видна толпа народная с Иоанном Крестителем, и особенно сам Креститель, а не Господь, который представляется еще в некотором отдалении тихо идущим к народу, спускаясь с возвышенной местности. Вы недоумеваете, что же именно составляет главный предмет картины, не проповедь ли Иоанна Крестителя? Но всматриваясь, видите, что господствующее внимание толпы, по указанию Предтечи Господня, уже обращено к самому подходящему Господу. И что еще несравненно важнее, вы духовным своим чувством или просто только чутьем эстетическим примечаете и то, что любовь Отчая, в Сыне – Агнце Божием почивающая и открывающаяся (которая и в том случае, если бы Его самого и вовсе не видно было, – осуществляла бы и выражала свои мысли в каждом предмете; создании, уже начала свои благодатные действия в изображенных здесь людях, с силою привлекая одних, успокоительно действуя на других, простирая живительное влияние на самых еще не успевших взглянуть на Господа, и направляясь именно к тем, на лице которых видно и тем ярче выступает на вид, при свете явления Господня, самое черствое упорство³⁵. Итак, вы убеждаетесь, что здесь изображается собственно явление Господа людям, а не проповедь Иоанна Крестителя, хотя последний и всех виднее на картине. Но при этом еще не умеете объяснить себе той мысли художника, почему он изобразил Господа далеко не на первом плане картины. Желая разъяснить себе это, вы мысленно представляете себе лицо Господа на самом видном месте картины, и догадываетесь, что тогда Божественный Его лик, изображенный в соответственном прочим фигурам совершенстве, увлекал бы и поглощал бы все ваше внимание помимо прочих лиц. Но в таком случае для вас уже не раскрывалась бы в картине та идея явления Господа миру, что Он стал и явился человеком, под нашим порядком вещей, не для Себя самого, а нас ради человеков. Покойный Иванов гениальным инстинктом художника, в котором, вероятно, и сам не давал себе полного отчета, угадал, что изображать таким образом явление Господа миру то же значило бы для искусства, что для науки – изучать лицо Господа, соединяющее в Себе с Божеством и человечество, с Божеским действием и волею сохранившее и человеческую деятельность и волю, изучать без всякого живого внимания к тому, что все это ради нас человеков, ради того, чтобы не пропала, а спаслась наша свободная деятельность мысленная, сердечная, телесная, как введенная в Отеческую Божию любовь и благоволение в самом лице Господа нашего... только бы нам усвоить и удержать такую благодать. Посему художник, видно, решил и справедливо решил, что идея явления Господа Агнца Божия людям не для Себя, а единственно для них, для их помилования и спасения, вернее и полнее выдержана будет, если благодать сего явления следить и выражать главным образом, в самых людях, если суметь представить Господа невидимо присущим уже каждому в народной толпе, хотя бы он видимым-то являлся еще в некоторой дали и потому в уменьшенном виде. Я чрезвычайно рад и за искусство и за самый предмет, выбранный художником, что так, а не иначе он задумал и выполнил свое дело.

Смотрите же, как он успел выполнить свою задачу. Но заметьте: то, о чем я буду или должен говорить с отчетливою и возможно точною мыслью, то делалось у художника главным образом по вдохновению и, так сказать, инстинкту творческому, т. е. по особенно живой, природной, (образованием только развитой) восприимчивости к ощущению и воспроизведению явлений и дел Творческой любви, хотя бы и без ясного о том сознания³⁶.

Общее всей картины, что и поражает и услаждает ваши взоры, это – свобода и непринужденность лиц, их выражения и положения; не видно ни в ком и ни в чем ни внешнего, ни духовного стеснения; всякий является вам просто, таким, каким он есть, каким его Господь застал и нашел благодатию Своего явления. Тут бросается вам в глаза, может быть, прежде всех раб с зеленым лицом: чему он рад? Видно, почувствовал грядущего Освободителя, которого, разумеется, не только не понимает, но еще и не видит, смотря во все глаза в противоположную от Него сторону, и однако знать не хочет, что собственную его фигуру иные сочтут за пятно картины. Там обнаженный юноша едва не в самых водах Иордана; он по гласу и указанию Крестителя: се Агнец Божий вземляй грехи мира, взглянул на Спасителя, являющегося просто во плоти человеческой, и в открытом лице и глазах юного еврея уже сияет живая радость и любовь. Как будто духом своим он ощутил уже на себе осенение благодати, прикрывающей наготу и срамоту человеческую плотью Богочеловека, (чего только тетю были Богосоделанные для падших Адама и Евы кожаные ризы); и – он уже не стыдится, не чувствует своей наготы. На другом конце картины видны два воина, которые приближаются к толпе на прекрасных конях и смотрят на подходящего Господа с таким вниманием, что один из них вовсе не думает сдержать свою бойкую лошадь, испугавшую женщин. И, действительно, одна из этих женщин, с убранной, но непокрытою головою (как бы для вразумления, что она бесчестит (1Кор.11:5) этим свою голову, так, кажется, перепугалась, что с живым движением обернулась к всаднику, сильно опираясь (сама того не замечая) на плечо самого сановитого и почтенного старца книжника, тем однако ни мало не развлекаемого в своем глубоком внимании к словам Крестителя; а другая с младенцем – виднеется за поднятою вверх рукою первой женщины, как бы спеша укрыться с своим ребенком от угрожающего напора лошади. Все это в лицах то же, что выразить словами: благодать явления в мир Христа Сына Божия такова, что все, случающееся с человеком, всякое даже из животных, назначенных на служение человеку, конь или воробей, чрез явление в плоти Сына Божия, незримо становится в благоволительном внимании всезиждительной Любви, а у самого человека не только дитя, но и волосы на голове уже на особенном счету Отчей любви. Вот там вдали, с левой стороны картины между деревьями, едва виднеются мужчины и женщины, и еще в стороне старцы Иудейские; в них всех приметно глубокое и живое сокрушение духа, – иные в покаянной скорби поникли к земле взорами и головой, другие простирают руки к небу, кто с умилением смотрит на небо, а кто как будто и очей не смеет поднять к небу. Казалось бы, что всем им место – не в отдаленности, а около самого проповедника покаяния Иоанна. Но вблизи к Крестителю скорее других бросаются вам в глаза люди раздетые или одевающиеся, нагота которых так неприятно поражает некоторых зрителей. Казалось бы, что лучше бы дать им место где-нибудь вдали, в тени. Казалось бы... Но была ли бы выдержана тогда правда? Дух сокрушения, скорбь о грехах естественно уединяют человека, влекут его далее от многолюдной толпы; и вот те, в ком проповедь Иоанна возбудила живое чувство собственной греховности и страх суда Божия, вдаль уклонились от главной толпы. Столько же просто и естественно – вблизи Крестителя, на самом берегу Иордана, быть именно людям, раздетым для крещения. Так и изображено на картине Иванова. И в таком изображении явления Христова миру вы можете точно читать, что Господь пришел в мир не разорить, а исполнить закон правды и порядка во всех отношениях. Все здесь просто и естественно, как сама правда, – как эта прекрасная южная природа с своими горами и виднеющимся вдали Иерусалимом. Такова и должна быть общая печать всего зрелища явления среди людей Того, Кто льна курящегося не угасит, трости надломленной не сокрушит, Кто в собственном человечестве представляет человеков в любовь и благоволение Своего Отца, снимая с них все, оскорбительное для Отца, на Себя самого. Таким Его и видите здесь кроткого, смиренного, исполненного мирного величия... Общий характер картины можно определить так, что художник писал ее, как будто слыша, сосредоточенный на лице Господа и благодатно разносящийся над всеми этот глас Божий: сей Отрок Мой, егоже изволих: возлюбленный Мой, наньже благоволи душа Моя: положу Дух Мой на Нем, и правду языкам возвест: не преречет, ни возопиет... «пока правда Его не одержит победы». И на имя Его язы́цы уповати имут (Мф.18:18–21).

Будем теперь ближе и подробнее рассматривать самые частности картины. Озаренное благодатью явления Христова, каждое лицо в отдельности выступает на вид с резкою своеобразностью.

Наружный центр картины занимает св. Иоанн Креститель, заключивший собою ряд ветхозаветных пророков, снедаемых ревностью против умножающихся в мире грехов, но бессильных и грехи загладить и грешников исправить, – Иоанн, по преимуществу горевший пламенным Илииным духом, но в самых вождях современного общества нашедший порождения ехидны. Судя по тому, что видно здесь несколько человек, выходящих из воды или начинающих одеваться, можете приметить, что Иоанн только что совершил над ними крещение покаяния, предуготовительное к достойному принятию Христа, как увидел Его самого – Агнца Божия, идущего к толпе. Любовь Божия, являющаяся в лице Агнца Божия прямо для грешников, объяла Крестителя, с одной стороны – таким торжественным движением духа, в котором как будто совокупилось торжество всех ветхозаветных пророков о явлении Того, Кто так верно и просто потребляет грехи мирские, снимая их на Себя и на Себе вынося всю их виновность, а с другой – исполнила Предтечу трепетом, как бы не отринули и Самого Спасителя блюстители завета Божия в народ – священники и книжники и вместе пламенным желанием внушить всем, чтобы скорее Его узнали и приняли. Самое энергическое выражение этих движений вы и можете видеть в Иоанне, который указует рукою на идущего Агнца Божия и устремляет пламенеющие взоры и речь свою в сторону законников и книжников, бледнея сам от встречи с сердечною их черствостью.

За Крестителем Господним, с левой от него стороны³⁷, видите прекрасного юношу с светло-золотистыми волосами. По восторженному выражению его лица и невольному от одушевления движению его руки, можно приметить, что в его открытую и глубокую душу сразу проникло (хотя, конечно, не было и им сознано) сияние любви Отчей, в Сыне Агнце Божием распростираемое Св. Духом на все, и на самых грешников. В этом юноше все узнают св. Иоанна Богослова, который с первого взгляда на Господа приял в свою душу и первые благодатные семена своих Богословских созерцаний Бога Слова во плоти.

Далее, по тому же направлению к левой стороне, виден человек стоящий на переходе от зрелого мужества к старости, уже седеющий, но крепкий и с резкими чертами. Он внимает словам Иоанновым о явившемся Агнце Божием с такою напряженностью, что как будто не доверяет исправности и верности своего слуха, и еще с такою отличительною особенностью, что приметно сосредоточивается на самом смысле слышанного, без уразумения не поспешая к чувственному видению того, на Кого указывал Иоанн Креститель³⁸. Это тоже кто-либо из будущих св. апостолов, предначинательно уже устрояемый благодатью явления Господня в сосуд Христов, не скороподвижный, но твердый и глубокий; вероятно, это Фома, которому столько же свойственно не торопиться видением Господа без уясненного понятия о том, кто именно Он, сколько в последствии медлит верою в Его воскресение без видения самого Воскресшего.

Рядом с ним стоит еще таких же зрелых лет муж, с выражением, почти грубоватой на вид, твердости, а вместе и добродушия, и простосердечного сочувствия к людям. С участием и с каким-то утешением любви он смотрит на толпу, в которой иной одевается после крещения, другие еще в наготе, молодой поддерживает старика, те смотрят прямо на Господа, эти еще на Иоанна и проч. Он также не обратил еще своих чувственных взоров на Господа, но в его добродушном сочувствии и участии к своим ближним уже видно тайное благодатное влияние на него явления единого Человеколюбца. И в нем не трудно узнать будущего Христова апостола, не отличающегося стремительными порывами любви к Господу, но расположенного разделять любовь самого Господа к людям. Это, может быть, св. Андрей Первозванный, но не выдающийся из ряда других апостолов, кроме случаев заботливого участия его относительно напитания пяти тысяч пятью хлебами и еще представления Господу Эллинов, желавших Его видеть (Ин.6:8,9 Ин.:12:22), также относительно плачевной судьбы, ожидающей иудеев и Иерусалим (Мк.13:34). Андрей в Евангелии именно указан, как один от учеников Крестителя, пошедших за Иисусом после того, как слышал о Нем – Агнце Божием от Крестителя Иоанна (Ин.1:40).

Около этого видите, в светло-зеленой одежде, кроткого и с мягкими чертами человека, находящегося на переходе от юности к зрелому мужеству. На его кротком и умиленном лице с поникшими взорами как будто читаешь, такие мысли и чувства, глубоко проникающие его душу: «какая эта беда, какая горькая доля постигла нас – людей, что мы и души своей не жалеем, не заботясь о красоте и истине наших помыслов, о святости и чистоте наших чувств и желаний; и всю действительность нашей жизни в мире, забывая Творца и вседержителя, обращаем для себя в какую-то суету! Боже мой! будет ли когда конец такому погибельному нашему несчастью? будет ли покой нам?» Он, чистый сам в душе, как ясно всякому с первого взгляда на него, не отделяет себя в своем сердце от беззаконников³⁹. Так занят Он сокрушенными своими думами (возбужденными, конечно, Иоанновою проповедью), что и не слыхал последних слов Крестителя с указанием на идущего Спасителя миру: се Агнец Божий вземляй все грехи мира! Как он встрепенется, как устремится и привяжется к Господу, когда, Бог-даст, или Его самого услышит, или расслушает и поймет благовестие о Нем Предтечи! Ибо он своими думами уже жалобно молится к идущему Агнцу Божию и зовет благодать Его помочь бедному, гибнущему человеку, хотя обращен лицом совсем в другую от Господа сторону. Это – непременно также будущий апостол, с которым, в его сердце, являющийся миру Господь уже предначал беседу своей благодати. Не Филипп ли это, воздыхающий об одном об успокоении в любви Отчей: Господи! покажи нам Отца и довлеет нам (Ин.14:8), Филипп, который с такою радостью и убеждением, только еще призванный Господом, говорил Нафанаилу: «мы нашли того, о Котором писали Моисей и пророки, а на возражение Нафанаила сказал просто: «поди посмотри!»... Видно, для тосковавшей о спасении человеческом и нашедшей Спасителя человеков души Филиппа спорить против его веры было уже то же, что днем спорить против дневного солнечного света: «поди и посмотри!» Для того, чтобы понять состояние такого Апостола прежде, нежели они сознательно уверовали, надобно посмотреть, на левой стороне картины Иванова, размышляющего с глубоким умилением и грустью человека, в зеленой одежде, стоящего с поникшими взорами около самых вод Иордана.

Около самого, как кажется мне, Филиппа, и находится тот обнаженный юноша, о котором я уже упоминал. Он взят на картину, собственно, в том мгновении, когда он нагой, выходя из Иордана, застигнут был словами: се Агнец Божии, вземляй грехи мира, и в том самом положении остановился, устремив к Господу свой взор с радостной и живейшею любовью, не чувствуя уже своей наготы. Весь смысл изображения его состоит в том, с какою юношескою живостью (но конечно, без всякого отчетливого сознания) ощутил он на себе благодатное, прикрывающее плотскую его наготу, осенение всемилующей любви Отца небесного, явившейся миру в воплощенном Сыне Божием. Конечно, кто-нибудь может соблазняться обнажением этого молодого еврея, простертым до некоторого (впрочем самого ничтожного) излишества; но любящие твердую пищу истины, может быть, подивятся духовному инстинкту покойного Иванова, верно угадавшего, как нужна подобная фигура на картине, раскрывающей смысл явления миру Агнца Божия Богочеловека. Забыли мы с своею фарисейскою правдою, что постыден собственно грех, или то, что делаем не по Господу, а напротив все, что – по Господу, или на что простирается и чему сообщается благодать явления Его во плоти – все такое, относится ли оно к нашей душе или к самому телу, получает уже печать и начаток Духа, которому стыдиться нечего. Забыли мы, что Господь для того и взял на Себя наше полное естество, т. е. не только душу, но тело человеческое, чтобы не погубить, а спасти человека и по отношению к самому его телу. А по такому забвению нашему, сколько человеческого, что еще так легко было бы возводить на степень духовного и спасаемого, трактуется за безнадежно погибающее и осужденное! Без сомнения, больно это сердцу нашего Господа, пришедшего взыскать и спасти именно погибшего. Искусство, в лице Иванова, угадало это духовным чутьем, и, для полного раскрытия истины явления Миру Агнца Божия, отчасти не пощадило стыдливости⁴⁰

Вблизи к этому юноше еврею виден еще в самых водах Иордана (который и виднеются только в этом левом углу картины) старец согбенный, уже почти без волос на голове, поднимающийся из Иордана с опорою шеста. С старчески-умным и от старости же и вместе, может быть, от холодной воды болезненным, страдальческим выражением лица, он смотрит не на Господа и не на Крестителя, а на находящуюся пред последним толпу народную. Зачем же он на великом зрелище явления Миру Спасителя? Затем же по отношению к ветхости и немощи старческой, зачем и юноша по отношению к юношеской своей свежести, красоте и даже наготе телесной. Агнец Божий так же точно самые телесные недуги наши прият и болезни понесе (Мф. 8:17⁴¹), как приял нашу человеческую плоть для прикрытия самим Собою нашей греховной наготы, для благодатного сообразования с самим Собою и всего того в нас, что относится не к одной только нашей душе, но и к телу. Поэтому, несущий бремя многонедужной старости, плешивый еврей (по тайному действию благодати явления Господня миру), и не замечая Господа, безотчетно чувствует, что старческие его немощи никак не отчуждают и его от прочей, усыновляемой во Христе небесному Отцу, семьи человеческой, что бремя недугов и болезней старческих, сообща с бременами всех, духовно вземлет на Себя Агнец Божий, и что, потому, самая болезненность его духовно уже сближает и сродняет его ко спасению со всеми другими⁴². На них проникнутый думой взор его и останавливается...

Перейдем на другую, именно на правую сторону от Крестителя.

Вот у самых почти ног его сидящий старец смотрит, по Крестителеву указанию, на Господа с выражением такой зрелой и возвышенной мысли, что, кажется, в являющемся Агнце Божием, вземлющем грехи мира, он уже прозирает незыблемое основание всякого истинного блага и стройного порядка для всего мира, лежащего во зле и нестроениях всякого рода. Благословенна старость, так прекрасно из ветхозаветного мира сретающая Того, Кто идет открыть и совершить новый мир! Около такого старца видим отрока, также внимательно глядящего на Спасителя, и притом с выражением начинающей уже раскрываться такой проницательной и спокойной мысли, которая обещает усмотреть в Господе тихий свет истины, уясняющей для человека и горнее и дольнее; невольно только боишься, чтобы как не увял этот слабый и нежный, едва распускающийся, цветок тихой мысли. Тут же представляется вам, также смотрящий на Господа, мужчина, с открытою физиономией и светлым взглядом, должно быть (судя по покрову его головы) воине; в нем заранее виден надежный, преданный без тени фанатизма, рассудительный но вере и бодрый духом, – последователь являющегося Христа, который будет служить Ему только потому, что прекрасно Ему служить; может быть, он впоследствии говорил Спасителю: рцы слово, и исцелеет отрок мой. И около этих же утешающих ваши взоры лиц, между этим бодрым человеком и упомянутым выше благомысленным старцем, видите вы сидящего в скорби человека; он смотрит в противоположную от грядущего Спасителя сторону, смотрит с таким тоскливым выражением, с таким томительным унынием, которое, занимая все его сердце, не дало ему, кажется, и расслушать Иоанновой речи о явившейся Утехе Израилевой (Лк.1:25). Душа, в подобном настроении, пожалуй, и примет слово спасения, но останется не подвигнутою в своей внутренности, которую грызет какой-то червь безнадежной скорби. Потому этот человек и смотрит в сторону от окружающих его людей, смотрит прямо вам, стороннему зрителю, в глаза, как бы с ожиданием и молением, чтобы и всеисцеляющее врачество пришедшего небесного Врача потрудились вы размягчить, разжевать и подать самому его сердцу: так-как он сам, без стороннего пособия, не может и принять этого врачества. Все эти лица как бы приседят у самых ног Иоанна Крестителя. И вы по этим лицам видите, что благодать явления Агнца Божия, вземлющего грехи мира, сейчас же возбудила и самую открытую разнообразную приемлемость к Его истине и благодати, и вместе самую воюющую потребность в разъяснении и приложении их к болеющему сердцу человеческому.

Правее от этих фигур, которые сейчас нами рассмотрены, изображены такие лица. Вышедший из воды, но не успевший еще одеться, широко сложенный и уже престарелый, должно быть – богач и господин, вероятно из прозелитов, сидит с обращенным к грядущему Господу лицом, спиною к зрителям. Не видя лица величавого по сложению старца, трудно распознать, чем именно осенила его благодать явления Христова. Не знаю, почему некоторым не совсем нравится эта личность; с своей стороны я думаю, что, может быть, этот старец сообразно своему возрасту, предощущает проявляющегося в Сыне самого Ветхого деньми – небесного Отца. (Ибо при открытости души, не только сознательно, но и бессознательно с ее стороны, может над нею исполниться слово Христово: видевый Мене, виде Отца. По крайней мере, как будто ощутив в самом старце отсвет и отображение Ветхого днями, проявляемого Христом, еврей средних лет, и кажется, из книжников, с самым живым движением обратился к этому старцу всем корпусом с распростертыми руками, устремляя при этом взгляд к идущему Господу. С правого боку от этих двоих, виден с веревкой на шее и зеленеющим лицом раб улыбающийся, о котором мы уже упоминали. И его, в свою очередь, коснулось благодатное движение; точно он почувствовал простотою своего духа, что являющийся, хотя им еще не примечаемый, Творец и Владыка тварей принял именно рабский образ своего создания человека; и невольник, сам не понимая – отчего, улыбается столько ущедряющей самое рабство благодати...

Дивное создание – эта картина Иванова, хотя (повторим) само собою разумеется, что художник творил по вдохновению, в котором сам себе не давал полного отчета. Но нужно было ему возвышаться до совершенно чистого и Святого вдохновения. чтобы выдерживать в своем создании такую высокую истину, какова благодать явления Господа миру.

Около рассмотренной нами группы видите еще иного, дряхлеющего уже старика, влекущегося к Иордану почти на коленах и поддерживаемого одним крепким евреем. Этот последний с напряженным вниманием смотрит на указуемого Иоанном Господа, обратясь лицом в сторону от своего старика, – но не переставая поддерживать его дряхлость. Можно подумать, что в награду за поддержку старческих немощей, – ему дано отчасти войти сердцем своим в дух несущего на себе всеобщие немощи Агнца Божия. И в потухающих глазах дряхлого старичка, хотя и обращенного лицом в другую от Господа сторону, виднеются слезы; – он, должно быть, за веру поддерживающего дряхлость его, также услышал сердцем, что старческие его недуги вземлются и поддерживаются Кем-то еще, кроме находящегося при нем человека. Тут же поражаетесь вы видом самой свежей и нежной юности, открытой пред вами столько, сколько можно без оскорбления скромности. Это молодой, едва, впрочем, выходящий из отрочества, человек с золотистыми волосами, стоящий спиною к зрителям. Он по выходе из Иордана, готов был сейчас же одеться, но торжественное указание Иоанново на Спасителя остановило юношу и обратило всего его во внимание, устремленное к Господу. После Иоанна Богослова, кажется, никто с таким одушевлением не устремляется к идущему Агнцу Божию. Видно, обнаженная юность бессознательно, но живо чувствует, что Божественный Человеколюбец не осудит и не отринет ее за развивающиеся стройные формы тела, – что Он, возвышая человека к благодатной духовности, не дозволит смотреть, как на злое начало, и на телесность или на чувственную сторону человека.... Да, юность чувствует, что Господь, явясь во плоти, чрез это простирает уже благодатно-духовное осенение и на телесный состав человека; но тем не менее она, как будто в страхе от людской строгости, стремится к самому Господу под защиту.

Далее видим одевающегося в красноватую одежду, зрелых лет здорового мужчину, и около него нагого, с алым препоясанием, мальчика. Оба с светлым, сияющим радостью, лицом смотрят на Крестителя, тогда как он указует на Христа. Души их словно радуются, что друг женихов (как себя назвал Креститель) приводит их к Божественному Жениху, который отроку и мужу одинаково дает облекаться в Себя самого, в Свою небесную правду, любовь и чистоту.

Выше их на гористой, поднимающейся с самого иорданского берега, местности, на которой расположено все это великое зрелище – первой открытой встречи Господа с человечеством, или вступление Его в общественное служение, видим несколько книжников или фарисеев, духовных вождей Божия народа. – Боже мой! У одного с самыми крупными и резкими чертами, обнаруживающими силу и вместе грубость внутренних его движений, – уже выступает краскою на лице такое чувство, что он, кажется, ставит себе в жестокую обиду – могущественное слово Крестителя и указание им, учителям не ведущих, на Кого-то, дотоле неизвестного между народными наставниками. Это, очевидно, такая духовная натура, которая, под личиною выветрившихся уже тогда религиозных форм иудейства, развила широкий внутренний мир самолюбия и самомнения, происков и корысти; – может быть, он бедный уже и сам того не замечает за собою, обманываясь соблюдением одних, для мертвого его сердца уже пустых, форм и обрядностей веры. Рядом с этим типом фарисейским стоит другой книжник, с кроткою и мирною физиономиею, но с таким выражением нравственного самодовольствия, что едва ли, кажется, возможно подвигнуть его к какому-нибудь живому, крепкому подвигу во славу Бога Израилева и во истинное благо ближних. Это – такой тип иудейского книжничества, который, выполняя относящийся к его служению известный круг законных предписаний, полагает в этом всю свою правду пред Богом и людьми, и уж ничего более ему не нужно. Услышав о сильном гласе, вопиющем где-либо в пустыне, он придет послушать его, но, собственно, за тем, чтобы услышать подтверждение и одобрение того образа Богоугождения, какого он сам держится. Услышав совсем другое, он как будто и понять того не может, и отвернется (впрочем, тихо, без гнева или чувства обиды) в сторону от говорящего, как это вы и можете видеть в нашем почтенном книжнике. – Около стоит еще подобный тип законника иудейского, почивающего на законе и, действительно, едва ли не буквально дремлющего на картине Иванова. Это такой представитель и руководитель отжившего иудейства, который далее мертвой законной буквы, вполне его успокаивающей, ничего уже не видит и знать не хочет; вся истина Божия для него не более, как одна неподвижная, вечная буква; если вы будете вводить его в силу этой буквы, то им будет овладевать духовный сон, который выразится, пожалуй, и в видимой дремоте, – как изволите видеть в этом поникшем законнике. Сзади этих трех типов фарисейских виден еще один книжник или законник. Он, кажется, углубился мыслью во что-то, – может быть – в речь Иоаннову об Агнце Божием; но на лице и челе его не отсвечивается разумение, а только выступает краска напрасного усилия подвести высокий предмет под узкий взгляд. Это такой тип иудейского книжничества, которому низкие и плотские понятия изветшалого иудейства не давали возвыситься до живых и высоких понятий, при всем желании выразуметь и усвоить последние: превратные начала путали мысль относительно самых простых для веры вещей.

Начав говорить об изображенных Ивановым иудейских наставниках, для большего удобства в изучении этих типов, последуем порядку однородности предметов; и потому теперь же взглянем и на остальных у Иванова духовных вождей иудейства. И уже после сделаем общее заключение о том, что такое все они – на картине явления миру Спасителя, который представляет всех в Своем лице в любовь своего Отца, со взятием ответственности за их вины на Себя самого, и идет свидетельствовать эту самую правду Божию пред всеми до смерти крестной...

Вот еще далее от иорданского берега, в самом почти верху картины, стоит с накрытой головой, как будто в каком кукуле, уже стареющий подвижник иудейской праведности. По одну руку его – один пеший воин с конем, и еще два воина всадника; все они очень внимательно смотрят на идущего Господа. По другую руку – какой-то человек, с выразительным лицом, с орлиным носом, стоящий всех ближе к подходящему Агнцу Божию, – едва ли не Римлянин, обвернувшийся во что-то в роде епанчи; этот человек смотрит на Господа с глубоким, кажется, предчувствием, что Он и язычников соделает Божиим народом – царственным священством. Среди таких-то, многое обещающих, предначатков Церкви из языков стоит старый благочестивый фарисей, истомленный борьбою с природною греховностию, в напрасных усилиях достигнуть правды исполнением закона без благодати Божией. Он поник взорами и духом, как будто говоря в себе от лица подзаконного человека: окаянен аз человек, кто мя избавит от тела смерти сея? В таком настроении он как будто чужд всему окружающему; строгая Предтечева проповедь о покаянии не могла утишить его духа, ревнующего о праведности, но ее не достигающего, и это чувствующего; – а Господа Иисуса он еще не видит...

Виден еще маститый старейшина иудейский на правой стороне картины, тот самый, на плечо которая с усилием оперлась женщина, испугавшаяся лошади одного из всадников. Это степенный, сановитый и кроткий по виду книжник, нимало, кажется, не развлекаемый в рассудительном и благоговейном внимании к Крестителю сильным и, конечно, шумным движением вдруг опершейся на него женщины. Не трудно узнать в нем и такого иудейского учителя, в духе которого извращенное иудейство не успело убить сочувствия самой силе Божественной истины; этот тип напоминает Никодима, ночью приходившего учиться у Господа, или благоразумного Гамалиила, известного впрочем уже в истории апостольских деяний своим мудрым опасением, чтобы, идя против новозаветного учения и его проповедников, не вступить во враждебную борьбу с самим Богом. Но никак не чуется в нем твердости и решительности открыто постоять за истину, хотя бы даже до смерти; вместе с благоговейною внимательностью заметно в нем какое-то выжидание, уклончивость. Слушая Иоанна, он не спешит отвести от него взоров и обратить их к Господу, на которого с таким вдохновенным одушевлением указывает Иоанн; он ждет от Крестителя пояснения идеи о провозглашаемом ими Агнце Божием, вземлющем грехи мира, – уклоняясь от самого Агнца Божия. Такой старейшина может поудержать вражду против истины Божией, но самой истине Божией, для своего раскрытия и утверждения, ждать от него нечего: он с своею рассудительностью будет выжидать торжественного ее оправдания и уклоняться дотоль, пока ее решительно отвергнут и растерзают. Из-за этого представителя наилучшего остатка иудейского учительства виднеется на самом конце картины одною только частью своего лица с левым глазом также какой-нибудь раввин. В выставляющемся на вид только одном его глазе можно приметить рассуждающую наблюдательность, со вниманием, впрочем, также одному Иоанну; как будто он, имея очи видети, не видит, Кого так горячо показывает Иоанн всем. Это тип любознательности раввинской, ищущей истины, какая ей нравится, а не какова она есть и является сама по себе, и потому большею частью останавливающейся и коснеющей только в преддверии истины.

Какое же значение имеют все эти представители и вожди изветшалого иудейства на картине, раскрывающей смысл явления миру Агнца Божия, вземлющего грехи мира? Зачем в этом создании дано им место творческою мыслью? Не хотел ли художник показать из первого же открытого явления Господня, что Израиль Божий не примет Его под водительством этих своих передовых людей, от которых духовно зависел волею или неволею? Да, в Предтече Господнем, который с своим указанием на Господа обращается, главным образом, к этим книжникам и фарисеям, приметно трепетное предчувствие, что эта погибельная беда, – отвержение Господа книжниками и фарисеями, – случится с Божиим народом. Но при всем том, мысль об Агнце Божием, пришедшим именно к грешникам и вземлющем именно грехи Боговраждебного мира, в истинно-творческом создании должна быть выдержана и в отношении к самым вождям выветрившегося Иудейства. Вземлющего грехи мира должно изобразить вземлющем и грехи Иудейского книжничества и фарисейства; тем более, что вина этого лежит не на одних современниках, – напротив, эти несчастные направления развивались, или точнее, сохли и ветшали веками, пока наконец созрели, так сказать, в своей сухости, и выразились в настоящих своих представителях. Если благодать явления Агнца Божия ни в одном из них не находит благонадежного соответствия себе; то не покажет ли она чем-нибудь, по крайней мере, отдаленной возможности к духовному оживлению людей подобного направления, или по крайней мере к предостережению от него народной массы? В картине Иванова можно примечать, что творческая его мысль чудным чутьем слышала и, по возможности, разрешала такой вопрос. Это у него выразилось в том, что именно около или вблизи книжников и фарисеев находятся на картине женщины в разных, по-видимому, чисто случайных положениях. Надобно только, уже с духовно-отчетливою мыслью вникнуть в это.

Причина простая и всем с первого раза понятная, почему женщины видны вблизи лиц духовных. Это так естественно, чтобы слабость женщины на всех путях искала себе опоры в служителях веры. Вне благодати Христовой это бывает не более, как по религиозной сентиментальности женского мягкосердечия; вне Господней благодати женщина не более, как Ева, которая не только первая подпала обольщению змия, но и увлекла к падению и мужа, праотца нашего. Во Христе, родившемся от пресвятой Девы Богородицы, с преизбытком уплатившей долг нашей праматери, – женщина имеет совсем другое значение для веры; идя, по слову Божию (Пс.44:15), к Царю благодати в след Царицы небесной (т. е. сообразуясь с Ее расположениями и духом), она незаметно может иметь благотворное и спасительное влияние на общество. И в самом деле, если только благодать явления Агнца Божия действительно коснулась случившихся в эту минуту женщин, хотя бы решительно без всякого отчета и сознания с их стороны: то это значение, что сама всезиждительная любовь Отчая, почивающая и Сияющая в единородном Его Сыне, осенила наитием Св. Духа их души, разумеется, по мере их приемлемости, всевая в их сердца живительное семя – хотя бы только предваряющей благодати Христовой. А в таком (хотя бы только предначинательно-благодатном) состоянии, этот немощной сосуд – женщина или девица обещает в свое время принести такой плод Духа, что чрез нее, как чрез духовную свою икону⁴³, сама Матерь Господа нашего возможет даже в самые иссохшие от книжничества и фарисейства души благодатно вносить своего Богомладенца, и из религиозности, хотя бы изветшавшей до христоборного жидовства, извести новый дух живой Христовой правды.

Женщины у Иванова, действительно, возвышаются над бесплодною религиозною сентиментальностью. Правда, Гоголь, помнится, заметил в их выражении, когда картина только еще писалась, нечто страстное; видно, художник, имея пред собою образцы латинской эффектной набожности, сначала сбивался-было на религиозную сентиментальность. Но теперь в законченном создании не видно уже и следа чего-либо подобного. Простое, непринужденное, дышащее тихим спокойствием и чистотою выражение видно во всех типах женских, лица которых открыты зрителю. Таким образом покойному живописцу Господь дал ощутить и творчески воспроизвесть, как благодать явившегося Агнца Божия предначинала устроять потребные себе сосуды в израильтянках. Не даром же и бренным остаткам бессмертного художника дан покой в обители обрученных Христу невест⁴⁴.

Вот около самых безнадежных типов фарисейства (именно первых трех в нашем описании) видите женщину лет 30-ти с таким добросердечным, материнским выражением, с такою готовностью к елейному участию, что как будто она, по тайному внушению Господа, понимает потребность в этом тихом и незаметно умягчающем влиянии именно для ожестелого или высохшего сердца этих фарисеев, хотя смотрит не на них и не на Господа. Другая женщина, несколько моложе первой, видна в близости к истомленному бесплодною борьбою подвижнику рабской подзаконной правды. Она, с светлым и кротким взором и лицом, смотрит не на людей, а просто в даль горизонта, как будто уже ощущая, при явлении Сына Божия в человечестве, веяние Отчей любви в самой природе, чающей достигнуть свободы от своего рабства тлению, с освобождением Христом чад Божиих. Не видно самого лица той еврейки, которая, в испуге (так мне показалось) от неожиданной близости воинственных римских всадников на могучих конях, быстро обернулась в их сторону, опираясь одною рукою на плечо сановитого книжника и приподняв другую руку, из-под которой виднеется еще женщина с ребенком. Если впрочем и эту случайность в положении и движении этих двух женщин смотреть – не теряя из виду Отчей любви, в явившемся миру Сыне и Агнце Божием проливающейся на все и всех, как и сколько кто приемлет: то сам собою открывается, выраженный творческим инстинктом художника, следующий прекрасный смысл всей этой группы: при безнадежности к духовному обновлению самого фарисейства, уклончивость наилучшего в этом сонмище остатка послужит, по крайней мере, опорою для женщины, когда любовь Отчая каким-нибудь случаем – хотя бы какою пугающею нечаянностью, обратит ее глаза и сочувствие на близость и начинающуюся уже внимательность ко Христу самых язычников. Ибо для поддержки и возрастания зарождающейся в самом язычестве мысли и чувства веры также нужно охранение живым и даже нежным сочувствием, как для виднеющегося здесь же младенца с матерью нужна материнская ее поддержка. – Наконец, есть и еще, на картине Иванова, израильтянка, одна из всех у него женщин смотрящая прямо на Господа, в которой одной и выражается вся тайна и условие духовной благотворности женского влияния. Она и по внешнему своему положению – одна из ближайших к подходящему Господу, на которого, сжав губы, и смотрит она с самым сосредоточенным вниманием; как будто, при виде самого Божественного главы Церкви, глубокая душа этой жены ощутила в себе отпечатлеваемый благодатно образ Его Церкви, и как будто душа ее (впрочем испытывая еще истину) прислушивается уже к Божественному гласу небесного своего Жениха, изрекающего тайны, слышимые им непосредственно у Своего Отца. Под таким, собственно, условием женщина могла бы вносить живительный и светоносный дух Христов в самые зачерствелые души и матерински его поддерживать и возращать в самых новых для него областях.

Вблизи к этой, внушающей невольное уважение к себе, женщине, видно в голубом платье в какое-то светлое, кроткое и умное лицо, о котором даже печатно выражалось недоумение, мужчина ли это или женщина: так в этом отношении неопределенны выражение и самая одежда этой личности, которая между-тем занимает место также видное на картине (на верху и в средине картины, близко к идущему Спасителю). Вся открытая зрителю с высоты своего положения на картине, эта кроткая, чистосердечная личность с каким-то светлым и тихим самоуглублением смотрит в сторону же зрителя. Мне думается, что художник представил в этом живом лице собственную мысль, одушевлявшую его в творческой работе: подобно, как иной художник на подобной великой картине оставляет свой портрет. В таком множестве и разнообразии фигур и предметов огромной картины, надобно было ему выдержать не отвлеченное, а живое единство и вместе полноту так, чтобы все совокуплялось в один духовный стройный организм. Мысль художника, обнимавшая этот идеальный организм целого создания, чрез это становилась и сама как живая личность; вырабатывая каждый предмет картины до последнего камешка, с постоянным тайным вниманием к благодати явления в мир Агнца Божия, эта идеальная личность получила законное место между лицами, находящимися при этом явлении Спасителя; работая самодеятельно в своем творческом самоуглублении и в то же время непрерывно держа себя под управлением господствующей идеи о Вземлющем грехи мира, мысль художника, как живая личность, естественно получила смешенное выражение женственной восприимчивости и мужеской серьезной самодеятельности. Или проще сказать: эта личность, при явлении Господа Миру, слышит и чувствует что-то прекрасное и чудное, совершающееся в ней и вне ее, не давая, впрочем, сама себе в том ясного отчета, подобно как вдохновение художника...

Теперь мы поднимем глаза и к лицу самого Спасителя Агнца Божия, вземлющего грехи Мира. Когда во всех и в каждом из находящихся здесь лиц уже хотя отчасти, уследили мы тайное благодатное соприсутствие Его, как вводящего их в любовь Отчую по отношению их к душе, телу, самой одежде и случайностям в их положении и движениях, со взятием их грехов и недугов на Себя самого, с прикрытием духовной и телесной людской наготы благодатию Своего воплощения: то Господь и из своей отдаленности, в которой Он изображен, близок уже к нашим очам в своем значении Агнца Божия, вземлющего грехи мира. Он изображен, во-первых, во всей простоте и доступности нашего человеческого естества, которую Он и воспринял именно ради нас, и в котором потому Он и представляет нас, как собственные члены Своего тела, всей любви Отчей, в Нем едином существенно почивающей; Он изображен идущим к грешному миру, во-вторых, в самом кротком и смиренном виде, как послушливый Отцу до определенной и заранее уже известной Ему самому крестной смерти. Далее, Он, Агнец Божий, и идет не к Иоанну (с таким воодушевлением указующему Его) и не к своим будущим ученикам (из которых будущий Богослов устремлен уже к Нему всею своею душою), но направляется прямо к тем сухим и черствым фарисеям, у которых сердце уже созрело для Его отвержения и заклания; только еще прежде них Он должен встретиться с тою женою, которая, точно представляя в себе невесту Его – Церковь, с такою глубокою верою смотрит на Него. Он идет со спокойствием и тихою твердостию, как решительно готовый словом и делом, жизнью и смертью свидетельствовать забытую и извращенную фарисейством Божию правду, с молитвою к Отцу о прощении самых фарисеев и совращаемого ими народа. Сосредоточенная и в то же время ясная и благостная дума выражается в Его лице и взорах, как будто Он, вземляй грехи мира всех времен, в современных и непосредственно видных Ему людях прозирает и то, как бедный грешный человек дошел до настоящего своего состояния и до чего еще дойдет в своем земном бытии до кончины Мира, и, прозирая это, готовит уже в Своем уме и сердце все благопотребное для спасения грешного гибнущего человека на все времена; и – таким образом эта даль, в которой Он представлен, получает для вас новое значение, как даль мест и времен, в которых должна раскрываться благодать Агнца Божия. Еще могу прибавить к вашему утешению, что общий вид Христов взят с православных церковных икон Спасителя: открытая голова с длинными орехового цвета волосами, с брадой такого же цвета, в хитоне красноватом и верхней одежде небесно-голубого цвета. В этом устранении, в лице Спасителя, резкого еврейского типа – как прекрасно выражается, что Господь Иисус, принадлежа Востоку и Югу по своему происхождению плотью от Авраама и Давида, – по человечеству своему есть свой и Западу и нашему Северу! И в самой одежде Его как будто высказывается и небесное его значение и пламенеющая в Его сердце любовь к нам грешным! Руки Его, поддерживая верхнюю одежду, мирно покоятся одна на другой; ноги Его (обутые по Евангелию (Мф.3:11) в сапоги) представлены в движении тихого пешешествия. Так мирно и тихо идет Агнец Божии к миру заклатися за него и от него же! – И общему почти вниманию, обращенному на Него, внемлющего Своему небесному Отцу, как будто сочувствует чудно-прекрасная, существующая дарами всетворческой Его любви, природа с ощутительною на самой картине тишиною воздуха, в которой чувствуется тихое голубиное веяние почивающего во Христе Св. Духа, с виднеющимся (хотя в одном уголку) водами Иордана, с этою плодоносною южною растительностью, с этими поднимающимися от самого иорданского берега и идущими вдаль горами и холмами. На мою душу, прежде всего, эта природа повеяла живою благоухающею вестию, что здесь увижу истинное явление Спасителя мира. А там на последних пределах видной дали, открывается вид Святого града Иерусалима – этого средоточия ветхозаветной Церкви и образа будущего нового Иерусалима вечной славы. И вы понимаете, как этот вид кстати на картине Явление Христа миру: ибо явление Христово миру, провозглашаемое Предтечею и безмолвно-действенное со стороны самого Христа, есть зерно великих и чрезвычайных событий, которыми разрешатся судьбы ветхозаветной Церкви и откроется Церковь нового завета – эта область благодати, имеющей раскрыться и в вечную славу.

Вот вам, добрые друзья мои, картина Иванова, которую я ходил смотреть несколько раз и смотрел подолгу прямо с той точки зрения, как написал вам! Это великая и глубоко-верная библейская картина. Если задача св. икон, по святоотеческим мыслям, состоит в том, чтобы не только представлять святые лица для благоговейного чествования, но и поучать духовным истинам, подобно книгам: то картина Иванова не выходит, по моему мнению, и из пределов православного церковного иконописания. Все, говоренное нами доселе, служит тому доказательством. Великая минута явления миру Агнца Божия, вземлющего его грехи, здесь представлена просто в живой действительности. Надобно заметить, что это Его явление, с засвидетельствованием о Нем Иоанна Крестителя, последовало уже после крещения Христова на Иордане (см. еван. Ин.1:31–36); после чего непосредственно Он еще уединялся в пустыне на сорокодневный пост и борьбу с искусителем. Следовательно, Агнец Божий, с указанием на Него Крестителя, явился миру в той силе духовной, в какой Он возвратился уже победителем диавола с горы искушения (Лк.4:14). И как верен этому художник в своей картине! Могущественная сила благодати Агнчей отпечатлевается у него решительно на всех и на всем.

Впрочем, и то правда, что сам покойный, разве теперь в другой жизни, видит и в блаженном Христовом утешении то, что он только предчувствовал в своем творческом вдохновении. Вечная ему память! Он сделал, как следует, свое великое дело (хотя, по замечанию иных, и изобразил Крестителя Иоанна не в одежде из верблюжьего волоса, как говорит Евангелие, а в верблюжьей коже). Благодарение и слава Господу, так ущедряющему за искренний труд и должное употребление данных им талантов! Мне думается, что многолетнее дело Иванова, сопряженное со многими и внешними и духовными борениями, принято от Господа как молитвенный подвиг за Россию, которая на пути науки и искусства едва только начинает служить спасению прочего мира: тогда-как этот последний в праве не только ждать, во и требовать такой великой услуги от России, как от должника пред Востоком и Западом. Только вот в чем наша великая беда: подвижникам просвещения, но не по букве только православного, а устремляющегося к удовлетворению истинно-православных вопиющих потребностей духа нашего, не по силам выносить бремя того нравственного одиночества, в котором они по большей части остаются у нас, – получая от одних сочувствие, но не к тому, что требовало бы сочувствия, и будучи пренебрегаемы или даже осуждаемы другими, и именно теми, от которых крайне требовалась бы поддержка сочувствия и одобрения. В таком одиночестве, – холере, или другой какой-либо болезни, или просто несчастной судьбе не трудно сразить человека. – Это мы говорим в объяснение того, замеченного в одном из наших журналов, факта, что в последние десятилетия многие из наилучших деятелей наших в области мысли, слова и искусства неожиданно среди самого расцвета сражены были косою роковой непоправимой беды...

Это Твой гнев, Господи, праведно на нас движимый. Прости и помилуй нас ради Твоего Сына и Агнца, вземлющего наши грехи!

***