Журавский А.В.
Жизнеописания новых мучеников Казанских. Год 1918-й

• От автора
• Краткий обзор событий 1918 года в Казанской епархии
• Жизнеописание епископа Амвросия, настоятеля Успенского Свияжского монастыря
• Краткое жизнеописание священноархимандрита Сергия и иже с ним убиенных иноков Зилантова монастыря града Казани
• Жизнеописание иерея Димитрия Шишокина, настоятеля Казанской Свято-Троицкой тюремной церкви
• Жизнеописание иерея Филарета Великанова, эконома Казанской Духовной Академии, настоятеля Михаиле-Архангельской академической церкви
• Жизнеописание священника села Верхний Услон Даниила Дымова
• Жизнеописание священника Феодора Гидаспова, настоятеля Пятницкой церкви г. Казани
• Прочие новомученики Казанские, убиенные в 1918 году
• Окаянные дни (Выдержки из газеты “Знамя революции” за 1918 г.)
• Приложения
• Примечания

От автора

«Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены; мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся; мы гонимы, но не оставлены; низлагаемы, но не погибаем… Ибо мы живые непрестанно предаемся на смерть ради Иисуса, чтобы и жизнь Иисусова открывалась в смертной плоти нашей…»

(2Кор. 4:8-11)

История Казанской Церкви XX века едва ли будет вполне исследована в ближайшее время, хотя бы потому, что эта тема слишком долго находилась вне сферы интересов историков и краеведов. Однако уже сегодня можно предложить некоторые «материалы к истории Казанской епархии XX века», которые в настоящем издании представлены в виде жизнеописаний Казанских новомучеников, пострадавших в 1918 году.

Жизнеописания — это не жития святых и их целью является описание жизни еще не канонизированных мучеников за Христа с максимальной полнотой и достоверностью, с привлечением наибольшего числа архивных документов. Этим объясняется подчас излишняя перегруженность жизнеописаний датами, биографическими подробностями и цитатами. Поэтому настоящее издание может вполне рассматриваться как сборник литературно обработанных материалов для будущей канонизации первых Казанских священномучеников XX века.

Год 1918-й выбран не случайно. Хронологически этот год ознаменовал первую волну государственных репрессий, направленных на православный клир и мирян в Казанской (и не только в Казанской) епархии. Государство сразу определилось в своем отношении к Церкви через издание декрета об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Декрет этот, как известно, имел печальные последствия не только для Русской Православной Церкви, но и для всей России в целом. В свою очередь и Святая Церковь выразила свое отношение к политике государственного атеизма через анафематствование Патриархом Тихоном творящих беззаконие и гонителей веры: «Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенскому в жизни будущей — загробной — и страшному проклятию потомства в жизни настоящей — земной. Властию, данной Нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если только вы носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной (Послание Св. Патриарха Тихона от 19.01.(01.02).1918.). Таким образом, с самого зарождения советской власти произошло даже не «отделение» Церкви от государства, а «разделение» Церкви и государства, ибо при декларируемой «свободе веры» ни о какой «свободе» не могло идти и речи.

До сих пор в сознании многих наших современников сохраняется убежденность, что большинство пострадавших в 1918 году священнослужителей претерпели муки не столько за веру, сколько за свои «политические» выступления, выражавшиеся в церковных проповедях против засршия безбожия, большевистского террора, попрания норм христианской морали и даже против самой советской власти. Поэтому существует мнение, что тех или иных мучеников не стоит канонизировать только потому, что они пострадали за «политические выступления» или, напротив, пострадали как бы случайно, за то только, что являлись служителями культа, и, дескать, в последнем случае отсутствует сам факт «свидетельства» истины Христовой. По поводу «случайно пострадавших» отметим только, что все свершается по Промыслу Божию и «свидетельством» является уже само священство, сан, принадлежность Православию, из-за которых эти праведники и были обречены безбожниками на мучения. Напомним также, что со времен гонений на первохристиан в Восточной Церкви утвердилось положение о том, что уже один факт мученичества сообщает святость. Более того, обратившись к Житиям Святых, найдем десятки кратких упоминаний «фактов» мученичества, когда неизвестными остаются и имена святых, и обстоятельства их мученической смерти. Для первохристиан было ясно — если христианин умер в вере и от язычников, то он умер за веру и за Христа, а следовательно, достоин почитания, как уже на земле стяжавший себе Царствие Небесное. Потому-то в тропаре мученикам Православная Церковь поет: «во страданиях своих венцы прияша нетленныя…»

Что же касается политики, то тут не все так однозначно. Обратившись к истории гонений на первохристиан, мы с удивлением обнаружим удивительное сходство положения (и причин гонений) христиан в условиях Римской империи и Советского государства. По римскому законодательству христиане преследовались не за убеждения (ибо римский закон наказывал не убеждения, а действия), а за отказ поклоняться культу императоров. И христиан судили как «hostes ceasari» и «hostes rei publicae», т. е. как политических преступников, противников власти цезаря и «врагов народа»! В процессах против христиан выдвигалось, в основном, три обвинения: что они являлись противниками государственной религии (sacrilegium — безбожниками), непочитателями культа цезаря (crimen laesae majestatis) и тайными заговорщиками (образуют тайные общества). Но ведь то же мы наблюдаем и в веке XX! Православных христиан, духовенство тоже судили не за религиозные убеждения (ведь по Конституции гарантировалась свобода вероисповедования), а за «политическую» антисоветскую деятельность, за отказ поклониться идолу большевистской мечты. Так ли уж сильно отличаются первохристиане, отказывающиеся поклониться статуе цезаря, обличающие языческую мерзость идолопоклонства, от тех пастырей 1918-го года, которые обличали иного идола (но тоже языческого) и иные бесчинства (но того же свойства и той же природы), каждой проповедью свидетельствуя ревностность своей веры. Как справедливо заметил Пруденций, христианский поэт и гимнолог: «Презирать храм (языческий — А. Ж.), значит отвергать императоров». Но почти то же можно заметить, обратившись к XX веку: «Презирать (т. е. отвергать) государственный атеизм (безбожие, материализм), значит отвергать революцию (с точки зрения власти — являться»контрреволюционером»)». Уже начиная с конца 20-х годов, христианам начинают инкриминировать среди прочего и тайные заговоры с целью свержения существующего строя. Заметим, что последний имел много общего с Римской империей. В Римской империи не существовало церкви языческой: «Что у христиан относилось к сфере церковной деятельности, то в Риме относилось к сфере деятельности государственной. Жрецы, понтифики, фламины были государственными чиновниками; поэтому в силу исторической необходимости тот вызов, который христианская Церковь бросила языческой вере и на который должна была ответить языческая церковь, приняло государство«[1].

Но ведь и в Советском государстве не было собственного «института церкви», его роль играла коммунистическая идеология, «идеологический клир» которой (комиссары, партсекретари, популяризаторы «марксистско-ленинской» философии и пр.) также состоял на государственной службе. Советское государство, по аналогии с Римской империей (гораздо более симпатичной своей предшественницей), вызов Христовой Церкви носителям безбожной (антихристианской) идеологии восприняло как вызов себе, вызов большевизму, вызов осуществителям бездумной инициативы по возведению новой Вавилонской башни коммунистического будущего. И поскольку религиозную функцию государственная власть несла в себе, то эта власть и обрушилась со всею силою на свою «соперницу» и обличительницу — Православную Церковь. Все это вполне объясняет, почему мы не можем отвергать факт мученичества только потому, что в основе его лежит декларируемая властью «политическая вина» страстотерпца. Каждый случай должен быть рассмотрен особо.

Как бы то ни было, но задача составителя, как он ее себе формулировал, заключалась в сборе и литературной обработке документов и материалов о жизни, деятельности и обстоятельствах смерти всех убиенных в 1918 году священнослужителей Казанской епархии. Далее — дело Соборного разума нашей Святой Церкви, которая, имея материалы (свидетельства о «свидетелях» Христовых), будет решать вопрос о канонизации тех или иных новомучеников.

Краткий обзор событий 1918 года в Казанской епархии

К середине 1917 года (т. е. практически к моменту Октябрьского переворота) в Казанской епархии насчитывалось 395 каменных и 399 деревянных православных церквей, 184 каменных и 235 деревянных часовен. Единоверческих храмов насчитывалось: 3 каменных и 4 деревянных; часовен: 2 каменных и 1 деревянная. Во всех этих церквях служило 4554 человека белого духовенства (т. е. священников, диаконов и псаломщиков)[2]. К 1918 году в 27 монастырях и монашеских общинах Казанской епархии проживало: 9 архимандритов, 6 игуменов, 11 игумений, 187 монахов и более тысячи шестисот монахинь[3]. Число же послушников и послушниц (белиц) достоверно подсчитать не представляется возможным, ввиду противоречивости сведений, приводимых в клировых ведомостях. Епархией, территориально совпадавшей с границами Казанской губернии и включавшей в свой состав три современные епархии (Казанскую, Чувашскую, Марийскую), управлял митрополит Казанский и Свияжский Иаков (Пятницкий), священно-архимандрит Седмиозерной пустыни, и два викария: епископ Чистопольский Анатолий (Грисюк), бывший еще и ректором Казанской Духовной Академии, и епископ Чебоксарский Борис (Шипулин), священноархимандрит Кизического монастыря. Епископ Амвросий (Гудко), бывший Сарапульский и Елабужский викарий Вятской епархии, был только настоятелем первоклассного Свияжского Успенского мужского монастыря, являясь заштатным, а не викарным епископом. Все это сообщаем мы с тем, чтобы человек знающий и интересующийся мог бы сравнить то, что мы имеем, с тем, что мы потеряли.

Январь нового 1918 года, как известно, ознаменовался зверским убийством в Киеве митрополита Владимира, и это повлекло за собой новое обострение отношений между Церковью и государством. Казань не осталась в стороне от этих событий: 2 февраля ст. ст. 1918 года по примеру Петрограда и Москвы состоялся грандиозный крестный ход из всех казанских церквей и монастырей к Благовещенскому кафедральному собору, где прошло торжественное богослужение во главе с митрополитом Иаковом. После поминовения от безбожников убиенного митрополита Владимира, крестный ход, возглавляемый Высокопреосвященным Иаковом, проследовал на Иоанновскую площадь, где был отслужен молебен об умиротворении страны и об ограждении святых Божиих Церквей от посягательств безбожников, ведь причиной этого крестного хода послужило не только убийство митрополита Владимира, но и занятие красногвардейцами в Петрограде Александро-Невской лавры. В этот же день во всех храмах Казани было прочитано послание Святейшего Патриарха Тихона от 19 января ст. ст. 1918 года об анафематствовании творящих беззаконие и гонителей Церкви[4]. В субботу же 10 (23) февраля в академическом храме после ранней литургии состоялась особая панихида по убиенному митрополиту Киевскому и Галицкому Владимиру[5].

Не прошло и двух недель после крестного хода, как постановлением Казанских Народных Комиссаров от 15 (28) февраля 1918 года Казанская Духовная Консистория, как губернское правительственное учреждение, была устранена, с изъятием из ее ведения значительной части дел[6]. Здание Духовной Консистории насильственным образом было захвачено, а работавшие там сотрудники поставлены перед свершившимся фактом. Когда на заседании членов Духовной Консистории, в составе: архимандрита Иоасафа, протоиереев Василия Кошурникова и Петра Рождественского, священников Николая Троицкого и В. Гурьева; было постановлено:

«… подчиняясь лишь насилию, свое дальнейшее действование по всем делам, касающимся Св. Православной Церкви, — продолжать. 2) В виду создавшегося ненормального положения в настоящее время Духовной Консистории, как органа Епархиального Управления, куда даже, по распоряжению Губернского Комиссара по внутренним делам, не доставляется в последнее время адресованная на имя Казанской Духовной Консистории корреспонденция.— переименовать «Казанскую Духовную Консисторию» в «Казанский Епархиальный Совет», применительно к проекту, выработанному Всероссийским Церковным Собором Православной Церкви…»[7].

Позже в Казань был доставлен указ Патриарха Тихона и Св. Синода от 2 (15) марта, которым митрополиту Казанскому и Свияжскому Иакову поручалось:

«1) заявить Казанскому Губернскому Комиссару по внутренним делам протест по поводу произведенного захвата здания Казанской Духовной Консистории и насильственного прекращения в ней занятий, пояснив, что Духовная Консистория является учреждением церковным, которое и по отнятии у него предметов ведения и действования государственных, должна продолжать свои действия церковного порядка, признаваемые и декретом о свободе совести и отделении Церкви от Государства, и 2) в соответствии с циркулярным указом от 15 февраля — 1 марта сего года № 1, незамедлительно оповестить о том приходские собрания и весь православный народ епархии для выражения протестов против произведенного посягательства на достояние и права Православной Церкви и учреждений духовенства и для принятия всех возможных мер к восстановлению нарушенных прав»[8].

Однако, ни обращение к власти митрополита Иакова, ни петиции верующих разных сословий (от заводских рабочих до интеллигенции и даже людей титулованных) не склонили власть к изменению решения. Казанская Духовная Консистория прекратила свое существование и епархиальным органом стал Епархиальный Совет, составленный из тех пяти человек, что ранее входили в состав Духовной Консистории.

Вместе со старой эпохой уходили и ее представители, свидетели более чем полувековой истории Казанской Академии, известные церковные деятели. Как, в ночь с 24 на 25 февраля ст. ст. тихо скончался состоявший в отставке заслуженный ординарный профессор КДА, доктор богословия, последний из основателей Православного Братства святителя Гурия, церковный историк и краевед, единственный в Казани митрофорный протоиерей Евфимий Александрович Малов. Заупокойная литургия и чин отпевания состоялись 27 февраля/12 марта, в 9 часов утра в академическом Михаило-Архангельск ом храме. Со смертью о. Евфимия Малова завершилась славная история миссионерской деятельности, связанная с именами выдающихся просветителей Николая Ивановича Ильминского и Гордия Семеновича Саблукова[9].

Помимо административных изменений 1918 год в жизни Казанской епархии был знаменателен еще и пробуждением массового сознания и активности как верующих, так и духовенства. Это проявилось в формировании множества церковных союзов и организаций, таких как: Православный Союз Казанской епархии, Союз Пастырей г. Казани и Казанской епархии, Союз диаконов и псаломщиков Казанской епархии, Братство Защиты Святой Православной Веры, Союз Православных Общин и др. Не стоит путать этот процесс с более поздними событиями, когда многие монастыри, вынуждаемые новым законодательством, регистрировались в качестве «общин», «братств», «сестричеств»; ибо если в первом случае образование союзов и общин имело целью содействие укреплению Православия и противостояние безбожию, в т. ч. и государственной политике по проведению в жизнь декрета об отделении Церкви от государства и школы от Церкви (особенно в пункте, касающемся духовно-учебных заведений), то во втором случае преобразование в общины имело единственную цель — сохранить православную обитель.

Надо заметить, что декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви был воспринят с единодушным возмущением как духовенством, так и мирянами. И если в вопросе об отделении Церкви от государства у декрета находились немногочисленные сторонники даже среди духовенства (причем наиболее либерального, того, что позднее составит основу обновленческого раскола), то печальные последствия отделения школы от Церкви довольно ясно осознавались всеми.

Церковный Союз Казанской епархии в марте 1918 года соорганизовал родителей учащихся и представителей приходов на защиту школьного преподавания Закона Божия. Декреты комиссара просвещения Казанской республики А. Максимова о запрещении молитв и преподавания Закона Божия в низших и средних учебных заведениях были опротестованы многочисленными собраниями прихожан в Богоявленском храме, родительских комитетов в актовом зале Университета, представителями приходов вместе с приглашенными депутатами Крестьянского Съезда в Воскресенском храме и т. п.[10]

11 марта ст. ст. к Максимову явилась депутация из представителей приходов г. Казани, Алафузовских фабрик и Порохового завода, всего в количестве около 200 человек, с категорическим требованием отмены декрета. Напуганный масштабами протеста, комиссар пообещал посодействовать отмене декрета, тем более, что отцы законоучители не оставляли своей школьной деятельности, а там, где излишне ретивая школьная администрация добивалась удаления священника, отмечалось резкое падение посещаемости уроков: родители не желали обучать своих детей в школах, где отсутствовало православное религиозное воспитание[11]. К тому же, в отличие от православных, мусульманам обучение детей было разрешено официально[12].

Забегая вперед, заметим, что одним из первых решений советской власти после взятия Казани 10 сентября 1918 года был роспуск Учительского Союза и родительских комитетов:

«Казанский Учительский Союз, как организация политическая, связавшая свою судьбу с контрреволюционным предательским выступлением офицеров, буржуазии и отколовшейся от рабочего класса интеллигенции, упраздняется»[13].

Постановление Совета Отделов по народному образованию Казанской губернии, за подписью того же А. Максимова, предписывало «главным руководителям» Учительского Союза и родительских комитетов немедленно явиться в Совет Отделов со всеми архивами своих организаций. И многие из активных в январе — августе 1918 года членов родительских комитетов в сентябре — ноябре того же года сгинули в подвалах чекистской «Набоковки». Однако, вернемся к событиям начала 18-го года. 15 января в Свияжске состоялся инспирированный местной властью суд над епископом Амвросием, настоятелем Успенского монастыря, где истцом и главным свидетелем обвинения был «иеродиакон» Феодосии, по совместительству еще и милиционер, только что выпущенный из тюрьмы, где находился за покушение на жизнь того, кто находился на скамье подсудимых! Небывалый суд этот, впрочем, закончился для епископа Амвросия благополучно, а «иеродиакон» вынужден был бежать от разгневанной толпы, собиравшейся в случае осуждения Владыки, силою отбить его у караула[14].

Однако не только в Свияжском монастыре творились беспорядки. Знаком времени были нестроения и выступления против настоятелей, обращение к светской власти во многих иных обителях. Так, в Чебоксарском мужском монастыре часть братии, возглавляемая иеромонахом Панкратием и поддерживаемая местной властью, самовольно удалила от дел настоятеля обители, архимандрита Серафима — почтенного и почитаемого в народе старца, долгое время подвизавшегося в подвиге монашества на Афоне. Вместе с ним был удален и казначей монастыря иеромонах Варсонофий. Произведенное особой комиссией от Епархиального Совета следствие установило полную самочинность и беззаконность действий части братии, и за подобное насилие над настоятелем лишило виновных сана и монашества[15]. Характерно, что уже тогда у власти именно эти сомнительной репутации люди находили полное понимание и постоянную готовность помочь: было ли это в случае с иеродиаконом Феодосием или иеромонахом Панкратием, о далеко не монашеских «подвигах» которого взахлеб распространялась местная большевистская печать, со злорадством проводя идею, что таковы и все остальные «служители культа».

Но особо зловещим предзнаменованием грядущих тяжелых испытаний для Казанской Церкви и ее служителей стало дерзкое и страшное убийство в ночь на 8 апреля 1918 года скромного иерея Макарьевской церкви (что в Адмиралтейской слободе) о. Иоанна Петровича Богоявленского. От бессмысленности подобного насилия содрогнулась вся Казань. Епископ Камчатский Нестор писал 17 апреля 1918 г. из Казани Святейшему Патриарху Тихону: «8 апреля в Казани разбойники закололи священника Макарьевской церкви о. Иоанна Богоявленского, нанеся ему двадцать шесть ран в лицо и по всему телу, а брату его, полковнику, разрезали веки и сожгли глаза денатуратом». Была ли это кем-то спланированная акция или действительно беззащитного священника, пытавшегося защитить церковное имущество, убили «грабители», нам уже не узнать. Однако, сам факт возможности и безнаказанности подобного (ибо «грабители» не были пойманы) заставил многих задуматься над тем, как изменилась психология русского человека, как оказалось раздуваемо в нем социальным лозунгом и политической истерией пламенение самых низменных инстинктов, как анархическое «все дозволено, раз Бога нет» обратилось в пролитие крови, а после — в массовое беззаконие, гонение на Церковь, ужас гражданской междоусобицы.

А вот другой, поистине ужасающий в подробностях рассказ одного священника Спасского уезда Казанской губернии, описывающий те кошмарные издевательства, которые учинили над священником и его семьей вооруженные безбожники в светлые дни Святой Пасхи. Помещаем этот рассказ почти полностью, ибо он только и способен передать ту страшную атмосферу торжествующего насилия, тот ужас, который в скорбный час народного богоотступничества испытывали многие священники, видя, как богоотступничество порождает богоборчество:

«На второй день Св. Пасхи, ввиду того, что по селу ходило много нетрезвых людей, во избежание эксцессов со стороны нетрезвых, я решил закончить крестный ход с иконами ранее обыкновенного. В седьмом часу вечера, отслужив молебен в последнем доме, я объявил икононосцам и певчим, что далее продолжать хода не будем и просил с иконами направиться прямо в храм. Вышедши из дома, икононосцы подверглись нападению со стороны двух вооруженных револьверами нетрезвых лиц из местных жителей. Эти люди, из которых один — член волостного совета, а другой — красногвардеец, намеревались со злым умыслом отнять иконы и разбить их. Подростки — мальчики и девочки, в руках которых были иконы, оберегая святыни, спаслись бегством. Но, однако, нападающие скоро оставили иконы и поспешили к нам в дом с револьверами в руках. Безуспешны были уговоры домохозяина; с непощадной руганью приступили к нам и без всякой причины стали наносить мне и псаломщику удары по голове и по устам, приставляя к нам револьверы, угрожая всех перестрелять. Бывшие с нами местный церковный староста и член церковно-приходского попечительского совета подверглись той же участи, что и мы с псаломщиком… Из-под ударов и смертной опасности со стороны вооруженных мне удалось высвободиться и последовать за иконами в храм. Вскоре в храм пришел и псаломщик, где мы и остались с ним, размышляя, если придется безвинно пострадать, то лучше в святом храме. Зная о происшедшем факте, мои домашние заперлись в квартире. Преследуя нас, спустя немного времени, нападающие стали стучаться в мою квартиру, требуя впустить их в дом. На вопрос домашних — для чего им нужен я, — ответили, что они пришли сюда с целью убить меня и мою жену. Видя, что со стороны нападающих угрожает опасность не только мне, но и моей жене, моя теща — вдова 56 лет предложила моей жене удалиться из комнаты, и она через открытое окно выбралась на волю и скрылась из дома. А между тем, нападающие грозно ломали двери, заявляя, что если их не впустят, они разнесут весь дом, перебьют все окна и все равно проникнут в квартиру и перестреляют всех в доме… Теща, желая обеспечить жизнь малолетних детей, впустила нападающих в комнату. Озверевшие вооруженные люди грозно требовали меня и мою жену. Теща со слезами и на коленях ползала пред ними, умоляя и упрашивая ради Великого Праздника и Воскресшего Христа сохранить жизнь малолеток, но нападающие не внимали слезным мольбам старухи, они продолжали требовать меня и мою жену: издевательски приставляли к вискам и груди беззащитной женщины свои револьверы с ужасными сквернословиями, угрожая немедленно покончить с нею, если она не укажет о месте нашего нахождения… Нападающие обыскали весь дом и убедились, что в доме, кроме одной старухи действительно из взрослых никого нет, заперли двери комнаты на крючок и оба зверски, гнусно опозорили мою тещу в такие св. дни Великого Праздника и в такие преклонные ее годы. Когда все покончили слуги темной силы, теща была почти в беспамятстве; эти люди, окончательно утратившие не только образ и подобие Божие, но и образ человеческий, угрожая своими револьверами, снова приступили к старухе и стали требовать денег. После долгих слезных упрашиваний и клятвенных заявлений, что не имеется никаких денег, озверевшие люди с ужасными сквернословиями направились к выходу и, грозя револьверами, заявляли, что рано или поздно они все равно убьют меня и мою жену…

Утром без отдыха, без пищи и питья, я, положившись на волю Божию, снова направился с иконами по домам прихожан прославлять Воскресшего Христа. Искать и найти защиту у светской власти я не могу, ибо вернулись первые времена христианства со всеми видами жестоких гонений, когда отрекшиеся от Бога гонители стремятся поглотить верных чад св. Православной Церкви совершенно безвинно. Лучшие члены общества также не в состоянии защитить от такого ужасного произвола и насилия. Эти люди и единомышленники их «в обществе во главе с местным учителем земской школы, тайно руководящим этой шайкой террористов, своими подобными выходками обезличили все население села, которое, опасаясь попасть под кару этих людей, против своей совести и убеждений изрекает свои приговоры на самых лучших, нравственных, религиозных людей населения, заключая их в тюрьмы, подвергая непосильной контрибуции и даже смертной казни совершенно произвольно. В феврале месяце сего года был убит от руки этих лиц один из лучших высоко религиозных и глубоко нравственных членов общества; за погребение этого мученика по христианскому обряду и я попал в число предназначенных ими к жертве лиц.

… Кроме вышеизложенного, население села N, находясь под давлением этих террористов, едва ли примет на себя содержание местного причта. Со времени издания декрета об отделении Церкви от государства, местный причт служит совершенно бесплатно, испытывая крайнюю материальную нужду. Общество, запуганное кучкою террористов-богоотступников, абсолютно не имеет голоса»[16].

Мы описали положение приходского духовенства, но православным обителям жилось не лучше. Положение монастырей было просто удручающим, они были лишены практически всех земельных угодий, рыбных ловлей, доходных домов, процентных бумаг. Их обирали власти, их грабили и прибывающие с фронта дезертиры. Настоятель Мироносицкой пустыни игумен Сергий 4 июня 1918 года писал в Епархиальный Совет про события 1917/18 годов:

«… не долго продолжалось доброе отношение крестьян к монастырю, в Сентябре стали появляться в отпуска солдаты из армии и, распропагандированные большевизмом, хотели отнять первоначально лошадей, о. затем нашли для себя более выгодной другую доходную статью — стали отбирать в свою пользу прикладной мелкий скот, привозимый богомольцами осенью в большом числе, как то: телят, овей,, баранов, кур, гусей, уток и проч. живность…».

В декабре же 1917 года, «возбужденные разными пришельцами», они соорганизованно напали на монастырскую дачу в 11 верстах от обители и захватили 102 десятины леса. Весною крестьяне деревни Юшковой, Вараксинской волости, отобрали последнюю монастырскую землю, т. н. «Займище», из 147 десятин которой милостливо разрешив монастырю пользоваться только 33 десятинами.[17]

Самочинство в разграблении монастырей творилось страшное. Архимандрит Андроник, наместник Седмиозерной пустыни, сообщал, что 8 марта 1918 года Каймарский волостной комитет в лице крестьян Седмиозерной слободы реквизировал весь конный и рогатый скот монастыря. А на следующий день подворье святой обители в Казани было занято явочным порядком начальником милиции под помещение для красногвардейцев. Таким образом, братия монастыря в количестве 87 человек была лишена как возможности останавливаться в Казани (для закупки продовольствия и служебных дел), так и возможности добраться до нее[18].

Эта же пустынь в ночь с 10 на 11 апреля ст. ст. подверглась нападению. Архимандрит Андроник писал об этом:

«… в 12 часов ночи в монастырские ворота стали стучать приехавшие неизвестные люди с тем, чтобы немедленно им открыли монастырские ворота для производства в монастыре обыска, будто бы скрывающихся в монастыре трех офицеров, каковых в монастыре никогда не было. Но пока караульщики будили администрацию монастыря и по распоряжению оной был произведен набат в колокола, на который немедленно собрался народ как Седмиозерной слободки, так и поселка Шигалей, при помощи которых пришлось узнать, что всех прибывших вооруженных людей было 27 человек, которым мопастырские ворота не открывались, они до набатного звона зашли в наш конный двор, разбудили рабочих и под револьверной угрозой заставили запрячь наших лошадей в повозки, в надежде, вероятно, собрать в монастыре все, что подвернется под руку и, уехав, скрыться. Однако, как только начался звон в колокола, грабители с конного двора скрылись… Всю эту благополучную защиту для монастыря мы приписываем заступничеству Смоленской Седмиозерной Божией Матери, на которую и впредь полагаем свою надежду и упование… Утром ранним, — сообщал далее престарелый наместник обители, — 11 апреля, мы все, братия монастыря, собравшись в храме, принесли Господу Богу и Пречистой Его Матери благодарственную молитву о избавлении монастыря и всех живущих в нем от бед и скорбей…»[19]

Игумен Серафим, настоятель Трех-Святительского крещено-татарского монастыря, в своих рапортах митрополиту Иакову повествовал о бесстыдном разбое, творимом совместно татарами и русскими (так уродливо воплощались в жизнь идеи Интернационала):

«1917 г. 2-го ноября я обращался дер. Мало-Некрасовскому старосте Александру Иванову Карпову, чтобы он участвовал в защите монастыря от погрома. Между тем, он, вместо защиты, начал сам таскать из монастыря монастырское движимое имущество. Смотря на него, все крестьяне… начали таскать каждый себе»[20].

И далее приводится список украденных вещей на сумму в 141376 р. 10 коп. Зато 16 февраля монастырь грабили уже татары из деревни Старый Арыш[21]. И, наконец, о солидарном грабеже свидетельствует рапорт престарелого архимандрита, составленный 1 марта 1918 года:

«… 15 февраля с/г. во вверенный мне монастырь приехали четыре человека из соседней деревни Малого Некрасова и начали класть на лошадь движимое имущество, принадлежащее монастырю и монахам, но были замечены. Трое из них убежали, одного удалось задержать вместе с лошадью. Убежавшие же товарищи съездили в татарскую деревню Старый Арыш и попросили знакомых татар ехать с ними в монастырь. Из монастыря послали за милиционерами. Это было 16 февраля утром. На призыв русских татары согласились явиться в монастырь и приехали во главе с сельскими старостами деревень Малого Некрасова и Старых Арыш, среди них были солдаты с винтовками и ручными бомбами. Требовали освобождения задержанного, что и было исполнено, но не удовлетворяясь этим, начали громить: таскали из келий братии, а главным образом настоятеля. Присутствовавшие при этом милиционеры не могли противодействовать грабящим. Последние наносили побои монахам, грозили даже убийством, если они не удалятся из монастыря. Подобные наезды стали совершаться почти ежедневно, причем, высказывались угрозы, что всех перебьют, а постройки, с храмом включительно, будут сожжены. 20 февраля прибыл начальник участковой милиции, по донесению о случившемся, с двадцатью милиционерами, для отобрания разграбленного имущества, вследствие сильного сопротивления со стороны грабивших татар дер. Старых Арыш…»[22].

Вообще отношение татар-мусульман к крещеным татарам было довольно жестким. Так, заведующая женской крещено-татарской Покровской общины Мамадышского уезда монахиня София в своем рапорте от 6 мая 1918 года сообщала, как татарами соседних деревень Каин-Илга были захвачены все покосы общины, а после «начались угрозы, что общину разгромят, вследствие чего 6 ноября ученицы двухклассной школы разъехались по домам и занятия прекратились. Ввиду угрожавшей опасности св. иконы и церковная утварь были… увезены в церковь села Ныртов, другое же монастырское имущество — в соседнюю русскую деревню Богдановку»[23]. Ожидание погрома продолжалось до середины ноября, когда стало относительно спокойно, и святые иконы с утварью были возвращены обратно. Однако с февраля 1918 года опять начались беды. Вначале, по требованию жителей деревни Каин Илга, было изъято у монастыря 200 пудов яровых семян овса, полбы и гречихи, затем опечатали весь хлеб, объявив, что норма хлеба оставляется только на священника, настоятельницу и казначею, понуждая остальных монахинь покинуть монастырь. Пришлось с большим трудом закупать хлеб на стороне. Местный Волостной Совет, лишив обитель выгона для скота, не разрешал при этом его и продавать. Впрочем, разрешение на продажу скотины могло быть получено, но с условием, что все вырученные деньги поступят в Совет! Благо, ближайшие русские деревни предоставили общине свои выгоны. Однако положение крещено-татарских общин и монастырей не переставало оставаться тяжелым: грабежи, угрозы и даже физическое насилие не прекращались[24].

Вообще архив Епархиального Совета, хранящийся ныне в ЦГА РТ, изобилует печальными свидетельствами безудержного грабежа церковного и монастырского имущества. Настоятели Вершино-Сумской, Царевококшайской, Михаило-Архангельской, Троицкой Чебоксарской и Других обителей обращались к епархиальной власти, взывая о ходатайствах на предмет прекращения подобных грабежей, происходивших с явного попустительства местных властей.

Да и сами настоятели монастырей постоянно подвергались опасности внезапного ареста. Так было с епископом Амвросием, так было и с игуменом Варсонофием, настоятелем Раифской пустыни, который был арестован 27 апреля ст. ст. 1918 года за то, что, собрав 15 апреля представителей окрестных сел, договорился с ними о защите святой обители в случае нападения на нее беглых дезертиров или иных грабителей, из числа желающих поживиться за церковный счет. Игумена обвинили в контрреволюционности, заговоре против власти и потребовали его высылки из пределов Казанской губернии, но прибывшие из сел крестьяне, а также представители Церковного Союза и Православного Братства Защиты Православной Веры, добились того, что игумен Варсонофий был освобожден (до судебного разбирательства в Революционном Трибунале) и отпущен на поруки инспектору КДА архимандриту Гурию (Степанову) и доценту КДА иеромонаху Ионе[25].

Однако вскоре в Раифе разыгралась трагедия, во многом определившая дальнейшую судьбу обители и монашествующих в ней иноков. Три чекиста (Копко, Лавринович, Несмелов) и четверо красноармейцев в поисках (по официальной версии) белогвардейского офицера, сына казанского священника Сердобольского, безрезультатно обыскав Свияжский Успенский монастырь (каковой посетили, предполагая, что только епископ Амвросий и мог укрыть «беглого офицера), прибыли ночью в Раифский монастырь. Поскольку они не имели никаких ордеров на обыск, а вели себя весьма вызывающе, монахи и приняли их за очередных»экспроприаторов» из числа дезертиров с фронта и вызвали, по договоренности, о которой уже говорилось, крестьян окрестных деревень. Прибывший народ остановить было невозможно, и начался самосуд, который оправдать нельзя, но понять можно. К тому же, это был, как явствует из всего сказанного, далеко не первый случай, когда в монастырь врывались неизвестные вооруженные люди (под предлогом поимки контрреволюционеров) и начинали грабить обитель. Так что случившееся было закономерно, и если бы этого не произошло в Раифе, это случилось бы где-нибудь в другом монастыре[26].

Казанские духовно-учебные заведения также были поставлены в ужаснейшее положение. Члены академической корпорации и их семьи голодали, оставшись, практически, без средств к существованию и вынуждены были искать сторонние заработки. Здания Духовной Академии были заняты Псковским кадетским корпусом и военной мусульманской организацией, здание Духовной Семинарии — одним их квартирующихся в Казани полков, Епархиальное женское училище — госпиталем, а духовное училище — реквизировано матросами.

О Казанской Духовной Академии следует сказать особо. Это духовно-учебное заведение, давшее миру столько выдающихся умов, увы, не дожило до своего 80-летия, и ныне только академическое здание на Арском поле, да многообразное творческое наследие академической профессуры напоминает о былом величии высшей богословской школы.

21 сентября 1917 года КДА скромно праздновала свое 75-летие. Среди телеграмм и приветствий было поздравление и от собравшихся на Всероссийский Церковный Собор питомцев Казанской Академии и почетных ее членов. Приветствие это о 69 подписях, среди коих одних только архиерейских — 22, помимо прочих подписано такими выдающимися иерархами, как: митрополит Московский Тихон (будущий Патриарх), митрополит Киевский Владимир (будущий первосвященномученик Российский), архиепископ Новгородский Арсений, архиепископ Харьковский Антоний (Храповицкий), митрополит Казанский Иаков (Пятницкий), епископ Волоколамский Феодор (Позднеевский), архиепископ Василий (Богоявленский) и др.[27] Между тем, юбилейные торжества стали последним отрадным событием в истории Казанской Академии. Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, частые реквизиции и беспардонный захват академических зданий, крайне тяжелое положение самой Церкви, не имевшей более возможности поддерживать на должном материальном уровне свои духовно-учебные заведения, наконец, явственная угроза существованию Академии, все это подвигло Совет КДА на обращение 14/27 марта 1918 года в Совет Казанского Университета с просьбой принять Академию в состав Университета в качестве Православного Богословского Института «со всеми ее зданиями, библиотеками, музеем и прочим имуществом» и с сохранением в своем внутреннем строе status quo ante»[28].

Поскольку в Университете преподавали многие из профессоров Казанской Духовной Академии (например, ординарный профессор Н. Катанов, экстраординарный профессор М. Ершов и др.), то не было ничего удивительного в том, что университетский Совет с пониманием и сочувствием отнесся к этому предложению. Так, частное совещание членов историко-филологического факультета 7 апреля «решило вопрос о присоединении Академии in statu quo к университету в положительном смысле»[29].

28/15 марта 1918 года Совет КДА отправил обращение в Св. Синод, объясняя предпринимаемые меры и испрашивая благословение на возможное присоединение к Университету. И Синод подобное благословение дал. Однако события августа-сентября 1918 года и последовавшее за этим «победоносное шествие» большевистской идеологии, сопровождаемое карательными акциями ЧК и усилением позиций государственного атеизма, сделали невозможными всякие дальнейшие попытки по реанимации Академии, которая, впрочем, в чрезвычайно преобразованном виде просуществовала вплоть до 1923 года.

Отдельную статью можно было бы посвятить заметкам и публикациям кощунственного характера, которые появлялись в революционной прессе, имея главной своей целью опорочить духовенство и Церковь в глазах верующих. Вообще, духовенству постоянно приходилось сталкиваться с дерзкими и кощунственными действиями по отношению к основам веры и церковным святыням. И в этом противостоянии веры и безверия все равно побеждала вера, ибо, как справедливо свидетельствовал апостол Павел: «Бог поругаем не бывает». До нас дошло немало свидетельств вразумления безбожных хулителей веры Христовой и поражения таковых знамениями праведного гнева в предостережение всем слабым и колеблющимся».

Один из священников Козьмодемьянского уезда Казанской губернии явился в Епархиальный Совет вместе с Двумя прихожанами и сообщил о следующем: в местный приходской храм зашли два солдата, возвратившиеся с фронта, и в то время, как один из них, остановившись перед находившимся в храме Распятием, совершил крестное знамение и хотел приложиться к нему, другой стал останавливать его и смеяться, дерзнув даже произнести откровенное богохульство: «Зачем ты болтаешь руками пред Крестом? Разве это нужно Распятому товарищу? Дадим Ему лучше покурить». Несчастный не замечал, что его богохульство напоминает хулу одного из распятых со Христом разбойников и поведение воинов, которые, напоивши уксусом губку и наложивши на трость, поднесли к устам Его (Ин. 19:29). Но что же случилось далее? Вечером того же дня несчастный богохульник почувствовал себя смертельно больным и немедленно послал за священником, к которому и обратился со следующими словами: «Я совершил тяжкий грех, произнес кощунство и теперь умираю. Помолитесь за меня, если только можно молиться за богохульников», и в тот же день отдал Богу душу[30].

В другом селе Казанской епархии возвратившийся с фронта солдат стал возбуждать среди своих односельчан вражду и ненависть к храму Божию и духовенству, повторяя обычную клевету на духовенство, будто бы оно выдумало веру, храмы и обряды только из своекорыстных расчетов, и что ни храмы, ни духовенство поддерживать не следует, так как они совсем не нужны народу. Возвратившись домой с собрания своих односельчан, он к ужасу своему узнал, что в то самое время, когда он «обличал» духовенство и Церковь, неожиданно скончалась его собственная мать, и ему самому пришлось в тот же день обратиться с просьбой о погребении ее к священнику, нужду в котором он только что отрицал с такой убежденностью[31].

Третий, не менее поразительный случай, имел место в Казани. Здесь на многолюдном собрании рабочих одного из заводов, один из присутствовавших стал говорить о том, что в церквях находится много дорогих и ненужных украшений, золотых и серебряных риз, которые следовало бы содрать с икон и обратить в собственность государства и народа. Но в тот же день вечером, когда этот рабочий, став на рабочее место, стал поправлять ремень на одном из колес машины, у него оторвало руку, а когда хотел поправить ремень оставшеюся у него здоровою рукою, у него оторвало и ее. Пострадавший немедленно был отправлен в больницу, и здесь раскаялся в своем кощунстве, признавая, что случившееся с ним несчастье было наказанием за грех[32].

Надо сказать, что К июню 1918 года наступление на Церковь в значительной мере сдерживалось мощным противлением верующих масс, что особенно было заметно в деревнях, где все декреты об отделении школы от Церкви, выделении бракоразводных дел из церковного ведения и т. п. — игнорировались, а подчас встречали и жесткий отпор. Православные чуваши (вообще известные своей ревностной верой) в Козьмодемьянском уезде не останавливались даже перед применением физической силы. Так, многие солдаты-дезертиры, развращенные на фронте агитацией против Церкви и посмевшие (по своему возвращению в деревню) агитировать и сельчан, были часто побиваемы народом, которому уже надоела хула на святое. Было даже несколько смертельных исходов после такого «вразумления» безбожников. Это, впрочем, имело место без всякого участия духовенства, как, например, в селе Юнге-Яд-рине, где даже и священника не было уже около года[33].

А вот другой Пример. На собрании духовенства в г. Козьмодемьянске 5 февраля было постановлено выразить протест против декрета устройством крестных ходов. Совет солдатских депутатов, узнав об этом, заявил городскому духовенству, что ход будет расстрелян. Однако духовенство проигнорировало эти угрозы и ход состоялся при громадном стечении мирян, охранявших своих пастырей. Во многих селениях Козьмодемьянского уезда были отслужены молебны об обращении заблудших. Вообще, это было удивительное время всеобщего воодушевления и подъема религиозности. Прежние распри отступали перед общей бедой. Так, в селе Малая Юнга на собрании духовенства и мирян пришли старообрядцы, которые, в виду отнятия у духовенства жалования, изъявили желание помочь православным братьям содержать свой причт и сообща стоять за Церковь. Так же ивс. Покровском православные и старообрядцы вместе, объединенными усилиями, восстали против декрета и с большим участием стали относиться к духовенству (прежде нередко ими же ругаемому), приглашая его на каждый сельский сход для совещания по всем сельским делам[34]. Духовенство, действительно, становилось вождем своего народа, как это было во времена первохристи-ан и в годы многочисленных российских смут.

Так, все православные и старообрядцы с одобрением относились к тому, что в церквях не поминалось правительство (любопытно, что и сама власть в Казани указывала тогда и вплоть до 1920 года, что не нуждается в церковном поминовении). Зато имя Патриарха Тихона было у всех на устах. Святейший уже тогда осознавался всеми, как продолжатель дела св. Патр. Ермогена, добровольно возложивший на себя в эту тяжелую годину крест духовного окорм -ления Русской Православной Церкви. Потому-то, когда в Троицком посаде Казанской епархии один флотский солдат стал было проводить идею, что не следует в церкви поминать контрреволюционеров патриарха Тихона и митрополита Иакова, посадцы столь «недружелюбно посмотрели на него», что тот, оставив всякую агитацию, почел за лучшее скрыться. В том же посаде против преподавания Закона Божия особенно восставал инспектор местного начального училища Троицкий. Однако, когда народ заявил, что при отмене Закона Божия не допустит на занятия своих детей, а затем и вообще предложил, а не лучше ли изгнать самого смутьяна, а Закон Божий оставить, Троицкий поспешил заявить, что требованию народа подчиняется[35].

Между прочим, в середине июня 1918 года Братство Защиты Святой Православной Веры и Церковный Союз Казанской епархии, по инициативе о. Николая Троицкого, отправили делегацию в Москву к Святейшему Патриарху с сыновним приветствием от православной Казани с изложением положения дел в Казанской епархии[36]. В делегацию вошли представители от трех казанских заводов: Порохового, Алафузовского и братьев Крестовниковых. В обращении к Патриарху содержалась еще и просьба благословить делегацию (и в ее лице всю Казанскую Церковь) иконою св. Ермогена — великого казанского земляка, — освященною на его святых мощах и вложить частицу мощей в эту икону.

В связи с административно-государственными изменениями и необходимостью решить множество неотложных проблем, было проведено Епархиальное Собрание[37], которое должно было заменить собой Епархиальные съезды и которое открылось 14 июня ст. ст. в здании женского Окружного Училища. 155 делегатов Под председательством епископа Бориса, рассмотрев в 5 комиссиях более 22 вопросов, завершило свою работу 22 июня благодарственным молебном Богу. В Епархиальный Совет на штатные должности были избраны священник А. В. Лебедев, протоиерей Павел Русримский, священник В. П. Гурьев, а от мирян присяжные поверенные Н. И. Миролюбов и А. П. Эрахтин.

Среди событий, происходивших на Собрании, следует особо отметить доклад Миролюбова и Эрахтина об их поездке в составе делегации в Москву для представления Святейшему Патриарху, а также для заявления Совету Народных Комиссаров о незакономерных действиях комиссара по просвещению г. Казани в вопросе о преподавании Закона Божия в школах.

«Казанская делегация была у Святейшего Патриарха два раза: первый раз на приеме в епархиальном доме. Аудиенция состояла в прочтении делегацией адреса[38], в целом ряде речей, взаимной беседе. Святейший Патриарх поблагодарил делегацию за выраженные в адресе мысли и чувства… Отвечая на каждое приветствие от прихожан, от родительских комитетов, от рабочих и крестьян, Святейший Патриарх выразил пожелание, чтобы прихожане принимали в Церкви более активное участие и в единении с духовенством устрояли приходскую жизнь, и находил полезным, чтобы твердое намерение родительских комитетов отстоять преподавание Закона Божия в школах и религиозное рвение рабочих и крестьян доводилось как можно чаще до сведения народных комиссаров, которые должны знать подлинный голос православного народа. На выраженное одним из прихожан желание пожертвовать жизнью для защиты Православной веры и родины, Святейший Патриарх кротко и тихо заметил, что он никогда не сомневался в готовности русского человека красиво умереть, но, — прибавил Святейший Патриарх, — в настоящее время жизнь предъявляет к нам и другое необходимое требование:»не только красиво умирать, но умело и красиво, по Божьи жить и действовать».

Второй раз делегация была принята Св. Патриархом в его покоях. В этот раз Св. Патриарх, расспросив делегатов о предстоящем Казанском Епархиальном Собрании, поделился своими впечатлениями, вынесенными из его поездки в Петроград и Кронштадт, и в заключение беседы просил передать православному населению Казанской епархии свой отчий привет и патриаршее благословение, при чем вручил делегации икону Св. Ермогена с частицею мощей для передачи в благословение Казанской Церкви.

Общее впечатление, которое вынесла делегация из своего посещения Патриарха, было, по заявлению А. П. Эрахтина, самым отрадным и глубоким. Делегация встретила в лице Св. Патриарха человека большого ума, редкой сердечности и простоты в обращении. Делегация воочию убедилась, что Св. Патриарх является в настоящее время единственным духовным центром, к которому тяготеют и около которого постепенно объединяются все русские силы, в которых еще не погасла искра любви к Церкви и родине. Являясь единственным вождем русского народа, Св. Патриарх глубоко скорбит по поводу переживаемого момента, хорошо осознает всю опасность его настоящего положения, однако, он полон веры в лучшее будущее России. Пробуждающееся национальное и религиозное самосознание православных людей, по глубокому убеждению Патриарха, возродят нашу родину и выведут ее на светлый путь, на котором она вновь обретет свое былое величие и силу. Ободренная и успокоенная этой верой, делегация просила Св. Патриарха побывать в Казани, но, к сожалению, переживаемый момент и близость возобновления заседаний Церковного Собора не позволяют ему привести в исполнение это обещание в ближайшем будущем.[39]

Делегация не без труда добилась и приема у управляющего делами Совета Народных Комиссаров, в самой категорической форме заявив:

«… православное население г.Казани требует свободного преподавания Закона Божия в православных русских школах и глубоко возмущено теми препятствиями, которые воздвигает на этом пути местная советская власть, тем более, что та же власть официально признала за мусульманскими учебными заведениями право на свободное преподавание их Закона веры. Члены делегации — представители рабочих и крестьян — ясно и определенно заявили, что они не признают русской школы без обязательного преподавания Закона Божия, что они в такую школу посылать детей своих не будут, что все посягательства на церковное достояние, вызывают в православном народе искреннее и глубокое возмущение…»[40].

Выслушав сей доклад, Собрание пропело Святейшему Патриарху «многая лета» и решило совершить торжественный молебен перед иконой св. Ермогена, что и было сделано: 19 июня дар Патриарха был перенесен торжественным крестным ходом всего состава делегатов Епархиального Собрания из Воскресенского храма в церковь женского училища духовного ведомства, где и был отслужен молебен.

20 июня Собрание слушало доклад Кузнецова о посещении особой делегацией комиссара по внутренним делам Мохова с ходатайством о возвращении отнятых зданий духовно-учебных заведений и освобождения из-под ареста священника Потоцкого, за несколько дней до того предложившего на Собрании организовать особую комиссию по защите прав арестовываемого духовенства. Комиссар обещал освободить о. Потоцкого, а по поводу занятия указанных зданий отослал делегатов к комиссару по просвещению Максимову, который, в свою очередь, уведомил, что распоряжение об освобождении учебных корпусов военными частями уже отдано. Успокоенная делегация вернулась на Собрание и доложила обнадеживающие результаты своего посещения комиссаров. Однако последствия оказались совершенно противоположными ожидаемым: 21 июня в 4 часа дня в Окружное женское училище, где заседало Собрание, явилось семь вооруженных матросов, которые, предъявив ордер (!), произвели обыск и опечатали некоторые помещения[41].

В тот же день Собрание почтило память зверски убитого в марте 1918 года священника Адмиралтейской слободы о. Иоанна Богоявленского. Собравшиеся единодушно пропели убиенному собрату «вечную память», ибо, действительно, в памяти большинства из них навсегда запечатлелся образ этого добродушного, нищелюбивого и странноприимного пастыря, который первым в истории Казанской епархии XX века стяжал мученический венец.

Да, это было другое время, и это были другие люди. Вдумайтесь только, кто был избран от мирян в состав Совета Кафедрального собора: профессор КДА А. А. Царевский, А. П. Ге, И. Д. Иванов, а кандидатами: князь Крапоткин, А. Н. Боратынский (спустя несколько месяцев расстрелянный большевиками за якобы «контрреволюционность»), А. А. Хохряков[42]. Известны ли сегодня примеры, когда представители современной нам интеллигенции вошли бы в приходской церковный совет (хотя бы и кафедрального собора?), и не «вошли» даже, но были бы «избраны» из числа других не менее достойных представителей своего сословия? Едва ли…

Как известно, Казань в течение месяца была во власти белочехов, и следует отметить, что это событие также не столь однозначно, как его излагают советские хрестоматии по истории. Однако описанию его мы места уделять не будем, приведем только несколько замечаний и фактов. Духовенство и миряне в подавляющей своей части сочувствовали все-таки белочехам. Это видно хотя бы из того, что ежедневные молебны, проходившие во всех казанских церквях о даровании победы Народной армии над Красной, были особенно многолюдны. Этот же вывод следует и из того, что Казань, при взятии ее красными, покинуло, по некоторым сведениям, около 60 тысяч человек. И хотя большая часть из них вернулась, настигнутая стремительным наступлением красных, сам факт массового бегства свидетельствует о многом.

Власть учредиловцев, несмотря на все к ней могущие быть претензии, в отношении к Православной Церкви, к которой так или иначе принадлежала значительная часть населения города, проводила вполне лояльную политику. Так, приказом за №8 было заявлено:

«На основании приказа Комитета членов Учредительного Собрания от 11 июля 1918 года №13, комиссариат по вероисповедным делам упраздняется, административные власти ни в какие дела церковные вмешиваться не должны впредь до разрешения вопроса в общегосударственном масштабе. Все захваченные церковные суммы, документы и имущество должны быть возвращены по принадлежности. При приеме должна присутствовать — для составления протоколов — комиссия из представителей: церковного причта по указанию епархиального начальства, прокурора окружного суда, адвокатуры и государственного контроля. Особоуполномоченные Комитета членов Учредительного Собрания Фортунатов, Лебедев»[43].

10 сентября белочехи и учредиловцы покинули Казань, и для Казанской Церкви начался новый этап ее существования, ознаменованный мученичеством и исповедничеством сотен и тысяч христиан. Здесь приходится констатировать, что то религиозное воодушевление и те надежды, которые испытывало Русское Православие в первую половину 1918 года в связи с церковными реформами и выборами Патриарха, во вторую половину этого же года были потоплены в крови. И Казанская епархия — наглядный тому пример. Только уход значительной части духовенства и активных церковников объясняет, почему количество убиенных в 1918 году священников исчисляется десятками, а не сотнями. Например, при подобных же обстоятельствах в Воронеже в 1918 году архиепископ Тихон (Никаноров) не захотел оставлять свою паству и примеру его последовало городское духовенство. В результате и сам святитель и еще 160 иереев были казнены[44]. Сам Аацис, председатель ЧК По борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте, в своих воспоминаниях с большим сожалением констатировал скромный размах чекистских репрессий в Казани:

«Ринулись к чистке города, а здесь хоть шаром покати: вся буржуазия поголовно покинула город, забросив все свое имущество… Нам казалось, что вот теперь, после того, как многие открыли свое настоящее лицо за этот месяц, нам придется усиленно поработать по чистке города. Для этого, ведь кроме Чрезв. Комиссии был организован еще Военный Трибунал 5-й армии. Однако, оказалось не то… И Чрезвыч. Комиссии, и Трибуналу пришлось почти бездействовать»[45].

После этих откровений Лацис описал и свой метод воспитания академической и университетской профессуры:

«Единственно, кто счел себя неприкосновенным — это профессура. Из них уехало несколько человек. Эти «неприкосновенные», однако, не мало поработали в пользу учредиловцев. Каждый из них нес какую-нибудь работу, направленную в пользу белой армии. Мне все же пришлось их потревожить и пригласить к себе на Гоголевскую. Собрав вечером, я их оставил в зале заседания Трибунала, предоставив им целую ночь на размышление. В течение этой ночи мы совместно с «добровольцем» тов. Бакинским произвели допрос. И тут из всех показаний оказалось явственно одно: профессор — это самый заурядный обыватель. Он верит всем слухам, вплоть до того, что большевики поджаривают живыми свои жертвы. Возмущенные этими «фактами», они и решили помочь учредиловцам установить законный порядок…»[46].

Тот же чекист в другой своей книге «Чрезвычайные комиссии по борьбе с контрреволюцией», вышедшей в Москве в 1921 году, выразился по поводу своего отношения к контрреволюции вообще, и к «святейшей контрреволюции» — в частности, так: «Горбатого могила исправит, так и с нашей сворой убежденных контрреволюционеров. Их недостаточно изолировать от общества, их необходимо уничтожить»[47].

Согласитесь, в устах этого известного палача русская поговорка, теряя свою иносказательность, обретала весьма зловещий смысл.

В последние дни перед взятием Казани красными город подвергся массированному артобстрелу, при котором пострадали и некоторые церкви. У Покровской — купол был сбит снарядом, у Николо-Вешняковской — пробит, у Грузинской — снаряд попал в ограду храма. Церковь на Устье (пароходные пристани на Волге) — сгорела до основания.

В ночь на 10 сентября белые войска оставили Казань. Вместе с белыми из Казани ушло и немало духовенства. Ушел митрополит Казанский и Свияжский Иаков (Пятницкий), викарный епископ Борис (Шипулин; в сане архиепископа Ташкентского и Туркестанского был расстрелян в 1937 году). Часть приходского духовенства вернулась дней через десять, дойдя лишь до Чистополя. В ночь отступления белых в Казанском Богородицком монастыре все монахини приобщились Святых Тайн и готовились принять мученическую смерть. Монахини из Феодоровского женского монастыря вместе с воспитанницами Родионовского института благородных девиц добрались до Спасского затона, где их настигли красные и доставили на пароходах в Казань. Из монахов же никто не покинул своих обителей, оставшись во главе со своими настоятелями: Спасо-Преображенского монастыря — архимандритом Иоасафом, Иоанно-Предтеченского — игуменом Ефремом (в ноябре 1922 года арестованным и отправленным в ссылку в Устъ-Цилъму, будучи уже архимандритом, настоятелем Свияжского Успенского монастыря: вслед за ним добровольно последовал его келейник, послушник Иван Бодряшкин* ), Зилантовского — архимандритом Сергием, Макаръевской пустыни — игуменом Феодосием, Седмиозерной пустыни — архимандритом Андроником (в сане епископа Мамадышского скончался в Казани в 1926 г.).

_____
* После ссылки архимандрит Ефрем и его келейник поселились в Рязани. Здесь с 1928 по 1936 год архиепископом был сщмч. Иувеналий (Масловский), духовный друг архимандрита Ефрема. Они постоянно служили вместе в храмах Рязани. Отец Иоанн Бодряшкин пел в хоре священнослужителей, собранном Владыкой Иувеналием. В письме, полученном духовными чадами архиепископа Иувеналия из Сиблага в 1937 г., Владыка писал: «Как жаль бедного о. Ивана Бодр.! Как рано он ушел в вечность. Бедный Ефрем, он так горько оплакивает его кончину».

Утром 10 сентября, когда Красная Армия вошла в город, литургия в Казани совершалась только в Иоанно-Предтеченском монастыре игуменом Ефремом. Жители боялись показаться на улице, расстрелы чинились без всякого суда и следствия по малейшему подозрению. Прихожанам и духовенству было чего опасаться. В первый же день сменившейся власти подвергся разгрому Зилантов монастырь. Архимандрит Сергий, иеромонахи Лаврентий, Серафим, иеродиакон Феодосии, монахи Аеонтий и Стефан, послушники Георгий Тимофеев, Сергий Галин, Иоанн Сретенский и Илларион Правдин были зверски убиты у стен родной обители, что явилось местью за то, что Зилантов монастырь был превращен белочехами в форт обороны (господствующая высота!). Факт этот, как и многие другие, в советской историографии либо замалчивался, либо искажался до неузнаваемости. Так, в книге А. С. Уханова «Социалистическое наступление и религия», вышедшей в 1932 году, помещено свидетельство «очевидца» взятия Зилантова монастыря, ставшее расхожим и в более поздних «исторических трудах. Тот живописует, как вооруженная сотня монахов, пользуясь стенами монастыря, повела обстрел» частей Красной Армии, но в результате «монахи не устояли и бросились в бегство к белым частям». Во всех казанских монастырях — Спасо-Преображенском, Иоанно-Предтеченском, Зилантовом и Кизическом (вместе с Архиерейским домом и монашествующими из числа преподавателей Духовной академии) — насчитывалось всего 48 человек. И подобная нелепость о «сотне монахов» не может не дать повода усомниться в объективности «очевидца». А уж о «бегстве» монахов, расстрелянных у стен родной обители, и говорить не приходится…

В тот же день подверглись разорению кремлевские церкви, оставшиеся без надзора, прежде всего Дворцовая и Крестовая в митрополичьем доме. В течение следующих недель прихожане различных церковей приносили духовенству найденные обломки церковной утвари. На бульваре у кремлевской стены был найден оторванный оклад евангелия; в грязном белье, сданном в стирку красноармейцами, прачки обнаружили несколько антиминсов, их солдаты, видимо, использовали как портянки и носовые платки; а архиерейские мантии, похищенные из ризниц, перешивались портнихами в женские платья (уже в 70-х годах, в местном Краеведческом музее, во время очередной «инвентаризации», когда были уничтожены мощи свт. Варсонофия Тверского, архиерейские саккосы и иерейские фелони пошли на обивку мягкой мебели некоторых сотрудников музея; потрясающее скудоумие!).

В первые дни после взятия Казани богослужения совершались только в городских монастырях, но без звона, при закрытых дверях и в неурочное время. Впервые после прихода красных зазвонили 14 сентября, в субботу ко всенощной. С этого времени стали возобновляться службы в тех приходских церквях, где еще оставалось духовенство. В значительной же части церквей литургии не совершались в течение нескольких недель, пока не были назначены временные настоятели.

Вся сложность положения Казанской епархии заключалась в том, что в городе не осталось ни одного архиерея: митрополит Казанский и Свияжский Иаков и епископ Чебоксарский Борис ушли с белочехами, а ректор Казанской Духовной Академии епископ Чистопольский Анатолий находился на сессии Всероссийского Поместного Собора и не мог сразу вернуться в Казань. Старшим по чину среди казанского духовенства оказался 32-летний настоятель Спасо-Преображенского монастыря в Кремле архимандрит Иоасаф (в миру — Иван Иванович Удалов). Несмотря на свои молодые лета, это был замечательный администратор, умный, спокойный, уравновешенный человек, не терявший хладнокровия и в самых затруднительных ситуациях, умевший любой напряженный разговор перевести в спокойное русло (в сане епископа Иоасаф был расстрелян в Казанской внутренней тюрьме НКВД 2 декабря 1937 г., когда Православная Церковь чтила память св. Иоасафа, царевича Индийского).

20 сентября, во время совершения архимандритом Ио-асафом литургии в Спасском монастыре, в алтарь вошел красный командир и объявил, что Кремль закрывается для публики, объявляется военным городком, а все гражданские учреждения и частные лица из Кремля выселяются. Закрытие кремлевских храмов последовало 22 сентября. Уступая настоятельным просьбам архимандрита, временно управляющего Казанской епархией, власти разрешили вынос из кремлевских церквей наиболее чтимых святынь. Условием поставили предоставление списка участников числом не более двадцати человек, а прохождение — без пения и колокольного звона. Архимандриту Иоасафу поступали противоречивые указания, определялись различные сроки для перенесения святынь. Наконец, в 9 часов вечера силами монахинь Казанского Богородицкого монастыря, ибо в самом Спасском монастыре, кроме о. Иоасафа, оставались только иеромонах Варсонофий и монах Венедикт, были вынесены: из Кафедрального Благовещенского собора — рака с мощами святителя Гурия Казанского, из Спасского монастыря — рака с мощами святителя Варсонофия, икона св. Варвары с частицей мощей, древние иконы Николы Ратного и Спаса Всемилостивого, древняя запрестольная икона и крест.

Впервые за много веков мощи казанских святителей покидали стены древнего Кремля. Ныне этот печальный исход видится нам провозвестником грядущих гонений на Православие, символическим началом теснения христианства из его пределов и в самом Казанском крае. Уже была пролита кровь первых казанских новомучеников, уже начались аресты городского духовенства, и вот дошла очередь и до первосвятителей казанских… Сохранилось свидетельство очевидца этих событий, имя которого, к сожалению, осталось безызвестным:

«Под покровом темноты, в темную осеннюю ночь печальное шествие двинулось из Кремля к Казанскому монастырю. В глубоком молчании, без колокольного звона, без священных песнопений, двигалось шествие по пустынным улицам города: военное положение запрещало жителям выходить на улицы после 7 вечера. Так, не видимые никем, шествовали святители Гурий и Варсонофий по улицам своего града, изгнанные из родных обителей, чтобы найти приют под покровом Божией Матери. Согбенные под тяжестью серебряных гробниц, медленно двигались грустные фигуры, храня безмолвие в сердцах, переживавших момент величайшего потрясения. Скорбь смешивалась с бодрым мужеством и решимостью… В Казанском монастыре духовенство с игуменией ждали приближения шествия в зимнем храме, где в то время совершались ежедневные службы (в тот год, еще в августе при белых, службы были перенесены из летнего храма в зимний, ввиду опасности, грозившей от бомбардировки. — Л. Ж.). Шествие долго не появлялось. Наконец, оно достигло святых ворот монастыря. Ворота тотчас закрылись за шествием, и мощи были внесены в храм и поставлены на приготовленное место — у южной стены. Двери храма были заперты, и началось трогательное ночное служение — молебствие. Мощи святителей были спасены в стенах обители Казанской Божией Матери…».

Кафедральный собор и главный Преображенский храм Спасского монастыря были закрыты и опечатаны. Архимандрит Иоасаф и иеромонах Варсонофий (в сане архимандрита был выслан из Казани в сентябре 1922 г.; уже будучи епископом Владивостокским и Камчатским был арестован в 30-х гг., дальнейшая судьба его неизвестна) вынуждены были покинуть Кремль и поселиться в Иоанновском монастыре. По свидетельству современника, «наступили тяжелые дни. В городе происходили расстрелы. В подвал»Набоковки» (дом Набокова на ул. Гоголя, где первоначально разместилась ЧК. — А. Ж.) было посажено несколько священников». Ныне нам известны имена тридцати двух новомучеников Казанской епархии, убиенных за несколько месяцев рокового 1918 года. Можно назвать чудом совершенно, казалось бы, невероятное обретение этих имен после 76-летнего их — увы нам, православным, — забвения и непоминовения.

Те, кто помнил подвиг этих мучеников веры, давно ушли из жизни и унесли с собой ценнейшие свидетельства, ибо не оказалось рядом человека, записавшего бы и сохранившего их воспоминания. И думалось, что в наказание за такое небрежение и теплохладность нашу навсегда будем мы лишены счастья молитвенного общения с сонмом казанских новосвященномучеников. Но милосерден Господь, и постепенно даруются нам все новые и новые имена мучеников за веру…

С уходом учредиловцев и приходом красных, гонения на Церковь приняли небывалые в истории Русского Православия размеры, хотя и не сравнимые с теми, что будут позже. Монастыри грабились нагло и дерзко. Развернувшаяся репрессивная и реквизиционная кампания большевиков соседствовала с откровенным бандитизмом, причем настоятель или настоятельница очередного обираемого монастыря никогда не знали, кто же их в данный момент обирает — представитель советской власти или только налетчик, назвавшийся таковым представителем. Впрочем, по аппетиту, методам проведения изъятий, внешнему виду и беспардонности оба этих подвида экспроприаторов ничем не разнились. Характерна следующая история, происшедшая 9 сентября 1918 ст. ст., то есть уже после взятия Казани, в Седмиозерной пустыни:

«В 2 часа по полудни приехали на верховых лошадях два по виду интеллигентных молодых человека, вооруженные, и, привязав лошадей у ворот, пришли в келлию о. Архимандрита, и один из них, назвавшись комиссаром, спросил о. Архимандрита:»Есть ли у Вас огнестрельное оружие», — и когда получил ответ, что оружия в монастыре нет, то приказал отпереть ящики письменного стола для обыска оружия,., оружия не нашли, а нашли монастырские деньги в сумме 586 руб. 98 коп. и 113 р. 02 коп., там же хранившиеся и причитавшиеся, как часть доходов за август месяц… настоятелю монастыря Высокопреосвященному Иакову… Все эти деньги комиссар взял себе и так же взял золотые карманные часы о. Архимандрита… которые о. Архимандрит приобрел, будучи приходским священником села Воронцовки… в 1882 году за 150 руб., а в данное время они стоят 1500 руб. Обыскав келлию о. Архимандрита и забрав деньги и часы, комиссар со своим товарищем направились ревизировать монастырскую кассу. А так как в ней не оказалось ничего, то они (комиссар и товарищ) пошли в Соборный храм, где приказали отпереть свечной ящик, в котором было 200 руб., и эти деньги взяли у свечника монаха о. Паисия. Затем вторично пришли к о. Архимандриту и приказали ему одеться и следовать за ними. О. Архимандрит, повинуясь требованию Комиссара, оделся и попросил отдать часы, но комиссар ответил: «Часы Ваши и деньги не пропадут, — и прибавил, — разве у Вас нет лошадей ехать за нами?» Архимандрит сказал, что нет свободной лошади, есть одна лошадь, но и та не свободна. Тогда комиссар сказал:»Оставайтесь на месте». Сам же выбыл из монастыря (из этого видно, что главный интерес прибывших был деньги и лошадь, а вовсе не «обыск оружия», потому и престарелому наместнику они приказали ехать с ними — в надежде, что для него выведут спрятанную где-нибудь лошадь. — А. Ж.)».

Около монастыря грабителей встретили слободские граждане и староста, которые спросили у них ордер на обыск. Комиссар достал бумагу, но в ней было написано только, что он является солдатом Уфимского полка. Видя, что дело принимает нежелательный для него оборот, «комиссар со товарищем, выстрелив в воздух», отбыл из слободки[48].

Или еще один пример. 24 ноября ст. ст. 1918 года председатель Анатышского волостного комитета Бикеев приехал с отрядом солдат и, арестовав всю братию Трех-Святительского монастыря во главе с игуменом Серафимом (всего 11 человек), проэтапировал их в Лаишевскую тюрьму, где монахи и протомились месяц без всякого предъявления им обвинений и объяснения причин ареста. Когда 24 декабря всех монахов, кроме игумена Серафима, освободили, они, прибыв в монастырь, обнаружили, что все монастырское и братское имущество арестовано и, частью, увезено, а частью охраняется вооруженными солдатами. По личному распоряжению Бикеева были увезены: напрестольный серебряный крест, серебряный потир с дискосом, лжицей и звездицами, и церковные ковры (вот когда, а вовсе не в 1922 году, началось изъятие церковного имущества, только в 18-м году это было частной инициативой, а в 1922 году стало «инициативой масс»). Монастырь и монахов обирали, не стесняясь ни иноков, ни своих. Помощник Бикеева забрал себе из братских вещей тулуп прямо в присутствии начальника Ааишевской тюрьмы Герасимова, тот, естественно, не протестовал. Однако красногвардейцы не только мародерствовали, но позволяли себе еще и поглумиться над монастырскими святынями. Возвратившиеся в разоренную обитель монахи обнаружили, что какой-то мерзавец «расстрелял» почитаемую народом икону Пресвятой Богородицы Живоносный Источник, находившуюся в монастырской часовне, устроенной в 1911 году на средства епископа Андрея (Ухтомского), известного своей ревностью о миссионерстве[49].

К концу 1918 года Казанская епархия имела закрытыми по различным причинам: монастырь Архиерейского дома, Зилантов и Спасо-Преображенский монастыри. Были, практически, разгромлены, но имели монашествующих: Михаило-Архангельский, Чебоксарский, Свияжский Успенский мужские и Ааишевский женский монастыри, Раифскую и Макарьевскую пустыни. В чуть меньшем материальном затруднении находились и другие обители, разграбляемые и обираемые новой властью, возведшей беззаконие и произвол в ранг «торжества социальной справедливости». Насколько трагическим было положение святых обителей, можно судить и по рапорту в Казанский Епархиальный Совет братии Раифской пустыни, возглавляемой тогда временно исполняющим обязанности настоятеля иеромонахом Сергием:

«Раифская пустынь совершенно разграблена, разорена и уничтожена, ни одной лошади или коровы не оставили, одне пустые стены остались, дохода нет, и икона (Раифский образ Грузинской иконы Божией Матери — Л. Ж.) дома стоит, и сами Христа ради милостынею питаемся…»

Не менее ужасающим было положение и Духовной Академии. Главный корпус, еще прежде занятый Псковской военной гимназией, был превращен в казарму для военных конных мусульманских отрядов, голодные лошади которых объели кору на всех деревьях прекрасного академического сада и тем самым обрекли его на уничтожение. После мусульманских отрядов в Академии разместили военный тифозный госпиталь, и за академической корпорацией находилось только помещение библиотеки и часть ректорской квартиры, которые в начале 1919 г. тоже были отобраны. Профессора Академии влачили нищенское существование, типография и хозяйственные помещения, принадлежавшие Академии, были реквизированы.

Еще 8 ноября в академической церкви совершалось богослужение (к масленице нового 1919 года храм был окончательно закрыт). Крестовою церковью епископа Анатолия, жившего тогда в Академии, стала ближайшая — Варваринская. Здесь он ежедневно служил на первой седмице Великого поста и здесь же говел. Половина его квартиры в Академии была занята под тифозные палаты, и из-за стены доносились крики и бред больных красноармейцев. Владыка Анатолий вернулся из Москвы еще 26 сентября и тотчас вступил в обязанности управляющего Казанской епархией, оставаясь в течение следующих двух лет единственным епископом в епархии, привыкшей иметь правящего архиерея в сане архиепископа (или даже митрополита) и двух, а то и трех, викарных епископов. В этом смысле епископу Анатолию принадлежит несомненная заслуга устроения епархиальной жизни в страшное и тяжелое для Церкви время. К тому же это был еще и величайшей скромности и смирения архипастырь, живой пример христианского подвижничества и аскетизма. Худой, изможденный, сутулый, скорой походкой ежедневно шел он из Духовной Академии в Иоанновский монастырь. Вскоре его знал весь город… Епископ Анатолий ввел в практику архиерейское служение в дни престольных праздников, в короткое время посетив все приходы Казани, произнося везде проповеди и примером удивительного смирения еще более заслуживая любовь пасомых. Ничем за все время своего архипастырского служения в Казани не уронил преосвященнейший Анатолий своего нравственного достоинства и духовного авторитета.

В последние месяцы 1918 года храмы были переполнены молящимися и плачущими. В церкви люди находили успокоение от страхов, бед и сует мирской жизни. Религиозным центром Казани стал Богородицкий монастырь. Здесь были сосредоточены все главные святыни — икона Казанской Божией Матери и мощи казанских первосвятителей, здесь каждый праздник совершалась архиерейская служба. По средам епископ Анатолий служил акафист святителю Гурию, по пятницам — св. Варсонофию. По свидетельству современника, «в Казанском монастыре… находили забвение от скорбей и от скудной действительности все, обуреваемые земными страданиями …

Зимою 1918/19 гг. по городу ходили разные слухи о закрытом Кремле. Говорили, что будто бы красноармейцы, стоящие в карауле у Кафедрального собора и в Спасском монастыре, видят по ночам в окнах опечатанных храмов зажженные свечи и слышат оттуда церковное пение. А один часовой будто бы видел даже монаха, вышедшего из закрытого храма…

Так странно — в слухах и страхах — закончился для Казанской епархии 1918 год. Год, исполненный страданий и крови, заставивший впервые за многие века вспомнить о гонениях на христиан, и, вместе с тем, давший имена новых исповедников, мучеников и подвижников благочестия… Тяжкий крест испытаний был уже взвален на плечи Русской Православной Церкви, но ей еще предстояло пройти долгим крестным путем до своей Голгофы, чтобы через позор и боль распятия обрести благодать чудесного Воскресения. Казанская Церковь шла этой же крестною стезей. И год 18-й стал только началом — страшным, безумным, диким, но все же только началом грядущих испытаний…

Жизнеописание епископа Амвросия, настоятеля Успенского Свияжского монастыря

Епископ Амвросий (Гудко) Сарапульский, второй викарий Вятской епархии, отличаясь горячим характером и резкой бесстрашной прямотой, имел столкновения со светскими властями за обличение в церковной проповеди злоупотреблений губернской администрации, был уволен на покой в 1917 году и поселен в Свияжском монастыре Казанской епархии, где его и застала революция. В сильных проповедях у раки святителя Германа Владыка призывал свою паству не радоваться безбожию, молиться за заключенного императора и не верить революционной лжи. Косились на «дерзкого» архиерея комиссары Временного правительства, злились позже и первые большевистские комиссары, но популярность этого простого, грубоватого архипастыря долго не позволяла поднять на него руку.

Епископ Амвросий (в миру — Василий Гудко) родился 28 декабря 1867 года в Люблинской губернии. В 1893 году он окончил Санкт-Петербургскую Духовную Академию, принял монашество и 30 апреля 1904 года был хиротонисан во епископа Кременецкого, викария Волынской епархии. С 24 февраля 1909 года епископ Амвросий был перемещен на Балтскую викарную кафедру Подольской епархии, а с 14 февраля 1914 года стал викарием Вятской епархии. 5 октября 1916 года Государь Император утвердил доклад Св. Синода о наименовании Преосвященного Амвросия, викария Вятской епархии, епископом Сарапульским и Елабужским.

В конце 1916 г. произошел конфликт между сарапульскими «либералами» Михелем и Поляковым, с одной стороны, и епископом Амвросием — с другой, в результате чего Владыка отлучил этих господ от Причастия. Мера по тем временам была крутая и некоторые, особенно из единомысленных Михелю социал-демократов, выражали сомнение в необходимости такого наказания. Гласный Сарапульской Думы г. Михель был известен в городе своими крайне дерзкими, несдержанными высказываниями и идеями. Так, когда в январе 1917 года в Думе обсуждался вопрос об освобождении войсками от постоя помещения женской гимназии, Михель выразился таким образом: «Я вовсе не хочу лишить солдатиков хорошего помещения, но нужно же позаботиться и о науке», а потому предложил солдатам съехать из гимназии и занять сарапульский мужской монастырь («Прикамская жизнь». 1917. №22. С. 2-—3). Этот же Михель с тем, чтобы получить воинскую отсрочку Добился должности уполномоченного Вятской районной комиссии по делам кожевенной промышленности, а в Думе, когда был поставлен вопрос о том, что отлученный от Причастия, должен отказаться и от должности попечителя Николаевского церковно-приходского училища, каковым состоял Михель, последний, непечатно выразившись в адрес епископа, заявил о себе так:

«Какой бы нравственности ни был человек, как бы нравственно он ни стоял, у каждого есть какое-нибудь святое святых, дорогое. Это святое святых для меня была Николаевская школа. Епископ Амвросий вот здесь меня и поймал, поймал за самое больное место» («Прикамская жизнь». 1917. №22. С. 3)

Михель, желая опротестовать решение епископа, написал на него жалобу в Св. Синод и буквально натравил на него левую печать. Так что на поддержку Владыки должны были выступить верующие и духовенство. В №8 газеты «Прикамская жизнь» от 11 января 1917 года было помещено письмо бывшего рабочего Ижевского завода, крестьянина Сарапульского уезда поселка Покровского, Антона Глухова:

«В №284 «Камы» за 1916 г. напечатана статья «Из местной жизни», в которой приведена выдержка из «Биржев. Вед.», заключающая в себе характеристику деятельности Епископа Сарапульского Амвросия. Меж. проч., в статье этой есть ссылка на заявление Еп. Вятского Никандра… о неручательстве… за возможность выступлений Е. Амвросия в таких населенных поселениях, как Ижевский завод, крайне нежелательных для спокойствия местного населения; при чем для примера приведен случай, «когда Е. Амвросий весьма неосторожно завел речь о насильственном обращении татар в христианство и тем самым вызвал среди них сильнейшее раздражение».

Прочитав все это, я был крайне поражен. Не буду касаться выступлений Е. Амвросия в Сарапуле, повлекших за собою якобы нехождение интеллигенции в храм. Скажу про Ижевский завод, который был посещен Е. Амвросием в 1914 г. 1 раз — в июне, в 1915 г. 2 раза — в мае и ноябре, и в 1916 г. 3 раза — в мае, августе и ноябре. Все эти посещения сопровождались торжественно умилительными уставными архиерейскими богослужениями во всех церквах завода. Особенностью этих богослужений было — руководимое епископом воодушевленное общенародное пение многих молитвословий при участии всего духовенства завода и выразительное отчетливое церковное чтение. От всего этого чувствовалась жизненная мощь и духовная красота Православия. Так же сильное впечатление на молящихся производили слова и поучения Епископа. В них он с истинно архипастырской ревностью о спасении пасомых назидал молящихся. Особенно сильно вооружался архипастырь в первое посещение против тайной продажи кумышки и бражки, раскрывая всю беззаконность и пагубность этой продажи, и призывая общество бороться с этим злом. Слова и речи Епископа во время войны были полны глубокого патриотического чувства. В посещения завода в ноябре 1916 г. Владыка обличал с церковной кафедры мародеров тыла.

Не будем говорить подробно о всех поучениях Епископа: все они были направлены к тому, чтобы возгретъ в слушателях любовь к Богу и ближнему, любовь к Царю и отечеству, любовь к воинам — защитникам отечества. Все посещения епископом Ижевского завода оставляли глубоко отрадное впечатление, поднимали дух народа и не только не заключали ничего опасного для спокойствия местного населения, но напротив служили залогом этого спокойствия; каковое в настоящее время и наблюдается в Ижевске.

Что касается речи Епископа Амвросия в Ижевском заводе о насильственном обращении татар в христианство, то подобного ничего в Ижевске не бывало. Все вышеизложенное о характере посещений Еп. Амвросием Ижевского завода основано как на моих личных наблюдениях, так и, насколько я прислушивался, на впечатлениях прочих, интересовавшихся пребыванием Епископа в заводе. Мне как православному христианину очень прискорбно, что такой ревностный архипастырь подвергается обвинениям. Дай Бог, чтобы все недоумения по делу Е. Амвросия кончились, и мир Божий водворился среди Сарапульской паствы».

В защиту епископа Амвросия, против которого левая пресса развернула целую кампанию клеветы и травли, выступило и духовенство, обратившееся в Св. Синод с просьбой не обращать внимания на злобные обвинения в адрес Сарапульского епископа, и миряне, направив делегатов как в С.-Петербург, так и к епископу Никачдру (Феноменову) Вятскому. Среди опубликованных писем в защиту Владыки, стоит отметить письмо одного ижевского священника от 17 января 1917 года, опубликованное в «Прикамской жизни» (№18, с. 3—4):

«От искры иногда разгорается сильный пожар. Так бывает и в физическом, и в духовном мирах. Самое естественное и вместе с тем интимное дело — дело отлучения от Св. Причастия Михеля и Полякова по распоряжению Сарапульского Епископа Амвросия, несомненно сделанное им с доброю целью, теперь разгорелось, попало в газеты и грозит стать чуть че всероссийским.

Не знаем, чего добивается печати во главе с «Биржев. Ведом.» и «Камой». По-видимому, цель их — развенчать Епископа Амвросия. К несчастью для сей прессы, материалов против Епископа, видимо, нет. Нравственный облик Епископа настолько высок что нет против него улик. В «Прикам. жизни» за 1917 г. в №8-м имел мужество один бывший Ижевский рабочий поместить свой отзыв об Е. Амвросии… Отзыв этот весьма справедлив. Благочестивый мирянин чутким сердцем прочувствовал религиозное и нравственное влияние Архипастыря Амвросия на пасомых и правдиво изложил характеристику Епископа. Этот отзыв д. б. ценным, ибо он вышел из уст мирянина. Смеем думать, что этот мирянин является прекрасным выразителем в отношении Епископа Амвросия чувств большинства в Ижевске и в других местах Сарапульского Викариатства православных церковных людей; добавляем — церковных, ибо у нецерковных людей точка зрения на все совершенно отличная до диаметральной противоположности.

Для того, чтобы общество чрез прессу выслушало и другую сторону, по правилу: «audiatur et altera pars», мы считаем нравственным долгом заявить в печати, что Преосвященный Амвросий больше всего вооружается против теплохладности в вере и жизни. Этой теплохладностью он объясняет и существование сектанства среди инородцев и пороков, вроде пьянства. Желая возбудить дух ревности о спасении и в пастырях, и в пасомых, Епископ Амвросий при посещениях своих совершает вдохновенные богослужения, которые действительно способны разогреть сердца верующих и воспламенить их на все доброе. Коньком деятельности Епископа Амвросия является борьба с пьянством и неудивительно, т. к. в его Архипастырском ведении находятся такие пьянственные центры, как Сарапул, Ижевск и Воткинск. Понятное дело, кому-то речи Епископа с призывом к абсолютной трезвости и громовыми обличениями пьянства, бражковарения и кумышковарения и пр. приятны, а кому-то и неприятны; приятны тем, кто искренно желает спасения души и спасения нашего дорогого Отечества в эту беспримерно трудную годину, и неприятны тому, кто заинтересован личной корыстью, увеличением своего богатства, хотя бы ценою гибели ближних и даже всего Отечества.

Для борьбы с пьянством, с благословения Е. Амвросия и при его деятельной поддержке, в Сарапуле и Елабуге учреждены Уездные Братства; причем Елабужское Братство настолько хорошо работает, что со временем, может быть, послужит образцом деятельности в этом роде для всей России. Сарапульское Братство моложе, но и оно становится на твердую почву в своей сфере, стараясь развивать школьные кружки трезвости. Сарапул вот уже два года в августе месяце является свидетелем торжественных трезвенных праздненств, устраиваемых Е. Амвросием… И вдруг мы слышим голос, идущий от-вне, о том, чтобы Епископ был удален из Сарапула. Конечно, на все воля Божия и Высшего Начальства, но как бы нам хотелось, чтобы дорогой наш. Архипастырь остался с нами и продолжал бы и в будущем нас, теплохладных, вдохновлять на духовную брань против неверия, зловерия и пороков…».

Добавим от себя к этому замечательному свидетельству, что организованное Владыкой Амвросием Елабужское Братство Трезвости, действительно, весьма активное и деятельное, устроившее чайную-столовую для бедных, выпускавшее множество литературы и пр., возглавлял тот самый о. Павел Дернов, что в 1918 году вместе с чадами своими был зверски убит большевиками, и чье имя среди прочих было помянуто Святейшим Патриархом Тихоном на литургии 31 марта/13 апреля 1918 года в память всех за веру и Церковь Православную убиенных. Сам о. Павел закончил Казанскую Духовную Академию (Миссионерские Курсы).

На некоторое время кампания против Епископа Амвросия утихла. Св. Синод рассматривал даже вопрос о выделении Сарапульского викариатства в самостоятельную епархию с отпуском необходимых средств государственным казначейством, однако, Февральский переворот дал ход иным преобразованиям. Монархически настроенные архиереи, не слишком согласные с декретами Временного правительства (ведь декрет об отделении Церкви от государства — плод деятельности именно Временного правительства) или открыто выступавшие против охлократического засилья, были смещены новым обер-прокурором Львовым. Вместе с действительно одиозными иерархами — митрополитом Питиримом (Окновым) и архиепископом Тобольским Варнавой, были уволены на покой и такие замечательнее святители, как архиепископы: Нижегородский Иоаким (Левицкий), Тверской Серафим (Чичагов), Харьковский Антоний (Храповицкий), епископ Черниговский Василий (Богоявленский) и др. 18 марта ст. ст. 1917 года на покой был уволен и Владыка Амвросий Сарапульский с назначением его настоятелем Свияжского Успенского монастыря (в аналогичную «ссылку», только в Николо-Угрешский монастырь, попал и митрополит Московский Макарий (Невский), при жизни прозванный Апостолом Алтайских инородцев). С этого момента начинается другой славный период деятельности Преосвященного Амвросия — свияжский.

Вступив в управление Свияжским монастырем, епископ Амвросий столкнулся с трудностями двоякого рода. Внутренними, ибо хозяйственные дела обители были запущены, службы совершались неисправно, некоторые из монашествующих вели соблазнительный для паломников образ жизни. И внешними — по причине неизбежного столкновения с властями. Так, уже 28 августа 1917 года Владыка телеграфировал в Москву оберпрокурору Св. Синода:

«Начальник Свияжской уездной милиции, крайне грубый безбожник, более трех месяцев пользуется странноприимной мужского монастыря, лишая богомольцев необходимого приюта, подстрекает братию к бунту, прошу защиты…»[50]

И Министерство Исповеданий уже 1 сентября реагирует на сию телеграмму.

Недовольная новыми жесткими порядками, установленными Владыкой, часть братии, поддерживаемая и поощряемая местной милицией, пустилась в доносительство на епископа. Знаком времени и как бы печальным предзнаменованием грядущей мученической кончины Владыки, стало покушение на его жизнь монаха Феодосия, человека совершенно опустившегося, падшего до существования постыдного и несоответственного монашеским обетам. Жители Свияжска и окрестных деревень были потрясены случившимся. Началось особое паломничество в обитель — за благословением Владыки. Феодосии же был арестован, что и спасло его от возможного самосуда разгневанных крестьян.

Рост авторитета епископа Амвросия способствовал усилению откровенной травли его властями. Началось все с требования, направленного в Министерство Исповеданий от имени Свияжского уездного комиссара, об удалении неугодного Владыки, способного возбудить народ против новой власти (т. е. Временного правительства). Приводились слова епископа, будто бы сказанные им во время встречи Грузинской иконы Божьей Матери из Раифы, что «теперь нет твердой власти, власть находится в руках каторжан и тюремщиков» и что «было бы лучше, если власть находилась бы в руках одного человека-самодержца. Подобные речи, по мнению комиссара, настраивали народ против нового строя. Для сбора документов, уличающих епископа Амвросия в «контрреволюционных намерениях», контрразведывательным отрядом была организована комиссия, которая будто бы изъяла приватную телеграмму, где Владыка выражал надежду на восстановление самодержавия. Прилагались и доносы некоторых монахов против настоятеля.

31 октября того же 1917 года епископом Амвросием дается письменное объяснение всем возводимым на него, как на православного епископа, обвинениям. Горячо, но доказательно отвергая их, не оправдываясь, а утверждая правоту тех, кто не приемлет насилия революций, бесчинства дорвавшихся до власти безбожников и заискивания перед светской властью, Владыка писал:

«… Моя речь при встрече Грузинской иконы Божьей Матери была произнесена на городской площади, пред собором, в присутствии многих священников и тысячи народа, и я убежден, что никто из слышавших ее и верующих в Бога, не подтвердит, будто бы мною в этой речи были произнесены инкриминируемые мне выражения против нового строя, в защиту прежнего. Как здесь, так и во всех других случаях, я проповедовал только в духе тех посланий, которые были объявлены Российской Высшей Церковной Властью».

По поводу телеграммы Владыка заявил следующее:

«Не помню, чтобы я послал кому-либо телеграмму с выражением надежды на восстановление в России самодержавного строя. Думаю, что какая-то»комиссия сообщает подложную телеграмму. Впрочем, если бы я или кто-либо другой и позволил себе выражать подобную надежду, как свое личное мнение, в частной телеграмме или письме, то, полагаю, после объявления революционным правительством всех — свобод и, затем, при наблюдении всех тех ужасов, каких мы являемся очевидцами по всей России вообще и в соседней Казани в частности, едва ли дозволившего себе подобную смелость можно назвать преступником, особенно если бы он мечтал о самодержавии не в духе Николая II, а Александра III, когда Русь наша была славна, сильна, мирна, а всем ее врагам и злодеям страшна»[51].

Далее, епископ Амвросий сообщает о личностях доносивших на него «монаха» Феодосия и начальника Свияжской уездной милиции Комарова, восставших против Владыки по причине того, что новый настоятель с первого дня перестал потакать распущенности братии и самочинному распоряжению имуществом и средствами обители, расхищаемыми некоторыми иноками вместе с представителями новой власти:

«… иеродиакон Феодосии.., при содействии того же Комарова, дошел до такой дерзости, что оклеветав меня предварительно печатно и выбранив публично площадной бранью, он, наконец, будучи (еще иеродиаконом) принят Комаровым на службу в уездную милицию, решил еще больше обесславить и без того уже достаточно опороченную его безобразным пьянством и буйством обитель — покушением на жизнь настоятеля… В объяснение враждебного отношения ко мне г. Комарова, достаточно, думаю, сказать, что этот бывший каторжник и настоящий безбожник самовольно захватил монастырскую гостиницу даже с частью надворных построек, лишив, таким образом, наших богомольцев необходимого приюта, и на мое естественное желание избавиться от него, ответил подстрекательством братии не только к бунту против меня, но даже — к убийству!»

Вынужденный объяснять, почему безбожникам не угоден обличающий их безбожие архипастырь, а негодным монахам — строгий настоятель, епископ Амвросий так завершил свое представление в Казанскую Духовную Консисторию:

«… на красном коньке моей, якобы политической, неблагонадежности, при очень уже доверчивом и благосклонном содействии оберпрокурора Львова, без всякого моего объяснения, вывезли из города Сарапула некоторые из его граждан — слишком уж рьяных (по недомыслию, конечно) приверженцев революции. На том же коньке еще менее заслуживающие доверия уж не граждане даже, а негодные агенты революции, пытаются вывезти меня и из Свияжска. Удастся ли этот замысел и этим господам, посмотрим… Какова деятельность этих господ, об этом достаточно, думаю, свидетельствует то обстоятельство, что при их благосклонном не только попустительстве, но даже и прямом содействии, крестьянами Свияжского уезда разграблены и опустошены помещечъи имения и усадьбы, а также присвоены церковные и монастырские — земельные — угодья. А бедному люду и за большие деньги трудно добыть хлеба».

С внезапным выходом из тюрьмы иеродиакона Феодосия, покушение которого на настоятеля осталось безнаказанным, на следующий день — 20 января — прибыл в монастырь, якобы за вещами, другой смутьян — иеромонах Илья (Борисов). Под их руководством и воздействием, как свидетельствовал Владыка в совсем рапорте в КДК от 5 февраля 1918 года: «Вся противная партия опять подняла голову, обнаглела и начала новые кляузы против настоятеля». Братия монастыря разделилась на два лагеря: одни иноки — верные обетам послушания и нестяжания, оставались верными и своему настоятелю, другие — в основном, ранее облеченные хозяйственной властью, — устраивали у себя в кельях самовольные частные собрания, сговариваясь против епископа, игнорировали все распоряжения Владыки и пренебрегали своими монастырскими обязанностями: не посещали храмов, не исполняли послушаний, являясь только к трапезе. Зачинщики смуты, иеродиакон Феодосии и иеромонах Илья, отказались расписаться в объявлении им решения Епархиального Начальства о переводе в другие монастыри, заявив, что ни в какие монастыри они не поедут, причем, последний из двух ослушников еще ранее был уличен епископом Амвросием в утаивании 500 рублей свечных денег. По вине другого иеромонаха, из этой же «оппозиции» настоятелю, в ризнице не доставало многих предметов, значившихся по описи. В результате 5 февраля Судебно-следственная комиссия при Совете Солдатских и Крестьянских Депутатов Свияжского Уезда по жалобе иеродиакона Феодосия собрала в помещении бывшего Уездного Съезда всех свидетельствующих против епископа Амвросия, как писал Владыка: «не знаю, в качестве ли свидетелей только или — вместе — и истцов…»[52]

В марте 1918 года Владыка Амвросий представил в Консисторию клировую ведомость по Свияжскому монастырю, препроводив ее своими замечаниями:

«При внимательном прочтении настоятельских отметок о поведении и качествах монахов сей обители, у кого-нибудь может возникнуть такой соблазнительной помысел: «Если таково большинство монахов, то, вероятно, не лучше их сам настоятель». И последний волей-неволей должен был бы принять на себя подобный упрек, если бы… он не настоятельствовал такой короткий срок здесь (менее года) и если бы лишен был возможности, так сказать, с документами в руках доказать, что такое печальное наследие он получил от своих предшественников. Правда, за последние 35 лет их было сравнительно немного, всего 5 человек: архимандриты Вениамин, Аркадий и Афанасий; епископы Иннокентий и Макарий, но, зато, никто из них не мог похвастаться достаточной опытностью и твердостью в управлении.

Преосв. Иннокентий, впрочем, оставил по себе очень хорошую память, но его управление было здесь очень кратковременно. А ближайший предшественник — Преосв. Макарий, с его толстовским непротивлением злу… довел обитель до такого нравственного падения, до какого она раньше едва ли доходила и доходила ли когда-либо? Поэтому, хотя и рад бы сказать вместе с Пророком: да не возглаголют уста моя дел человеческих, но заключаемое мною в обители положение дает ли мне такое право? Не придется ли за врученное мне достояние Божие отвечать перед Богом и людьми? И я готов со всем усердием, до полного самопожертвования, потрудиться над засоренной нивой, если… встречу надлежащую поддержку с той стороны, откуда я ее вправе ожидать. Но другого способа для очищения этой нивы, как вырывания с корнем пагубной сорной травы, — нет, иначе эта трава заглушит, подавит и добрые семена…»

Владыка Амвросий предлагал удалить из обители иноков, наиболее активных в смущении паствы и написании доносов, как порочащих монастырскую братию в глазах богомольцев и жителей Свияжска:

«Нельзя же в самом деле, — заключал епископ, — терпеть безбожников и зловредных людей, готовых, ради удовлетворения своих низменных страстей, предать безбожникам-большевикам не только настоятеля, но и достояние обители!»[53]

Если бы в Духовной Консистории прислушались к словам Владыки… Но увы, дело это в рассмотрении отложили, и последствия не преминули сказаться.

7 марта Владыка Амвросий получил повестку явиться 12 марта в суд Свияжского ревтрибунала по обвинению в «контрреволюционных действиях«. Обвинения основывались на заявлениях уже упомянутых монахов. Отдаваемый на неправедный суд, православный архипастырь не падал духом и не просил у Консистории защиты, а только заметил: не найдет ли полезным Духовная Консистория «командировать присутствовать кого-либо из своих членов на сем судном деле, которое обещает, по-видимому, быть интересным, и, думается, имеет не мой личный только интерес»[54]. Действительно, это было одно из первых в России судебных дел, где главным обвиняемым был православный архиерей, коему вменялись в вину его якобы контрреволюционные деяния. Через двадцать лет подобные «процессы» станут обычны, тогда же в еще не обезбоженной России этот процесс представлялся какой-то первобытной дикостью: архиерея судят! И кто?!

Дело против епископа Амвросия было тайно начато уже давно, еще при Временном правительстве. Однако революционные события на некоторое время прервали «следственное дознание» — надо было понять, чего хотела новая власть. И когда выяснилось, что желания эти совпадают — «грабь награбленное» и «долой попов» — те же люди, которых подняла до высот власти мутная волна февраля 17-го, и еще более возвысила октябрьская, возобновили травлю православного епископа, не питавшего ни малейших иллюзий относительно «народности» и «веротерпимости» новой власти. Таким образом, Владыка Амвросий подвергался суду не только за свои пламенные обличения бесчинств новой власти против Православной Церкви, но и за чинимые им препятствия к разграблению святой обители, а это ли не тяжкая вина в глазах самих грабителей?!

Официально дело было начато по жалобе иеродиакона Феодосия, выпущенного из тюрьмы 19 января, тогда как жалоба на епископа датирована 18 числом! За день до выхода из тюрьмы! Как здесь не увидеть злого умысла и сговора против Владыки Амвросия, тем более, что сразу по выходу, Феодосии был сызнова принят на службу… в милицию. Видимо, покушение на «служителя культа» было по достоинству оценено новой властью, да и начальник местной милиции (Комаров) был приятелем и подельщиком «красного иеродиакона». Привлечен же к суду православный епископ был по постановлению следственной комиссии ревтрибунала в составе поляка-лютеранина и татарина-магометанина. За две недели перед судом восставшие против своего настоятеля монахи не посещали служб, дезорганизовывали жизнь обители, и, так как после 20—30 собраний успели сговориться окончательно, то, как в сердцах заметил Владыка, «на суде лгали и клеветали… довольно согласно, что, однако, нетрудно было опровергать…»[55]. Главной целью восставшей против настоятеля группы, увлеченной в соблазн непослушания и наветничества не без участия и организационной помощи Свияжской милиции, было изгнание из обители йесговорчивого епископа. После этого жаждали они сами вступить во владение монастырским имуществом, для чего было написано прошение в Совет солдатских и крестьянских депутатов (вот кому желали они подчиниться!) об утверждении в монастыре… Комитета (!) по управлению обителью. Последняя идея, не лишенная революционной привлекательности и высказанная в надлежащем месте, конечно же пришлась по душе светской власти. И дело против православного Епископа было запущено без всякого промедления. Так, покушавшийся на убийство Феодосии стал истцом, а подвергнувшийся нападению епископ Амвросий сел на скамью подсудимых.

Бесценным свидетельством событий тех дней, помимо писем самого Владыки, и документов восставшей братии, являются воспоминания адвоката А. П. Эрахтина «Суд на епископом Амвросием (из рассказа защитника)», изданные в Казани в 1918 году[56]. Нельзя не привести, хотя бы и в значительном сокращении, это живое, эмоциональное свидетельство очевидца:

«С епископом Амвросием знаком я не был, но много слышал о нем, как о смелом, бичующем проповеднике с церковной кафедры. Утром 11-го марта мне подали письмо: оказывается, письмо епископа Амвросия… И личность епископа, и его дело сильно заинтересовали меня как явление идейного порядка. Сборы недолгие, еду на вокзал, и в семь часов вечера я в покоях владыки выслушиваю его подробный рассказ о деле. На другой день в 10 часов я и епископ на своих местах в трибунале. Зал заседания — в помещениях бывшего уездного съезда. Коридор, прихожая, терраса, даже двор при съезде и набережная, откуда открывается прекрасный вид на волжскую даль, — все полно публики… Но какой публики, редкий интеллигент и сплошь сермяги!.. Впоследствии, во время процесса выяснилось, что епископ Амвросий пользуется огромной популярностью не только среди горожан, но, главным образом, в слоях крестьянской массы. В зале, коридорах и на улице, буквально на каждом шагу, вооруженные солдаты с винтовками и штыками: говорили, их было 70 солдат… Также во время процесса я узнал, что популярность епископа внушила местной советской власти, предавшей его суду, мысль о возможной попытке заступиться за владыку и, если понадобится, силою не допустить его до заключения в тюрьме, потому что народ верил в невиновность епископа, считал процесс местью за его бичующие выступления, в которых доля внимания уделялась им и этой власти. Мне передавали, что в случае обвинения епископа и отправки его в тюрьму, горожане ударят в набат, соберут народ и вместе с крестьянами освободят епископа. И обратно передавали: стража скорее убьет епископа, но не отдаст его народу… При напряженном внимании публики входит трибунал: семь народных судей, преобладает солдатская тужурка, один татарин, один крестьянин в красной рубахе.., один бывший послушник монастыря, он же — бывший помощник писаря, следовательно «юрист» по теперешним временам и понятиям. Место публичного обвинителя (прокурора) занимает представитель обвинительного бюро совета солдатских депутатов, — личность, которая, впоследствии, больше всех бросилась мне в глаза своей крайней неосведомленностью в судебном, даже упрощенном, революционном, процессе и неосведомленностью в русской жизни… Впоследствии мое недоумение рассеялось: юный, юркий обвинитель, по его собственному признанию, оказался смесью — «отчасти я татарин, отчасти перс, магометанин, в Бога не верю, Бога нет, я — атеист», русским языком владеет не твердо, видимо, до прокуратуры торговал…

Епископ держал себя с достоинством и властно… На вопрос председателя (мне передавали, старообрядца из одного из волжских сел) о семейном положении, владыка тоном внушения ответил:

— Как православный христианин, вы должны знать, что у епископов семьи не бывает!..

В зал заседаний вводятся свидетели, их около 300 человек. Председатель читает вслух по листку обещание, которое дают свидетели говорить правду на суде; это целиком прежняя присяга, но изъяты слова, наиболее торжественно звучавшие, «Всемогущий Бог, крест, Евангелие…» Признаюсь, грустно сделалось на душе, когда я прослушал текст новой присяги… Начинается допрос свидетелей. Допрашиваются свидетели обвинения, их немного, из них главные четыре — иеродиакон Феодосии, монах Серафим, монах Евфимий и иеродиакон Лазарь. Едва начался допрос и дошла очередь до меня, как защитника предлагать свидетелям вопросы, сразу резко выявилась физиономия народных судей и их настроение: каждый вопрос, предложенный мною и клонившийся к выяснению обстоятельств, благоприятных епископу, вызывал раздражение некоторых судей, некоторые… перебивали меня, бросали замечания по адресу епископа: «довольно им (т. е. епископам) народ обманывать, теперь народ стал умным», или «довольно пить из мужиков кровь, пили триста лет» и т. д. Судья в красной рубахе вперил насмешливый взгляд в меня и епископа и застыл с тяжелой, мне казалось, злобной усмешкою на лице…

Как странно! Народный суд… Как гордо звучит это слово, сколько смысла, даже красоты вложено в его внутреннее содержание!.. Вот венец или идеал суда, соединяющего человека с Богом: народный суд, это глава народа, а его голос — голос Бога!.. Однако, как далеко до того идеала, глядя на судей, судивших епископа… тот же рыжий крестьянин судья в красной рубахе, с лицом искаженным и злобной судорогой… Ты — христианин, брат по крови и по духу и епископу, и мне. Я верю: ты искренний судья, честный, ты ищешь правду.., опомнись, брось злобу, не враг тебе епископ!.. твоя душа отравлена ядом безверия, безбожия, для этого слова «крест, Евангелие, Всемогущий Бог» изъяты из твоего обихода, как вредный груз; ты забыл слова «родина», «отечество», «Россия», заменив их интернационалом… Брат крестьянин, что ты сделал: ты разрушил алтари, сделал это собственными руками и не твоим разумом… И сделалось жалко: тебя обманули, дали тебе штык, заплатили поденщину, и ты разрушил!..»

Вот какие чувства переполняли защитника при виде того, как высокими словами «народный», «справедливый» прикрывается беззаконие, как вчерашних крестьян, а ныне судий, облеченных властью, пытаются натравить на православного епископа. Вскоре настала очередь свидетелей защиты:

«Кроме монашествующих, выступали миряне, священники городских церквей и просто отдельные лица из публики, пожелавшие сами дать по делу свои показания, главным образом, характеристику четырех монахов, на доносе которых было основано обвинение против епископа в контрреволюционных действиях, и характеристику владыки… Самой яркой фигурой явился свидетель обвинения иеродиакон Феодосий. Перед трибуналом предстал детина высокого роста, здоровый, гладко остриженный, с постриженной бородой, с проседью, одет мирянином в пальто и больших кожаных сапогах. Держится развязно и вызывающе. Увидавши свидетеля в статском одеянии, но зная.., что свидетель — иеродиакон, состоит в монашестве, я предлагаю ему для разъяснения вопрос:

— Скажите свидетель, вы кто?

— Я пехотный гражданин, — ответил он…

— Состоите в сане?

— Состою.

— Живете в монастыре?

— Нет, живу на частной квартире у своей невесты.

В публике движение… Выяснилось дальше, что состояние в сане не помешало свидетелю поступить на службу в милицию…

Развязность свидетеля дала ему возможность, во время свидетельского показания о контрреволюционности епископа, допустить дерзкую выходку, возмутившую публику. Говоря о том, что епископ открыл при монастыре, для усиления братской кассы помощи, торговлю свечами, брошюрами и картинками религиозного содержания, свидетель цинично заканчивает:

— Я советовал епископу перенести торговлю из монастыря на базарную площадь, построить там лавку, и пусть он торгует рядом с Сейфулкой. По крайней мере, каждый купит…

Публика заволновалась; из ее рядов послышался женский голос: кричала пожилая женщина, требовавшая допустить ее и выслушать в качестве свидетельницы. Председатель спрашивает:

— О чем вы желаете свидетельствовать?..

— Я желаю показать, — взволнованным голосом выкрикивает женщина, — что епископ был строг, требовал от монахов, чтобы они исполняли церковную службу, молились, чтобы женщины к ним в келию…

— Свидетельница, я запрещаю говорить вам дальше, — вдруг заволновался председатель, — ваше показание к делу не относится, я лишаю вас слова, я вас выведу, если вы не замолчите!..

Но остановить свидетельницу было трудно; в настойчивой форме я потребовал выслушать ее до конца… И выслушали… А конец не сложен и прост… До (приезда) епископа Амвросия (в Свияжский монастырь. — А. Ж.) вошел в обычай для некоторых из монашествующих институт прачек. Это вызывало явный соблазн в населении и послужило для епископа поводом к самым решительным и беспощадным мерам искоренения. А эти меры, в свою очередь, вызвали крайнее раздражение и озлобление против владыки со стороны заинтересованных монашествующих (Феодосии и др.)… Владыка держался принципа, что монастыри должны служить для населения образцом честной, подвижнической и трудовой жизни, быть примером подвига, но не соблазна…

Когда же смолк иеродиакон, он же «пехотный гражданин», Феодосии, поднялся владыка и представлением официальных удостоверений и справок установил, что свидетель находился под следствием по целому ряду уголовных дел: покушение на убийство своего наместника, прелюбодеяние, клевета, лжедонос…

Кончился допрос Феодосия, выступили следующие свидетели обвинения, бывшие и настоящие монахи, тот же тон свидетельского показания, те же голоса из публики, движение и смех, и те же официальные справки и удостоверения с добавлением дел о кражах…

Идет детальный опрос свидетелей… Оказывается, не подвергая ни отрицанию, ни критике принципов народовластия, владыка, однако, называл отдельных лиц, «примазавшихся» к власти, мошенниками, ворами, грабителями,., солдат владыка называл изменниками, но это относилось ко времени Тернопольского и Рижского прорывов… Молился за царя… Но здесь выяснилось, что владыка вслух читал псалом, где упоминается имя царя Давида, и, кроме того, возносил молитвы за воинов, положивших свою жизнь за веру, царя и отечество…

— Не за теперешних воинов я молился, — встал и объяснил владыка: потому, что теперь таких воинов не стало, а молился за тех, кто, действительно, положил свою жизнь за Родину, за веру, за царя; такие были, например, до революции, в русско-турецкую войну…

— Владыка говорил проповедь, в которой не признавал большевистского правительства, — показал свидетель…

— Скажите, — предлагаю вопрос, — когда это было?

— На этих днях.

— В каких словах или выражениях он не признавал теперешней власти?

— Он огласил в храме послание патриарха Тихона…

— Сами вы православный монах? Власть патриарха признаете?

— Православный. Признаю.

— Если бы патриарх приказал вам огласить его послание в храме перед народом, огласили бы вы?

— Огласил бы.

Недоуменно во все глаза смотрит на публику и недоуменно слушает обвинитель, встает и обращается к председателю с вопросом:

— Не понимаю, о каком патриархе здесь говорят, разве в России есть патриарх?..

Владыка встал… хотел что-то сказать, но скоро сел, махнув безнадежно рукой. Выступала длинная, длинная вереница свидетелей защиты. Вот их показания, красной нитью упавшие: до прибытия епископа, монастырь был до крайности запущен, некоторые братии изленились, спились, вели развратную жизнь, церковную службу запустили, оканчивая всенощную в сорок пять минут, бывали кражи… Владыка сразу и круто приступил к искоренению зла, особенно порочных удалил из монастыря, упорядочил церковную службу, однако, это вызвало раздражение и месть, и следствием этого явился донос на епископа в местный совет солдатских и крестьянских депутатов, и дело о нем по обвинению в контрреволюционных действиях. Свидетели — горожане и крестьяне окрестных сел, охарактеризовали епископа, как доброго и отзывчивого к бедным, как проповедника, звавшего народ к прекращению междоусобицы, к единению, братству и взаимной любви, звал русский народ к объединению под сенью церквей в православии, к отпору и отражению врага, напавшего на Россию… Ни о контрреволюционных речах, ни о контрреволюционных действиях ни один свидетель ничего не знает и не слышал… Допрос их кончается в седьмом часу вечера.

Речь обвинителя. Говорит задорно, с акцентом.,. Не приводит ни одной улики к подкреплению обвинения, а базирует на соображениях общего характера: русское духовенство, так же как и буржуазия, искони реакционны, враги народа, щадить их не следует, просит обвинить епископа… Попутно обзывает Библию насмешливо «библейскими сказками»…

Далее Эрахтин произнес замечательную речь защиты, в которой, по отзыву епископа Амвросия, доказал, что в контрреволюционных действиях надлежит обвинить не епископа, а самый суд ревтрибунала, ибо, привлекая Владыку к ответственности, суд, таким образом, «является душителем той свободы слова и мысли, которую торжественно провозгласила февралmско-мартовская революция 1917 года»…

«В 8 часов вечера трибунал встал, чтобы идти в совещательную комнату… Останавливаю судей, требую предоставить владыке последнее слово… Дают… Владыка твердым и решительным голосом заявил:

— Свидетели обвинения — бывшие монахи, возвели на меня дело с целью отомстить мне за те строгие порядки, которые я ввел в монастыре. Виновным себя не признаю ни по одному пункту обвинения. Действовал, как пастырь, как внушала мне совесть христианина: ни больше, ни меньше. Однако, если бы признали меня виновным, имею одну просьбу: денежному взысканию меня не подвергать, а заключить в тюрьму, потому что денег, лично мне принадлежащих, у меня нет, а деньги, которые я получаю, принадлежат бедным, которым я их раздаю…

После слова епископа трибунал удаляется в совещательную комнату. Публика напряженно ждет приговора… Проходит час, два, судей нет… В это время юный обвинитель пытается вступить в разговор со владыкой, повторяет признание, что он атеист, в Бога не верит, и Бога нет… Смешно и жалко!.. Через 2 часа выходит трибунал… Епископ оправдан 5 голосами судей против 2… Зал оглашается аплодисментами.. Вереницею пошел народ под благословение епископа… Подошел один из судей… Подошел молодой солдат, отставил винтовку и принял благословение… Раздался смех в рядах солдат, сорвалось и долетело до слуха отвратительное словцо со стороны смеющихся… Владыка услыхал, несколько растерялся… Улыбаясь грустно, обратился с вопросом к группе молодых, стоявших около него:

— Братцы, почему вы с винтовками, разве хотели убить меня?

Солдаты в этой группе оказались молодые татары, оправившись от смущения, они ответили:

— За что тебя убивать, батюшка, народ тебя любит, ты вреда никому не сделал…

Попутно: впоследствии, на следующий день я узнал, что решительно высказался за оправдание епископа судья трибунала — татарин, подал за оправдание и крестьянин в красной рубахе, принявший в начале процесса непримиримую и резко недружелюбную позицию… Пришлось епископу долго, долго пробираться через густую толпу народа, подходившего под благословение в зале заседания и на улице, пока он не сел в экипаж и не уехал в монастырь…

Мой рассказ очевидца и защитника не был бы окончен, если бы я обошел молчанием следующий день после суда. На утро в 10 часов я отправился в монастырь, чтобы отстоять службу в храме ы проститься с епископом. Храм был полон молящихся, лица знакомые: я их видел накануне в зале заседания то делу епископа, они напряженно и терпеливо выстаивали с раннего утра до глубокой ночи, ожидая приговор, сознавая с грустью, что за слово правды судили владыку и вождя их Церкви, Русской Православной Церкви, судили по подстрекательству нерусских и неправославных людей, судили за то, что русская душа и совесть его не могли молчать, когда духовно богатый великий русский народ развращался братоубийственной проповедью и рознью: «возненавидь своего ближнего, позабудь о своей родине, отрекись от Бога, от Церкви, от твоей Православной Церкви, и тогда ты будешь счастлив на земле»…

Богослужение шло просто, раздавались грустные напевы монастырского хора. Служил епископ. Когда кончилась обедня, владыка вышел на средину храма, и началось общее богослужение всей братии, пели все молящиеся молитву Богоматери. Голос общего хора покрывался голосом владыки. Голос епископа не выдержал, дрогнул и по его лицу покатились слезы. Без слов, но все поняли. Понял и я. К горлу приступили слезы, в глазах стало мутно, а сердце… сердце забилось тревожно, тоскливо.

Все поняли, послышались всхлипывания… А владыка молился на коленях и плакал. Плакали все…»

Судьба не оставляла Владыке времени для покойной жизни, весь короткий период его архиерейского служения в Свияжске — от вступления в права настоятеля до самого принятия мученического венца — был сопряжен с необходимостью борьбы словом и делом против оскудения веры, против неправды времени, против гонений, возводимых на Православие, против клеветы, обращенной будто бы лично против него, Преосвященного Амвросия, а, на самом деле, имевшей нескрываемую цель опорочить все православное духовенство, представить последнее чуждым и враждебным русскому народу. Народу, якобы жаждущему революционных потрясений России. Однако, чем более откровенно и зло клеветали на Епископа, подвергали его гонениям, тем больший авторитет приобретал он своим исповедничеством и непримиримостью с грубым насилием новой власти, творимым над Церковью, ее пастырями и ее паствой.

Так, не успели еще утихнуть волнения жителей Свияжска и крестьян окрестных сел по поводу прошедшего суда, закончившегося так неожиданно победным оправданием епископа Амвросия, как в монастырь последовало постановление вновь учрежденной Финансовой Комиссии при Совете Крестьянских и Солдатских Депутатов Свияжского уезда от 29 марта 1918 года за номером №1, в котором говорилось, что Финансовая Комиссия на своем заседании 25/12 марта постановила:

«Обложить все женские и мужские монастыри уезда контрибуцией в размере 5000 руб. каждый в пользу Совета (даже не скрывает в чью пользу! — А. Ж.), почему Финансовая Комиссия предлагает Вам в 10-дневный срок со дня получения настоящего предписания внести означенную сумму в Правление Совета, в противном же случае, взыскание контрибуции будет обращено на скот монастыря и другое имущество, а Вы будете преданы Суду Революционного Трибунала»[57].

Опять угрозы Владыке, опять посягательства на то, в чем нет ни труда, ни заслуги грабителей. Сие предписание (первый документ новой Финкомиссии!), отпечатанное на школьном тетрадном листке, и было со всею торжественностью вручено Преосвященному Амвросию, на что последний отреагировал категорическим отказом исполнять подобные указы, во-первых, из-за нежелания участвовать в разграблении обители свт. Германа, во-вторых, из-за невозможности даже и при желании выплатить подобную сумму, а, в-третьих, по мнению епископа, раз уж Церковь отделена от государства, то сии контрибуции есть вмешательства во внутренние церковные дела, что противоречит декрету «о свободе совести». Мысли эти Владыка развил в рапорте своем от 8/31 марта в Консисторию, покорно прося «Епархиальное Начальство принять возможные меры к ограждению святой обители от этого грабительского насилия большевиков».

И опять епископ Амвросий один из немногих, кто открыто и мужественно выступает против бесчинств новой власти:

… я-то со своей стороны, конечно, не дам ничего против ограбления монастыря постараемся принять меры. Что же касается угроз судом Революц. Трибунала то и он мне не так страшен после недавнего суда да едва ли туда и пойду, даже под пытками, вследствие тех грубых оскорблений, которые были нанесены на прежнем суде грубым председателем…— старовером — не только мне, но даже и нашему Угоднику Святителю Герману».

Впрочем, как замечает здесь же Владыка:

«правление обители, если бы даже и желало исполнить такое незаконное требование, решительно не имеет возможности это сделать за недостатком средств. Так, процентные бумаги, которых у обители было немного, вследствие декретов Совета Комиссаров, не приносят никакого дохода. Казенное пособие и земельные угодья — отняты. На дворе скотины — только как и бедного крестьянина: одна корова, да две лошаденки… Текущих доходов, особенно, в зимнее время, хватает только на самые насущные нужды. И, если бы не особая к нам милость Божия, пославшая нам жертвенного хлеба свыше 300 пудов, то мы и сего насущного хлеба были бы лишены»[58].

Надо заметить, что усилия епископа Амвросия увенчались успехом и с большой неохотой Свияжская финкомиссия отменила свое незаконное распоряжение. И этого своего поражения свияжские власти, конечно, не забыли.

До суда жители Свияжска, уже в течение нескольких лет наблюдавшие постепенное угасание славы обители старались не вмешиваться в происходящее в монастыре, считая, что это дело епархиального начальства. Но после суда, где с особенной очевидностью высказались разнузданность и злонамеренность некоторых из монахов, в Консисторию стали поступать коллективные прошения об их удалении из обители. Горожан и богомольцев на суде, помимо прочего, потрясло то, что клеветники на епископа для управления монастыря — после изгнания своего настоятеля — предполагали учредить… Комитет. «Не трудно себе представить, — говорилось в одном из коллективных прошений мирян в Консисторию, — что вышло бы из управления обителью таким комитетом, председателем которого был избран иеромонах Антоний, известный в городе дурной репутацией… Но после оправдания судом Преосвященного, эти распущенные монахи стали сами уходить отсюда, должно быть, от стыда, а, может быть, из боязни народного суда»[59].

3 мая в Свияжский монастырь прибыла от Духовной Консистории комиссия по расследованию беспорядков и взаимных жалоб настоятеля и братии монастыря. В составе комиссии находились: член Казанского Епархиального Совета, настоятель Спасо-Преображенского монастыря архимандрит Иоасаф, благочинный 1-го округа монастырей Казанской епархии игумен Феодосии и настоятель Софийской церкви г. Свияжска священник Константин Далматов. Это были, действительно, достойные пастыри, о которых должно вести рассказ отдельным порядком и неспешно. Так, всего два дня будет отделять мученическую кончину епископа Амвросия от того дня, когда престарелый 65-летний старец о. Константин Далматов без суда и следствия по распоряжению Троцкого был расстрелян вошедшими в Свияжск красноармейцами. Архимандрит Иоасаф в сане епископа Чистопольского, подвергнутый неоднократным арестам, тюремным заключениям и ссылкам, ставший одним из наиболее близких и доверенных лиц митрополита Кирилла, будет расстрелян в Казани 2 декабря 1937 года. Игумен Феодосии, тогда еще настоятель Макарьевской пустыни, а позже Раифской обители, показал себя истинным защитником Православия, не поддавшимся соблазнам обновленчества и соглашательства с безбожной властью. Судьба его с середины 20-х годов после ареста и ссылки неизвестна.

Безусловно, комиссия из таких церковных деятелей не могла вершить неправедный суд. Допросив всех участников событий, о которых уже говорилось (всего 12 протоколов), комиссия постановила:

«Документами и опросами устанавливается виновность братии Свияжского Успенского монастыря в обращении к содействию гражданской власти помимо Епархиального Начальства для разрешения своих недоразумений с настоятелем монастыря Епископом Амвросием…»

Далее перечислялись все установленные вины тех или иных иноков: неподчинение настоятелю, непосещение служб, распущенность жизни и откровенно творимые соблазны для паствы, самовольное снятие с себя рясы и клобука. «Означенные преступления, — указывалось в постановлении комиссии.— предусмотрены церковными канонами Ап. 55; 4 Вселен. Соб. 7, 8 и 9; и 6 Вселен. Соб. 34 и «определением Священного Собора Православной Российской Церкви о мероприятиях к прекращению нестроений в церковной жизни» (Церк. Вед., 1918, №18, п. п. 2 и 5)»[60]. Затем, определив степень вины каждого из виновников возведения на епископа гонений, комиссия предлагала на утверждение митрополита Иакова меры к пресечению дальнейших нестроений в жизни монастыря, указав предполагаемые прещения: от епитимий и строгих выговоров до лишения сана и монашества.

13 мая ст. ст. 1918 года православная Казань отмечала многотысячным крестьянским ходом на Ивановскую площадь память Священномученика Патриарха Гермогена, со дней прославления св. мощей которого прошло уже пять лет. Престарелый митрополит Иаков с сонмом духовенства совершил торжественный молебен, а бесстрашный епископ Амвросий прибывший из Свияжска, «обратился к народу с простым, но пламенным и глубоко жизненным словом назидания о благодатном народном единении и спасении русского государства общенародным подвигом под сенью святых Божиих храмов и под водительством Божиих Святых»[61]. Ныне нам видится особый Промысл Господень в этом служении епископа Амвросия перед иконой Патриарха Гермогена. Через свой честный образ — икону — Священномученик Гермоген как бы благословил своего младшего сослужителя по Казанской Церкви — епископа Амвросия (бесстрашного, как сам Святой Патриарх, обличителя веро— и цареотступничества русского народа), на подвиг мученичества, неотвратимость которого сам Преосвященный Амвросий уже сознавал. Эта духовная связь тем более поразительна, что именно Патриарх Гермоген в 1595 г. (по др. свед. — в 1597 г.), в бытность свою Казанским митрополитом, перенес из Москвы в Свияжск чудотворные мощи Святителя Германа, основавшего Свияжскую обитель, где ныне настоятельствовал епископ Амвросий. И именно этой иконой, освященной на раке Патриарха Гермогена со вложенной частицей его святых мощей, спустя некоторое время другой св. Патриарх — Тихон, благословил Казанскую Церковь на грядущие испытания.

Второй раз Владыка Амвросий был арестован в июне 1918 года. Причин для ареста было множество, искали подходящий повод, благо непокорный и бесстрашный архипастырь давал их предостаточно. Так, когда Губземотдел открыл в отобранной части монастырских зданий свои уездные канцелярии, а на монастырском дворе устроил специальный пункт конного завода, то в часы обедни перед открытыми вратами храма проводили жеребцов, и ржанье перебивало монастырское пение. Тогда, не боявшийся и царских чиновников, Епископ прямо от обедни пошел к советскому земельному комиссару и потребовал убрать этот пункт из монастыря. На ссылку на решение Губисполкома, Владыка резко ответил: «Не допущу вашего кощунства у храма, где почивают мощи Святителя Германа. Если не уберетесь, то ударю в набат, соберутся мужики и всех вас прогонят из монастыря»[62].

Как бы то ни было, но 6 июня ст. ст. епископ Амвросий был арестован. Дело принимало грозный оборот еще и оттого, что через два дня после ареста Владыки трое чекистов — Копко, Несмелов и Аавринович и четверо красноармейцев (до того проводивших обыск в Свияжском монастыре, с целью поимки офицеров-участников Казанского заговора во главе с генералом фон-Ахте, среди которых, якобы находился и сын казанского священника Сердобольского), решили произвести подобный обыск и в Раифской пустыни, а под предлогом обыска — еще и изъятие церковных ценностей. Пока красноармейцы в головных уборах срывали антиминс с престола и шарили в дарохранительнице, на колокольне ударили в набат. Быстро сбежались крестьяне окрестных деревень и убили кощунников. Присяжный поверенный Вячеслав Андреевич Румянцев и проф. Нестеров доказывали, что епископ, арестованный в Сви-яжске не может отвечать за то, что произошло в Раифе, причем уже после его ареста. Следователь Михайловский напомнил, что Владыка грозил в Свияжске набатом, а посему и просителям за епископа отказал, заявив, что епископ будет расстрелян. Отказал он и прибывшему с просьбой о выдаче Владыки на поруки епископу Чистопольскому Анатолию (Грисюку). Но когда на другой день рабочие Алафузовского и Порохового заводов, организованные известным протоиереем Николаем Троицким, возглавлявшим Братство Защиты Православной Веры, пригрозили забастовкой, Владыку Амвросия наконец-то отпустили на поруки епископа Анатолия.

О событиях тех дней повествует последнее из дошедших до нас письмо епископа Амвросия, датированное 14 июнем ст. ст. 1918 года. Удивительно не только мужество и самообладание Владыки, который как никто иной подвергся тогда преследованиям, но и его способность сохранить в подобных условиях природное умение живо изложить суть событий, сказать свое самобытное слово. Этот бесстрашный архипастырь ив тюрьме не переставал увещевать и обличать безбожников, полагающих угрозами смерти испугать епископа. Письмо было направлено в Епархиальный Совет под названием «Доклад о том, как епископ Амвросий был большевистской властью арестован, под усиленным конвоем препровожден в казанскую губернскую тюрьму и освобожден из нея…»:

«Вследствие кляузных доносов негодных монахов-большевиков Свияжского монастыря и некоторых местных же общественных деятелей, большевистские власти с первых дней своего властительства добирались до епископа Амвросия, желая добиться его выселения за пределы «Казанской Федеративной республики» или, по крайней мере, за пределы г. Свияжска. С этой целью, без всякого сношения с сим епископом, был большевиками освобожден в январе месяце иеродиакон Феодосии (Илюкин), а затем — при самом деятельном участии этого разбойника и единокровного его приятеля иеромонаха Ильи (Борисова) — епископ Амвросий в первой половине марта месяца настоящего года был предан суду Свияжского революционного трибунала. Но здесь, вопреки всем стараниям большевиков, обстоятельства благоприятствовали подсудимому, и он с большим торжеством для него был судом оправдан. Но местные и Казанские большевики, посрамленные на этом суде, не покидали мысли добиться своего — изгнать из Свияжска ненавистного им за его деятельность «черносотенца» епископа Амвросия… Придраться, однако, было трудно, ибо епископ Амвросий не мог быть уличен в контрреволюционных действиях, хотя конечно, как и все честные русские люди, ни в своих частных разговорах, ни в своих проповедях не скрывал своего отношения к большевистской власти, приведшей к явной гибели наше отечество. Но вот, в начале сего июня месяца (по ст. ст.) в Свияжск прибыла «чрезвычайно-следственная комиссия» с комиссаром Михайловским во главе, командированным будто бы из Москвы для раскрытия Московско-Казанского контрреволюционного заговора против большевистской власти. Едва ли будет преувеличением, если мы скажем, что эта комиссия прибыла в милый и тихий град Свияжск со специальной целью — арестовать епископа Амвросия и при этом, если явится возможность, ограбить Свияжский и другие окрестные мужские монастыри. Об этом можно судить потому, что на первых же порах Комиссия проявила свою деятельность арестом наиболее расположенных к епископу Амвросию лиц (Захарова и Торопова), интересовалась «богатствами» Свияжского мужского и других соседних монастырей и очень любезно выпытывали кляузные доносы монастырских большевиков-монахов, от которых обитель Свияжская вот уже почти год страдает и доселе не может избавиться. Когда, таким образом, почва была подготовлена, тогда (6-го июня), и был, наконец, произведен арест епископа Амвросия (вместе с его келейником, иеродиаконом Иовом), чему содействовало еще избиение и сожжение в Раифской обители 7 большевиков, что крайне раздражило Следственную Комиссию во главе с Михайловским, который, поэтому, отнесся к епископу Амвросию, якобы хотя косвенно причастному к этому обстоятельству, первоначально крайне грубо. Но дальнейшая беседа с епископом смягчила и даже пристыдила сего грубого опричника, то и дело прежде угрожавшего расстрелом как самого епископа, так и других лиц. Продержав в своем помещении епископа от 5 до 9 часов вечера, следственная комиссия перевела его в тюрьму и посадила в ту одиночную камеру, откуда перед сим были взяты для расстрела 2 белогвардейца. Здесь и пришлось просидеть епископу, в тесноте и вони, почти 5 суток, но при самом благожелательном отношении тюремной администрации. Заботами и хлопотами священника Н. Троицкого, отеческой попечительностью Казанских Архипастырей и любовью Православного народа мы освобождены из темницы в Духов день, 11-го июня.

14-го июня 1918 г. Спасс. мон-рь Епископ Амвросии»[63].

После освобождения Владыки Амвросия и его келейника Иова, упросившего чекистов арестовать его с епископом, дабы служить Владыке и в заключении, Преосвященный на некоторое время поселился в Спасском монастыре, управляемом архимандритом Иоасафом. Однако вскоре, на собрании Братства Православных Общин, Владыка заявил, что намерен вернуться в родную обитель. На все уговоры повременить с отъездом (все опасались за жизнь Преосвященного), епископ Амвросий просто и убежденно ответил: «Мы должны радоваться, что Господь привел нас жить в такое время, когда мы можем за Него пострадать. Каждый из нас грешит всю жизнь, а краткое страдание и венец мученичества искупят грехи и дадут вечное блаженство, которого никакие чекисты не смогут отнять»[64]. С глубокой верой в правоту своих слов Владыка вернулся в Свияжск.

Об обстоятельствах зверского убийства Преосвященного Амвросия сохранились довольно противоречивые сведения, излагаемые в трех версиях. Точно лишь одно, что это страшное злодеяние свершилось 27 июля по ст. ст. 1918 г. Из рапорта, представленного благочинным 2-го округа монастырей игуменом Феодосием Преосвященному Анатолию, епископу Чистопольскому[65], следует, что 26 июля £т. ст. 1918 года в Свияжский Успенский монастырь прибыли красноармейцы, чтобы реквизировать хлебные запасы. Епископ Амвросий вышел к солдатам (видимо, протестуя против сего очередного насилия) и был (около 4 часов пополудни) арестован. «Владыку отвели к городскому собору, около которого подождав полчаса, повезли его на станцию Свияжск. Здесь, в вагоне, Преосвященный Амвросий и ночевал. 21-го в 7 часов утра Владыку вывели близ станции в поле, где, по рассказам очевидцев, Преосвященный стоял на коленях и с воздетыми руками молился Богу, пока рыли для него неглубокую могилу. Потом последовали выстрелы. Владыку стащили в яму и присыпали землей. О смерти Епископа Амвросия устно сообщила очевидица Александра Филиппова Ваняшина, жившая близ станции, на задах огорода которой и находится в поле могила Преосв. Амвросия».

По другому свидетельству, предложенному в своей книге Михаилом Польским[66], когда из Свияжска ушел отряд белочехов под предводительством полковника Каппеля, то в город ворвались части Красной армии, возглавляемые Троцким. Владыку Амвросия, бесстрашного в своем исповедничестве (как и о. Константина Далматова), Троцкий приказал расстрелять. Владыку арестовали в родной обители и вывезли вместе с келейником Иовом на станцию Тюрлема Московско-Казанской жел. дороги. Там, из штаба 5-й армии, стоявшего в вагонах поезда Троцкого, Владыку вывели в поле, а келейника отпустили, запретив ему следовать за своим любимым Епископом. Через несколько часов, келейник нашел в еще нескошенном поле тело Владыки Амвросия, брошенное лицом вниз, проткнутое штыком в спину насквозь с вывернутыми при жизни обеими руками.

Верный келейник похоронил Владыку на месте его мученической кончины и в продолжение 12 лет платил крестьянину, владельцу поля, чтобы тот не трогал поле поблизости того места, где покоилось на небольшой глубине тело священномученика. Место погребения, во избежание неприятностей со стороны большевиков, было известно лишь очень немногим.

В 1930 году земля отошла к колхозу. После, свидетелю этого рассказа не удалось установить судьбу безвестной могилы, но среди разосланных по тюрьмам монашествующих Казанской епархии и местных крестьян сохранилась память о бесстрашном архипастыре и вера, что Господь прославит Своего священномученика.

Судьба келейника убиенного епископа — иеродиакона Иова (Протопопова) — такова: после закрытия Свияжского монастыря он перешел в Раифскую пустынь, где в январе 1930 г. (в сане иеромонаха) был арестован и (вместе с другими пятью монахами этой святой обители) — расстрелян, стяжав венец мученика, как и Владыка Амвросий.

По рассказу жителей острова Свияжска, (одна из них, по собственному утверждению, была сама очевидицей этих событий), Преосвященнейшего Амвросия перед смертью подвергли страшному истязанию: 51-летнего епископа привязали к хвосту лошади и пустили лошадь по острову, а после окровавленного, но еще живого Владыку пристрелили где-то за городом.

Однако, как бы ни был убит епископ Амвросий, совершенно очевидно, что это была смерть священномученика, претерпевшего за свое свидетельство правды Христовой и свои обличения воинствующего безбожия.

Краткое жизнеописание священноархимандрита Сергия и иже с ним убиенных иноков Зилантова монастыря града Казани

На окраине Казани возвышался древний Зилантов монастырь, насельники которого под духовным водительством благочестивого и образованного архимандрита Сергия вели тихую и строгую иноческую жизнь. Настоятель сей обители, как благочинный II округа монастырей, был известен своим умением умиротворять возникающие в разных монастырях раздоры и нестроения, и справедливо их разрешать. Жизнью, исполненной православной аскезы и молитвенного делания, и своими высокими нравственными достоинствами, архимандрит Сергий снискал среди казанской паствы и монашествующих любовь, уважение и авторитет непререкаемый.

Казанский Успенский Зилантов общежительный монастырь был основан царем Иоанном Васильевичем Грозным по взятии Казани в 1552 году, сперва — на последнем уступе Зилантовой (с татарского — Змеиной) горы, в 2 верстах от городской крепости, на левом берегу реки Казанки, где была последняя ставка и походная церковь Государя и где после битвы были погребены воины, убитые при взятии Казани. Но когда в 1559 году весенняя вода разнесла ограду и келий и повредила Государеву церковь, то царь Иоанн Васильевич, узнав о неудобстве места, потопляемого весеннею водой, повелел по просьбе святого Святителя Гурия — первого Архиепископа Казанского — перенести обитель на самую вершину горы, отпустив на построение 300 рублей, к каковой сумме царица Анастасия Романовна присовокупила еще 100 рублей и пожертвовала в Соборную Успенскую церковь местные для иконостаса иконы: Живоначальной Троицы, Смоленской Божией Матери (список с иконы, бывшей в походах Иоанна Грозного) и Св. Иоанна Предтечи…

В обители находилось три каменные церкви. Соборная, теплая, одноглавая, однопрестольная церковь в честь Успения Пресвятой Богородицы, первоначально была освящена 15 августа 1625 года митрополитом Казанским Матфеем, а по возобновлении — 15 августа 1835 года архиепископом Казанским Филаретом. Под сим храмом в подвальном этаже в усыпальнице была устроена на средства вдовы генерала Гейне и 16 ноября 1895 года освящена особая церковь во имя Св. Равоноапостольной княгини Ольги.

Вторая церковь — теплая, во имя Всех Святых была освящена в 1681 году митрополитом Иосифом, а по возобновлении — в 1828 году архиепископом Филаретом. В сей церкви был устроен придел во имя Св. Апостолов Петра и Павла, освященный в 1829 году. Однако по ветхости сия вторая церковь была в 1895 —1896 гг. разобрана и вновь отстроена каменная, с возведением над Святыми вратами каменной колокольни о четырех ярусах. Освящение церкви Всех Святых состоялось 3 мая 1898 года архиепископом Арсением, а придела Св. Апостолов Петра и Павла — иерейским освящением 5 декабря 1904 года. В сем храме в позлащенном киоте находилась древняя икона Смоленской Божией Матери. В 1909 году сюда же был пожертвован большой иконописный образ мученика Казанского Иоанна, погребенного, по преданию, на месте Зилантова монастыря. В 1912 году храм сей, инициативою архимандрита Сергия, был украшен фресковой живописью в русском стиле, иконостас вновь отреставрирован и вызолочен, и устроено два киота для икон древнего новгородского письма — Св. Николая Чудотворца и Ярославских чудотворцев.

Третья церковь, подле восточной монастырской стены, над трапезной, однопрестольная — во имя Св. Алексия митрополита Московского — первоначально была освящена в 1720 году митрополитом Казанским Тихоном, а после перестройки, в 1830 году, архиепископом Филаретом.

Помимо сих трех церквей к монастырю в 1883 году была приписана церковь в честь Нерукотворного Образа Спасителя, устроенная на памятнике, воздвигнутом над общею могилою православных воинов, убиенных при взятии Казани в 1552 году, и освященная в 1832 году архиепископом Филаретом. В сей церкви священнослужителями святой обители не опустительно в субботние, воскресные дни и Двунадесятые праздники совершались литургии, весьма любимые казанцами за благолепное и полноуставное служение. Иеромонахами же Зилантова монастыря совершались и панихиды с литиями в склепе над костями погребенных воинов.

Имела обитель и церковно-приходскую школу, находившуюся подле Зилантовой горы вне стен монастыря и помещавшуюся в одноэтажном деревянном здании на каменном фундаменте. В школе училось около сорока мальчиков, из коих до половины — чуваши, жившие в помещении школы на полном иждивении обители. Школа была освящена и открыта 17 сентября 1909 года попечением архиепископа Казанского Никанора и усердием настоятеля Зилантова монастыря архимандрита Сергия.

Сама обитель по штату 1764 года была отнесена к III классу, в каковом состояла до 1836 года, когда была возведена во II класс. С 1906 года монастырь стал общежительным.

К середине 1918 года в обители проживало одиннадцать монашествующих во главе с архимандритом Сергием. Сам архимандрит Сергий (в миру Иоанн Зайцев), родился в 1863 году в г. Гатчине, в семье чиновника X класca. Окончив курс наук в Гатчинском Императорском Николаевском Институте, движимый стремлением к уединенной жизни и иноческому подвигу, Иоанн определяется послушником Ниловой пустыни Тверской епархии в сентябре 1891 года с послушанием быть помощником учителя Ниловой церковно-приходской школы, каковое исполняет до 17 сентября 1893 года, ибо 25 сентября постригается в монашество с именем Сергия. В сан иеродиакона Сергий был рукоположен в июне 1894 года, а в сан иеромонаха 24 мая 1896 г. 14 марта 1900 года перемещен на должность казначея Новоторжского Борисоглебского монастыря, а 1 июля на должность эконома Архиерейского Дома, при этом с 13 августа 1904 года он временно исполнял обязанности благочинного монастырей 1-го округа. По прошению, иеромонах Сергий был принят в Казанскую епархию в число братии Архиерейского Дома 2 апреля 1905 года, а 11 мая того же года в возрасте 42 лет возведен в сан игумена. 8 августа был утвержден на должности эконома. С 1 сентября 1906 года игумен Сергий был назначен настоятелем Свияжской Макарьевской пустыни, а с 13 апреля и и. д. благочинного монастырей III округа. Указом Казанской Духовной консистории от 17 января 1908 года за № 757 игумен Сергий назначается благочинным II округа монастырей Казанской епархии (каковые обязанности несет до самой своей мученической кончины), а 28 мая 1908 года награждается Святейшим Синодом саном архимандрита. С 7 января 1909 года архимандрит Сергий перемещается на должность настоятеля Казанского Успенского Зилантова монастыря (Указ Св. Синода за № 38) и сей крест несет до самого сентября рокового 1918 года.

Обитель архимандриту Сергию досталась с весьма расстроенным хозяйством, посему период его настоятельства с первых же месяцев был отмечен строительством, заботами по восстановлению благополучного существования монастыря и приведением храмов обители в благолепный вид. He хватало монастырю и положенного ему по штату числа братии, посему новому настоятелю пришлось ходатайствовать перед Духовной Консисторией о переводе в Зилантов монастырь согласных на подобный перевод иноков из Макарьевской пустыни, откуда был перемещен сам архимандрит Сергий и Михаило-Архангельского черемисского монастыря.

Так, из Макарьевской пустыни был монах Леонтий (в миру — Лаврентий Карягин, 1870 г. р.), родом из крестьян Казанской губернии, прежде бывший послушником в Раифском монастыре (с 1901 по февраль 1907 года). В монашество он был пострижен 20 декабря 1909 года, через шесть месяцев после своего перевода из Макарьевской пустыни в Зилантов монастырь.

С Михаило-Архангельским монастырем был связан иеромонах Лаврентий (в миру — Леонтий Никитин, 1872 г. р.). Родом чувашин из крестьян Ядринского уезда Казанской губернии, в возрасте 23 лет он поступил в черемисский монастырь, где в августе 1902 года был пострижен в монашество, а в октябре 1907 года — рукоположен в иеродиакона. Уже в Зилантове монастыре (куда перемещен в феврале 1908 года) Лаврентий 22 марта 1909 года рукополагается во иеромонаха, а с апреля того же года допускается ко временному исправлению обязанностей казначея. Духовная Консистория в сентябре 1909 года (Указом от 18 сентября 1909 года за №[13299]) назначает иеромонаха Лаврентия заведующим Аштавай-Нырскою Николаевской черемисскою общиной (монастырем), но — аскетичный и болезненный, ищущий не славы, но спасения, — о. Лаврентий отказывается от сего назначения, опасаясь, что по немощи своей не сумеет достойно управлять общиной. Оставшись в Зилантовском монастыре, он был утвержден в должности казначея, каковую исполнял с 1 февраля 1[910] года до последних своих земных дней.

Духовником братии Зилантова монастыря был благообразный старец, 65-летний иеромонах Иосиф (в миру — Иоанн Тюрин). Выходец из крестьян Казанского уезда, Иосиф поступил в Свияжский Успенский монастырь в 1892 году 39 лет, где в марте 1893 года был пострижен в монашество, а 30 марта 1894 года рукоположен в иеродиакона. Иосиф был перемещен в Казанский Архиерейский Дом в ноябре 1894 года и в октябре 1899 года рукоположен во иеромонаха, с последующим назначением в мае 1901 года на должность казначея. В 1903 году иеромонах Иосиф был перемещен в Харьковский Архиерейский Дом на должность эконома. По прошествию четырех лет, по собственному прошению, он был вновь причислен к Казанской епархии и в ноябре 1907 года переведен в Зилантов монастырь. Здесь, ввиду опытности и благонравности, иеромонах Иосиф был утвержден на должности: ризничего (с февраля 1908), благочинного (с 15 мая того же года) и духовника. По мере того, как число братии святой обители пополнялось, отпала необходимость совмещать в одном лице столько обязанностей и Указом Казанской Духовной Консистории от 25 сентября 1910 года иеромонах Иосиф, исполнявший послушания: духовника, ризничего и благочинного, был оставлен при должности духовника. Православная аскеза и молитвенная жизнь старца Иосифа, опыт в постижении сложной природы человеческой души, действенная исповедь приходящих к покаянию, все это сделало его весьма почитаемым среди казанских духовников, признанием чего стало назначение его в ноябре 1911 года духовником Казанской Духовной Академии (Указ Казанской Духовной Консистории от 26 ноября 1911 г. за № 20677).

К 1918 году в обители оставался всего один иеродиакон — Феодосии (в миру — Федор Александров, 1864 г. р.). Родом он был из крестьян Казанской губернии. Поступив в Зилантов монастырь еще в 1904 году, он был пострижен в монашество архимандритом Сергием в августе 1910 года и им же рукоположен в иеродиакона 24 декабря 1910 года[67].

J Перевороты 17-го и изменения в положении Церкви 18-го годов не обошли и Зилантов монастырь: земли, угодья были отняты, многие из послушников призваны в армию, так что и ранее небогатая послушниками Зилантова обитель осталась почти и вовсе без таковых. Так, к середине 1918 года число послушников было всего 4 при семи монашествующих, тогда как еще в 1917 году это соотношение было соответственно 15 к 12[68].

Сам архимандрит Сергий был вынужден обратиться в июле 1918 года в Епархиальный Совет со следующей просьбой[69]:

«Вследствие крайнего недостатка в священнослужителях, кои вместе с исполнением очередного служения исполняют и послушания послушников, поют и читают на клиросе, ибо последних в вверенном мне монастыре почти совсем не имеется, покорнейше ходатайствую пред Епархиальным начальством о перемещении иеромонаха Михаило-Архангельского монастыря Серафима в вверенный мне Зилантов монастырь, тем более, что последнему, как видно из прилагаемого при сем прошения, тяжело и невыносимо стало жить в Михаило-Архангельском монастыре из-за племенной розни».

Действительно, сии смутные времена ознаменовались не только походами против Церкви, но и, увы, многочисленными размежеваниями на национальной почве внутри самой Церкви. Прошение иеромонаха Серафима на имя архимандрита Сергия было следующим:

«В настоящее тревожное время в Михаило-Архангельском черемисском монастыре, в коем в очень значительном количестве преобладают черемисы, образовалась племенная рознь между черемисами и чувашами, почему последним жизнь становится невыносимою, не желая наводить на больший грех и неприятности, я, как чува-шин, считаю более благопристойным и разумным уйти из Михаило-Архангельского Черемисского монастыря, в нем прожил 16 лет. А потому прошу Вас, Ваше Высокопреподобие, хлопотать пред Епархиальным начальством о перемещении меня в вверенный Вам Успенский Зилантов монастырь. Иеромонах Михаило-Архангельского Черемисского монастыря Серафим»[70].

Датировано сие прошение 14 июлем 1918 года.

Рассмотрев рапорт архимандрита Сергия и прошение иеромонаха Серафима, Епархиальный Совет постановил:

«Перевести иеромонаха Михаило-Архангельского монастыря Серафима, согласно его просьбы и рапорта настоятеля Успенского Зилантова монастыря Архимандрита Сергия в Успенский Зилантов монастырь».

Однако, на решении Епархиального Совета стоит резолюция митрополита Иакова:

«Зилантов монастырь занимается для военных целей народною армией, а потому и наличному составу иноков приходится искать себе другое место жительства. О перемещении сюда кого-либо со стороны теперь не может быть речи».

Митрополит Иаков, всегда отрицательно относившийся к переводам монашествующих из одного монастыря в другой, в данном случае указывал на то, что Народная армия заняла Зилантову обитель, ввиду «выгодного военно-стратегического положения» того места, на котором находился монастырь. Однако, как это будет видно из последнего дошедшего до нас рапорта архимандрита Сергия в Епархиальный Совет, иеромонах Серафим все-таки был причислен к братии Зилантова монастыря.

Иеромонах Серафим[71] (в миру — Семен Кузьин или Кузьмин, 1870 г. р.), чувашин, родом из крестьян Козьмодемьянского уезда Казанской губернии, окончил курс сельской школы, в Михаило-Архангельский монастырь поступил 25 марта 1903 года (в великий праздник Благовещения Пресвятой Богородицы). Рясофором был накрыт 20 декабря 1904 года, пострижен в монашество 7 апреля 1907 года. Во иеродиакона о. Серафим был рукоположен 20 июля 1910 года, а во иеромонаха — в 1913 году. Через год он был призван на военную службу и исполнял обязанности пастыря при полевом подвижном госпитале. Бессмысленная война, кровь, стоны умирающих, их отчаянье и страх перед лицом смерти, все это неимоверно тяжелым грузом ложилось на сердце о. Серафима, и он всей душой отдавался заботам военного пастыря, стремясь утешить страждущих, ободрить словом надежды раненых, отсечь последние сомнения и исповедать умирающих. Попечение о душевном мире живых, покалеченных войною, и о православном погребении мертвых, скончавшихся от ран — это ли не тяжкий крест?

По возвращению с фронта, иеромонах Серафим был награжден набедренником и назначен исполняющим должность ризничего монастыря в 1916 год). Как отмечалось во всех ведомостях и справках об иеромонахе Серафиме, «поведения очень хорошего, под судом не был, вдов».

К середине 1918 года число братди Зилантова монастыря насчитывало всего 11 человек (считая и четырех послушников): архимандрит Сергий, иерэмонахи Лаврентий, Иосиф и Серафим, иеродиакон Феодэсий, монахи Леонтий и Стефан, послушники Георгий Тимофеев (38 лет, чувашин, находившийся при обители с 9 октября 1909 года, обучения домашнего), Сергий Галин, Иоанн Сретенский (исполнявший обязанности псаломщика) и Илларион Прав-дин.

Когда в августе 1918 года Казань была занята бело-чехами, то на Зилантовой горе (господствующая высота!), почти перед входом в обитель, белочехами были установлены два орудия, из которых обстреливались миноносцы Раскольникова, бомбардировавшие древний город. Военные действия, проходившие в непосредственной близости от стен святой обители, не могли не сказаться на нормальном ходе монастырской жизни, и без того нарушенной большевистскими декретами. Посему, сразу пс занятии белочехами Казани,! 11 августа 1в Епархиальный Совет поступает от архимандрита Сергия следующее прошение:

«Вследствие занятия вверенного мне монастыря военною властию, которая, признавая местоположение монастыря очень выгодным в стратегическом отношении, решила основать здесь базу для производства военных операций, имею честь просить Епархиальный Совет разместить братию монастыря временно по монастырям г. Казани, а именно: казначея Иеромонаха Лаврентия, Иеромонаха Серафима и послушника Егора Тимофеева в Спасский монастырь, Иеродиакона Феодосия, монаха Леонтия и послушника Сергия Галина е Ивановский монастырь, послушника-псаломщика Ивана Сретенского в Ивановский монастырь. Для охраны монастыря остаются на месте Иеромонах Иосиф, монах Стефан, послушник Илларион Правдин. Настоятель Казанского Успенского Зилантова монастыря Архимандрит Сергий»[72].

На сем прошении стоит резолюция: «Временно разместить согласно просьбе о. Арх. Сергия братию Зилантова монастыря по Каз. монастырям».

В ночь на 10 сентября н. ст. белочехи оставили Казань, вместе с ними ушло 60 тысяч горожан, в том числе немало духовенства. Все были напуганы слухами о красном тeppope. Свою кафедру покинул престарелый митрополит Иаков и викарный епископ Борис, ушло едва ли не все приходское духовенство и многим подобное бегство, действительно, спасло жизнь. Прочнее всех привязанными к своим местам оказались иноки, оставшиеся в обителях и готовые пострадать за веру Христову. Те из насельников Зилантова монастыря, кто вынужден был покинуть его, еще накануне ухода белочехов вернулись из других монастырей в пределы родной обители.

Рано утром 10 сентября красноармейцы ворвались в слободу.Оставшийся один у пулемета юный офицер лейб-гвардии Конного Полка — Михаил Михайлович Догель (сын известного профессора международного права М. И. Догеля) — стрелял по наступающим в покинутый город цепям и погиб, заколотый у своего пулемета. Сие одиночное сопротивление еще более озлобило красноармейцев,— они ворвались в святую обитель, начали мародерствовать, ища тех, на ком могли бы выместить злобу. За неимением белочехов, солдаты решили отомстить беззащитным инокам обители, у стен которой были установлены орудия, в чем красноармейцами виделась злонамеренность и контрреволюционность. Насельники монастыря в это время собрались в трапезной после последней в своей земной жизни литургии. В день сей праздновалась память преподобного Моисея Мурина и по монастырскому уставу полагалось за трапезой читать житие чтимого в этот день праведника. Преподобный Моисей, родом из Эфиопии, раб знатного человека, был прогнан за худое поведение и сделался предводителем разбойников. Однако благодать Божия коснулась сердца грешника и он, раскаявшись, удалился в один из Египетских скитских монастырей, где долгие годы провел в посте, молитве и борьбе с плотскими искушениями, пока, наконец, не одолел греховных помыслов и не удостоился за святую жизнь саном пресвитерским. Скончался же преподобный Моисей около 400 года мученической смертью: вместе с шестью верными учениками он был зверски убит напавшими на обитель варварами…

Спустя 1500 с небольшим лет в Казанский Успенский Зилантов монастырь пришли другие варвары, они вытолкали насельников обители из трапезной, выстроили всю братию у стены монастырского двора и залпами из винтовок расстреляли всех иноков во главе с архимандритом Сергием. Когда каратели ушли, из-под трупов своих собратьев выбрался престарелый, забрызганный кровью и вытекшим ему на лицо мозгом соседнего монаха, иеромонах Иосиф. Увидев, что все прочие монахи убиты и помочь он никому не сможет, он побрел в город, где нашел приют в Иоанно-Предтеченском монастыре у игумена Ефрема…

По причине отсутствия митрополита и викарных епископов в управление епархией вступил молодой 32-летний архимандрит Спасо-Преображенского монастыря Иоасаф (Удалов). Именно он, узнав от старца Иосифа о трагедии, разыгравшейся в Зилантовом монастыре, дабы не подвергнуть кого другого возможным репрессиям от безбожников, сам произвел чин отпевания и погребения убиенного архимандрита Сергия и иже с ним убиенных иноков Зилантова монастыря.

Сам иеромонах Иосиф скончался год спустя в Иоанно-Предтеченском монастыре, но до того он подробно и не единожды рассказывал о страшном мученическом конце братии Зилантовой обители. После случившейся трагедии он почти оглох и говорил: «мне все кажется, что у меня в ухе осталась часть мозгов того брата, что упал с разбитым черепом на меня, чью кровь и мозги отмывал я с лица, перед тем как покинуть опустелую обитель». Сей старец часто служил обедню в приютившем его монастыре, приучая и паству поминать «убиенных архимандрита Сергия с братией Зилантова монастыря», что и ныне мы делаем, вспоминая о новых мучениках Зилантовских и о кротком, смиренном старце Иосифе[73], которому Господь не дал уготованного всей братии мученического венца для того только, чтобы поведал он нам и всей Церкви Православной о мучениках Зилантова монастыря.

Жизнеописание иерея Димитрия Шишокина, настоятеля Казанской Свято-Троицкой тюремной церкви

Дмитрий Михайлович Шишокин родился в 1880 году[74]. Окончив духовную семинарию и получив в 1904 г. священнический сан, Димитрий Шишокин с 1905 г. был настоятелем церкви села Тихий Плес Казанской епархии, а с 13 января 1913 года — священником церкви при губернской тюрьме в г. Казани. Сам по себе, о. Димитрий был человеком скромным и далеким от политики. Это был умный собеседник и добрый пастырь, одинаково любимый и в среде рабочих, и в среде заключенных, уважавших в «народном батюшке» добродушие и приветливость, с которыми встречал о. Димитрий всякого нуждающегося и терпящего скорби душевные.

26 сентября 1918 года (через 16 дней после взятия красными частями Казани) о. Димитрий Шишокин был арестован в Штабе Внешней обороны Казани и, после издевательств и оскорблений, препровожден в ЧК с запиской, объяснявшей причину ареста. Запиской, впрочем столь безграмотной (15 только грамматических ошибок), что приводим здесь полуисправленный текст (оставив без изменения пунктуацию и стилистику оригинала):

«Прошу немедленно арестовать Тюремного Белогвардейского Агитатора Против Большевиков Что они грабители мерзавцы и изменники Российского Пролетариата. Призывал что Всех Большевистских Комиссаров нужно расстреливать и Арестовывать Все вышеизложенное удостоверяю Комендант Штаба Внешней обороны Казани»[75].

Арестован о. Димитрий был по доносу 25-летнего милиционера Михаила Ц-на (хотя в протоколе его допроса, в графе «профессия» стоит — «чернорабочий»). По свидетельству молодого человека, он был посажен белочехами в тюрьму и в одно из воскресений решил посетить церковь, где его узнал священник Димитрий Шишокин. Услышав, что причиной ареста Ц-на послужило то, что он — коммунист, священник якобы начал «ругать» молодого человека и — по его словам — «предлагать… как служившему у Советской власти прийти к нему (священнику. — А. Ж.) поисповедаться, и тогда он простит грех, т. е. службу у большевиков и причастит». Михаил Ц-н, конечно, отказался, тогда Шишокин обратился к арестованным: «Православные христиане, кто из вас служил у большевиков — покайтесь…». «В этот день, — заканчивает свои показания молодой человек, — Шишокин не служил, а занимался агитацией среди арестованных против Советской власти».

Является ли грехом служба безбожной власти или нет — слишком больной вопрос и сегодня. Так что понятно, какой криминал был найден следователями ЧК в фак те требования покаяния за безбожие. А что же свидетельствовал сам священник? Приведем и его показания[76].

Пред… арестантами тюрьмы я выступал только как проповедник, за Богослужением объясняя содержание только дневных очередных Евангелий. На выступления политические я не могу идти по своему высокому сани священника. Вот поэтому-то меня равно уважали люди решительно всяких убеждений… как человека терпимого».

Более того, о. Димитрий оставался в недоумении в чем, собственно, он мог навредить советской власти тщетно пытаюсь воззвать к логике следователей, приводя, казалось бы, бесспорный аргумент в пользу собственной невиновности:

«Из Казани, во время ухода прежней администрации, я с места службы не ушел, так как нисколько ни в чем ни перед кем-либо не виновен. Ведь только виновный бежит и укрывается… Ни к каким организациям против существующей власти не принадлежу и не принадлежал».

Казалось бы, чего легче, для пользы дела, вызвать еще свидетелей или «очевидцев агитации», если бы такие нашлись (а может быть, и искали, да более никого не нашли?). Но, видимо, этого не требовалось.

И все-таки более всего потрясает в этом деле не столько несоответствие тяжести «вины» и вынесенного приговора — привычность наша к обилию в отечественной истории без вины виноватых» и понимание неизбежности гонении на Христианство — сколько то, как подчас Неожиданно проявляются в людях христианские устремления к правде и восстановлению попранной справедливюсти Впрочем, быть может, объяснялось это тем, что за два года атеизм еще не успел окончательно вытравить из сознания и сердец людей заложенное в них уроками Закона Божия, посещением церквей и самим национальным укладом дореволюционной жизни. Послание в защиту арестованного священника было направлено от… администрации и работников губернской тюрьмы и Арестантского дома. Как символично это заявление от лиц, по тяжести обязанностей своих, не способных, казалось бы, к подобным проявлениям чувств, благородным порывам и мужеству. Заявление это, от 29 сентября 1918 года, казалось бы, способно убедить любого человека в невиновности арестованного пастыря, ведь заступались не кто-нибудь, а «свои» (для следователей), «советские» служащие[77]:

«Мы, нижеподписавшиеся, служащие при Казанской Губернской тюрьме, заявляем, что священник церкви при Казанской Губернской тюрьме — Димитрий Шишокин, арестованный 26-го сентября в 1 час дня в Штабе обороны г. Казани по неосновательному доносу присутствовавших бывших арестованных, никогда во всю свою шестилетнюю службу не выступал как контрреволюционер и политики совсем не касался. В бытность белогвардейских банд в г. Казани, означенный священник вел себя, как подобает истинному пастырю, никаких выступлений с его стороны не было и, как ни в чем не повинный, из г. Казани никуда не убегал при восстановлении Советской власти».

Это заявление подписали 17 служащих Казанской губернской тюрьмы и 19 надзирателей Казанского исправительного отделения, чьи подписи были удостоверены печатями и подписями комиссаров (!) Губернской тюрьмы и Арестантского дома. Потрясающий документ!

В защиту арестованного о. Димитрия выступили и прихожане церкви Параскевы Пятницы, располагавшейся неподалеку от дома священника (ул. Нагорная, д. 10). Прошение на имя коменданта города от «рабочих Пятницкого прихода» написано языком простым и скупым, но, вместе с тем, столько в этом ходатайстве любви и признательности о. Димитрию, столько уважения и искреннего незнания за добрым пастырем никакой вины, столько даже наивной убежденности в силе народного заступничества, что, воистину, простота слова искупается сердечностью заключенного в нем[78]:

«Мы — рабочие Пятницкого прихода, узнав об аресте священника Тюремной церкви О. Шишокина, очень опечалены. Священника этого мы знаем, он настоящий народный священник, в нашем Пятницком приходе он часто служил, совершал разные требы и ходил по Престольным праздникам со св. Крестом, кроме хорошего, о нем мы ничего не можем заявить, а потому убедительно просим священника о. Шишокина освободить. О. Шишокин во время занятия г. Казани никуда не убегал, это одно уже свидетельствует, что он не имеет за собой никакой вины, еще раз просим освободить священника о. Димитрия Шишокина».

Надо заметить, что казанцы еще долго не могли простить городскому духовенству, покинувшему свои приходы, подобной «измены», тем более понятны те чувства благодарности, признательности и любви, что испытывали верующие по отношению к каждому из оставшихся на своем месте пастырей. Таких было немного, и одним из них был о. Димитрий Шишокин.

Все это — документы следственного дела, но ведь известно, что далеко не все может сохранить бумага. Сохранилось устное предание о последних днях земной жизни о. Димитрия. По свидетельству его внучки, Елены Константиновны Варфоломеевой, от о. Димитрия ЧК требовала разглашения тайны исповеди. Это и понятно, кому как не священнику тюрьмы (в которой кто только не сидел!) было знать умонастроения заключенных. Священника хотели использовать для выявления «антиреволюционных настроений». Однако от такого сотрудничества, соглашательства с безбожной властью о. Димитрий отказался. Родственники как рассказывала супруга о. Димитрия Анна Михайловна, негодовали, говорили, что о. Димитрий из ума выжил, ведь ему стоило сказать всего одно слово согласия, и он остался бы жив… Но помнил о. Димитрий: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе…», верил, что «изгнанных правды ради есть Царствие Небесное», понимал на многолетнем своем опыте пастырского служения справедливость давидовой мудрости: «Не ревнуй спеющему в пути своем, человеку творящему законопреступление…». И жизнь о. Димитрия — жизнь человека, не преступившего Божиих заповедей, именно потому и была так ненавистна, так чужда падшему и упоенному своим падением миру.

О мужественном противостоянии о. Димитрия беззаконию, торжествовавшему в те дни, убедительно свидетельствует единственное его письмо, дошедшее из тюремных застенков:

«Милая Анечка! Выбор сделан, на днях все решится. Их условия невыполнимы. Бедой обязан (…), но, видно, так Богу угодно. Прошу никуда не ходить, не хлопочи и никого не проси обо мне, все бесполезно, навлечешь лишь дополнительные беды на себя и детей. Все хлопоты обо мне бесполезны, я это чувствую и знаю, никто и ничто меня уже не спасет. Я не могу быть другим. Утешаюсь мыслью, что такова Воля Божия, и вы все уцелеете по милости Его. Обо мне не справляйся, ничего не выясняй, не скажут, и это опасно. Когда меня вывезут из Казани с приговором, поищи вдоль стены обломок химического карандаша. Димитрий»[79].

По слухам, группу заключенных, среди которых находился и о. Димитрий, увезли куда-то по Волге на барже. Сохранилось свидетельство о том, что в Свияжске в 1917—1920 гг. действовала скотобойня, куда в 1918 г. привозили на расстрел заключенных из Казанской тюрьмы, приговоренных ЧК к казни. Скотобойня была выбрана не случайно: это было место, удобное для расстрелов — грязь и кровь животных скрывали лужи крови человеческой. После расстрелов монашествующие окрестных монастырей ночами тайно хоронили духовенство подле стен своих обителей. Как знать, быть может, и о. Димитрий Шишокин был среди тех, кто нашел свой земной приют подле монастырской стены. Впрочем, точно известно только одно: 9 октября 1918 г. (на 14-й день после ареста) председатель ЧК по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте Аацис утвердил представленное следователем Бабкевичем постановление: «Димитрия Шишокина, как ярого контрреволюционера, агитировавшего среди арестованных против советской власти, подвергнуть высшей мере наказания», а 10 октября приговор был приведен в исполнение.

Вдова же отца Димитрия осталась с четырьмя малолетними детьми…[80]

Жизнеописание иерея Филарета Великанова, эконома Казанской Духовной Академии, настоятеля Михаиле-Архангельской академической церкви

10 октября н.ст. 1918 года, в день расстрела священника тюремной Свято-Троицкой церкви Димитрия Шишокина, Лацисом был подписан ордер №343 на обыск и арест священника Филарета Великанова[81], следующего в списке жертв безбожной власти. А 31 октября ст. ст. в журнале собрания Казанской Духовной Академии появилась следующая запись: «Перед началом заседания Преосвященный Ректор Академии сообщил о внезапной кончине эконома Академии, священника Филарета Иоанновича Великанова. Собрание, заслушав сообщение, пропело почившему»Вечную Память»…»

Филарет Иоаннович Великанов родился 14 мая 1873 года в семье дьякона города Верхнего Ломова. Окончил Пензенскую духовную семинарию и указом за №9091 Пензенской Духовной Консистории 7 октября 1891 года был определен на псаломщицкое место к соборной церкви города Нижнего Ломова. С 18 октября 1895 г. состоял учителем Нижне-Ломовской воскресной школы. Однако, чувствуя в себе призвание к служению церковному, по собственному прошению, 10 сентября 1896 года указом Духовной Консистории за №4261 был назначен на диаконско-учительское место в с. Суркино Наровчатовского уезда, а 25 мая 1896 г. епископом Пензенским и Саранским Павлом (Вильчинским) рукоположен во диакона к Христоро-ждественской церкви того же села. 11 июня 1897 года указом все той же Пензенской Духовной Консистории за №6762, Филарет Великанов был перемещен в село Большой Азяс Краснослободского уезда, а резолюцией Епархиального Преосвященного от 23 августа 1901 года за №3883 (по предложению училищного правления) назначен экономом Краснослободского духовного училища.

2 марта 1904 года указом Пензенской Духовной Консистории за №3534 о. Филарет был назначен диаконом с. Оброчного Краснослободского уезда, в марте 1904 года — экономом Тихоновского духовного училища г. Пензы, а 10 июня 1909 года —— экономом Пензенской духовной семинарии. Высоко-преосвященным Владимиром, архиепископом Пензенским и Саранским, рукоположен в сан священника 30 октября 1916 года[82].

О. Филарет был несомненно хорошим администратором, в пользу чего свидетельствует и последовавший в ноябре 1916 года перевод его в Казанскую епархию на должность эконома Академии (напомним, что в России существовало всего четыре Академии, и эконом одной из них, несомненно, был фигурой значительной). Кроме того, о. Филарет определяется священником Михаило-Архангель-ской академической церкви, что говорит уже о его пастырском таланте. Ведь в проповедях перед академической аудиторией нужно было быть и прекрасным оратором, и глубоко образованным человеком, чтобы не стать бледной тенью на фоне тех, чьи труды признаны и отмечены не только Россией, но и научным миром Европы.

О. Филарет овдовел еще в бытность свою диаконом, и, будучи священником целибатным, все свои силы, знания и свободное время приносил на алтарь бескорыстного пастырского и административного служения. Последнее, связанное с материальными и денежными вопросами, требовало от него особой щепетильности и честности, и, как видно это из дел Правления Академии, о. Филарет удовлетворял всем этим требованиям и пользовался безусловным доверием и уважением академической корпорации. Вот и Московский Археологический Институт (бывший Императорский Московский Институт им. Императора Николая II) единогласно избрал 23 мая 1918 года о. Филарета в свои члены-сотрудники[83].

Февральский и октябрьские перевороты о. Филарет воспринимает, как ужасные и несправедливые события, однако всецело полагается на волю Божию и продолжает свое духовное служение вопреки неизбежно надвигающемуся террору.

После месячного пребывания в Казани Народной армии и учредиловцев, большинство священников покинуло свои приходы, небеспричинно опасаясь за собственные жизни и жизнь своих домочадцев. Многие приходы стали обращаться в Епархиальный Совет, возглавляемый в первые недели после ухода белочехов, молодым архимандритом Иоасафом (Удаловым), с просьбой найти им хотя бы временных настоятелей. Доходило до того, что некому было крестить и отпевать.

Поскольку значительная часть студентов Академии покинула город и начало учебного года откладывалось на неизвестные сроки, то Академия не так нуждалась в церковном окормлении и требоисполнении, как приходские церкви (тем более, что после взятия Казани по городу валялось множество неотпетых и непогребенных тел). Посему, когда заводской комитет рабочих при заводе братьев Крестовниковых обратился в Академию с просьбой разрешить I о. Филарету, как одному из немногих не бежавших с белочехами священников, временно исправлять службы и требы в Борисоглебской церкви, Академия и Епархиальный Совет дали такое разрешение. О. Филарету 10 сентября 1918 года за №1118, был выдан специальный Билет «в том, что ему разрешен отпуск для исправления треб в Борисоглебской церкви (в районе завода бр. Крестовниковых) с 11-го сентября сроком на один месяц», за подписью исполняющего обязанности ректора Академии профессора В. И. Несмелова[84].

Заводской комитет, в свою очередь, 12 сентября выдал о. Филарету удостоверение в том, что «предъявитель сего священник домовой Михаило-Архангельской Академической церкви Филарет Иоаннович Великанов, временно приглашен для исправления Церковных служб и треб, касающихся священника, в Борисоглебскую церковь. С 1-го мая 1918 г. проживал в здании Академии, а с 10-го сентября 1918 г. до сего времени, проживает в церковном Борисоглебском доме»[85].

Ввиду того, что большевики, по своему приходу, объявили массовую мобилизацию, действуя гораздо методичнее и жестче белочехов во всех отношениях (реквизиция, призыв, учет оставшихся офицеров, бывших полицейских, студентов, преподавателей и священников, арест в чем-либо подозреваемых и всех «бывших» людей, карательные рейды в бунтующие против новой власти села и пр.), Собрание рабочих, желая оградить о. Филарета от призыва в Красную армию и от карательных мер (наивно полагая, что их мнение имеет какой-то вес для репрессивных органов) дало священнику 24 сентября 1918 года удостоверение, в «том, что он освобожден от мобилизации, объявленной Военным Комендантом города Казани приказом №4, согласно резолюции рабочих»[86]. Что говорить о той благодарности, которую питали рабочие к о. Филарету, бывшему в тяжелый для них час утешителем и духовным отцом. Ведь многие из рабочих семей уже познали горькие плоды гражданской междоусобной брани. О. Филарет был тем, кто провожал в последний земной путь убитых и скончавшихся и тем, кто крестил новорожденных… Он исповедовал и причащал, он молился о спасении жизней и спасении душ. Предчувствовал ли о. Филарет, что уже последние земные дни проводит в церковном служении (и что у него иное служение, иное свидетельство о Христе)? Был ли страх пред надвигающимся беззаконием или было великое молитвенное дерзновение: «аще ополчится на мя полк, не убоится сердце мое, аще востанет на мя брань, на Него аз уповаю»?

10 октября 1918 г. Лацис выписал ордер №343 на арест Великанова Филарета Ивановича[87], а 11 октября отцу Филарету уже предъявили показания двадцатиоднолетнего Кузьмина, «коммуниста отряда ЧК», и Тимофея П., «взводного отряда ЧК», которые во время белочешского мятежа будто бы были опознаны Великановым, когда тот — вооруженный (!) — ходил по Академической слободке и требовал расстрела прятавшихся коммунистов. Свидетельство Кузьмина (до работы в ЧК служившего денщиком у генерала Воронова) могла якобы подтвердить одна женщина, но ее «не оказалось в городе», показания же другого «свидетеля» и вовсе были опровергнуты его земляком (тем, что приютил скрывавшегося чекиста), заявившим, что во время осмотра квартир академических служащих Великанов не только не был вооружен, но и никому ни арестом, ни расстрелом не угрожал.

Сам священник не мог понять, как это можно требовать расстрела тех, кого он в глаза-то не видывал. Да и не ведал отец Филарет за собой никакой вины, поэтому и из Казани никуда не бежал, не скрывался.

В квартальный комитет Академической слободки он вошел как эконом академии, служащие и учащиеся которой, в основном, в этой слободе и проживали. На допросе 11 октября о. Филарет так восстанавливал ход событий: в первый же день к нему пришли пришли представители новой власти и пригласили его сопровождать их при обыске здания КДА. Перед этим о. Филарет послал студента известить проживающих в Академической слободе об обыске. «В восточный корпус, — свидетельствовал священник, — я сам ходил, и предупредил об обыске ректора, секретаря Академии и других служащих, чтобы они не беспокоились. Во время посещения… квартир я был невооружен»[88]. «Роль моя при обыске, — продолжал священник, — заключалась исключительно в удостоверении академических служащих и учащихся… При обыске никого не арестовали. Я был членом квартального комитета, и моя обязанность заключалась (в том, чтобы) будить жителей для дворовой охраны… я никого не опознавал, ни на кого не указывал из Советских работников и красноармейцев.»[89] Более того, когда кучер сообщил о. Филарету, что в конюшне скрывается один красноармеец-мусульманин, священник не выдал его, не желая быть хотя бы косвенным участником гражданской междоусобицы и принимать на себя грех в возможном пролитии крови. Священник только попросил, чтобы красноармеец покинул Академию, ввиду скорого в ней обыска. Но следователем этого услышано, конечно, не было…

Кузьмин обвинил о. Филарета еще в том, что во время юнкерского восстания в Казани, когда Кузьмин, будучи денщиком генерала Воронова, вдруг проникся сочувствием к большевизму и перерезал телефонный провод, о. Филарет, якобы заметивший сию акцию, донес на Кузьмина, и тот был арестован. Священник отверг всю эту бессмыслицу с революционным подвигом молодого чекиста, заявив, что не видел, чтобы кто-либо перерезал телеграфную проволоку». Единственно, что он сделал такого, что может ему вменить советская власть, так это то, что, когда ему «было поручено собрать с Академического двора пожертвования на нужды» Народной армии»[90], он это исполнил. Это признание о. Филарета в том, в чем его не обвиняли, но что могло бы стать главным против него обвинением, лишний раз свидетельствует в пользу безвинности православного пастыря, не бегущего собственных дел, но и не берущего на себя несуществующих вин.

Последний «свидетель», некто Виктор Труль, по партийной принадлежности «сочувствующий коммунист», сказал немного, но в духе грядущих сентенций Вышинского:

«… про деятельность Великанова во время белогвардейцев я не могу ничего сказать. До этого мне приходилось с ним сталкиваться на чисто хозяйственной почве и благодаря этому (чему? — А. Ж.) могу определенно сказать, что он по своим действиям (каким?! — А. Ж.) не был сторонником Советской власти»[91].

Насколько тяжелы были дни тюремного заключения в «Набоковке» (дом Набокова по ул. Гоголя, где первоначально разместилась ЧК, и в подвалах которого проходили расстрелы; до недавнего времени на стенах этих подвалов были видны бурые пятна крови) и томительного ожидания смертного часа, видно из чудом дошедшего до нас предсмертного письма о. Филарета, адресованного ректору Академии епископу Анатолию. Письмо о. Филарета состоит из четырех частей, причем каждая следующая составлялась в невыносимом ожидании скорого расстрела. Из этого письма видно, как развивается в душе осужденного к казни священника внутренняя борьба чувства усталости и растерянности от допросов и издевательств, с чувством пастырского достоинства и христианского смирения. Смирения до самоуничижения, до «незнания за собою добрых дел», до утверждения, что вся жизнь «пройдена в одних только грехах». В этих строках и сокрушение о жизни, и покаяние о прегрешениях, содеянных в ведении и неведении, и скорбь о больной матери, которую просто убьет известие о расстреле сына, и недоумение по поводу предъявленных обвинений… Но в этих же простых, спешно записанных строках — видим мы и величие духа одного из тех тысяч священномучеников, что в страшный век всеобщей апостасии явили нам подвиг свидетельства о Христе:

1) «Сегодня в среду 23-го (ст. ст. 10/Х — 18) я переведен за решетку, это признак того, что меня подготовляют к расстрелу. Но меня одно успокаивает, что я не виноват ни в одном предъявленном мне обвинении. Обвинения: что я выдавал и опознавал красноармейцев, подписывал смертный приговор Трулю и Морозу и т. п. Усердно прошу всех молиться обо мне. Сообщите матери при случае о моей (смерти)… Прошу Ваших молитв. Бог наказывает меня за мои грехи. Иду спокойно. Молитесь и не забывайте в Ваших молитвах многогрешного иерея Филарета».

2) (Число не помечено, вероятно, четверг). «Доживаю последние минуты. Тяжела жизнь в Набоковском подвале; смерть-то, пожалуй, и лучше. Хотел написать предсмертное прошение Зегеру (Вегеру? — А. Ж.) о выдаче моего трупа Академии для погребения, но, думаю, что бесполезно. Молитесь о мне, да простит Господь мои согрешения по Вашим молитвам, со мной вместе страдает священник из Услона, и, должно быть, одновременно со мною (предстанет. — А. Ж.) пред Престолом Всевышнего. Начальник караула сообщил, что готовится пять могил невдалеке у Архангельского кладбища. Возьмите оправдательные документы к приходо-расходной книге, они в столе в ящике в кабинете. Пока, прощайте, дорогие и близкие».

3) (Тогда же и на том же листе) «Смерть меня не страшит, чем объяснить это? Тем ли, что я много пережил или тем, что мне уже надоел арест? И кроме того, меня поддерживает то, что из всех предъявленных мне обвинений я ни в одном из них не виновен. Мой обвинитель — Кузьмин, которого я никогда даже не встречал. Что же касается остальных обвинителей…, то я собственно и не могу даже догадаться, чем я мог им досадить.

Молю и прошу Вас, Владыко, и всю Академическую корпорацию простить меня за все мои прегрешения, содеянные в ведении и неведении. Не забывайте меня в Ваших святых молитвах. Вся жизнь моя пройдена в одних только грехах. Добрых дел я за собою не знаю. Простите и молитесь за многогрешного раба Божия иерея Филарета».

4) (Тогда же, там же. Здесь о. Филарет, уже совершенно спокойно, просит своего душеприказчика, епископа Анатолия, распорядиться о сообщении родным и распределении оставшихся на квартире вещей). «Удобнее всего написать письмо о мне брату, а не матери — адрес: г. Краснослободск Пензенской губ., эконому Духовного училища Павлу Ивановичу Великанову. Ему можно написать все, что со мной произошло, а он уже постарается передать матери, предварительно подготовив ее. Мать уже пожилая и больная; это известие может ее убить. Ал. Дм. от меня передайте благодарность за все заботы и хлопоты обо мне. Передайте ему на память мою мягкую мебель. Ковры — в церковь, картины — передайте студентам. Сбережения, какие найдутся при помощи Правления Академии, т. е. по ревизии книг и по указанию о. Феофана, распределите так: 2/10 части сбережений — в Академическую церковь, а остальные через брата перешлите матери и сестрам, но прежде всего уплатите долги»[92].

Вот они, бесценные свидетельства, донесшие до нас из чекистских застенков потрясение, боль и одновременно торжество несломленной веры русского пастыря, чья главная вина перед безбожной властью заключалась в том, что он был и оставался до последней минуты земной жизни православным священником, безропотно несущим свой пастырский крест на свою Голгофу…

Военно-полевой трибунал Военно-Революционного Совета 5-й армии (в лице следователя Бабкевича) вынес постановление:

«Священника Великанова Филарета Ивановича за участие в контр-революционной авантюре чехословаков и опознании в квартальном комитете, состоя в качестве члена его, красноармейца Самарского отряда.., подвергнуть высшей мере наказания»[93].

Лацис утвердил этот приговор 22 октября, и вскоре приговор был приведен в исполнение.

В письме (дата написания не известна) С. Талызина своему отцу, написанное из заключения, об о. Филарете сообщалось:

«Папа! Портмоне и ключи передай еп. Анатолию, и скажи ему, что свящ. Великанов расстрелян. Воля покойного была такова: исходатайствовать о выдаче тела для погребения, затем, имеющиеся у одних знакомых, которых (епископ) Анатолий знает, его деньги по уплате долгов переслать его матери. Покойный с должным мужеством принял свою мученическую кончину. Вместе с ним также был расстрелян свящ. с. В. Услон Даниил Дымов. Если же (епископу) Анатолию не удастся получить для погребения тело Великанова, то последний просил за него молиться. Фамилия знакомых, кажется. Целебрицкие. Недавно был доставлен к нам Николай Евтропов, которому предъявлено обвинение как бывшему еще в январе месяце секретарю Церковного Совета. Будьте все здоровы. Сергей»[94]

Дошло и еще одно, последнее, послание о. Филарета на имя о. И. (о. Иоасафа или о. Ионы)[95], врученное 11/XI-18-го:

«Моя предсмертная (просьба): не оставьте в поддержке моей семьи. Остается совершенно без (средств). Я жду смерти, но когда — Богу известно. Тело мое можно найти у газового завода»[96].

Неизвестно, было ли оно вручено адресату сразу по написанию (тогда о. Филарет был расстрелян 11 ноября н. ст. 1918 г.) или же спустя какое-то время после расстрела священника. Как бы то ни было, но сердца православных казанцев сохранят в себе память об о. Филарете, последнем настоятеле академической церкви, убиенном в 1918 году.

Жизнеописание священника села Верхний Услон Даниила Дымова

Судьба о. Даниила Дымова, его обвинение в контрреволюционности и его расстрел — новое свидетельство мученического подвига Православной Церкви в XX веке. Это, пожалуй, наиболее яркое из сохранившихся уголовных «дел», в котором со всей очевидностью выявился цинизм власти в отношении к православному духовенству, ибо в этом случае не было не только ни одного свидетеля обвинения, но даже сколько нибудь сформулированного обвинения. Кроме того, было утверждение полного отсутствия каких бы то ни было компрометирующих арестованного священника материалов. Возможно, этим объясняется его необычайно «долгое» — по законам революционного времени — «следственное дознание»: о. Даниил содержался в ЧК целый месяц — с 24 сентября по 24 октября н. ст. 1918 года…

О. Даниил родился в Казани в 1884 году в бедной мещанской семье. Благодаря помощи добрых людей получил небольшое образование, окончив второклассную учительскую школу, по завершению которой служил учителем в народной школе села Верхний Услон с 1901 по 1904 гг., когда был призван на военную службу. Последнюю проходил с 1905 по 1907 года в Петербурге. В революционные дни, поддавшись общим мятежным настроениям, молодой солдат Даниил Дымов участвовал в выступлениях, бывших в Военно-Электротехнической школе, за что в числе 120 человек был даже приговорен к ссылке на 2 года на Кавказ. Видимо, здесь будущий пастырь переосмыслил свой жизненный путь, увидев иное для себя призвание. Раскаяние его было полным, ибо сразу, по возвращению домой в Казань, он выдерживает экзамен на псаломщика и с 1 октября 1908 года поступает на должность псаломщика в Софийский храм г. Свияжска. Насколько полным и решительным было отвращение молодого человека от пути насилия и смущения умов, видно даже из того, что на допросах в ЧК о. Даниил не пользуется своим бывшим мятежным прошлым как прикрытием для сохранения жизни, напротив характеризует его как ошибочный путь. И это, конечно, не могло не настроить следователя Бабкевича против о. Даниила.

В Софийской церкви Даниил встречается с будущим священномучеником о. Константином Далматовым. В немалой степени под влиянием этого заслуженного протоиерея, который и сам принял сан после долгих лет работы в сфере народного просвещения, Даниил в 1910 году выдерживает новый экзамен и принимает сан диакона в этой же Софийской церкви. Вскоре он становится штатным диаконом в Никольской церкви села Верхний Услон, где пользуется большой любовью прихожан, помнивших его еще по прежней его учительской деятельности.

Наконец, после нескольких лет своего диаконского служения, о. Даниил избирается приходом во священника Никольской церкви, и, по своему рукоположению, занимает это место с 21 мая ст. ст. 1917 года до тех самых событий, о которых речь пойдет ниже…

23 сентября 1918 года коменданту г. Казани поступает бумага за номером 29 от политкома Лево-Бережной группы войск:

«При сем препровождаю на Ваше распоряжение задержанного священника из села Верхних Услон Даниила Стефановича Дымова».

И далее следует любопытнейшее объяснение причины ареста о. Даниила, объяснение это — торопливая карандаш-ная запись — могло бы стать своеобразным эпиграфом к первой волне репрессий, воздвигнутых в 1918 году на православное духовенство:

«К обвинению Дымова материалов никаких нет (!), но так как он священник (вот причина ареста — А. Ж.), то я не решился его освободить, ведь Казанские священники ВСЕ принимали активное участие против Сов. Вл.(асти), а он ведь Казанский».

То есть, арестованный арестован потому, что является священником, и подлежит наказанию по причине того, что зсякое духовенство — контрреволюционно. Отсюда, и следствие становится пустой формальностью, и приговор — самоочевиден, поскольку если даже данный священник и не совершил контр-революционного деяния, гипотетически возможность совершения им такого деяния существует, значит священник арестован справедливо и понесет наказание за го, что не совершил, но совершить, по мнению власти, способен. Позже, в 30-х годах, прокурором Вышинским эта логика будет развита и оформлена в стройную систему советской юриспруденции.

24 сентября состоялся первый допрос следователем Сабкевичем о. Даниила Дымова. Арестованный священник сказал следующее:

«6 сентября я ушел из с. В.(ерхний) Услон, под влиянием бомбардировки и первого расстройства, в город Казанъ, а 9-го сентября в гор. Лаишев. Перед тем снаряд попал в мой дом и им была убита дочь 4-х лет София и жена. Уходу моему в Лаишев еще способствовало обстоятельство расстрела старообрядческого священника Белоусова, и думая, что меня постигнет такая же участь, я ушел в Лаишев. Когда же прибыли в Лаишев Советские войска, то я обратился к ним за пропуском в г. Казань, который и получил, но на следующий день был арестован пол.(итическим) комиссаром Лево-бережной группы, и пароходом отправлен в Казань.

Про себя же я могу сказать, что не вмешивался и не вмешиваюсь в политическую жизнь Республики, так как я, как священник, должен исполнять свои пастырские обязанности. Я на церковь смотрю, как на дом молитвы, и никогда от себя лично не произносил проповедей, возбуждавших против Советской власти. Я сам из народа и своими личными силами с детства стремился быть служителем Церкви, и после многих лишений достиг этого поста. Священствую я всего около 1,5 года. Я, как гражданин, Советскую власть признаю.»

Вскоре, словно в доказательство преданности и любви верхнеуслонцев к о. Даниилу, в ЧК поступил Приговор сельского схода Верхне-Услонского Общества Верхне-Услонской волости Свияжского уезда Казанской губернии:

«1918 года Сентября 13 ст. ст. дня, мы, нижеподписавшиеся прихожане Никольской церкви села Верхнего У слона и дер. Печищ,.. быв сего числа на общем собрании на сельском сходе, в присутствии сельских старост, в числе 156 человек.., имели суждение о следующем:

В нашем селении за неимением Священника несколько времени не слышно Церковного благовестия, помирают без исповеди и Св.(ятого) Таинства Причащения, вместе с тем, в виду предыдущих Праздников в нашей Православной, называемой Святой, Руси, нам, как христианам, необходима Церковь и служитель ее — Священник, по обсуждении чего мы сим приговором ПОСТАНОВИЛИ: и желаем принять в свой приход бывшего ранее у нас Священника Даниила Стефановича Дымова, который нам, всему приходу, хорошо известен, несколько лет ранее был в нашем селении учителем, потом о. Диаконом, и вот уже около двух лет служивший в селе священником, и который, как нам — всему приходу — известно, вел себя кротко, как и полагается быть Священнику, в какую-либо политику не вмешивался, и ни в каких замечаниях по каким-либо проступкам не был, и относился ко всем прихожанам как и должен пастырь, в чем мы за него ручаемся всем приходом нашей Никольской церкви, в чем и подписуемся».

От Верхне-Услонского Общества подписалось 82 человека, что засвидетельствовал своей печатью председатель Верхне-Услонского Совета Семен Арсентьевич Курятников. Подписи 73 крестьян деревни Печищ удостоверялись подписью и печатью председателя соответствующего сельсовета Михаилом Игнатьевичем Вахромеевым. И, наконец, последней значилась подпись председателя Исполкома Верхне-Услонского Волостного Совета Крестьянских депутатов. Тогда многие председатели сельсоветов, действительно, являлись народными избранниками, и, будучи православными людьми по рождению, воспитанию и убеждениям, не могли равнодушно наблюдать, как новая власть истребляет уважаемое народом духовенство.

В Казань были направлены четыре прихожанина Никольской церкви, которые, от имени всех подписавшихся под приговром схода прихожан, и написали 2 октября н. ст. следующее заявление:

«Под стражей в настоящее время содержится священник села Верхний Услон Дымов Даниил Стефанович, который поведения хорошего, замечен в чем-либо нами не был, и в дела политики никогда не вмешивался. А потому, на основании вышеизложенного, просим Комиссию об освобождении означенного священника Дымова, для исполнения в нашем приходе обязанностей священника».

После поступления в ЧК этих ходатайств, о. Даниил вновь был допрошен, впрочем, едва ли для выяснения справедливости его заключения.

«… Во время чехословацкого наскока никакого активного участия не принимал и им ничем не помогал, и в это время, к великому моему прискорбию, 31 июля в мой дом попал снаряд, когда стреляли с пароходов из набережных Моркваш и Красной Горки, которым разрушило все в нижнем этаже и что там находилось. Убило моментально мою дочь Софию 4 лет, жестоко контузило и во многих местах поранило жену. 24-го августа, когда уже никакого не стало терпения сидеть в Услоне, вечером я уехал в Казань из-за ужасного обстрела села В.(ерхнего) Услона и направился по направлению г. Лаишева. Где я пробыл, ожидая Советские войска, которые прибыли туда 5-го сентября, а шестого, на другой день, мне, по предъявлении своего паспорта, был дан , пропуск комендантом г. Лаишева Каретниковым на право проезда в г. Казань, и 6-го вечером Комиссар Левобережной группы Советских войск меня почему-то арестовал на моей квартире, а 10 сентября препроводил в Казань, где и нахожусь до сих пор в заключении. Служил для народа честно, ничего дурного и плохого для своего любимого прихода не желал и не желаю. Согласно предписания Епархиального начальства воззвание Митрополита Казанского Иакова один раз в церкви читал, и этим ограничился, предоставляя самому народу разобраться в политических вопросах, тем более, что народ наш грамотен и газеты всегда читает, и за текущими вопросами следит».

Заключение о. Даниилом переносилось кротко и мужественно. И только мысли о семье, оставшейся без всякой помощи и поддержки (помимо погибшей дочери в семье о. Даниила оставались жена, покалеченная взрывом, и трое детей 7, 5 и 2 лет), делали заключение невыносимо тяжелым. Однако 10 октября в одну камеру с о. Даниилом был помещен эконом Казанской Духовной Академии, настоятель академической церкви о. Филарет Великанов, поддержка и утешение которого помогали о. Даниилу переносить душевные скорби. Впрочем, и сам о. Филарет находил в лице о. Даниила поддержку. Об о. Данииле упоминается и в письме о. Филарета из заключения: «… со мной вместе страдает священник из Услона и, должно быть, одновременно со мною предстанет пред Престолом Всевышнего. Начальник караула сообщил, что готовится пять могил невдалеке у Архангельского кладбища».

Действительно, все тот же следователь Бабкевич вынес приговор:

«Священ.(ника) Дымова Даниила Степановича за контр-революционную пропаганду в церкви среди прихожан подвергнуть высшей мере наказания».

22 октября н. ст. Лацис подписал этот приговор, а через 2 дня о. Даниил вместе с о. Филаретом был расстрелян, о чем и сообщалось из тюрьмы в письме Сергея Талызина, сидевшего в одной камере с принявшими мученическую кончину пастырями.

Жизнеописание священника Феодора Гидаспова, настоятеля Пятницкой церкви г. Казани

Пятницкая трехпрестольная (во имя Рождества Пресвятой Богородицы; святт. Гурия, Варсонофия и Германа и св. мученицы Параскевы Пятницы) церковь г. Казани находится в самом конце ул. Большая Красная, с восточной стороны казанского Кремля. Небольшая эта церковь[97] была построена близ того места, где находилась церковь Николы Тульского, куда иерей Ермолай (будущий Патриарх Ермоген), отнес в 1579 г. только что обретенную чудотворную Казанскую икону Божией Матери. Несмотря на собственную почти неприметность для истории прошлых веков, в XX столетии Пятницкая церковь стала свидетельницей всех ужасов, каковые могли только пережит церковные стены, и была одним из тех немногих храмов кои история Казанской Церкви XX в., буде таковая составлена, никак обойти не сможет.

В церкви этой служили такие выдающиеся иерархи как митрополит Кирилл (Смирнов), епископ Иоасаф (Удалов), епископ Анатолий (Грисюк), епископ Афанасий (Малинин) и мн. др. В 1923 году церковь эта была захвачена обновленцами и через некоторое время (после того, как Благовещенский собор был властями отобран), объявлена кафедральным собором, где постоянно служил обновленческий митрополит Алексий (Баженов). Сюда обновленцы свозили полученные от властей святыни закрытых старо-церковнических храмов: мощи святителя Гурия, Чудотворную икону преп. Сергия Радонежского из Свияжского женского монастыря, Нерукотворный Образ Спасителя (список времен Иоанна Грозного) из часовни при Спасской башне… При закрытии сего многострадального храма в 1937 г. колокольня была снесена, сам он был обращен в 6-ю городскую тюрьму, и в страшные эти годы сотни христиан провели здесь последние дни перед казнью…

В конце 80-х годов, когда Пятницкую церковь стали восстанавливать из руин и мерзости запустения, вдруг обнаружились у ее стен массовые людские захоронения… В черепах всех этих несчастных были пулевые отверстия, заткнутые ватными тампонами: на месте, где совершалась Жертва Безкровная, безбожной властью был устроен конвейер смерти… Трудно себе представить, что может переживать страдающая душа верующего человека в последние минуты перед казнью, видя всю ретроспективу падения русского человека. Но, быть может, некоторые их этих страдающих и верующих сердец, помимо упования на милость Божью, согревало еще горячее предстательство первого мученика Пятницкого прихода, настоятеля этой церкви, протоиерея Феодора Гидаспова, убиенного безбожниками еще в 1918 году и явившего всей своей жизнью образец бесстрашного пастырского служения…

Феодор Михайлович Гидаспов родился в 1877 году в селе Тростянка Бузулукского уезда в семье священника Самарской епархии. С раннего возраста Феодор решил пойти по духовной стезе: благочестивая и размеренная жизнь семьи сельского пастыря предуготовляла юноше именно священнический путь. Окончив духовное училище и Самарскую Духовную Семинарию, Феодор в ноябре 1895 года Преосвященным Гурием (Буртасовским), епископом Самарским и Ставропольским, был определен псаломщиком в село Ивановку-Криволучье Николаевского уезда Тем же Преосвященным 4 февраля 1896 года был рукоположен во священника к Михаило-Архангельской церкви села Красная Поляна Николаевского уезда. Здесь о. Феодор ревностно трудится над устроением Красно-Полянской церковно-приходской школы, в которой затем состоит за-ведующим и законоучителем. Эти труды особенно отмечаются епископом Гурием. В январе 1899 года о. Феодора — как способного к противосектанской миссии — переводят в село Андреевку Бузулукского уезда.

С 1901 по 1907 год он уже настоятельствует в церкви села Гамалеевка, где исполняет также обязанности заведующего и законоучителя церковно-приходской школы, а в 1907 году поступает в Казанскую Духовную Академию, курс которой успешно завершает 15 июня 1911 года в звании кандидата богословия. По предложению Попечителя Оренбургского Учебного Округа от 6 сентября 1911 года за №15860 с согласия Епископа Екатеринбургского Митрофана (Афонского) о. Феодор был назначен законоучителем Екатеринбургской 1-ой женской гимназии, а с сентября того же года и настоятелем гимназической церкви св. Марии Магдалины. В августе 1912 года Преосвященным Вениамином (Муратовским), епископом Симбирским определен на штатное место к Богородице-Рождественскому собору г. Алатыря, а в августе возведен в сан протоиерея. В Алатыре о. Феодор также нес многочисленные и разнообразные обязанности: председателя Педагогического Совета Алатырского епархиального женского училища, председателя Алатырского отделения Симбирского епархиального Училищного Совета, благочинного 1-го округа церквей Алатырского уезда, члена Алатырского городского попечительства детского приюта-богадельни, законоучителя Епархиального женского училища и женской гимназии.

По собственному прошению архиепископом Казанским и Свияжским Иаковым (Пятницким) о. Феодор был переведен в Казанскую епархию и определен на место 2-го священника Казанского Богородского женского монастыря, где исполнял свои пастырские обязанности с октября 1913 по апрель 1916 года, будучи также законоучителем монастырской церковно-приходской школы. В те же годы он состоял лектором особо популярных в народе религиозно-нравственных чтений во Владимирской читальне при Покровской церкви г. Казани. С 7 апреля 1916 года о. Феодор стал настоятелем Пятницкой церкви г. Казани, находившейся, как уже было сказано, недалеко от того же Богородицкого женского монастыря, и законоучителем Пятницкой церковно-приходской школы. Кроме того, с апреля 1916 года состоял он постоянным членом и казначеем Казанского Епархиального Училищного Совета, законоучителем II женской гимназии (с марта 1917 года), членом Православного Братства свт. Гурия и благочинным 1-го градского округа церквей г. Казани[98].

Казалось бы, ничто в биографии о. Феодора не указывало на его особый крестный путь — обычное летописание служебных поприщ русского пастыря. Но вот, однако, находим и некоторое чудесное событие, явно отмечающее этого батюшку и предзнаменующее необычную судьбу его.

Отечественная война 1914 года наполнила церкви ищущими утешения матерями, женами, детьми воюющих солдат и офицеров, калеками, вернувшимися с фронта, вдовами и сиротами. В церкви, в родном, любимом пастыре искали эти люди разрешение от тревог, успокоение от невзгод, утешение от потери любимого человека — сына, мужа, отца… Сколько же доброты, тепла, искренней заботы должно было вместить сердце пастыря, чтобы снискать особую любовь прихожан и милость Божью. В эти тяжелые военные годы о. Феодор не только духовно окормлял своих прихожан и занимался благочинием 1-го градского округа церквей, но и находил время и силы идти к раненным и увечным в клиники и больницы, дабы облегчить нравственные и физические муки солдат, ободрить их, помочь и утешить. И это действенно помогало, исцеляло. Одно из таких исцелений, кое о. Феодор — по скромности своей и смирению — отказался приписать, в том числе и силе своей молитвы, ибо несомненно был замечательным молитвенником — описано им в «Известиях по Казанской епархии”[99]

На имя настоятельницы Казанского Богородского женского монастыря игуменьи Варвары было получено письмо от княгини Александры Артуровны Урусовой, попечительницы городского госпиталя №67. В письме княгиня рассказала про милость Божию, явленную через Казанский образ Божьей Матери.

В госпитале долгое время лежал «нижний чин Никифор Рудин», раненый разрывной пулей в живот и доставленный в ужасном состоянии при постоянной температуре около 40°С. Положение Рудина с каждым часом все ухудшалось, и решено было делать операцию, впрочем, без надежды на благополучный исход. Накануне же операции, в субботу, в госпитале служил всенощную о. Феодор Гидаспов (тогда еще священник Казанского Богородицкого монастыря), принесший Чудотворную икону и осенивший ею раненого Никифора Рудина. Солдат, человек очень верующий, попросил княгиню во время службы поставить свечу и горячо за него помолиться. И вот каково же было всеобщее удивление и радость, когда в ночь с субботы на воскресенье состояние больного резко улучшилось, температура спала, ужасные боли стихли, и все так благополучно разрешилось, что даже операция не понадобилась. «И еще много действительно внезапных, чудесных исцелений происходило по горячей молитве и вере самих больных и тех священников Казанского монастыря, что носили по госпиталям Чудотворный Образ Заступницы рода христианского и служили молебны». Заканчивается же письмо княгини Урусовой словами:

«Я всецело приписываю многие исцеления в нашем госпитале горячей вере и молитве, возносимой раненными непосредственно к св. иконе Казанской Божией Матери, и я тем более счастлива выразить Вам, высокочтимая Матушка, и всем священникам нашу общую глубокую благодарность за доставление в госпиталь св. иконы и прекрасные службы и слова утешения, которые приходится слышать от священников…»

И, действительно, событие это знаменательно, и, действительно, не случайно, что пастырское служение о. Феодора было так тесно связано с Казанской иконой Божьей Матери: вначале священнослужение в храмах Казанского Богородицкого монастыря, несомненно, пребывающего под Покровом Пресвятой Девы, после — в Пятницкой церкви, место основания которой также освящено первонахождением на нем (в церкви Николы Тульского) Чудотворного Казанского Образа. Так что и в суховатом клирово-ведомостном перечне мест служений о. Феодора тоже можно рассмотреть Промысл Божий, ведущий сего пастыря дорогой предуготовления к особому, мученическому испытанию. И знамением сего стал небывалый дотоле и потому так болезненно всеми воспринятый арест о. Феодора 27 июля 1917 года.

Но прежде надобно отметить, что события февраля 1917 года поначалу были встречены вполне лояльно в среде либерального академически образованного казанского духовенства, чего оправданием была еще и всеобщая растерянность. Но уже к лету 1917 года большая часть духовенства осознала весь масштаб надвигающегося беззакония (в смысле не только юридического, но и церковного «без-закония» — «без Закона») и соорганизовалась в несколько союзов: Союз Православных Общин, Братство Защиты Святой Православной Веры и, наконец, Союз пастырей г. Казани и Казанской епархии. В уставе последнего общества, где состоял и о. Феодор Гидаспов, о целях Союза говорилось:

«Союз пастырей г. Казани и Казанской епархии имеет целью, ввиду нового направления государственной и церковной жизни, объединить православных пастырей в тесное содружество для плодотворного делания на ниве Христовой, для согласованного стояния за заветы Христа и Его Церкви; для духовной и материальной взаимопомощи пастырей, для защиты их гражданского правового положения и обсуждения в своей среде возникающих вопросов церковной жизни и пастырской деятельности»[100].

Помимо прочей, Союз пастырей развернул и просветительско-издательскую работу, и к концу июля выпустил шесть листков (тиражом в десять тысяч каждый) для раздачи прихожанам после богослужений. Листки эти были на темы: «Что такое настоящая свобода?», «Уроки прошлого — назидание настоящему», «Сила православной веры», «В чем наша сила?», «Предстоящий всероссийский собор» и «Что значит отделение Церкви от Государства?» Через эти листки пастыри стремились донести до народа всю опасность создавшегося положения в России, усугубляемого, во-первых, войной, а, во-вторых, действиями новой власти, непродуманными мерами своими способствующей росту анархии и возрастанию безбожия в дотоле монархической и православной стране, привыкшей к размеренному, патриархальному образу жизни. В листке «Что значит отделение Церкви от Государства?» Союз пастырей, основываясь на подлинных фактах истории других народов, попытался разъяснить всю опасность, которая может грозить Православной Церкви, если на Учредительном Собрании будет принято полное отделение ее от государства, каковое требование содержалось в программах многих политических партий (с.-р., большевиков, анархистов и пр.)…

Что сказать… Правы оказались русские пастыри, не обманувшиеся в своих тревожных предчувствиях. Ныне уже просто нелепо повторять, будто бы отделение Церкви от государства сослужило Поместной нашей Церкви хорошую службу, ибо такой зависимости (едва ли не рабства) от государственных служб, каковая существовала в нынешнем столетии, история Православной Церкви еще не знала. Можно, конечно, толковать о пользе такого отделения в современную нам эпоху, но тогда, в 1918 году, было иное время, иные люди, иное государство. Для тех условий возмущение духовенства отделением Церкви от государства было не только правомерно, но и правомочно. Не случайно, что именно листок с церковно-историческим разъяснением последствий декрета об отделении Церкви от государства и подвиг властьпридержащих на насильственные меры, внезапно со всей очевидностью показавшие, насколько декларируемые лозунги о свободе слова и пр. расходятся с действительностью.

Каждый год 25 июля ст. ст. из Седмиозерной пустыни (находившейся в 17 верстах от Казани при реке Солонице и озере, образовавшемся от слияния семи малых озер) в Казань совершался крестный ход с Седмиозерной иконой Божьей Матери, а 27 июля — обратно из Казани в пустынь. В 1917 году 26 июля икона эта — по традиции — находилась в Кафедральном соборе. Служба была архиерейская: митрополиту Иакову сослужило многочисленное казанское духовенство, причем проповедь в этот замечательный праздничный день (согласно установленной чреды) произнес о. Феодор Гидаспов. На следующий день, 27 июля 1917 года, во время проводов из Казани Седмиозерной иконы, о. Феодор, исполняя поручение своей корпорации (Союза пастырей), после службы, имея на себе епитрахиль, раздавал в Кремле возле Кафедрального собора религиозные листки: «Предстоящий Собор Всероссийский Православной Церкви», «В чем наша сила» и «Что значит отделение Церкви от Государства?» Поскольку батюшку Феодора народ хорошо знал и охотно брал листки и читал их, то подобный людской интерес не ускользнул от внимания военного чина с красной повязкой, который, подойдя к священнику, потребовал от него прекратить раздачу листков. О. Феодор не счел себя обязанным подчиниться этому ультимативному распоряжению и был за то арестован, и прямо в епитрахили, под конвоем двух вооруженных военных, под негодующие возгласы мирян, препровожден в Казанский Совет Рабочих и Крестьянских Депутатов. Там у него и был отобран листок, как якобы «черносотенный, натравливающий одну часть населения на другую и как таковой, который духовенству раздавать позорно…» После этого о. Феодор был вскоре отпущен. Однако, в тот же день в центральную типографию, где печатались листки «от пастырей г. Казани», явились агенты Совета и взяли с администрации подписку о том, что она не выпустит оставшиеся 9000 листков «Что значит отделение Церкви от Государства?»

Уже 29 июля в «Казанской рабочей газете» и «Крестьянской газете» появились статьи с обвинениями Союза пастырей г. Казани и о. Феодора Гидаспова в «черносотенной, погромнической деятельности». Тогда 30 июля состоялось общее собрание духовенства и выборных мирян I благочиния г. Казани, на котором церковно-приходской совет Пятницкой церкви сообщил о происшедшем инциденте. После обсуждения случившегося было принято решение о необоснованности задержания о. Феодора Михайловича Гидаспова и незаконности ареста тиража листка «Что значит отделение Церкви от государства?», в котором не заключается ничего черносотенного или контрреволюционного (это было принято общим решением мирян по оглашению означенного листка). Более того, по единому решению собравшихся, «за листок пастыри заслуживают не порицания, а благодарности — каковую миряне просили от их имени передать общему собранию Союза пастырей, по инициативе которого листок был составлен и распространяем в народе». Гидаспову, как потерпевшему, было выражено «глубокое сочувствие по поводу совершенного над ним насилия».

После этого, собрание единогласно постановило:

«1) Сообщить копию настоящего постановления г. Прокурору Казанского Окружного Суда для привлечения лиц, виновных в вышеуказанных превышениях власти, к уголовной ответственности и ходатайствовать пред ним о сложении с вышеупомянутого листка неправильного ареста.

2) Просить Высокопреосвященного Архиепископа Казанского Иакова о вышеизложенных происшествиях довести до сведения г. Обер-Прокурора Святейшего Синода, в целях отражения свободы слова Православной Церкви.

3) Просить пастырей г. Казани широко огласить в среде православных христиан происшедший прискорбный инцидент»[101].

В 7 ч. вечера того же дня состоялось собрание Союза пастырей г. Казани и Казанской епархии, на котором также было рассмотрено незаконное задержание о. Феодора Гидаспова и арест значительной части тиража листка; при этом было заявлено, что говорить правду о бедах, несомы: России безбожием, «пастыри г. Казани считают cвoи священным, пастырским и гражданским долгом». Помимо пунктов, созвучных с решениями собрания духовенства мирян I благочиния, в постановлении Союза пастырей бы. и такой:

«3) Союз пастырей г. Казани считает ниже своего достоинства отвечать на брошенное ему обвинение черносотенной, натравливающей одну часть населения на другую или, как сказано в «Казанской рабочей газете» от 29-го июля, погромной, клеветнической деятельности. Плоды его работ у всех пред глазами. Союз пастырей только недоумевает, почему именно его религиозно-патриотическая деятельность вызывает такое острое порицание со стороны совета с.р.д. и части местной прессы (см. еще «Крестьянскую газету» от 29 июля), между тем как издания явно погромного (например «Манифест анархистов-коммунистов») и кощунственного характера («Новая нагорная проповедь» и некоторые сатирические журналы) свободно обращаются среди широких народных масс без тени реагирования на них со стороны означенного совета..»[102]

Действительно, работа таких бесстрашных пастырей, как о. Феодор Гидаспов, проходила в тяжелых условиях все возрастающей активности различных антихристианских сект и политических движений, когда в газетах цинично высмеивались таинства Евхаристии и Крещения, оскорблялись чувства верующих, а духовенство выставлялось стяжателями, пьяницами и безбожниками, наживающимися на невежественности масс. Тем выше должны цениться усилия тех священников, которые вопреки всему, вооружившись лишь верой и молитвой, несли свое пастырское слово верующему народу. Верно, именно подобной атмосферой усиливающегося преследования духовенства были продиктованы мысли, занесенные о. Феодором в свою записную книжку. Одно замечание о. Феодора относится ко гневу, тому внутреннему теснению пороком добродетелей, которое сообщает человеку внутреннюю же разобщенность, противоречивость, мешающие обретению спасительного пути:

«Если кто-либо гневается (на тебя), то вспомни, что это одно из настроений, часто переживаемых и тобой, что если ты на гнев отвечаешь гневом, то это будет также смешно, как если бы человек стал гневаться на себя, находящегося во гневе. И, действительно, также трудно относиться к себе хорошо, как и к людям, если еще не труднее. Быть в мире со множеством личностей (т. е. пороков и добродетелей) также трудно или еще труднее, как быть в мире с людьми…»

Размышляя об идее, овладевшей умами некоторой части русского общества (о социализме), о. Феодор замечал: «Стремление к социализму, т. е. к жизни на справедливых, материально организованных началах, вполне понятно для людей бессильных, т. е. тех людей, интересы которых так и не могут перескочить через материальные стремления. Все силы этих людей еще направлены на борьбу с материальным рабством.., отсюда разделение на людей, у которых было волнение духа, которые распростились с материальным благом, так как они убедились в его суетности и неудовлетворенности (им); и вторая группа людей, для которых выигрыш на лоттера-аллегро составляет идеал жизни, для которых высшее благо — золото и все земные блага…»[103]

Известие о задержании о. Феодора военными быстро облетело пределы города, и о. Феодор снискал еще большее уважение прихожан, всегда так ценивших в своих духовных отцах нелицемерное стояние за правду Божию. Наступил год 1918-й. Страшный год для России, переломный. Вряд ли о. Феодор мог равнодушно наблюдать это апокалипсической силы полотно, каковое представляла собою терзаемая и унижаемая Русь. Едва ли сердце русского человека и священнослужителя могло смириться с тем, что народ-богоносец склоняют стать народом-богоотступником, там — и народом-богоборцем. Напротив, читая перед прихожанами анафематствование Святейшим Патриархом Тихоном врагов Церкви (а значит, и врагов Православной Руси), о. Феодор и сам проповедовал в духе патриарших посланий. Сердце пастыря разрывалось от видения творимых большевиками бесчинств и беззаконий. Оттого и являлся в его проповедях — как толкование обещаний большевиков — библейский образ дающего камень вместо хлеба (Мф. 7:9); после, в тюрьме, батюшку обвинят, что он говорил, будто большевики заставляют народ есть камни[104]. Оттого и говорил он, что отвергающие Христа — суть «антихристы» (анти-христиане) и богоборческое воинство таковых — есть «войско антихристово», целью видящее уничтожение былой православной России (чего большевики не скрывали), строительство «Царства Божия на земле», иными словами (и словами Святейшего Патриарха Тихона) — Вавилонское строительство (после, в тюрьме, батюшке инкриминируют, что он проклина советскую власть, называя Красную армию — «антихристовым войском», а Народную Армию — «Божией»).

После взятия Казани учредиловцами, о. Феодор каждый день крестным ходом обходил свой бедный приход по Нагорной улице, посещал прихожан, утешал их, успокаивал… 3 сентября, когда канонерки Раскольникова стреляли по городу и народоармейцы вывезли несколько орудий на защиту города, о. Феодора, как священника ближайшей к артиллерийской позиции церкви, просили освятить орудия. Он не отказал. Что мог пастырь противопоставить надвигающемуся беззаконию? Что мог принести на алтарь духовной победы над врагом рода человеческого и воинством его? Собственную жизнь и — подобно старцу Аврааму — жизнь чад своих: двое его сыновей — 20-летний Николай и 18-летний Борис ушли добровольцами в Народную армию.

Накануне взятия города красными, значительная часть жителей, напуганных слухами о красном терроре, покинула Казань. Это-то и спасло многих из них от скорой расправы. Часть из ушедших, правда, вернулась, но их ожидала печальная участь, и здесь показательна судьба о. Феодора. Он предчувствовал возможность ареста и потому, накануне прихода красных, вывез свою многодетную семью из Казани, для того чтобы переправить ее в более безопасное место — в Самару, где жила матушка его супруги. 22 октября, устроив семью и уладив все дела, о. Феодор попрощался со своими родными и выехал в Казань, куда звал его долг пастыря и обязанности благочинного.

Сразу же по прибытию 26 октября о. Феодора в Казань, обрадованные прихожане написали на имя коменданта города прошение о разрешении их любимому пастырю проживать в приходской квартире и исполнять свои священнические обязанности. Подобное обращение прихожан объяснялось тем, что квартиры всех ушедших с белочехами, были опечатаны и, по постановлению Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контр-революцией на чехословацком фронте, «никто из вернувшихся после бегов из Казани не мог быть прописан и не мог занять квартиру без разрешения Чрезвычайной Комиссии…»[105] Все это было сделано, конечно, с единственной целью — выявить возвращающихся в Казань горожан и применить к ним репрессивные меры. Для этих же целей служил опубликованный в октябрьско-ноябрьских номерах газеты «Знамя революции список из 1500 фамилий»контр-революционеров», ушедших с белочехами, о которых (при обнаружении) следовало сразу же донести в ЧК.

Наивные прихожане, не предполагавшие всей коварности постановления ЧК, составили свое прошение от рабочих Пятницкого прихода и отправили его в городскую Комендатуру:

«… просим разрешить Феодору Михайловичу Гидаспову, вернувшемуся по пропуску от 22 августа из г. Самары, куда он ездил проводить свое семейство к матери своей жены, служить в Пятницкой церкви и занять свою прежнюю квартиру, которая находится в настоящее время запечатанной. При этом считаем не лишним добавить, что упомянутый священник прослужил в нашем приходе три года и за все это время мы, граждане рабочие, ничего предосудительного не замечали за ним, почему и желаем вновь видеть священником в нашей церкви. К сему прошению подписываемся мы, рабочие Пятницкого прихода г. Казани: (118 подписей рабочих-прихожан)»[106]

Но что такое 118 ратующих за священника рабочих перед карательной десницей ЧК? И 31 октября н. ст. о. Феодор был арестован по доносу начальника Центральной пересыльной тюрьмы, решившего «реабилитироваться» перед ЧК за излишний «либерализм» в отношении к «контрреволюционному духовенству», проявленный им в случае с о. Дмитрием Шишокиным:

«До сведения моего дошло, что скрывающийся (!) бывший священник Пятницкой церкви г. Казани (фамилия которого мне не известна) и явный контр-революционер, укрывается (!) в доме Пятницкой церкви на Большой Казанской улице…»[107]

Видимо, для доносившего было вполне логичным поведение «скрывающегося священника»: открыто вернулся в Казань, прибыл в родной приход, где его знают все окрестные жители, проживает на собственной квартире, находящейся, к тому же, недалеко от тюрьмы… Нет, не думал о. Феодор скрываться. Решение этого русского пастыря, еще в 1917 году испытавшего бесцеремонность революционной власти, было глубоко осознанным. Не мог он покинуть свою паству в столь трудное для нее время, не посчитал возможным для себя бежать от тех, кого обличал с церковного амвона.

Обвинения против о. Феодора строились на основании всего двух «свидетельских» показаний. Причем, первое, от начальника тюрьмы, было полностью составлено со слов его знакомого Владимира В., который будто бы и был очевидцем проповедей о. Феодора, а второе — от некой Антонины, простой неграмотной (показания за нее писал сам следователь Бабкевич) женщины, вдовы расстрелянного белочехами большевика. При аресте именно она указывала квартиру о. Феодора. Начальник тюрьмы, обозвав о. Феодора «ярым контр-революционером» и называя его почему-то «Гидрасповым», показал (со слов своего знакомого), что священник «не только на улице, но и в церкви проклинал Советскую Власть и большевиков, называя их грабителями, Красную Армию — антихристовым войском, а Народную армию — Божией и призывал всех в нее записываться и защищать Россию и Учредительное Собрание от проклятых большевиков…» Тут же, уже от себя, «свидетель» добавил, что «еще в прошлом году около собора Гидраспов раздавал прокламации против отделения Церкви от государства до издания декрета».

Поскольку второе «свидетельское» показание было записано рукою следователя, то можно только догадываться, что именно он добавил от себя, посему приведем «показания» вдовы убитого большевика почти полностью:

«… священник Гидаспов в своих проповедях с амвона проклинал большевиков и агитировал против Советской, власти открыто. Во время чехословаков я была арестована, но потом освобождена… 3-го сентября Гидаспов кропил «святой водой» три орудия, которые везли против рабочих (т. е. миноносцев Раскольникова. — А. Ж.) и установили на лугах между дровами. Вместе с тем, Гидаспов говорил, что эти орудия против большевиков, которые заставляют нас есть камни и их необходимо уничтожить. Призывал в своих проповедях записываться всех в «народную армию», добавляя, что он жертвует двух своих сыновей. Прочитано. Неграмотная. Следователь Бабкевич».

И здесь своя трагедия, знак того времени: вдова, мать пятерых малолетних детей, безграмотная, запутавшаяся женщина своим «свидетельством», изложением (и искажением, быть может, невольным) фактов не только приговаривает священника к казни, но и обрекает семерых детей его на сиротство…

Допрос самого о. Феодора занял, видимо, немного времени и был простой формальностью, поскольку приговор тогда был для всех обвиняемых в контрреволюционности один — расстрел.

«8 сентября, — записал в своих показаниях о. Феодор, — я с семейством оставил Казань, направился в Лаишев, а оттуда в Самару. Со взятием Самары Советскими Войсками, я 22/Х выехал в Казань. Воззвания Митрополита Иакова в моей церкви во время богослужения — раздавались присутствующим в церкви,.. также как и другие воззвания от Епархиального Совета…»

О своих сыновьях о. Феодор отвечал так:

«Сыновья мои — Николай, студент Казанского Университета и Борис 6-го класса Классической гимназии 1-ой мужской — поступили в»Народную армию», первый по мобилизации, другими словами, оба ушли добровольно. К Советской Власти я отношусь, как ко всякой власти и ей подчиняюсь. Книги военного характера (при обыске были изъяты 6 учебников для артиллерии. — А. Ж.) были подобраны ребятишками во время разгрома Юнкерского Училища. Больше ничего не могу показать»[108].

ЧК постановила:

«Священника Гидаспова Феодора Михайловича как ярого контр-революционер, принимавшего активное участие в белогвардейской авантюре, подвергнуть высшей мере наказания. Следователь Бабкевич».

Об облегчении участи арестованного священника усиленно хлопотали и миряне, прихожане Пятницкого прихода, и Епархиальный Совет, и епископ Анатолий, как это было в случаях с о. Дмитрием Шишокиным, о. Филаретом Великановым и о. Даниилом Дымовым, но увы… К ноябрю 1918 года со всех концов Казанской епархии поступали слишком неутешительные известия о многочисленных арестах и расстрелах духовенства, чтобы питать хоть какие-то иллюзии по поводу участи заключенных священников. И 12 ноября 1918 года приговор был приведен в исполнение…[110]

Прочие новомученики Казанские, убиенные в 1918 году

Обилие документальных и устных свидетельств, заставило составителя посвятить отдельную статью тем из новомучеников, о которых известна только дата их смерти (или самый факт мученичества) и совсем немного биографического материала. Последнего недостаточно для составления отдельного жизнеописания, но все эти свидетельства дополняют картину происходивших в 1918 году гонений. Значительная часть биографического материала дается по клировым ведомостям приходских церквей Казанской епархии. Этот материал, возможно, несколько затрудняет восприятие, но приводится, во-первых, с той целью, чтобы помочь будущим исследователям церковной истории (если таковые появятся), а во-вторых, в надежде на то, что кто-нибудь из родственников убиенных пастырей откликнется новым свидетельством и дополнением к уже напечатанному. Кроме того, за время между первым и вторым изданием «Жизнеописаний» прояснились обстоятельства мученической кончины некоторых пастырей, каковые обстоятельства мы и сочли необходимым привести в этой статье.

После о. Иоанна Богоявленского, убиенного 7 марта ст. ст. 1918 года, следующим, павшим от рук безбожников, стал 64-летний протоиерей Софийской церкви г. Константин Далматов[111]. Это был известный и почитаемый в народе батюшка, на исповедь к которому шли простолюдин и человек знатный, крестьянин и интеллигент. Многолетние труды сего пастыря на ниве народного просвещения не раз отмечались церковными и светскими наградами.

Сам о. Константин был родом из замечательной священнической династии Далматовых. Окончив полный курс Казанской Духовной Семинарии по 1-му разряду, он в августе 1877 года поступил на светскую службу и до 1883 года преподавал русский и церковно-славянский языки в Чистопольском духовном училище. Однако долгие размышления над смыслом человеческого существования и поиск пути духовного спасения побудили Константина Ильича принять сан. И 25 сентября 1883 года он рукополагается во священника села Ямашева Ядринского уезда. Позже о. Константин служит в селах; Урахча (1888—1890), Корноухово (1890—1901), Сюкеево и Богородское (с 1901). Последним же местом его пастырского служения была Софийская церковь г. Свияжска. К этому времени о. Константин был уже заслуженным и уважаемым протоиереем. Это был нищелюбивый и бескорыстный пастырь, удивительной простоты и редкого дара проповеди, имевший многочисленные медали от Св. Синода и Министерства Народного Просвещения «за выдающиеся отлично-усердные безвозмездные занятия по Закону Божьему». О. Константина отличало редкое, даже по тем временам, безвозмездное исполнение обязанностей заведующего и законоучителя церковноприходских школ, и это при том, что на его иждивении, помимо матушки, находилось 10 детей.

Богословско-исторические статьи и проповеди о. Константина неоднократно публиковались в «Известиях по Казанской епархии» и имя этого тихого старца, столь любимого приходскими и приютскими детьми (коих батюшка окормлял и духовно, и материально), было известно далеко за пределами провинциального Свияжска. Характерен, например, отклик о. Константина на статью одного диакона[112], сетовавшего на крайнюю нужду и невозможность на скудные средства обучать детей:

«Все это я сам пережил и испытал, неся с давних пор до сего времени нелегкий крест своего пастырского служения, при десяти человеках детей, из которых пятеро учатся. Из них четверо — на моем содержании. Приход мой бедный. Средств содержать детей и существовать с супругой и прислугой недостаточно. Как быть? Хочу вот как горю пособить: объявить и предпринять некоторый нелегкий поход призвать себя и детей бороться с безумными тратами. Советую своим детям и прочим в тяжелое переживаемое нами время беспримерно жестокой войны одеваться попроще, не гоняться за глупой модой.., довольствоваться переделкой прежних имеющихся платьев без расчета и претензий на моду, даже с протестом против нея… Скромность, умеренность, расчетливость в жизни, избежание моды в платье и одежде могут сберечь для многих многодетных отцов и матерей копейку на черный день для использования трудовой лепты на учащихся детей при тяжелой материальной необеспеченности духовенства»[113].

С иной стороны характеризует о. Константина его статья «О причащении младенцев»[114], выявляющая особенный интерес священника к проблемам церковного окормления детей.

Насилия революционных перемен о. Константин понять и принять не мог ни по совести, ни по пастырскому долгу, и с церковного амвона восстал против самочинств безбожной власти, насаждавшей в школах уродующий детские души атеизм и отравляющей людское сознание пропагандой неисполнимых обещаний мира и земли, наконец, против той власти, что ввергнула огромную и благополучную страну в страшную эпоху средневекового террора и междоусобицы.

О мученической кончине о. Константина Далматова осталось только устное предание, повествующее о том, как после прихода в Свияжск войск Троцкого, о. Константин был обвинен в том, что он, 64-летний почтенный старец, стрелял с колокольни Софийской церкви в наступающих красногвардейцев из пулемета. За священника попытался заступиться его сын, за что был тотчас расстрелян. После чего расстреляли и престарелого протоиерея, довершив сие гнусное убийство штыками. Было это 25 июля 1918 года, в день Успения прав. Анны, матери Пресвятой Богородицы. Растерзанные тела отца и сына в течение двух дней лежали на городской площади. К ним боялись приблизиться из-за страха быть убитыми за одно человеческое сочувствие по отношению к казненному священнику.

27 июля, как мы уже писали, был умучен епископ Амвросий Свияжский и регентша Иоанно-Предтеченского Свияжского женского монастыря.

Почти вслед за гибелью владыки Амвросия, 1 августа, в день памяти Изнесения честных древ Животворящего Креста Господня и праздненства Всемилостивому Спасу и Пресвятой Богородице, в г. Спасске, был зверски убит настоятель Троицкого собора о. Орест Александров. Орест Константинович Александров родился в 1863 году, окончил Духовную Семинарию и был рукоположен во священника в 1885 г., а с 1908 г. являлся настоятелем Троицкого собора г. Спасска и законоучителем церковно-приходской школы. Жил батюшка весьма скромно. Хозяйство его было небольшим: одноэтажный дом, сад, огород, корова и одна лошадка. И это при том, что в семье его, помимо собственных детей (пяти дочерей и сына), воспитывалось еще несколько племянников и девочка Лиля из бедной семьи, взятая о. Орестом на воспитание. Всего же семья батюшки насчитывала около 12 человек. О. Орест был весьма почитаем в Спасске, и любим за свою душевность, простоту, скромность и постоянную готовность помочь нуждающемуся и скорбящему. Батюшка часто раздавал свои вещи и деньги нищим, да и люди небедные частенько приходили к нему одалживать деньги, инструмент, продукты (даже иноверцы-мусульмане): о. Орест никому не отказывал. И хотя взятое у него не всегда ему возвращалось, пастырь добрый никогда ни с кого долгов не требовал, словно бы о нем писал св. Иоанн Лествичник: «Благочестивым свойственно давать всякому просящему; более же благочестивым — давать и не просящему; а не требовать назад от взявшего (в особенности же когда есть возможность) — свойственно одним только бесстрастным» (слово 26, гл. 74).

В конце июля 1918 года к о. Оресту тайно пришел русский солдат-красноармеец и, вызвав батюшку во двор, сказал ему: «Батюшка, я слышал, что Вас завтра арестуют, уходите куда-нибудь. Спасайтесь, а то Вас могут расстрелять». Но о. Орест отказался, сказав: «Никуда я не уйду, никому я ничего плохого не сделал». Да и не считал о. Орест возможным для себя покинуть свою паству. Предполагая возможный исход ареста, после ухода красноармейца о. Орест сказал матушке: «Лидушка, если жить вам будет не на что, продай корову и лошадь. Как-нибудь продержитесь», и положился на волю Божию. На следующий день, 1 августа, пришли красные латыши и арестовали о. Ореста. Вместе с ним были арестованы еще двое горожан (один из них — купец). Всех их отвели в комендатуру. Священника втолкнули в отдельную комнату, посадили на стул посреди комнаты и стали издеваться наг беззащитным пастырем. Вначале латыши оскорбляли о. Ореста грязными ругательствами и плясали вокруг него, затем начали плевать ему в лицо и выдергивали волосы, а после повалили на пол и избивали ногами…

Матушка о. Ореста с родственниками побоялась пойти к латышам, ибо ей рассказали, как те растерзали батюшку, и искала тело убитого о. Ореста поблизости от комендатуры. Потом к ней подошел лодочник, сообщивший ей, что трех заключенных латыши увезли вниз по реке. Вместе с лодочникам матушка нашла это место: по тучам мух, роившихся над телами, едва забросанными ветками. Все трое были убиты выстрелом в затылок, и у всех были следы зверских пыток. Батюшку похоронили на городском кладбище, ныне затопленном[115].

3 августа в Царевококшайске был убит священник Воскресенского собора Хрисанф Иоаннович Поляков (1886 года рождения, окончил Духовную Семинарию).

28 августа ст. ст. (10 сентября н. ст.) у стен родной обители были расстреляны архимандрит Сергий и братия

6 сентября (по др. сведениям — 25 сентября) убит священник села Яншихова Цивильского уезда Павел Лукин.

7 сентября убит священник села Антоновки Тетюшского уезда Петр Иванович Царевский (1882 г. рождения, окончил Духовную Семинарию).

В Чебоксарском уезде в селе Исменцы был арестован, препровожден в Казанскую губернскую тюрьму и 8 октября н. ст. расстрелян священник села Исменцы, благочинный 3-го округа церквей Чебоксарского уезда о. Аркадий Отарский.

Родился о. Аркадий в 1878 году, окончил Казанскую Духовную Семинарию по 2-му разряду, был рукоположен во священника в 1894 году и в этом же году определен к церкви села Исменцы, где являлся и законоучителем. К 1918 году у о. Аркадия в семье помимо матушки было еще трое малолетних детей…

В конце сентября о. Аркадий под конвоем был привезен в Казанскую ЧК со следующими сопроводительными бумагами:

«Комендант Пристани Криуши

В Чрезвычайно-Следственную

Комиссию по борьбе с контрреволюцией

25 Сентября 1918 г.

№ 26

Препровождая при сем в Ваше распоряжение арестованного мною священ. села Исменцы Чебоксарского уезда Одарского (в дальнейшем — фамилия священника будет неоднократно искажаться — А. Ж.) прошу расследовать дело.

Комендант Пристани Криуши».

Далее следовало заявление, в котором объяснялась суть «дела»:

«Препровождая при сем в Ваше распоряжение священника села Исменцы Чебоксарского уезда Одарского, прошу разобрать дело. По заявлению тт. крестьян одного селения, которые доказывают, что священник Одарский был противником Советской власти и даже некоторое время агитировал среди крестьян против Советов и говорил открыто: «Я Советы не признаю и понимаю, что лучше жить по-старому». Это доносит крестьянин села Исменцы П… М… М-в, который сегодня 25-го Сентября пришел за пропуском, чтобы проехать в Казань для поступления в Красную Армию, и, кроме того, говорит, что ему как едущему в Казань крестьяне наказывали заявить куда это нужно относительно неблагонадежности свящ. Одарского. А также по заявлению т. М-ва известно, что св. Ордатов (новая интерпритация фамилии — А. Ж.) во время взятия Казани Чехами в деревню Луговая Чебоксарского уезда на собрание, которое состояло преимущественно из кулаков в доме владетеля Лесопильного завода Филиппа Степановича и было подсчитано сколько человек стоит за Сов. власть и против, на что я и обратил своевременно внимание и поехал в вышеназванное село, чтобы священ. Ордатова арестовать и по приезду моему в село я стал спрашивать по делу свящ. Ордатова, но от крестьян я узнал мало чего, так что все отказывались, что мы на сходах не бываем и о священнике мы не слыхали ничего (видимо, крестьяне сразу разобрались за каким «делом» комендант искал священника — А. Ж.). Остальное я узнать не мог и обвинения со стороны крестьян нахожу справедливым (здесь не ясно каких «крестьян» , в деле фигурирует имя только одного обвинителя — М-ва, приехавшего в Казань записываться в Красную Армию, остальные, действительно жившие в селе крестьяне как раз напротив ничего не имели против священника — А. Ж.), а остальное дополнить не могу ничего.

Комендант Пристани Криуши.»

Далее следовала дополнительная записка «по делу священника села Исменцы Одарского», составленная на следующий день, 26 сентября 1918 года все тем же комендантом. Сей деятель прибыв в село Исменцы, и узнав, что о. Аркадий проживает теперь в другом селе, отправился к новому месту жительства священника, «где и увидал, что священник Одарский сидел у окна».

«Когда же я вошел на квартиру, — докладывал комендант Пристани, — то его уже там не оказалось, а в помещении сидела только его жена с детьми, и на мой вопрос «здесь ли живет священник», я услыхал: «для чего он, его в доме нет». Впоследствии он вышел, когда же я спросил почему он вышел из своего дома, то он ответил, что его недавно ограбили, и он, боясь возвращены грабителей, а также своего населения, ушел на другую квартиру.

Когда же я увел его под конвоем и зашел в избу крестьянина, обождать пока подадут лошадь, то ведя раз-говор с крестьянами о положении Комитетов деревенской бедноты, священ. Одарский высказался, что с этого пользы мало, что туда входят бедные крестьяне, а если бы они выбирали в Комитет более интеллигентных людей, вот — как здесь — своего учителя, дьякона, да священника, то дело бы пошло очень хорошо, и на мое противоречие он потом замолчал, и больше я по этому поводу от него ничего не слыхал.

Комендант Пристани Криуши.»

Все обвинения о. Аркадия в контрреволюционности со стороны коменданта Пристани, не имели, как в большинстве подобных случаев, никаких доказательств, не было даже письменных свидетельств против священника, наоборот, в ЧК поступил «Приговор» от имени крестьянского схода, постановившего ходатайствовать об освобождении о. Аркадия из заключения. Приведем это живое свидетельство народного заступничества за ни в чем не повинного священ-ника:

«1918 года Сентября 28-го дня мы, нижеподписавшиеся граждане Казанской губернии Чебоксарского уезда Помарской волости, Общества Лесного, Отарского и Сухо-Врагского, единогласно постановили настоящий приговор в присутствии Председателя сельсовета Лесного Общества Димитрия Соколова, Отарского Общества Ильи Никитина — где имели суждение об арестованном священнике Аркадии Степановиче Отарском, прослужившем около 12 лет в нашем селе. Священник Аркадий Степанович Отарский с народом никогда не имел разговор о политике, народ никогда не настраивал против Правительства и вообще у него нет никакой вины политической. Мы, прихожане Николаевской церкви, Исменеикого прихода, сильно нуждаемся в Священнике как для отправления Богослужений, так и для совершения неотложных треб, посему прихожане решили просить Советскую власть об освобождении Священника Аркадия Отарского, и в чем подписуем имена…»

Далее следует подписи от Лесного Общества — 56 человек, от Отарского Общества — 44 человека, от Сухо-Врагского Общества — 19 человек, от деревни Сухой враг — 30 подписей, от деревни Луговой — 19. Всего же, таким образом, подписалось в защиту любимого священника 168 крестьян тех сел и деревень, которые духовно окормлялись о. Аркадием. Постановление схода удостоверялось председателями сельсоветов Лесного, Отарского и Суховрагского Обществ с приложением трех печатей. Сход уполномочил для ходатайства о сем деле в Казани гражданина деревни Отар Гавриила Лапшинова и крестьянина Лесного Общества Кузьму Андреева.

Однако, на весах чекистского «правосудия» эти прошения крестьян не перевешивали одной кляузы бывшего крестьянина и будущего красноармейца. Отведавшие вкуса крови уже не могли остановиться, им требовались все новые и новые жертвы. Ничем иным, кроме как патологическими изменениями в психике, болезненной одержимостью, этого не объяснишь. «Глас народа — глас Божий» — это изречение едва ли подходило к революционной действительности.

Арестованного священника допросили в Казанской ЧК, хотя, конечно, допрос являлся простой юридической формальностью, нарушить которую не позволял себе даже Лацис. На допросе о. Аркадий сказал:

«Я никогда не вел агитации среди крестьян своего села, а также и окрестностей, против Советской власти. Проповедей в церкви после переворота не говорил потому, что село Исменцы и окрестности — исключительно черемисы, и я не владел черемисским языком, а русский язык они понимают плохо, так что могут извратить слова… На сходах и собраниях не бывал. Я подчиняюсь Советской власти… Все распоряжения Советской власти я до сих пор исполнял. Больше ничего не могу сказать. Прошу вызвать свидетелей (но эта просьба показалась следователям уж слишком нелепой, и никакие свидетели — ни защиты, поскольку приговор для ЧК был очевиден, ни обвинения, поскольку таких и вовсе не представлялось возможным найти — вызваны не были — А. Ж.).»

Все тот же следователь Бабкевич, видимо, «специализировавшийся» по «духовным» делам, постановил:

«Аркадия Степановича Отарского за агитацию против Советской власти среди населения подвергнуть высшей мере наказания. След. Бабкевич.» Под приговором — ярко-красными чернилами (а Лацис очень любил этот цвет, почти все его подписи под приговорами сделаны либо красными чернилами, либо красным карандашом) поставлена утвердительная подпись Лациса от 2 октября 1918 г. Еще ниже — изящная подпись исполнителя приговора и уведомление: «Исполнено 3/Х.» Чудовищная бухгалтерия…

4 октября убит священник Троицкого собора г. Тетюш Василий Львович Агатицкий (р. 1880 г., окончил Духовную Семинарию по 2-му разряду, законоучитель, священник с 1902 года, на Епархиальном Собрании духовенства Казанской епархии 8-22 июня ст. ст. 1918 года, будучи депутатом от Тетюшского уезда, был избран председателем административной комиссии).

Утром 8 октября священник Софийского собора г. Лаишева Леонид Евстафьевич Скворцов (по постановлению ЧК по борьбе с контр-революцией, спекуляцией и преступлениями по должности г. Лаишева и уезда от 7 октября 1918 года) был расстрелян вместе с другими четырьмя жителями г. Лаишева и с. Ошняки за будто бы «явно контр-революционную деятельность»[116]. О. Леонид уходил вместе с белочехами из Лаишева, но через несколько дней вернулся в родной город, где — по доносу — и был арестован ЧК, о чем последняя и составила соответствующий акт:

«1918 года Сентября 30 дня Лаишев.(ская) Чрезвыч.(айная) След.(ственная) Комис.(сия) составила настоящий акт в следующем: сего числа прибыл в город священник Леонид Скворцов, скрывавшийся с белой гвардией. Принимая во внимание, что Скворцов противник Сов. вл.(асти), постановлено: Скворцова впредь до разбора дела препроводить в Лаишевскую тюрьму».

6 октября 1918 года следователь Лаишевской Чрезвычайной Следственной Комиссии Иван Белов произвел «дознание» по «делу» священника Скворцова. Один из свидетелей показал против о. Леонида, что священник во время пребывания Народной Армии в Лаишеве, в один из воскресных дней произнес по окончании службы в Софийском соборе проповедь, в которой сказал: «Граждане, мы должны поддерживать Народную Армию для искоренения зла, принесенного нам властью большевиков, а чтобы поддержать Народную Армию, жертвуйте — кто чем может, несите все в Народную Армию. Каждая копейка, принесенная вами, принесет громадную пользу для утверждения настоящей власти и изгнания врагов из России».

Другая свидетельница заявила, что священник Леонид в январе 1918 года в Софийском соборе устроил собрание по объяснению декрета новой власти об отделении Церкви от государства: «Согласны ли вы, возлюбленные чада, чтобы враги наши сняли со святых икон драгоценные ризы, украшения и т. д.?» Говорил о. Леонид и о том, что Св. Патриарх Тихон запретил причащать творящих беззаконие и гонителей Церкви, что тот, кто преследует Церковь отныне анафематствован и над ним церковные таинства совершаться не будут, даже отпевание, если только гонитель не принесет плоды покаяния. Говорил о том, что подобный декрет только начало гораздо более страшных гонений на Православную Церковь, потому не следует православным людям присоединяться к антирелигиозным деяниям новой власти. «Не по-старому ли лучше делатъ?» — спросил у народа о. Леонид. «По-старому, по-старому, пусть будет по-старому…»

«Таким наущением так наэлектризовал толпу тупых фанатиков, — заключала свой рассказ «свидетельница», — что они не дали возможности выступить с широким пояснением декрета Советскому работнику, председателю Продовольственного Отдела товарищу Богачеву…»

Следствие длилось всего сутки и уже 7 октября Чрезвычайная Комиссия города Лаишева и уезда постановила:

«Расстрелять Священника города Лаишева Леонида Скворцова за подстрекательство с амвона в церкви против власти, за служение молебна белогвардейцам на площади и за нахождение его в белой гвардии».

Что и было исполнено на следующий день. 10 октября был расстрелян о. Димитрий Шишокин, священник тюремной церкви г. Казани.

13 октября убит священник с. Кутуш Чистопольского уезда Константин Сергеев.

20 октября убиты два священника села Абдей Мамадышского уезда — о. Николай Неофитович Приклонский (р. 1871 г., окончил КДС и Миссионерские Курсы, был законоучителем при церковно-приходской школе, рукоположен во священника в 1897 г., в с. Абдей священствовал с 1901 года) и о. Василий Афанасьевич Лузин (окончил Миссионерские Курсы). Причем, обстоятельства ареста и казни о. Николая Приклонского в значительной мере схожи с обстоятельствами мученической кончины многих других священников, убиенных в 1918 году.

11 октября н. ст. 1918 года о. Николай был арестован и допрошен заведующим отделом милиции села Абдей. На допросе о. Николай показал следующее:

«Знаю, в чем меня обвиняют, но виновным себя не признаю, против Советов я не шел, организатором дружины не был и слов в Волостном совете членам организованной дружины, что я ее организовал, не говорил. Таковая была составлена из молодых людей, цель ее была только самозащита. Дружина эта состояла всего дня три или четыре. О своих сыновьях Борисе и Александре я положительно не знаю — где они находятся в Белой или Красной армии. Старший мой сын был мобилизован в Красную армию, но по болезни был оставлен, не прошел медицинский осмотр. Потом он часто уезжал, в Земской Управе оказалась большая нужда в писцах, он и уехал туда поступить, но я с него взял слово, что он, если не найдет место, то в Белую армию не поступит. Он дал слово, а потом в Мамадыше был мобилизован белогвардейцами… После этого не знаю куда он делся. По нашему селу шел большой отряд Красной армии, который все имущество мое раздал селу. Между тем, прошел слух, что будут расстрелы, ввиду чего сын (младший — Александр) скрылся. Когда же он возвратился домой и увидел, что все разграблено, поехал искать место, и с тех пор я не знаю куда он делся».

Обвинив о. Николая в создании белогвардейской банды из его сыновей, которые ушли с белочехами, Мамадышская ЧК, в которую арестованный священник был доставлен из села Абдей 12 октября, прочитав протокол допроса, тут же вынесла по сему делу постановление:

«По рассмотрении этого дела и данных следствия (имелся в виду протокол допроса — А. Ж.) Комиссия нашла возводимое обвинение на Приклонского данными следствия вполне доказано, и поэтому постановила: священника Приклонского подвергнуть расстрелу, что сим и исполняется».

В этот же день, 12 октября, о. Николай был расстрелян.

24 октября н. ст. расстреляны эконом КДА, священник академической Михаило-Архангельской церкви о. Филарет Великанов и священник села Верхний Услон Свияжского уезда о. Даниил Стефанович Дымов (родился в 1884 г., с 1908 года некоторое время служил псаломщиком в Софийской церкви г. Свияжска вместе с о. Константином Далматовым).

28 октября н. ст. «Чрезвычайно-следственная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем при Мамадышском уездном Совдепе» рассмотрев дело по обвинению восьми граждан села Кукмор (среди которых и священник Леонид Поликарпов) в организации дружины против красноармейцев, постановила: «Вышеозначенных граждан… за организацию дружины против красноармейцев — расстрелять, что и исполнено 28 сего Октября».

Между тем, обстоятельства, приведшие к расстрелу восьмерых сельчан, никак нельзя назвать соответствующими столь жестокой мере наказания. Суть дела сводилась к тому, что прибывший в село Кукмор отряд красноармейцев без всякого мандата изъял значительное количество товара (на сумму 2175 рублей) у частных торговцев и сдал в потребительский кооператив, взяв в сем кооперативе на эту сумму табак, папиросы, пастилу и пр. продукты, причем часть из них бесплатно. Сельский кооператив выдал продукты еще не зная, что товар попросту награблен. Когда же всем стало очевидно, что никакой «революционной необходимостью» подобная мера не продиктована, а все объясняется обычным мародерством, какое было распространенным явлением в то время, население возмутилось и потребовало от сельской милиции восстановить справедливость, а красноармейцев задержать. Однако, милиция отказалась. Тогда на сельском сходе часть крестьян призвала, разоружив бездействующую сельскую милицию, организовать собственную дружину и арестовать красноармейцев. Впрочем, этого сделано не было. События происходили при бегстве Красных войск из Казани (август 1918 года).

На допросе, произведенном 25 октября 1918 г. начальником милиции 3 участка Мамадышского уезда, о. Леонид показал:

«… знаю в чем меня обвиняют, но виновным себя не признаю. Правда, 12-го августа я был на сходе, где предлагал населению организовать дружину на случай отражения такого явления, какое было проявлено отступающими из Казани армейцами… В колокол я звонить сторожу не приказывал, а, наоборот, категорически ему запретил. Товару взято красноармейцами на 2175 рублей — это сданные в кооператив товары, отнятые (красноармейцами) у частных торговцев. Правление кооператива все (вернуло) им (торговцам) обратно.., а торговцы уплатили половину убытка, понесенного кооперативом. Предлагал я обществу организовать дружину после уже словесного разрешения по телефону какого-то человека, но я не упомню (фамилии), но только из Мамадышского Совета».

Т. е. даже разрешение на организацию подобной дружины было дано, впрочем, не вполне ясно представителем какой власти был этот человек, в то время мудрено было разобраться. Однако, для ЧК эти мелочи не имели значения, и 28 октября о. Леонид Поликарпов вместе с другими 7 односельчанами был расстрелян.

12 ноября расстрелян вернувшийся в Казань о. Феодор Гидаспов, настоятель Пятницкой церкви г. Казани.

Известны имена еще нескольких священников, убитых в период с августа по декабрь, даты или обстоятельства смерти которых остаются невыясненными.

В Царевококшайске был убит священник Входо-Иерусалимской церкви о. Антоний Николаевич Николаев (р. 1873 г., рукоположен во диакона в 1898 г., во священника — в 1902 г., окончил Учительскую Семинарию, законоучитель).

В селе Кукмор Мамадышского уезда был убит почтенный 64-летний протоиерей Михаил Николаевич Мансуров, бывший еще в 1909 году благочинным всех единоверческих церквей Казанской епархии (р. 1852 г., псаломщик с 1871 г., рукоположен во диакона в 1876 г., во священника — в 1884 г.), а в селе Сунгурова того же уезда был убит другой известный и заслуженный протоиерей, благочинный 3-го округа приходских церквей Казанского уезда о. Николай Николаевич Филантропов (р. 1872 г., окончил КДС, рукоположен во священника в 1886 г.).

В селе Чирки-Бебкеевы Тетюшского уезда был убит священник Андрей Брагин (родился в 1872 г., окончил Учительскую школу, священник с 1902 г.). Видимо, о. Андрей был переведен в с. Чирки-Бебкеевы незадолго до мученической своей кончины, поскольку в архиве был обнаружен рапорт о. Андрея (тогда еще священника села Ае-вашева Спасского уезда) на имя митрополита Иакова:

«Считаю долгом довести до Вашего Высокопреосвященства, что я судим судом Спасского революционного трибунала как контрреволюционер за непризнание и неповиновение Советской власти, заключен в тюрьму с 10 мая сего (года. — А. Ж.) на шесть месяцев и со дня решения нахожусь в тюрьме. В приходе моем требоисполнение совершают соседи мои собратия с. Масловки о. Лепешкин и с. Лебедина о. Нестеров. Всегда болея душой о благе народа и в особенности о благе вверенной мне паствы, я во дни сии — во дни великих испытаний и бед нашей горемычной и истерзанной Родины, всегда стоял и буду стоять на страже истинных интересов народа по заветам Христа, не страшась пострадать даже и до крови. Неослабною проповедию слова Божия среди своих пасомых, я за короткий период снискал себе душевное их расположение и вот они выступили на мою защиту, ходатайствуя о моем освобождении; но — волею судьбы — я еще в тюрьме. Ходатайство их имеется и в Спасском Совете и в Казани у Комиссара Юстиции, но результаты еще неизвестны; если благоугодно будет Вашему Высокопреосвященству соблаговолить ускорить мое освобождение из тюрьмы, то прошу командировать кого-либо из Епархиального Совета с ходатайством о моем освобождении. — Комиссару Юстиции подано 21 сего мая 1918 г. Мая 23 дня. Священник с. Левашево Андрей Брагин»[117].

Бумагу эту начальник Спасской уездной тюрьмы 7 июня н. ст. 1918 года препроводил митрополиту Иакову, а тот отправил ее в Епархиальный Совет, который и поручил ходатайство об освобождении о. Андрея М. Н. Васильевскому председателю комиссии по защите интересов Православной Церкви и духовенства. Видимо, усилия Епархиального Совета увенчались успехом, о. Андрей Брагин был освобожден и переведен, во избежание дальнейших на него гонений от местной власти, в с. Чирки-Бебкеевы.

Особо хотелось бы сказать о том, что в 1918 году многие из выпускников КДА, КДС — священники и монахи, приняли мученическую смерть от рук безбожников в других епархиях, и хотя их нельзя назвать Казанскими мучениками, тем не менее помнить о них необходимо.

Одним из мучеников 18-го года стал студент Казанской Духовной Академии Александр Сергеевич Верижский (из Ставропольской семинарии)[118]. В учебе это был один из лучших студентов, который состоял даже профессорским стипен-диатом (стипендия проф. Н. П. Соколова), с особенным интересом изучая историю, философию и немецкий язык. В 1916/17 г. был призван на военную службу. Видимо, в 1918 году Александр приехал в родное село Ставропольской епархии к своему отцу, псаломщику. Здесь он, как свидетель фронтовой большевистской пропаганды, начал обличать большевиков за их безбожие и насильственную политику по отношении к Церкви. Тогда его арестовали. Идя на казнь, молодой человек заявил, что большевиков никогда не признавал и с ними не примирится. Ему дали помолиться, а затем — расстреляли.

В XX в. Казанская епархия подверглась многочисленным территориальным преобразованиям. Так, из ее состава вышли Марийская и Чебоксарская епархии, но зато вошли территории других епархий. Например, Мензелинск, ранее входивший в состав Уфимской епархии, ныне входит в состав Казанской. Поэтому приведем здесь еще одно свидетельство. Настоятельницей Мензелинского Пророко-Ильинского женского монастыря была весьма почитаемая в народе игуменья Маргарита. По происхождению гречанка, умная и образованная, настоятельница св. обители славилась своей строгой аскетической жизнью и устроением жизни монастырской в духе древнего благочестия. Она равно заботилась и о внешнем благоустроении обители и о внутреннем духовном мире насельниц монастыря.

По свидетельству протоиерея Олега Богданова, об игуменье Маргарите много рассказывала монахиня Алевтина, последние пятнадцать лет своей жизни проживавшая (уже совершенно слепая) в Мензелинске, и когда-то бывшая иконописицей в Пророко-Ильинском монастыре. Мать Алевтина часто вспоминала о родной обители, о том, какой строгой и требовательной была мать-настоятельница, и о том, насколько умело было поставлено монастырское хозяйство: монастырь имел фруктовые сады, огороды, пасеки, мастерские: иконописную, златошвейную — и даже фотолабораторию (что по тем временам было чрезвычайно редко).

По рассказу монахини Алевтины, игуменья Маргарита в 1918 году, когда белочехи покинули Казань и прочие города, решила также не оставаться при власти большевиков. Она уже была на пристани, когда ей явился образ святителя Николая, произнесший: «Зачем бежишь от своего венца?» Потрясенная видением, игуменья Маргарита вернулась в монастырь и поведала о происшедшем монастырскому священнику. Его же, предчувствуя, что придется пострадать даже до смерти, игуменья попросила заранее заготовить гроб, а после отпевания похоронить ее в тот же день.

На следующий день игуменью Маргариту как якобы «контрреволюционерку» арестовали прямо во время службы, вывели на паперть соборного храма и, не дав ей приобщиться Св. Таин, несмотря на ее об этом просьбы, расстреляли. Сестры монастыря, после отпевания, похоронили игуменью-мученицу подле алтаря соборного храма, где она была казнена.

Только на следующий день стал понятен смысл странной, как поначалу показалось священнику, просьбы игуменьи похоронить ее в день смерти, когда те же чекисты, которые расстреляли игуменью Маргариту, привели на расстрел муллу, желая похоронить его в одной могиле с православной настоятельницей монастыря. Однако, этого намерения им осуществить не удалось, и они повели муллу в какое-то другое место. Марина Вячеславовна Михайлова, дочь священника, служившего одно время в Мензелинске, вспоминает: «Рассказывали, что в 70-е годы, около закрытого тогда собора Мензелинского монастыря решили копать яму за самым алтарем, и внезапно натолкнулись на гроб. В нем оказались нетленные останки монахини с крестом на груди. Гроб сей не потревожили, зарыв эту могилу, а для ямы нашли другое место. По-видимому, это и была игуменья Маргарита. Говорят еще, что было предсказание одного великого русского святого о Мензелинском монастыре (кажется, св. Амвросия Оптинского), что при одной настоятельнице храм поставят, другая будет мученицей, а при третьей — колокола падут. Так оно и случилось. Игуменья Маргарита стала мученицей, а при последней настоятельнице сняли с церкви колокола и монастырь закрыли».

Завершить этот мартиролог хотелось бы именем священника, убиенного 13 марта 1919 года. Это священник Мамадышского Троицкого собора о. Павел Михайлович Михайлов (р. в 1866 году, окончил Учительскую Семинарию, был законоучителем и членом-казначеем Епархиального Училищного Совета, рукоположен во священника в 1890 г., на этом месте находился с 1898 года). Этот православный пастырь, после причиненных ему истязаний, был утоплен безбожниками в полынье реки Вятки.

Итого, известны имена 33 священноцерковнослужителей Казанской епархии, принявших мученическую смерть в 1918 году, из них: одного епископа, одного архимандрита, девяти монашествующих (двух иеромонахов, иеродиакона, двух монахов и четырех послушников), 21 священника и одной монахини.

Как знать, быть может, спустя некоторое время Господь откроет нам новые имена мучеников Казанских или подробности мученической кончины уже известных нам страстотерпцев.

Окаянные дни (Выдержки из газеты “Знамя революции” за 1918 г.)

«Борьба с контрреволюцией. 6 сентября 1918 года, в 8 ч. утра были расстреляны карательным отрядом тридцать нижепоименованных граждан с. Бортсурманы, той же волости, Курмышского уезда, Симбирской губернии, принявших активное участие в свержении советской власти в г. Курмыше (под № 11 значился «Михаил Воскресенский, священник — при расстреле не расставался с книжкой дома Романовых» — авт.)»… «8 сентября 1918 г., в 10 часов утра, были расстреляны карательным отрядом девятнадцать нижепоименованных граждан с. Доянова, той же волости, Курмышского уезда, Симбирской губернии, принимавших активное участие в свержении советской власти в г. Курмыше (под № 19 значился «Степан Немков, священник, агитировал в церкви» — авт.)”.

(№ 68, 18 сентября 1918 г. — с.3)

Следователем ЧК по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте по вышеупомянутым делам был уже упоминавшийся Бабкевич, командиром батальона при карательном отряде — Логинов, помощник политического комиссара карательного отряда — Александров.

После военных действий сентября 1918 года в Казани, ухода белочехов и карательных действий ЧК и солдат, — на улицах города не погребенными находилось множество тел убитых граждан, среди которых были обнаружены и несколько священников. Последнее обстоятельство дало повод для утверждения, что будто бы духовенство само активно участвовало в боевых действиях:

«Пролетариат и духовенство. В телах убитых «пастырей» белогвардейцев (на Мало-Игумной слободе — монах, и на Адмиралтейской слободе — священник) ярче подчеркивается вся ложь и лицемерие духовенства, которое наравне с буржуазией и контрреволюционерами готово задушить диктатуру пролетариата, для того, чтобы опять выжимать из него все соки, ради своего личного блага».

(№ 169, 19 сентября 1918 г.—с. 1-2)

В газете публиковались приказы и распоряжения новой власти. Например, распоряжение временного Гражданского Революционного Комитета «комиссару по отделению Церкви от государства» о том, что Церковь отделяется от государства, а следовательно, «Закон Божий» преподаваться и вноситься в расписание не может. Кроме того:

«В силу всего указанного выше и согласно декретам Совета Народных Комиссаров все предметы религиозного культа, как то: иконы, кресты, амвоны и пр. — должны быть удалены как из школьных помещений, так и из помещений, занятых общественными и государственными учреждениями. Крест, воздвигнутый над главным входом в Казанский университет, должен быть немедленно убран».

(№ 175, 26 сентября 1918 г.-с.4)

Новая власть боролась не только с Церковью, но и со всем, что напоминало прошлое. На Иоанновской площади (перед Казанским Кремлем), переименованной при большевиках в площадь 1-го мая, находился памятник Александру II Освободителю. Именно он привлек болезненное внимание новой власти:

«Утилизация памятника. Муниципальный отдел решил убрать с площади перед зданием муниципального отдела памятник Александра II, оставив лишь решетку вокруг него и подставку на случай постановки революционного памятника. Самый же памятник решено утилизировать, как сырой материал».

(№ 171, 21 сентября 1918 г.—с.6)

В то время Чувашия еще входила в пределы бывшей Казанский губернии, поэтому не удивителен приказ (№ 3), появившийся на страницах газеты вскоре после взятия Казани и ухода белочехов:

«Волостные и сельские советы среди чувашского населения должны принять все меры для организации комитетов деревенской бедноты, должны установить строгий надзор за всеми контрреволюционерами, попами, кулаками и прочей сворой офицерства и т.д. Всех добровольно перешедших к чехословацким бандам офицеров, попов, кулаков немедленно задержать и представить в распоряжение Чув.(ашского) Подотд.(ела) Политического отдела штаба Восточного фронта для передачи в чреавыч(айную) комиссию по борьбе с контрреволюцией на чехословацком фронте. Заведующий Чув. Подотд. Пол. отд. шт. Вост. Фр. Г. Максимов.

(№ 177, 1918 г.—с.3)

Весьма любопытно следующее объявление. Трудно сказать, кому именно было оно адресовано:

«От председателя рев.(олюционной) след.(ственной) комиссии.

Настоящим объявляется, что Революционно-Следственная комиссия помещается на прежнем месте в здании бывшего военного окружного суда на улице Чернышевского. Членами следственной комиссии состоят: Тов.тов. Лейбшиц, Забулаев, Масис, Зилберман, Трейзон, Кантор, Митбрейт и Бурштейн. Председатель комиссии Жестяников».

(№ 181, октября 1918 г.)

Карательная машина ЧК, действовавшая на полную мощь, все же не справлялась с потоком фабрикуемых ею уголовных дел, и на страницах газеты появилось следующее объявление:

«Казанский Губернский Революционный Трибунал приглашает лиц, желающих поступить в коллегию обвинителей при Трибунале (почему-то про необходимость пополнения коллегии защитников нигде не упоминалось — авт.), подавать прошения. Необходимы партийные или Советские рекомендации. Председатель Каз. Губ. Рев. Трибунала Мохов».

(№ 185, 9 октября 1918 г.—с.6)

В канун годовщины «Октябрьской революции» в устроении торжеств, посвященных этой дате, внезапно понадобилась помощь православных церквей. Так было положено начало советской традиции, по которой о Церкви вспоминали всякий раз, когда срочно требовалось изыскать средства, помещения, материалы, которые можно было бы явочным порядком изъять у приходских или монастырских общин:

«Регентам всех певческих хоров предлагаю явиться на собрание для создания певчего хора на дни торжества годовщины октябрьской революции. Собрание назначается в пятницу 25-го октября в 11 часов дня в помещении Казанской Художественной школы, Художественная комиссия, вход со двора (Грузинская улица) Карла Маркса. Комиссия по организации торжеств октябрьской революции».

«Комиссия по устройству иллюминаций, …в день годовщины Октябрьской революции, предлагаем заведующим церковным имуществом г.Казани предоставить все электрические разноцветные лампочки маленького калибра и цветные фонари в помещение дорожно-строительного отдела Губисполкома, находящегося на Черноозерской улице, д. бывш. Губернской Земской Управы, кабинет Заведующего, причем лампочки должны быть сдаваемы по описи, с обозначением количества и от какой общины. Исполнено должно быть со дня объявления в течение 1-х суток. По уполномочию комиссии — заведующий дорожно-строительным отделом Павлов».

(№ 199, 27 октября и № 197, 24 октября 1918 г.).

«Хроника. Поповское упорство. Служащие и рабочие на Арском кладбище со своими семьями занимают крайне антисанитарные квартиры с недостаточной кубатурой воздуха. В целях устранения этого зла еще в апреле месяце текущего года причту Арского кладбища было предложено все занимаемые ими квартиры освободить для размещения в них упомянутых рабочих и служащих, оставив лишь одну комнату для дежурного причта на случай отправления религиозных обрядов на кладбище. Но это требованием причтом не было выполнено, и рабочие кладбищенские до настоящего времени остаются в том же положении. Чтобы однако улучшить их положение хотя бы теперь, Муниципальный отдел обратился к Жилищному отделу с просьбой о выселении причта Арского кладбища из насильно занимаемых им там квартир и, кроме того, возбудил пред Губернским Отделом Труда ходатайство оказать содействие к этому выселению причта.

(№ 239, 17 декабря 1918 г. — с. 3).

Приложения

Приложение № 1

Количество белого и черного духовенства, церквей, монастырей и часовен в Казанской епархии к началу 1917 года

Город (уезд)	Духовенство						Церквей		Монаст.		Часовен
	белое		черное		единовер.
	м.	ж.	м.	ж.	м.	ж.	к.	д.	к.	д.	к.	д.
Казань	4244	445	48	611	9	13	66	3	6	—	33	4
Арск	9	3	—	—	—	—	1	—	—	—	2	—
Казанский уезд	332	370	53	—	—	—	38	25	2	—	19	30
Свияжск	42	47	20	382	—	—	5	—	2	—	5	1
Свияжский уезд	201	296	10	—	2	—	26	31	1	—	8	20
Спасск	12	18	—	—	—	—	1	—	—	—	2	—
Спасский уезд	317	341	—	—	5	2	30	41	—	—	19	9
Чебоксары	51	61	13	—	—	—	14	—	2	—	5	3
Мариинский посад	23	27	—	—	—	—	3	—	—	—	3	2
Чебоксарский уезд	270	263	—	—	—	—	13	30	—	—	12	23
Цивильск	30	30	—	35	—	—	3	—	1	—	3	—
Цивильский уезд	380	439	—	—	—	—	13	38	—	—	8	30
Лаишев	26	41	—	144	—	—	2	—	1	—	3	—
Лаишевский уезд	342	340	—	—	—	—	37	34	—	1	6	15
Тетюши	40	38	—	—	—	—	4	—	—	—	2	1
Тетюшский уезд	242	246	—	—	10	7	10	41	—	—	8	18
Царевококшайск	58	68	—	147	—	—	5	1	1	—	1	1
Царевококш. уезд	167	159	35	—	—	—	13	19	1	—	2	23
Ядрин	34	27	—	—	—	—	4	—	—	—	2	—
Ядрин уезд	401	416	—	35	—	—	25	39	—	2	9	24
Козьмодемьянск	42	43	—	47	—	—	6	—	1	—	7	3
Козьмодем. уезд	293	337	23	10	—	—	22	21	1	3	4	2
Троицкий посад	8	6	—	—	—	—	1	—	—	—	—	—
Мамадыш	19		—	—	—	—	3	—	—	—	2	—
Мамадышский уезд	264	315	—	—	—	—	14	27	—	1	3	5
Чистополь	92	92	—	190	—	—	5	—	1	—	4	—
Чистопольск. уезд	435	567	—	—	—	—	31	49	—	—	12	21
В городах	879	931	81	1556	9	13	123	4	15	—	74	15
В уездах	3675	4122	121	45	17	9	272	395	5	7	110	220
В губернии	4554	5053	202	1601	26	22	395	399	20	7	184	235

Сокращения: м. — мужское, ж. — женское; единовер. — единоверческое; к. — коменные; д. — деревянные.

Приложение № 2

Заявление делегации представителей приходов, родительских комитетов и казанских заводов Комиссару народного просвещения г. Казани

а) В педагогической науке установлено положение, что каждый отдельный человек (индивид) в своем развитии должен проходить тот путь, которым шло все человечество. Так как религия, по общему признанию ученых, является могущественным фактором в истории развития человечества, то все современные педагоги (верующие и неверующие) сходятся в утверждении той мысли, что дни человеческой юности должны проходить под лучезарным влиянием христианства. Великие педагоги человечества — Амос Коменский, Песталоцци, Кант, Спенсер, русские педагоги — Ушинский, Пирогов, Рачинский, Стоюнин, Каптерев — в основу полагают религию.

б) Школьное преподавание Закона Божия является одним из важнейших средств религиозно-нравственного воспитания юношества. Внеурочное и внешкольное преподавание Закона Божия в настоящее время неосуществимо. Посему запрещение преподавать Закон Божий в школах лишает общество возможности воспитывать подрастающее поколение в духе Православной веры, а у Церкви — отнимает одну из важнейших функций — воспитательную.

в) Ссылка на пример Америки и Англии неубедительна. В этих странах религиозному воспитанию придается огромное значение (Об Америке см.: Джеймс Брейс. Американская республика. Часть III, Москва, 1890). Во всех католических штатах Америки (при однородном составе в отношении вероисповедания) Закон Божий обязателен. В гражданской школе не преподается Закон Божий в силу практических соображений (преподавание Закона Божия мешает вероисповедная разнородность учащихся), но и в этой школе учение начинается молитвою (Отче наш) и чтением Библии.

Во всех конфессиональных (т. е. содержимых религиозными обществами) школах Англии Закон Божий преподается догматически (т. е. так, как доселе преподавался Закон Божий в наших школах), в неконфессиональных — преподается в форме, для всех вероисповеданий приемлемой. При поступлении в университет, как говорят статистические данные, все учащиеся сдают экзамен по Закону Божию.

В Англии, для посещения Воскресных школ суббота освобождается от школьных занятий, а во Франции той же цели посвящается четверг.

г) Из принципа отделения Церкви от государства следует не запрещение школьного преподавания Закона Божия, а лишь необязательность его (в смысле изучения) для учащихся сознательного возраста.

д) Запрещение преподавания Закона Божия есть действие, нарушающее волю православно-верующего русского народа. Посему приходские собрания постановили обратиться в Комиссариат с заявлением, что преподавание Закона Божия в школах должно быть сохранено, равно как и общая молитва.

Доводя до сведения Комиссариата об этих постановлениях, представители приходов надеются, что религиозные права русского народа будут восстановлены властью, которая должна исполнять волю народа.

К заявлению приходских представителей присоединили свой голос представители родительских и рабочих организаций. Религиозная воля народа нашла себе верное и полное выражение в коллективном заявлении, и г. Комиссар совершенно правильно поступил, дав делегации устное обещание, зафиксированное потом в протоколе, им дважды подписанном, не предпринимать никаких репрессий по отношению к тем учебным заведениям, в которых преподавание Закона Божия и общая молитва будут совершаться в установленном прежде порядке.

Приложение № 3.

Слово правды о православном духовенстве и о социализме[119]

Я часто посещаю настоящие собрания, я внимательно прислушиваюсь к тому, что здесь говорится и с отрадой замечаю, как люди различных партий, различных убеждений понемногу находят общий язык и под единым общим знаменем Христовой веры сплачиваются и объединяются.

Но среди речей, посвященных защите и прославлению святой православной Христовой веры, я часто, пожалуй слишком часто, слышу речи и слова порицания и обличения направленные по адресу, как нашего духовенства, так равно и против тех неустройств в церковно-приходской жизни, которые в действительности иногда имеют место.

Усматривая в этом известную систему борьбы не столько против самого духовенства, сколько против тех идей и той проповеди, которая от них исходит, я решился сказать по этому поводу несколько слов.

Духовенство наше, как и всякая иная корпорация, состоит из людей таких же, как и мы с вами, а потому и не удивительно, если они, как люди, имеют такие же недостатки, какие присущи вообще всем людям; но разве истина перестает быть истиной лишь потому, что ее проповедует человек, подверженный греху и недостаткам?

Правда, что и жизнь церковная протекает не совсем нормально, но мы должны знать, что все эти вопросы подлежат обсуждению Всероссийского Церковного Собора, который волей всего народа ныне призван к устроению церковной жизни во всем Государстве. У нас же с вами другая забота, другая печаль. Мы призваны к защите Христовой веры, ныне гонимой и оскорбляемой.

Я понимаю неловкое положение священника, руководящего собранием; он не может остановить оратора, не может потому, что если он это сделает, то ему сейчас же поставят в упрек желание замазать рот каждому, кто пытается сказать что-либо против духовенства, к которому он сам принадлежит.

Но мы должны быть настолько сознательны, настолько приличны, что сами должны помочь руководителю собрания вести его в рамках поставленных нам задач, избегая речей, ведущих к взаимным пререканиям, обидам и озлоблению.

Я помню случай, который имел место в позапрошлый четверг в Воскресенской церкви, и который мне особенно врезался в память.

Когда один священник стал говорить об отношении социализма к Церкви и религии и обличал его в безбожии, ссылаясь на сочинения известных социалистов, то один из присутствующим, по-видимому социалист, выступая в защиту социализма, всей силой своего слова обрушился на наше духовенство, обвиняя его в корыстолюбии, сребролюбии, любостяжании и других проступках, забывая, что сами социалисты и их вожди никогда сами не выполняли того, что проповедывали.

Я не буду касаться брошенного им по адресу духовенства обвинения, но скажу, что если духовенство наше имеет свои недостатки, то оно имеет в то же время свои достоинства и свои заслуги.

Разве духовенство наше не сыграло своей роли в деле созидания нашего государства? Разве во многих отдельных случаях духовенство наше не являло примера духовного благочестия и гражданской доблести и разве не из его среды вышли великие светильники земли русской, святые угодники Божий, молитвами которых спасалась Святая Русь и, Бог даст, спасется и теперь.

Далее я не могу не коснуться утверждения того же оратора, утверждения весьма популярного среди социалистов, проповедующих среди массы крестьян и рабочих, что социализм и Христианство — это одно и то же; что социализм проповедует те же идеи, что проповедывал Христос; что социализм, проповедуя свободу, равенство и братство, лишь подтверждает учение Христа, Который говорил, что все люди равны между собою, что не должно быть ни бедных, ни богатых и, что каждый должен жить и питаться за счет собственного труда.

Верно, что Христос сказал богатому, спросившему его, как лучше спастись: «пойди, раздай имение свое бедным и иди за Мной» и также верно, что когда, не будучи в состоянии отказаться от своих богатств, удалился опечаленный, то Христос сказал: «Истинно говорю вам, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Небесное».

Но я вас спрашиваю, разве вы когда-нибудь слыхали, чтобы Христос кому-нибудь сказал: «идите и бейте буржуев» ? Слыхали ли вы, чтобы Христос когда-нибудь сказал: «бедные, идите к богатым, отнимайте у них их достояние и поделите его между собой, ибо все то, что принадлежало им, теперь принадлежит вам?» Нет, Христос, увещевая людей не накоплять богатств земных, а заботиться о сокровищах на небесах, имел в виду лишь добровольное отречение от земных благ, а не отнятие их путем насилия и произвола.

Судите сами: могут ли называться учениками Христа те, которые вместо равенства и братства вносят вражду и разжигают классовую ненависть.

И вот отсюда, с этого святого места, мне хочется сказать всем нашим социалистам: вы можете иметь какие угодно убеждения, вы можете их проповедывать везде свободно; это ваше право, это дело вашей совести. но вы не смеете отождествлять их с чистым и светлым учением Христа, Который был сама справедливость и сама любовь.

Знайте, что все то, что вы проповедуете, что вы считаете за правду, будучи продуктом человеческого измышления, есть правда человеческая, а она изменчива; сегодня правда одна, а завтра другая; что вчера казалось истиной, сегодня — ложь и обман и перед чем сегодня вы преклоняетесь во прахе, то завтра вы сами уже с безумной яростью и так безжалостно втопчете в грязь.

А то, что проповедывал Христос, то правда Божия. Она, как столп гранитный, стоит веками, — непоколебимая, истинная, вечная и неизменная.

Но вот настало время, когда правда человеческая вступила в борьбу с правдой Божьей. Сомкнулись духовные очи народа, заснула и спит народная совесть, спит, убаюканная несбыточными мечтами новой человеческой правды, и бедные, кругом обманутые люди, «Яко овцы без Пастыря», не ведают, что творят. И снова льется русская кровь, но льется не от руки врага, а от руки брата, ибо брат восстал на брата, сын на отца, человек человеку волком стал.

Но пусть не смущается наше сердце, ибо сказано в Писании, что «свет и во тьме светит и тьма не объяла его» и этот свет во тьме народного невежества и преступленья, этот последний свет, что не погас еще и не померк, есть наша святая православная вера Христова.

И эта вера спасет народ.

Вот он бежит уже сюда в страстном порыве искания правды, той правды, которую он потерял, которая исчезла, но которая живет в нашем сознаньи, живет в сознаньи русского народа; которую он называет Божьей правдой, по которой стосковался весь народ, и здесь, в этих храмах, у подножия распятого Христа, он ищет этой правды, он ждет ответа на свои сомнения.

И близко время, когда проснется русский народ и поймет всю силу своего нравственного падения, всю глубину религиозного заблуждения и, ужаснувшись своего позора, возвратится на тот путь жизни, на который его зовет Христос, и с которого он был столкнут руками безбожников.

А. П. Ш.

Приложение № 4

Сыновнее приветствие (Адрес) Святейшему Патриарху Тихону от духовенства и мирян Казанской епархии

Ваше Святейшество,

Всеобщий отец и Печальник земли Русской!

Весь православно верующий русский народ преклонился перед подвигом дерзновенного стояния за правду Христову, какой принят на себя Вашим Святейшеством. В Вашем лице Господь воздвиг Пастыря по сердцу русского народа, дал ему во дни страшного лихолетья яко стену медяну: Святейший патриарх Всероссийский — это гранитная скала, о которую разобьются все козни врагов Русской Церкви и дорогого всем нам прежде, а наипаче теперь, отечества. Патриарх — святыня русской народной души, олицетворение лучших чаяний и стремлений, это — знамя борьбы, около которого собираются и объединяются лучшие силы Русской Церкви. На Ваше Святейшество смотрит вся Россия — истекающая кровью, но все еще верующая и в свое спасение и жаждущая избавления. От земных деятелей она, наученная горьким опытом, не ждет помощи: все свое упование она возложила на Церковь, возглавленную Вашим Святейшеством. Политическое разделение погубило русский народ, церковное объединение спасет его. Ваше Святейшество — единственный Вождь, способный вывести русский народ с пути разрушения на путь созидательного и мирного творчества. Вы — тот пророк, по слову которого дух жизни войдет в русские сухие кости и оживит мертвое поле, и там, где была смерть и мерзость запустения, процветет новая жизнь. Ведите же нас, Великий Пастырь, к этой жизни труда и взаимной, самоотверженной любви, по которой истосковалась русская душа. Мы готовы на подвиг, мы вверяем себя руководству Вашей любви апостольской и Вашего церковного разума. Казанское Братство защиты св. веры, возникшее в дни русского позора, по Вашему Архипастырскому призыву, напрягает все свои силы в борьбе за святыни русской земли. Борьба тяжела, она требует жертв, но мы — члены Братства, в единении со всеми приходами г. Казани и Казанской епархии, родительскими комитетами и рабочими организациями, и решили поведать Вашему Святейшеству о нашей полной готовности продолжать борьбу до конца, до победы, надеяться на которую мы имеем все основания.

Наша делегация повергнет к Вашим ногам воодушевляющие нас чувства любви к св. Церкви и погибающему отечеству и уверит Ваше Святейшество в том, что Вы не одиноки на поле брани, что Ваш. голос слышит Россия, слышут и трепещут его враги Церкви. Православная Казань дерзает просить Вас, наш. Верховный Архипастырь, благословите нашу делегацию и в лице ее всю Казанскую Церковь иконою св. Святителя Ермогена, — нашего Великого Земляка — освященною на Его святых мощах — и, если сие не будет великою дерзостью с нашей стороны, разрешите вложить в нее частицу Его святых мощей. Ваше благословение вольет в наши сердца дух мужества, и молитвами св. Святителя Ермогена Господь да подаст борцам за веру радость духовной победы над врагами Церкви и отечества.

(«Изв. по Казан. eп.». 1918. №11-12. С. 271-272)

Примечания

[1] Болотов В. В. Лекции по истории древней Церкви. СПб, 1907: репр. М, 1994, т. 2., с. 14-15.

[2] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 148, д. 55а (см. Приложение № 1).

[3] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 149, д. 120; ф. 894, оп. 1, д. 962;, ф. 894, оп. 1, д. 963.

[4] ЦГА РТ, ф. 894, оп. 1, д. 697.

[5] ЦГА РТ, ф. 10, оп. 1, д. 11433, дело Совета КДА «О смерти членов корпорации», л. 3.

[6] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 150, д. 116, л. 54; «Изв. по Казан, еп.», 1918, №7-8, с. 152.

[7] Там же.

[8] «Изв. по Казан, еп.». 1918. №5. С. 100.

[9] ЦГАРТ, ф. 10, оп. 1,д. 11433, л. 1.

[10] «Изв. по Казан, еп.». 1918. №7-8. С. 187.

[11] Там же. См. Приложение №2.

[12] Революционные события в Казанском крае и особенно в Казани, имели, конечно, национальную окраску. Так, например, мусульманам не только разрешалось преподавать детям Закон веры, но оставлялись и земли при мечетях. Характерна переписка между Духовной Консисторией и Уездным земельным Комитетом. 17 января 1918 года из КДК в земельный комитет было направлено отношение за №758: «Вследствие отношения от 12 Декабря 1917 г. за №2399 и согласно определения Епархиального Начальства 20 Декабря — 10 Января 1918 г. состоявшегося, Духовная Консистория покорнейше просит Комитет не отказаться сообщить ей, почему не передаются в распоряжение уездных комитетов земли при мечетях, а также имел ли право Совет народных Комиссаров, а равно и съезд крестьянских, солдатских и рабочих депутатов: 1-й — издать декрет, 2-й — сделать постановление о передаче земель церковных, монастырских и частно-владельческих в распоряжение земельных комитетов до решения этого вопроса Учредительным Собранием» (ЦГА РТ, ф. 4, оп. 149, д. 17, л. 39). 3 февраля 1918 года из Казанской Губернской Земельной Управы последовал весьма недвусмысленный ответ, полностью игнорирующий вопрос о конфессиональной дискриминации: «Рассмотрев отношение Свияжской Уездной Земельной Управы от 27 Января с. г. за №758, Губернская Земельная Управа сообщает, что Комиссары имеют право издавать декреты» (там же, л. 40).

[13] «Знамя революции». 1918. №174 (25 сентября). С. 6

[14] См. Жизнеописание епископа Амвросия.

[15] «Изв. по Казан, еп.». 1918. №7-8. С. 190.

[16] «Изв. по Казан, еп.». 1918. №9-10. С. 227-230.

[17] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 150, д. 115.

[18] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 150, д. 115, л. 6.

[19] ЦГА РТ, ф. 894, оп. 1, д. 960, л. 2.

[20] ЦГАРТ, ф. 4, оп. 150, д. 115, л. 131.

[21] Там же, л. 132.

[22] Там же, л. 127.

[23] Там же, л. 113-114.

[24] Там же, л. 115.

[25] «Извзв. поо Казан, еп.». 1918. №9—10. С. 226.

[26] Об этих событиях довольно противоречивую информацию можно почерпнуть из следующих изданий: М. Польский, протопресвитер. Новые мученики Российские. Джорданвилль, 1957. Т. 2. С. 182—183; ЕвгеньевП. К. Обелиск в Раифе: Докум. повесть. Казань: Таткнигоиздат, 1969; а также из уголовного дела по раифским монахам архива КГБ РТ: д. 2-18144 (452).

[27] ЦГА РТ, ф. 10, оп. 1, д. 11556, см.«Приветствие Казанской Духовной Академии в день ее 75-летия от собравшихся на Российский Церковный Собор ее питомцев, руководителей и почетных членов».

[28] ЦГАРТ, ф. 10, оп. 1,д. 11449, л. 1.

[29] Там же, л. 2.

[30] «Изв. по Казан, еп.». 1918. №9—10. С. 219.

[31] Там же, С. 219—220.

[32] Там же, С. 221.

[33] «Изв. по Казан, еп.». 1918. №11—12. С. 274.

[34] Там же, С. 274-275.

[35] Там же, С. 275.

[36] Там же. Приветствие Святейшему Патриарху Тихону от Казанской паствы напечатано в «Изв. по Казан, еп.», 1918, №11—12, С. 271—272.

[37] Протоколы 1-го Епархиального Собрания Казанской епархии, состоявшегося 14—22 июня ст. ст. 1918 года в г. Казани, приброшюрованы к «Изв по Казан, еп.», 1918, №13-14, С. 1-68.

[38] См. Приложение №4.

[39] «Изв. по Казан, еп.». 1918. №13—14. С. 22—24.

[40] Там же, С. 23-24.

[41] Там же, С. 46-47, 56.

[42] Там же, С. 65-66.

[43] «Знамя революции». 1918. №178 (1 октября).

[44] Русак (Степанов) В. Пир сатаны. Русская Церковь в «ленинский период» (1917-1924). Лондон: Заря, 1991. С. 36-37.

[45] Борьба за Казань. Сб. ст. и док., 1924, С. 13.

[46] Там же.

[47] Лацис М. Я.(Судрабс). Чрезвычайные комиссии по борьбе с контр-революцией. М.: Госиздат, 1922. С. 16.

[48] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 15, д. 115, л. 16-17.

[49] Там же, л. 134—137. В 1925 г. еп. Андрей (Ухтомский) першел в старообрядческий раскол и был запрещен в служении.

[50] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 149, д. 103, телеграмма Епископа Амвросия обер-прокурору Св. Синода от 28 августа 1917 г.

[51] Там же, объяснение Епископа Амвросия от 31 октября 1917 г. за № 114.

[52] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 150, д. 101, л. 526, рапорт Епископа Амвросия в КДК от 5 февраля 1918 г. за № 33.

[53] Там же, рапорт Епископа Амвросия в КДК от 12 марта 1918 г. за № 50.

[54] Там же, рапорт Епископа Амвросия в КДК от7 марта 1918 г. за № 48.

[55] Там же, рапорт Епископа Амвросия в КДК от 18/31 марта 1918 г. за № 59.

[56] Эрахтин А. П. Суд над епископом Амвросием (Из рассказа защитника). Казань.: Типография Совета Р. и С. Д., 1918. 13 с.

[57] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 150, д. 98, распоряжение Финансовой Комиссии при С.К.Д. настоятелю Успенского мужского монастыря Епископу Амвросию от 29 марта 1918 г. за № 1.

[58] Там же, рапорт Епископа Амвросия в КДК о 18/31 марта 1918 г. за № 58.

[59] ЦГА РТ, ф. 4, оп. 150, д. 101, прошение в КДК от граждан г. Свияжска от 24 марта 1918 г.

[60] Там же, л. 41—42, постановление комиссии Епархиального Совета по расследованию беспорядков в Свияжском Успенском монастыре.

[61] M. Польский. Новые мученики Российские. Джорданвилль: Типография преп. Иова Печерского. Т. 2, 1957. С. 98.

[62] Там же, С. 97.

[63] ЦГА РТ, ф. 894, оп. 1, д. 675, письмо Епископа Амвросия в КДК от 14 июня 1918 г.

[64] М. Польский, ук. соч., С. 98.

[65] ЦГА РТ, ф. 894, оп. 1, д. 692, рапорт благочинного 2-го округа монастырей архимандрита Феодосия о смерти Епископа Амвросия (от 27 нояб./ 10 дек. 1918 г.).

[66] М. Польский, ук. соч., С. 99.

Сохранилось несколько документальных свидетельств о том, что епископ Амвросий был убит вошедшими в Свияжск красноармейцами, подчинявшимися Троцкому, это происходило в августе 1918 года, а не в июле, тогда как нет оснований не доверять осведомленности игумена Феодосия или епископа Анатолия, последний еще 4 окт. (21 сент.) сообщил ВЦУ о расстреле Владыки именно 27 июля. Святейший Патриарх и Священный Синод, выслушав доклад, направленный митрополитом Иаковом 18/31 июля 1918 г. о враждебном отношении к епископу Амвросию местной гражданской власти, постановили, во избежание печальных последствий, освободить Преосвященного Епископа Амвросия от управления Свияжским монастырем, но предварительно просить Высокопреосвященного Митрополита Киевского, не найдет ли он возможным принять Епископа Амвросия под свое архипастырское попечение. Однако, в воле Божьей было иное устроение судьбы Владыки Амвросия, и на сие постановление Патриарха за № 2745 от 6/19 сентября 1918 года, епископ Анатолий, как временно управляющий делами Казанской епархии, сообщил, что преосвященный Амвросий расстрелян 27 июля 1918 г. за станцией «Свияжск». Если выбирать, какая из версий наиболее убедительна, то, пожалуй, стоит остановиться на первой, изложенной архимандритом Феодосией. Вторая версия, изложенная в книге прот. М. Польского заслуживает гораздо меньшего доверия по причине вообще малой достоверности всего, что в этой книге посвящено событиям в Казанской епархии. Составитель настоящего жизнеописания имел возможность насчитать 15 фактических недостоверностей и 5 ошибок в датах (это на 5 страницах-то!). С другой стороны, версия, излагаемая жителями Свияжска едва ли опровергает версию архимандрита Феодосия, который, по понятным соображениям (по тем же, по каким «Изв. по Казан. еп.» убиенное безбожниками духовенство поместило как «скоропостижно скончавшееся»), мог и не поместить в «отчет» описание учиненных безбожниками зверств. Интересен и тот факт, что в книге прот. М. Польского в Т. I, с. 178 утверждается, что еп. Амвросий был умерщвлен именно тем способом, какой описывают свияжцы, однако в Т. II, С. 98 Польский утверждает, что в Т. I помещено «ошибочное» свидетельство.

[67] Биографические справки на архимандрита Сергия, иеромонахов Иосифа, Серафима, Лаврентия, иеродиакона Феодосия, монаха Леонтия и послушника Егора Тимофеева приводятся по клировой ведомости по монастырям Казанской епархии за 1912 год.

[68] По другому источнику (ЦГА РТ, ф. 4, оп. 149, д. 120 «О представлении ведомостей по форме № 3») вместе с архимандритом монашествующих было 10 человек (янв.—март 1917), а послушников — 16 человек.

[69] ЦГА РТ, ф. 894 (ныне — ф. 1172-Р), оп. 1, д. 683 «О перемещении иеромонаха Михаило-Архангельского черемисского монастыря Серафима в Казанский Успенский Зилантов монастырь», дело заслушано Казанским Епархиальным Советом 17 июля 1918 года, протокол № 96.

[70] Там же, «Покорнейшее прошение Его Высокопреподобию Настоятелю Казанского Успенского Зилантова монастыря Архимандриту о. Сергию — иеромонаха Михаило-Архангельского Черемисского монастыря Серафима».

[71] Там же, уточнения биографических данных до 1912 года — по клировым ведомостям…

[72] Копия с сего рапорта прилагается к настоящему сборнику «Жизнеописаний…», С. 63.

[73] Об иеромонахе Иосифе и его рассказе об убиении братии Зилантова монастыря — см.: М. Польский. Новые мученики Российские. Джорданвилль: тип. преп. Иова Почаевского, 1957. Т. 2. С. 181, статья «Мученики Зилантова монастыря в Казани». После расстрела Зилантовских монахов, сия обитель опустела и уже не смогла возродиться. Правда, одно время ее населяли инокини, но это было недолго… Ныне о былой славе обители напоминают на Зи-лантовой горе только руины стен и храмов.

[74] Биографические сведения приводятся по «Справочной книге по Казанской епархии» за 1909 год.

[75] Архив КГБ РТ, д. 426 (по новой регистрации — №232) «по обвинению Шишокина Дмитрия Михайловича, начато 25.02.1918 — оконч. 10.10.1918», л.4.

[76] Там же, Протокол допроса Шишокина Дм. Мих., л. 3.

[77] Там же, л. 6—7.

[78] Там же, л. 8.

[79] К сожалению, само письмо, по известным причинам, не сохранилось, но перед тем как его уничтожить (70-е гг.), Елена Константиновна выучила его наизусть и вполне ручается за достоверность текста.

[80] Упование о. Димитрия на милость Божию оправдались, все его дети дожили до преклонных лет: дочь Зоя (род. 1905 г.) умерла в 1975 г., сыновья Виктор (1907) ум. в 1989 г., Сергей (1910) умер в 1970., Андрей (1915) жив и поныне. Анна Михайловна умерла в 1943 г.

[81] Архив КГБ РТ, д. 3551 (703-18), С. 1.

[82] ЦГА РТ, ф. 10, оп. 1, д. 11559, «Формулярный список о службе Ф. И. Ве-ликанова», л. 1—Зоб., составлен 23 января 1917.

[83] Архив КГБ РТ, д. 3551 (703-18), л. 74.

[84] Там же, л. 49.

[85] Там же, л. 47.

[86] Там же, л. 48.

[87] Там же, л. 1.

[88] Там же, л. 5.

[89] Там же, л. 5.

[90] В том же деле содержится допрос этого «вахтера бывшей Псковской гимназии».

[91] (архив составителя) архимандрита Варсонофия (в миру — Лузина Александра Владимировича), академически образованного монаха, в то время проживавшего в Спасо-Преображенском монастыре. Впоследствии — защитил магистерскую диссертацию «Нравственная природа Православия в отличие от латино-протестанства» (1920), был в ссылке в Туруханском и Нарымском краях, хиротонисан во епископа Спасского, викария Казанской епархии (12.04.1926), опять сослан в 1928 году, с 24.04.1929 года управляет Иркутской епархией, с 25.06.1930 — Владивостокской, с 1930 — епархией не управлял (приговорен к 10 годам заключения, дальнейшая судьба неизвестна).

[92] Письма о.Филарета из чекистских застенок цитируются по записной книжке.

[93] Архив КГБ РТ, д. 3551 (703-18), л. 5 об.

[94] Письмо Сергея Талызина цитируется по записной книжке архимандрита Варсонофия (Лузина). Архив составителя.

[95] Жизнеописание архимандрита Иоасафа (Удалова), в последствии, епископа Чистопольского, предполагается поместить в Сборнике № 2. Иеромонах Иона (Покровский), был исполняющим должность доцента по 2-й кафедре Св. Писания Нового Завета КДА, кандидат богословия; пострижен в монашество 20 августа 1912 г. в КДА, 23 августа 1912 г. — иеродиакон, 17 марта 1913 г. — иеромонах. Так же, как архимандрит Иоасаф и многие другие монашествующие из числа выпускников Казанской Духовной Академии, иеромонах Иона являлся духовным чадом известного Седмиозерного старца Гавриила (Зырянова). В Казани (в 1917—1918 года) был известен своей активной деятельностью по защите арестованного духовенства (так, под его поручительство был отпущен архимандрит Варсонофий, настоятель Раифского монастыря, он же ходатайствовал об освобождении епископа Амвросия). С 1920 г., после епископской хиротонии, занимал Ханькоускую кафедру (Зарубежная Церковь). Здесь за несколько лет сумел сплотить русскую диаспору вокруг Церкви, организовав детские приюты, бесплатные столовые и аптеку, поставив дело социального служения на небывалую высоту. Уже при жизни своей почитался святым. По смерти своей явился во сне одному больному ногами мальчику, сословами: «Возьми мои ноги, они мне теперь не нужны», и мальчик чудесно исцелился. Православными приходами в Китае почитается, как подвижник благочестия.

[96] Цитируется по записной книжке архимандрита Варсонофия (Лузина). Архив составителя.

[97] Клировая ведомость Пятницкой церкви г. Казани за 1918 год. (Архив составителя) .

[98] Биографические сведения об о. Феодоре Гидаспове и его послужной список приводятся по Клировой ведомости Пятницкой церкви г. Казани за 1918 год. (Архив составителя).

[99] Прот. Феодор Гидаспов. Милость Божия, явленная через Казанский Образ Божией Матери// «Известия по Казанской Епархии». 1916. № 11 — 12. С. 304-306.

[100] Устав Союза пастырей г. Казани и Казанской Епархии. «Изв. по Казан. еп,». № 36-37 (22 ноября) 1917 г. С. 601-603.

[101] Скорби и радости пастырского служения. «Изв. по Казан, еп.». № 29— 30 (1-8 августа) 1917 г. С. 476.

[102] Там же, С. 474.

[103] Записная книжка священника Феодора Гидаспова. (Архив составителя).

[104] Всего через два месяца в послании Святейшего Патриарха Тихона от 13 (26) октября 1918 года появился тот же образ дающего камень вместо хлеба и змею вместо рыбы (Мф. 7:9-10) применительно к безбожной власти, соблазнившей народ возможностью легкой и безнаказанной наживы и увлекшей последний в тщету Вавилонского строительства.

[105] «Знамя Революции». 1918. №185 (9 окт.). С. 6.

[106] Архив КГБ РТ, д.№ 928-18 (221). Прошение на имя Товарища Коменданта г. Казани от рабочих Пятницкого прихода г. Казани.

[107] Там же.

[108] Там же, С. 8.

[109] Записная книжка священника Феодора Гидаспова. Архив составителя.

[110] После расстрела о. Феодора, супруга его Елизавета Григорьевна Гидаспова осталась с пятью несовершеннолетними детьми на руках: 16-летним Владимиром, 12-летней Катериной, 8-летним Юрием, 6-летней Серафимой и 8-месячной Зоей, крещенной в Пятницкой церкви.

[111] Свидетельство о мученической смерти о. Константина Далматова и обстоятельствах ее, сохранилось в семье Бренингов.

[112] «Изв. по Казан, еп.». 1916. №9.

[113] «Изв. по Казан, еп.». 1916. №19-20. С. 504-505.

[114] «Изв. по Казан, еп.». 1916. №29-30. С. 666-667.

[115] О подробностям мученической кончины о. Ореста Александрова сообщила его внучка Людмила Владимировна.

[116] «Знамя революции». 1918. №. С. 3.

[117] ЦГА РТ, ф. 894, оп. 1, д. 599.

[118] В книге М. Польского. Новые мученики Российские. (Джорданвиль, 1957, Т. 1, С. 210), где излагаются обстоятельства смерти Александра Верижского, ошибочно указано иное имя — Василий Верижский, каковое, судя по всему, попало и на икону РПЦЗ «Собор новомучеников Российских», где в лике мирян значится Василий В. Однако никакого Василия Верижского в списках студентов КДА не значится.

[119] Речь эта была произнесена мирянином на Общем Собрании Братства Защиты Св. Православной Веры в Богоявленской церкви г. Казани 8 апреля/ 26 марта 1918 г. (Цитируется по брошюре, выпущенной Братством Защиты Св. Православной Веры г. Казани к Пасхе 1918 г.).