Оглавление
Слово стало плотью
Некогда в дальней стране Бог открыл
глаза и посмотрел на мир Божий
глазами Ребенка. И вслед за Ним все
Его создания начали открывать
глаза и обретать зрение, возвращаясь
к первоначальному изумлению.
Пасха-Песах
Каждый, кто побывал на Святой Земле, мог видеть в Назарете немногие сохранившиеся еврейские жилища времен Иисуса. Загон для скота, рядом комната с земляным полом, единственная для всего семейства, две-три лежанки, очаг, чаша для умовения, стол, за которым отец семейства произносил молитвы.
«Благословен Ты, Господь Бог наш, сотворивший плод земли…»
«Благословен Ты, Господь Бог наш, Который избрал нас из всех народов и возвысил нас над всеми языками и освятил нас заповедями Своими…»
«Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, Бог Отец наш…»
Малыш, имеющий уши, вслушивался не только в звучание, но и в праздничную силу и звенящее эхо этих слов. Их сила и глубина оживали в Нем, вбирали в себе эти благословения и откликались им. Как и все отроки в Израиле, Он ждал с нетерпением пасхальной ночи, когда Иосиф на Его вопрос, вопрос младшего сына (у Марии Единственного): «Чем эта ночь отличается от всех остальных?» — отвечал литургической формулой, полной торжества и ликования о Господе, однажды и навеки освободившем Израиль от горьких египетских работ…
«В тот день ты скажешь сыну твоему: Господь совершил это для меня, когда я вышел из Египта».
Бездна имен
В ту ночь Ему всякий раз казалось, пусть на какое-то ошеломительное мгновение, что избавление Божие, начавшееся в неисследимом прошлом и уже теряющееся в нем, произошло именно с Ними: Иосифом, Марией, самим Иешуа. Словно сегодня, сейчас, когда звезды заняли свои гнездовья на небе, Превечный, сойдя с высоты, вывел их из рабства рукою крепкою и мышцей простертою. Кому не исполнилось еще и пяти, непривычно думать о Запредельном, Кого никто не вправе изобразить на доске или в камне. Но и в малых Своих годах Он твердо знал, что Господь — имя Ему; да не будет оно произнесено напрасно. Но за тем непроизносимым именем открывалась живая даль, населенная множеством сказаний, произносимых с «истаевающим» сердцем, с гордостью, страхом, хвалой…
За всяким благословением жило Событие, обладавшее своим, пусть еще не до конца ясным, образом и словом. Творение, Призвание Авраама, Избрание, Исход, Завет, Вождение по пустыне, Шехина-слава, Гнев, Обетование, да святится имя Твое. У Него было еще множество иных священных имен, не менее крепких, благословенных, таинственных: Свет, повелевший свету быть, Создавший Адама по образу Своему, Святой Иакова, Простерший лествицу Ангелов, Даровавший Субботу, Воспетый Давидом, Обитающий в Храме, Избравший Иерусалим городом Великого Царя… Все это исходило от Незримого, сказавшего о Себе на вопрос об имени: Я есмь Тот, Кто есть… И никакая душа живая не могла приблизиться к этому Я есмь, но могла жить во свете и правде Его, возлюбив заповеди Его, приняв милующую и карающую мышцу Закона…
Войти в дом, войти во время
Любовь Божия становилась праздником в эту ночь. И тем она отличалась от всех других ночей, что Создавший твердь посреди воды, Заставивший расступиться море и Проведший по нему Израиль как по суху входил, раздвинув ночной полог, под крышу каждого семейства в Израиле. Оно принимало Его под своей крышей с ликующей памятью, заставлявшей содрогнуться утробу всякого израильтянина, бывшего некогда странником в земле Египетской.
Словно Исход продолжался, праздник открывал его неиссякаемость, его одновременность с текущей пасхальной ночью, его сопричастность всякой семье, собравшейся за столом для благодарения. Милость Господня становилась столь близкой, что, казалось, Видящий бездны, восседающий на Херувимах (Дан. 3:54), запросто посещал дом Иосифа, садился за стол рядом с Матерью, так что Отрок мог почти видеть Его лицо, и душа Его томилась от радости. Истомились очи мои в ожидании обещанного Тобой (Пс. 118:82).
Мог ли подумать Иешуа, не говоря о том, чтобы передать другим, что Господь исполняет Свое обещание здесь и сейчас? Что, выйдя из Своего «далека», Он вошел во время, остановившееся под этой крышей? Что Слово Божие, через которое все, что есть, вступило в бытие, вскоре заговорит — и уже говорит — Его, Иешуа, устами? Что Ветхий днями (Дан. 7:9) воспринял человеческий удел в Нем, пятилетнем сыне Марии, и, как думали, Иосифа (Лк. 3:23)? Теперь Он должен будет поднимать голову, чтобы взглянуть на солнце, на грозу, на жуков, роящихся в воздухе в вечерний час. Художник, словом создавший Египет, как и все народы и земли, Голос, позвавший Израиль, Слава пасхального торжества, о которой через века запоют: «Грядите людие, поим песнь Христу Богу, раздельшему море, и наставльшему люди, яже изведе из работы египетския, яко прославися» (ирмос Канона ко Святому Причащению, глас 2, песнь 1).
Время как тварь
Бог, став Человеком, соединился и с теми «вещами» человеческой жизни, которые облечены веществом временности. Он подчинился им, соединился с ними, оставаясь их Господом. Назовем эту временность тварью, может быть, даже упрямой тварью. В эпоху творения мира бывшая одной из Его овец, она стала теперь Его ярмом, пастырем, хозяином, спутником, другом и, в конце концов, судьей, палачом.
Место посещения Слова
Каждое творение, и прежде всего творение-человек, предназначено быть местом посещения Слова, которое уничижает себя, разделяя условия всякой телесной преходящести. Оно принимает образ раба, чтобы все, что существует и рабствует времени, обратить к вечности, вернуть Себе. Однако здесь, в мире сем, где человек создан как место длящегося посещения, он остается — помыслить странно — временным господином дома, куда приходит Господь. Бог говорит с ним испытаниями или воздыханиями неизреченными, но всякий ветхий Адам свободен открыть или замуровать двери и окна этого дома. Имеющий глаза видит, как Бог проявляет Себя в плоти мгновений, в языке образов, потребности очищения, неожиданности красоты, в посланиях повседневных встреч…
Иконостас
Согласно древнейшему преданию, Христос был распят на том месте, где был погребен Адам. И когда накануне распятия Он пребывал поблизости от этого места, то заплакал об Иерусалиме, потому что тот не узнал времени посещения (Лк. 19:44). Его плач был о всех бывших с Ним и о нас, ныне живущих. Ибо время, данное нам на земле, — это время Его присутствия рядом с нами. Мы — лишь временные управители отпущенного нам срока. Лишь изредка мы признаём, что наше существование — не безраздельно наше, но также и Его в нас. Кажется, что Хозяин ушел, мы вправе делать, что хотим, топить жизнь в ничто, чтобы затем называть это ничто, одетое нашими днями, мошенником и убийцей. Но из данного нам срока можно сотворить пространство для встречи лицом к Лицу, в час Его посещения, час, который раскроется в вечности. Из крупиц времени в наших ладонях мы можем создать образ пребывания Его с нами. Один образ, другой, да их, по правде говоря, тысячи…
Всякая человеческая жизнь может стать подобной иконостасу, построенному из встреч с Богом Живым. Если жить Его временем, оно становится иконой преображения.
Таинства освящений
В Церкви, согласно западной традиции, усвоенной и Востоком, приняты семь таинств: крещение, миропомазание, Евхаристия, рукоположение, брак, покаяние, елеосвящение — ибо семь, говорят, священное число (семь дней творения, седьмое небо и т. д.). Однако эта седмерица охватывает собой лишь круг узловых точек человеческого существования, куда в ответ на приношение веры, какой бы слабой она ни была, сходит Бог и вселяется в таинство, в один из семи плавучих островков в океане благословений. Но там, за горизонтом, их «плавает» гораздо больше. Все они, по сути, сводятся лишь к единому таинству — присутствию Христа среди нас, живущих ныне. «Тот, Кто был видим как Искупитель, отныне переходит в таинства», — говорит св. Лев Великий. Превращение происходит непрерывно. Вся жизнь, созданная и одушевленная Богом, может стать и становится потоком освящений. Христос — таинство всего творения, искупленного Им и в Нем отразившегося. Если начаток свят, то и целое; и если корень свят, то и ветви (Рим. 11:16). Если корень — Слово, ставшее плотью, то поросли Его суть те дела, в которых Божие и человеческое соединяются воедино, да и сама ткань творения становится «плавательным средством» Духа.
Kyrios Iesous
Здесь Евангелие собрано в двух словах и заключено в три вести: одна возвещает историчность Иисуса из Назарета, Который жил среди нас, другая предоставляет нам язык для веры в Господа, Которого не видел никто никогда, третья открывает — и здесь имя становится непреходящим событием — что Их союз, единство Иешуа и Того, Кто сотворил небеса, обнаруживает или являет себя тогда, в то мгновение, когда мы провозглашаем Иисуса Господом в беспредельности настоящего. То, что мы произносим устами, во что веруем или стараемся уверовать сердцем, соединяет в себе отделенный от нас исторический факт в прошлом и горизонт новой встречи.
Слово стало плотью внутри человеческого существования, неотделимого от его жизненных ритмов — рождения, возмужания, старения, кончины. Господь обитает по ту сторону наших времен, и Он — «с нами Бог», Бог в том времени, которое выпало нам на земную долю: «при Понтийском Пилате», как говорит наш Символ. Но также при Нероне, Константине Великом, Грозном Иване, Сталине, Пол Поте, Лукашенко, всяком временщике при текущем времени. Он — Тот, Кого пророк называет Ветхий днями (Дан. 7:9), и возраст Его включает в себя пропасть шести дней творения, но также безмерность эсхатологического чаяния о преображении всей твари. Следуя за Его именем, мы находим и Младенца в пеленах, лежащего в яслях (Лк. 2:12), Которого Его Мать, Его родственники носили некогда на руках, пели Ему колыбельную. Видим крест, тянемся к Воскресению, и все это вписывается в то неиссякаемое настоящее, которое «было, есть и грядет» и пребывает с нами как обновляющаяся икона Его обитания на земле.
Время Христа единый поток
В евхаристическом присутствии человеческое время в трех его измерениях становится таинством сосуществования с Тем, Который есть, был и грядет (Отк. 1:8). Время может свернуться как свиток (Отк. 6:14) или, напротив, распахнуться настежь и не сворачиваться, когда оно исполнено Христом, ибо Он вчера и сегодня и во веки Тот же (Евр. 13:8). Он — «течет» в истории мира, в нас самих.
Беззащитность воплощения
Сама возможность заключать Слово в образы или фигуры речи есть знак Его доверия; доверие это вытекает — да простят мне кощунственную угловатость языка — из самой «логики» или, скорее, «беззащитности» Воплощения. Невидимое отдает, как бы вручает себя видимому, являет себя в зримых вещах. К ним можно прикоснуться, им можно поклоняться, но при помрачении человеческом над ними можно и издеваться, топтать их, сносить, вычеркивать из списка сущих. Однако и это помрачение с самого начала было Богом предусмотрено, когда Он пожелал стать Человеком и согласился человеками быть прибитым ко кресту. Распятие повторяется во всяком разрушенном храме, во всякой оскверненной Евхаристии… «Где Бог твой?» — спрашивает Эли Визель, всматриваясь в лицо ребенка, только что повешенного в Освенциме.
И какой-то голос ему отвечает: «Он здесь, на этой виселице». — «И в этот момент ночь опустилась на мою веру» (Эли Визель, «Ночь»).
Но что там, за ночью?
Бог стал человеком. Почему?
Cur Deus homo? Вопрос не общий, но личный, требующий персонального же ответа. Может быть, для того, чтобы умирать в тебе и во мне? Быть гонимым каждым из нас? Да, и это. Классическое: «Сын Божий стал человеком для того, чтобы человек стал сыном Божиим», как говорили Ириней Лионский, Афанасий Великий и другие Отцы. И это тоже, хоть легко выговорить, но невозможно постичь. Но дерзну добавить: Сын Божий принял образ той ночи, которая живет в нас, чтобы мы могли увидеть рассвет первых дней творения.
Альфа и Омега
Ветхий днями сотворил мир в начале. В начале не было времени. Слово облеклось в плоть в последние дни, как говорится у апостола Петра и в евхаристической молитве святого Василия Великого, когда время было полным хозяином. Сын Человеческий придет в тот день, когда солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звезды спадут с неба, и силы небесные поколеблются (Мф. 24:29). Время будет свергнуто небесными силами и потеряет власть. Но неужели вечность не пустит его в себя? Может быть, все эти три проявления времени сойдутся в Царстве Божием, которое приблизилось, но остается свернутым, узнаваемым потом лишь в тайне Христовой? Тайна Его времени чуть приоткрывается в именах, которые даются в Апокалипсисе: Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний (Отк. 22:13).
Эти имена означают Его пребывание среди нас и одновременно у Бога, в двух несопоставимых измерениях, наконец соединенных друг с другом. Мы знаем прошлое, настоящее, будущее в четком их разделении, в их грамматических и психологических нюансах, в их противостоянии друг другу, и даже в непримиримом их споре, — однако в Слове, в котором время становится плотью, началом и концом, противостояния не существует. Бог обитает во времени, в котором прошлое и будущее собраны в их неуловимой одновременности, в едином живом источнике вод (см. Отк. 7:17), и поток их не имеет ни начала, ни устья. Ибо исток и устье Слова, текущего, бегущего вместе с историей людей, можно открыть во всяком мгновении Его пребывания с нами.
Во гробе плотски…
Согласно преданию, восходящему к апостолу Петру, Христос после смерти Своей …и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедал (1Пет. 3:18-19), для того, чтобы отпустить измученных на свободу (Лк. 4:18). Господь вошел, или, скажем несколько смело, вломился в ад, ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее (Мф. 18:11). Что значит «погибшее»? Вспомним пасхальный тропарь, который читается в самом начале литургии:
Во гробе плотски,
Во аде же с душею яко Бог,
В раи же с разбойником,
И на престоле был еси, Христе,
со Отцем и Духом,
Вся исполняяй, Неописанный.
Во гробе плотски, в смерти — Ты был. Однажды Ты вошел в какое-то средоточие абсолютного не-времени. Был час третий, и распяли Его (Мк. 15:25). Плоть Его пережила агонию, дух коснулся нищеты человеческого удела, сойдя до самого последнего предела осуждения. Возмездие за грех — смерть (Рим. 6:23). Христос сошел в ад, дабы принять возмездие всех грешников мира в самом плотном скоплении зла. Потому что ад тоже есть время, но скованное, судимое в грехе. Христос сошел в обитель греха с душею или духом, согласно апостолу Петру. Дерзнем ли мы, предположив, что воплощение Христа продолжалось и после смерти? Разве мертвая Его плоть — ибо смерть Его была не кажущейся, но реальной — не принадлежала Воплощенному Слову, Второму Лицу Пресвятой Троицы?
Смертное время приобрело жесткость, недвижность, окостенелость в смерти плоти… И тогда дух сошел к находящимся в темнице духам. Человеческое тело было погребено, но тайна и сила Христова продолжала жить или совершаться в этом теле и во аде — со всеми его муками и во всей абсурдности этих мук, пережитых душею яко Бог — и вошедших в душу каждого, кто крестился в Его смерть. Ты был во гробе, во аде, в раю, но и Ты есть, присутствуешь в Духе, рядом, здесь, сейчас, когда я читаю эту молитву, когда служится литургия. На престоле с Отцом и Духом — Ты еси…
Стань тем, кто ты есть
Начав с размышления о Боге-
Ребенке, проследуем к евангельским
малым сим, как первым носителям
Радостной Вести. Есть такой
путь богопознания — через
человека до первого греха.
«Вернись к себе самому», — говорит блаженный Августин, — ибо, заблудившись, ты стал себе чужд. Вернись в свое сердце».
«Внемли себе», — призывает святой Василий Великий. «Стань тем, кто ты есть», — вторит Отцам митрополит Каллист (Уэр). «Стать тем, кто ты есть» значит стать тем, кем мы некогда были и до сих пор в каком-то доразумном, дословесном бытии, начале, корне, плане, проекте, зерне — остаемся. Это зерно, из которого мы выросли. Будь тем, кто ты есть (и это «есть» относится не столько к настоящему, сколько к непреходящему времени), каким был до того, как грех с его законом противостояния и мир с его обособленностью затянули тебя в сети, вторглись в твое «я», овладели им полностью, до того, как существо, созданное для Царства, отдалось здешнему смертному времени.
Жизнь во Христе есть и вечное возвращение к тому истоку, откуда все на́чало быть. Оно есть воплощение замысла Божия о всякой человеческой жизни.
«Я» до того, как оно стало «я»
Все дети задают однажды один и тот же вопрос — сначала как бы по секрету себе, а затем родителям, словно цепляясь за последнюю соломинку какой-то догадки: «А что было до меня?» Или так: «а где же был я, когда меня еще не было — здесь, с вами?» Старшим не всегда просто бывает справиться с этой проблемой. За этим вопросом стоит опыт недоумения, который ускользает от рациональной мысли. Ведь родители знают, что однажды зачали свое дитя, и сами явились на свет от случайного соединения двух биологических программ и желания, повелевшего их носителям соединиться. Однако что-то стоящее за порогом разумения подсказывает нам, что это, конечно, так, но и не совсем так, хотя мы не даем этой интуиции родиться. Только ребенок, не окрепнув умом, тянется к этому нечто, инстинктивно отталкивая от себя ту ничейную, недобрую пустоту, которая хочет быть его родиной. Он наделен смутной достоверностью, что за сегодняшним его существованием прячется что-то живое и личное, вмещавшее «меня до меня», откуда сегодняшнее его «я» вырастает, как из чудотворного корня.
Дело не в воспоминании
Стоит ли повторять старую, истершуюся максиму, что ребенок, не зная того, носит в себе, а затем теряет заронившееся в него воспоминание о рае как со-бытии с Богом? Нет, не в этом дело. У ребенка еще нет воспоминаний в том смысле, в каком они есть у нас. Но Логос, сотворивший время и вещи в нем, одевающийся светом, яко ризою, и, как подризником, всякой жизнью жительствующей, впервые и настойчивее всего подает голос при сотворении человека.
Зародыш мой видели очи Твои… когда я созидаем был втайне (Пс. 138). Что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? (Пс. 8:5). Это видение, посещение Божие, пребывание в Его взгляде, благодатно и естественно дано нам в начале жизни. Его не удержать в памяти. Однако чем ближе мы к собственному началу, тем яснее и чище воспринимаются и следы близости Творца, некогда благословившего чрево Марии, но также и утробы наших матерей. Слово Божие говорит с нами и в нас при нашем возникновении, но не умолкает и потом, оно просвечивает сквозь тусклость и тяжесть, входящие в нас вместе со взрослой самостью, которая разрастается начиная уже с раннего отрочества. Но в событии творения, как и в самые ранние годы жизни, оно «посещает» нас свободно, проходит близко, не боясь, что мы вспугнем его взгляд, остановившийся на нас в материнской утробе. Тщетно потом наш разум будет шарить впотьмах в поисках чего-то давно ушедшего. Соприкосновение со взглядом Божиим в утробе, в горниле «работы Господней», с жаром рук Его было — и не вернется.
Евангелие от малых сих
В то время ученики приступили к Иисусу и сказали: кто больше в Царстве Небесном? Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает (Мф. 18:1-5).
Не боясь впасть в гностицизм или иную ересь, доверяя лишь словам Спасителя, решусь утверждать, что во всем Евангелии среди плотных его смысловых слоев и неоткрытых списков, среди множества посланий, обращенных к разным ушам, есть еще и Евангелие от малых сих, органично сплетающееся с другими и вместе с тем потаенно отличное, особое, свое. Оно отлично тем, что главное, помимо Христа, действующее лицо в нем — совсем иной Божий Народ, Народ-ребенок, то благословенное, избранное племя, в которое нас зовут обратиться. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное… (1Кор. 1:27). Избрание продолжается, Бог тверд в Слове Своем, верен в нем Себе.
Когда исполняется Евангелие
Иногда кажется, что Евангелие написано не столько для взрослых, которыми мы стали, сколько для детей, в которых призваны обратиться. Оно сохраняет в себе черты этой первозданной наивности, непосредственности вплоть до чуда и гротеска. Ныне исполнилось писание сие, слышанное вами — говорит Иисус (Лк. 4:21). Оно исполняется в тот момент, когда его произносят, слышат и словно узнают. Отец рассказывает историю о чуде, и она уже не сказка, а жизнь. Тебя зовут на брак в Кану Галилейскую, где вода из водоносов становится вином, ты его пробуешь, и первый хмель ласкает тебя, Его пальцы касаются твоих глаз, ты уже не слеп, Господь отпускает тебя на свободу из плена вещей, из темницы чувств, из болота забот, дарит лето благоприятное… Слово Божие, прикасаясь к глазам и вещам, делает их под стать себе, возвращает их в Царство, которое внутрь вас есть… По другому истолкованию: среди вас.
Реальность игры и подлинность веры
Детскость евангельских текстов основана на отождествлении опыта, приобретенного взрослым духовным путем, с открытием в себе собственной малости. В православии изначально не предполагается никакого взращенного воспитанием «культурного» символизма, все исходно, реально, как реальна игра и подлинна вера, ибо ничто в нем не указывает на что-либо, что стояло бы за спиной внешнего знака и за ним пряталось. Подлинный мистический опыт не знает символов, ибо он сам есть подлинная реальность. «Двух миров не существует для верующего человека. Для него есть лишь один мир — в Боге» (К. Мочульский).
Душа до пробуждения
Душа до своего рассвета, когда она выбирается из предсознательного, нащупывает затаенное «ты» вещей и вступает с ними в беседу. Присутствие скрытого «ты» можно еще заметить в детской речи. А если идти дальше, то можно услышать, как Слово, через которое все начало быть, обнаруживает себя в общении тварей. Но затем начинается мир, называемый, после Бубера и отчасти Фрейда, «оно» и имеющий терпкий вкус отравленного, но столь аппетитного на вид яблока. Сам Бог становится понятием-яблоком, приспособленным к законам этого мира.
Близко человеку, близко и травам
«В это время, как никогда раньше, мне казалось, что каждая травка, каждый цветочек, каждый колосок ржи, пшеницы, ячменя нашептывали мне о какой-то таинственной божественной сущности, которая, как мне казалось, близко, близко и человеку, и всякому животному, и всем цветам, и всем травам и деревьям, и земле, и солнцу, и звездам, и всей Вселенной» (архимандрит Спиридон Кисляков).
Найти Бога через ребенка
Весьма близко к тебе слово сие, оно в устах твоих и в сердце твоем… (Втор. 30:14). Найди ребенка, притаившегося в тебе, и тогда слово приблизится к тебе и заговорит молчанием. Бога можно и радостно познавать во Христе, живущем, вложенном в творения, небо и землю, море и «яже в нем». Каждое из творений заключает в себе свой язык, непохожий на другие языки. Все эти языки тварей изначально вложены в нас, но враг человека смешал их, мы перестали их понимать. Всю душевную энергию мы переключили на самослышание. И замкнули слух для тех знаков и языков, на которых к нам обращается через творения Божие и тварное бытие.
Мир вокруг нас звучит, мы же большей частью остаемся глухи. Самое внятное и ликующее звучание исходит от ребенка, всякого ребенка, но слух наш открывается к такому звучанию тогда, когда это наш ребенок. Он — как ключ, отверзающий слух для восприятия прямой речи Бога к нам. Правда, глухота может заковать наш слух так, что, вглядываясь в дитя и узнавая в нем наши — и Божьи! — черты, мы не слышим этого изначально вложенного в них звучания.
Стать как дети
Обратиться, стать как дети — значит научиться общению с Богом, а это и называется верой. Не только та вера, что отразилась в исповедании и закрепилась в нем, но та, которая вошла с плотью и светом во всякого человека и научила его удивляться.
Одаренные памятью
Но разве мы удивляемся? Удивляемся, когда вспоминаем, как мы когда-то «крестили» вещи по указанию взрослых, открывая тайную связь между звуками и вещами. Замечено: память гениальных людей пробирается туда, куда обычной памяти не добраться: Толстой, вспоминавший, как его моют в корыте нескольких месяцев от роду, Августин, проследивший за усвоением языка, Давид, узнавший и исповедовавший свою «несокрытость» в утробе матери.
«Начатки естества»
Удивление твари, исходящее из самого ее пребывания в мире, наполнено стихийным благодарением. В этом смысле оно евхаристично. Помню ощущение благодарности Церкви, нерассудительной в своем материнстве, когда я приносил детей, только что крещенных, ничего не разумеющих, к причастию. Бог подарил нам это «дивное устроение» младенчества, как же лишить это «устроение» небесной пищи?
Начав рассуждать, обуславливаем этот дар объяснением. Объяснить можно, понять нельзя. «Яко начатки естества, Насадителю твари,/ вселенная приносит Ти, Господи, богоносныя мученики,/ тех молитвами в мире глубоце// Церковь Твою, жительство Твое Богородицею соблюди, Многомилостиве» (Кондак праздника Всех Святых, глас восьмой).
Путь Церкви
Путь Церкви, как все знают, начинается с поклонения Младенцу, родившемуся в Вифлееме от Духа Святого и Марии Девы. Не ведет ли он к тому, чтобы завершиться — поклонением ребенку-человечеству на пороге Царства?
Принять дитя
«Человеческое бытие начинается
каждый раз заново в каждом
человеческом существе»
(кардинал Йозеф Ратцингер).
Оно даруется каждому персонально.
Всякий младенец — человеческое, пусть и далеко-далеко не всегда осознанное, приношение Отцу. Ребенок состоит из плоти, т. е. материи мира сего, и нет в нем ничего неотмирного, что выходило бы за пределы этой плоти здесь и теперь, и вместе с тем он есть изделие Божие, на котором столь легко различимы следы Его труда, Его попечения, Его замысла, Его благоутробия. И потому мы призваны научиться различать в малых сих вещество таинства, обращенного к нам, нас ради человек и нашего ради спасения…
Как мать…
«Как мать вынашивает — кто сказал, не помню — ребенка и постоянно помнит о нем, создавая в нем, даже не смыслящем, первоначальную зависимость, так и любовь Божия вынашивает человека». Любовь есть утроба мира.
Что значит «принять»?
И, взяв дитя, поставил его посреди них и, обняв его, сказал им: кто примет одно из таких детей во имя Мое, тот принимает Меня; а кто Меня примет, тот не Меня принимает, но Пославшего Меня (Мк. 9:36-37). Принять дитя — значит, помимо прочего, услышать зароненное в него имя Господне.
Увидеть в существе ребенке первую из нерукотворных икон Сына Божия. В этом состоит первое призвание всякой семьи, как малой, так и всеобщей, человеческой. Принять — не как драгоценную, симпатичную, хотя и беспокойную игрушку, но как благословенную возможность Царства, приблизившегося здесь и теперь к тебе и ко мне, в том ребенке, которого мы видим, как и в том, который по милости Божией, прячась, где-то все еще живет в нас. До его малости нужно нам умалиться, суметь ему внутренне уподобиться. В этом вхождении в царство ребенка, когда родители уподобляются — в евангельском смысле — детям, должно быть, состоит мудрость христианского воспитания. Умаление приоткрывает дверь Духу Святому, Который приходит и вселяется там, где находит для Себя место. Дух готов помочь нам найти в себе именно то «дитя», в которого Господь нас зовет обратиться. Но обращение достигается иногда долгими усилиями.
Милости хочу, а не жертвы
Однажды за цитату из 138-го Псалма (Не сокрыты от Тебя были кости мои…) одна дама, патролог и профессор, удалила меня из друзей на Фейсбуке. Могу ее понять, в таком видении себя в утробе как на ладони Божией есть некий упрямый фундаментализм, совершенно неприемлемый в обществе с минимальным уровнем гражданских прав. Что же — тотчас спросят — и в случае насилия, генетических болезней плода, крайней нищеты женщина не вправе избавиться от ненужного ей плода и должна протащить его в себе до рождения, а то и до конца своей жизни? В принципе, когда мы переходим на язык прав, мы говорим Богу: посторонись, Тебе здесь не место. Это тело мое и матка моя, Твое дело восседать на Небесах, чудеса творить, вербы и еду освящать и не вмешиваться. Господь сказал: Милости хочу, а не жертвы. Всякая оплодотворенная яйцеклетка просит о милости и содержит искорку Промысла.
Если ты готова оказать эту милость Мне, не надо ее гасить. Но здесь за спиной женщины, не способной, скажем, справиться с такой ношей, возникает общество с его религией, с его структурами приятия и непринятия малых сих. Ответственность не может падать только на нее одну, она падает на всех. И пусть никто не отделывается агрессивным морализмом, самоуверенность которого, как правило, пропорциональна нежеланию пальцем пошевелить, чтобы по слову Божию действительно кого-то принять.
Письмо Христово
Вы — письмо Христово, — говорит апостол Павел Церкви Божией, уместившейся в Коринфе. Но и любой малыш — письмо, отправленное Христом Церкви, поместившейся в семье. Чтобы такое письмо прочитать, нужно овладеть языком, на котором оно написано. Наука «писем Христовых» существует прежде всего для родителей, вольных, но чаще невольных, т. е. просто «вдруг оказавшихся в ситуации» соработников Бога. Творец воспользовался их объятием, чтобы создать их «дитя» — для Себя. По его чертам можно угадать облик Отца, ибо всякое явление человека есть дело Отца, действующего в Сыне-Слове. В каждом ребенке Господь рассказывает о Себе по-новому. Говорит о том,
Что открыто младенцам
Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам. Ей, Отче! Ибо таково было Твое благоволение (Лк. 10:21).
Так что же Ты открыл младенцам, Господь? Едва ли только 613 жестких заповедей Талмуда и даже не стройное, неколебимое учение о том, как правильно надлежит мыслить о Боге, как до́лжно Ему служить, как строго и канонично ходить перед Ним в земном Его храме. Все это бывает душеполезно и создано, чтобы служить нам, давно не младенцам. Но за всем этим стоит ли что-то главное, чудное, неведомое, что утаено от нас Отцом? Дерзну предположить: Ты — вслед за Иисусом скажем Ты Отцу — открыл младенцам, как задумано, как изначально устроено, «расстелено» Тобой бытие. Им, младенцам, доступен секрет любви Отчей, открывшейся при создании неба и земли, видимого и невидимого.
Ты бо хотением от не сущих во еже быти приведый всяческая, Твоею державой содержиши тварь, и Твоим промыслом строиши мир… — звучит в крещальной молитве, освящающей космос. Ты открыл младенцам ту растворенную в мире радость быть до грехопадения, которой исполнил еси вся, Пришедший спасти мир (молитва перед образом Христовым на проскомидии). О такой радости мы греховно забыли. Но, может быть, наше спасение и означает возвращение к ней. Радость есть Премудрость, сумевшая вернуться к невинности творения, каким оно было в начале, и секрет ее ведом ребенку.
«Дивное устроение»
Всякий человек входит в жизнь из произнесения его Богом, из дуновения уст Его, из дивного устроения, которое совершается в «до» человеческой жизни. Такое устроение — как личный завет, который Бог заключает с тем существом, которое Он вызывает к жизни. Мы не участвуем в нашем творении, но много позднее можем осознать свою причастность к устроению-ведению, которое заложено в нас. Мы можем откликнуться ему, выявить его в нашей жизни, встретить его в людях и вещах, нас окружающих. Обратиться в детство — значит познать Бога при появлении каждого из нас на свет. Значит постичь Слово — в повседневном существовании, Любовь — в дыхании, дающем жизнь. «То, что детям даровано природой, мы должны обрести по страху Божию… если не станем чисты как дети, не сможем приблизиться к Спасителю» (Епифаний Латинянин).
Память утробы
Приходит на память одно из иудейских поверий о том, что в утробе матери ребенок изучает Тору, познаёт в ней Бога и данный Им от века, до начала времен, закон. А потом, когда он рождается, Ангел, сойдя, стирает в нем эту память.
И мы в новорожденных ощущаем изредка этот след первоначальной «науки», не до самого конца еще стершийся, не вполне забытый, отложившийся где-то за пределами разума, на который может упасть какой-то мгновенный радостный свет.
Подобная догадка лежит в основе философии Платона: «И раз все в природе друг другу родственно, а душа все познала, ничто не мешает тому, кто вспомнил что-нибудь одно, люди называют это познанием — самому найти и все остальное, если только он будет мужествен и неутомим в поисках, ведь искать и познавать — это как раз и значит припоминать» («Менон»).
Семя Слова Божия
Согласно святоотеческой традиции, семя Слова Божия заброшено во всякую человеческую мудрость и во всякую жизнь жительствующую.
После Христа мы, наверное, можем сказать: в период тайного созидания в утробе ребенок «изучает» Божие Слово. А вот взрослый познаёт Его, припоминая. Но что плод во чреве может «изучать»? Душой как созревающей плотью он наполняется ведением Слова, вбирает его в себя, дышит им, сохраняет его в растущем своем естестве. Зародыш мой видели очи Твои… Дивно для меня ведение Твое (Пс. 138). Ведение — это и есть то Слово Божие, которое открывает нам секрет Своей работы. Оно извещает нас о том, как замысел Его осуществляется в глубине утробы, о том, как ведение Его облекается в тело каждого из нас.
Промысел
В Промысле свернуто будущее самого зародыша, его взросление, его обращение, даже будущее его потомков. Ведение Бога не оставляет его ни на миг. И если некогда оно физически, плотью, костями, жилами вошло в нас, наполнившись днями жизни, неужели оно бесследно исчезнет, когда не будет ни плоти, ни костей, ни дней?
«А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала Богу. Свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия» (Платон, «Федр»).
Мудрость умаления
Начиная с отрочества наше я, стряхнув младенчество, будет только разрастаться и матереть. Т. е. грешить умножением своей самости. Грех юности моея и неведения моего не помяни, — гласит молитва Давида (Пс. 24:7), который знает о грехе не понаслышке. Юность, т. е. становление взрослости, — это и есть время, когда душа человека умножает в себе капиталы, сущности, образы мира сего, пьянеет от внезапно свалившегося богатства, но богатства не Богом, о Ком его часто тянет забыть, но лишь собой, обретает как разум, который может себя утверждать, управлять другими, пользоваться ими хотя бы мысленно, их судить, оценивать, классифицировать, виртуализировать, над ними возноситься, так и тело, которое не только хочет, но уже и умеет грешить. Господь же говорит о мудрости умаления как об условии вхождения в Его Царство.
Есть ли у них религия?
Всякая религия — дело грешных, умных, осмотрительных людей, желающих надежно застраховаться. У малых сих еще нет религии, есть нечто иное, то, что еще не нуждается ни в обряде, ни в твердом понятии, но дается непосредственно, мгновенно, здесь и теперь. И «здесь» моей жизни еще не отделено стеной от «не-здесь» жизни тамошней, а «теперь» — от того мира, где времени больше не будет.
Талант общения
Божий дар — в самом общении с Ним. Он засыпает во взрослом, но и взрослый может иногда обрести («вспомнить») этот дар в отпущенном ему таланте. Талант просыпается во взрослом, он связан с умением «извести», вычленить из памяти вытесненное и забытое, то, что погребено под беспокойной бессонницей мыслей. Оно осталось где-то за повседневной речью и протягивается к началу, заложенному в нас. Оно для того и дается каждому по-своему, хотя и дары различны. Искусство, когда оно настоящее, по сути находит и раскрывает забытые анклавы Премудрости, той, которую Господь имел… началом пути Своего (Прит. 8:22). Это начало, дарованное всякому человеку, есть исток всякого художественного творения, не уклонившегося от своего замысла.
Святость как детство…
…дозревшее до самого себя, достигшее «пажити» Слова, вложенного в нас, сумевшее открыться вновь тем дарам Духа, которые были в детстве получены. Не в том дело, чтобы найти какой-то чудодейственный ключ к запертому наглухо, где-то хранящемуся сундучку образов и обрывков воспоминаний, в котором укрывается наше гипертрофированное я. Все секреты открыты в «царстве ребенка», в том преддверии Царства, которое прозревается всеми, хотя именуется по-разному. Царство Божие распахнуто изначально для всех. Детство и святость — это, в сущности, единое исполнившееся призвание.
О том сказано яснее ясного: Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18:3).
Авторство мира
Ребенку изначально присуще ощущение авторства, скорее даже отечества мира. Вещи, не говоря уже о зверях, уже при первом знакомстве — его братья и сестры, и ребенок, встречаясь с ними, познавая их, недоумевает о том, что этого не чувствуют взрослые. «Что делать страшной красоте, присевшей у куста сирени?» (Пастернак). Красота жива, деятельна, активна. Но если она пугает, ее можно обезоружить, одомашнить, заговорить, приручить, запереть в ищущее и нашедшее ее слово. Такое слово нужно отыскать среди кучи других. Или, может быть, вспомнить. Так начинается работа художника. Суть детства в искусстве — в обучении языку общения с тем, что говорит с нами, подзывает нас на своем языке. В причастии тому, что звучит из всего сотворенного.
Обратиться в дитя
Обратиться в дитя — о чем это? Мое предположение — о том, чтобы найти в себе печать или доразумную память промысла о себе. Не сокрыты от Тебя были кости мои, когда я созидаем был втайне, — не устану цитировать, словно Давид восхищенно шепчет в ухо Божие и в сердце нам. «Запечатленность» взгляда Божия вдруг иногда — когда мы стряхиваем слепоту — проступает в глазах новорожденного. Она ищет ответного взгляда, настроенного благодарением. Благодарность — глубочайший корень христианской веры. Есть же вера: обретение себя перед Богом. Именно себя, когда ты осознаёшь свое «я» оказавшимся перед Ним. И это сознание пробуждает потребность в жизни с Ним, прежде всего себя перед Ним очищении.
Скрещенье взглядов
«Однажды, — рассказывает отец Павел Флоренский, — уже много лет спустя, я пережил ту же встречу перекрестными взорами и ощущение, что меня взор проницает насквозь, до самых сокровенных тайников моего существа. И это был взор приблизительно двухмесячного ребенка, моего сына Васи. Я взял его ранним утром побаюкать полусонного. Он открыл глаза и смотрел некоторое время прямо мне в глаза сознательно, как ни он, ни кто другой никогда не смотрел в моей памяти; правильнее сказать, это был взгляд сверхсознательный, ибо Васиными глазами смотрело на меня не его маленькое неоформившееся сознание, а какое-то высшее сознание, большее меня, и его самого, и всех нас, из неведомых глубин бытия. А потом все прошло и передо мной снова были глаза двухмесячного ребенка» («Детям моим. Воспоминанья прошлых дней»).
Сократить себя в себе
Умалиться — значит нагнуться, сократить свой объем и место, занимаемые во вселенной, но самое главное — сократить себя в себе. Царство Божие подобно зерну горчичному… Малое зерно содержит в себе образ нашего я, еще не прикоснувшегося к сознанию. Потому что разум — это и путь спасения, но, увы, также и зеркало плененности миром сим, владеющим нами. Отсюда проясняются и самые тревожные, мучительные слова Евангелия: Кто хочет душу (psyche) свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее (Лк. 9:24).
Потерять душу
Потерять душу — среди множества прямых и мистических значений — значит не просто умалиться, но умалиться так, чтобы принять дитя. Что стоит за смыслом глагола «принять»? Иисус говорил не на нашем многозначном европейском языке и не на каком-то символическом, эзотерическом и сверхсакральном. В Его речи была библейская плотность, телесность, конкретность, ибо Слово плоть бысть в том числе и в клетках, мускулах арамейских слов.
Не следует ли принять дитя как святую плоть, едва вышедшую из Его рук, как Божию «доброту» творения, которая обращена к нам и на своем языке посылает весть о том, что хорошо весьма? «Дитя» следует приютить в своем доме, в сердце, во взрослом нашем «я». Принять дитя — значит стать пристанищем Слова, пришедшего неявно и анонимно в ребенке и нуждающегося в матери. Матерью, как и Телом Слова, мистически может стать наша вера, а вслед за ней и «псюхе» (ψυχή — душа, греч.).
Принять изумиться
Принять дитя значит ответить благодарением Слову, которое вызвало его к жизни. Удивиться чуду творящей воли Божией, дабы мы «из величия и красоты тварей собирали подобающее понятие о Сотворившем нас» (св. Василий Великий, «Беседы на Шестоднев»). Изумление, т.е. из ума исхождение, отстранение от сложившегося в «уме», от устоявшегося, отвердевшего в нас образа падшего привычного мира. Изумление — приношение себя в дар открывающемуся предмету, соучастие в «вещах и событиях» Божиих, беседа с ними. Сотворившее нас Слово Божие обнаруживает себя в разговоре с нами.
Как вернуться
Господь пользуется детством, чтобы показать на минуту Свой мир, сокрытый в Нем и обещанный нам. До рождения — вопреки Августину, верившему в неистребимую заразу греха, заключенного уже в сложении двух клеточек, делающих человека, — зародыш проводит тайно свое несложившееся, нематериализованное время в том саду, откуда были изгнаны его родители. Когда он рождается, его никто не спешит прогнать, он вскоре уходит сам. Но уйдя, он всю оставшуюся жизнь будет искать, как ему туда вернуться. Когда найдет — станет святым.
Заповеди блаженства
Если вслушаться и вдуматься в блаженства Нагорной проповеди Иисуса, мы заметим, что некоторые из них подразумевают не столько взрослых, сколько детей. Точнее, взрослых, вновь открывающих в себе младенчество. Нищие духом, чистые сердцем, плачущие, которых утешат (утешиться может только тот взрослый, который плачет как ребенок), кроткие и наконец алчущие и жаждущие правды — все это, в сущности, детские свойства, к которым можно повернуться всем существом, т. е. обратиться, победив падшесть и взрослость, которая исповедует нечто прямо противоположное.
Улыбка притч
И притчи — сказка. Они не грозят, они улыбаются. Разве их рассказывают взрослым? Сказка бывает поначалу даже и страшной, пугающей, невместимой для человеколюбивого понимания (богач, Авраам и Лазарь, нерасторопные девы без масла в светильниках). Они — как герои историй, написанных словесным молоком и рассказанных на ночь будущим взрослым душам, чтобы запомнили на всю жизнь. И все становится легко и немножко… смешно. Смешно по-ангельски. Так и ребенок, еще ничего не зная и не умея, первым делом научается улыбаться.
Чаша холодной воды
И кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, истинно говорю вам, не потеряет награды своей (Мф. 10:42). Это не только жест, но основная формула человеческой цивилизации, которой более не обойтись без Евангелия. Потому что один и тот же Христос выносится в евхаристической чаше и подается в чаше холодной воды.
Конец ознакомительного отрывка.
Комментировать