Во сне и наяву
Мы встречали Новый год у Анны Николаевны Лубянской. Собрался небольшой, безцеремонный кружок, и все чувствовали себя как дома. Наша хозяйка была премилая женщина. Она овдовела месяцев четырнадцать тому назад и теперь уж сняла свое траурное платье. У нея были две прехорошенькия, молоденькия дочери и сын, высокий, бледнолицый, скромный юноша, заметно обижавшийся, если его называли юношей.
Самой Анне Николаевне, вероятно, уже исполнилось сорок лет, но никто-бы не мог сказать этого, – так она была моложава, свежа и красива. Она принадлежала к числу тех счастливых женщин, на которых время и жизненный опыт действуют особенным образом, т. е. нравственно развивают, а не старят.
Мы все, знакомые Анны Николаевны, решительно не могли передать о ней ничего дурного; на ея счет не ходило никаких сплетен. Все мы знали, что она прекрасная мать своим детям, была доброй женой мужу, самоотверженно ухаживала за ним во время его долгой, мучительной болезни и искренно его оплакала.
Это последнее обстоятельство делало ей тем больше чести, что муж ея, не тем будь помянут, вовсе не принадлежал к числу примерных мужей. Он женился на Анне Николаевне, лет девятнадцать тому назад, единственно потому, что пришло ему время жениться, а у нея было порядочное приданое. Во все продолжение супружеской жизни он, главным образом, занимался своими делами, а на жену и на детей обращал мало внимания.
Знали мы также, или, вернее, догадывались, что и Анна Николаевна никогда не была к нему страстно привязана. Быть может, еслиб не было у нея детей, все это и не так-бы кончилось; но явились дети, и она не только примирилась со своей семейной жизнью, но даже, в течение восемнадцати лет, сумела найти в ней не мало истинных наслаждений – дети ея удались, и она могла гордиться ими.
Одним словом, Анна Николаевна действительно была хорошая женщина, и мы с удовольствием решились на ея приглашение встретить с нею Новый год.
В ожидании ужина и полуночи, мы поместились поближе к хозяйке, в ея красивой гостиной, у камина…
Из соседней залы к нам доносились веселый смех и громкие голоса молодежи. Там устраивались всякия гаданья: приносился петух, лился воск… В будуаре Анны Николаевны ея старшая дочь гадала в зеркало. Туда были спущены портьеры, и никто не впускался.
Наш разговор не был особенно оживленным, никто не старался искусственно подогревать его, и он шел себе мало-по-малу, обрываясь и начинаясь снова, переходя от одного предмета к другому. Нам не было ни скучно, ни весело, а просто тепло и уютно. Мягкий свет лампы, прикрытой узорчатым абажуром, вспыхивающий огонь в камине – освещали знакомыя лица.
Вот бледная, стройная madame N. поднялась со своего кресла, подсела к роялю и что-то заиграла. Пронеслись, медленно замирая, тихие гармонические звуки. Мы не знали, что это за пьеса, но прервали разговор и стали с удовольствием слушать.
Прошло несколько минут. Madame ‘N. все играла; вдруг портьера зашевелилась, в комнату вбежала Marie, старшая дочь Анны Николаевны. Мы оглянулись на нее. Ея хорошенькое личико побледнело, глаза были широко раскрыты и как-то странно горели.
– Что с тобою? – спросила Анна Николаевна. – Или в зеркале что-нибудь увидала?
– Да! – прерывистым голосом отвечала Marie. – Увидала, мама. Честное слово увидала… и так ясно!..
Очевидно, ея сердце сильно стучало, так что она даже приложила к нему руку и продолжала говорить, все с возрастающим волнением:
– Право, видела! Сначала комнату, а потом сад… аллея, и даже липовая… так ясно! И кто-то идет по аллее… Тут я не могла больше вынести!
– Ну, что за пустяки! – с полуулыбкой сказала Анна Николаевна. – Помилуй! Больше часу сидеть, так поневоле в глазах зарябит и Бог знает что будет казаться…
– Да нет-же, мама, право…
– Успокойся, успокойся! А если б и видела – что-ж? Тут ничего нет дурного… В таком случае напрасно не рассмотрела, кто идет по аллее…
Но Marie уж спешила в залу, к своим, чтоб передать им о случившемся с нею.
Madame N. перестала играть. Мы невольно заговорили о гаданьи, о зеркале.
– Вы, конечно, не верите этому, – сказала madame N.: – но и я, как Marie, даю вам честное слово, что в зеркале можно иногда увидать… Я не вдаюсь ни в какия объяснения, я не знаю что это такое; знаю только, что родная моя тетка при мне раз гадала и вдруг говорит нам: «вижу! вижу». Я подбежала к ней, заглянула через плечо ея и, представьте мое изумление, тоже увидела и потом оказалось, что мы видели обе большую комнату с зеленой мебелью, с дверью, Выходящею на балкон, на стенах были картины, и я ясно рассмотрела даже рамки, даже цвет и почти узор обоев.
– Ну и что-же? Чем это кончилось? – разом спросили все.
– А кончилось тем, что эта моя тетка ровно через год, купила недалеко от Москвы имение, переехала туда, а на следующее лето отправилась я к ней погостить. Она мне писала, что в имении прехорошенький дом, отлично меблированный, доставшийся ей с полным хозяйством, и убедительно приглашала меня… Приезжаю я; она сейчас-же, не дала даже снять шляпу, берет меня за руку и ведет куда-то. Проходим мы комнату, другую, третью, она отпирает дверь, и я невольно вскрикнула: – я очутилась точно в такой комнате, какую видела в зеркале, из-за плеча ея. «А, вспомнила?» – спрашивает меня тетушка. – Как-же, говорю, не вспомнить! Уйдемте, ради Бога отсюда – мне страшно. – «А мне тоже думаешь, не страшно было в первое время, – говорит она. – Как увидала я эту комнату, так даже от покупки хотела отказаться. Целый месяц сюда не входила, ну, а потом ничего, привыкла». – Даю вам слово, что это правда! – закончила madame N.
Затем у каждаго нашелся свой рассказ.
Все мы слышали от своих близких что-нибудь подобное. Разговор окончательно стал вертеться на таинственном и фантастическом, и скоро мы очутились в том жутко-приятном настроении, которое так подходило к этим святочным минутам.
Одна только Анна Николаевна ничего нам не рассказывала. Она молча слушала и, не отрываясь, смотрела на огонь в камине. Но по мере того, как наши рассказы шли, оканчивались и заменялись новыми, я замечал, что ея лицо становится все серьезнее и серьезнее. Я догадывался, что у нея есть что рассказать и что, конечно, непременно нужно, чтоб она рассказала…
– Анна Николаевна! – обратился я к ней. – А с вами не было ничего необыкновеннаго в жизни?
Она чуть заметно вздрогнула и обернулась в мою сторону.
– То-есть, я никогда ничего не видела в зеркале, никогда не являлись мне никакие призраки; самое необыкновенное, что было со мною, было наяву, в действительности…
– Что-ж такое? Расскажите, пожалуйста!
– Хорошо, расскажу, – сказала она. – Да! Самое необыкновенное, что со мною случилось, было наяву. Но, впрочем – нет, все-же оно началось сном… Я воспитывалась здесь, в Петербурге, в пансионе. Была уж в последнем классе, приготовлялась к выходу. Мои родные жили тогда в деревне. Но вот приехал отец на несколько недель в Петербург, по делам, и, конечно, навешал меня почти ежедневно. Как-то он объявил мне, что у одних его старых хороших знакомых будет бал, и что он обещал приехать на этот бал со мною. Я, конечно, ужасно обрадовалась. Весь вечер продумала об этом первом моем бале, так и заснула с этой мыслью; конечно, и во сне грезила о том-же. Мне снилось, что я совсем уж приготовилась к выезду, уже надето на мне розовое бальное платье. Я стою перед зеркалом и застегиваю перчатку. Вдруг входит отец и с ним двое военных, – но я их не знаю. Я вижу только, что один уж пожилой полковник, а другой – молодой офицер. Мне очень хочется рассмотреть этого молодого, но он стоит ко мне спиною. – «Я не могу с тобою ехать, – говорит мне отец: а тебя проводит полковник. – Нет, я не хочу, – отвечаю я: – я хочу ехать с Веригиным. – И я указываю на молодого офицера, стоящаго ко мне спиною… и просыпаюсь. Этот сон поразил меня необыкновенно. В нем ничего не было особеннаго, кроме того, что я сказала, «я хочу ехать с Веригиным». Я никогда не слыхала такой фамилии, да и во сне моем лица этого господина я не видела. Я взяла бумажку и записала фамилию. В то-же утро приезжает мой отец и привозит мне показать материю, которую купил для моего бальнаго платья. Материя розовая, – та самая, в какой я себя видела во сне. Я очень смутилась, но это смущение было ничто в сравнении с тем состоянием, в которое я была приведена, когда отец вдруг вынул из кармана бумажку, развернул ее и подал мне.
– Скажи пожалуйста, знаешь ты эту фамилию?
Я читаю: – на бумажке написано «Веригин». Я вскрикнула и дрожащими руками дала отцу мою бумажку, на которой была написана та-же самая фамилия. Тут пришла и его очередь изумляться: оказалось, что в ту-же ночь он видел сон, совершенно одинаковый с моим, и тоже в этом сне его поразила оставшаяся в его памяти фамилия «Веригин», и тоже не видал лица этого молодого офицера – видел его только в спину. Можете себе представить, с каким сердечным замиранием отправилась я на бал. Бал этот был блестящий; народу множество. Хозяйка дома и ея дочери встретили меня необыкновенно любезно. Молодые люди сейчас-же на-перерыв стали приглашать меня на танцы. Я танцовала, но, конечно, была в сильном смущении и совсем не потому, что это был мой первый выезд – об этом я и позабыла – а потому, что ждала исполнения нашего необыкновеннаго сна. Но время шло, мы протанцовали уж несколько кадрилей и не случилось ничего особеннаго. Только вдруг я слышу странный крик. В дальнем углу огромной залы какое-то движение. Вот гости расступаются, и трое людей несут какого-то офицера. Его несут ко мне спиною. Я не вижу его лица, но узнаю его мундир, его затылок, волосы. Это он!
– И с чего это он упал в обморок? – слышу я.
– Кто это?
– Да Веригин. Вдруг вошел в залу, вскрикнул и упал в обморок!
Тут у меня голова закружилась и несколько минут я не помню, что со мною было. Когда я очнулась – бросилась разыскивать отца. Он был в одной из дальних комнат и преспокойно играл в карты. Я ему рассказала все, что случилось. Он изумился и заинтересовался не меньше моего, постарался всячески меня успокоить, а сам пошел узнавать об этом Веригине. Вот он вернулся. Веригин действительно существует – это молодой офицер, но его уж нет в доме. Он едва пришел в себя и немедленно-же уехал; – так моему отцу и не удалось взглянуть на него. Весь конец этого вечера прошел для меня в тумане. Дня через два отец уехал из Петербурга обратно в деревню, а я осталась в пансионе, мало-помалу успокоилась и почти забыла о Веригине…
Анна Николаевна замолчала и снова начала глядеть на огонь камина. Меня поразило выражение ея больших, черных глаз, – глаза эти, обыкновенно ясные и спокойные, теперь странно и вдохновенно блестели.
– И этим все кончилось? – спросили мы.
– Нет, было продолжение, – очнулась Анна Николаевна. – Прошло два года, я совсем уж забыла этот странный случай. Мне жилось очень весело и беззаботно. Мои родители намеревались провести всю зиму в Петербурге, а потому мы рано, в начале августа, выехали из деревни, чтоб успеть нанять квартиру и устроиться. Погода была превосходная, в городе все еще довольно душно, и мы почти ежедневно уезжали куда-нибудь на дачу. У нас было много знакомых, и мы не видели, как шло время.
Как-то поехали мы в Петергоф, к одному старому приятелю моего отца – доктору. Мы долго разыскивали его дачу, наконец, вышли из коляски и пошли пешком. Вот нам растолковали, где он живет. Я издали увидела карету, стоящую у подъезда этого дома. Когда мы уж совсем подошли, вышел какой-то офицер, крикнул кучеру и отворил дверцу кареты.
Я безсознательно сделала несколько быстрых шагов вперед и ясно различила фигуру садившагося в карету офицера. Эта фигура была мне знакома. Это был опять он – Веригин… и опять я не разглядела лица его, опять увидела только так памятные мне затылок, волосы и мундир.
Карета быстро уехала.
– Это он, он! – крикнула я своему отцу. Я не знаю, что со мной сделалось, я вся дрожала как в лихорадке, я едва держалась на ногах. Отец и мать перепугались, а доктор, хозяин дачи, вышедший нам навстречу, даже заставил меня выпить какия-то успокоительныя капли.
Наконец, я пришла в себя. Мне нужно было знать: какой это офицер уехал.
– Это был Веригин? – прямо спросила я доктора.
– Да, Веригин, – ответил он. – Очень милый молодой человек. Он заезжал ко мне проститься, – я его лечу, и вот отправил за границу. У него чрезвычайно странная болезнь – сильное нервное расстройство. Ему время от времени представляется во сне и даже наяву женское лицо, и каждый раз после этого он впадает в нервный припадок, а так, – совершенно здоровый человек. Но я надеюсь, что морския купанья, прогулка по Европе укрепят его, и он избавится от этой странной болезни…
Можете себе представить, с каким интересом и волнением я и мои родители слушали этот рассказ. Доктор-же, услышав историю нашего фантастическаго знакомства с фамилиею Веригина, просто вышел из себя.
– Господи! Какая досада! – повторил он. – Ну, зачем вышли вы из коляски и пошли пешком? Еслиб доехали, застали-бы его здесь, и тогда-бы все, может быть, уладилось. Это было-бы весьма интересно, еслиб оказалось, что моему пациенту представляется именно ваше лицо, – обратился ко мне доктор: – может быть, тогда-бы обошлось и без заграничной поездки (он при этом лукаво улыбнулся). Но нельзя-ли это еще поправить?
Он велел подать нашу коляску и поехал догонять Веригина. Однако, догнать его не мог. Вернувшись домой, он послал к нему письмо с нарочным. Посланный вернулся обратно с этим письмом: – Веригин уже уехал заграницу…
Мы слушали Анну Николаевну с возрастающим интересом. Мы были уверены, что она не прибавила в своем рассказе ни одного слова, да и, наконец, ея родители и этот самый доктор, о котором она говорила, были живы, и являлись свидетелями.
– Что-ж случилось с Веригиным? – спросила m-me N. – Неужели он погиб за границей?
– Нет, не погиб, – ответила Анна Николаевна: – но не вернулся больше в Петербург. От доктора мы узнали, что поездка принесла ему пользу – он укрепился, затем получил назначение на Кавказ, и с тех пор о нем ничего не было слышно. В ту-же зиму я вышла замуж, хотя мой дядя, Иван Петрович – котораго вы все знаете – и уговаривал меня подождать. Он вбил себе в голову, что непременно должен явиться снова Веригин и сыграть в моей жизни большую роль. Но я не послушалась дяди и вышла замуж. Прошло много лет, я окончательно забыла всю эту историю. Ни разу ни от кого не слыхала фамилию Веригина; не только того самаго офицера, но даже и какого-нибудь его однофамильца не встретила. Только года полтора тому назад, месяца за три до смерти моего мужа, снова пришлось мне все вспомнить. Как-то муж вернулся домой и, во время обеда, вот, при всех детях, объявил мне, что он по делам должен познакомиться с генералом Веригиным, долгое время служившим на Кавказе, но теперь переведенным в Петербург, и что этот Веригин наверное будет посещать нас.
– Это очень интересно, – сказал муж: – ведь, это, по всем вероятиям тот самый таинственный Веригин, который играл какую-то необыкновенную роль в твоей жизни.
Я очень смутилась от этих слов. Это имя снова вызвало все мои позабытыя воспоминания и привело меня опять в то странное нервное состояние, котораго я так давно не испытывала. Я почему-то ужасно перепугалась. Это был просто панический страх. Я стала уговаривать мужа, чтоб он не приглашал к себе этого генерала Веригина и не знакомил его со мною. Муж начал смеяться, хоть мне и казалось, что ему смеяться вовсе не следовало.
Во всяком случае, это знакомство не состоялось. Через несколько дней муж мой заболел и с тех пор не вставал с постели. Веригина я никогда не встречала и опять с тех пор не слыхала даже его имени!..
– Так, значит, окончание впредь? – сказал я. – Я думаю, Анна Николаевна, что и вы разделяете мое мнение о необходимости и неизбежности окончания этой странной истории?!
Красивое, совсем почти молодое лицо Анны Николаевны вспыхнуло.
– Да, действительно, мне кажется, что я непременно встречусь с Веригиным и знаете-ли, в последнее время, именно вот теперь, эта мысль все чаще и чаще приходит мне в голову. И еслиб вы только знали, как я боюсь этой встречи! Если мне кто-нибудь скажет, что Веригин здесь в Петербурге, что я могу с ним встретиться у кого-нибудь из общих знакомых, – я, право, совсем уеду отсюда. Вот как силен страх мой.
– Я не понимаю чего вам бояться теперь? – улыбаясь заметила madame N, подчеркнувши слово «теперь». – Я понимаю, что два года тому назад вы еще могли бояться…
– Ну, полноте! Перестаньте! – тоже слабо улыбнувшись, перебила ее Анна Николаевна. – Мне слишком поздно думать о романических развязках фантастических историй моей молодости. Еслиб я была моложе, я, может быть, и не боялась-бы встречи с Веригиным, а напротив, искала-бы этой встречи. А теперь – боюсь, именно потому боюсь, что мне все кажется, что наша с ним встреча должна как-нибудь страшно кончиться, что развязка будет вовсе не романическая и не счастливая.
Нервы Анны Николаевны были, очевидно, очень расстроены. Она снова вздрогнула, снова побледнела.
– Однако, который час, господа? Может быть пора, ужинать и встречать Новый Год? Только странно, что дяди Ивана Петровича нет, а он непременно обещался быть…
Мы взглянули на часы. До полуночи оставалось сорок минут, и Анна Николаевна велела подавать ужин.
Но мы не успели еще перейти в столовую, как раздался звонок.
– Это наверно дядя, – сказала хозяйка. – Наконец-то!
Действительно, через минуту мы увидели старика Ивана Петровича, с его вечно-веселой улыбкой и густыми, совершенно белыми, коротко остриженными волосами.
– А уж я думала, что вы обо мне забыли, дядя! – обратилась к нему хозяйка.
– Не забыл, Annete, не забыл! Напротив, только о тебе и думал все:то время! – как-то странно помаргивая и, очевидно, насильно удерживая какую-то особенную веселость, заговорил Иван Петрович, целуя руку племянницы. – Но я не один – я привез тебе гостя.
На пороге гостиной показалась незнакомая нам фигура. Красивый господин, лет сорока пяти, в генеральском мундире, входил несколько смущенно и неуверенно.
Вот он остановился посреди комнаты. Я так и впился в него глазами. Я заметил, что высокая, широкая фигура Ивана Петровича скрывает от него хозяйку.
Но вот Иван Петрович сделал шаг назад и обернулся.
Вошедший генерал взглянул на Анну Николаевну, его свежее, здоровое лицо покрылось необыкновенной бледностью, глаза широко раскрылись, он отшатнулся и, очевидно, не будучи в силах совладать с собою, вскрикнул.
Иван Петрович так весь и засиял от радости.
– Рекомендую тебе, Annete, – проговорил он: – Петр Владимирович Веригин.
Анна Николаевна, смущенная, растерянная, даже не в силах была протянуть руку вошедшему. Она тоже впилась в него глазами с выражением страха, ужаса, смущения и вместе с тем чего-то страннаго, чего-то даже похожаго на радость. Мы все смотрели затаив дыхание и ждали что будет.
Генерал первый вышел из оцепенения. Он вдруг закрыл лицо руками, повернулся и почти выбежал из комнаты. Анна Николаевна безумно взглянула ему вслед, слабо вскрикнула, и без сил опустилась в кресло. Мы все кинулись к ней. Ея грудь высоко поднималась. Она хотела говорить, но не могла.
– Это он! Он! – наконец расслышали мы ея слабый шопот.
В это время Иван Петрович уж снова входил в гостиную под руку с генералом.
– Прости меня, Annete, я, кажется, черезчур напугал тебя. Но я напугал не тебя одну; не знаю кто из вас больше напуган: ты, или Петр Владимирович! Но он уж простил меня, прости и ты.
Наконец, Анна Николаевна кое-как совладела с собой и протянула руку генералу. Я ясно заметил, что оба они вздрогнули в эту минуту.
Иван Петрович обратился ко всем нам.
– Господа! – весело сказзл он. – Воображаю, как вы изумлены и как вы ровно ничего не понимаете из того, что здесь происходит. Но вы будете изумлены еще больше, когда я вам дам надлежащия разъяснения.
– Мы уж все знаем, – сказал я. – Поверите-ли, что перед самым вашим приездом Анна Николаевна рассказала нам одну очень странную историю и закончила ее словами, что она очень боится встречи с господином Веригиным.
Иван Петрович развел руками и опустил голову.
– Ну-с, – продолжал он: – этого еще не доставало. Впрочем, что ж? Так оно и должно быть: чудное и непонятное во всех подробностях остается чудным и непонятным. Но всеже мне нужно еще кое-что рассказать вам, да и самой Анне Николаевне. Мы все здесь ея старые друзья, иначе я-бы и не приехал сегодня с Петром Владимировичем.
И он рассказал нам, что история Анны Николаевны всю жизнь не выходила у него из памяти. Он знал наверное, что рано или поздно его племянница непременно встретится с Веригиным. Он дал себе слово добыть Веригина и узнать от него, какое это лицо его преследовало и чем окончилась история его нервной болезни.
– И я успел с ним познакомиться, – говорил Иван Петрович. – Мы сошлись с ним еще восемь лет тому назад, на Кавказе, и при его описаниях того лица, которое он увидел в первый раз во сне, потом на яву на балу (тогда ему показалось, что перед ним не живая девушка, а видение), я не мог сомневаться, что это и есть лицо Анны Николаевны. Но я узнал, что в последние годы это лицо оставило его в покое, и я не рассказал ему ничего про мою племянницу. Не говорил и ей, и она так и не знала, что мы с Веригиным приятели. Но мысль о неизбежности их встречи меня не покидала. Приезжаю я два месяца тому назад в Петербург, встречаюсь снова с Веригиным и решаюсь непременно познакомить его с нашей милой Анной Николаевной. Но сегодняшняго дня я, конечно, не выбрал-бы для этого знакомства, еслибы Веригин сегодня утром не явился ко мне и, совершенно расстроенный, не рассказал-бы мне, что всю ночь его снова преследовало женское лицо, в котором он узнал черты своего прежняго видения. Все это до такой степени странно, святочно, наконец, что я решился устроить святочный сюрприз моему приятелю и моей племяннице. Я почти насильно притащил сюда Веригина: – от этого так и запоздал. Я ему даже не объяснил куда и зачем его везу, просил только положиться на нашу старую дружбу и уверил его, что в смешное, фальшивое положение его не поставлю. Если я от старости впал в детство и весь мой поступок – дикость: простите меня, добрые люди, но я, воля ваша, торжествую!
Бедная Анна Николаевна употребила весь свой такт, всю свою находчивость, чтобы выйти из неловкаго положения, в которое поставил ее дядя. Кроме того, она, очевидно, боролась с глубоким внутренним волнением.
Мы все поспешили ей на помощь. Мы толковали о всевозможных странных психологических явлениях, одним словом всячески заговаривали ее и генерала Веригина, тоже глубоко потрясеннаго.
Мы перешли в столовую ужинать. Это был странный ужин.
Две хорошенькия дочки нашей хозяйки и ея сын давно знали историю о Веригине и теперь разделяли волнение своей матери. Они просто с паническим страхом глядели на генерала.
Но вот пробило 12 часов. Мы высоко подняли бокалы, поздравили хозяйку с Новым Годом и от души пожелали ей счастья.
– А, ведь, вся эта история непременно должна хорошо кончиться! – шепнул мне Иван Петрович. – Я не умру покойно, пока не отпирую на свадьбе у племянницы. Веригин отличный человек – я его знаю, а от судьбы не уедешь!
И действительно, генерал Веригин и Анна Николаевна от своей судьбы не уехали.
Через полгода мы все пировали на их свадьбе. Наша милая Анна Николаевна была в этот день так молода и хороша, что никто-бы не мог назвать ее матерью двух прелестных девушек, которыя радостно плакали, обнимая и поздравляя своего новаго отца, сумевшаго очень скоро, вместо паническаго страха, возбудить в них к себе самое горячее чувство.
1878 г.
Приключение моего доктора
Серый петербургский день, с оттепелью и грязью, глядел в запыленныя окна. Я лежал у себя на диване, ногами к печке, и никак не мог согреться. Я лежал так с самаго утра или, вернее, с бессонной ночи, не находя в себе силы встать и приняться за какую-нибудь работу. Мне казалось, что я весь разбит, изломан, что во мне нет живого места. Такое состояние продолжалось уже с неделю, и я начинал терять всякое терпение. Я послал за доктором, ждал его с минуты на минуту и теперь прислушивался – не позвонит-ли он. Меня раздражало это ожидание, раздражали тихие звуки рояли, доносившиеся из соседней квартиры. Меня приводил в волнение каждый едва слышный шорох на лестнице. Но вот, наконец, шаги; ближе, ближе; вот они у самой двери в мою квартиру. Звонок. Это доктор!
Я хотел приподняться и идти ему навстречу, но драпировка моей комнаты уже зашевелилась и сам он был предо мною.
Я люблю моего доктора; это именно такой человек, какой нужен всякому больному, и в особенности больному нервному. Сам он здоров как бык. Огромнаго роста, широкоплечий, крепко сложенный, но не толстый, с спокойно улыбающимся лицом, с мягкими манерами и приятным, задушевным басом. Ему еще нет и сорока лет. Он немец, родился в России, не знаменит, но вечно доволен своей судьбою. А главное, у него есть одно достоинство – он не верит медицине, то есть не верит аллопатическим средствам и никогда их не прописывает. Его средства – гигиена, летом минеральныя воды, и – круглый год – успокаивающия и ободряющия беседы с пациентами. Он никогда не запугивает своих больных подобно иным нашим знаменитостям.
– Что такое с вами, любезный друг? – заговорил доктор, пожимая мне руку и в то-же время очень ловко щупая мне пульс. – Вы написали мне такую отчаянную записку, что я полетел к вам, как угорелый.
– Да ничего особеннаго, – отвечал я: – или, вернее всего, вот что: я целую неделю не сплю, голова кружится, слабость одолевает, лихорадочное состояние…
– Вздор, лихорадки нет, – перебил меня доктор снова беря мою руку. – Язык?.. Аппетит?..
– Ем как и всегда, то есть с большим аппетитом.
– Ну, так все это вздор! Нервы шалят – и только.
Он взглянул на часы.
– Нет, право другой раз не буду верить вашим запискам. Я чаю не успел напиться. Давайте скорее чаю и будем беседовать, – у меня целый час свободный.
Я велел принести чай и завтрак и вдруг почувствовал себя совсем другим человеком. Нервы придумали новую шалость: они успокоились…
– А вот вы мне что скажите, – начал доктор, усаживаясь в кресло и закуривая сигару. (Это был один из немногих недостатков: он целый день, с утра до вечера, курил сигары весьма сомнительнаго достоинства). – Вот вы мне что скажите: чем вы занимались эту неделю?
– Да почти ничем. Я именно нахожусь в таком состоянии, что у меня всякая работа из рук валится.
– Это-то и плохо, что вы себя скверно ведете. Враг ваш – нервы; следовательно нужно с ними бороться, а не допускать их побороть себя.
Он наклонился к столу и взял с него лист бумаги.
– Это что такое? – с изумлением крикнул он. – Что за каракули?
– А это вот вчера вечером собралось у меня несколько знакомых и устроили спиритический сеанс. Между нами был один медиум и произошло несколько очень интересных и странных явлений.
– Да, вот оно что! – проговорил доктор серьезно разсматривая бумаги и потом переводя глаза на меня. – Вот вы какое лекарство придумали для своих нервов! Очень понятно, что после такого безумнаго вечера вы на себя не похожи. Прописываю вам следующий рецепт: никогда больше и ни при каких обстоятельствах не заниматься этим дурацким спиритизмом.
– Пожалуй, вы и правы, что мне не следует им заниматься, – сказал я. – Я сам чувствую, что это на меня вредно влияет; но зачем вы употребили слово «дурацкий»? Дурацкаго во всяком случае тут ничего нет, потому что я вам повторяю и даю слово, что был свидетелем весьма интересных явлений, пред которыми нельзя не остановиться. Даю слово и в том, что тут не было никакого шарлатанства, фокусничества и никаких шуток…
– Да, да, – заговорил доктор: – не вы первый меня уверяете в этом! Только желал-бы я знать, почему это я никогда не мог подметить ничего интереснаго? Сколько раз участвовал в этих сеансах, сколько раз меня сводили с медиумами, очень сильными и вполне добросовестными, как мне их рекомендовали – и хоть-бы раз, ну хоть-бы раз! Вертится и поплясывает столик, на бумаге выходит какая-то безсмыслица – и ровно ничего больше! И заметьте, что до моего прихода чудеса творятся, а только что я войду – всему конец. Уйду, и опять потом мне рассказывают: стол сам собою поднимался чуть не до потолка, вещи сами собою летали по комнате, за ноги всех подергивало. Разумные ответы получались на задуманное… Ах, все это больные нервы, нервы – и ничего больше!
– Ну, да у вас на все и про все одно объяснение – нервы.
– А то чем-же объяснить прикажете кроме нервов и разстроеннаго воображения?
– Однако, послушайте, скажите по совести, вы человек серьезный, – неужели всю жизнь вам ни разу не случилось остановиться пред чем-нибудь странным, поразительным, необъяснимым?
Доктор помолчал несколько мгновений и потом поднял на меня свои спокойные, бледно-голубые глаза.
– Я очень хорошо и твердо знаю, – медленно проговорил он: – что на свете нет ничего такого, чего нельзя было-бы объяснить самым естественным и простым образом. Только очень часто мы, вследствие своей недогадливости, не умеем найти истиннаго пути для объяснения. Но, ведь, это еще ровно ничего не доказывает. Вот у меня у самого был в жизни случай, и даже очень недавно, который поставил меня втупик и я до сих пор не могу найти ему объяснения… Но это меня все-же не смущает: рано или поздно объяснение найдется.
– Какой случай, что такое? Расскажите пожалуйста! – заинтересовавшись тем, что-бы такое странное могло случиться с моим каменным доктором, спросил я.
– Рассказать? Хорошо, пожалуй расскажу; только дайте вперед чаю напиться.
Он взял принесенный ему стакан, нарезал себе хлеба и мяса, сделал бутерброды, отложил сигару и начал завтракать с видимым удовольствием. Он аккуратно и не торопясь тщательно разжевывал каждый кусочек и запивал его глотком чаю. И все это священнодействие происходило так долго, что я начал терять терпение.
– Да что-же вы, доктор, расскажите!
– Мм! – промычал он, продолжая жевать и делая мне отрицательные знаки рукою.
– Ведь, вы знаете, что меня невозможно прерывать, когда я занят едою! – наконец, проговорил он, выпив последний глоток чаю. – Вот теперь садитесь и слушайте… Вам должно быть известно, что уже четыре месяца, как я живу в новом доме, в своем собственном доме?
– Конечно известно, – отвечал я.
– Дом этот я получил в наследство от моего двоюроднаго дяди. Я никогда не думал быть его наследником. Я очень мало знал старика, почти с ним не видался. Да и старик-то был плох – хмурый такой, нелюдимый. Дожил он лет почти до восьмидесяти и вдруг умер. А когда умер, то оказалось, что он не позаботился о завещании. Кроме меня, родственников у него не нашлось – так дом его мне и достался. Дом небольшой, но хороший и доходный, так что я очень благодарен моему дядюшке и даже полюбил его после смерти.
Четыре месяца тому назад – да, вчера было ровно четыре месяца – я переехал в новый мой дом, в квартиру, которую прежде, испокон веков, занимал дядя. Она мне всегда нравилась, и я решился только почистить ее немного, да переменить обои. Ну, перевез я свою мебель; но три комнаты так и остались, как были при дяде. Не тронут в том числе и его кабинет, который я теперь сделал своим кабинетом… Между прочим наследством мне достался и старый камердинер дяди, Прохор – старик еще довольно бодрый, честный и совершенно не пьющий. Знал я его давно, знал что он как кошка привык к месту и решился его оставить – он и теперь у меня.
Ну, вот, переехали мы, то-есть я, жена и дети. Живем день, другой, третий; хлопот и у меня и у жены по горло; но мы довольны: свой дом! – это, ведь, приятная вещь, и похлопотать можно. Первыя две ночи проспал я как убитый; на третью не мог заснуть долго, только лежал, ворочаясь с одного боку на другой. Утром вставать рано надо: консилиум, а не спится да и только! В углу горит маленькая лампочка – у нас всегда в спальне эта маленькая лампочка: жена темноты не любит. Все видно, все тихо, жена так сладко, крепко спит, что, глядя на нее, мне еще досаднее становится. Наконец, я не выдержал – решился испробовать последнее средство, которое мне очень часто удавалось. Между прочим и вам рекомендую это средство: если не спится – возьмите и съешьте что-нибудь, просто хоть маленький кусочек хлеба. Заставьте немного поработать желудок; и вашей безсоннице конец, – отлично заснете. Встал я, зажег свечку и иду в столовую к буфету; только вдруг слышу в кабинете как будто шаги; прислушиваюсь – точно: шаги! Кто-бы это мог быть?.. Вот будто старческий кашель. Должно быть Прохор, думаю; подошел к кабинету, отворил дверь… какая-то фигура. «Прохор!» крикнул я, – нет ответа. Поставил свечу на столик, – комната осветилась, и вижу я, в нескольких шагах от меня, нагнувшись над старым письменным столом, стоит – мой покойный дядя! Его фигура!.. Я даже плюнул. Протер глаза, смотрю: – он да и только!..
– Послушайте, вы шутите со мною, доктор?!
– Я?.. Нет не шучу, – быстро прервал он меня.
Я взглянул на него, и, действительно, убедился, что он не шутит; в лице его выражалось серьезное изумление.
– Не шучу! – повторил он.
– Что-же вы сделали? – спросил я.
– Да уж, конечно, не закричал и не убежал, а спокойно сел в кресло и стал думать, что такое со мною делается. Что это было не во сне – я знал; но какая странная галлюцинация!.. нервы мои… но я вот всех вас, господа, лечу от нерв, а сам не знаю, что это такое! Сижу я в кресле, раздумываю, а галлюцинация моя стоит передо мною и все яснее и яснее я ее вижу: живой человек! Вид реальности изумительный!.. Вот он еще ближе наклонился к столу, перебирает мои бумаги. Вот отворяет ящики – понимаете – я слышу как он их отворяет! Затем от стола подошел к книжному шкафу, повернулся ко мне совсем лицом. Лицо дяди, нет никакого сомнения, не может быть другой человек так похож на него! Вот на мне остановились глаза его – и вдруг, не знаю каким образом, свечка моя погасла. Я ощупал на столике коробку со спичками, зажег… Никого нет, я один в комнате. И заметьте, что я сидел у самой двери, а в кабинете всего одна дверь, мимо меня никто не прошел.
– Ну, так о чем-же вы еще говорите, доктор? – сказал я. – Если-бы со мною был подобный случай, так он на всю жизнь поразил-бы меня…
– Во-первых, не перебивайте, – заметил мне доктор: – мое странное приключение только еще начинается; а во-вторых, я должен вам заметить, что оно на меня никак, ровно никак не подействовало. Я решил, что болен, что это галлюцинация, и что немедленно-же мне следует хорошенько наблюдать за собою. Фигура покойнаго дяди меня не смущала, а смущало то, что я, здоровый, крепкий человек, никогда не знавший, что такое болезнь и нервное разстройство, – я был способен к галлюцинации! Эта мысль была для меня так невероятна, что я даже забыл поесть и, не заходя к буфету, отправился в спальню. Я затушил свечу, лег и, вообразите, в ту-же минуту заснул. Утром проснулся как и всегда, то-есть бодрый, здоровый и несколько голодный. До обеда был в разъездах, вечером с женою в опере. Конечно, ни ей и никому не говорил я о своей галлюцинации. Вернувшись из театра, мы скоро легли спать. Я спал отлично, только среди ночи, часу в четвертом, будит меня жена. Смотрю – она на себя не похожа: глаза дикие какие-то, сама вся трясется.
– Вставай, говорит, ради Бога, посмотри, что у нас делается!
– Что такое?
– Кто-то ходит, я проснулась, слышу шаги, будто старик в туфлях, подумала что Прохор, только вдруг… вот наша дверь тихонько, тихонько отворяется и в спальню входит…
– Кто? Дядя? – невольно спросил я.
– Да, да! – едва слышно проговорила она и зарыдала.
Я зажег свечку, всячески постарался ее успокоить, доказать ей, что это театр ее разстроил, а мы слушали «Роберта», так немудрено, что ей привидение почудилось. Мои слова, и в особенности предположение относительно «Роберта» ее успокоили, и она, наконец, заснула. Но я невольно задумался: ктоже это нас дурачит? Ужь не Прохор-ли? Конечно, если вчера у меня могла быть галлюцинация – так отчего-же сегодня не быть ей у жены моей, конечно, и «Робертъ» мог играть тут роль; но если предположить, что это не случайное совпадение наших двух галлюцинаций, что в доме есть какая-то бродящая фигура, то, конечно, кто это иной может быть, как не Прохор? Кто его знает, – пожалуй, у него даже есть и цель какая-нибудь пугать весь дом призраком покойнаго хозяина. Но, как-бы то ни было, нужно постараться положить предел этим нелепостям. Убедясь, что жена заснула, я решился идти к Прохору. Он спал в маленькой комнатке возле прихожей. Осторожно ступая мягкими туфлями, я подобрался к его двери и стал прислушиваться. Слышу – старик не спит, говорит сам с собою; нет, не говорит, а молится и причитывает что-то. Я зажег свечу, бывшую у меня в руках, и вошел к нему. Он, действительно, не спит, сидит на постели, всклокоченный, страшный, скорчившись в три погибели, дрожит весь, лицо все в слезах – и крестится, крестится так быстро, как любая монахиня. Увидя меня, он поднялся с кровати и проговорил запинаясь:
– Ах, это вы сударь, а я было думал опять.
– Кто они? Что такое? Говори.
Но Прохор молчал и вдруг повалился мне в ноги.
– Батюшка, Эдуард Иваныч, ради Создателя поищите вы табакерочку! Силушки моей не хватает, поищите, может она где и отыщется…
«Вот тебе раз!.. с ума спятил старик!» – подумал я.
– Что ты, Прохор, что с тобой? Какая табакерка? Говори по-человечески.
Он поднялся на ноги, но все продолжал дрожать.
– Да баринова, дядюшкина табакерка, – не найдется она, так мне что-же… мне помирать надо! Сил моих не хватает, каждую ночь они за ней приходят и с меня требуют, а я, Господи! Да кабы я знал где она, проклятая!.. В трех церквах за душеньку их панихиды служил, ежедневно поминаю, да нет, не успокоиваются!..
Совсем сошел с ума старик! Но меня разбирало все-же невольное любопытство. Я присел на стул и слушал.
– Да вы-то, батюшка Эдуард Иваныч, – продолжал Прохор: – неужели вы-то ничего не замечаете?
– Ничего не замечаю, что-же мне замечать-то?
– Да как они ходят.
– Они, они! Дядя что-ли?
– А то кто-же? Известно – старый барин… Я вот все вас да супругу вашу не хотел тревожить – молчал, а уж теперь не могу, уж все скажу… как там знаете!
Он развел руками, присел на самый кончик кровати и понурив голову, стал рассказывать:
– Вдруг эта самая табакерка-то и пропала, – за день до ихней смерти. Цельныя сутки я искал ее и не нашел, а они пришли домой к обеду и спрашивают, где табакерка? «Нету, говорю, Карл Карлыч, табакерки; нету да и только, все перерыл, все перешарил – и в кабинете, и в спальне, и в гостиной; каждую вещь раза по три осматривал, – нету табакерки». Вот они и осердились, и закричали, да так закричали, что прежде так никогда на меня не крикивали: «чтоб была табакерка, знать ничего не хочу, вынь да положь мне табакерку».
Ну, так осердившись, и за стол сели. Подаю я кушанье, вижу – сидят они красные, даже глаза налились кровью. Наложили себе жаркого, взяли было нож с вилкой, да вдруг и опустили. «Прохор, говорят, – мне дурно». Я к ним сейчас. Приподнялись они со стула и шатаются. Отвел это я их в спальню, раздел. Дышат тяжело. «Прохор, – говорят: – где табакерка? Давай мне табакерку!» Да вдруг и упали навзничь. Так и скончались… не успел я оглянуться…
– Ну да, удар, я знаю, – проговорил я.
– Удар, известное дело – удар! Да тут не удар, а табакерка! С табакеркой-то, батюшка, что нам теперь делать?.. Как в гробу лежали, ничего, все было тихо, а вот потом, с девятаго дня, оно и началось… каждую ночь, и до вас, и в эти дни теперь каждую ночь, так уж я и знаю – приходят и шумят… Вечор ко мне стучались, слышал, своими ушами слышал, вот провалиться мне на сем месте, – стучат и шепчут так тихо, да внятно: «Прохор, где моя табакерка?» А нынче так и дверь отворили, и грозно говорят так мне: «найди мою табакерку, найди, не то не успокоюсь…»
Прохор замолчал и еще больше поник головою. Признаюсь, я сидел несколько смущенный этим диким рассказом. До сей минуты я не замечал в Прохоре ничего особеннаго и всегда знал его за старика здороваго и разсудительнаго; притом-же хотя и не могу, конечно, верить этим выходцам из могил, ищущим своих табакерок, но тут было над чем задуматься. Смотря на смущение Прохора, на его ужас и отчаяние, я начинал убеждаться, что это не он играет со мной глупую шутку, – он сам жертва этой шутки. Но в таком случае кто-же? Конечно, завтра утром нужно изследовать всю квартиру, нужно узнать кто это забирается к нам по ночам и разыгрывает роль дяди. Нужно накрыть этого негодяя и проучить его хорошенько. Прохор знает всех в доме, он сам должен помочь мне. Я стал его разспрашивать. Он посмотрел на меня с видом изумления и даже насмешливо улыбнулся.
– Так это вы что-же, Эдуард Иваныч, никак думаете, что не они ходят?
– А то что-же я другое буду думать? то, конечно, ходит, да этот он не покойный дядя – и я изловлю его!
Прохор безнадежно махнул рукою.
– Изловите? Как-же! – прошептал он. – А вот табакерку-бы найти. Господи, где-бы найти табакерку?
Я увидел, что со стариком разговаривать больше нечего. К тому-же мне и спать хотелось – и я ушел от него. На другой день я изследовал все, что мог, и ничего не нашел. Из прежней прислуги дяди у меня оставался только Прохор. С нами переехали: кухарка, горничная, няня да кучер. Кучер спит внизу, кухарка у себя в кухне. На ночь обе наружныя даери постоянно запираются на ключ. Няням детской, и нам из спальни слышно каждое ея движение, а горничная, хоть и бойкая девчонка, но разыграть роль покойника не может. Я стал наблюдать за Прохором. Весь день он был совершенно спокоен, признаков безумия в нем не замечалось, только к вечеру он становился грустен. Жена моя снова заговорила о своем ночном видении и объявила мне, что хотя она и не может верить всем этим глупостям, но если я ничего не открою, и если еще повторится прошлая ночь, так она положительно выедет из этого дома.
– Я никогда не была трусихой, – сказала она: – но здесь, с самаго нашего переезда, мне так тяжело, так страшно, что я и выразить тебе не умею; я не знаю, что со мною делается.
– Да, в этом доме пожалуй, что-нибудь и не ладно, – ответил я, – только, конечно, уж дело не в привидении. Покойный дядя делать нам визиты не может, но, Бог его знает – пожалуй, он оставил в этой квартире какое-нибудь вредное химическое вещество… Я только не могу себе представить что-бы это было такое?.. Только мы очевидно нездоровы… Если у трех человек в доме такия странныя галлюцинации – то это должно-же иметь свою причину. Во всяком случае подождем еще, посмотрим, что будет – и если кто-нибудь вздумал шутить с нами, то я этого шутника поймаю. Я сегодня засну после обеда, а всю ночь буду сторожить.
Вечером я отлично выспался. Около двенадцати часов все лампы и свечи были потушены, жена долго не спала, но наконец заснула, а я остался сторожить лежа на кровати и чутко прислушивался. Так я и пролежал всю ночь, ничего особеннаго не видя и не слыша. Утром, уже на разсвете, заснул. Прохор тоже объявил мне, что провел ночь спокойно.
– Ну и хорошо, – сказал я: – видно покойник догадался, что его караулят; теперь не вернется, а жалко – уж я-бы проучил его!
Прохор стал быстро креститься и, что-то бормоча себе под-нос, вышел из комнаты. Я догадался, что он ворчит на меня, находя, что я кощунствую…
Я слушал доктора невольно заинтересованный и возбужденный. Конечно, подобных рассказов я уже много наслышался в жизни. В особенности почтенныя старушки не раз клялись мне всеми святыми, что слышали из самых достоверных источников и не такия еще чудеса. Но, признаюсь, подобныя интересныя истории я всегда пропускал мимо ушей и именно потому, что ни разу мне не пришлось их слышать от самих очевидцев! Все сверхъестественное, невероятное и таинственное, что рассказывалось, обыкновенно случалось с какой-нибудь тетушкой, или кузиной, или матерью, или дядей, а тут предо мной сидит мой доктор и рассказывает мне приключение в его доме, котораго он сам был очевидцем! Я знал моего, доктора, и все его знали за человека спокойнаго, здороваго, с изумительно крепкими нервами, и за убежденнаго материалиста.
– Ну, так значит ваш дядя наконец успокоился, а то, пожалуй, в последнюю ночь как являлся – отыскал свою табакерку и унес ее с собою?
– Нет, вы слушайте дальше – я еще не кончил. Весь этот вздор действительно прекратился у нас по ночам. Прошла неделя, жена ободрилась, Прохор тоже, я сам чувствовал себя как нельзя лучше: – безсонница моя прошла, нервы были спокойны, как и всегда. Я готов был забыть об этой глупой истории, даже очень желал забыть про нее; но любопытство меня мучило. Кто это мог сыграть с нами такую ловкую шутку? Приходилось опять остановиться на одном, что Прохор отличный актер, что он тогда в кабинете сумел предо мною съежиться и показаться мне маленьким, толстым стариком, что он великолепно разыграл предо мною сцену ужаса и отчаянья. Но зачем ему все это нужно? В этом-то и состояла вся загадка, и это выводило меня из терпения. Но как-бы то ни было, прошла неделя. 6-го ноября утром, часу в двенадцатом, я шел пешком по Конно-гвардейскому бульвару. Я вспомнил, что мне нужно остричься, и намеревался зайти в парикмахерскую Ложье, у Николаевскаго моста. Погода была прелестная – вы помните, какое у нас было начало ноября в этом году: снег, морозец, солнце так и искрится. Я был в самом лучшем настроении духа. На бульваре по обыкновению встречалось не много прохожих; но когда я перешел на тротуар, ко дворцу, то заметил, что вокруг меня гораздо больше движения. Я уже подошел почти к самому углу дворцовой решетки, как вдруг меня кто-то дернул за рукав. Я обернулся и прирос к месту: предо мной покойный дядя! Даю вам слово – я не испугался, но с безконечным изумлением всматривался в его фигуру. Он стоял рядом со мною и держал меня за рукав, я чувствовал его прикосновение, весь он был озарен ярким солнцем. На пол-аршина от лица моего было его лицо. Я хотя и редко в последнее время виделся с дядей, но лицо его, однако, помню в мельчайших подробностях. Мне знакомы были все эти морщинки, эти редкия, седыя бакенбарды и возле носа с правой стороны хорошо памятная родинка. Я не мог не узнать его толстаго, обрюзгшаго и краснаго лица с добродушной улыбкой, с заплывшими, несколько слезящимися глазами, наконец его неизменной шапки из морского котика с козырьком и знакомой мне старой бекешки с бобровым воротником. Эту бекешку я очень хорошо знал уже потому, что она досталась мне в числе наследства: я сам с прочими, вещами продал ее – и вот теперь все это было предо мною. Я хотел говорить, но изумление лишило меня способности произнести слово. А дядя все держал меня за рукав; только я заметил, что добродушная улыбка исчезла с лица его; он вдруг насупился, губы его дрогнули и явственно я услышал его голос. Он сказал мне по-немецки, как и всегда говорил со мною: «Eduard, finde mir meine Tabaksdose, finde um Gottes willen! Dann wirst du glücklich sein». До сей минуты я не мог шевельнуться; но когда услышал его знакомый голос, когда услышал опять про эту табакерку – я сразу вышел из оцепенения. Невозможно допустить, чтобы это была галлюцинация; но что-же все это, наконец, значит? Откуда берется этот двойник покойнаго дяди? Кто этот человек, меня преследующий? И, ведь, вот он тут, я должен его схватить – и тогда, наконец, мы увидим, в чем дело. А между тем, проговорив свою фразу и еще раз дернув меня за рукав, он пошел предо мною. Я бросился за ним, еще шаг – и я схвачу его; но вот он завертывает за угол… я спешу – завертываю тоже – предо мною никого нет! Я остановился и огляделся во все стороны; даже ступил шаг назад, глянул по направлению к бульвару – нет вблизи знакомой фигуры! Да он и не мог прошмыгнуть мимо меня – я-бы видел. А впереди, предо мною, идут и едут, но я был твердо уверен, что еслибы он взял извозчика, то я-бы не мог пропустить его, – ведь, все это происходило втечение каких-нибудь двух-трех мгновений. Был-ли это актер, умеющий что угодно делать из своей физиономии? В таком случае, конечно, он мог-бы изменить сразу и лицо и фигуру, но, ведь, остались-бы бекешка, шапка – а ничего подобнаго не было передо мною. Да и, наконец – лицо! Есть-же предел всякому искусству, а я утверждаю, что узнал лицо дяди в мельчайших подробностях. Я постоял несколько минут, вероятно представляя для прохожих из себя самого нечто загадочное и дикое, а затем смущенный и весьма недовольный собою пошел к Ложье. Опять я болен, опять галлюцинации?.. Но, ведь, смыслю-же я что-нибудь в этом деле, ведь, не даром-же учился, читал, наблюдал, – ведь, я уже почти пятнадцать лет практикую! Я стал делать нддь собою наблюдения, и несмотря на все мое желание найти в себе болезненные признаки – не мог ничего найти. Я был совсем здоров, даже мало того – и встреча-то эта на меня не Бог знает как подействовала, я скоро оправился, осталась только досада. Вернулся домой. Меня встретил Прохор.
Батюшка, Эдуард Иваныч, – таинственно шепнул он мне: – утром еще хотел доложить вам: ведь, они опять ходят; опять ее, проклятую, ищут!
Я ничего ему не ответил и поспешил к жене, которая все утро была дома.
– Скажи, пожалуйста, уходил куда-нибудь Прохор? – спросил я.
– Нет, он все время был здесь.
– Да ты наверно это знаешь?
– Наверно, потому что мы только сейчас перед твоим приходом кончили убирать гостиную; посмотри, как я там развесила картины и все уставила! Прохор все время был со мною, вбивал гвозди…
Я Бог знает что дал-бы, еслиб мне сказали, что старик выходил из дому. Но вот он все время был дома, – значит, его подозревать нечего. После обеда я оказался на столько малодушным, что призвал его и сказал:
– Давай вместе искать табакерку, может быть она где-нибудь и найдется. С какой комнаты начинать?
– Да с кабинета, сударь, ведь, они когда были дома, так всегда сиживали в кабинете.
Стали мы шарить всюду; открывали все ящики, перерыли стол, бюро, шкапы – нигде нет никакой табакерки. Из книжнаго шкафа выбрали даже все книги. Прохор дошел до сумасшествия: он брал каждую книгу и встряхивал, будто-бы табакерка могла выпасть из листов ея. Табакерка, конечно, из книг не выпадала, но выпадало другое: иногда двадцатипяти-рублевая бумажка, иногда пяти рублевая и таким образом к наследству, полученному мною от дяди, прибавилось еще несколько сот рублей. Старик, видно, любил иногда отложить деньги на какой-нибудь непредвиденный случай, а потом сам и забывал в какую книгу положил их.
Перешарив все, вытряхнув все коврики, осмотрев на шкафу, за шкафом, по всем углам, мы все-же не нашли табакерки. Наконец, я остановился перед старым креслом: я вспомнил, что всегда заставал дядю на этом кресле, и Прохор подтвердил, что покойный часто на нем сиживал.
– Подавай сюда кресло, – сказал я, ставя свечу на пол: – давай, оглядим его со всех сторон.
– Да что-же тут оглядывать-то, Эдуард Иваныч, – шептал Прохор: – я и сам думал сначала, не завалилась-ли она как-нибудь за сиденье, только вот смотрите, где-же тут ей быть, – я уж все ошарил.
Я со всех сторон осматривал тяжелое кресло; положил его боком на пол, осторожно ощупывая снаружи – и вдруг у меня под пальцами оказалось что-то выпуклое и твердое.
– А это что-ж такое? – сказал я, указывая Прохору.
Он тоже ощупал и потом крикнул не своим голосом:
– Создатели, да, ведь, никак это она! Как-же она туда попала?.. И я-то, олух, сколько раз возился с этим креслом, все внутри шарил, а снаружи-то и не догадался ощупать. Одно можно полагать, что это я сам-же ее, как ни на есть, сунув руку-то, и запихнул подалей, а она сюда и вывалилась…
Я взял перочинный ножик, подпорол материю – и на пол вывалилась табакерка.
– Она, она и есть! – повторял совсем обезумевший от радости Прохор, вертя ее в руках и разглядывая.
– Давай мне ее сюда, – сказал я.
Он подал. Это была самая обыкновенная табакерка из papier mâché, обложенная по крышке тонкой инкрустацией. Я помнил эту табакерку, – дядя с ней никогда не разставался.
– Ну вот, слава Богу, нашли! – говорил с сияющим лицом старик, ставя свечку на стол.
Но вдруг я заметил, как дрогнула его рука, и его всего передернуло.
– Что с тобой! – спросил я.
– Да как-же… вот она нашлась, а дальше-то, батюшка, что-же будет? Какия страсти, прости Господи! Ну вот она нашлась… так, ведь, они теперь должны придти за нею?
– Да, конечно, – улыбаясь, сказал я: – ведь, ты говоришь, что он от тебя ее требует, – так ты и отдай ему ее!
Старик затрясся, как будто его била самая отчаянная лихорадка.
– Нет, сударь, нет, Эдуард Иваныч, меня уж избавьте… уж как знаете, а я, коли так, сейчас-же бегу из дому и до завтрашняго утра не вернусь… уж как угодно, потом хоть прогоните меня, а сегодня ночевать я дома не буду… Они сегодня безпременно придут за нею, так уж я… нет… нет уж!..
Он замахал руками и почти бегом бросился из комнаты.
С табакеркой в руке я пошел за ним; но он только все сильнее и сильнее махал мне руками, прошел в свою каморку и через несколько минут вышел оттуда в шинели и шапке. Я смеялся, глядя на него, и крепко держал табакерку. Но скоро смех мой прошел, мне стало опять досадно. Если ему так нужна была эта табакерка (т. е. не дяде, а Прохору, конечно), то он был-бы рад случаю получить ее. Он-бы ее взял у меня, а завтра рассказал-бы мне, что покойник приходил за нею и получил ее. Нет, он действительно перепугался и убежал. Табакерка – вот она! Что-же мне теперь делать?
Я стоял спокойно перед письменным столом и все разглядывал старую табакерку. Я открыл ее, понюхал табак, в который для аромата был положен цветок жасмина. Этот кустик жасмина и теперь стоял у нас в столовой. Я был совершенно спокоен, а между тем, неведомо для меня самого, шалили мои нервы и подзадоривали воображение, – иначе не пришла-бы мне в голову нелепая мысль: я решился сесть за стол, положить перед собою табакерку, запереть дверь в кабинет на ключ и ждать что будет. Жены не было дома, – она уехала к знакомым, дети в детской, кругом тихо.
Я раскрыл книгу и стал читать. Наискосок от стола, в углу комнаты над камином, помещалось большое зеркало в несколько наклоненном положении. И стол, и я, и все, что было за мною, отражалось в этом зеркале. Прошло четверть часа, прошло полчаса – я все читал и по временам невольно взглядывал в зеркало. И вот мне вдруг почудилось, что я что-то вижу; я вгмотрелся – за мной фигура дяди! Даже в зеркале довольно ясно отражается лицо его. Несколько мгновений я не мог пошевельнуться; но, наконец, встал, обернулся, – передо мною ничего нет. Взглянул на стол – нет и табакерки!
Может быть, я сронил ее. Но ни на полу, ни по всей комнате ея не было. Она пропала.
С тех пор прошло четыре месяца почти. Табакерка так и иcчeзла; дядя больше не является. Все у нас в доме спокойно. У меня, у жены и у Прохора прекратились галлюцинации.
Доктор замолчал. Я глядел на него во все глаза, желая прочесть на лице его: что это сказку он мне рассказал, или действительно бывшее с ним странное приключение.
Он отгадал мои мысли.
– Я сейчас должен спешить с визитами, – сказал он: – а вам советую встряхнуться да съездить к моей жене. Она и Прохор расскажут вам все, что знают об этом деле, а в том, что я не шутил с вами, положитесь на мое слово. Хоть я и имел в виду дать новый толчок вашим нервам и заставить вас встрепенуться, но все-же не позволил себе ничего прибавить в моем рассказе.
– Как-же вы отговариваете меня от спиритических сеансов, а сами рассказали мне такую таинственную историю?
– Ах, это совсем другое, – сказал доктор: – вы прослушали фантастический рассказ, которым, кажется, заинтересовались, а это не могло дурно на вас отразиться. Вон, смотрите, – у вас и лицо теперь совсем другое, да и по вашим быстрым движениям я вижу, что даже слабость прошла, ведь, так?
– Да, это правда, я теперь гораздо себя лучше чувствую, – ответил я. – Но, постойте, ведь, вы все начали с того, что на свете нет ничего сверхъестественнаго и необъяснимаго – и тут-же рассказали мне чуть-ли не самую невероятную сказку, какую я когда-либо слышал, и рассказали ее как свидетель, как действующее лицо! Да, ведь, после того, что было с вами, вы должны сделаться самым ярым спиритом.
– Ничуть не бывало! – ответил доктор. – Я сказал вам только, что бывают вещи, которым мы сразу не можем найти объяснения, и что многие подобные случаи могут самым развращающим образом действовать на человека, развивать в нем суеверие. Но я не из таких людей, я твердо стою на своей почве. Если у меня нет сообразительности, если я не умею догадаться, в чем тут штука, то это может только доказывать, ну, хоть мою умственную несостоятельность; но нисколько не служит доказательством существования всякаго вздора.
Доктор протянул мне руку, другою захватил свою шляпу и направился к выходу.
– Постойте, – остановил я его: – неужели ваше приключение действительно не навело вас на какую-нибудь серьезную мысль? Вы сами так убедительно и наглядно доказали, что тут не могло быть никакого обмана и мистификации, что пред вами было во всех мельчайших подробностях лицо вашего покойнаго дяди, наконец, вы сами говорите, что никогда не страдали ни галлюцинациями, ни разстройством нервов; да и я знаю вас за необыкновенно здороваго человека…
– Так что-же? Вы хотите, чтобы я поверил в выходцев из могил, что-ли? Да, я здоров, но, значит, у меня было какое-нибудь временное разстройство. Оно, по счастию, прошло безследно и, если это так, если все объяснить можно не какой-нибудь ловкой мистификацией, а состоянием моего организма, каким-нибудь болезненным припадком, которым одновременно со мною страдали и моя жена и Прохор, так мне, за неимением достаточных физиологических сведений по этому предмету, конечно, остается только одно: не думать об этом дурацком приключении, что я и делаю, и весьма даже сожалею, что и вам-то рассказал его. Но уж очень мне хотелось развлечь вас.
– Однако, послушайте, разсудительный доктор, – сказал я: – если подобная штука вас не смутила, то, помяните мое слово, – с вами еще случится такая вещь, которая, наконец, и вас прохватит!
Он засмеялся.
– Ну, это уж совсем невероятно! А вот вы, если не научитесь справляться со своими нервами, так пропадете!
Мы еще раз пожали друг другу руки, и доктор уехал.
1879 г.
Комментировать