Оглавление
Перевод с английского: Наталья Трауберг
Перевод отдельных фрагментов текста: Владимир Шеломовский
Три толкования жизни. Суета, Боль, Любовь
Введение
С тех пор как я стал взрослым, я изучаю философию и не нашел более глубоких книг по моей специальности, чем «Екклесиаст», «Книга Иова» и «Песнь песней». Собственно, прочитав «Екклесиаста» лет в пятнадцать, я и решил заняться философией.
Философские книги можно разделить на древние и новые, благочестивые и безбожные, монистические и плюралистические и так далее, но правильней всего, если верить Габриэлю Марселю, делить их на глупые и умные, или пустые и весомые, или плоские и глубокие. Так вот, прочитав целиком все библиотеки в мире, послушав всех мудрецов, какие только есть, мы не найдем более весомых, глубоких, мудрых книг, чем эти три.
Они поистине бездонны. Перечитывая их, я всегда нахожу что-то новое и никогда не устаю пересказывать их студентам. Что-что, а эти книги мы вправе назвать классикой. Ведь классика – как корова, она дает молоко каждый день. Она – как утро, как природа, ибо всегда нова. Нет, природа умрет, только Бог – вечен, и только Его книга не стареет.
Если Богу надо вдохновить мыслителя, Он выберет самого лучшего. Но «самый лучший» – не «самый сложный». Платон говорит, что боги нарочно избирают плохих поэтов, чтобы вся слава досталась не поэтам, а богам. Точно так же говорит и апостол в Первом послании к Коринфянам. Вот и в Библии авторы – просты, книги – глубоки; вместо земной премудрости – София, Премудрость Божья. Что-то прорывается сквозь слова, и если вы не замкнете душу, вы уловите это хоть как-то, хоть немного. Семена премудрости прорастут, только встаньте под дождь Писания.
Философии, объясняющие жизнь
В сущности, таких философий – три, и каждая из них представлена одной книгой Библии.
Жизнь – суета («Екклесиаст»).
Жизнь – страдание («Книга Иова»).
Жизнь – повесть о любви («Песнь песней»).
Лучших книг об этом просто нет. Каждая из них – классика, каждая – для любой поры.
Нет и других философий, ибо у нас, людей, нет других состояний, обстоятельств, условий. Суета «Екклесиаста» – ад, страдание Иова – чистилище[1], любовь «Песни песней» – рай. Все начинается здесь, на земле. Как сказал Льюис, «то, что кажется нам землей, это или ад, или небо». Слова – страшные, он их смягчает: «Господи, не дай моим слабым глазам слишком часто это видеть!»
Самое худшее в аду – не боль, а бессмыслица; не физическая мука, а духовная. Данте знал, что пишет, предлагая «оставить надежду». Страдание – не ад, в нем надежда возможна. Она была у Иова, он не терял веры, а устремлял её в будущее (это надежда и есть). Потому его и очистили, улучшили, научили муки, он из-за них прозрел – и увидел Бога. Для этого мы и живем на земле.
Что до рая, он – любовь, ибо в нем – Бог, а любовь – самая суть Бога.
Три метафизических состояния
Одну из лучших своих книг Хайдеггер начинает словами: «Зачем хоть что-то есть?» Вопрос предполагает три ответа. Три состояния, три «метафизических установки» говорят нам не только о наших чувствах, но и о том, в чем смысл нашей жизни. Состояния эти порождают три разных ответа, три философии, которые мы и видим в трех библейских книгах.
Иов – в отчаянии. Он страдает не только телом, но и духом. Потерял он всё, даже Бога, нет – особенно Бога. Чего ему ждать, кроме смерти?
Герои «Песни песней» любят друг друга. Любовь тем и прекрасна, что жизнь, освященная ею, это радость, а не бремя, как у Иова.
Екклесиаст – в тоске и скуке, как наши современники (древние не знали этих слов). Нет оснований умирать, нет оснований и жить. Хуже – некуда.
Три богословских добродетели
Учат эти книги и тому, что больше всего на свете, – вере, надежде и любви.
Екклесиаст учит вере. Он показывает, как суетна и пуста без нее жизнь. Опирается он только на разум и на опыт – на свидетельства чувств о том, что бывает «под солнцем». Но вдруг, в конце, как приписка, появляются слова, не поверенные ни разумом, ни чувством, – и заполняют пустоту. Ответ на вопрос о смысле жизни известен только вере: «…бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека» (Еккл. 12:13), «ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо» (Еккл. 12:14).
Екклесиаст верит разумом, он не сомневается, что Бог есть. Но этого мало: «Ты веруешь, что Бог един: хорошо делаешь; и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2:19). Нужна истинная, спасительная вера, вера сердца – и он убеждает в этом, показывая нам, что бывает, когда её нет.
Иов учит надежде; все остальное у него отняли. Одной надежды ему хватило, чтобы претерпеть и победить.
«Песнь песней» учит любви, а любовь – это суть жизни, лучшее сокровище в мире.
Кроме того, эти книги обобщают нашу историю. Честертон тоже обобщил её в одной фразе: «Язычество было больше всего на свете, но христианство – еще больше, и с той поры все, кроме христианства, стало маленьким». Иов являет нам вершины древнего упования, конечно – не языческого, но и не христианского. «Песнь песней» являет сердцевину христианской эры, оболганное Средневековье. Екклесиаст говорит о веках, сменивших христианство. Расторгнув брак, не станешь весталкой. Отвергнув рай, не превратишь ад в чистилище, отчаяние – в надежду.
«Божественная комедия» за тысячи лет до Данте
В трех библейских книгах мы видим Дантову поэму, от ада и до небес, но не «где-то там», не во внешнем пространстве сфер и звезд, а здесь, в нашем сердце, хотя, когда мы умрем, семена эти дадут плоды.
Как и у Данте, мы движемся от книги к книге, сперва – от ада к чистилищу, от «Екклесиаста» к «Иову». Соединяют их два последние стиха: из «Екклесиаста» мы выводим, что все – суета, из этих стихов – что надо бояться Бога и соблюдать Его заповеди. Именно этим живет Иов, а потому – обретает Бога и переходит из чистилища в рай.
Мы движемся к «Песни песней», начиная с последних стихов, в которых Иов, наконец, видит Бога. «Екклесиаст» – закат, «Иов» – ночь перед самым утром, «Песнь песней» – день, и заря его занимается в конце второй книги. «Песнь» началась, когда Бог явился Иову. Где Бог, там и любовь.
Любовь – окончательный ответ на вопрос Екклесиаста, альтернатива суете, единственный смысл жизни. Но мы не оценим её, пока не вглядимся в вопрос. Екклесиаст не только вопрошает, он ищет, бросает вызов. Писание приглашает нас в величайшее из путешествий. Войдете ли вы в Ковчег Библии? Если войдете, я постараюсь показать вам, что вижу. Собственно говоря, учитель может сделать только это, не больше.
Глава 1. Жизнь – это суета
Величие «Екклезиаста»
Библия – величайшая из книг, «Екклесиаст» в ней – единственная книга, в которой нет ничего, кроме философии. Что ж удивляться, если эта книга – величайшая из философских книг?
Как же так? Ведь автор не знает диалогов Платона, трактатов Аристотеля, простейших правил рассуждения. Он сбивается, ходит по кругу, повторяет одно и то же. И вообще, самая суть его книги – «суета сует», бессмысленность. Может ли книга о бессмысленности иметь какой-то смысл?
На первый упрек мы ответим, когда поймем, что величие здесь – в содержании, а не в форме. Форма проста и безыскусна. Сказано же – всё, что могут сказать философы. Ну, а второй упрек? Что ж, великая книга должна являть то, о чем толкует. Скажем, великая книга о ярости и страсти, вроде «Братьев Карамазовых», просто обязана быть яростной и страстной. Книга о благочестии благочестива, книга о суете являет нам самый образ суеты, как же иначе?
А так. «Екклесиаст» ни в коей мере не суетен. Суета не видит себя, как глупость не видит глупости. Только мудрому ведома глупость, глупый не знает ни глупости, ни мудрости. Только свет знает тьму, только смысл видит бессмыслицу. Паскаль сказал: «Тот, кто не видит, как суетна жизнь, исполнен суеты».
По сравнению с тем, что породили мелкие и осторожные люди, ставящие все точки над «i», – нет, и без сравнения – «Екклесиаст» глубок и страшен, словно море. Если бы автор жил теперь и знал нашу философию с её натужной бодростью, самолюбованием, высокомерием, если бы он слышал, как она твердит «Мир, мир!», когда мира нет[2], он согласился бы, что лучше быть несчастным Сократом, чем довольной свиньей; или повторил за Уильямом Барретом: «Лучше увидеть себя в отчаянии, чем вообще не увидеть».
«Екклесиаст» считали величайшей книгой страстные пессимисты, одержимые Богом агностики, вроде Германа Мелвилла, который в 17 главе «Моби Дика» назвал его самой правдивой из книг, или Томаса Вулфа. Если мы с ними не согласимся, надо перечитать их, чтобы вежливо отвергнуть приговор гигантов или, взобравшись им на плечи, поглядеть заново. Карлику труднее увидеть пейзаж, чем великану.
Один мой друг каждое лето живет в северных лесах. Как-то ему повстречался старый отшельник, сорок лет не видевший «цивилизации». Другу моему он показался очень умным, во всяком случае – гораздо умнее обычных нынешних людей, и на вопрос, откуда он почерпнул такую мудрость, вынул из кармана «Екклесиаст». Одной этой книги хватило на сорок лет. Может быть, цивилизация так глупа, потому что ей всё мало. Отшельник и телом, и духом жил на месте, исследуя его в глубину, а цивилизация суетливо металась по самой поверхности. Она читала «Время», он – вечность.
Этика «Екклесиаста»
Еще не так давно философы отнесли бы «Екклесиаст» к разделу этики, поскольку там ставится самый важный её вопрос, на который пытались ответить и Платон в «Государстве», и Аристотель в «Никомаховой этике», и Августин в «Исповеди», и Аквинат в «Сумме», и Паскаль в «Мыслях», и Спиноза, и Кьеркегор. Вопрос такой: в чем высшее благо, величайшая ценность, смысл жизни?
Раньше ставили три вопроса, теперь – один, в лучшем случае – два. Представим себе корабли (образ беру у Льюиса). Во-первых, они должны знать, как им не столкнуться друг с другом. Это – социальная этика, о ней мы ещё помним. Во-вторых, они должны знать, как им самим не утонуть; это – этика индивидуальная, о ней мы слышим мало. В-третьих, они должны знать, зачем и куда они плывут. Вот оно, summum bonum[3], и никому, кроме экзистенциалистов, дела до него нет, хотя что может быть важнее? Наверное, поэтому философия стала такой немощной и непонятной, а главное – такой скучной для обычных людей.
Кажется, я знаю, почему она не ставит самого важного вопроса. У неё нет ответа. Такую огромную дыру заткнет только смелость экзистенциалиста или вера христианина.
Экзистенциализм «Екклесиаста»
Первый экзистенциалист – не Сартр, и не Кьеркегор, не Ницше, и не Паскаль, предвосхитивший половину Кьеркегора, писавший о бессмыслице и о всеобъемлющей тревоге. Это не Августин, чья «Исповедь» – лучшая из экзистенциальных автобиографий. Это не Сократ, действительно проживший всю свою философию. Это – Екклесиаст. Едва ли не за тридцать веков до «Тошноты», «Постороннего», «Замка» или «Ожидания Годо» он знал то, что знали Сартр и Камю, Кафка и Беккет, но рассказывал об этом искренней и проще.
Если вы читали экзистенциалистов, хотя бы этих четырех, вы увидите, как похож на них «Екклесиаст», когда его откроете. Его не нужно под них подгонять, не нужно растягивать, он – не уже.
Современность «Екклесиаста»
Роберт Шорт составил книгу «Время жить и время умирать» (A Time to Be Born – A Time to Die, 1973). Это – фотографии, по одной на каждый стих «Екклесиаста». Фотограф снял то, что мы видим каждый день – и не замечаем (а фотография помогает заметить). Перед нами – сама современность, и самый что ни на есть «Екклесиаст».
Именно его и надо иллюстрировать фотографиями, ведь сам он – набор фотографий. Слово «фотография» значит «светопись»; так и написан «Екклесиаст». Только в этой книге, из всей Библии, ничто не подсвечено верой, есть один свет – естественный, здешний (мы – «под солнцем»), свет человеческого разума и объективных чувств. В этом свете поверхность жизни видна с грубой четкостью, во всей своей нищете. Такой верной картины, показывающей именно поверхность, больше не было и нет.
Люди, включившие эту книгу в канон, были поистине мудры и поистине смелы. Мудрость их в том, что контраст многократно увеличивает яркость, а наблюдения Соломона – контраст, противовес, альтернатива всему, что сказано в Библии. Это – вопрос, все остальное – ответ. Нет ничего бессмысленней, чем ответ без вопроса. Вот почему так нужен «Екклесиаст». Смелость – в том, что вопрос бездонно глубок. Ответ должен быть еще глубже, иначе он не утишит ни разума, ни сердца, и нам придется бесславно бежать от вопроса или безрадостно бежать от жизни. Так сейчас и делают – и то, и другое.
Для нынешних людей эта книга – первый урок, все прочее в Библии – второй. Они не усвоят второго урока, если не знают первого. Где бы я ни проповедовал, где бы ни преподавал, я начинаю с «Екклесиаста». Раньше мы могли, вместе с Богом, начинать с Книги Бытия. Теперь, когда Бога забыли, начинать надо вместе с пациентом.
У «Екклесиаста», по крайней мере, семь современных свойств.
Во-первых, он говорит об «экзистенции», о человеческом существовании. Он задает главный вопрос нынешних людей: «Есть ли хоть какой-то смысл в нашей жизни?» Раньше спорили о том, в чем этот смысл; только Екклесиаст посмел спросить, есть ли он вообще. Раньше боялись смерти (это – античность) или греха, гибели, ада (Средневековье). Теперь боятся пустоты, «суеты сует».
Во-вторых, он показывает величайший страх современности: не страх смерти, не страх греха или виной или ада, а страх перед бессмысленностью, «суетой», экзистенциальным вакуумом.
В-третьих, мы видим здесь лучшую черту современного человека (правда, она и худшая) – он полон отчаяния и беспредельно честен. Если отчаяние честно, оно чревато надеждой; так было у Иова.
В-четвертых, на вопрос о высшем благе он отвечает по-нынешнему, то есть – ответа не дает. Двадцать цивилизаций, сменявших друг друга (по Тойнби) говорили людям, зачем они живут, и только наша, двадцать первая, молчит. Вернее, она отделывается эвфемизмами: «мы – не догматики», «мы сами творим свои ценности», «мы вольны выбирать», а по-честному выходит, что ответить нам нечего. Чем дальше, тем больше наше общество знает о мелком, тем меньше – о главном.
В-пятых, на практике он ведет к гедонизму. Когда не знаешь, зачем жить, можно «жить минутой». Высшего блага – нет, игрушки приелись. Что ж, будем следовать «принципу удовольствия», только не забудем, что «и это – суета», конец ей – смерть, игрушек с собой не заберешь. Да, есть цветы, но под ними – могилы. Можно порезвиться на палубе «Титаника».
Что ж, и то лучше, чем считать наши мелкие услады осмысленными и самодостаточными. Честный гедонизм выше самообмана. К человеку, который набил амбары и успокоился, Христос суровей, чем к блуднице и вору. В своей героической честности «Екклесиаст» беспредельно выше самодовольного благополучия. Намного превосходя нашу пошлую психологию, он достигает тех высот, где есть достоинство отчаяния.
В-шестых, он обращается к омирщвленному миру. Вера загнана в отсеки жизни, она где-то между прессой и наукой, нет – еще дальше, там, где ютится то, что доступно наблюдению. В таком мире Бог – часть моей жизни, а не наоборот. «Я» – в центре. Священное дозволяется (не всегда), но обуславливается мирским. Так – только у нас и в «Екклесиасте». И в остальных книгах Библии, и в другие века всё совершенно иначе.
В-седьмых, и это – главное, он дает земной ответ на вопрос о высшем благе. Самый метод его, самый способ познания – мирские. Тот, кто его написал, как бы дает репортаж во всемирную газету. Никто ему не являлся, Бог у него – такой же, как в нашей пристойной, заземленной вере, и сам он – вполне мирской человек.
Молчание Божье
Философия отличается от религии, как речь от слушанья. Там – человек говорит о Боге, тут – Бог о человеке. Одно дело – разум, другое – вера. Философы – люди, они ищут Бога; библейский Бог ищет человека. Библия – не слово, летящее вверх, а Слово, сходящее вниз, к нам. Только в «Екклесиасте» Бог молчит. Здесь Он – объект, а не субъект.
Молчит Он и в «Иове», кроме конца и начала, но именно они и отличают «Иова» от «Екклесиаста». Бог заговорил – и у Иова есть всё, хотя нет ничего. Бог промолчал – и у Екклесиаста нет ничего, хотя есть всё. В той, другой книге Он говорит дважды. Сперва Он испытывает Иова, и свет Его слов помогает нам, читателям, понять те пространные рассуждения Иова, которому кажется, что он испытывает Бога. Иов первых глав не знает и думает, что Бог ничего не говорит ему, как Екклесиасту.
Потом, целых пять глав, Бог говорит с ним из бури. Во всей словесности, какая только существует, нет ничего подобного. Божьи слова так глубоки и поразительны, что убедили Иова, человека упрямого. Ведь Иов совсем не терпелив, он упрям и своенравен. Того, что сказано в последних главах, хватило самому требовательному из людей, задавшему самый трудный вопрос, – о тайне зла. Хватило бы и Екклесиасту, если бы Бог заговорил с ним; но Бог промолчал.
А может быть, царь не слушал. Ведь Бог заговорил тогда, когда замолчал Иов (лучшие его слова: «Кончились слова Иова»). Елиуй говорил ему: «Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз». Может быть, все дело в том, что Иов – страдалец, Соломон – философ. Царь подобен Сократу, больной бедняк – Христу.
Вся Библия – Божья речь, кроме «Екклесиаста». Эта книга – не диалог, а монолог. Где же тут откровение? Его нет?
Оно есть! Эта философская, рациональная книга промыслительно вошла в канон, ибо и в ней Бог открывает нам Себя. Он тем Себя и открывает, что Его здесь нет. «Екклесиаст» очерчивает Библию черной линией. Фултон Шин говорит об «откровении тьмы». В этой книге мы видим, какова жизнь, пока Бог не объясняет нам её смысл. Да, «Екклесиаст» окаймляет Библию, как смерть окаймляет жизнь.
Как построен «Екклесиаст»
«Екклесиаст» гораздо лаконичней и логичней, чем кажется. Когда читаешь его впервые, возникает ощущение, что книга эта петляет и никуда не ведет, что в ней нет четких и обоснованных выводов, что это – какие-то капли мудрости, упавшие на жадную и сухую землю, или коллаж из фотографий, сделанных на тонущем корабле.
Но ведь так и должно быть – иначе не выразишь с таким совершенством самую весть: жизнь петляет и не ведет никуда. Форма соответствует содержанию, как во всех великих книгах. Жизнь кружит на месте, ловит свой хвост? Что ж, книга тоже. Конец её и начало одинаковы: «суета сует».
Тем не менее это – связное рассуждение, основанное не на индукции и опыте, а на дедукции и доказательстве. Автор не читал Аристотеля, не учился логике, не мог сознательно строить силлогизмы, однако его книга – силлогизм, ибо человеческий разум, по своему естеству, рассуждает силлогизмами. Представляя её в виде трех посылок, я не перевожу её на привычный язык, а просвечиваю рентгеном и вижу костяк, настоящую структуру.
Содержание обобщено в первых трех стихах, подкреплено двенадцатью главами и снова обобщено. Первые стихи – та же книга в миниатюре. Стих 1 говорит нам, кто её написал; стих 2 – в чем её суть; стих 3, наконец, приводит главный вывод. Вот как это выглядит:
1. Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме.
2. Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – всё суета!
3. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
Кто написал «Екклесиаста»
Название книги – первые её слова (древние авторы перехитрили бы наших издателей, которые места себе не находят, пока не переменят заглавие). Она называется не «Екклесиаст», не «Проповедник», а «Слова Проповедника». Это – проповедь, не автобиография. В сущности, неважно, кто этот проповедник. Он говорит, как и Будда: «Смотрите не на меня, смотрите на мою дхарму».
Так что не будем участвовать в спорах об авторстве. Консерваторы (их меньше) считают, что написал это сам Соломон, «сын Давидов, царь в Иерусалиме». Большинство полагает, что слог и словарь указывают на другого автора («указывают», не «доказывают», библейская текстология не входит в число точных наук, хотя многие библеисты пишут так, словно с этим не согласны). Если верить большинству, «Екклесиаст» написан позже Соломона, то ли в Вавилонском плену, то ли по возвращении.
Даже если это правда, никто не собирался обмануть вас. Иудейские авторы охотно прикрылись бы чужим именем, смиренно скрывая свое, и (если имя – Соломон) показывая, что мудрый царь – их образец и учитель. Современные писатели стараются себя возвысить, древние себя умаляли; мы претендуем на самобытность, когда твердим банальности, они подчеркивали свою обычность, когда писали то, чего никто не писал.
Поскольку автора надо как-то называть, будем называть его Соломоном, это имя ему подходит (хотя «Екклесиаст» – тоже имя, хотя бы наименование).
Главная его мысль так ясна, что её только спящий не заметит. В самом начале она повторяется трижды, а если хотите – пять раз (Еккл. 1:2), в самом конце – еще три раза (Еккл. 12:8), словно у простодушного оратора, объяснявшего свою технику: «Сперва я говорю им, что я скажу. Потом я это и говорю. А потом еще я прибавлю, что сказал». Если вы не расслышали троекратного зова трубы, вы не спите, – вы умерли.
Главная мысль – «суета». По-еврейски это слово примерно соответствует нашим оборотам «гоняться за ветром», «гоняться за тенью». Самого нужного на свете, смысла, просто нет. Очень страшно и точно изобразил это Хемингуэй в своем классическом рассказе «Там, где светло и чисто», где вместо Бога – ничто.
Ничто, по испански – «nada». Этим словом святой Иоанн Креста[4] описывал Бога, бездну чистого Бытия. Он называл Его «todo y nada», «всё и ничто». Для мистика «ничто» – имя Божье; для нигилиста и Бог, и бытие – имена пустоты. Мысль Екклесиаста ясна: без Бога… (нет, опять не то, он в Бога верит); скажем иначе: без особой, особенной веры, которая ценнее жизни, без доверия и надежды, без взаимной любви с Богом жизнь пуста, словно тень тени или сон во сне.
Разрешите выразить эту мысль одним – единственным словом. Оно поразит вас и обидит, хотя идет от апостола. Павел описывает, как он жил, когда у него не было Христа, но были успех, ученость, власть; когда он был римским гражданином и «евреем из евреев», учеником Гамалиила, прозванного светом Израиля. Чему же он уподобил свою тогдашнюю жизнь? Дерьму. Он, не я – посмотрите Послание к Филиппийцам (Флп. 3:8, «то ради Христа я почел тщетою») в смелом старом переводе. Когда мы узнали Бога во Христе, самые лучшие вещи становятся навозной кучей Иова. Именно эту весть передает Екклесиаст христианину.
Чистейшее золото мира сего без Христа – кал, навоз, экскременты. А вот с ним дешевейший металл обратится в чистое золото. Надежды алхимиков сбудутся, только на уровне духа, не в химии. Философский камень есть, имя ему – Христос. Если Он с нами, бедность – это богатство, слабость – сила, муки – радость, унижение – слава. Если Его нет, богатство – хуже бедности, сила – слабее слабости, радость чревата мукой, слава – унижением.
Вот он, главный парадокс жизни. Соломон не знал положительной части, но отрицательную знал лучше всех.
Как ни странно, точно такую же весть несет несокрушимейший атеист нашего века Жан-Поль Сартр, особенно – в первой, самой лучшей своей книге. Само заглавие, «Тошнота», говорит за себя. Да, непомерен наш долг великим атеистам – описывая пустоту, они показывают нам очертания Бога лучше, чем верующие. Они доказывают Его ценность, как смерть доказывает ценность жизни. Ничего не оценишь толком, пока это не отнимут.
Сартр пишет: «Бога нет (…), и мы должны принять все последствия… Экзистенциализм не согласен с той этикой, которая хочет отменить Бога, ничем за это не платя. (…) Напротив, ему очень жаль, что Бога нет, потому что нет и никакой возможности обрести хоть какие-то ценности (…), нет и не может быть априорного добра (…) Нигде не сказано, что добро – есть, что мы должны быть честными, не красть, не лгать (…)». Достоевский писал: «Если Бога нет, все позволено». Вот здесь и начинается экзистенциализм (…), а в результате – человек пропал, ибо ни в нем, ни вне его зацепиться не за что (…). Если Бога нет, нет и ценностей, нет и заповедей, управляющих нашими поступками».
А как же мелкие ценности?
Конечно, не все – суета. Соломон это знает не хуже нас. Еда – не суета, она поддерживает жизнь. Соитие – не суета, оно продолжает род человеческий. Да что там – не будет суетой, если мы почешем, где чешется. Но мелкая ценность, малая цель не окупит суеты сует.
Многие думают: «Живи минутой. Кому нужно высшее благо, кроме философов?» Однако все мы – или философы, или звери. Человек живет не только в настоящем. Он живет надеждой. Сердце обгоняет ноги. Половина человека – в будущем; жизнь – словно арка, перекинутая из будущего в настоящее. У животных арка идет из прошлого, их – толкают, нас – тянут. Животное – это инстинкт + наследственность + среда. Мы – больше; мы – личности. Детерминисты от Маркса до Фрейда (и дальше) обижают нас куда сильнее, чем самый гневный проповедник, обличающий грех и обещающий ад. Называя человека грешником, мы льстим ему, согрешить может только свободный. Маркс и Фрейд хотели бы отнять у нас сокровище греха. Отнимают же свободу, то есть – надежду, способность жить не свершившимся прошлым, а несвершённым будущим.
Тут, вблизи – смысл, вдали – бессмыслица; вблизи – цель, вдали – бесцельность. Вот она, весть Екклесиаста. Мы – вроде заводной игрушки: посверкает, попищит, потрясется, а иссякнут батарейки – и всё. Каждая деталь осмысленна, сама игрушка – нет. Так видел человеческую жизнь мудрейший из людей.
Что ж удивляться, если мы не можем честно читать эту книгу? Что ж удивляться, если мы сокрушенно ахаем, качаем головой и уходим? Но какой-то червячок остается. А вдруг это – правда? Да нет! А все-таки?
Вот еще одна картинка (образ стоит тысячи слов, Христос все время ими пользовался). Пётр расположился посреди дороги у кучи камней, в которой закреплен фонарь. Иван подходит и спрашивает: «Это ты прикрепил?» Пётр отвечает: «Я. – А зачем? – Чтоб машины на кучу не наехали. – А куча тут для чего? – Чтоб фонарю было на чем держаться».
Посидите у моста в большом городе, пока вам не покажется, что мост был всегда, без него невозможно. Тогда спросите себя: «А зачем он?» Ну, чтобы люди могли попасть из пригорода в город: а потом – из города в пригород. Хорошо; а зачем они едут в город? Работать. А как? Да по-разному: полицейский регулирует движение на мосту, медсестра перевязывает после аварии, финансист дает деньги на строительство, инженер проектирует мосты, рабочий – строит, математик учит инженера, сапожник – чинит обувь, сносившуюся у пешехода всё на том же мосту. Видите? Камни – для фонаря, фонарь – для камней. Та же игрушка, только деталей в ней больше.
Однако мы этого не замечаем. В наушниках – такой шум, что мы не слышим молчания. Голова у нас набита, сердце – пустое. Если бы мы, как экзистенциалисты, осмелились вслушаться в тишину, мы бы испугались не меньше их. Древние слышали музыку сфер; мы слышим то, что Паскаль назвал «вечным молчаньем бесконечных пространств» и признался, что оно «исполняет ужасом». Но молчание слушать надо, это нужнее всего. Кьеркегор сказал: «Если бы я мог прописать лекарство от нынешних недугов, я бы выбрал молчание. Ведь даже если бы слово Божье было бы проповедано, никто бы его не услышал, слишком много шума. Итак, творите молчание».
Екклесиаст его творит.
Вот он, первый и непременный шаг на пути к спасению. Нынешний мир не хочет идти к Великому Целителю (или хочет – но даром, бесплатно, на своих условиях). Что ж, пусть узнает, что без этого он умрет. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные. Я пришел призвать к покаянию не праведников, а грешников».
Для нас, людей XX века, «Екклесиаст» страшнее всех книг. Это – зеркало, мы видим в нем себя, но на месте сердца – дыра, темное пятно. В микрокосме тоже есть черные дыры. Куда уж страшнее! Сердце, вместилище жизни, стало вместилищем смерти.
Ведь бессмысленность («суета») чревата смертью, да еще и той, которая хуже смерти, – смертью души. Повсюду, на любой улице, видим мы мертвые души (какое ужасное заглавие выдумал Гоголь!). Суета – это смерть, с точки зрения вечности – ад. Мистики и люди, пережившие клиническую смерть, если они заглянули «туда», говорят не о пламени, не о чертях с вилами, а о темноте и пустоте, безнадежности и бесцельности. Это намного страшнее сковородок. Хуже того – это правда, мы это видим здесь.
Уолкер Перси считает, что всякая жестокость, особенно – насилие и убийство, уходит корнями в это ощущение пустоты, чувство собственной нереальности, словно ты – привидение. Человек отчаянно пытается доказать, что он – есть, ведь привидение не может ни изнасиловать, ни убить.
Дети «отыгрывают» это чувство, что-нибудь ломая. Дети, не подростки; те – в этом смысле – как взрослые.
Наркотик нам поставляют масс – медиа. Они – наши слуги, винить их мы можем не больше, чем убийца – свой револьвер. Им выгодна наша тяга к смерти – к насилию, убийству, разврату, пьянству, наркотикам. Социологи установили, что из двадцати фильмов только два относятся хотя бы с усмешкой к наркомании и пьянству. При чем тут «Екклесиаст»? Какое отношение к нему имеют эти прописи и проповеди?
Прямое. Вот он, «Екклесиаст» нашей жизни, наша суета сует, базар житейской суеты[5], безрадостная карусель. Современный человек очень боится этой книги, потому что в её зеркале видит, что у него нет лица.
Личина
Все, что мы делаем здесь, «под солнцем», цивилизация, науки, искусства, для многих – просто личина. Екклесиаст срывает её, и мы видим пустоту. Это и есть откровение – он открывает, что таится под личиной.
Мир – не дурак, он не зря навыдумывал такую тьму развлечений и масок. Увидишь правду – и ты на распутье. Одна дорога ведет к вере в то, что жизнь неприютна и непостижима. Другая – туда, где дыру в сердце тщатся заменить дырой в черепе.
Как спрятать слона
Соломон видит так, и нынешний мир так видит. Ведь у него нет ответа на главный вопрос: «Зачем это все? Зачем мы?»
Вопрос огромен как слон. Можно ли его скрыть? Наш мир измыслил пять способов.
1. Первый и наиболее эффективный способ «скрыть слона» это – отвлекаться на мелочи. Если мышей (мелочей) уж очень много, они скроют слона. Так наш мир полон тысяч малых вещей которые могут отвлечь нас и скрыть одну большую вещь. Мы так заняты мелочами, что не имеем времени подумать о главном.
2. Можно и отругиваться. Раз ответа нет, браните вопрос всякими словами, вроде «философия», «метафизика», «частное мнение», словно попытки понять, где же мы и где истина – просто прихоть, а ответы на них – выдумка.
3. Можно оставаться равнодушным. Кто-нибудь скажет: «Глядите, слон!», а ты зевнешь. Перед нами три слона: Бог, суета, смерть, а мы занимаемся мышами. Секс, деньги, слава и прочие мыши нам важны, а вот главное – безразлично.
4. Стремление к счастью, которое Американская Декларация Независимости называет одним из наших великих неотъемлемых прав (Малкольм Магридж называет это самой глупой мыслью какую только вбивали людям в голову), скрывает слона, потому что слон, как кажется, не делает нас счастливыми. Слон «отрицательный», а мы должны практиковать «позитивное мышление»: «Я в порядке», «Вы в порядке» и «Я принимаю себя, таким каков я есть». Мы должны провозглашать: «Мир, мир!» (когда нет мира), потому что считаем, что это делает нас счастливыми. Мы учим детей: «Да, милочка, Дед Мороз есть», «Нет, милочка, люди не умирают, они только уходят из жизни», «Все религиозные воспитатели согласны с тем, что библейский Страх Господень – никакое не начало мудрости, а пережиток, опасное суеверие, которое должно быть искоренено из умов молодых, чтобы они не стали отличаться от хорошо приспособленных граждан этого мира».
5. Наконец, можно стать субъективистом. Эта господствующая философская концепция притупляет «иглы», которые могут проколоть «пузырь счастья». Острие истины затупляется так: «Истина – это то, что вы считаете истинным для вас, но не для меня». Поэтому вопрос: «В чем высшая ценность?» подменяем на: «Какова моя система ценностей?» Мы подменили Бога «ценностью», «ценность» – «ценностями», а уж их – «моими ценностями» и перешли к «обсуждению моих ценностей». Честному исследователю жизни – Соломону (или Моисею, или Павлу) – мы после этого говорим: «Какое у тебя право навязывать мне свою систему ценностей?»
Почему мы говорим такую чушь? Почему превращаем слона – в мышей, истину – в личные прихоти? Быть может, мы боимся слонов. Быть может, нам их не оседлать; быть может, им легко растоптать нас. Поэтому мы уменьшаем их размер. Слонов в наших джунглях много – пол, философия, вера. Мы еще не всех загнали в клетку, не всех «демифологизировали». До утопии Олдоса Хаксли осталось поколения два.
Непотребный силлогизм
То, что я сделаю сейчас, просто неприлично. Самое страшное, самое скрытое я превращу в четкий силлогизм. Вот он:
Все труды – под солнцем.
Все, что под солнцем – суета.
Ergo, все труды – суета.
Как у любого силлогизма, здесь три термина: «труды», «под солнцем», «суета». Что такое суета, мы уже знаем: Великая Пустота, максимальная бессмысленность. «Труды» – не «тяжелая работа», а всякая, любое дело. Что бы мы ни делали, смысла в этом нет, не прошел ни один кандидат на должность высшего блага. Соломон рассматривает пять попыток, пять самых распространенных «смыслов жизни» – мудрость, развлечения, власть и богатство, добрые дела, религиозность – и все они проваливаются. Они – суета.
Но суета они здесь, «под солнцем». Как часто переводы Библии крадут у нас великие образы! Надеюсь, ваша Библия сохранила эти слова. Значат они «то, что мы видим», «все это», «только факты, мэм!». Фотоаппарат Соломонова ума делает много снимков, и везде проступает одно и то же – скука, смерть, время, зло, тайна. Все они, все пять, способствуют суете. Каждое – ещё один довод против осмысленности. Трудясь под солнцем, мы ищем прямую дорогу в зарослях, абсолютное – в относительном мире, пытаемся найти конец в «бесконечном мире». Все труды – под солнцем, то есть всё на свете вписано в контекст реального мира; а всё в этом мире – суета; значит, все труды – суета, жизнь – бессмысленна.
Пятёрка трудов
По Екклесиасту, «труды» – это наши попытки найти или создать какой-то смысл для деятельности, это квадратные затычки для круглых дыр «экзистенциального вакуума». Мы бросаем щебень трудов в бездну бессмысленности пытаясь её заполнить, ищем новых и новых кандидатов на смысл – и ни один не подходит, все проваливаются. Все они кандидаты на summum bonum, на самое большое благо. Но никто из них не достаточно хорош. Все неудачны. Каждому «труду» не хватает важного для нас «выигрыша». Нам нужно не «приобретение» денег, а «приобретение» смысла.
Соломон называет пять главных претендентов. Как и всегда, есть второстепенные, но он их не упоминает. Кто-то пытается осмыслить жизнь, украшая мосты цветным пластиком, но подавляющее большинство всегда, везде, во всех цивилизациях ставило на одного из первой пятерки. Их называют и Соломон, и Платон, и Аристотель, и Августин, и Боэций, и Фома, и Кьеркегор, и Фрейд, и Сартр, и Достоевский, и Гecce, и Томас Манн, и Альбер Камю. А главное – не в книгах, в жизни, мы сами стремимся к ним. Итак:
1. Мудрость.
2. Наслаждение.
3. Богатство и власть.
4. Долг, добрые дела, служение обществу или честь.
5. Благочестие, религиозность.
Другими словами, мы хотим удовлетворить:
1. Философией – разум,
2. Наслаждением – тело,
3. Властью и деньгами – карман,
4. Этикой – совесть,
5. Благочестием – Бога.
Соломон перепробовал все пять и не нашел в них ни смысла, ни радости; ни объективной, ни субъективной полноты. Почему так случилось, он объяснил, мало того – показал. Проживая пять разных жизней, он делится с нами опытом. Часто говорят: «Не знаешь – не учи», но Соломон знает, он имеет право учить нас.
Набожность, и та не дала ничего, потому что была «договорной религиозностью», а не сверхъестественным откровением.
1. Мудрость
Помните, Соломон задал самый важный вопрос – что есть высшее благо, цель, ценность, смысл нашей жизни на земле? В чем истинный успех, истинная полнота жизни, истинное счастье человека?
Как всякий философ, он надеялся, что это – мудрость, «софия», ведь философ любит её по самому определению. Вот что из это вышло:
«Я, Екклесиаст, был царем над Израилем в Иерусалиме; и предал я сердце мое тому, чтоб исследовать и испытать мудростию все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем. Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, все – суета и томление духа!» (Еккл. 1:12-14) «Вот, я возвеличился и приобрел мудрости больше всех (…) и сердце мое видело много мудрости и знания. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость; узнал, что и это – томление духа. Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл. 1:16-18).
Темная туча возникает в стихе 13, со словами «тяжелое занятие». Мы часто слышим фразы вроде: «Горше, но мудрее». Даже Сократ это знал, когда говорил, что философия – приготовление к смерти.
Вторая туча является со словами: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем». Только Бог может это выдержать и не затосковать. Скука – хуже скорби. Скорбь не суетна, скука – сама суета.
Соломон стремился к мудрости не простодушно и не односторонне, он знал и «безумие с глупостью». Самое страшное в том и было, что разницы нет, и то, и то – суета, мудрость – не умнее глупости.
Единственный мудрый вывод: «во многой мудрости много печали». Соломон не первый и не последний нашел в колодце мудрости горькую воду. Подумайте о тех, с кем вы знакомы. Разве громче и больше всех смеются не самые глупые? Разве самые умные не печальны?
2. Удовольствие
Ну что ж, если умные не овладели тайной счастья, может быть, ею овладели глупцы? Ум не дает радости; может быть, её дает тело?
Удовольствие – самый простой, очевидный ответ на вопрос о высшем благе. Собственно, «счастье» и «удовольствие» – почти синонимы. А удовольствие – здесь, рядом, под рукой, не то, что мудрость. Мудрость – таинственное море, удовольствие – неглубокий пруд. Она – горная вершина, оно – газон в саду. Она – каменистая дорога, оно – асфальтированное шоссе.
Только вот смысла в нем не найдет даже Соломон, даже человек, у которого есть всё, вернее – именно такой человек.
Мы, у которых нет «всего», смысл в удовольствии видим. «Трава зеленее на дворе у соседа». Бедность особенно плоха тем, что обманчива. Когда вы бедны, вы верите, что богатство – радость.
Но Соломон, «бедный богач», знал, что это не так. Самое лучшее в богатстве – не радость, а та безрадостность, которая может даровать нам печальную мудрость.
У Соломона было все – вино, женщины, сады, рабы, песни, скот. Опыт поставлен прекрасно; и, как всегда бывает в парке с аттракционами, обольщение исчезло очень быстро:
«Сказал я в сердце моем: «дай, испытаю я тебя веселием, и насладись добром»; но и это – суета!
О смехе сказал я: «глупость!», а о веселье: «что оно делает?»
Вздумал я в сердце моем услаждать вином тело мое, и, между тем, как сердце мое руководилось мудростью, придержаться и глупости, доколе не увижу, что хорошо для сынов человеческих, что должны были бы они делать под небом в немногие дни жизни своей.
Я предпринял большие дела: построил себе домы, посадил себе виноградники,
устроил себе сады и рощи, и насадил в них всякие плодовитые деревья;
сделал себе водоемы для орошения из них рощей, произращающих деревья;
приобрел себе слуг и служанок, и домочадцы были у меня; также крупного и мелкого скота было у меня больше, нежели у всех, бывших прежде меня в Иерусалиме;
собрал себе серебра и золота и драгоценностей от царей и областей; завел у себя певцов и певиц и услаждения сынов человеческих – разные музыкальные орудия.
И сделался я великим и богатым больше всех, бывших прежде меня в Иерусалиме; и мудрость моя пребывала со мною.
Чего бы глаза мои не пожелали, я не отказывал им; не возбранял сердцу моему никакого веселья; потому что сердце моё радовалось во всех трудах моих, и это было моею долею от всех трудов моих.
И оглянулся я на все дела мои, которые сделали руки мои, и на труд, которым трудился я, делая их: и вот, всё – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (Еккл. 2:1-11).
Каждый истовый гедонист знает, чем такой опыт кончается, – раньше или позже удовольствия становятся скучными. У греков погоня за наслаждением быстро превращалась в тягу к «апатии» – мы увеличиваем дозу, а толку нет. Иногда все просто переворачивается, и мы стремимся к боли, чтобы уйти от скуки (это называют «садомазохизмом»). Гедонист – мечта любого торговца. Он купит все, что угодно, только бы утолить тоску. Вот почему гедонизм так проповедуют в наше время.
3. Власть
Власть – это более сильное желание, чем удовольствие, но большинство из нас этого не осознает. Это – добавка Адлера к «принципу удовольствия» Фрейда. Кьеркегор объяснил это так: «Если бы я имел слугу, который принёс бы мне самое дорогое в мире вино, налитое в чашу, в то время, как я попросил у него стакан воды, то я бы уволил его, ибо истинное удовольствие состоит не в том, чтобы получить нечто, а в том, чтобы получить нечто указанным мной путём».
Если у нас есть власть, мы можем нажимать кнопки удовольствия по своему усмотрению. Власть больше удовольствия, потому что она включает в себя власть над удовольствием.
Мы больше боимся потерять власть и контроль, чем потерять удовольствие. Небольшая проблема, которую мы не можем контролировать, например, порванный чулок или автомобиль, который не заводится, причиняет нам большее неудобство, чем проблема, которую мы сами создаём. Слабая неконтролируемая боль беспокоит нас больше, чем существенная, но выбранная свободно, например, при подъёме тяжести. Мы охотно, даже счастливо, бежим под дождём в магазин, чтобы добраться туда до того, как он закроется и купить тортик для любимой. Наши усталые мышцы и вспотевшее тело ощущаются как мука во имя любимой. Но если начальник заставит нас сделать ту же пробежку, мы будем проклинать его на каждом шагу.
Августин в «Исповеди» идёт ещё дальше и утверждает, что самой глубокой и мрачной причиной греха является стремление стать быть подобным Богу во власти, быть над моральным законом, а не под ним. Зачем Адам и Ева ели запретный плод? Чтобы стать «как Бог». Но, как говорит Фома Аквинский, если мы подобны Богу в размере власти, но не подобны ему в доброте, тогда мы уже не похожи на Бога во власти, потому что Божья сила едина с Божьей добротой.
Ни один еврей, кроме Иисуса, не обладал большей властью, чем Соломон. Он был самым абсолютным царём Израиля. Его царствование знаменовало высшее достижение в истории Израиля. Никогда ни раньше, ни позже не было царя имеющего такую военную, экономическую и территориальную власть и такое богатство. Но всё это оказалось суетой.
Соломон описывает свой эксперимент с властью как часть эксперимента с удовольствием (Еккл. 2:9). Формой его власти было именно богатство, наиболее очевидная форма власти. Богатство может купить всё, что можно купить за деньги. Но нельзя купить ни одной из действительно важных вещей, таких как счастье, мир, любовь, смысл жизни и её цель.
Но именно в потере власти мы можем найти ключ к успеху. Власть пытается контролировать вещи и в этом преуспевает, но она не может контролировать смысл. Значит, смысл – это не то, что мы можем контролировать. Он должен быть бесплатным. Это должен быть подарок. Это должна быть любовь.
Но подождите. Мы движемся слишком быстро. Ответ мы получим ни в этой, ни даже в следующей книге. Мы должны полностью понять проблему, прежде чем мы сможем полностью понять решение. Итак, ради полного понимания любви, давайте пока не будем думать о любви.
4. Добрые дела
Соломон делает не шаг, а настоящий прыжок, когда, не заботясь об уме, теле или кармане, ставит совсем другой опыт – пробует жить для других, даже для потомков.
«Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их:
ибо, если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.
Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?» (Еккл. 4:9-11).
Но и этого мало. Какой неприятный урок для тех, кто считает, что служение ближним хорошо и надежно решает проблему суеты! Опыт не удался по очень простой причине: если удовольствие, мудрость, власть – суета для Соломона, зачем они другим? Умножьте ноль на что угодно, и получится ноль. Стоит ли говорить о достоинствах альтруизма, если мы просто не знаем, в чем благо ближнего? Когда я обрету summum bonum, поделиться им надо, но я же его не обрёл! А напоследок Соломон замечает, что трудиться для потомства не слишком умно, ибо потомство глупо:
«И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем; потому что должен оставить его человеку, который будет после меня.
И кто знает: мудрый ли будет он или глупый? А он будет распоряжаться всем трудом моим, которым я трудился и которым показал себя мудрым под солнцем. И это – суета!» (Еккл. 2:18-19).
5. Благочестие
Конечно, истинная вера заткнет дыру в сердце, но у Соломона её нет, он условно, привычно благочестив. Бог – единственный ответ на главный вопрос, но Бог Соломона, Бог разума для этого мал.
Соломон честен, он не лжет. Он знает, что Бог, известный нам только по здешнему, мирскому опыту, немногим больше, чем «х». Это – смутная Первопричина, почти невидимой тенью маячащая за всем, что есть. Вот оно, за всем! И за добром, и за злом. Богу, как мирозданию, все едино, «все равно».
«Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй; то и другое соделал Бог» (Еккл. 7:14). В такого Бога можно верить, можно Его бояться, но доверять Ему, любить Его – нельзя. Он – не Отец, не «батюшка» или «папа» (именно это значит «авва»), а что-то вроде «отцовского образа» у фрейдистов.
Наблюдения над природой не дают никаких оснований считать, что Бог предпочитает «хороших». Невинные зайчата и младенцы плохо защищены от волков и болезней. В «житейских делах» тоже радости мало: чем ты лучше, тем вероятней, что тебя сживут со свету. Мы охотно убиваем не только злодеев, но и героев; не только самых худших, но и самых лучших (пока – мужчин, но скоро феминистки добьются этой чести и для женщин). Самое разумное в таком мире – вот что:
«Не будь слишком строг, и не выставляй себя слишком мудрым: зачем тебе губить себя?
Не предавайся греху, и не будь безумен: зачем тебе умирать не в свое время?» (Еккл. 7:16-17).
Такое благочестие очень скучно и очень распространенно. Бог для него – «это», а не «Он»; предмет, а не Личность. Любить Его невозможно. Как бы огромен Он ни был, дыру он не заткнет – ни в голове, ни в сердце. Он – Неизвестный. Что ж, надо Его узнать. Этому и посвящены все прочие книги Писания.
Итак, все кандидаты провалились. Все они – «под солнцем», а то, что под солнцем, – суета. Почему же? Соломон называет пять причин, пять явлений в мире и жизни, которые их же и опустошают. Все пять – вездесущи. И одного (причем – любого) достаточно, чтобы убить смысл, но жизнь отравлена всеми пятью. Вот они:
1. Скука, нестерпимое однообразие (все – едино), безразличие.
2. Смерть, неизбежный конец жизни.
3. Время, нескончаемый круговорот.
4. Неразрешимая загадка зла.
5. Непостижимая тайна Бога.
1. Безразличие
Все мы делаем ценностными суждения – что-то лучше для нас, что-то хуже. Мы выбираем жизнь, а не смерть; красоту, а не уродство; благо, а не зло. Мы – но не природа. Она равнодушна, безразлична. Стивен Крейн пишет:
«Человек сказал мирозданью:
«Знаешь, я существую».
«Ну и что? – отвечало оно, –
Мне-тo какое дело?
Существуешь – и ладно».
Попросите вселенную ответить на вашу анкету. Узнайте у нее, сколько живых существ она породила. Пусть ответом будет некое число «х». Теперь осведомитесь, сколько из них умерло, умирает или умрет. Ответ тот же самый, «х» – не «х – 1», а именно «х», полностью. Главная наша беда не в том, что бывают беды, а в том, что они бывают у всех, у кого угодно. Беда вот в чем:
«На все это я обратил сердце мое для исследования, что праведные и мудрые и деяния их – в руке Божией, и что человек ни любви, ни ненависти не знает во всем том, что пред ним.
Всему и всем – одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы» (Еккл. 9:1-2).
«И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их» (Еккл. 9:11).
Мироздание – прямо как Ретт Батлер из «Унесенных ветром». Оно говорит нам: «Честное слово, мне на это наплевать».
2. Смерть
Смерть – самая неприятная вещь на свете, но и самая очевидная. её не скроешь, как не спрячешь на кухне слона.
Мало того: она не «будет», она «есть». Как только мы родимся, мы начинаем умирать. Все мы – банкроты, но не все заявили о своем банкротстве. Мы – олигархия живых в неисчислимой демократии мертвых.
Что такое смерть? Человеческий разум, исходя из опыта, ответит:
«Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета!
Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах.
Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?» (Еккл. 3:19-21).
И впрямь, кто знает? Здесь, под солнцем, – никто. Для этого должен прийти человек оттуда, из-за солнца; но Соломон ещё не видел Его, он видел только нас, земных, и то, что он говорит о прахе, о первом Адаме – истинная правда. Паскаль писал: «Какой бы прекрасной ни была пьеса, конец её непригляден. На голову вам положат земли, грязи – вот и все, навсегда. Именно так закончится всякая земная жизнь, даже самая славная».
Говорят, Александр Македонский велел похоронить себя так, чтобы из гроба высовывалась голая рука – человек, завоевавший весь мир, уходит из него таким же, каким пришел. «Голым я вышел из утробы, голым вернусь». Под временной одеждой жизни все мы – голые.
Суть доказательства – в его целостном завершении; смысл рассказа – в его развязке, в конце. Если развязка жизни – смерть, то жизнь – суета, и ничто иное. Вселенная мучилась родами, а младенец родился мертвым. Мы – выкидыши природы.
3. Время
И время – суета, ведь это другое имя смерти. Что оно принесет, то и отнимет. Не уцелеет ничто, даже сами звезды.
Есть ли «прогресс», идет ли время куда-то? Где мы – в повести или нет? Если наблюдения верны, ответ – отрицательный. Видим мы только одно – коловращение:
«Время рождаться и время умирать; время насаждать и время вырывать посаженное». (Еккл. 3:2). «Что пользы работающему от того, над чем он трудится?» (Еккл. 3:9).
Здесь, под солнцем, мы видим только порочные круги, нового нет, нет новостей, благой вести. Прогресс – это миф, и эволюция – миф, в лучшем случае – временный восходящий участок космического процесса. Возрастание энтропии приведёт к нисходящей части цикла. Миф о прогрессе похож на вашу веру в то, что вы восходите на гору просто потому, что вы обходите муравейник спускаясь по дороге вниз.
Если время – суета, то и жизнь – суета, ведь всё в этой жизни временно. И материальное, и нематериальное определяется временем – не только действия, но и мысль. Тела наши – во времени и в пространстве, души – только во времени. Однако сквозь всю эту тщету мерцает слабый свет надежды. Соломон открывает окошко в третий раз, как поэт, писавший об окнах, «открытых волшебным морям затерянных дивных стран»[6]. Долго сетует он на бессмысленное коловращение времени и вдруг говорит: «Все соделал Он прекрасным в своё время и вложил мир в сердце их» (Еккл. 3:11).
По опыту мы знаем время, стремимся – к вечности. Господи, почему же? Где мы видели вечность, как узнали о ней? Мы живем во времени, но не чувствуем себя дома. Рыба не горюет о том, что мокро, мы из-за времени горюем. Нам мало его, нам нужно еще что-то.
Может быть, мы не всегда жили в море? Может быть, мы знали сушу? Если есть голод, есть пища. Голод по вечности – есть. Но пища под солнцем не найдена. Соломон показывает нам, где суть и смысл жизни, как бы от противного. Здесь их нет, они – там. То, что и не снилось нашим мудрецам, – не на земле, а на небе. Посланник Надежды проник в замок смерти. Наше стремление к вечности, наше божественное недовольство временем, является посланником надежды.
4. Зло
Загадка зла, неправды, безвинных страданий очень стара. Это – самый сильный довод против веры в благость Божью и в благо самой жизни.
«Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. И сказал я: и это суета!» (Еккл. 8:14).
«Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда» (Еккл. 3:16).
Несчастные и обделенные – всегда с нами. Об этом говорит и Христос. Двадцать веков не решили ничего, и другие двадцать не решат. Время зла не исцеляет. Ничто не исцеляет его здесь, «под солнцем».
Даже небольшое зло может разрушить много хорошего: «Ложка дёгтя портит бочку мёда», поэтому малая глупость перевешивает и мудрость и честь. Один «слон в посудной лавке», один палец на курке ружья или на кнопке ядерного чемоданчика, одно подлое слово, одно недоверие, могут испортить всю жизнь. Добро – заложник зла. И это тоже суета.
5. Бог
Так есть ли смысл в Боге?
Да, есть, но не в Боге Соломона. Не в Боге, Которого может явить разум, сам по себе, без помощи, и уж никак не в «Боге природы» – первопричине, великом зодчем, неведомом дизайнере, притаившемся за очевидностью. Из природы можно узнать, что:
Он есть.
У Него достаточно сил, чтобы создать мир.
У Него достаточно разума, чтобы мир придумать.
У Него (быть может) достаточно вкуса, чтобы мир оказался прекрасным.
Зато никак не узнаешь, что Бог добр, милостив или даже справедлив или что он заботится о нас и о нашей жизни. В нашем мире нет ничего, что с очевидностью указывало бы на то, что нам действительно нужно, что сделало бы Бога не только «Силой», но и Отцом. Мы похожи на испуганных маленьких детей, «потерянных в населённом призраками лесу», и нам нужен Авва, Папа, а никак не Сила или Первопричина. Нам нужен Бог, чье имя не икс, а Ии…
Соломон – не дурак. Он не сказал «в сердце своем», что Бога нет. Но он и не дитя Божье, Бог не Отец ему, а незнакомец. Тогда уж благочестивее стать агностиком, смирить разум:
«Тогда я увидел все дела Божии и нашел, что человек не может постигнуть дел, которые делаются под солнцем. Сколько бы человек ни трудился в исследовании, он все-таки не постигнет этого, и если бы какой мудрец сказал, что он знает, он не может постигнуть этого» (Еккл. 8:17).
Значит, можно верить в Бога и предаваться отчаянию? Да, так было с Соломоном. Ведь его Бог – как луна, Он – там, а не здесь; Он правит приливами жизни, но не беседует с нами, не общается, не дружит. Мы не знаем Его лица. Соломон познавал Его через природу, а природа – спина Божья. Лицо Его – Христос, уста – Писание. Екклесиаст рисует со спины те очертанья, которые заполнит Спаситель.
Необходимость ответа: три двери для бесов
Крайне важно, чтобы мы как-то избежали выводов Екклезиаста.
Абсолютно и безоговорочно важно, чтобы суета была отвергнута, чтобы был изгнан самый ужасный из всех бесов.
Бесы могут войти в нашу жизнь через разные двери. Можно войти через душу, и это будет уныние. Можно войти через дух, и тут не найдешь слова.
«Неверие»? Неверующий часто ищет, а ищущий – находит.
«Сомнение»? Оно бывает плодотворным, как у Иова.
Придется сказать: «антивера». Великим атеистам, вроде Ницше или Сартра, так же важно, чтобы Бога не было, как важно великим святым, что Он есть.
Существует также третья дверь, рациональная, интеллектуальная, философская, аргументированная, разумная дверь. Её и открывает Екклесиаст.
Запереть надо все три. У психологии есть засовы для первой, у религии – для второй, самой главной. Нельзя бороться с унынием разумными доводами. Нельзя исцелять дух психотехникой, хотя не переводятся глупые люди, которые пытаются это сделать. Психолог может снять виноватость, но только Бог снимет вину. Вот и философия не может запереть свою дверь чужими засовами, будь они выше разума или ниже, или вообще другими. Даже если вера гораздо больше, чем разум, она его не заменит. Да и самая вера велит нам оправдывать наше упование разумом.
Никто не хочет принять, что всё – суета. Но нельзя просто сказать, что в это не веришь. Соломон предложил нам очень хорошие доводы. Мы должны их отвергнуть.
Наверное, Бог нарочно сделал так, что книга эта – в Писании. Он использует «сократический метод» – провоцирует, бросает вызов и ждет ответа от нас. Так поступает и жизнь. Мы пристаем к ней: «В чем твой смысл?», а она, не отвечая, спрашивает: «Да, в чем?» Падший Адам искал, где же Бог, а Бог отозвался: «Адам, где ты?» Иов искал ответа у Бога, Бог явился – и стал спрашивать Иова. Мистики и ожившие люди говорят, что «светящееся существо» задает им вопрос, хотя и не словами – что-то вроде: «Расскажи о себе. Я – свет. Подойди к свету».
Что скучнее, чем ответ на ненужный, незаданный вопрос? К этому сводится почти все религиозное образование (да и светское тоже). В отличие от педагогов Бог такой ошибки не делает. Писание – диптих, в нем две створки. Одна из них, вопрос – это «Екклесиаст», вторая, ответ – всё остальное. Библия – как жизнь, как история по Тойнби, вызов и ответ. «Екклесиаст» – вызов.
Поняли ли мы ответ? Можем ли ответить Соломону, дать отчет в нашем уповании?
Как надо ответить
Отвечая, мы не просто «делимся мыслями». Выговориться – приятно, но мы ведь не дети. Нам этого мало, нам хочется что-то обрести, узнать истину. Мы хотим узнать, прав ли Соломон (конечно, если мы честны).
Есть только три способа опровергнуть любое доказательство. Опровержение не может быть предметом сделки, договоренностью или чем-то изменчивым. Доказательство – не придуманное людьми правило созданной людьми игры. Доказательство, как и его опровержение, присуще самой структуре нашего разума. Разум создан не Аристотелем, а Богом.
Рассмотрим силлогизм, простейшую форму доказательства, которую мы находим у Екклезиаста. Силлогизм – это логическое умозаключение, в котором из двух данных заведомо истинных суждений (предпосылок) получаем тезис – третье утверждение, истинность которого нужно доказать. Силлогизм не верен, если хоть одна из этих трех частей ошибочна.
В качестве предпосылок и тезиса используем категориальные суждения, то есть предложения, каждое из которых утверждает (или отрицает), что все члены одной категории (субъектный термин) включены в другой (термин предиката).
Представим себе образно доказательство в виде здания. Суждения похожи на этажи здания, а его термины похожи на пару комнат, расположенных на одном этаже. Тогда доказательство представляет собой трехэтажное здание. Тезис похож на верхний этаж, место, где идет строительство. Таким образом, силлогическое доказательство выглядит так, как показано на рисунке.
При любом доказательстве:
1. Термины должны быть однозначны.
2. Предпосылки должны быть верны.
3. Рассуждение должно быть логично.
Значит, и возможных ошибок – три:
1. Термины неоднозначны.
2. Предпосылки – ложны.
3. Рассуждение – нелогично.
Екклесиаст рассуждает так:
Предпосылка 1: Всякий труд – под солнцем.
Предпосылка 2: Все, что под солнцем – суета.
Тезис: Всякий труд – суета.
Термины однозначны, рассуждение – логично. Поищем, нет ли ложных посылок.
Есть ли труд не «под солнцем»? Есть ли занятие, не ограниченное землей? Что мы строим здесь, временное царство – или вечное? Вильям Йейтс пишет о том, как девочка смотрит на песочный замок у моря и горестно спрашивает: «Останется ли что-то от него?»
Но мы останемся. Каждым нашим выбором мы строим самих себя, высекаем свою же статую резцом свободной воли. Наши «я», души, личности выходят из времени в вечность. Мы – Царство Небесное, ответ царю Соломону. Но ясным этот ответ стал через века, когда Вечность вошла во время, Бог стал Человеком и человек разделил с Ним Его, Божью судьбу. На вопрос Екклесиаста отвечает Спаситель.
А вторая посылка? Соломон перепробовал многое, но все ли? Тут отвечает следующая его книга, тоже носящая его имя, – до неё он знал наслаждение, но не ведал любви. В «Екклесиасте» у него девятьсот жен, в «Песне песней» – одна. Единственная даст то, чего не даст никто другой. Здесь, под солнцем, сильнее смерти только любовь, жалость, нежность, самоотверженное умиление. Вот что никогда не прискучит, вот что не убивает, вот что становится не бессмысленней, а полнее. Глупые люди говорят, что любовь слепа; но Бог есть любовь, а слеп ли Бог? В «Екклесиасте» Он – не любовь, а в «Песне песней» Он не слеп.
Ещё один довод
Самый сильный довод у Соломона – природа времени, его цикличность. Но четыре великих события: Сотворение мира, Воплощение Бога, Воскресение Бога и Последний Суд, открытые нам в Писании, разрывают порочный круг: что-то входит извне, из вечности. Под солнцем есть новое, но пришло оно из-за солнца, принося нам не только благоговейный страх, но и смысл, и надежду.
Постскриптум
Почти все ученые думают, что последние шесть стихов прибавил кто-то другой, а настоящий «Екклесиаст» кончается в 8 стихе 12 главы теми самыми словами, с которых он начался. Другой автор в последних четырёх стихах добавил православный ответ на вопрос Соломона:
«Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря.» (Еккл. 12:11)
«А что сверх всего этого, сын мой, того берегись; составлять много книг – конца не будет, и много читать – утомительно для тебя.» (Еккл. 12:12).
«Выслушаем сущность всего: бойся Бога и заповеди Его соблюдай, потому что в этом всё для человека;» (Еккл. 12:13).
«ибо всякое дело Бог приведет на суд, и все тайное, хорошо ли оно, или худо.» (Еккл. 12:14).
В этом – все прочие книги Ветхого Завета. Вот он, смысл жизни; ведь страх Господень – начало премудрости. Честертон пишет: «Страх Божий – начало премудрости, он связан с началом, потому мы и ощущаем его в холодные, предрассветные часы цивилизации. Он родится в пустыне, сокрушает идолов, прижимает людей к земле, и древние пророки вопиют, славя и страшась своего Бога. Страх этот – в начале всякой веры, истинной и ложной; в начале – но не в конце»[7].
Заключение
«Екклесиаст» дает нам свет, ибо он – беспросветно темен. Это – книга жизни, ибо автор её честно и прямо смотрит в лицо смерти. Это – великая книга, ибо он глубоко и смело исследует великий вопрос: «Для чего мы живем здесь, под солнцем?»
Более важного вопроса найти нельзя. Важнее – только ответ, он – в следующих книгах. Философ спросил, любящий – ответил: жизнь – это любовная песнь. Каждый из нас – нота музыки сфер. Бог поет повесть о нас, повесть о Себе, Он поет о любви, ибо сам Он – Любовь. Но путь к этой повести лежит через книгу о надежде.
Глава 2. Жизнь – это страдание
Иов
Все признали, что «Иов» – одна из величайших книг, шедевр для любой поры. Чуткого читателя она просто завораживает. Она страшна и прекрасна – страшно прекрасна, прекрасно страшна. Она трогательна, таинственна, даже лукава, но могуча, как молот. Ни одна книга не действует так сильно.
При всей своей бездонной загадочности, она проста и ясна, её «главный урок» – на поверхности, в словах Бога к Иову. Если вы не рабби Кушнер, которому удалось упустить очевиднейшее, вы поймете эту весть. «Книга Иова» ставит проблему зла – и отвечает неведением. Мы просто не знаем того, чему так прилежно и безуспешно учат нас философы от Платона до Кушнера: почему с хорошими людьми случаются «плохие вещи». Иов этого не понял, не понимаем и мы.
«Книга Иова» – загадка в ответ на загадку. То, на что она отвечает, – глубочайшая из проблем, проблема зла, страдания, несправедливости в мире, которым вроде бы правит справедливый Бог. И вот, этот Бог – не четкая формула, а тайна. Он – Тот, о Ком рабби Авраам Гешель сказал: «Бог – не добрый дядюшка, а землетрясение». Мы можем любить, можем не любить такого Бога, от этого ничего не изменится. Если мы не примем Бога из «Книги Иова» (и остальной Библии), плохо нам, а не Ему.
«Иов» – тайна. Что-то в нас удовлетворяется тайной; что-то – но не разум. Рационалиста (а он есть в каждом) отталкивает эта книга, как её герой отталкивал своих красноречивых друзей. Однако то, что глубже разума, вполне довольно. «Иов» похож не на чистый и светлый бульон, а на густую похлебку. Или так: читающий его похож на ребенка, которого кормят шпинатом («Закрой глаза, открой рот!»). Шпинат неприятен на вкус, но повышает в крови железо.
Я не понял бы «Иова», если бы мне не помогли два замечательных писателя, Толкин и Бубер. Конечно, я его и сейчас не понимаю, но хотя бы ни с чем не путаю. Толкин перевел его для Иерусалимской Библии, а Бубер дал мне ключ к самым тайным его, запертым воротам. Разрешите коротко объяснить, как было дело.
Только раз я видел и читал перевод, который менял все, открывал закрытую книгу. Это была «Исповедь» Августина, переведенная Фрэнком Шидом, и походила она на раскаленную лаву. Обычно печатают перевод Пайна – Коффина, совершенно мертвый. У Шида он живой. Так вот, когда я читал Иерусалимскую Библию, я не знал, что «Иова» перевел Толкин. Книга ожила, распахнулась – а позже я узнал, что обязан этим Толкину, которого всегда считал величайшим творцом «Властелина колец». Кроме «Потерянного рая», этому эпосу нет равных со времен «Божественной комедии». Вместе с «Энеидой», «Илиадой» и «Одиссеей» они составляют особый, собственный список; другие эпические книги – намного ниже.
Но Мартина Бубера я благодарю еще больше, ибо его золотой ключ открыл центральный вход, главную тему; мало того – он открыл одну из глубочайших тайн богословия, не только иудейского, но и христианского. Я увидел коан Имени Божия, священной Тетраграммы, открывшей нам последнюю реальность, самую природу Бога как Он есть, а не «для нас». Все это случилось на удивление просто. Ключ к «Иову» – в Книге Бытия (Быт. 3:14).
Однако я слишком спешу. Я ещё не буду говорить об этой разгадке, ибо мы её не поймем, пока не прочувствуем загадку. Надеюсь, я раздразнил вам аппетит, а сейчас начнем с начала, с непомерно важных проблем, которые ставит эта книга. Я имею в виду не проблемы ученых, не разговоры о книге (кто написал её, когда, где и так далее), а разговор о жизни, о нас, вызванный книгой.
«Иов» – как луковица, или матрешка, или многослойный пакет: снимите то, что сверху, – а там еще что-то. Мало того: то, что внутри, больше того, что снаружи, как в Вифлеемских яслях или во чреве Марии. Несомненно, проблем – не четыре, но я поговорю о четырех, они уж точно есть, с них все начинается, так что ты, свободный читатель, можешь пойти дальше.
Проблема зла
Конечно, это – главная проблема, проблема проблем. В самом общем виде она стоит так:
почему вообще есть зло, если мироздание сотворил и правит им всеблагой и всемогущий Бог?
Первая формулировка принадлежит Фоме Аквинату:
«Если одна из двух противоположностей бесконечна, вторая необходимо уничтожается.
Но имя «Бог» означает, что Он есть бесконечное добро.
Значит, если Бог существует, [в мире] не может быть никакого зла.
Но в мире есть зло;
следовательно, Бог не существует»[8].
Августин изложил все длиннее и подробнее:
«Откуда это, если всё это создал Бог, Добрый – доброе. Большее и высочайшее Добро создало добро меньшее, но и Творец и тварь – добры. Откуда же зло? Не злой ли была та материя, из которой Он творил? Он придал ей форму и упорядочил ее, но оставил в ней что-то, что не превратил в доброе? Почему это? Или Он был бессилен превратить и изменить ее всю целиком так, чтобы не осталось ничего злого. Он, Всесильный? И, наконец, зачем захотел Он творить из нее, а не просто уничтожил ее силой этого же самого всемогущества? Или она могла существовать и против Его воли? А если она была вечна, зачем позволил Он ей пребывать в таком состоянии бесконечное число времен и только потом угодно Ему стало что-то из нее создать? А если вдруг захотел Он действовать, не лучше ли было Ему, Всемогущему, действовать так, чтобы она исчезла, и остался бы Он один, цельная Истина, высшее и бесконечное Добро? А если нехорошо Ему, доброму, изготовить и утвердить нечто недоброе, то почему бы, уничтожив и сведя в ничто материю злую, не создал Он Сам доброй, из которой и сотворил бы всё? Он не может быть всемогущ, если не может утвердить ничего доброго, без помощи материи, не Им утвержденной.»[9]
Третья формулировка – скорее практическая: как мог всеблагой и всемогущий Бог допустить, чтобы плохие вещи случались с хорошими людьми? Это близко к жалобам Иова. Здесь ставит в тупик не существование зла, зла вообще, а личный опыт зла, зло неправды. Заслуженное наказание в определенном смысле – зло, оно причиняет страдание, но в другом смысле это – благо, ибо не нарушает справедливости. Иов же испытывает несправедливость. «Плохие вещи» – очень, очень плохие – случаются с ним, а он – «хороший», очень, очень «хороший», если верить автору книги (Иов. 1:1) и, более авторитетно, по словам автора самого бытия Иова, Бога (Иов. 1:8).
Известны только четыре возможных ответа.
Первый, очевидный (но неверный) ответ тех, кто верит в Бога из Библии, Бога всемогущего и всеблагого, а именно: Иов «плохой». Так отвечали его друзья, и отвечали разумно. Автору книги приходится возразить им заранее и призвать в свидетели Бога:
«И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла» (Иов. 1:8).
Иначе мы тоже ответили бы именно так. Поразительное несходство между таким очевидным ответом и правдой придает книге особую, драматическую остроту. Друзья Иова – не дураки; если мы так видим их, мы не заметим драмы, контраста между внешним и реальностью. Мы должны им сочувствовать, иначе Бог не потрясет нас, как потряс их. В определенном смысле книга для того и написана, чтобы потрясти читателя Богом, настоящим Богом, «Господином абсурда», как сказал Отец Раймонд Ногар, совсем непохожим на удобного и пристойного Бога, Бога наших выкладок и ожиданий. Если бы сам Господь, мудрейший Создатель того, где мы существуем, был не «Господином Абсурда», а разумным, предсказуемым, приличным, жизнь была бы не тайной, которую надо прожить, а проблемой, которую надо решить; не любовной повестью, а детективом; не трагикомедией, а формулой. Ведь трагедия и комедия – те формы, в которые прежде всего облачается тайна, а если Иов нас хоть чему-нибудь учит, то хотя бы тому, что мы в тайне живем.
Итак, первый ответ, ответ трёх друзей, а именно, что Иов – «плохой», придется отвергнуть, поскольку:
1) с этим не согласен автор книги;
2) Сам Бог не согласен с этим ответом и в начале, когда говорит с сатаной о добродетели Иова, и в конце, когда хвалит Иова и осуждает его друзей;
3) такой ответ свел бы главную тайну жизни к решаемой задаче.
Берем второй ответ: может быть, плохой – Бог. Именно с этим ответом так опасно играет Иов, когда мечтает вызвать Бога в суд и признать виновным, но жалеет, что между ними нет беспристрастного судьи. В этом случае на стороне Бога – сила, а не справедливость. Другими словами, Бог плохой, но сильный; благо (справедливость) и сила разделены, не едины. Какая страшная философия! Только честность Иова и его сомнения в своей невинности спасают его от нее:
«Тем более могу ли я отвечать Ему и приискивать себе слова перед Ним?
Хотя бы я и прав был, но не буду отвечать, а буду умолять Судию моего.
Если бы я воззвал, и Он ответил мне, – я не поверил бы, что голос мой услышал Тот,
Кто в вихре разит меня и умножает безвинно мои раны,
Не дает мне перевести духа, но пресыщает меня горестями.
Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, кто сведет меня с Ним?
Если я буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня; если я невинен, то Он признает меня виновным.
Невинен я; не хочу знать души моей, презираю жизнь мою.
Все одно; поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного.
Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмеивается» (Иов. 9:14 – 23)
«Ибо Он не человек, как я, чтоб я мог отвечать Ему и идти вместе с ним на суд!
Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас» (Иов. 9:32 – 33).
Воскресение Христово так радует нас, потому что окончательно и конкретно опровергает несказанно страшную мысль о разделенности добра и силы. Воплощенное Добро, единственный совсем хороший Человек, единственный бесконечный объект, который созерцали «конечные» глаза, восторжествовал над смертью, великой и злой силой, которую ни один человек не может победить, над «последним врагом». Мы, христиане, настолько привыкли к вере в воскресение, что обычно не видим здесь пропасти между «да» и «нет», верой и неверием. Попробуйте только представить: вдруг вы узнаете, что Богу нет до нас дела; что Всемогущий не ведает разницы между добром и злом; что историю мироздания и историю вашей жизни рассказывает наблюдатель, равнодушный наблюдатель, а не любящий Отец. Вот какой ужас маячил перед Иовом.
Философия эта может принять другую форму, и это будет третий ответ, мы станем отрицать Божью силу. Представьте, что в Иерусалиме нашли останки Христа. Логический вывод все тот же – «проблему зла» решили, а вот психологические результаты не те. Если Бог, Которого мы чтим, – сила, а не благо, все доброе здесь, на земле, унижено, все сильное – возвышено. То же самое будет в нашей жизни, ведь мы сообразуем её с реальностью. Мы начнём почитать силу, сведём доброту к второстепенным вещам, перестанем считаться со средствами на пути к могуществу и власти. Словом, религия разводится с этикой. Если же Бог – благо, а не сила, мы по-прежнему ставим этику очень и очень высоко, но уже не ожидаем победы добра. На стороне Бога, в стане слабых мы творим добро, но не имеем никакой надежды на успех.
Теперь, как и при язычестве, так думают многие. Язычники расщепляли Бога на богов, ни у одного из которых не было совершенной силы. В современной версии Бог сведен к природе или к какому-то процессу. Модная форма этой ереси так и называется – «богословие процесса». Рабби Кушнер и д-р Николас Уолтерсдорф написали очень популярные книги, где предлагают это решение по одной и той же причине. Каждый пересмотрел свою веру, потеряв маленького сына. Каждый держался любовью к Богу, доброму и милостивому. Каждый решил, что Бог ведает не всем, Он еще растет, может быть – будет всегда расти и совершенствоваться, и вообще Он подчиняется законам природы. Отсюда следует, что высшая, последняя реальность – не этот Бог, как бы Он нас ни любил и как бы мы Его ни любили, а безличная необходимость или закон природы. Они – выше Бога. Решение это отнимает у нас драгоценный дар доверия. Мы больше не можем быть детьми, как просил Христос, и не можем называть Бога Отцом (папа), укрывшись в Его объятиях. Мы должны заботиться о себе сами. Из Всемогущего Отца Он стал старшим братом. Он – сильный, но не всесильный.
С этим решением Иов не заигрывал. Как большинство людей, он считает, что если есть Бог, достойный этого имени, Он всемогущ. Иначе Он не создал бы мира – сколько надо сил, чтобы создать что-то из ничего! Язык согласен с Иовом, мы почти машинально прибавляем к слову «Бог» слово «Всемогущий», словно это Его фамилия. В Библии никто не говорит о том, есть ли Бог (только безумец может «сказать в сердце своем», что Его нет) и всемогущ ли Он (только язычники и современные натуралисты способны в этом усомниться), но говорят только о том, добр ли Он, можно ли Ему верить, другими словами – что делает Он, что должны делать мы. «Иов» – книга библейская, не только потому, что она – в Библии, а потому, что она ей соответствует. Попытки противопоставить «Иова» остальной части Библии, как делают Кушнер и некоторые другие, сводятся к утверждениям что Бог не всемогущ, или к тому, что Иов прав, а Бог неправ, или к тому, что жизнь – это решаемая задача, а не тайна (все это есть у Кушнера), приводят к грубому разрушению прочной основы библейских предположений, которую ни разу не оспаривали ни автор книги Иова, ни герой.
Если мы не можем разрешить «проблему зла», давая такие ответы, остается четвертый – Бога нет. Однако такой ответ просто усилит все страшные выводы трех первых ответов. К тому же ни Иов, ни книга о нем так не считают, ведь ни герой книги, ни её автор – не «идиоты». Возможен ли пятый ответ?
Может быть, проблему вообще нельзя решить. Может быть, это – не проблема, а тайна. Может быть, наконец, её можно решить частично даже на уровне разума. Рассмотрим подробно доводы трех друзей. Вот они:
1. Посылка веры: Бог справедлив.
2. Посылка разума: Справедливость означает награду хорошим и кару плохим.
3. Посылка разумности: От награды мы радуемся, от кары – страдаем.
4. Посылка опыта: Иов страдает.
Вывод: Иов плохой.
В этом рассуждении, если раскрыть его логически, четыре разные посылки от четырёх разных источников. Первая – от веры, неистощимой иудейской веры в эмет – Божью правду, справедливость, надежность. Это вера, что Бог реален, праведен, добр, всемогущ и справедливо правит Своим миром. Именно об этом Иов и спрашивает. Каждому, кто страдает, как он, захочется об этом спросить, а уж кто-то – устоит, кто-то – спросит. Допустим, что у трех друзей достаточно веры, чтобы устоять. Конечно, они обижают Иова, а это – не лучше, чем обидеть Бога, но Бога они не обижали. Иов снова и снова с этим заигрывает. Он говорит, что Бог без причины измышляет для него беды и предполагает, что, появись они в суде перед справедливым судьей, выиграл бы он, Иов. Проигрывает он только потому, что Бог всемогущ – и снова Его обижает, косвенно обзывая тираном. Иов (и мы) непременно должны держаться первой посылки, что Бог – справедлив.
Вторая посылка раскрывает смысл ключевого термина первой – «справедлив». Если Бог справедлив, что это значит? Ну как же – справедливый награждает добро, карает зло, а не наоборот. Он дает каждому то, что тот заслужил, так и говорят – «по заслугам». Все это объяснение нам диктует не вера, а разум, разумная этика. Это так же важно для нее, как первая посылка – для веры. Без Бога, которому мы можем доверять, не может быть веры. Без разумной справедливости, различающей добро и зло, просто нет этики. Словом, первые посылки нельзя отнести к сомнительным и изменяемым.
Третья раскрывает предикат второй. Если справедливость награждает и карает, что такое награда, что такое – кара? Это просто разные вещи, от денег до славы, от штрафа до казни. Общее у награды одно – человек из-за неё счастлив; и у наказаний одно – он несчастен. Если бы тюрьма была курортом, она не была бы наказанием; если бы деньги приносили болезнь, они не были бы наградой. Иначе теряет смысл сказка о Братце Кролике из рассказов дядюшки Римуса. Братец Лис много лет пытался его поймать, потом поймал и сказал, держа за уши: «Выбирай свою смерть. Сварить тебя или изжарить?» А тот ответил: «Делай что хочешь, жарь, вари, только не бросай в терновник». Естественно, Лис бросил его туда, а Кролик убежал, крича: «Опять я тебя провел, Братец Лис! Я родился и вырос в терновнике!» История эта действует только потому, что наказание должно вредить, ну, хоть быть неприятным. Это само собой разумеется.
Четвертая посылка («Иов несчастен») идет от опыта. Она еще очевиднее третьей. Собственно говоря, каждая посылка очевиднее предыдущей, из чего следует, что только первая – и впрямь вопрос. Иова искушает желание её опровергнуть, тогда как три другие никому не захочется опровергать. Единственная альтернатива – не нарушая логику, вывести, как три друга, что Иов – несчастен, потому что он претерпевает заслуженное наказание, то есть, что он – грешник.
Однако читатель знает, что это не так, со слов самого Бога. Знает он и другое: нельзя отрицать первую посылку. Но тогда все нелогично! Да, загадка…
Давайте сыграем в игру, которой нет в «Книге Иова». Займемся логикой. Мы перевели всю проблему на этот язык, так что попробуем и решить её на логическом уровне. (Книга, конечно, решает её на том уровне, на котором ставит, – на уровне жизни, то есть на «экзистенциальном», а как – увидим потом).
Есть только три способа ответить на логический довод (это мы уже видели, когда говорили об «Екклесиасте»). Если термины однозначны, если посылки – верны и если процесс рассуждения правилен, возразить нечего, разве что упереться и твердить: «Ты все доказал, а я не верю». Конечно, это ничего не скажет о доводах или выводах, но немало скажет о вас.
Ни одну из четырех посылок нельзя назвать просто ложной, ход рассуждений – правилен, но в каждой посылке есть неоднозначный термин. Вот тут и лежит ключ к логическому ответу.
Первая посылка утверждает, что Бог «хороший». Но свойство это значит у Него не совсем то же, что у человека, хотя бы потому, что Бог – не человек. Хороший человек – одно, хорошая собака – другое; вот и здесь примерно так, и по той же причине: у них разная природа. Например, пес не станет плохим, если он склонен к полигамии, а человек – станет. Так и тут: если бы мы делали или пытались делать то, что делает Бог, мы бы хорошими не были. Скажем, если какой-нибудь отец даст своему ребенку погибнуть под машиной, он никак не хорош. Бог всегда может спасти нас от беды, сотворив чудо, но не всегда спасает. Однако Он – «хороший», потому что в Своей беспредельной мудрости видит, какое именно страдание нужно нам для того, чтобы в конце концов мы обрели мудрость и радость, и какой вред принесет совершенно безоблачная жизнь. Обыкновенные отцы едва-едва это провидят, поэтому им нельзя попускать для детей страдания, кроме очень редких случаев, когда они знают последствия точно. Ни один отец не вправе дать ребенку умереть потому, что ребенок скорее всего испортится, когда вырастет. Этого знать ему не дано, он – не Бог. А вот послать ребенка в школу, где надо очень много работать, отец вправе, если он знает, что ребенок – способный, а школа – справедливая. Таким образом, для нас в подавляющем большинстве случаев «хороший» и «спасающий от страданий» – одно и то же, а для Бога – нет.
Это ничуть не значит, что Бог – «вне нравственности», и «добро» для Него – что-то произвольное, как, скажем, голубой цвет небес. Нет, Он – любовь, и Он – справедлив, но свойства эти у Него превосходят наши, человеческие, как наши превосходят собачьи.
Во второй посылке неоднозначен термин «справедливость». Для нас «справедливость» значит «равенство» или хотя бы «равные возможности». Все мы равны перед законом, равны почти математически (в Америке). Однако такое значение – не самое глубокое. Есть справедливость («правда») гармонии и пропорций, которая и создает, скажем, красоту музыки. Она – осмысленней, таинственней и чудесней. Именно этой правдой «держатся звезды». Греки говорили о «дике» – вселенской справедливости, «музыке сфер». Она ближе к правде Божьей. Справедливо ли, что половина рода человеческого не рожает детей? Справедливо ли, что мы, люди, разумней обезьян?
Самая высшая и самая таинственная справедливость – та, о которой говорит Евангелие: Бог умалился до человека и умер за людей. Апостол Павел называет эту поистине благую весть правдой Божьей. Но эта правда или справедливость стоит на самом несправедливом действии, какое только бывало, – на убиении совершенно, абсолютно Невинного. Ясно, что «справедливость» значит здесь что-то не совсем такое, как в суде. У нас справедливо награждать хороших, наказывать – плохих. Здесь «все мы блуждали, как овцы, совратились каждый на свою дорогу; и Господь возложил на Него грехи всех нас» (Ис. 53:6).
В третьей посылке неоднозначен термин «счастлив». Согласно здравому смыслу, награда приносит счастье. Но точно ли и всё ли знает об этом здравый смысл? Он отождествляет счастье:
1) с чем-то, что есть сейчас или будет скоро, но уж никак не с далеким будущим, тем более – не с вечностью;
2) с осознанным чувством, а не с объективным фактом. Что, если Иов ещё не счастлив, но будет счастлив позже? Что, если он не чувствует счастья, а оно есть?
Чтобы это было яснее, возьмем другой пример, здоровье. Мы бываем вполне здоровыми, когда этого не чувствуем, скажем – когда у нас разболелась голова, но мы не больны. Наши чувства – не очень хороший показатель. Нам кажется, что мы вот-вот умрем, а у нас ничего нет, никакой болезни. Бывает и наоборот – мы ничего не чувствуем даже за минуту до смерти.
Это может быть верным и на духовном уровне. Фарисей ощущает, что у него – всё в порядке, когда он настолько сгнил, что Христос сравнивает его с гробом, где разлагается мертвое тело. Святой проходит «темную ночь души», когда на самом деле Бог совершенствует его, как великий мастер – свой шедевр.
Счастье Иова – синоним «блаженства», а не синоним «довольства». Он – шедевр Божий, и объективного счастья, блаженства, совершенства (включающего и мудрость, и зрелость, и силу духа) может достичь именно через субъективное несчастье, то есть – страдание.
Наконец, в четвертой посылке неоднозначен термин «несчастен». Сюда относится всё то, о чем мы только что говорили: Иов так блажен в своем страдании, как обещал нам Христос: «Блаженны плачущие… блаженны вы, когда поносят вас». Если понимать «блаженство» в мирском, пустом смысле, слова эти – бессмысленны. В другом же, духовном, Иов на своей навозной куче именно блажен, хотя он очень страдает и никак уж не «доволен».
Другая неоднозначность «счастья» тоже относится к четвертой посылке. На малой дистанции Иов несчастен, а вот на большой – он счастлив даже в том смысле, который синонимичен «довольству». Он участвует в повести, в пьесе, но в первых главах, в первых актах. Поймете ли вы акт двенадцатый, если не знаете пятогo? Проблема зла – в жизни, не в мысли – помещена во время, и ответ Писания – прост: «подожди».
Когда святой Фома Аквинат говорил в своей «Сумме», что проблема зла – одно из двух возражений против Бытия Божия, он напомнил забывчивым философам: Бог решает её конкретно, а не абстрактно; «драматично», а не схематично. Ответ Его – событие во времени, а не вневременной постулат. Как мы уже видели, святой Фома ставит вопрос (Бог – бесконечное добро. Если одна из противоположностей бесконечна, другая исчезает. Но зло существует, не исчезло. Значит, нет Бога) и отвечает на него так:
«По слову Августина, Бог – наивысшее благо, и потому Он не допустил бы никакого зла в Своих делах, если только Его всемогущество и милосердие не могли извлечь блага даже из зла».
Другими словами, жизнь, как и «Книга Иова», – это волшебная сказка. Чтобы все стало хорошо, необходимо пройти через беды. Зло – временно, добро – вечно. Опять «подожди»…
Да, конечно, – но в вере. Христос говорит Марфе, прежде чем воскресить Лазаря: «Не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?» «Видеть» – не то же самое, что «верить», а вот «верить» – то же самое, что «видеть». Иов ждет без терпения, но ждет. Вера его не спокойна и не радостна – но это вера. Он сомневается – но сами сомнения рождены верой. Когда вера велика, она и открыта, сомнения могут войти в нее; когда слаба, они не войдут, она их не вынесет. Словом, Иова можно назвать героем веры. Он ждал с верой и увидел славу Божию. Он блажен в ожидании, на гноище – и дважды блажен в свершении.
Другая проблема – вера и опыт
Пока что мы скребли по самой поверхности. Проблема зла – просто самая очевидная в Книге, о ней все время говорят. Но есть и другие уровни, подземные пещеры, даже города, чьи тайны и смысл не так легко исследуются и разгадываются. Второй уровень – уже не спор веры с разумом, а спор веры с опытом. Здесь перед нами не философская загадка, а детские слезы. Все Писание насквозь – и всю жизнь Иова – Бог просит нас Ему поверить. «Эмет» – вверенность, доверие, верность – не часть логической загадки, а «жизненная установка»; и здесь, в «Иове», она как будто бы обвалилась. Обычно, что там – всегда, Бог говорит, что если мы будем Ему верны, Он тоже будет верен и нам, и Своим обещаниям. Праведный – процветает, неправедный – гибнет. Иов «поверил», купился и поставил на праведность, покорность, верность, благочестие.
А что получилось? Он потерял богатства, детей, преданность жены, уважение знакомых, здоровье и даже, кажется, самое главное – себя и Бога (это мы рассмотрим на следующих по глубине уровнях). Хуже всего то, что Бог его оставил. Псалмопевец постоянно повторяет, что он воззвал, а Бог – услышал. Иов узнал, что такое «зачем Ты Меня оставил?» Может быть, Бог и близко, но не для Иова.
Получается примерно как в одном жестоком рассказе. Отец сказал сыну: «Я хочу научить тебя доверию, это очень важно. Влезь на эту стенку и прыгай, я тебя подхвачу». Сын долго боится, не соглашается, отец уговаривает – и все выходит хорошо. Тогда отец просит залезть на другую стенку, повыше. Сын прыгает, все хорошо, отец выбирает третью стенку. И вот тут, в последнюю секунду, он отступает назад, а сильно ушибшийся сын, горько плача, взывает: «Зачем ты так?» И отец говорит: «Чтобы дать тебе самый важный урок – не доверяй никому».
Шутка мерзкая, очень жестокая, однако именно так видит жизнь потерявший всё Иов. Он доверился Богу, а Тот отступил, и он, Иов, расшибся. Вера говорила одно, опыт говорит другое. Надо быть настоящим героем веры, чтобы совсем её не утратить.
Иова таким и считают. Значит, для ветхозаветного (и для новозаветного) человека вера попрочней, чем для Балтиморского катехизиса[10], где её называют «актом разума» (правда, нынешние определения обычно еще мельче). Для Иова вера – не в разуме, а в сердце. Верующий – верен, он надежен, он выполняет обещанное, на него можно положиться. Иов – «культурный герой»; ведь в своей жизни, как в пробирке, он испытывает основную ценность культуры. Он рискует жизнью ради неё и часть жизни теряет. Ирония в том, что неясно, кто кого испытывает, то есть – Иову ясно одно, читателю – другое. Иов считает, что это он испытывает Бога на верность, мы знаем, что всё как раз наоборот.
В проверке этой главное не то, что Иов «потерял всё», а то, что он, по всей видимости, потерял Бога. Доказательство несложно: еще до того, как «всё» или даже что-нибудь вернулось, Иов доволен, ибо вернулся Бог. Но двадцать семь глав подряд он ищет Его – и не находит. Вера подсказывает: «ищи и найдешь», опыт – совсем иное. Никто не искал так упорно, так пылко, так жадно, как он, – а толку нет.
«Но вот, я иду вперед, и нет Его, назад – и не нахожу Его;»(Иов. 23:8)
«делает ли Он что на левой стороне, я не вижу; скрывается ли на правой, не усматриваю» (Иов. 23:9).
В чем дело? Почему Бог не откликается? Сочетается ли Верный вот с такими поисками?
Испытывал это не только Иов. Размышляя о том, что вера не дает ему утешения, когда умерла жена, Льюис пишет:
«А где же Бог? Это один из самых тревожны симптомов. Когда ты счастлив, так счастлив, что Он тебе вроде бы ни к чему, так счастлив, что Он просто мешает, если ты помнишь себя, обратись к Нему с благодарностью и похвалой – и ты чувствуешь, что Он кинется навстречу с распростертыми объятиями. Но вот, Он нужен, больше неоткуда ждать помощи – и что же? Дверь захлопнулась в лицо, её запирают, звенят засовы на его стороне. А дальше – тишина».
Прежде, особенно – в средние века, сильные разумом, но очень слабые во внимании к чувствам и опыту, главным было соотношение разума и веры (некоторые выводы Аристотеля вроде бы противоречили вере христиан). Теперь, когда мы слабы разумом и даже сомневаемся, может ли он открыть или доказать истину, но очень сильны в психологии, главной становится вторая проблема – вера и опыт. Гораздо больше народу теряет веру потому, что они страдают и думают, что Бог их оставил, а не потому, что их убедили логические доводы. Иов – человек для любой поры, но особенно – для нашей. Его проблема – это наша сегодняшняя проблема.
Как же решается эта проблема? Почему Иов чувствует и думает, что Бога с ним нет, когда Бог обещал быть рядом? Первая часть ответа проста: Бог испытывает его веру. Иов должен верить, что Бог никуда не делся и обещаний не нарушил, когда поверить в это нелегко; он учится верить из чистой веры, когда опыт противоречит ей; как Христос на кресте. Такая вера бесконечно ценнее дешевой веры удачников. Вера в страдании драгоценна не потому, что ценно страдание само по себе (это не так), а потому, что она идет из глубины, из воли, а не из чувств; из сердца, а не из тех наших «частей», которые зависят от среды, от событий. Мир прейдёт, человек – нет. То, что мы решим во времени, утверждается в вечности. Чем решительней мы выберем Бога в нашей темной, скрытой сердцевине, тем вернее и глубже спасение всей нашей личности. Воля – страж чувств, пусть учится вести их, а не тащиться за ними.
Вот – явная и простая часть ответа. Но есть и другая, связанная уже не с тем, каков Иов, а с тем, каков Бог. Дело в том, что Бог не «отвечает», Он вопрошает. Он – не второй в беседе, а Первый. Его Имя – «Я есмь», не «Он есть». Ему соответствует только 1-е лицо единственного числа. Объектом Он быть не может, даже – объектом поисков и вопрошаний такого человека, как Иов.
Каждый, кто встречал Бога, а не «понятие Бога», все святые и мистики, словом – все, кто больше похож на Иова, чем на его богословствующих друзей, говорят то же самое: когда встретишь Бога, сам ты уже не «я», Он – не «Ты», все наоборот, Бог – Я, а «я» – это уже «ты», Его объект. Мистики говорят о нашем «я» странные вещи, словно оно нам мерещится, а в такой встрече – разрушается, исчезает. Разрушается не настоящее «я», а его место, перед которым, как на экране, маячит какой-то бог. Вот оно мерещится нам, и Бог его разрушает, меняя все: это мы – на его экране, а не Он – на нашем.
Поэтому Христос с такой силой утверждает Свою Божественность, неукоснительно меняя роли. Враги хотят загнать Его в угол; Он загоняет их. Они пытаются определить Его; Он их определяет. Они пытаются Его судить; Он их судит. Друзья, и те хотели понять Его, узнать Его тайну, но получается иначе – Он их понимает, разоблачает, разгадывает; они выходят из укрытия, в Его свет.
«Побить нам неверную жену?» – «Пусть тот, кто без греха…»
«Платить подать кесарю?» – «Богу Богово, кесарю – кесарево» (они обворовывали обоих).
«Кто мой ближний?» – «Будь ближним другому, как добрый самарянин».
Всякий раз, когда мы пытаемся испытать, подловить, проверить Его, Он испытывает, ловит, проверяет нас, потому, что Он – Учитель, мы – ученики, иначе не бывает.
Виктор Франкл говорит, как поразительно все меняется, переворачивается в концлагере. Многие переставали там спрашивать о смысле жизни и открывали, что жизнь их спрашивает об их смысле. Вместо того, чтобы вопрошать: «Жизнь, почему ты так со мной поступаешь? Я требую ответа!», они слышали вопрос от неё, она требовала ответа, и не словами, а делом. Даже если она не была для них орудием Божьим, даже если она была скорее абстракцией, чем личностью, они слышали то самое, что слышат от «светлого существа» люди, пережившие клиническую смерть. Ведь оно тоже спрашивает, а его – не спросишь. Единственно, что нельзя, невозможно осветить, – это свет. Нет лучшего символа для Бога (из мира физики), потому что из «видимых вещей» только света мы не видим. Бог не может быть «объектом зрения» – ни телесного, ни духовного. Святой Фома писал, что мы знаем Бога правильно только тогда, когда знаем Его как Непознаваемого («все бесконечное как таковое непознаваемо. Но Бог бесконечен. Следовательно, Сам по себе Он непознаваем.»[11] И Писание говорит: «Бога не видел никто никогда; единородный Сын, сущий в недре Отчем, Он явил» (Ин. 1:18). Если Бог Себя не откроет, нам никак Его не узнать. Когда мы хотим узнать камень, активны – только мы. Когда мы хотим узнать животное, оно тоже хоть как-то активно, скажем – может убежать и спрятаться. Когда мы хотим узнать человека, мы зависим от его желания; свободный выбор – у обоих. Когда мы хотим узнать Бога, вся активность – у Него.
Вот Он и не может явиться Иову. Он – не библиотечная книга (так видят Его трое друзей), Его не «получишь». Иов нажимает на кнопки, а толку нет, не потому, что машина сломалась, а потому, что Бог – не машина. Когда Бог является как Вопрошатель, Иову приходится это понять, потому он и кается «поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов. 42:6). Ведь кается он не в совершенном и скрытом грехе, как подозревают друзья, а в метафизической ошибке, которую так и хочется назвать грамматической. Лучшие его слова – «Кончились слова Иова». Бог явился, когда Иов замолчал.
Мы слишком много говорим. А вот Христос говорил на удивление кратко. Когда мы молимся, чей «вклад в беседу» важнее, чей – ничтожней? Если бы нам посчастливилось беседовать с великим человеком – с матерью Терезой, с Александром Солженицыным – чего бы мы хотели, больше говорить или больше слушать? Почему же мы столько говорим с Богом, что слушать у нас нет времени? Как Он терпелив, как кротко ждет, пока мы сгрузим весь шлак слов и мыслей, и надеется, что потом, сразу, мы не отвернемся от Него, к миру. В ту часть секунды, когда мы замолчали, а к миру еще не обратились, Он дает нам больше милостей, чем в другие долгие часы (кроме, разве, Таинств).
Иов как-то раз сказал своим разговорчивым друзьям: «Будет ли конец ветреным словам?» Но ведь он сам такой же, только – с Богом! Друзья не слушают его, они сами говорят, а он не слушает Бога по той же причине. И кается он не в том, что он хуже их, а в том, что он – не лучше. Все они, вместе, похожи на четырех дзенских монахов, которые дали обет молчания. Однажды кто-то из них произнес какое-то слово. Другой сказал: «Ты нарушил обет». Третий сказал второму: «Сам хорош!» А четвертый улыбнулся и заметил: «Только я удержался».
Молчали вы когда-нибудь полчаса? Отдыхали не только от слов, но и от мыслей? Если нет, научитесь, иначе вам не выдержать рая, там ведь будет полчаса молчания «И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса.» (Отк. 8:1).
Только в молчании опыт и вера сходятся, ибо вера говорит, что Бог – «Я есмь», а опыт дает нам ощутить оба слова – и то, что Он главный, и то, что Он есть. Всякая речь немного Его искажает. Лао Цзы выразил это так: «Кто говорит, не знает; кто знает, не говорит».
Это – о нас, Бог – говорит и знает. «В начале было Слово», не молчание. Молчание нужно нам не потому, что Бог молчит, а потому, что Он говорит с нами. Иначе мы Его не услышим. Да, именно в молчании полностью и совершенно сходятся вера и опыт.
Третья проблема – смысл жизни
Самый главный вопрос, «вопрос вопросов», Иов задает Богу так: «И зачем Ты вывел меня из чрева? Пусть бы я умер, когда еще ничей глаз не видел меня» (Иов. 10:18). Другими словами, куда я попал? Какая это пьеса? Зачем я в ней играю? Зачем я родился? Зачем живу?
Вопрос – для Екклесиаста, но Иов получил ответ. Паскаль назвал их двумя величайшими философами, и я с ним совершенно согласен. Но почему один ответ получил, другой – нет? По той же самой причине, по какой Моисей узнал от Бога то, над чем тщетно бились веками сотни философов: Кто такой Бог? Как Его имя? Какой Он? У Моисея хватило ума Бога спросить (Исх. 3:14). Екклесиаст – вроде «друзей», он бесконечно размышляет о Боге. Иов – как Моисей, он Бога спрашивает, ищет. А ищущие – находят.
Но не сразу. Почему? Что это значит? Жизнь Иова, о которой он и спрашивает, состоит из поисков и обретения. Конечно, на вопрос об её цели, смысле, сути, свершении ответить легко: «обрести Бога». А как же другая часть, сами поиски? Зачем попустил Бог столько искать и мучиться? Что Он хотел этим доказать? Разве Иов – в пробирке злого экспериментатора? Неужели Бог убавил под ней огонь, чтобы выиграть пари?
Без всяких сомнений, Бог ничего не делает ради сатаны, ради зла. Ясно и то, что самому Богу это не нужно, Он и так все знает. Он знал, что вера Иова устоит. А вот Иов – не знал. Значит, страдания эти – ради него, для его блага. Даже крест, как сказал один святой, «Бог дарит своим друзьям». Нет – особенно крест.
Этот мир – место для созидания душ, мастерская скульптора, мы – статуи. Мраморную статую не создать, не ударив по ней резцом, бронзовую – не прокалив её в огне. Тут ничего не поделаешь. Раз уж мы потеряли изначальную невинность, возвращаться к Богу – труднее, ветхий человек стонет и сетует на каждом шагу. Слова «Да будет воля Твоя, а не моя» принесли великую радость в Эдеме, принесут – на небе, а здесь, не в раю, они труднее (и нужнее) всего. Почему Иов увидел лицо Господне и не умер? Потому что в страданиях обрел лицо. Льюис говорил в конце своего романа: «Как же мы встретим богов лицом к лицу, пока мы лиц не обрели?»
Вот он, смысл жизни: обрести лицо, стать собой. Популярные психологи часто и легко это говорят, но им и не снилось то, что к этому приводит, и то, куда это ведет. Да, жизнь в том и состоит, чтобы «стать собой», но не через грехи, а через страдания. Мы должны не только соглашаться, но и сопротивляться; должны карабкаться вверх, не подчиняясь притяжению своего себялюбивого «я», а не скользить вниз по широким дорогам «самовыражения» или «самоосуществления». Смысл жизни – брань, битва, борьба. Враги наши реальней, чем кровь и плоть. Если мы их не победим, смерть наша будет гораздо горше и страшнее, чем какие бы то ни было увечья.
Иов – не исключение, а правило; всех нас, так или иначе, Бог проводит через беды. Просто у Иова все это уж очень явно. Далеко не все теряют детей, здоровье, имущество, надежду в один и тот же день. Но каждый из нас должен научиться полной потере, все мы потеряем все, кроме Бога, все мы умрем, только Бог останется с нами.
Философы дают возвышенные и красивые ответы на вопрос, о котором мы сейчас говорим: добродетель, мудрость, честь, свобода, счастье, «истина, добро и красота» – но забывают о маленьком вопросишке, который точит нас, пока мы всем этим восхищаемся.
«Ну, хорошо, но – как? Как сделать, чтобы этот карлик летал, словно орел? Как мне перейти отсюда – туда, от «до того» – к «после того», от убожества – к Богу?» Теперь мы знаем, зачем мы живы – чтобы стать сияющим, светлым, сильным и добрым созданием, которое может выдержать ослепительное сверкание рая. Что ж, становитесь. Будьте святы, как Отец ваш свят, совершенны, как Он совершен. Ну, станьте же!
Видите, этого мало, тут надо поработать резцом, надо потрудиться. Удивительно не то, что Бог наносит нам столько ударов, а то, что их так мало. Когда увидишь расстояние между нами, нынешними, и теми, кем мы должны стать, просто диву даешься, как милости Божьей удается провести нас через него так легко, так безболезненно. Странно не то, что с хорошими людьми происходит столько плохого, а то, что с людьми плохими происходит столько хорошего. Это узнаёт Иов, увидев Бога лицом к Лицу, поэтому говорит, что удовлетворен, доволен. Довольны будем и мы.
Начнем с того, что Бог мог сотворить нас и оставить на небе, без горя и греха. Зачем же Он дал нам испытательный срок на земле? По той же самой причине, по какой хороший учитель не дает ученику всех ответов. Когда мы сами находим правду, мы крепче её помним, больше ценим. Она уже не «объективная истина», а часть нашей души, наше истинное лицо. Рисунок скульптуры – от Бога, а ваять мы должны вместе, и наше дело – многократный выбор, непрестанный опыт. Мы узнаем, кто мы такие, только через жизнь.
Значит, пока мы не созданы, мы не знаем себя – кто мы (или себя обманываем). Это означает, что каждая жизнь суть затянувшийся «кризис идентификации». У Иова он просто видней и внезапней. Вот Иов – праведный, справедливый, возлюбленный Богом. Вот ярлыки оторваны, и он – комок страданий на куче грязи. Что ж удивляться, если близкие друзья его не узнали (Иов. 2:12)! Иерусалимская Библия резонно дает здесь сноску, предлагая сопоставить все это с рабом Ягве (Ис. 53). Он «презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни» (Ис. 53:3); он «отторгнут от земли живых» (Ис. 53:8), он – «червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе»(Пс. 21:7), как сказано в псалме, который вспомнил распятый Христос (Пс. 21:2). Да, Иов – прообраз Христа, настолько неузнаваемый, что узнать его трудно. Как и Христос – неузнанный Бог, «червь, а не человек, поношение у людей».
Иов может узнать, кто он такой, только у своего Создателя. То же самое верно для всех, все мы – персонажи Его повести, а где персонажу найти себя, как не у Автора? Вот и несчастный Иов «находит себя», найдя Бога; решает третью проблему (о смысле жизни), решив четвертую, самую глубокую, проблему Бога. К ней мы и обратимся.
Проблема четвёртая – Бог
Проблема для Иова не в том, есть ли Бог. Только безумец говорит «в сердце своем», что Бога нет, и не потому, что так подсказали разум и очевидность, а потому, что ему этого очень хочется – тогда можно грешить без стыда и кары. Такой психоанализ мы найдем и у псалмопевца (Пс. 13:1), и у апостола Павла (Рим. 1:18-21).
Проблема не в том, каков Бог «Сам по Себе». Этим заняты богословы и философы. «Книга Иова» толкует о другом: «Что (или Кто) мне Бог? Какие у нас отношения?»
Собственно, здесь две проблемы. Первая связана с Иовом и поисками, другая – с Богом и обретением. Во-первых, надо понять, почему Иов правильно соотносится с Богом, когда ищет. Во-вторых, надо понять, почему обретенный Бог правильно отвечает Иову, не ответив ни на один его вопрос и даже еще не вернув ему земных благ. Два места ставят нас в тупик: (Иов. 42:7), где Бог одобряет богохульства Иова и осуждает православные, благочестивые слова трех его друзей, и (Иов. 42:1-6), где самый строптивый, нетерпеливый и требовательный человек в Библии, Иов, вдруг сдается, раскаивается и радуется.
Прочитаем первую фразу: «И было после того, как Господь сказал слова те Иову, сказал Господь Елифазу Феманитянину: горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов» (Иов. 42:7). Но ведь Иов сам признает, что «говорил о том, чего не разумел». Он думал, что Бог – его враг, мало того, что Бог проиграет, если дело дойдет до суда! Как это было бы страшно, выиграть процесс у Бога… Никакой надежды не останется. Кьеркегор замечательно назвал свою проповедь: «О том, как полезно думать, что против Бога мы Всегда Неправы». Если источник правды неправ, правды нет, утешиться нечем, дороги домой не найти. Иов говорит глупости, он богохульствует. Почему же Бог решил, что он «говорил более верно»?
И почему Он решил, что друзья говорили «не так верно»? Каждую их мысль можно десятки раз найти в Библии. Они защищают Бога; они благочестивы; они правоверны. Собственно, они считают, что «Бог верен, а всякий человек лжив» (Рим. 3:4). Они хотят одного: «Восстань, Господи, да не преобладает человек!» (Пс. 9:20). Что же тут неверно?
Очень смелые толкователи выводят отсюда, что «Иов» написан еретиком и противоречит всей Библии (на самом деле, конечно, думая, что это Библия неправоверна, если она противоречит «Иову»). Для них Иов – герой, Бог – злодей. Другими словами, они безумны, как Иов, который хочет выиграть в суде. Что-то здесь не так. Видимо, есть какой-то другой выход.
Да, есть. Вдумайтесь, что сказал Бог. Иов говорил не «правду», а «более верно», «правильно»; друзья не лгали, не «говорили неправду», а «говорили не так верно» (Иов. 42:7). В чем же тут разница?
Разница – такая же, как между существительным и наречием. «Говорить правду» – нечто объективное, «говорить верно» – субъективное. Иов далеко не всегда говорил правду, но он всегда говорил «по правде», «верно». В словах его не было правды, в нём – была. У него было то, что Кьеркегор (не очень точно) называл «субъективной истиной».
Что же это значит? Вот что: Иов связан с Богом, Бог ему очень важен, очень нужен; а друзьям достаточно правильных слов, «мертвого богословия». У Иова с Богом отношения верные, у друзей – неверные. Связь с Богом всегда отчаянная, предельная, всецелая. Если мы связаны с Ним частично, разумно и расчетливо, мы вообще с Ним не связаны. Бог – или все, или ничто. Иов решил, что Бог несправедлив, значит – Он как бы и «ничто». Это – ошибка, но Иов хоть знает, что Бог – или все, или ничто. Бог есть бесконечная Любовь, а противоположна любви не ненависть, но равнодушие. Любовь Иова отравлена ненавистью, любовь друзей – равнодушием. У Иова с Богом – супружеская ссора; никто из друзей с Богом не ссорится, они живут отдельно от Бога, в гости ходят отдельно. Семья, где ссоры эмоциональны, навряд ли распадется.
Но у слов Божьих об Иове есть и другая причина. Самой очевидной и важной разницы между речами Иова и его друзей мы не замечаем потому же, почему не замечаем на карте букв, обозначающих континенты; почему не заметили письма в рассказе Эдгара По. Сам я заметил её благодаря Мартину Буберу, и вся книга мгновенно осветилась. Разница в том, что друзья говорят «о» Боге, а Иов говорит «с» Богом.
Это и значит «говорить верно». Бог – Личность, а не предмет; Он присутствует, а не отсутствует. Бубер пишет: «Бог – Ты, и никогда не станет «он»». Еще он пишет: «К Богу можно обращаться, выразить Его нельзя».
Представьте, что я – тут, рядом, а вы заговорили с кем-то обо мне, в третьем лице. Это очень невежливо, но это ещ` и неверно с метафизической точки зрения. Вы говорите о действительном, как о недействительном; о присутствующем, как об отсутствующем. Так и говорили друзья. Они не молятся, только учат, поучают. А Иов все время молится, как Августин в своей «Исповеди», – он все говорит или Богу, или при Боге. Вот почему в его сумраке так сияет свет – он неразлучен с Богом, с Самим Светом. Друзья пытаются зажечь светильники, рассуждая о Боге как о какой-то концепции. А Бог – тут, с ними, Он пятый в их компании, собравшейся вокруг навозной кучи. Иов в это верит и говорит верно (то есть – обращается к собеседнику, который и вправду здесь); друзья об этом не знают.
Практический урок Иова, самый полезный урок на свете – «действие в Божьем присутствии», самое простое и самое главное упражнение в реализме и в святости. Между этими словами нет разницы, оба значат одно – «жить в реальности, не в иллюзии», действовать считая реальность Божественной реальностью. А истинная реальность – это реальность в которой присутствует Бог. А что реальней Бога?
Другое странное место – ответ Иова:
«И отвечал Иов Господу и сказал:
Знаю, что Ты все можешь, и что намерение Твое не может быть остановлено.
Кто сей, помрачающий Провидение, ничего не разумея?– Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал.
Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне.
Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя;
Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Иов. 42:1-6).
В Библии нет человека, на которого трудней угодить. Иов – Фома Неверный Ветхого Завета. Почему же этот Иудейский Сократ вдруг сдался? Бог не ответил ни на один его вопрос. Мало того, Он сказал: «Да что ты знаешь? Какое ты право имеешь думать, что прав? Кто ты, в конце концов?». Даже обычный человек обидится, тем более – такой требовательный.
Проведем небольшой опыт. Представим себе, что Бог дал Иову то, чего Иов ждал. Представим, что Он ответил ясно и точно на все вопросы (уж Бог – то может это сделать!). Представим, что Он написал для Иова «Свод богословия». Что, по-вашему, будет?
Кажется, я это знаю, потому что я знаю Иова. Доволен он будет пять секунд, ну – пять минут. Потом появятся новые вопросы, как головы у гидры: вопросы о вопросах, вопросы об ответах, вопросы об интерпретации ответов. Для такого человека каждый ответ рождает десять вопросов, ведь у Иова – разум первоклассного, честного, истового мыслителя. Сотни интеллектуальных солдатиков выйдут из его головы, Бог их встретит, разобьет, выйдут другие, тысячами. Ничто не удержит их, даже ответы, ведь каждый ответ порождает новые вопросы. В конце концов останется поле битвы, заваленное телами идей и недоразумений. Через это поле к Богу не пробраться, как не пробрались бы к Нему трое друзей. Истина опасна тем, что её затемняют истины. Против этого есть только одно средство, и Бог его применил. Здесь – две ступени, две части. Первая – отрицательная: не давать ответов, пусть верных, не отрезать головы гидре, чтобы не выросли новые. Вот Бог и не отвечает на вопросы, Он отвечает Иову, и это уже – вторая, главная часть. Иисус тоже всегда отвечал не на вопрос, а тому, кто спрашивает, ибо видел, что истинный вопрос – этот человек. Бог отвечает на самое глубокое желание Иова – встретить Истину, а не просто узнать. Иов доволен единственным ответом, который может удовлетворить нас во времени или в вечности и побороть «суету сует». Тот же самый ответ получил Екклесиаст, получили и трое друзей, но это – не слова, а Личность.
«Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя». Это – вершина книги, самый важный из стихов. Он объясняет, почему Бог довел Иова до гноища. Здесь – цель его жизни, её суть. Так решилась проблема зла, и спор веры с опытом, и спор о смысле жизни, и поиски себя и поиски Бога. Никто, даже сам Иов, не сможет задать других вопросов. Этот ответ заполняет бесконечность – ту дыру в сердце, которую заполнит только Бог.
Самый великий на свете вопрос и самый великий ответ прозвучали, мне кажется, незадолго до смерти Фомы Аквината. Фома был один в часовне, как он думал, (а на самом деле друг его, Реджинальд, видел всё и клялся потом, что это правда). Он думал, что он один, и молился у алтаря. Христос сказал ему с распятия: «Ты хорошо написал обо Мне. Какой ты хочешь награды?» Такой же самый вопрос Он задал, начиная свое служение: «Что вам надобно?» (Ин. 1:38). И Фома дал Ему великий ответ, от которого у меня сжимает горло, бьется сердце: «Только Тебя, Господи». Богослов, изыскавший тысячи ответов, самых точных, самых полных, хочет только того, чего хотела Мария и не хотела Марфа – «одно только нужно». Вот почему даже Иов остался доволен – он получил то, чего и хотел. Голове его, сознанию, это известно не было; сердцу, подсознанию, «утробе» – было. Мы все хотим того же, ничего не поделаешь, Бог нас такими создал. Только один ключ подходит к замку; только Ромео нужен Джульетте. «Бездна бездну призывает» – только бесконечное удовлетворит бесконечность. Ни одно животное не годилось в жены Адаму (Быт. 2:18-22); так и здесь – ни одно создание, тем более ни одно понятие не подойдет нашему сердцу. Понятия – картинки, а на картинке не женишься (хотя многие пытаются, подменяя жену или друга их неудачным образом). Иов доволен, потому что жизнь – это повесть об ухаживании за любимой, а теперь наступила свадьба. Блаженство, ожидающее верных на небе, дано ему здесь, на земле.
Видите, какая разница между знанием полученным из вторых рук и собственным знанием, «слышанием уха» и «виденьем глаза». Иов слышал о Боге, но Его не видел. Представьте, что ваш отец – за границей, он посылает вам письма, мать (Матерь Церковь) их вам читает, объясняет, передает; и вдруг он появляется на пороге и говорит: «Вот и я». Представьте, что письма были очень точны и мать объясняла их прекрасно. Все равно разница огромна. Он здесь, и это ценнее всех писем в мире.
Святой Августин в своей проповеди «О чистой любви к Богу» представляет, что Бог задал нам примерно такой же вопрос, как святому Фоме. Это – проверка, «тест»; так мы можем узнать, чиста ли наша любовь, выполняем ли мы первую заповедь, любим ли Бога именно той сокровенной глубиной нашей личности, где совершается «главный выбор» и навечно решается участь. Августин предполагает, что Бог предлагает нам сделку и говорит: «Я дам тебе все, чего ты хочешь, все разрешу, все прощу. Ты не умрешь, не будешь страдать, сможешь все, кроме одного: ты никогда не увидишь Меня». Согласитесь вы? Если нет, ваша любовь к Богу чиста. Смотрите, что вы сейчас сделали: отказались от всего, что есть, нет, больше – от всего, что можно пожелать и выдумать, ради Бога, в прямом смысле этих двух слов. «Не вздрогнуло ли твое сердце, – спрашивает Августин, – при словах «…никогда Меня не увидишь?» Дрожь эта – самое ценное в тебе, чистая любовь к Богу».
Иов её ощущал все время, пока мучался. Ведь он говорит не о болезнях своих и не о потерях, даже не о семье, а о Боге. По всей видимости, Бог оставил его, он Бога не увидит. Увидеть Его он хотел больше всего, любой ценой. Собственно, он говорил то же самое, что Августин в «Исповеди»: «Пусть я умру, только дай мне увидеть Твое лицо!»
Одно обещано нам – не счастье, не свобода, даже не жизнь, а то, что нам одно и нужно, Бог. Мудрость в том и состоит, чтобы этого хотеть, сообразуя желания с возможностью. Поэтому Иов несравненно мудрей Екклесиаста, и мы должны уподобиться именно ему, ибо суета – философия ада, а поиски Иова – философия чистилища, но из университета чистилища все до единого попадают в рай.
Глава 3. Жизнь – это любовь
Песнь Песней
Раньше, чем я напишу хоть что-нибудь о «Песни Песней», признаюсь и покаюсь в том, что это мне не по плечу. «Песнь Песней Соломона» любили святой Бернард Клервосский, святой Фома Аквинат, святой Иоанн Креста. Фома рассуждал о ней, когда умирал (как верно, как хорошо! Бог остановил фотографа, снимавшего новобрачных, когда пришла пора идти в спальню). Мне ли с ними равняться?
С другой стороны, что мне остается? Да, я не могу играть на их уровне, но могу вступить в ту же игру. «Песнь песней» – о любви, любовь – для каждого.
А вот еще одна странность: только в этой одной из библейских книг (кроме краткого извода «Есфири») ни разу не упоминается Бог[12]. Как же её любили святые?
На это ответить легко: Бог здесь – везде. Он – жених, Соломон, царь. Книга эта – самая личная в Библии, в ней описана цель жизни, которую мы увидели в конце «Иова», встреча и брак с Богом. Вот высочайшая надежда, счастливейшее стремление, последняя глава нашей повести. Кроме того, это – ключ к Библии. Конечно, Библия – книги о жизни, самые реалистические книги в мире. Суть жизни – любовь. Вся Библия – любовная повесть. Здесь, в жизни, за детективом, эпосом, трагедией, комедией, фарсом всегда лежит повесть о любви.
Повесть – двойная; она и вертикальна, и горизонтальна. Две величайшие заповеди велят нам любить Бога и любить ближнего. Вот и повесть можно толковать в двух «планах», небесном и земном. Жених – это Бог, но и каждый человек, мужчина, буквально каждый; невеста – душа, но и каждая женщина; толкуя символически хотя бы один стих, мы не уходим от прямого толкования. У библеистов есть странный, смешной предрассудок: они хотят, чтобы мы выбирали между этими двумя видами толкований. Фундаменталист вздрогнет при слове «символический», модернист – при слове «буквальный». Мне кажется, самое время оживить мудрый и здравый метод святого Фомы и других тогдашних мыслителей, толковавших Писание, по меньшей мере, на четырех уровнях.
«Песнь песней» использует образы влюбленности и брака, не какой-нибудь другой любви, потому что романтическая любовь, венчающаяся вечным союзом, – самая полная из всех земных любовей. Позже мы увидим, что в неё непременно входят дружба, привязанность, милосердие, и в самой высокой степени.
Муж и жена дают друг другу все, что только можно дать: тело, душу, жизнь, время, друзей, детей, дом. Поэтому Церковь запрещает противозачаточные средства – они отнимают детей, как «пробирочная» беременность отнимает соитие, а викторианское чистоплюйство – радость. Бог же замыслил всё это вместе.
«Песнь песней» – новая ступень. Суета «Екклесиаста» – дана земле, муки Иова – чистилище, книга о любви Соломона – земной рай. Мы предвкушаем рай на земле. Когда смерть открывает нам черный ход и золотой свет божьей любви ослепляет кающегося грешника, он – в раю, хотя еще в чистилище. Обители небесного дома, в которых смывают последние следы зла, – из чистого золота, а щетки, губки, вода – это Божья любовь. Поэтому святые и говорят, что в чистилище есть и страдание, и радость. Именно это чувствовал Иов, когда к нему пришел Бог.
Так чувствует христианин. Христос не дал рая на земле, не изгнал зла и бед, Он посеял семя искупления. Теперь земля не бесплодна, в ней – семена Божественной жизни. Мы трудимся и молимся, взращивая их, но далеко не всегда видим плоды, что там – цветы, что там – почки.
«Песнь песней» завершает «Божественную комедию», но поблагодарим две первые книги этой поэмы. Одна послала нас на поиски, вторая – привела сюда.
Многие удивлялись, почему эту книгу считают лучшей из любовных поэм. Вероятно, в ней – больше, чем видит неискушенный глаз. Чтобы увидеть все (или почти все), нужно бинокулярное зрение влюбленного или увеличительное стекло поэта. Тогда открываются высоты и глубины изумительной красоты. Вот некоторые из них – двадцать шесть свойств любви (и Божьей, и человеческой), о которых говорит поэма. Если вам этого мало, обращайтесь к святым.
Любовь – это песнь
Самое очевидное сказано в заглавии: любовь – это песнь. Конечно, это образ, символ. В буквальном смысле любовь – не песня, хотя и выражает себя в такой форме. Что же этот образ значит?
Бог есть любовь, музыка – язык любви, значит, музыка – язык Бога. Он глубже слов. Доводилось вам чувствовать это, слушая музыку? Если она прекрасна, нам не то, чтобы хорошо – мы ощущаем какую-то глубокую истину, которую не передашь словами. Перевести музыку в слово никогда не удается. Это так же трудно, как перевести символ в аллегорию, свести к одному буквальному значению то, в чем много значений небуквальных. То же самое и с любовью. Она, как и музыка, не только субъективна, но и объективна, таинственна, полна значений, которые не выразишь в словах.
Должно быть, музыка и была тем языком, на котором говорил Бог, творя мир. И Льюис (в «Племяннике чародея»), и Толкин (в «Сильмариллионе») рассказывают об этом; восходит это к очень древнему преданию, наверное – более древнему, чем Пифагорова «музыка сфер». Нам, нынешним, кажется, что музыку придумали позже слов, как украшение, но я думаю, что было иначе – речь развилась из музыки. Песня – не приукрашенные стихи, стихи – не приукрашенная проза. Проза – затвердевшие стихи, стихи – затвердевшая песня. А думаю я так потому, что «в начале было Слово», Слово – это Бог, Бог – это любовь, любовь – не речь, но песнь. Мы и не говорим о «любовной речи», только о «любовной песне».
Итак, в начале была Песнь. Книга о ней уходит глубже «Бытия», в вечные недра Троицы.
Любовь – это Песнь Песней
Даже в самом названии сказано, что любовь – величайшая из песен. У древних евреев не было превосходной степени, и они говорили: «царь царей» или «Песнь Песней». («Песнь Соломона» – изобретение современных издателей. В подлиннике заглавия не было, то есть заглавием всегда была первая строка, потому что это не книги, а свитки, и у них нет титульной страницы).
Что же это значит? Во-первых, то, что любовь ценнее всего. Тут так и сказано: «Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением» (Песн. 8:7). Любовь не купишь, таких ценностей нет, её не на что обменять (отчасти поэтому она ещё и свободна, как мы увидим позже). «Песнь Песней» предвосхищает Первое послание к Коринфянам – «Но любовь из них больше» (1Кор. 13:13).
Однако мне кажется, есть и второе значение – любовь просто больше, по размеру. Она объемлет всё. Мы – ноты в Господней симфонии. Когда мы слушаем только себя или еще несколько нот, это – не музыка и не любовь; когда же мы отойдем и услышим целое, все встанет на место. Конечно, сами мы «отступить», «отойти» не можем. Как обрести нам Божий взгляд? Если Он его даст. Вот Он его и дает в «Песни Песней».
Образ этот необычайно важен, и важен практически. Если вы думаете, что своей жизнью создаёте только бессмысленный шум, вы находитесь в «суете» Екклезиаста. Если же вы думаете, что создаёте музыку, вы влюблены. Вот почему Иов настолько драматичен. По сути вопрос Иова таков: я создаю только шум, или я создаю музыку? Я в суете, или я в любви?
Мифический образ использует часть, символизирующую целое, например, земля – это большое яйцо, она покоится на спине гигантской черепахи. Все эти образы поясняют необозримое целое посредством символического использования части. Мы не имеем понятия о целом, о значении всего, поскольку понятия всегда должны быть определены. Они должны исходить из чего-то другого, понятного нам. Конечный человеческий разум может понимать только конечные понятия. Но известен способ, которым конечное, частичное понятие может описывать целое – это символизм. Целое в чём-то похоже и на яйцо, и на черепаху.
Иисус постоянно использует образы, называемые притчами, чтобы пояснить суть таинственного и неопределимого, но очень реального «Царства Божия».
«Оно подобно зерну горчичному, которое, взяв, человек посадил в саду своем» (Лк. 13:19), (Мк. 4:31), так как может вырасти в человеке больше любых других растений.
«Оно подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло всё» (Лк. 13:21) – заметьте – всё!
«Царствие Божие подобно тому, как если человек бросит семя в землю, и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он» (Мк. 4:26)
«Еще подобно Царство Небесное сокровищу, скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил, и от радости о нем идет и продает все, что имеет, и покупает поле то» (Мф. 13:44) – оно единственное, что нам действительно нужно.
«Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее» (Мф. 13:45-46).
«Царство Небесное подобно хозяину дома, который вышел рано поутру нанять работников в виноградник свой и, договорившись с работниками по динарию на день, послал их в виноградник свой...» (Мф. 20:1-15) и все работники получают одинаковую плату независимо от затраченных трудов.
Образ стоит тысяч слов, особенно если этот образ используется тысячелетиями, причём людьми с существенно разным уровнем образования. Так или иначе, эти образы могут дать больше, чем можно сказать умными словами.
Основной вопрос человеческой Мудрости, всех трех книг мудрости, которые мы рассматриваем, заключается в следующем: в чём смысл человеческой жизни, человеческого существования?
Ответ Екклезиаста: это ужасная «суета сует», ничто, пустота.
Иов познал смысл жизни как страдание, но цель этого страдания он так и не понял.
Ответ Песни Песней сводится к тому, что вся жизнь – это песня о любви. Каждая микрочастица, созданная во время Большого Взрыва и существующая до угасания Солнца, является нотой в этой невероятно сложной симфонии. Каждое событие, всё, что когда-либо случалось, выпадение одного волоска или жизнь любого воробья, является темой в превосходно совершенной мелодии этой песни.
Но мы, обитатели этого мира, не слышим эту мелодию и не знаем о ней, если нам не скажет об этом Композитор, который находится за пределами вселенной, и кто единственный может знать суть целого. Пифагор сказал, что мы не слышим «музыку сфер» по той же причине, по какой кузнец не слышит удара молота по наковальне: потому что он слишком близко к наковальне, слишком привык к ней. Истинно высокая гора не видна, если мы находимся рядом с ней. Вот и мы не слышим целого пока не окажемся вне этого целого, то есть после смерти; или пока мы не станем цельными, святыми. На Небесах мы будем слышать как мы поём сами, точнее услышим, что же мы спели во время нашей жизни.
Любовь – это беседа
Поэма написана в виде беседы, жених и невеста поют друг другу по очереди, потому что любовь беседа и есть, форма великой поэмы едина с содержанием. Форма – средство, весть – цель.
Есть только три важных вести, три житейских философии. Согласно атеизму, говорит один только человек, и говорить ему не с кем. Согласно пантеизму, говорит один только Бог, а собеседника – тварного мира свободных душ – у него нет. А вот теизм предполагает беседу, диалог между Творцом и тварью.
Таким образом, беседа влюбленных знаменует особый, философский взгляд на жизнь. Не случайно любовная поэзия гораздо богаче в странах теизма, чем в атеистических и пантеистических.
Мало того: беседа мужчины и женщины отражает беседу внутри самого Творца, между Его Лицами. Жизнь – это беседа, потому что в ней изображается Бог, внутренняя Его жизнь – любовная беседа. Этого и не видит пантеизм: «быть с кем-то» – самая сущность того, что именуется «быть». Такая связь не случайна, она не внешняя, как время или пространство. В список существенных свойств бытия входит не только единичность, но и множественность; не только тождественность себе, но и связь с другим; не только истина, добро, красота, но и любовь хотя бы в самой простой форме «обернутости к другому». Простой разговор выражает высочайшую из тайн.
Любовь – это вечное движение
В физическом мире вечного движения нет, в духовном – есть, и это – любовь. Чем больше мы любим, тем больше любят нас; чем больше любят нас, тем больше мы любим. Каждая наша любовь может стать бесконечной, Божья – бесконечна. У Любви нет внешнего предела. Если она ослабевает, то от внутренних причин.
Здесь, в «Песни песней», это выражено в том, что стихи взбираются все выше. Чем больше любит один, тем больше любит другой, и так – все время. Он говорит, что она – лилия между терниями (Песн. 2:2), она отвечает, что он «яблонь между деревьями» (Песн. 2:3); он говорит «ты прекрасна» (Песн. 1:14), она откликается (Песн. 1:15). Они подпевают друг другу, подхватывают, не давая любви отяжелеть.
Любовь, главная сила вселенной, превосходит другие силы и законы, особенно – закон энтропии. Энергия любви не гаснет, но возрастает. Вот почему рай никогда не наскучит. Вот как спасешься от скуки здесь, на земле.
Любовь – живая
Любовь кажется нам каким-то продуктом жизни: животные как бы выделяют животную любовь, мы, люди – человеческую, Бог – Божественную. Да, у животных любовь рождает жизнь, однако сама она – не живое существо. А вот у Бога все не так, любовь – живая, это – Святой Дух. Любовь между Отцом и Сыном так сильна, так жива, что живет своей жизнью.
Человеческая любовь похожа и на животную, и на Божественную. Чтобы родить живое существо, ей нужен механизм биологического размножения. Но и сама она – живая. Она – не отдельная Личность, как Святой Дух, но и не внутреннее чувство. Все мифологии видели её богом или богиней, которые могут нами владеть. Почему же? Если мы достаточно стары, чтобы помнить голливудский штамп, мы повторяем: «Это – сильнее нас!» Опять же, почему? Для чувства эти слова не подходят. Но если любовь – не только в нас, но и вне нас, между нами, они понятны, она – живая.
Поэтому «Песнь Песней», как почти все любовные стихи, сравнивает её с чем-нибудь живым, а то и растущим – с садом (Песн. 4:12 и Песн. 4:16), с виноградником (Песн. 7:13; Песн. 8:12), с живой водой (Песн. 4:15). Любовь растет, как растение, и не только «в нас». У нее есть своя жизнь, ведь она – Божье семя, посаженное в наших душах. «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём» (1Ин. 4:16).
Любовь – это благая весть
Любовь – это благая весть, хорошая новость. Она обещает нам счастье. Даже Фрейд догадался об этом и разделил основные силы души («психики») на два рода: эрос, сила жизни, тянет нас вперед, танатос, сила смерти, тащит назад, в утробу. Для Фрейда в нас непрестанно борются эти силы. Так в мысли атеиста и имморалиста отразились представления его предков о битве между жизнью и смертью, послушанием Богу – и непослушанием:
«Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое» (Втор. 30:19).
Драма «Песни Песней», как и драма жизни, – это выбор между эросом и танатосом, между «да» и «нет», единственно возможными ответами на Благую Весть.
Возлюбленный обещает тайные и дивные вещи. Поверит ли ему невеста? Выберет ли жизнь?
«Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал;
Цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в земле нашей;
смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние.
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!» (Песн. 2:10-13).
В ответ надо выйти из прошлого, из тьмы и смерти, сна и утробы. Позже (Песн. 3) невеста никак не проснется и не отвечает вовремя жениху, он оставляет её плакать, страдать, искать его. В раю не спят (сон – образ смерти), нет сна и в любви. Все образы здесь – утренние, не ночные – «… день дышит (…) и убегают тени» (Песн. 2:17).
Любовь – Благая Весть, ибо она – живая. Любовь – не абстрактный идеал, а приглашение на свадьбу. Не мы спешим к ней, а она – к нам. Не мы зажигаем её, она возжигает нас, как фонарщик.
Любовь – это могучая сила
С двумя последними её свойствами связана её сила. Образы «Песни песней» поразительны. В них нет ни слабости, ни сладости. Они сильны и деятельны, как в эпосе о битвах. Какую женщину сравнивали с войском? А тут возлюбленная «грозна, как полки со знаменами» (Песн. 6:4). И еще: «Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?» (Песн. 6:10). Это – женщина, не мужчина! «Грозна» не значит «страшна»; тут – священный трепет почтения.
В невесте нет привычной женственной слабости. Она – не поникшая фиалка, и жениху это не нужно. Оба – деятельны, он – по-мужски, она – по-женски. Невеста – как заря, а заря здесь тоже грозная. Когда Жених наш, Бог, приходит к нам, мы не падаем, а выпрямляемся; не гаснем, а зажигаемся; не никнем, но оживаем. В дуэте второй голос не слабее первого. Дальше мы увидим, что любовь сильнее всего, даже смерти.
Любовь – это труд
Любовь не ленива. Она поет дуэт, а пение – работа. Радостная, но работа. Влюбленные поддаются любви, они – пассивны, но любовь их угаснет, если они не будут трудиться, хранить её и растить; она увянет, умрет, как зерно, которое пассивно падает в землю, но потом его удобряют и растят. Невеста поет:
«На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его.
Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его, и не нашла его» (Песн. 3:1-2). Она ищет любовь, ищет Бога, это – нелегкий труд. Тут приходится ходить пешком, как в старину.
Самая трогательная, прекрасная и правдивая повесть о любви – книга Шелдона Ванокена «Суровая милость». Читатели часто спрашивают его, как они с женой сохранили такую сильную любовь. Она так хороша, что просто не верится. В жизни мы таких браков не видим. Нынешний мир только и говорит, что о любви, но он её практически добил. Прочный брак – не правило, а редкость, не говоря уж о счастливом, тем более – радостном. В чем же секрет Ванокенов?
Ответ поразительно прост и как бы не духовен: «Мы сохранили любовь потому, что над этим трудились». Любовь плохо растет, почва истощилась. Может быть, она и не была богатой, но люди хотя бы знали, что её надо обрабатывать. А труд предполагает жертву. Мы отказываемся, по меньшей мере, от того, что делали бы вместо работы.
Предполагает он и терпение, которое особенно редко в нашей любви, похожей на полуфабрикат. Без терпения не вырастишь яблоню, не растут яблоки в пакетиках.
Фрейд считает, что у нас две основных потребности – «любовь и труд». Это мудро (хотя я не думаю, что он мог бы мудро объяснить, что он имеет в виду). Но труд и любовь едины: труд принесет очень мало, если в него не вложишь любовь, и любовь без труда увянет. Кьеркегор говорил, что для христиан любовь – не чувство, как для романтиков, а «дела». Поэтому Христос и велит нам любить. Только дурак велел бы испытывать некое чувство.
Самое странное, что любовь еще и отдых. Она – и будничный день, и день Господень. Христос говорил именно об этом, когда объяснял фарисеям, почему исцеляет в субботу. Он сказал, что Отец работает, а потому работает и Он (Ин. 5:17). Остановиться Он не мог, как Отец не останавливается, ибо в этом труде – сама Его жизнь. При чем же здесь земные супруги? При том, что они участвуют в Божьей любви. Сын – как Отец; христианин – как Сын. Совершая труд любви, мы соответствуем двум природам Христа: Божественной и человеческой, вечной и временной, субботе и будням.
Любовь – это стремление
Другая странность любви в том, что она – кисло-сладкая, точнее – горько-сладкая. Сама её сладость горька, горечь – сладостна. Оба эти свойства неотъемлемы от стремления. Стремясь к чему-то, мы мучаемся, ведь цели стремления еще нет, но и как-то странно радуемся. Стремиться к Богу лучше, чем иметь весь мир. Такое стремление лучше всех обладаний.
Невеста начинает свою партию с сослагательного наклонения: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих!» (Песн. 1:1). Желание её осуществляется только в конце; но само оно подобно свершению. Сама тоска по раю – как рай.
Дмитрий Карамазов говорит Богу, что будет петь Ему песнь радости даже из ада, и он преобразит в рай этот ад (или сибирскую каторгу). Песнь любви созидает рай. Любовь Божья хороша не тем, что она – в раю; это рай хорош тем, что в нем – Божья любовь.
Никто не писал об этом лучше Льюиса, особенно в книгах «Кружной путь» и «Настигнут радостью». Прочитайте их, если вам хочется глубже заглянуть в эту сияющую бездну.
Любовь – это страдание
Любовь неотрывна от страдания по той простой причине, что она обнажает самое ранимое в нас, оставляет сердце на милость другого человека, времени и судьбы. Если человек этот – только человек, не Бог, он непременно предаст. Все мы, так или иначе, предаем любовь. Это и есть первородный грех. Положиться нельзя ни на кого. Возложите Божье бремя на любого, пусть на святого, и вы горько разочаруетесь. И не только люди – время, ход событий, самая жизнь способствуют этому греху. Предсказать мы можем одно: если любишь, будешь страдать. Не хочешь страдать – не люби; и получишь тягчайшее из страданий, одиночество.
Одна любовь может преобразить страдание изнутри. Тогда она его победит. Для невесты в «Песни Песней» следы страданий красивы, не безобразны:
«Дщери Иерусалимские! черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы.
Не смотрите на меня, что я смугла; ибо солнце опалило меня» (Песн. 1:4-5).
Невеста Христова – душа, Церковь, мученица (христиане все – мученики) – прекрасна в своих страданиях, как сам Христос. Морщины матери Терезы несравненно прекрасней, чем лицо кинозвезды.
Любовь умножает страдания невесты. Она «изнемогает от любви». Но и страдание умножает любовь. Только выйдя из пустыни (образ страдания), невеста обретает то, чего так хотела, – доверие, соединение, самый брак:
«Кто это восходит от пустыни, опираясь на своего возлюбленного? Под яблоней разбудил я тебя» (Песн. 8:5). («Разбудить» – древнейший иудейский эвфемизм для первой брачной ночи).
Это есть у пророка Осии: только после пустыни, после печали любовь становится совершенной. Страдание и любовь преображают друг друга. Кажется, что они враги, а они – союзники. Именно в пустыне и слышим мы тихий голос Бога. Льюис говорит, что Бог кричит в нашем страдании, шепчет – в радости. Можно сказать и наоборот.
Любовь свободна
Все мы знаем, что любовь надо свободно давать и свободно принимать. Есть три способа влиять на других – можно толкать их, можно нести, можно вести за собой. Вы толкаете, когда не считаетесь с их волей. Вы несете, и они тоже пассивны, хотя и не противятся; вы все делаете за них, как мать за младенца. Наконец, вы ведете, влечете, привлекаете, об этом и просит невеста: «Влеки меня, мы побежим за тобою!» (Песн. 1:3). Она не хочет быть ему ни рабой, ни ребенком; она – его невеста, и он не толкает её, не несет, а влечет. Начал он, но она свободно отвечает. Она это выбрала; увлекать – не тащить. Идти за кем-то – такое же вольное действие, как позвать: «Иди за мной!»
Даже Бог тут не может ничего изменить, это – внутренний закон любви, любовь – это Он, и Он Себя не меняет. Словом, Бог не может любить и понуждать в одно и то же время. Он не понуждает нас ответить на Его любовь. Только её, нашей любви, Он Себе дать не может. Вселенную создать – может, нашу любовь – нет; Он её просит, и все. Любовь – не тварь, не создание, вроде мира. Все созданное пассивно; мир ничего не сделал, чтобы его создали. А любовь активна, свободна, она идет изнутри, растет своей внутренней тайной, словно плод. Жених повторяет и просит:
«Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, сернами или полевыми ланями:
не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно» (Песн. 3:5).
Это – труднее всего на свете, нам не хватает терпения, ведь мы удерживаемся от того, что очень, очень хочется. Ничего не поделаешь, терпеть надо, потому что без свободы нет любви.
Сейчас все время толкуют о свободе, раньше о ней толковали куда меньше. Может быть, дело в том, что сейчас не знают любви. Влюбленные о свободе не говорят, они и так свободны. Они хотят не свободы, они хотят себя связать. Свобода от любви, свобода от Бога – это и есть ад.
Любовь истинна
Невеста говорит: «Достойно любят тебя» (Песн. 1:3). Любовь – не только высшая ценность, но и высшая истина. Она верна онтологически. Она соответствует тому, что есть, живет в реальном мире. Какой у нас мерзкий обычай говорить так, будто любовь – «идеал», а «реальность» – груба, уродлива, безлюбовна; будто её определяют люди, и самые плохие! Реально не то, что делаем мы, а то, что делает Бог. Бог есть Любовь. Значит, любовь – самое сердце реальности и, любя, мы реальнее всего.
Особенно это верно, когда мы любим Бога. Высший реализм – любовь невесты (души) к своему Жениху. Но еще удивительней, что Любовь Жениха так же реальна, мало того – точна.
Любовь точна
Любовь точней математики. Мы, по своей глупости, говорим, что она слепа, на самом деле все наоборот: она-то и зряча, просвещена, мудра высочайшей мудростью. Бог есть Любовь, Он – не слеп, значит – не слепа и она. Если же слепа, или Бог – не любовь, или Он все-таки слеп.
Когда мы говорим так о любви, мы представляем себе эгоистичную, или животную, или кукольную любовь. Они, наверное, слепы. Агапе – нет. В это надо твердо поверить, ибо такая мысль подвергнется суровому испытанию, когда мы дойдем до удивительных строк. Читая их, мы готовы отбросить все символические толкования – Бог просто не может так говорить с нашей грешной душой. Ну, например: «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе» (Песн. 4:7). Пятен очень много, мы это знаем, и Бог это знает, судя по другим местам из Библии. Воистину подумаешь, что Любовь слепа.
А вот еще: невеста робко прячется, может быть – потому, что стыдится своей неприметности перед его красотой. И жених говорит:
«Голубица моя
в ущелии скалы
под кровом утеса!
Покажи мне лице твое,
дай мне услышать голос твой;
потому что голос твой сладок
и лицо твое приятно» (Песн. 2:14).
Кто тут прав? Она думает, что некрасива, ну хоть черна; он – что светла и прекрасна. Если он – Бог, он прав. «Бог верен, а всякий человек лжив» (Рим. 3:4). Как же это может быть?
Такая же странность – во второй из величайших поэм о любви. Никого не возвышали так в стихах, как Беатриче. Не Вергилий, любимый поэт Данте, лучший поэт мира, выводит его из чистилища, а она. Данте, как Бог, говорит ей, что вся она прекрасна, что слава Божья просияла на её лице, что через неё, как через окно, он видит свет рая. Бог – солнце, Беатриче – месяц. Что же это такое?
Историк ответит, что «настоящая Беатриче» была флорентийской девушкой, даже девочкой, которую Данте знал с ранних лет, дочерью купца. Никто не считал её особенно красивой, а самому поэту довелось увидеть, как она идет под его окном, и что-то в нем изменилось, жизнь свернула куда-то, когда Беатриче свернула за угол. «Начинается новая жизнь», – написал он. На самом же деле он просто увидел её лицо. Как в популярной, простенькой песенке, он сказал примерно так:
«Я её увидел
и взлетел
от земной юдоли
в небеса,
и повис над миром
высоко».
Что это, болезнь? Тут психолог прибежит на помощь историку и снисходительно скажет: «Да, понятно. Это – проекция. Данте был влюблен в любовь, и подвернулась Беатриче. Вот он и проецирует на нее глубину и красоту своей души. Красота – в глазу глядящего[13], а у Данте, у поэта – тем более. Когда у вас желтуха, вы все видите желтым; когда вы такой поэт, первая встречная будет прекрасной. Не Беатриче красива, а он сам.»
Если бы Данте их услышал, он бы вызвал их на поединок и убил, защищая честь возлюбленной. А если бы не убил, затеял бы спор, и это для нас важнее. Он бы настаивал на том, что его любовь точна, объективна, верна реальности; что красива именно Беатриче; что он, Данте, просто умеет видеть. У него рентгеновское зрение. Пускай другие соглашаются с историком и с психологом, пускай они видят, как она неприметна, а вот ему дано разглядеть в этой гусенице бабочку, которая есть в Беатриче; которая есть Беатриче.
Прав он? Конечно, вы сами это знаете. Кто понимает вас лучше, самый крупный психолог или близкий друг? Тут и говорить не о чем. Только любовь умеет видеть. Чтобы понять мир вещей, нужны наука и сомнение – не принимай ничего, пока не докажешь. Каждая идея виновна, пока она не оправдана. С людьми все иначе; чтобы их знать, нужны доверие и любовь. Человек невинен, пока его вина не доказана. Иначе вы его не услышите. Подозрение перекрывает канал.
Итак, Данте прав, а Беатриче – прекрасна. Как и Елена, и Мария, и Лесли, и Джо, только нет рентгенолога, который бы это увидел. «Нет, есть!» – говорит он в «Песни Песней», и это – Бог.
Бог не лжет, поверьте Ему. Что тогда будет? Представьте, что к вам (Вы – девушка) пришел знаменитый актёр и сказал: «Именно вас я ищу всю жизнь. Вы прекрасны, мне плакать хочется от вашей красоты. Выходите за меня замуж, мы будем очень счастливы». Если вы считали себя неприметной, все изменится. Даже актер может ободрить нас, а тут – Бог! Посмеете вы назвать Его обманщиком? Вы говорите, что вы некрасивы, Он с вами не согласен. Кто-то из вас неправ. Он? Этого быть не может. Значит, это вы неправы – неправы и прекрасны.
А как же грехи? Что Он, отвел глаза? Нет. Это вы плохо видите сквозь время свою вечную участь и вечную суть. Перед вами – грубый набросок, Бог видит всю картину, ибо смотрит из вечности. Он видит всю вашу жизнь, но не кусками, как вы, а целиком. И говорит: «Прекрасно».
Христос сказал: «Будьте совершенны». Только Он, сказавший такие немыслимые слова, может в этом помочь, ибо Он – Спаситель. Мы довольствуемся несовершенным; мы – но не Он. Он – Любовь, а её, как сказал Джордж Макдональд, «очень легко обрадовать и трудно удовлетворить». Спасибо Ему и за то, и за это!
Любовь проста
Слог «Песни Песней» поразительно прост, и это при такой глубине! Мудрейшие богословы, мистики, святые толкуют её на сотнях страниц, суть – так проста, что для нее годятся стихи, простые, как хайку:
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя,
Ты прекрасна!
Глаза твои голубиные.
О, ты прекрасен, возлюбленный мой,
и любезен;
и ложе у нас – зелень» (Песн. 1:14-15).
Для того, кто не любит, это смешно и скучно. Для того, кто любит, – прекрасно, как бриллиант. Не любишь – и конца не дождешься, сколько можно повторять! Любишь – и ждешь повторений, ведь и Бог все повторяет.
Если вы были влюблены и видели влюбленных, вы знаете эту разницу между «я» и «он». Влюбленному скука неведома. Тем, кто глядит со стороны, – другу, соседу, брату, – все это очень скучно. Им кажется, что влюбленный узок, упрям, одержим; он видит себя иначе.
Представьте, что критик (в данный момент – не влюбленный) разбирает стихи, которые мы сейчас читали. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя». Какой штамп! Ни одного живого слова. Опять «ты прекрасна»… Да мы и так знаем, зачем настаивать? «Глаза твои голубиные» – глупый образ. Понятно, любовь слепа, от нее глупеют… Посмотрим, не талантливей ли «она»… «О, ты прекрасен, возлюбленный мой». Ну, знаете! Простой повтор… «И любезен». Сколько можно? «И ложе у нас зелень». Ну и что? В жизни не видел таких глупых, примитивных стихов, если это слово тут уместно.
А вот критик влюбленный: «О, ты прекрасна». Как верно! Любовь – блаженное видение, Божий свет, просиявший нам. «Ты прекрасна». Нет, как точно! Просто – а все сказано. Вторая строка отражает первую, как Сын отражает Отца, и по этой же причине: и там, и тут – совершенство. «Глаза твои голубиные»… И точно, и таинственно. Разум – растерян, сердце – радо. Ведь только оно и поймет простоту, у разума другая игра, он строит из понятий сложное здание истины. Вот и «она» говорит: «Ты прекрасен». Что ей еще сказать? Совершенно и просто, как любовь… «Ложе у нас – зелень». Да, вся природа обновляется в свете любви. Каждая птица, каждый лист, что там – каждое ложе поет ту же песнь, что и Бог, ибо Он пламенно любит все подробности мира. Нет, вы подумайте, – все, просто всё выражено в этих строках!
Любовь обращена к одному – единственному
Мы любим какого-то человека, а каждый человек – единственный. Он – не сообщество, не сборище, не разновидность. Нельзя любить человечество, ведь человечества нет. Если проповедник или учитель говорили вам, что Библия учит любить человечество, они вас обманули. Библия этому не учит, там даже нет такого слова. Христос просит нас любить Бога и ближнего, а никакое не человечество.
А как с ним (с человечеством) удобно! И не придет, когда вы заняты, и не поссорится, и не напьется… Оно не бывает грязным, грубым, глупым, сварливым и слезливым. У него нет религиозных, социальных, сексуальных заблуждений. Словом, за него умереть не обидно. А вот за Пашу или Машу – да никогда! Разве что по любви…
Какой-то святой сказал, что если бы Бог создал только вас, Он претерпел бы все, чтобы вас спасти. Он умер на кресте не за человечество, а за вас. «Назвал тебя по имени твоему», – говорит Он. Встречая вас в небесной обители, Он назовет вас по имени, как влюбленный, который шепчет имя во тьме, ибо имя – это личность.
Хор нелюбящих удивляется в «Песни Песней»:
«Чем возлюбленный твой лучше других возлюбленных?» (Песн. 5:9).
А она отвечает:
«Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других» (Песн. 5:10).
И он говорит о ней то же самое:
«Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц
и девиц без числа,
Но единственная – она
голубица моя, чистая моя» (Песн. 6:8-9).
Имя Божие – самое индивидуалистическое слово, «Я» (Быт. 3:11). Божий образ в нас – наше «я». Парадокс любви в том и состоит, что самое частное, собственное, единичное можно разделить с другим.
Возлюбленная для влюбленного – сердце мира. Она – не на окружности его сознания, а в центре, там же, где он сам.
Почему Бог нас создал? «У Него есть миллиарды других, неужели Ему все мало? Нет, не мало; Ему просто нужны вы. Ради вас Он оставит девяносто девять (или девяносто девять миллионов) овец. Он разделит вашу боль, вашу радость, ваше одиночество и даже – на кресте – ваш грех. Один из гвоздей, пронзивших Его тело, – ваш, и только ваш. Одно из терний в Его венце – ваше и только ваше. Вот как видит вас Возлюбленный:
«Что лилия между тернами,
То возлюбленная моя между девицами» (Песн. 2:2).
И вы отвечаете Ему одному:
«Что яблонь между лесными деревьями,
То возлюбленный мой между юношами» (Песн. 2:3).
Вот это и значит слушаться первой, большей заповеди, любить Господа Бога своего всем сердцем. Бог наш ревнив; любовь ревнива, потому что обращена только к одному и единственному. Она ни с кем не разделит возлюбленного, её не делят, как не делят сердце. Только бесконечность может, не разделяясь, отдавать себя целиком – и много раз. Мы можем отдать сердце кому-то одному – единому Богу, ибо Он один; единственному супругу. Брак – самый близкий образ неба, он требует всего – или ничего.
Любовь побеждает всё
«Amor vincit omnia», сказал поэт[14]. Ничто не устоит перед ней, ибо сила её – от небес. Горы, препятствие из препятствий (Ис. 40:4), не остановят её – возлюбленный «идет, скачет по горам» (Песн. 2:8). Любовь, как и вера, двигает горами (Мф. 17:20).
Собственно говоря, она вбирает, включает в себя препятствия. Венчая новобрачных, священник говорит, что брак уж очень высок и свят, он требует полной отдачи, потому «только любовь делает его возможным, и только совершенная любовь обращает его в радость».
В нашем падшем мире очень многие не любят любви, и мы, как ветхозаветный пророк, взываем в тоске к небесам. Но Бог показывает нам, как пророку, несметные воинства, сияющие ангельским светом и ангельской добротой. Они окружили мрачное войско недругов, которые, в свою очередь, держат в темном кольце маленький Израиль. Мы не бываем одни, «Я с вами до скончания века» (Мф. 28:20). Так сказал Тот, Кто сказал и те слова, которые так хотелось произнести Александрам, Цезарям, Наполеонам и Гитлерам: «Я победил мир» (Ин. 16:33). Они пали, ибо оружие их – ненависть. Он победил, ибо орудие Его – любовь. Они убивали врагов, Он дал Себя убить. Агнец победил дракона кровью любви. Раны Христова сердца сильнее всего на свете. Если наша любовь питается от них, она победит всё.
Любовь неожиданна
Нельзя рассчитать любовь, поверить, проверить, предсказать. Она, как сказал бы Толкин, «благая катастрофа». Как и Господь, она настигает нас врасплох. Библейский Бог, в отличие от многих богов нашей фантазии, не вершина какого бы то ни было из земных треугольников; это мы – вершины Его треугольника. Он – не цель наших духовных стрел; мы – цели Его стрел. «Бог философов и ученых» просто есть. Бог Авраама, Исаака, Иакова подкрадывается к нам и оглушает криком.
Вот почему песнопевец употребляет странный образ серны. Бог – и серна? Да. Вы её видели? Она скачет очень легко и очень свободно, словно огромная блоха. Когда она стоит, кажется, что она вот-вот прыгнет на вас. Это даже страшно. Так и невесту удивил, едва ли не испугал голос жениха:
«Голос возлюбленного моего!
вот, он идет,
скачет по холмам,
прыгает по горам.
Друг мой похож на серну
или на молодого оленя.
Вот, он стоит
у нас за стеною,
заглядывает в окно,
мелькает сквозь решетку.
Возлюбленный мой начал говорить мне:
встань, возлюбленная моя,
прекрасная моя, выйди» (Песн. 2:8-10).
Бог зовет нас, как звал Авраама, из старой, знакомой комнатки, по лестнице веры, в Свои объятия. Как звал Христос Своих учеников, словно влюбленный, бегущий к возлюбленной. Мы решили, что все с Ним улажено и рассчитано, а Он сметает наши планы, как дым, и встает перед нами, и требует, чтобы мы выбрали между Богом Внезапности и кумиром самости, между серной и слизнем, между раем и адом.
Любовь бесстрашна
«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» (1Ин. 4:18), – говорит благовестник Иоанн. Благовестник Соломон говорит то же самое. Любовь и страх – как масло и вода, они не могут занимать одно и то же место, одно и то же время, одну душу.
Невеста спряталась в ущелье скалы (Песн. 2:14), она боится встретить жениха. Это совсем не глупо, гораздо глупее то, что мы мало боимся. Неправда, что «нечего бояться, кроме страха». На свете много страшного. Есть зло, есть ад, есть дьявол. Есть страх Господень, это – не миф, разве что Библия – сборник грубых мифов. На человеческом уровне страшно, что возлюбленный нам не ответит. Любовь беспредельно ранима, её очень легко спугнуть. Словом, страшного много.
Особенно же страшно добро. Бог – совершенное добро, совершенная святость, совершенная правда. Страшно это? Конечно – если мы не очень любим добро, и правду, и святость. Хотите вы увидеть Бога прямо сейчас, в эту минуту? Вам ничего не удастся от Него скрыть! Если хотите, вы – величайший святой или полный дурак.
Хорошо, что есть страх, и любовь может его выгнать. Не будь его, она бы упала на невозделанную землю. Если в вашем представлении о Боге нет страха и трепета, их не будет и в вашей любви. Если ваша душа так мала и горда, что ей удобно с Богом, она сможет вместить только удобную, ничтожную любовь.
Но если в ней есть великий и праведный страх, сменит его великая, истинная любовь. Страх – это связь между душой и Богом, пусть детская, но прочная. Любовь свяжет крепче и лучше, потому она и может сменить то, что хуже и слабее. Специалистам по «религиозному воспитанию» нельзя разрешить, чтобы они убирали эти семена, ибо семя страха, когда умрет, приносит много плода.
Любовь изгоняет страх потому, что это – не эрос, это – агапе. Вожделение страха не выгонит, милосердие – выгонит, потому что в нем есть доверие. Только доверие, только вера сильнее страха. Если мы думаем, что нас отвергнут, мы боимся. Если верим, что нас любят, страха нет. Нет страха в любви, он – снаружи.
А верить, совсем верить можно только Божьей любви (значит, только она уж точно изгонит страх), потому что Один Бог полностью знает, принимает и утверждает нас. «Ибо отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня» (Пс. 26:10).
Любовь – это обмен личностями
В «Песни Песней» есть очень простая и немыслимо загадочная фраза: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему» (Песн. 2:16), и снова – «Я принадлежу другу моему» (Песн. 7:11). Если я тебя люблю, я уже не свой, а твой. Но и ты – моя. Как это может быть? Здесь нарушена обычная связь между дарующим и его даром, субъектом и объектом, причиной и следствием. Казалось бы, общее место – в любви мы отдаем себя, а на самом деле – высокая и священная тайна.
Объяснение ей – в тайне, которая еще выше и святее. Любящие принадлежат друг другу, потому что Любовь – это Бог, Бог – Троичен, а Лица Пресвятой Троицы отдают Себя друг другу. Сын – это Слово, Мысль, Разум Отца, отданный так полно, что Он – отдельная Личность; Дух – это Любовь между Отцом и Сыном, отданная так полно, что и Он – Личность.
Наша любовь – образ Троичной Любви именно потому, что возлюбленные могут действительно отдать себя друг другу, становясь «одним», но оставаясь «двумя». «Уже в земной любви закон математики нарушен, он превзойден – значит, дерзко и глупо отрицать за то же самое Троицу».
И, как лица Троицы, как супруги, едины во Христе Бог и человек. Божья Любовь обменялась личностью с нами. Бог вложил в нас Свой Дух; Он принял нас в Свое Тело. Он – в нас, мы – в Нем. Кто-то сказал: если богословы поймут словечко «в», они разрешат самые сложные тайны.
Да, это – тайна, но не сложная. Каждый, кто любит, знает её. Рабы принадлежат хозяину, хиппи – только себе, влюбленные – друг другу. Если я тебя люблю, я – больше, чем «я». Что бы с тобой ни случилось, случится со мной, да и с тобой случится дважды – в тебе и во мне. Любящий отец не лжет, когда, шлепая ребенка, скажет: «Мне больнее, чем тебе». Наверное, так и Бог, когда Он наказывает нас.
Любовь триумфальна
Многие образы «Песни Песней» не трогают нынешнего человека, потому что в них есть старомодная триумфальность, высокопарность, даже воинственность. Вот, например:
«Кто эта, восходящая от пустыни
как бы столбы дыма,
окуриваемая миррою и фимиамом,
всякими порошками мироварника?
Вот одр его – Соломона:
шестьдесят сильных вокруг него,
из сильных Израилевых.
Все они держат по мечу,
опытны в бою;
у каждого меч при бедре его
ради страха ночного.
Носильный одр сделал себе царь Соломон
из дерев Ливанских;
столпцы его сделал из серебра,
локотники его из золота,
седалище его из пурпуровой ткани;
внутренность его убрана с любовию
дщерями Иерусалимскими.
Пойдите и посмотрите, дщери Сионские,
на царя Соломона в венце,
которым увенчала его мать его
в день бракосочетания его,
в день радостный для сердца его» (Песн. 3:6-11)
Теперь это трогает гораздо меньше, чем тогда, потому что мы живем в плоском мире, где все равны, а древние жили в мире иерархий, в мире башен и шпилей. Сердца наши тоскуют по нему, ибо истинное их измерение – высота. Любовь попросту выше всего другого. Она восседает на престоле, ликует, поет свою Песнь Песней. Это триумф. Триумфу приличествуют золото и серебро, мантия и венец. Если символы «Откровения» хоть что-то значат, на небе все это будет. Может быть, лучше привыкнуть тут, на земле?
Любовь естественна
Любовь сверхъестественна, но и естественна, как Христос, Который – и Бог, и Человек. Мало того, любовь это заполнение человеческой натуры, центр божественного проектирования человека, любовь – главная сила природы. Гравитация – просто любовь на чисто физическом уровне. Любовь «движет солнце и звёзды» – это знал не только Данте, но и древние авторы. Это – лейтмотив симфонии, которую играет природа, тема её песни.
Вот почему автор «Песни Песней», как все поэты пишущие о любви, находит в природе подобия и образы. Если бы любовь не была путеводной нитью природы, они казались бы искусственными, употребление их – насильственным.
Современные ощущения стали более «материалистичными», чем ощущения древних, и потому мы должны переучиваться, иначе мы не поймем очень важной черты этих образов: они основаны не на видимом, эмпирическом сходстве, а на сходстве, скажем так, эмоциональном. Рассмотрим, к примеру следующий фрагмент. Он содержит семь образов и ни в одном из них нет явного сходства. Если читатель думает, что для автора оно было, стихи эти не очаруют его. Хуже того – он над ними посмеется. Если же он поймет тонкие эмоциональные переходы, слабо связанные с примитивным подобием, он проникнет в тайный мир поэта:
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!
глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы
твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской;
зубы твои, как стадо выстриженных овец,
выходящих из купальни, из которых у каждой
пара ягнят, и бесплодной нет между ними;
Как лента алая губы твои, и уста твои любезны, как
половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими;
Шея твоя, как столп Давидов, сооруженный для оружий,
тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных.
Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями». (Песн. 4:1-5)
Гораздо труднее объяснить эти сравнения, чем почувствовать, понять интуитивно; но самое важное – не это. Важно, что влюбленный видит что-то сходное в возлюбленной и в природе. Такие сравнения есть во всех любовных стихах, ибо в природе есть любовь. Господь задумал и создал природу, чтобы та выражала Его. «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь» (Пс. 18:2). Каждая травинка – язычок любви, нота в Божьей песне. Природа не слепа и не глуха. Это наша наука глуха и слепа, если не видит её и не слышит.
Каждая из десяти заповедей Моисея говорит о любви – любовь не крадет, любовь помнит день Господень, любовь не прелюбодействует. Как, разве и последнее верно? Да. Любовь не изменяет себе. Ей не нужен внешний закон, она верна и так. Она хочет быть верной, всю себя отдать одному, не дробиться и не делить себя между многими.
«Запертый сад – сестра моя, невеста,
заключенный колодезь, запечатанный источник» (Песн. 4:12).
Любовь запечатана, закрыта, в неё не войти посторонним.
«Положи меня, как печать, на сердце твое,
как перстень, на руку твою:
ибо крепка, как смерть, любовь;
люта, как преисподняя, ревность;
стрелы её – стрелы огненные;
она пламень весьма сильный» (Песн. 8:6).
Невозможно отдать всего себя нескольким людям. Целое – целому. Если мы отдадим себя многим, мы разделим и дар – и дарителя. Разделенный человек страшен, как раздвоение личности. Только Бог может давать Себя многим, каждому из нас, в одно и то же время, ибо Он – не во времени, а в вечности. Мы – во времени, и отдать себя можем кому-то одному.
Хотя Он любит каждого, Его любовь так же ревностна, верна и сокровенна, как наша. Небесный Жених не делит с другими Невесту, как не делит её ни с кем жених земной. «Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода, ненавидящих Меня» (Исх. 20:5). Мы презираем «ревность Господню» и, конечно, это связано с тем, что мы не ценим верности в браке. «Узкий путь» мы сменили на какую-то экуменическую оргию, свальный грех богов, а нерасторжимый брак – на самый явный во всей истории крах одного из самых главных установлений. Это две стороны одной обесцененной монеты. Однако, «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16:26).
Любовь – здесь, в настоящем
Когда ангел явился Марии, Она была готова ответить: «се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему» (Лк. 1:38). Вот почему её святость совершенна; у совершенных святых – совершенная любовь, а совершенная любовь совершенно готова сказать: «Да».
А вот невеста, как наша собственная душа, еще не готова. Она приводит какие-то оправдания, мешкает, боится, и брак все оттягивается, она же – страдает:
«Я сплю, а сердце мое бодрствует;
вот, голос моего возлюбленного, который стучится:
“отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя!
потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои – ночною влагою”.
Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его?
я вымыла ноги мои; как же мне марать их?
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину,
и внутренность моя взволновалась от него.
Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему,
и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка.
Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел.
Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его;
звала его, и он не отзывался мне.
Встретили меня стражи, обходящие город; избили меня, изранили меня;
сняли с меня покрывало стерегущие стены.
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские:
если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему?
что я изнемогаю от любви» (Песн. 5:2-8).
Так и мы в отношениях с Богом. Бог зовет нас, а мы медлим. Когда у нас будет время, когда мы будем здоровы, когда будет меньше этих марфиных дел, словом – завтра… Но мы всегда в «сегодня», «ныне час спасения». Его мы и откладываем. Ведь «спастись» и значит пустить Бога в свою душу, в свою волю, в настоящее. Бог – живой и не войдет в мертвое. Прошлое – мертво, будущее – не родилось. Бог живет только в настоящем.
Замечали вы, как трудно сделать то, что настойчиво советуют нам модные психологи – жить в настоящем? Если не замечали, я вам сейчас это покажу.
Перестаньте читать, не ждите от следующей фразы чего-то очень ценного, обратитесь к Богу прямо сейчас и скажите Ему, как вы Его любите и дайте Ему сказать, как Он вас любит. Докажите, что вы мудрее невесты!
Теперь – читайте. Правда, это была лучшая часть книги?
А может, вы еще думаете, послушаться ли? Не надо. Так на небо не попадешь.
Любовь вмещает всё
Любовь «Песни Песней» включает все четыре вида любви, о которых писал Льюис. Они всегда есть в самом полном и самом близком из наших союзов – таком браке, каким его замыслил Бог; есть и в нашем браке с Богом. Ни земной брак, ни небесный не противопоставлены какой бы то ни было любви. Святой Августин говорит в своей «Исповеди», что тот, кто имеет Бога, имеет всё, и тот, кто имеет Бога и ещё что-то, имеет только Бога.
Первой мы видим влюбленность. Герои «Песни песней» очень сильно влюблены друг в друга («она – пламень весьма сильный» (Песн. 8:6), но чувства их пылче, глубже и светлее влюбленности плотской, вожделения: «Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста …ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов» (Песн. 4:9-10).
Найдем мы и привязанность, самую уютную и умилительную из всех любовей. Она стоит рядом с влюбленностью в стихе (Песн. 4:9), где жених называет невесту и сестрой, и возлюбленной. Сопоставлены они и в стихах (Песн. 4:10), (Песн. 4:12), (Песн. 5:1). Огонь влюбленности, не защищенный стеной привязанности, быстро угаснет.
Дружбу мы тоже найдем: «Уста его – сладость, и весь он – любезность. Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой, дщери Иерусалимские!» (Песн. 5:16). От привязанности она отличатся тем, что сознательна и свободна. Кроме того, привязанность не предполагает равенства.
Наконец, тут есть милосердие и самоотдача: «Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его.» (Песн. 7:11), «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему» (Песн. 2:16). Жених и невеста отдают себя. Если какого-то из видов любви в браке нет, он не только неполон, он непрочен. В браке души с Богом они еще совершенней, ибо природа отражает свет благодати, а благодать не уничтожает, но совершенствует природу. Земной, горизонтальный брак отражает все, что есть в небесном, вертикальном. Именно эту глубокую тайну открывает нам Павел в Послании к Ефесянам (Еф. 5:21-33).
Любовь старомодна
Теперь употребляют слово «сексист», плохое слово – и потому, что описание в нем не отделено от оценки, и потому, что описание не точно (то ли это человек, который считает, что мужчина выше женщины, то ли тот, который считает, что они просто разные). Мой друг Шелдон Ванокен говорит, что выдумал его в пору «глупых шестидесятых», о которых теперь искренне сожалеет (см.: «Под милостью Божьей»). Может быть, эта главка сократит для него срок чистилища. Любви присуще четкое разделение полов, но культа мужчины в ней нет. Такую старомодность, такой «сексизм» и видим мы в «Песни Песней».
Мистики говорят нам, что для Бога все наши души – женственные. Именно не «женские», а «женственные». На самцов и самок делится животный мир, «мужественность» и «женственность» идут дальше, они касаются не только тел, но и души. Вот доказательство:
1) Только чистый, картезианский дуалист станет отрицать единство души и тела;
2) Никто не станет отрицать, что тело – или мужское, или женское.
Сведите эти предпосылки, и получите вывод – что-то подобное полу есть в душе (вот это лучше назвать «мужественным» и «женственным»). Друг для друга мы – мужчины или женщины. Для Бога мы женственны. Само слово «душа» почти во всех европейских языках – женского рода.
Здесь, в «Песни Песней», Бога символизирует жених, душу – невеста. Такая старомодность вызвана не тем, что жених «выше», а тем, что, приходя к нам, Бог выполняет мужскую, а не женскую функцию – оплодотворяет душу. Это – самая глубокая из причин, по которым библейский Бог – мужского рода. Конечно, это образ, у Бога нет тела; но что-то он отображает. Те, кто выдумал такой образ, чувствовали, что Бог – муж души. Именно Он оплодотворяет нас, именно Он дает новую жизнь, именно Он к нам входит, не мы к Нему, и ничего тут не поделаешь, как ничего не поделаешь с тем, что в земном браке все это препоручено мужчине. Сколько бы мы ни сердились, сути не изменишь. Мы не можем подогнать реальность под нашу последнюю выдумку или моду.
Любовь сильна как смерть
Наконец, даже смерть не победит любви. Только любовь и может противостоять смерти, все остальное та сметает. Звезды, и те смертны. Но через миллиарды лет, когда они все умрут, любовь будет жива; и если мы живем ею, возлагаем на нее надежду, прилепились к ней сердцем, живы будем мы. Любовь – самая материя Бога, потому она так прочна (1Кор. 13:8). Смерть разрешит все, что рушится, – и только. В этом – смысл стихов из Послания к Евреям:
«Которого глас тогда поколебал землю, и Который ныне дал такое обещание: “еще раз поколеблю не только землю, но и небо”.
Слова “еще раз” означают изменение колеблемого, как сотворенного, чтобы пребыло непоколебимое.
Итак, мы, приемля царство непоколебимое, будем хранить благодать, которою будем служить благоугодно Богу, с благоговением и страхом,
потому что Бог наш есть огнь поядающий» (Евр. 12:26-29).
«Огонь» – это любовь. Она, как огонь, сжигает то, что ей противится, включая и «последнего врага» (1Кор. 15:26), смерть.
Они борются, как тяжеловесы, матч идет, но смерть любви не изменит, а любовь её меняет. Любовь меняет значение смерти. Когда встречаются огонь и вода, кому-то из них конец. «Крепка, как смерть, любовь» (Песн. 8:6), потому что «большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют её» (Песн. 8:7). Смерть угрожает любви, но любовь отвечает, как в великой поэме Донна: «Смерть, ты умрешь»[15].
Завершение времени, истории провозвещено в этих словах, как в конце «Откровения». Божья повесть о любви завершается вечным и радостным браком:
«И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.
И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего.
И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их.
И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет; ибо прежнее прошло.
И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны.
И сказал мне: совершилось! Я есмь Альфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой» (Отк. 21:1-6).
Слышите? Даром! Если жаждешь – пей. И снова, в (Отк. 22:17):
«И Дух и невеста говорят: прииди! И слышавший да скажет: прииди! Жаждущий пусть приходит, и желающий пусть берет воду жизни даром».
Вечная радость, брак с Богом, даются нам бесплатно, ибо Любовь уже уплатила, на Голгофе. Понимаете, любовь может всё. Только она заполнит пустоту Екклесиаста – и нашу. Только она ответит Иову – и нам.
Примечания
[1] Протестантам: пожалуйста, читайте дальше! Я не пытаюсь всучить вам католическую доктрину. Под «чистилищем» я подразумеваю любое очистительное страдание. Начинается оно здесь, в земной жизни, а если завершается в той, будущей, назовите его райской баней – другие названия уж слишком приторны.
[2] Крифт имеет в виду слова пророка Иеремии (см.: Иер. 6:14) – Прим. пер.
[3] Summum bonum (лат.) – высшее благо.
[4] Св. Хуан де ла Крус (1542 – 1591), Испания, католический святой, писатель и поэт. Реформатор ордена кармелитов. Учитель Церкви. – Прим. эл. пер.
[5] Так называется одна из глав книги Путь паломника, написанной Д. Беньяном (1628 – 1688). Отсюда У. Теккерей взял название для романа, которое теперь принято переводить Ярмарка тщеславия. – Прим. пер.
[6] Д. Китс. Соловей. – Прим. пер.
[7] Г. К. Честертон. Фома Аквинат, гл. IV.
[8] Святой Фома Аквинат, «Summa Theologiae», Том I, Вопрос 2, Раздел 3. Возражение 1.
[9] Блаженный Августин. Исповедь, книга VII, V, 7.
[10] Римско-католический катехизис, принятый в Балтиморе Третьим пленарным собором епископов, возглавляющих диоцезы римско-католической церкви в США. Он был одобрен кардиналом Джеймсом Гиббонсом 6 апр. 1885 в качестве официального текста. Этот катехизис считался типовым в Соединенных Штатах вплоть до Второго Ватиканского собора.
[11] Святой Фома Аквинат, «Summa Theologiae»., Том I. Вопрос 12. Раздел 1. Возражение 2.
[12] Оригинал иногда неоднозначен, и в некоторых переводах слово «Ягве» употреблено там, где в других его нет (8:6).
[13] Вошедшие в поговорку слова из романа Молли Браун (1878) английской писательницы М. Хангерфорд (1855-1897). Восходят к Прит. 17:8. – Прим. пер.
[14] Вергилий. Эклоги, IV.
[15] Поэма и называется по первой строке: Смерть, нe гордись.
Комментировать