Три долгих дня в Иерусалиме*
Рано или поздно всё подходит к концу. Санкт-Петербург приближался, Израиль отступал. Но прошлое ещё не прошло. Оно было по-прежнему близким, всё еще живым, ярким. Можно было попытаться зафиксировать произошедшее. Затягивать не хотелось. И поэтому, слегка абстрагируясь от езды в еврейском автобусе, международного воздухоплавания, прохождения паспортного контроля и прочих неизменных церемоний, сопровождающих рядового российского путешественника, я решил записать всё, что увидел и пережил на Святой Земле в эти три очень долгих мартовских дня.
День первый (пятница, 3 марта)
Лететь в Иерусалим во время Великого поста, да еще и на первой напряженной неделе, с самого начала не казалось мне чем-то греховным, поскольку эта поездка уже давно планировалась как рабочая и паломническая одновременно.
Продолжительность полета удалось выяснить только утром в пятницу, уже сидя в самолете. Оказывается, из Санкт-Петербурга до Тель-Авива нужно добираться почти пять часов (мне почему-то казалось, что это займет не более трех-трех с половиной). Впрочем, поскольку задержек нигде не было, то и особого утомления после приземления в Израиле я не чувствовал.
Бдительность принимающей стороны оказалась очень запоминающейся. Сильно отставая из-за своей недавно травмированной ноги от других спешащих к выходу пассажиров, я был вначале остановлен двумя местными полицейскими, которым я с трудом смог объяснить, что же мне на самом деле надо в Израиле. Затем миловидная девушка, пристально взирающая то на меня, то на мои документы из кабинки паспортного контроля, стала в свою очередь спрашивать меня о цели моего визита в Израиль. Тщеславно, а значит, заранее обречённо, я решил расположить эту «гверет»1 в униформе в свою пользу, для чего храбро произнес на иврите: «Ани роце лирот Иерушалайм» («Я хочу увидеть Иерусалим»). Скорее всего, именно этого делать не стоило, поскольку вместо желанного расположения на меня посыпались новые, совсем недружелюбные уточняющие вопросы, причем как вполне логичные: «Откуда Вы знаете иврит?», так и не очень: «Почему Вы приехали сюда один?». Последний специфический интерес поставил меня в тупик. Что я мог на это ответить? Что-нибудь типа: «Вы знаете, иногда людям это свойственно…», но, конечно, вслух этого не сказал.
Однако меня всё равно забраковали. Еврейская «девушка-рентген», теперь уже совершенно не казавшаяся мне миловидной, отложив мой паспорт в сторону, предложила пройти в специальную комнату на дополнительную проверку. Я моментально занервничал, увидев, сколько в этом помещении таких же приезжих иноземных горе-знатоков иврита, к тому же, скорее всего, так же, как и я, имеющих неосторожность путешествовать в одиночестве. К счастью, мою фамилию назвали очень быстро, буквально через пятнадцать минут, и я устремился к новым испытаниям.
Полная, прекрасно говорящая по-русски женщина сразу же задала мне несколько нормальных вопросов и, услышав ответы, тотчас же выдала заветный пропуск на пересечение израильской границы. В итоге уже внутри аэропорта имени Бен-Гуриона, возле памятника Бен-Гуриону мы встретились с отцом Романом Гультяевым, православным диаконом, который и пригласил меня в Израиль.
Всё время, пока пришлось ждать отца диакона, в сознании, как бы в отместку за случившееся, мультяшным перифразом вновь и вновь всплывала только одна подходящая ассоциация: Бен-Гурион – это почти как Иван Фёдорович Крузенштерн из «Трое из Простоквашино» – аэропорт и человек…
До Иерусалима ехали около часа. На самой трассе обсуждали то, что можно назвать «библеистикой из окон», в частности особенности некоторых израильских географических мест и их названий. Например, я узнал, что Тель-Авив является интереснейшим топонимом. Как известно, «тель» – это заброшенное городище, мертвый холм, курган. «Авив» же, напротив, означает природную весну с её буйством обновившейся, прорастающей к солнцу жизни. Евреи, назвавшие это место «тель-авивом» и сделавшие его столицей своего восстановленного государства, имели в виду именно эту ассоциацию: израильскую территориальную архаику, пробужденную Богом и их усилиями к новой жизни.
Чем ближе мы подъезжали к Иерусалиму, тем плотнее становилось движение. Отец Роман сказал, что канун субботы всегда приводит к увеличению транспортного потока в эту сторону. Дело в том, что многие евреи едут сюда из ближайших предместий, отдаленных израильских городов и даже из других стран с одной единственной целью – провести шаббат в Иерусалиме. Чтобы убедиться в этом, мы решили проехать по самому ортодоксальному кварталу города – Меа Шеарим.2
Квартал этот на первый взгляд не кажется облагороженным. Кроме того, в это самое время он очень суетливый (все двигаются почти бегом) и от этого особенно колоритный. Вокруг нас неслись сплошные черные шляпы, бобровые шапки, ермолки, черные пальто, бело-голубые талиты, торчащие прямо из-под мятых пиджаков, и бороды, бороды, бороды… бесконечные бороды и пейсы… Пейсы здесь даже у маленьких мальчиков.
Затем мы поехали на Елеонскую гору через другой, уже арабский Иерусалим. Какой же он грязный, даже по сравнению с Меа Шеарим! По моему мнению, это было недопустимо, и я тут же с грустью стал это проговаривать, на что отец Роман убежденно ответил: «Мы уже давно не пытаемся мыслить логически. Мы здесь просто живем. Потому что, если пытаться относиться к происходящему чуть-чуть серьезнее, хоть как-то по этому поводу рефлексировать, скорее всего, только окончательно запутаешься и легче не станет». Помолчав немного, он вдруг продолжил: «Поймите, здешняя логика может совершенно не совпадать с европейской. Мусор для арабов – это прежде всего признак достатка, стабильности, возможности жить, не экономя. Чистота же, напротив, показатель кризиса. Вот, например, у бедуинов – чрезвычайно бедных кочевников, живущих в иудейской пустыне в окрестностях Иерусалима, – всегда очень чисто, поскольку в ход идет всё, даже полиэтилен…».
В этот момент мы, наконец, добрались. Елеонская – масличная, или масленичная, гора, гора-трезубец… Мы попали сюда почти на закате в сопровождении холодного пронзительного ветра. Впрочем, это совсем не испортило потрясающего панорамного вида.
Именно отсюда смотрел Христос на город царя Давида. Смотрел, как известно, не без грусти: «Иерусалим, Иерусалим, о, если бы ты знал время посещения своего, но ныне это сокрыто от глаз твоих…» (ср. Лк. 19:42). Отсюда после воскрешения Лазаря спускался Он, сидя на ослике, в окружении многолюдной ликующей толпы в сторону величественного храма, с тем чтобы вскоре пережить острое людское разочарование в Себе как в Мессии… Сюда отправился Он со своими учениками в ночь Великого Четверга. Здесь Он молился до кровавого пота. Здесь же был предан и арестован. Именно отсюда после Своего Воскресения вознесся Он к Небесному Отцу, благословляя своих учеников и свою земную Церковь. Словом, это место буквально искрит или даже взрывается у вас в сознании разнообразной евангельской памятью!
Некогда всё здесь было нашим – новозаветным, церковным. Но время летит. Сейчас эта гора застроена в основном арабскими домами. И хотя христианское культовое присутствие по-прежнему очень заметно (Часовня Вознесения, Горницкий монастырь Марии Магдалины, храм Патер Ностер, Усыпальница Божией Матери и др.), всё-таки для традиционного православного благочестия это весьма печальное зрелище.
Почему? Общеизвестно, что на склоне горы расположен Гефсиманский сад. Видимо, в древности растительности, в частности оливковых деревьев, там было намного больше. Сейчас же в не выкупленных христианами местах это всего лишь немногие неухоженные деревья, окружённые чрезвычайно замусоренной необработанной землей; я сфотографировал даже брошенный кем-то унитаз. Унитаз в Гефсиманском саду, на склоне Елеонской горы… И что тут скажешь? Слов нет, одни междометия…
Внизу между окончанием «сада» и восточной стеной Иерусалима виднеется красивое, в марте уже зеленое, облагороженное людским трудом ущелье. Это знаменитый поток Кедрон. Его ширина колеблется в зависимости от места, примерно от пятидесяти до ста метров. В древности Кедрон наполнялся водой, стекавшей в него после проливных дождей, и поэтому от стен города на Елеонскую гору был переброшен мост, который сейчас можно увидеть только на макетах и живописных изображениях.
Спустившись с горы, мы отправились вниз, в Старый город, где мне уже было приготовлено место для проживания. Отец Роман сказал, что келья, отведённая мне на три ближайших дня, принимала некогда Порфирия Успенского (инициатора создания Русской духовной миссии в Иерусалиме) и даже Феофана Затворника. Я не знаю, было ли это действительно здесь, но почему-то в тот момент даже согласие с этим мнением показалось мне совершенно неважным. Наверное, из-за того, что где-то в глубине души утвердилась мысль о несоизмеримости в этом городе любых человеческих сопоставлений, почти как в той истории с апостолом Петром на Фаворе («Господи, сотворим здесь три кущи: одну Тебе, одну Моисею и одну Илие» и пр., но голос с неба отверг такое неоправданное равенство: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, Того послушайте»).
Само это место, включая мою келью, находилось недалеко от так называемых «Новых Ворот»; оно расположилось над крохотной греческой церковью в честь святых Архангелов.
Говорю «над», потому что стоит путешественнику свернуть в Старом городе с центральной улицы направо или налево, в какой-нибудь боковой проем (который снаружи представляется мрачной трущобой), как тотчас же оказываешься в очень специфическом мире ступенчатых трехъярусных арабских и христианских жилищ, среди которых прячутся удивительные древние, как правило, греческие православные храмы. Повторюсь, всё это очень причудливо сочетается: с одной стороны, темные, по внешнему виду вполне разбойничьи подворотни, горы бытового хлама, выстиранное кем-то белье, звуки громкой арабской речи и музыки, с другой – наружные культовые изображения, двери простых христианских жилищ, помеченные крестами различной формы, периодический колокольный звон и прочий церковный и бытовой колорит, созданный людьми, стремящимися жить по законам Евангелия.
Кстати, колокольный звон тут не только православный. Совсем рядом с местом моего проживания высилась огромная башня францисканского подворья, где каждые полчаса колокола давали знать всей округе о том, что еще тридцать минут земной жизни остались для людей в прошлом. Кроме того, часа в четыре утра здесь же начинают звучать и другие, словно конкурирующие с христианскими, звуки: муэдзин призывает верующих мусульман на молитву.
В таком вот необычном месте я и поселился. Келья менее всего напоминала европейское жилище. С невероятно толстыми стенами, она больше всего походила на высеченную в скале пещеру, правда очень светлую из-за своего возвышенного положения и с минимальными удобствами (только свет и вода).
Познакомившись с хозяйкой – русской православной монахиней матушкой Мариамной – и оговорив цену за трехдневное «зде-пребывание», я отправился вместе с отцом Романом ко Гробу Господню.
Уже стемнело, и улицы, по которым мы шли, вторгались и справа, и слева разнообразной восточной торговлей в глаза и уши каждого проходящего. Даже непосредственно перед лестницей, ведущей ко входу в главный Храм христианского мира, была расположена торговая лавка с примечательной надписью на русском языке:
Магазин «У Гроба Господня»
с 1947 года
Николая Шбета.
Церковные товары и ювелирные изделия
Не смотреть на всё это паломнику очень трудно, но я искренне пытался, однако главным искушением оказались для меня не краски и запахи местной торговли, а собственные слова и мысли. Непосредственно на площади мы встретили еще одного постоянно живущего здесь клирика, который вместе с отцом Романом в свободное от служб время сопровождает русских паломников по Иерусалиму и по всей Святой Земле. Мы как-то сразу нашли общий язык и заговорили по-русски и о русском, естественно, по большей части церковном мире. И, естественно, о самом наболевшем.
В какой-то момент я почувствовал, что критическое восприятие многих церковных новостей не осталось для меня где-то в России, оно всё еще со мной, здесь и сейчас. При всей справедливости оценок происходящего мне стало вдруг очень грустно: а стоит ли ехать в Иерусалим, чтобы говорить на темы, которые совсем не располагают к сосредоточению и которые для нас, русских, никогда не кончаются?
Оба отца, к их чести, оказались достаточно проницательными и, кажется, вполне одобрили мое нежелание входить внутрь Храма именно этим вечером. В итоге мы развернулись и направились обратно к Новым Воротам.
Рядом с выходом, прямо напротив ворот, через небольшую двухполосную дорогу возвышалось роскошное здание новой гостиницы «Waldorf Astoria», в которое мне предложили зайти.
Справа от входа висел портрет лучезарного папы Франциска, а чуть дальше желтый гербовый флаг каждого римского понтифика, что некоторым образом указывало на конфессиональную ориентацию местной администрации.
На террасе помимо ресторана находится еще и видовая площадка – одна из лучших в городе. Было уже темно, но и ночной Иерусалим поражает. Он не просто светится многочисленными огнями, но и говорит. Говорит о себе для всех посвященных. Каждый холм даже в этот час рассказывает своими подсвеченными очертаниями историю этих мест: старую, недавнюю, нынешнюю…
Вдоволь насмотревшись и слегка подмёрзнув,3 мы сели там же на утеплённой террасе поужинать. Говоря о возможных будущих делах, мы ели постную, но очень вкусную пищу, обменивались научными и ненаучными впечатлениями, новостями и т. д. В какой-то момент я вдруг почувствовал себя абсолютно расслабленно и комфортно, как будто это был очень хороший европейский отдых, о котором всегда приятно вспоминать и в мир которого хочется вновь и вновь возвращаться. «Господи, хорошо мне здесь быть». Но где? В Иерусалиме, на крыше пятизвёздочного отеля? И таким ли должен быть Иерусалим веры? За какую-то долю секунды я осознал, что не об этом мечтал и не к этому стремился. Поведение, совершенно простительное местным христианам, по-видимому, совершенно не подходит для их собратьев-паломников, которые приехали сюда издалека в поисках ожившей священной истории. Парадокс, но в Иерусалиме, одинаково притягательном для духа и плоти, туристское начало может незаметно вытеснить главные надежды путешествующего богомольца. И если вы вдруг (или постепенно) начинаете чувствовать себя туристом, значит, пришло время остановиться и что-то изменить. Иначе душевное состояние прибывшего сюда христианина станет похожим на поведение глупого жениха, который на собственной свадьбе зачем-то начинает увлекаться подружкой своей невесты.
Вернулся я к своему «Феофану Затворнику» немного грустным, однако почти сразу разговорился с матушкой Мариамной и как-то незаметно взбодрился. Эта немолодая монахиня родом из Москвы. Она живет здесь уже очень давно, но московскую, да и общероссийскую церковную жизнь помнит и оценивает вполне адекватно.
Закончив чаепитие, мы дружески распрощались, и я, сильно боясь замёрзнуть даже с обогревателем (ночи здесь всё еще очень холодные), перекрестившись, быстренько лег в кровать, после чего, подобно кроту или шахтеру, начал углубляться в целый ворох шерстяных одеял. Засыпалось мне как-то вопросительно. Зачем я здесь? Как мне вести себя завтра, и каким оно будет для меня это новое христианско-израильское завтра?
День второй (суббота, 4 марта)
Проснулся я ни свет ни заря, в 4:15. До пяти ворочался, пытаясь еще как-то вздремнуть, но в итоге понял, что город уже зовёт. Я обошел его по внешнему периметру примерно за два–два с половиной часа. Можно было бы и быстрее – вот только зачем? Я неспешно шел, неспешно вспоминал.
В 70 году н. э. римская армия тоже обходила Иерусалим, пытаясь своей блестящей дисциплинированной мощью навести страх на осажденных евреев и тем самым ускорить их капитуляцию. Возможно, во время этого специально продуманного устрашающего парада некоторые воинские части только начинали выступать из лагеря, в то время как другие отряды легионеров уже возвращались к тому месту, из которого они начали движение. Наверняка это было впечатляющее зрелище, только вот защитников города такая психическая атака не испугала – они спокойно взирали на демонстрацию римской силы, не выказывая особого страха.4
Ранним утром дорога вниз, и особенно вверх, не была очень трудной: машин и автобусов почти нет, а солнце не печёт так, как оно печёт в полдень. Так что если я и устал к концу своего двухчасового «римо-подражания», то совсем немного. Около восьми я вновь вошел в Новые Ворота и отправился ко Гробу Господню. В принципе, несколько часов пешим ходом оказались в тот день лучшим аскетическим начинанием, которое я мог осуществить перед встречей с главной христианской Святыней.
Зайдя в Храм и не зная его плана, я сразу же интуитивно свернул направо и поднялся по узкой лестнице к месту, которое оказалось Голгофой. Народу здесь поначалу было совсем немного, и я решил не торопиться с традиционными ритуальными действиями. Встал рядом и… Это трудно описывать… Что-то очень личное, интимное стало вдруг происходить… Встав на колени и опустив голову почти до земли, я пропал для внешнего мира на какой-то долгий неопределенный срок. Похоже, всё это время мимо проходили какие-то постоянно возрастающие в своей численности люди – туристы, паломники, служители местных церквей. Некоторые задевали меня впотьмах ногами, но это никак не трогало. Бог чувствовался так близко, а собственная жизнь виделась такой грешной.
Кстати, уже потом я понял, что благодарен обстоятельствам за то, что оказался у Гроба Господня без наперсного креста и подрясника. Почему? Попробую объяснить. Убежден, что для самых лучших из нас любые внешние атрибуты священства совсем не помеха в ситуациях, когда человека касается сильная благодать; в такие моменты ничто не мешает великим священникам вести себя подобно забравшемуся на дерево Закхею или танцующему перед Ковчегом Завета Давиду. Не так у обычного духовенства: официальная одежда, как правило, сдерживает любые экстатические порывы. Дело в том, что лежать, например, на грязном полу, содрогаясь в рыданиях, или стоять на коленях, уткнувшись заплаканным лицом в собственные ладони, гораздо проще и естественнее «по гражданке», нежели в пафосном священническом облачении.
За эти три дня я видел много мирян, которые вели себя на Гробе Господнем именно так, как им здесь чувствовалось; но те, кто молился здесь в культовых одеяниях, выглядели всегда намного степеннее. Выходит, иногда «форма дух бережет», а иногда она же его сдерживает?! И поскольку я ощущаю себя не самым лучшим представителем православного клира, я был безмерно благодарен Богу за то, что Он надоумил меня быть в этом месте просто человеком в обычной одежде, в результате чего вся эта неоправданная статусная респектабельность совершенно меня не коснулась. Более того, внутри себя я как-то сразу решил, что в этот свой приезд на Святую Землю я ни разу не приду сюда в облачении.
Уходил я из Храма с легким сердцем. Голгофа, Камень помазания, Кувуклия Воскресения пробудили во мне что-то давно уснувшее, очень доброе и заботливое. Даже молясь о себе, я как-то неподдельно горячо и нераздельно от своих нужд упрашивал Бога о всех, кого только мог вспомнить. А вспомнились в этот день очень и очень многие.
Около полудня перед зданием «папской» гостиницы меня подобрал на своей машине отец Роман и повез в иудейскую пустыню. Она начинается сразу же за городом, буквально через несколько километров после последних строений. Сюда уходили и отсюда выходили библейские пророки, включая последнего – Иоанна Предтечу, где-то здесь провела свою покаянную жизнь Мария Египетская…
Отец Роман сказал, что очень любит уезжать сюда один, на целый день и именно Великим Постом. Зачем? Пустыня трезвит, пустыня сосредоточивает, пустыня напоминает, пустыня вдохновляет, а еще она богословствует.
Еврейский термин «мидбар» (пустыня) содержит существительное «давар», которое в переводе на русский означает «слово». И эта странная этимологическая логика – когда в безмолвии абстрактной пустыни можно услышать слово Божественного Откровения – в реальности этих мест перестаёт быть странной. В тотально пронзительной тишине такого вот израильского ландшафта внутри человека начинает звучать чужая речь…
Описать саму пустыню довольно трудно, скажу лишь, что она необыкновенная, и нам гораздо проще смотреть на нее сквозь призму подходящих фотографий, чем пытаться что-то публично и беспомощно объяснять тому, кто здесь никогда не был. Одно лишь могу утверждать гарантированно: увидев иудейскую пустыню хотя бы однажды, вы будете помнить её всю свою жизнь.
Свернув с главной дороги, мы пытались какое-то время пробираться почти не езженными путями к Горе Искушения, но не смогли, поскольку случайно заехали на территорию действующей воинской части. Солдатский джип с двумя юными девушками и бравым сержантом моментально устремился нам навстречу. Все трое были вооружены до зубов. Однако, остановив наш микроавтобус, разговаривая и проверяя наши документы, израильские военные смотрели на нас скорее ответственно, чем враждебно. Отец Роман спокойно всё объяснил, и нас сразу же отпустили без всяких предполагаемых мной КПЗ или обычных в таких случаях жестких запугивающих нравоучений.
Назад в гору мы поднимались еще экстремальнее, чем только что спускались с нее. Это выглядело почти так же, как могло выглядеть снятое на видео сафари-ралли. Я заметно нервничал, но отец Роман вёл себя так, как будто это был не опасный горный склон, совершенно не предназначенный для машин такого типа, а обычный асфальтированный подъем, которым он добирается до некоего пункта назначения по нескольку раз в день.
Вообще, его внутренне спокойствие не переставало меня удивлять и радовать. Кажется, оно врожденное, но я думаю, что и стабильная многолетняя жизнь в условиях, сильно отличающихся от наших российских, наверняка сыграла здесь свою положительную обучающую роль. В конце концов я даже полюбил его особую индивидуальную манеру чуть «притормаживать» в разговоре, эти его постоянные (на пять-десять секунд) запаздывающие реакции, неизменно присутствующие в любом нашем общении. Полюбил, если можно так выразиться, за пользу специфически «отраженного света». Дело в том, что когда в обычных человеческих коммуникациях по инициативе одной из сторон вдруг возникают такие вот характерные паузы, с какого-то момента другая сторона тоже начинает быть чуть неспешнее и гораздо внимательнее не только к услышанному от собеседника, но и к своим собственными словам. И я это прекрасно ощутил. Иногда, пока мой проводник в очередной раз отмалчивался, мне приходила в голову мысль, что некоторые мои фразы и вопросы абсолютно несущественны и я мог бы обойтись без них вовсе.
Приключение с израильскими военными заставило нас порассуждать и на этот счет. «Помните, как в России реагируют на вооруженного человека? – спросил отец Роман и тут же продолжил: – Люди с оружием вызывают у русских тревогу, даже если это простые солдаты. Я уж не говорю про все эти ваши ОМОНы, СОБРы и пр. Их опасаешься, им остерегаешься смотреть в глаза, перед ними пасуешь, чувствуя свою полную моральную уязвимость и гражданское бесправие. В Израиле всё иначе. Бесчисленные вооруженные люди в униформе, стоящие на улицах городов и дорогах, создают у израильтян ощущение спокойствия и защищенности. Они очень уважаемы, и ты всегда можешь обратиться к ним за советом или какой-то другой помощью без всякого страха».
Мне было трудно с этим не согласиться, ибо я много раз наблюдал только что сказанное воочию. Мне показалось, что одна из главных особенностей здешнего общественного микроклимата в том, что в израильском социуме почти на всех его уровнях человеческое достоинство принципиально сохраняется как за теми, кто хорошо вооружен, так и за теми, кто совершенно безоружен.
По дороге в главный музей Иерусалима (Музей Государства Израиль) мы проехали по ортодоксальным иудейским кварталам. Была суббота, и широкие улицы словно вымерли. Я сказал, что у нас такое можно наблюдать только один раз в году, утром первого января. «А у нас такое каждую субботу», – весело парировал мой неутомимый иерусалимский проводник.
По полупустым дорогам мы добрались до места очень быстро. Грандиозный музей «Мединат Исраэль» работал в этот день до пяти вечера. Вообще, музеев в Иерусалиме великое множество, и те, где я был, оказались очень достойного уровня. В только что названном я проходил часа три, до самого закрытия, в восхищении разглядывая гигантскую реконструкцию Иерусалима времен царя Ирода, оригиналы кумранских рукописей, археологические экспонаты всех основных периодов библейской истории древнего Израиля, современное еврейское искусство, а также замечательный магазин местных сувениров. Затем очень интеллигентный пожилой арабский водитель довез меня за 10 долларов до Старого города на прекрасном такси.
Уже изрядно уставший, я всё же решил добраться пешком до знаменитой западной стены разрушенного иудейского храма (евр. Ха-Кóтель ха-Маарави). Однако гораздо чаще её называют Стеной Плача. Шел я туда по стрелкам-указателям и, как мне представлялось, шел довольно долго. Благо, многочисленные шумные иудеи в своих традиционных одеждах, всё время обгоняя меня, по сути, указывали нужный путь.
Пройдя через зону антитеррористического контроля, я оказался в интереснейшем на земле месте. Сверху многочисленные молящиеся кажутся наблюдателю какими-то живыми черными точками, то и дело раскачивающимися на фоне гигантского светло-песочного сооружения. Это и есть знаменитая Стена Плача. Плакавших я, правда, не видел, но зато искренно молящихся (причем как весьма экспрессивно, так и вполне сдержанно) было в этот час довольно много, думаю, около пятисот человек. Мужская и женская зоны разделены специальным ограждением, и, кстати, женщин у этой Стены всегда значительно меньше.
О чём эти люди просили и ежедневно просят здесь Бога, кроме всем известного еврейского желания видеть это место вновь лишь своим, мне неведомо; чужая душа, в том числе еврейская, – потёмки. На следующий день я узнал коллективную составляющую этих национальных молений (см. об этом ниже), но есть ведь и нечто другое, а именно мир частного, только своего предстояния Всевышнему. И именно этот, интимный религиозный мир отдельного человека и является абсолютно сокрытым от чьей бы то ни было проницательности, его подлинная суть известна лишь самому молящемуся.
Я тоже подошел к освободившемуся каменному участку. Наверное, с явными внешними признаками принадлежности к христианству сделать это было бы невозможно… Да и зачем провоцировать этих ветхозаветных «малых сих»? Ведь, как уже давно было сказано гораздо более авторитетным церковным лицом, нежели я: «Для иудеев я был как иудей, чтобы приобрести иудеев». Прижавшись лбом и рукой к холодным каменным глыбам, я попросил Творца всего сущего премудро откликнуться на то искреннее настоящее добро, которое льется из уст Его многочисленных нехристианских детей, стоящих у этой стены уже много веков. Я просил мира и Иерусалиму, и нашей многострадальной земле. Вслед за Владимиром Сергеевичем Соловьевым я просил Христа о Его плотских, до сих пор не уверовавших в Него родичах.5 Просил и о христианах, которым столь многое дано, но которые подчас бесконечно уступают в религиозной целостности и воодушевлении своим здешним иудейским оппонентам, – «от нихже первый есмь аз»…
До дома я добрался уже в сумерках. Прекрасно поужинал. Еще час беседовал с матушкой Мариамной, рассказывал ей о том, где был и что видел. Она внимательно молча слушала. Думаю, она заметила мою усталость и не хотела её увеличивать. Добравшись до кровати, я моментально отключился.
День третий (воскресенье, 5 марта)
Проснулся я опять очень рано. Не без труда кое-как помылся (причем первый раз за два дня), поскольку бытовые условия, как я уже говорил, были здесь почти спартанскими или, лучше сказать, древле-монашескими (см. post scriptum), и вновь отправился в Храм Божьих Страстей и Воскресения Христова.
Людей в это утро было гораздо больше, чем накануне. Каждая христианская конфессия, имеющая здесь свои богослужебные места, совершала воскресные литургии. И это было одновременно… Служили в центральном нефе у греков и в маленьком приделе у коптов, в большом католическом приделе и на одном из престолов Голгофы, в армянском богослужебном пространстве справа от Кувуклии и на нижнем ярусе под землей в месте обретения Честного Креста…
Почти везде в этот день, в самых разных местах этого уникального пространства различные христиане мира молились вместе, но при этом абсолютно не слаженно. Я слышал накладывающиеся друг на друга голоса солистов и хоровых групп, голоса, поющие a capella и звучащие в сопровождении органа, видел людей, что-то истово выкрикивающих и, наоборот, что-то чуть слышно читающих, слышал звон кадильных бубенцов и удары о каменный пол тяжелых ритуальных посохов и многое, многое другое.
Всё это создавало весьма специфическую, почти нереальную атмосферу. Некоторые местные «молитвенники» явно старались быть громче своих соседей, последние же, по моим ощущениям, время от времени решительно соглашались на участие в столь странном соревновании. Со стороны это могло казаться каким-то сумасшедшим домом, особенно для секулярных туристов, которых здесь тоже было в избытке. Не думаю, что эти конфессиональные крикуны действительно верят в то, что внимание Бога можно привлечь громкостью своих прошений. Скорее это намеренное желание заглушить звуки чужих, «еретических» служб или хотя бы навредить чужой богослужебной гармонии.
Лично на меня это никак не влияло. Уже второй день мне было слишком хорошо здесь, чтобы хоть что-то критиковать. Но когда я (опять весь растроганный) вышел наружу из придела Обретения Честного Креста Господня – самого тихого в этот день места, где армянскому священнику сослужил всего лишь один помощник-мирянин, – и присел на лавочке в храмовом притворе, я невольно задумался над увиденным.
Расколотый христианский мир… Мир разругавшихся единоверцев, убежденных в том, что только их вероучительная принципиальность будет обласкана Богом. Мир людей, различных богословских верований и ритуальных практик, ожесточенно не согласных друг с другом как в первом, так и во втором отношении. Мир многочисленных церковных сообществ, внутри которых люди, упорно читающие Евангелие и мнящие себя самыми истинными учениками Иисуса, фактически не обращают внимания на слова своего Учителя о необходимости христианского единства (Ин. 17:21). За несколько тысячелетий вся эта демонстрация братской нелюбви обросла бессчетными оправдательными конфессиональными комментариями и постановлениями, но суть и по сей день всё та же. Возле Голгофского выступа, у камня Помазания, на месте Воскресения Христова стоят и громко молятся потомки учеников Спасителя, чьи «христианские» воззрения допускают теоретическую возможность вытолкать отсюда всех остальных, не таких, как они, верующих. К счастью, это невозможно практически, поскольку, видимо, за это многовековое духовное нечувствие и ожесточение Гроб Господень перестал быть только нашим; уже много веков его открывают и закрывают для нас, христиан, другие потомки Авраама – мусульмане, а охраняют его от возможных эксцессов (вроде групповых драк и шумных религиозных препирательств) израильские полицейские.
Но с другой стороны, думал я, если мне здесь так невыразимо хорошо, так благодатно без меры, значит, нечто подобное происходит тут и со всеми другими христианами, ну или хотя бы со многими из них. А это всё меняет. Ибо это означает, что наш Господь безгранично щедр ко всем нам без всякого особенного предпочтения, несмотря ни на что. И хотя мы, христиане, не переставая, расстраиваем Его своим традиционным конфессиональным недружелюбием, Он всё же не отказывает нам в столь неповторимом духовном утешении. Собравшись со всего мира в месте Его земных страстей, мы как бы вновь слышим Его любящие скорбные слова, обращенные теперь уже не к иудеям или римлянам, а к нам, Его ученикам и в то же время мучителям: «Прости им Отче, ибо не ведают, что творят».
И еще я подумал в тот момент: «О, как же беззащитно мистическое Тело Христово в сложившейся исторической распахнутости этого места! Оно – это духовное Тело Спасителя – таинственно присутствует здесь и при этом абсолютно доступно созерцанию не только представителям христианской веры, но и любым другим адептам религиозного иноверия или философского инакомыслия. Оно доступно иудеям и мусульманам, буддистам и кришнаитам; доступно прищуренным взглядам убежденных безбожников и сомневающихся агностиков. Наконец, оно доступно бесчисленному потоку всевозможных праздных туристов, спешащих заснять здесь свои неуместные индивидуальные улыбки и коллективные объятия. Разве нечто подобное можно представить в самых священных местах других религиозных традиций, к примеру, хотя бы здесь, в Иерусалиме, у Стены Плача или на храмовой горе, внутри мечети Эль-Акса? Но в том-то и дело, что мистическое Тело Христово, так же как и Его беспримерное Благовестие, навсегда здесь и навсегда повсюду. Ради всех и для всех! А все уж, как хотят…»
Простившись с дивным Храмом, я решил сходить на службу в православный Троицкий собор, находящийся в здании Русской духовной миссии. Мне кажется, что для любого нашего соотечественника, не подготовленного к подобному визиту заранее, войти с израильской улицы внутрь такого архитектурного сооружения – это всё равно что моментально попасть на Родину. Храмовое пространство, свечная лавка да и сама литургия были до мельчайших подробностей узнаваемы. Если не брать поминовение на великом входе патриарха Иерусалимского да необычной надписи вдоль всего первого яруса иконостаса с упоминанием Святого града, понять, что вы не в России, практически невозможно. Наверное, это и есть ключевая особенность наших национальных странствий: вначале мы создаем на чужбине какой-нибудь миниатюрный вариант своего отечества, а уже затем, после возвращения на Родину, неожиданно обнаруживаем в себе полюбившиеся ценности того мира, который мы долгое время считали враждебным…
И вот я, русский, по-русски стою на традиционной русской службе… в Израиле. Несмотря на свой светский внешний вид, я всё же смог причаститься, т. е. был допущен к чаше вместе с мирянами, после того как назвал свое имя и сан, а также после того как отец Роман отрекомендовал меня своему сослужителю в качестве «кошерного» батюшки.
Первое воскресенье Великого Поста, как известно, называется Неделей Торжества Православия. В конце службы на специальном молебне в этот день должны анафематствоваться все инакомыслящие неправославные христиане. В том числе и почти все те, с кем я только что молился на Гробе Господнем. Участвовать в этом почему-то совсем не хотелось, и я вышел из храма вместе с отцом Романом сразу же после заамвонной молитвы. Отец дьякон отпросился у настоятеля по каким-то своим неотложным семейным делам, а я просто не пожелал травмировать свою всё еще трепещущую и в каком-то смысле всё еще обнаженную душу непримиримыми «ударами» многочисленных православных анафем.
Прощались мы тут же, недалеко от русской церкви, увы, как-то очень поспешно, и больше уже в Иерусалиме не виделись, но я искренне благодарен отцу Роману за то замечательное время, которое я провел в его обществе.
Далее я принялся познавать Святой город уже совершенно самостоятельно и для начала вновь направился в сторону Стены Плача, но уже с другой, нежели вчера, целью. Где-то там, на подходе к храмовой горе находился музей «Институт Храма». Я нашел его не без труда, примерно через час. Не без труда купил билет (пришлось срочно искать возможность обменять в незнакомом месте доллары на шекели), долго ждал возможности услышать экскурсию в сопровождении русского виртуального гида и наконец попал внутрь.
Это было восхитительно! Понять меня сможет только такой же любитель ветхозаветной библеистики. Всё то, ритуальное священное и священническое начало, которое так скрупулёзно описывается на страницах книг Исход, Левит и Второзаконие, всё то, что вдумчивый читатель Пятикнижия вынужден только представлять, рискуя при этом абсолютизировать индивидуальное воображение, было здесь полностью, а главное – очень талантливо материализовано. Успех здешних реконструкций некоторых предметов израильского культа бесспорен. В течение нескольких часов я наблюдал и был покорен чужим ви́дением того, как могли выглядеть небольшой жертвенник воскурения и огромный медный умывальник, позволяющий большому числу храмовых служителей омывать свои руки и ноги, не нарушая принципов очищения. Я рассматривал настоящие природные красители для всех видов канонической ткани, а также иерархически усложняющиеся костюмы иудейских священников. Я видел обрядовые ковши для слива жертвенной крови и различные, строго регламентированные по объему кувшины для «чистого» елея. Увидел я и воссозданные в натуральную величину музыкальные инструменты левитов, а также специальные большие ножи, предназначенные для забоя и разделывания кошерных животных. Увидел открывающуюся в обе стороны бордовую завесу, отделявшую «святое» от «святая святых», а также смоделированный по размерам библейских описаний Ковчег Завета. Словом, я увидел столь много такого – специфически библейского, – чего никогда и нигде не увидел бы, если бы не оказался в этом замечательном месте! Барух а-Шем!
В последнем зале вместо очередной экспозиции мне был показан небольшой десятиминутный (по форме в общем-то рекламный) фильм, объясняющий посетителям, в чем суть беспрецедентных усилий создателей и организаторов этого музейного пространства. Иерусалимский храм, с их точки зрения, это самая суть мира, единственный непорочный «канал», по которому в наше мироздание снисходит изобильное Божественное присутствие. Восстановив храм во всех предписанных Торой подробностях и вновь совершая там уставное жертвенное богослужение, еврейский народ обретёт полноту жизни в своем Боге, в своей стране и во всем мире. Основатели данного музея-института также считают, что их начинание является одним из первых масштабных предприятий, напрямую связанных с будущим восстановлением главной национальной святыни.
Я слушал всё это и грустнел с каждой фразой. Какие титанические усилия ради призрачной, навязанной Богу и самим себе онтологии, ибо, как известно, Творец Сущего «не в рукотворных храмах живет» (Деян. 17:24). Бывает ли Он в них? Безусловно, бывает. Однако «живет» Он всё же повсеместно, буквально там, где захочет (Ин. 3:8), но особенно, со времен новозаветной Пятидесятницы, Он живет «в духе и истине» человеческих сердец, открывшихся для Его нового и последнего Благовестия (Ин. 4:24).
Выйдя на улицу в слегка смешанных, но всё же по большей части благодарных чувствах, я отправился на пойманном тут же такси в Музей библейских стран (Bible Lands Museum Jerusalem).
Поездка на такси, учитывая вчерашние добрые воспоминания об интеллигентном арабском водителе, его вполне разумной таксе и пр., показалась мне очень хорошей идеей, но, увы, преждевременно. Вместо десяти долларов за доставку в музейное здание, которое почти вплотную примыкало к тому, что я посетил накануне, молодому арабу, без конца твердившему, как он любит русских, довезшему меня до пункта назначения (якобы «по счетчику»), я заплатил в три раза дороже. На мои возмущенные вопросы он непреклонно заявлял, что вчерашняя цена была такой низкой только из-за субботы. В итоге два доллара я все-таки выторговал, но, понимая, что сейчас я обязательно потрачусь на входной билет, я вдруг осознал, что эти два мятых бумажных «американца» и есть тот единственный «золотой запас», которым я теперь располагаю. Друзья и коллеги, берегите нервы и деньги – не садитесь в арабское такси! А если всё же решились, обязательно обговорите цену своей поездки заранее.
Этот музей был менее масштабным, нежели галерея «Мэдинат Исраэль», и всё же для библеистов и он настоящая «Мекка». Мне показались замечательными почти все двадцать тематических залов, которые были расположены на трех основных уровнях здания музея.
Особенно привлекло и порадовало то, что составители экскурсионного маршрута сделали это в соответствии с хронологией истории тех выдающихся ближневосточных стран и народов, которые периодически упоминаются в Священном Писании. В любом зале, почти над каждым тематическим стендом – независимо от того, экспонировались ли там египетские саркофаги, фрагменты аккадской письменности, военное снаряжение хеттов, монеты эллинистических правителей, персидские золотые украшения и пр., – была указана (на иврите и английском) соответствующая цитата из Библии, которая являлась своеобразной интерпретацией либо данного исторического периода, либо представленных здесь артефактов.
Однако время летело. В пять часов музей закрылся, и я, как в песне, побрел «домой по привычке», приобретенной мной в результате внезапно навалившегося безденежья. К счастью, чуть раньше я обзавелся хорошей картой, изучив которую я решил, что 10–15 километров, отделяющих здание библейского музея от Новых Ворот, не будут для меня чем-то непосильным. Нога, правда, чем дальше, тем сильнее хромала, но зато я увидел Иерусалим таким, каким его вряд ли знают обычные туристы.
«Пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную…». Скучно. То ли дело двигаться по проспекту Рамбама, сворачивать на рэхов Хилель (улицу Гиллеля) или Бен Сиры! Вверх – вниз, вверх – вниз, как будто ты усталый ослик, но глаз не оторвать, ибо рядом со мной всегда что-то происходило, и всегда что-то необычное. Например, я с интересом наблюдал то подростковую мальчишескую тусовку, пульсирующую громкими криками возле входа в какой-то развлекательный клуб (все ребята были в ермолках), то дюжину разнополых и почему-то разрисованных красками еврейских солдат, идущих прямо по улице в неизвестном направлении и увешанных не только оружием, но и какой-то праздничной атрибутикой. Видел, как в парке Ган Сакер какой-то полностью «экипированный» тучный хасид чудом совмещал забавные спортивные упражнения с экспрессивными телефонными разговорами. Видел также небольшую группу вполне довольных отдыхающих израильтян, которые ужинали за стеклянными окнами кафе «Алма», и тут же подумал: интересно, а есть ли в Иерусалиме какое-нибудь похожее заведение с названием «Бетула»?6
Затем меня абсолютно поразила по-европейски роскошная шопинг-галерея в районе Мамилла, отделённая от крепостных стен Старого города всего лишь пятьюдесятью метрами автомагистрали. В этом месте сосредоточена жизнь, в корне отличающаяся от того, что я видел и чувствовал в традиционных исторических кварталах.
Наконец-то, стоптав до мозолей обе ноги и хромая, как подстреленная армейская лошадь, я добрался до своего обиталища и тотчас же с жадностью съел всё съестное у моей заботливой гостеприимной хозяйки.
За ужином выяснилось, что матушка Мариамна давно меня поджидала и стала уже волноваться о том, где я и что со мной. К счастью, её страхи оказались напрасными. Мы мило поговорили о моих жизненных и церковных предпочтениях, о её длительном пребывании на Святой Земле и уже где-то за полночь разошлись по своим кельям, предварительно договорившись о том, что завтра она проводит меня на остановку маршрутного такси, которое отвезёт меня в аэропорт.
Я опять быстро улегся, решив, что успею ранним утром еще раз сбегать на Гроб Господень, а уже потом соберу вещи.
День отъезда (понедельник, 6 марта)
«Суета сует и всяческая суета» даёт о себе знать где угодно и отталкивает своей мельтешащей навязчивостью любые утонченные касания Духа. Увы, но я мало что ощутил в это последнее иерусалимское утро возле величайших христианских святынь. Гроб Господень, словно безошибочный индикатор, уловил мою внутреннюю спешку и периодические поглядывания на часы…
В итоге мы вышли с матушкой Мариамной на нужную остановку чуть раньше необходимого, погрелись на мартовском солнышке и еще немного пообщались. Автобус опаздывал, и, когда он наконец появился на противоположной стороне дороги в колонне плотно стоящих автомашин, я едва успел сердечно поблагодарить свою чудесную хозяйку и кое-как загрузился в салон. Водитель нажал на газ, а я на сенсорные клавиши своего планшета. И теперь вот пишу обо всём приключившемся.
Однажды другой отец Роман – иеромонах Роман (Матюшин) – написал об этом городе очень грустные красивые строки:
Иерусалим, Иерусалим,
Горькая моя мечта.
Иерусалим, Иерусалим,
Город моего Христа.
Он к тебе пришёл – Богочеловек, –
Исцеляя кротостью уст.
Не признав Христа – Господа отверг,
Оттого твой дом пуст.
Иерусалим, не познал свой час,
Чая паче Истины ложь,
И Царя царей тернием венчал,
Так кого ж теперь ждёшь?..
Иерусалим, Город городов,
Колыбель былых слав,
Припади к Христу,
Он принять готов,
Не помянет язв, зла.7
Не знаю, может быть, я не прав, но мне в эти бесконечно долгие иерусалимские дни виделось всё несколько иначе, как-то гораздо сложнее, притом, что названная христоцентричная поэзия тоже, наверняка, справедлива.
На мой взгляд, Иерусалим всё ещё духовно бурлит и вибрирует, и в этом его всё та же, никуда не исчезавшая слава. Он похож на кипящий Божий котел, в котором одновременно варятся в своих исключительных религиозных чаяниях многочисленные потомки отца всех верующих – Авраама.
Посмотрим, что в конце концов из этого выйдет, но пока я могу лишь свидетельствовать, что это самое необычное на земле место, которое мне когда-либо доводилось видеть.
P. S.
Примечательна следующая выписка из официального дореволюционного документа, которая касается некоторых эпизодов, связанных с жизнью людей, подвизавшихся некогда в Русской духовной миссии (РДМ) в Иерусалиме. На данные эпизоды я косвенно ссылаюсь в своих заметках.
Что здесь важно? Во-первых, это достоверное указание на количество времени, которое требовалось привилегированному духовному лицу для того, чтобы добраться в середине XIX века из Санкт-Петербурга до Иерусалима. И, во-вторых, мы можем сравнить описания условий в кельях наших именитых соотечественников, расположенных прямо над Архангельской церковью, с тем, что описано мной.
Архимандрит Порфирий в своих записках писал, что члены РДМ выехали из Санкт-Петербурга 14 октября 1847 г., прибыли в Одессу 2 ноября, из Одессы в Константинополь отправились 21 ноября и прибыли 23 ноября, из Константинополя отправились 22 января 1848 г. и прибыли в Бейрут 30 января, а 17 февраля – в Иерусалим…
Первоначально члены РДМ были размещены в Святогробском монастыре. Однако уже 16 августа 1848 г. они были перемещены в Архангельскую обитель. Письмами от 4 сентября 1848 г. архимандрит Порфирий сообщил русскому посланнику в Константинополе В.П. Титову об этом перемещении. Для иеромонаха Феофана было выделено три кельи. Впоследствии пребывание в этой обители пагубно сказалось на здоровье членов РДМ, в том числе и отца Феофана. Встал вопрос о постройке собственного помещения для РДМ. Кроме этого, проблемой было и отсутствие иеромонаха, который мог бы совершать необходимые богослужебные требы, так как из-за своих научных трудов духовенство РДМ не успевало вполне этим заниматься. А кроме этого, нужно было исповедовать русскоязычных паломников, что вообще было весьма затруднительно как для архимандрита Порфирия, так и для иеромонаха Феофана, о чем они и сами извещали К.М. Базили. Последний и сообщал об этом В.П. Титову в письме от 13 апреля 1849 года.8
* Первое публичное чтение текста состоялось в приходе Собора Благовещения Пресвятой Богородицы г. Шлиссельбурга в апреле 2017 года.
1 Рус. «госпожа».
2 Рус. «Сто врат».
3 Всё время, пока мы были снаружи, дул сильный холодный ветер, и значительный перепад температур заставил меня пожалеть об отсутствии зимней шапки.
4 Ср.: Иосиф Флавий. Иудейская война. Кн. 5, 9. СПб., 1900. С. 418–419; Голдсуорти А. Во имя Рима: люди, которые создали империю. Гл. 12 «Молодой Цезарь: Тит и осада Иерусалима». М., 1999. С. 203.
5 Трубецкой С.Н. Смерть В.С. Соловьева // Книга о Владимире Соловьеве: Сб. М., 1991. С. 294.
6 Алма (ивр.) – девушка, молодая женщина. Бетула (ивр.) – девственница. Данным замечанием автор намекает на знаменитый спор между христианами и иудеями по поводу интерпретации Ис. 7:14.
7 Роман (Матюшин), иером. Избранное. Стихотворения 1970–2008. М., 2012. С. 42.
8 Отчет Миссии о водворении в Архангельский монастырь в Иерусалиме // АВПРИ. Ф. 180. Оп. 517. Ч. 1. Д. 3606. Л. 9–10 об.; Донесение архимандрита Порфирия (Успенского) от 4 сентября 1848 г. // РГИА. Ф. 796. Оп. 128. Ед. хр. 326. Л. 121–123 об. – Цит. по: Горбатов Е. Н. Святитель Феофан Затворник в составе Русской духовной миссии в Иерусалиме (1847–1855 гг.) по документам АВПРИ.
Комментировать