Оглавление
Предисловие
Эта книга является продолжением серии сказок про Тридевятое царство, а именно: «Иван-богатырь и царство обмана», «Чудесное путешествие» и «Мальчик Никита и золотой змей». Вот и все, что я хочу сказать в своем предисловии, потому что я с детства не люблю читать предисловия, а люблю читать сами сказки. Так что перехожу сразу к делу. Итак…
Глава 1. В которой мы знакомимся с простым человеком Матвейкой и не только с ним
Было то или не было, это как хотите: хотите — верьте, а хотите — не верьте. Я с вами спорить не буду. Только если бы всего этого не было, я и писать бы не стал. С чего это про всякие небылицы рассказывать?
Жил в Тридевятом царстве в тридесятом государстве один человек, звали его — Матвеем. Тридевятое царство надо сказать и славилось всегда не звонкой монетой и не ленивыми мужиками, что на печи лежат и пятки чешут, хотя таких в то время в Тридевятом царстве было великое множество. А славилось Тридевятое царство такими вот людьми как Матвейка — совсем простыми. Вот в этом то и соль, что проще — некуда!
Роста он — самого обыкновенного. Лицо у него ясное да улыбчивое — тоже ничего особенного, мало ли таких людей? За поясом топор — всегда при нем, потому что от работы не бежит, а работы ищет. И работы много, очень много — хоть отбавляй. У кого крыша прохудилась: «Матвей — почини!» У кого крыльцо расшаталось, и это Матвей поправить может. Дрова нарубить — пожалуйста. Забор покосился — тоже несложно. Все может Матвей и починить и поправить, потому что работник он знатный и умелый.
По деревням в то время во многих дворах старики кто глазами ослабел, у кого руки уже не так крепко инструмент держат. Ну бабы — понятно, с них какой спрос? Их дело — пироги печь да за детьми смотреть. А молодой хозяин?.. Так он же на печи лежит, пятки чешет. Ему с печи и не слезть — там тепло, и счастье ленивое ловить сподручно.
Так что Матвей во дворе с топором трудится — тихо так, хорошо… все из дома ушли: кто в поле, кто скотину погнал. Один только какой-нибудь к примеру Семен в доме остался и. пока не заснул счастливым сном, на Матвея из окна покрикивает:
— Ты, слышь, давай работай на совесть! А то ничего за работу не получишь. Какая работа — такой тебе и заработок…
Зевнет и заснет, ну это и к лучшему. Пусть лучше спит, чем покрикивать и работе мешать.
А за работу Матвейка ничего не брал. Как хозяева ему денег всучить не старались — все без толку.
— Спасибо скажете, хлеба краюху дадите — и то ладно. А если на ночлег в амбар или хлев пустите, тут и я вам спасибо скажу.
Вот и весь разговор — просто и ясно. Такой уж простой-препростой человек был Матвейка. Простой-препростой, да вот ещё — «такой-эдакий!» Молчал почти всё время. Всё «Да» и «Нет» — весь ответ. Улыбнется в конце работы, рука об руку похлопает, пыль и стружку о штаны стряхнет, «Спасибо» скажет — и слова из него не вытянешь. Иногда шепчет чего-то, а чего — не слышно. Шепчет и улыбается.
Бывало, правда, он все-таки говорил. И если уж говорил, так не спроста, а по особому случаю. Раз он Василию рыжему, у которого изба на краю деревни, сказал:
— Ты, Василий, завтра в поле не ходи — дома сиди.
Ну с чего это Василию дома сидеть, когда самая пора хлеб убирать?
— О! Немой заговорил! — загоготал Василий в ответ да так в избу и ушел.
А на следующий день и сам в поле отправился, и жена, и невестка и дети — за взрослыми колоски подбирать, к работе приучаться, чтобы в папу своего — Семена ленивого, не вырасти. А папа их Семен конечно в доме остался.
Все встали рано, печь затопили, кашу сварили, сами поели, Семена покормили и в поле ушли. В поле ушли, а в печи угли красные остались.
И надо же такому случиться, что искорка одна — самая малая, через дымоход вылетела и на крышу упала. Упала и не погасла. Запылала крыша ярким пламенем. А под крышей — Семен спит, в ус не дует. Ни в ус не дует, ни в бороду. А дует он вверх, посапывая, и дутьем своим пылающей крыши ему не загасить конечно.
И сгорел бы дом вместе с Семеном, если бы не соседка. Прихворала она — осталась дома. Увидала, что крыша горит — крик подняла. Все, кто был в деревне, сбежались. Немного их было, но уж сколько было, столько и было. Хорошо, что хоть столько, и еще хорошо, что Матвей среди них был.
Из избы сонного Семена под руки вывели. Матвей же забрался по лестнице на самый верх и руками голыми крышу всю раскидал. Руки обжег так, что долго потом работать не мог. Ну да Василий — надо отдать ему должное, в благодарность за живого семена (все-таки сын родной, какой-никакой — а сын) и за спасенное добро две недели Матвейку кормил и кормил хорошо. Не смог Матвей отказаться на этот раз и краюхой хлеба обойтись. И спать матвея укладывали не в амбаре и не на скотном дворе, а в избе. Даже на печь положить хотели, но тут уж Матвей воспротивился — Семена тревожить не хотел. Да и Семен не хотел, чтобы его тревожили.
Так что на печи как всегда Семен спал, а Матвей — хоть и на полу, зато на толстом соломенном тюфяке.
С тех пор если уж Матвей кому говорил чего, никто не смеялся, а внимательно слушал, чего он скажет, и выполнять старался. А говорил Матвей не всегда просто, хоть и простой человек был. Бывало, как скажет, так сиди потом и думай — к чему бы это?
Вот сказал к примеру Гавриле (это тоже такой мужик был в той же деревне откуда родом Василий):
— Петух-то твой ночью кукарекает — там, где кони пасутся.
«С чего это петуху с конями кукарекать?» — думал Гаврила.— «Да еще ночью. Ночью петухи спят!» Думал-думал, так ничего и не придумал. Но на всякий случай этой ночью спать не стал, взял палку и сел возле курятника.
Ночь на дворе. Тихо. Кроме месяца — никого.
Гаврила сидит, носом клюет, но палки из рук не выпускает, а за спиной у него в курятнике куры кок`окают[1]. Может им снится чего — не знаю. А Гавриле в ту ночь снился страшный сон. Будто сидит он, прислонившись спиной к курятнику. За ним за стенкой куры со сна чего-то на своем курином языке кококают. Тихо. Один месяц светит. Больше — никого…
И вдруг над оградой в свете месяца появляется чья-то голова и смотрит прямо на курятник. Смотрит она на курятник, причем очень подозрительно смотрит, как-будто хочет из курятника…
Открыл с перепугу Гаврила глаза. Протер их со сна и видит: над оградой не одна голова, а целых две, и очень лохматые. И смотрят они подозрительно на его курятник, так — как-будто хотят из него не только петуха выкрасть, но и всех кур да еще с яйцами впридачу.
— Караул! — завопил Гаврила что было мочи и замахал палкой.
Две головы скрылись, послышался поспешный топот двух пар ног и цокот лошадиных копыт. А потом зашлепали двери, в соседних домах загорелся свет, к Гавриле сбежались люди и из его сбивчивого рассказа поняли, что Матвейка опять предсказал. На этот раз кражу петуха вместе со всем куриным семейством. Так-то.
Получается, что и простой человек был Матвейка, такой, что проще и некуда, а на деле — вовсе и не простой, а совсем особенный.
* * *
И вот однажды случилось вот что. Рубил Матвейка дрова и вдруг остановился, с его лица сбежала улыбка, чего с ним никогда раньше не было. Потемнел он весь, словно тень от грозовой тучи на него нашла. Даже волосы его светло-русые — и те, казалось, потемнели.
Посмотрел он вверх. Покачал головой горестно. Потом посмотрел на запад, за лес, за который всегда солнце закатывалось. Опять покачал головой, бросил дрова — как есть бросил, даже не стал до конца рубить. Сунул топор за пояс и, не сказав ни слова, зашагал на восток — в сторону деревенских полей.
Никто ничего не понял. Разве что — Матвей ушел, и это не спроста. И то, что помрачнел он — тоже не спроста. И то, что на небо смотрел и за лес и головой качал горестно — тоже не спроста.
— Кажись, быть беде?.. — спросил Гаврила. И к сожалению оказался прав.
* * *
Сначала, откуда ни возьмись, понабежали на небо облака — солнце закрыли. А за ними из-за леса приползла тяжелая черная туча. Ухнула она громом, гулко ухнула — так что эхо по деревням прошло, и в лес улетело и в лесу потонуло. Потом молнии зыркнули, дырки в туче проделали. И через дырки эти полил дождь, и лил он не день, не два — а целую неделю. А когда он кончился, и первые люди повылезали из домов на грязные от дождя и сырости дворы, то увидели, что далеко за лесом к небу тянется множество тонких серых дымков — такие бывают, когда жгут костры. А когда узнали жители деревни, кто вокруг этих костров греется, тут и поняли, почему горевал Матвейка.
Беда пришла в Тридевятое царство. Да такая, какой еще не было до сих пор. По крайней мере не доносили о том устные предания от дедов и прадедов. Целое полчище козлоргов — народа свирепого и сильного в своей свирепости, целое полчище во главе с королем `Эрхардом Бах`ором вторглось в пределы Тридевятого царства.
Король козлоргов был человеком огромного роста и непомерной силы — настоящий великан. Когда он отдавал приказы, его зычный голос был слышен даже в самых отдаленных рядах его войска.
Сейчас же он кричал, а точнее рычал вот что:
— Я буду лить их кровь — как вино! — И он размахивал большим резным рогом и лил вино на землю.— И растопчу их города и селения — как этот рог! — И он бросил рог на землю и растоптал его своими большими ногами.
И все козлорги тоже громко и одобрительно ревели, и лили вино, и бросали кубки и топтали их. А некоторые даже ломали свое оружие, если конечно его можно было сломать, и это зря — раз уж решили идти на войну, оружие нужно оставить целым — ведь сломанным оружием воевать несподручно.
На их кожаных нагрудниках, наплечниках и на рогатых шлемах плясали отблески костров. И такое же жгучее пламя горело в их глазах. Оно было готово не щадить никого и ничего, как тот огонь, что сжигал крышу дома Василия, пока его не погасил Матвейка своими голыми руками.
Глава 2. О том как Тридевятое царство уснуло
Славный царь Гордиан правил в Тридевятом царстве уже многие годы. И все эти годы в его царстве было тихо и мирно.
Вся старая гвардия — та, что плавала с ним за море-океан к дальним берегам островов Благоденствия была распущена. А новых рекрутов не набирали, потому что воевать было не с кем. И вдруг — такая напасть! Откуда они взялись — эти козлорги? Никто толком не знал.
Давно, очень давно прогнал этот дикий народ из хакимских степей татайский император, а точнее его войско во главе с доблестным полководцем Хэй Лю. И поселились козлорги к югу от Свейнландского королевства в дремучих лесах и затаились там до времени.
И вот теперь они вышли из этих дремучих лесов, покорили северные племена даннов и нордов, в жестокой битве разбили войско свейнландского короля Густава и остановились на границе Тридевятого царства, намереваясь завоевать и его, а затем и Радостную страну и конечно же татайское государство, которое король Эрхард ненавидел особенно сильно.
Но пока его войско стояло на границе Тридевятого царства. Король Эрхард медлил. Чего он ждал? Этого он и сам не мог объяснить.
А тем временем гонцы царя Гордиана несли страшную весть по городам и деревням Тридевятого царства. Они скакали почти без остановок по размытым от дождя дорогам, кутаясь от сырости и холода в длинные плащи.
С их приездом жизнь в деревнях закипала словно варево в котле. Но с отъездом гонцов всё снова затихало и становилось похожим на изрытую дождём грязь в деревенских дворах.
«Ну почему именно я должен идти на службу к царю Гордиану?» — думал к примеру Василий.— «Я и так служил ему когда-то верой и правдой. Пусть теперь другие послужат. И вообще — моя хата с краю»
И Гаврила думал примерно также, хотя его хата была не на краю деревни, а в самой её середине. Разве что — избы все стояли в ряд, так что если поглядеть сбоку, так все они были с краю. По крайней мере все мужики решили также, как и Василий: «Моя хата с краю, я ничего не знаю!» И сами не пошли воевать и детей своих не пустили. Да те и сами-то не очень стремились жизнью рисковать и с ленивым счастьем расставаться.
Так что напрасно ждал царь Гордиан ополчения. Никто не откликнулся на его призыв. Ни один человек не пришёл под стены стольного града. А почему?..
Вот и царь Гордиан стоял на крепостной стене, вглядывался вдаль и всё спрашивал у самого себя: «Почему?.. Почему никого нет?!» И еще одна мысль преследовала его всё время: «Где Никита?..»
Так что же всё-таки случилось с жителями Тридевятого царства?
Все дело в том, что Тридевятое царство… У С Н У Л О. Да — как в известной сказке про спящую красавицу. Только не было принцессы, уколовшей палец заколдованным веретеном. Принцессы не было, а царство тем не менее уснуло. Как?.. Я расскажу об этом, но чуть позже. А сначала — несколько слов о Никите: кто он такой, и почему царь Гордиан всё время вспоминал именно его.
Глава 3. В которой появляется главный герой
Никита был кожевником, поэтому его и звали не иначе, как Никита-кожемяка. Был он обычным кожевником, разве что очень молодым, и силой отличался непомерной. Так все кожевники мяли одну кожу[2], а Никита — сразу десять.
Когда он узнал, что враги пришли на его землю, так рассердился, что порвал в гневе все десять кож! Думаете это просто? Попробуйте порвать руками хотя бы одну — и поймете, что сделать это очень трудно.
А Никита порвал сразу десять бычьих шкур и, не раздумывая долго, вышел в чистое поле, крикнул криком молодецким, свистнул посвистом богатырским, и прибежал к нему конь его верный, тот что один только и мог носить на себе Никиту — остальные кони под ним прогибались и на колени падали.
В сказках обычно прибавляют, что влез он коню в одно ухо, вылез через другое и превратился в молодца прекрасного, такого «что ни в сказке сказать, ни пером описать!» Но это в сказках пишут, а я придумывать не буду, тем более что Никита и так был недурён собою.
Скоро простился он со своей матушкой Вероникой и братом названным Василием, пришпорил коня, да и был таков.
Конь у Никиты добрый был. Через леса, через холмы он конечно не перелетал, но овраги и ручьи одним махом перепрыгивал и мчал Никиту так быстро, что ранним утром они из деревни Добрянки выехали, а к полудню уже заблестела перед ними золотыми куполами лавра старца Афанасия.
Не поехал Никита сразу в стольный град к царю Гордиану, а решил сначала зайти к игумену монастыря за благословением. И правильно, надо сказать, сделал.
Подскакал он к воротам, спешился, поводья у него привратник монастырский Пётр перехватил. Перехватил, да и сказал вдруг:
— Что же ты, Никита, опаздываешь? Игумен-то тебя — давно ждёт. Уже раза два из кельи выходил — про тебя спрашивал.— И Никите хитр`о так подмигнул, словно старому приятелю.
Кто мог доложить игумену о его приезде? Никто об этом и знать не мог. Да и мчался Никита так быстро, что за ним и угнаться невозможно было.
Вошел Никита в ворота, трижды перекрестился, на три стороны поклонился, а навстречу ему уже и игумен идет — отец Харлампий, старенький, согбенный, весь в чёрном, а в руках — посох крепкий. И не один идет — рядом с ним молодец добрый, одет по-крестьянски, за поясом топор. Лицо у молодца открытое, глаза словно улыбаются, но сам — серьезный.
— Ну вот, Никитушка, и ты. Давно мы тебя поджидаем,— начал старец тихо. Словно ветер в листве прошелестели его слова, и от этого ветра борода его белая и редкая как туман легонько зашевелилась.— Надо вам, милые мои, в путь собираться. Да и собираться-то вам некогда, времени совсем мало осталось. Прямо сейчас и отправляйтесь.
— Благословите на битву с врагом лютым! — склонился пред ним Никита.
— Да рано ещё о битве думать, милый. Воевать-то гляди — некому! А один в поле не воин. Даже такой как ты.
Поднял Никита глаза на него. В глазах — изумление. Куда же тогда отправляться? В какой такой путь?
— Нужны, милый, три вещи, чтоб врага победить. Иначе — никак невозможно. И не простые те вещи, а — умные!
Совсем Никита запутался. Враги стоят станом — вот-вот ордой несметной двинутся на Тридевятое царство. А отец Харлампий посылает его неизвестно куда, за какими-то вещами, пусть хоть и умными.
— Никуда они не двинутся,— сказал вдруг серьёзно старец, и брови его сурово сдвинулись.— Пока назад не вернетесь, будут стоять там, где стояли. А народ будить надо. Понимаешь? Может для того эти люди дикие и пришли с запада, чтобы разбудить всех, а то… Ну да благословит вас Господь в дорогу, езжайте с Матвеем, да гляди, Никита, его слушайся. Матвей из вас двоих будет за старшего.
И, не объясняя боле ничего, старец благословил их в дорогу и скрылся у себя в келии. А Никита остался стоять рядом с Матвеем и стоял так до тех пор, пока за маленькой старческой фигуркой не закрылась дверь.
Глава 4. В которой Никита начинает что-то понимать
Некоторое время они ехали молча — Никита и Матвейка. Я надеюсь, что Матвейку вы знали сразу, вы ведь умненькие дети, так что кто он такой и откуда, я напоминать не буду.
Никита всё пытался понять, за какими именно вещами они едут и куда? Старец ничего ему не объяснил. Его размышления прервал Матвейка.
— Это очень просто,— сказал он и улыбнулся.— Вещей всего три. А вот ещё одна — её передал тебе отец Харлампий и сказал, чтобы ты носил её всегда у сердца и только иногда надевал на голову.
И он с благоговением протянул Никите маленькую чёрную шапочку.
— Это скуфейка старца Афанасия,— объяснил он.
Никита осторожно принял её из рук Матвейки и вопросительно посмотрел на него. На время они приостановили коней.
— Одень её, если хочешь, и сам всё поймёшь.
Шапочка была небольшая и с трудом налезала ему на самую верхушку головы, но и этого оказалось достаточно. То что увидел Никита… Впрочем это и объяснить трудно — то, что он увидел. Сначала — ничего. Всё как было, так и осталось. Лес впереди, перед лесом — речка. По бокам — поля, на полях мужики пашут. Пашут, несмотря на царский указ. А может быть до них ещё гонцы не доскакали?
Но вот словно незримый свет осиял голову Никиты. Всё вроде как и прежде: лес как лес, речка… Но что это? Над лесом, высоко-высоко в небе, прорезая облака, висит огромная сияющая секира. Точь в точь такая, какую носят при себе обычно козлорги, с голубым стальным лезвием и тяжелой рукоятью, только огромная — такая, каких и не бывает. Висит она над всем Тридевятым царством и не падает. Пока не падает, но словно готова упасть и поразить всех людей, живущих в Тридевятом царстве, всех до одного, это Никита почувствовал. Почувствовал сердцем — самой его глубиной. И ещё он увидел лучи — яркие сильные лучи света, падающие из самой сокровенной небесной вышины. И лучи эти касались своими кончиками страшной секиры, и они-то и не давали ей упасть на Тридевятое царство и поразить всех, кто в нем живет.
Ни слова нее мог вымолвить Никита от этого видения. А Матвей словно тоже видел всё это и тихо произнёс:
— Уже и секира лежит при корнях дерева: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь…[3]
— А лучи?.. — еле слышно произнёс Никита.
— А лучи? — переспросил Матвей.— Лучи эти значат, что ещё не все уснули. Кто-то и бодрствует.
— Все уснули?.. — словно не расслышал Никита.
— Посмотри туда… — Матвей чуть развернул его в сторону деревни.
И что же? Что особенного в деревне? Никита почувствовал, что он словно плывет по воздуху. Всё ближе и ближе к нему деревенские избы и дворики. И мужики, что на полях пашут, тоже как-будто приблизились к нему.
— Видишь?.. Все спят… Все… — вздохнул тяжко Матвейка
И точно — все спали. Все, как один. Бабы: кто корову доит, кто бельё стирает, кто, в окно видно — горшками ворочает, и все спят. Корову доит — и спит. Горшками стучит — и тоже самое. И спят-то как сладко! Спят мужики, пробираясь по борозде за лошадью. Даже детишки — и те словно спросонья. Не спят, как взрослые, а как бы это сказать — в дремоте пребывают и в ней же ухитряются играть, и шуметь и взрослым тем самым мешать, но сон их крепкий своим шумом детским им не потревожить. Очень крепкий сон — непробудный, одним словом — волшебный.
Никита снял скуфейку, бережно свернул её и сунул за пазуху — поближе к сердцу, как и наказывал отец Харлампий. Разом видение прекратилось.
Взглянул на Матвейку.
— Значит, умные вещи, что мы должны найти, прогонят этот сон?
— Да.
— Я понял, что скуфейка старца Афанасия открывает то, что не видно глазу. То, что сокрыто от нас. И секира — это войско козлоргов. И она пока не падает. И козлорги стоят, там где стояли и будут стоять до тех пор, пока мы не вернемся… Но почему?..
— Нет у них пока разрешения. Ведь на все нужно иметь разрешение. А у них его — нет.
И это Никита понял. Ни один волос не упадёт с головы без воли на то Отца Небесного, а тут — целое полчище! Всё ясно. Осталось только узнать — что же это за умные вещи. Но тут уж Никита решил пока помолчать — и так он уже назадовал кучу вопросов. «Со временем всё узнаю»,— решил он.
Они тронули поводья и поскакали дальше по дороге. На восток.
Глава 5. Про то, как Никита и Матвейка встретились с бабкой Агой, и что из этого вышло
Как они пробирались через леса дремучие, как переправлялись через реки глубокие, я вам рассказывать не буду. Это долго ди и не столь уж важно. Перейду сразу к тому моменту, когда они выехали на берег реки, что зовется рекой Белою.
Вдали виднелись избы, и, судя по их виду — избы давно брошенные. Когда-то здесь была большая деревня, а потом хозяева по каким-то им одним известным причинам решили перебраться в другие места, а избы остались. Некоторые — покосились, другие — развалились, а под одной из них выросли два молодых дерева — две сосны. Подперли они своими верхушками пол под избой, пробились сквозь бревна, доросли до крыши, крышу раздвинули, благо, что и пол и стенки к тому времени уже расшатались да прохудились. Вышли сосенки из крыши навстречу теплому солнцу и, видно, так обрадовались, что стали расти все быстрее и становиться все выше и крепче. Приподняли избушку над землей… И стала избушка — словно о двух ногах. Внизу у сосен — корни крепкие, будто пальцы длинные в землю уходят, мхом покрыты. Так что ноги получились — очень на куриные похожи, только уж больно большие. Хотя — как раз под размер избушки. В самый раз. Стоит избушка на двух ногах, а вместо крыши у нее две разлапистые кроны — и от дождя и от солнца защищают, ну чем не крыша?
Подивились богатыри на такое диво. Подъехали поближе. Никита с коня соскочил, избушке кричит:
— Избушка, избушка! Повернись к лесу задом, ко мне — передом! — подождал. Думаете, развернулась? Нет. Не развернулась. Это в сказках избушки поворачиваются, а тут Матвейка про себя посмеялся, чтоб Никиту не обидеть, а Никите пришлось избушку самому обходить, чтобы к двери пробраться.
Обошел он избушку. Матвей тоже с коня соскочил, за Никитой пошел.
Видит Никита — порог высоко, сосны подняли избушку так, что порог как раз у него над головой получился. Подёргал Никита его рукой — не обвалится ли? Не обвалился. Ухватился богатырь за него руками, подтянулся, перемахнул через порог, Матвейка — за ним.
Смотрят — в избе полумрак, свет через оконце еле пробивается. Печь большая, а на печи — бабка старая лежит, ну такая старая и страшная! Что ни в сказке сказать, ни пером описать. Прямо Баба Яга, только что нога — не костяная. Ноги, как ноги, зато худая-прехудая, нос в потолок врос, глаза — злые, на богатырей смотрит и молчит.
— Здравствуй, бабушка.— Никита молвил. А Матвей слегка поклонился в знак приветствия.
— Не о чем мне с вами разговаривать. Езжайте, куда ехали. Нечего вам здесь делать.
Вот так ответ. Нахмурился Никита. Рукой махнул, к двери пошел.
А Матвей глянул на бабку — какая она худая и злющая. Жалко ее ему стало. Сколько она уже так лежит? Без еды, без пития, без ласки человеческой — как не обозлиться?
Вздохнул он, засучил рукава по локоть, достал топор свой из-за пояса и… закипела работа.
Никита и охнуть не успел от удивления, а Матвей уже на дворе вместе со своим топором оказался и за дело принялся.
Сперва пощелкал топором снизу по полу, бревна гнилые нашел. Новые срубил, заменил осторожно, чтобы пол крепким был и не провалился.
Потом… жалко конечно, но что поделать? Стал он рубить у избушки ее куриные лапы. Тут уж и Никита без дела не остался. Пока Матвей сосны рубил, он избу держал — даром, что сильный? Тут его сила и пригодилась. Утончил Матвейка стволы под избой, медленно опустил по ним Никита избу на землю. Потом на крышу забрались. Матвей кроны подрубил, сбросил, а Никита — стволы выдернул и тоже за кронами отправил.
Крышу починили, стволы — на деревья пустили. Печь истопили, Матвей горшки нашел — старые, но для дела вполне пригодные. Пока Никита за водой на реку бегал, Матвей огонь развел. Из запасов дорожных сварили… Ну тут уж и не знаю, что сказать — они хоть и мастера были на все руки, но сварили они… Ну уж что сварили — то и сварили. Есть это можно было, и довольно об этом.
Бабка на печи согрелась, заскрипела косточками, нос выдернула, принюхалась. Матвей к ней подсел, стал из горшка деревянной ложкой варевом потчевать. Зачерпнет, подует на ложку — чтоб не горячо было и кормит бабку потихоньку, как ребенка малого. Потому что ослабела она так, что сама и есть не могла. Кормит он ее и вздыхает — жалко ему бабку — старенькая, и нет никого, кто бы помог ей по хозяйству, старость поддержал.
Никите стыдно стало, что уйти хотел, а Матвей — остался. Ну да чего теперь.
Поели они сами, горшки конечно помыли, Матвей их аккуратно на место поставил. Вышли во двор совещаться — что делать? Ехать дальше надо, да и бабку оставить как можно? Никого ведь у нее нет.
Совещаются так, и вдруг — шасть! Кто-то маленький и юркий из избы прямо через печную трубу выскочил, по крыше скатился и к лесу чесанул так быстро, что и не разглядеть — кто?
А в избе покряхтывание, скрип послышались, шаги чьи-то тяжелые. Смотрят молодцы, диву дются: по ступенькам к ним спускается та самая бабка, которую Матвей только-только из ложки деревянной кормил. И та — и не та. Та худая была, злющая, с длинным носом. А эта — совсем не худая, даже наоборот — полная, и полная здоровья. И не злая совсем — молодцам улыбается и говорит:
— Ну, спасибо вам, дорогие мои, и за угощение, и за дом новый и за слово доброе. Уж и не знаю, как благодарить вас. Если бы не вы, век бы мне еще на печи лежать.
Молчит Никита, молчит Матвей — не знают, что сказать. А она продолжает:
— Меня Агафьей зовут. Теперь — Агафьей. Раньше-то я тоже Агафьей была, да только за дела дурные, вредные наказал меня один старичек… ну да и ему за это спасибо. Превратилась я в старуху древнюю, так что и пошевелиться не могла — все на печи лежала. А имя мое сократили вполовину — Агой я стала. Баба Ага — вот и все, что осталось от моего имени. А вы меня отогрели лаской да участием, не посмотрели ни на злобу мою, ни на уродство. Уж не знаю теперь, как вас и благодарить!..
— Нам бы болото найти,— произнес вдруг Матвей. Никита на него уставился так, словно увидел впервые. Какое болото? Зачем им болото, когда им нужно умные вещи найти. Ну да Матвей видно знал больше Никиты, и не зря его старец Харлампий старшим между ними поставил. И бабка Агафья видно тоже поняла, о чем речь идет. Закивала она, что поняла мол, и отвечает:
— Так то болото у вас за спиной и есть. Я на печи только подумала, что помочь бы вам чем-то могла — и тутже проклятие с меня пало. Стала ч как прежде. А Б`ибес… Бибес — это тролль, что ко мне приставлен был — в делах дурных колдовских помогал, потом уродство мое хранил и радовался… Так вот этот Бибес через трубу дымовую выскочил с визгом, когда с меня заклятие пало, и мимо вас прямо к тому болоту и побежал. Они все там живут — тролли. Это — их дом.
— Раньше там дуб стоял, тот что Иван-богатырь выдернул и в дракона швырнул. Мерзкое место.— Прошептал Матвей Никите. Потом поклонился на прощание бабке Агафье, и она ему поклонилась в пояс и заплакала. Ну у женщин это дело понятное. Тем более она столько пережила. Поклонился ей и Никита, и пошли они с Матвейкой в сторону леса — туда, куда только что мимо них тролль проскакал.
Глава 6. О том, как можно заветными словами разрушить волшебство троллей
Болото. Гадкое, пузыри булькают — тролли что ли там дышат, на дне, что пузыри булькают?
Сели на краю Матвей с Никитой. Матвей Никите говорит:
— Ну вот что, Никита. Мечем махать — дело нелегкое, но это ты умеешь. А сейчас у нас с тобой будет дело потруднее ратного. Сон, что всех жителей нашего царства свалил, здесь особенно сильно действует. Здесь волшебство… Слова заветные, те, что монахи знают и все шепчут, или про себя читают, знаешь?
— Это и именем Божьим?
— Именно. В нем-то вся и сила.
— Знаю.
— Читать я их сейчас буду. И ты их произноси. И не прерывайся, как бы тяжело или страшно не было. Понял?
— Понял.
— Я один не справлюсь. Один — в поле не воин. А где двое или трое собраны во имя Мое…
— Там и Я между вами.— Закончил Никита.
Встали они оба. Матвей всю свою волю собрал — сам на себя не похож стал: глаза серьезные, брови нахмурил, губы сжал так, что побелели. Трижды он перекрестил воздух перед собой и зашептал слова молитвы[4].
Никита рядом тоже зашептал. Что тут началось! Спокойная, слегка булькающая серая поверхность болота загудела, задвигалась, повалил от него дым едкий, и за дымом повылезали тролли — такие мерзкие, что и… да, и пером не описать. Одни носы чего стоят, а уши… и писать про них противно. На головах — колпаки со звездами, сами все в мантиях, словно к королю своему на прием собрались. И что удивительно — чистенькие, из болота вылезли, но чистые, ни соринки, ни пятнышка на колпаках и мантиях!
Собралось их великое множество — целое болото. Галдят все, глаза как угли — злобой горят, на Матвея с Никитой руками машут, а сделать ничего с ними не могут, даже подойти близко боятся.
Потом хлябь болотная раздвинулась, и из нее показалась драконья голова. Небольшая такая голова, но и не маленькая — среднего размера, примерно с копну сена величиной. Смотрит она на молодцов боком, криво на шее висит — Иван в свое время постарался. И не столько вид ее страшен, сколько сила волшебная из глаз дракона исходит, веки молодцев смыкает, сон навевает, и мысли и мечты… мечты… мечты…
Спят?.. Нет — глаза сомкнуты, а губы все шепчут, шепчут заветные слова. И в словах тех сила такая, что ни тролли, ни дракон с ней сладить не могут.
И чувствует Никита, что уже вроде не одни они с Матвеем на краю болота. Кто-то очень сильный рядом с ними стоит, и дракон от этого трепещет, и тролли трепещут, и болото все колышится.
И вот уже нет болота — медленно ушло оно в землю. Одна пропасть зияет: огромная, черная, бездонная. И все тролли в нее провалились. И лишь драконья голова еще виднеется над пропастью, а под нею — тело уродливое крыльями перепончатыми машет.
И тут Никита подумал: «А что если одним ударом срубить дракону голову?! И топор-то — вот он, за поясом у Матвея». Подумал так, протянул к топору руку, но слышит, Голос тихий говорит ему:
— Ещё не время.
И в мгновение ока дракон провалился вниз. И остались они с Матвеем одни на раю глубокой пропасти.
Глава 7. О том, что полезно делать добрые дела
— Что же дальше? — тихо спросил Никита.
— Дальше? — Матвей словно выдохнул облегченно.— А дальше надо туда попасть.— И в пропасть рукой показывает.
Никита заглянул осторожно — дна не видать.
Камень нашел увесистый, покатый, столкнул его в пропасть. Полетел камень, о стенки в глубине пропасти пару раз ударился глухо… — и тишина. Упал, нет ли?.. Тишина.
— Глубоко,— заметил Никита озабоченно.
Матвей только кивнул в ответ. Стали они пропасть обходить кругом — большая пропасть, а главное — глубокая.
— Может ремней нарезать кожанных? Связать их промеж собой и по ним спуститься?
Молчит в ответ Матвей — это ж сколько ремней нужно, чтобы до дна достать, да и где здесь столько кожи найти?
Небо между тем потемнело. Пошел дождь.
Думают молодцы, как быть, а дождь все сильнее льет и сильнее. Вот уж и град начался. Вместо капель — круглые ледяные крупинки забили по листьям. Спрятались Никита с Матвеем под деревьями, а град все крупнее становится. Вот уж с куриное яйцо размером — пробивается сквозь листья, сквозь ветви, падает под ноги и по плечам бьет пребольно, а если по голове… так и того хуже.
И тут слышат Никита с Матвейкой: где-то наверху — вроде кричит кто-то. Выскочили из-под дерева, глядят — на самой вершине большое гнездо, а в гнезде — птенцы. Бьет их градом нещадно, кричат они, а спрятаться им некуда.
«Надо бы помочь!» — только подумал Матвейка, а Никита уже бегом к дереву бросился и быстро так наверх полез. Запомнил он урок, данный ему Матвейкой в доме бабки Агафьи. На этот раз — медлить не стал, поспешил птенцам на помощь.
Вот уже на самом верху Никита. Птенцы сидят, головы в плечи втянули, друг к другу плотно прижались и смотрят так жалостно. Только чем накрыть их, спрятать от бьющих градин? Ничего не нашел Никита, лег сам на них сверху. Бьет по нему град, зато птенцам хорошо. Тихо сидят, согрелись.
А когда град кончился, Никита поднялся. Смотрит — гнездо-то какое странное. Вроде гнездо, как гнездо, да уж больно большое! И сложено — не из веток, а из стволов деревьев, хоть и не очень толстых. Что же это за птица такая?
Только успел так подумать, а она уже вот — летит прямо на него. Крыльями солнце закрыла, кричит грозно, от ее крика молодые деревья к земле пригибаются.
Но и Никита — не промах. Быстро по сторонам огляделся, выдернул из гнезда ствол покрепче, с обломанным концом — оттого и острым как копье. Приготовился биться с гигантской птицей не на жизнь, а на смерть. И слышит — Матвейка что-то кричит ему снизу. Прислушался.
— Шапку! Шапку старца Афанасия надень!
Положил Никита кол на мгновенье, быстро скуфейку старческую из-за пазухи достал, на голову надел и слышит — птенцы уже вроде и не по-птичьи, а на человеческом языке кричат:
— Мама! Не тронь его! Он нас от смерти спас, своим телом от града закрыл.
Замедлила птица свой полет. Кричать перестала. До гнезда долетела, на Никиту не набросилась — на край гнезда села. Птенцов оглядела — все ли на месте? Потом на Никиту посмотрела, не враждебно, а так — с интересом что ли? Голову набок склонила и говорит:
— Я — птица Нагай. Ты моих детей от смерти спас, проси, чего хочешь.
— В пропасть мне надо! — выпалил Никита.— На самое дно! Только осторожно, чтобы не разбиться.
— Чтож,— отвечает ему птица Нагай.— Это я могу. Забирайся ко мне на спину и держись покрепче.
Только Никита на нее забрался да за шею руками схватился, взмахнула птица Нагай крыльями, так что ветер засвистел, и полетели они с Никитой пропасть.
Матвей всего-то и успел — на прощанье рукой махнуть, а они уже скрылись с его глаз.
Глава 8. В которой Никита спускается на дно пропасти и видит там много удивительного
Темнота. Хоть глаз выколи — ничего не видно. Ничего не видно, ничего не слышно, птица гигантская словно и не шевелиться вовсе. Распростерла она крылья и медленно опускается все глубже и глубже в пропасть.
Темнота… и холод — сырой, пронизывающий до костей, холод. И тоска холодными и крепкими железными тисками сжимает Никите сердце. Снял он шапку старца Афанасия, к сердцу прижал. Словно тонкий луч надежды побежал от скуфейки святого старца и не дает тоске и холоду овладеть сердцем Никиты.
Все ниже и ниже, все глубже и глубже спускаются они в бездонный мрак пропасти. Молчит птица, молчит и Никита — замер, только руками держится крепко, чтобы не упасть.
Сколько они так летели? Может минуту?.. А может быть час?.. День… Или день и ночь?.. Время как-будто исчезло. Никите уже стало казаться, что этот полет никогда не кончится.
Но вот где-то внизу появилось зарево. Стало заметно теплее. И чем ближе становилось зарево, тем заметнее ощущался жар, исходящий от него. Еще немного и птица Нагай резко взмахнула крыльями, и они вылетели из подземного хода на свет.
Но что это был за свет? И что за странное место, в которое они попали?..
Птица опустилась на землю. Земля под ногами твердая — цвета охры, высохшая, вся в трещинах, нигде ни травинки, ни кустика. Над головою — небо, или что-то похожее на небо. Никите показалось, что оно как-будто гораздо ближе к ним, чем то небо, что осталось наверху. И звезды — совсем не те, что наверху, и их вдвое меньше, и светят они как-то тускло. Света от них почти нет, а исходит он от огромного и странного сооружения, что стоит прямо перед ними и напоминает собою печь, только очень большую, каких и не бывает.
«Что же это такое?» — подумал Никита.— «Куда мы попали? Это не подземная страна гномов. Нет — это унылая, пустынная страна, и нет в ней ничего хорошего. И навряд ли я найду здесь те умные вещи, о которых говорил мне отец Харлампий. К тому же я не знаю, что это за вещи».
И тут он заметил за печью какое-то движение. Никита осторожно тронул птицу за шею, и она перенесла его в ту сторону, где он заметил признаки жизни. Перед ним возникла новая, еще более странная картина.
Огромная гора дров. Они были сухими и даже чуть потрескивали от жара, исходящего от печи. Вокруг прямо на земле тоже лежали дрова, они как видно сохли, по крайней мере их ворочали из стороны в сторону тролли, да-да — те самые тролли, что еще недавно кишели в болоте, грозя Никите расправой, а потом исчезли, как сквозь землю провалились. Впрочем, они действительно провалились сквозь землю и теперь тщательно сушили эти странные дрова, переворачивая их специально предназначенными для этой работы инструментами похожими на вилы.
Никита вновь одел скуфейку старца Афанасия, и то что он увидел потрясло его до глубины души. Дрова не были дровами. Это были люди, находившиеся в глубоком сне. Они лежали смирно, вытянув руки вдоль туловища, и тролли вертели их своими вилами. Но самое страшное было то, что Никита увидел сквозь щели гигантской заслонки, за которой скрывался огонь. Там тоже были люди. И они тоже спали и только постанывали во сне от нестерпимого жара, но не просыпались. А тролль — тот, что был ближе всех к Никите осклабился и наполовину проговорил, наполовину прошелестел:
— Холодно! Сколько не кидаем их в печь — все равно холодно. Может, когда они все в печи окажутся — станет потеплее. А то уж очень холодно!..
Никита увидел, что у тролля зуб на зуб не попадает, хоть и работает он на совесть, и у с`амой печки находится. Видно холод этот был у тролля в душе, из которой давно ушло тепло любви и доброты, все ушло — без остатка. И теперь сколько он ни бьется, сколько ни трудится, как ни старается быть поближе к печи — все равно ему не согреться. Но на печь тролль глядел с явным удовольствием.
— Плохо им! — снова засвистел он сквозь редкие зубы.— Нам плохо, зато и им плохо! А эти,— он кивнул в сторону людей, лежавших подле печи,— эти пока еще живы, еще топчут землю — там, наверху. Но спят, спят… Придет время — и тоже в печи гореть будут!
Тролль довольно потер маленькие шерстяные ладони. А Никиту словно осенило: в печи — души людей, что проспали всю свою жизнь, поэтому и в печи оказались. А эти, что подле нее — эти еще живы, но тоже попусту теряют драгоценное время и после смерти — тоже окажутся в печи на радость троллям.
«Горе!» — пронеслось у него в голове.
— Горе! — прошептал он еле слышно.
— Г О Р Е ! — отозвалось эхом где-то вдалеке, и сильно сотряслась вся высохшая земля вокруг. И тролли не удержались на ногах, попадали и в ужасе зарылись в землю длинными носами.
И тут увидел Никита, как на горизонте появился вихрь серой пыли. По мере приближения он становился все больше. Сначала Никита не мог разобрать: кто поднял столько пыли и зачем? Но потом он надвинул поглубже на макушку старческую скуфейку и тогда увидел, что прямо на него скачет во весь опор богатырский конь, и от его копыт и поднялись все эти клубы пыли. А на коне скачет с мечем в руках старик — худой, жилистый и борода у него белая, длиной по пояс. А за стариком едет свита — слуги его верные. Все вооружены: кто мечем, кто палицей, а кто — секирой.
Все это время птица Нагай вела себя тихо и спокойно, как будто ее ничего не интересовало, и много раз она уже видела и печь, и людей в ней и троллей. Но при приближении старика с белой бородой, она явно занервничала, и Никита почувствовал, что она начала копать когтистой лапой землю да так усердно, что скоро они тоже скрылись в клубах пыли — не хуже таинственного старика и его свиты.
Старик же, приблизившись к ним на расстояние примерно нескольких десятков шагов, заторомозил своего коня и закашлялся — не то от пыли, не то, почуяв в Никите своего врага. По крайней мере сквозь его кашель Никита разобрал примерно следующее:
— Фу-Фу-Фу! Русским духом пахнет! Уж не богатырь ли пробрался в мои владения?! Ну так я его не боюсь. Нет супротив меня богатыря, кроме Никиты. Так он еще не родился, а если и родился — мал годами и для битвы не годиться. Я его на одну ладонь положу, другой прихлопну — одно мокрое место останется.
Никита же нисколько не смутился от таких речей и смело ему так отвечает:
— Ты, чем злиться, браниться и хвастаться попусту, лучше ответь — кто сам будешь, какого роду и племени?
— Я-то? — старик ему отвечает.— Я старичек запечный[5] — Сам с ноготок, борода с локоток. Таких, как ты, повидал немало — всех порубил и в печь гореть бросил. Слышь — как стонут? И Ивана-богатыря `я убил, меч его заветный захватил и мечем эти — тебя порешу.
— Какой ты Сам с ноготок?! Длинный — как жердь, разве что — с ноготок дракона?! А Иван-богатырь жив. И меч его — наверху, к моему седлу приторочен. Ну да я с тобой и без меча управлюсь.
Захохотал Сам с ноготок, закашлял опять, а потом пришпорил коня и во весь опор понесся к Никите.
Никита же выхватил из-за пояса плетку ременную, забыл, что не на коне, стегнул птицу Нагай, ну да та не обиделась, раскрыла крылья и побежала навстречу врагу не хуже боевого коня.
Когда противники сблизились, Сам с ноготок поднял меч высоко над головой. Но прежде чем он успел опустить его на голову Никиты, тот хлестнул его своей плетью, не сильно хлестнул — в пол силушки богатырской, и Сам с ноготок, борода с локоток свалился с коня как сноп и так и остался лежать на земле без движения.
Слуги окружили их.
— Бей еще раз! — кричат.— Бей его! Бей!
И черные невидимые змеи гнева и ненависти поползли от них к Никите. И вновь почувствовал Никита, как от скуфейки старца Афанасия тонкий лучик льется к нему в сердце, не дает змеям оплести его душу, завладеть ею, напоить ядом злобы.
— Довольно с него и одного удара. Да и негоже добрым молодцам бить лежачего…
— Правильно, правильно говоришь! — зашептали ему в ответ слуги.— Если бы еще раз ударил — наш хозяин бы ожил и тебя убил.
Бросились слуги все разом на богатыря, ну да тот играючи их всех поразбросал, пораскидывал.
Разбежались они — кто куда, все в разные стороны. А Никита коня богатырского, на котором Сам с ноготок ездил, за узду взял, с птицей простился, поблагодарил за помощь.
Выдернула птица Нагай у себя из под крыла перо малое, перо малое — с человеческую руку длиной, Никите протянула.
— Если понадоблюсь тебе — брось мое перо по ветру, позови меня,— и я прилечу.
Сказала так и полетела — обратно к выходу из подземного царства.
А Никита вскочил на коня богатырского и поскакал в ту сторону, откуда Сам с ноготок борода с локоток появился.
Глава 9. В которой Никита встречается с тремя царевнами
Долго ли ехал, коротко ли. Видит — вдали красное сиянье разливается. Подъехал ближе — дивный терем перед ним стоит, возвышается. На медных воротах — большой медный зам`ок, и сам терем — весь из красной меди. А на самом верху, в окошечке — девица-красавица сидит, на Никиту глядит и такие речи ему говорит:
— Кто ты, добрый молодец? Как тебя звать-величать? Не в добрый час приехал ты сюда. Стережет меня Сам с ноготок борода с локоток. Скоро приедет он сюда и убьет тебя!
Отвечает ей Никита:
— Зовут меня Никита. Приехал я из Тридевятого царства тридесятого государства. А бояться нам нечего — я твоего хозяина порешил, вместе со всеми слугами.
Не стал Никита искать ключ от медного замка. Ударил раз легонько по воротам, они и раскрылись, и замок — не помеха.
Обрадовалась девица-краса. Скоро-скоро к Никите по медной лестнице спускалась. А как из терема вышла, хлопнула в ладоши — и превратился терем в большой медный щит. На щите том — крест выгравирован, а над крестом — три птицы небесные. И от креста того во все стороны лучи света разливаются.
— В этом щите — вся сила медного царства! Возьми его Никита, он тебя в бою надежно сохранит,— молвила царевна, потом хлопнула в ладоши еще раз, и откуда ни возьмись, появилась перед ним быстроногая лошадка. Сама — рыжая, грива — как огонь, а копыта — медные.
Вскочила на нее царевна, Никита — на коня богатырского, и поскакали они дальше.
По дороге царевна рассказала Никите свою нехитрую историю.
— Нас было трое: три сестры — три царевны. Я — Вера, царевна медного царства, моя средняя сестра — Надежда, царевна серебрянного царства, а младшая сестра — Л`юбушка, царевна золотого царства.
Стояли наши царства высоко в небе, выше белых облаков — прямо над Тридевятым царством. И было от этого жителям Тридевятого царства хорошо и спокойно, они любили нас, а мы — их.
Но случилось так, что люди начали терять веру, потом из их жизни стала исчезать надежда, и наконец в их сердцах погасла любовь. Наверно они стали слишком много заботиться о земных делах и про нас совсем забыли.
И вот однажды перед нашими теремами появился страшный дракон. Он похитил нас, и мы оказались глубоко под землей. Сторожил нас Сам с ноготок борода с локоток.
А вот и терем моей средней сестрицы! — воскликнула царевна и указала Никите на легкое серебряное сияние вдали.
Подъехали они ближе. Точно такой же терем, как и первый, только весь из чистого серебра. На серебрянных воротах — серебрянный замок, на самом верху — девица-красавица сидит, с белыми серебристыми волосами, в окошко глядит. Увидела Никиту и свою старшую сестрицу, руками всплеснула:
— Кто ты, добрый молодец?! И сестра моя старшая с тобой! Разве не знаете вы, что скоро Сам с ноготок борода с локоток приедет? Увидит вас здесь, разгневается и…
— Не бойся, царевна, не печалуся,— Никита ей отвечает.— Нет уж в живых твоего злого хозяина. Свободна ты теперь, как и сестра твоя старшая.
Ударил Никита легонько по серебрянному замку, слетел замок. Охнули, застонали ворота и открылись настеж.
Скоро сбежала к ним средняя сестрица, стала радоваться, сестру свою старшую обнимать-целовать. Потом к Никите оборотилась, хлопнула в ладоши — и исчез серебрянный терем. А в руках у царевны заблестели серебрянные доспехи. Доспехи богатырские, а на груди — крест и три птицы над ним, точь в точь как на щите медном.
— Носи, Никита, эти доспехи, в них — вся сила серебрянного царства. Защитят они тебя в бою от злого ворога.
Хлопнула еще раз в ладоши, и появилась перед ней лошадка — вся белая, а грива и копыта — серебрянные. И поскакали они дальше втроем, туда где их младшая сестра — Любушка жила.
По дороге стали сестрицы у Никиты выспрашивать — кто он и откуда, как попал к ним и все такое прочее. И Никита все им подробно рассказал, и как беда в Тридевятое царство явилась, и как старец Харлампий их с Матвейкой за умными вещами послал и так до того самого момента, как он — Никита, дрался со старичком запечным.
Сестры все внимательно слушали, кивали горестно, вздыхали, и видно было, что жаль им жителей Тридевятого царства, и помочь они готовы, чем только смогут.
Вот и золотой терем вдали показался. Сияние золотое от него далеко разливается.
Подъехали ближе, спрыгнул Никита с коня, смотрит, а под ногами у него — цветы! Настоящие, самые обычные полевые цветы: ромашки, лютики, васильки… Ну не чудо ли? Везде вокруг, куда ни глянь — пустыня выжженная жаром печным, а тут — словно дома Никита оказался. Даже куст сирени к золотым воротам прилепился и растет, и аромат от него исходит приятный.
На воротах терема — замок из чистого золота. И лесенка золотая и терем весь золотой. И лесенка золотая и терем весь золотой, даже петушек на самом верху — тоже золотой.
А в оконце… что такое? Должна была быть девица-красавица с золотыми волосами — младшая царевна. Так нет ее.
— Где же ваша сестрица? — изумленно Никита спрашивает.
— Так кто ее знает, где она,— царевны руками разводят.— Любушку разве удержишь? Похитить-то ее похитили, а вот удержать… Это ни дракону, ни старичку с ноготок борода с локоток не под силу. Летает она где-то малой птицей. Где люди не злые живут — там и она рядышком песни звонкие заводит, и становятся те люди от ее песен еще добрее. А Любушке от этого радостно, и смеется она, а смех ее — как колокольчик золотой — звенит, переливается.
И точно — слышит Никита, в воздухе как-будто колокольчик зазвенел, и звон его чистый-чистый, и будто смех чей-то детский в нем слышится.
Огляделся он по сторонам — нет никого. А смех еще веселее и заливистей от этого зазвучал. И тут приметил Никита краем глаза, что на плече у него сидит птаха малая. Сидит, на него глядит, и смешно ей оттого, что он по сторонам искал, а ее под своим носом не заприметил.
Слетела она вниз, и вот уже не птаха, а девица красная?.. Нет, не девица, а девчушка — лет восьми, но волосы — золотые, словно солнышко, а лицо — все в веснушках.
— Ну, здравствуй, Никита! — говорит ему.— Вижу я — получил ты от сестриц моих подарки. И я тебя награжу.
Хлопнула она в ладоши, и исчез золотой терем. А в руках у нее заблистал золотом маленький рожок — точь в точь такой, на которых пастушки в Тридевятом царстве играют, только весь из чистого золота.
— Здесь вся сила золотого царства,— говорит Никите Любушка.— Только те, у кого сердце бесстрашное и беззлобное могут играть на этом рожке. Возьми его, Никита. Только прикоснешься к нему губами, заиграет он чудную мелодию. И все, кто услышит ее, станут добрее и жить будут не для себя, а друг для друга. И знай, Никита, теперь мы с тобой неразлучны будем. Как на рожке на моем заиграешь,— и я рядом буду.
Сказала, засмеялась и снова в птицу малую превратилась. Вспорхнула… и нет ее. Куда девалась? Вот такая непоседа эта Любушка.
Приложил Никита рожок золотой к губам. Заиграл рожок, сам заиграл — и так чудесно, так радостно, словно только и ждал, когда Никита на нем поиграть вздумает. И что за музыка удивительная полилась и заполнила все вокруг! Ничего красивее Никита в жизни не слышал. В ней и пение птиц, и шелест ветра, и запах полевых цветов, и сияние солнца и смех — чистый золотой смех Любушки.
Радостно стало Никите и так хорошо, словно взлетел он над землей.
Смотрит Никита — и точно, все выше и выше поднимается он над выжженной землей, да и не такая уже и страшная она — земля эта. Как-будто роса выпала, омочила ее словно слезы жалостные, и тутже травка молодая начала по ней пробиваться.
И дрова — те, что сохли у печи, целая гора была — и нет ее. И тролли только бегают, кричат, суетятся, вилами машут, а дров — нет. Куда исчезли — не знали этого тролли, и Никита не знал. Он все играл и играл на золотом рожке, и не мог остановиться и не хотел — так хорошо у него на душе было от этой чудной музыки.
Глава 10. О том, как проснулось Тридевятое царство
В тот самый миг, как заиграл Никита на рожке, на земле по всем деревням забурлила жизнь, совсем как тогда, когда гонцы царские весть о нашествии вражеском принесли.
Вновь шум поднялся, но на этот раз шумом дело не кончилось. Забегали люди — что с ними сделалось? Непонятно. Впрочем, почему же непонятно? Совесть в них рожок волшебный пробудил. А раз пробудил, значит проснулись они от сна своего греховного. И дрова, видно, потому и исчезли, что вернулась к каждому из жителей Тридевятого царства душа его — из подземной страны исчезла, а к нему вернулась. И к Гавриле вернулась душа его, и к Василию и даже к Семену!
Василий на чердак полез. Доски на чердаке от времени полусгнили, чуть под ним не проломились, но ничего — вылез, весь в паутине, а в руках — доспехи. Потемнели доспехи от ржавчины — сколько лет без дела лежали!
Семен и тот кряхтя с печи слез, вразвалку в сарай пошел, вилы взял — какое никакое, а все же оружие. А уж раз Семен с печи слез, что о других жителях говорить? Гаврила вооружился, и сын Гаврилы и все мужики с сыновьями — все как один. Большой отряд получился. Построил их Василий в два ряда — друг другу в затылок, и зашагали они, бряцая доспехами, к стольному граду.
От всех деревень и городов Тридевятого царства пришло ополчение. Такое войско собралось, что конца и края ему нет. Разбудил всех Никита золотым рожком, очнулись люди.
Играет Никита, и такая чистая, прямо как золотая музыка красоты необыкновенной по всему Тридевятому царству разлетается! И Любушкин смех детский в тон музыке слышится, и вот уже бьется он чистым родником в сердце каждого из жителей Тридевятого царства, очищает их души от скверны, от привязанности к земному…
До сна ли?! Какой уж тут сон,— вставать надо, не жалея ни сил, ни жизни на защиту детей и жен от жестоких врагов.
И царь Гордиан когда увидел их у стен своего града, то сначала глазам своим не поверил. Только-только никого не было, и вдруг — такое огромное войско! А потом он заплакал, и были его слезы и горькими и радостными одновременно.
Глава 11. Возвращение Никиты
Когда Никита и птица Нагай скрылись в пропасти, то Матвей сперва пожалел о том, что Никита отправился в подземное царство без него. Но потом он решил, что если уж так случилось, значит так и должно было случиться, и он — Матвейка, может теперь только помолиться о том, чтобы у Никиты все сложилось благополучно, и чтобы вернулся он назад целым и невредимым.
И Матвейка опустился на колени и стал молиться об этом, но только что он успел произнести первые слова молитвы, как из пропасти вылетела птица Нагай. Она вылетела одна — без Никиты, и, поднявшись вверх, устало села на свое гнездо, где ее ждали птенцы.
«Неужели пропасть не такая глубокая, как нам показалось?» — подумал Матвейка.— «Иначе — как птица Нагай так быстро смогла вернуться назад? Или же Никита не удержался и свалился вниз?!»
И тут из пропасти выпорхнула маленькая птичка — золотистая такая, размером с соловья. Чирикнула она что-то Матвейке на своем птичьем языке и упорхнула. А перед изумленным взором Матвейки предстал сам Никита, да какой! На нем серебрянные доспехи, в одной руке — медный щит, а в другой — золотой рожок. И играет Никита на рожке ч`удную мелодию, от которой хорошо и свободно становиться на сердце, и все тревоги и печали отступают и дают место радости и покою.
А вслед за Никитой выпорхнули еще две птахи, точно такие же, кк и первая, только одна — серебристая, а другая — цвета красной меди, и тоже пропали, словно растворились в воздухе.
Доиграл рожок чудную мелодию, отвел Никита руку с рожком от губ, а мелодия все звучит в листве деревьев, в небесной сини, в воздухе прозрачном…
Стоит Никита рядом с Матвейкой, улыбается, а тот — понять ничего не может. Да и не мудрено: сколько времени понадобилось Никите, чтобы вниз спуститься, с Самим с ноготок борода с локоток сразиться, трех царевен освободить и наверх вернуться, а для Матвейки — прошла всего-то минута, а может и того меньше.
Рассказал Никита другу все, что с ним под землей произошло. Рассмотрел Матвей и щит, и доспехи и рожок золотой и говорит:
— Вот это и есть, Никита, те самые умные вещи, за которыми нас с тобой старец Харлампий посылал: Вера правая, не лживая, Надежда на волю Божию во всем и Любовь — чистая, нелицемерная — это твое оружие, с которым ни один враг тебе не страшен. И меч Ивана-богатыря будет служить тебе теперь верой и правдой, как служил когда-то своему прежнему хозяину.
Кивнул ему Никита в знак согласия. И поскакали они обратной дорогой — туда, где их уже ждали и старец Харлампий и воины Тридевятого царства, готовые к жестокой битве.
Глава 12. Ночь перед боем
На этот раз старец Харлампий благословил их на битву — и Никиту благословил и Матвейку. И наказал им все время быть рядом — где один, там и другой. А еще поторопил их очень и не разрешил по дороге нигде останавливаться.
Так они и сделали и доскакали до стольного града как раз вовремя — там проходил совет царя Гордиана и начальников отрядов о ходе и времени главного сражения.
Когда царь Гордиан увидел Никиту: в серебрянных доспехах, с медным щитом и мечем Ивана-богатыря, то последние сомнения в победе над войском козлоргов у него исчезли. Да и начальники отрядов при его виде как-то приободрились.
— Вот, кто нас в бой поведет! — зашептались они промеж собой.— Будет теперь на кого простым воинам равняться.
Было решено выступать в поход на врага на следующее утро. На ночь расположились воины вокруг стольного града. Запылала костры, потянулись в ночное небо серые дымки. И было этих дымков ничуть не меньше, чем тех, что тянулись от костров козлоргов. И грелись возле них воины, в сердцах которых не было страха и не было ненависти, а была святая решимость постоять за свой народ и за родную землю-матушку.
* * *
Мало кто из воинов Тридевятого царства спал в эту ночь. Почти все молились, многие — первый раз за многие годы.
Посреди ночи дозорные подняли тревогу. Вдалеке послышался топот конских копыт. Он стих где-то поблизости, и из темноты к ним выступил свейнландский рыцарь с белым флагом в руках. Он что-то отрывисто прокричал на своем языке.
— Что он говорит? Что он говорит? Мы не понимаем по-свейнландски! Говори по-нашему! — засуетились дозорные.
Тогда рыцарь на ломанном языке Тридевятого царства дал понять, что хочет видеть главнокомандующего.
Когда привели его к Никите, он обратился к нему с такой речью:
— Я — рыцарь Эрик, командир конного отряда свейнландских рыцарей, один из немногих, кто уцелел после битвы с козлоргами. Нам, как и покоренным даннам и нордам, пришлось вступить под страхом смертной казни в их войско. Но мы не хотим сражаться против вас. Никто из свейнландцев не хочет воевать за короля Эрхарда. И мы просим о том, чтобы вы приняли нас в свои ряды. У меня же есть на то свои особые причины.
Рыцарь был молод. Такой же, как Никита, может быть чуть постарше. И Никита с интересом разглядывал его, пытаясь понять: можно ли ему верить, и не вражеская ли уловка стоит за его предложением. Наконец он спросил:
— Могу ли я узнать, что это за особые причины? Рыцарь кивнул, глаза его заблестели. Так бывает когда человек вспоминает о чем-то давно ушедшем, но очень важном для него, несмотря на давность событий.
— Когда-то давно, очень давно,— начал он.— Когда я был еще маленьким мальчиком, я совершил необычное путешествие. После многих приключений я оказался в вашем монастыре. Мне там было хорошо, даже очень хорошо! Я хотел остаться, но старец Афанасий сказал, чтобы я отправлялся домой, к отцу, и что когда-нибудь я обязательно вернусь…
— Постой-постой! — прервал его Никита.— Я слышал эту удивительную историю. Ты — тот самый мальчик, который был в отряде татайца Хэй Лю?
— Я был им когда-то.
Никита встал и протянул ему руку.
— Ты можешь остаться, и твой отряд тоже. Я очень рад, что мы будем сражаться вместе.
Они крепко пожали друг другу руки и в этот момент почувствовали, что рядом с ними, незримо, стоит старец Афанасий и благословляет их союз.
Эрик и Никита расстались как братья, как люди, которые знают друг друга с раннего детства, хотя познакомились они несколько минут назад. Расстались ненадолго — до утра, на которое было назначено сражение с козлоргами.
* * *
Козлорги же всю ночь вспоминали свои прежние военные походы и пили отвар из мухоморов, от которого у них в головах мутился разум, а в сердцах рождалось бешенство. Оттого и неудержимы они были в бою, и мало кто мог устоять против их напора, что в безумии своем они не ведали страха. И верили они в то, что если смерть и настигнет их в час сражения, то душой они потом переселяться в страну воинов — Шамбала-ю-Вальхааллу. Это они знали с детства от своих племенных магов-камл`аев[6].
Не спал этой ночью и их король Эрхард Бахор. Он смотрел на звезды. Не подумайте только, что он был романтиком, или еще чего доброго — поэтом. Нет. Он не был ни поэтом, ни романтиком и никакой красоты в звездном небе не находил, да и не искал.
Неотрывно смотрел он на яркую звезду Рамс`ан — ту звезду, под которой он когда-то родился. И слышал король сухой, как щеп`а, голос `Унгрууда — главного мага козлоргов. Уже давно прошумели за спиной мага колючие кусты терна, а голос его все звучал в ушах короля Эрхарда.
«Утром ты пойдешь в бой. Победа будет за тобой, потому что — смотри!..» — узкая костлявая рука мага вытянулась стрелой в ночное небо.— «Видишь? Твоя звезда Рамсан вышла из созвездия Козлорга и вошла в созвездие Водяного. Это значит, что воинственный дух и мощь твоего войска соединились с великой мудростью и магической силой Великого Водяного, эра которого сейчас настает. И ты пройдешь как огонь по всему Тридевятому царству, и никто не сможет остановить тебя».
Королю было приятно слушать слова главного мага, но тут Унгрууд перевел взгляд своих выцветших глаз на его лицо, и король заметил, что словно молния промелькнула во взгляде главного мага. Унгрууд зашипел, словно змея, которой неосторожно наступили на хвост, зашипел своим беззубым ртом: «Ты должен прежде поразить врага в самое сердце! Слышишь? В самое сердце! А сердце его находится высоко в горах — это их к`апище, с их ненавистным Богом! Раздави его, раскидай, не оставь от него камня на камне! Убей всех, кого найдешь там, не щади никого! Тогда победа твоя. А иначе…»
Унгрууд не договорил. Он повернулся к королю спиной, едва прикрытой старыми лохмотьями, и, не прощаясь, ушел, оставив короля одного.
Королю донесли, что против него собралось большое войско, и что во главе войска стоит богатырь Никита. Глядя на свою звезду и не пытаясь понять — где находятся созвездия Козлорга и Водяного, он в конце концов все же решил сначала дать бой, а потом уже подняться в горы и по совету Унгрууда разрушить главный храм Тридевятого царства.
* * *
Этой ночью не спал в монастыре и старец Харлампий. Ну это и не удивительно, старец вообще редко спал — по ночам он обычно молился. А если и забывался сном — то ненадолго. И спал он, стоя на коленях и преклонив голову на старый сундук. Кроме этого сундука в его келии больше ничего не было. Только сундук, о содержимом которого никто из монахов не знал, да еще пара икон: Богородицы с Богомладенцем на руках и старца Афанасия, который был когда-то духовным наставником отца Харлампия.
Уже начиналось утро, когда на маленькое окно под самым потолком келии села птичка с золотистым оперением и весело чирикнула что-то старцу, словно пожелала ему доброго утра.
И почувствовал тут отец Харлампий, что в сердце его рождается легкость и такая чистая и светлая радость, какой никогда еще он не испытывал. А когда поднял он голову, то увидел, что стоит перед ним старец Афанасий — живой, точно такой, каким его видел отец Харлампий много лет тому назад. Стоит и смотрит на него — ласково так, по-отечески. И почувствовал себя отец Харлампий от этого взгляда молодым и сильным — таким, каким его знал когда-то старец Афанасий.
— Как ты сам понимаешь, я пришел сюда не для того, чтобы смутить тебя,— начал свою речь старец Афанасий.
Отец Харлампий молчал, не в силах сказать что-либо, а старец продолжал:
— Все дело в том, что между войском козлоргов и ополчением Тридевятого царства сейчас начнется великая битва. И ровно через час после начала сражения — в монастырь прискачет с отрядом воинов большой и очень сильный человек. и он будет крушить все вокруг и не оставит от монастыря камня на камне. И некому встать на его защиту, некому, потому что никто из монахов никогда не держал в руках оружия. Да и негоже монахам воевать, не их это дело. Есть в монастыре только один человек, который сможет постоять за монастырь. И этот человек… — старец Афанасий сделал паузу и внимательно посмотрел на отца Харлампия.— Этот человек — ты!
— Я?! — еле слышно пробормотал отец Харлампий.— Но я слишком стар… Я — игумен! Я не могу, не имею права брать в руки оружия. И потом…
— Я знаю, что ты хочешь сказать. И знаю наверное лучше, чем кто-либо другой. Ведь я был твоим духовным отцом и остаюсь им и поныне. И как духовный отец я говорю тебе, что только ты, именно ты можешь встать на пути этого человека. А иначе он надругается над святыней, предаст смерти всех монахов, разрушит монастырь до основания, а потом поработит и все Тридевятое царство. А его воины — дики и свирепы, они не будут щадить ни женщин, ни стариков, ни детей… И боишься ты не смерти. Страха в твоем сердце нет… Ты боишься — ненависти!..
От этих слов отец Харлампий невольно вздрогнул. Казалось, что его и так бледное лицо стало еще бледнее. Он положил свою худую руку на сундук и медленно провел ею по его шероховатой поверхности.
— Двадцать лет… — прошептал он.— Двадцать лет, почти не смыкая глаз, я молился, просил, плакал и снова просил, чтобы Господь освободил меня от этой тяжести!..
Он осторожно приоткрыл крышку сундука. Она поднялась, поднялась неохотно и со скрипом. Уже давным давно ее никто ни тревожил. Никто не открывал старый сундук, и он мирно покоился в келии старца, храня от неосторожных любопытных глаз то, что находилось у него внутри.
Что же там было? Что скрывал там отец Харлампий?.. Деньги? Сокровища? Нет. Откуда у старого монаха деньги и драгоценные камни?..
Там лежал меч. Тонкий, длинный, чуть изогнутый, из тех, что носят за поясом татарские воины.
— Сегодня утром я почувствовал, что Господь простил меня, и ненависть, которую я копил годами в своем сердце, наконец оставила меня. Она ушла, исчезла, вся, до последней капли! А теперь я должен…
— Твоя ненависть больше не вернется к тебе. Не вернется никогда.
Старец Афанасий испытующе посмотрел на него своими ясными как Божий день глазами. Как мог отец Харлампий ему не поверить? Кому же еще верить, как не ему — своему старому учителю. И все же…
— Это еще не все,— тихо добавил старец Афанасий.— Этот подвиг будет твоим последним подвигом. Ты погибнешь, защищая монастырь… — и после этих слов он исчез, исчез также таинственно и неожиданно, как и появился.
* * *
Глава 13. В которой начинается битва, а Матвей получает вразумление
Поле. Огромное поле — конца-краю не видать. Для чего оно — это поле? Конечно, чтобы посеять зерна, например ржи. И чтобы взошли колосья, а потом будет хлеб и жизнь
На этом поле и выросла рожь, и ее сжали. Может быть, на одном из его участков работал Василий со своей семьей. Колосья послушно нагибали свои зернистые головы под ударами серпов, и теперь поле было пустым, и на него с обеих сторон выходили люди. Не для того, чтобы убирать хлеб, а для того, чтобы сложить свои головы в жестокой схватке. Одни — движимые ненавистью и жаждой наживы, другие — из любви к близким и к своей родной земле.
Так случилось, что почти одновременно на поле появились войска Тридевятого царства и передовые отряды Эрхарда Бахора. Среди козлоргов выделялась огромная фигура их короля, среди воинов Тридевятого царства — Никита в сверкающих серебрянных доспехах. Эрхард Бахор сразу заметил его. Как и отец, король Эрхард старался во время битвы поразить главу вражеского войска — воеводу, или богатыря, и тем самым поднять дух своих воинов.
Какое-то время ушло на то, чтобы обе армии построились. Но вот загремели барабаны в стане козлоргов, и воздух огласился их дикими, неистовыми криками. В такт бою барабанов они били мечами о щиты, топали ногами, в общем делали все, чтобы довести себя до безумия. Надо сказать, что им это удалось. Как бешеные псы с налитыми кровью глазами, они только ждали приказа, чтобы сорваться с невидимой цепи и броситься на своих врагов.
Воины Тридевятого царства молчали. Они крепко сжимали в руках оружие, готовые стоять насмерть за землю, на которой рос их хлеб, за детей, жен и стариков-родителей, что были за их спиной.
На шум, произведенный козлоргами, ответил Никита. Он хлестнул своего коня и поскакал по полю навстречу войску козлоргов.
— Кажется, на этот раз все обойдется без поединка,— пробормотал король Эрхард.— Этот щенок сам ищет свою смерть. И он найдет ее.
Эрхард не поскакал навстречу Никите, а дал сигнал лучникам, и те, дождавшись, когда Никита окажется посередине поля, выпустили в него тучу острых стрел.
Никита же остановил коня и вынул из-за пояса золотой рожок. Не обращая внимания на стрелы, он поднес рожок к губам, и тот заиграл чудную мелодию, от которой у воинов Тридевятого царства сил и отваги прибавилось вчетверо, а у козлоргов пропало всякое желание драться, несмотря на выпитый накануне отвар из мухоморов. Ненависть в их сердцах исчезла. Нельзя сказать, что в них пробудилась любовь, нет, любовь еще нужно заслужить добрыми делами. А в сердцах козлоргов были пустота и равнодушие.
Стрелы со стуком ударяли в серебрянные доспехи, в крепкий медный щит и падали на землю, не причиняя Никите вреда. А он все играл и играл…
Но вот на его плечо села маленькая птичка. Никита заметил ее и отнял золотой рожок от губ. Рожок умолк, а мелодия осталась, точно также как в тот раз, когда Никита заиграл на рожке впервые. Он выхватил из ножен меч Ивана-богатыря и поднял руку вверх. По его знаку воины Тридевятого царства стройными рядами пошли в наступление.
У козлоргов же всякое желание воевать пропало. Но раз уж они пришли войной в чужую страну, то хочешь не хочешь — надо воевать. И по сигналу короля они тоже пошли навстречу врагу.
* * *
Битва была страшной. Воины бились без пощады, даже раненные продолжали сражаться, хватая противников за ноги и валя их на землю. Звон мечей, грохот ударов по щитам, крики, треск от ломающихся копий. Многие воины Тридевятого царства погибли от огромного меча Эрхарда Бахора. Тамже, где появлялись Никита и Матвей, козлорги обращались в позорное бегство, и король Эрхард старался изо всех сил проложить дорогу к ним в этой страшной свалке из бьющихся людей.
Для Матвея видеть все вокруг было нестерпимо больно.
«Сколько людей гибнет!» — горестно думал он.— «И из-за чего? Господи! Для чего это все нужно?!»
И тут где-то в глубине своего сердца он услышал тихий Голос:
— Разве ты — Матвей, положил предел земной человеческой жизни? Ты ли отвечаешь за жизнь и смерть каждого человека?..
И вдруг Матвей увидел такое, что топор застыл в его руках, а глаза широко открылись от удивления, и трепет охватил все его существо. Высоко в небе, теряясь в облаках, уходила огромная, сияющая неземным светом, лестница. Она была широкая, настолько широкая, что множество людей могло одновременно умещаться на каждой ее ступени. И по этой лестнице восходили воины Тридевятого царства — те, что пали на поле боя. Они поднимались, свободно переходя со ступени на ступень и никто их не задерживал. А внизу толпились козлорги — те, что тоже пали в сражении. Они не смели взойти даже на первую ступень и только нерешительно переминались с ноги на ногу, ожидая своей участи. Они даже не смели поднять глаз от земли, и им было очень и очень стыдно. За что?.. Я думаю, что этого объяснять не надо, вы и сами поняли — за что.
Интересно то, что в этот самый миг эту лестницу увидел и король Эрхард. Он увидел и лестницу, и воинов Тридевятого царства, поднимающихся наверх и уходящих в Небеса и своих людей, не смеющих даже поднять глаз…
«Колдовство!» — подумал Эрхард.— «Это колдовство их магов! Мне же говорил Умгрууд, а я, глупец — не поверил!»
И тут король сделал то, чего от него никто не ожидал. Вместо того, чтобы продолжать сражаться, он развернул коня и в окружении оруженосцев во весь опор помчался с поля битвы — туда, где высились горы, и где стоял монастырь. Тот самый монастырь, по вине которого козлорги не могли одолеть врагов, а почему — этого король Эрхард не знал, но то что его необходимо уничтожить для победы — это он знал твердо.
То, что король козлоргов исчез, первым заметил Эрик. Он вместе со своим отрядом дрался как раз на том участке, где находился в тот момент Эрхард. Эрик успел заметить — в каком направлении скрылся король козлоргов и, проследив взглядом — куда должен вести его путь, все понял. Не тратя времени. Эрик дал сигнал своим рыцарям — тем что остались еще в живых, и они поскакали за королем, в надежде успеть ему помешать.
Глава 14. Поединок
Первым у входа в главный монастырский собор оказался один из оруженосцев короля. По знаку Эрхарда он натянул свой лук, быстро вбежал в «дом чужого Бога» и, увидев темный силуэт в глубине, пустил в него свою стрелу.
Потом он рассмотрел, что сделал это напрасно. Человек этот был старым, согбенным монахом. Он опирался на посох. Стрела вошла ему в плечо. Старик взялся за древко свободной рукой и вдруг резким движением обломил его так, как это делают обычно опытные воины на полях сражений.
В проем двери тяжело шагнул Эрхард.
— Прочь с дороги, старик! Я пришел сюда не для того, чтобы стереть в порошок твои старые кости. Мне нужен не ты, а то, что находится за твоей спиной. Я изрублю в куски все, что здесь есть, потому что именно здесь — ваша сила.
И он сделал движение, чтобы убрать с дороги этого старика — легко, как вредное маленькое насекомое.
Но тут вдруг согбенная старческая фигура разогнулась. Он всегда ходил согнувшись, опираясь на посох, этот старец Харлампий. И никто никогда и подумать не мог, что на самом деле — он очень высокого роста.
В одно мгновение он словно вырос, расправил ссутуленные плечи, и монахи, боязливо жавшиеся вдоль стен, с изумлением увидели, что их игумен ничуть не меньше короля козлоргов. Глаза Эрхарда встретились с глазами отца Харлампия.
В памяти короля вдруг высветились картины давно ушедшего детства. Эти глаза, которые без страха и так пронзительно пристально смотрели на него в упор: не очень большие, серые, стального цвета — цвета несгибаемой воли, чуть суженные к вискам…
Когда-то давно, очень давно, войско козлоргов во главе с отцом Эрхарда — могучим королем Камсаем Бахором перешло куранские горы и в безводных степях столкнулось с войском татайского императора. Эрхард — еще совсем маленький, был тогда при отце, с раннего возраста готовясь стать настоящим воином, и не просто воином, а великим — таким же как и его отец.
Во главе татайского войска стоял человек одетый во все черное. Камсай Бахор сразу заприметил его высокую фигуру на красивом хакимском жеребце. В окружении своих телохранителей король ринулся в самую гущу схватки, для того чтобы добраться до татайского полководца и лишить вражеское войско предводителя. А без руководства разгромить татайцев будет несложно — это король козлоргов прекрасно понимал. Он всегда так поступал и всегда добивался успеха, потому что таких сильных воинов как Камсай Бахор в то время не было. По крайней мере он таких не встречал.
Под его могучими ударами татайцы разлетались в разные стороны. Маленький Эрхард держался рядом — Камсай никому не доверял охрану своего маленького сына.
Все ближе и ближе становилась фигура татайского полководца. Эрхард уже мог разглядеть его лицо, точнее — только глаза, потому что нижняя часть лица была закрыта куском черной материи. Глаза эти были серые, стального цвета воли, и смотрели они на Камсая Бахора без страха, совершенно спокойно, словно татаец не боялся ни короля, ни его войска и был заранее уверен в победе.
Легкими движениями рук он направлял отряды своих воинов, отсекая короля Камсая от его основного войска. Это ему удалось — король козлоргов остался с небольшим отрядом, и этот отряд становился все меньше и меньше — он таял на глазах.
И вот, когда расстояние между королем и татайским полководцем стало не больше двух корпусов лошадей, и Камсай, грозно размахивая огромным мечем, закричал:
— Держись, татаец!
В этот самый момент краем глаза он увидел, что рядом с ним нет ни одного телохранителя — все они пали в бою, и только его маленький сын скачет рядом, подняв над головой такой же как и он сам маленький меч и тоже что-то грозно кричит высоким детским голосом.
И вместо того, чтобы сразиться с гордым татайцем, королю Камсаю пришлось схватить своего сына поперек туловища, перекинуть его через седло и, раскидывая татайских воинов, скакать во весь опор с поля сражения, чтобы спасти жизнь маленького Эрхарда.
Оставшись без короля, козлорги проиграли сражение. С тех пор долгие годы о них никто ничего не слышал.
Впоследствии Эрхард узнал имя этого полководца. Его звали Хэй Лю. Эрхард запомнил его имя на всю жизнь. И на всю жизнь он запомнил глаза этого человека. Они крепко врезались в его детскую память.
И вот теперь перед ним стоял человек — уже старый. Его усы и борода были совсем седыми. Но глаза… Эти глаза Эрхард узнал бы из тысячи глаз! Серые… стального цвета несгибаемой воли… И вновь — вновь весь в черном!.. Но этого не может быть…
— Хэй Лю! — не то прошептал, не то пробормотал с трудом двигая губами Эрхард.
— Уходи,— услышал он в ответ.
— Хэй Лю! — закричал Эрхард так громко, что где-то в глубине зазвенели зазвонили золотые подсвечники и легкие подвески паникадила.— Я убью тебя и разгромлю все, что здесь есть! Я не оставлю камня на камне! Я…
Эрхард в бешенстве вращал зрачками, поводил головой из стороны в сторону, он искал взглядом — на что обрушить свой первый сокрушительный удар.
Его взгляд остановился на изображении Женщины с Младенцем. Вот — вот то, что должно быть уничтожено первым! Это Богиня, которая хранит Тридевятое царство. Эрхард покрепче сжал могучими руками рукоять меча. И старик ему не помеха! Он поднял меч высоко, также высоко, как когда-то поднимал свой огромный меч его отец…
Словно молния блеснула в руках старца Харлампия, и Эрхард почувствовал, что его меч наткнулся на непреодолимое препятствие. Этим препятствием был длинный татайский меч. Его удар был ничуть не слабее, чем удар, нанесенный королем козлоргов, скорее даже наоборот — гораздо сильнее, потому что Эрхард не удержал меча в руках, и он со звоном упал на холодный каменный пол. А в следующее мгновение Эрхард почувствовал, что чьи-то сильные и цепкие руки схватили его за плечи, и тяжелой громадиной, лязгая доспехами, он вылетел из храма через дверной проем. Эрхард сшиб тех козлоргов, что толпились у входа, и рухнул на землю.
Он пытался подняться, но его доспехи были слишком тяжелы, и никто из оруженосцев не помог своему королю. Когда Никита заиграл на волшебном золотом рожке, уже тогда у них пропала всякая охота драться. Теперь же, когда старый монах вышвырнул их богатыря короля из храма, словно какое-то никчемное дерево, которому просто не место в храме, они потеряли к Эрхарду всякое уважение. Он был повержен, а потому просто перестал для них быть королем. Таковы были нравы козлоргов. Ведь козлорги — народ дикий, и нравы у них тоже дикие.
Правда сейчас они стояли смирно. И когда отряд свейнландских рыцарей во главе с Эриком влетел на монастырский двор, то козлорги, не сопротивляясь, сдали свое оружие и мирно позволили себя связать.
* * *
Когда Эрик вбежал в храм, то увидел старца Харлампия стоящим на коленях. Он опирался не на свой привычный для всех деревянный посох, а на длинный и тонкий татайский меч.
В его сердце не было ненависти. В нем была горечь. Но эта горечь постепенно таяла от невидимого для глаз мягкого Света, в котором были тепло и ласка. И вновь отец Харлампий услышал радостное пение той маленькой птички, что сидела на оконце его келии перед явлением ему старца Афанасия.
Эрик тоже опустился перед ним на колени.
— Ты вернулся,— тихо сказал ему отец Харлампий.— Видишь, если старец Афанасий что-то пообещал, то это обязательно сбудется, пусть даже через многие годы…
Эрик кивнул. Он попытался помочь старцу подняться, но тот в ответ лишь покачал головой.
— Не надо. Жизнь уходит из меня — я это чувствую. Посмотри,— видишь?..
Он указал Эрику на купол храма.. Купол медленно раздвигался и за ним проступало сияющее чистотой небо. И дивный Свет заливал уже не только сердце старца Харлампия, но и весь храм.
А вот и старец Афанасий улыбается ему сверху и протягивает руки, словно зовет к себе. И с ним много, очень много людей светлых ликом, как на иконах, только живых…
* * *
Глава 15. Заключительная
Старца Харлампия похоронили недалеко от того места, где была могилка старца Афанасия. Многие люди считали, что он стал святым, и приходили к нему на могилку со своими просьбами. И многие такие просьбы были исполнены. Видимо действительно отец Харлампий обрел милость у Бога, раз мог помогать людям и после своей смерти. Некоторым он даже являлся, но то были особые случаи, и о них нужно писать уже новую книгу.
Битва закончилась победой воинов Тридевятого царства. Оставшись без своего короля, козлорги стали отступать, шаг за шагом… А потом обратились в бегство. Их не преследовали, и они скрылись в своих дремучих лесах. И снова долгие годы о них никто ничего не слышал.
Матвейка также как и раньше бродил по свету, помогал людям. Частенько останавливался он у бабки Агафьи. Сама бабка Агафья с тех пор уже не колдовала и правильно делала. Заезжал к ней погостить и Никита.
Деревня, что была рядом с домом бабки Агафьи, вновь стала заселяться. То ли старые хозяева возвратились, то ли новые появились, не знаю. Да и почему, по какой причине деревни пустеют, или снова заселяются? Кто нас — людей разберет, чего нам надо?.. А места там красивые, живописные, и река рядом, та что зовется Белою.
Видели люди Матвейку около пропасти, в которую Никита на птице Нагай летал. Один он там бывал и с Никитой вдвоем. А еще видели с ним девчушку маленькую с золотыми волосами — совсем как солнышко, и лицо у нее — все в веснушках, шустрая такая. Внизу-то на дне пропасти, в огненной печи, сколько еще людей осталось!.. Помнил о них Никита, и Матвей о них знал из его рассказов. Вот и молились они за тех людей. А как им помочь — из печи достать да поднять со дна пропасти?.. Больше никак — только молиться. А выходили ли те люди из пропасти? Говорят, что выходили. И что кланялись они низко Никите с Матвейкой, а девочке Любушке — отдельно. Избави нас, Господи, туда попасть.
К О Н Е Ц
Примечания
[1] Кок`окают — тоже, что и кудахчут или квохчут (перев. с яз. …).
[2] Чтобы кожа была мягкой и пригодной для изготовления из неё одежды или обуви, её нужно долго размачивать в воде…
[4] Слова молитвы, что монахи в монастыре (и не только монахи) знают и читают потихоньку…(?)
[5] В русских народных преданиях Сам с ноготок борода с локоток живет за печью, в сказках — он живет в подземном царстве. (?)
[6] Камл`аи — то же, что и шаманы, от слова камлать, т. е. — шаманить.
Комментировать