Оглавление
Она синяя и светится…
Темнеют лепестки,
И опадают… Скрипка
Взметает звук, летит,
И комкает глотки
У горла.
Зовет и мстит. Но зыбко
И тягостно желтеет
Живая жизнь вокруг.
Растет и зреет,
Напрягаясь вдруг
Исступленно и жадно…
Здесь воздух так упруг,
И так застыл нарядно.
Уже несколько лет моя супруга все воздыхает об электрических гирляндах из белых лампочек. Таких, какими часто украшают деревья на улицах. Многоцветные её не воодушевляют: «Что-то мне эти разноцветные гирлянды разонравились, слишком мельтешат, слишком пестрые».
Так вот, за несколько дней до Нового года, ехали мы вечером по городу. Возле здания «Нибулона» мощные стволы старых деревьев украшены белыми гирляндами. Против обычая, когда светящиеся нити просто развешивают по веткам, здесь ими плотно обмотали стволы и самые толстые ветви.
Алла восхищается — «Как красиво!»; мне же шеренга светящихся деревьев живо напомнила гигантских кальмаров, перевернутых вверх щупальцами. А кальмаров я люблю — в смысле пищевом. Так что в точности по Бидструпу (серия, где некий толстяк, насмотревшись в музее на натюрморты, бросился в ресторан) по дороге заехали в супермаркет и купили тушку кальмара. Впрочем, рассказ не об этом.
Итак, иллюминация на городских улицах. В тот вечер, после осмотра «электрических кальмаров», выехали мы на Варваровский мост. В пролетах между фонарными столбами натянуты линии гирлянд интенсивно синего цвета. Тоже смотрится здорово. И Алле понравилось — красиво!
На следующий день устанавливаем дома елку. Вернее, две — в обоих гостиных. А вот гирлянда оказалась одна (из бывших четырёх); в нашей большой семье и не такие «мелочи» рассасываются таинственным образом — кто знает, что где может сгодиться. Причем сохранившаяся гирлянда — самого простецкого вида, из разноцветных лампочек.
Естественно, тут же поставлена задача: до Нового года необходимо срочно купить гирлянду, хотя бы одну.
Еду в город, в супермаркет, покупаю продукты. В «новогоднем» отделе еще несколько дней назад были гирлянды. Сегодня — уже нет ни одной. Продано. В расположенном рядом магазине игрушек выбор электрогирлянд скуден: только разноцветные, а нам это не подходит. Но что за елка без гирлянды? Едем в центр, к расположенному на главной пешеходной улице Советской магазину «Детский мир».
Подъехать сложно — машины еле протискиваются в обоих направлениях, ползут со скоростью черепахи. А вот припарковаться уже — никак. Но вот, вдруг, за квартал от Советской у тротуара освобождается наклонная полоска для парковки. Я, опередив конкурентов, занимаю место. В магазин посылаю дочку, Дашу. Напутствую: «Покупай гирлянду белую или, в крайнем случае, синюю: маме только такие нравятся. Как купишь и будешь выходить, звони: я подъеду, и подхвачу тебя прямо посредине Советской».
Отправилась. Минут через пятнадцать звонок:
«Гирлянды нашла. Белых нет, только цветные. Правда, есть и одна синяя, но стоит гораздо дороже цветных».
— Покупай синюю, маме цветные не нравятся.
— Хорошо, плачу. Через несколько минут выйду.
Я, включив «аварийку», начинаю задом выбираться со стоянки, приостанавливая ряд ползущих автомобилей. Встраиваюсь в ряд, двигаюсь к Советской. Еще на расстоянии полуквартала вижу: Даши нет. Еще более замедляю движение. Позади меня образовывается затор: встречные машины практически остановились.
Я м-е-е-е-дленно выползаю на средину Советской. Даши все нет. Причем не только на условленном месте, но и на всем протяжении пути от дверей магазина до проезжей части. Также м-е-е- е-длененносдаю вправо и, в попытке освободить проезжую часть, выезжаю на средину пешеходной.
Не представляю, что подумал водитель двигавшегося сзади лимузина в полквартала длиной, но он зачем-то повернул за мной и… встал наискосок, перекрыв как центральную часть пешеходной зоны, так и проезжую часть. Тут уж не выдержали водители автомобилей, улицу огласили нервные гудки и крики. На два квартала вперед и назад образовалась пробка. А Даши все не видно. Я лихорадочно набираю номер мобильника.
— ДАША!!!! Ты где?!! Ты посмотри, что тут творится!!!!!!!!
— ПАПА!!! Гирлянда оказалась неработающей! Продавец нашел другую, сейчас проверяет! Через пару минут я буду!!!!
Иногда и пара минут кажется вечностью. Особенно, если в эти минуты на тебя наезжает лошадь.
Да, к моему ужасу справа на меня надвигалась телега, запряженная парой разукрашенных лошадей. Вообще-то та телега называлась каретой, и, несмотря на траурную черно-красную раскраску, предназначалась для увеселительных катаний по улице Советской. Лошади были того возраста, в котором жизнь не дорога, терять нечего, и напоминали персонажей знаменитой гравюры Доре.
В последний момент возница натянул поводья. Однако лошади, рефлексы которых вырабатывались во времена коллективизации, внимания на то не обратили. Они попытались обогнуть мой «Туксон»: одна спереди, а другая — сзади. Впрочем, сбруя это быстро усреднила. В результате в окна, ощеря желтые зубы и капая слюной, дружно уперлись две лошадиные морды.
Я закрыл глаза, ожидая треска разбиваемого дышлом стекла. Но ничего страшного не произошло. Гужевой Харон справился со своими клячами, и, сдав назад, обогнул «Туксон» спереди. А тут в дверях «Детского мира» показалась и Даша — кризис миновал. Через минуту я, выключив аварийку, выворачивал влево, и, словно ни в чем не бывало, выбирался из автомобильной толкучки.
Вскоре мы были дома. Я тут же распорядился развесить гирлянду и, держа в руке штепсель, приготовился к торжественному включению «сюрприза». Алла заинтересованно смотрела на происходящее.
— Раз, два, три, елка — гори!
По елке побежали темно-синие огоньки, замерцали серпантинами дорожек и струйками водопада. Я гордо оглянулся.
Лицо Аллы выражало некоторое недоумение и разочарование, которое она малоуспешно пыталась скрыть.
— Синяя…. А что, других гирлянд уже не было? Разноцветные такие веселые….
Немая сцена.
С тех пор, проезжая через украшенный синими гирляндами Варваровский мост, мы с Аллой переглядываемся и улыбаемся, а то и дружно смеемся.
А время от времени она сообщает мне: «Знаешь, а мне синяя гирлянда все больше нравится… сегодня она была такого красивого салатового цвета…»
Батюшка
Михаил Шполянский был конструктором военных кораблей. Потом его заподозрили в шпионаже в пользу Австралии. Он поработал каменщиком, кочегаром и бухгалтером, а потом стал священником и организовал один из первых на Украине семейных детских домов. Невероятную историю своей жизни отец Михаил рассказал Дмитрию Ларченко.
Корабли и шпионаж
С детства я хотел заниматься военными кораблями. Именно военными. Читал всякие книги про то, как устроены были первые мины или торпеды дореволюционные, и поэтому совершенно сознательно пошел в Николаевский кораблестроительный на проектирование боевых надводных кораблей. Потом был распределен в николаевский филиал Северного проектно-конструкторского бюро. Делали противолодочные корабли, корабли для погранслужбы. Много было в советском кораблестроении забавного, абсурдного, маразматического.
Потом я стал шпионом. У нас как становились шпионами — кто-то донес. Уже в горбачевские времена я узнал подробности. Я захотел разобраться, доконал КГБ — они вынесли мне так называемое официальное извинение в неправомочных действиях.
Если читали «Бумажный пейзаж» Аксенова, то помните, что там дело героя привозили на тачке. Мое принесли два человека — две огромные стопки. И первый документ, который в них был, — это где-то классе в девятом школы мы с приятелями втроем пили пиво в погребке, и нас очень возмутило, что оно совершенно очевидно наполовину состоит из водопроводной воды. Вырвав из школьной тетрадки лист (он у нас намок в пиве), мы написали горячую петицию протеста против разбавления пива. Этот листик был в моем деле.
Почему на меня доносили? Я читал очень много книг — за то десятилетие я, наверное, прочел больше, чем за всю остальную жизнь. Ну и слушал «Свободу» и «Би-Би-Си» — «Маяк» было слушать невозможно.
Доносил, как потом выяснилось, мой друг. Он хотел, чтобы его взяли в КГБ, а для этого нужно было расколоть кого-то. Он ходил за мной и все время о чем-то расспрашивал. И вот эта вся стопка — это процентов на 50-70 были его ежедневные рассказы. А слово «Австралия» в первый и последний раз прозвучало, когда я сказал: «Знаешь, Вовка, я вот думаю, что если рвать отсюда когти, то, наверное, в Австралию, потому что если все-таки будет атомная война, то это единственный континент, который, возможно, выживет, потому что он никому на хрен не нужен»… В общем с той поры еще года три во всех предприятиях города читали лекции о разоблаченном шпионе, предотвращенной попытке шпионажа.
А сам процесс разоблачения, конечно, был прекрасен. Помню, вызвали в донорский пункт… Потом мне врачи рассказали, что КГБ надо было у меня дома провести обыск. Пелевин, что еще скажешь. Кровь у меня брали до вечера, я везде самым последним в очереди, уже все разошлись, а я все на столе лежу с иголкой… А дома в это время была жена Алла, поэтому никто вообще не приходил, не звонил и не интересовался. Потом они, конечно в квартиру попали — свистнули у меня 25 рублей из заначки.
В итоге вынесли мне так называемое особое предупреждение о недопустимости подобных действий, но я это проспал, потому что наелся на всякий случай валерьянки — целую горсть выпил.
Обвинили меня в итоге не в шпионаже — вроде как разобрались, — а в антисоветской агитации. Постановление выносилось только органами КГБ, для этого не надо было никаких судебных инстанций, адвокатов, прокуроров и прочего, и оно не влекло за собой ареста. Но если такое происходило во второй раз — это уже был рецидив. До семи лет.
Вынесли постановление и отправили работать. Допуск забрали, но при этом я остался в этом КБ рисовать ящички на ватмане — бытовки на кораблях. А потом вдруг буквально в один день все рухнуло — пришло письмо из Москвы, что сотрудник КБ Шполянский разоблачен, предотвращена попытка шпионажа с его стороны в пользу иностранного государства, требуется принять срочные меры и доложить о принятии этих мер. Главное было — исключить из комсомола. Собрали первичную организацию, она проголосовала против. Ее распустили, сняли комсорга, парторгу вроде бы тоже досталось. В общем закончилось все собранием в актовом зале — там уже сидит все КБ, я почти никого не знаю, и выступает дама: «Я близко знаю гражданина Шпу… Шпе… Шпа… — Ей подсказывают: Шполянского! — А, ну да, Шпульянского, и могу подтвердить, что он постоянно подрывает наши идеологические устои!»
После исключения из комсомола иду я к директору КБ, а он говорит — все документы пришли, но пока лежат в первом отделе. Пиши быстрее по собственному желанию. А я как раз три года после распределения отработал, так что мог уходить со спокойной совестью. К нему потом, конечно, пришли, а он: «Шполянский у нас не работает, он уволился. Имел право, вот заявление».
После этого я пытался каменщиком поработать в Николаеве, но там как-то сразу потерялся, потому что меня со страшной силой пытались принять в комсомол. В общем, я плюнул на это в конце концов, и мы с семьей уехали в Россию. Я в лесничестве работал, а Алла детей воспитывала — к тому времени у нас уже двое мальчиков было.
Были мы там меньше года. «Свобода» на приемнике, кстати, исправно ловилась. В один момент я поинтересовался, что в Николаеве слышно, говорят: да никто тебя не ищет, никто не интересуется. Вернулись — я пошел работать в котельную. А город маленький… Сажусь в трамвай, одни люди подходят и говорят: «Слушай, ты что, уже вышел? А мы думали, что ты вообще за границу смотал». А другие, смотрю, отходят в другой конец, подальше. А потом, в 85-м или в 86-м, я уже не помню точно этот момент, я начал работать — в советское время это называлось шабашкой — бригада по декоративному оформлению помещений по договорам.
Мы оформляли кабинеты директоров, обшивали что-то попсовым дерматином, стены делали разноцветными — розовыми, зелеными. Любили они кафе делать — такое, чтобы там куча лампочек разноцветных мигала, чтобы в стену вделанные какие-нибудь чеканки были, все доморощенное такое.
Инженером я получал 110 рублей, а в котельной — 120-130 рублей. В шабашке — где-то рублей 600 в месяц, для нас тогда это было очень неплохо.
Перестройка
На каком-то очередном внеочередном пленуме чего-то в 1985 году Горбачев делал установочный доклад по перестройке. У нас в мастерской на полную громкость играло радио, никто молотком не размахивал: все первый раз в жизни слушали доклад генерального секретаря ЦК КПСС. Все ждали, будет ли как-то упомянуто сталинское время. И Горбачев тогда достаточно резко проехался по необоснованным репрессиям. Все захлопали. Не те, в зале — зал молчал. Мы в мастерской зааплодировали: для нас это было знаком того, что что-то действительно начинает меняться.
Следующим знаком было то, что даже к самому зачуханному газетному ларьку за час-два-три до его открытия выстраивалась очередь за «Огоньком».
А потом помню, как мы с Аллой и с друзьями пошли на пасхальную службу в кладбищенскую Всехсвятскую церковь, и там было всё как год, десять, сорок лет назад — то есть стояло оцепление милиции, и пускали туда по каким-то совершенно непонятным принципам. Мы пришли — и нам говорят: «Туда нельзя. На каком основании вы хотите туда?» Я отвечаю: «Мы прихожане этой церкви». — «Мало ли, тут все могут сказать, что они прихожане, мест всем не хватит». А настоятелем церкви был отец Валентин — я не был с ним знаком, просто знал как зовут. Я сказал: «Мы требуем, чтобы о нас доложили отцу-настоятелю Валентину, чтобы сказали, что его духовные чада стоят перед храмом, и их не пускают». В общем, впечатлили милиционера эти «духовные чада», решил он не связываться с нами и пустил. На дворе был 1987 год. А в 1988 году, хоть с виду и было то же самое — милиция стояла, — она совершенно поменяла свои функции. Милиционеры говорили, что охраняют порядок, организуют стоянку машин, и не просто пропускали — они нас вежливо приглашали в храм.
…Я умудрился побывать в церкви в очень необычной роли — был бухгалтером. Так называемые уполномоченные по делам религии меня туда пропустили, потому что так им было легче работать с церковью. Они мне рассказывали: приезжаем в храм (нужно дать в горисполком отчет о хозяйственной деятельности церквей), а в бухгалтерской книге ни один лист не сходится по вертикали и горизонтали. Это же как детская считалочка: просто набор цифр — два плюс три плюс семь… Но не сходится, и все тут.
Еще одна история: согласно инвентарной описи, две недели назад на склад были завезены 400 пачек свечей. Свечи — довольно дорогостоящее дело. Мы просим показать — нам открывают — пусто. «Где свечи?» — «Та мыши зъили». — «Что, за две недели?» — «Та мышей багато». — «А фитильки где?» — «Та мыши ж голодны». И в конце концов все — и коммунисты, и настоятель — согласились меня взять. Говорили только писать корявым почерком, чтоб не выставлять свое высшее образование.
…Конечно, государство давило на церковь. Но если ты держишься в рамках, то что ты там делаешь — проверяющим было все равно. То есть венчать можно было всего одну пару в год. А вот крестить — сколько угодно. Правда, была книга записи крещений, в которую священники обязаны были вносить подробные паспортные данные, и эта книга каждые две недели или месяц изымалась исполкомом и переписывалась. А по ней уже выносились совершенно конкретные мероприятия в адрес этих персонажей.
Но тут был очень интересный момент: городские священники жили достаточно обеспеченно. Двухэтажный дом и «волга» — это считалось нормальным. А почему было хорошо? Никто не хотел записываться в крестильные книги, и все крестили по домам. Покрестить в церкви стоило, по-моему, 5 рублей, а дома — 25 рублей. Крестили детей те же самые работники исполкомов, те же генералы. На всякий случай, чтобы бабка не сказала чего или чтобы не сглазили. Им было невыгодно разрушать эту систему. С одной стороны, священник всем доволен, потому что приезжает на «волге» на службу. С другой стороны, у них с отчетностью все в порядке, крещения сведены к абсолютному минимуму. С третьей стороны, никто не сглазит.
Церковь была единственным, пусть и неоднозначным, островком антигосударства в монолитном государстве.
Деревенская жизнь и рукоположение
Я переехал из Николаева в Старую Богдановку, чтобы выращивать помидоры. Решил попробовать новое поприще в жизни — сельское хозяйство. Мы купили дом 1905 года на берегу Лимана. Очень красиво. В малюсеньком доме был земляной пол, одна комната с одним маленьким окошком в два стекла и одна комната в четыре окошка, но только в одну раму, да крошечный коридорчик прямо в большую лужу. Мы с Аллой первое время тут жили, а дети наши — в палатке под дубом.
У нас как-то так сложилось, что родственников в селе не было и нет, для нас это была совершенно таинственная жизнь, но мы все пытались сделать: и то освоить, и это попробовать. Особенно прелестная история у нас с животноводством. Первыми у нас были кролики. Они развелись в неимоверном количестве, нарыли кучу нор, бегали везде, прыгали, поймать их было сложно — как в Австралии. Но в один день они сдохли, объевшись капусты. Так у нас со всеми было. Мы держали нутрий, уток, кур, гусей, коз, баранов, свиней и коров. Все или разбегались, или… коровы отказывались спариваться, курами в основном наши собаки питались…
Зато в деревне был храм. Это было буквально место ссылки священников, потому что приход мизерный и никакого дохода. Настоятель приезжал на несколько месяцев — и уезжал. Потом следующий…
…Доход сельского священника состоит из двух статей. Первая — это минимальная сумма — зарплата в храме: часть прибыли с продажи свечей и прочей утвари. Доход этот настолько маленький, что его может не хватить даже на уголь зимой.
Второе — это средства от так называемых спонсоров. Всегда есть люди, которые готовы помогать храму или деньгами, или какими-то работами, материалами. Тут все зависит от священника и отношений с этими людьми, потому что их средства могут пойти, допустим, на уголь храму, а могут — на уголь священнику, это совершенно индивидуально.
…В храм приезжали две женщины из города — вроде как хор — и две прихожанки. То есть всего было три-четыре-пять человек. В самые большие праздники — человек пятнадцать собиралось. И я там помогал то на клиросе, то, что называется, псаломщиком, то есть вел службу со стороны. Читал тексты, что-то показывал, а дома сидел и изучал все это дело по книгам.
В то время служил здесь отец Владимир. Он был старше меня лет на десять и внешне был очень похож на индуса: черный длинный хвост волос, собранных сзади. Прихожанам он, среди прочего, рассказывал про йогу. Про то, как дыханием заниматься, как диету блюсти. Потом отец Владимир уехал, приехал отец Николай. Потом отец Борис, еще один отец Владимир — может, я кого забыл.
Однажды я уехал по какой-то своей нужде, вернулся, прихожу на службу, а мне хороший такой дедок, Степан Игнатьевич, говорит: «Миш, тебя попросил отец Борис Мартынюк позвонить». А в 90-м году здесь нигде не было телефонов. Линии, которые на деревянных столбах, попадали, порвались. Столбы местные жители на дрова порезали… В общем, как-то я до него дозвонился, и этот отец Борис мне говорит: «А ты подрясник и крест уже купил?» — «В каком смысле?» — » Ты что, не знаешь, что это нужно с собой привозить?» — «Куда привозить?» — «А ты, что, ничего не знаешь?» — «Не знаю». — «Ну ты даешь, — говорит, — у тебя через десять дней рукоположение в Кировограде. Я же приезжал с уполномоченным Шурыгиным, с комиссией неделю назад. И местные прихожанки попросили, чтобы тебя им в священники рукоположили». Я говорю: «А мне чего не сказали?» — «Я не знаю, я думал, с тобой это согласовано». — «А что делать?» — «Езжай к епископу».
Я полетел тогда в Псково-Печерский монастырь к своему духовнику, он говорит: «Ну что, уже не ты решил, это воля Божья. А раз за тебя решили — давай, езжай к епископу». Да и древнее правило требует, чтобы священников выбирал приход. Причем это правило было подтверждено собором 1918 года, последним предсоветским собором. Тогда РПЦ ввела очень много новаций, в том числе современный русский язык, новый календарь; но все эти реформы не были приняты, потому что они давали церкви слишком широкие возможности общения с людьми — советская власть на это пойти не могла.
Алла, конечно, плакала, но никто не был против. Очень сложно сейчас описать те эмоции, потому что, во-первых, мы были тогда молодыми, энтузиастами. Ну и жизнь была другая — все по-другому виделось. В первые послеперестроечные годы было, с одной стороны голодно и холодно, но в то же время: «Архипелаг ГУЛАГ» выходит, «Красное колесо» или еще что-нибудь такое — это приносило радость. Сейчас мы совсем по другим поводам грустим и радуемся.
Такое время было, что постоянно в церковь приходили новые люди. Приходили на праздники и хотели исповедаться-причаститься, а исповедь же такое дело, что с каждым нужно поговорить, каждому нужно, начиная от азов, объяснить, куда он попал. Мне это становилось делать все сложнее и сложнее, и я решил это записать в тетрадке. Получилась методичка про то, что такое исповедь, что такое грех, зачем вообще разговор об этом ведется и так далее.
Совершенно случайно эта тетрадка — я ее размножил — попала к московскому издателю. Он попросил разрешения ее опубликовать. Я очень удивился, но мне что, хуже, что ли? Надо — публикуй.
В общем, издатель оказался крайне порядочным человеком, поэтому теперь книги, и эта в том числе, — главный источник моего дохода, и самое главное — способ обеспечивать детей. Ведь теперь я заштатный священник, своего прихода нет, и нет тех спонсоров, что давали деньги на детский дом.
Байка про кагор
В начале 90-х причащать прихожан было нечем. А у нас недалеко гигантский винзавод был, который делал неплохое вино, в том числе кагор десятками тонн, причем лицензии у них не было. А делать хотелось. Удивительная история советских времен — ничего нет, но все есть. Я приезжал с несколькими бочками — и распространял все по епархиям.
Так вот, когда я приезжал с утра на «копейке» с прицепом, начиналось все с поиска трезвого человека. Пустой огромный цех, посреди цеха — жбан из нержавейки. В этот жбан идут две гофрированные трубы, которые уходят куда-то в бесконечность. Конечно, можно было просто шланги соединить, и кагор из одного места переливался бы в другое. Но была другая цель — чтобы каждый мог подойти и черпать. И это вино мы даже называли «корытянское».
Зрелище было, конечно, потрясающее — один помповый насос вино в этот жбан порциями наливает: ух-ух-ух, а другой с не менее колоритным звуком всасывает. Я сразу же спросил — а не бывает, что переливается? «Не переливается», — отрезали они.
Так вот, надо было налить кагор мне в бочки. Единственная там трезвая женщина сказала: «Федя шланги подтащит» — и пошла этого Федю искать. Она ушла, и я слышу только эхо: «Федя, Федя, Федя!». Федя нашелся, подтаскивает, наливает, я ему говорю: «Спасибо тебе, Федор, большое!» — «Батюшка, откуда вы имя мое знаете?» — «Работа у меня такая…» Ну и решил я закончить присказкой церковной: «Храни, Федор, веру православную». А тот вообще ни жив, ни мертв: «А откуда вы, батюшка, знаете, что жену мою Верой зовут?»
Приют
С шестого класса я выписывал журнал «Знание — сила». Там я как-то прочитал статью о том, что в Англии появилась новая форма воспитания детей-сирот. И описывался первый в стране детский дом семейного типа практически с той же конфигурацией, что здесь у нас: дети вроде бы живут в семье, но в то же время нет механизма усыновления-удочерения. Если что-то не сложилось, они могут перейти в другую семью. Там одинокая женщина взяла на воспитание семь-восемь детей. Я прочитал, и меня почему-то эта статья очень заинтересовала. Я даже своей подруге тогда говорил: «Знаешь, Ирка, вот я вырасту, у меня обязательно будет детский дом семейного типа». И забыл начисто об этом. Действительно, мало ли чего в школе скажешь.
А вспомнил, когда уже у нас был как раз такой детский дом семейного типа.
А было все вот как: мы здесь поселились, я стал священником, и около нас буквально за несколько месяцев начался какой-то водоворот самых разных людей из социально неустроенных групп.
Например, зек Гена, он во Владивостоке в интернате вырос, и с интерната до 36 лет все по колониям шатался. Выходил, грабил ларек, получал очередные три года. Ему рассказали, что где-то есть социальный приют, организованный баптистами для бездомных, и он попал в Николаев, поехал в этот приют, проспал остановку, вышел не там, спросил, где церковь. А здесь не смог объяснить, кто такие баптисты, пришел к нам и остался жить. Пришел без зубов, без документов, без ничего.
Одну девочку из Киева привезла мама, сказав, что везет ее к известному врачу-психотерапевту. Привезла и сбежала, а девочка смирилась с тем, что этот психотерапевт попом оказался, тоже прожила довольно долго.
Один раз к нам приехала молодая супружеская пара. Женились в России, ехали в Николаевскую область, к матери мужа. За время этой дороги жена умудрилась такого страха нагнать на мужа, что мы только успели их поздравить со свадьбой, муж сбежал и больше никогда не вернулся. А ей возвращаться некуда было.
Мужи выгнанные — у каждого своя история. Один поехал в Донецк, там была какая-то квартира, оставленная родителями. Оказалось, квартиру заняли родственники, и его выгнали. Потом у этого мужика в поезде украли куртку с документами, и он просто сошел в Николаеве на станции. Оказался в Богдановке, стал просить копеечку на прожитие. Он просил-просил, а я на него смотрел с совершеннейшим изумлением, потому что у него такое знакомое лицо. Спрашиваю: «Тебя как, не Володя зовут?» — «Володя». — «А фамилия — Драгун?» — «Драгун». Оказывается, я с ним полгода проучился в институте, его выгнали оттуда, потому что он проявлял чрезмерный интерес к девочкам… Он тоже остался, год-полтора где-то у нас жил, пока с женой не помирился по переписке.
Этих артистов, которых жены выгоняли, мы обычно куда-то пристраивали. А вот дети оставались — им идти было некуда. Первый ребенок — ее мама жила рядом с нами: отец утонул, а мама почти не просыхала и тоже умерла как-то с перепою. Девочке было 11 лет, а она еще в школу ни разу не ходила, у нее во рту четыре зуба выросло к тому времени. Ну вот у меня и возникла идея, как, помните, в «Голубом щенке»: «Ах, что бы такого мне сделать хорошего?»
При церкви у нас пустовал домик. Я подумал: а не взять ли пару мальчиков из интерната, какого-то человека нанять, чтобы бы за ними присматривал, жил с ними именно как семьей. Думали, что будет им всяко лучше, чем в интернате. Тогда одна наша знакомая — социальный работник — сказала, что у нее на примете есть мальчик. Папа увез его в Россию, потом потерялся, а он жил у бабушки с дедушкой. Потом те стали совсем старыми, и ребенок попал в интернат.
Поехали мы за этим Федором, Федор как-то очень надулся, ходил раздумывал. Надумал, говорит: «Я пойду к вам жить. Но только при условии, что вы со мной возьмете моего лучшего друга». А лучший друг (оказывается, уже они все обсудили) за дверью директорского кабинета подпрыгивает. Взяли и Игоря. Потом, когда сюда уже приехали, через какое-то время Игорь сообщил, что у него там младший брат остался, тоже его забрали.
…У меня было несколько достаточно обеспеченных друзей, которые в этом помогали. А где-то с середины 90-х годов нашему храму начал помогать Николаевский морской порт — самое богатое предприятие в округе. Его начальник, был, конечно, жесткий, но прекрасный человек, Валерий Оскарович Хабаров, он скончался года четыре назад.
Все деньги мы делили пополам — на нужды храма и на детей. Мы пробовали нанимать каких-то людей за детьми смотреть, но в конце концов они вошли в нашу семью. И во второй половине 90-х, несмотря на разруху вокруг, мы зарегистрировали на основе нашей семьи детский дом семейного типа.
В какой-то момент дети сами начали называть нас папой и мамой. Была удобная обходная уловка, чтобы их не заставлять говорить «дядя» и «тетя» или «папа» и «мама». Мы были «батюшка» и «матушка». Вот все в приходе зовут нас «батюшка» и «матушка», и они так называли, когда пришли. А в какой-то год буквально все вместе начали говорить «папа» и «мама».
Взаимодействие с государством — сначала, пока мы просто оформляли опекунство, это был полный бред. Опекунские деньги — 12 гривен в месяц, по-моему. Потом, когда детский дом организовали, финансирование пошло через районный бюджет, но те выделяли то ли 3, то ли 6 процентов годовой нормы. Только благодаря спонсорам и существовали. А потом нас обязали как интернат каждый месяц предоставлять чеки на покупку всех товаров, каждый день сдавать акты по списанию продуктов и расходных материалов. Потом нас начали снабжать продуктами через тендер района. Тендер выиграл какой-то восточный человек, который стал нам завозить продукты испорченные и просроченные. Но, слава Богу, он лишь где-то полгода продержался.
А в 2006 году был принят совершенно новый закон о детских домах семейного типа, который в огромной степени на нашем опыте.
Дети
В свое время я понял, что мои представления — мол, мы забираем детей из какого-то ужаса — не соответствуют реальности. Наверное, все-таки в разных интернатах по-разному. Может, просто время было такое — у всех вши, все такое запущенное… Но я приехал первый раз в интернат, зашел к директору, и он меня поразил. Я до сих пор его с большим уважением вспоминаю. Он говорит: «Знаете, мы тут детей калечим… У нас кое-какое финансирование есть, накормить мы их можем, одеть можем, но мы совершенно не можем воспитывать личность. Поддерживать дисциплину — да, все ходят строем в столовую, строем из столовой, по звонку в постель. Прошел срок — смена обуви: у одного уже подметок нет, у другого еще в хорошем состоянии — все выбрасываются, они берут новые. А итог — выпускаем на улицу восемнадцатилетних ребят, которые абсолютно не понимают, что вообще такое ответственность «.
Так вот, оказалось, что он прав. У нас была иллюзия, что там они в таком аду живут, а тут приходят в семью — и сразу нормальные отношения возникают. Думали, что они должны быть, как в детских книжках, безмерно счастливы.
Оказалось, что для них пребывание в интернате и вообще предыдущие годы жизни вовсе не воспринимаются как кошмар. Они выросли в этом, они привыкли, к тому же худшее из памяти стирается. Они регулярно сбегали оттуда, жили в теплотрассах. Воровали, курили, пили. Если приболел кто-то — возвращались в интернат. Так что, оказавшись у нас, они не считали, что должны это как-то особо ценить. Их доверие пришлось завоевывать. Совершенно не было такого: ты давай-ка веди себя по-человечески, а то отправишься назад. Потому что отправился бы с удовольствием.
Федя сейчас живет с нами, несмотря на то, что ему уже давно исполнилось восемнадцать. Закончил политехнический колледж. Очень добрый, порядочный мальчик, но, к сожалению, его очень заклинивает на неуверенности в том, что он делает. Я у него как-то спросил: «Федя, а кем ты хочешь быть?» Он ответил: »Я хочу быть начальником».
С братьями Игорем и Димой, которые появились у нас вместе с Федей, мы к сожалению, почти не общаемся. Игорь — неплохой мальчишка, но с совершенно перегоревшей системой внутреннего управления. Он не стал наркоманом или преступником, но при этом, сколько бы ни возились, пытались его определить учиться, работать, — он очень скоро оказывался в долгах, пропадал и потом отыскивался в милиции. Его поведение никогда не выходило за рамки дурости, скажем так. Это не патология, просто полная и абсолютная безответственность. И после очередного раза я сказал: «Игорь, давай ты свою жизнь нормализуй как-нибудь, в какие-то рамки введи, хотя бы отдай людям долги». Пока не отдал.
А Диму пришлось выставить за воровство. Мы как-то уехали, и пока нас не было, он украл практически все наследственные ценности, какие были: обручальные кольца, ложечки серебряные, цепочки. Все продал за копейки и ходил в ночной клуб. Я ему сказал тогда: «Дима, извини, но веди самостоятельную жизнь, мы тебя не можем больше держать у себя». У меня было обручальное кольцо чуть ли не начала XIX века, бабушкой передавалось по наследству. Я говорю так: «Вот когда заработаешь, десять гривен в месяц отдавай — это будет хотя бы знаком того, что ты понимаешь, что так нельзя делать». Он это проигнорировал, и мы практически с тех пор не общались… Как-то он пришел — пустили, переночевал. Утащил у детей компьютеры.
Но здесь есть одна важная вещь: старшие стали самостоятельными уже несколько лет назад. И то, что здесь они не росли в атмосфере насилия как нормы жизни, сыграло свою роль. Все-таки никто из них не переступил какой-то грани, которая из дурака делает преступника. Именно поэтому Дима воровал у родителей. У них есть способность чувствовать эту грань, они на свободе и не спились — и то слава Богу.
Старшая девочка — Лена — она сейчас в Николаеве работает на фирме по пошиву одежды — окончила училище, стала неплохим профессионалом. Мечтает замуж, но никто ей пока не встречается.
…Кое-кто говаривал, что все это я организовал, дабы на детях наживаться. Чтобы их эксплуатировать, чтобы государство деньги на них давало и так далее. В ответ у меня очень простое предложение: раз это так выгодно, берите детей и наживайтесь, кто же вам мешает?
То, что у нас семья священника, сдвигает границы. У Ани вообще довольно удивительная история: с 11 лет в нее влюблен один молодой человек, которому сейчас 21 год. И он все пять лет ждет, пока она вырастет, и еще готов три года ждать. И у них довольно нежные отношения.
Покурить, алкоголь — у нас нет какого-то особого запрета. Мои кровные дети — они курят. А младшие — я не против, если они выпьют глоток сухого вина. Не делаю секрета из того, что я за ужином могу водки выпить. Хотя с моей комплекцией мне это как слону комар. Короче говоря, я им особенно ничего и не запрещал, да и тяги к «запретным плодам», страсти к этому, я тоже не видел.
Современные политкорректные требования к детским домам семейного типа обязуют максимально давать возможность общаться с родственниками. Мы всегда были категорически против этого, но, слава Богу, у нас таких проблем не было — дети считали родителями нас и, как правило, никого видеть не хотели. Но был один детдом, который распался в значительной мере потому, что они считали: если есть дядя, то нужно, чтобы этот дядя с детьми общался. Дядя жил в шалаше в лесу за городом, а племянник время от времени к нему сбегал и с ним в шалаше пил.
У некоторых детей есть ностальгия, некий мифологизированный образ биологических родителей — никто из них не знает, кем был папа в действительности, но рассказывают мифы. У некоторых нет. Аня та же самая очень жестко относится к тому, что по статусу они сироты, им положены какие-то бесплатные билеты. Она не станет пользоваться никакими льготами
…Возьмем ли мы еще ребенка? Ни в коем случае. Тут не вопрос — хотим-не хотим, просто мы уже старые. Взять ребенка — это, по нашему опыту, нужно в два-три годика максимум. Вытянуть — это еще 20 лет. А двадцати лет у нас нет в запасе, это однозначно. Нам бы этих дотянуть нормально.
Думаю, если бы мы сейчас умерли, то младшие остались бы с нашими старшими детьми. Ну а в действительности по разному бывает, конечно. Немало детских домов семейного типа просто берут и прекращают свое существование. Первый детский дом, который был в области, там было 10 или 12 детей… родители просто сказали: мы устали. И детей — вновь по интернатам.
И не то чтобы их можно было винить. Я думаю, что отвечать мы можем только за себя и, как в Библии сказано, «се аз и чада моя яже ми дал еси». А сказать, почему другой так сделал — он сделал, как он сделал. То, что произошло со старшими мальчиками, не было каким-то заранее принятым решением: дожил до 18 лет — уходи. Хотя в детских домах семейного типа это довольно часто. Устраивать их в жизни — это, понятно, запасы сил, средств — они не безграничные. Если достаточно взрослый человек себя никак не хочет устроить, так что тут сделаешь? Просто в какой-то момент, когда ты уже сделал все, что мог сделать, ты понимаешь, что это уже не нужно никому — ни тебе, ни ему. А единственный шанс повзрослеть — это начать как-то самому плавать, а не чтобы каждый раз — папа его устроит на новую работу и вытащит из очередного отделения милиции.
Площадь мужа
Старушка на улице спрашивает задумчивого молодого человека:
— Ска-ажите, пожалуйста, юноша, как мне найти площадь Ленина?
После продолжительных размышлений юноша отвечает:
— Чтобы найти площадь Ленина, необходимо высоту Ленина умножить
на ширину Ленина…
(анекдот)
У меня есть друг, моей комплекции, но повыше и еще массивней. Отец Андрей Курочкин. Служит он в глухом углу Одесской области; впрочем, приход молдавский, не бедный. И так уж Господь устроил, что и матушка его, Анна, во многом схожа с моей — такой же эфемерной комплекции, и такая же задумчиво-мечтательная.
Так вот. Отцу Андрею (как и мне) по масштабу фигуры найти подходящую одежду — от белья до пальто — весьма непросто. Вечные мучения…
А тут как-то матушка Анна в путешествиях по знаменитому одесскому оптовому рынку «Седьмой километр» обнаружила специализированный магазин «Великан». Зашла, расспросила. «Мужчина 150 кг? Ваш супруг еще таки изящный очень. Одежда, конечно, есть; у нас и гораздо более крупные мужчины одеваются».
Довольная матушка вернулась домой, и, выжав семейный бюджет, собрала денег для столь необходимого «шопинга». Уже через недельку, с оказией, опять отправилась на рынок. Перед этим, естественно, обмерив габариты супруга.
Однако… Уже в магазине Анна обнаружила, что соответствующие записи она забыла дома. Тем не менее отступать нельзя: и так вырваться в поездку было нелегко, а тут еще и зима на носу. Спасало положение то, что основные показатели — вес супруга и периметр самой широкой его части — по животу — она запомнила. Обсудив эти параметры с опытным продавцом, матушка сделала покупки. Белье, рубашки, брюки, а также плащ и теплую зимнюю куртку.
В общем, накупила множество одежды. Привезла. Радуется. Примерили. Все маленькое.
— Как ты поправился за последние дни!!!
— Но почему же поправился? Вот, старая одежда как была…
— Как была! Я тут точно все мерила. А в магазине еще запас делали — плюс десять сантиметров! Поправился ужасно! Вот, уже мне рук не хватает тебя обнять (обхватывает в самом широком месте)! Нужно худеть срочно!
После некоторых препирательств, замеров и расчетов выясняется, что в магазине Анна перепутала вес мужа с его «периметром». Он у неё получился «поуже», но при том потяжелее: 150 см и 135 кг превратились в 135 см и 150 кг. Соответственно, 10 см дополнительных никак не могли компенсировать нехватку 15 см, «ушедших в вес».
Оба супруга хорошо повеселились, но делать что-то нужно. Покупка пробила мощную брешь в семейном бюджете, а эффект — нулевой.
Однако поехать на рынок в ближайшие недели не удалось.
А там и зима — то слякоть, то снежные заносы. Так шло время. Зиму батюшка переходил в стареньком тулупе.
А весной… Весной отступать уже было некуда, решили: матушке — ехать. Аня позвонила по телефону в магазин (сохранилась визитка), узнала время работы. Договорились с соседом отвезти.
Еще раз тщательно обмерили батюшку.
Наступил день поездки. Матушка собралась.
При этом как-то для себя странновато оделась. Вообще матушка Анна из тех женщин, которые очень серьезно относятся к одежде (полная противоположность батюшке). Одета она всегда элегантно, со вкусом, и довольно тонко чувствует, в какой ситуации как следует выглядеть. А тут — как потом она объяснила — нашло на неё некое затмение. Матушка решила: оптовый рынок — это такое место, куда приезжают работать, а не гулять, совершать променад по магазинам; едут ходить и искать, искать и бродить, ползать и покупать… покупать… Тяжело… Вот она для тяжелой работы соответствующим образом и снарядилась — как ходила работать в огород: старое-престарое пальто, физкультурные штаны, платок.
И вот, в таком виде матушка появилась в претендующем на элегантность магазине «Великан».
Продавец (он же и владелец) её почему-то долго не узнавал. До тех пор, пока Аня не выложила стопку покупок полугодичной давности. Владелец оказался человек добрый, поменять согласился. Начали смотреть наличный товар. Тут оказалось, что и на этот раз матушка забыла взять записку с размерами…
Выручило то, что в эту зиму в семье появился второй мобильный телефон. Аня позвонила батюшке и сообщила:
— Я опять забыла записку… Она на столе, посмотри и продиктуй мне.
Записку батюшка нашел (конечно же, не на столе), размеры продиктовал. Но выявилась еще одна тонкость. Надеясь на свою хорошую память, матушка в записке указала размеры, но не указала, размеры чего. Так что батюшка диктовал, матушка же вспоминала, расшифровывала и записывала.
А потом матушка забыла отключить телефон, и батюшка несколько минут слушал диалог в магазине (у них с матушкой «короткие», т.е., бесплатные номера друг на друга). Диалог оказался темпераментный.
Гвоздем программы стало то, что Аня все же опять спутала замеры: объем шеи и длину руки (!!!). На возражение продавца, что такой объем шеи невозможен физически, матушка бодро возражала: «Это у вас невозможен, а у моего мужа все возможно!».
Последнее, что слышал о. Андрей — надрывный крик продавца: «Уйдите отсюда! Я вас умоляю! Заберите все, что хотите, и уходите!»
— Я еще не все выбрала!
— Магазин закрывается!
— Чего это вдруг — закрывается? У вас еще рабочее время, так что ничего не закрывается.
Дальнейшие события мы знаем уже в пересказе Ани. В цифрах она, по её словам, в конце концов, разобралась, и обмен успешно совершила. Все необходимое нужного размера — от маек до куртки — подобрала. Оказалось, что стоимость новых покупок немало превышает стоимость сданных вещей.
— Сколько я Вам должна?
— Ничего не должны, ничего не нужно. Берите вещи и уходите. Только пообещайте мне, что никогда больше сюда не придете.
На что матушка, девушка гордая, высокомерно ответила:
— Еще бы. Конечно, не приду.
И покинула магазин.
А потом, идя по рынку, она каким-то образом забрела в ряды «для крутых». Ювелирные и меховые лавки; золото, собольи шубы и элегантные дамочки на шпильках. А еще — везде зеркала. Высокие, в человеческий рост. Аня с любопытством осматривала выставленный товар, пока в одном из зеркал не разглядела, что уже несколько раз в них мелькавшая бомжиха — в дряпаном пальто, платке и шароварах — она сама.
Тогда матушка прочувствовала, что в её магазинной баталии присутствует еще один существенно-комический нюанс.
Аня как смогла быстро покинула территорию рынка и с облегчением села в поджидавшую её машину…
Уже год оба супруга смеются, вспоминая эту историю. Смеются хорошо; батюшка ведь в новых майке и брюках.
Но, в общем-то, это небольшой частный случай в веселой семейной жизни благочестивых супругов Курочкиных. А таких историй — сонм. И больших, и малых.
Например, как-то раз матушка Анна так увлеклась разговором на кухне с подругой, что совершенно автоматически и бесцельно переложила селедку, перед тем почищенную о. Андреем и тщательно им рассортированную по баночкам. Одна баночка предназначалась на стол семье (запас на несколько дней), а во второй — до матушкиной пересортировки — находилась селедка старая, для котиков. В результате перекладывания котикам досталось самое свежее угощение, а о. Андрей съел три кусочка из «семейной» банки, после чего уже месяц не выносит даже запаха сельди.
Как вы на такое смотрите? Печально? А вот Курочкины — опять смеются. Позавидовать можно…
Однако пусть свои истории батюшка сам и записывает, и издает; а то плагиат получается.
Нетерпеливый грибобойца
Грибной сезон никак не разродится боровиками. Уже дней десять то там, то тут появляются по грибу, а то и по грибнице. Но все равно — отдельные артефакты, ведра не наберешь, системы не прослеживается. Впечатление такое, что грибам очень хочется родиться, но что-то не пускает. Уже и дождь обильный прошел, и тепло. Но ничего не меняется…
Однако, вот, на днях дружно двинулись мухоморы, а они, как правило, предшественники массового появления белых. Мухоморы большие, крепкие, красивые. Появляясь из-под толстого матраса хвои, первое время — пока не пробьют наст, создают характерный белогрибный пейзаж — высокие плотные бугорки характерного вида. Так и предчувствуешь — отодвигаешь хвою, а там крепкий белый бочонок с палевой шляпкой. Отодвигаешь — а там красное великолепие в декоративных белых веснушках: не то…
Шел я вчера по лесу, белых практически нет, пару штук нашел, а вот мухоморы — везде. Да еще лес хорошо похожен передо мной, видно, совсем недавно. Ходок был энергичный, площади оббежал немалые. А я шел, получалось, вроде как по его следам. Как следопыт наблюдаю вот такую картину.
Первый этап. Предшественник внимательно и аккуратно осматривает все холмики, приподнимает хвою, и, как увидит красный окоем, идет дальше. Затем пошел период быстрого осмотра: хвойный покров скидывается весь, скорее всего, палкой. Мухоморы красуются во всем своем великолепии.
Далее мухоморам стало хуже, грибной охотник, похоже, начал раздражаться: головки веселых грибов частично поломаны, частично сбиты, причем заметно, что футбольные удары по грибам становятся все более мощными. А с какого-то момента шляпки уже не разлетаются вокруг: они энергично потоптаны. Раскрыв ударом палки очередной хвойный холмик, рассерженный грибник с силой прихлопывает невинное растение сверху сапогом. Среди развороченной хвои остается бело-красное пятно из крошек и пластинок. Такое зрелище открывается передо мной еще на полчаса хода.
В конце концов, я, следуя маршруту того же сердитого грибника (свернуть из этого перелеска особенно было некуда: по сторонам молодые посадки), выхожу на просторную полянку. Полянка опять же покрыта холмиками хвои. В центре был, видимо, самый большой. Холмик раскрыт, и на его месте впечатанные в землю останки большущего мухомора. Судя по всему, здесь терпение моего предшественника иссякло окончательно. Мухомор не просто растоптан, а буквально вбит в землю; даже просматривается отпечаток каблука. На этом акте вандализма у грибника, видимо, то ли последнее терпение иссякло, то ли лимит времени закончился. Все остальные холмики на поляне нетронуты.
Грибоборец ушел.
Я осторожно поддеваю палкой хвою на ближайшем бугорке. А под ним — кругло-толсто-белое. Еще один бугорок, еще один. Непосредственно вокруг растоптанного мухомора кольцом росло пять прекрасных боровиков. Правда, дальше все холмики — ожидаемо-мухоморные.
Вот так, рано закончилось терпение у моего коллеги, до доброго ужина на большую семью не дотянул совсем немного.
Мда, как часто повторял батюшка Иоанн, «все получает тот, кто умеет ждать».
Сказ о глупом и жадном попе
Почти автобиографическая история.
Глупым наш герой (условно назовем его… например, о. Николай) был заведомо, ибо любой человек, полагающий себя не таким уж и глупым, да к тому же считающий, что ему не свойственны некоторые страсти (например, жадность), глуп по определению.
В частности, за несовместную с жадностью широту своей души о. Николай принимал боязнь выглядеть скаредным и суетливым стариком перед молоденькими продавщицами супермаркета. По этой причине каждый раз, при походе в магазин, он не брал с собой ранее использованные полиэтиленовые пакеты.
О. Николай живо представлял, как перед кассой он стыдливо достает из сумочки скомканные и не всегда вполне целые пакеты, перебирает их, наполняет покупками. Пакеты или рвутся, или показывают неожиданно недоотмытые от каких-то потеков поверхности. Очередь ропщет.
Девушки за кассой терпеливо ждут, пряча усмешку. Незадачливый покупатель теряется, краснеет, и, в конце концов, густо посыпает прилавок и пол липко-хрустким слоем сахара-песка. Такого безобразия отец Николай допустить не мог, и потому считал себя человеком разумным и не жадным.
Однако, как известно, проруха бывает и на старуху. Первое предупреждение застигло батюшку внезапно, в эпизоде, на первый взгляд, крайне малозначительном.
Ехал батюшка домой, на своем автомобиле. На выезде из города вспомнил о покупках. Не сделанных. Матушка заказала купить немного продуктов, а он запамятовал. Ну — не беда, как раз магазинчик по пути. Подъехал, остановился, зашел. Предупредительная продавщица собрала товар: четыре бутылки минералки, два батона, пучок бананов, кусок сыра.
— Вам в какой пакет положить? Удобно будет в большой, 85 копеек…
Простые слова, простая ситуация. Но вот тут та самая проруха батюшку и накрыла. Стало ему 85 копеек жалко — нести-то до машины всего несколько метров, через тротуар перейти.
— Спасибо, я так донесу.
— Давайте я Вам в два маленьких пакета сложу, они по десять копеек.
Тут уж проруха раздулась непомерно, к жадности прибавилась гордыня: как же, девушка-то подумает, что из-за шестидесяти пяти копеек хороший пакет не взял! — (правильно, кстати, подумает).
— Нет, спасибо.
— Ох, ну вот у меня есть старый пакет, он прочный — возьмите его бесплатно!
После таких слов пришлось о. Николаю позорно бежать, неуклюже прижимая к себе скользкие бутылки и батоны. С каждым шагом бутылки проскальзывали все ниже, и через пару шагов о. Николай почувствовал предательское сужение бутылочных горлышек. Попытка прижать их покрепче эффекта не имела, и, через мгновение, батюшка обнаружил себя стоящим перед капотом автомобиля, а вокруг него правильным кругом лежали бутылки №№ 1, 2, 3, батоны №№ 1, 2, бананы веером и выскользнувший из упаковки сыр.
Бутылка № 4 отделилась от группы, и, спрыгнув с парапета, укатилась под днище автомобиля, где удобно расположилась в прячущейся там луже. Батюшка повздыхал, собрал покупки, отлепил мусор от сыра и пошел искать ветку — выковыривать бутылку из-под днища…
И что же? Пошел ли этот урок, а вернее, предупреждение, на пользу? Никак. Так просто нас, не жадных и смиренных, не вразумить. Пришлось применить более энергичное воздействие. Поводом к этому послужило упорное желание о. Николая сэкономить на шампуне.
Дело было так.
Получив очередной летний отпуск в епархии, отправился о. Николай с семейством на море; благо было недалеко — приход о. Николая располагался не более чем в полусотне километров от побережья. Там сняли домик в деревеньке и принялись во всю наслаждаться прелестями морского отдыха.
Естественно, от купания в морской воде волосы становились жирные и липкие; мыть их нужно было часто. Мыть же не хотелось: во-первых, вода из скважины холодна зело, а на электроплитке не нагреть — хозяйка энергию экономит. Во-вторых, вода жестковатая, полбутылки шампуня уходит. Нескладно как-то…
А тут, по стечению обстоятельств, наметилась о. Николаю со старшим сыном (допустим, Вениамином) нечаянная поездка на отдых в элитный дом отдыха — отдохнуть у того же моря, но в условиях — не тех же. Можно сказать, в надчеловеческих условиях. С оплаченной баней, морской прогулкой, ресторанным питанием и другими сверхъестественностями. Друзья о. Николая, собираясь приехать туда на отдых, оплатили в качестве аванса два первые дня, но что-то у них не сложилось. А аванс, как известно, не возвращается.
Так что поехать батюшке с сыном прямо, как говорится, Бог велел.
И поехали.
Однако тут о. Николая и посетило искушение: сэкономить на шампуне. Он в многозвездочных нумерах до того не жительствовал, но наслышан был. И знал, что там в обязательном порядке должны предоставлять клиентам белые разовые тапочки, халат, а также туалетный комплект: свежее полотенце, мыло, шампунь. Шампунем батюшка и соблазнился: поехал в апартаменты с грязно-сальными волосами и слипшимся в скользкую сосульку крысиным хвостиком влас главы своея. Решил, что всеми звездочными удобствами должен воспользоваться по максимуму (хорошо, что хоть шведского стола не предложили!), что особенно интересно выглядит на фоне того, что удобства эти для него были на дармовщинку…
Первый день пролетел незаметно — о. Николай с Вениамином обследовали все закоулки развлекательного комплекса, потоптались в боулинге, позагорали на пляже; Веник прокатился на морской колбасе, а батюшка застрял в желобе аквапарка (но сам и выбрался, точнее, вывалился).
В ресторане вкусили суп с рыбными пельменями, щуку с фруктами и похожих на застывших медуз устриц на льду. Вечером была заказана сауна на двоих: прекрасно запаренные веники, халаты, простыни, шапки, мыло, шампунь (sic!); еще при этом услуги тактичного банщика-истопника и никаких посягательств от расположившейся поблизости стайки головокружительно стройных девиц (чего так опасался святой отец).
Кстати, именно в бане батюшка наметил омыть свою главу казенным шампунем. Но не получилось. Времени на сауну было выделено три часа; но парилка оказалась столь хороша, бассейн с гидромассажем столь нежен, а пиво столь ароматно, что тратить хотя бы несколько минут на банальное мытье волос показалось кощунством.
Итак, усталые и довольные, батюшка с сыном возвращались домой, то бишь в номер. Причем усталые настолько, что о мытье головы в душе уже и речи быть не могло. Процедуру эту решил о. Николай отложить до следующего дня: помыть голову перед отъездом.
А утром была морская прогулка. Катер, ветер, соленые брызги, цепочка экзотических островов и бесплодная попытка морской рыбалки. Вернулись уже к концу дня. Только и успели вкусить положенный им обед, а тут и номер освобождать нужно. Собрали вещи, погрузили в машину…
Но шампунь! Он так и остался на полке в душевой кабинке! И батюшка решил, превозмогая судьбу, во что бы то ни стало довести намеченное до конца. Тем паче, что в последний момент, собираясь сменить на брюки курортные шорты, обнаружил: выгружаясь с катера, умудрился вступить в густую тину, довольно основательно выпачкав ступни ног, о чем, ходя босиком, как-то на время забыл.
О. Николай вернулся в номер. Принесенную одежду спрятал в шкафчик в прихожей, зашел в санузел. Заглянул в душ. На полке мирно покоились два пакетика с шампунем. Можно было приступать к процессу.
Однако батюшка, дабы кого-либо не насмешить, решил не спешить. Он взял один пакетик, вернулся к одежному шкафу, достал из кармана пиджака очки, и стал внимательно изучать упаковку. Написано было много, но все очень по-иностранному. Впрочем, содержимое пакетика сомнения не вызывало. Батюшку интересовало другое: способ его вскрытия. Способ оказался нехитрым — посредине квадратика был глубокий надрез: стоило потянуть за конец, и ….
Через минуту о. Николай, уже стоя голым в душе, пытался отрегулировать поток воды краном «турбо» (с одной центральной рукояткой). Это оказалось делом непростым. При малейшем прикосновении к ручке ледяная вода сменялась кипятком.
Все же, в конце концов, настроить на нужную температуру удалось. Батюшка омылся под душем; пора было мылить голову. Однако сверху обильно лился поток воды, причем переключение на носик смесителя отсутствовало. Батюшка повернул головку душа к стене — пускай стекает вниз; горячей воды не жалко, в тамбуре электробойлер стоит. А электричество за такую цену номера можно и не экономить. Хотят хозяева экономить — пусть нормальный смеситель поставят.
Так, теперь шампунь. Пакетик легко разошелся по шву, на ладонь вылилась густая ароматная жидкость. И вот она уже на голове. Однако эффект оказался неожиданным: попытки взмылить шампунь, растирая голову ладонями, ни к чему не привели. Вместо легкой пены на голове ощущалось нечто похожее на густую комковатую смазку: волосы еще более слиплись, по животу купальщика потекли какие-то желтые ручейки. После тщетных попыток промыть голову, батюшка потянулся за вторым пакетом: он догадался, что в упаковках была разная субстанция, о чем наверняка знают постоянные посетители таких заведений; ему же «посчастило» выбрать не то.
И тут его ожидала вторая неожиданность. Второй пакетик, по виду вполне идентичный первому (только другого цвета), надреза на боку не имел; во всяком случае, нащупать надрез не удалось. Батюшка попытался промыть от густой щиплющей смазки глаза, но лучше видеть не стал. Опять тщательно ощупал пакетик: надреза нет.
И вот тогда началась борьба человека против неживой материи. Сперва о. Николай все же пытался разными способами упаковку надорвать — тщетно. Затем прижал её к стене кронштейном душа, и из-за всей силы потянул. Бесполезно. Попытался прищемить дверью и раздавить. Пакет измочалился вконец, при этом целостности своей не утратил. Однако надежды батюшка не терял, борьба продолжалась…
Но… Вдруг о. Николаю послышались какие-то звуки: в прихожей кто-то напевал. Понадобилось пару минут для того, чтобы понять: пришла горничная убирать освободившийся номер. Надежда выйти из душа и взять что-либо острое исчезла; батюшка почувствовал себя инженером Щукиным на лестничной площадке. Теперь, уже почти в отчаянии, он сунул пакетик шампуня к себе в рот, и принялся жевать. Комок из фольги некоторое время сопротивлялся, но, в конце концов, лопнул…
Несколько мгновений батюшка стоял совершенно ошалевший, с надутыми щеками. Затем сложил ладони горстью, выплюнул в них пенящееся легкой и душистой пеной содержание ротовой полости и смазал этой субстанцией волосы.
Как ни странно, шампунь оказался весьма эффективным. Пена густо покрыла голову и плечи батюшки, растворила в себе маслянистую жидкость и очевидно промыла волосы. После долгого натирания головы (сопровождавшегося непрестанным сплевыванием) пришло время смыть все потоком воды. (Напомним: вода из душа это время текла на стену и уходила в расположенное сбоку сливное отверстие). Батюшка потянулся к душу, и.. отдернул руку. Нет, вода не обжигала, как показалось в первое мгновение. Она была ледяной.
О. Николай неуверенно сдвинул ручку смесителя, потрогал струю. Ледяная. Отвел ручку до упора вправо. Все то же. Никакие манипуляции со смесителем температуру воды не меняли: оба водопроводных кронштейна были одинаково холодны. Делать нечего; поеживаясь, батюшка развернул к себе головку душа и стал под струю.
Но тут новая напасть. Снизу послышалось какое-то странное хлюпанье. Уже промытыми от шампуня глазами батюшка взглянул себе под ноги и изумился: напольная раковина была полна до верха водой и покрыта слоем почему-то грязной пены. «А, тина с ног» — сообразил отец Николай.
Бродящие по поверхности волны переливались через край, и растекались по полу санузла; вот уже
образовался становящийся все более полноводным ручеек. О. Николай наклонился и нащупал сливное отверстие: оно было плотно забито полупережеванным пакетом от шампуня. Пакет за что-то
зацепился, и пальцам поддался не сразу.
И тут из-за закрытой двери опять раздалось пение горничной….
О. Николай наконец догадался закрыть воду, и, в несколько паническом настроении, выбрался из кабинки душа. Вытершись полотенцем (таки все же казенным!), он осторожно выглянул в прихожую.
Дверь в номер была полуприкрыта, оттуда по-прежнему доносился заглушаемый завываниями пылесоса голос горничной. Батюшка сходу натянул трусы и скинул полотенце. Затем извлек из шкафа первую попавшуюся вещь — то была рубашка. Быстро надел, застегнув через одну пуговицу. За ней оказался пиджак. Когда надел пиджак и достал брюки, сообразил, что удобнее сначала надеть носки. Носки лежали на туфлях. Наклонившись, он взял носки, и тут первый раз посмотрел на свои ноги. Ноги по щиколотку были покрыты плотным слоем высохшей буро-грязной пены.
Батюшка наклонился еще больше и попытался оттереть пену. Пена не поддавалась: местами она скатывалась валиками, как подсыхающая масляная краска, но в целом держалась прочно. «Эх — махнул рукой батюшка — дома отмою», и принялся натягивать носки. В этом положении его и застала
горничная.
Сначала девица бурно вздрогнула, а затем, узнав выбывшего постояльца, застыла в немом изумлении.
Перед ней стоял дядечка солидной комплекции, с бородой и прической байкера, в пиджаке, но без штанов. На одну очень грязную ногу был надет носок, второй носок дядечка комкал в руке.
— Я.. тут… это… Вот, помыться зашел…
Горничная быстро взяла в себя в руки, и с любезной улыбкой (как же, как же, звездчатый сер вис!) ответила: «Конечно, как Вам угодно, не буду мешать!», и опять зашла в номер. Но все же не удержалась, и еще раз искоса взглянула на грязные ноги странного постояльца.
Отец Николай измученно вздохнул, натянул второй носок…
Собственно, на этом история апофеоза жадности и глупости закончилась, далее следовала обыденность.
* * *
Мда, верно говорится в народе: «Не выгадывай, прогадаешь!»
* * *
Ах, да, вот еще. Когда отец Николай выходил из прихожей номера, он внимательно посмотрел на электрический бойлер. Бойлер небольшой, на его стенке написано: 20L. «Тьфу, — подумал батюшка. — А еще звездочками хвастаются! Что на 20 литров помыть можно? Экономят на постояльцах, аферисты…»
Священное животное
Кошки — существа мистические. Сейчас я не собираюсь углубляться в эту тему, но факт этот, как мне кажется, очевиден; об этом знали и древние цивилизации, и Церковь.
Факт: кошка храм не оскверняет, в отличие от других животных (особенно, не приведи Господи, друзья человека — собаки). Так, кошке позволено находиться не только в храме, но и в алтаре, и, даже если она запрыгнет на престол — это не есть его осквернение (как в свое время объяснил мне крестный, преподаватель МДСиА о. Сергий П-ов).
Конечно, само понятие осквернения весьма спорно, и более восходит к сакральным культам, чем к учению Христа. С другой стороны, «допуск» кошачьим на пребывание в храме имеет и сугубо утилитарную причину: как иначе справиться с вездесущими мышами? Но все же…
Наш пономарь Андрей, лет десять проживший в домике во дворе церкви (там у него была иконописная мастерская), с собой привез кошку Марусю. Маруся дама строгая; не то чтобы нелюдимая, но сдержанная. Обычно она была как-то малозаметна.
Но несколько раз в году, во время нашествия мышей (особенно осеннего) Маруся становилась незаменимой. Достаточно было на ночь оставить её в храме, и не только полчища зловредных грызунов исчезали, но каким-то непостижимым образом исчезал даже стойкий мышиный запах. Она словно «всасывала нюхом» мышиное сословие. Ведь выловить физически всю популяцию за ночь было практически невозможно.
Особенно наглядным это стало после ремонта потолка церкви. Свято-Никольская церковь, архитектурного типа на нашей земле малораспространенного — «базилика», или «корабль», потолок имела плоский по всей площади постройки. Во время капитального ремонта здания было принято решение: облагородить потолок, обклеив его листами декоративной плитки из пенопласта. Любой другой ремонт требовал бы непосильного: замену всего перекрытия.
Обклеили. Создав тем самым настоящую «мышеферму». В первое же осеннее нашествие мыши даже начали прогрызать тонкие листы пенопласта, а пару раз в образовавшиеся отверстия сами вываливались на глазах перепуганных прихожан.
Я был в расстройстве: как исправить положение, представить не мог. К возможностям Маруси в борьбе с поднебесными мышами я относился скептически. Но все же на просьбу Андрея благословить оставить на ночь в храме кошку согласился; хуже не будет. Утром Маруся скромно сидела возле входной двери. Нагажено нигде (как и всегда!) не было. А также не было мышиного запаха.
А вскоре стало очевидным — нет и самих мышей. И долго еще они зримо не появлялись. А когда появлялись — стоило Марусе переночевать в храме, и все. Крысолов(ка) из Хаммельна…. Какая же у неё флейта?
А еще вот презабавная история была у нас с очередным котиком — Кузей. Вообще круговорот котов в природе семьи и храма нескончаем, но Кузина эпопея запомнилась особо.
Попал к нам Кузя котенком, в начале 90-х. И вскоре заболел — на шее появилась огромная опухоль, полная гноя. А в те времена в нашем селе не то что ветеринара не было — и фельдшерский пункт не работал. Всю нашу семью — как людей, так и животных, а иногда и соседей, приходилось лечить, вплоть до оперативного вмешательства, мне. Приобрел я себе разные лечебные средства и инструменты — скальпели, зажимы, пинцеты. И резал — если чувствовал, что ситуация этого требует и что я справлюсь.
Так вот, Кузю, пока у него голова совсем не отгнила, резать было необходимо. Но это вам не кролик: мал, да удал, зубы-когти на месте. Не даётся.
Решил я применить общий наркоз. Положил Кузю спиной себе на колени и влил в него, несмотря на сопротивление, хорошую порцию водки. Подержал, опустил на пол. Кузю шатало, но он явно блаженствовал: агрессивности ноль, мурчит. Глаза, правда, разъезжаются. Взял я его опять на руки, спеленал для надежности, и принялся оперировать. Правда, тогда скальпеля у меня еще не было, резал бритвенным лезвием.
Кузя сопротивлялся вяло, зато обильно меня описал. Однако операцию провести это не помешало: вскрыл волдырь, выбрал столовую ложку гноя, тщательно вычистил рану, положил мазь собственного изготовления, забинтовал.
Кузя выжил и выздоровел. Но — к сожалению — стал полным идиотом. Не знаю, виной тому болезнь, операция, водка или врожденная склонность. Однако впечатление такое, что по мере взросления он неуклонно глупел. Он не только не научился ловить мышей, но и явно их побаивался. Однажды я решил наглядно показать Кузе, что мышь — это безопасно и очень вкусно. Мышку поймал живую, под банку с монеткой. Привязал её за хвост на ниточку. Кота загнал в угол — чтобы заранее не ретировался с позором. И стал покачивать бедной мышью у него перед носом. Мышке, наверное, было страшно, но тот ужас, который читался в глазах у Кузи, зашкаливал все пределы.
Сидя на задних лапах, спиной он вжался в угол, и круглыми глазами следил за раскачивающимся перед его носом страшным зверем. Я еще подвинул мышь к Кузе: «Ну же, нюхай, вкусно пахнет!» И тут мышь отколола номер: изогнувшись, она потянулась к коту и укусила его за нос! Кузя с воплем вырвался из угла, проскользнул мимо моих ног и умчался на улицу.
После этого он начал мочиться в доме и всячески гадить. Совместное существование стало категорически невозможным. Пришлось с ним расстаться. С сожалением, все же домашняя животина, пропадет сама. По моему убеждению, самостоятельно выжить он был не способен, вариантов не было. Все, что я мог сделать для него, — это отвезти в более или менее кормовой край и оставить с миром.
Так я и поступил — завез Кузю недалеко, километра два от дома, в центр огромного дачного массива; оставил на участке своего знакомого, прихожанина, подрабатывавшего на дачах сторожем. Там он, скорее всего, и скончался бы смертью бомжа; надежды, что его кто-то пригреет, было мало….
Через полгода, осенью, я заехал к своему знакомому-строжу накопать саженцев черемухи.
— Как котик, которого я весной тут оставлял?
— Котик? А, котик… Не знаю, много тут всяких ходит. Вашего, батюшка, вроде не видел…
Пока я орудовал лопатой, густые заросли кустов напротив меня раздвинулись. Показались усы, потом круглые осоловелые глаза. На поляну, глядя вниз и явно ничего не видя вокруг, медленно выбрался кот удивительных пропорций: короткий, при этом невероятно широкий. Даже не колбаса, а головка сыра на коротких растопыренных лапках. Кот, тяжко покачивая жирными боками, медленно вылез на поляну и сделал несколько шагов. Перед его носом были мои ботинки и лопата; он тупо на них уставился, после чего медленно, складывая колбасками шкуру шеи, задрал голову вверх. Его сонные глаза сфокусировались на моем лице.
И тут выражение кошачьих глаз начало столь разительно меняться, что — не видел бы то сам — не поверил. В них заплескался знакомый ужас. Секунду кот смотрел на меня затаив дыхание, а затем сделал невероятное: задом двинулся к кустам, переступая ногами в обратном порядке. Задом же, хвостом, раздвинул ветви, и через секунду, не отрывая панического взгляда, исчез в зелени.
Так в последний раз мы встретились с Кузей. Неблагополучным беспризорником он не выглядел…
Неизъяснимая улыбка бытия
Публикуемая глава из книги «Мой Анабасис-3. Простые рассказы о непростой жизни. Книга для чтения в автобусе посвящена супруге отца Михаила Алле и состоит из реплик матушки и диалогов с ней.
Алла: «Я умом понимаю, что надо бы это сделать, а как-то не хочется».
— А что такое твой ум?
— Мой ум — нечто среднее между рефлексом и рефлексией.
* * *
Алла: «Раньше мы вечно спорили — кто прав? Всегда прав ты, но я тоже хочу быть права. А сейчас я поняла, что, поскольку я почти со всем, что ты говоришь, согласна, то я тоже практически всегда права».
* * *
Алла, буквально подпрыгивая на месте: «Немедленно вставай!» (а я почиваю мирным дневным сном) «И не говори, что ты устал спать! Я два часа перебирала детские вещи и совсем от них обалдела. Немедленно включи мне Интернет, я хочу очистить мозги от тряпок!»
И тут же, уже готовясь припасть к монитору, надевает очки, и через них смотрит на меня.
Вздрагивает.
— Ой, какой ты, если через очки смотреть, огромный. Страшно!
На всякий случай очки сняла…
* * *
Алла сварила купленные заранее замороженные вареники. Вместо картофельных — с капустой (а внутри пакетиков сама же заранее положила листики с надписями — где какие вареники).
— И как же ты умудрилась перепутать?
— А откуда я знала, что я не перепутала записки, когда туда их вкладывала?
* * *
Выкладывает вареники на тарелку.
— Ох, что-то мало получилось. Боюсь, не наешься…. И как это я… Ведь даже воду посолить не забыла. Да и вареников вроде-бы клала достаточно. А, это просто тарелка большая! Вот и кажется, что их мало. Переложу-ка я их в маленькую, так у тебя целая гора будет.
И добавляет тревожно:
— Смотри, не объешься!
* * *
Алла: «Внутри у меня коньяк совокупился с водкой, и они породили замечательное потомство: хорошее настроение!»
* * *
Я отпиваю кисель прямо из банки.
— Осторожно! Смотри, чтобы тебе плохо не было!
— Хм… А чего вдруг мне от киселя должно быть плохо?
— Не знаю.. Мне что-то так показалось… когда ты пил, звук был такой, словно унитаз забулькал… вот и возникли, наверное, ассоциации…
* * *
— Что-то ты сегодня ненормально оживленная?
— А то! Я выдержала два сражения с тряпками, и в обоих победила! Вот, с приготовлением еды я всегда бои проигрываю, а с вещами — с переменным успехом. Сегодня победа, ура!
Через некоторое время пригорюнилась.
— И действительно, что-то слишком уж я развеселилась… как бы боком не вышло. Вечно такая эйфория депрессией заканчивается. Слушай, а у тебя нет психиатра знакомого? Может быть, сходить завтра?
— И что ты ему скажешь, какие проблемы?
— Хорошее настроение!
* * *
Алла: «Я вот все думаю, что-то со мной не так. Почему-то я грущу, когда о смерти думаю. Но ведь по-христиански всегда помнить о смерти необходимо. Однако, если при памятовании смерти унываешь — это ведь плохо? А я вот унываю…
Впрочем, унываю я по всем поводам. Так что моя печаль о смерти не более как частный случай общего уныния. Ничего особенного, не стоит из-за этого волноваться, все нормально».
* * *
Телефонный звонок, звонит Алла.
— Я в городе, на четвертом этаже, купила диски. Думаю зарядку купить, что скажешь?
— Где купить?
— На четвертом этаже.
— Где на четвертом этаже?
— В городе.
— ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ ЧЕГО???
— Ты почему кричишь? Магазина, конечно. А где же еще покупают?
— Так. Какого магазина четвертый этаж?
— А ты что, сам не знаешь?
— Не знаю. Мало где…
— Да в гостинице, помнишь, на четвертом этаже комната такая есть, там всякое для компьютера продают. По мне, так это само собой понятно. Какой еще четвертый этаж?
— Я подумал, в Центральном универмаге…
— А что там на четвертом этаже делать?
— М-м-м-м-м-м….
* * *
— Представляешь, я сегодня шла по тропинке в саду, и так упала! Ударилась сильно, даже лицом…
— Ого! А как, хотя бы без последствий?
— Да нет, ничего. Только очень расстроилась сначала…
— Это понятно…
— А потом, пошла в сад, посмотрела тропинку, увидела, что там из земли корень торчит, и очень обрадовалась.
— Обрадовалась? Чему обрадовалась?
— Тому, что это я споткнулась. А то сначала подумала, что я уже старенькая такая, просто так падаю….
За что осудишь – в то сам и впадешь
С самого начала моей церковной жизни я старательно кого-либо осуждал. Идеи, явления, предметы, личностей, сообщества, народы.
Я осуждал католицизм за неправославие;
Я осуждал красный цвет, за то, что его любят коммунисты;
Я осуждал гвоздики за то, что это «цветок революции»;
Я осуждал священников за короткие бородки;
Я осуждал писателей за то, что пишут «недуховные» книги;
Я осуждал американцев за парадные улыбки;
Я осуждал демократию за то, что она не монархия, монархию за несвободу , свободу за неиерархичность, иерархию за недемократичность.
Еtc, etc, etc…
И каждый раз Господь упорно разрушал мои построения. Он никак не давал мне спуску. Только стоило мне в чем либо — кроме как в Нем Самом — утвердиться как в точке своей правоты, как тут же то разрушалось.
Один священник как-то рассказал мне историю из своего детства. Послали его с бидончиком в магазин за молоком. Купил он молоко, и побежал домой. День весенний теплый, солнечный, бежится легко, весело, и сам себя со стороны видишь: вот какой ловкий мальчик бежит, красиво так через лужи перепрыгивает. Очень сам себе нравился. А тут очередная лужа, поболее и поглубже других, прыгнул, но поскользнулся – и буквально носом в средину лужи. И бидончик рядом в молоке плавает. «Вот так – завершил рассказ о. Сергий – потщеславился – сразу «ударил лицом в грязь». Буквально. На всю жизнь запомнил вразумление Господне».
Так и меня вразумлял Господь. Только мне понадобилось гораздо более времени, чтобы понять и запомнить. Иногда это происходило в результате развития обстоятельств, иногда внезапным событием. Зачастую комичным. А иногда – промыслительно опережало будущие искушения.
Как-то, уже будучи иереем, я заметил за собой, что очень раздражаюсь на людей, которые во время богослужения (особенно в ключевые его моменты) ходят по храму, заходят, выходят. И в какой-то момент вдруг я вспомнил: первое время после крещения и воцерковления нашей семьи, когда мы ходили по субботам на вечернее богослужение, то отстоять нам всю службу не получалось – малыши, дорога домой. А когда можно уходить — мы никогда толком определить не могли. Наконец, я зафиксировал для себя элемент службы, который был уже близок к окончанию, и который был для меня узнаваем. И каждый раз, когда начиналось знакомое песнопение, я давал знак, мы начинали собирать детей, вещи, и покидали храм. Это было – пение «Честнейшей» после восьмой песни канона утрени – одно из немногих мест богослужения, (наряду с шестопсалмием и полиелеем), которое традиционно требовало максимального внимания и молитвенной собранности прихожан. И за все время никто не сделал нам замечания! – хотя представляю, как мы мешали и соблазняли окружающих. Естественно, это воспоминание через годы подействовало на мое горячное раздражение как холодный отрезвляющий душ.
Как-то на приходе я произнес горячую проповедь против американцев и насаждаемого ими по всему миру образа жизни. Через неделю, на следующую воскресную службу, к нам, на сельский приход, каким то невероятным образом попала чета пожилых американцев, путешествующих с переводчиком по Украине. Это были милейшие люди, общение с которыми умилило и порадовало.
Бывало, что даже при «объективной» негативности явления, если я начинал осуждать, Господь конкретными ситуациями и индивидуальными встречами показывал мне: нельзя, не смей, суд тебе не принадлежит.
Злобно осуждал коммунистов и КГБ-шников. В 90-х годах бывшая работница районного партаппарата (из тех, кто всегда тащили на себе основную практическую работу), а ныне райисполкома, Галина Павловна Чмелева, оказалась нашим «ангелом-хранителем» при райадминстрации: её бескорыстные внимание и забота поддерживала и выручала наш приход как в повседневной жизни, так и в самые трудные минуты. Одним из самых уважаемых мною за глубокую порядочность, прямоту и честность, самоотверженность и стойкость, оказался полковник, всю жизнь проработавший в системе КГБ-СБУ.
Я осуждал о. Александра Шмемана и даже А.И. Солженицына за то, что их дети не стали православными священниками! Мои сыновья также не пошли по этому пути.
Не раз мне приходилось убедиться, что осуждение – это чаще всего – «лукавство лукавого», что поводом к нему явилось нечто, то ли вообще не существующее, то ли неверно нами понятое. Подозрительность в отношениях с ближними, доверчивость к дурным наветам и предположениям – излюбленное оружие врага. И как часто попадаемся мы на этот крючок!
А нередко прямым результатом осуждения было, что я так или иначе повторял то, за что осуждал. Иногда это была действительно некая немощь – по классическому принципу «За что осудишь – в то сам и впадешь». Иногда же, напротив, со временем я понимал, что то, что раньше осуждал как «неправославное», «апостасийное» и пр. и есть подлинное, живое, евангельское православие. Но, как бы там ни было, не давал мне Господь «почивать на лаврах» своей «правоты» и «духовности».
Об одном из случаев такого вразумления расскажу ниже.
Случилось мне как-то весной 2003 года прочитать где-то, что среди европейских народов наиболее нерелигиозные два: голландцы и чехи. Ну, голландцы «и прочие шведы» далеко, а чехи вроде бы тут, рядом; из одного «лагеря» выбрались. И они вот, оказывается — безрелигиозные. Плохие чехи. Да что мне? – «зачем, скажите, вам чужие палестины?» Но вот, оказались, нужны – чтобы осуждать азартно. Сам к этому почему-то мыслями возвращался не раз, с кем-то своим возмущением еще и делился – «Ах, такие-растакие, чехи! Бездуховные, неправильные».
Реакция не замедлила себя ждать. Май 2003. Звонит мне вечером друг, директор Николаевского зоопарка, Володя Топчий. «Отец Михаил, у нас тут группа биологов, едем завтра на несколько дней на Кинбурн, они хотят осмотреть гнездовья птиц. Не поедешь ли с нами?» Конечно, я согласился – ближайшие дни у меня были свободны.
Утром за мной заехали. Познакомились. Биологами оказались чехи, руководители и научные сотрудники зоопарков Брно и Вышков: Богумил, Йозеф, Карел, Юрий.
Часа через три мы прибыли на место. Разместились в поместье Толи Дюмина на лиманной стороне косы. И с этого же дня начались поездки по косе. Перемещались мы на дюминской же машине – вдевятером в маленьком трехдверном джипе «Исузу». Весело было, особенно процедура погрузки-разгрузки: «Ногу, ногу отдайте! Эй, а чья это голова у меня под мышкой?» Чехи, водитель Дюмина, директор ландшафтного парка «Кинбурнская коса» Зиновий Иосифович Петрович, Володя Топчий и его зам. по зоопарку Юра. И я.
Озера и солончаки с гнездовьями птиц: ходулочник, шилоклювка, кулик-сорока. Морской берег, за полосой прибоя выброшенные недавним штормом мидии – свежие и вкусные. Оконечность косы – быстрый поток воды уходит к горизонту двумя несмешивающимися полосами разного цвета, разделенными пенным буруном: справа темная днепровская, слева прозрачная морская. У самого берега можно стоять по колено в воде , и черпать ладонями с одной стороны желтоватую пресную речную воду, с другой – изумрудно-зеленую соленую морскую.
<…>
Эти дни остались в моей памяти как одно из самое светлых воспоминаний последних лет, если не всей жизни. Чехи оказались необыкновенно милыми людьми – интересными, адекватными, добрыми, очень живыми и веселыми. Они все вполне прилично говорили по-русски – плоды образования времен «социалистического лагеря», а самый старший из них (лет пятидесяти), Богумил, к тому же долго жил в Союзе, работал биологом на Сахалине. Так что общение было полноценным. Да и чешский язык, против моих представлений, оказался близок русскому; общие славянские корни помогали взаимопониманию. Беседы с ними были не праздными, но, напротив, часто содержательными, серьезными.
А еще наши гости прекрасно пели чешские народные песни. Меня это поразило – у нас кроме «Ты ж мэнэ пидманеула…» да невразумительных фрагментов еще нескольких популярных песен, при застолье пения не получается; никто толком не знает ни слов, ни мелодии. Чехи же, люди городские, далеко не песенных профессий, не являющиеся спевшейся группой (вместе пересекались они не часто), знали нескончаемое количество песен, сложных, многоголосых, мелодичных. Как-то вечером они устроили нам настоящий концерт, длившийся часа полтора. Откуда такое чудо? – не знаю.
А религиозность чехов? Доброта, любовь, самоотверженность в труде – ведь, по выражению Богумила, «в зоопарках работают только идиоты, мизерная зарплата при избытке обязанностей и ответственности». Мало ли этого? А вера, спросите? А кто судия – в чем эта вера, есть ли она и какова? Через несколько дней чехи уезжали на родину, и перед отъездом приехали ко мне. На воскресную службу. Приехали специально, и всю службу выстояли, даже Богумил с его больными ногами (застудил на Сахалине, в наших походах он больше сидел и ждал). Только Карел, хотя и простоял неподвижно все это время, но – за дверями. И объяснил такое свое решение очень убедительно: «Я думаю, будет нечестным по отношении к Богу (!), если я тут пойду в церковь — при том, что дома никогда не хожу. Вот вернусь, попробую пойти у нас на службу».
Мы расстались. Больше никого из них я не видел, кроме Богумила. Через год тот еще раз приезжал в Николаев, в зоопарк. И привез от всей братии мне подарок – здоровенную бутылку сливовицы.
Вот так.
«Не судите, да не судими будете»… Когда же наконец мы это запомним?
Очерк опубликован с небольшими сокращениями
Комментировать