Для многих 2020-й – год пандемии, карантина, болезни, и для кого-то на второй или третий план уходит понимание того, что мы уже 75 лет живем в мире, что тогда, в 1945-м, нам удалось выбраться из глубокой воронки страшной и разрушительной войны. А ведь память о том времени не дает замкнуться в страхе перед нынешними трудностями. Среди нас остается всё меньше не только тех, кто воевал на фронтах Великой Отечественной войны, кто перенес лишения в тылу, но и их детей, которые по своим родителям видели, как опаляет людей пламя войны. Для многих ныне живущих в стране людей «книгой памяти» становятся военные фильмы. О встречах с фронтовиками и их правде, изложенной в спектаклях и фильмах, о собственном послевоенном детстве и о пути к Богу рассказал заслуженный артист России Борис Галкин.
– Борис Сергеевич, ваше детство прошло в особой атмосфере, когда дыхание войны было еще свежим…
– Да. Мой отец прошел три войны: Финскую, Великую Отечественную и Японскую. А мама была медсестрой на санитарном поезде. Она была крепкая девушка, стреляла из четырехствольного пулемета. В начале войны зениток еще не было, по самолетам стреляли из спаренного пулемета «Максим». Когда я просил отца рассказать о войне, всегда следовал отказ: «Отстань». Мама говорила: «Боря, война – это чудовищное горе: грязь, кровь, смерть. Не задавай мне этого вопроса никогда». Мы, плоть от плоти своих родителей, воспринимали войну как свою историю.
– Как вас воспитывали?
– Личным примером. Папа работал с утра до ночи. Я просто видел, как он работал. Мамочка была невероятная труженица. Даже не знаю, что она не умела. Все знала: про еду, лекарства, жизнь. К сожалению, нет у нас такого предмета, как уроки жизни. А мама и папа нам это преподавали. Они были труженики. Им было не до воспитания: если хочешь быть человеком, смотри, как надо. Но каждый их поступок – с толком, с чувством. По-человечески всегда.
– Наверняка вы взахлеб читали книги о войне, как все мальчишки вашего поколения…
– В первую очередь, Виктора Петровича Астафьева читал. Кстати, я его играю в спектакле «Веселый солдат» в Губернском театре Сергея Безрукова. Я прочел практически всего Астафьева и к тому же знал его лично. И понимаю, почему мои родители молчали. Правда о войне – беспощадная, истинная, окопная. Виктор Петрович, как и мой отец, служил радистом в пехоте.
Впервые я увидел Астафьева в театре Ермоловой, когда была премьера его пьесы «Черемуха». В конце спектакля Виктора Петровича попросили подняться на сцену. Это была сама естественность, сама жизнь, сама убедительность, когда он шел по проходу, поднимался на сцену. Когда Виктор Петрович слегка поклонился, зал разразился громом оваций – не потому, что перед ним автор пьесы, а потому, что он выражал собой подлинное, настоящее. «Вот это финал!» – потрясенно воскликнул сидевший рядом со мной мужчина.
– Чтобы «нажить» в себе это подлинное, человеческое, надо обязательно пройти через плавильную печь войны? Как молодому поколению, которому не пришлось проходить испытания, стать людьми, а не казаться ими?
– Надо научиться сопереживать, сострадать. Не себя любимого лелеять, что чаще всего сейчас в детях проявляется, а вникать в судьбу ближнего, даже дальнего предка своего. Взвесить ее, понять, как их жизнь повлияла на судьбы нашего государства.
Надо уяснить, что вдохновение и радость в жизни приходят из верной природы чувств. Если ты искренне сочувствуешь в тот или иной адрес, сострадаешь, значит радость твоя будет такая же искренняя и светлая. Это стороны одной медали: скорбь и радость.
Мы не знаем, где и когда нас посетит прозрение. Но рано или поздно это все равно происходит. С каждым человеком. Даже неверующий Эльдар Александрович Рязанов в последний год своей жизни пишет молитву: «Господи, ни охнуть, ни вздохнуть, дни летят в метельной круговерти. Жизнь – тропинка от рожденья к смерти, смутный, скрытный, кривоватый путь…» Он обращается к Господу Богу. С такой искренностью, из своего сердца. Он стал другим человеком, он увидел то, чего не видел до этого.
– У вас был свой момент прозрения?
– Когда я делал что-то не то, отец говорил: «Ну, баламут!» Мое юное баламутство в какой-то момент остановилось. Однажды я увидел, как моя бабушка молится на развалинах храма святого князя Александра Невского на берегу реки Хотчи Талдомского района Московской области. Мне было 14 лет, я возвращался с танцев, развеселый, самодовольный. Было уже темно, одиннадцатый час ночи. Гляжу – моя бабушка с двумя старушками. «Ты что здесь делаешь?» – спрашиваю. – «Молюсь»… Я оторопел. Она говорит: «Знаешь что, Борька. Я помру, а вот этот храм стоять будет. Понял?» Храм стоит, как бабушка сказала.
Я тогда задумался… Они ночью молились. Одни. Чтобы их никто не заметил. Просили, чтобы был восстановлен монастырь и Александро-Невский храм. Такая тишина после этого осознания в сердце наступила! Передать не могу. С тех пор Господь поселился в моем сердце. Но постоянно ходить в церковь я начал в начале 90-х.
– Мальчишки в послевоенную пору мечтали стать летчиками, космонавтами, а вы выбрали творческую стезю. Почему?
– Когда ты мальчишка, то хочешь быть всем и сразу. Мы вгрызались в книги и учебники, нам хотелось знаний и вершин. Поэтому и у меня с детства: спорт, секции, всегда хотелось что-то делать. Еще в пятом-шестом классе у меня родилась любовь к слову, к строчкам. С восьмого класса я участвовал в школьных конкурсах чтецов, а педагог по литературе Зинаида Абрамовна говорила: «Ну хорошо, дети. Сегодня мы закончим пораньше, а Борис Галкин нам почитает». Все слушали, никто не смеялся.
Потом я оказался в «Студии чтеца» у Константина Григорьевича Титова, латвийского актера театра и кино. Он сидел за одной партой в Литературном институте с Николаем Майоровым, замечательным русским поэтом, погибшим в 1945 году. Он был также знаком с поэтом Михаилом Кульчицким, прозаиком и журналистом Ильей Эренбургом. Это человек еще той культуры, тех знаний, той глубины и настоящего человеческого участия в жизни каждого своего ученика. Это до такой степени уникальный способ воспитания! С его стороны никогда не было назидания, нарекания, но мягкая, проникновенная пластика – она правила и сердце, и душу, и сознание. Ты читаешь строчку, а он спрашивает твое отношение к слову, событию, персонажу. Такая тонкая, вдумчивая работа над текстами и формировала наше мировоззрение.
– Когда я знакомилась с вашей фильмографией, к своему удивлению, узнала, что вы сняли фильм «22 июня ровно в четыре часа». Год его выпуска – 1991-й. Случайное ли это совпадение? Что в период слома государственного строя привело вас к этой теме как к объединяющему началу?
– Царствие Небесное Вадиму Трунину, драматургу, моему хорошему товарищу. По его сценарию был снят фильм «Белорусский вокзал». Когда я прочел его сценарий «Я хочу рассказать», сразу согласился снимать фильм. Там описывался предвоенный Ленинград, юность моих родителей. Мама из Ленинграда ушла на войну. Вся картина – это предчувствие беды. Она о том, как важно в этой жизни быть друг с другом, не в распре находиться. Потому что эти «ровно в четыре утра» могут наступить внезапно, и мы должны быть к этому готовы, не отлучаться друг от друга, не холодеть сердцем, не пренебрегать друг другом.
Я хотел назвать эту картину «Время настанет прощаться», и Вадим был со мной согласен. Мне кажется, это очень важная фраза для каждого человека. Герои картины не знали, что видят друг друга в последний раз. Но если знать, что это в последний раз, что тогда для тебя главное? Но в Госкино не оценили мою идею и настояли на своем названии – по песне.
– На съемочной площадке фильма «Мы из будущего» у вас случались споры с молодым поколением актеров? Как они воспринимали войну?
– Нет. Они такие замечательные: Данила Козловский, Андрей Терентьев, Дмитрий Волкострелов и Владимир Яглыч. Я был рад за ними наблюдать в работе: видеть их поиски, размышления, творческие конфликты во время съемок. В этом был истинный азарт, они стремились быть максимально достоверными, быть «из этой жизни». Им это удалось, они все сделали по высшему классу. Я думаю, цену и масштаб беды и горя от войны для государства они понимали очень хорошо, каждый из актеров. Как я в свое время спорил с Леней Филатовым, который написал: «Неужто вечно помнить времена, пропахшие черемухой и дымом»? Я ему сказал: «Ты что написал? Хочешь или не хочешь – будут помнить». Память такая въедливая! Виктор Астафьев писал: «Я до сих пор не могу вернуться с войны». Это поколение, которое выросло на войне и воспиталось там.
– В одном из интервью вы сказали: «Всему есть своя мера – степень нравственного падения, и во многих областях культуры она сегодня зашкаливает». Где же находить пищу для души? Раньше люди в кино, театр ходили, и советское искусство, несмотря на идеологические шоры, действительно было на нравственной высоте.
– Я считаю, что спасение России – на территории монастыря. Мне очень понравилось, как сказал один батюшка: «Не важно, что и сколько у нас, а важно, какие мы». Людьми мы можем быть, только стремясь к Господу Богу всей душой своей. Только в Боге мы становимся настоящими людьми.
Веду ли я себя правильно? Нет. Стремлюсь и стараюсь выполнять церковные установления. Но, к сожалению, условия моей работы вступают в прямое противоречие с тем, как бы мне хотелось жить.
Мне бы хотелось жить уединенно, ближе к монастырю, в чистоте и вере. Это мое сокровенное желание. Как, к примеру, замечательный наш актер Владимир Заманский. Он вместе со своей супругой Натальей Климовой оставил карьеру и живет уединенно в Муроме недалеко от храма. Мой товарищ, режиссер Виктор Крючков, который снимал фильм «Гражданин Лешка», принял сан священника, построил деревянную церковь в Тверской области и тоже живет в уединении. Мы с супругой черпаем духовные силы в святых местах. Мы часто ездим в Оршин монастырь в Тверской области, к своему любимому батюшке отцу Евгению и говорим по душам.
Беседовала Марина Дружкова
Комментировать