Духовная трагедия Льва Толстого

...Но Сын Человеческий, пршиедши, найдет ли веру на земле?

(Лк.18:8)

Усиливается внимание к Толстому. О нем больше говорят, пишут. Париж соорудил ему памятник. В какой-то мере это оживление связано с тем, что учение Толстого корнями уходит в индуизм. Он и особо известен в Индии. Ганди переписывался с Толстым и признавал его “своим”². Индуизм же теперь в почете, его звезда восходит на западном небосклоне. Журнал “Лайф” (февраль 1955 г.) сообщает, что в недавнем выпуске “The Christian Century” (влиятельного протестантского журнала в Америке) Филипп Ашби из Принцентонского университета писал: “Некто почтенный и выдающийся среди индусских христиан, высокопоставленный в кругах Совета Мирового Христианства, поделился со мною своим убеждением, что учение индуизма о равнозначности религий может на протяжении каких-нибудь 25-ти лет затопить мир. По его мнению, этот тезис конгениален европейскому и американскому мышлению. Индуизм считает себя представителем XX века, тогда как христианство и магометанство это не больше, как экстракт религиозной исключительности, долженствующей исчезнуть из современного мира”.

Начиная с прошлого столетия ряд выдающихся вождей индуизма преобразовывает и модернизирует его. Это были энергичный, европейски образованный Рамахун Рой, затем Кесхаб, а также Тагор и его сын, всемирно известный поэт. Главным же организатором современного неоиндуизма явился Вивекананда, ученик мистика Рамакришны.

Им всем известно христианство, они многое заимствуют у него: например, Нагорную проповедь. Индуизм всегда проявлял большую способность поглощать новые идеи, применяться к новым условиям. Ныне он откликнулся на современное требование социальных реформ. При посредстве миссии Рамакришны он все более занимается доселе чуждой ему филантропией, народной гигиеной, воспитанием детей.

Миссии Рамакришны существуют не только в Индии, но и во всех главных центрах мира. В Соединенных Штатах их насчитывается до 12-ти³. Цель их – прозелитизм. “Они верят в универсализм своей религии, в то, что индуизм покорит ум и сердце современного человека, и не стесняются объявлять об этом” (“Лайф”).

Индуизм проповедуется, о нем пишут статьи и книги, читают лекции, его можно встретить в программе кинематографа. Характерно, что по случаю 50-летия юбилея Ротари-клуба были выпущены почтовые марки, изображающие буддийское “колесо закона” с девизом “служить”.

Тяготение к восточным религиям в христианском мире связано с упадком духовности. Характерен раскол в протестантском мире по поводу нового перевода Священного Писания. Происходит разделение на “фундаменталистов”, стоящих за старый перевод, утверждающий в своих текстах Божество Христа, и на “модернистов”, готовых не признавать Христа Богом. С отказом от веры в Божество Христа легко потонуть в объятиях “общей матери всех религий”.

Толстой занимает свое место в мировом процессе возврата к язычеству, подготовляя ему почву разрушением христианской веры, подобно тому, как раньше “своим острым и глубоким литературным плугом он разрыхлил русскую почву для революции, которая, по словам его сына Льва Львовича⁴, “была подготовлена и морально санкционирована им” (митрополит Анастасий, Грибановский).

Своими идеями о единой мировой религии Толстой отвечает вкусам времени. “Мысли мудрых людей” и другие его сборники не являются ли попыткой положить начало этой религии, выбрав все основное из всех религий, философов и мыслителей?

Итак, проблема Толстого снова перед нами. Между тем и в нашей русской среде, как это ни странно, встречаешь до сих пор самое разнообразное отношение к нему, вплоть до утверждения проф. прот. Зеньковского⁵ (в его “Истории русской философии”), будто “Толстой был горячим и искренним последователем Христа

О Толстом много сказано. Серьезная критика давно уже показала несостоятельность его учения с богословской и философской точки зрения. Это сознавал и сам Толстой. За 20 дней до своей смерти он записывает в дневнике по поводу одной книги: “Общее учение запутано, хуже, чем у меня”. Сознание, что ему не удалось построить религиозно-философской системы и что все надо сызнова начинать, не покидало его и в предсмертные часы. “Искать, искать”, – повторял он. В протоколе, составленном врачами, читаем: “Около 2-х часов дня (6 ноября 1910 г., накануне смерти) неожиданное возбуждение. Сел на постели и внятным голосом сказал окружающим: “Вот конец, и ничего!” Еще ранее он говорил (4 ноября): “Не понимаю, что мне делать”. Эти его слова и другие свидетельствуют о душевной растерянности его в последние минуты.

Пройдя долгий путь “богоискательства”, на склоне дней своих Толстой понял, что обманывал себя и других, когда в 80-е гг. вообразил, будто он открыл истину и держит ее в руках. После долгих трудов над рационализацией христианства с освобождением его от мистики и догматов он остывает к нему. Об этом свидетельствовал его секретарь Булгаков⁶. Об этом повествуют многие его биографы. Так, Эльмер Мод, его личный друг, сообщает: “Его убеждения медленно изменялись... По мере ознакомления с восточными писаниями (индийскими и китайскими) он в конечном итоге дознался того существенного, что лежит в корне великих религий, которые разделены и раздроблены суеверными верованиями. И он стал менее и менее придавать значение самой личности Христа, точной фразеологии и действительным словам Евангелия”. Далее Мод приводит известное письмо Толстого к Бирюкову⁷ (1900) по поводу книги проф. Веруса, где высказывается предположение, что Христос никогда не существовал как историческая личность. В глазах Толстого укрепляется положение, что “нравственное учение добра истекает не от одного источника во времени и пространстве Христа, но от всей духовной жизни человечества в целом”.

То же подтверждает французский писатель Ромен Роллан (биограф Толстого, приезжавший в Ясную Поляну): “По мере того, как Толстой старел, это чувство единства религиозной истины, проходящей через человеческую историю, и родство Христа с другими мудрецами начиная от Будды и до Канта и Эмерсона все более возрастало, доходя до того, что Толстой в последние годы жизни оправдывался, что у него не было никакого предпочтения к христианству ”.

В журнале “Теософ” от 16 января 1911 г. напечатано письмо Толстого к художнику Яну Стыке (от 27 июля 1909 г.) “Доктрина Иисуса, – пишет он, – является для меня только одною из прекрасных доктрин религиозных, которые мы получили из древности египетской, еврейской, индусской, китайской, греческой. Главное в принципе Иисуса – любовь к Богу, т.е. ко всем людям без исключения, была проповедана всеми мудрецами всего света: Кришна, Будда, Лао-Тзе, Конфуций, Сократ, Платон, Эпиктет, Марк Аврелий и между новыми: Руссо, Паскаль, Кант, Эмерсон, Чанинг и многие другие. Истина религиозная и нравственная везде и всегда одна и та же, у меня нет предпочтения к христианству. Если я особенно интересовался доктриной Иисуса, то это, во-первых, потому, что я родился и жил между христианами и, во-вторых, находил большое умственное наслаждение в том, чтобы извлекать чистую доктрину из поразительной фальсификации, производимой Церквами”.

Эта работа Толстого, пусть и доставлявшая ему “умственное наслаждение”, не представляла научной ценности. Проф. Диллон (филолог), лично его знавший, переводчик некоторых его произведений на английский язык, свидетельствует: “Как ученый богослов, он не имел под собою почвы. Он не изучал ни греческого, ни еврейского языка в университете и его спазмодические усилия изучить языки на старости лет дали плохие результаты”.

Такого же мнения держится Назаров в своем биографическом очерке на английском языке “Толстой, этот непостоянный гений”. “Плохое, дилетантское знание греческого языка и упрямое, бессознательное желание найти в Евангелиях только то, что подходит к его рационалистическому умственному вкусу, дает ему случай находить “бесчисленные ошибки”, нарушающие истинный смысл документа. Он ревностно заменяет их своими, предполагаемыми правильными версиями. Что же явилось результатом этих поправок? В его глазах он огромен: Христос, уверял Толстой, никогда не претендовал быть большим, чем человек. Более того, Христос никогда не говорил о каком бы то ни было мистическом, сверхъестественном “взоре”, приписанном ему переводчиками и часто евангелистами (они были, видите ли, малообразованные люди, а поэтому Толстой часто “поправляет” и их). Сам Толстой, когда упоминает о “царстве небесном”, только имеет в виду воцарение добра между людьми и бессмертие человеческого духа; Толстой отвергает с раздражением самую мысль, будто Он мог верить в какой-либо небесный рай. Чудеса? Воскресение из мертвых? Ах, не понимаете вы разве, что все это выдумка современников, и особенно этой...⁸ Магдалины?”

“Конечно, принять или не принять слова Христа есть дело вкуса. Но разве Толстой не чувствовал, что безусловное выутюживание из них мистицизма есть явное искажение, а не толкование их? Нет! Чем дальше он идет, тем больше возгорается энтузиазмом: он искренне верит, что он первый человек, которому удалось соскоблить с “бесценной старинной картины” последние слои краски, под которой она была сокрыта. Таковы негативные результаты Толстовского “анализа”. На этой очищенной почве он строит собственного бога и свою религию”.

В. С.Соловьев⁹ сущности учения Толстого дает такое определение: вся эта работа над искажением Нового Завета есть просто недоразумение. Он советует Толстому заменить “галилейского раввина” “отшельником из рода Шакиев”, т.е. Буддой, который возвещает все, что Толстому нужно: пустоту, непротивление, неделание, трезвость и т.д. При этом он выиграл бы в искренности и в последовательности и не был бы вынужден на каждом шагу разрывать связь отдельных изречений Писания с ближайшим контекстом и с целой книгой, которая наполнена и насквозь проникнута чуждым ему положительным духовным содержанием, отрицающим и древнюю и новую пустоту.

Работа над Евангелием была, впрочем, лишь переходным фазисом в богоискательстве Толстого. С годами “он уже не удовлетворен широкой, недогматической интерпретацией христианства, он искал чего-то более широкого и более рационалистического. Исходя из отправной точки, что божественная искра разума должна быть одна и та же у всех людей и что, следовательно, последнее слово истины лежит не только в христианстве, но также и в других религиях, он погрузился в пророков, буддизм, браманизм, конфуционизм, пытаясь найти в них эти уровни мистического единства. Он пришел к некой широкой, но очень субстанциальной панрелигии, которая может быть сведена к простой формуле: живи аскетически и не делай зла; тогда после смерти достигнешь слияния с Божеством – “Универсальным Духом ”.

“Но у него имеются и другие мысли. К старости возникают моменты, когда он дальше не мог себя обманывать: его вера в “Универсальный Дух” и всегда была и остается шаткой. Он хочет верить всем своим существом, но... вот какие записи попадаются в дневниках:

“Однажды я спросил себя: верю ли я на самом деле? Верю ли я, что смысл жизни лежит в исполнении Божией воли, что это будет состоять в увеличении любви в нас самих и в мире и что, содействуя этому увеличению, этому слиянию всех предметов любви, я готовлю себе вечную жизнь? И инстинктивно я ответил, что не верю в такой ясной, определенной форме. ”Во что же я верю?”– спросил я себя и искренне ответил, что я верю, что надо быть добрым, нужно смиряться, прощать, любить. В это я верю всем существом”.

Однажды он подумал о том, что следовало бы “отбросить совершенно идею о Боге”, но тут же почувствовал себя таким несчастным и одиноким” в мыслях и решил, что Бог необходим.

“До последнего дня своей жизни он будет повторять слово ”Бог”. Но вера, потрясенная такими сомнениями, не есть уже вера. Толстой безнадежно вращается в том заколдованном круге, в какой должен попасть фатально каждый рационалистический мыслитель. Он не способен верить в сверхъестественного Бога, в Божественное существо, потому что такой Бог противоречит его рациональному рассудку. Но он еще менее может верить в логически выведенного синтетического Бога, в “Универсальный Дух”, ибо он сознает, что такой Бог есть не что иное, как создание его же рассудка. Как мало что в итоге остается от его ревностных 25-летних исканий” (Назаров).

Это – крушение! “Он отверг Церковь, ибо отрицал человека. Он хотел остаться наедине со здравым смыслом... Гордость и самоуничтожение странно смыкаются в этом нигилизме от здравого смысла. И даже такой наблюдатель, как Горький, сумел за этим “злейшим нигилизмом” распознать и различить “бесконечное, ничем не устранимое отчаяние и одиночество”... (прот. проф. Флоровский)¹⁰.

Что же было причиною этого? Прежде всего Толстой является жертвой рационалистической эпохи, как типичный ее представитель. Но чтобы понять Толстого, надо разобрать и его душевное “устроение”, т.е. его душевные свойства, подход к жизни и к правде, его эмоциональную сферу.

Толстой претендовал на присущее ему понимание высших духовных истин. Подходил он, однако, к этим вопросам исключительно рационалистически, отрицая всякую духовность, всякий мистический опыт называя “вздором”. Между тем из мистического опыта восточных христианских аскетов известно, что постижение высших духовных реальностей возможно лишь всеми силами души (а не одним только разумом), по восстановлении цельности личности, достигаемой в аскетическом подвиге. Нашей задачей и будет рассмотреть путь жизни Толстого по отдельным Этапам назревавшей душевной катастрофы. Сам Толстой является предметом нашего разбора, а не его учение, давно подвергнутое серьезной критике.

И сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: слухом услышите и не уразумеете; и глазами смотреть будете и не увидите.

(Мф.13:14–15)

Ибо огрубело сердце людей сих, и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не обратятся, чтобы Я исцелил их.

(Ис.6:9–10)

Толстой родился в 1828 г. Он рано осиротел и был воспитан благочестивыми тетками, не имевшими на него глубокого влияния. В сущности, его никто по-настоящему не воспитывал. В отроческих уже годах он потерял веру. Около 15-ти лет он поступил в Казанский университет. На первом курсе он, провалившись на экзаменах, был оставлен на второй год. Он перешел на другой факультет с тем же результатом в конце учебного года. Ему не нравилась программа и сами преподаваемые науки. Так уже тогда обнаружилась одна из главных черт его характера – вызывающее презрение к общепринятому.

Проф. Диллон, лично хорошо знавший Толстого, пишет о нем: “Вся жизнь Толстого, начиная от его юности, характеризуется сознанием собственной силы и вытекающим отсюда чувством гордости. Чувство превосходства над другими господствует в нем над всеми чувствами. Он наслаждается противоречием преподаваемых теорий, оспаривая установившиеся взгляды и высмеивая обычаи. Свидетельства истории, достижение мужей науки исчезают, как дым, в Толстовской критике или даже просто в его утверждениях”. “Странное дело, – говорит сам о себе Толстой, – из духа ли противоречия, или вкусы мои противоположны вкусам большинства, но в моей жизни ни одна знаменито-прекрасная вещь мне не нравилась”. Так изображается рост этой главной его эмоции: “Началом всего было, разумеется, нравственное совершенствование; оно подменилось совершенствованием вообще, т.е. желанием быть лучше перед людьми. И вскоре это стремление быть лучше перед людьми подменилось желанием быть сильнее других людей, т.е. славнее, важнее, богаче других”. В студенческий период жизни Толстой снобирует тех, кого считает не “комильфо”, т.е. тех, кто говорит по-французски с акцентом, не заботится о красоте ногтей и не принимает на себя байроновского вида. Его портреты того времени и несколько позднейшего, в военной форме, передают облик надменного и недоступного молодого человека.

К раннему возрасту его жизни относится увлечение Руссо, изображение которого он носил на груди вместо креста. Это увлечение осталось в силе всю его жизнь.

Руссо говорит: “Человек хорош по своей природе, но испорчен культурой”. Руссо проповедует возврат к природе, которая освободит человека от зла, Руссо считает человеческую природу способной собственными силами достигать нравственного совершенства. Он, таким образом, отвергает богооткровенную религию, которая, наоборот, считает человеческую природу поврежденной первородным грехом. Зло вошло в нее грехопадением. Зло чуждо исходной природе человека, но, поврежденный грехом, он собственными усилиями уже не в состоянии преодолеть в себе зло и на пути своего духовного возрождения нуждается в сверхъестественной благодатной помощи.

Итак, Руссо не признавал богооткровенного учения. Это тяжкое заблуждение воспринял и Толстой. Позднее он внушал это собственным детям, написав для них кощунственное стихотворение, где он издевается над Библией.

Если нет поврежденности природы, то нет нужды в Избавителе, нет нужды в Духе Святом, в благодати, помогающей и борьбе со страстями... Сам Толстой показал, однако, на деле, что человек не в состоянии преодолеть в себе собственными усилиями никаких существенных слабостей, хотя бы подавить в себе безудержный гнев против ближнего. Так, бывшая гувернантка в доме Толстых в своих воспоминаниях рассказывает, что граф был любезен с посетителями, когда этого желал, но если попадался тупой, неразвитой человек, тогда все кончено! Он поднимался со своего стула и, как бы в испуге или отвращении, исчезал, даже не прощаясь. Что касается яснополянских крестьян, граф пахал и работал вместе с ними, но часто в разговоре с ними, когда был не в духе или не желал что-либо дать (это тоже случалось), в нем просыпался прежний крепостник. Глаза у графа становились злыми, и проситель уходил, покачивая печально головой.

Подобное рассказывает и проф. Диллон: “Во время утреннего умывания на задворках яснополянской усадьбы я услышал гневный голос графа, который ругал (выражаясь мягко) каких-то мужиков. Навыкнув слышать от него призывы к братским чувствам к меньшим братьям, я был поражен и возмущен этой сценой”. Гневливым, не привыкшим владеть собою, избалованным барином Толстой остался до конца жизни. Гольденвейзер¹¹ рассказывает со слов Черткова¹² о бывшем 6 июля 1910 года у него неприятном разговоре; он не советовал Толстому полагаться на слова других, иначе он “рискует остаться в дураках”. Разговор продолжался в дружеском тоне, но когда Чертков повторил выражение “остаться в дураках”, Лев Николаевич воскликнул в гневе: “Вы сами дурак! Всякий знает, что вы идиот!” И он продолжал восклицать: “Дурак! Дурак! Идиот!”, потрясая перед ним кулаками.

Но вернемся к молодым годам Толстого. Выйдя из университета, Толстой отправился к себе в деревню с целью внести реформы в деревенскую жизнь. Потерпев неудачу, разочаровавшись, он повел беспутную жизнь и запутался в долгах. Брат Николай¹³, чтобы спасти его от гибели, увез его на Кавказ. Ему было тогда 20 лет. Живя на Кавказе, скучая, тоскуя, хворая, Толстой начинает свое раннее богоискательство. Он верит в “доброго Бога”, но не верит в Св. Троицу и догматы. О себе он пишет в дневнике под 29 марта 1852 г.: “Во мне есть что-то, что заставляет меня думать, что я не рожден, чтобы быть таким, как прочие люди. Отчего происходит это? От несговорчивости, или недостатка в моих способностях, или от факта, что, по правде, я стою на уровне выше обыкновенных людей? Я уже в зрелом возрасте, и развитие мое окончилось, и я терзаем голодом... не славы, – я не желаю славы, я презираю ее, – но желанием приобрести большее влияние в направлении счастья и пользы человечества”. Другими словами, молодой Толстой мечтает стать великим благодетелем человечества.

Три года спустя (в 1855 г.) Толстой, тогда участник Севастопольской обороны, обнаруживает еще большие претензии. В дневнике под 4 марта он записывает: “Вчера разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей блаженства на небе, но дающей блаженство на земле”. Теперь он уже в ранге духовного вождя наподобие Будды или Магомета.

Это гордое намерение он стал осуществлять на пороге пятидесятилетия и упорствовал в этом до конца жизни. Но никакой цельной религиозной системы он создать не мог и пришел в конечном итоге к неверию. Проф. Диллон так говорит об этом: “Он считал религию необходимой, но не верил в божество Христа, в бессмертие души и даже в существование Бога. В религии Толстой был сам собственным богом”. К этому мы вернемся подробнее в свое врёмя.

Во время Крымской войны Толстой был уже известным писателем. Вступив на престол, Александр II приказал его беречь. Не желая служить при штабе, Толстой явился в Петербург. Здесь он вращается в кругу литераторов и живет у Тургенева, “которого все время коробили его суждения, противоречившие общепринятым мнениям. Часто он был нетерпим, почти груб”. (Толстая А.Л.¹⁴ “Отец”. С. 122). Тургенев о нем говорит: “Ни одно его слово, ни одно движение не натурально. Он вечно позирует перед нами, и я не могу понять в интеллигентном человеке его кичение своим упадочным графством”. По словам того же Тургенева, Толстой, живя в столице, “пустился во вся тяжкая: кутежи, цыгане, карты во всю ночь”. Все это делалось без удержу, согласно его бескрайной неуравновешенной натуре.

Далее, во время путешествия за границу, Толстой познакомился с философом Чичериным¹⁵ (будущим профессором Московского университета и впоследствии воспитателем цесаревича Николая Александровича). Очевидно, Толстой ему признался в своих широких замыслах стать религиозным вождем человечества, потому что проф. Диллон приводит слова Чичерина о том, что Толстой менее всего был годен стать мировым учителем. “Он не обладает знанием философии, – говорит Чичерин, – он признается, что пытался читать Гегеля, но это было для него, как китайская грамматика”. И Чичерин не мог себе представить, чтобы тот, кто не знает философии, мог поучать человечество. “Образования у него почти нет никакого, он ничего не читал, но у него открытый ум и его более или менее фантастические мысли облечены в оригинальную и привлекательную форму”. Так отзывался Чичерин о молодом Толстом, которому тогда было почти 30 лет. И если позднее Толстой стремился пополнить свое образование личными усилиями, все же он не выработал ни ученого метода, ни системы, к которым приучает систематическое образование высшей школы.

Во время того же пребывания за границей Толстой сблизился со своей родственницей, графиней Александрой Андреевной Толстой¹⁶, “Александриной”, как ее зовет Толстой, пользуясь привилегией родства. “Это была одна из интереснейших женщин своего времени. С молодых лет она была фрейлиной при петербургском дворе. Даже покойный император Николай I, которому нелегко было понравиться, выказывал уважение к ее необычайному благоразумию и бескомпромиссному прямому характеру; что касается следующего царя, Александра II, он осыпал ее многими знаками исключительного уважения и внимания и продолжал это делать до конца своего царствования. Такое завидное положение в столице, как и ее личная привлекательность, создали ей окружение, в котором было немало поклонников, но она всегда отклоняла их. Быть может, это происходило оттого, что она была всецело предана семье Романовых и не желала быть оторванной от этой привязанности иными связями. Однако причина может лежать и глубже. Ревностно религиозная в ортодоксальном смысле этого слова, с сильным мистическим уклоном, она была по натуре аскетом, и в благородной конструкции ее духовного мира было нечто монашеское. Но это не могло бы прийти в голову никому из тех, кто встречал ее в обществе как жизнерадостную и остроумную светскую женщину, не выявляющую ни малейшего пуританизма. Единственная вещь, которая внешне выдает ее глубокую внутреннюю жизнь, – это ее постоянная отзывчивость ко всякому виду страдания и готовность помочь каждому всеми средствами, какие она могла найти в своем распоряжении.

Все это делает графиню Александру Андреевну настоящим женским могиканом старой аристократической России, однако она также соединяет в себе и исключительно широкую светскую европейскую эрудицию и культуру. В области мысли и искусства она столь же дома, как и в церкви, и во дворце. Тургенев и Гончаров находились среди поклонников ее на редкость проницательного, всегда изящно-оригинального ума, как и Додэ, Достоевский и многие другие. Если бы она захотела, она могла бы стать легко хозяйкой ведущего литературного салона. Но она из тех редких лиц, для которых тщеславие абсолютно неизвестная вещь; если бы славу так же легко можно было добыть, как подобрать монету, лежащую на земле, и то она вряд ли дала бы себе труд нагнуться. В этом, как и во всем другом, она была духовной аристократкой, благородной представительницей старого строя” (Назаров).

Графиня Александра Андреевна видела в молодом Толстом даровитого человека, который, встав на правильный путь, мог бы сделать много добра. Она видела богатство его природной одаренности, а когда ей стали ясны его заблуждения, она стремилась употребить все свое влияние, чтобы отклонить его от ложного пути. Она была его добрым гением в течение целых 50-ти лёт их дружеских отношений, оборванных только смертью графини в 1904 г. Но, несмотря на то, что Александра Андреевна с предельной ясностью указывала ему его роковые ошибки, а также истинный путь к богопознанию, Толстой, органически не переносивший превосходства над собой, не захотел принять ее доводов и воспользоваться ее духовным опытом. Это значило бы отречься от себя, от своего внутреннего “я”. Когда эта переписка была издана и Толстой ее просматривал за год до своей смерти, он назвал верования графини презрительно-насмешливым образом: “Tout се tremblement”¹⁷.

В этой переписке перед нами проходит вся картина отступления Толстого от “веры отцов”. В предисловии к английскому изданию переводчик Л. Вл. Иславин (родственник Софьи Андреевны) приводит признание Толстого, что в этих письмах содержится его истинная биография.

15 апреля 1859 г. Толстой пишет из Ясной Поляны своей кузине Александре Андреевне: “Оказалось же, что один говеть, и говеть хорошо, я был не в состоянии. Вот научите меня. Я могу есть постное, хоть всю жизнь, могу молиться у себя в комнате, хоть целый день, могу читать Евангелие и на время думать, что все это очень важно; но в церковь ходить и стоять, слушать непонятые и непонятные молитвы и смотреть на попа и на весь этот разнообразный народ кругом, – это мне решительно невозможно”¹⁸). Графиня А.А. отвечает: “Если бы Вы действительно верили в силу Святых Тайн, Вы бы с такой легкостью не отказались от говенья потому лишь, что Вам не подходит обстановка. Сколько гордости, непонимания и небрежности в этом чувстве, считаемом, вероятно, Вами благоговейным и достойным уважения. Временами мне кажется, что Вы совмещаете в себе одном все идолопоклонство язычника; обожая Бога в каждом из бесчисленных доказательств Его величия, но не понимая, что нужно приникнуть к Источнику жизни, чтобы просветиться и очиститься... Вы говорите, что не понимаете молитв. И почему это? Кто вам мешает изучить основательно уставы церковные и причину и смысл всех вещей? Это стоило бы того, чтобы поработать, даже за счет хозяйственных забот и литературы. Невежество умышленное не есть оправдание...”. Толстой защищается: “Батюшки мои! Как Вы меня! Ей Богу, не могу опомниться! Но без шуток, милая Бабушка, я скверный, негодный и сделал Вам больно, но надо ли так жестоко наказывать? Все, что Вы говорите, – и правда и неправда. Убеждения человека – не те, которые он высказывает, а те, которые из всей жизни выжиты им, – трудно понять другому, и Вы не знаете моих. И ежели бы знали, то не нападали бы так... .Я был одинок и несчастлив, живя на Кавказе. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать. У меня есть записки того времени, и теперь, перечитывая их, я не могу понять, как человек мог дойти до такой степени умственной экзальтации, до которой я дошел тогда. Это было мучительное и хорошее время. Никогда, ни прежде, ни после, я не доходил до такой высоты мысли, не заглядывал так далеко, как в это время, продолжавшееся 2 года. И все, что я нашел тогда, останется моим убеждением. Я не могу иначе. Из двух лет умственной работы я вынес простую старую вещь, но я ее знаю, как никто не знает – я узнал, что есть любовь и что жить надо для другого, чтобы быть счастливым вечно. Эти открытия удивили меня сходством с христианской религией, и я, вместо того чтобы открывать сам, стал искать их в Евангелии, но нашел мало. Я не нашел ни Бога, ни Искупителя, ни таинств – ничего...”

В последних словах – весь Толстой, и потому уместно уже сейчас подвести некоторый итог.

Итак, чувство превосходства над всеми и всем – вот та внутренняя тайная сила, которая руководит ходом всей его жизни. Не свободен в поисках истины и разум; подчиняясь главной страсти, Толстой является ее рабом, ее жертвой. Чувство собственного превосходства заставляет Толстого с молодых лет стремиться стать учителем человечества.

С этой целью он задумывает создание новой, высшей, превосходнейшей религии, долженствующей осчастливить человечество.

Если он может решиться на такое дело, то только потому, что не имеет серьезных знаний ни в богословии, ни в философии, ни в науке.

Он с удивлением замечает, что то, к чему он пришел, как ему казалось, самостоятельным размышлением, имеет сходство с христианской религией. Остается только последовать мудрому совету Александры Андреевны и изучить родную веру, св. отцов... Но тогда придется признать их превосходство над собой. Чувство собственного превосходства, ставшее второй природой Толстого, подсказывает: это невозможно, ибо это значило бы отказаться от самого себя!

Так Евангелие приносится в жертву этой страсти. Молоху, царящему в сердце Толстого.

Это лишь очередной, фатально-неизбежный, этап “отступления” Толстого. Далее, в последующих этапах, он перейдет уже к открытому богоборчеству, к восстанию против православной веры, с безграничными крайностями, свойственными его стихийной, страстной натуре.

Но об этом речь будет после.

Итак, гордость, ставшая преградой между душой Толстого и Богом, была доминирующей чертой его характера. Эта гордость была очевидна для всех, кто его ближе знал.

“Однажды был я на охоте с сеттером около Пирогова, – пишет сын Толстого Илья Львович¹⁹ в своих воспоминаниях об отце, – и заехал к дяде Сереже, чтобы переночевать. Я не помню теперь предмета нашего разговора, но помню лишь то, что дядя Сережа утверждал, что “Левочка” был горд. “Он вечно проповедует смирение и непротивление, но сам горд, несмотря на это. У Машенькиной сестры (его свояченица) был лакей Форна. Когда он бывал пьян, он забирался под лестницу и там располагался, задрав ноги кверху. Однажды пришли ему сказать, что его зовет графиня. “Пусть сама придет сюда, если ей нужно!” – ответил он. Совершенно такой же и Левочка. Когда Долгорукий (московский генерал-губернатор) прислал к нему главного секретаря Истомина, прося прийти переговорить по делу сектанта Сутаева, знаешь, что он ответил? “Пусть сам придет, если ему нужно”. Разве это не похоже на Форну? Нет, Левочка очень горд, ничего не могло заставить его пойти, – и он был совершенно прав. Но зачем толковать о смирении?”

“Если у гордого интеллигента слагается религиозное мировоззрение,– говорит Лодыженский²⁰ в своей ’’Трилогии”, – то только такое, которое является произведением его гордого духа, причем если он, как Толстой или теософы, будет признавать Божество, то тут же будет признавать и себя единосущным Божеству, в разрезе с христианским учением”. В ранних произведениях (“Юность”, “Казаки”) находим уже пантеистические описания природы. А в Астапове, одной ногой в могиле, Толстой будет диктовать своей дочери пантеистические тезисы: “Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью”.

В 1862 г. Толстой женился. Литературная слава его растет. Идут годы “Войны и мира”, “Анны Карениной”. Портреты Толстого того времени дают образ элегантного светского человека. Можно было бы думать, что в разные периоды своей жизни Толстой отличался от того, чем он был в предшествующие и последующие периоды. Нет! Толстой все тот же. Он остается далеким от понимания духа Христова Евангелия.

Такому человеку ближе буддизм и другие восточные религии. Отсюда увлечение Шопенгауэром, который оставил глубокий след в умозрении Толстого.

...“Не престающий восторг перед Шопенгауэром и ряд духовных наслаждений, которые я никогда не испытывал. Я не знаю, переменю ли я когда мнение, но теперь я уверен, что Шопенгауэр – гениальнейший из людей” (из письма к Фету, 1869).

Между Толстым и Шопенгауэром существует родство. Последний был также высокого о себе мнения: “Я приподнял покров с истины выше, чем кто-либо из смертных до меня”, – заявил он о себе. Шопенгауэр считал женщин низшими существами, презирал брак, проповедовал аскетизм, но на деле любил изысканно поесть и отличался любовными приключениями. Он не осуществлял в жизни того, что проповедовал.

Роман “Крейцерова соната” (1889) написан под непосредственным влиянием идей Шопенгауэра: взгляд на музыку, на женщин, на брак – все это точно совпадает с учением немецкого философа, нашедшего все в индуизме.

Индийская (как и гностическая) ненависть к плоти, к браку, к рождению еретична для христианина. “Низшее” (тело, страсти, эмоции, подсознание, природа, космос) не “спасается”, очищенное и возвышенное, а отсекается, отрешается и исчезает, как майя.

. Еще в “Войне и мире”, написанном гораздо ранее (1865–1868), мы встречаем следы буддийского влияния. Во всяком случае, полное расхождение с евангельским учением обнаружилось рано. Смерть князя Андрея, описанная в “Войне и мире”, – не христианская кончина. Когда к умирающему князю Андрей приехала его сестра, все, что говорил Андрей, оскорбляло и обижало сестру: она чувствовала, что он больше не любит, не жалеет их всех. Когда привели сына, он хотел сказать доброе слово, но не мог: “Он смотрит с выражением кроткой насмешки, враждебным взглядом, он никого не жалеет. Он понял, что “любовь не нужна для жизни”, что земная любовь и земная жалость есть низшее нравственное состояние, недостойное “мудреца”. Это бесстрастие есть идеал, указанный в буддийской библии “Сутта Нипата”:

Любовь – то добродетель парий.

Как носорог в пустыне одинок,

Как воздух, должен быть свободен я от скверны

Любви плотской, сыновней и отцовской,

И к доброму и злому равнодушен,

Иду путем неоскверненным

Ко благу темному нирваны.

Эта тема, мельком затронутая в “Войне и мире”, до конца развита в книге “О жизни”, написанной позднее, когда Толстой окончательно уже порвал с “верой отцов”. Из этой книги становится несомненным, что “любовь” в устах Толстого не соответствует пониманию этого слова в евангельском учении. Вот его слова:

“То, что люди, не понимающие жизни, называют любовью, – это только предпочтение одних условий блага своей личности другим. Это чувство животное – совершенно противоположное любви.

Когда человек, не понимающий жизни, говорит, что любит жену, или ребенка, или друга, или искусство, или науку, он говорит только то, что присутствие в его жизни его жены, ребенка, друга увеличивает благо его личной жизни. Это только эгоизм, только неразумным животным позволительно любить тех, кого любят: своих волчат, свое стадо, потому что тем позволительно не знать, что любовь к своим наносит ущерб чужим волчатам и другому стаду и что из столкновения чувств должно выйти нечто неблагое. Любовь к избранным лицам и предметам – всегда любовь к себе. Если же любящий иногда забывает интересы своей личности ради любимого, то он делает это в отдаленнейших интересах собственного блага. Только тот, кто, говоря словами Сутта Нипата, препобедив всякую человеческую привязанность, препобедил вместе и привязанность к божественному, поднимет покрывало майи и раскроет перед человеком неразумность обособления личности и тайну всеединства сущности”.

Отсюда становится понятна “кроткая насмешка” на устах князя Андрея и отчего княжна Марья холодела под его взглядом. Ведь каждый, убивший в себе живое движение сердца, любит уже не кого-либо из людей, а какой-то призрак, именуемый “всеединством”, это любовь холодная, как смерть.

Не такая любовь проповедана в Евангелии и в посланиях апостола любви и апостола языков... . С христианским понятием любви не должно смешивать желания блага всему существующему, которое мы встречаем у многих язычников и стоиков. “Величайшее благо, которое человек может себе доставить, это действовать сообразно с законом своего разума, а закон этот велит тебе, не уставая, делать добро другим, как высшее благо для самого себя” (Марк Аврелий). Это рассуждение есть не что иное, как восприятие человеческим разумом нравственного закона. Но это еще не любовь, как ее понимает христианство. Любовь не есть движение рассудочное, мозговое, это есть глубочайшая эмоция. “Бог есть огонь, согревающий и разжигающий утробы”, – говорит прп. Серафим Саровский. “Если мы ощущаем в сердцах своих хлад, – продолжает он далее, – то призовем Господа, и Он, пришед, согреет наше сердце совершенною любовью не только к Нему, но и к ближним”.

Толстой не умел различать 1) индийское отрешенное сострадание, 2) стоическое восприятие рассудком нравственного закона и 3) сердечную, живую евангельскую любовь. Все у него сливалось в одно понятие. Как замечает Лодыженский, “философская мысль Толстого не обладала ясным зрением”.

Такое отсутствие духовного понимания отнимало возможность хоть отчасти постигнуть высоту евангельского учения. Многолетнее богоискательство привело Толстого ко все более и более возрастающему рационализму, “веры” не остается в сущности никакой. Отчаяние, скрываемое от широкой публики, проскальзывает в его дневниках, и под конец жизни слова Иова: “...Ужасное, чего я ужасался, то постигло меня, и чего я боялся, то пришло ко мне” (Иов.3:25), могут быть вполне отнесены к нему. “Ужасное”, чему он ужасался, это был страх небытия и смерти, который мучил и преследовал Толстого всю жизнь и особенно усилился при переходе его в более зрелый возраст, потому что веру в бессмертие и в вечную жизнь он потерял вместе с Христом, как и путь к этой жизни.

Алданов²¹ в своей книге “Загадка Толстого” перечисляет количество смертей в его произведениях и недоуменно спрашивает, зачем Толстой собрал за свою долгую жизнь такой огромный художественный материал на тему о смерти. Страх смерти был тем импульсом, который непрерывно приводил мысль Толстого в движение и заставлял его. искать по-своему Бога. После 40-летнего возраста Толстой достиг всего того, чего только мог пожелать человек, – богатства, все возрастающей литературной славы, у него была прекрасная жена и большое потомство, казалось, было все, а на деле наступил момент жестокого душевного кризиса, когда он был на волоске от самоубийства. К этому перелому, как он сам рассказывал в своей “Исповеди”, привела его мысль о смерти: “Ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губ., триста голов лошадей. Ну и что же из этого? Что потом? Ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, ну и что же? Что потом?” (“Исповедь”).

И если все эти блага будут отняты смертью, то в них нет никакого смысла. Если жизнь не бесконечна, то она бессмысленна, а если так, то жить просто не стоит, надо скорее покончить с собою.

В августе 1869 г., когда Толстому шел всего 42-й год, он отправился в Пензенскую губернию, где продавалось выгодное имение. В эту пору своей жизни Толстой был всецело поглощен интересами семейными и хозяйственными. Он ночевал в г. Арзамасе. И там его постигло ужасное потрясение, которого он слегка касается в письме к жене и 15 лет спустя более обстоятельно в рассказе “Записки сумасшедшего”. Вот письмо к жене: “Что с тобой? И детьми? Не случилось ли что? Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе и со мною было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня напала тоска, страх и ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии, но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал и никому не дай Бог испытать. Я вскочил, велел закладывать. Пока закладывали, я заснул и проснулся здоровым. Вчера это чувство возвратилось во время езды, но я был подготовлен и не поддался ему, тем более, что оно и было слабее. Нынче чувствую себя здоровым и веселым, насколько могу быть без семьи. Я могу оставаться в постоянных занятиях, но как только без дела, я решительно чувствую, что не могу быть один”.

В “Записках сумасшедшего” действующее лицо едет с целью купить имение в ту же Пензенскую губернию. Так же ночует в Арзамасе в гостинице. С ним его слуга Сергей. Его одолевает бессонница:

“Заснуть, я чувствовал, не было никакой возможности. Зачем я сюда заехал? Куда я везу себя? От чего, куда я убегаю? Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я всегда с собою, и я-то и мучителен себе. Я – вот он, я весь тут. Ни пензенское и никакое имение ничего не прибавит и не убавит мне. Я надоел себе. Я несносен, мучителен себе. Я хочу заснуть, забыться – и не могу. Не могу уйти от себя. Я вышел в коридор. Сергей спал на узенькой скамье, скинув руку, но спал сладко, и сторож с пятном – спал. Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня. Но оно вышло за мной и омрачило все. Мне так же, еще больше страшно было. “Да что это за глупость, – сказал я себе, – чего я тоскую, чего боюсь?” “Меня, – неслышно отвечает голос смерти. – Я тут”. Мороз подрал мне по коже. Да, смерти. Она придет, она – вот она, а ее не должно быть. Если бы мне предстояла действительно смерть, я не мог бы испытать того, что я испытал. Тогда бы я боялся: А теперь я не боялся, а видел, чувствовал, что смерть наступает, а вместе с тем чувствовал, что ее не должно быть. Все существо мое чувствовало потребность, право на жизнь и вместе с тем совершающуюся смерть. И это внутреннее раздирание было ужасное. Я попытался стряхнуть этот ужас. Я нашел подсвечник медный со свечой обгоревшей и зажег ее. Красный огонь и размер ее, немного меньше подсвечника, – все говорило то же. Ничего нет в жизни, есть только смерть, а ее не должно быть. Я попробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, о жене. Ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонил ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было, но только улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска – такая же душевная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, Кажется, что смерть – страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть слились в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разорвать. Еще пошел посмотреть на спящих, еще раз попытался заснуть; все тот же ужас, – красный, белый, квадратный. Рвется где-то и не разрывается. Мучительно, мучительно, сухо и злобно, ни капли доброты я в себе не чувствовал, а только ровную спокойную злобу на себя и на то, что меня сделало...”

Литературный критик Г.Мейер в статье “Жало в дух” (“Возрождение”.Тетр.32) противопоставляет “душевно-телесному” Толстому, боявшемуся личной смерти, переживания поэта Тютчева, который затаил в себе неутолимую боль, великую человеческую обиду на быстротечность земного существования, даже тень которого нам сладка и в сладости своей обманна. Как некий Гераклит новейших времен, Тютчев яснее, чем кто-либо другой, сознавал, что все течет, и не только течет, но и утекает, уходит, исчезает бесследно, безвозвратно, навсегда. О, какая пугающая правда содержится в этих безутешных словах! И как страшилось их всеуничтожающего смысла неукротимо живое, любящее сердце Тютчева. Он боялся не собственных предсмертных мучений, не своей личной смерти... В этом отношении простому и такому жизненному заявлению Тютчева невольно веришь до конца:

Бесследно все, и так легко не быть!

При мне, иль без меня, – что нужды в том?

Все будет то ж: – и вьюга так же выть,

И тот же мрак, и та же степь кругом²².

“Дни сочтены, – добавляет поэт, – и смерть не страшна, ибо утрат не перечесть”²³. Нет, не своего уничтожения во всепоглощающей бездне страшился Тютчев! Он трепетал перед непрестанной угрозой навсегда потерять еще здесь, в земной жизни, им любимых и им любимое, он боялся утратить вот это самое и этих сарых – незаменимых, единственных”.

Два пессимистических, хотя и различных, отношения к смерти, столь противоположных Павлову желанию “разрешиться и со Христом быти”, ибо знаем, говорит апостол, что когда земной наш дом, эта хижина (тело), разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный. Оттого мы и воздыхаем, желая облечься в небесное наше жилище (2Кор.5:1–2). И как диаметрально противоположен ужасу Толстого победный возглас апостола: Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? (1Кор.15:55).

О кризисе в жизни Толстого повествует его третий сын, Лев Львович:

“Мне было около 7–8 лет во время того периода страшного кризиса отчаяния и ужаса перед .лицом жизни, лишенной разумного смысла, который переживал отец. Это было между 1876 и 1880 г. Я помню отлично это время. На балку между гардеробом и спальней, на которой он хотел повеситься, мы смотрели с ужасом, так как мы всегда были в курсе всего того, что происходило в семье. В течение этого периода мой отец неожиданно погрузился в верования Православной Церкви²⁴. В этот период Толстой искал спасения в религии народной, тех, кто. был прост умом и сердцем, потому что он искренне верил, что русские народные массы существуют только благодаря религии. Без всяких рассуждений, опасных сомнений, он заставил себя верить, как верили окружающие, утешая себя мыслью, что вера берет начало из тьмы времен, из бесконечной древности человеческой мысли, и, следовательно, это и есть истинная вера”.

Если бы Толстой обратился к свв. отцам, они бы ему сказали, что путь к Богопознанию лежит только через смирение, потому что “смирение есть духовное учение Христово, мысленно приемлемое достойными в душевную клеть. Чувственными словами его невозможно изъяснить”. Сам Господь говорит о Себе: Яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф.11:29). “Научитесь не от Ангела, не от человека, не от книги, но от Мене, т.е. от Моего в вас вселения и действия” (Иоанн Лествичник). “Смиренномудрие есть риза Божества... Посему тварь словесная и бессловесная, взирая на всякого человека, облеченного в сие подобие (смиренномудрие), поклоняется ему, как владыке, в честь Владыки своего, Которого видела облаченным в это же подобие и в нем пожившим” (Исаак Сирин)²⁵.

По свидетельству некоторых биографов, было и “Добротолюбие” в Яснополянской библиотеке.²⁶ Но не была приготовлена почва в душе Толстого, чтобы воспринять что-либо из слов, сказанных свв. отцами.

К периоду внутреннего борения относится письмо Льва Николаевича к своей родственнице графине Александре Андреевне, обнажающее глубины его души, написанное в апреле 1876 г. “...Вы говорите, что не знаете, во что я верю? Это странно и ужасно выговорить. Я не верю ничему, чему учит религия. И больше того, я не только ненавижу и презираю атеизм, но я не вижу возможности жить и тем более умирать без религии. И мало-помалу я строю собственные верования, но хотя они и крепкие, эти верования не являются ни определенными, ни утешительными. Когда вопрошает мой ум, они отвечают правильно, но когда сердце страдает и ищет ответа, тогда нет ни помощи, ни утешения. Что касается требований моего разума и ответов христианской религии, я чувствую себя в положении двух рук, желающих сомкнуться, но пальцы коих противятся соединению. Чем больше силюсь и борюсь, тем становится хуже. И со всем этим я знаю, что это возможно, ибо одно создано для другого”.

Это письмо выражает душевные страдания Толстого в сознании своего бессилия постигнуть истину, показывает разлад, раздвоение его личности, разлад разума и сердца. Толстой чувствует, что это не естественно, что это есть болезнь, ненормальность, что восстановление цельности личности не только возможно, но н должно быть достигнуто. О, если бы он способен был узнать, что путь к этому указан православными аскетами!...

В это время он не дерзал еще объявить войну “вере отцов”, как он сделал это вскоре, когда под влиянием неудач в своих религиозных исканиях окончательно ожесточился. Об этом будем говорить в следующей главе.

Заканчивая обзор первого периода религиозных исканий Толстого – приведем знаменательное видение, бывшее его сестре гр. Марии Николаевне Толстой, в монашестве схимонахине Марии, в котором ей образно было показано духовное состояние ее брата (“Троицкое слово”. 1909).

“Когда я вернулась с похорон брата Сергея к себе в монастырь, – рассказывает м. Мария, – то вскоре мне было не то сон, не то видение, которое меня поразило до глубины душевной. Совершив обычное свое келейное правило, я не то задремала, не то впала в какое-то особое состояние между сном и бодрствованием, которое у нас, монахов, зовется тонким сном. Забылась я – и вижу... Ночь. Рабочий кабинет Льва Николаевича. На письменном столе лампа под темным абажуром. За письменным столом, облокотившись, сидит Лев Николаевич, и на лице его отпечаток тяжкого раздумья, такого отчаяния, какого я еще никогда у него не видела... В кабинете густой непроницаемый мрак; освещено только то место на столе и лице Льва Николаевича, на которое падает свет лампы. Мрак в комнате так густ, так непроницаем, что кажется даже как будто чем-то наполненным, насыщенным, материализованным. И вдруг вижу я, раскрывается потолок кабинета, и откуда-то с высоты начинает литься такой ослепительно-чудный свет, какому нет на земле и не будет подобия; и в свете этом является Господь Иисус Христос в том Его образе, в котором он написан в Риме, на картине видения архидиакона Лаврентия: пречистые руки распространены в воздухе над Львом Николаевичем, как бы отнимая у незримых палачей орудия пытки. Это так и на той картине написано. И льется, и льется на Льва Николаевича свет неизобразимый, но он как будто его не видит!... И вдруг сзади Льва Николаевича, – с ужасом вижу, – из самой гущины мрака начинает вырисовываться и выделяться иная фигура, страшная, жестокая, трепет наводящая; и фигура эта, простирая сзади обе свои руки на глаза Льва Николаевича, закрывает от них свет тот дивный. И вижу я, что Левочка мой делает отчаянные усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокие, безжалостные руки... На этом я очнулась, и, когда очнулась, услыхала, как бы внутри меня, говорящий голос: “Свет Христов просвещает всех!”²⁷

Горе миру от соблазнов, ибо надобно

придти соблазнам; но горе тому человеку,

чрез которого соблазн приходит.

(Мф.18:7)

Как только что говорилось, Толстой, после неудачной попытки примкнуть к “вере отцов”, окончательно с нею порывает и отныне все усилия направляет на создание своей веры.

Дух самоутверждения всецело им овладевает, но он, этот дух, неизбежно связан с отрицанием, которое и распространяется на все: “на существующие религии, искусство, семью, что веками выработало человечество, – говорит Софья Андреевна в своей “Автобиографии”, – и этот дух отрицания у Льва Николаевича становился все сильнее и сильнее, а сам он все мрачнее”. Во всем наступает разлад, прежде всего в душе самого Толстого и в семейных отношениях. Он отстраняется от всех дел, возлагая все на плечи жены.

“Большой художественный талант Толстого определял и его призвание. И пока он, следуя этому призванию, трудился как художник, в его жизни не было драмы. Драма началась, когда художник самого себя возвел в ранг пророка, для чего у него не было ни мощи, ни данных” (Диллон).

Драма все возрастает, разразившись в конце его жизни катастрофой. Об этом речь будет впереди, а теперь обратимся к исканиям Толстого.

“Бог есть жизнь, – осеняла его мысль, показавшаяся ему гениальной, – живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога”. “Искать, все время искать”, повторял он до конца дней своих. Таким образом, жизнь в Боге была заменена им рационалистическими попытками обрести Бога. По Толстому: “Бог есть желание блага всему существующему, и каждый человек познает в себе Бога с той минуты, когда в нем родилось желание блага всему существующему. Такому человеку не нужно откровения свыше. Он сам может быть своим откровением” (“Христианское учение”. §193). Он не верил ни в личного Бога, ни в бессмертие души. Он учил, что вера в “будущую личную жизнь есть очень низменное и грубое представление”. “Личность человека, будучи сама по себе ограниченной, вместе с физической смертью человека гибнет” (“В чем моя вера”. С.11).

Еще в 1878 г. Толстой приступил к писанию своей “Исповеди”. А в 1881 г. он пишет критику догматического богословия. Это первые его шаги антицерковной работы.

С момента его вступления на путь отрицания и разрушения начинается и его всемирная известность. Пока он был лишь первым русским писателем, в Европе им не интересовались, хотя со времени выхода в свет “Войны и мира” (1865) прошло почти 15 лет. По поводу этого Назаров говорит: “В 1879 г. появился в Париже, благодаря Тургеневу, французский перевод “Войны и мира”. Это был один из первых переводов Толстого на иностранные языки. Прочтя его, Флобер написал Тургеневу восторженные строки: “Какой художник! Какой психолог! Мне кажется, что порой есть пассажи в роде Шекспира. Я издавал восторженные крики во время чтения, а оно было долгое. Как сильно!” Некоторые другие тоже были потрясены, но широкая публика не обратила решительно никакого внимания. С трудом было продано несколько сот экземпляров книги. В течение того же года М.Арнольд представил Толстого в своем отзыве английским читателям, но все это мало к чему привело.

Но через 6–7 лет вслед за этим положение изменилось со странной внезапностью: Толстой неожиданно сделался современным литературным героем во всем мире. Во всяком случае, около 1886 г. большая часть его литературных произведений была напечатана в Лондоне и Нью-Йорке и множество статей о нем стало появляться в журналах. В Париже и во Франции образовалась “Tolstoymanie”. Он превознесен, как художник. Но среди иностранцев он популярен главным образом как моралист. Конечно, тех, кто разделял его верования, было незначительное меньшинство. Более того, его учение большей частью было ложно истолковано. Бесчисленное количество разного абсурда было написано о нем в восьмидесятых и девяностых годах: некоторые видят в нем “великого русского революционера и нигилиста” и восхищаются его дерзкой пропагандой; другие наслаждаются не совсем понятным, но возбуждающим восхищение скандалом о “стопроцентном русском графе, который шьет сапоги”; другие бормочут о свете, идущем с Востока. Однако в глубине все сознают его правильно: он прежде всего расправляется с христианством; что работа его не выдерживает критики, это значения не имеет, но важно то, что он не признает божественности Христа, этим отвечает задаче момента – установлению панрелигии, универсализму; это делает его кумиром. В этом все мнимое величие Толстого”²⁸.

В тот же период времени, а именно в 1887 г., К.Н. Леонтьев²⁹ в “Гражданине” дает такую характеристику Толстого: “В наше время слово христианство стало очень сбивчивым. Зовет себя кощунственно христианином даже и Л.Н. Толстой, увлекшийся сентиментальным и мирным нигилизмом”. “На старости лет открывший вдруг филантропию”, – как очень зло выразился про него Катков³⁰.

Гуманитарное лжехристианство с одним бессмысленным всепрощением своим, со своим космополитизмом без ясного догмата; с проповедью любви без проповеди “страха Божия и веры”; без обрядов, живописующих нам самую суть правильного учения...(“Возлюбим друг друга, да единомыслием исповемы”. Для крепкого единения в вере прежде всего, а потом уже и для взаимного облегчения тягостей земной жизни и т.д.) – такое христианство есть все та же революция, сколько не источай оно меду; при таком христианстве ни воевать нельзя, ни государством править; и Богу молиться незачем... “Бог – это сердце мое, это моя совесть, это моя вера в себя, и я буду лишь этому гласу внимать!” (да, и Желябов³¹ внимал своей совести!). Такое христианство может лишь ускорить всеразрушение. Оно и в кротости своей преступно.

Н.Н. Страхов³² писал Толстому после убийства императора Александра II: “Бесчеловечно убили старика, который мечтал быть либеральнейшим и благодетельнейшим царем в мире. Теоретическое убийство, не по злобе, не по реальной надобности, а потому, что в идее это очень хорошо. Нет, мы не опомнимся. Нужны ужасные бедствия, опустошения целых областей, пожары, взрывы целых городов, избиение миллионов, чтобы опомнились люди. А теперь только цветочки!”

Между тем для Толстого трагично было то, что сам он не считал в своей душе ни один из своих выводов конечным и окончательным и сознавал непрочность и слабость своей веры. Не зная, как выйти из своих сомнений, он терял равновесие. Недовольство собою находило выход в раздражении, которое направлялось против господствовавшей православной религии. Со свойственной ему страстностью он дошел до яростной озлобленности и до самых грубых и непристойных кощунств. “Сам сатанист Ярославский-Губельман мог бы ему позавидовать”, – как отозвался о нем игумен Иннокентий.

И вот, несмотря на свою полную духовную несостоятельность, Толстой выступает как моралист-учитель, кроме того, он берется руководить душами других, иными словами, начинает “старчествовать”. С той поры он стал носить и крестьянскую одежду.

Зимы семья Толстых проводила в Москве ради образования детей. Дом их стали посещать лица всех сословий. Их привлекал знаменитый писатель и мыслитель. Многие тянулись к нему за разрешением недоуменных вопросов.

Бывшая гувернантка детей Толстых описывает Льва Николаевича, сидящего на тахте с поджатой под себя ногой, в своей обычной позе, “а la Tolstoy”, как она выражается. Перед ним люди, излагающие свои семейные вопросы или вообще свои недоумения, и Толстой, не сомневаясь, разрубает все гордиевы узлы, решает чужие проблемы, дает советы, несмотря на то, что сам сознает внутри себя, что далеко не обрел искомой истины.

Характерно, как его описывает в этот период жизни госпожа Лопатина, православно верующая, сестра известного философа: “И вот он вдруг вошел своей легкой молодой походкой, в мягких, беззвучных сапогах, в серой блузе с тонким ремешком-поясом, со своей большой бородой и непередаваемым резко неправильным лицом, пронзительно острыми умными глазами. И глаза эти сразу, и уже на всю жизнь, показались мне жесткими, недобрыми, такими, как определил их мой отец: “волчьи глаза”. Потом уже всегда, когда он вдруг входил, мне делалось не по себе и жутко, будто в яркий солнечный день открыли двери в темный погреб”.

Мария Николаевна Толстая, сестра писателя, говорила Лопатиной: “Ведь Левочка какой человек-то был! Совершенно замечательный! И как интересно писал! А вот теперь, как засел за свои толкования Евангелий, сил никаких нет. Верно, всегда в нем был бес!” И это она совершенно убежденно говорила и, конечно, совершенно верно. Я-то в этом никогда не сомневалась. Вспоминаю, например, такой случай: на какой-то свадьбе один известный в Москве приват-доцент, сын ученого богослова-священника, опять общий наш с Толстым знакомый, был пьян; в церкви, подписываясь под брачным документом как свидетель, вошел в алтарь и положил его на престол; ему сказали, что делать этого нельзя, что это престол, а он в ответ такое кощунство сказал, что у всех волосы на голове зашевелились. Толстой, когда ему рассказали об этом, пришел в дикий восторг: “Нет! Пойдите сюда, вы не слышали?” И покатываясь с хохоту, хлопал себя по ляжкам:” Вот великолепно ответил!” Для меня это было и есть совершенно несомненным присутствием в нем беса”³³. Не лишен интереса и отзыв о Толстом художника Нестерова, приведенный в статье митрополита Антония (Храповицкого), Написанной им уже за границей в 1933 г.

“Невольно припоминается мне заключение художника Нестерова³⁴, прогостившего у Льва Николаевича целую неделю и говорившего мне лично: ”Я с великим удовольствием всматривался в этого гениального человека и старался его понять. Кто он? Увлекшийся ли паче меры мистик, или последовательный лицемер и обманщик, или просто изолгавшийся болтун? Долго я об этом думал и наконец, проверив свои личные впечатления от его слов и поступков, я окончательно решил: это барин озорник, который почти с одинаковой искренностью или неискренностью бросается в дебри разных, друг с другом непримиримых фантазий, и, привыкнув выворачивать на бумагу все, что ему взбрело в голову, опираясь на свой авторитет у доверчивых читателей, а равно и на свою способность прибегать к самым смелым софизмам, очень мало беспокоится по поводу всяких литературных обличений своих критиков, а отмахивается от последних простым заявлением: “Мои убеждения еще слагаются, и потому немудрено, если я неоднократно от одних переходил к другим мыслям”.

Когда Толстой проводил зимы в Москве, он часто бродил по городу и имел постоянно общение с простым народом с целью пропаганды своих идей. Мод передает случай посещения одного рабочего. “Как вы молитесь, ваше сиятельство, – обратился к Толстому рабочий, – если вы не верите в Апостольскую Церковь? Ведь вы слышали, как диакон в церкви возглашает: “Миром Господу помолимся” – и хор отвечает: “Господи помилуй!” Какой трепет охватывает душу от этих слов и от этого пения! Душа невольно возносится в молитве к Богу”. Толстой отвечает: “В театре тоже чувства несутся навстречу какому-нибудь богу, но все это не по мне!” Затем Толстой объясняет собеседнику, будто Христос запрещал молиться в храме, как это изложено в толстовских толкованиях.

Проповедь толстовского учения шла главным образом через основанное им издательство “Посредник”, которое распространяло в год через книгонош до трех–четырех миллионов книг и брошюр.

Видя возрастающее пагубное влияние толстовской проповеди, добрый гений его – графиня Александра Андреевна Толстая пишет ему в 1887 г.: “Я беспрестанно оплакиваю в своем сердце ту ответственность, которую Вы берете на себя. Если я ошибаюсь, если Ваша совесть свободна от угрызений, успокойте меня. Вы говорите, что не распространяете своих принципов, но просто подводите итоги; но Вы, конечно, знаете, что множество людей прислушиваются к Вам и благодаря страстной Вашей увлекательности, основанной на деспотических убеждениях, опасность увеличивается. Возможно, что Ваш голос, такой, какой он есть, возвратит некоторых, которые заблуждались и не знали лучшего пути, но может ли кто-либо получить утешение? Я боюсь, что Вы не в состоянии дать должную оценку человеческим страданиям в их разнообразной и жестокой действительности; что можете Вы предложить тем, которые кричат от боли, требуя проявления Христовой любви и Его могущества в дополнение к Его нравственному учению? И не будет ли это иначе умаленное Евангелие и лишенное тех невыразимых богатств, какими оно обладает? Это и есть, возможно, та прореха в вооружении великих мыслителей, которые, увлеченные спекуляцией своих умов, питают себя исключительно ею и упускают из виду то человечество, для которого они работают... Я не произношу суда и не осуждаю Вас...” Ее цель предостережение, желание спасти от зла.

На это Толстой отвечает сухо, упрямо объясняя, что ее упреки не туда направлены. Упрекать надо не его, а Церковь, ибо несправедливо, чтобы “те, которые считают церковную доктрину неверной, должны были бы страдать, видя сети церковной пропаганды (для них невыносимой), уловляющей в свои тенета искренних простых людей и малых детей”.

Нельзя не удивляться отсутствию гражданского мужества у Толстого всякий раз, когда читаешь его уверения, что он не распространяет своего учения. “Вы говорите, что не распространяете своего учения”, – пишет ему Александра Андреевна в только что приведенном письме (1887).

В своем ответе Синоду (1901) он пишет: “Я никогда не заботился о распространении своего учения. Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа, только тогда, когда меня об этом спрашивали. Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если у меня они были, мои книги”. Иными словами, Толстой перекладывает на других ответственность за печатание книг с его учением.

За отсутствие этого гражданского мужества упрекает Толстого Диллон³⁵. Толстой поставил Диллона в ложное положение, поручив ему перевести на английский язык и напечатать в Англии одну свою статью революционного характера. Когда же перевод с перевода этой статьи появился в “Московских ведомостях”, Толстой отрекся от авторства. И только вмешательство Лескова и В.Соловьева вынудили Толстого принести письменное извинение Диллону с просьбой, однако, не оглашать этого письма в печати.

В 1909 г. Толстого посетил Тульский архиерей. На его слова: “Нехорошо разрушать веру” – Толстой отвечает: “...Считал необходимым указывать всем, у кого нет веры, что человеку без этого жить нельзя, а тех, которых вера ложная, внешняя, освобождать от того, что скрывает для них необходимость истинной веры”. Под истинной верой в этой казуистике подразумевается синтез из мудрований древних и новых философов. Описав беседу с архиереем, А.Л.Толстая (“Отец”,Т. 2.С.327), переходит к рассказу о посещении Ясной Поляны неким Ваисовым, последователем секты Багая. Ваисов выразил мысль о необходимости для всех единой религии. Это привело в восторг Толстого. “Как не искать этой общей всем религии?” – отозвался он. Сам Толстой давно трудился над этим. С этой целью он собирал и печатал в сборниках мысли всех мудрецов древних и новых. Но на пути к осуществлению этой идеи о единой религии существует одна преграда – это вера в Божество и Воскресение Господа Иисуса Христа. О разрушении этой единственной в мире веры и говорил архиерей.

На разрушение ее Толстой и направил все свои усилия. Одновременно он стремился подорвать и наш государственный строй, как основанный на этой вере и с нею связанный.

Влияние толстовских идей нашло в России еще более благоприятную почву, чем за границей. Правда, так называемое толстовское движение было незначительным. Попытки толстовцев создавать коммуны терпели неудачи. Сам Толстой тяготился ими. Но его анархические, разрушительные идеи вызывали энтузиазм среди либерально настроенных масс. Толстой был для них кумиром. Друг Толстого Эльмер Мод говорил: “Толстой, будучи пожилым человеком с определенным характером и со своими особыми взглядами, не мог примкнуть к социалистическому движению, но то, что он лично сам находился под его влиянием, – это факт вне всякого сомнения” (“Жизнь Толстого”, T. 1. С. 397).

Не так давно проф. Сперанский (в “Русской мысли”, 1955, № 824) говорит, что Толстой был беспримерным явлением государства в государстве, что вокруг него была очерчена черта безусловной неприкосновенности. Старый хитрец Суворин в своем дневнике справедливо замечал: “В России два царя: Николай Второй и Лев Толстой. Который сильнее? Николай Второй ничего не может сделать Толстому, а Толстой непрерывно расшатывает трон Николая Второго”.

Вся сила злобы и ненависти Толстого к существующему строю ярко выражена хотя бы в предисловии к его рассказу “Кто убийцы?”, написанному в 1908 г., начало которого и приведем здесь:

“Не могу молчать и не могу, и не могу. Никто не слушает того, что я кричу, о чем умоляю людей, но я все-таки не перестаю и не перестану обличать, кричать, умолять все об одном и том же до последней минуты моей жизни, которой так немного осталось. Умирая, буду умолять о том же.

О том же пишу в другой форме только, чтобы хоть как-нибудь дать выход тому смешанному, мучительному чувству сострадания, стыда, недоумения, ужаса и, страшно сказать, негодования, доходящего иногда до ненависти, – чувства, которое не могу не признать законным, потому что знаю, что оно вызывается во мне высшею духовной силой. Зная, что я должен, как могу, как умею выражать его.

Я поставлен в ужасное положение. Самое простое, естественное для меня было бы то, чтобы высказать злодеям, называющим себя правителями, всю их преступность, всю мерзость их, все то отвращение, которое они вызывают теперь во всех лучших людях и которое будет в будущем общим суждением о них, как о Пугачевых, Стеньках Разиных, Маратах и тому подобному. Самое естественное было бы то, чтобы я высказал им это, и они так же, как они поступают со всеми обличающими их, послали бы ко мне своих одуренных, подкупленных служителей, которые схватили бы меня, посадили меня в тюрьму, потом сыграли бы надо мной ту мерзкую комедию, которая у них называется судом, потом сослали на каторгу, избавив меня от того свободного положения, которое среди тех ужасов, которые совершаются вокруг меня, так невыносимо тяжело мне.

И я сделал все, что мог, чтобы достигнуть этой цели. Может быть, если бы я участвовал в убийстве, я бы достиг этого.

Называл их царя самым отвратительным существом, бессовестным убийцею; все их законы Божии и государственные – “гнусными обманами”, всех их министров, генералов – “жалкими рабами и наемными убийцами”. Все это мне проходит даром...”

Толстой наносит удар не только государственности: он стремится подорвать и ее основу – семью. В романе “Крейцерова соната” брак называется безнравственной жизнью, разрешением на разврат; цинизм доходит до крайних пределов. Вначале роман распространялся в литографированном виде, без имени автора, и его брали за плату на прочтение. “Крейцерова соната” открывает дорогу ряду циничных натуралистических произведений менее одаренных авторов, типа “Ямы” Куприна и т.д.

Архиепископ Херсонский Никандр³⁶ пишет критику на “Крейцерову

сонату” под заглавием “О христианском супружестве. Против графа Льва Толстого” (1890). “И кто такой Вы (Толстой) по Вашим правам на вселенское учительство?” – спрашивает автора преосвященный. “Как видно из Вашей “Исповеди”, – продолжает он, – Вы списали Вашего

гнусного героя с первой половины Вашей жизни. Хорош выдаваемый Вами самому себе диплом на звание евангелиста!”

К учению Толстого прислушивалась почти вся Россия; он был, да и до сих пор остается для многих авторитетом и прославленным великим человеком. И как прав был Толстой, когда говорил: “Какой ужасный вред авторитеты, прославленные великие люди, да еще ложные!”

Лев Львович, сын Толстого, очень откровенно говорит о том вреде, который причинил его отец России. Приведем его слова (перевод с английского): “Во Франции говорится часто, что Толстой был первой и главной причиной русской революции, и в этом есть много правды. Никто не сделал более разрушительной работы ни в одной стране, чем Толстой... Не было никого во всей нации, кто не чувствовал бы себя виновным перед строгим судом великого писателя. Последствия этого влияния были прежде всего достойны сожаления, а кроме того, и неудачны”. Во время войны “русское правительство, несмотря на все свои усилия, не могло рассчитывать на необходимое содействие и поддержку со стороны общества... Отрицание государства и его авторитета, отрицание закона и Церкви, войны, собственности, семьи, – отрицание всего перед началом простого христианского идеала; что могло произойти, когда эта отрава проникла насквозь мозги русского мужика и полуинтеллигента и прочих русских элементов... К сожалению, моральное влияние Толстого было гораздо слабее, чем влияние политическое и социальное.

Одна из моих теток, которая недавно прибыла из России, передала мне следующий случай: однажды большевики явились к ней на квартиру в Петербурге для обыска; они заметили в одной из комнат два больших портрета моего отца. “Почему у вас здесь два портрета Толстого? – спросил один из них. – Почему у вас их целых два?” “Потому, что я его родственница”, – ответила тетка. “В таком случае...” – и большевик вежливо поклонился тетке. “Ах! – добавил он грустным, но гордым тоном: – Какая жалость, что он не дожил до того, чтобы воочию видеть результаты своей работы”³⁷.

В 1899 году вышел в свет роман Толстого “Воскресение”, в котором Толстой превзошел даже самого себя в нападках на Церковь и кощунствах.

Перед его злобными насмешками и хулами на величайшее таинство Евхаристии и издевательствами над чудотворными иконами³⁸ “поистине бледнеют те обвинения на Господа Иисуса и те насмешки над Ним, какие были высказаны распявшими Господа иудеями на суде над Ним, и особенно во время распятия: те, по крайней мере, лишь условно отрицали Божество Христа” (“Кормчий”.1901).

Со всею беспощадностью обличает Толстого и отец Иоанн Кронштадтский за то, что он и его последователи попирают “кровь Нового Завета, излиянную за весь мир” Спасителем “в крестных муках”... и “скверну возомнили ее”. “Но Бог поругаем не бывает!” “Горе Льву Толстому, умирающему во грехе неверия и богохульства. Смерть грешника будет люта”, и прозорливо добавляет: “Но, конечно, это скроют родные”.

В 1901 г. Святейший Синод отлучает Толстого.

В своем “Ответе Синоду” Толстой говорит прямо: “То, что я отрекся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо”. Он-де “убедился, что учение Церкви есть теоретическая, коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения”. Колдовство он видит “во всех молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник”.

В следующем, 1902 г., 1 ноября, в своем обращении к духовенству он пишет: “Говорят о вредных книгах (подразумеваются его анархические и кощунственные произведения). Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая “Священной историей Ветхого и Нового Завета”? Вся история эта есть ряд чудесных событий и страшных злодеяний, совершаемых еврейским народом, его предводителями и самим Богом. Но мало того, что церковное учение вредно своею неразумностью и безнравственностью, оно особенно вредно тем, что люди, исповедующие это учение, живя без всяких сдерживающих их нравственных требований, совершенно уверены в том, что они живут настоящей христианской жизнью!”

Но с годами максимализм Толстого снижается. В 1904 г., к удивлению многих, он пригласил священника к умирающему брату. Через два года он зовет священника напутствовать больную жену. В дневнике от 2 сентября 1906 г. он оправдывается: “Я не только согласился, но охотно содействовал. Есть люди, которым недоступно отвлеченное, чисто духовное отношение к Началу жизни; им нужна форма грубая. Но за этой формой тоже духовное. Хорошо, что оно есть, хотя и в грубой форме”.

Высказывая подобную мысль, Толстой вторит словам индусского мистика Рамакришны, который по поводу идолопоклонства рассуждает так: “Мы видим девочек с их куклами. Как долго будут они ими играть? Только пока они не вышли замуж... Подобно этому каждый нуждается в изображениях и символах, пока нет представления о Боге в его истинном понимании, Сам Бог внушал эти различные формы поклонения сообразно разным стадиям духовного роста и понимания” (“Life”.1955.7 февраля).

Только что было упомянуто нами о болезни Софьи Андреевны. Остановимся на этом теперь несколько подробнее, чтобы выяснить, как относился Толстой к медицине. Спас ее жизнь профессор Снегирев. Приведем выдержки из его воспоминаний:

“Если не сделать операции сейчас же, – объявляет профессор, – то больная умрет. И как ни важно мне содействие профессора Феноменова, но я должен приступить к операции немедленно”.

Больная все время жаловалась, что при таких страданиях она не может жить. “И потому режьте меня”, – говорила она.

Я отправился к Льву Николаевичу и высказал ему необходимость операции. Он ответил: “Я смотрю пессимистически на здоровье жены: она страдает серьезной болезнью. Приблизилась великая и торжественная минута смерти, которая на меня действует умилительно. И надо подчиниться воле Божией. Я против вмешательства, которое нарушает величие и торжественность акта. Все мы должны умереть не сегодня, завтра, через пять лет. И я устраняюсь: я ни “за”, ни “против”... Я сказал: “Может быть, и не надо делать операции, но тогда найдите средство, как утишить боль и страдания. Я не знаю средства, кроме операции”. “Страдания необходимы: они помогают приготовиться к великому акту смерти...” В результате решили утвердительно больная и дети. Операция прошла благополучно, и Софья Андреевна прожила еще около пятнадцати лет. Через два дня после операции Толстой делает в дневнике следующую запись: “Это ужасно грустно. Мне ее жаль: перенести большие страдания и фактически напрасно. Я просто не знаю! Это грустно, очень грустно, но очень хорошо!”

Но при отрицательном отношении к медицине сам Толстой всякий раз, когда болел, не разгонял медицинских светил, съезжавшихся к одру его болезни из обеих столиц Российской империи, и не подымался тогда вопрос о безразличии умереть сегодня или через пять лет... Толстой покорно и добросовестно лечился.

Гордость есть крайнее убожество души, которая мечтает о себе, что богата, и, находясь, во тьме, думает, что она во свете.

(Иоанн Лествичник)

В течение своей жизни Толстой, наряду с другими выдающимися русскими писателями и мыслителями, неоднократно посещал Оптину пустынь. Он был там не менее четырех раз. Последний раз – перед самой своей смертью. Первая поездка состоялась в 1877 г. вместе со Страховым. В это время был тот краткий период в жизни Толстого, когда он пытался примкнуть к “вере народной”. Однако эта поездка не принесла ему никакой духовной пользы, как и паломничество в Киев. Кстати сказать, в Оптиной ему понравился не великий старец Амвросий, а его келейник Пимен, который спал во время его разговора со старцем. В письме к Толстому Страхов сообщает о благоприятном впечатлении, которое произвел Толстой в монастыре.

Три года спустя, когда последний уже отрекся от православной веры и вступил на путь богоискательства, полагая, что в этом сущность религиозной жизни, он отправился пешком со своим слугой Сергеем Арбузовым в Оптину пустынь³⁹. В жизнеописании старца Амвросия (М., 1900), мы находим следующие подробности его там пребывания: “У старца Амвросия был и граф Лев Николаевич Толстой. Пришел он в Оптину пешком, в крестьянской одежде, в лаптях и с котомкой за плечами. Вскоре, впрочем, открылось его графское достоинство. Пришел он что-то купить в монастырскую лавку и начал при всех раскрывать свой туго набитый деньгами кошелек, и потому вскоре узнали, кто он таков. Он остановился в простонародной гостинице. Одного бедного дьячка о. Амвросий спросил: “Где остановился?” “Да там, – отвечал тот, – с графом, в простонародной”. Когда Толстой был у старца Амвросия, то указал ему на свою крестьянскую одежду. “Да что из этого?” – воскликнул старец с улыбкою, поглядывая на него. Дальнейший разговор автору жития остался неизвестен.

Эльмер Мод, друг и биограф Толстого, слышал от его сестры монахини Марии, что в одно из этих двух первых посещении у Толстого было столкновение с о. Амвросием, но Мод не знает, к которому из них его отнести. По всей вероятности, это было во второй раз (1881), так как первое посещение оставило благоприятное впечатление; есть основания полагать, что в эту свою вторую поездку Толстой развил о. Амвросию свои духовные “открытия” и получил должный отпор.

Третья поездка (1890) произошла девять лет спустя. Толстой посетил Оптину, когда ездил с дочерью навестить свою сестру монахиню Марию в Шамординской обители, расположенной в 12-ти верстах от Оптиной пустыни. Это было за год до смерти старца Амвросия, которому было тогда 78 лет. Тридцать с лишним лет уже был прикован он к одру болезни.

Опишем это посещение Оптиной со слов Мода, черпавшего свои сведения непосредственно от самого Толстого и его окружения.

Войдя к старцу, Толстой принял благословение и поцеловал его руку, а выходя поцеловал в щеку, чтобы избежать благословения. Разговор между ними был столь острым и тяжелым, что старец оказался в полном изнеможении и еле дышал. “Он крайне горд”, – отозвался о нем о. Амвросий.

Затем Толстой посетил жившего в Оптиной Константина Николаевича Леонтьева, известного философа и писателя. Последний в следующем году принял постриг с именем Климента. Он скончался почти сразу вслед за старцем в Троице-Сергиевой лавре, куда он переехал после пострига. О.Амвросий, прощаясь с Леонтьевым, сказал ему: “Мы скоро увидимся!”, – предсказывая этим и свою, и его близкую кончину.

Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) нашел покой и умиротворение у ног старца Амвросия, как раньше у ног старца Макария другой “оптинец”, Иван Васильевич Киреевский⁴⁰ (1806–1856). Он, выученик Запада, в совершенстве знал западную философию и, изучив в совершенстве любомудрие (философию) святых отцов, указал путь, каким должна идти самобытная русская культура. Их обоих старцы признавали “своими”.

Скажем несколько слов о Леонтьеве, этом исключительном и выдающемся самобытном русском мыслителе и эстет-писателе.

“Достоинство Леонтьева чрезмерно”, – говорит о нем В.Розанов⁴¹. Но современники его замолчали: “Прошел великий муж по Руси и лег в могилу. Ни звука при нем о нем. Карканьем ворон он встречен и провожен”. Только теперь, почти через сто лет, начинают о нем говорить и считать скорее нашим современником, чем своей эпохи; и это только после опыта революции и всех последовавших событий, когда мы видим результаты и подводим итоги. “Леонтьев кажется немного старомодным современником, может быть, слишком тонким и умным, но человеком нашего времени”, – говорит Б.Филиппов.

Восторгаясь художественностью произведений Леонтьева, Розанов дает такую образную характеристику его таланту: “С Леонтьевым чувствуешь, что выступаешь в “мать-кормилицу-широку-степь”, во что-то и царственное, где или “голову положить”, или “царский венец взять”... “Гений его какой-то особенный... идеи его были исключительны; и не удивительно, что не принялись, но вполне удивительно, что он не был оценен и как писатель, как “калибр ума”, как “портрет литературный” в галерее словесности”⁴² .

“Взгляды Леонтьева, – говорит Филиппов, – поражают афористической четкостью формулировок, подлинно естественно-научным подходом к вопросам социальным и историческим, обилием сопоставлений и примеров из области естествознания и истории болезней и не по-русски жесткой и жестокой мыслью. Медицинское образование Леонтьева несомненно помогло ему в его хладнокровном анализе самых за душу хватающих проблем”⁴³.

“Чем дорог нам Леонтьев, забытый и замолчанный когда-то?.. В наш век, век сильно стершихся и на один лад сформированных “средних людей”, уже наградивших нас и движением “человека с улицы”, и различными вариантами социализма вплоть до коммунизма, “хорошо хотя бы изредка соприкоснуться с великим врагом и ненавистником среднего, шаблонного, обескультуренного машиной и бытом человека. Соприкоснуться с тем, кто видит вечную красоту и развитие мира и культуры в их внутреннем богатстве, в их сложности и многогранности... Не на подмостках, не в книжке, а видит и приучает видеть в самой жизни.

Средний человек убил, обездушил великую когда-то культуру Евразии. И жестокий ум и горячий темперамент Леонтьева давно уже определил и место, и значение, и роковую роль и судьбу (курсив мой. И.К.) этого среднего европейца⁴⁴.

Отмечая совершенную самобытность мысли Леонтьева, Филиппов говорит затем о ее “предельной честности, ни перед чем не останавливающейся и ничего не боявшейся: ни неизбежного остракизма, которому не могло не подвергнуть его русское общество XIX века, с его высоким пафосом социальной морали; ни одиночества, ни разрыва с самыми близкими друзьями своими, например, с Владимиром Соловьевым.

Знаменитая теория о “Триедином процессе развития” жизни государства блестяще изложена Леонтьевым в лучших философско-публицистических произведениях его: в “Византизме и славянстве” (1875) и посмертном “Среднем европейце как идеале и орудии всемирного разрушения”.

Обращаясь к общественным деятелям и “власть имущим”, убеждает их спасти мир и Россию от неотвратимой гибели. Современники и справа и слева – равно чужды ему и его боли. “Страстное письмо с неверно написанным на конверте адресом” – так называет творчество и горячую проповедь Леонтьева единственный человек, сердечно пришедший к нему, увы, в самый последний год жизни писателя, – Розанов.

Леонтьев был “литературным изгоем”, обреченным на “полное одиночество. Нищета и полунищета, забытость, неприкаянность. Ненужность никому в эпохе”⁴⁵.

О встрече Леонтьева с Толстым Мод передает следующее: “Толстой спросил Леонтьева: “Каким образом вы, человек образованный, могли стать православноверующим и решиться жить здесь?” Леонтьев ответил: “Поживите здесь, и вы сами станете верующим”. Толстой возразил: “Разумеется, если кого сюда запрячут, то невольно уверуешь”. За чаем он преподнес Леонтьеву экземпляр своего сокращенного евангелия. В ответ Леонтьев дал Толстому брошюру, опровергающую толстовские домыслы. На это Толстой заметил: “Это полезная книжка для рекламы моего евангелия”. Леонтьев вспыхнул: “Как вы дерзаете здесь, в скиту, управляемом таким святым лицом, как о.Амвросий, толковать о каком-то “своем” евангелии? Так позволительно выражаться, может быть, в Томске или в столь же отдаленном месте!” Толстой воскликнул: “Хорошо! У вас много знакомств. Напишите в Петербург, и, может быть, меня сошлют в Томск”⁴⁶.

В сборнике, посвященном памяти К.Н.Леонтьева, этот разговор передан несколько иначе: “В начале 1890 г. был в Оптиной Л.Н.Т. Он посетил Константина Николаевича, и все время, часа два с лишком, они спорили о вере. Прощаясь, Леонтьев сказал Толстому: “Жаль, Лев Николаевич, что у меня мало фанатизма, а надо бы написать в Петербург, где у меня есть связи, чтобы вас сослали в Томск и чтобы не позволили ни графине, ни дочерям вашим даже посещать вас, и чтобы денег высылали вам мало, а то вы положительно вредны”. На это Толстой с жаром воскликнул: “Голубчик! Константин Николаевич! Напишите, ради Бога, чтобы меня выслали, это моя мечта. Я делал все возможное, чтобы компрометировать себя в глазах правительства, и все сходит мне с рук. Прошу вас, напишите!”

В дневнике Толстого значится “28 февраля 1890. Достиг терпимости православия в этот период. Был у Леонтьева. Прекрасно беседовали”. Толстой с молодых лет забавлялся тем, что, раздражая людей, выводил их из терпения, как это он и проделывал, вернувшись после Севастопольской кампании, с Тургеневым и другими писателями. То же проделал он и с Леонтьевым, а старца довел до изнеможения. Хороши же “терпимость” и “прекрасная беседа”. Толстой доволен, что расстроил собеседников.

Несомненно, старец Амвросий сильно и крепко обличил его: об этом говорит та неприязнь Толстого к старцу, которая осталась с этих пор до конца жизни. В разговоре с Гольденвейзером незадолго до своей смерти Толстой ставил на одну доску старца Амвросия и такого пустоцвета, каким был расстриженный священник Григорий Петров. Толстой выражается о них обоих, как о равнозначных личностях: “Популярность опасная вещь: в ней опасность, потому, что она мешает человеку просто смотреть на людей с христианской точки зрения”⁴⁷. Из этих слов вытекает, что в глазах Толстого о.Амвросий был человеком, повредившимся от большой популярности. Здесь характерно для Толстого перенесение личной своей черты на другого. Не обличал ли его о. Амвросий именно в том, в чем его укоряет Толстой?

Такого подвижника, повредившегося от популярности, Толстой вывел в своем рассказе “Отец Сергий”, за который он принялся после своего возвращения из Оптиной в 1890 г.

Стимулом, побудившим написать этот рассказ, была именно эта неприязнь к о.Амвросию, о которой только что говорилось. Фабула взята из жития Якова Постника (5 марта). Игумен монастыря, куда поступил герой рассказа о.Сергий, был учеником “известного старца Амвросия, ученика Макария, ученика Леонида, ученика Паисия Величковского”. Перечисляя все эти. имена, Толстой подчеркивает этим, что он имеет в виду именно оптинского старца Амвросия. Между тем события рассказа происходят в расцвет эпохи Николая I, тогда как Амвросий стал старчествовать с 7 сентября 1860 г., то есть в начале царствования Александра II. Таким образом, игумен монастыря, куда поступил о. Сергий, никак не мог быть учеником старца Амвросия.

Этот анахронизм делается сознательно, чтобы неудачный монашеский путь своего героя связать с именем старца Амвросия и тем духовным направлением, которое было в Оптиной. О нем, этом направлении, и скажем теперь несколько слов.

Учение о “внутреннем делании” происходит от древних христианских пустынножителей и запечатлено в творениях аскетических писателей начиная с IV века: они на основании духовных психологических законов разработали и указали путь к духовному совершенствованию.

“У нас на Руси в XIV веке был особый расцвет “внутреннего делания” среди монашества. Это было время духовного возрождения русского народа, которое подвигло его на свержение татарского ига. Это век преподобного Сергия. Следующий XV век еще богат всходами семян, им посеянных. Затем, по причине разрыва сношений Руси с православным Востоком, подпавшим под власть турок, внутреннее делание постепенно заглохло. Но затем в XVIII веке оно было возобновлено схиархимандритом Паисием Величковским⁴⁸. Учение это именуется святыми отцами “художеством из художеств”, настолько оно тонко и требует величайшего внимания. Оно основано на Иисусовой молитве. “Непрерывное именование Бога (Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий), есть не только врачевание страстей, но и деяния, и как лекарство действует на больного непонятным для него образом, так и призывание Имени Божия убивает страсти образом, нам неведомым” (Варсонофий Великий и Иоанн Пророк. Ответ 423).

Таким просветленным творителем Иисусовой молитвы был великий старец отец Амвросий, весь пронизанный Божией благодатью.

“Совершенно соединивший чувства с Богом, – говорил Лествичник, – тайно научается от Него словесам Его”. От этого живого общения с Богом возникают дар пророческий и та необыкновенная прозорливость, которыми отличался о. Амвросий. Об этом свидетельствовали тысячи его духовных чад. От старца не было сокрыто ни прошлое, ни настоящее, ни будущее их. Приведем слова о старце одной его духовной дочери:

“Как радостно забьется сердце, когда, идя по темному сосновому лесу, увидишь в конце дорожки скитскую колокольню, а с правой стороны убогую келейку смиренного подвижника! Как легко на душе, когда сидишь в этой тесной и душной хибарке, и как светло кажется при ее таинственном полусвете. Сколько людей перебывало здесь! И приходили сюда, обливаясь слезами скорби, а выходили со слезами радости; отчаянные – утешенными и ободренными, неверующие и сомневающиеся – верными чадами Церкви. Здесь жил “батюшка” – источник стольких благодеяний и утешений. Ни звание человека, ни состояние не имели никакого значения в его глазах; ему нужна была только душа человека, которая настолько была дорога для него, что он, забывая себя, всеми силами старался спасти ее, поставив на истинный путь. С утра и до вечера, удрученный недугом, старец принимал посетителей, подавая каждому по потребности. Слова его принимались с верою и были законом. Благословение его или особое внимание считались великим счастьем, и удостоившиеся этого выходили, крестясь и благодаря Бога за полученное утешение”.

Другой человек говорит: “Батюшку нельзя себе представить без участливой улыбки, от которой вдруг становилось как-то весело и тепло; без заботливого взора, который говорил, что вот-вот он сейчас для вас придумает и скажет что-нибудь очень полезное, и без того оживления во всем: в движениях, в горящих глазах, с которым он вас выслушивает и по которому вы хорошо понимаете, что в эту минуту он весь вами живет и что вы ему ближе, чем вы сами себе.

От живости батюшки выражение его лица постоянно менялось: то он с лаской глядел на вас, то смеялся с вами одушевленным молодым смехом, то радостно сочувствовал, если вы были довольны, то тихо склонял голову, если вы рассказывали что-нибудь печальное, то на минуту погружался в размышление, когда вы хотели, чтобы он сказал вам, как поступить в каком-либо деле, то решительно принимался качать головой, когда отсоветывал какую-нибудь вещь, то разумно и подробно, глядя на вас, все ли вы понимаете, начинал объяснять, как надо устроить ваше дело.

Иногда в лице батюшки являлось беспокойное выражение: ему хотелось вам что-то сказать, но он не желал обнаружить, что знает это, и старался, чтобы вы сами спросили у него; например, батюшка благословил вам начать какое-нибудь дело, и ему хочется назвать полезного для этого дела человека, о котором вы ему не говорили, которого он не видал, не слыхал, но о котором знает по своей прозорливости. “Ну, а как же, – начинает батюшка, заботливо и немного беспокойно глядя на вас, – ведь тебе одному не управиться, тебе надо понятливого человека”. “Ах, да, – вспоминаете вы, – я и забыл спросить: у меня есть на виду человек” – и вы в нескольких словах определяете этого человека. “Ну вот-вот! – подхватывает радостно батюшка, еще не дослушав. – Его-его! Ты говоришь, он расторопный”, а, может быть, вы еще и не успели этого сказать, “такого сюда и надо”. Во время беседы на вас зорко глядят выразительные глаза Батюшки. Вы чувствуете, что эти глаза видят все, что в вас есть дурного и хорошего; и вас радует, что это так и что в вас от него не может, быть тайны.

Иногда же это доброе, ласковое, приятное лицо старца Амвросия как-то особенно преображалось, озаряясь благодатным светом; и бывало так большей частью или во время, или после молитвы, преимущественно в утренние часы. Вот пример. Пришел, по обычаю, к старцу в конце утреннего правила его письмоводитель скитский иеромонах о.Венедикт. Старец, отслушав правило, сел на свою кровать. О.Венедикт подходит под благословение и, к великому удивлению, видит лицо старца светящимся. Но лишь только получил он благословение, как этот дивный свет скрылся. Спустя немного времени о.Венедикт опять подошел к старцу, когда тот находился в другой келье и занимался с народом, и по простоте своей спросил: “Или вы, батюшка, видели какое видение?” Старец не сказал ему ни слова, только слегка стукнул его по голове рукой – знак особенного старческого благословения”.

Вот один из случаев обращения к Богу измученного человека, потерявшего все устои и не отыскавшего цели жизни. “Он искал ее в обширном труде, в беседе с Толстым и отовсюду бежал. Он говорит батюшке, что пришел его посмотреть. “Что же, смотрите!” – отвечает Старец, встает затем со своей кровати, выпрямляется во весь рост и вглядывается в человека своим ясным взором. От этого взора какое-то тепло, нечто похожее на примирение, льется в наболевшую душу. Неверующий поселяется близ батюшки и всякий день ведет с ним долгую беседу. Он хочет веры, но он не может верить. Проходит много времени. В одно утро он говорит батюшке: “Я уверовал”.

И Толстому промыслительно дана была возможность увидеть неоднократно своими глазами о.Амвросия, эту воплощенную святость и любовь, этот живой плод истинного евангельского учения. Но, увы, он ровно ничего не узрел, и как противоположна о.Амвросию эта пародия на него в лице о.Сергия! Зато сколько автобиографических черт в этом рассказе!

– Известно, что Толстой многим своим героям сообщал свои личные свойства. Об этом, между прочим, упоминает сын Толстого – Илья Львович в разговоре с писателем Буниным: “Ведь он (Толстой. И.К.) состоял из Наташи Ростовой и Ерошки, из князя Андрея и Пьера, из старика Волконского и Каратаева, из княжны Марии и Холстомера (лошади. И.К.)... Ты знаешь, конечно, что сказал ему Тургенев, когда прочитал «Холстомера»? “Лев Николаевич, теперь я вполне убежден, что вы были лошадью”⁴⁹.

Общая доминирующая черта характера, роднящая о.Сергия с его автором – это гордость. Самовлюбленность о.Сергия и демоническое поклонение самому себе красной нитью проходит через весь рассказ. О его детстве говорится так: мальчик выдавался блестящими способностями, огромным самолюбием, вследствие чего был первым и по наукам, и особенно по математике, к которой он имел особое пристрастие, и по фронтовой и верховой езде... Работа с самого его детства шла, по-видимому, самая разнообразная, но в сущности все одна и та же, состоящая в том, чтобы во всех делах, представляющихся ему на пути, достигать совершенства и успеха, вызывающего похвалы и удивление людей”. Подобное этому пишет о себе автор своей кузине Александре Андреевне Толстой в 1903 г.: “В молодые годы я считал себя способным ездить верхом, плавать, бороться не хуже, но скорее лучше, чем кто-либо другой. И это было любимым предметом моих дум. А теперь я начинаю чувствовать, что я не только плаваю и делаю гимнастику не хуже других, но даже лучше, но уверен, что подобное будет и относительно самого главного испытания в жизни: последнего погружения (смерти), ибо плох солдат, который не желает сделаться генералом”.

Но продолжим наш рассказ: в юности Касатский, в будущем о. Сергий, добивался первенства во всем: в науках, в игре в шахматы, в разговоре по-французски и в общем развитии. Наконец он “задался мыслью достигнуть блестящего положения в высшем светском обществе. Он привык быть первым, а в этом деле он далеко не был им”.

“Поступая в монастырь, он показывал, что презирает все то, что казалось столь важным другим и ему самому в то время, как он служил, и становился на такую высоту, с которой он мог сверху вниз смотреть на тех людей, которым он прежде завидовал”. О таком состоянии монаха Лествичник⁵⁰ говорит следующее: “Гордый монах не имеет нужды в бесе: он сам сделался для себя бесом и супостатом... Смиренномудрие есть дверь Царствия Небесного... Все же, которые пришли в монашество иною дверью, татие суть своей жизни и разбойницы”. И эти слова буквально оправдались на о.Сергии: Толстой психологически верно изобразил его.

Далее все то же. “Он тяготился посетителями и уставал от них, но в глубине души он радовался им, радовался тем восхвалениям, которые окружали его”. Когда о.Сергий начал старчествовать, “он думал, что он светильник горящий”. Святой Симеон Новый Богослов⁵¹ говорит, что подобный сему человек, “взяв на себя труд, награды лишается потому, что окрадывается тщеславием, не понимая этого. Мнит о себе, что он внимателен и весьма часто от гордости презирает других и их осуждает, и поставляет себя достойным, согласно своему воображению, быть пастырем овец и путеводит их, и уподобляется слепцу, покушающемуся водить других” “„О триех образех молитвы”). Состояние о.Сергия есть “прелесть” (прельщенность), полная безблагодатность, “монашеский кошмар без Христа”, как метко выразился один исследователь еще в прежнее время.

Общая биографическая черта Толстого с его героем и тот случай,. когда о.Сергий поручает следить за собой одному молодому послушнику в момент искушения, подобно тому, как Толстой поручает себя надзору домашнего учителя, чтобы избежать падения с кухаркой Домной. О.Сергий так же, как и автор, чувствует тягу к бегству: приготовил мужицкую рубаху, портки, кафтан и шапку, продумывая, как оденется, острижет волосы и уйдет.

У Толстого есть еще один рассказ об отце Исидоре, неоконченный, изображающий подвижника, лишенного богообщения и малейшего мистического опыта. О.Исидор, ощутив по совершении литургии отсутствие веры, уходит из монастыря, чтобы стать революционером. По плану значится, что Исидор кончает жизнь на виселице между двумя разбойниками.

Духовная катастрофа Сергия и Исидора – это личная драма Толстого, драма гордого безблагодатного сердца.

В “Новом журнале” (Кн.40.1955) появилась статья Р.Плетнева “О.Сергий и Четьи Минеи”, вызвавшая лестное одобрение парижской газеты “Русская мысль”. Автор говорит, что Толстой написал свой рассказ в духе православия. Цель его была якобы показать равнозначность и двуединство путей монашества и служения в миру людям. От светского критика совершенно ускользает, что рассказ этот представляет собою “фальшивую монету”. Благодаря литературному перу Толстого, подделка является достаточно искусной, чтобы нецерковному человеку было трудно ее обнаружить.

Толстой встречался со старцами, видел проявление их благодатных даров и свойств и захотел все это объяснить естественным образом. То же самое, что он проделал с Евангелием, исключив из него все сверхъестественное. Получился о.Сергий, психологически верный тип, но со старцами и истинной духовной жизнью ничего общего не имеющий. Толстой читал и Ефрема Сирина, и Исаака Сирина⁵², с какой-то стороны похвалил “Невидимую брань” Никодима Святогорца. Но ведь он изучал и Евангелие, а каков был результат? Все это чтение и изучение исказилось, как в кривом зеркале. Разгадку этого находим в словах апостола Павла: Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (1Кор.2:14:15).

Но перейдем непосредственно к рассказу. Игумен монастыря, куда поступил князь Касатский, как уже говорилось раньше, был учеником “старца Амвросия, ученика старца Макария, ученика старца Леонида”. Если мы отбросим в этом перечне старца Амвросия, как сознательно допущенный анахронизм, то мы обнаружим подлинного деятеля в описываемую эпоху, а именно настоятеля Сергиевой пустыни под Петербургом. Это архимандрит Игнатий Брянчанинов⁵³, ученик старцев Льва и Макария, который при императоре Николае I и благоустроил эту пустынь, автор известных “Аскетических опытов”, впоследствии епископ. В этом своем труде он дает синтез учения святых отцов о духовном аскетическом делании, основанный на двухтысячелетнем опыте. Своего игумена Толстой заставляет действовать совершенно обратно этому учению. Этот игумен, чтобы излечить о.Сергия от гордости, посылает его в затвор. По учению же святых отцов: “Истинно хотящий спастись, должен сперва в сожитии с людьми претерпеть бесчестия, лишения, унижения, освободиться от влияния чувств своих, и тогда пойти уже в совершенное безмолвие” (Варсонофий и Иоанн Пророк. Ответ108).

“Безмолвие полезно для преуспевающих, понявших внутреннюю брань и отвергнувших пристрастия (из жития Саввы Освященного), чему должны прежде обучиться в общежитии. Иначе безмолвие приносит величайший вред: лишает преуспеяния, усиливает страсти (Кассиан Римлянин), бывает причиною высокоумия и бесовской прелести” (Епископ Игнатий. T.1.С.161).

“Никто из тех, которые подвержены раздражительности и возношению, лицемерию и памятозлобию, да не дерзнет когда-либо увидеть и след безмолвия, чтобы не дойти ему до исступления ума, и только.

Безмолвие неопытных губит... К истинному безмолвию способны редкие, именно те, которые стяжали Божественное утешение и Божественное содействие в помощь при бранех” (Лествичник. Сл.27,§36 и §55.Сл.4.§120).

О.Сергий посылается на высший путь (затвор), не отвечая этим требованиям аскетики. Крушение его неизбежно. И к этому ведет его Толстой, оставаясь, таким образом, психологически правдивым.

Монашеский путь исключительно труден. Только тогда он становится возможным, когда укореняется в Боге, во всемогущем Творце и Зиждителе всего Иисусе Христе и Его непосредственной помощи. Монашество – это особая благодать, осеняющая постригаемого, что происходит только при всецелом его Предании себя в руки Творца и при полном самоотречении.

“Иисусе предивный, мучеников крепосте! Иисусе претихий, монахов радосте! Иисусе премилостивый, пресвитеров сладосте!... Иисусе премилосердый, постников воздержание!... Иисусе предвечный, грешников спасение! Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!” (акафист)⁵⁴. Сила монаха в непрестанном призывании имени Иисуса. Иисусова молитва – это меч духовный его.

Толстой задался целью опорочить монашеский путь; поэтому его герой как будто идет этим путем: о.Сергий “творит Иисусову молитву”, “кладет поклоны”, ведет борьбу с помыслами, смиряется, совершение проскомидии приводило его в восторженное, умиленное состояние (почему-то проскомидии?) и т.д., но когда дело доходит до подробного описания того, что творится в душе о.Сергия, то оказывается, что он занимается особенным, доселе никому неведомым “толстовским” “внутренним деланием”: “О. Сергий находился в том состоянии борьбы, в котором он всегда находился во время службы. Борьба состояла в том, что его раздражали посетители, господа, особенно дамы. Он старался выдвинуть как бы шоры своему вниманию, не видеть ничего, кроме блеска свечей, и не испытывать никакого другого чувства, кроме самозабвения в сознании исполнения должного, которое он испытывал всегда, слушая и повторяя столько раз слышанные молитвы”. И в таком состоянии самозамкнутого, бесцельного и бесплодного, скучного и нудного самопринуждения, без духовных утешений, без благодати, без Христа Толстой заставляет своего “подвижника” проводить целые годы, что психологически уже невозможно. Будучи сам чужд Христа, Толстой, конечно, не может изобразить и жизни подвижника во Христе.

Чтобы высмеять ненавистный ему высочайший сердечный подвиг внутреннего делания великих подвижников, Толстой сочиняет такую клевету: “Творя умную молитву, о. Сергий смотрит на кончик носа”. Это вариант древней, еще XIV века, клеветы западника Варлаама на православных безмолвников (исихастов) в период паламитских споров.

В затворе о.Сергий прославляется как чудотворец. Сам не веря в возможность чудес, Толстой не описывает ни одного чуда: мальчик, якобы исцеленный о.Сергием, поправился через месяц, надо полагать, просто выздоровел естественным образом О чудесах, творимых о.Сергием, говорится вскользь, туманно, понимай, как знаешь, важно то, что создалась репутация целителя.

Красной нитью проходит через аскетические творения то положение, что человек сам, собственными своими силами, не может преодолеть падшее естество свое (положение, обратное руссоизму) и что страсти побеждают и искореняют только при содействии благодати. Подтверждение этого закона видим мы и на о.Сергии: не имея в душе живого Бога, он изнемогает в самонадеянной, но бесплодной борьбе с самим собою; он далек от евангельских заповедей; не ими руководствуется он в ответственные моменты своей жизни: он действует или по страсти, или принимает решения на основании отвлеченных размышлений; о.Сергий не подвижник, не инок: в нем мы узнаем самого Толстого.

Этот тяжелый, безбожный, а потому и греховный лжедуховный свой путь о.Сергий заканчивает плотским падением. Тогда он тайно оставляет скит, уходит к дальней родственнице, кается перед ней в своих грехах, смиряется... Затем он поселяется среди людей, копает огороды, учит детей, ходит за больными. И в этом находит полное удовлетворение, и его мятущаяся душа наконец умиротворяется. О принесении покаяния Христу нет и речи: это самый верный признак того, что Христа в душе о.Сергия никогда и не было.

Аскетический путь приводит истинных подвижников к благодатным духовным утешениям. Не испытавшие таковых не могут о них судить, как слепой от рождения не может иметь представления о красоте Божьего мира. Такой подвижник, утратив по своей вине радость богообщения, жаждет тягчайшими подвигами заглушить нестерпимую тоску по утерянном рае и искупить свой грех. Так и поступил Иаков Постник, житие которого послужило Толстому прототипом его рассказу.

Смерть Толстого

Хоть он и лев, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его сатана.

(Старец Варсонофий Оптинский)

Полная биография Толстого не входит в нашу задачу, поэтому опускаем разбор его семейной драмы с неблаговидной в ней ролью Черткова, оказывавшего на Толстого тяжелое давление.

За три месяца до бегства Толстой писал: “От Черткова письмо с упреками и обличением” – за то, что он, Толстой, продолжает жить, как и прежде. “Они разрывают меня на части. Иногда думается уйти от всех”. Так жаловался Толстой в своих записях.

Но помимо той невыносимой обстановки, создавшейся в Ясной Поляне, которая побудила его к бегству, в его душе обострялось все больше и больше та непрерывная и глухая борьба между рассудком и сердцем, которая не покидала его и раньше, смерть теперь была близка и неизбежна, и он это сознавал.

“В последние годы своей жизни он часто говорил о радости, с которой ожидает смерть, этот момент, который освободит от растленного тела, когда душа войдет в слияние с Богом. Он развивал эти идеи в серии набросков и рассказов. Один из них – “Хозяин и работник”. В этом рассказе крестьянин действительно верил в “Хозяина”, тогда как сам Толстой... Конечно, нетрудно понять, что эти писания и разговоры являются не более, как самоутешением, попыткой к самообману. “Прошлую ночь (в постели) я потушил свечу и начал искать спички в темноте и, не найдя их, был охвачен страхом. Тогда я спросил себя: “И это ты, который готовишь себя к смерти? Будешь ли ты тоже умирать со спичками?”

Из этой “бессмысленной” жизни, которую, несмотря на беспрестанную борьбу со своими инстинктами, он безумно обожает, смотрит он с недоверием в ожидающий его мрак; он боится смерти, тщетно пытается разогнать этот страх, зажигая утешительные рационалистические “спички” одну за другой. Он уверяет себя, что он так счастлив быть старым; он никогда не обменяет молодость на старость и то приближение к Богу, которое она сулит; но временами его обнаженный лоб морщится, и грустные признания вырываются у него: “Калиф Абдаграман имел четырнадцать счастливых дней в жизни, у меня, наверное, не было стольких”. Его держат земные привязанности. Он должен развязаться с ними; он ревностно пытается это сделать. Он стремится умерить свое тяготение к вкусной пище (его “прожорливость” толкает его съесть лишнее), к хорошей музыке, к семье (христианин должен быть добр ко всем, но не иметь личных привязанностей)⁵⁵, к запаху цветущих лип. Но если он не достиг этого в предшествующие 25 лет, то как он может успеть теперь? Но все это остается под поверхностью: он редко показывает это. Чужие видят другую сторону Толстого” (Назаров).

Близкий наблюдатель – сын Толстого Лев Львович говорит об отце, что “хотя последнему и казалось, что он окончательно создал свою доктрину и нашел для себя и других совершенно ясные ответы на самые существенные вопросы жизни, сам Толстой был далек от радостного состояния. Он далеко не сиял и продолжал пребывать в сомнениях; и более, чем когда-либо, особенно в последние месяцы своей жизни, он искал не внутри себя, но вовне моральную и религиозную поддержку”.

“За несколько месяцев перед его смертью, – продолжает Лев Львович, – в бытность мою в Ясной Поляне в 1910 г. отец удивил меня некоторыми замечаниями, имевшими глубокое внутреннее значение. Однажды вечером он был в той части дома, где находились жилые комнаты домашней прислуги, и он заметил, что одна из дверей была открыта. Это был канун большого праздника, и несколько свечей и лампад горело в святом углу перед украшенными цветами иконами. Отец встретил меня тут же на лестнице. “Куда ты идешь?” – спросил он меня, любопытный как всегда ко всему, что он видел. Я объяснил, и он продолжал: “Я только что видел комнату прислуги”. “Иконы, – сказал он мягким и нежным голосом, – освещены и разукрашены цветами. Знаешь, что пришло мне в голову, когда я это увидел? Что это и есть поэзия религии”. Я понял, что происходило в его мягком сердце: он сам нуждался в этой поэзии религии, от отсутствия которой он страдал, и завидовал, быть может, как прежде, тем простым и смиренным духом, которые обладали верою и в этом находили удовлетворение”⁵⁶.

В этот же период времени, последнее лето жизни Толстого, его посетил М. В. Лодыженский, автор известной “Трилогии”, который передает следующее: “На мой вопрос о его здоровье, Толстой тогда прямо ответил: “Надо к смерти готовиться”, и лицо его было грустное, выражение глаз очень серьезное”... Несомненно, Толстой в это время упорно думал о смерти... и почвы под собой перед этой надвигающейся на него смертью он не чувствовал. Непрочность его религиозного мировоззрения была характернейшим свойством его рационалистической философии. Так, например, за два дня до ухода своего из Ясной Поляны, то есть 26 октября 1910 г., в письме своему Черткову, высказав свои воззрения на настоящую и будущую жизнь, прибавляет: “Иногда это мне кажется верным, а иногда кажется чепухой”⁵⁷.

“28 октября 1910 г., – говорит далее Лодыженский,– совершается нечто неожиданное для всех нас: Толстой бежит из дома, и бежит не к толстовцам, а к своей сестре, монахине, имея целью близ нее пожить; совершает этот побег тайно от всех. Знает об этом один доктор Маковицкий, которого Толстой берет с собой... Мы узнаем еще о другом неожиданном поступке Толстого: он, выехавши из дому к сестре, не едет к ней сразу, а решает заехать в Оптину пустынь с целью повидаться с оптинскими старцами... Может быть, он там услышит сильное слово, которое осветит истину; может быть, прояснятся сомнения, охватившие его душу. Оптинский старец предстанет перед ним во всеоружии своей веры, во всеоружии своего вдохновения”⁵⁸.

Последней книгой, какую читал Толстой в Ясной Поляне перед своим уходом, была “Братья Карамазовы” Достоевского. Книга эта лежит в его спальне на столике у его кровати так, как он ее оставил. Не образ ли старца Зосимы навеял ему желание бежать именно в Оптину к старцам?

В Оптину пустынь Толстой направился в ночь с 27 на 28 октября. “Из Ясной Поляны он выбрался между четырьмя и пятью часами утра” – как записал Маковицкий, с удивительной точностью много лет изо дня в день ведший свои записи о нем.

“Вез его в старой дышловой коляске старый кучер Адриан. Коляску сопровождал верхом, освещая путь факелом, конюх Филипп. Ехали на станцию Щекино Московско-Курской жел.дор. (5 верст от Ясной Поляны). В дороге было холодно, и Маковицкий надел на него вторую шапку. Сели в товарно-пассажирский поезд, шедший из Тулы в Орел. На узловой станции Горбачеве (105 верст от Козельска Калужской губернии), пересели в смешанный поезд. В 4 часа 50 м. вечера приехали в Козельск, в 5-ти верстах от которого находится Оптина Введенская пустынь, а в большом селе Шамордине – тот женский монастырь, где давно монашествовала сестра Толстого Мария Николаевна. Когда прибыли в Козельск, уже совсем смеркалось. Со станции поехали в монастырь в ямщицкой тележке по речной низменности, отделяющей Козельск от монастыря. Дорога была ужасная, грязная. Было очень темно. Месяц светил из-за облаков. Лошади шли шагом. “Лев Николаевич, – говорит Маковицкий, – еще в вагоне спрашивал, и теперь спросил ямщика, какие теперь старцы в Оптиной, и сказал, что пойдет к ним.” Под монастырем переправлялись через реку на пароме. В монастыре остановились у гостинника монаха отца Михаила. Отец Михаил с рыжими, почти красными волосами и бородой, приветливый, отвел просторную комнату с двумя кроватями и широким диваном. Внесли вещи. Лев Николаевич сказал: “Как здесь хорошо!” – и сейчас же сел за писание”⁵⁹.

На следующий день Толстой ходил в скит. Приведем показание очевидца этой прогулки Толстого, о. игумена Иннокентия, тогда оптинского послушника, ныне проживающего в Бразилии⁶⁰.

“29-го утром приходит ко мне в канцелярию послушник Николай Тимашев и говорит: “Брат Игнатий, пойдем посмотрим Льва Толстого”. Я с охотой согласился. А как это лучше осуществить, мы сообразили. Против главных врат и гостиниц расположен вдоль главной дороги монастырский фруктовый сад, обнесенный живой оградой из акаций. Утром мы пошли в сад и заняли выжидательную позицию: когда выйдет Толстой из гостиницы. Ждать нам долго не пришлось. Около 10-ти утра Л.Н. Толстой вышел один. Одет он был в длинное русское пальто темно-синего сукна со складками назади; такая одежда носится в русских центральных местностях; сапоги в глубоких калошах, на голове – бархатная шапка, формой полукамилавки, и в правой руке складной стул, каковой служил ему походной тростью. Вышедши из гостиницы, он не пошел в монастырские ворота, а, пройдя их, пошел дорогою вдоль монастырской внешней стены вокруг монастыря. Когда мы увидели, что он, пройдя странноприимную гостиницу, повернул вдоль южной стороны на восток, мы тогда пошли через весь монастырь, и, выйдя в восточные ворота, ведущие в скит, повернули направо, в надежде встретиться с ним. Расчет наш был точный: отойдя от дороги ведущей в скит приблизительно саженей 50, мы, идя как бы не замечая, повстречались с ним. По обыкновению послушников, мы сняли свои скуфейки и молча приветствовали его полупоклоном. Он, в свою очередь, сняв свою полукамилавку, ответствовал нам молча тоже полупоклоном и пошел дальше. Выйдя на дорогу, ведущую в скит, он пошел по ней. Мы так и подумали, что он пошел в скит к старцам, и пошли лесом незаметно для него, наблюдая, куда он пойдет. Подойдя к скитским воротам, каковые устроены в крытой небольшой галерее, в которой изображены в рост человека с правой стороны преподобные отцы, просиявшие подвигами на Востоке: Антоний, Пахомий, авва Дорофей, Макарий Египетский, Феодор Студит и др., с левой стороны – отцы, просиявшие в нашем отечестве. Лев Николаевич остановился против врат, с правой стороны которых рядом келья старца Иосифа, а налево – Варсонофия. Немного постояв, он повернул возле скитской стены налево и вышел на тропинку, ведущую на монастырские огороды, прошел огородами и дошел до берега реки Жиздры. Тут он развернул свой складной стул и сел. С этого места открывается чудная панорама на весь монастырь, окруженный лесом. Сидя он любовался этой картиной и просидел, отдыхая довольно порядочно времени, а потом поднялся и пошел в гостиницу и больше никуда не выходил. А утром 30-го он отправился на станцию Козельск для дальнейшего следования в Шамординский монастырь, где жила его сестра – монахиня Мария”.

Поселянин в своей статье в “Новом времени” (1911. Ноябрь. №12808) приводит слова гостинника о. Михаила о том, как явился Толстой в гостиницу: “Взошел, шапку скинул, положил на стол перчатки и спрашивает: “Вам, может быть, неприятно, что я приехал? Я Лев Толстой, отверженный Церковью. Приехал к вашим старцам поговорить с ними...” Одна из сестер Шамординского монастыря успела поговорить с Маковицким. Доктор рассказал ей, что когда Лев Николаевич вернулся с прогулки по Оптиной, он (доктор) спросил его: “Граф, где же вы были?” “Ходил в скит; хотел зайти к старцу; постоял, но не решился”. – “Почему же?” – “Не решился: ведь я отлучен”. – “А еще пойдете?” – “Если меня пригласят”.

М. В. Лодыженский в книге своей “Свет Незримый” так рассуждает по этому поводу: “Здесь происходит нечто жестокое для Толстого: его к старцу не пускает противящаяся этому порыву более могущественная сила; сила эта – собственная гордость Толстого. Итак, вот она – воля Толстого! Воля эта связана его гордостью. Его решение быть или не быть у старца зависит прежде всего, пригласит ли его старец войти к нему или не пригласит. Нужно было старцу догадаться пригласить Толстого к себе. Гордость Толстого говорила ему, что уже много и того, что он, отлученный от Церкви, решился приехать в Оптину пустынь, довольно и того, что он, Толстой, открыто объявил об этом гостиннику о.Михаилу!”

Итак, Толстой, не побывав ни у старца, ни у настоятеля, поехал к сестре в Шамордино. Покидая гостиницу, он расписался в книге посетителей синим карандашом крупным небрежным почерком: “Лев Толстой благодарит за прием”. Поселянин передает рассказ сестры Толстого о ее встрече с ним: “Как он вошел, я и заплакала, и обрадовалась я, и нервы... Он говорит: “Мы с тобою долго не виделись, а теперь будем видеться всякий день”. “Как так?” – “Да я совсем сюда приехал”. На следующее утро брат в деревне Шамордино нашел избу и мне сказал, что будет в ней жить... Александра Львовна приехала... Вечером они все были у меня. Александра Львовна говорила отцу: “Мама непременно приедет”– и этим испугала его”.

Следующие подробности берем из статьи “М.Н.Толстая” в “Русском слове” (1912.10Апреля.№ 83).

Мария Николаевна рассказывает племяннику Илье Львовичу: “Вот на этом же стуле, на котором ты сидишь, он (Л.Н.Т. И.К.) сидел и все мне рассказывал. А как он плакал, особенно когда Саша привезла ему из Ясной Поляны от всех вас письма. И я так рада была, что он решил здесь поселиться. Ведь даже дом нанял на три недели. Я никак не думала, прощаясь с ним вечером, что я его больше не увижу. Напротив, он даже говорил мне: “Вот как хорошо, теперь будем видеться часто!” Ведь ты знаешь, Левочка виделся с отцом Иосифом, только давно, лет 12 тому назад. Они долго разговаривали, и отец Иосиф сказал о нем, что у него слишком гордый ум и что пока он не перестанет доверяться своему уму, он не вернется к Церкви”...

Сестра философа Лопатина, близко знавшая монахиню Марию, об этих событиях рассказывает: “Приехав в Шамордино к Марии Николаевне, он (Л.Н.Т. И.К.) радостно сказал ей: “Машенька, я остаюсь здесь!” Волнение ее было слишком сильно, чтобы поверить этому счастью. Она сказала ему: “Подумай, отдохни!” Он вернулся к ней утром, как было условлено, но уже не один: вошли и те, что за ним приехали. Он был смущен и подавлен и не глядел на сестру. Ей сказали, что едут к духоборам. “Левочка, зачем ты это делаешь?” – воскликнула она. Он посмотрел на нее глазами, полными слез. Ей сказали: “Тетя Маша, ты всегда все видишь в мрачном свете и только расстраиваешь папа. Все будет хорошо, вот увидишь”– и отправились с ним в его последнюю дорогу!”...

Известный журналист Ксюнин, посетивший Шамордино тотчас после смерти Толстого, в своей книге “Уход Толстого” многое говорит со слов его сестры и, между прочим, следующее: “Когда Толстой пришел к сестре, они долго сидели, затворившись от всех в ее спальне. Вышли только к обеду, и тогда Толстой сказал: “Сестра, я был в Оптиной, как там хорошо! С какой радостью я жил бы там, исполняя самые низкие и трудные дела; только поставил бы условием не принуждать меня ходить в церковь”. “Это было бы прекрасно, – отвечала сестра, – но с тебя бы взяли условие, ничего не проповедовать и не учить”. Он задумался, опустил голову и оставался в таком положении довольно долго, пока ему не напомнили, что обед кончен. “Виделся ли ты в Оптиной со старцами?” – спросила она. Он ответил: “Нет. Разве ты думаешь, что они меня приняли бы? Ты забыла, что я отлучен”.

Свое отлучение Толстой переживает гораздо сильнее, чем показывает, чем позволяет ему это показывать его самолюбие. Так, Лев Львович, который, по-видимому, из всей семьи тоньше других понимал сложную психологию своего отца, приоткрывает завесу над тем, что глубоко таилось в душе Толстого, но что он тщательно скрывал от всех.

“Тетя Мария, – говорит он, – не могла простить своему брату дерзкого описания литургии и Святых тайн в одной из глав ’’Воскресения”. Она считала этот поступок моего отца несправедливым и недобрым и была глубоко уязвлена этим. Уверяют, что именно эта глава и была причиной отлучения Толстого от Церкви Св.Синодом 22 февраля 1901 г. Это событие, я помню, произвело болезненное действие на чувствительную душу моего отца, хотя в своем ответе Синоду он показал себя спокойным и слегка равнодушным... Тем не менее он это переживал больше, чем многие могли бы это подумать. Моя тетка Мария переживала этот случай так остро, что вскоре заболела. Позднее она отказывалась разговаривать на эту тему”.

О причинах, вызвавших кризис Толстого, Лев Львович высказывает следующие предположения: “После бегства из Ясной Поляны мой отец поехал прямо к своей сестре, которая была единственным живым существом, знавшим его в детстве и юности. Мне сдается, что он был побуждаем отправиться в Шамординский монастырь по двум сильным чувствам: одно из них, несомненно, было желанием перед смертью, близость которой он предвидел, повидаться с единственной своей сестрой; второе – это уйти туда, где хорошие люди были способны найти действительное успокоение в своей вере”⁶¹.

Вся жизнь Толстого прошла в скитаниях по бесплодным пустыням отвлеченного разума в напрасных поисках истины, и теперь, в последние минуты, он надеялся почерпнуть из этого благодатного источника той “живой воды”, которой жаждала истомившаяся, мятущаяся его душа. Но не сбылись эти последние надежды.

Еще 30 октября вечером в Шамордине Л.Н. Толстой “жаловался на некоторую слабость и недомогание, но, тем не менее, 31-го рано утром, несмотря на дурную погоду, в сопровождении своей дочери и ее подруги В.М. Феоктистовой, приехавших к нему накануне, и Д.П.Маковицкого, который его сопровождал все время, уехал на лошадях в Козельск (18 верст), оттуда по Рязанско-Уральской железной дороге по направлению на Богоявленск, чтобы далее следовать в Ростов-на-Дону... Ввиду лихорадочного состояния Льва Николаевича решено было оставить поезд и высадиться на ближайшей большой станции. Этой станцией оказалось Астапово”. (Выписка из “Протокола” за подписью врачей. “Новое время”. (1910.12 ноября. № 12454).

Согласно этому же протоколу Толстой “был уже так слаб, что с трудом дошел до кровати. Здесь он сделал разные распоряжения, и затем с ним произошел непродолжительный, около минуты, припадок судороги в левой руке и левой половине лица, сопровождавшийся обморочным состоянием”.

По всем данным, те “распоряжения”, о которых упоминает рапорт врачей, включают в себя и отправку телеграммы в Оптину с вызовом старца Иосифа. Но вызов Толстым старца был скрыт толстовцами от русской общественности. Открылось это только в 1956 г., когда на страницах “Владимирского вестника” Игумен Иннокентий рассказал подробно об этом. Как работающему в канцелярии, ему было известно все, что через нее проходило. Вот что он рассказывает:

“Спустя немного времени по отъезде графа из Шамордина, в Оптиной была получена телеграмма со станции Астапово с просьбой немедленно прислать к больному графу старца Иосифа. По получении телеграммы был собран совет старшей братии монастыря: настоятель архимандрит Ксенофонт, настоятель скита, он же старец и духовник всего братства монастыря, игумен Варсонофий, казначей иеромонах Иннокентий, эконом иеромонах Палладий, благочинный иеромонах Феодот, ризничий – иеромонах Феодосий, уставщик иеромонах Исаакий, впоследствии настоятель; иеромонах Сергий, иеромонах Исаия, бывший келейник старца Амвросия, заведующий больницей монастырский врач иеромонах Пантелеймон, письмоводитель монах Эраст и другие. На этом совете решено было вместо старца. Иосифа, который в это время по слабости сил не мог выходить из кельи, командировать старца игумена Варсонофия в сопровождении иеромонаха Пантелеймона. Но, как известно, окружением Толстого они не были допущены к больному, несмотря на все усилия с их стороны. Когда старца Варсонофия окружили корреспонденты газет и журналов и спросили: “Ваше интервью, батюшка!” Старец им ответил: “Вот мое интервью, так и напишите: хотя он и Лев, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его сатана”.

Вызов Толстым старца подтверждается и воспоминаниями служащего Рязанско-Уральской железной дороги Павлова, напечатанными в “Православной Руси” (1956.№11). Он рассказывает, что на станции Астапово служил буфетчиком добрый знакомый Павловых Сергей Моревич, человек пожилой, обликом похожий на Толстого, и сам ярый толстовец, организатор толстовского кружка, ездивший с этим кружком ежегодно на сенокос в Ясную Поляну. Вот слова Сергея Моревича: “Факт посещения Толстым Оптиной пустыни и вызова старца был взрывом бомбы в толстовском кружке, который не мог выдержать этого удара и распался”. Из этого вытекает, что телеграмма Толстого о вызове старца стала общеизвестной среди служащих Астапово, а затем и среди прочих служащих – толстовцев по всей линии железной дороги.

Не могла этого не знать и вся газетная пресса, но, очевидно, левая цензура решила это замолчать, как факт, развенчивающий их божество.

Из Астапово Александру Львовну вызвал телеграммой Чертков, который, строго скрывая от семьи Толстых местопребывание больного, приехал в Астапово первым. Александра Львовна вызвала также телеграммой брата Сергея.

На шестой день ухода Толстого Софья Андреевна, жена его, получила телеграмму от редакции “Русского слова” о его местонахождении и болезни, и она вместе с находившимися при ней детьми приехала в Астапово.

Но Софью Андреевну не пустили к умирающему мужу: к ней были приставлены две фельдшерицы, которые крепко держали ее за руки, так что она не могла пошевельнуться, как жалуется сама Софья Андреевна в своей “Автобиографии”.

. На станцию Астапово прибыли и представители власти: 4 ноября исполняющий должность Рязанского губернатора князь Оболенский, а затем и другие. 7 ноября прибыл епископ Тульский Парфений. О нем говорилось уже в связи с его посещением Ясной Поляны.

Приехали корреспонденты газет. Постепенно собралось около 35 человек родных и знакомых.

Присланный властями на станцию Астапово жандармский ротмистр Савицкий совсем не разобрался в обстановке и его донесения страдают ошибками и вымыслами⁶².

Сергей Львович и Татьяна Львовна не отходили от отца с самого начала своего приезда. Толстому не надо было приглашать их к себе, вопреки донесению, однако они преклонялись пред отцом, и едва ли верно утверждение Савицкого, что за ним был надзор. Этого не видно из их личных воспоминаний. На противоположном полюсе находился Андрей Львович⁶³. Савицкий представил его архиерею, как наиболее склонного из семьи Толстых вести переговоры с администрацией. Но Андрей Львович в глазах семьи, кроме матери, был отщепенцем, ненавидел “толстовство” и состоял членом Союза русского народа. Он не мог быть представителем семьи. Не соответствует ни облику оптинского старца Варсонофия, ни другим историческим данным и то, что Савицкий приписывает ему в своем рапорте.

По его словам, о.Варсонофий написал письмо Александре Львовне, в котором он предупреждал, что никаких способных волновать Толстого разговоров о религии не будет и что игумен желал бы только “видеть Толстого и благоволить”. О. игумен будто бы сообщил Савицкому, что если бы он услышал от Толстого одно слово “каюсь”, то в силу своих полномочий, считал бы его отказавшимся от своего “лжеучения” и напутствовал бы его перед смертью, как православного. Все это неверно.

В действительности, о.Варсонофий приехал именно для беседы с Толстым, на чем он и настаивал в своем письме к Александре Львовне, после того, как он получил от нее отказ в просьбе допустить его к больному. Приведем его слова: “Почтительно благодарю Ваше Сиятельство за письмо Ваше, в котором пишете, что воля родителя Вашего и для всей семьи Вашей поставляется на первом плане. Но Вам, графиня, известно, что граф выражал сестре своей, а Вашей тетушке, монахине матери Марии, желание видеть нас и беседовать с нами”.

Беседа была необходима потому, что “когда человек вознамерится оставить богохульное учение и принять учение, содержимое православной Церковью, то он обязан по правилам православной Церкви предать анафеме лжеучение, которое он доселе содержал во вражде к Богу, в хуле на Святого Духа, в общении с сатаной” (Епископ Игнатий Брянчанинов. Т.3.С.85).

Таковы были и взгляды о.Варсонофия на условия покаяния Толстого. Он их выразил за полтора года перед этим (20 марта 1909 г.) в частной беседе, напечатанной в “Троицком слове”: “Что будет с ним (Толстым), один Господь ведает. Покойный великий старец Амвросий говорил той же Марье Николаевне на ее скорбь о брате: “У Бога милости много: Он, может быть, и твоего брата простит. Но для этого ему нужно покаяться и покаяние свое принести перед целым светом. Как грешил на целый свет, так и каяться перед ним должен. Но когда говорят о милости Божией люди, то о правосудии Его забывают, а между тем Бог не только милостив, но и правосуден. Подумайте только: Сына Своего Единородного, возлюбленного Сына Своего, на крестную смерть от руки твари во исполнение правосудия отдал! Ведь тайне этой, преславной и предивной, не только земнородные дивятся, но и все воинство небесное постичь глубину и соединенную с ним любовь и милость не может”.

Как видно из этих слов, а также из приведенного письма, о.Варсонофий не мог и не собирался ограничиться одним словом “каюсь” в силу каких-то полномочий (очевидно, Синода), как приписывает ему Савицкий.

Что касается свидетельства Савицкого, будто о.игумен “по секрету” сообщил ему, что он прислан Синодом, то теперь уже окончательно выяснилось, что это выдумка. Но еще раньше, по свидетельству Ксюнина в его книжке “Уход Толстого”, изданной в Берлине после революции, сам о. Варсонофий в Оптиной пустыни в. г. говорил ему о неправильности утверждения многих, будто старец ездил в Астапово по распоряжению Синода. Того же мнения придерживался и писатель Бунин в своем “Освобождении Толстого”: “Приказ из Петербурга выходит, таким образом, “выдумкой”, – выводит он свое заключение после разбора этого вопроса. “Но что было бы, если бы Александра Львовна допустила его (старца. И.К.) к отцу?” – спрашивает Бунин. “Можно предположить примирение с Церковью”, – полагает он. Будучи вольнодумцем, Бунин все же готов рассуждать беспристрастно.

Иначе толкует В.М.Маклаков⁶⁴ (“Возрождение”.1954.Январь-февраль) мотивы присутствия священника в Астапове, когда умирал Толстой. В этой статье Маклаков не останавливается перед извращением всем известных обстоятельств и событий, сопровождающих смерть Толстого. Окружение скрыло от умирающего прибытие о.Варсонофия из боязни, что Толстой отречется от своего учения. Между тем Маклаков утверждает, будто сам Толстой отказал в приеме: “Он (Толстой) не принял их” (представителей Церкви).

Маклаков не ограничивается только этим извращением хорошо известных событий: он в этой же статье называет старца “чекистом”.

Ненависть к Церкви настолько ослепляет Маклакова, что он уже переходит границы здравого смысла и своей явной ложью и клеветой желает унизить Церковь, а ее врага – толстовство, реабилитировать, так как этому последнему бегство Толстого в Оптину, и в особенности телеграмма, нанесли удар.

“Тайна” вызова старца Толстым была крепко запечатана, и кто бы мог подумать, что через 50 лет она раскроется.

Статья Маклакова вызвала достойный отпор в “Православной Руси” (1955.№4:6), но никто не назвал имени о. Варсонофия⁶⁵, схиигумена и старца Оптиной пустыни.

Кем же был о.игумен Варсонофий? В миру он был полковником, происходил из оренбургского казачества, служил при штабе военного Казанского округа. Тяжко заболев однажды воспалением легких и находясь при смерти, он велел денщику читать ему вслух Евангелие. В это время ему последовало видение: отверзлись небеса, и он содрогнулся от великого страха и света. В его душе произошел переворот, у него открылось духовное зрение. По отзыву старца, о. Нектария: “Из блестящего военного в одну ночь, по изволению Божию, он стал великим старцем”. Он носил в миру имя Павла, и это чудо, с ним бывшее, напоминает чудесное призвание его небесного покровителя апостола Павла. К общему удивлению, больной полковник поправился и уехал в Оптину пустынь. Отец Амвросий благословил его на монашество, но когда он вернулся через год в Оптину пустынь, чтобы вступить в число ее братий, о. Амвросий лежал уже в гробу. Будущий о. Варсонофйй был определен старцем Анатолием (Зерцаловым) в келейники к о. Нектарию, опытному подвижнику и будущему старцу. Сам старец Анатолий был искуснейшим делателем молитвы Иисусовой. Пройдя в течение десяти лет монашескую школу внешних подвигов и духовного делания под руководством этих лиц, о. Варсонофий был послан в 1904 г. на Японскую войну обслуживать лазарет имени преподобного Серафима Саровского. По возвращении после войны в Оптину, он был назначен Святейшим Синодом настоятелем Оптинского скита, с этим была связана обязанность старчества и духовничества.

Вот краткие черты его жизни. О внутреннем облике в двух словах сказать труднее. Истинный старец, а он был таковым, является носителем пророческого дара. Господь ему непосредственно открывает прошлое и будущее людей. Это и есть прозорливость. Этот дар – видеть человеческую душу дает возможность воздвигать падших, направлять с ложного пути на истинный, исцелять болезни душевные и телесные, изгонять бесов. Все это было свойственно о.Варсонофию. Такой дар требует непрерывного пребывания в Боге, святости жизни. Многие видели старцев, озаренных светом при их молитве. Видели и старца Варсонофия как. бы в пламени во времени служения литургии. Свет, исходивший от него, озарял лицо диакона, ему сослужившего. Об этом нам было передано изустно живой свидетельницей – матерью Александрой, монахиней Шамординского монастыря. Игумен Иннокентий так говорит о нем: “Это был замечательный старец, имевший дар прозорливости, какую я сам на себе испытал, когда он принимал меня в монастырь и первый раз исповедовал. Я онемел от ужаса, видя перед собой не обыкновенного человека, а ангела во плоти, который читает мои сокровеннейшие мысли, напоминает факты, которые я забыл, лиц и прочее. Я был одержим неземным страхом. Он меня ободрил и сказал: “Не бойся, это не я, грешный Варсонофйй, а Бог мне открыл.о тебе. При моей жизни никому не говори о том, что сейчас испытываешь, а после моей смерти можешь говорить”.

Вот этот пастырь добрый, истинный служитель Христов, и стоял у дверей Толстого в Астапове. Неудачу, постигшую его, он пережил тяжело. “Отцу Варсонофию всегда было трудно рассказывать об этом, он очень волновался”, – вспоминает его ученик о. Василий Шустин⁶⁶ в своих записках.

В заключение привожу отрывок из книги Ксюнина “Уход Толстого”, передающий беседу автора со старцем об этом:

“Меня проводили к о. Варсонофию, ездившему в Астапово с о. Пантелеймоном, которого сестра Толстого называла “хорошим врачом”. Вот низкая калитка скита, около которого в последний раз стоял Толстой. Два раза подходил: думал, войти или не войти, Толстой, приехавший в скит за тишиной. За палисадником домик с крытой галереей, а в домике комната с низким потолком. В углу большой образ Спасителя в терновом венце. Перед образом лампада, наполняющая келью бледным светом. Отец Варсонофий, теперешний скитоначальник, глубокий старец с длинной белой бородой, с бескровным и бездонным лицом, светлыми, отрешенными от мира глазами...

Келейник объяснил старцу, зачем я приехал. Старец стоял на молитве. Он по двенадцать часов сряду стоит на коленях. Поднялся и вышел, несмотря на поздний час. “Ездил я в Астапово, – говорит тихим голосом отец Варсонофий, – не допустили к Толстому. Молил врачей, родных, ничего не помогло... Железное кольцо сковало покойного Толстого, хотя и Лев был, но ни разорвать кольца, ни выйти из него не мог...” Приезду его в Оптину мы, признаться, удивились. Гостинник пришел ко мне и говорит, что приехал Лев Николаевич Толстой и хочет повидаться со старцами. “Кто тебе сказал?” – спрашиваю. “Сам сказал”. Что же, если так, примем его с почтением и радостью. Иначе нельзя. Хоть Толстой и был отлучен, но раз пришел в скит, иначе нельзя. У калитки стоял, а повидаться так и не пришлось. Спешно уехал... А жалко... Как я понимаю, Толстой искал выхода. Мучился, чувствовал, что перед ним вырастает стена...” Старец Варсонофий помолчал, потом добавил: “А что из Петербурга меня посылали в Астапово, это неверно. Хотел напутствовать Толстого: ведь сам он приезжал в Оптину, никто его не тянул”...(Ксюнин).

“Что было бы, если бы Александра Львовна допустила старца к отцу?” – спрашивает Бунин. “Можно предположить примирение с Церковью”, – полагает он. Также и Николай Вейсбен в своей докторской диссертации, которую он блестяще защитил в парижской Сорбонне в июне 1957 г. на тему о религиозной эволюции Толстого, показал, что последний перед смертью уже стоял на грани примирения с Церковью.

Но не перейдена ли была та заповедная грань, за которой психологически покаяние становилось невозможным, когда стоял Толстой у порога старца, и в нем шла жестокая борьба с гордостью, но последняя одолела? Судьба его трагически решилась, когда он оттолкнул от себя последний призыв благодати! И не промыслительно ли не состоялась встреча, так как истинного покаяния и не последовало бы?

Старец Иосиф сказал о нем монахине Марии, что он слишком доверяет своему гордому уму, в этом все несчастье: “Пока он не перестанет доверяться своему уму, он не вернется к Церкви”. Уже Астапове, на пороге смерти, 1 ноября, диктует он дочери свои антихристианские пантеистические вымыслы; все то же, что и раньше, – безысходный заколдованный круг: “Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Его. Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченною частью. Истинно существует только Бог, человек есть проявление Его в веществе, времени и пространстве” и т.д. Нет у него сознания, что между Творцом и тварью бездна, что человек беспомощное, падшее существо, нуждающееся в Промыслителе и Искупителе. А следовательно, нет места ни покаянию, ни таинствам, ни Христу.

О последних днях Толстого мы имеем три документа: протокол врачей от 9 ноября 1910 г. о болезни и смерти Толстого, составленный в Ясной Поляне и подписанный Д.П.Маковицким, Д.Н.Никитиным и Г.М.Бернштейном (“Новое время”.1910.12ноября.№12454), затем статья В.Черткова о последних днях, напечатанная во всех газетах того времени, и воспоминания Сергея Львовича Толстого (по-английски).

Болезнь Толстого началась в Шамордине 30 октября и закончилась его смертью утром 7 ноября. До 4 ноября Толстой еще надеялся на выздоровление, но с этого дня начинается страшное испытание перед жутким переходом в вечность, откуда нет возврата.

Сведения о последних днях Толстого очень скупы: сквозь железное кольцо изоляции проскользнуло всего лишь несколько его фраз, но и этих фраз, дошедших до нас сквозь цензуру толстовцев, достаточно, чтобы пред нами возникла мрачная, тяжелая картина смерти без покаяния, полная отчаяния. Чертков приводит фразы Толстого накануне смерти: “Ну теперь шабаш, все кончено!” или: “Не понимаю, что мне делать?”⁶⁷ Сестра его мать Мария передает об этом более подробно: “Что мне делать, Боже мой! Что мне делать?” Руки его были сложены, как на молитву”. Эти слова в той или иной версии указывают на безвыходное положение, в каком себя сознавал Толстой. “Религия Толстого, – говорит Лодыженский, – поставленная перед лицом смерти, не дала ему успокоения. Последние дни его были днями человека мятущегося, не знавшего, что ему делать”.

Чертков приводит еще другой возглас: “А мужики-то, мужики как умирают!” Фразу эту он произнес, лежа на спине, слабым, жалостливым тоном и прослезился”.

Над смертью мужиков Толстой задумывался не раз, и в его “Исповеди” мы читаем следующее: “В противоположность, что спокойная смерть, смерть без ужаса и отчаяния есть самое редкое исключение в нашем (интеллигентном) круге, смерть непокойная, непокорная и нерадостная есть самое редкое исключение среди народа”. “И я видел, – пишет он далее, говоря о народе, – таких, понявших смысл жизни, умеющих жить и умирать, не двух, не трех, не десять, а сотни тысяч и миллионы. И все они, бесконечно различные по своему нраву, уму, образованию, положению, все одинаково и совершенно противоположно моему неведению знали смысл жизни и смерти, спокойно трудились, переносили лишения и страдания, жили и умирали, видя в этом не суету, а добро”. Такой смерти еще раньше желал себе Толстой, но это не сбылось, и, вспоминая о мужиках, он уточняет свою мысль: “Так, видно, мне в грехах придется умирать”. Возглас, записанный врачами, дополняет выше сказанное: “6 ноября около 2-х часов дня неожиданное возбуждение: сел на постель и громким голосом внятно сказал окружающим: “Вот и конец, и ничего!” Душевное состояние, которое переживал Толстой⁶⁸, передавалось окружающим; Сергей Львович говорит об этом:

“Ужасное впечатление произвело на меня, когда он (отец) сказал громким и убежденным тоном: “Надо бежать!” (it is necessary to escape). “От чего и куда я убегаю? – писал еще лет 30 перед этим Толстой. – Я убегаю от чего-то страшного и не могу убежать. Я вышел в коридор, думая уйти от того, что мучило меня, но оно вышло за мной и омрачило все... “Да что за глупости, – сказал я себе, – чего я тоскую, чего боюсь?” “Меня! – неслышно отвечает голос смерти. – Я тут!” Мороз подрал меня по коже. Да, смерть! Она придет! Она, вот она! А ее не должно быть: Я лег было, но только улегся, вдруг вскочил от ужаса. Жутко, страшно!... Все тот же ужас, красный, белый, квадратный...”

Всю жизнь Толстой мучился проблемой смерти, но так ее и не разрешил: “Вот и конец, и ничего!”

Ночью 7 ноября пополуночи Лев Николаевич стал стонать и метаться на постели, вскакивать. Затем впал в бессознательное состояние и в 6 часов 5 минут утра по московскому времени скончался.

Святейший Синод о своем попечении о чадах Православной Церкви об охранении их от губительною соблазна и о спасении заблуждающихся, имев суждение о графе Льве Толстом и его противохристианском и противоцерковном лжеучении, признал благовременным в предупреждение нарушения мира церковного обнародование чрез напечатание в “Церковных ведомостях” нижеследующее свое послание:

Божиею милостию

Святейший Всероссийский Синод верным чадам Православной Кафолической ГрекоРоссийской Церкви

О Господе радоватися

Молим вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздор, кроме учения, ему же вы научитеся, и уклонитеся от них (Рим.16:17).

Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере во Христа, Сына Бога Живого. Но все силы ада по обетованию Господню не могли одолеть Церкви Святой, которая пребудет неодоленною вовеки. И в наши дни Божиим попущением явился новый лжеучитель – граф Лев Толстой. Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно пред всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая. В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской: отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа – Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает бессемейное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств – святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Лев Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем не прикровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отторг себя сам от всякого общения с Церковью Православною. Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем пред всею Церковью к утверждению правостоящих и вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбью помышляют о том, что он на конце дней своих остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.

Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2Тим.2:25). Молимся, милосердый Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь.

Подлинное подписали:

Смиренный АНТОНИЙ, митрополит С.-Петербургский и Ладожский Смиренный ФЕОГНОСТ, митрополит Киевский и Галицкий Смиренный ВЛАДИМИР, митрополит Московский и Коломенский Смиренный ИЕРОНИМ, архиепископ Холмский и Варшавский Смиренный ИАКОВ, епископ Кишиневский и Хотинский

Смиренный МАРКЕЛЛ епископ

Смиренный БОРИС епископ

Ваше высокопреосвященство!

Прочитав вчера в газетах жестокое распоряжение Синода об отлучении от Церкви мужа моего, графа Льва Николаевича Толстого, и увидав в числе подписей пастырей Церкви и Вашу подпись, я не могла остаться к этому вполне равнодушной. Горестному негодованию моему нет пределов. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой: это не дело людей, а дело Божие. Жизнь души человеческой с религиозной точки зрения никому, кроме Бога, неведома и, к счастью, не подвластна. Но с точки зрения той Церкви, к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех, с этой точки зрения для меня непостижимо распоряжение Синода.

Оно вызовет не сочувствие (разве только “Московских ведомостей”), а негодование в людях и большую любовь и сочувствие Льву Николаевичу. Уже мы получаем такие изъявления и им не будет конца от всего мира.

Не могу не упомянуть еще о горе, испытанном мною от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в церкви Льва Николаевича в случае его смерти.

Кого же хотят наказывать? Умершего, не чувствующего уже ничего, человека или окружающих его верующих и близких ему людей? Если это угроза, то кому и чему?

Неужели для того, чтобы отпевать моего мужа и молиться за него в церкви, я не найду или такого порядочного священника, который не побоится людей перед настоящим Богом любви, или “непорядочного”, которого я подкуплю большими деньгами для этой цели?

Но мне этого и не нужно. Для меня Церковь есть понятие отвлеченное, и служителями ее я признаю только тех, кто истинно понимает значение Церкви.

Если же признать Церковью людей, дерзающих своей злобой нарушать высший закон – любовь Христа, то давно бы все мы, истинно верующие и посещающие церковь, ушли бы от нее.

И виновны в грешных отступлениях от Церкви не заблудившиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и вместо любви, смирения и всепрощения стали духовными палачами тех, кого вернее простит Бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям, жизнь, хотя и вне Церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от Церкви пастырей ее.

Опровергнуть мои слова лицемерными доводами легко. Но глубокое понимание истины и настоящих намерений людей никого не обманет.

Графиня София Толстая 26 февраля 1901 г.

Милостивая государыня графиня София Андреевна!

Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от Церкви Вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, Сына Бога Живого, Искупителя и Спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться Вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж ваш, а от того, что отвратился от Источника жизни вечной. Для христианина немыслима жизнь без Христа, по словам Которого “верующий” в Него имеет жизнь вечную и переходит от смерти в жизнь, а неверующий не увидит жизни, но гнев Божий пребывает в нем (Ин.3:15,16,36;5:24), и потому об отрекающемся от Христа одно только и можно сказать, что он перешел от жизни в смерть. В этом и состоит гибель Вашего мужа, но в этой гибели повинен только он сам один, а не кто-либо другой.

Из верующих во Христа состоит Церковь, к которой Вы себя считаете принадлежащей, и для верующих, для членов своих Церковь эта благословляет именем Божиим все значительнейшие моменты человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей людских, но никогда не делает она этого и не может делать для неверующих, для язычников, для хулящих имя Божие, для отрекшихся от нее и не желающих получать от нее ни молитв, ни благословений, и вообще для всех тех, которые не суть члены ее. И потому, с точки зрения этой Церкви, распоряжение Синода вполне постижимо, понятно и ясно, как Божий день. И закон любви и всепрощения этим ничуть не нарушается. Любовь Божия бесконечна, но и Она прощает не всех и не за все. Хула на Духа Святого не прощается ни в сей, ни в будущей жизни (Мф.12:32). Господь всегда ищет человека Своею любовью, но человек иногда не хочет идти навстречу этой любви и бежит от Лица Божия, а потому и погибает. Христос молился на кресте за врагов Своих, но и Он в Своей первосвященнической молитве изрек горькое для любви Его слово, что погиб сын погибельный (Ин.17:12). О Вашем муже, пока жив он, нельзя еще сказать, что он погиб, но совершенная правда сказана о нем, что он от Церкви отпал и не состоит ее членом, пока не покается и не воссоединится с нею.

В своем послании говоря об этом, Синод засвидетельствовал лишь существующий факт, и потому негодовать на него могут только те, которые не разумеют, что творят. Вы получаете выражения сочувствия от всего мира. Не удивляюсь сему, но думаю, что утешаться Вам тут нечем. Есть слава человеческая и есть слава Божия. Слава человеческая как цвет на траве: засохла трава, и цвет ее отпал, но слово Господне пребывает во век (1Пет.1:24:25).

Когда в прошлом году газеты разнесли весть о болезни графа, то для священнослужителей во всей силе встал вопрос: следует ли его, отпавшего от веры и Церкви, удостаивать христианского погребения и молитв? Последовали обращения к Синоду, и он в руководство священнослужителям секретно дал и мог дать только один ответ: не следует, если умрет, не восстановив своего общения с Церковью. Никому тут никакой угрозы нет, и иного ответа быть не могло. И я не думаю, чтобы нашелся какой-нибудь, даже непорядочный, священник, который бы решился совершить над графом христианское погребение, а если бы и совершил, то такое погребение над неверующим было бы преступной профанацией священного обряда. Да и зачем творить насилие над мужем Вашим? Ведь, без сомнения, он сам не желает совершения над ним христианского погребения?

Раз Вы – живой человек, хотите считать себя членом Церкви, и она действительно есть союз живых разумных существ во имя Бога Живаго, то уж падает само собою Ваше заявление, что Церковь для Вас есть понятие отвлеченное. И напрасно Вы упрекаете служителей Церкви в злобе и нарушении высшего закона любви, Христом заповеданной. В синодальном акте нарушения этого закона нет. Это, напротив, есть акт любви, акт призыва мужа Вашего к возврату в Церковь и верующих к молитве о нем.

Пастырей Церкви поставляет Господь, а не сами они гордо, как Вы говорите, признали себя во главе ее. Носят они бриллиантовые митры и звезды, но это в их служении совсем не существенное. Оставались они пастырями, одевались и в рубище, гонимые и преследуемые, останутся таковыми и всегда, хотя бы и в рубище пришлось им опять одеться, как бы их ни хулили и какими бы презрительными словами ни обзывали.

В заключение прошу прощения, что не сразу Вам ответил. Я ожидал, пока пройдет первый острый порыв Вашего огорчения.

Благослови Вас Господь и храни, и графа, мужа Вашего, помилуй!

АНТОНИЙ, митрополит С.-Петербургский 1901, марта 16

По прочтении опубликованного письма графини Толстой к высокопреосвященному митрополиту Антонию от 26 февраля с.г. и его ответа от 16 марта я как член Церкви считаю себя вправе отнестись с порицанием к написанному графиней. В этом письме высказались все ее неведение, вся скудость религиозного образования ее; но, кроме того, она крайне заблуждается, думая, что акт Святейшего Синода по отношению к мужу ее вызовет негодование во многих. Напротив, всякий не отщепенец от веры православной, хотя и грешник, от них же первый есмь аз, получил чувство удовлетворения от сознания того, что стоящие на страже Православия и церковного благочиния в широком значении этого слова отсекают непотребный член от стада Христова в устранение того, чтобы и другие пасомые не соблазнились. Следовательно, отдельные случаи несочувствия и негодования к этому законному и справедливому деянию собора архипастырей нашей Св.Церкви есть только знамение того, что Толстой, к большим слезам Матери Церкви, не один, а таковых, может быть, и много. Что делать, по ниве Божией от древнего века бродит князь мира, собирая жатву свою, но стражи должны по возможности исторгать злое семя, дабы не заражалось и все поле; наступит еще тягчайшее время, когда силе князя мира трудно будет противостоять. Кто постигнет, кто познает это грядущее?

Смешно желание графини и из какого источника истекает оно: понадобилось ей непременно по кончине мужа отпевание тела его священником в храме. На что это нужно такому человеку, как Лев Николаевич? Для глаз света, для людей, чтобы не оставались навек памятными в потомстве черные годы осужденной Церковью деятельности умершего? Но ведь такое желание есть тоже проявление кощунства. А эта угроза подкупа священника? Тут уже приходится только руками развести и недоумевать: хорошо же понятие у графини о содержании, значении и цели обряда и отпевания умерших. Так сосуд скудельный, долго надержанный пахучим содержимым, сам уже от себя, от своих краев начинает издавать тот же аромат или смрад... Если муж своими влиянием и примером увлек в соблазн протеста (столь, впрочем, по содержанию своему жалкого) жену свою, то как знаменитый писатель, разливая в творениях своих яд заманчивый и обольстительный, он увлечет и отравит много и много нестойких умов, склонных к глумлению, кощунству и к отрицанию. Хорошо и уместно по поводу сейчас сказанного вспомнить басню Крылова о разбойнике и писателе, попавших в ад: адский костер под разбойником давно потух, потому что разбойник отнял у убитого им лишь несколько лет жизни и с кончиною разбойника кончились и злодеяния его; но вот от яда вреднейшего по направлению писателя зло широко разлилось по свету и до сих пор расплывается по лицу земли, а потому и костер под этим писателем не потухает, но еще более и более разгорается.

Графиня Толстая всею своею выходкой с письмом живо напомнила нам ту библейскую женщину, нетерпеливую и азартную, которая в истерическом порыве просила мужа своего изречь хулу пред лицом Бога и умереть. Жаль, что супруг-то графини Лев Николаевич нимало не похож на многострадального праведника Иова. А жены их, право, подобны друг другу в том отношении, что ни та, ни другая не потщились влить в сердце мужей утешение в скорбях их, не призывали их смириться пред попущением Божиим, не брали на себя желания разделить несчастия мужей; напротив, одна вызывала мужа на хулу пред Богом, а другая по поводу хулы мужа повела какой-то лепет о брильянтах и звездах; право, здесь в последней речи слышится что-то крайне мещанское!

Оканчивая нашу беглую заметку на неуместное письмо графини, по существу нескромное для автора и обидное для читателя православного, остается только преклониться пред методичностью в действиях Св.Синода. Предварительно Св.Синод обращался к “еретику-человеку с неоднократным наказанием”, т.е. увещанием, наставлением, но эти наказания не коснулись души, глубоко падшей в тину ожесточенного отрицания, и тогда только Св.Синод “поведал всем братьям Церкви” об отпадении одного из членов ее, а затем и остановился в дальнейших мероприятиях своих, ожидая покорности со стороны непослушного брата, а в конце концов, если неправый, а тем более вредный, не изберет пути правого, то, конечно, Св.Церкви придется признать в Льве Николаевиче язычника и “мытаря”. ,

В заключение не можем удержаться, чтобы не вспомнить самим же яснополянским отступником написанное поучительнейшее именно для него же самого произведение “Власть тьмы”, где “мудрость мира сего находит себе осмеяние, а высокое и великое открывается младенцам”; пусть граф Толстой вспомнит выведенного в этой драме мужичка Акима, простота которого соединяется с удивительным величием христианина; преступный сын его Никита просит во имя Христа прощения у отца своего в совершенных злодеяниях, и христианин простец с умилением спешит ответить преступному сыну: “Бог простит; Себя не пожалел, Он тебя пожалеет, Бог-то, Бог-то! Он – во!” Какое в этом простеце упование, какая вера в Спасителя Христа! О, если бы такое же покаянное дерзновение ко Христу осенило и грешную душу великого творца этого типа.

Московский врач Ф.Н. Москва, 30 мая 1901 г.

Милостивейшая государыня графиня Софья Андреевна!

Сегодня⁷³ в вагоне железной дороги один мальчик гимназист любезно предложил мне прочитать копию с письма Вашего К.П.Победоносцеву по поводу отлучения Вашего мужа от общения с Православною Церковью. Если письмо, адресованное на имя г.обер-прокурора Св.Синода в копии свободно ходит по рукам, то ясно, что оно – открытое письмо и на него вправе каждый читатель откликнуться. Позвольте же и мне, как одному из таких читателей, высказать откровенно то, что думаю я и, надеюсь, не один, все мы, православные русские люди, верные заветам своей Матери Церкви.

Простите, графиня, что письмо Ваше производит первое же впечатление очень невыгодное. Видно, что Вы писали его под живым впечатлением прочитанного в газетах определения Св.Синода и не имели времени лучше обдумать то, что пишете. Иначе Вы были бы осторожнее. Вы пишете:

“К.П.-ч”⁷⁴, Вы не могли, конечно, думать, что, прочитав сегодня в газетах жестокое распоряжение Синода с подписями пастырей Церкви об отлучении мужа моего графа Л.Н. Толстого, я останусь вполне к этому равнодушна. Горестному негодованию моему нет пределов...”

Но, позвольте, графиня: что такое случилось? Разве Вы до сегодня, до дня этого опубликования синодального определения, вовсе не знали, чему учит, что пишет и печатает за границей Ваш супруг? Ведь он ниспровергает все догматы Православной Церкви, ругается над самыми священными предметами веры православной, ужасно кощунствует над святейшим таинством Божественного Причащения, не говоря уже о других святынях, прямо говорит, что после земной жизни его ничто не ожидает, кроме уничтожения, следовательно, отвергает будущую жизнь, что всякая вера есть глупость, а в вере православной одно лицемерие, корысть попов и слабоумие тех, кто им верит, что вера православная есть ложь и обман, что Церкви никакой нет и все верующие глупцы. Ужели Вы, графиня, ничего этого не знали, не читали и не подозревали? Скажите же, положа руку на сердце: что осталось после всего этого общего между Вашим мужем и Православной Церковью? Не отлучил ли он сам себя раньше всякого отлучения от Церкви? Почему же он может всячески поносить Церковь, издеваться над нею и ее святынями, кощунствовать, оскорблять совесть верующих и смущать их своим лжеучением, а Церковь в лице своих архипастырей, которые обязаны охранять свое стадо от волков, не может сказать спокойно своим верным чадам: берегитесь Толстого, он сам себя отлучил от Церкви, он ее поносит, он богохульствует и страшно грешит перед Богом грехом хулы на Духа Святого. Полагаем, что ни Вы, ни сам граф, супруг Ваш, не согласились бы признать за ним такое исключительное, право на всякое отрицание, на поношение Церкви, лишив права поносимую им Церковь сказать просто своим чадам: “Он вышел из послушания мне, не слушайте его...” Ведь это значило бы признать графа безгрешнее самого папы римского. Итак, скоро ли, долго ли, надобно было ожидать, что Православная Церковь подаст наконец голос по поводу тех хулений, какие распространяет о ней граф Толстой. Это ее право, ее святая обязанность. Если это кажется для Вас неожиданным, то приходится только удивляться Вашей недальновидности и негодовать на то, что Церковь спокойно, в духе любви, сделала предостережение своим чадам от заблуждений, какие распространяет Ваш муж, что она открыто объявила пред целым светом, что он прервал с нею всякое общение, что поэтому и она не считает его своим членом, что она приглашает всех верующих даже к молитве, чтобы Господь вразумил Вашего мужа, негодовать на это, простите, по меньшей мере непонятно...

“И не с точки зрения того, – пишете Вы дальше, – что от этого погибает духовно мой муж. Это не дело людей, а дело Божие...”

Что погибает человек – это не дело Божие, а дело сатаны, графиня. Бог не хочет даже смерти грешника, не только его погибели. Не хочет Он погибели и Вашего мужа, но помните: Бог никого, и насильно не спасает. “Аще не покаетеся, вси погибнете”, – гласит Его святая правда.

Но, простите, графиня, один вопрос: как Вы веруете? Веруете ли во всей полноте Святому Евангелию и всему, что заключено в слове Божием? Ведь если Вы держитесь на Священное Писание тех воззрений, какие проповедует Ваш муж, то бесполезно и говорить с Вами на этой почве. Но тогда о какой же “духовной погибели” Вы говорите? Ведь “дух” может не погибнуть только в “жизни будущего века”, в которую мы веруем, а Ваш муж не верует: так или иначе, но, по его воззрению, дух исчезает в момент смерти как пар, как дым, воззрение не новое: его держались безбожники еще во времена царя Соломона.

“С религиозной точки зрения той Церкви, – пишете Вы, – к которой я принадлежу и от которой никогда не отступлю, которая создана Христом для благословения именем Божиим всех значительнейших моментов человеческой жизни: рождений, браков, смертей, горестей и радостей; которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас, молиться за всех...” .

Простите, графиня, здесь остановлюсь. Несколько строк Дальше Вы говорите: “Для меня Церковь есть понятие отвлеченное”. Как же это? Вы, значит, принадлежите к “отвлеченному понятию”? Каким же это образом “отвлеченное понятие” “должно громко провозглашать закон любви, всепрощения, любви к врагам, ненавидящим нас молиться за всех”? “Отвлеченное понятие” должно “молиться за всех”?! Не отрицайте, графиня, это ведь ваши собственные слова. Вы говорите, что Церковь, к которой Вы принадлежите, должна молиться за врагов, и Вы же говорите, что для Вас “Церковь есть отвлеченнее понятие...” Видимо, Вы спутались: для нас Церковь есть общество верующих, соединенных единством веры, таинств и священноначалия, или иерархии. Так, Церковь может молиться за врагов и приглашает в послании Св.Синода к молитве за Вашего мужа. А “отвлеченное понятие”, как угодно, не может молиться ни за кого...

“С этой точки зрения, – говорите Вы, – для меня непостижимо распоряжение Синода”.

Не распоряжение, графиня, а простое заявление Синода, что Ваш муж перестал быть православным христианином.

“Оно вызовет, – продолжаете Вы, – не сочувствие, а негодование в людях (каких это людях: православных или ни во что не верующих?) и большую любовь и сочувствие к Льву Николаевичу. Уже мы получаем (это в первый же день, как только Вы прочитали послание и пишете тотчас это письмо? Позвольте сомневаться) такие изъявления, и им не будет конца от всего мира”

Все это может быть. Может быть, что Вам и будут присылать такие “изъявления” со всех концов мира. Мы живем в такой век, когда тайна беззакония деется, когда “отступление”, предреченное апостолом Павлом, идет быстрыми шагами. Что мудреного, если все сии отступники выражают Вам “сочувствие и любовь”? И особенно это понятно, если “сочувствие” идет со стороны наших полуобразованных интеллигентов, людей, давно оторвавшихся от Церкви, еще более понятно, если от людей, живущих в “разных странах мира”: известно, что живущие в “разных странах мира” большею частью люди неправославные, для которых Православная Церковь ничто... Ведь все это представители мира, Христу враждебного, мира, который Христа ненавидит (Ин.15:18).

Дальше Вы пишете: “Не могу не упомянуть еще о том горе, испытанном мною от той бессмыслицы, о которой я слышала раньше, а именно: о секретном распоряжении Синода священникам не отпевать в Церкви Льва Николаевича в случае его смерти. Кого хотят наказать? Умершего, не чувствующего уже ничего человека или окружающих его верующих, близких ему людей? Если распоряжение Синода – угроза, то кому и чему?”

Но, позвольте, графиня: душа-то умершего будет что-нибудь чувствовать и сознавать или нет? О ней-то Вы забыли или, как сам супруг Ваш, не верите в загробную жизнь? Но тогда о чем же вы хлопочете? О чем беспокоитесь?

Ведь если дух Вашего супруга исчезнет вместе с последним его дыханием и там, за гробом, ничего не будет, то какой же смысл будет иметь молитва о нем? Вот это и будет, с Вашей точки зрения, полная “бессмыслица”. Ведь если говорить о молитве за умершего, то можно говорить только с нашей, а не с Вашей точки зрения. С нашей точки зрения, это, конечно, угроза, и угроза страшная: душа отшедшего сама себе помочь не может, и если есть какая надежда на спасение, то надежда на молитвы Церкви. Но сии молитвы помогают только той душе, которая веровала в сей жизни в силу сих молитв, а Ваш муж не верует: для него они бесполезны. Да и желает ли он их? Нет сомнения, что не желает, а в таком случае надгробное пение над Вашим мужем было бы, с его точки зрения, насилием, а с нашей кощунством...

“Неужели Вы думаете, – пишете Вы, – если я захочу отпевать моего мужа после его смерти и молиться за него в Церкви, я не найду или такого порядочного священника, который бы не побоялся людей пред настоящим Богом любви (ведайте, графиня: никакой “порядочный” священник не послушался бы Вас больше, чем Христа, Который сказал апостолам и всем Его преемникам: Слушаяй вас Меня слушает, и отметаяйся вас Мене отметается (Лк.10:16), или непорядочного, которого я купила бы большими деньгами для этой цели?”

И не стыдно Вам, графиня, говорить это?... Ужели Вы могли бы верить искренно такой “купленной” молитве?

“Но этого мне не нужно, – говорите Вы. – Для меня Церковь есть понятие отвлеченное и служителями ее (отвлеченного-то понятия?) я признаю только тех, кто истинно понимает значение Церкви (понятия отвлеченного?) Если же признать Церковью людей, дерзающих разрушать своею злобою высший закон любви Христа...”

Остановитесь, графиня. Во-первых, помните, если когда-нибудь Вы учили наш катехизис, что Церковь не есть только люди, но собрание верующих во Христа, соединенных единством веры, таинствами и иерархиею, а во-вторых, что за странные понятия! Это люди, о которых Вы говорите, то есть члены нашего Святейшего Синода, приглашают молиться за Вашего мужа; ну какая же тут злоба? Ведь, наконец, надо же Вам и совести послушать!..

“То давно бы все мы, истинно верующие (так ли, графиня: истинно ли Вы веруете?), посещающие церковь (давно ли Вы были в церкви?), ушли от нее. И виноваты в грешных отступлениях от Церкви не заблудившиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее”.

Всякий православный хорошо знает, что это ложь и клевета на наших пастырей и архипастырей. Всякий знает, что они, избранные законным образом на свое служение, восприемлют от Духа Святого благодатную власть вязать и решить в таинстве священства. Конечно, для Вашего мужа, а если Вы с ним согласны, то и для Вас, нет такого таинства, но для нас, православных, оно есть, и наши пастыри и архипастыри не самолично, не гордо, как Вы выражаетесь, взяли на себя тяжелое бремя архипастырского служения, а за святое послушание.

“...И вместо любви и смирения и всепрощения стали духовными палачами...”

Но позвольте: Вы все говорите о любви, смирении и всепрощении, а совсем забываете, что Бог любви есть вместе и Бог отмщений? Забываете, что на Страшном суде Своем речет Господь Иисус Христос таким хулителям, как Ваш муж, если он не покается, идите от Мене, проклятии, во огонь вечный, уготованный диаволу и аггелом его? И Бог не все и всем прощает, а только кающимся.

“...Стали палачами тех, кого скорее простит Бог, – пишете Вы, – за их чистую, смиренную (ох, так ли, смиренную ли?) полную любви и помощи ближним жизнь, хотя и вне Церкви”...

Сомнительно, графиня, простит ли... По крайней мере, Христос Спаситель ясно говорит в Евангелии: кто Церкви не слушает, тот пусть будет для тебя как язычник и мытарь... Слушающий вас (апостолов и их преемников) Меня слушает, и отметающийся вас – Меня отметается. Стало быть, вне Церкви, вне послушания пастырям Церкви нет и общения со Христом, нет и спасения.

“...Чем носящим бриллиантовые митры и звезды”...

Нехорошо, графиня, упрекать людей в том, в чем лично они нимало не повинны. Ведь эти митры и звезды не современными пастырями измышлены и на себя навешаны, ведь это дар любви и уважения, принесенный их сану во времена давно минувшие, когда таких, как муж Ваш, мыслителей не было... Да и не в митрах и звездах суть. Наши пастыри и без этого останутся преемниками апостолов, носителями ключей Царства Небесного...

“Но карающих и отлучающих от Церкви пастырей ее...”

Нет надобности повторять: кто отлучил Вашего мужа от Церкви: пастыри ли Церкви или он сам? Пастыри только установили факт его самовольного отлучения от Церкви.

Вы заключаете свое письмо так: “Отвергнуть мои слова лицемерными доводами легко, но глубокое понимание истины и настоящих намерений людей никого не обманет”.

Графиня! Есть мера всему. Миллионы православных верующих глубоко оскорблены в своих чувствах Вашим мужем. Их совесть, их нравственное чувство требовало, чтобы представители Церкви сказали наконец свое веское для них слово... Это слово, слава Богу, сказано. Верующее сердце вздохнуло свободно. Церковь более не считает своим членом человека, который доселе смущал совесть верующих. Сыны Церкви теперь могут спокойно сказать: мало ли было еретиков и в древние времена? Гр.Толстой един от них. И ничего он нового не говорит, чего не говорили бы древние ересиархи. Он сочинил свое собственное евангелие, он не хочет знать Евангелия, Церковью от апостолов принятого, он на самих апостолов, например на св.Павла, возводит обвинение, будто сей апостол, величайший из апостолов, исказил учение Христово... поэтому он сам себя подвел под ту грозную анафему, которую можете прочитать в послании апостола Павла к Галатам, в первой главе. Подумайте, графиня, и о своем положении. Совершенно напрасно пытаетесь Вы стать на почву христианских воззрений, защищая своего мужа. Он перестал быть христианином. Если Вы с ним единомысленны, то и Вы подлежите тому же осуждению. Да сохранит Вас Бог от сего ужасного осуждения. Бог поругаем не бывает. Хула на Духа Святого, упорное сопротивление истине, грех против Церкви, которой Христос вручил Свою власть вязать и решить, не простится... следуя заповеди Церкви, выраженной в послании нашего Святейшего правительствующего Синода, мы молимся о вразумлении несчастного, обуреваемого духом гордыни, раба Льва, молимся и о Вас, графиня, да просветит Вас Господь, да познаете всю глубину той бездны, которая открыта пред Вами, если Вы разделяете ложные мудрования Вашего супруга. Оставьте мечту, будто можно еще говорить о “христианстве” Вашего супруга. Он перестал быть христианином. Если хотите остаться сами христианкой, то примите со смирением определение Синода и присоединитесь к нам в молитвах за Вашего несчастного, хотя для всех нас дорогого, мужа...

Православный

Не who begins by loving Christianity better than truth, very soon proceeds to love his own church or sect better than Christianity and ends in loving himself better than all. Coleridge⁷⁵

Кольридж.

Я не хотел сначала отвечать на постановление обо мне Синода, но постановление это вызвало очень много писем, в которых не известные мне корреспонденты одни бранят меня за то, что я отвергаю то, чего я не отвергаю, другие увещевают меня поверить в то, во что я не переставал верить, и третьи выражают со мной единомыслие, которое в действительности едва ли существует, и сочувствие, на которое я едва ли имею право; и я решил ответить и на самое постановление, указав на то, что в нем несправедливо, и на обращение ко мне моих неизвестных корреспондентов.

Постановление Синода вообще имеет много недостатков. Оно незаконно или умышленно-двусмысленно, оно произвольно, неосновательно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.

Оно незаконно или умышленно-двусмысленно потому, что если оно хочет быть отлучением от Церкви, то оно не удовлетворяет тем церковных правилам, по которым может произноситься такое отлучение; если же это есть заявление о том, кто не верит в Церковь и ее догматы, не принадлежит к ней, то это само собой разумеется и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы, не будучи в сущности отпущением, оно бы казалось таковым, что собственно случилось, потому что оно так и было понято. Оно произвольно, потому что обвиняет одного меня в неверии во все пункты, выписанные в постановлении, тогда как не только многие, но почти все образованные люди разделяют такое неверие и беспрестанно выражали и выражают его и в разговорах, и в чтении, и в брошюрах, и в книгах.

Оно неосновательно потому, что главным поводом своего появления выставляется большое распространение моего совращающего людей лжеучения, тогда как мне хорошо известно, что людей, разделяющих мои взгляды, едва ли есть сотня и распространение моих писаний о религии благодаря цензуре так ничтожно, что большинство людей, прочитавших постановление Синода, не имеют ни малейшего понятия о том, что мною писано о религии, как это видно из полученных мною писем.

Оно содержит в себе явную неправду, так как в нем сказано, что со стороны Церкви были сделаны относительно меня не увенчавшиеся успехом попытки вразумления. Ничего подобного никогда не было.

Оно представляет из себя то, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые, клонящиеся к моему вреду утверждения.

Оно есть, наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и не рассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. “Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь, как собака... анафема ты, старый черт... будь проклят!” – пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами. Третий пишет: “Если правительство не уберет тебя, мы сами заставим тебя замолчать”. Письмо кончается проклятиями. “Чтобы уничтожить прохвоста тебя, – пишет четвертый, – у меня найдутся средства...” (следуют неприличные ругательства). Признаки такого же озлобления я после постановления Синода замечаю и при встречах с некоторыми людьми. В самый день 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал слова: “Вот дьявол в образе человека”, и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня бы избили, как избили несколько лет тому назад человека у Пантелеймоновской часовни.

Так что постановление Синода вообще очень нехорошо. То же, что люди, подписавшие его, так уверены в своей правоте, что молятся о том, чтобы Бог сделал меня для моего блага таким же, каковы они, не делает его лучше. .

Это так вообще; в частностях же постановление это несправедливо в следующем. В постановлении сказано: “Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, Церкви Православной”.

То, что я отрекся от Церкви, называющей себя Православной, это совершенно справедливо.

Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а, напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему. Прежде чем отречься от Церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам усомнившись в правоте Церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение Церкви; теоретически я перечитал все, что мог, об учении Церкви, изучил и критически разобрал догматическое богословие, практически же строго следовал в продолжение более года всем предписаниям Церкви, соблюдая все посты и все церковные службы. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же – собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения.

Стоит только почитать требник, проследить за теми обрядами, которые не переставая совершаются духовенством и считаются христианским богослужением, чтобы увидеть, что все эти обряды не что иное, как различные приемы колдовства, приспособленные ко всем возможным случаям жизни. Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно уметь помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов, для того, чтобы родильница перестала быть нечистою, нужно произнести известные заклинания; чтобы был успех в деле или спокойное житье в новом доме, для того, чтобы хорошо родился хлеб, прекратилась засуха, для того, чтобы излечиться от болезни, для того, чтобы облегчилось положение умершего на том свете, – для всего этого и тысячи других обстоятельств есть известные заклинания, которые в известном месте, за известные приношения произносятся священником.

Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым..

То же, что сказано, что я “посвятил свою литературную деятельность и данный мне от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви”, и т.д. и что я “в своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых мною, так же как и учениками моими по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, проповедую с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской...”, то это несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения.

Правда, я сам для себя выразил в сочинениях свое понимание учения Христа и не скрывал эти сочинения от людей, желавших с ними познакомиться, но никогда сам не печатал их; говорил же людям о том, как я понимаю учение Христа только тогда, когда меня об этом спрашивали. .

Таким людям я говорил то, что думаю, и давал, если у меня были, мои книги.

Потом сказано, что я “отвергаю Бога во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицаю Господа Иисуса Христа, Богочеловека, Искупителя ч Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицая бессемейное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы”. То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо. Бога же Духа, Бога – любовь, единого Бога – начало всего не только не отвергаю, но ничего не признаю действительно существующим, кроме Бога, и весь смысл жизни вижу только в исполнении воли Бога, выраженной в христианском учении. Еще сказано: “Не признает загробной жизни и мздовоздаяния”. Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами и рая – постоянного блаженства, – совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни, но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, т.е. рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок, уменьшает его.

Сказано также, что я отвергаю все таинства. Это совершенно справедливо. Все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия...

В крещении младенцев вижу явное извращение всего того смысла, который могло иметь крещение для взрослых, сознательно принимающих христианство; в совершении таинства брака над людьми, заведомо соединявшимися прежде, и в допущении разводов, и в освящении браков разведенных, вижу прямое нарушение и смысла и букв евангельского учения. В периодическом прощении грехов на исповеди вижу вредный обман, только поощряющий безнравственность и уничтожающий опасение перед согрешением. В елеосвящении так же, как и в мироподании, вижу вредный обман колдовства, как и в почитании икон и мощей и как во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения; в священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф.23:8–10). Сказано, наконец, как последняя и высшая степень моей виновности, что я, ругаясь над самыми “священными предметами веры, не содрогнулся подвергнуть глумлению священнейшее из таинств – “Евхаристию”.

То, что я не содрогнулся описать просто и объективно то, что священник делает для приготовления этого так называемого таинства, то это совершенно справедливо. Но то, что это так называемое таинство есть нечто священное и что описать его просто, как оно делается, есть кощунство, это совершенно несправедливо. Кощунство не в том, чтобы назвать перегородку перегородкой, а не иконостасом, и чашку чашкой, а не потиром и т.п., а ужаснейшее, не перестающее, возмутительное кощунство в том, что люди, пользуясь всеми возможными средствами обмана и гипнотизации, уверяют детей и простодушный народ, что если нарезать известным способом и при произнесении известных слов кусочки хлеба и положить в вино, то в кусочки эти входит Бог; что тот, во имя кого живого вынется кусочек, тот будет здоров, во имя же кого умершего вынется такой кусочек, то тому на том свете будет лучше, и что тот, кто съест этот кусочек, в того войдет Сам Бог.

Ведь это ужасно!

Как бы кто ни понимал личность Христа, то учение Его, которое уничтожает зло мира так просто, легко, несомненно дает благо людям, если только они не будут извращать его.

Это учение все скрыто, все переделано в грубое колдовство купанья, мазания маслом, телодвижений, заклинаний, проглатывания кусочков и т.п., так что от учения ничего не осталось. И если когда какой человек попытается напомнить людям, что не в этих волхвованиях, не в молебствиях, обеднях, свечах, иконах учение Христа, а в том, чтобы люди любили друг друга, не платили злом за зло, не судили, не убивали друг друга, то поднимается негодование тех, которым выгоден этот обман, и люди эти во всеуслышание с непостижимой дерзостью говорят в церквах, печатают в книгах, газетах, катехизисах, что Христос никогда не запрещал убийство (казни, войны), что учение о непротивлении злу с сатанинской хитростью выдумано врагами Христа⁷⁶. Ужасно, главное, то, что люди, которым это выгодно, обманывают не только взрослых, но, имея на то власть, и детей, тех самых детей, про которых Христос говорил, что горе тому, кто их обманет. Ужасно то, что люди эти для своих маленьких выгод делают такое ужасное зло, скрывая от людей истину, открытую Христом и дающую благо, которое не уравновешивается и в тысячной доле получаемой ими от того выгодой. Они поступают, как тот разбойник, который убивает целую семью 5–6 человек, чтобы унести старую поддевку и 40 коп. денег. Ему охотно отдали бы всю одежду и все деньги, только бы он не убивал их. Но он не может поступить иначе. То же и с религиозными обманщиками. Можно бы в 10 раз лучше, в величайшей роскоши содержать их, только бы они не губили людей своим обманом. Но они не могут поступать иначе. Вот это-то и ужасно. И потому обличать их обман не только можно, но должно. Если есть что священное, то никак уже не то, что они называют таинством, а именно эта обязанность обличать их религиозный обман, когда видишь его.

Если чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу не оскорблять его верования и равнодушно пройти мимо, потому что он делает это во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно, но когда люди своим диким суеверием, как бы много их ни было, как бы старо ни было их суеверие и как бы могущественны они ни были, во имя того Бога, Которым я живу, и того учения Христа, которое дало жизнь мне и может дать ее всем людям, проповедуют грубое колдовство, я не могу этого видеть спокойно. И если я называю по имени то, что они делают, то я делаю только то, что должен, чего не могу не делать, если я верую в Бога и христианское учение. Если же они обличение их обмана называют кощунством, то это только доказывает силу их обмана и должно только увеличивать усилия людей, верующих в Бога и в учение Христа, для того, чтобы уничтожить этот обман, скрывающий от людей истинного Бога.

Про Христа, выгнавшего из храма быков, овец и продавцов, должны были говорить, что он кощунствует. Если бы Он пришел теперь и увидал, что делается Его именем в Церкви, то еще с большим и законным гневом, наверное, выкинул бы все эти ужасные антиминсы, и копья, и чаши, и свечи, и иконы, и все то, посредством чего они, колдуя, скрывают от людей Бога и Его учение.

Так вот что справедливо и что несправедливо в постановлении обо мне Синода. Я действительно не верю в то, во что они говорят, что верят. Но я верю во многое, во что они хотят уверить, что я не верю.

Верю я в следующее: верю в Бога, Которого понимаю как Духа, как Любовь, как Начало всего. Верю в то, что Он во мне и я в Нем. Верю в то, что воля Бога яснее, понятнее всего выражена в учении человека Христа, Которого понимать Богом и Которому молиться считаю величайшим кощунством. Верю в то, что истинное благо человека в исполнении воли Бога, воля же Его в том, чтобы люди любили друг друга и вследствие этого поступали бы с другими так, как они хотят, чтобы поступали с ними, как и сказано в Евангелии, что в этом весь закон и пророки. Верю в то, что смысл жизни каждого человека поэтому только в увеличении в себе любви, что это увеличение любви ведет отдельного человека в жизни этой к все большему и большему благу, даст после смерти тем большее благо, чем больше будет в человеке любви, и вместе с тем более всего другого содействует установлению в мире царства Божия, т.е. такого строя жизни, при котором царствующие раздор, обман и насилие будут заменены свободным согласием, правдой и братской любовью людей между собою. Верю, что для преуспеяния в любви есть только одно средство: молитва, – не молитва общественная, в храмах, прямо запрещенная Христом (Мф.6:5–13), а молитва, образец которой дан нам Христом, уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости от воли Бога.

Оскорбляют, огорчают или соблазняют кого-либо, мешают чему-нибудь и кому-нибудь или не нравятся эти мои верования, – я так же мало могу их изменить, как свое тело. Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к Тому Богу, от Которого изошел. Я не говорю, чтобы моя вера была одна несомненно на все время истинна, но я не вижу другой, – более простой, ясной и отвечающей всем требованиям моего ума и сердца. Если я узнаю такую, я сейчас же приму ее, потому что Богу ничего, кроме истины, не нужно. Вернуться же к тому, от чего я с такими страданиями только что вышел, я никак уже не могу, как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла.

“Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою Церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете”, – сказал Кольридж.

Я шел обратным путем. Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия; потом полюбил христианство более своей Церкви, тепёрь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю. И я исповедую это христианство, и в той мере, в какой исповедую его, спокойно и радостно живу и спокойно и радостно приближаюсь к смерти.

Лев Толстой

4 апреля 1901 г., Москва

Мысли высокопреосвященнейшего АНТОНИЯ, митрополита С.-Петербургского, и письмо гр. Бобринского

Еще в апреле месяце пущенный графом в публику ответ его Синоду появился наконец, с небольшим и несущественным сокращением, в печати (“Миссионерское обозрение, июнь, с. 806–814). Возможно стало сказать теперь по поводу его несколько слов.

В своем ответе граф в сущности вполне подтверждает справедливость постановления о нем Синода, хотя и делает против него некоторые возражения. Возражения эти отлично разобраны в трех прекрасных статьях, напечатанных в “Миссионерском обозрении” вместе с ответом и принадлежащих: а) ректору здешней академии епископу Сергию⁷⁷, б) В.М.Скворцову⁷⁸ и в) М.А. Н-ву⁷⁹.

В одном из этих своих возражений граф Толстой с беззастенчивою смелостью называет лживым утверждение Синода, что в отношении к нему со стороны Церкви были делаемы попытки его вразумления, не увенчавшиеся, однако, успехом. В упомянутых статьях и еще в брошюре московского протоиерея И.Соловьева “Послание Св.Синода о графе Льве Толстом” в опровержение этого обвинения сделаны вполне верные указания. Я же в настоящей своей заметке хочу лишь дополнить эти указания свидетельством лица стороннего, к числу “церковников” в смысле толстовском совсем не принадлежащего. Разумею печатаемое ниже письмо ко мне графа Владимира Бобринского. Граф Бобринский мне совсем неизвестен, и письмо свое написал ко мне под тяжелым впечатлением прочитанного им ответа Синоду графа Толстого. Недавно я испросил разрешение обнародовать это письмо. Свое согласие на это граф Бобринский выразил в своем втором ко мне письме в следующих словах:

“Если Вы, владыка, найдете нужным для пользы Церкви сослаться на мое письмо и даже опубликовать его, то я на это вполне согласен, так как это согласие есть долг мой пред правдой и перед Св.Церковью, которая особенно мне стала дорога по прочтении грубых и необстоятельных нападок Льва Николаевича” (письмо от 12 июня из Богородицка Тульск. губ.).

Во имя долга пред правдой и Церковью и я признал нужным обнародовать это письмо, чтобы подтвердить неправду графа Толстого. Вот текст этого письма:

“Высокопреосвященнейший владыка, милостивый архипастырь!

Вчера вечером я прочитал ходящий по рукам ответ гр. Л.Н. Толстого на послание Синода, и в первых строках меня болезненно поразило заявление Льва Николаевича о том, что Церковью не принималось никаких мер увещания по отношению к нему. Лев Николаевич даже называет лживым утверждение о сем Синода.

Ввиду этого резкого и серьезного по существу дела упрека я считаю долгом своим сообщить Вашему Высокопреосвященству то, что слышал от самого гр. Л.Н. Толстого по данному вопросу.

Около года тому назад я был у Льва Николаевича, и, зная, что его несколько раз посетил в Ясной Поляне священник тульской тюрьмы, я между прочим спросил его, какое на него произвел впечатление этот священник. В ответ Лев Николаевич сказал мне, что тюремный священник, по-видимому, вполне хороший и искренно верующий человек и что он с удовольствием с ним беседует, но удовольствие это для него отравляется сознанием, что он присылается нашим архиереем для его увещания. Я решаюсь о сем сообщить Вам не из полемических целей, а ради правды. Если бы я умолчал, то совесть мучила бы меня и я постоянно чувствовал бы, что убоялся гения и всемирной славы великого писателя и не исполнил своего долга для восстановления истины.

У Вас, владыка, вероятно, имеется много веских доказательств по вопросу, которого я коснулся, но мне кажется, что приводимое мною свидетельство самого Льва Николаевича имеет в данном случае большое значение. Это обстоятельство извинит меня за непосредственное и непрошенное обращение мое к предстоятелю Русской Церкви.

Считаю долгом оговориться, что я позволил себе коснуться дела Л.Н. Толстого лишь ввиду счастливого исключения, в котором находится этот писатель в смысле отсутствия карательных мер со стороны властей.

Испрашивая себе святительского благословения, остаюсь Вашего высокопреосвященства, милостивого архипастыря, покорный слуга.

Граф Владимир Бобринский⁸⁰.

Москва, 23 апреля 1901 г”.

Положительная часть ответа графа Толстого, изложение его веры читается с чувством ужаса и глубокого к нему сожаления. Историю о воплощении Христа, учение об Искуплении и признании Христа Богом граф Толстой считает “величайшим кощунством”, значит, зачеркивает совсем христианство. Когда я прочитал все это, прочитав еще сделанное мне сообщение о его заявлении, что “если бы ему разрешили напечатать все его сочинения о религии, то от Православной Церкви в короткое время остались бы одни клочья”, меня объял страх за этого несчастного человека. Пронеслась пред мыслию моею личность Юлиана Отступника, хотевшего стереть с лица земли учение Христа, из Бога развенчанного им в простого человека-галилеянина, вспомнились его конечная гибель и исторический позор, прозвучали слова пророчества Исаиина на царя вавилонского: На небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой, буду подобен Вышнему... и это пророческое memento: Ныне же во ад снидеши и во основания земли.... От безумного богохульства графа сердце мое болезненно сжалось. Ведь это богоборство и объявление войны Самому Христу, Сыну Бога Живого, Судии живых и мертвых!.. Всегда с недоумением читавшиеся мною доселе грозные слова апостола Павла: Кто не любит Господа Иисуса Христа, анафема, маран-афа⁸¹ (1Кор.16:22) вдруг как-то прояснились для меня. Да, кто отрекся от Христа, тот не любит Его. Кто отрекается от Христа, от того и Христос отрекается (Мф.10:10;Тим.11:12). Отречение от Христа, как Бога, с утверждением, что признавать Его Божественное достоинство есть кощунство, равносильно, в сущности, произнесению на Него анафемы, и есть в то же время как бы самоанафематствование, отлучение себя от Бога, лишение себя жизни Божией, Духа Божия. Никто не может назвать Иисуса Господом, – говорит апостол, – как только Духом Святым, и никто, говорящий Духом Божиим, не произнесет анафемы на Иисуса (1Кор.12:3)⁸².

Граф же Л.Н. Толстой такую анафему произнес. Не Духом Божиим, очевидно, говорит он.

Митрополит АНТОНИЙ

Итак, после этой новой исповеди можно ли назвать гр.Толстого принадлежащим к Православной Церкви и верующим по-православному? Если у кого-либо до сих пор возможны были в этом сомнения и колебания, то теперь все эти сомнения рассеиваются. Гр.Толстой не только сознательно и последовательно отвергает самые основные догматы христианства, не только отрицает и хулит Православную Церковь и ее таинства и всю церковную жизнь и практику представляет каким-то сцеплением лжи, обмана и грубого суеверия, но и сознательно бросил Церковь, завещав своим близким ни напутствовать, ни хоронить его по-православному (нежелание быть погребенным по-православному, как известно, предполагал в нем и владыка митрополит Петербургский в ответе своем на письмо графини). Относительно отпадения графа от Церкви, таким образом, не может быть двух мнений, и сам граф признает это. Мы скажем более: имел ли даже право Св.Синод, зная об учении гр.Толстого и зная, что это учение известно всему миру и привлекает к себе если не последователей, то всеобщее внимание, имел ли право Св.Синод оставаться к этому равнодушным и предоставлять верным сынам Церкви соблазняться этим равнодушием и терять веру в Церковь? Имел ли право Св.Синод допустить, чтобы над графом, лицом всемирно известным, совершен был по смерти православный обряд погребения, к злорадному посмеянию всех врагов Церкви и к соблазну и недоумению всех верующих? Повторяем, относительно этого не может быть различных мнений. Св.Синод, издав свое постановление, не только воспользовался своим неотъемлемым и вполне естественным правом, но и исполнил непременную свою обязанность, от исполнения которой он никак не мог уклониться. Дай только Бог, чтобы и впредь наша родная Церковь также безбоязненно и твердо пред лицом всего мира произносила свое исповедание, исповедала веру в себя и свое Божественное призвание.

Соглашаясь с основною мыслью постановления, что он отпал от Церкви, граф Толстой возражает против уместности такого постановления и против некоторых его частных утверждений и мыслей. Прежде всего ему кажется несправедливым отлучать именно его, тогда как многие и в разговорах, и в письмах, и в печати высказывают свое неверие и никто их не объявляет отпавшими от Церкви. И, как бы предвидя возражение, что его, гр.Толстого, всемирно известного писателя, к слову которого прислушиваются все, сочинения которого переводятся на все языки почти в момент их появления на русском языке, нельзя же сравнивать с мелкими литературными и просто словесными сошками, граф прибавляет, что его последователей мало, что распространение его писании ничтожно. С этим нельзя согласиться. Если мало настоящих, искренних последователей Толстого, то учение его, по крайней мере в его основных положениях, известно всюду, где только известно имя Толстого, а это имя известно всему читающему миру. Если у нас в России не знает этого имени неграмотный народ, то ведь такое положение вещей не может продлиться вечность. Будет время, когда все будут грамотны, необходимо и это иметь в виду и будущих оградить от соблазна. Эта-то особенная известность имени гр.Толстого и была причиной, почему Церковь, уже давно не пользовавшаяся своим правом отлучения, на этот раз решилась прибегнуть к нему. Такова практика Церкви со времени ее основания. Снисходя к немощам человеческим, Церковь произносила анафему только в крайних случаях, когда соблазн был чрезвычайным и когда не было надежды исправить человека иными средствами. Действуя таким образом, Церковь поступала вполне основательно и последовательно. Она всегда помнила, что конечная участь человека зависит “не от клочка писанной или печатной бумаги”, не от самого церковного отлучения, а от того внутреннего отступления людей от Источника жизни и истины, о котором церковное отлучение только свидетельствует. Поэтому если бы по нерадению ли предстоятелей церковных, по их ли излишней снисходительности какой-нибудь зараженный член и остался в обществе верующих, от невидимого суда Божия он укрыться не может и святости церковного тела не повредит. А с другой стороны, анафема никогда, по существу своему, не была орудием кары, как бы некоторым отмщением грешнику за совершенный грех. Мне отмщение, Аз воздам, – говорит Господь, и Церковь более чем кто-либо помнит эти слова. Церковная анафема поэтому всегда имела в виду или исправление грешника, или, если этого нельзя ожидать, служила оповещением церковного общества о появившемся заблуждении с целью ограждения неопытных и вместе с тем была исповеданием церковной веры. Поэтому-то Церковь и употребляла это средство только в исключительных случаях, а такой исключительный случай и явился теперь.

Граф находит неуместным синодальное постановление потому еще, что оно может оказаться подстрекательством к дурным поступкам и мыслям, чего ему приходилось видеть примеры. Все сказанное выше может служить ответом и на это недоумение «Если (скажем словами самого гр.Толстого) чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу не оскорблять его верования и равнодушно пройти мимо, потому что он делает это во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно”. И Церковь, конечно, прошла бы мимо графа, если бы его проповедь не касалась самого дорогого церковного достояния, если бы не имела целью подкопать самое священное сокровище Церкви. Теперь же Церковь должна была оградить это сокровище и вместе те тысячи и миллионы ее чад, которым угрожало лишение его. Пусть этот шаг Церкви “оскорбляет, огорчает или соблазняет кого-либо, мешает чему-нибудь и кому-нибудь или не нравится”, пусть некоторые ревностные, но не рассуждающие члены Церкви в этом шаге найдут повод к непохвальным выходкам, Церковь о всем этом может пожалеть, но поступить ради этих возможных выходок иначе не может, как не поступил бы иначе и сам граф, если бы находился в подобном положении.

Далее граф называет постановление “тем, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые, клонящиеся к его вреду утверждения”. Примером таких утверждений служит, может быть, то, что Св.Синод приписывает графу фанатическую ревность о распространении его учения . “Это, – говорит Л.Н., – несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения”. Читателю такое заявление Л.Н., конечно, может показаться весьма странным, как бы софизмом. Он же знал, что его сочинения, особенно в последнее время, все до единой строки будут напечатаны и разойдутся в тысячах экземпляров. Как же он может думать, что он не виноват в распространении своего лжеучения? Св.Синод, говоря о том, что гр.Толстой с ревностью фанатика уже много лет не перестает проповедовать ниспровержение всех догматов Православной Церкви, конечно, говорил о всей литературной деятельности графа, совсем не касаясь того, сам ли Л.Н. ходил в народ и проповедовал, сам ли отсылал в типографию свои рукописи, или это делали за него его друзья и почитатели. Кто подносит человеку яд, конечно, виноват, но еще более виноват тот, кто этот яд составил, зная, что он будет поднесен. Вообще этот пункт в письме гр.Толстого представляется странным и порождает недоумение.

Не менее странным является и тот пункт, где граф совершенно недвусмысленно обвиняет Св.Синод в сознательной и намеренной лжи, “в явной неправде». Это относительно “не увенчавшихся успехом попыток увещания». “Ничего подобного (необинуясь утверждает граф) никогда не было”. Тут какое-то трудно понятное недоразумение. К Л.Н. приходили священники и говорили с ним о вере. Некоторые из этих священников приходили к нему говорить о вере совсем не по собственному почину, а были нарочно для этой цели посылаемы епархиальным начальством. Граф с этими священниками говорил, делился потом со своими знакомыми и посетителями впечатлениями от этих бесед. Граф знал, что эти священники посланы к нему от архиереев (например, Тульского), и своим знакомым потом признавался, что беседы священника ему нравятся, только неприятно знать, что священника прислал архиерей для его увещания (говорим это на основании действительных событий). Как же после этого граф утверждает, что со стороны Церкви не было попыток увещания и что Св.Синод говорит “явную неправду”, упоминая об этих попытках? Отвечать на обвинение во лжи таким же обвинением мы не думаем, а только утверждаем, что граф Л.Н. во имя истины сам должен печатно оговориться или же дать своёму утверждению какой-нибудь непрямой смысл. Может быть, он подумал, что Св.Синод говорит о попытках непосредственно самого Св.Синода. Может быть, он думал, что местный архиерей послал к нему священника независимо от Синода. Во всяком случае, оговориться необходимо, иначе на доброе имя писателя ложится странная и ни для кого нежелательная тень.

Граф утверждает, что оставил он Церковь только после того, как теоретически и практически изучил и испробовал церковное учение, после того, как прочитал всю богословскую литературу и более года следовал предписаниям Церкви, соблюдая посты и пр. Все это, по словам графа, только усилило его сомнения и укрепило его разочарование в церковном христианстве. Факт, конечно, весьма печальный, но, к сожалению, не единственный и даже не редкий, и происходит он не от ложности церковного учения, не от ложности церковной жизни, а от душевного расположения и настроения того, кто к этому учению, и в особенности к этой жизни, приступает. Психологию этого особенного отношения к Церкви и ее таинствам прекрасно изобразил сам же гр. Л.Н. Толстой в своем романе “Анна Каренина”: именно там, где описывается молебен у постели умирающего Николая Левина. Этот давнишний невер, живший вдали от Церкви по своим законам и пр., пред смертью вдруг решает служить молебен, думая, что у него вдруг откуда-то появится в душе вера и эта вера исцелит его от чахотки. Он тупо и бессмысленно смотрит на икону, усиленно крестится, старается разгорячить себя, но, конечно, ничего из этого не получается: после молебна он со злостью велит убрать икону, разочаровавшись в ее чудодейственности. Это тот грубый духовный материализм, ужасающий пример которого представил Л.Н. в “Воскресении”, думая, что передает учение Церкви. Человек не хочет понять, что дело спасения совершается путем долгого нравственного развития, что общения с Богом можно достигнуть только в святости. Человеку хочется вдруг посредством каких-либо внешних приемов очутиться на вершине духовного развития и вкусить всех плодов его. Таинства для него представляются какими-то лекарствами, он приготовляется сейчас же ощущать их действие внутри себя. То же самое и с остальными церковными установлениями. Конечно, никаких немедленных следствий принятия таинств и исполнения церковных предписаний человек не замечает, а не замечает потому, что нравственное развитие духовное, для которого установлены таинства и в пределах которого они действуют, для человека представляется безразличным и неинтересным, он ищет только плодов этого развития, представляющихся для него приятными. Результатом этого неправильного отношения к духовной жизни (неправильного потому, что корень всякого греха и зла – самолюбие, здесь не только не отрицается, но служит главным двигателем) получается у некоторых самообман, то, что на монашеском языке называется прелестью, когда человек начинает посредством каких-нибудь искусственных приемов разжигать свое воображение, горячить чувство, принимая это искусственное и телесное разгорячение за действие благодати и в конце доходит до галлюцинаций. Натуры же более критического ума или более мирские обыкновенно успевают видеть, что никаких непосредственных полутелесных, полудуховных изменений в их природе от таинств не происходит, и начинают утверждать, что никакого действия от таинств и нет, что молитва не помогает, что, наконец, все учение Церкви сплошной обман. Л.Н., к сожалению, пошел тем же путем. Ему, гениальному писателю и художнику, конечно, трудно было смириться пред чьим бы то ни было авторитетом. Решаясь испробовать церковный путь, он захотел в то же время и наблюдать, как на него будет действовать это новое средство, и, конечно, его средство и этот путь скоро ему надоели, ощутительных последствий в себе граф не замечал и... обвинил во всем этом не себя, а Церковь и ее таинства. Но Церковь и таинства спасительны не в виде лекарств, а под условием внутреннего самоотречения, распятия своей самости, жертвы собой Богу. Так понимает себя Церковь, так понимаю т свою жизнь и все православные подвижники, так понимает отношения к таинствам и наш простой народ, везде и всюду, где только ему представляется повод и возможность выразить в словах и в действиях это свое понимание. И, конечно, наши священники и простые люди придут в ужас, прочитав в “Воскресении”, как граф понимает таинство причащения; им никогда и в голову не придет самая возможность понимать таинство так грубо, материалистически, с такими вопиющими подробностями.

Еще одно замечание. В конце своего письма Л.Н. утверждает, что изменить свои мысли он может, если ему представят другое, более истинное понимание жизни, но возвратиться в Церковь он не может, “как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла”. Много правды в этом пророчестве, и правды самой грустной, трагической. По этому поводу мне вспоминаются слова авторитетного обличителя гр.Толстого, преосвященного Антония, епископа Уфимского⁸⁴ (кажется, еще не попавшие в печать). Преосвященный как-то высказался, что гр.Толстой как мыслитель должен обратиться, потому что его жизнепонимание, все его моральное учение требует христианских, православных посылок, но, прибавил владыка, едва ли граф обратится как человек. И действительно, граф утверждает, что он верует в Бога – Духа, Бога – любовь, и думает, что это соединение нескольких названий вполне выражает его веру. Но что такое Бог – любовь, если в то же время Он не личность? Имеет ли эта любовь вечное, премирное значение непреложного и всеобщего закона мировой жизни, если нет Бога в Троице, в которой любовь эта вечно действительна, вечно осуществляется? Не заимствует ли Л.Н. термин от веры, им осмеянной и оставленной? Точно так же и относительно бессмертия и мздовоздания. Если нет личного, вполне определенного и сознаваемого бессмертия, тогда нет, конечно, и никакой загробной участи, нет никакого воздаяния, потому что природа всегда себе равна, она не умирает и в общей сумме своей никогда не изменяется. Кто же будет переживать и сознавать или, по крайней мере, служить объектом ожидаемого графом мздовоздаяния и бессмертия? Опять Л.Н., отрицая церковные понятия о бессмертии и мздовоздаянии, влагает в эти слова, однако, тот смысл, сопровождает их теми чувствами, какими эти слова сопровождаются только в церковном понимании, и какие (чувства) не могут иметь места, если брать слова в их безличном смысле, как их в теории (но не на практике) понимает гр.Толстой. Получается довольно странное положение: человек любит, молится, почитает что-то, весь смысл своей жизни полагает в том, чтобы исполнять волю кого-то, и в то же время упорно твердит, что этот кто-то или что-то совсем не имеет ни воли, ни сознания, что, следовательно, ни почитать, ни любить его нельзя и, конечно, на любовь и правду его рассчитывать также нельзя. Помнится, В.С.Соловьев весьма зло осмеял такую странную религиозность и жизнь по вере: молиться предмету и просить помощи от предмета, который заведомо ничего ни сделать, ни даже услышать не может. Если признается возможность и необходимость молитвы, если основа жизни – любовь и Бог, если человек должен исполнить волю Его, тогда этот Бог – личный и живой, именно Тот Бог, в Которого верует и Которого проповедует Православная Церковь, и Которого граф теоретически отрицает. Моральное учение графа, таким образом, должно бы привести его к Церкви, но вот можно ли надеяться на то, чтобы так это и случилось в действительности? Святитель Тихон Задонский⁸⁵ однажды думал о том, как может пастырь спастись, когда все время он должен думать о спасении других. И вот он видит сон, представляется ему, что он поднимается на высокую гору, поднимается с трудом и усилиями, совершенно один. Но вот является кто-то, начинает ему помогать, потом подбегает еще человек, и еще, и еще, пока наконец не собирается около него целая толпа людей; все они поддерживают его, помогают идти, почти несут вверх, и он уже не чувствует прежней усталости и труда. Так ученики помогают учителю восходить все далее и далее к совершенству, укрепляют его в данном направлении. То же и с графом может быть, только в обратном направлении. Те же ученики, которых он увлек за собой из Церкви, теперь послужат для него величайшей помехой к обращению и покаянию⁸⁶. Ему обратиться теперь труднее, чем кому бы то ни было⁸⁷. Но покуда он здесь, с нами, покуда не пробил для него час явиться пред престолом нашего Судии, до тех пор мы еще можем надеяться на милость Божию и можем молиться, и усердно молиться, да помилует и да обратит Господь раба Своего, и да дарует нам опять вместе с ним единым сердцем и едиными усты восхвалять Его святое Имя.

СЕРГИЙ, епископ Ямбургский

23 мая 1901 г. С.-Петербург

В то время как считающие себя передовыми наши “интеллигенты”, и особенно молодежь, с благоговением прислушиваются к каждому печатаемому слову русского лжепророка, почившего графа Льва Николаевича Толстого, православные люди с глубочайшим вниманием следят за содержанием множества писем, появляющихся в духовных журналах и принадлежащих перу великого светильника нашей Русской Церкви, в Бозе почившего святителя Феофана. Из своего тихого затвора на Выщи этот смиренный пастырь-старец неутомимо разливал благодатный свет истины Христовой, и сколько душ, жаждущих этого света, этой благодатной истины напоены его словом, воистину благодатным. Не забудем, что этот святитель дал нам превосходные, незаменимые толкования на всего апостола Павла, дал нам богатейшую сокровищницу писаний святоотеческих в пяти громадных томах Добротолюбия, дал нам неоцененную книгу Путь ко спасению, составил свод евангельских сказаний, за который удостоен степени доктора богословия, и многое множество других творений... Так что письма к разным лицам, которые теперь, после его блаженной кончины, посыпались в изумительном множестве на страницы духовных журналов, это плод, так сказать, его досуга, если только можно назвать досугом сравнительно легкий труд ответов на письма после трудовых часов, посвященных книжному деланию...

Отзыв такого святого мужа, такого знатока души человеческой, такого высокопросвещенного, даже в смысле научном человека (он знал несколько иностранных языков, и его библиотека более чем наполовину состоит из иностранных книг), отзыв такого мужа о лжеучении графа Толстого для православных особенно должен быть авторитетен: в нем они должны видеть предостережение и как бы грозный окрик голоса самой Церкви... Пусть этот окрик резок, силен, но этого требует наша легкомысленная ветреность в вопросах веры, с какою мы встречаем всякого хулителя Церкви... Послушаем же, что пишет святитель-подвижник одному из присных по духу чад своих.

“Вы помянули, что многие переходят в иную веру, начитавшись сочинений Толстого. Диво! У этого Льва никакой веры нет. У него нет Бога, нет души, нет будущей жизни, а Господь Иисус Христос – простой человек. В его писаниях – хула на Бога, на Христа Господа, на Св.Церковь и ее таинства. Он разрушитель царства истины, враг Божий, слуга сатанин (курсив везде подлинника), как написал сам св.апостол Павел волхву Еллиму, противившемуся! его проповеди на острове Кипре (Деян.13:8–10). Этот бесов сьш дерзнул написать новое евангелие, которое есть искажение Евангелия истинного. И за это он есть проклятый апостольским проклятием. Апостол святой Павел написал: кто новое Евангелие будет проповедовать да будет проклят, анафема (Гал.1:8), а чтобы все затвердили это добре, в другой раз это подтвердил... (ст.9). В евангелии богохульника сего цитаты похожи на наши, например: Ин. гл. 1-я, ст. 1-й, а самый текст – другой. Посему он есть подделыватель бесчестнейший, лгун и обманщик.

Если дойдет до вас какая-либо из его бредней, с отвращением отвергайте... В наших духовных журналах он разобран до последних косточек и всесторонне обличен в безумии и злоумии. Но журналы духовные кто читает? А тетрадки Толстого ходят по рукам секретно и секретно распространяют ложь» (Тамбовские епархиальные ведомости. 1895. № 32).

Ревностью Илииною дышит это слово великого подвижника-святителя. Да достигнет оно слуха всех православных людей.

Русские люди! Хочу я вам показать безбожную личность Льва Толстого по последнему его сочинению, изданному за границей, озаглавленному: “Обращение к духовенству”, т.е. вообще к православному, католическому, протестантскому и англиканскому, что видно из самого начала его сочинения. Не удивляйтесь моему намерению: странно было бы, если бы я, прочитав это сочинение, не захотел сказать своего слова в защиту веры христианской, которую он так злобно, несправедливо поносит вместе с духовенством всех христианских вероисповеданий. В настоящее время необходимо сказать это слово и представить наглядно эту безбожную личность, потому что весьма многие не знают ужасного богохульства Толстого, а знают его лишь как талантливого писателя по прежним его сочинениям: “Война и мир”, “Анна Каренина” и пр. Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения. Я не преувеличиваю. У меня в руках это сочинение, и вот вкратце его содержание.

* * *

С привычною развязностью писателя, с крайним самообольщением и высоко поднятою головою Лев Толстой обращается к духовенству всех вероисповеданий и ставит его пред своим судейским трибуналом, представляя себя их судьею. Тут сейчас же узнаешь Толстого, как по когтям льва (ex ungut Leonem). Но в чем же он обличает пастырей христианских Церквей и за что осуждает? В том, что представители этих христианских исповеданий принимают как выражение точной христианской истины Никейский Символ веры, которого Толстой не признает и в который не верит, как несогласный с его безбожием.

Потом обличает пастырей в том, что предшественники их преподавали эту истину преимущественно насилием (наоборот, христиан всячески гнали и насиловали язычники и иудеи, откуда и явилось множество мучеников) и даже предписывали эту истину (канцелярский слог) и казнили тех, которые не принимали ее (никогда не бывало этого с православным духовенством). Далее Толстой в скобках пишет: миллионы и миллионы людей замучены, убиты, сожжены за то, что не хотели принять ее (попутно достается и православному духовенству). В словах Толстого очевидны явная клевета и совершенное незнание истории христианской Церкви.

Слушайте дальше фальшивое словоизвержение его: средство это (т.е. принуждение к принятию христианской веры пытками) с течением времени стало менее и менее употребляться и употребляется теперь из всех христианских стран (кажется!) в одной только России.

Поднялась же рука Толстого написать такую гнусную клевету на Россию, на ее правительство!.. Да если бы это была правда, тогда Лев Толстой давно бы был казнен или повешен за свое безбожие, за хулу на Бога, на Церковь, за свои злонамеренные писания, за соблазн десятков тысяч русского юношества, за десятки тысяч духоборов, им совращенных, обманутых, загубленных. Между тем Толстой живет барином в своей Ясной Поляне и гуляет на полной свободе.

Далее Толстой нападает на духовенство. Знаете ли за что? За то, что оно внушает церковное учение людям в том состоянии, в котором они не могут (будто бы) обсудить того, что им передается; тут он разумеет совершенство необразованных рабочих, не имеющих времени думать (а на что праздники и обстоятельные внебогослужебные изъяснительные беседы пастырей?), и, главное, детей, которые принимают без разбора и навсегда запечатлевают в своей памяти то, что им передается. Как будто дети не должны принимать на веру слово истины.

Слушайте, слушайте, православные, что заповедует духовенству всех стран русский Лев: он пресерьезно и самоуверенно утверждает, что необразованных, особенно рабочих и детей, не должно учить вере в Бога, в Церковь, в таинства, в воскресение, в будущую жизнь, не должно учить молиться, ибо все это, по Толстому, есть нелепость и потому, что они не могут обсудить того, что им преподается, как будто у них нет смысла и восприимчивости, между тем как Господь из уст младенцев и сущих совершает хвалу Своему величию и благости; утаивает от премудрых и разумных Свою премудрость и открывает ее младенцам (Мф.11:25), и от гордеца Толстого утаил Свою премудрость и открыл ее простым неученым людям, каковы были апостолы и каковы и нынешние простые и неученые или малоученые люди, да не похвалится никакая плоть, никакой человек пред Богом (1Кор.1:29). Толстой хочет обратить в дикарей и безбожников всех: и детей, и простой народ, ибо и сам сделался совершенным дикарем относительно веры и Церкви по своему невоспитанию с юности в вере и благочестии. Думаю, что если бы Толстому с юности настоящим образом вложено было в ум и в сердце христианское учение, которое внушается всем с самого раннего возраста, то из него не вышел бы такой дерзкий, отъявленный безбожник, подобный Иуде предателю. Невоспитанность Толстого с юности и его рассеянная, праздная с похождениями жизнь в лета юности, как это видно из собственного его описания своей жизни, были главной причиной его радикального безбожия; знакомство с западными безбожниками еще более помогло ему стать на этот страшный путь, а отлучение его от Церкви Святейшим Синодом озлобило его до крайней степени, оскорбив его графское писательское самолюбие, помрачив ему мирскую славу. Отсюда проистекла его беззастенчивая, наивная, злая клевета на все вообще духовенство и на веру христианскую, на Церковь, на все священное богодухновенное Писание. Своими богохульными сочинениями Толстой хочет не менее, если еще не более, как апокалипсический дракон, отторгнуть третью часть звезд небесных, т.е. целую треть христиан, особенно интеллигентных людей и часть простого народа. О, если бы он верил слову Спасителя, Который говорит в Евангелии: Кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской (Мф.18:6).

* * *

Пойдем дальше в глубину толстовской мнимой мудрости. Горе, сказано в Писании, тем, которые мудры в самих себе и пред собою разумны. Толстой считает себя мудрее и правдивее всех, даже священных писателей, умудренных Духом Святым, Св.Писание признает за сказку и поносит духовенство всех исповеданий христианских за преподавание Священной истории Ветхого и Нового Завета, почитая за вымысел сказание о сотворении Богом мира и человека, о добре и зле, о Боге, высмеивает все священное бытописание и первый завет Божий человеку о соблюдении заповеди, исполнение которой должно было утвердить волю первочеловеков в послушании Творцу своему и навсегда увековечить их союз с Богом, блаженное состояние и бессмертие даже по телу; вообще извращает и высмеивает всю дальнейшую Священную историю, не принимая на веру ни одного сказания. Так, например, он говорит, что Бог, покровительствуя Аврааму и его потомкам, совершает в пользу его и его потомства самые неестественные (!) дела, называемые чудесами (Толстой не верит в них), и самые страшные (!) жестокости (это Бог-то милостивый, человеколюбивый и долготерпеливый), так что вся история эта, за исключением наивных, иногда невинных, часто же безнравственных сказок (!), вся история эта, начиная с казней, посланных Моисеем (не им, а Богом праведным и долготерпеливым), и убийства Ангелом всех первенцев их, до огня, попалившего 250 заговорщиков, и провалившихся под землею Корея, Дафана и Авирона, и погибели в несколько минут 14000 человек, и до распиливаемых пилами врагов (выходит, что слышал звон, да не знает где он: известно, что царь Манассия, беззаконный царь Иудейский, велел перепилить надвое пророка Исаию за его пророчество) и казненных Илией (пророком), улетевшим (!) на небо (не улетевшим, а вознесенным как бы на небо Божиим повелением на колеснице огненной конями огненными), несогласных с ним жрецов и Елисея, проклявшего смеявшихся над ним мальчиков, разорванных и съеденных за это двумя медведицами, – вся история эта есть (по Толстому) ряд чудесных событий и страшных злодеяний (Толстой, отвергая личного Святаго и Праведнаго Бога, отвергает и Его правосудие), совершаемых еврейским народом его предводителями и Самим Богом (!). Вот вам воочию безбожие и хула Толстого на праведного, многомилостивого и долготерпеливого Бога нашего! Но это только цветки, а ягодки впереди.

* * *

Слушайте дальше, что говорит Толстой о Новом Завете, т.е. Евангелии. Вы, упрекает он духовенство всех вероисповеданий, передаете детям и темным людям (только детям и темным людям, а не всем интеллигентным?) историю Нового Завета в таком толковании, при котором главное значение Нового Завета заключается не в нравственном учении, не в Нагорной проповеди, а в согласовании Евангелия с историей Ветхого Завета, в исполнении пророчеств и в чудесах (и то и другое и все содержание преподается; Толстой не знает, что говорит, или намеренно извращает истину); далее Толстой в насмешливом тоне говорит о явлении чудесной звезды по Рождестве Спасителя, о пении Ангелов, о разговоре с дьяволом (в которого не верит, хотя он его истый отец, ибо сказано: Вы отца вашего дьявола есте (Мф.8:44), о претворении воды в вино, хождении Господа по водам, о чудесных исцелениях, воскрешении мертвых, о воскресении Самого Господа и вознесении Его на небо (иронически говорит “и улетании его на небо”). Наконец, Лев Толстой договорился до того, что священные книги Ветхого и Нового Завета не удостаивает даже и названия сказки, а называет их “самыми вредными книгами в христианском мире, ужасною книгою”. При этом невольно восклицаем: о, как ты сам ужасен, Лев Толстой, порождение ехидны, отверзший уста свои на хуление богодуховного Писания Ветхого и Нового Завета, составляющего святыню и неоцененное сокровище всего христианского мира! Да неужели ты думаешь, что кто-либо из людей с умом и совестью поверит твоим безумным словам, зная с юности, что книги Ветхого и Нового Завета имеют в самих себе печать боговдохновенности? Да, мы утверждаем, что книги Ветхого и Нового Завета самая достоверная истина и первое необходимое основное знание для духовной жизни христианина, а потому с них и начинается обучение детей всякого звания и состояния и самих царских детей. Видно, только один Лев Толстой не с того начал, а оттого и дошел до такой дикости и хулы на Бога и Творца своего и воспитательницу его – Мать Церковь Божию.

* * *

Слушайте, что далее Толстой говорит о себе, конечно, а не о ком либо другом, потому что ни к кому не применимо то, что он разглагольствует. В живой организм нельзя вложить чуждое ему вещество без того, чтобы организм этот не пострадал от усилия освободиться от вложенного в него чуждого вещества и иногда не погибал бы в этих усилиях.

Несчастный Толстой: он едва не погибал в усилиях сделаться богоотступником и все-таки достиг погибели своей, сделавшись окончательно вероотступником! Слушайте далее нелепость его, чтобы убедиться, что Толстой в своей злобе на веру и Церковь клевещет на нее, подпадая влиянию сатаны. Вот его слова: “Какой страшный вред должны производить в уме человека те чуждые и современному знанию, и здравому смыслу, и нравственному чувству изложения учения по Ветхому и Новому Завету, внушаемые ему в то время, когда он не может обсудить” (на это есть вера, как доверие истине). На это отвечаю. Мы все с детства знаем историю Ветхого и Нового Завета и получили от изучения ее самое всеоживляющее, спасительное знание и высокое религиозное наслаждение. Толстой же по своему лукавству и увлечению безбожными немецкими и французскими писателями этого не мог испытать, ибо от дерзкого ума его Господь утаил Свою чистую премудрость.

Толстой подчиняет бесконечный разум Божий своему слепому и гордому уму и решительно не хочет верить, как в невозможное дело, в сотворение мира из ничего, во всемирный потоп, в ковчег Ноев, в Троицу, в грехопадение Адама (значит, и в нужду всеискупительной жертвы), в непорочное зачатие, в чудеса Христа, и утверждает, что для верующего во все сказанное требование разума уже необязательно и такой человек не может быть уверенным ни в какой истине.

“Если возможна Троица, – продолжает глумиться Толстой, – непорочное зачатие и искупление рода человеческого кровью Христа, то все возможно, и требования разума необязательны”.

Слышите, христиане, как Толстой разум свой слепой ставит выше Бога и поскольку он, Толстой, не может разуметь высочайшей тайны Божества – Троичности Лицами и единства по существу, то считает невозможным бытие самой Троицы и искупление падшего рода человеческого кровью Иисуса Христа. “Забейте клин, – говорит он, – между половицами закрома: сколько бы вы ни сыпали в такой закром зерна, оно не удержится. Точно так же и в голове, в которой вбит клин Троицы, или Бога, сделавшегося человеком и Своим страданием искупившего род человеческий и потом опять улетевшего (какое искажение Св.Писания!) на небо, не может уже удержаться никакое разумное, твердое жизнепонимание”.

Отвечаю: Толстой точно вбил себе клин в голову – гордое неверие и оттого впал в совершенную бессмыслицу относительно веры и действительного жизнепонимания, извратив совершенно разум и его миросозерцание, и всю жизнь поставил вверх дном. Вообще Толстой твердо верит в непогрешность своего разума, а религиозные истины, открытые людям Самим Богом, называет бессмысленными и противоречивыми положениями, а те, которые приняли их умом и сердцем, будто бы люди больные (не болен ли сам Толстой, не принимающий их?).

* * *

Все сочинение Толстого “Обращение к духовенству” наполнено самою бесстыдною ложью, к какой способен человек, порвавший связь с правдою и истиной. Везде из ложных положений выводятся ложные посылки и самые нелепые заключения. Автор задался целью всех совратить с пути истины, всех отвести от веры в Бога и от Церкви, старается всех развратить и ввести в погибель; это очевидно из всего настоящего сочинения его.

На все отдельные мысли Толстого отвечать не стоит, так они явно нелепы, богохульны и нетерпимы для христианского чувства и слуха, так они противоречивы и бьют сами себя и окончательно убили душу самого Льва Толстого и сделали для него совершенно невозможным обращение к свету истины.

Не отвещай безумному по безумию его, – говорит премудрый Соломон, да не подобен ему будеши (Притч.26:4). И действительно, если отвечать Толстому по безумию его на все его бессмысленные хулы, то сам уподобишься ему и заразишься от него тлетворным смрадом. Но отвещай безумному по безумию его, – продолжает Соломон, в другом смысле, – да не явится мудр у себе (26:5). И я ответил безумному по безумию его, чтоб он не показался в глазах своих мудрым пред собою, но действительным безумцем. Разве не безумие отвергать личного, всеблагого, премудрого, праведного, вечного, всемогущего Творца, единого по существу и троичного в Лицах, когда в самой душе человеческой, в ее едином существе находятся три равные силы: ум, сердце и воля по образу трех Лиц Божества? Разве человечество не уважает в числах число три более всех чисел и чрез то по самой природе своей чтит Троицу, создавшую тварь? Разве человечество не чувствует своего падения и крайней нужды в искуплении и Искупителе? Разве Бог не есть Бог чудес и самое существование мира разве не есть величайшее чудо? Разве человечество не верует в происхождение свое от одного праотца? Разве оно не верует в потоп? Разве не верит в ад, в воздаяние по делам, в блаженство праведных, хотя не все по откровению слова Божия? Разве Толстому не жестоко идти против рожна? Можно ли разглагольствовать с Толстым, отвергающим Альфу и Омегу – начало и конец? Как говорить серьезно с человеком, который не верит, что А есть А, Б есть Б? Не стоит отвечать безумному по безумию его.

Главная магистральная ошибка Льва Толстого заключается в том, что он, считая Нагорную проповедь Христа и слово Его о непротивлении злу, превратно им истолкованное, за исходную точку своего сочинения, вовсе не понял ни Нагорной проповеди, ни заповеди о непротивлении злу. Первая заповедь в Нагорной проповеди есть заповедь о нищете духовной и нужде смирения и покаяния, которые суть основание христианской жизни, а Толстой возгордился, как сатана, и не признает нужды покаяний; и какими-то своими силами надеется достигнуть совершенства без Христа и благодати Его, без веры в искупительные Его страдания и смерть, а под непротивлением злу разумеет потворство всякому злу, по существу – непротивление греху или поблажку греху и страстям человеческим, и пролагает торную дорогу всякому беззаконию и таким образом делается величайшим пособником дьяволу, губящему род человеческий, и самым отъявленным противником Христу. Вместо того, чтобы скорбеть и сокрушаться о грехах своих и людских, Толстой мечтает о себе как о совершенном человеке или сверхчеловеке, как мечтал известный сумасшедший Ницше⁹⁰; между тем, что в людях высоко, то есть мерзость пред Богом. Первым словом Спасителя грешным людям была заповедь о покаянии. Оттоле начат Иисус проповедати и глаголати: “Покайтеся, приближи бо ся царство небесное”, а Толстой говорит: “Не кайтесь, покаяние есть малодушие, нелепость, мы без покаяния, без Христа, своим разумом достигнем совершенства, да и достигли”; говорит: “Посмотрите на прогресс человеческого разума, человеческих познаний, литературы романической, исторической, философской; разных изобретений, фабричных изделий, железных дорог, телеграфов, телефонов, фонографов, граммофонов, аэростатов”. Для Толстого нет высшего духовного совершенства в смысле достижения христианских добродетелей – простоты, смирения, чистоты сердечной, целомудрия, молитвы, покаяния, веры, надежды, любви в христианском смысле; христианского подвига он не признает; над святостью и святыми смеется, сам себя он обожает, себе поклоняется, как кумиру, как сверхчеловеку. “Я, и никто кроме меня, – мечтает Толстой. – Вы все заблуждаетесь; я открыл истину и учу всех людей истине!” Евангелие, по Толстому, вымысел и сказка. Ну, кто же, православные, кто такой Лев Толстой?

Это Лев рыкающий, ищущий кого поглотить. И скольких он поглотил чрез свои льстивые листки! Берегитесь его.

Вместо предисловия (из письма в редакцию)

На днях я получил анонимное письмо от одного толстовца, в коем он бранит меня за то, что я написал слабое опровержение толстовских бредней, что я, пигмей, выступаю против колосса – Толстого и, имея только один талант, хочу бороться на бумаге с имеющим десять талантов (Толстым)... Чтобы не оставаться пред Толстым и его поклонником в долгу и ответить обоим “сильнее”, я решился и еще кое-что напечатать, ведь правда сильна и защитить ее легко против борющихся с нею, хотя бы и “колоссов”: толстовцы ведь воображают себя колоссами, впрочем, не в обиду будь им сказано, на глиняных ногах... И то правда, что Толстой – колосс, но в своей сфере, в области литературы романической и драматической, а в области религиозной он настоящий пигмей, ничего не смыслящий. И если я и еще скажу в обличение Толстого и его товарищей, прошу их не прогневаться за голую и резкую правду. Я не хотел более отвечать на безумные глаголы Толстого, но если меня резко вызывают на это, то по долгу пред истиной и Церковью, отвечаю, отдавая в печать выдержки из моего дневника, заключающие мои мысли и чувства по поводу душепагубного толстовского еретичества.

Нынешнее время есть время борьбы с грехом, с плотью страстною, миром, во зле лежащим, и дьяволом, виновником греха, – время обучения всякой добродетели: вниманию себе, трезвению, самоотвержению, бодрствованию, воздержанию, кротости, смирению, незлобию, послушанию, целомудрию, снисхождению к ближним, милосердию; теперь не время покоиться и предаваться удовольствиям, ибо лукавые, злейшие и хитрые враги наши не усыпают ни на минуту и супостат наш – диавол, как рыкающий лев, ищет кого поглотить (1Пет. 5:8). Эту истину надо внушать всем христианам всякого звания, чина, пола и возраста, особенно учащемуся в разных заведениях юношеству. Бдите и молитеся, да не внидите в напасть, – говорит Господь Своим ученикам и нам то же Он говорит (Мф. 26:41). А мы что делаем? Дремлем и спим. Спящим человеком прииде враг его и всея плевелы посреди пшеницы и отыде (Мф.13:25). Вот и Толстой усердно сеет на ниве христианских сердец свое плевельное учение.

* * *

Завет Божий отвергли о себе толстовцы, а также и другие еретики, раскольники, сектанты, все нечестиво живущие христиане. Какой завет Божий? Завет о спасении человеческого рода воплощением, крестом и смертию Сына Божия, завет о крещении всякого человека для спасения; завет о нужде покаяния, причащения Святых Таин, принадлежности к единой Святой Соборной и Апостольской Церкви, завет о совершителях таинств христианских – пастырях. Все пьяницы, прелюбодеи, сребролюбцы, нераскаянные отвергают завет Божий о себе и погибают. Слезы у меня исторгли эти мысли!..

* * *

Писатели мира сего, несведующие нимало в вещах Божественных, придите с доверием и научитесь у нас, духовных учителей, и мы научим вас. Но вы не пойдете, вы с презрением оттолкнете нас, вы не можете быть нам преданы, ибо мы преподаем учение “не от мира сего”, не от вашей мудрости.

К кому идем? – спрашивает себя Петр с прочими апостолами. Ты имеешь глаголы жизни вечной (Ин.6:68). Се мы оставихом вся и в след Тебе идохом – что же будет нам? (Мф.19:27). Господь обещал им паки бытие и вечную славу и власть судить все племена Израилевы (Мф.19:28). Толстовцы! Куда же вы идете с графом Толстым, своим учителем? Есть ли у него слова жизни? Не слова ли безумия, неверия, хуления, проклятия и смерти? Что же вам будет в конце концов? Вечное проклятие и погибель! Толстой в своих дерзких писаниях мечтает поразить христианство и христиан, свести к ничтожеству своим дерзким отрицанием и насмешками содержимое вот уже почти XX веков св.вселенскою Церковью христианство, которое прославлено от Бога вечною неувядаемою славою, которое проявило величайшую жизненность, силу, благотворность. Но он сам себя бьет смертельно и своих последователей, ибо лишил себя и их, ибо по отвержении Спасителя еретикам этим не остается более жертвы за грех, но некое страшное чаяние суда и ревность огня, хотящего поглотить противников (Евр.10:27). Думают ли об этом разгордевшиеся толстовцы? Мне отмщение, – говорит Господь. – Я воздам (Рим.12:19).

О, Христе Боже! Доколе Лев Толстой будет ругаться над Тобою и Церковью Твоею? Доколе будет соблазнять Россию и Европу? Опять он пишет хулы на Церковь и служителей ее, опять клевещет на нас всему миру! Покажи наконец, Владыко, всему миру адскую злобу его! Буди! Им увлечено в прелесть и пагубу полсвета. О, предтеча антихриста!

* * *

Желаете ли, православные, знать, что я думаю о Льве Толстом? А я вот что думаю и говорю: он объявил войну Церкви Православной и всему христианству. И как денница и сатана отторгнул своим Хребтом третью часть звезд небесных, т.е. ангелов, сделал их единомышленниками с собою, так наш Лев, сын противления, носящий в себе дух его, своим рыканием и хвостом (Откр.12:4) отторг тоже едва ли не третью часть русской интеллигенции, особенно из юношества, вслед себя, вслед своего безбожного учения, своего безверия. Его безбожные печатные сочинения свидетельствуют о том.

Разве собирают с терновника виноград и с терния смоквы? По плодам их познаете их, – говорит Господь (Лк.6:44). Терновник России и всего христианского мира есть русский граф Толстой, бывший романист, а потом самозванец богослов, нимало не смыслящий в богословии, нарядившийся в одежду мужика, чтобы вдоволь насмеяться над верою его и России и удобнее привлечь русского ли или иностранца недальновидного на свою сторону, к образу своих мыслей, и удобнее излить свой еретический яд в души их.

Есть ли какой отец, – говорит Господь в пример, – который, когда сын его попросит рыбы, подал бы ему скорпию (Мф.7:9)? Толстой именно это и делает. Он подносит змею вместо рыбы и своему семейству, и всей России, и христианам всех стран и языков. Он хочет вырвать у всех веру в Спасителя, веру в Троицу, в Церковь и во все спасительные истины, в которые веровать научила нас Св.Церковь и без которых невозможно жить ни одному здравомыслящему человеку.

Так, по выпущенной Львом Толстым (в Лондоне) в начале ноября 1902 г. безбожной статье, озаглавленной “Обращение к духовенству”, виден истый русский романист, способный писать только романы с метким анализом обыденной людской жизни и страстей человеческих, но в то же время до мозга костей пропитанный самомнением и гордостью, барской спесью и ненавистью ко всему, ‘что носит печать веры во Христа и в Церковь, с дьявольскою злобою к духовенству. Все сочинение состоит из предвзятых ложных мнений о духовенстве и его деятельности/Толстой хочет разрушить веру во все святое, таинственное, в то, чем человек живет, спасается, утешается, укрепляется духом и телом; все, что носит печать истины непреложной: веру в Бога Троичного, в сотворение мира, в искупление человечества Сыном Божиим, – все это отвергает, как сказку, подвергает осмеянию и хочет все христианские догматы переиначить по-своему, верить только в свой ум, себе одному приписывает открытие истины и себя только признает истинным учителем. Но, увы, все положения у него ложны, а потому ложны и все заключения?

* * *

Толстой думает, говорит и пишет на почве безбожия и полного отрицания всего того святого, что носит в себе печать богооткровенности; гордость, самомнение, самообожание, презрение к Самому Богу и Церкви – вот его первооснова; другого основания у него нет. Пред нами софист, и несведущих в истинах веры, не испытавших на себе спасительности веры Христовой легко может он отвлечь от истинной веры и ввести в пагубное неверие.

В оклеветании Церкви Толстой хочет найти себе самооправдание, похвалу, как истого героя правды, и хочет всех, отвлечь от Церкви, как сатана отторг от Бога трех ангелов. Прежде чем писать опровержение на это сочинение Толстого, нужно знать (проанализировать) то состояние души Толстого, в котором он пишет свою заведомую ложь, которой он усиливается придать вид истины.

Под живым впечатлением отлучения от Церкви он решился забросать ее, сколько можно, грязью и все Священное Писание Ветхого и Нового Завета, все богослужение, все таинства, и особенно духовенство всех Церквей. Толстой, исказив смысл Евангелия, исказил смысл Ветхого Завета и искаженные события передает в насмешливом тоне, подрывая в читающих всякое уважение к Святому Писанию; над всем, что дорого для христианина, на что он привык смотреть с детства с глубоким благоговением и любовью, как на Слово Божие, он дерзко насмехается.

Толстой переносит свои поругания на духовенство, на Церковь, на Св.Писание Ветхого и Нового Завета и на Самого Господа и говорит: была ли такая вредная книга в мире, наделавшая столько зла, как книга Ветхого и Нового Заветов... Это прямо относится к толстовским сочинениям, не было вреднее их; Ренаны, Бюхнеры, Шопенгауэры, Вольтеры – ничто в сравнении с нашим безбожным россиянином Толстым. Написанное Толстым в “Обращении” с точки зрения христианской – одно безумие.

* * *

Можно ли говорить с человеком умопомешанным, потерявшим здравый смысл, здравую веру, отрицающим общепризнанную живую и животворную истину, отрицающим, что А есть А, или дважды два четыре, не признающим Альфы и Омеги, с человеком, признающим разум человеческий, отуманенный и извращенный грехом, за исходную точку веры и познания? Невозможно! Таков именно и есть граф Лев Толстой, отвергающий откровенное слово Божие – Библию и Евангелие и свой близорукий извращенный разум ставящий исходною точкою всех знаний, высшим Библии и Евангелия, Библию и Евангелие считающий за сказку, как и жития святых.

Толстой в области религии показывал всю свою умственную тупость, все свое пресмыкательство по земле, всю умственную мелочность, не могущую подняться ни мало на высоту религиозного созерцания. Аще не уверуете, ниже имате раз у мети, – говорит Господь. Толстой, отвергнувший веру в Откровение, в Бога действительно лишился возможности разуметь дела Божией премудрости.

Как мог Лев Толстой написать свое последнее грязное сочинение против истинной, святой, апостольской, спасительной, богопрославленной неисчетными знамениями и чудесами и доселе прославляемой от Него Церкви? Да, мог, но только при совершенной потере христианской совести.

В сочинении Толстого “Обращение к духовенству” все – ложь и клевета беззастенчивая, наглая, и из основных ложных положений, как уже говорил, выводятся у него ложные заключения; словом, в сочинении Толстого истина извращена, высочайшие догматы, непререкаемые, спасительные, представлены в тоне насмешливом, ироническом; Толстой не верит в истины, открытые Самим Богом и необходимые для спасения всякого человека, а верит только в человеческий разум и в совершенствование человека собственными силами, без благодати Божией.

* * *

Надобно, чтобы всякий, даже не верующий во Христа и Св.Троицу и в таинства христианской веры, обращался с лицами и предметами веры честно потому, что вера есть сердечное, драгоценное сокровище бесчисленного множества людей всякого языка, наций, всякого звания и состояния, а не по-свински, как Лев Толстой, и кто из христиан равнодушно относится к тому, кто хулит Христа или Св.Троицу, искренно почитаемую избранными людьми всех веков, всяких наций, звания и состояния, тот недостоин звания человека, а таков именно Толстой и толстовцы, обращающиеся по-свински с неоцененным, дражайшим Именем Господа Иисуса Христа, Св.Троицы, Богоматери и с досточтимыми Их изображениями и всех святых. Скажет кто-нибудь, что печатно ругать человека, которому дана свобода слова и печати и который пишет и печатает, что придет ему на ум, неприлично и не следует. А я спрошу и Толстого, и его клевретов: поносить высочайшие Имена Троицы, Христа, Богородицы и святых, св.чудотворные иконы и мощи и соблазнять народ православный и не православный, по вашему, можно? Да какому бы наказанию по закону должен подлежать и богохульный язык Толстого, и его рука, пишущая богохульные словеса? По Писанию: кто чем согрешает, тот тем и мучится. Толстой же безнаказанно богохульствует, да еще и чтится, как старец знаменитый, как великий писатель, как родовитый граф, и Львом Николаевичем зовется. Какой он Лев Николаевич! Он имени христианского не стоит. Потерпел ли бы еврей, искренно верующий в Иегову, того, кто стал бы вслух его относиться недостойно к этому св.имени; или магометанин того, кто вслух его стал бы поносить Магомета, хотя Магомет и не то, чем и кем его почитают? А Толстой невозбранно поносит христианскую веру, и ее истинное святое и спасительное учение, и ее святые и животворящие таинства. О, злодейство, достойное казни (Иуд. 7:8)! Иудейские и римские законы казнили богохульников, и потому евреи кричали Пилату: По закону нашему Христос должен умереть. Он Себе Сына Божия сотвори (Ин.19:7) (хотя Он и действительно Сын Божий), а Толстой пред всем русским народом и пред всей христианской Европой хулит Христа, Который открылся Сыном Божиим в силе, по духу Святыни, от воскресения из мертвых; веровался в мире, оправдался в духе, проповедался в мире, вознесся во славе (1Тим.3:16).

Устами твоими буду судить'тебя, лукаіый раб, – говорит Господь в Евангелии (Лк.19:22), и я скажу, отрицаниями твоими отрину тебя, Лев Толстой, и хулы твои обращу на тебя.

* * *

Толстой извратил весь смысл христианства, все понял наизнанку, ибо все можно лукавому уму и сердцу человеческому извращать, называть свет тьмою и тьму светом, сладкое горьким и горькое сладким; прекрасное безобразным и наоборот; по подобию древних софистов, Толстой отвергает весь Символ веры, не верит ни в Троицу, ни в воплощение, ни в чудеса Христовы, ни в искупительные страдания Его, ни в воскресение, ни в вознесение на небо, ни во Второе пришествие Христово, ни в будущий суд, ни в Церковь, ни в крещение, ни в воскресение мертвых, ни в жизнь будущую. Хочет, чтобы люди не верили Слову Божию, а верили ему, самозванному учителю Толстому, или верили одному человеческому разуму, извращенному, помраченному, слепому, близорукому. Почему же верить Толстому? Что он за авторитет? Кто знает слепоту человеческого разума: как заблуждались люди до пришествия Христа на землю, какая была тьма неведения истинного Бога, тьма идольская? Какой свет разума воссиял с пришествием Христа на землю? Какой свет в Евангелии!

* * *

Лев Толстой клонит все свои рассуждения богохульные к тому, чтобы убедить, хотя недальновидных и самомнительных людей, что в наших познаниях и исследованиях научных всему голова – наш разум и мера его понимания, и чего он не понимает, хотя бы это был высочайший и непостижимый предмет нашей веры – Господь Бог, того он и принимать не должен, и в то верить не должен, как не подходящее под мерило разума, и что человек может достигать совершенства без помощи Божией (в Бога он не верит), собственным разумом. Но на себе самом Толстой показал, до чего может дойти такой человек: он своим помраченным от гордости и самомнения разумом дошел до нелепых и бессмысленных положений, до неверия в Бога Личного, Бога в Троице (Мк.1:10), в сотворение мира из ничего, в сотворение человека по образу и подобию Божию (Быт. 1:27), в первоначальную испытательную заповедь Творца или вступление Творца в завет с словесной тварью, разумно-свободною, нуждавшеюся в завете и соблюдении его, в вольное падение человека и дерзновенное разрушение завета и своей целости душевной и телесной, своего мира и блаженного состояния; в необходимость искупления Богочеловека, в обетования и пророчества о Нем в книгах закона Моисеева, в пришествие обещанного Спасителя, Его проповедь и все искупительное дело. Толстой дошел до отвержения абсолютных необходимых все спасительных истин и погибнет вовеки. Это урок всем, доверяющим слишком своему разуму и не доверяющим свидетельству самой Истины, Самому Иисусу Христу, преподавшему нам истинное учение о Троице, сотворении мира и человека, об искушении и падении, б необходимости покаяния, причащения Св.Таин, о воскресении мертвых, о суде и вечной муке и царствии небесном.

* * *

Не Верит Толстой повреждению, растлению человеческого рода и каждого человека в самом корне (Адама и Евы), во глубине существа, что человек сам по себе без помощи Божией не может успеть ни в какой добродетели, что все усилия его в этом роде без помощи Божией тщетны, без Мене, сказано, не можете творити ничесоже (Ин. 15:5), а верит вопреки истине и всегдашнему общему опыту, что человек сам может достигать совершенства при помощи современной науки. Опасно, гибельно заблуждается Толстой и вводит в заблуждение юношество и вообще не утвердившееся в вере человечество, отводя его от Церкви, у которой истинный разум Божий, ибо сказано мы ум Христов имамы (1Кор.2:16), и навязывая ему свою ложь и называя ее истинным учением.

* * *

В сочинении Л.Толстого логическая ложь: ложно основание, ложны и следствия. Ложно предложение, будто вселенский Символ веры есть ложный (от Духа Истины происшедший-то), что Св.Троица не Троица, что Бог не может быть один в Троице, ложно предложение, что Сын Божий не воплотился и не был Спасителем человеческого рода: не воплощен, не крестился, не страдал, не умирал, не воскрес, не вознесся на небо, не придет судить, что не будет Воскресения, Второго пришествия; ложно, что нет третьего лица – Духа Святого, что Церковь не истинна, а ложна и т.д. Все эти предложения ложны и все выводы ложны; ложь, что догматы веры преподаются в таком возрасте, в котором дети не понимают ничего, что напрасно учить их будто бы бессмыслице, будто бы сказкам, или будто бы напрасно простой народ учить, ничего не понимающий, или которому некогда этим заниматься; ложно предложение, что Библия – сказка, Евангелие – тоже, ложно предложение, что Бог, страшно и выговорить,. сердится (гневается праведно – другое дело), что Он несправедлив; ложны и посылки, будто не будет воздаяния, не будет вечной муки грешникам нераскаянным. Ложно и то положение, что Церковь и духовенство проповедуют ложь, нелепость. Вот Толстой действительно проповедует явную ложь и его слушать нельзя, ему верить как злонамеренному лжецу пагубно. Он – преднамеренный, злонамеренный лжец, и то, что он утверждает о предметах веры нашей, все ложно.

* * *

У Толстого в голове нет ни альфы ни омеги, ни разумного личного Творца, ни твари, ни греха, ни добродетели, ни падения, ни восстания человеческого, ни Спасителя, ни спасаемых; никакой связи в мире и человеческом роде – ни исторической, ни логической, ни предметной, истинный во всем хаос. Он не признает священства, богооткровенного сказания о начале мира и человека и жизни человеческого рода до потопа и после потопа, не верит в сказание о потопе и жизни людей после потопа; не видит цели потопа, не признает нравственного закона и Законодателя и Судии человеческого рода и каждого человека в отдельности; все он отвергает, все считает за сказку: связь Ветхого Завета с Новым и премудрые, праведные и всеблагие судьбы Божии в человеческом роде, постепенное приготовление людей к принятию обещанного Мессии – Спасителя чрез обетования, пророчества и прообразования, пришествие в мир обещанного Спасителя, Его бессемейное рождение от Духа Св. и Девы Марии, словом, отвергает Богочеловечество Христа и все догматы христианской веры. С таким невером, ослепившим себя добровольно, говорить серьезно ни о чем святом нельзя.

Никто же знает Сына» токмо Отец, ни Отца кто знает» токмо Сын и ему же аще волит Сын открыти (Мф. 11:27), – читаем во Св.Евангелии. Без откровения Божия падший ум человеческий не может познать таинство Святой Троицы. И Бог верующим в простоте сердца открывает эту тайну, насколько можно открыть это непостижимое естество. Толстому по его гордости, лукавству и безверию не открыта эта тайна и он не верит ей и глумится над ней. Он в своей богохульной брошюре все дорогое, святое, праведное, утешительное, спасительное, просветительное, – все, чем живет, дышит, крепится душа христианская, все отнимает и сам на место отнятого ничего не дает, и оставляет душу в хаосе, пустоте, мраке, в состоянии безутешном и беспросветном. Это вольное сумасшествие; у него, Толстого, попирание всех законов мышления, всякой истины и правды, у него сатанинская, полная бесстыдства, хитросплетенная, насмешливая над нашей святыней ложь.

Толстой в своем “Обращении” дерзко вызывает на состязание с собою пап, кардиналов, епископов, суперинтендентов, священников, пасторов и все христианское духовное сословие и обличает всех их в тенденциозной лжи и обмане; он утверждает, что правда только у него, у Толстого, что у него и только у него истинный разум, у него только нужно учиться истине, что вся Библия, все Евангелие – ложь, что вся церковная история, все учение церковное, все соборы, все вероопределения, все каноны Вселенских и Поместных Соборов и св.отцов – преднамеренный обман. Милостивые государи и милостивые государыни, мужеский и женский пол рода христианского! Вас всех хочет одурачить Толстой. Но ведь мы в здравом уме, в здравом смысле, вся наша прожитая жизнь, наше сердце уверяют нас, что мы знаем истину, что мы обрели веру истинную и спасаемся ею, утешаемся ею и чаем жизни будущего века. Чем же этот самозванец Толстой уверит нас, что будто бы на его стороне истина? Нет, Толстой – полный невежда в отношении религии. Он не знает премудрого плана божественного домостроительного спасения рода человеческого, не допускает падения первых людей в грех и не верит в растление и омрачение грехом всего рода человеческого, не верует в пестунство Божие над падшим человечеством в продолжение тысячелетий и искупление его воплотившимся Сыном Божиим, и все то, что отвергает Толстой, именно религиозное обучение детей и знание ими истории Ветхого и Нового Завета, особенно нужно как для Толстого, так и для всех детей, а он, Толстой, этого-то, необходимого, этой-то азбуки христианской не знает и являет собой религиозного невежду, хотя нельзя не признать его романистом, а вместе и ловким известным краснобаем, умеющим слагать красивые по наружности и увлекающие недальновидных в антибогословские сети. Здесь с Толстым, как с умопомешанным, у которого idee fix, нельзя говорить: он верит только в себя и в подобных себе людей с предвзятыми, как у него, мыслями; здесь у него дьявольская неисправимая гордость, и он умрет с нею. Ими же веси судьбами, Ты Сам, долготерпеливый Господи, спаси сего помраченного!

* * *

Я говорил ужё, что Толстой дышит непримиримою ненавистью к Церкви и ее органам – священнослужителям; не признает их божественного права учить, священнодействовать, руководить вверенное им словесное стадо к добродетели и к Богу, отвергает истину и спасительность их учения; не признает богооткровенным учение Церкви; признает нелепое равенство всех людей, не допускает подчиненности младших старшим, подчиненных начальству, верноподданных царю, – словом, производит какую-то сутолоку и сбивчивость во всем, и, отвергая все, вместо отвергнутого он ничего не дает, оставляя людям только разум, который так известен по своим нелепым заблуждениям чрез все прошедшие тысячелетия, и утверждая, что люди могут дойти до совершенства своим разумом. Вот и дошел Толстой до абсурда, до неслыханной гордости и дерзости, отвергнув все богооткровенное, спасительное, христианское учение и Богом основанную на земле Церковь.

Толстой – неслыханная гордыня и дерзость воплощенная. Он унижает всех пап, кардиналов, митрополитов, епископов, суперинтендентов, пасторов и священников и суть их, себя же ставит судьею всех; обличает всех, как ложных проповедников и учителей, обманщиков, проповедующих то, во что будто бы они сами не верят и только притворяются будто верят. Вот уж, что называется, с больной головы на здоровую. А сколько есть искренно верующих между иноверными духовными особами, не говоря о лицах православного духовенства. Отлученный от Церкви, Толстой еще более возненавидел ее и ее служителей.

* * *

Лев Толстой глумится над всеми христианскими верованиями, оскорбляет христиан всех веков, глумится над всеми святыми патриархами, пророками, апостолами, святителями, мучениками, преподобными и праведными и над самою Матерью Божьею, честнейшею Херувимов и славнейшею без сравнения Серафимов, над всем христианским миросозерцанием.(Лев Толстой – еретик злейший и дерзостнейший изо всех бывших еретиков. Все Св.Евангелие, вся православная христианская вера и Церковь носят сами в себе доказательство происхождения своего от Бога, и в них самих заключается “ей и аминь”, они суть дух и живот. Не хотите ли вы отойти от Меня (Ин.6:67)? – спросил Господь Бог Своих учеников, когда многие из них, соблазнившись Его учением, по-видимому, несовместным с их понятиями и привычками, ушли от Него. А Петр отвечал: “К кому нам идти? Ты имеешь глаголы жизни вечной”. Так и мы, испытавши всю жизненность, всю душеспасительную сладость нашей веры и Церкви, говорим с полною уверенностью, с полным убеждением сердечным: к кому мы пойдем кроме Тебя, Господи? Ты имеешь глаголы жизни вечной. Только у Тебя источник живота, только в Твоем свете мы увидим свет, а кроме́ Тебя ни у кого не найдем, и, конечно, тем менее – у Льва Толстого, блуждающего, погрязшего в непроницаемой тьме заблуждений.

* * *

Два слова о необходимости учить детей Священной Истории. Учение о правой спасительной вере, о грехопадении первых людей, о растлении грехов всего человеческого рода, об искупительном деле Спасителя необходимы в самой доступной форме для всех, и особенно для детей. Первое, что нужно внушить детям, – это учение о Боге-Творце и Спасителе, а этого-то и не допускает наш безбожник. Граф Толстой представляет из себя пример полного не воспитания в христианском смысле, избалованного барина еще в младенчестве; не всем же и воспитываться на манер этого любимца судьбы, родившегося в сорочке, в знатном и богатом доме; не всем же и быть графами, с его недюжинным умом, который достоин был бы лучшей деятельности; не всем же писать и пресловутые романы “Войну и мир” и “Анну Каренину”, без которых, в самом деле, человечество легко бы могло обойтись и не чувствовать в них ни малейшей потребности, а учить детей в простой, доступной форме библейской и церковной истории о Боге, в Троице славимом, как о Творце мира и человека и общем всех Промыслителе и Спасителе, о сотворении человека и всех тварей, о грехопадении человеков и наследственной порче греховной всего человеческого рода, о явлений в мире обещанного Спасителя, о Его житии, учении, чудесах, о спасительных Его за нас страданиях искупительной смерти, воскресении Его из мертвых есть необходимость и общая потребность для всех христианских детей, и оттого именно, что Лев Толстой не был научен этим элементарным христианским истинам, он и вышел таким злым, рыкающим на веру и Церковь Христову, львом, ищущим кого поглотить (и проглотил, к несчастью, многих). Не стань мы учить детей с нежного возраста учению веры и страху Божию – и в них по причине общей греховной порчи человеческого рода разовьются и укрепятся всякие греховные инстинкты – злость, каприз, своенравие, непослушание, непокорность, зависть, гордость, леность к молитве и благочестию, холодность к Богу и Церкви Божией, ложь, обман, хитрость и лукавство, плотские тайные грехи и подобные. Что же выйдет из них? Какие чада, какие отцы и матери, какие сыны отечества, подданные и слуги царя, какие заступники отечества, какие писатели, какие верноподданные чиновники и органы разных административных ведомств, какие земледельцы, какие мастеровые? Люди без страха Божия, без совести, без гражданской честности и верности, с всякими дурными наклонностями. Только вера и страх Божий держат человека на высоте его христианского и гражданского достоинства; отнимите у него веру и страх Божий и вы не увидите нигде честных самоотверженных людей, людей долга, честной службы, преданных царю и отечеству; тюрьмы наполнятся всякими преступниками, и вы приготовите падение общества и государства. “Правда возвышает народ и умаляют племена грехи”, – говорит Премудрый.

* * *

В своей гордыне и вольнодумстве Толстой отвергает и разрушает два божественных Завета – Ветхий и Новый и все советы Божии о спасении рода человеческого пренебрег и ни во что поставил и все премудрое, все благое и праведное смотрение Божие о нас презрел, как не сущее. А потому и Бог разрушит тебя до конца и память твою истребит от земли живых... Ты говоришь, Толстой, что детям не следует преподавать Закон Божий и что они не понимают будто бы дел Божиих; но они мудрее тебя, ибо сказано: Из уст младенцев и ссущих совершил ecu хвалу (Мф. 21:16). Фарисеи и книжники хулили Господа, как и ты ныне, Лев Толстой, а незлобивые дети разумно и чистосердечно хвалили. Что ты на это скажешь, Толстой? Или скажешь, что это сказки, басни, не больше? Да?

Из богохульных писаний графа Толстого видно, что все спасительная христианская вера нимало не коснулась его гордого, неверующего сердца, нимало не воздействовала на него благотворно и он остался истым безбожником. Утаил ecu сия от премудрых и разумных и открыл ecu то (таинство веры) младенцам (Мф.11:25).

Толстой глумится над Священным Писанием Ветхого и Нового Заветов, которое есть непреложная святыня для всех христианских народов, и над преподаванием его детям или простому народу, будто бы не понимающему этой истории, хотя это нелепо, а сам проповедует вздор и нелепицу и хочет, чтобы его бредни, его безбожные мысли заучивали дети и простой народ и таким образом сделались бы все безбожниками и нравственными дикарями, хуже древних и нынешних язычников, кланяющихся куску дерева или приносящих жертвы идолам, как будто от них (идолов) зависит все их благополучие. Толстой самым низким образом смеется над русским народом, желая всех привести в состояние дикости и всех отвлечь от праотеческой, спасительной веры, словом, хочет всех вести за собой в ад, думая: “Погибать, так погибать всем, а не мне одному”. Ваше сиятельство, уж лучше идите одни вашей широкой дорогой, ведущей на дно адово. Зачем же других-то за собою вести? Ведь подобных тебе без того много, много. Широки врата, ведущие в пагубу, и многие идут ими вслед за тобой.

Толстой отвергает Ветхий Завет и пророков, тогда как исполнение пророчеств на Иисусе Христе неопровержимо доказывает Его богочеловеческое достоинство и спасительность веры, Толстой все отвергает: и Ветхий Завет, и Новый Завет и при ложных положениях выводит ложные заключения.

* * *

Толстой отвергает начало всех вещей – Слово Бога Отца, Сына Божия, Имже вся быша, Который есть Альфа и Омега – начало и конец (Откр.1:8).

Толстой, отрицая Личного Триипостасного Бога, всеблагого, безначального, присносущного, премудрого, праведного, святого, блаженного, всесовершенного, всемогущего, допускает только таинственное, безличное начало, давшее жизнь человеку (странно, как безличное существо дало начало личному, – это абсурд толстовский), не допуская Его правосудия, долженствующего карать дерзких хулителей Его святости и правды, например, того же Льва Толстого, провозглашающего на весь мир, что Бог есть виновник зла.

Назначение человека – вечная жизнь с Богом и в Боге (Флп. 1:23), но Бог никого не примет в сожитие с Собою, кто не покается и не оставит пристрастия ко греху; не преселится к Нему лукавнуяй, ниже пребудут беззаконницы пред очима Его (Пс.5:5–6), – говорит Псалмопевец Давид. Кое общение света ко тьме, правде к беззаконию (Кор.6:14). И как мы все грешные, то все должны покаяться, и грех возненавидеть, и от греха отстать, греху не работать. И чтобы отстать от греха, не работать греху, мы получили от Бога всякие силы и способы: свободную волю, природный разум, одобряющую добро совесть и осуждающую зло; особенную благодать Божию в крещении и миропомазании, в покаянии и причащении; имеем богодарованный пост; умилительное, располагающее к покаянию, богослужение; живое и действенное Слово Божие; поучения пастырей; законы гражданские, содействующие правильному течению общественной жизни. Итак, Бог никого не примет к Себе со грехом. Это мы все должны твёрдо помнить; никакого гордеца, никакого неверующего, вроде Л.Толстого или толстовцев, никого преданного зависти, блуду, невоздержанию, чревоугодию и пьянству, никакого татя, лихоимца и корыстолюбца, никого преданного смеху, ибо сказано: Горе вам смеющимся, ибо возрыдаете и восплачете (Лк.7:25).

* * *

Тварь не иначе может существовать и благоденствовать, как соблюдая твёрдо законы Творца. Посмотри на природу, на небо, солнце, луну и звезды, на землю, на всю тварь, как она точно соблюдает законы Творца. Лев Толстой отверг Творца и вычеркнул из русского языка слово тварь, потому что не признает, что твари суть твари, сотворенные личным разумным Началом;

* * *

Верх дерзости Толстого заключается в том, что ввиду близкой смерти своей он не боится Бога и суда Его и считает себя правым, как и своих учеников, и богохульству своему не полагает никакой меры; уж хулить, так хулить до конца, уж безумствовать, так безумствовать до конца! Геройство – чисто сатанинское, да еще и в превосходной степени, ибо и сам сатана боится Бога и трепещет уготованных ему мучений, а ученик его превзошел и своего учителя. Вот финал “Войны и мира” и “Анны Карениной” и прочих писаний Льва Толстого!

* * *

Какая превознесенная гордыня! Знай нашего Льва, вышедшего из Ясной Поляны и крепко рыкающего не только на всю поляну, но на весь мир. Крепкая пасть; могучие нервы. И это – на краю гроба-то! А за гробом что будет? Весь ад пробудится. Все фараоны встанут и Рефаимы проснутся, все Нероны, Калигулы, Деции, Домицианы, Юлианы, все гонители Христа и христианства, и скажут: “Ай, русский Лев последних времен; ты и нас далеко превзошел и из христиан вышел надменейший, и лукавнейший гонитель воспитавшей тебя Матери Церкви. Присоединись же к нам навеки и пей чашу, которую ты себе приготовил, сгорай в огне негасимом, уготованном отцу твоему, дьяволу, которому ты усердно служил”.

Всяк, падый на камень тот, сокрушится, а на нем же падет, сотрет его (Мф.21:44). Нечистая волна – Толстой – приразился дерзко к несокрушимому Камню-Христу и разлетелся вонючими брызгами, обрызгавшими зловонною грязью всех последователей его.

Последователи Толстого, все неговеющие и непричащающиеся так называемые ученые века сего, – вольнодумцы, считающие себя за сверхчеловеков. Да и сам Толстой есть гнилой плод западной вольнодумной учености. Мир во зле лежит и лает на Бога своего.

* * *

Ученик реального училища – неверующий вследствие зачитанности Толстым. Учитель земской школы – неверующий по причине увлечения Толстым, но желающий быть верующим. Яд учения Толстого в семействах; матери и отцы плачутся на своих детей неверующих, бросивших Церковь и непокоряющихся и непочитающих родителей; девушки-курсистки неверующие и воюющие за Толстого; сотрудники либеральных газет, вроде астраханской, ополчающиеся за Толстого и ругающие нас.

Утаил ecu сия от премудрых и разумных (Толстого и подобных ему писателей) и открыл ecu та младенцем. Яко тако бысть благоволение пред Тобою (Мф.11:25). Горе, иже мудры в себе самих и пред собою разумны. Не обратил ли Бог премудрость мира сего в безумие. Ибо когда мир не уразумел своею мудростию Бога в премудрости Божией, благоизволил Бог буйством проповеди спасти верующих (1Кор.1:20:21).

* * *

Толстой не мог познать в своей суетной мудрости Бога в премудрости Его, но совсем оглупел, при омраченности возомнил себя мудрым и возгордился паче всякого, глаголемого Бога или чтилища, яко же сести ему в церкви Божией, яко Богу, показуя себя, яко Бог есть (2Фес.2:4), ибо, отвергнув Евангелие, понуждает всех верить себе, как Богу. Поймите же его вы, интеллигенты: ведь он прежде всего вас самих дурачит, над вами смеется.

Видал ли ты человека мудрого в глазах его? На глупого больше надежды, нежели на него (Притч.26:12). Лев Толстой, всю жизнь занимаясь исключительно светской литературой, а духовной – только критически и скептически, с предвзятыми не в пользу и не в покорение Слову Божию приемами, а в пререкание и хуление его, не зная настоящего богослужения церковного, впал в религиозное одичание, тупость и несмыслие относительно всего духовного по внушению дьявола, пал неверием, глумлением над всем, что носит печать церковного и божественного, над всем богослужением, таинствами, обрядами, священными одеждами (от Бога установлены в Ветхом Завете).

Так и все. последующие ему в неверии в истинного Бога и в Свет Христов, просвещающий всякого человека, грядущего в мир, интеллигенты и писатели светские впали в дикость и несмыслие духовное, ибо Бог утаивает Свою премудрость от премудрых и разумных мира сего, как недостойных, и открывает ее простым верующим душам.

Господи» к кому идем? Глаголы живота вечного имаши. Нет иного имени под небесами, данного в человецех, о Нем же подобает спастись нам.,, (Деян.4:12). Сей есть всех Господь. Единственный источник жизни – Господь и Церковь Его.

“К кому нам идти?” – спрашивают современные интеллигенты? К Толстому, к Толстому пойдем, и идут к нынешнему идолу – Толстому, и у него, а не у Христа, из его богохульств, хитросплетений учатся жизни, хулениям на Св.Церковь и ее спасительные таинства. В этом я убедился сам.

Если кто соблазнит единого от малых сих, то, по слову Божественного Учителя, лучше было бы для него, если бы навесили ему жернов на шею и бросили его в глубину морскую (Мф.18:6). Лев Толстой соблазнил и продолжает соблазнять десятки тысяч людей, печатая и рассылая во множестве свои богохульные писания, с целью соблазнить особенно учащуюся молодежь, преимущественно среднего и высшего образования, и ими отравлено множество юношей и девиц! Чего же по правосудию Божию заслуживает наш русский еретик, скольких казней? А чего заслуживают и попускающие ему распространять свои гибельные брошюры и дающие ему полную волю говорить, что захочет? Многие погибну! чрез Толстого, участвовавшие в попустительстве ему.

* * *

У тебя, Лев Толстой, пособников много для твоего гибельного учения. Во-первых, сам князь тьмы, иже есть диавол и сатана, обольщающий всю вселенную. Толстой не верит в злых духов, коих он называет чертями, а они-то его и научили и учат с юности и доселе всякому греху, всякой лжи и неправде; они-то его и научили отвергать Откровение, Бога в Троице, Христа Спасителя, Церковь, Богородицу, святых и идти наперекор всякой истине; они-то и производят весь сумбур в его голове; они-то и научают людей всякому греху; от их-то лжи и пришел спасти людей верующих Христос, от ада, уготованного им и их слугам; они-то и встретят Толстого по смерти, которая ждет его. с нетерпением, и они-то с жадностью готовы схватить, с скрежетом зубовным и с хохотом страшным Толстого и подобных ему. Слышите, все христиане!

Во-вторых, пособники твои, Лев Толстой, все тебе подобные, вроде Черткова и множества русских переучек, подобных тебе и совращенных твоим бессмысленным учением. В-третьих, пособляет тебе твоя старая нечистая ветошь, унаследованная тобою от твоего отца, я разумею те дрожжи лукавые, на коих ты зачался и образовался в тип человека, то уродливое нравственное не развитие и та среда, в которой ты вырос; полная невоспитанность нравственная, в которой ты вырос, то безверие и та бесцерковность, в которых ты жил и своевольничал. Невозможно наследовать царствие Божие людям, не уготовавшим себя для него верою, покаянием и исправлением добродетелью. Вспомни притчу о званных на вечерю. Ни един мужей тех званных вкусит Моея вечери (Лк.14:24): ибо много званных, а мало избранных (Мф.22:1–14).

* * *

Лев Толстой играет в сурдинку и идет против здравого смысла человеческого, против всякого логического закона, лишь бы только излить свою желчь на Христа, на веру Христову, на Церковь. Как он низок, нелеп в своих рассуждениях. Ниже этого упасть нельзя, бессмысленнее Толстого нет, кажется, никого. Прочтите беспристрастно его последнюю брошюру и убедитесь. До чего дошел автор “Войны и мира”! Вошедши в незнакомый ему, чужой огород, он сломил себе шею с головой. Затем дошел до сумасшествия, до абсурда! Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет суд себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день (Ин. 12:48).

* * *

Хула на Духа не простится человекам. Если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему, если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем. Или признайте дерево хорошим и плод его хорошим, или признайте дерево худым и плод его худым, ибо дерево познается по плоду. Порождения ехидны, как вы можете творить добро, будучи злы. Ибо от избытка сердца говорят уста. Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, а злой человек из злого сокровища выносит злое. Говорю же вам, что за каждое праздное слово, какое скажут (или напечатают, напишут) люди, дадут они ответ в день суда (Мф.12:31–36).(Толстой хулит христианскую веру и Церковь. Но как поднимается у человека язык хулить то, что истинно, прекрасно, жизненно, спасительно? Дерево познается по плодам: какие же плоды принесла христианская вера? Самые добрые плоды, о чем свидетельствует вся история Церкви.

* * *

Светские писатели только в землю смотрят и выше земли не поднимают сердечного ока своего, но человек сотворен преимущественно для небесного, а не для земного только, и его стан и телесные очи обращены к небу. Писатели мирские слишком односторонни и не полны, и, когда захотят говорить о предметах веры, то говорят большею частью только для того, чтобы глумиться над. ними и толковать их по своему одностороннему, ошибочному разумению, как граф Толстой и подобные ему. Как возможен Толстой в наше время? Как возможен такой писатель, такой сумасброд? Как возможны такие похуления на все святое, чем дорожит человек больше своей жизни?

* * *

Кто же этот Толстой, который диктаторски судит всех и сам себя ставит выше общего суда, приписывая себе как бы божескую непогрешимость! Кто этот дерзко посягающий своим судом на здравый, правый, чистый смысл всего избранного, умудренного Богом и чистою, высокою жизнью человечества и смеющийся над непреложными истинами, общедоказанными, животворными, твердыми, как неподвижная скала и как столп, твердо водруженный! Это человек, духовно ни мало не воспитанный, пролетарий мысли и нравственной расшатанности от самой юности, как и сам он признается, человек совершенно несведущий в религиозных истинах, нигилист до мозга костей, не верующий ни в кого и ни во что, кроме себя самого, как русского графа, прославленного писателя; он утверждает, например, что Россия не должна воевать ни с кем и проливать чью-либо кровь, кроме того только случая, когда/разбойники нападут на него, графа Толстого, или на Ясную Поляну, тогда правительство должно защищать Поляну силою оружия и пролить солдатскую кровь, чтобы не пролилась графская кровь на Ясной Поляне, так как она всегда имела вид и свойство ясной, а не мрачной поляны. Как вы думаете, в здравом ли уме так рассуждающий граф по фамилии Толстой! Вы не браните меня за эту иронию: я вовсе не хочу иронизировать, но слова его сами собою вызывают на то; я говорю только правду. Не потерял ли только Толстой из виду законов здравого мышления! По-видимому, так, Лев Николаевич! Вы шутите, однако, уже слишком над здравым общечеловеческим смыслом. Помилуйте, вы своей львиною лапою бьете по лицу и пап, и кардиналов, пасторов, священников, и все они, по-вашему, обманщики, негодяи, а вы человек праведный, искренний, якобы правду говорящий всем духовным особам, правителям, начальству. Ну, если вы умный, а не сумасшедший, то ведь вас судить надо строжайше за это ругательство над лицами уважаемыми по сану (не ваше дело судить их за дела, вы не призваны к тому): вы публично смеетесь и думаете остаться безнаказанным! Нет, этого быть не может! Вы понесете строгое наказание: вы соблазняете не единого только от малых, а все христианские народы, привыкшие по божественному праву смотреть с уважением на эти лица. Вам, по Писанию, нужно бы повесить камень на шею и опустить с ним в глубину морскую, вам не должно быть места на землё.

* * *

Подумайте, сытый и беспечальный богатый русский граф хочет у всех русских и даже у французов, итальянцев, немцев, австрийцев и даже англичан вырвать веру в Спасителя грешных, имеющего глаголы живота вечного, во Врача всего немощного верующего человечества, в незаходимое Солнце правды, в Единственного Утешителя всех скорбящих верующих. Русский народ и все интеллигентное множество, да и все христианское человечество! Узнайте по плодам, преподнесенным вам от Л.Толстого! Каково его учение, каков этот учитель? (Сын геенны! Не смейтесь, граф и все толстовцы, над этим страшным словом, вы скоро насытитесь ею и погрузитесь в нее на всю (если не покаетесь) вечность; граф всех хочет вовлечь в нее, как сатана всех лишить Того, Кто один может избавить от нее, как сказано: убойтесь Того, Кто по убиении может воврещи в дебрь огненную, ей, глаголю вам, Того убойтеся (Мф.10:28). И так, по плодам этого безбожника, этого ругателя всего христианского человечества, вы узнаете, кто он. Это антихрист, это зверь, вышедший из бездны (Откр. 11:7), с десятью рогами (Откр.13:1), бодущий на все четыре стороны, на все страны света, чтобы, если можно, хоть некоторых ввести в нее с собою на всю вечность. Если бы хоть немного вкусил граф плодов Христовой веры, он никогда бы не стал так издеваться над нею и над нами, но он, как видно, ни на час не был истинным христианином и всегда был безбожником. Невольно даюсь я диву, как в России могла появиться эта змея, полная яда смертоносного, подивись, небо, подивитесь, все Ангелы Божии и все святые человеки, как мог русский граф сделаться сосудом сатаны и принять в себя всю полноту его, все его отступничество от Бога, всю вражду его на Бога и на верующих в Бога.

* * *

Как древние софисты-философы обратили дар слова, долженствующего выражать истину, обратили в игру слов, называя белое черным, а черное белым, или добродетель называя грехом, а грех добродетелью, так и Лев Толстой потерял всякое уважение к слову и к истине, и правде, и свой писательский талант обратил в игру словами, мало того – на самое дерзкое, сатанинское богохульство, да еще и самого сатану превзошел, ибо сатана верит в Бога и трепещет Его.(Иак. 2:19), и бесы веровали в Иисуса Христа и признавали Его громко Сыном Божиим (Лк.4:34), а Толстой не верит в Сына Божия и смеется над евангельскою истиною. Церковь непрестанно благословляет Господа, Творца, Промыслителя и Спасителя и Праведного Судию день и ночь, а Лев Толстой осмеливается в своих писаниях хулить Его, называя Его жестоким и виновником – ужасно сказать – страшных знамений в людях. Слышите, народ православный? Это подлинные слова Толстого, я заимствовал их из его печатных листков, издаваемых в Англии Чертковым, русским ренегатом, отщепенцем. Скажите, не осатанел ли Л.Н. Толстой? Книги Ветхого и Нового Завета он считает ниже всяких сказок, называет их безнравственными сказками и безумным, безнравственным делом преподавание их детям, а себя называет великим истинным учителем. Каков же учитель безбожник, атеист и антихрист!

* * *

Как больно сердцу, когда в ваших глазах поносят святыню, кох торою живешь и дышишь, утешаешься с самой юности, поносят то, что составляет святыню для христианского человечества всех веков, за которую страдали с радостью бесчисленные сонмы мучеников, святителей, преподобных и всех святых, вообще лучшие и благороднейшие из людей, что составляет непреложную истину, которою просвещаются, питаются и укрепляются ум и сердце и все существо человека искренно верующего? И Лев Толстой, как свинья (извините за слово), попирает все это своими ногами, на глазах всех христиан. Языческие писатели Цельс и Порфирий не ругались так над христанскою верою, как ругается Лев Толстой.

Яснополянский граф находится в великой прелести самообольщения, думая серьезно, что он прав. О, как сатана ослепил его за гордость и надменность! И сколько людей чрез него впали в обольщение!

* * *

Как стремительно развиваются и требуют себе удовлетворения животные инстинкты у безбожников и бесцерковников-толстовцев и как в них богопротивно действует ветхий человек, совлечься которого Церковь учит каждого христианина; между тем они-то (безбожники) ему и последуют и исполняют его похоти! Обрати их и вразуми их, Господи, и вложи в них свет Твой, если они способны его принять, пока тьма адская совсем не покрыла их.

* * *

Как ветки живого дерева (Вселенский Символ Веры), Толстой посек своим дерзким пером все члены христианского Символа веры, и хочет неистово, бешено хочет лишить человечество, и особенно христианский мир, спасительной веры, доставляющей всякому искренно верующему величайшее утешение и опору во всех трудностях и скорбях жизни. Прелазяй инуде (незаконным путем) той тать есть и разбойник (Ин. 10:1). Толстой вторгается во двор овчий Церкви Православной подпольным путем, печатая свои богохульные писания за границей, в Англии, и распространяя их в России десятками тысяч. Это настоящий, тать и разбойник. По плодам его всякий верующий может узнать, что он именно таков. Не собирают смокв с терновника и не снимают винограда с кустарника (Лк.6:44).

* * *

Толстой находится в умственном непроглядном тумане, или во тьме и сени смертней, и это среди солнечного евангельского дня, и хочет на всех навести этот туман, эту тень смертную.

Он не признает откровений, не верит в богодухновенность Св.Писания и считает его за сказку, церковную историю – тоже; все учение Богооткровенное считает за ложь, а себя одного, свой разум, свое слово, одно свое слово за истину (свои рыкания, свои сочинения). Не верит он, что А есть А, и учит, что все исповедующие христианскую веру – заблудившиеся, обманутые, или самообманувшиеся, что они – жертвы гипноза, что им надо пробудиться, чтобы познать толстовские бредни, а по его понятию, истину, чтобы почесть за источник совершенства человеческий мнимо философский разум и романические бредни ученых нехристей.

* * *

И бесы веруют в Бога и трепещут (Иак.2:19), а Толстой не верует в Бога, а только в таинственное, безличное начало, и в своих умствованиях доходит до абсурда. Какое намерение его в своих макулатурах, дышащих крайнею ненавистью его против Церкви? Потрясти Церковь в основании, разрушив веру христиан в Библию и Евангелие, в богослужение и таинства и в благодать священства.

* * *

Толстой хулит всячески веру христианскую и служителей ее, не зная и не желая знать ее праведной и нелицеприятной истории; поносит ее, как будто она сочинена недавно каким-нибудь обыкновенным человеком ради своих корыстных целей. Чтобы знать какое-либо и обыкновенное мирское учреждение, надо знать его действительную историю, происхождение и тогда судить о нем правильно; между тем Толстой не хочет знать истории веры и Церкви Христовой или не доверяет ей и грешит против законов ума и справедливости и хочет видеть в вере Христовой только ложь и обман и даже бессмыслие и полное противоречие человеческому разуму.

* * *

Теперь я ставлю такой вопрос: чтобы правильно узнать психологическую и писательскую личность Толстого, не надобно ли обратиться к прошедшему его жизни, к прежним его сочинениям, в коих виден умственный его склад и его миросозерцание, из которых выродились его последние богохульные сочинения? Да, необходимо знать прежнюю жизнь Толстого, которую он сам описал в своем псевдониме. И что же из нее видим?

Видим полную его непригодность и неспособность к религиозным размышлениям и сочинениям, полное его невежество в Христовой вере, в учении веры, в истории христианских святых и спасительных догматов, в истории Церкви; он только способен был писать “Войну и мир”, “Анну Каренину” и проч. подобные романы, и не его дело было толковать Евангелие и понимать его по своему мирскому воззрению. Толстой, как человек душевный, а не духовный, не принимает того, что от Духа Божия, потому и почитает это безумием, и не может разуметь, оттого что о сем надобно судить духовно (1Кор.2:14).

Толстой не верует в личного, святого, праведного и праведно наказующего грешников Бога и потому ругается Ему, когда читает или слышит о праведном Его наказании грешников, и ветхозаветные казни нечестивцам считает за выражение Его жестокости и злобы. Да истлеет язык рыкающего на Самого Бога.

Кумир гнилой, ужели ты мечтаешь, что все послушают твоих гнилых, высокомерных речей?

Сядешь ли ты, выйдешь ли, войдешь ли – Я знаю все, знаю дерзость твою против Меня. За твою дерзость против Меня, и за то, что надмение твое дошло до ушей Моих, Я вложу кольцо Мое в ноздри и удила Мои в рот твой, как коню (Ис.37:28). Библия учит нас чрез боговдохновенных своих писателей, особенно чрез пророков, что Бог есть Творец, Промыслитель и праведный и долготерпеливый Судья всех народов земли и всех царств человеческих и наказывает один народ чрез другого. Толстой не признает этого, он не признает личного Бога, а какое-то таинственное, безличное начало, безучастно относящееся ко всем и ко всему, и к самому Толстому.

* * *

Яснополянский еретик забыл или выпустил из виду закон причин и действий в мировых деяниях и явлениях и допустил хаос в мировой истории: так, он не признает сотворение мира личным, премудрым, безначальным, всеблагим и всемогущим Творцом, завет Его с разумной тварью, нарушение завета, определение наказания, проклятие, изгнания из рая, труды в поте лица, оскудение даров природы, обладание людьми дьявола, лишение внутреннего царства Божия, омрачение ума, слабость воли человека для добра, неведение истинного Бога, стремление к злу, служение твари вместо Творца; скорби, болезни, смерть временную и вечную, обетование Спасителя под именем Семени жены, пророчество о Нем, прообразы Его различные и многочисленные, исполнение обетования Божия, пришествие Спасителя, искушение в пустыне от дьявола, евангельскую проповедь о покаянии, крещение Искупителя ради нас, учение его и апостолов, чудеса различные, основание Церкви на камне, который есть Христос, преображение, страдания, крест и смерть Спасителя ради победы над смертью, воскресение Его, пребывание на земле в продолжение сорока дней и явления Воскресшего ученикам и многим верующим и вознесение Иисуса Христа на небо. Все это Толстой выпустил из виду, более того – не признает этого и в самообольщении мечтает, что он сделал удивительное открытие в мире в области мысли и веры, такое открытие, до которого до него не доходили, и что он только, имея как бы колоссальный ум, открыл то, что его люди, пресмыкающиеся по земле, никогда будто бы не могли открыть. Колоссальное безумие! Дикое сумасбродство! Толстой построил все свое фальшивое мышление на воздухе, без всякого достаточного основания, а все его мудрование – воздушные замки, тотчас исчезающие при правильном освещении ума и Слова Божия.

* * *

Толстой не верит в Слово Божие, не верит в Церковь, в ее учение и таинства, в ее богослужение всеспасающее, всеумиротворяющее и вместе со своими последователями погибает в своем богоотступничестве, в своей гордости, в своем неверии, в своей .беззаконной, порочной жизни. Если Толстой и толстовцы боятся вечного злополучия, по смерти их ожидающего, то они немедленно должны возвратиться на путь истины, истинной веры, от которой они отпали и сердечно покаяться в сбоем увлечении антихристовым учением. Многобедственно жить без руководства и питания материнского заблудшим чадам, без света истины, которым обладает одна Св. Церковь и который она одна проливает на всех, верующих в нее и преданных ей искренно, смиренно, без гордой пытливости и дерзкого вопросничества. Тайна Божия сокрыта от мнящихся быть премудрыми и разумными и открыта простым, нелукавым, негордым умам и сердцам.

Особенно омерзительною бранью восстает Л.Толстой в своих последних произведениях на великое таинство Тела и Крови Христовых, не ведает бо, что творит (Лк.22:34). .

Так как грех и тление вошли в человеческую природу чрез непослушание, чрез вкушение от запрещенного плода, по каковой причине она подверглась смерти и рабству дьявола, то и правда, нетление и жизнь должны были вновь осуществиться в людях верующих и послушных Слову Божию чрез вкушение плода жизни, т.е. пречистого Тела и Крови Христа Жизнодавца (Ин.6:54), Бога и Человека, исполнившего за нас всю правду закона, принесшего Себя в искупительную крестную жертву и искупившего нас от греха, проклятия и смерти. Яд змиин, яд греха и смерти, вошедший во все существо человеческое чрез чрево, долженствовал быть изгнанным из него чрез сильное противоядие, которое и есть причащение с верою и покаянием пречистого Тела и Крови Христовой, и это великое таинство есть не только противоядие, но и сообщение человеку правды и святости и жизни Христовой, жизни Божественной, или обожения. Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь во мне пребывает и Аз в нем. Ядый Мою плоть и пияй Мою кровь имат живот вечный, и Аз воскрешу его в последний день, – говорит Господь (Ин.6:54). Вот наша христианская, божественная философия и наше христианское, спасительное богословие. Вот наш ответ безбожнику, утратившему веру и здравый смысл, Льву Толстому, хулящему наши Божественные тайны.

* * *

Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него, – сказал Христос (Мк.10:15). Слышишь, Лев Толстой, змий лукавый! Как ты излукавился! Возгордился ты, как сатана, понося Св. Евангелие, Св. Троицу, Христа Божия, Богоматерь, Святых, таинства всеспасительные.

Разбирая последнее сочинение Л.Толстого “Обращение к духовенству”, нужно иметь в виду те причины, по которым он так нагло обращается к духовенству всего христианского мира и так дерзко укоряет Церковь во мнимой лжи и неправде ее. Толстой, недавно формальным, обнародованным повсюду актом Синода отлученный от Церкви, не мог простить ей этого акта отлучения, и вот он бросает поношения и самые наглые клеветы христианским Церквам и представителям Церквей всего мира, понося в неправоте учения всю Церковь, а ее духовенство – в заведомой будто бы лжи и нерадении о благе народов христианских, и более всего смеется над Православною Церковью, которая законно отлучила, отсекла его от своего тела, как гнилой член, падший к смерти. Вместо того, чтобы смириться и покаяться в своем отступничестве, Толстой еще более возгордился, возгордился истинно сатанинскою гордостью и хохотом сатанинским насмеялся над Церковью, которая есть столп и утверждение истины (1Тим.3:15).

От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься. Против себя писал и пишет Толстой и многие писатели; слова их и осудят их в день суда (Мф.12:30–37; Ин.8:24).

* * *

Толстой и толстовцы! Своим безумным противлением истине Божией и посмеянием над ней вы смеетесь, несчастные, сами над собой и над человечеством, жаждущим естественно истины и лишаемым ее чрез вас. Но вам предречено Истиною: Горе вам смеющиеся ныне, яко возрыдаете. Услышите грозное слово Истины: Бог поругаем не бывает (Гал.6:7). И Господь явит на вас праведный гнев Свой, чтобы истребить вас с лица земли. Безмерно великой цены стоила для людей истина: сошествия на землю Сына Божия, вочеловечения Его, учения Его и бесчисленных чудес, страданий и смерти Его и воскресения из мертвых. Спаситель Сам говорил: Аз приидох, да свидетельствую истину и всяк, иже от истины есть, послушествует гласа Моего (Ин.18:37). И вы столь дорого стоившую людям истину отвергаете, осмеиваете, глумитесь над ней. Но Бог поругаем не бывает – Господь поругается вам.

Страшно впасть в руки Бога живого. Приидет Господь во тьмах святых ангел Своих изобличить людей во всех делех нечестия их (Иуд. 1:14–15) и во всех жестоких словах, которыми говорили против него грешники нечестивые.

* * *

Прошло почти две тысячи лет христианской истории и славы Христа и последователей Его и святой, славной спасительной Церкви, Им основанной на земле, и славной победоносной борьбы Его со всякими врагами: иродами, кесарями, писателями – цельсами и порфириями, еретиками, раскольниками, сектантами, иконоборцами, врагами и гонителями всех веков, и Церковь Святая осталась истинною, славною, непобедимою, спасительною ныне; и ныне слово ее сияет во всех концах мира. А яснополянский дерзкий несмысленный еретик, знавший писать только легкие игривые романы, вздумал вступить в борьбу с нашей славной, Богом защищаемой и хранимой и прославленной из рода в род верой и Церковью, чтобы изливать на нее желчь и клевету свою со своими соучастниками – Чертковыми и подобными. Разве очернится наша Церковь? Разве она не имеет своей славной истории, да и теперь разве она не славна сама в себе?

* * *

Испровергая веру в Бога, во Христа, в Церковь, вы, толстовцы, испровергаете Россию, вы готовите ей политическую гибель, ибо Россия распространилась и стала сильна, просвещена и уважаема от врагов только чрез православную веру, чрез предстательство и заступление Богоматери (Взбранной Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственная восписуем Ти раби Твои, Богородице) и святых угодников Божиих, а особенно силою креста Господня.

* * *

Как после этого думаете вы, православные, о русском Льве Толстом, который не признает ни личного Бога, ни личной бессмертной души человеческой! Это – дерзкий безумец и безвер в людях, враг не только русских, но и всего человечества. Не веруя в личного Бога, он, Толстой, считает бессмыслием и глупостью молитву, которую признавали нужною люди всех веков, всякого состояния и всякого культа. Он, безумец, не придает значения словам: Творец и тварь, не признавая разумного Творца; сам себя он не считает тварью, а каким-то эволюционным продуктом; и многим другим библейским словам не придает он никакого значения, хотя бы, например, словам Спаситель, грешник, так как он считает грех простым словом, несуществующим, а себя – безгрешным, не имеющим никакой нужды в Спасителе, и мечтает притом, что он сам собою достигнет совершенства... И этот человек считает сам себя умнейшим, и его последователи и почитатели считают его таковым же; он смеется над всеми людьми, верующими в Бога, во Христа, в искупление, в свое спасение во Христе, в воскресение, в бессмертие, в суд, в рай и в ад. Граф Толстой обезумел от гордости, от своего писательского титула, от своего графского именования! Он рисуется крестьянином, лапотником, но это обман, рисование собою, бросание пыли в глаза всем, по его мнению, глупцам, носящим и это крестьянское звание и людям всяких других достоинств и званий. Он смеется и над званием православного крестьянина и в насмешку копирует его. И чем он ввел всех в обман? Уменьем складно, красно говорить, т.е. ученым светским краснобайством, которое, надо заметить, легко дается всем одаренным от природы разумом, выучившимся грамматике, риторике, логике, и много начитавшимся светского краснобайства. Вот кто, по-моему, граф Лев Толстой. Он родился, воспитался, возрос и допущен Провидением в обличение людей нынешнего времени, безверных, легкомысленных, преданных суете и всякой страсти, в обличение их неверия, бессмыслий, религиозного безбожия. Писание говорит, что в последнее время, антихристово, Бог пошлет людям действо лести, чтобы они веровали лжи (2Фес.2:11). И вот Толстому верят... .

* * *

Преходит образ мира сего, т.е. всего стихийного, материального, всех земных порядков и беспорядков; пройдут все царства, все языки, все секты, расколы, суеверия, заблуждения человеческие; войны за преобладание рас, народов; не будет отдельных территорий для России, Германии, Англии и для разных племен и народов, прекратятся распри, ссоры, возмущения – все страсти, обладающие ныне людьми; прекратится письменность и печать и бесконечное языкоболие и говорливость говорунов, настанет конец всем делам рук человеческих; будет одно царство Божие, один народ Божий, один язык, непохожий ни на один из нынешних земных, имевших только временное, преходящее значение после столпотворения Вавилонского; будет один Царь и Отец будущего века – Христос, над которым ныне глумятся безбожники с графом Толстым во главе. Будет один Бог все во всех; один Он соединит всех в одно царство, в один дом, образом которого ныне служит Церковь Христова Православная со своим единственным непогрешимым, святейшим, вечным и всемогущим Главою. Это будет вечное царство правды и мира и радости во Св.Духе.

* * *

Прейдут все царства со своими земными временными постановлениями и законами, со своими учреждениями, сословиями, чинами, должностями; лишены будут богачи земные всех богатств земных (Апок.) и все земные достоинства получат свой конец; потребуются дела, и каждый будет судим по делам своим, как человек, как тварь, по образу Божию созданная и получившая в удел разум, совесть, закон внутренний и внешний, как гражданин, как чадо родителей своих и Отца небесного. И вот это время и этот суд явит во всей наготе толстовское и всякое зло. Ужаснитесь, Толстой и толстовцы, этого времени и этого суда, суда страшного и последнего! Аще не покаетеся.. ecu погибнете (Лк.13:3).

Не будет странным и не покажется необычным, если среди лиц, составляющих одну единомышленную семью, сегодня, в день ангела чтимого в этом доме батюшки о. Иоанна Кронштадтского и в этой домовой церкви, будет речь о нем. Не для его хвалы будет речь о нем. Не для его хвалы будем говорить, а для нашего назидания. И знаем, отрадна будет его духу наша молитва о нем, пастыре, почти восемьдесят лет горящем целожизненным горением пред Богом и людьми. Он не станет, лицемерно и наперед навязываясь на честь и боясь, как бы о нем не забыли или, вспомнив, недостаточно громко почтили» не станет просить письмами во всех газетах, чтобы его дня ангела или 80-летия жизни не праздновали и его самого тем “не беспокоили”. 0н не станет и после празднества печатать снова лицемерные письма в газетах, явно похваляясь между строк, что вот я и просил не вспоминать, а меня вспомнили и такие-то лица, вспомнили, почтили, растрогали.

Сын веры и Церкви, сын смирения и любви, о.Иоанн в день памяти своего Святого всегда принимал с любовью единение молитвы к Богу благодеющему, к угоднику, свыше охраняющему своею молитвою и покровом многотрудную жизнь смиренного пастыря. Вам ведомо, конечно, о каком недавнем соблазнительном юбилее я говорю и кого подразумеваю. Так невольно напрашивается сравнение о. Иоанна Кронштадтского и графа Толстого, одного – сына и смиренного служителя Церкви, другого – ее озлобленного и прегордого врага и хулителя, по суду чистой правды отлученного и изверженного из Божией ограды. И воистину: будущий историк русской жизни отметит, и не может не отметить, как “знамение времен”, два крупных лица в последние 40–50 лет, прожитые русским обществом, двух пророков – одного Господнего, другого ваалова, одного слугу Христова, другого – антихристова, одного – как служителя духовного созидания, другого – как мрачного гения отрицания и разрушения: о.Иоанна Кронштадтского и гр.Толстого.

Провести между ними сравнение хотя бы в кратких чертах, – это одно уже составляет поучение. Люди одного времени, почти одного возраста, действовавшие в последнее время и в одной области, являясь и “учителями жизни”, как далеко отстоят они один от другого, как небо от земли, как свет от тьмы, как истина от лжи, как правда от лицемерия.

Отдаленное их детство... Далекое от нас время! Дикий север; суровая страна; глухое село; тяжелая бедность; родители – бедные дьячок и дьячиха на заброшенном погосте; долгие зимы; постоянный домашний труд; суровое учение дома; продолжительное учение затем в Архангельске в училище и семинарии; путешествия туда и оттуда пешком; усталость и изнеможение: по меткому выражению о.Иоанна, “идешь, бывало, и на ходу сны видишь”...

Далее основательное старинное ученье, строгая дисциплина школы, воспитание – в любви и страхе Божием, сознание долга; приготовление к служению Церкви; наконец, высшая духовная школа столицы, окончание ее, скромный брак, посвящение молодых непочатых сил на всю жизнь служению алтарю Господню в бедном тогда Кронштадте… Это у одного.

У другого: приволье, богатство с детства; кругом к услугам все удобства жизни; помещичий дом; подчиненные крестьяне, их лесть и низкопоклонство, увеселительные путешествия, обучение чему-нибудь и как-нибудь; отсюда неизбежные неудачи на экзаменах; поверхностное знакомство с науками; увлечение то одной, то другой областью знаний, по капризу и случайным прихотям молодого, богатого и избалованного барина; увлеченье светом, кутежами, ухаживанье за женщинами, угар страстей, дуэли, ссоры, столкновения, опять кутежи, игры, скитание по свету, легкомысленное отношение ко всему в мире, труд не ради долга, а ради каприза, забавы, тщеславия и обогащения – писательство...

Священство; приход; раскрывающийся великий духовный дар молитвы и благодатного учительства, покорения сердец, успокоения совести, дар чудотворения... Труд, труд без конца; уроки детям и юношам в гимназии; кругом – тысячи бедняков, кругом – преступный элемент Кронштадта: пьяницы, блудницы; порочная жизнь портового города, и среди всех этих тяжких условий жизни и пастырской работы – непрестанная молитва, ежедневное богослужение, поучение, благотворительность: жизнь в бедности и лишениях; труд ç двух часов ночи до глубокого вечера, отсутствие времени для еды, сна и отдыха, рост славы, прилив денег и средств, и еще большая и большая благотворительность; в редкие минуты свободы – чтение слова Божия, писание благоговейного “дневника” слов и поучений – все в общее пользование, все для славы Божией, для пользы Церкви, без тени мысли о наживе. Отсутствие личной и даже семейной жизни: при жене нет ни собственной семьи, ни своих собственных детей...

У другого: зной страстей; охота; вино; женщины; опять дуэли; жажда литературной славы, мучительная мысль о своей некрасивой внешности, расстроенное от пороков тело; лечение, поездки на кумыс, деньги, брошенные на восстановление расшатанного здоровья; женитьба; помещичье хозяйство, посевы, скотный двор, удачный свиной завод, мечты о приобретении то там, то здесь земли и имений; собирание денег, обогащёние; растущий и несомненно великий дар художественного творчества; огромный труд: издание книг и собственных сочинений, составление азбук, торговля ими, соображения, как и кому выгоднее их продать и устроить, договоры с различными редакциями, зависть к чужой литературной славе, столкновение с литературными соперниками, ненависть к Достоевскому и Тургеневу, ревнивое выслеживание отзывов печати о своих произведениях; увлечение славы, барская жизнь в усадьбе, приобретение и закрепление и денег, и земли, и прав литературной собственности; наконец, достижение цели: слава, имение, капитал. Сотни тысяч годового дохода...

Последняя четверть века жизни: старость, всемирная известность; слава и всеобщее почитание, широта влияния на окружающую жизнь и у одного, и у другого... Но какая разница жизни и деятельности.

У одного: дивные проявления чудотворения, слава святого. Он – “учитель жизни”. Откуда же его учение? Ответом могут служить слова апостола Павла, сегодня нами слышанные в литургийном чтении: “Сказую вам благовествование, благовещенное от Мене яко несть по человеку; не от людей я принял его, и не научился, но явлением Иисус Христовым”.

Итак, его собственного учения нет, а есть учение Христово, как хранит его и проповедует Церковь Христова. Пред нами все тот же пастырь Церкви. И по-прежнему ни минуты покоя, тот же старый дом, что и прежде; та же тесная квартира; признание возможности собственности и богатства и вольная нищета, постоянная раздача всего получаемого: частые случаи прямой нужды у себя дома вследствие того, что все принрсимое в изобилии – все раздается бедным; постоянное наставление в мирских делах возложить всю свою надежду на Господа; та же тяжёлая жизнь: утро с 2 часов ночи, поездки, службы, проповеди, молитва, десятки тысяч богомольцев, исповедники, тысячи собеседников, ищущих утешение и уроков в жизни, тысячи бедняков, ищущих помощи; постоянные огорчения при виде обмана со стороны пьяных, преступных и злонамеренных людей, при виде злоупотреблении именем чтимого пастыря; неустанное писание глубоконазидательного “Дневника”, “Поучений”, говение у всех на виду, постоянная забота о созданных благотворительных учреждениях, тысячи писем и телеграмм, постоянное пребывание в народе, отзывчивость ко всем, и смирение, смирение без конца, непрестанное напоминание о том, что он простой священник, что он грешник, что только Бог творит дивное и чудесное чрез его недостоинство в Церкви Христовой, ни тени рисовки, ни тени желания показать, что он есть что-то особенное.

У другого – застывшее самообожание и диавольская гордыня. Он – “великий писатель земли Русской”, он – выше и умнее всех на свете; он – “учитель жизни”. И все “учение” Толстого – около его собственной личности, и каждая причуда ёго – это уж заповедь. Если апостол Павел в сегодняшнем апостольском чтении говорит о себе и себе подобных, что в проповеди Евангелия он “не приложился плоти и крови”, и научился истине “не от человека”, а явлением Иисуса Христа, то граф Толстой, наоборот, именно от своей плоти и крови составил свое учение, а частью взял его и “от человек”, понадергавши мыслей от древних и новых язычников. Когда его здоровье потребовало растительной пищи, он, после безумных лет роскоши и объедения, теперь проповедует воздержание и безубойное питание. Когда старость указывает ему на прекращение брачного сожития, он, по собственному признанию, проведший жизнь в блуде, теперь пишет о целомудрии и даже о ненужности брака. Когда кругом все деньги, имения, права литературной собственности, все ему принадлежащее закреплено и переведено на имя жены, он, всю жизнь приобретавший стяжания, отрицает собственность. Когда его здоровье требует физических упражнений, он, после целожизненного умственного труда, которым он торговал, теперь проповедует о смысле только труда мускульного и даже “неделание”. Он в барских причудах шьет сапоги, косит траву, кроет крыши, ломается, кривляется и юродствует по своим прихотям, тратит десятки тысяч рублей в год на удовлетворение этих своих прихотей, зимою, под видом воздержания от мяса, он ест свежую землянику, свежую спаржу и огурцы, что стоит огромных денег; для удовольствия и укрепления здоровья он катается на лошади, на коньках, на велосипедах; к его услугам парки и пруды, т.е. собственно роскошь и удобства жизни, – все, что он так горячо и красиво отрицает. Но все это “заповеди”, и все это повеление его “религиозной философии”, его учения о “простоте жизни и приближения ее к природе”. А отрицает он все. Он отрицает типографии и литературный труд – и без конца пишет и печатает. Он отрицает теперь богатство – и живет во дворце, в сказочной роскоши, ни в чем не зная отказу. Он отвергает деньги – и получает их и тратит их сотни тысяч. Он отрицает науку – и напускает на себя вид учености, изучая, сравнивая тексты Евангелия, рассуждая “о науке и нравственности”, “об искусстве” и проч.; он отрицает медицину – и держит вокруг докторов, щупающих ежечасно пульс, разрешающих или запрещающих ему выйти на свежий воздух, тщательно бережет каждый день и каждый час своей жизни, отправляется в Крым, укрепляет себя ваннами и купаньями, прогулками, воздухом, всем, что дают природа и искусство, к чему открывает доступ огромное богатство.

“Учитель жизни” и людей, а добиться его лицезрения гораздо труднее, чем видеть главу государства, подавленного множеством государственных дел; он не любит, чтобы его “беспокоили” ищущие наставлений и утешений.

Он отрицает государство – и пользуется всеми его благами, его защитой, его порядками, его строем. Он отрицает суд – и налагает вечные запреты на печатание тех именно своих сочинений, которые являются наиболее доступными и единственно воспитательными для общества. Он живет во дворце, он сокрыт от докучливого мира, он окружен заботой и поклонением, ухаживаем, какое может доставить только изысканная роскошь, но он теперь твердит о самоотречении и аскетизме.

Он проповедует о любви, о любви и любви – и пишет слова, полные ненависти к Церкви, к России, к власти, изображает в своих произведениях и царей, и архиереев, начальствующих лиц в таком виде, что возбуждает к ним только чувства одной злобы; он твердит о любви – и никому из своих богатств не дает и не давал ни гроша. Оправдание этой жестокости полно несказанного и отталкивающего лицемерия: имения, права литературной собственности и проч., принадлежит-де не ему, а жене. И во всех “новых заповедях” его то же лицемерие: после своего призыва ко всем прекратить брачное общение, он, имея за 60 лет роду, и сам имел сына... и после горящих слов о безубойном питании, скрываясь, как мальчик, по ночам он поглощал мясные питательные блюда, как о том поведала миру одна из его гувернанток, которых немало он держал за большие деньги... Когда к нему обращаются за помощью, он пишет лицемерные письма, уверяющие в том, что у него нет ничего. Когда наступает народный голод, он от других собирает пожертвования, чтобы ими распорядиться и себе стяжать славу. Он “не может молчать” при виде казни преступников-революционеров и укоряет правителей за то, что они не следуют учению его, Толстого, хотя они открыто не признают его учителем; но он молчит, когда революционеры и убийцы – все, почитающие его своим учителем, казнят самовольно сотни и тысячи невинных людей и заливают кровью лицо земли Русской. Всеми мерами он ищет славы и славы у тех, в чьих руках газеты и уличные листки, влияние на общественное мнение, и в то же время горделиво заявляет, что ничего, написанного в опровержение его лжеучений, он намеренно не читает... Он говорит о “воле Божией” – и проповедует Бога безличного и бессознательного, у которого по этому самому и воли быть не может. Он все твердит о Евангелии, и, переделав Евангелие по-своему, он не оставил в нем ничего евангельского, а вставил все свое, толстовское.

Он в своих выходках против Церкви, против таинств, против власти дошел до того, что ему самому нужно бы давно открыто и честно заявить о том, что он не православный христианин. И однако, когда отлучение его от Церкви было объявлено, он злобно отвечал Св.Синоду; он доказывал, что его отлучили неправо, придираясь к тому, что к нему никого не присылали для увещаний; он нескрываемо искал сочувствия толпы, и тут же в своих ответных писаниях показывал, что он не признает ни Христа, ни искупления, ни таинств, ни Церкви и давно для Православия окончательно умер.

Один угасающий, как лампада перед Богом, старец, друг бедных и больных, друг скорбящих и обремененных. Кругом него слезы, и слезы радости, и скорби, и молитвы, чудеса исцелений. Все, что тяготится злом, все, что ищет любви к Богу и ближнему, все, что ищет общения с Божеством и духовным миром, – все это и теперь стремится к нему сердцем. А он по-прежнему, изнемогая телом, все-таки ежедневно в храме, ежедневно на службе и служении слову, сам в богослужении, в тайне Причастия Божеству, “горе имея сердце”, ясный, благостный, горящий, весь богоносен, это воистину дитя Божие, то дитя, о коем Христос говорил, что надо уподобиться такому дитяти, чтобы войти в царствие небесное, то дитя, которое разумел апостол, когда учил: не дети бывайте умом, но злобою младенчествуйте... Злоба и ненависть к Богу и к тому, что Бог любит, повелевает, к Церкви, родине и царю, сплели ему под конец жизни терновый венец мученика и гонимого, насмешки, издевательства, клеветы, хулы злобных бесстыдных хищников и сцены, смутившие и смущающие слабых сердцем и разумом. Но тих и покорен Богу старец Божий, и нет у него ни злобы, ни желания возвратить к себе некогда прославлявших его или вновь и сильнее прославиться среди людей. Вся слава – Богу Единому. И в самой наружности старца отражается его любящий дух: эти чудные ясные, кроткие очи, этот приветливый, привлекательный, радостный вид...

Другой – враг Церкви, анафемствованный ею, объединил и сплотил около себя все злобное, хотя вечно твердил о любви, и в этом исключительно, в одном этом, тайна его успеха среди служителей зла и разрушения, часто враждебных между собою по своим воззрениям, но объединяющихся в Толстом.

Посмотрите, люди, по-видимому, не имеющие между собою ничего общего: неверы, фанатики, сектанты, изуверы, ненавистники Церкви: иноверцы, инославные, студенты-революционеры, изменники, враги царя и власти, погромщики и политические убийцы, главари политических партий, приветствовавших весть об убийстве царских слуг; евреи-писатели, подстрекавшие к бунтам и убийствам; “обновленцы” из якобы православных священников, и сущие в сане и расстриженные, вроде нашумевшего П-ва, все, что дышит злобою, завистью и ненавистью ко всему, что выше их, умнее, нравственнее или только сильнее и богаче; все, что ненавидит Россию, , русский народ, Святую Церковь и святую веру, все, что жизнью отрицает христианскую нравственность и, исповедуя толстовщину, живет в разврате, нечистоте и нечестии, пьянствует, ворует, блудит, судится, убивает, все, что пропитано самомнением, гордыней, самопоклонением, лицемерием, – все это считает его своим вождем, все это трубит о его юбилее, раздувавшем его славу, беснуется при отлучении Толстого от Церкви, не веруя вместе с Толстым в Церковь и, однако, по непостижимой причине, отзываясь болезненно и чувствительно на всякое слово Церкви, осуждающее Толстого, как это мы видели во дни его недавнего шутовского юбилея. И лицемерие “учителя” прежнее: зная, что одного счастья ему не достает, ему хочется сидеть в тюрьме... для вящей славы мученика. Увы, этой славы ему не дают. Но вокруг беснующиеся поклонники раздувают егославу, сочиняют юбилеи, стараются издать его сочинения последних 25 лет, т.е. самые анархические и безбожные, бесплодно силятся обратить его в кумир народа, силятся затенить его нечистым образом светлый и вечный лик – Христа. На самой наружности отобразился злобный и гордый дух Толстого: эти умные, но упрямые, жестокие глаза, этот отталкивающий вид злобного, хилого старика, цепляющегося За каждый миг жизни, за каждый проблеск славы.

О, блюдите, верные, знамения времен! Блюдите, како опасно ходите. Вечно слово Христово: Я пришел во имя Отца моего, и не принимаете Меня, ин приидет – ин приидет во имя свое, и его приимете... (Ин. 5:43). Чадца, – увещевает апостол любви, и слово его трубным гласом звучит векам и родам, даже до дня пришествия Христова, – чадца, не всякому духу веруйте, но испытывайте духов, от Бога ли они, ибо много лжепророков вошло в мир; всякий дух, исповедующий Христа, в плоти пришедшего, от Бога есть, и всякий дух, не исповедующий Христа, в плоти пришедшего, не от Бога, но это дух антихриста, о котором вы слышали, что он приидет... и ныне антихристов много (1Ин.4:1–4; 11:18).

Как ясно при свете этих слов открывается пред нами смысл всего, что видели и видят очи наши! Как ясны “знамения времен”, эта борьба веры в Бога с идолопоклонством разуму, брань смирения и гордыни, богослужения и богоборчества, Христа и диавола! Как радостно, что с любовью и молитвою мы ныне чтим день ангела смиренного служителя Христа, Христа, во плоти пришедшего, а не горделивый юбилей лицемерного и прегордого одного из антихристов – Толстого, пришедшего и глаголющего во имя свое, отрицающего Христа, Сына Божия, и действующего в мире действием сатаны!

И как грозно и вместе ободряюще для верующего и сына Церкви звучит слово апостола: Бодрствуйте, стойте в вере, мужайтеся, утверждайтеся (1Кор.16:13); аще кто не любит Господа Иисуса Христа, да будет проклят, маран-афа (ст.22).

Благодать Господа нашего Иисуса Христа со духом нашим, братие. Аминь (Гал.6:18).

I

Размышляя о судьбах Церкви Божией, сущей в поднебесной, невольно в благоговейном смысле останавливаешься над великим обетованием ее Божественной Главы – Господа Иисуса, что врата адовы не одолеют ее даже до скончания века. И только это Божественное обетование сильно поддержать по временам готовую погаснуть надежду на победу добра над злом, Христа над велиаром, тайного домостроительства спасения нашего над тайной беззакония сатаны. Взглянешь на историю Церкви, видишь, как иногда казалось, что вот-вот еще одно, последнее, «усилие князя тьмы, и Церковь будет побеждена, но сила Божия в немощи совершается и Церковь является победительницей и, увенчанная победою, озаряет мир тихими лучами славы небесной. Только, говорю, сии вечные уроки истории да крепкая вера в силу Всесильного, которую, по выражению митрополита Филарета⁹³, силится осилить сила бессильного, ободряют дух и не допускают верующий помысл до отчаяния.

Одну из таких исторически-критических эпох переживаем мы, верные чада Церкви, в наши лукавые дни. Сатана ополчился на Церковь Божию так, как никогда. Были времена открытых гонений, но тогда верующие знали, кто их враг; были времена ересей всяческих, но и тогда Церковь открыто предупреждала чад своих о том, кто ересеначальник, кого следует остерегаться, и, отсекая еретиков от общения с собою, тем самым пресекала соблазн в недрах Церкви самой. Ныне слишком редко слышится голос ее, грозно поражающий отступников и соблазнителей, и сии отступники все еще числятся по паспортам православными, хотя многие из них давно перестали быть даже и христианами. Так называемоˆ интеллигентное общество, все эти поучившиеся где-нибудь и как-нибудь да немного почитавшие из газет о “последних словах науки” возомнили о себе, будто они уже все знают и не нуждаются в руководстве Церкви в делах веры, а сатане только это и нужно, чтоб уловить их в свои сети, в сети лжи и всяческих лжеучений. И вот на наших глазах совершается великое отступление от веры, может быть, то, о коем пророчествовал великий апостол языков Павел в своем Втором послании к Солунянам. Говорят, мы живем в христианском государстве, но так ли? Правда ли? Ведь кругом нас открытое, хотя и тонкое (пока) язычество... Церковь-Мать обходят молчанием – и это в лучшем случае, а не то требуют от нее поклонения своим идолам. Не учиться у Церкви хотят они, а учить самую Церковь. Формального разрыва с Церковью пока нет, потому, может быть, что это пока им невыгодно: верующих простецов можно ведь отпугнуть от себя таким открытым разрывом с Церковью. Вот и молчат, но это молчание нередко красноречивее всяких речей: в нем чувствуется не просто холодное невнимание к голосу Церкви, а прямо какое-то презорство: “Мало ли де что попы да архиереи пишут и говорят?! Стоит ли нам, людям образованным, слушать этих фанатиков-невежд?”... И в таком отношении к Церкви воспитывается современное молодое поколение. Это пренебрежение, этот дух презорства или в лучшем случае какое-то снисхождение к “отсталости” Церкви в культурном отношении царит и в печати, и в обществе. Его чувствуешь невольно и под видом холодной почтительности и изысканной вежливости сановных людей, и в передовицах якобы консервативных газет (о либеральных нечего и упоминать: там открытое издевательство над Церковью!), и в беседах с культурными людьми из общества. И жаль становится всех этих людей: ведь, в сущности-то они и понятия надлежащего о Церкви не имеют, и жизнью ее не жили, и веяний благодати от нее не воспринимали! И, в свою очередь, “снисходишь” к ним, яко младенцам в вопросах веры, лишь бы не ввести их в грех осуждения Церкви-Матери, от которого они недалеко всегда, ибо Церковь отожествляют с попами и архиереями...

Но бывают исторические минуты, когда и молчать нам, пастырям, грешно. Такова настоящая минута.

Умер Толстой. Мы знаем двух Толстых: один – художник слова, поэт в душе, преемник Пушкина в творчестве языка родного. Но этот Толстой уже лет 25 назад умер для родной ему Руси. Умер – и никто будто не заметил, как на его месте явился другой Толстой, совершенно ему противоположный. Он восстал против Личного Бога; он исказил Евангелие Господа нашего Иисуса Христа; он – страшно сказать – называл воплотившегося Бога “бродягою”, “повешенным иудеем”... Нельзя повторять, нельзя: совесть, чувство стыда и благоговения пред Честнейшею Херувимов воспрещает делать даже намек на те хулы, какие он высказывал о Матери Божией, о святейшем таинстве Тела и Крови Господней... Сего, казалось бы, слишком довольно, чтобы отвернуться с негодованием, с омерзением от такого богохульника тем русским людям, которые считаются православными. Церковь, наша снисходительнейшая Церковь, не понесла такого богохульства и отлучила Толстого от общения с собою. Что же наша мнящаяся интеллигенция? Да она будто не заметила совершившегося суда Церкви над богохульником, впрочем, некоторая часть заметила, но вместо внимания к голосу Церкви Церковь же и осудила якобы за нетерпимость, вообще же именно со дня отлучения от Церкви Толстой и стал излюбленным идолом нашей интеллигенции в той ее части, которая любит себя величать сим именем. Враги Церкви принялись восхвалять богоотступника вовсю: каждое его слово, каждое движение превозносили как гениальное нечто, его возвеличили не только великим писателем Русской земли, но всемирным гением, украли для него из священного языка Церкви дорогое сердцу верующего по применению к подвижникам имя “старец”, да еще приложили к нему словечко “великий”, и пошел гулять по всему миру этот титул богоотступника... Едва ли бы, впрочем, изобретатели сего именования решились пустить в оборот это словечко, если бы знали, что в подвижнической литературе есть уже подобный термин: “семитысячелетний старец”... Ведь, по нашему христианскому убеждению, сей-то последний и руководил “великим старцем” Толстым. Так откликнулась интеллигенция на голос Церкви. Теперь спрашиваю: ужели имеет право эта интеллигенция называться после сего “христианскою”? Ужели не ясно, что мы живем в среде совсем языческой? И ведь хотя бы была некая доля правды в том, что Толстой есть “великий” философ: спросите людей беспристрастных, даже не из христиан православных: да они только посмеются над такою оценкой мнимой философии яснополянского богоотступника! Понадергал клочьев и из буддизма, и из западных философий, прибавил кое-что от себя и поднес миру все это если не как новое откровение, то как новое слово... А послушайте вот, какие песни воспевают ему; по словам “Нового времени” (из левых газет не буду приводить похвальных словес: известно, кто ими руководит), Толстой – это “величайшая моральная ценность, какою гордилась Россия”, “целый-де мир, сознавал, что у него нет другой равной ему (вот ведь как!) духовной драгоценности”, это-де “великая душа, которая нас согревала теплотою своею, изъясняла (нас?) художеством, улучшала высокою требовательностью к достоинству человека. Как много есть людей, которым он дал все их умственное и нравственное богатство, для которых он был учителем и руководителем”... О ком говорит газета? О толстовцах вроде Черткова? Им сочувствует? “Он был огромным метеором, к которому точно прилипли светоносные частицы русской души и русской жизни... Страшно после него, его великой образцовости, которая всех сдерживала, усовещевала”. “После отлучения Толстого от Церкви Ясная Поляна явилась Меккой для ищущих истины”...

Бог ведает, до чего могут договориться люди, желающие подслужиться духу века сего лукавого и прелюбодейного! Не говорим уже о языке: писал, очевидно, тот сотрудник, который не стесняется в изобретении невозможных слов и оборотов, несмотря на отсутствие в них грамматики и логики: одна эта “Мекка” чего стоит в устах, вероятно, не татарина же, а “христианина”?!

А вот другая газета, уже “правая” – “Свет”, читает Св. Синоду наставление о любви всепрощающей, уверяет, что “молитвы всепрощающей Церкви Православной о душе великого писателя русского необыкновенно дороги для всего русского народа, для всего мира, чтущего его память”... Удивительна эта развязность, с какою наши газеты любят говорить от лица русского народа в таких случаях. Хочется думать, что они русский народ меряют на свой аршин. А вот более осмотрительная газета “Земщина” отметила совсем другое явление. Она говорит, что “поражает отношение правых крестьян Государственной думы к вопросу о чествовании Толстого. Обыкновенно молчаливые и уклоняющиеся от определенного выражения своих мнений, они резко и сильно высказались против допустимости чествований в Думе памяти графа”. Видно, за живое задел их граф своими бреднями! “Сколько людей от него пострадало, уклоняясь от военной службы, – говорил член Думы крестьянин Данильчук, – сколько дурней повыносили из-за его проповеди иконы из изб, и вдруг – его чествовать! Совершенно недопустимая вещь!”... Напрасно же “Свет” взывает, будто верующая совесть православных русских людей просит молитв за умершего без покаяния еретика-богохульника: это уж, простите, клевета на русский простои верующий и послушный Церкви народ!

А как вам покажется рассуждение г. Меньшикова⁹⁴ о невозможности возвращения Толстого к Церкви (писано еще до его смерти) “в банальном смысле этого слова”? Какой пренебрежительный тон слышится в этом слове: “банальный смысл”! “Если, – говорит он, в Церкви святыня – Бог, то Толстой никогда не уходил-де от этой святыни, а всю жизнь и всем сердцем искал путей к Нему. Если другая святыня Церкви есть добродетель, то Толстой никогда не уходил из Церкви, всю жизнь непоколебимо веруя в добродетель”... И т.д. Пусть простит мне г. публицист, если я скажу, что не за свое дело он берется, рассуждая о “святынях Церкви”. Ни о Церкви, ни о ее святынях, видимо, он не имеет надлежащего понятия и вместо того, что есть на деле, что сложилось от времен Самого Господа Иисуса Христа, от Его св.апостолов, что как животворящая истина вросло в сознание и сердце православноверующих миллионов, от первых веков христианства даже доныне в Церкви спасаемых, вместо всего этого он, г. Меньшиков, хочет навязать сочиненные им или же взятые у Толстого новые понятия... Пусть Толстой в своей гордыне и выдумал какой-то свой язык для беседы с Богом (да и возможна ли беседа с безличным началом, как с личным Существом!), но миллионы православноверующих только пожалеют об этом гордеце и останутся при своих понятиях о Церкви, о Боге, о добродетели и о всем, что утаил Господь от премудрых и разумных, но гордых сердцем Толстых и их последователей, и открыл в простоте верующим младенцам, открыл их духовному опыту, а не холодному уму, а без сего опыта все рассуждения о таких предметах являются суждениями слепцов о цветах или глухих о музыке... Вот почему и спорить с ними бесполезно. Гордыня – вот то, чем заражена была несчастная душа Толстого и что сгубило его навеки. Он не хотел признавать никакого авторитета. Он даже не хотел проверять опытом своим то, что ему советовали люди, более его опытные в духовной жизни. Помню, лет 30 назад, когда он еще ходил по монастырям, пришел он со всей семьей своей в Троицкую лавру. Мне было поручено показать ему достопамятности лавры и ризницу. Покойный о.наместник лавры, архимандрит Леонид, приглашал его откушать хлеба-соли в своих кельях. Но граф пожелал отобедать вместе с народом в странноприимной палате. Эта палата тогда помещалась под трапезною, где семья Толстого и обедала. При осмотре ризницы, рассматривая вериги, какие носили древние подвижники, Толстой спросил меня: “А ныне есть ли такие подвижники?” Я отвечал, что в наше время небезопасно носить вериги: лучше терпеть те скорби, какие Бог кому попустит. Он, однако же, не удовольствовался сим ответом и как будто с иронией настаивал на вопросе, знал ли я хоть одного такого веригоносца. Тогда я указал на покойного уже тогда киновийского подвижника-простёца схимонаха Филиппа (в монашестве Филарета). С большим любопытством граф меня расспрашивал о нем и когда узнал, что я составил биографию его, просил меня прислать ему, что потом я и исполнил. После осмотра достопримечательностей граф пожелал наедине поговорить с о. архимандритом. Довольно долго длилась эта беседа. Когда он ушел, покойный старец со вздохом сожаления сказал мне: “Заражен такою гордыней, какую я редко встречал. Боюсь, кончит нехорошо”...

Известно, что и покойный оптинский старец о. Амвросий вынес то же впечатление от графа. “Очень он горд”, – сказал старец после беседы с ним. И чем дальше, чем больше граф пускался в свои мудрования, тем гордыня эта росла в нем больше и больше. Очевидно, он считал себя непогрешимым в решении вопросов веры. Люди опыта духовного знают, как хитро сплетает свои сети враг рода человеческого, чтобы опутать ими людей, только себе доверяющих. Он дает их сердцу тоже “опыт” духовный, смотря по тому, куда больше склоняется их сердце: в сторону ли заблуждений в области мысли или же в сторону жизни, сердца. То и другое у св.отцов называется прелестью. Пытаться переубедить такого человека спорами, умственными доказательствами бесполезно. В своей душе они основывают свои убеждения на “опыте”. Без сомнения, и Толстой имел такой “опыт” и даже не раз говорил о нем. Это не пустые фразы, когда он говорил о внутреннем спокойствии совести, например, о душевном счастье... Он нечто переживал, чего другие не испытывали. Жившие в обителях иноческих “под старцами” знают такие переживания, от коих старцы нарочито предостерегают неопытных. Но нашего писателя никто не мог предостеречь и он все глубже и глубже уходил сам в себя, в свою прелесть. А до чего может дойти такое самообольщение, показывает пример, приводимый аввою Дорофеем в его поучениях. “Поистине, – говорит преподобный Дорофей, – знаю я одного, пришедшего некогда в сие жалкое состояние. Сначала, если кто из братий говорил ему что-либо, он уничижал каждого и возражал: “Что значит такой-то? Нет никого (достойного), кроме Зосимы и подобного ему”. Потом начал и сих осуждать и говорить: “Что такое Макарий? Нет никого (достойного), кроме Василия и Григория”. Но скоро начал осуждать и сих, говоря: “Что такое Василий и. что такое Григорий? Нет никого , (достойного), кроме Петра и Павла”. Я говорю ему: “Воистину, брат, ты скоро и их станешь уничижать”. И поверьте мне, чрез несколько времени он начал говорить: “Что такое Петр и что такое Павел? Никто ничего не значит, кроме Святой Троицы”. Наконец возгордился он и против Самого Бога и таким образом лишился ума”. Не правда ли, все это повторилось с Толстым: начав с отрицания авторитета Церкви, он дошел до того, что стал считать апостола Павла исказителем Христова учения, а потом и сам исказил до неузнаваемости учение Христово и Самого Господа Иисуса Христа – страшно повторить – называл “повешенным иудеем”! Мало того: в области своих блужданий он позволял себе иногда в себе прилагать словеса Господа – Богочеловека, выражаясь словами Господа из Евангелия от Иоанна – о своей особе! Разве это не сумасшествие? Но я скажу больше: он питал к нашему Спасителю Богочеловеку Господу Иисусу Христу личную ненависть... Как ни страшно такое обвинение богоотступника, но оно подтверждено мне другим великим философом нашим, Вл. Серг. Соловьевым. На мой вопрос, давно ли он видел графа Толстого, покойный философ-христианин ответил мне: “С тех пор, как я увидел, что граф питает личную ненависть к Господу Иисусу Христу, я все порвал с ним и больше не имею с ним никаких сношений”. “Но питать личную ненависть можно только к тому, с кем имеешь личные отношения”, – сказал я, – а граф...” “Вы слишком наивны, – сказал Владимир Сергеевич, – может ли сей гордец простить какому-то “Назаретскому Плотнику”, что Тот раньше его, Толстого, дал миру такое учение, которое преобразило мир, а он, Толстой, при всех своих усилиях успел обратить в свою секту несколько десятков неумных людей и знает хорошо, что его секта рассыплется после его смерти и учение будет сдано в архив, как нелепость...”

Таков суд над Толстым его бывшего друга и собеседника, который великолепно разобрал его учение о непротивлении злу в своих “Трех разговорах”⁹⁵. Таков будет и суд истории, когда пройдет эта эпидемия вражды к Церкви в среде нашей интеллигенции, если только она совсем не уйдет из Церкви. И не знаешь, чего пожелать в скорейшем будущем: чтобы эта интеллигенция сама отреклась от Церкви, или же Церковь извергла бы ее, пока она не развратила чад своею гнилью? Судите сами: эта прогнившая интеллигенция требует от Церкви якобы молитв (?!) за богоотступника, молитв, которые ей нужны лишь для поругания самой Церкви, молитв за того, кто не верил в будущую личную жизнь, и от лица тех, которые в сущности издеваются над такою верою верующих..; Толпами ходят по улицам столицы разные “студенты” – жиды и продавшие свою душу жидам изменники Христу и поют, издеваясь, конечно, над Церковью, «вечную память” богохульнику. И это – в христианском государстве! А упомянутый выше публицист Меньшиков, две недели назад уверявший нас, что он – «верный сын Церкви Православной”, он теперь похищает из языка Церкви самые дорогие слова, чтобы воспеть ими все того же богоотступника... Он, Толстой, видите ли, «праведник, живой пророк (может быть, только, .конечно, не Божий пророк), душа, ищущая Бога и Ему верная (?), он, видите ли, поистине не забывал Бога, в каждый момент стоял как бы с непокрытой головой, он неодолимым тяготением тянулся к Богу, он по существу был одной праведности с о.Иоанном Кронштадтским, одного великого богоискательства, одной до жгучих слез искренности в вере, но разного понимания”... Меньшиков ставит Толстого как будто выше о.Иоанна, потому что о.Иоанн верил наивною детскою, народной верой, верой почти двухтысячелетней Церкви, “Апостольской и Соборной”, а Толстой “как все пророки на переломе цивилизации (?), не мог довериться вере предков и принужден был составлять свою”. По Меньшикову, о.Иоанн – “чуть ли не последний святой древней Церкви, а Толстой – первый святой еще не существующей, еще не проповеданной церкви; это – новый человек, человек воскресения, жизни будущего века. Одинокий, он имел-де мужество начать строить свою какую-то церковь”... Он-де принадлежал “к породе праведников”. Порода праведников! Будто домашних животных! Людей, перерождающих себя, преображающих свою природу. Такие-де люди в самом деле совлекают ветхого Адама и облекаются в идеал свой – в Христа, в Будду, в Зороастра – смотря по религии. Толстой-де непрестанным устремлением к Богу и к нравственному благу ближних в самом деле пересоздал себя. Он – подвижник такой же, как монахи: его идеал – смирение (!), нищета, труд, молитва (?!). Ради несомненного присутствия Духа Божия в нравственной проповеди Толстого (какая хула на Духа Святого!) пусть отечество поклонится могиле праведника земным поклоном!” – патетически кончает свой фельетон Меньшиков. В своем восторге пред Толстым зарвавшийся и завравшийся фельетонист и сам не замечает, что сознается в бессмыслице всего учения Толстого. “Все несообразности учения Толстого, – говорит он, – были бы совершенно для нас непостижимы, если бы не предположить за ними глубокого смысла, который (которого?) сам Толстой не мог объяснить...” “Не будем и мы, – говорит Меньшиков, – разъяснять то, что великие люди уносят с собой, как недоговоренную тайну”. Итак, сам Толстой, по словам его же панегириста, не понимал, чему учил, унес в могилу смысл своего учения, и за эту бессмыслицу поклонись ему, родная земля! Падайте в прах пред его прахом, люди русские! Так предлагает г. Меньшиков!..

Во сне это или наяву? Ведь это какой-то нестерпимый кошмар, давящий душу, ум, совесть... Страшно становится за родную мать Русскую землю... за Церковь Православную, которая имеет в своих недрах таких христиан, дерзающих еще величать себя ее “верными чадами”... Поистине, Толстой во сто раз честнее был, когда всенародно отрекся от Христа, от Церкви, от Православия, честнее всех подобных писателей, которые, пожалуй, обидятся, если им сказать, что они – еретики, язычники, безбожники! Не пора ли нашей Матери Церкви в самом деле очиститься от таковых? Не пора ли вспомнить грозные слова великого апостола Павла: Аще мы или ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет!.. И ныне паки вам глаголю: аще кто вам благовестит паче, еже приясте, анафема да будет! (Гал.1:8:9). Измите злаго от вас самех! (1Кор.5:13). Ведь в сих рассуждениях Меньшикова и ему подобных интеллигентов уже не остается ни следа православного христианского учения; самые слова, употребленные им, будучи похищены у языка Церкви, получили совсем другой, антихристианский, смысл. И в совести христианина громко раздается предостережение другого великого апостола – апостола Иоанна Богослова: Всяк преступаяй и не пребываяй во учении Христове, Бога не имат (а следовательно, и Толстой, исказивший учение Христово до неузнаваемости, чужд Бога); Аще кто приходит к вам и сего учения (чистого учения Христова) не приносит вам, не приемлите его в дом и радоватися ему не глаголите (не приветствуйте его, не подавайте ему руки, не говорите ему: здравствуй!). Глаголяй 6о ему радоватися сообщается делом его злым (2Ин.9–11).

Настало время, когда более нельзя Церкви терпеть в своих недрах таких духовных развратителей, и она должна сказать им: или покайтесь в своем словоблудии, или же идите вон из Церкви... Довольно соблазна, довольно оскорблений для верующей совести истинно преданных сынов Церкви!

Нужно ли добавлять, что все сие и может, и должен сделать только Всероссийский Церковный Собор? Утверждение на Тя надеющихся, Господи! Утверди Церковь Твою, юже стяжал еси честною Твоею кровию!.. .

О Толстом еще долго будут говорить и в печати, и в обществе. Только простые сердцем верующие люди предадут его, следуя слову Божия Помазанника, суду Божию: “Бог ему Судья!” Не нам его судить. Мы веруем; что Бог есть Судия сколько праведный, столько же и милосердый. Мы веруем, что если Церковь не находит возможным приносить за него бескровную Жертву, то, значит, так и подобает, ибо Господь повелел слушаться Церкви беспрекословно: Аще же и Церковь преслушает брат твой, буди тебе яко язычник и мытарь. И голос Церкви не есть произвол ее пастырей: сами они суть только исполнители ее воли, уже давно изреченной устами св.апостолов и определениями св.отцов вселенских и местных Соборов. Еще св.апостол Иоанн Богослов, сей великий апостол любви, что в данном случае для нас особенно важно, сказал: Есть грех к смерти, не о том говорю, чтобы молился (1Ин.5:16). Господь Иисус Христос говорит, что сей грех, который не может быть прощен ни в сей век, ни в будущий, есть хула на Духа Святого (Мф.12:32). Св.Отцы объясняют, что такая хула есть упорное сопротивление истине Христова учения, чем заражены были книжники и фарисеи, все еретики и богохульники. Сим тяжким грехом нераскаянным и был заражен Толстой, в сем грехе и умер, не принеся покаяния. А поскольку в последние дни его жизни он находился в плену у своих же бессовестных последователей, которые не допускали к нему не только духовных лиц, но и жену, и детей; поскольку в его загадочном бегстве в Оптину можно было угадывать, предполагать некоторый робкий шаг к раскаянию, то, не повторяя над ним церковной анафемы, можно только сказать о нем: “Бог ему Судия!”

Но в среде нашей интеллигенции немало мятежных душ, которые требуют от нас, служителей Церкви, молитв за сего покойника таких же, какие приносит Церковь о иже в вере и в надежде воскресения почивших. Многие из таковых, никогда не бывая в церкви, пренебрегая всеми ее уставами и повелениями, теперь настойчиво вызывают служителей Церкви на панихиды, и хорошо еще, что Св.Синод благовременно оповестил всех иерархов, что никакое поминовение Толстого не разрешается, и след., смиренные служители Церкви имеют возможность закрыться сим распоряжением от назойливых требований иудействующей интеллигенции. Но об этой части “богомольцев”, в сущности желающих обратить церковный обряд молитвы в так называемую демонстрацию против самой же Церкви, не стоит говорить. И о них приходится сказать: “Бог им Судья!” Разве можно прибавить еще: “Вразуми их, Господи, имиже веси путями”. Но есть другой род мятущихся, нежелающих смиренно покорить свой ум в беспрекословное послушание Церкви, смущаемых самосмышлением своим, но все же может быть и искренно ищущих решения своих недоразумений. И как далеки эти недоумевающие от ясного понимания учения Церкви! Сколько детской путаницы в самых простых, элементарных понятиях в области не только уж церковной, но и вообще религиозной мысли!

Разберемся в этой путанице, насколько она проявляет себя в частной беседе и в печати.

Говорят: “Лев Николаевич есть собственность нации, он – собственность Церкви Православной, в которую ввела Толстого его христианская смерть...”

С недоумением читаю эти сроки... Во-первых: по какому признаку мы имели бы право назвать смерть Толстого “христианскою?” Христианин умирает в мире со Христом, ищет пред смертью соединения с Господом в святейшем таинстве Причащения пречистого Его Тела и Крови, с молитвою на устах, а несчастный ересиарх Толстой умер, ни разу не вспомнив о Христе Спасителе, хотя и имел время вспомнить... Это ли “христианская” смерть? Церковь стучалась сама у дверей его сердца; правда, к нему не допустили ее служителей, но ведь это уж не ее вина: видно, Божие попущение таково было... Во всяком случае мы не имеем ни малейшего права назвать смерть Толстого “христианскою”, и пусть не посётуют на нас те, которые вводят сие слово в отношении к смерти нераскаянного ересиарха, если мы скажем, что делают они сие нарочито, чтобы затем присовокупить дальнейшие слова: “Толстого, видите ли, ввела в Церковь его эта “христианская” смерть”... Новый способ воссоединения с Церковью! И все это говорится только для того, чтобы смутить совесть иерархов наших, которые Богу отвечают за исполнение канонов церковных, чтобы вынудить их нарушить эти каноны! Зачем говорить о том, чего нет? Зачем уверять нас, будто “вся Россия, и левая, и правая просит у Церкви молитвы за Толстого?” Знаем мы, что такое “левая” Россия: ведь она и, в Бога-то не верует, верует ли она в вечную жизнь, в царство небесное и муки вечные? Ведь все мы отлично знаем, что все эти армянские панихиды, все эти пения “вечной памяти” на улицах и даже у гроба Толстого – одно кощунство! Кинематограф увековечил дым курящихся папирос около гроба сего покойника: хороша же молитва, хорошо пение “вечной памяти” с папиросами в зубах!.. А правая в громадном большинстве своем послушна Церкви и благодарна ей за то, что власть церковная закрыла двери храмов Божиих для таких богомольцев; за то, что проявила в отношении к нераскаянному богохульнику нелицеприятие свое, охранила святыню дома Божия от соблазна: разве это не великий был бы соблазн, когда под сводами храмов Божиих по желанию “левой России” и как бы в поругание религиозных чувств “правой православной России” раздалось бы пение “Со святыми упокой, Христе”... о той душе, которая, по выражению великого святителя Божия затворника Феофана, “трижды проклята апостольским проклятием”, о которой другой великий праведник нашего времени о.Иоанн Кронштадтский говорил, что она отдала себя сатане на служение?.. И к чему эти, простите, приторно-сладкие речи: “Вся Россия просит Церковь открыть двери храмов... какою бы волною хлынул народ, сколько горячих слез было бы пролито!” “Нация, русская нация хочет просить у Бога милости великому писателю земли Русской, милости за то, что он любил русский народ, любил и жил для народа... но этого не хочет кучка фанатиков (слышите, православные?) и Церковь, Православная Церковь, как будто послушная этим фанатикам, лишает молитвы всю нацию за доброго и честного человека”... (а по-нашему – великого богохульника и кощунника).

Как все это чувствительно, но как несправедливо в отношении к Матери Церкви! Напиши эти строки какой-нибудь “левый” в “Речи” или другой иудейской газете – не стоило бы отвечать, но ведь пишет человек, искренно считающий себя сыном Церкви Православной, сыном Руси святой! С болью сердца приходится засвидетельствовать, что и в среде таких “правых” людей у нас немало склоняющих колена – спешу оговориться – бессознательно пред ваалом современности, судящих своих пастырей и саму Церковь, самочинно мыслящих не по разуму Церкви и следовательно... не договариваю: чтый да разумеет!

Удивительная смелость говорить от имени русского народа (автору почему-то больше нравится слово “нация”). Да позвольте наконец сказать уж прямо: массы народные, миллионы простого народа православного вовсе не имеют понятия о Толстом, как художнике-писателе, а те, которые знают его за такового, очень невысоко ценят и вообще-то художественные произведения (скажете: не доросли; если угодно сделаем в этом вам уступку, хотя сами мы, иерархи, остаемся пока и на этот счет при особом мнении), а кто из православного, не сбитого с толку современными бреднями, народа слыхал о Толстом как “учителе”, т.е. мыслителе, философе, те только открещиваются от него, как от богохульника... Может быть, у наших гуманно настроенных верующих интеллигентов и являлось желание пойти в храм помолиться за “великого писателя”, забывая долг послушания Матери Церкви и как бы осуждая ее в жестокости, но говорить, будто “то же чувствовал каждый русский”, значило бы брать грех на душу, грех клеветы на всех русских. По крайней мере я и как частное лицо, и как архиерей никогда не дерзну судить церковную власть за то, что она не разрешила молиться за того, кто оплевал моего Спасителя, кто издевался над Его Пречистою Материю, кто подверг поруганию и осмеянию все, чего нет для меня святее и дороже ни на небе, ни на земле! За того, кто все это сделал и не захотел покаяться!.. На что же тогда и суд Церкви?..

Говорят: “Чем больше грех, тем больше надо молитв, чтобы его замолить, и значит надо усугубить молитвы, а не запрещать”. К этому мы добавим то, чего, может быть, не знают сии ревнители спасения нераскаянных грешников: “Нет греха, побеждающего Божие милосердие». Так все это правда. Но ведь следуя такой логике и принимая безусловно эти положения, можно прийти к заключению, что мы должны молиться за всех грешников безразлично, умерли ли они в нераскаянности или же стали на путь покаяния, были ли в общении с Церковью или умерли вне ее ограды. Вспомните Иуду-предателя: как велик его грех! Но он ведь, кажется, и на путь покаяния стал: прочтите еще раз со вниманием сказание евангелиста Матфея о том, как этот изменник-ученик, мучимый совестью, бежит к членам синедриона, кается пред ними, бросает им в лицо 30 сребреников и, услышав от них холодное, бессердечное: “Что нам за дело? Смотри сам! ” – в отчаянии решается на самоубийство... Разве не звучит в ваших сердцах этот крик терзаемой души: “Согрешил, предав кровь неповинную!” Это ли, казалось бы, не раскаяние? За такого ли не помолиться? Ведь в очах Божиих и сей Искариот, и граф Толстой, их души одинаково ценны... Простите, я позволю себе сказать больше: из Евангелия не видно, чтобы Иуда загубил своим лжеучением столько душ, сколько увлек в бездну

погибели граф Толстой; напротив: Иуда был апостолом, ходил на проповедь о Христе, во всяком случае не отвлекал от Христа, не издевался над Ним так, как наш граф... И, однако же, св.апостолы после его смерти не молятся за него, спокойно говорят о нем, что сын погибели отпал, чтобы идти в место свое (Деян.1:25). Умер – все кончено. Не покаялся – нет даже слова сожаления о нем! Предан суду Божию и отсечен от Церкви как мертвый член навсегда!

Знаю, как больно нашим, даже верующим интеллигентам, это сопоставление Толстого с родоначальником всех предателей Христа. Но оно вызывается невольно этим особенным усердием сих интеллигентов к молитве за Толстого. Иуда был в обществе апостолов не больше трех лет, а Толстой был в мире с Церковью до 50 лет; Иуда, как я уже сказал, никого не отвлекал от Христа, а Толстой увлек тысячи на путь погибели; Иуда не позволял себе ругаться открыто над Христом, а только лобзанием предал Его, а Толстой 25 лет своей жизни посвятил издевательству над учением Христа и над Его Божественною Личностью и Пречистою Его Матерью; Иуда и суток не выдержал после того, как, приняв хлеб из рук Божественного Учителя, вышел с Тайной вечери, ибо по хлебе том вниде в онь сатана, по слову евангелиста, а над графом совершилось это осатанение 25 лет тому назад, когда он, как сам говорит в своей исповеди, вдруг после Божественного причащения почувствовал в себе богохульные мысли и некое отвращение от Церкви... Разве это не то же, что “по хлебе том вниде в онь сатана”? И вот долготерпение Божие истощилось: приближался час смертный, проснулась, может быть, на минуту грешная совесть, но – увы! – благодать Божия уже отступила от души отступника... Он метнулся в сторону Церкви, но гордость удержала его толкнуться в двери келии старца, мимо которых он не раз, может быть, прошел, “прогуливаясь” около стен Оптиной пустыни... Нужен был подвиг – победить себя, сломить свою гордыню, войти к старцу, а сатана удержал: “Что тебе у него делать? Да как он тебя встретит? Ты ведь отверженный...” Ведь на эту мысль он ясно намекнул и о.Михаилу. Кто знает тайну души человека, который 30 лет не открывал своей (довести никому, кроме себя самого, а себя самого постоянно обмазывал? По учению св.отцов, в таких случаях страшно овладевает душою человека ложный стыд; враг преувеличивает строгость предстоящего обличения со стороны старца, а у Толстого могло быть еще и то искушение: “Что о тебе скажут, что подумают там, в твоей семье, среди твоих последователей и почитателей?” И решает он: “Нет, не могу! Поеду к сестре! Может быть, она поможет мне...” И едет. И бросается в объятия той, которая без слов могла понять состояние его мятущейся души, и плачет, горько плачет он... Да, мятущейся души! Вникните в глубокий смысл этих слов его, сказанных сестре: “С какою радостью я жил бы (разумеется, в Оптиной пустыни), исполняя самые низкие и трудные дела, но поставил бы условием не принуждать меня ходить в церковь: этого я не могу!” О если бы никто не стал ему тогда на пути! Если бы эти чертковы, сергеенки, если бы его же любимая дочь не оторвали бы его от доброй старицы-сестры! Вот когда нужны были ему молитвы, чтоб отогнать неотступно преследовавшего его духа гордыни, который не терпит молитвы смиренно кающегося грешника: известно ведь, что князь тьмы нелегко расстается со своими жертвами, а теперь в его руках была жертва куда подороже многих тысяч подобных! Известно, что дух тьмы рабски подчиняет себе душу грешника и только смирение, одно смирение сильно отгнать его, дабы дать доступ Божией благодати в мятущееся сердце. Сестра старица своим смирением, своею молитвою, своею любовью способна была сделать это чудо, но враг не дремлет и посылает своих слуг и в числе их – больно сказать – его же собственную дочь, которые, уже одною своею погонею за ним, своим навязчивым присутствием в этом уединении, гонят старика из тихой кельи инокини и в сырое холодное раннее утро тащат его на поезд: скорее, скорее от тех мест, где может совершиться благодатный переворот в душе гибнущего писателя, – так хочет тот, кто овладел сею несчастною душою, и он уже не противится, не противоречит: он потерял надежду на возможность примирения с Богом, в него снова “входит сатана”, хотя уже в виде отчаяния: “Будь, что будет! На Кавказ, так на Кавказ!” Под влиянием зараженной им же души Черткова в его сознании снова стали бродить помыслы хульные против Христа и Его Церкви; явилось где-то в глубине грешного сердца сначала некоторое колебание: “И в самом деле, не прав ли Чертков? Не сделал ли я глупости, бросившись в Оптину”? А затем в душе явилось уже желание кончить жизнь тем, чем был, не изменять себе до конца... Не этим ли объясняется это удивительное явление: больше недели лежит он где-то на станции железной дороги; лежит в полном сознании, по крайней мере не всегда в забытьи; не может же быть, чтоб он не понимал, не сознавал, что, ведь его местопребывание, конечно, уже известно его семье, которая несомненно не утерпела: где-нибудь тут же, около него, но ни слова о том не срывается с его уст; ведь, мог бы он потребовать, чтобы пригласили к нему если уж не жену (по старости-де едва ли могла сюда ехать), то детей своих... А если бы еще не погасла в нем искра покаяния, то почему бы не позвать и священника?.. Но на все это ни намека! “Будь что будет! Все кончено – не хочу Церкви, не хочу Христа!” И затворена быша двери.,. “Хотя и Лев был, – как выразился о нем старец о. Варсонофий, – но ни разорвать кольца, ни выйти из него уже не мог...” И он весь уходил в созерцание смерти, как он сам ее представлял себе по-буддийски, как переход в нирвану, в конец личного бытия. И когда случился первый сердечный припадок, то из его уст вырывается слова: “Вот оно! Вот и все!”... Напрасны усилия Церкви, напрасны заботы о. Варсонофия, благодать Божия покинула гордого отступника, и он, отверженный Богом, кончает жизнь... в отчуждении от Церкви, не желающий с нею примириться, смириться, вздохнуть в чувстве покаяния пред Богом. Не восхотел он благословения, и оно удалилось от него. Бог никого насильно не спасает.

Нам говорят: “В храме, на литургии, во время одной из самых возвышенных, страшных минут ее, священник, стоя пред алтарем (писал, кажется, неправославный, а католик, ибо православные знают, что алтарем называют у нас отделение храма, а священник стоит пред престолом и, вознося св.Дары, возглашает: “Тебе от Твоих” (опять доказательство, что пишет неправославный, ибо искажает слова “Твоя от Твоих”) и кончает: за всех и за вся. Вы только вдумайтесь в слова: о всех и за вся. Никого не исключают. Всех и вся. Весь мир, грешный и многогрешный. Всеобъемлюще! Написали эти слова и преподали, повелели произносить люди призванные, умудренные, посвященные. Да и какие! Отмеченные перстом Божиим святители Василий Великий и Иоанн Златоуст, творцы литургий, столпы Церкви!”

Да, сии столпы Церкви велят молиться о всем мире, о мире всего мира, но перечитывайте со вниманием все их литургические молитвы и вы не найдете и намека в них на то, чтобы они молились об умерших еретиках и отлученных от Церкви грешниках: Она молится только о иже в вере скончавшихся. Но допустим на минуту, что они разумеют “всеобъемлюще” весь мир, “никого не исключают”. Такая молитва была бы просто бесполезна для еретиков. Надо знать, что молитва, по выражению Хомякова⁹⁶, есть кровь Церкви, а кровь течет и оживотворяет только те части тела, которые живут в теле, в единении с телом. Сколько крови ни лейте на отсеченный член – он не оживет. Церковь есть живое тело Христа, своей Главы. Им она живет и только тот имеет жизнь в себе, кто едино со Христом в Церкви чрез таинство животворящего Тела и животворящей Крови Его. Аще не снесте плоти Сына Человеческого» ни пиете крове Его» – говорит Сам Господь, – живота не имате в себе. И когда молится Церковь, с нею молится Сам Христос, яко единый Ходатай Бога и человеков. Молитва Церкви есть Христова молитва. А Он молился токмо о верующих во имя Его (Ин. 17:20), о неверующих же Его первосвященническая молитва не глаголет. Всему миру принес Он спасение, но не весь мир спасается. Его Божественной любви достало бы даже и для спасения падших духов, как это было открыто одному великому подвижнику, но не все захотят воспользоваться сим спасением, а Христос не стесняет свободы человеческой и бесовской. Везде в Евангелии мы читаем: Аще хощеши... Свобода есть лучший дар Божий, есть первейшая черта Божия богоподобия, которую никогда не восхощет Бог отнять у человека. Человек сам может отдать ее Богу в исполнении святой воли Его, Его св. заповедей, или же врагу Божию диаволу в исполнении его злой воли – грехопадениях, но все это совершается добровольно, без всякого насилия. Поразительный пример ожесточения во зле представляют нам современные Господу книжники и фарисеи. На их глазах совершаются величайшие чудеса: не говорю уже об исцелениях неизлечимых болезней, но даже воскрешения мертвых, и что же? Вот встает из гроба четверодневный Лазарь, чудо не подлежит оспариванию, да враги Христа и не спорят, не отрицают его, они признают факт, но слышите, что решают? Убить не только Чудотворца, но и Лазаря как живого, непререкаемого свидетеля силы Божией, обитающей в Чудотворце... Это ли не упорство? Вот и скажите, что же делать с таким упорством Церкви. А именно в таком упорстве и пребывал Толстой. Никто и ничто не могло поколебать его в упорном сопротивлении истине Христовой. Если, как выше я говорил, и можно предполагать, что дрогнула душа его пред смертью, может быть, под влиянием известного сна, то смотрите, как скоро он снова поддался привычному для него духовному усыплению в своей прелести. Что можно сделать с· душою, которая в таком упорстве перешла в вечную жизнь? Надо помнить и то, что не только учение Церкви, но и здравое учение о душе человеческой говорят нам, что после смерти невозможна перемена настроения души. Слово Божие говорит: в чем застану, в том и сужу. И раз дано в сей жизни направление духовной жизнедеятельности, ему не дан толчок в сей же жизни, хотя бы пред самою смертью, в другую сторону, то это направление уже не может быть изменено, ибо в той жизни нет возможности для проявления своей свободы так, как здесь: там человек живет лишь половиною своего существа, без тела. Как шар, пущенный в беспредельное, безвоздушное, абсолютно пустое пространство, уже не может изменить своего направления, так и жизнь души за пределами гроба. Церковь молится за грешников, умерших в ее недрах, но лишь за тех, которые умерли все же в надежде воскресения и жизни вечной, которую не отрицали, к которой хотя своим умом, хотя в некоей мере и сердцем все же стремились. Есть, следовательно, точка приложения для молитв в Церкви, лучше же сказать – для спасающей Божией благодати и в этих душах. И бескровная жертва, приносимая за таковых, даже, по выражению Василия Великого, и во аде держимых, творит над сими душами чудо благости и всемогущества Божия, находя, так сказать, точку опоры в их вере, в их некоем желании спасения, за молитвы Церкви. А что делать Церкви с душою, которая умерла вне ее спасительного организма, вне общения со Христом? Что делать с тем, кто, по словам его друзей, умирал, ясно сознавая происходящее с ним, и не хотел обратиться ко Христу Спасителю и покаяться? Остается предать такую душу суду Божию, как мертвый, отсеченный член отбрасывается прочь.

Остается сказать два слова о том, что и сами несчастные, отлученные от Христа, впавшие в руки врага Его – сатаны, в загробном мире проникаются духом сатанинского отчаяния настолько, что уже делаются неспособными для восприятия благодати спасающей. Ведь они пропитаны духом гордыни и не могут от него освободиться. Как же приблизится к ним Божия благодать? Ведь она подается только смиренным. Как Церковь, непорочная невеста Христова, дерзнет молиться о тех, которые отпали от нее, лишились общения со Христом, обретаются вне того благодатного организма, какой она составляет, коего глава есть Христос, а члены – все верою в Него спасаемые как на небе, так и на земле? Организм любви не может воздействовать на тех, которые пребывают во власти духа ненависти ко Христу и в состоянии отчаяния...

В заключение мне хотелось бы сказать еще нечто о загробных отношениях праведных и грешных, насколько это можно на основании святоотеческих писаний. Боюсь только, что говорить о таком предмете обыкновенным нашим человеческим языком небезопасно: приходится брать слова из нашего земного языка, а понятия в них влагать уже неземные... Чтобы не соблазнить моих читателей, я напомню им, что в слове Божием Богу также приписываются человекообразные свойства, например, гнев, раскаяние, как бы неведение и подобное. Само собою разумеется, сии места должно объяснять как уподобления, перенося мысль в область небесных, высших понятий.

Около 25 лет тому назад, после кончины известного нашего патриота писателя И. С. Аксакова⁹⁷, его покойная супруга, А.Ф-вна⁹⁸, поселившись в Сергиевом Посаде близ могилы мужа, нередко посещала мою келию, чтобы побеседовать о предметах духовных. Понятно, что ее мысль часто обращалась к загробной участи ее мужа. Следует сказать, что это была женщина глубоко образованная, любившая философию, искренно преданная Православной Церкви. На одно она жаловалась: воспитанная за границей, где ее отец, известный наш поэт Ф.И.Тютчев, провел большую часть своей жизни, она привыкла мыслить по-немецки, причем ее мысль часто подчинялась влиянию немецких мыслителей-философов. Измеряя область духа мерою земного мышления и земных отношений, раз покойная детски-наивно сказала мне: “Ведь если мой Ваня окажется в муках вечных, а я удостоюсь царства небесного, тогда и царство небесное будет для меня адом; я готова буду уйти сама в ад, чтоб разделять муки моего любимого человека!” На это я безмолвно подал ей книгу Иоанна Златоуста и попросил ее прочитать в его беседах то место, где он говорит, что праведники “в будущей жизни, после страшного суда Божия, возненавидят грешников божественною ненавистью”, что, следовательно, пояснил я, в их сердцах произойдет некая перемена, почему они и мыслить станут мыслию божественной, и сердцем жить единою жизнью в Боге, по реченному: И будет Бог всяческая во всех...

Понятно, что слово “ненависть” здесь не следует понимать в смысле земном и человеческом. Праведники, очевидно, проникнутся сознанием Божией правды, а вместе и Божия милосердия в отношении к грешникам, и в самом наказании адском увидят не только правду Божию, но и Божие милосердие... Трудно понять это плотскому человеку, но придет время, когда мы перейдем в ту область, где все эти понятия станут для нас ясны, неоспоримы, где мы, аще того будем достойны, станем и мыслить согласнее с Божественною мыслию, чем теперь, и смолкнут тогда все наши сомнения и недоумения...

А Церковь, невеста Христова, не является ли причастницей сего премирного ведения и небесной логики еще и здесь, на земле? И не должны ли мы, ее чада, уже в силу сего соображения больше доверять ей, чем своему смышлению?

В наше время не приходится ничему удивляться. В глубокой христианской древности, не брось горсть благовонных трав на языческий алтарь, тебе грозила смерть, и потому твердость в вере считалась и именовалась исповедничеством. В наше дряблое время не “почти” современного идола, какого-нибудь безбожника Толстого, “вставанием” – и тебя уже прославляют как борца за идею. Правда, от иудейских газет за это достанется, но ведь это уж вовсе не так страшно: хулы врагов Христовых – наша честь, и однако же нас чтут за это, как за подвиг. Что же это значит? Почему люди добрые видят в этом чуть не подвиг? Понятие ли о подвиге так подешевело, или же на Руси так оскудело число людей, открыто исповедующих свои верования, что приходится приветствовать их издалеча? Так или иначе, высокочтимый святитель Варшавский и я – мы почтены с разных сторон приветствиями и в телеграммах, и в письмах, за то, что в заседании совета не “почтили вставанием” память Толстого, этого величайшего богоотступника нашего времени⁹⁹. Из сих приветствий особенно выделилась телеграмма Московского монархического собрания и Русского монархического союза: “соединившись в чрезвычайно многочисленное собрание, вместе со многими православными русскими людьми” они “постановили почтительно и благодарно приветствовать” нас “за прямой, твердый и достойный образ действий при суждении в Государственном Совете о графе Толстом”. На это приветствие архиепископ НИКОЛАЙ послал телеграмму:

“Сердечно благодарю всех членов Монархического собрания и Русского союза за сочувствие. Настало время, думается мне, когда архипастырям и пастырям следует постоять за православную веру и за все исконные русские устои “даже до смерти”. Нельзя быть равнодушным зрителем того, что делает крамола в нашем отечестве. С нами Бог!

Архиепископ Николай”.

Я счел нужным откликнуться письмом:

“Глубоко тронула меня телеграмма соединенного собрания монархических организаций родной мне Москвы. Прошу извинить меня, что не ответил тотчас же на оную”.

Не знаю, за что благодарят меня. Ужели можно считать заслуживающим такого внимания то, что архиерей не встал в честь безбожника, скажу больше – богоотступника? Да не был ли бы я в собственных глазах презренным, если бы встал в честь того, кто оплевал моего Спасителя?

Увы! Мы быстро идем по пути отступничества! Два года назад еще не считали удобным допускать школы и другие учреждения имени Толстого, имели мужество отказываться от его чествования по случаю его 80-летия, еще слышался голос совести христианской, а ныне отовсюду несутся вести, что ему будут “посвящать” и школы, и благотворительные заведения, его портреты будут ставить и в школах, и даже в думах и подобных учреждениях... Ужели русские люди оставят все это без протестов самых решительных? Ведь тогда нам, архиереям, станется одно: приказать законоучителям, чтобы на час урока по Закону Божию выносили портрет Толстого из класса или оборачивали его к стене, и пусть враги Христовы беснуются: мы не можем этого терпеть! Наши монархические организации должны теперь же положить начало этой борьбе!

Идти прямо, твердо, неотступно к цели – до конца! Не уступать ни на ноту! Хотя бы пришлось грозить бойкотом таким школам, уничтожением в них портретов безбожника, в этом должно не только объединять православных родителей, но и требовать, во имя поруганного Толстым Господа нашего, от власти соответствующих распоряжений! Почет Толстому есть поругание нашему Господу! Лик Христа и лик его хульника в христианской школе несовместимы!

Вот, мне кажется, задача для всех подобных организаций.

Настала пора открыто выступать против сатаны и его приспешников. Время сотворити Господеви! Мужественно выступайте, православные русские люди!

Призываю на Вас, отец протоиерей¹⁰⁰, и всех почтивших меня, недостойного, телеграммой – Божие благословение!

Ваш искренний доброхот и слуга член Государственного совета НИКОН, епископ Вологодский и Тотемский”.

Да, пора не на словах, а на деле показать, что мы любим нашего Господа и не допустим чествований Его врага. Толстому уже собираются ставить памятник на народные деньги: ужели русские люди не вознегодуют целым сердцем, когда узнают об этом? Ужели допустят, чтоб иудеи и их приспешники восторжествовали в посмеянии родной нашей веры православной? Собираются строить школы, читальни, библиотеки, чуть ли не университеты имени богохульника: ужели власть допустит все это? Ужели Церковь не будет протестовать, крепко противиться всему этому поруганию веры святой? Ведь нас никто не обманет: мы отлично знаем, что тут чествуют не автора патриотического романа и так называемых художественных произведений, носящих на себе имя графа Толстого, это бы еще не беда, нет: тут вся соль именно в богохульстве и отступничестве сего писателя, именно такового Толстого чествуют, за богоотступничество чествуют, которым он оказал врагам Церкви, врагам Христа великую услугу: надо продлить действие влитого им яда как можно дальше, надобно, чтобы и дети знали имя сего богохульника, любопытствовали узнать, что он писал, а тут уже озаботятся открыть им все “сокровищницы” его богохульных писаний – и души детские уже отравлены, и смертный грех соблазна уже совершен, дело врагов Божиих, дело сатаны сделано... Не нужно быть мудрецом, чтобы понять всю эту нехитрую махинацию наших жидовинов: только посмотрите, какие газеты кричат о памятниках Толстому. “Земщина” – спасибо ей – уже указала эти газеты: еврейские – “Речь”, “Современное слово”, “Биржевые ведомости”, жидовствующее, “Русское Слово” и масонские “Русские ведомости”... Как видите, самые “русские!” Можно ждать, что к ним присоединятся и те, которые набросились на меня с архиепископом Варшавским за наше сиденье в Государственном Совете в то время, когда другие сочли нужным встать (вероятно, воображая, что его душа пронесется пред их мысленным взором р эту минуту и увидит, как ей отдают честь). Из русских же газет пока ни одна не настаивает на этом роде “увековечения” Толстого. “Поставить памятник Толстому, – говорит “Земщина”, – человеку, который пошлейшим образом богохульствовал о Матери Божией и искажал все Евангелие, воля ваша, в православном государстве это недопустимо! С той минуты, как поставлен будет православным государством памятник гонителю Христа, нужно будет закрыть все храмы. Поклонение Христу и увековечение Толстого, как гонителя Его – понятия несовместимые. Одно другое исключает. Государство, не отказавшееся от своей Церкви, никаких памятников Толстому ставить не может”.

Да, именно никаких, хотя бы в виде школ, учреждений, хотя бы даже постановки его портретов в школах и учреждениях. Нельзя школу имени Толстого признать школою христианскою. Школа имени врага Христова есть школа имени сатаны... Христианским детям в ней не должно быть места. Христианин не должен заглядывать в учреждение, на коем красуется имя врага Христова. Церковь не может давать своего благословения и освящения таким учреждениям. Кстати. Это было летом 1908 года. В Киев собрались миссионеры на съезд, собралось и до 35 святителей. Киевский городской голова предложил обед почетным гостям от имени города. А пред сим городская дума только что постановила чествовать 80-летний юбилей Толстого постановкою портрета в зале думы и открытием нескольких школ его имени. Святители твердо сказали, что пока не будет отменено это постановление, они не могут принять гостеприимство от представителей города. Тогда почтенный голова отправился к губернатору и просил его не утверждать постановлений думы. И только тогда святители приняли обед. Так было два года назад. Так ли отнесутся святители наши теперь к чествованию Толстого. Есть надежда, что они останутся такими же достойными представителями Церкви, как было тогда, но представители общественных учреждений, представители власти?.. Поживем – увидим...

Смерть графа Толстого обнаружила такие глубокие, скажу сильнее – смердящие раны в нашем так называемом интеллигентном обществе, что становится страшно за целость нашей родной Русской Церкви, от которой может отколоться все, что заразилось толстовщиной сознательно или бессознательно. Люди, которых еще хотелось бы считать христианами, уже не говорю – православными, так ярко высказывают свои прямо языческие воззрения, что не остается сомнений для нас, пастырей Церкви, что эти люди уже ушли из Церкви, хотя и уверяют нас, будто они остаются “верными сынами” этой Церкви. Более скромные из той же интеллигенции, под впечатлением того, что читают в лжелиберальных газетах, не имея противоядия такому влиянию, не желая, в своем предубеждении, заглядывать в наши церковные издания, при встрече и беседе с пастырями Церкви с удивлением вопрошают: да почему же нельзя молиться за Толстого? Ведь он-де был христианин... Ясно, что для многих остается неведомым его богохульное учение во всей его наготе, хотя тонкий яд этого учения, логические выводы из него в приложении к жизни уже делают свое дело в душах этих недостаточно осведомленных в богословии христиан. Приходится пожалеть, что мирская власть, может быть и с добрым намерением, но недостаточно обсудив дело, не затребовав от церковной власти надлежащего отзыва, уничтожила брошюру миссионера Айвазова “Кто такой граф Толстой”. Следовало бы принять во внимание, что эта брошюра в свое время была напечатана в органе Св.Синода “Церковные ведомости” и уже оттуда перепечатана “Колоколом”, “Русским знаменем” и др. патриотическими изданиями. Не дело бы мирской власти вмешиваться в то, что, касаясь учения веры, уже обсуждено властью церковною и признано, очевидно, полезным. Н.Айвазов с силою и ревностью о вере в этой брошюре обличал все заблуждения Толстого, приведя из его сочинений его же собственными словами хуления и кощунства, как опытный врач вскрывает смрадную, гниющую рану. И вот такая-то книжка и была признана вредною и уничтожена, а теперь она была бы прекрасным противоядием для всех, кто еще способен принимать учение веры в простоте сердца. Они увидели бы, что за богохульник, что за кощунник был умерший теперь ересиарх Толстой. И мы, пастыри, не слышали бы вопросов вроде приведенного. Самый страшный обман Толстого ведь заключается в мистификации или лучше сказать – в фальсификации истинного христианства, а это-то и служит, по верному замечанию “Колокола”, камнем преткновения для нашего так называемого интеллигентного общества, познания которого в области богословия редко у кого идут далее знания нескольких ходячих текстов. Проповедуя религию без Личного Живого Бога и христианство без Христа, опираясь якобы на Евангелие, на самом же деле бессовестно искажая его, как и прочие Писания, Толстой шел обольстительным путем антихриста, почему о.Иоанн Кронштадтский не раз прямо и назвал яснополянского учителя антихристом. В предотвращение этого именно страшного и обольстительного соблазна, губящего души “невежд” в знании веры и “неутвержденных”, в свое время Церковь и возвысила свой голос, открыто засвидетельствовав миру, в чем заключается религиозное лжеучение Толстого и как относится к нему Церковь. Десять лет прошло с того времени; послание Святейшего Синода многими забыто, многими вовсе не читано, особенно молодежью, которая больше всех шумит и мятется по поводу смерти еретика.

* * *

Кстати сказать, что внимательные к путям Божия Промысла заметили, что синодальное послание было помечено днем ангела графа-еретика: конечно, Синод не имел в виду сего совпадения, но оно знаменательно: его ангел, святитель Катанский, великий ревнитель Православия, как бы отрекся от него в день своей памяти. Достойно внимания и то, что Толстой умер в тот дёнь и почти в тот час, когда в храмах Божиих читалось: Умре же и богатый, и погребоша его... и во аде, возвед очи свои, сый в муках узре Авраама издалеча... и затем: Между нами и вами пропасть велика утвердися, яко да хотящии прейти отсюду к вам, не возмогут, ни иже оттуду к нам преходят... Не дерзаю делать выводов из сих совпадений, чтый да разумеет, но грозно глашает слово Авраама к последователям Толстого: Аще Моисея и пророки не послушают, и аще кто от мертвых воскреснет – не имут веры!.. (Лк.16:19–31).

До какого состояния невменяемости доходят некоторые левые газетки, желая угодить иудеям и их приспешникам, показывает выходка одной из них: говоря о заседании Государственного Совета, в котором я и высокопреосвященный Николай, архиепископ Варшавский, сидели, не желая чествовать богоотступника, газетка говорит: “Только Анна и Каиафа сидели”... Итак, мы, архиереи Церкви Православной – Анна и Каиафа, ну а граф Толстой, стало быть, есть Христос? Так, что ли, господа болтуны из жидовского лагеря? Выступайте смелее, говорите уж откровеннее: ведь в Писании сказано: Скверный да сквернится еще... (Апок.22:11). Но хотите ли вы слышать или не хотите, а грозное слово Господа, грядущего на облацех небесных, гремит свыше: И се гряду скоро, и мзда Моя со Мною, воздати коемуждо по делом его (ст.12). И как гром небесный раздается глас Его: Вне пси и чародеи, и всяк любяй и творяй лжу! (15). Впрочем, кажется, вы ведь не верите Евангелию Христову, вы не веруете и в Господа нашего Иисуса Христа, вы чтите врага Его – Толстого, который откровенно называл Господа нашего своим “личным врагом”, об этом свидетельствует не один В.С.Соловьев, но ваша же газета “Речь”, – значит, бесполезно и напоминать вам словеса Христовы... Вы глухи к глаголам жизни вечной и, как говорил Господь фарисеям: во грехе вашем умрёте нераскаянными!..

Жаль несчастных читателей таких газеток. Сами себя отравляют и еще деньги платят за эту отраву. Кто же виноват?..

Конечно, сами!..

Сказано в слове Божием: Не обличай кощунника, чтобы он не возненавидел тебя (Притч.9:8). Нарушил я это правило, и вот кощунствующий князь Мещерский¹⁰¹ зло мстит мне за мое обличение по поводу буддийского капища, за обличение в невежестве и в союзе со всеми врагами Церкви, со всеми жидами – “писателями” брызжет слюною злобы против меня и против Варшавского святителя за то, что мы, архиереи Православной Церкви, не встали в Государственном Совете, чтобы “почтить” врага Христова великого ересиарха Толстого... Счастлив, что имею своим единомышленником одного из наиболее чтимых святителей наших, ревнителей славы Божией, и радуюсь, что несу поругание за имя Господа нашего Иисуса Христа, поруганного, оплеванного графом Толстым... Шесть раз князь употребил по нашему адресу слово “ненависть”. На одном столбце своей газеты и сам, преисполненный к нам ненависти, позволяет себе даже привлекать к нравственной ответственности нашего почтенного председателя М.Г.Акимова¹⁰² за то, что тот не удалил нас из зала заседаний. Князь уверяет читателей (бедные читатели, если они верят сему редактору!), что Никон “всю жизнь посвятил ненависти ко всему, что не он”; обманывает их, будто “состоялось общее всех членов Государственного Совета соглашение почтить вставанием память” Толстого, тогда как почти вся правая группа, а нас до 60-ти человек, исключая трех-четырех, отказалась это сделать и ушла из зала, подав протест председателю; клевещет на святителей, будто “они зоркими стражами бдели вблизи умирающего старца, чтобы не могла русская молитва раздаться ни об его исцелении, ни об его упокоении”, повторяет сплетню, будто редактор “Колокола” был командирован от Синода в качестве “соглядатая” и “строгого дозорного, чтобы ни у одного попа и мысль не могла родиться молиться о графе Толстом”, тогда как г.Скворцов все эти дни был в Петербурге... Князь имеет дерзость, он, считающий себя православным, дерзает говорить, что постановление Св.Синода – высшей церковной власти – “исполнено ненависти” и что “Синод не может дерзать расправу над живым продолжать над мертвым, закрывая церковь и уста священников для молитвы над усопшим”...

– Таков сей “почтительный сын” Православной Церкви. Он не хочет знать, что Церкви дана власть вязать и разрешать на земле так, что все, ею связанное здесь, будет связано и на небесех: ведь это словеса Самого Господа Иисуса Христа. Он нарочито старается забыть, что Толстой отрицал бытие Личного Бога, что он дерзал – страшно повторять – называть Господа Иисуса Христа “повешенным иудеем”, святейшее таинство причащения Тела и Крови Его... прости мне, Господи, повторение хульного слова его! – “похлебкою”, святое Евангелие – “мешком грязи”, а Пречистую Матерь Божию именовал так, что решительно отказываемся даже делать намек на его хульные глаголы... Князь все это хочет забыть, “простить” богохульнику нераскаянному, простить даже то, что он своими хулами погубил стольких малых сих... Что ему до того? Толстой, видите ли, “всею душою отдался любви к Богу”. К какому? Что разумел он под именем “Бога”? Ведь личного Бога он не признавал, ведь это слово у него не имеет нашего христианского значения... А любовь... да может ли иметь какое-нибудь место любовь в сердце, преисполненном, по словам самого же органа княжеского, “сатанинской гордыни”! Любовь и сатанинская – слышите: сатанинская – гордыня! “Грех Толстого, – говорит “Гражданин”, – его почти сатанинская гордость и самомнение, но сей грех не есть грех к смерти”... Какой же грех к смерти, господа публицисты “Гражданина”? Ведь так рассуждая, вы заставите нас, пожалуй, молиться и за самого сатану! А вот святые отцы Церкви говорят, что гордость, даже при всех других добродетелях, одна безвозвратно губит человека! Кому же верить, вам ли, миряне, вовсе не читающие святых отцов да и самого слова Божия, или сим учителям веры и благочестия?.. Эх, князь! Вы заглядываете в нашу душу, вы уверяете, будто “жажда ненависти – вторая натура” наша; оглянитесь на себя, загляните в свое-то сердце: чего-чего там нет? Начиная с этой, уже явной ненависти к Вашему Вологодскому обличителю, который, видимо, не дает вам спать, и кончая обвинением Синода в той же ненависти, чуть ли не зависти к еретику Толстому! Вы, конечно, уверены, что архиереи не пойдут в суд на вас жаловаться, и смело рассыпаетесь в ругательствах по их адресу, но ведь есть суд Божий.. Верите ли Вы в него?

Советую Вам, князь, заглянуть в книгу Иисуса, сына Сирахова, и прочитать первый стих главы тринадцатой. Кажется, с Вами случилось то, что там сказано¹⁰³.

Эта “отповедь” была напечатана в “Колоколе”; князь поспешил ответить на нее ругательной выходкой в “Гражданине”. Пришлось снова обличать старого публициста, и в том же “Колоколе” я напечатал следующую заметку.

Ну, – Бог ему судья!

Князю Мещерскому, конечно, не по душе мои отповеди. Не имея, что мне возразить по существу, он продолжает унижать меня в, мнении своих читателей, печатая, будто я “ежедневно” помещаю в какой-нибудь “уличной газете” (разумеется единственная почтенная газета “Колокол”, да, вероятно, “Русское знамя”, охотно перепечатывающее мои дневники из “Троицкого слова”) полемическую статью, подсчитывая, сколько раз употребил я слово “сатана” (но так и не говорит, сколько же насчитал), уверяя, будто он, князь, заметил в один и тот же день три моих статьи (в глазах у него, видимо, стало уже троиться), и будто всюду – только “ненависть”, “ненависть” и “ненависть”... Семь раз он снова повторил в своем дневнике относительно меня это, очевидно, им особенно любимое словечко (а что оно ему любо, видно из того, что не мог он не повторить его трижды даже в своем объявлении о продолжении издания “Гражданина”). Он взводит на меня клевету, будто я и его, князя, назвал “сатаною”, его, “верного сына Церкви”, и многих других... Ну, Бог ему Судья! Мои читатели ведь читали все мои статьи и могут лучше меня судить, есть ли правда в словах “потомка великого Карамзина”. Спасибо ему за великую для меня честь, что он ставит мое имя рядом с именем ревнителя Церкви Божией Саратовского святителя Гермогена¹⁰⁴. Спасибо за его неусыпные заботы о моей епархии (о ней он снова говорит в последнем номере “Гражданина”). Спасибо и за то, что не требует от меня любви к сатане, ибо в одном дневнике проговаривается, что “епископ Никон произносит с ненавистью имя сатаны”. Ну, конечно, это имя каждый верующий во Христа не будет же произносить “с любовью”!

А по существу-то вопросов – ни о буддийском капище, ни о молитве за Толстого, ни о чествовании сего безбожника и еретика так ничего у князя и не нашлось сказать...

Впрочем, вообще-то о Толстом он нашел что сказать в следующем, вышедшем уже после появления в “Колоколе” моей настоящей заметки, номере “Гражданина”. Он проводит параллель между искушением Христа Спасителя сатаною в пустыне и искушением от того же сатаны графа Толстого. Толстой, по его, князя, словам, “от невежества своего (лучше бы сказать – от безмерного самообольщения) восприял решимость идти на проповедь новых заветов и взглядов на веру, на жизнь, на человека и не любовью к человеку вдохновил свою решимость, а ненавистью (князь, как видите, умеет говорить и правду) ко всему тому старому миру, которого он не знал и на разрушение которого он решился идти потому, что мир, хваля его гений беллетристики, от него независимый, осудил его ум, его философию. И тогда сатана явился к нему, повел его на гору, показал ему мир и сказал ему: “Поклонись мне, и я весь мир положу у ног твоих и дам уму твоему веселие, которое тебя поднимет над всеми людьми”. И Толстой поклонился сатане, и сатана сдержал свое слово. Совершилось что-то совсем сверхъестественное, что-то непостижимое, что-то чуду подобное. Толстой стал печатать свои лжевоззрения, свои заветы новой религии, вдохновляясь наскоро схватываемыми из книг познаниями и пользуясь своим большим умом. И что же? Тот самый мир, который везде (?) не знал Толстого как гения беллетристики, бросился на все революционные во всех областях жизни его проповеди с жаждою не только их читать, но воспринимать их, и по всему миру пронеслась проповедь толстовского учения,; и во всех странах земного шара явились толпы преклоняющих, во исполнение обещания сатаны, перед Толстым колена. Увлеченный славолюбием и волшебным успехом своей революционной проповеди, в которой он видел силу и торжество своего ума, Толстой доходит до отрицания Церкви, власти, всех исторических преданий и всего государственного строя”.

Остановимся на этих мыслях князя Мещерского. Под ними может подписаться даже епископ Православной Церкви. Да, Толстой подпал под влияние врага рода человеческого – сатаны, стал его слугою, поклонился ему, конечно, не буквально, а идейно, что в сущности одно и то же... Да ведь это и я говорил, это повторяют и все верующие люди... Теперь вопрос: Толстой распространяет враждебное Христу, следовательно, сатанинское учение. Что же должна была сделать, как поступить Церковь? Конечно, по заповеди Спасителя (Мф.18:15–18) и наставлению апостола Павла (1Кор. 5:13), согласно канонам церковным, после увещаний отлучить еретика от общения церковного, как могущего заразить верующих в простоте сердца своими злохулениями против Господа нашего и всего учения Церкви – невесты Христовой. Так и поступил Св.Синод. Но не так судит князь Мещерский.

“И тут, – говорит он, – Св.Синод своим отлучением Толстого от Церкви (т.е. исполнением повеления Христова) довершает славу, обещанную сатаною Толстому (славу от сатаны за измену Христу!), ибо дает на весь мир (мир, ненавидящий Христа (Ин15:18–19) мнениям Толстого победоносную прелесть запрещенного плода (уж не следовало ли самой Церкви распространять сей запрещенный плод?!), к которому уже приобщаются не только все неверующие и революционеры, но сотни тысяч равнодушных (к чему?) на земном шаре. Новый Толстой достиг апогея своего торжества”

Далее князь усматривает в жизни Толстого какой-то новый период, новую эпоху, которая была “неожиданностью для сатаны”, для преклонившегося пред Толстым мира и для всех его последователей, когда проявился его разрыв с царством гордости и самообожания, порыв якобы к самоунижению и “противление всем обольщениям и искушениям зла силою смирения и богоисповедания”. “Зажегши в душе своей свет и огонь Бога (что за выражения!) и дав им разгореться со всею силою его крупной духовной личности, Толстой мог дойти до стремления осуществить то, что Христос предложил вопросившему Его о пути к совершенству: оставить отца и мать и идти за Христом... И он решился оставить жену, семью, дом и идти, но за кем? Вот тут, говорит князь, начинается последняя, · предсмертная драма: он ушел из дому и пошел с богом в душе, но со своим, а не христианским, ибо идти за Христом он не мог (а выше только что сказано: мог!), потому что для исповедывания Христа душа его была слепа.и глуха”...

А вывод отсюда – что “Святейший Синод напрасно отлучил от Церкви Толстого как личность, вместо того, чтобы осудить творения его гордости и заблуждений”... Значит, не следует отлучать от Церкви даже таких еретиков, которые в гордыне своей изобретают “своего бога”, бога “не христианского”, и которые остаются слепы и глухи для исповедования Христа...

Так вот какие у нас есть “верные сыны Церкви”! Они хотят быть милостивее Самого Господа Бога, любвеобильнее Матери Церкви, хотят насильно спасать души еретиков и вводить их в царство небесное... Едва ли с такими богословами можно вести какие-либо рассуждения: пожалуй, еще введешь их в еще больший грех противления Церкви самосмышлением...

И грустно, и больно за родную нашу Церковь, за нашу многострадальную Русь...

Не могу я за недостатком времени следить за нашей периодической литературой, за газетами и журналами так исправно, как это было бы нужно по нашему времени, но и без того почти не проходит дня, чтобы не попадалось на глаза то или другое доказательство постепенного, так сказать, перевоспитания наших православных взглядов, а затем и понятий в нашем обществе, притом не том безбожном обществе, которое приходится причислить к культурным язычникам, а в среде людей, считающих себя, и напрасно, религиозными и православными. Бывало, лет десять – двадцать назад, если встретишь что-либо в духовном журнале, противоречащее православным, воззрениям, то уже это “режет глаза”: смотришь – в том же или другом подобном журнале скоро появляется и опровержение такого уклонения от заветных преданий родной Церкви. А ныне – увы! – если бы кто вздумал заниматься такими опровержениями, то у него недостало бы ни времени, ни сил на такой геркулесовский подвиг. Поневоле молчишь, по пословице: “На всякий роток не накинешь платок”. Одним словом – “свобода”! Чего же вы еще хотите? И пишут, и печатают все, кому только не лень, не справляясь ни с мнением Церкви, хотя и именуют себя православными, ни даже с здравым разумом...

Ко всему можно привыкнуть, но вот чего, душа не выносит, вот что особенно бьет по сердцу: это когда человек, которого привык уважать за его литературные труды, за его служение Святой Матери Церкви художественным пером, когда такой человек, в унисон с иудействующими газетами начинает как бы подслуживаться духу времени и идти вразрез с прямым учением Церкви в вопросах веры или церковной дисциплины... Ради чего это?

Я прошу моих читателей прочитать вот эту выдержку из “Русского паломника” (1910. № 52):

“Теперь в этом Шамордине страждет одна женская глубокая душа. Она любила брата, инокиня Мария, в миру графиня Мария Николаевна Толстая. Она знала, как сильны были его религиозные чувства. И как отрицать их, когда в его произведениях написано столько вдохновенных страниц из церковноправославной жизни русского сердца? Я сам слышал от нее, как графа Толстого и в годы его отрицания влекло к Церкви, как его можно было видеть потихоньку зашедшим к богослужению в московских церквах и простаивавшим службу, притаившись до конца. И как противоречит этому богоборству это примирительное паломничество в Оптину! Но насилие над его душой окружающих не дало ему вернуться в Церковь! Будем верить, что между душой старца, осыпанной столь великими милостями Божиими, и его Богом в последние часы догорающей жизни, неведомо ни для кого, произошла великая тайна, что Бог, сторожащий душу человека и до последнего мгновения борющийся за ее спасение, призвал к себе эту скорбную мятущуюся душу, что радостно она прильнула к ногам Христовым и в том обрела себе покой и спасение”...

Пишет это известный в духовной литературе автор, скрывающийся под псевдонимом Е.Поселянин¹⁰⁵. Откровенно говорю: от него-то, как старого моего сотрудника по “Троицким листкам”, я всего меньше ожидал таких рассуждений... Прежде, чем печатать эти размышления, ему подобало бы показать их хотя бы тем же оптинским старцам, и –, я уверен – они не благословили бы печатать этих строк. Довольно сказать, что в одной Вологде приходили ко мне на одной неделе три скорбные души, возмущенные сими нецерковными строками. Я начинаю уже получать письма и из разных концов святой Руси с выражением того же недоумения: как отнестись к этим немногим, но смущающим душу строкам? Один подписчик “Русского паломника” даже заявил мне крайнее сожаление, что подписался на этот журнал. Я успокоил его, сказав, что нельзя же каждому печатному слову простого смертного верить; необязательно веровать в то, во что ему хочется веровать. Я не стану касаться тайны скорбящей души достопочтенной старицы, подвизающейся в Шамордине: ее, конечно, уже успокоили опытные старцы Оптиной пустыни, научив всецело предать судьбу несчастной погибшей души ее брата Богу милосердому и правосудному. Ведь всеконечно она любит Господа Иисуса Христа несравненно больше, чем брата по плоти. Конечно, она помнит слова Господа (Мк.9:42–47)¹⁰⁶. Несомненно, она с негодованием отвергает все хулы своего брата на ее возлюбленного Спасителя и Искупителя. Бог готов всех спасти, но не все свободною волею хотят принять спасение, а насильно и Всемогущий не спасает. Еще в Ветхом Завете Господь говорит чрез пророка Иезекииля: “Живу Я, говорит Господь Бог: не хочу смерти грешника, но чтобы грешник обратился от пути своего и жив был. Обратитесь, обратитесь от злых путей ваших: для чего умирать вам, дом Израилев?” Но Бог сколько милосерд, постольку же и правосуден. В чем застану, в том и сужу, говорит Он: Праведность праведника не спасет в день преступления его, и беззаконник за беззаконие свое не падет в день обращения его от беззакония своего... Когда Я скажу праведнику, что он будет жив, а он понадеется на свою праведность и сделает неправду: то все праведные дела его не помянутся, и он умрет от неправды своей, какую сделал, Те религиозные переживания, которые отразились в прежних произведениях Толстого, еще не представляют собою спасительных подвигов или добродетелей, совершаемых при помощи благодати спасающей: они могут только послужить ему же во осуждение, как ведевшему творити доброе и нетворившему, как званному в недра Церкви от Божией благодати предваряющей, но не внявшему ей. Нельзя же забывать его богохульство, или, как выражается сам автор, богоборство: ведь все это, чего мы не можем даже повторить печатно, на что приходится указывать только намеками, ибо даже нынешняя свобода печати не допускает его мерзостных выражений в отношении святейших истин нашей веры, – все это было после тех немногих переживаний, которые свойственны каждому верующему, но которые он, как художник, умел лучше многих из нас изображать, а в конце-то его жизни остается неопровержимым факт вражды к невесте Христовой Церкви и Самому Господу Иисусу Христу. В этом остался нераскаянным несчастный писатель... В свое время я уже говорил, что он метнулся было на минуту в сторону Церкви, в Оптину, но уже было поздно: милосердие Божие истощилось, он стал неспособен к смиренному покаянию и потому затворени быша двери. “Насилие над его душой окружающих” не имело бы места, если бы не было на то Божия попущения по его же неспособности к покаянию. Да, он был “осыпан великими милостями Божиими”, но, во-первых, – ведь Господь сказал: кому дано много, от того много и взыщется, во-вторых – он ведь употребил сии дары не во славу Божию, особенно в последнюю половину своей жизни, а на служение сатане, и наконец, в-третьих, слово Божие нас учит, что вне Церкви нет спасения, а почтенный автор позволяет себе выдумывать какую-то новую теорию спасения, Церкви неведомую и ее учению противную. Церковь, согласно со словом Божиим, объявила Толстого еретиком, а святые отцы учат, что “быть еретиком значит быть отлученным от Бога” (слова преп.Агафона). “Спасается только тот, – говорит блаженный Августин, – кто имеет главою Христа, а имеет главою Христа лишь тот, кто находится в Его теле, которое есть Церковь”. Она, и только она одна есть столп и утверждение истины, и кто не хочет быть ей покорным, тот пусть внимает грозному слову Христову: Если и Церкве не послушает брат твой, то да будет он тебе, как язычник и мытарь (Мф.18:17). “Кто Церкви не слушает, – говорит один св.отец, – тот не есть сын Церкви; кто не сын Церкви, тому Христос не пастырь; кому Христос не пастырь, тот не Христова овца; кто не Христова овца, тот напрасно ожидает вечной жизни”. “Кому Церковь не Мать, – говорит св. Киприан, – тому Бог не Отец!”

Таково учение Церкви о спасении нашем. Минуя Церковь, нет пути к Богу. Так угодно Богу! И Бог не приемлет никого, кто презирает Церковь. Человек, умирающий в отлучении от Церкви, не может надеяться “радостно прильнуть к ногам Христовым и в том обрести себе спасение”. И мы не смеем иначе веровать, иначе надеяться, как только в согласии с учением Церкви, с учением Христа. И если позволим себе иначе мудрствовать, то будем в великой опасности впасть в ересь и признать возможность спасения для всех анафематствованных Церковью еретиков, начиная с отлученных св.апостолами, Вселенскими Соборами и кончая еретиками наших времен. Нет! Слово Христово непреложно: Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе, и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе. Несчастный писатель связан Церковью на земле: остается связанным и в будущей жизни: он не был разрешен, он не хотел быть разрешен на земле: нет ему уже разрешения и в будущей жизни! Это не мое слово, а слово – грозное слово – Самого Христа!

Если будем рассуждать иначе, то не нужна будет и Церковь, не нужны и таинства ее, не нужно и подвигов, и покаяния! Да не будет сего!¹⁰⁷

Хочется думать, что г.Поселянин просто обмолвился, забыв под наплывом воспоминания впечатлений от художественных произведений Толстого о его невыразимых хулах и “личной ненависти” к Господу нашему, о которой свидетельствовал бывший когда-то его почитатель В.С.Соловьев.

Я остановился на “обмолвке” г.Поселянина дольше, чем она того заслуживает, потому что в ней отразилось характерное направление нашего времени даже в духовной литературе. “Русский паломник”, вот уже 26-й год издающийся по моей мысли и моей программе, хотя и не мною окрещенный сим именем, есть журнал “духовный”. Не считает себя он и сектантским или, как ныне принято выражаться, избегая понятия православного, просто христианским. Да и самая идея “паломничества” свойственна главным образом Православию, а не сектантству. Журнал сам себя так и рекомендует: “для православной семьи, школы и читальни”. Такие журналы особенно были бы полезны для нашего времени. Однако же, что преподносит этот журнал своим читателям по поводу смерти гр.Толстого? Да ни больше, ни меньше, как целый иудейский акафист этому богоотступнику. Правда, все это не свое, а заимствованное у почитателей Толстого, но ведь православные-то читатели уж конечно не ожидали такого подношения со стороны редакции... Уважая религиозное и патриотическое чувство православных, подобало бы воздержаться от этого... Полюбуйтесь вот хоть несколькими строками из этого акафиста (а он тянется на 22 столбцах!): “Смерть Толстого, – говорит редакция словами иудействующей газеты “Русское слово”, – вызвала единодушный идеалистический подъем духа во всем цивилизованном мире...

“Можно было не знать его, не видеть его, – вторит она одному из его почитателей, А.Ф.Кони¹⁰⁸, не читать его, можно было не соглашаться с ним, но надо было знать, что он живет, и тогда легче было жить нам”. (Пусть простит моему невежеству г.Кони: если не знать, не читать, не соглашаться, то почему же легче жить? Что это, святой угодник Божий, что ли?) “В мире – покойник, – берет журнал из писаний другого почитателя Толстого, – когда в доме покойник, благоговейная молитвенная тишина водворяется в доме. Сейчас у нас в России покойник. И не только у нас в России, но и во всем мире, у нас на земле, повсюду, где знали имя Толстого, куда проникало его вещее мировое слово”. “Осиротело человечество”. “Наша всемирная скорбь озаряется отблеском великих упований, лучезарным светом бессмертного имени великого друга человечества”. “Новое слово”, о коем говорил Достоевский, разумея наше Святое Православие, наше русское миросозерцание, видите ли, по мысли некоего профессора Адрианова, принадлежит Толстому. “Трудно постигнуть Толстого в целом, как необычайно сложное явление, как трудно постигнуть сущность мира(і). Пройдет еще много времени, пока мировоззрение Толстого воплотится в жизнь. Но семена брошены, всечеловеческая совесть взбудоражена Толстым во всем человеческом мире и всходы будут. Раз Россия дала миру такого сына, как Толстой, его бог восторжествует (над кем? Уж не над нашим ли Христом Спасителем?), преображение людей совершится. Эту светлую надежду питал до последнего вздоха сам Толстой, и она облегчила его последние минуты. Накануне кончины в минуты просветления он, передают газеты, диктовал свей мысли: “Я сам ухожу из жизни, но останутся люди, которые сознают истинный смысл жизни, и им суждено будет осуществить то, к чему стремился я в течение своей жизни и что мне не удалось”.

Как видите, все эти речи, отзывы о Толстом “духовный” журнал постарался сгруппировать и поднести православной семье и школе, не считая нужным даже оговорить, как редакция сама-то относится к ним. По-видимому, вполне разделяет их? Как видите, все это изложено на особом эзоповском языке, но довольно прозрачно, чтобы понимать его. Конечно, это “вещее мировое слово” не есть его идеи, проведенные в “Войне и мире”, разумеется, это его богохульное учение. “Идеалистический подъем духа во всем цивилизованном мире” – это тот шум и гам, какой подняли враги христианства иудеи и их союзники масоны, а за ними и наши недалекие “интеллигенты” во главе с поименованными “профессорами”. “Торжество толстовского бога” – это торжество жидовского кагала. Вот чему сочувствует редакция “духовного” журнала и чем угощает своих читателей – православных. За одно можно сказать ей спасибо – за то, что она сообщила нам предсмертные бредни Толстого: из них мы видим еще раз, как он остался тем, что он был в последние годы: тот же бред о “смысле жизни”, а следовательно, говорить о его покаянии уже не приходится, и из этих записей его слов г.Поселянин может убедиться, что веровать, будто “его душа прильнула к ногам Христовым и в том обрела себе покой и спасение”, не приходится.

Такое отношение к Толстому со стороны некоторых духовных журналов есть знамение времени. “Русский паломник” со своими приложениями не одинок. Пусть извинит меня и другая почтенная редакция “Отдыха христианина”, если я позволю себе по долгу стоящего на страже Господней упрекнуть ее за помещение статьи г.Смоленского. Сей автор сделал своеобразную подтасовку: он взял религиозные мысли Толстого из первой половины его литературной деятельности и хочет ими как бы оправдать его богоборную деятельность второго периода. Напрасно автор видит в Толстом “жажду веры”: вера по самому существу своему есть глубочайшее смирение ума человеческого пред всеведущим умом Божиим, а Толстой был преисполнен гордыни сатанинской; в такой душе нет места вере, которая есть смирение. Напрасно автор, подобно г. Поселянину, делает предположение, что в очах Господних Толстой, на словах отрицавший многие христианские догматы (слишком скромно сказано: следует сказать: совершенно отрицавший все христианство), а на деле все же любивший Христа (именовавший Его, прости Господи, “повешенным иудеем”) и людей (на словах лишь), окажется несравненно выше тех, кто устами своими чтили Бога, а сердцами отстояли далеко от Него, кто назывался христианином, но жил не по-христиански”. Да, может быть, Толстой и не был так загрязнен грубыми пороками, как мы, грешные, но хоть мы и грешники, а все же Божии, а он отрекся от нашего Спасителя, он хулил Его, он не захотел прибегнуть к Нему и в час смертный, а мы все же не теряем надежды на спасение наше и веруем, что во смирении нашем помянет нас Господь. Гордыня, по учению св.отцов, одна способна заменить все пороки и не дать ни единого места покаянию... “В деятельности Толстого, явным образом направленной против христианства, – говорит автор, – многое, может быть, послужит во славу Христа и на благо Церкви христианской”. Да, но это уж не заслуга Толстого, это – дело Божия Промысла, всякое зло направляющего ко благу. А Толстой получит воздаяние по делам и намерениям своим. “Преклонение Толстого пред Христом окрашено самыми яркими и трогательными чертами религиозного восторга”. Мы только что сказали, какой это был восторг и как он дерзал именовать нашего Господа. Его рассуждения о бессмертии души отзываются пантеистическим миросозерцанием. “Являясь на словах врагом христианства, Толстой в то же время ко всем вопросам, выдвигаемым жизнью, подходил с глубокой верой в нравственную ответственность человека перед Пославшим его в мир... Он будил человеческую совесть, ставя ее судией жизни, побуждений и деятельности человека”. Но кто это – Пославший человека в мир, по пониманию Толстого? Есть ли это наш христианский Бог? Нет. Слово “Пославший” Толстой украл из Евангелия, где Господь говорит о Себе, именуя Отца Своего Пославшим, а применяет это слово в смысле пантеистическом. Отсюда вся его нравственность языческая, и все его “добро” спасающей цены не имеет, как лишенное духа смирения Христова. Вот почему все рассуждения г.Смоленского о каких-то заслугах Толстого пред Церковью не имеют ни малейшей цены, и напрасно автор отнял у журнала целых 16 страниц, уделив церковной правде только полстранички... Ныне время тревожное для Церкви: не смущать верующих в простоте сердца суждениями о каких-то заслугах, о каких-то нравственных качествах погибшей души гордого писателя, а внедрять в них истинно-церковный взгляд на христианскую жизнь и учение Церкви о спасении должно в наше время духовным нашим изданиям. Иначе вместо пользы они будут приносить только один вред, расшатывая и разрушая цельность церковного понимания вещей...

Паки и паки о Толстом

Читатели мои не забыли, конечно, моего дневника, где я позволил себе обратить внимание их на то нецерковное отношение наших духовных периодических изданий к факту смерти Толстого и к его еретичеству, какое выразилось, между прочим, в заметке г. Поселянина в “Русском паломнике”. Г.Поселянин счел нужным прислать в редакцию “Колокола” свой ответ на мой дневник в той части, которая касалась его, г.Поселянина. Вот этот ответ.

(“Колокол”. № 1440).

Преосвященный Никон Вологодский удостоил своего внимания несколько строк из статьи моей об Оптиной пустыни и Шамординском монастыре, помещенной в журнале “Русский паломник” в конце истекшего года. Строки эти относились к графу Л.Н. Толстому и показались преосвященному Никону заслуживающими полного осуждения.

Вспоминая об одной из шамординских инокинь, любимой и любящей сестре умершего графа, я вспомнил слышанное от нее же утверждение, что ее брат был ближе к Церкви, чем думают, и более ею дорожил, чем это казалось. Упомянув о ясно выраженном в его приезде в Оптину желании приблизиться к Церкви и насилии его злых гениев, увезших его из тех мест, куда влекло его сердце, я выразил упование, что “между душой старца и его Богом в последние часы догорающей жизни неведомо ни для кого произошла великая тайна, что Бог, сторожащий душу человеческую и до последнего мгновения борющийся за ее спасение, призвал к Себе эту скорбную, мятущуюся душу, что радостно прильнула она к ногам Христовым, и в том обрела себе покой и спасение”.

Преосвященный Никон возмущается тем, что эта надежда высказывается относительно человека, отлученного от Церкви и произносившего хулы на Христа.

Но я позволю себе спросить преосвященного Никона: приговор земной Церкви является ли обязательным и для Христа, и не силен ли Христос принять отреченного от Церкви Своего врага и хулителя, если этот враг и хулитель в последние минуты жизни, ни для кого незримо, принес Богу одному искреннее покаяние и у Него просил пощады?

Некоторые люди могут относиться равнодушно к гибели других людей: “Пропал – и дело с концом!” Нелегко примиряться с погибелью лиц, которые были близки и дороги, которые доставили сердцу столько счастливых часов!

И для людей, считающих литературу святынею и вместе с тем привязанных к Церкви, чувства относительно Толстого все двоились. Восторг пред ним как пред писателем, среди других родных образов создавшим столько образов, светящихся кротким тихим светом Православия, смешивался с негодованием против его невыносимых кощунств.

И вот, казалось, шаг к Церкви, и этот гениальный сын сейчас падет пред отвергнутым Отцом.

И тут вдруг увоз, болезнь, запертые двери, фанатики, и смерть нашла его в этих кандалах и в этой тюрьме.

И кто не в силах равнодушно и злорадно отвернуться от несчастного старика, ради давней и привычной к нему любви, при всем страдании, какое возбуждали его богоборные писания, те с грустью и тоской спрашивали себя: неужели истина до конца оставалась пред ним закрыта, и, если ложный стыд мешал ему пред людьми исповедать то, что он громко отрицал, то неужели хоть тогда, в последние минуты, он не познал своего заблуждения и не поклонился Христу?

Да, земная Церковь молчит. Земная Церковь не приносит за отвергнутого ею молитв.

Но в жизни духа есть минуты, ускользающие от этой Церкви. Это минуты, когда Бог дает как бы последнее сражение упорству отрицающего Его человека.

Один католический знаменитый проповедник выражает такую мысль:

“Если вы увидите, как священник склонился к ложу умирающего с крестом в руках, а умирающий собрал последние усилия, чтобы оттолкнуть этот крест, и тогда вы не можете быть уверенными, что Бог не победил. Кто знает, что произойдет еще между Богом и душою в последние минуты? Мать борется за жизнь детей, не сдаваясь до конца. Бог ли, ближайший матери, не будет бороться до конца за жизнь человека?”

Я видел близко таинство смерти. Я на лице отходящих дорогих мне людей следил, как ложилась на них печать радостного изумления и глубокого созерцания. И из этого опыта я вынес веру, что великое что-то открывается людям в последние минуты, когда душа еще в теле. И тут есть еще время бедным заблуждавшимся людям исповедать Христа... На эти минуты я надеялся для Толстого.

И если пробуждать в людях упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие, значит вливать в них яд, тогда я спокойно принимаю на себя обвинение преосвященного Никона.

Е.Поселянин

Почтенная редакция “Колокола” прислала рукопись г. Поселянина мне для отзыва. Как ни наскучили всем до тошноты эти бесконечные рассуждения о якобы “великом” писателе (почему-то других писателей не чествуют сим именем так часто, как этого богоотступника), а приходится еще и еще говорить о нем: ведь все, что пишут о нем в газетах и журналах, имеет принципиальное значение, есть своего рода знамение времени, со всем этим нам, пастырям Церкви, приходится считаться, как с явлением не только печальным, но и прямо грозным, и в большей части богоотступническим...

Вот мой ответ на ответ г. Поселянина.

В доброе старое время люди не спешили жить и наши писатели несравненно строже нас относились к своему слову, назначаемому в печать. О Пушкине и Гоголе рассказывают, что они, написав что-либо для печати, клали рукопись в стол и давали ей “вылеживаться”: не раз ее пересматривали, исправляли, даже переписывали и уже тогда отдавали в набор. Теперь не то: мы живем в век пара и электричества, торопимся жить, писать, работать... Многие пишут прямо набело и, не пересмотрев, отдают свою работу в типографию. А между тем, сознаемся откровенно, самолюбия у нас куда больше, чем у тех наших предшественников, которых мы же называем классиками. В былое время один народный писатель говорил мне: “Напишу я что-нибудь для народа – не доверяю себе: хочется знать, поймут ли меня читатели, для кого я писал, и вот выхожу с рукописью к каким-нибудь сторожам, солдатикам-простецам, прошу их прослушать мое писанье и спрашиваю, все ли они поняли. И случалось, что они обращали мое внимание на такие недостатки, которых исправление было прямо необходимо... И я дорожил замечаниями моих простецов цензоров”. Делаем ли так мы, нынешние писатели? Сорвется у нас иногда необдуманное, неосторожное слово на бумагу, попадет в печать, нам заметят эту оплошность, даже в большую вину не поставят, а так, дружески, укажут на нашу оплошность, а мы вместо того, чтоб вдуматься в сделанное нам замечание, начинаем защищать свою ошибку, горой стоим за свою якобы правоту и в пылу защиты иногда доходим до новых ошибок, которые опять придется защищать. А наш противник пользуется этим, доводя наши оплошности до абсурда. Особенно опасно это в области религиозного мышления. От самолюбия, от желания во что бы то ни стало защищать свое ошибочное в догматическом смысле мнение произошло немало ересей, сект и расколов, вожди коих, может быть, вначале и не думали противоречить Церкви, ее учению и учителям, от Бога поставленным, а потом, защищая свои ошибки, доходили до страшных ересей и отпадали от Церкви.

Я счел нужным высказать эти общие мысли по поводу выше приведенной попытки почтенного г.Е.Поселянина защитить свое “упование”, как он выражается, “что между душою старца (Толстого) и его Богом (Которого личное бытие он отвергал с упорством, достойным лучшего дела), в последние часы догорающей жизни, неведомо ни для кого, произошла великая тайна, что Бог, сторожащий душу человеческую и до последнего мгновения борющийся за ее спасение, призвал к Себе эту скорбную мятущуюся душу, что радостно прильнула она к ногам Христовым и в том обрела себе покой и спасение”...

Г.Поселянин спрашивает меня: “Приговор земной Церкви является ли обязательным и для Христа, и не силен ли Христос принять отлучённого от Церкви Своего врага и хулителя, если этот враг и хулитель в последние минуты жизни ни для кого незримо принес Богу одному искреннее покаяние и у Него просил пощады?”

Есть вопросы, на которые отвечать надобно крайне осторожно, с глубоким смирением, ибо они представляют собою как бы стремление пытливого ума человеческого вторгнуться в ту область Божественной жизнедеятельности, о коей сказано: несть ваше разумети... Не все дано разумети слабому, но гордому уму человеческому, и во многих случаях для него безопаснее смириться пред Божественною Мудростию и сказать: Ты лучше нас все знаешь, Господи, ибо сказано вам: “Высших себе не ищи и крепльших не испытуй, яже ти побеленная, в сих пребывай”, и довольно с тебя. Церковь Христова есть непорочная невеста Его, она – столп и утверждение истины, ей заповедал Христос повиноваться и противникам ее пригрозил строгим отлучением, а она учит нас, что вне ее материнских недр нет спасения. Мы и пребываем в сем смиренном исповедании. Мало ли что покажется нашему пытливому и – этого не следует забывать – своекорыстному, грехолюбивому уму недостаточно ясным, недостаточно широким: так повелел Христос, тако веруем и исповедуем, а пытливому уму отвечаем: молчи, престани и высших себе не ищи!.. В сем отношении очень полезно привести себе на память другой, несравненно более важный вопрос, касающийся не какого-то еретика Толстого, а Самого Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа. Этот вопрос можно формулировать так: Бог всемогущ. Он мог спасти мир без страданий воплотившегося Единородного Сына Своего; нет сомнения, что как Божие всемогущество, так и благость Его, и премудрость Его беспредельны, без сомнения, все возможно для Него, зачем же Он избрал путь спасения и искупительную смерть Сына Своего? Вспомните, что именно в этом великом вопросе и заключалось величайшее таинственное искушение Господа нашего в Гефсиманском саду накануне Его искупительных страданий. Припомните Его вопли к Отцу Небесному: «Отче, вся возможна Тебе, мимонеси от Мене чашу сию!” Даже Он, Сама воплощенная Любовь, яко Человек, был в великом подвиге, в борении, как говорит евангелист, молился до пота кровавого против сего искушения и обрел успокоение страждущей за грехи мира Душе Своей только во всецелой преданности Богу – Отцу Своему. Так благоугодно Богу Отцу, так и да будет, да будет воля Твоя, Отче Мой!.. Нет надобности решать: почему так, а не иначе было благоугодно Отцу небесному спасти грешный мир. Это тайна, сокрытая от ума человеческого на все времена, и если мы когда познаем сию тайну, то, может быть, только в вечности. Ум же человеческий должен лишь в благоговении склониться пред нею.

Предлагаю и моему почтенному совопроснику подумать: можно ли ставить вопрос так, как он ставит? Не следует ли сойти с этой юридической, я сказал бы – неправославной, латинской точки зрения, ибо на вопрос, силен ли Христос, всякий ответит: конечно, силен; обязательно ли для Него решение земной Церкви, конечно, будет ответ: необязательно. Но я спросил бы: восхощет ли Христос Спаситель совершать спасение людей» мимо Церкви, когда Сам Он установил закон спасения только в недрах Церкви, ей вверил те таинства, без коих невозможно войти в царство небесное (крещение, миропомазание, покаяние, Божественное причащение и священство)? Восхощет ли Церковь, руководимая Духом Божиим, сделать постановление, противное Христовым велениям? Ужели Христос Спаситель не может неисповедимыми путями Своего Божественного промышления привести грешника к Церкви, устранив к тому все препятствия, полагаемые сатаною чрез своих слуг и приспешников, если только грешник вольною волею захочет прийти к Церкви и, следовательно, к Главе Церкви Господу Иисусу? И если в грешнике, в его вольной воле, есть хотя малейшая искра потребного к тому расположения, если есть, по всеведению Божию, хотя малая возможность покаяния, то ужели могут разные слуги диавола заградить путь промышлению Божию, ведущему грешника к покаянию?

Во избежание недоразумений, я долгом считаю пояснить, что под именем Церкви я разумею не иерархов только, не Св.Синод только, не православноверующих, ныне живущих на земле только, но всю совокупность спасаемых и спасенных во Христе, всю Церковь на небесах торжествующую и на земле воинствующую, ее же Божественная Глава – Сам Христос. Такая Церковь – непогрешима в своих определениях и решениях, и только те решения Церкви “земной” (как не раз, по-видимому, с особым ударением выражается г.Поселянин), которые совершенно согласны с учением Христа Спасителя, с учением Его апостолов, с учением всех святых Божиих, от века Богу угодивших и Богом прославленных, только такие решения Церкви непогрешимы. А определение Св.Синода относительно Толстого именно таково, и никто никогда не докажет, что оно в чем-либо противоречит непреложному свидетельству Церкви вселенской, Церкви всех веков и времен. Посему во всей силе к нему приложимо слово Христово: что свяжете на земле, то будет связано и на небесах... И конечно, Господь не станет ни для кого отменять Своего навеки данного Церкви полномочия, не станет изменять Им же установленного пути спасения; да и нужды в том не имеет; хотя Он и всемогущ, но, во-первых, свободы ничьей не вяжет, насилием не спасает, а во-вторых, имеет тысячи средств в премудрости Своей, чтоб не нарушать раз Им установленного порядка в деле спасения чрез Церковь и ее спасительные таинства. Прошу также постоянно иметь в виду грозные словеса Господа: горе тому, чрез кого соблазн приходит. Лучше было бы ему, если бы мельничный жернов был повешен ему на шею, и он брошен был в пучину морскую! Страшное слово! И к кому же оно наиболее относиться может, как не к такому соблазнителю, каким был Толстой!..

Из сказанного видно, что ни увоз, ни болезнь, ни запертые двери, никакие фанатики, никакие “кандалы и тюрьмы” не могли бы воспрепятствовать Божией премудрости и благости открыть путь покаяния несчастному старику, если б в его душе таилась хотя малейшая к тому возможность. Но сего не было, и он погиб... Г.Поселянин говорит: “И кто не в силах равнодушно и злорадно (почему “равнодушно”? почему “злорадно”?) отвернуться от несчастного старика ради давней и привычной к нему любви (несмотря на словеса Господни: “Аще кто любит отца или матерь паче Мене несть Мене достоин”?), при всем страдании, негодовании, возмущении, какое возбуждали его богоборные писания, те с грустью и тоской спрашивали себя: “Неужели истина до конца оставалась пред ним закрыта?” Да, к несчастью, так: он сам закрыл очи пред светом истины и до конца отвращался от нее, и истина не насиловала его воли... “И если, – продолжает г.Поселянин, –ложный стыд мешал ему пред людьми исповедать то, что он громко отрицал (а слова Господа: «Аще кто постыдится Мене и Моих словес в роде сем прелюбодейнем и грешнем, сего и Аз постыжуся пред Ангелы Божиими»?), то неужели хоть тогда, в последние минуты, он не познал своего заблуждения и не поклонился Христу?” .Да, к несчастью, не поклонился Христу, хотя, конечно, “познал истину”, когда закрылись его телесные очи и открылись духовные, но уже поздно: нельзя безнаказанно смеяться над истиной Божией, так упорствовать в своих хулениях на нее, т.е. на Духа Святого; такой грех не прощается ни в сей жизни, ни в будущей... Именно в последний момент его жизни, даже ранее того, по неисповедным судьбам Божиим за тот великий соблазн, какой он внес в души множества своих почитателей, за погибель сих душ затворени быша двери милосердия Божия пред ним, и он погиб вечной погибелью... Погиб, ибо душа его, в продолжение стольких лет омраченная личной враждой и ненавистью ко Христу Спасителю, отдалась всецело во власть духа тьмы и стала решительно неспособною к восприятию воздействия Божией спасающей благодати. Пред судом Божиим нет великих людей: напротив, чем кто больше получил от Бога талантов, тем строже будет отвечать пред судом правды Божией; кому много дано, с того много и взыщется – это слово Самого Господа Иисуса Христа. Восстанут на суде все еретики древности и осудят нового еретика богоотступника Толстого, ибо он превзошел всех их ересью и богохульством своим. Сам же г.Поселянин говорит, что “чувства относительно Толстого все двоились: восторг пред ним, как пред писателем, среди других родных образов создавшим столько образов, светящихся кротким, тихим светом Православия, смешивался с негодованием против его невыносимых кощунств”. Вспомните теперь слово праведного Судии Господа, реченное устами одного из великих пророков – Иезекииля: “Праведность праведника не спасет в день преступления его, и беззаконник за беззаконие свое не падет в день обращения его от беззакония своего... все, праведные дела праведника не помянутся, и он умрет от неправды своей, какую сделал”. Если даже ставить в добродетель то, что писал 25 лет назад гр.Толстой, но от чего он отрекся, и тогда нет ни малейших оснований к тому упованию на спасение вне Церкви, какое высказал г.Поселянин. Он говорит, между прочим, будто “в жизни духа есть минуты, ускользающие от этой (земной) Церкви: это – минуты, когда Бог дает как бы последнее сражение упорству отрицающего Его человека”. Конечно, если под Церковью понимать Св.Синод, то это верно, но мы ведь под Церковью разумеем нечто несравненно высшее, чем Св.Синод, который является только органом, выразителем определений этого высшего Божественного учреждения, т.е. вселенской Церкви, Главою коей является Сам Христос, невидимо ею управляющий, всегда в ней пребывающий и яко Глава действующий чрез нее, яко тело Свое. От сей Главы не может “ускользнуть” ни единая минута жизни человека, Он же и предвидит всякую минуту, всегда так располагает обстоятельства жизни человека, что, если предвидит возможность его обращения, то и дает человеку возможность осуществить свое обращение к Богу чрез Церковь во внешних обстоятельствах. Предполагать то, что предполагает г.Поселянин, значит создавать теорию спасения вне Церкви, неведомо для Церкви, допустить это, значило бы в корне подорвать все учение Православной Церкви о спасении нашем. Ведь тогда возникает вопрос: нужна ли и сама Церковь? Мнение какого-то католического, хотя бы и “знаменитого”, проповедника для нас, православных архиереев, не авторитетно. Думаю, что и латинская Церковь не разделяет его. Ведь если согласиться с сим проповедником, то придется снять все анафемы со всех еретиков и безбожников, ибо кто же “может быть уверенным, что Бог не победил” в последние минуты их жизни? Однако же Церковь сего не делает, а она, конечно, лучше упомянутого безыменного проповедника знает и любовь Божию, и правду Божию, и свой долг в отношении к людям. Она лучше нас знает и природу души человеческой: кто способен и кто не способен к покаянию, и сообразно с сим установила свои “каноны” или правила по отношению к еретикам. Вспомните, что простых грешников, даже самых отчаянных преступников, если они не отступили от веры, не отреклись от Христа, она не предает анафеме, а еретиков не щадит и гремит против них сим духовным оружием, как против врагов Божиих. Грех ереси есть грех ума, а не воли, а грехи ума, вкоренившись в душу, не поддаются воздействию благодати и являются хулою на Духа Святого, которая не прощается, по слову Господа, ни в сей век, ни в будущий.

В заключение своего “ответа” мой совопросник патетически восклицает: “Если пробуждать в людях упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие – значит вливать в них яд, тбгда я спокойно принимаю на себя обвинение преосвященного Никона”.

Отвечаю ему: если вы, почтеннейший г.Поселянин, пробуждаете в людях только “упование на превосходящее всякий ум Божественное милосердие”, совершенно умалчивая о Божием правосудии, то вы действительно вливаете в них тот яд, который называется в нравственном богословии безрассудною надеждою на Божие милосердие и ставится рядом с грехом отчаяния. Отчаяние есть неверие в Божие милосердие, а такая надежда есть неверие в Божие правосудие. И то и другое влечет к греху неудержимою силою, то и другое употребляет искуситель осаждая душу грешника. Безрассудною надеждою на милосердие Божие он влечет ко греху: “Бог милостив – все простит, не беспокойся – согреши еще разок! ” А отчаянием борёт после греха: “Все потеряно, нет тебе прощения, не стоит и думать уже о покаянии: греши вовсю!”... Если безрассудная надежда на Божие милосердие вредна в смысле нравственном, в отношении к грехам воли, то в тысячу раз она вреднее и опаснее в отношении к догматам веры, на коих зиждется наша нравственность.

Мне хотелось бы еще сказать почтенному моему оппоненту, что считать и называть “святынею” мирскую литературу, даже самые художественные произведения таких писателей, как Пушкин, Гоголь, Достоевский или Толстой, значит унижать понятие святыни в сознании православных людей: найдется какое-нибудь другое слово для того понятия, какое хотел выразить г. Поселянин. Нельзя же художественные образы, созданные талантом писателя, ставить рядом, называть тем же именем, какое мы употребляем в отношении предметов нашего церковного почитания, например иконы, мощи святых и пр. Надеюсь, г.Поселянин не будет спорить со мною об этом. .

В заключение нелишним считаю сообщить г.Поселянину одно скорбное предположение, высказанное мне одним простецом, дай Бог, чтоб оно не было фактом: сей простец предполагает, что появившаяся в продаже открытка с изображением Христа Спасителя, заключающего в свои объятия анафематствованного богоотступника Толстого, внушена рисовалыцику-поляку Яну Стыке статьею г.Поселянина... Думаю, что скорее было внушено иудеями – врагами Христа, однако же, видите, г.Поселянин, как в наше время опасно высказывать мысли, противные воззрениям Церкви. Я получил немало писем и от простых людей, и от интеллигентных, выражающих чувство удовлетворения оскорбленного религиозного чувства по поводу моего обличительного дневника. Будем же осторожны и не будем давать вины ищущим вины...

Полемика по вопросу, есть ли надежда на спасение души ересиарха Толстого, все еще продолжается. Г.Поселянин напечатал в “Колоколе” второй мне ответ, на который пришлось опять отвечать. Словом, тот психологический закон, о котором говорил я прошлый раз, по которому наши писатели стараются всячески оправдать свою ошибку, хотя и сознают ее, проявился и в данном случае. Что ж делать? Г.Поселянин может думать, что именно в силу этого закона и я с ним полемизирую, но ведь я-то говорю не от своего имени, а от имени Церкви, а он высказывает только свои личные мнения и предположения. Послушайте вот, что пишет он в “Колоколе”.

Заключительное письмо преосвященному Никону Вологодскому; “С теплым чувством прочел я благостный ответ преосвященного Никона Вологодского.

С присущею ему ревностью владыка излагает свои взгляды на то, что он считает оплошностями в моих строках относительно некоторого упования, которое смягчает беспросветность осуждения и гибели души умершего графа Л.Н. Толстого.

Не могу не согласиться с владыкою, что опасно вторгаться в ту область Божественной жизнедеятельности, о коей сказано: “Несть ваше разумети”, и, быть может, правильнее всего смиряться без рассуждения и давить в себе мысль, ищущую выхода в положениях тяжких.

Еще хуже – то, что составляет предмет переживаемых сомнений, колебаний и, быть может, мук, – выносить наружу, а не затаивать в себе.

Но так часто, в суете нашей, до такой степени осложнившейся жизни, под напором чувства выскажешь что-нибудь такое, что лучше бы было сохранить про себя, и оно не так понимается.

Как человек верующий, я не мог не видеть, что Церковь правильно отлучила графа Л.Н. Толстого после всего сказанного им. Такой человек не мог оставаться в .церковной ограде и, не покаявшись всенародно, не мог быть по смерти обеляем молитвами Церкви за цену той пречистой Крови, над которой он глумился.

Но в этом человеке, которого нельзя не считать пред Церковью преступником, были черты, которые говорили, что он не весь откололся qt Бога. Потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы.

Невыносимые кощунства в описании обедни в “Воскресении” напечатаны в заграничном издании злостным г.Чертковым против формального запрещения автора.

Наконец, не имея сил при жизни смирить свою гордыню, он хотел умереть в Церкви. И еще на днях я слышал от родного внука монашествующей сестры графа Л.Н., что он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, чтобы немедленно бежали за священником.

Что происходило там, в этом возмутительном “застенке”, устроенном чертковцами на станции Астапово? – Это тайна... Но Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признавать и во всем покаяться, и вдумчивому психологу последнее, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется, несомненно, вероятнее.

Я лично думаю, что Неверов нет. Есть богоборцы, противящиеся живущей в них вере. Но как человек, имеющий глаза, не может не видеть солнца, так душа, созданная для богопознания, не может не чувствовать Бога, хотя может бороться с этим чувством. И в русской странной, загадочной, изломанной душе, душе невероятных чудовищных контрастов, пламенная ненависть и вражда является только видом особой странной, требующей любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимого предмета, человека, явления.

Владыка Никон говорит об опасности чрезмерного надеяння на милосердие и необходимости памятования правосудия.

Но не идет ли милосердие впереди правосудия? Не кажется ли нам изумительным слово о том, что человек человеку должен прощать 490 раз в день, т.е., вычитая время сна, по 30 раз в час, и притча о работавших в винограднике и о простоявших на торжищах праздне.

Есть в области веры такие интимные уголки, которые человек должен хранить про себя. У одинаково верующих и желающих жить в послушании Церкви людей могут быть разные заветные мечты и надежды в зависимости от их характера.

И, принося владыке Никону в этом последнем объяснении глубочайшую признательность за его отеческое внимание к строкам, возбудившим его сетование, позволю себе сказать, что сказанное мною пространно и, признаюсь, мечтательно, в иных словах говорил отчасти и сам владыка, когда выразил предположение, что Оптинские старцы, вероятно, посоветовали скорбящей сестре умершего, инокине Марии, предать судьбу души ее отлученного брата – милосердию Христа.

Не одному, ведь, суду, но и милосердию.

Е.Поселянин

На эту статью я ответил на другой же день в том же “Колоколе” вот что.

Еще доброе слово г.Поселянину

Г.Поселянин откликнулся на мою статью в ответ на его ответ, и – это приятно отметить – откликнулся сознанием своей оплошности. Тем не менее он все же считает нужным отметить кое-какие “черты, которые говорили, что Толстой не весь откололся от Бога: потихоньку он ходил в церковь и в темном уголку простаивал службы”. Может быть, и заходил иногда в церкви, хотя бы для того, чтобы проверить свои старые впечатления от служб ввиду своих новых литературных работ, – спорить не буду, а вот несомненный факт, что во дни своего духовного кризиса он говорил своей сестре, что готов подчиниться чему угодно в монастыре, только чтоб его в церковь не принуждали ходить... До того тяжело ему было даже думать о храме, о богослужении! Будто он подпал тогда беснованию: известно, что бесноватые не терпят близости святыни...

“Невыносимые кощунства напечатаны злостным Чертковым против формального запрещения автора” ... А все же написаны-то они, эти невыносимые кощунства, гр.Толстым? А стало быть, пережиты его душою, его сердцем, и не видно, чтоб он оплакивал их. Да кроме этих кощунств, сколько в его позднейших писаниях можно найти не менее возмутительных выпадов против Христа Спасителя, Его Матери и Св.Церкви!

“Он хотел умереть в Церкви, он предварил семью, что когда станет умирать и подаст известный знак, чтоб немедленно бежали за священником”. Это новая легенда, чтоб так или иначе умалить ужас анафемы, произнесенной Церковью над Толстым. Но такое отлагание покаяния до последнего часа смертного не есть ли искушение Божия долготерпения? Сохрани, Господи, всякого человека от такого искушения!

“Толстой настолько же мог отрицать до конца, как мог в последние часы все признать и во всем покаяться, и Вдумчивому психологу, в виду предшествующих дней его и настроения его в эти дни, последнее покажется несомненно вероятнее”. Я уже раньше писал, что если бы Толстой мог покаяться, т.е. если бы в его душе была возможность сего, то благодать Божия и предоставила бы этой возможности осуществиться, но мы видим совершенно обратное: попущением Божиим он лишен возможности покаяться, следовательно, такой возможности и не было в его душе.

“В русской странной, загадочной, изломанной душе, душе невероятных чудовищных контрастов, пламенная ненависть и вражда является только видом особой, странной, требующей (?) любви, не сумевшей приспособиться и спокойно занять свое место у любимого предмета, человека, явления” ...Странная любовь, выражающаяся в пламенной ненависти! Любовь, не сумевшая приспособиться!.. Да ведь любовь вся в смирении сердца, а смирение ли не сумеет приспособиться? Странные речи! Припомните, г.Поселянин, что Толстой ведь отрицал личного Бога, разумея под сим словом нечто пантеистическое: о какой же любви можно говорить к чему-то безличному?..

“Владыка Никон говорит об опасности чрезмерного надеяния на милосердие и необходимости памятования правосудия. Но не идет ли милосердие впереди правосудия?” – спрашивает г.Поселянин. Отвечаю: да, вот именно так: милосердие – впереди правосудия, если угодно. Правосудный Судия предвидел, что в последний момент Толстой не способен будет к покаянию, а кто знает, ведь он мог бы при виде священника с Св.Дарами у своей постели еще чем-либо оскорбить святыню Божию, вот по милосердию Своему Бог и устранил от сего искушения несчастного богохульника, отняв последний, уже бесплодный, призыв к покаянию, дабы не дать ему возможности соделать еще грех непростительный...

В заключение г.Поселянин хочет обличить меня в том же, в чем я будто бы обличаю его, именно, что я выражаю предположение, что оптинские старцы посоветовали сестре Толстого предать судьбу души брата милосердию Христа. Да, я это писал, но ужели это означает, что милосердие Христа помилует сию душу вопреки правосудию Божию? Этого я не мог говорить и не говорил. Я хотел только сказать, что для души нераскаянного еретика и адские муки суть дело не только Божией правды, но и милосердия Божия... Почему? Как? Подумайте сами, г.Поселянин...

Но не пора ли нам кончить эту полемику в области всяческих предположений? Не лучше ли подумать над другим, более, скажу прямо, грозным вопросом: почему нашим интеллигентам, даже верующим, даже церковно-верующим, так страстно хотелось бы всячески смягчить, как бы затушевать суд церковной анафемы именно для сего еретика, забывая всех тех несчастных, которые увлечены им и разделяют с ним его участь погибельную?

Что ему за привилегия такая? Ведь пред Богом все души равны...

Поставленный мною последний вопрос имеет весьма важное значение. О нем поговорю когда-нибудь особо.

(Против Л.Толстого)

Христианское учение о Святом Духе не представляется для всех достаточно ясным со стороны того нравственного содержания, которое выражается в этом догмате. Правда, просвещенные христиане знают, что Св.Дух есть третье Лицо Пресвятой Троицы, источник благодатного озарения пророков и апостолов, а равно и всякого благодатного дара, подаваемого христианам во св.таинствах, особенно же в таинстве миропомазания и священства. Надо, однако, признаться, что самые свойства этих благодатных даров сознаются у нас довольно смутно, а кроме того, остается совершенно неясным, какое значение может иметь та сторона догмата, что источником благодати является не Иисус Христос, а “иной Утешитель” (Ин.14:16), как называет Его наш Спаситель.

Эта неясность тоже дала повод нашему неутомимому обвинителю Л.Толстому настойчиво утверждать, будто Церковь затмевает значение личности Иисуса Христа измышленным ею учением о Св.Духе, так что и вера православная совершенно несправедливо присваивает себе название христианской, а должна быть названа “святодуховской”. Христианство есть прежде всего известное нравственное жизнепонимание, говорит нам писатель, а православие, по его мнению, есть сознательное отступление от жизнепонимания и замена его учением мистическим, превращение жизненного подвига в систему религиозных волшебств под именем таинств при допущении самых противонравственных устоев жизни, общественной и личной. Учение о Св.Духе, как главном Деятеле религиозного развития, и есть, по Толстому, тот вымысел Православия, под прикрытием которого ему удается подменять нравственное учение Евангелия праздным обрядоверием.

В противовес такому обвинению, да и независимо от всяких обвинений, просвещенный христианин должен же дать отчет себе и всякому вопрошающему (1Ин.3:15) о своем уповании, о том, почему он дорожит открытой ему в учении Церкви истиной о свойствах и действиях Св.Духа, – должен уяснить себе нравственное содержание этого догмата.

Учение о третьем Лице Пресвятой Троицы с наибольшею ясностью было раскрыто в Прощальной беседе Господа со своими учениками. Никакое предубеждение не может уничтожить той ясной истины, что под Утешителем Господь разумел не какую-нибудь безличную силу Божию, а именно живое Лицо, отличное от Него и от Бога Отца, как именно “Иного Утешителя”. Свойство Св.Духа, как живой личности, сказывается и в том, что хотя слово дух по-гречески среднего рода (το Πυεθμα), но заменяющее его местоимение употребляется в мужском: “Он Меня прославит” – εχιυοζ ξμε σοξαδει (Ин.16:14) и проч. Какую же мысль заключает в себе то наименование Утешителя, с которым впервые открыт догмат во всей его ясности? С первого взгляда может показаться, что Св.Дух будет утешать апостолов в разлуке с Иисусом Христом, но подобное толкование опровергается Его же словами: Лучше вам, чтобы Я пошел, ибо если Я не пойду, Утешитель не придет к вам, а если пойду, то пошлю Его к вам. И Он, пришедши, обличит мир о гресе, о правде и о суде (16:7–10). Утешение в потере, очевидно, не может быть ценнее самого потерянного предмета, поэтому объяснения этого имени должно искать в словах дальнейших: Св.Дух будет утешать последователей Господа в борьбе их с миром, в ненависти к ним мира, и действительно, дальнейшая речь Господа раскрывает со всею ясностью значение этого небесного Утешителя. В то время, как мир будет надмеваться над проповедниками Евангелия, ненавидеть их и изгонять (15:17–21), и даже считать угодным Богу их убиение (16:2); в это самое время Утешитель, пребывающий в апостолах, будет поддерживать бодрость в их, дотоле малодушных, сердцах, обличая в них этот страшный гордый мир в грехе неверия, наставляя их на всякую истину, напоминая и разъясняя им прежние мысли их Учителя, дотоле им непонятные, и раскрывая им будущие судьбы мира (16:9–14). Таким образом, взамен прежнего страха пред мирскою силою и оружием, взамен скорби об уничижении Христа миром, Утешитель вложит в сердца апостолов то начало нравственного удовлетворения правдою Христовой, которое научит их торжествовать среди гонений, как это действительно и сбылось вскоре после Пятидесятницы, когда поруганные и опозоренные темничным заключением апостолы вознесли к Богу восторженную молитву, и по молитве их, поколебалось место, где они были собраны и исполнились все Духа Святого и говорили Слово Божие с дерзновением (Деян.4:31).

В таком истолковании слова Утешитель, в смысле утешителя исповедников Христовой истины в их борьбе с миром, в смысле дарователя внутреннего нравственного удовлетворения при внешних страданиях и позоре, мы убедимся, когда отыщем, откуда Господь заимствовал это наименование в области известных тогдашним иудеям религиозно-нравственных представлений, а затем проследим действие Св.Духа в жизни апостолов и в вечном строе Церкви Христовой, но предварительно остановим свое внимание на том обстоятельстве, что таковое дарование победоносного радостного терпения возможно лишь от иного Утешителя, а не от самого Иисуса Христа.

Уничижение, в котором всегда пребывает на земле дело Христово и делатели Его, постоянно будет искушать последних тем унылым сомнением, в котором коснели ученики Его, не хотевшие еще верить вести о Его воскресении и говорившие о Нем: А мы надеялись было, что Он есть Тот, который должен избавить Израиля (Лк.24:21). Правда, ученики не решались назвать Иисуса обманщиком, но готовы были счесть Его за самообольщенного человека, как действительно и смотрят на Него нынешние иудеи. Посему-то нужен иной Свидетель, идущий вослед Иисусу, как Предтеча шел впереди Его; иной Утешитель, подающий исповедникам небесную радость среди их скорбей и свидетельствующий об Иисусе (Ин.15:26), что Он вошел ко Отцу, а князь мира сего осужден (16:11). С этим Утешителем апостолам во время их про; поведи было лучше, чем с самим Иисусом Христом, ибо просветленные Его небесным научением и свидетельством об Иисусе, они становятся к Нему ближе, чем были при жизни, когда не могли вмещать Его слов, которые теперь Дух Святой им напоминает и изъясняет (16:12:13), так что они не боятся креста, но хвалятся им (Гал. 6:14), и, осуждая мир, исполняют безбоязненно слово апостола: Иисус, дабы освятить людей кровию Своею, пострадал вне врат. Итак выйдем к Нему за стан, нося Его поругание (Евр.13:12:13), т.е. ради Него выйдем из охраняемых миром законов общежития в состояние позорных отверженников, не боясь последнего, так как его переживал и Сам Христос.

Как приблизить нашему непосредственному разумению такое действие “иного Утешителя”? Думается, что многие испытывали нечто подобное в страданиях своих за правду. Когда за совершенно правое и святое дело приходится принимать уничижение и ненависть, иногда даже со стороны людей уважаемых и дорогих, тогда душа наша впадает в темное беспросветное состояние. Бог, Воздатель и Промыслитель, допустивший это, тогда нам кажется тоже карателем, а не Покровителем; состояние бывает близкое к отчаянию. Но вот встречается нам в качестве утешителя хотя бы и простой человек, но чистый и убежденный, исполненный радостного одушевления. Тогда точно огонь возгорается в сердце нашем; внезапно те самые обстоятельства, которые нас подавляли горем, теперь начинают одушевлять героическим восторгом; такова сила утешителя. В истории страданий св.мучеников подобные явления происходили весьма часто. Для крепости их нужны были иные утешители, когда самый путь креста Христова подвергался искусительному испытанию в их истомленной душе: нужен был внешний свидетель и утешитель, как тот Ангел, который укреплял Самого Иисуса Христа в Гефсимании. Таковы утешители – люди и ангелы, еще сильнее Утешитель-Дух Святой для страдальцев за Христа. Очевидно, что таким утешителем не может быть действующая в страдальцах вера Христова, а удостоверяющий в самом ее действии в те часы скорбей особый, равный Христу Утешитель иной, не меньший, чем Сам Христос, Божественный, но не тожественный с испытывающим Отцом и как бы испытуемым Сыном. Вот в чем и заключается высокое святое значение даров Св.Духа, Который, подавая исповедникам Христовой истины сверхъестественную радость в скорбях и внутреннюю духовную победу над торжествующею извне неправдою мира, является увенчивающим подвиги святых как Бог, и потому называется не иначе, как именно Духом Святым. Итак, это не измышление мистицизма, не подмена подвига жизни системою религиозных волшебств, а именно та наивысочайшая освящающая сила, которая малодушных рыбаков сделала дерзновенными победителями вселенной чрез слово и жизненный подвиг.

Теперь проверим такое значение этой истины чрез Ветхий и Новый Завет и жизнь Св.Церкви. Господь называл Св.Духа Утешителем в смысле источника нравственного самоудовлетворения страдальцев. Такое понятие не чуждо было священным книгам Ветхого Завета, согласно которым располагались нравственные понятия Его слушателей и из которых почерпались все вообще богословские определения четвертого Евангелия¹⁰⁹, например слово, жизнь, путь, истина, благодать, свет и пр.

Имеется ли в Ветхом Завете понятие утешение, утешитель в смысле нравственного удовлетворения? Имеется, и именно в совершенно тожественной связи идей, как и в Прощальной речи Спасителя. Видел я, – говорит Экклезиаст, – всякие угнетения, какие делают под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их сила, а утешителя у них нет. И блажил я мертвых, которые давно умерли (4:1:2). Ужасны, по слову Экклезиаста, не столько самые страдания, сколько отсутствие при них утешения, осмысления их. Слово “утешитель” обозначается в греч.Библии тем выражением, как и утешитель Нового Завета, параклит (ηαραχγτοζ, ηαραχαΐτπν), еврейским менахем, от глагола нахам. Глагол этот именно обозначает удовлетворение, например, в словах Господних у пророка Исаии: О, Я удовлетворю Себя над противниками Моими (1:24). От этого же глагола произведено название Ноя, этого преимущественного носителя благодати и праведности (Быт.6:8) во время допотопное и обличителя греховного мира. Когда он родился, то отец его нарек имя ему: Ной, сказав: он утешит нас в работе нашей и в трудах рук наших при возделывании земли, которую проклял Бог (Быт.5:29). Равно и в прочих местах Ветхого Завета, где встречается это слово, оно обозначает примирение со страданиями, внутреннее удовлетворение, т.е. или успокоение добрых, или обличение злых. Поэтому и Нафана обличителя называют евреи менахем. Такого-то Утешителя скорбящих ожидал Экклезиаст и, не находя его, признал всякое доброе начинание человека бессильным и бесплодным, так как кривое не может сделаться прямым (1:15), а всякий труд и всякий успех производит только зависть (4:4), и на земле одна участь бывает и праведному, и нечестивому, доброму и злому (9:2).

Если же участь праведных и грешных одна и даже праведным скорее предлежат крест и гонения, нежели беззаконникам, то что удержит их от греха и уныния? Удержит именно тот Утешитель, Который еще не был открыт Экклезиасту, но был ниспослан от Отца Господом Иисусом Христом. Какие же Его действия для борцов с миром или с собственным грехом? Именно те, которые обещаны были Иисусом Христом, так что победоносная радость в скорбях, стойкость и распространение веры Христовой продолжали называться у христиан утешением Св.Духа, как сказано в Деяниях: Церкви, при утешении от Св.Духа умножались (9:31), Самое слово “утешение”, “утешаться”, во всем Новом Завете обозначало именно внутреннее удовлетворение (например, Мф.5:4; Лк. 6:24;16:25), и притом преимущественно в смысле утешения в скорбях, претерпеваемых за дело Божие в борьбе с миром или с самим собою (Деян.20:1,2; Рим.15:4; 1Кор.4:13; 2Кор.1:4 и 7:7–13; 1Сол. 3:2 и 2Сол. 2:16). Это святое, только христианам доступное настроение, и было, и есть, и будет даром Утешителя, Св.Духа. Дары эти разнообразны, по смыслу Св.Писания, но все они имеют целью духовное совершенство, а вовсе не заменяют последнее вопреки толкованиям современных лжеучителей. Прежде всего усвоение Св.Духа верующими изменяет их в нового человека. Я крещу вас в воде, в покаяние, – говорил св.Предтеча, – но идущий за мною сильнее меня; я недостоин понести обувь Его: Он будет крестить вас Духом Святым и огнем (Мф.3:11). Это второе крещение совершилось в Пятидесятницу по вознесении, по слову Господню: Иоанн крестил водою, а вы чрез несколько дней после сего будете крещены Духом Святым (Деян.1:5). Всякий знает, насколько изменились апостолы после этого дивного одухотворения.

В послании к Коринфянам перечислены те духовные совершенства, которые сообщаются чрез усвоение Св.Духа: дар мудрости, веры, исцелений, пророчества и проч. (1Кор.12:8–11). В других изречениях Нового Завета об этих дарах говорится отдельно. Так, прежде всего Дух Св. проясняет совесть человека, дает ей высшую и непререкаемую уверенность в своих показаниях: Истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом, – пишет апостол Павел. Вот почему, по слову апостола Петра, Св.Дух вселяется с особенною силой в тех, кто ради послушания совести терпит скорби: Если злословят вас за имя Христово, то вы блажении, ибо Дух славы, Дух Божий почивает на вас. Теми он хулится, а вами прославляется (1Пет.4:14). Если кого влекут на допрос за Христову истину, то Дух Св. отвечает за такого праведника на суде: Не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас, – предупреждает Господь своих апостолов (Мф.10:20), и действительно, когда члены нескольких синагог вступили в спор со Стефаном, то не могли противостоять мудрости и Духу, которыми он говорил (Деян.6:10). Напротив, грех против Св.Духа есть то сознательное противление, сознательное отвержение свидетельства совести, которое поэтому и не может проститься человеку, пока он пребывает в таком добровольном ожесточении. Как просветитель нашей совести, усваивающей нам пренебрежение к опасностям, Св.Дух есть и для нас самих, и для внешних всегдашний Свидетель истинности пути Христова, Свидетель Его Божества, как и обещал Господь в Прощальной беседе. Обещание это сбылось очень скоро, ибо чрез несколько недель апостолы говорили на суде: Свидетели Ему (т.е. Христу) в сем мы и Дух Святый, Которого Бог дал повинующимся Ему (Деян.5:32). Сей Св.Дух уверяет нас в том, что Христос в нас пребывает (1Ин.3:24) и что мы дети Божии (Рим.8:17). Но такая радость вовсе не есть бесплодный поэтический восторг, а любовь ко всем, почему и общение христиан, по слову апостола, было общением Св.Духа (2Кор13:13); блюстителей стада Христова ставит именно Св.Дух пасти Церковь Господа и Бога, как говорит тот же апостол (Деян.20:28), а Христос Спаситель изобразил этот дар учительства, как дар преизливающегося восторга и любви, в следующих словах: Кто верует в Меня, у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой. Сие сказал Он о Духе, Которого имели принять верующие во имя Его, ибо еще не было на них Духа Святого, потому что Иисус еще не был прославлен, поясняет евангелист (Ин. 7:38:39).

Сохранила ли Церковь такое возвышенное учение о деятельности Св.Духа, о Его дарах? Не могла она не сохранить уже потому, что ее богослужебные молитвы составлены, как мозаика, из слов Св.Писания. Возьмите службу на день Св.Троицы, возьмите третьи антифоны воскресные на все восемь гласов: вы найдете в них именно те мысли о Св.Духе, которые мы излагали. Или рассмотрите ее молитвы при совершении тех священнодейств, в которых преимущественно подается благодать Св.Духа, т.е. при совершении таинств, или даже разберите содержание той молитвы ко Св.Духу, “Царю Небесный”, с которой добрый сын Церкви начинает каждое дело, и вы увидите, что везде здесь мысль о нравственной чистоте, о ясности совести, о единении с Богом и Иисусом Христом, об общении любви со всеми. Поэтому если Толстой называет веру нашу Святодуховской, то это означает такое исповедание, которое учит бесстрашию пред внешними опасностями, самоотвержению, целомудрию, любви, надежде и терпению.

Превратное, чуждое нравственного очищения, учение о благодати, присущее хлыстам и другим сектантам, понуждает их уда литься от Церкви и ненавидеть ее, как тьма ненавидит свет. Несколько внешнее, механическое представление облагодатствования человека свойственно и любезному нашим лжеумникам протестантству и католичеству, но, слава Богу, оно никак не может привиться к религиозной практике православных, хотя и силится оказать влияние на учебную литературу. Православное богослужение с такою силой проникнуто учением о вере, чистоте сердца, искренности и смирении, как главных условиях нашего приближения к Богу, что никакое внешнее влияние неспособно заглушить или затуманить просветленную ими совесть православных христиан. Толстой говорит, будто благочестие православных состоит в том, чтобы сказать грехи священнику и проглотить с ложечки причастие, но сам же он в своих повестях описывает, какую тяжелую нравственную борьбу и внутреннюю работу исполняет над собой человек, приступая к таинству, и какое изменение в себе ощущает по принятии его. Справедливо и то, что русский народ любит нашу обрядность, но нет ни одного священнодействия, которое бы в его глазах, а тем более по самому существу своему, не было бы выражением той или иной нравственной истины. Пусть наша вера будет сколько Христовой, столько и Святодуховской; уступим на время Толстому его заблуждение, будто Христова вера, но без Св.Духа, у него, но тогда разница нашей веры с его верой была бы именно та, которая отличала разумную и самоотверженную веру апостолов после Пятидесятницы от их малодушной, неразумной и нечуждой себялюбия веры во время жизни Иисуса Христа на земле.

Но скажут: ваша православная вера свята по своему учению, но какова она в сознании ее теперешних носителей? Но ведь Толстой поносит самое учение, издевается над высокою истиною о Св.Духе в самых ее догматических определениях. Впрочем, если мы снова к практике обратимся, то увидим, что православные люди никогда не теряют сознания, что Бог требует от них прежде всего святости, что все дары Св.Духа суть дары внутреннего освящения. Это стремление к чистоте духовной, это постоянное сокрушение о своей греховной нечистоте есть не только основное настроение нашей веры, но и нашего верующего общества и верующего народа. Благочестие он понимает всегда как самоотверженный и даже страдальческий подвиг за Христову истину, тот подвиг, в котором утверждает христиан Св.Дух. Ему да будет слава со Отцем и Сыном во веки.

1896

С того времени, как мы разошлись с Вами, Лев Николаевич, т.е. с тех пор, как я стал православным, а этому есть уже лет 8–9, я ни разу не разговаривал с Вами о том, что так важно для нас обоих. Иногда меня очень тянуло написать Вам, но краткое размышление приводило меня к сознанию, что делать этого не нужно, что из этого никакого толку не выйдет ни для Вас, ни для меня. Теперь я берусь за перо под впечатлением только что прочитанного мною Вашего ответа на постановление Синода от 20–22 февраля. Ничего нового для себя я не встретил в Вашем ответе, тем не менее почувствовалась потребность сказать Вам несколько слов по поводу этой свежей Вашей исповеди.

Мне, как бывшему Вашему единомышленнику, интересны, главным образом, те основные моменты христианского учения, на которых держится, с которыми связано наше теперешнее разногласие. На них я и хотел бы остановиться несколько подробнее, мимоходом лишь ответив на прочие (и даже не на все) пункты Вашего писания.

Другие, может быть, откликнутся на Ваше обвинение в неканоничности опубликованного синодального постановления... Я, с своей стороны, понимаю его, как констатирование уже совершившегося факта Вашего отпадения от Церкви, о каковом отпадении Синод и объявляет чадам Церкви, чтобы предостеречь их относительно Вашего учения. Думаю, что оно имело в виду и Вас, надеясь вызвать Вас на серьезный пересмотр Ваших взглядов на христианство... Побуждало Синод к этому акту, нужно полагать, и желание открыто и во всеуслышание заявить об основных истинах веры христианской в то время, когда в обществе существует так много до противоположности несходных воззрении на сущность Христова учения.

Вы называете это постановление произвольным, потому что оно обвиняет Вас одного в том, в чем подлежат обвинению многие. Отчасти Вы правы, но только отчасти, потому что никто из той интеллигенции, на которую Вы указываете, не вступал в такую вражду с Церковью и ее учением, как Вы. Непризнавание чего-либо, даже отрицание, – это не то, что ожесточённая борьба, да еще неразборчивая в средствах. В объяснение и оправдание последнего замечания приведу Вам слова человека, в терпимости и высокой порядочности которого Вы едва ли осмелитесь сомневаться. Когда я зимою 1900 года спросил покойного Владимира Сергеевича Соловьева, почему он, умышленно избегавший раньше полемики с Вами, выступил так энергично против Вас в своих “Трех разговорах под пальмами”, он отвечал: “Меня возмутили кощунства “Воскресения”.

Добавлю еще, что истинно верующие люди едва ли могут иметь что-либо против отлучения от Церкви и всех тех, кто заявил бы себя солидарным с Вами. По моему убеждению, удерживать их формально в Церкви, когда они реально находятся вне ее, – нецелесообразно и недостойно Православия.

Вы называете постановление неосновательным, так как людей единомысленных с Вами всего какая-нибудь сотня, т.е. вовсе не так много, как утверждает постановление. Не стоит ли это Ваше заявление в противоречии с предыдущим замечанием, что почти все образованные люди разделяют с Вами то безверие, в котором обвиняет Вас Синод? Вы скажете, может быть, что эти интеллигенты солидарны с Вами только в Вашем отрицании церковного учения? Но ведь это-то отрицание главным образом и имеет в Виду Синод, а не те положительные стороны Вашей философии, в которой Вы насчитываете так мало единомышленников.

О “явной неправде” постановления ничего не смею сказать и оставляю этот вопрос на совести Вашей и тех, кто, по Вашим словам, допустил эту неправду.

Что касается клеветы, которую Вы усматриваете в постановлении, то я ее ни в чем не вижу, ибо не вижу “заведомо несправедливых утверждений касательно Вас, клонящихся к Вашему вреду”.

Не могу согласиться с Вами и в том, что оно есть подстрекательство к дурным чувствам и поступкам.

В доказательство последнего Вашего положения Вы приводите выдержки из нескольких писем, полученных Вами после отлучения. Я согласен с Вами, что письма эти не хороши, что они слишком отзывают тем Илииным духом, который не одобрил Спаситель в сынах Зеведеевых, выразивших желание свести огонь с неба на оскорбивших Учителя самарян: “Не знаете, какого вы духа”, – сказал ученикам Христос.

Не знают Христова духа и авторы этих писем. Но при чем тут постановление Синода? Вы с большей основательностью могли бы упрекнуть приходских пастырей а нерадении к духовному устроению словесных овец, обнаруживающих волчьи зубы. Вы скажете, может быть: “Синод должен был предвидеть это”.

Пусть так, но нельзя было этого предупредить. “Не публиковать постановления”, – возразите Вы. Но ведь в таком случае придется совсем сложить руки, так как почти всякое постановление может быть нелепо понято и дурно принято невежеством и нерассудительностью. Лучшим подтверждением этого служит Ваше учение: припомните, какой вид оно принимало, проходя чрез разнокалиберные головы и сердца последователей Ваших?! Вам это известно, конечно, лучше, чем мне, а и мне хорошо известно...

Чтобы, не тревожить теней прошлого, укажу Вам на Вашу недавнюю сравнительно вещицу с невинным и даже христианским заглавием “Не убий”, которая некоторыми лицами была понята совсем не так, как Вы, надо думать, желали, судя по заглавию, – и правду сказать, Лев Николаевич, не без основания на этот раз, ибо только слова говорили “не убий”, а дух брошюры питал то чувство, которое Иоанн Богослов называет человекоубийственным.

Далее Вы признаетесь, что Вы отреклись от Православной Церкви, но не потому, что восстали на Господа, а, напротив, только потому, что всеми силами души желали служить Ему.

Не знаю, умышленно ли Вы опустили слова “и на Христа Его”, упомянутые в синодальном постановлении и однажды приведенные Вами... Их нельзя опускать. Церковь Православная (и не только Православная) теснейшим образом связана с Христом. И для всякого мало-мальски мыслящего (равно как и для немыслящего, а одной детской верою ходящего) православного отречение от Церкви есть и отречение от Христа (и восстание на Отца Его), ибо Христос есть Глава Церкви, Церковь же Тело Его. На сего-то Христа Вы, действительно, восстали, что и сами признаете спустя несколько строк. Служить же Вы хотите не Ему и не Тому Отцу Его (Господу), Которого знает и признает вселенское христианство, а какому-то неведомому безличному началу, столь чуждому душе человеческой, что она не может прибегать к нему ни в скорбные, ни в радостные минуты бытия своего.

Не буду касаться Ваших замечаний о том, как Вы исследовали учение Церкви, а равно и достоинств Ваших богословских трудов. Об этом довольно писалось за последние 10–15 лет. Позволю, впрочем, себе сказать несколько слов. Можно пожалеть, что Вам пришлось знакомиться с христианским богословием по руководству м. Макария¹¹². Может быть, приобщение на первых порах к более жизненной и животворящей мысли богословов-подвижников раскрыло бы Вам глубочайшую связь между христианским вероучением и нравственностью, а главное, ввело бы Вас в сферу внутреннего духовного опыта, при котором только и можно непоколебимо верить в догмат и сознательно его исповедовать.

Далее Вы говорите о церковных обрядах, о некоторых догматических верованиях и таинствах. Все это Вам представляется ложью, кощунством, колдовством, обманом. Не входя в подробности, которыми, повторяю, достаточно занималась духовная литература последних лет, разбирая Ваши произведения, я остановлюсь на некоторых общих соображениях.

В одной из глав Вашей критики догматического богословия Вы, говоря о Церкви, выражаетесь приблизительно так: “При слове “Церковь” я ничего другого не могу представить, как несколько тысяч длинноволосых невежественных людей, которые находятся в рабской зависимости от нескольких десятков таких же длинноволосых людей...” Я не опровергаю этого больше чем наивного определения Церкви, ибо знаю, что опровержение бесполезно, так как определение это вытекло не из логики, а из непосредственного восприятия Вами фактов текущей церковной деятельности. Пусть будет по-Вашему, пусть понятие о Церкви сводится к понятию о духовенстве, и пусть все это духовенство будет сплошь невежественно и корыстно, пусть оно из самых низменных мотивов поддерживает церковное учение... Пусть будет по-Вашему, но ведь должны же Вы были задуматься над вопросом: когда возникло это учение?

Ведь не нынешними же, по Вашему предвзятому представлению, “невеждами и корыстолюбцами” установлены таинства, даны догматические определения, введены богослужебные обряды... Ведь о важнейшем таинстве, вызывающем самые яростные нападки с Вашей стороны, мы узнаем еще в Новом Завете. Обращаю Ваше внимание на слова апостола Павла (Послание к Коринфянам), который, очевидно, понимал слова Спасителя о Теле и Крови так, как понимаем мы, православные. Что он придавал таинственное (в нашем православном смысле) значение священной трапезе, это видно из того, что в зависимость от недостойного вкушения оной ставил болезни и даже смерть верующих.

Не в Евангелии ли Христос исповедывается Богом?

Не в посланиях ли апостольских искупление является краеугольным камнем учения?

Не ближайшие ли ученики Спасителя (и сам апостол любви) посещают Иерусалимский храм для молитвы?

Не в первые ли века (П и III вв.) развивается богослужебный чин христианский?

Не поддерживают ли все это и не полагают ли жизнь свою за то, что Вы обругиваете как ложь, колдовство и обман, ученики Христовы и ученики Его учеников?

Лев Николаевич! Вы говорите, что любите истину больше всего на свете. Докажите же это на деле: отрешитесь на самое короткое время от Вашего обычного отношения к сущим церковникам и, забыв их, перенеситесь мысленно в первые века христианства.

Неужели Вы дерзнете упрекнуть в невежестве, сребролюбии, недобросовестности те сотни, тысячи христианских подвижников, из которых одни вызывали восторг и удивление своими добродетелями даже во враждебно настроенных к христианству язычниках, другие проявили глубочайшую мудрость в своих философских и богословских трудах? Вспомните Поликарпа, Иустина Философа, Антония и Макария Великих, Иоанна Златоуста, Василия Великого, Григория Богослова, блаж.Августина, Оригена Адамантового... Чем объясняете Вы в них и в тысячах им подобных самоотверженных служителей истины – эту верность церковному учению и именно той его стороне, которую Вы не хотите назвать даже заблуждением, а непременно ложью и обманом? Любовь к истине, которую Вы, не колеблясь, признаете в себе, требует, чтобы Вы подыскали другое объяснение для возникновения тех верований, которые Вы клеймите позорным именем колдовства, лжи и бессмыслицы...

Несколько лет тому назад, в первый период своего обращения к Церкви, я прочитал в “Вестнике Европы” прекрасные статьи проф.Герье о Франциске Ассизском и Екатерине Сиенской. Статьи эти драгоценны тем, что в них мы находим беспристрастное и в то же время глубоко-продуманное изложение фактов внешней и внутренней жизни названных католических святых, фактов тщательно проверенных и пропущенных чрез горнило строгой исторической критики. В обоих житиях (да позволено будет назвать так эти чудные монографии!), особенно в житии Екатерины (которую, кстати сказать, св. Димитрий Ростовский именует блаженною в церковном значении этого слова) – с удивительной яркостью выступают личные отношения души человеческой ко Христу. Все изумительные явления нравственной жизни Екатерины, поражавшие своей необычайностью и покорявшие своей силой даже людей к ней враждебно настроенных, оказываются теснейшим образом связанными с личным ее отношением к Живому Христу Господу. Зависимость эта сказывается так ярко, так непререкаемо, что некоторые неверующие, но не ожесточенные против Церкви люди в недоумении потупляли очи при чтении этого произведения ученого автора и – задумывались.

Так вот, когда я по прочтении названных статей попал в один московский кружок молодежи, состоящий из лиц, Вам (а раньше и мне) очень близких, и заговорил с недавними своими единомышленниками о центральном пункте христианства – Самом Богочеловеке и о необходимости для христианина живого, ощущаемого общения с Ним, причем сослался (по малости собственного духовного опыта) на житие Екатерины, то встретил решительный и единодушный отпор: для слушателей казалось нелепостью общение с “мертвецом, давно сгнившим”. Самосознание Екатерины и ей подобных лиц, опирающихся в своей нравственной жизни на Христа распятого и воскресшего, представлялось самообманом. У меня осталось впечатление, что это – Ваша мысль, Л.Н-ч. Да и трудно, правду сказать, найти третье объяснение, если не принимать того, которое предлагают люди, свидетельствующие о живом союзе своем с Воскресшим.

Но любовь к истине позволит ли остановиться на теории самообмана? Не придется ли тогда признать, что наилучшие движения души человеческой и высочайшие акты Воли порождены были самообманом, т.е., в сущности, неправдой?! Или, может быть, самообман состоял не в том, что люди мечтой своего воображения умножили в себе добродетель, а в том, что эту собственную, самодельную, так сказать, добродетель мысленно связывали, без всякой нужды и выгоды для добродетели, с своим фантастическим верованием в “Воскресшего Мертвеца”, питающего Своею плотью и кровью?

Но тут является новое затруднение. Как объяснить себе, что на расстоянии стольких веков люди различных национальностей, различного образования, пола, возраста, общественного положения подпадают такому странному обольщению, усваивают, очевидно, ненужное и столь несвойственное “здравому смыслу” верование? Удивительно, что и развитие так называемого положительного знания не освободило людей от этого исторического, из века в век переходящего кошмара: Паскаль, Гладстон, наш Владимир Соловьев – тому живые примеры... Знаменательно также, что тончайшие психологи оказываются в списке этих, по-Вашему, безумцев, последователей Назарейской ереси. Чего стоит один Исаак Сирин, столько же превосходящий Вас (даже Вас, говорю без всякой иронии) глубиной психологического анализа, сколько и высотой своего истинно духовного настроения?! Ведь если есть действительная психология, так главным образом (если не исключительно) у тех подвижников христианства, которые утверждались на камне “безумного” вероучения Церкви. Неужели эти сердцеведцы не могли разобраться в такой очевидной, по Вашим словам, лжи? Странно, больше того – непостижимо это эпидемическое ослепление, идущее из рода в род в стольких народах...

Миную Ваши обычные упреки по адресу Церкви за искажение ею учения Христа о судах, войнах и др.родах насилия. Прочтите, если Вы не читали, “Три разговора” Владимира Соловьева: там сказано об этом много такого, что должно бы, кажется, заставить Вас задуматься...

Перехожу к Вашему заключительному profession de foi¹¹³. Несколько раз перечитывал я этот краткий символ Вашей веры и каждый раз неизменно испытывал одно и то же тоскливое, гнетущее чувство. Слова все хорошие: Бог, Дух, любовь, правда, молитва, а в душе пустота получается по прочтении их. Не чувствуется в них жизни, влияния Духа Божия... И Бог, и Дух, и любовь, и правда – все как-то мертво, холодно, рассудочно. Невольно вспоминается Ваш перевод 1 гл. Евангелия от Иоанна, где Вы глубокое, могучее: “В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово” – заменили жалким: “В начале было разумение, разумение стало вместо Бога, разумение стало Бог”? Ведь попросту сказать, Ваш Бог есть только Ваша идея, которую Вы облюбовали и облюбовываете, перевертывая ее со стороны на сторону в течение двух десятилетий. Вы никак не можете выйти из заколдованного круга собственного “я”. Даже в молитве, этом высочайшем душевном акте, неложно связующем христианина с Богом и раздвигающем границы человеческого “я” до бесконечности Божией, вы остаетесь одиноки – с одним собой, в одном себе. Ваша молитва (по-Вашему же признанию) есть лишь усилие и усиление Вашего сознания, а не действительная беседа души человеческой с живым Богом, она есть искусственный психический акт выдвигания перед сознанием известной идеи, а не приобщение к живому, приснотекущему Источнику благодати, орошающему иссохшую землю сердца нашего. Вера Ваша такая же отвлеченная, рассудочная и мертвая, как и вера тех ортодоксов, которые ограничиваются философским признанием догмы, забывая, что истина познается не логическими рассуждениями, а всею целостью нашего нравственного существа, требующего для приобщения к истине определенного религиозного подвига. Как они, так и Вы мало разумеете, что вера (с характером которой в теснейшей связи стоит и характер молитвы, этого, так сказать, барометра духовной жизни) есть нечто более глубокое, сильное и действенное, чем обычный акт сознания или некоторая идейная настроенность.

Есть вера от слуха (Рим. 10:17) и есть вера уповаемых извещение (Евр.11:1).

Вот эта-то вера, осуществляющая ожидаемое и этим дающая непоколебимую уверенность в невидимом, – и чужда Вам, ибо дается она только Богочеловеком Христом, чрез Кого единственно мы получаем, еще живя на земле, сей доступ к Небесному Отцу и к дарам Его милости.

Отметая Христа Искупителя, Вы неизбежно лишаете Вашу душу Его благодатного воздействия, а потому не имеете того духовного опыта, который, когда Вы говорите о добродетелях, помог бы Вам отличить любовь Христову от естественной благонастроенности, благодатную кротость от самообладания (или природной тихости), смирение от снисходительности, мудрое во Христе терпение от бесплодного самоистязания. Потому-то Вы и не понимаете великого значения веры в Христа распятого и воскресшего, необходимости ее для истинного возрождения человека, ибо самое возрождение Вам неведомо...

У Вас, как это ни странно многим слышать, нет мерила для оценки и определения важнейших нравственных переживаний души человеческой, переживаний, доступных самым простым и некнижным людям, о которых апостол сказал, что Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал, чтобы посрамить сильное, для того, добавляет апостол, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом. Да, как ни бессмысленно это на иной взгляд, но духовное ведение, доступное Павлу Препростому (IV в.), не дано Льву Мудрому, святилище тайн Христовых, открытое для первого, закрыто перед вторым...

Эпиграфом с эпилогом своей статьи Вы избрали слова Кольриджа, – слова настолько значительные, что их нельзя пройти молчанием. В них, мне кажется, до некоторой «степени заключается разгадка того недоразумения, которое существует между Вами и Церковью.

“Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою Церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя (свое спокойствие) больше всего на свете”.

Не знаю, с которого конца подойти к этому афоризму: почти каждое слово требует комментария.

Начну, пожалуй, с фактической проверки данного положения.

Вот перед нами апостол Павел, особенно, помнится, нелюбимый Вами за мнимое искажение учения Христова, больше других апостолов потрудившийся над устроением Церкви.

Чем же он кончил? Тем, что полюбил себя (свое спокойствие) больше всего на свете?! Заклятый враг истины не позволит себе сказать этого о нем, величайшем, по справедливому выражению Фаррара¹¹⁴, из великих людей, вся жизнь которого со времени обращения его ко Христу была сплошным мученическим подвигом и в любящем сердце которого не тесно было многим народам.

Вспомните и весь сонм апостольский... Вспомните ближайших учеников Христа – Петра и Иоанна, единомысленные послания которых с искаженным, как и у Павла, учением Христовым перед нашими глазами... Чем кончают они? Изгнанием, мученичеством.

Оставляю в стороне период гонений, когда так мало помышляли о покое, а так много проливали крови за воскресшего Христа и Церковь Его Святую, и опять напоминаю Вам о подвижниках пустынь – Антонии, Макарии, Исааке (и других, им же нет вдела), об отцах и учителях Церкви – Златоусте, Василии, Григории, Августине, о более близких к нам – Сергии Радонежском, Стефане Пермском, св.Филиппе, Тихоне Задонском... Не знаю, как Вы, Лев Николаевич, а я очень желал бы любить свое спокойствие так, как любили, свое эти рабы Христовы и служители Церкви. Уверен, что и Господь такому моему спокойствию порадовался бы.

Очевидно, мысль, которую Вы хотели выразить или подтвердить словами Кольриджа, не оправдывается фактами. И не оправдывается потому, что понятия тут перепутаны, сдвинуты со своих основ, поставлены в взаимную связь по случайным, а не по существенным признакам. Вы отделяете истину от христианства, хотя в последних строках и заявляете, что до сих пор истина совпадает для Вас с христианством, как Вы его понимаете.

Для тех же великих и святых людей, о которых я только что говорил, и жизнь которых представляет такое блестящее опровержение афоризма Кольриджа, истина безусловно совпадает с христианством. Для них Христос есть Истина абсолютная, ибо в Нем, по слову апостола, обитает полнота Божества телесно (Кол.2:9).

Мало того, для них и Церковь была неразрывно связана с истиной, что видно из слов того же апостола, называющего Церковь столпом и утверждением истины (1Тим.3:15). Верование апостола Павла было верованием и прочих апостолов, “самовидцев Слова”, о чем свидетельствуют их писания, этот, кстати сказать, единственный документ, знакомящий нас с учением Христовым. Веру апостолов разделяли и их ученики; эту же веру приняли и исповедовали и христиане последующих веков. Итак, Вы видите, что все эти люди любили христианство и Церковь как истину, т.е. истина совпадала, для них с христианством, как они понимали его; иначе сказать, они никак не менее Вас были правы перед истиной, а если посмотреть на жизнь их, то, несомненно, окажется, что даже превосходили Вас любовью к ней...

Неосновательно разъединив истину, христианство и Церковь, речение Кольриджа так же неосновательно смешивает Церковь с сектой. Для Кольриджа такое смешение естественно: он не знал Церкви, а видел секты, именующие себя Церквами: свои выводы из наблюдений над сектами он перенес на Церковь. Между тем многое, что приложимо к секте, вовсе не приложимо к Церкви.

Впрочем, я не стану безусловно оспаривать мысли, выраженной в словах Кольриджа. Возможно, – и, к сожалению, нередко случается, – что люди, принадлежащие к Церкви, уподобляются сектантам по своему душевному устроению. Разумею тех, кто вступает в Церковь, ища в покорном послушании ей как внешнему авторитету ленивого покоя для своей истомленной головы. При таком отношении к Церкви движение вперед по пути усвоения истины прекращается, вера и любовь иссякают, в душе рождается сектантское самодовольство с неизбежными спутниками: фанатизмом и нетерпимостью.

Но эти случаи, мало ли их будет или много, не изменяют существа дела, не опровергают истинности христианства и Церкви (хотя и вносят соблазн в многие людские души), подобно тому, как превалирующее количество эгоистов в мире не подрывает в глазах разумного человека правды нравственного закона (хотя и порождает в иных сердцах сомнение в силе его).

На Ваше последнее признание, что Вы радостно и спокойно приближаетесь к смерти, ничего не скажу. Будущее, неизвестное и Вам, и мне, скажет свое слово о Вашем спокойствии и Вашей радости…

Простите, если чем нечаянно обидел Вас, Л.Н-ч. Говорю “нечаянно”, потому что во все время писанья не замечал в себе ничего к Вам враждебного. Напротив, с первых страниц моего письма всплыли из далекого прошлого наши дружеские отношения, и рбраз их не покидает меня доселе. Мне грустно, что их нет теперь и не может быть, пока между нами стоит Он, Господь мой и Бог мой, молитву к кому Вы считаете кощунством, и Кому я молюсь ежедневно, а стараюсь молиться непрестанно. Молюсь и о Вас и о близких Ваших с тех пор, как разойдясь с Вами, я после долгих блужданий по путям сектантства вернулся в лоно Церкви Христовой.

Для всех нас “время близко”, а для Вас, говоря по человеческому рассуждению, и очень близко... Но я не теряю окончательной надежды, что Вам, которому так хорошо знакомо слово евангелиста Иоанна, что всякий, не делающий правды, не есть от Бога (1Ин.3:10), откроется истинный смысл и другого слова того же апостола любви, что не есть от Бога и всякий дух, который не исповедует Иисуса Христа, пришедшего во плоти, тогда, может быть, в последние минуты Вашего земного странствия, Образ Воскресшего зажжется ярким пламенем в душе Вашей, и Вы, выйдя из мрака в “чудный свет” Его, подобно блаженному Августину, если не воскликнете, то в тайне сердца Вашего изречете: Sero te amavi, pulchritudo tarn antiqua et tam nova, sero te amavi! (Будет тебя услаждать красота, как старая, так и новая; будет тебя услаждать).

Вышний Волочок Тверской губ.,

29 мая 1901 г.

Души праведные в руке Божией и мучение не коснется их (1), хотя они в глазах людей и наказываются, но надежда на них полна бессмертия (4), надеющиеся на Него познают истину (9), праведник, если и рановременно умрет, в покое будет (4:7), беспорочная жизнь – возраст старости (9), праведники живут вовеки (5:15), непобедимый щит – святость (19), злодеяние ниспровергнет престолы сильных (24), Господь испытает намерения (6:3).

Вот уже более 5 лет, как я и некоторые другие из бывших Ваших обожателей и последователей круто разошлись дорогами: Вы остались на своем пути до последних дней (это читается в Ваших самых последних статьях лондонского “Свободного слова” и в “Воскресении” лондонского издания, “дышащем прещениями и злохулениями” на Христа и Его Св.Церковь), а мы, силою Божиего промышления и действием Всесвятого Духа Утешителя, очистились от скверны Вашего лжеучения, обновились и сделались верными чадами Матери Церкви и Христа Бога нашего, “не желающего, чтобы кто погиб, но чтобы все в покаяние и в разум истины пришли”.

Вы давно, как кумир нашего сердца, разбит, как властитель наших дум и юных мечтаний низвержен, путем тяжелой душевной борьбы, путем многих скорбей и великих злостраданий. Но забыть Вас мы не можем; скажу более, Вы, Лев Николаевич, нам, прозревшим, седмирицею искушенным, и ближе и понятнее с своим душевным миром, чем всем другим слепым, неискушенным поклонникам, какими были некогда и мы. Впрочем, не буду говорить за других из бывших Ваших, но лишь за себя. За это время тяжелого Вашего недуга я, Лев Николаевич, молил Премилосердого Бога дать вам отсрочку в смерти для покаяния и спасения. Никогда, может быть, как в эту неделю, с такою силою не ощущало сердце мое ужас геены огненной, мрака ада, тьмы кромешной, уготованной, по непреложному слову Евангелия, умершим в нераскаянном ожесточении против Христа Бога и Церкви Его; “Всяк грех простится, кроме хулы на Духа Святого”! Впрочем, более чем кто-либо геены достоин я сам: “От уст моих судит меня Бог”.

Опасаясь за участь Вашей бессмертной души в предстоящей ей вечности, решил я послать Вам в первые же дни Вашей болезни братское письмо с призывом: вспомнить смерть, геену огненную, блаженство вечное, проверить свои помышления и последовать евангельскому зову Христа Спасителя на путь покаяния» Получили ли Вы это письмо, дали ли Вам прочитать? Я просил Вас отозваться хоть парою слов и теперь прошу. По милости Творца веков и времен, в руце Коего концы жизни и смерти нашей, Вы поправляетесь. Дай Бог, чтобы Вы и еще прожили много лет. Но Ваши старческие годы и болезнь печени вещь не шуточная, невольно мысль обращают к той грани, которой ни один смертный не может не перешагнуть. Вот почему я обращаюсь к Вам с этим письмом, диктуемым самыми добрыми чувствами и нелицемерными намерениями, внушаемыми долгом христианина, тесно связанного с вами столь скорбным моим прошлым. Вы не согрешите, подобно А.Н.Чертковой¹¹⁵, приславшей мне вчера из Лондона “открытку” не христианского духа, и не назовете меня “Иудой Искариотским”, “волком в овечьей одежде”, не сочтете слов сострадальной моей любви к Вам “фразами фарисея”?

Вспомните, Лев Николаевич, мое к Вам письмо из с.-петербургской пересыльной тюрьмы, в котором я тогда говорил Вам, что Вы как Прликрат и что на Вас излилось всевозможное земное счастье: богатство, семейное редкое благополучие, долголетняя, до глубокой старости, спокойная, безмятежная жизнь, всемирная головокружительная слава. Вас это письмо тронуло до слез, писал мне тогда В.Г.Чертков. Оттого ли это, что писал я от преизбытка сердца, ибо в незабвенное то время весь я был охвачен любовью теплою к людям, – “страсти мои были придавлены”, как писали мне с Афона. Но, думаю, оттого Вас тронуло то мое нежное письмо, что Дух Божий Утешитель таинственно (как ему свойственно) коснулся измученного сердца, и оно сознало на мгновение, что Бог действительно щедро одарил Вас от богатых своих даров. Не понимал я, как спасает Бог. Теперь же мне ясно, что Вас Он хотел и хочет привлечь к Себе Своею благостью, кротостью, долготерпением, любовью, которая для нашего спасения предала в руки грешников на пропятие Возлюбленного Отчёго Сына. Зачем Вы не внемлете тихому гласу Божией любви?

И вот Бог начинает Вас взыскивать Своею строгою десницею, посылая Вам тяжкую болезнь и глубокую скорбь в разлуке не только с любимою дочерью, но и в разочаровании, смею думать, ее, нарушившею заповеди Крейцеровой сонаты и последовавшею под венец христианского брака в православной, обруганной Вами Церкви. Так я понимаю причину Вашей болезни, и я ей порадовался ради Вашей души. С тех пор, как я писал Вам то тронувшее Вас сердечное письмо, с выражениями сыновней любви, утекло много воды. Многими скорбями лютыми спасал мою сластолюбивую душу Господь. Благодарю Бога и молю не лишить меня и впредь очистительных скорбей и обид. Знаю, что не попасть иными путями в царство небесное, как только “многими скорбями”, коими спасались все святые: мученики, пустынники, апостолы, пророки, учители, а также и тот разбойник, который первый вошел в рай Божий после мук крестных. С тех пор, как прошел я сквозь целый ряд тюрем, этапов и арестных домов, испытал я уже иные скорби, о коих сказано в Евангелии: “Радуйтеся и веселитеся, егда рекут вам всяк зол глагол, на вы, лжуще Меня ради»; сладостнее этих скорбей нет в мире, ибо по мере как они умножаются, умножается и утешение от Утешителя Духа, Который нежнее матери умеет облегчить скорбящую по-христиански душу. Да, если чем могу ныне похвалиться, – похвалюсь скорбями, коими облагодетельствовал меня Господь и дал познать неисповедимую сладость смирения и глубокие чувства любви к людям-братьям, всепрощения и жалости к ним. Знаете ли, Л.Н., что я слышал от “православных”, которых всех сплошь я некогда, следуя Вам, почитал непотребными. Один монах мне говорил, что в христианине должно мудрствоваться то, еже мудрствовалось (мыслилось и чувствовалось) во Христе Иисусе, то есть в сердце Богочеловека. Что же такое? А то, чтобы иметь в тайне сердца своего желание дать ближнему есть свою плоть. Дивно, но понятно это, по крайней мере а contro verso (в противоположность (наперекор): в злых или одержимых злою похотью является чувство, выражаемое: “Так бы и разорвал в клочки, так бы и съел”… .

Вы написали прегрешную подпольную книгу в доказательство веры Вашей, что “царство Божие внутри нас”, а я приобрел во внутренней борьбе с Вашими лжеучениями, веру, что и царство сатанино внутри нас, и открывается в отношениях к ближнему. Представьте, вообразите своим художественным высоким умом, как висел между небом и преисподнею на кресте Кротчайший, Смиреннейший, Безгрешный и как молился о распинателях Тот, при последнем вздохе Которого великим трусом потряслась земля, померкло солнце и уверовало сердце язычника – сотника, сказавшего: “Воистину это был Сын Божий”! Неужели Ваше сердце, сердце поэта и гуманиста, менее чутко, чем суровое солдатское сердце сотника римского? Уверовал pазбойник, то есть убийца и варвар, и смиренно сказал эти сладкие слова: “Помяни мя, Господи, во царствии Своем”, неужели не уверуете Вы, который умел описать подвиг Наташи Ростовой, смерть князя Болконского и многое другое трогательное, над чем я плакал в юношеские мои годы и что воздвигло ум мой от грубой скотской чувственности к высшим наслаждениям поэзией и поэтическим созерцаниям (“Над вымыслом слезами обольюсь”, – писал А.С.Пушкин)? Ныне я познаю другую поэзию – поэзию покаянной молитвы, самоокаявания, сокрушенного пред Богом сердца, молитвенного болезнования о ближних, в том числе и о Вас. Мучительно и ужасно жить в сени смертной гордыни, самообожания, упорства, жестокосердия. “Когда услышите глас Его, не ожесточите сердца”. О! Я помню, как одержимый этими злыми демонами, я мучил мою бедную страдалицу мать. И в тайне души я всегда любил мою мать: в отрочестве я заливался слезами, когда представлял ее себе во гробе, умершею. И мама моя чуяла сердцем, что, мучая ее злыми речами, революционными, бестолковыми фанфаронадами, сам я более ее мучаюсь. Помню: так бы, кажется, упал перед матерью на колени, в слезах, целуя ее трудовые руки, но слез не было в сердце, сердце не раскрывалось, оно сделалось гнездилищем падших и нечистых духов. Вот, милый Л.Н., не тоже ли самое испытывается в Вас по отношению к Матери Церкви, простирающей к Вам руки и зовущей к таинствам очистительным: “Ядите, сие есть Тело Мое, еже за вы ломимое во оставление грехов” всего мира, а не только Ваших, сколько бы велики они ни были. “Пейте от нее (чаши) вси”, в том числе и Вы, “сия есть Кровь Моя Нового Завета, яже за Вы и за многие изливаемая во оставление грехов”. Но Вы страшитесь, Вам тяжело, совестно отдаться в объятия Матери Церкви, ринуться, вспоминая, сколько ругательств и хулений высказано Вами на Церковь Христову в писаниях Ваших (а наипаче в критике догматического православного богословия). Но это ложный стыд. Последуйте доброму примеру блудного евангельского сына. Тот сам пришел, а Вас зовет и зовет Церковь-Мать, не теряя надежды до последнего дня, всячески ожидая Вашего обращения. Поверьте, Л.Н., что все православные, верующие люди больше, чем Вы сами и все Ваши безбожные поклонники, болеют в эти дни болезни Вашей опасением за погибель вечную Вашей души. Не “Миссионерское...” ли “...обозрение” приняло на свои страницы это мое к Вам письмо? Да и как не бояться и не скорбеть об участи тех людей, кои по канонам должны быть даже лишены христианского погребения по церковному чину и молитв Церкви заупокойных, кои могут умереть в ожесточении, не сознав своих заблуждений и грехов, в упорном отрицании Божества Иисуса Христа, как будто отрицание это сделает Его менее Божественным? В том-то и Божественность Иисуса Христа, что Он, обладая живыми и мертвыми, Он, Которого одно имя, призываемое с верою, отгоняет демонов, Он, Который имеет власть, рассекши нас с Вами “полма”, ввергнуть в дебрь огненную, Он-то и долготерпит, и милосердствует о нас, “не желая смерти грешника”, а потому дает в наших тяжких неисцельных, казалось, болезнях отсрочку.

Опытно дознано, что болезни, посылаемые Богом, и скорби житейские исцеляют души наши от самообольщения, самообожания, гордости, лжеучительства, напоминают о личном ничтожестве, о смерти, о мучениях адских там, в мире ином, “где каждому воздастся по делам его”.

Всем известна, Л.Н., искренность Вашего по природе доброго, честного сердца, чуткость богато одаренного Богом, но омраченного гордостью ума, и я не отчаиваюсь в надежде, что Вы не уйдете в другой мир, не сказав со всею искренностью правды о себе самом, что Вы не отвергнете с грубым и тупым упорством любвеобильных попечений Церкви Христовой, которая Вас и детей Ваших крестила и миропомазала, благословила на брак, многократно питала Кровию и Телом Богочеловека и молится доныне о Вас. Лев Николаевич! Скоро пробьет и двунадесятый час Вашей жизни... Не забудьте евангельских слов Милостивого Человеколюбца, что и в этот час пришедший к Нему “ту же честь обрящет”. Припомните, Л.Н., спасшегося на кресте при последнем издыхании “благоразумного разбойника”. Не поздно и для Вас покаяние, а болезнующая о заразительных струпьях и смрадных язвах Вашего горделивого лжеучительства Мать Церковь примет Вас, очистит и омоет благодатию своих таинств, вразумит, успокоит смятенную Вашу совесть. “Любяй неправду ненавидит свою душу”!.. Теперь, с Божьею помощью (“Без Мене же ничего не можете творить”, – учит слово Божие, “Без Бога ни до порога”, – говорит православный голос народной мудрости), Вы поправляетесь от недуга. Подведите же, стоя на рубеже двух миров, спокойно и беспристрастно итоги Вашей борьбы с Иисусом Галилеянином, Которого Вы, в сознании и воображении своем, низводили с высоты Божественного достоинства на ступень едва ли не ниже сёбя, и скажите устами Юлиана Богоотступника, который ведь не ниже Вас по данным от Бога талантам: “Ты победил меня, “трудно рожну противу прати!” Посмотрите затем, Л.Н., и на ближайшие плоды своего противохристианского еретического мудрования. Церковь Христова стоит вот уже 2 тысячи лет как непоколебимый “столп и утверждение истины” и будет стоять до скончания века, “ибо и врата ада не одолеют ее”. А Ваше яснополянское царство или, вернее, братство, не устояло и в течение какого-нибудь десятка лет. Почему? А потому, что оно построено Вами на песке, на болоте горделивых страстей. Где Ваши апостолы, первенцы и пионеры толстовской секты (все из университетской, просвещенной молодежи!), на которых почивала Ваша любовь и лучшие надежды? Одни, испив до дна чашу разочарования, оживотворенные и обновленные благодатию Св.Духа в Церкви Православной, при посредстве слова Божия, учения святых отцов и таинств, сделались верными и преданными сынами Церкви и государства, из них Аркадий В-ч Ал-н, исходив всю Русь, исследовав все лжеучения, побывав в Св. земле, вернулся в лоно Церкви и теперь служит помощником городского головы К-ка, Михаил А-ч Н-в, издатель Вашего смердящего злобою на военное звание и помазанника Божия, лучшего из царей нашей истории, рассказа “Николай Палкин”, состоит смотрителем одного училища и миссионерствует среди увлекающейся Вашим лжеучением интеллигенции во славу Православия.

Я, многогрешный, исходив после освобождения от ссылки per pedes apostolorum (столпами апостолов) весь дикий север, до Соловков включительно, как видите, отдался духовной журналистике и тоже против Вас миссионерствую, ради спасения своей грешной души.

Молодой, талантливый Г-е, наплодив полдюжины детей с одной крестьянкой, на правах толстовского гражданского брака, после 10-летних мук жизни по толстовскому режиму проклял день своего впадения в капкан Вашего учения и умчался за границу; Абаза – единственная надежда у матери, не справившись с душевною борьбою, с двоящимися своими мыслями по поводу Вашего лжеучения, застрелился; совращенного в Вашу секту священника Аполлова (как ужасно это, что и иерей не устоял!) Ваши же удержали на смертном одре от раскаяния, послав к нему П.И.Бир-ва увещевать умирать мужественно (какое насилие!), Дрожжина, в бесплодной борьбе с воинской дисциплиной, заела скоротечная чахотка в госпитале исправительного батальона. Шкарвана увлечение Вашим учением лишило докторского диплома, гражданских прав и здоровья. Ваше же учение десятки духобор – толстовистов (постников) свело в могилу, сотни довело до ссылки, а тысячи разорило и выкинуло за борт отечества – в Канаду, где теперь они клянут свою судьбу, (прочтите письмо духобора Гончарова в ноябрьской книжке “Миссионерского обозрения”). В.Г.Черткова, кн. Д.А.Хилкова (оба – единственная надежда своих матерей!), П.И.Бирюкова, И.М.Трегубова, Е.И.Попова, М.А.Бадянского постигла административная ссылка, и они эмигрировали за границу, где из непротивленцев сделались озлобленными сеятелями всякого противления, неправды и хулы на Россию и Церковь Православную (в своих листках “Свободного слова”, в которых и Вы мараете свои руки, украшая каждый мизерный их листок передовыми статьями). А где ныне толстовские колонии опростившихся интеллигентов? Все рассыпались, разбрелись. Посмотрите, наконец, на свою собственную семью: Магомет и тот прежде всего пленил вслед себя жену, а Вы ни супруге Софье Андреевне, ни детям Вашим не могли внушить и привить своих заповедей, правил и начал жизни, ибо в самой основе их лежит фальшь и противоречие. Если уже дети Ваши, последовавшие за Вами, скоро изменяли (уже не Татьяна ли Львовна была, казалось, верною последовательницею Вашею!), то где ж прочность и незыблемость Ваших начал и основ? Из краткого сего повествования Вам ясны должны быть горькие плоды Вашего учения.

Неужели Вы, великий художник слова и поэт, – этому своему окаяннейшему антихристианскому учению принесете в жертву свою бессмертную душу, свою судьбу в вечности? Да сохранит и вразумит Вас Всемилостивейший Спас, имиже весть судьбами! Смотрите сами: Вы свободны, насильно Бог никого не спасет. Обратитеся ко Мне, и Аз обращуся к вам, – говорит Господь.

Пусть знает, что обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов (Иак.5:20).

Хорошо известный Вам, бывший Ваш Михаил С-ко.

Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?

(Мк. 8:31:37)

Какая неожиданность постигла Вас, граф! Вас, которого безбожная, зараженная ложными материалистическими идеями интеллигенция (дети, братья и сестры Ваших героев баричей, которых Вы верно оценили) превознесла до небес, которому собираются, ставить после смерти памятник превыше всех памятников, чадолюбивая Православная Церковь исключила из числа своих членов, заявила публично, что не желает иметь с Вами никаких сношений впредь до Вашего покаяния. За что же это? За то, что Вы отреклись от благодати Божией, признаете Христа человеком, а не Богом, Церковь – обманщицей, а все то, что она предлагает и проповедует, – великой и далеко не невинной глупостью!.. За что превознесла Вас интеллигенция? За то, что Вы с великой художественностью проповедуете высшую нравственность, непротивление злу, за Вашу жизнь и добрые дела.

Кто же прав? Вы описали в лицах всю ложь человеческих отношений, но Вы просмотрели, что вся эта ложь есть продукт маловерия и неверия, т.е. того, что Вы проповедуете и что на вере прежде всего зиждется увлекающая Вас правда народная. Разве Корчагины и им подобные есть истинные члены Церкви Христовой? Разве не сделали их такими гордость, честолюбие, чревоугодие, блуд и прочее, что признается Церковью величайшими из пороков? Вы говорите: посмотрите, какие безнравственные эти люди, но зачем жить иначе, если Христос только великий человек и если нет воскресения и загробной жизни? Ведь великий для Вас, а для меня более великий Будда, Магомет или кто-либо из философов; и не все ли равно, как жить в этой кратковременной жизни, если все это окончится вечной смертью. Зачем я буду себя стеснять, подчинять каким-то принципам, которые выдумал какой-то Христос, и не все ли равно, если мои братья от этого тоже начнут делать гадости и даже погибнут; конечный удел всех одинаков. Станем есть и пить, ибо завтра умрем, – иронизирует апостол Павел (1Кор.15:32). Да и послушают ли люди тогда Вашей проповеди о нравственности? Нет. Поговорят, как это хорошо, ради самолюбия и тщеславия сделают даже доброе дело, даже уйдут в народ, а лучшё все-таки не будут, что и докажут потом на деле. Будут говорить о непротивлении злу, а сами первые воспротивятся; будут делать добро одним и вредить другим, кто будет говорить им правду в глаза и заденет их самолюбие; потому не будут нравственны, что все это бессмыслица без общего воскресения и загробной жизни. Взгляните-ка поглубже в свою душу: не то ли самое окажется и на ее дне¹¹⁶? Нет, граф, неправы Вы; Христос Бог, воскресение и загробная жизнь должны быть; об этом говорили пророки, об этом говорил Сам Христос, об этом говорили Его ученики, об этом говорит разум человеческий, и только эта уверенность может явиться достаточным стимулом для истинного совершенствования и истинных добрых дел; разрушьте эту уверенность, разрушится и нравственность, не будет и добрых дел; останется одна ложь, зло, тьма и смерть. И какими добрыми делами можно загладить то великое преступление, если соблазнить хотя бы единого из братьев своих, лишить его св.веры и ввергнуть здесь в тьму и ложь, а там в муку вечную. Одна душа дороже тысячи тел; погибель одной души нельзя искупить спасением тысячи людей от голода, болезни и даже смерти телесной. А Вы своими лжеучениями погубили тысячи душ! Не разрушайте же этих основ; Вы очень умны, но Вы и очень горды, душевные очи Ваши помрачены; помните, что Вы человек, а человеку свойственно ошибаться, и что многие великие умы на склоне своих лет сознавали свое заблуждение и приходили к тем взглядам, которых держится наша мать и наставница, Святая Соборная и Апостольская Церковь. Отказавшись от благодати Божией, Вы очутились во власти великого греха и заблуждения, во власти диавола, и не отделаться Вам от нее собственными человеческими силами; и только те средства, которые указал Бог и Святая Церковь для успешной борьбы с врагом рода человеческого, могут помочь Вам в этом...

Известный Вам врач Апраксин Нижний Новгород

Я, как познакомился с Вами, Лев Николаевич, по Вашим писаниям видел, что Вы сначала искали истину, затем, когда Вам не могли ответить на Ваши вопросы, Вы обрушились на тех, кто не мог Вам ответить, и последовали за сектантами, засевшими где-то на Дону, затем обратились за ответом к буддистам. Я слыхал, что Вы увлекались общею молитвою сектантов, а теперь высказываетесь против общей церковной молитвы, основанной на словах Христа: “Если два или три собрались во имя Мое, там и Я посреди вас”. Одним словом, Вы шатались во всю свою жизнь, отыскивая истину и, не отыскав ее, обрушились не на исполнителей, а на учение Христа, которым Вы пользуетесь во всех своих писаниях, как истинным. Отказавшись от истинного учения Христа, переделав его так, как Вам хотелось, Вы так и останетесь и будете неустановившимся человеком до дня своей смерти, так как Вы отказались от истинного Бога, сказавшего: “Я и Отец одно и то же, Я жизнь й истина”. Вы говорите, что любите истину больше всего на свете, но ведь Евангелие всецело истинно, и искажать его ради Вами выдуманной истины нечестно. Вы говорите, что Вы желаете служить всеми силами души Господу, а Того Господа, Которого христиане признают, Вы не признаёте, но интересно было бы подробнее знать, какого Вы нашли нового бога теперь, на котором и успокоились на склоне дней.

Вы писали мне как-то, что я обладаю искренностию убеждений, и вот теперь, когда Вы задумали пошатнуть те искренние убеждения, которые для многих служили и служат основою жизни, позвольте и мне изложить Вам мои искренние убеждения. Я не мог согласиться со многими писаниями, которые были направлены против Вас: масса из них была бессодержательна, неубедительна, являлась не опровержением Вашего учения, а самозащитой, пустым набором слов, а между тем немудрено доказать ложь Ваших писаний, если бы все говорили искренно и не называли бы ложь истиной в угоду развращенному человечеству. Я с Вами буду говорить по простоте так, как я сам убежден, и буду говорить про Вашу неправду не потому, что это ложью считают другие, а потому, что Вы неправы, по моему глубокому убеждению. Хороши Ваши описания против разврата: “Крейцерова соната”, “Воскресение”, изданное в России: они сослужили службу человечеству, но Ваши религиозные писания, Ваши нападки на Церковь христианскую возмутительны и лживы.

Да, я искренно убежден, что Вы, увлекшись бичеванием плохих последователей Христа, обрушились на самую веру христианскую, не зная ее и толкуя по-своему то, что для Вас неясно, что Вы не могли уразуметь по своему самомнению и гордости. Сознайтесь, Лев Николаевич, что Вы страшно самомнительны и не любите, если с Вами не соглашаются, а это уж указывает на заблуждение. Не радуйтесь тому, что Вам аплодирует мир, в грехе лежащий, мир продажный, развращенный, так называемые образованные люди, люди, не знающие горя, сытые, живущие на чужой счет. Все последователи исчезнут, как дым, истает слава эта, как воск пред лицом огня. Вы не признаете Христа так, как признают Его истинные последователи, и не хотите делать того, что Он нам велел творить в Свое воспоминание, не признаете того, что Он Своим последователям велел блюсти все, что заповедовал, – учить лишь тому, чему Он учил... Вы говорите, что Вы должны обличать религиозный обман, потому что Вы веруете в Бога и христианское учение, но в последнее-то Вы не верите, как следует, и знаете его так же, как сектант-иконоборец и духоборец, но не как верный христианин. Можете Вы сколько угодно злобиться на называющих себя христианами и не исполняющих этого учения, можете указывать на их недостатки, но порицать Церковь, установленную Христом, все им установленные таинства и молитву общую – постыдно, бесчестно!

Весь христианский люд смотрит на Евангелие как на истину и всецело признает его, а Вы признаете только то, что Вам нравится, что Вы понять могли, хотя говорите, что видите весь смысл жизни в исполнении воли Божией, выраженной в христианском учении. Но в нем ведь решительно сказано, что Второе пришествие Христа будет; в Евангелии запрещается осуждать других, что Вы делаете; в нем сказано: просите и дано будет вам; в нем не уничтожается брак, а дозволяется; в нем предлагается прощать согрешившим несчетное число раз... Где же Ваше исполнение воли Божией?

Я говорю это, как христианин, имеющий веру меньше горчичного зерна, убедившийся, что все дела мои и жизнь моя на благо ближнего принадлежат Христу, Который познается только людьми, знающими горе, знающими тяжелый труд, имеющими понятие о голоде, но не разжиревшими от безделья, пресытившимися благами жизни на чужой счет.

Если плохи исполнители, то плохо и самое дело. Вот Ваш вывод. Можно ли назвать его разумным? Я понимаю и скажу спасибо, если Вы будете порицать меня, как христианина, за то, что я не исполняю заповедей своей веры как следует, но несправедливо порицать самую веру. Нужно отличать дело от исполнителей, Церковь от людей, к ней принадлежащих, веру от исповедующих ее. Я могу с убеждением сказать, что Вы не могли знать Бога, потому что Вы всю Вашу жизнь со дня рождения были сыты до отвала, Вы не имеете понятия о том, что значит быть голодным, что значит быть в безвыходном положении, не знаете безысходного горя, от которого нет возможности избавиться собственными своими силами, а кто это испытал, тот скажет, что истинный Бог Тот, Который сказал: “Все, что просите во имя Мое с верою, дастся вам”, Тот, Который сказал: “По вере вашей будет вам”, и вот кто получал от Него по вере просимое, знает Его... Нужно ли Вам было просить, нужно ли Вам было верить? Нет! За Вас приказывали, а затем Вы приказывали, и все Вам исполняли ко вреду души Вашей.

Постыдным считается брать чужое орудие и употреблять его против того, кого обезоружили, а Вы во всех Ваших писаниях приводите истины, сказанные Христом, на них основываете свои писания, а Давшего эти истины Вы уничтожаете в глазах людей, не крепких верою, и даете силу врагам учения Христа, которых всегда было много. Отнимать последнюю укрепу в жизни человека грешно, а Вы отнимаете и якорь, и руль, и весла от той утлой ладьи, которую представляет собою человек нашего времени, и бросаете ее (ладью эту) в бурное море жизни для погибели. Человечно ли это?

Какой Бог дал Вам это право? Скажите Вы, стяжавший славу великого писателя земли Русской? Вы, отбирающий якорь и руль у слабого, ломающий по-своему учение Христа? Но что Вы пред силою креста, если дух зла бежит от него! Ничто, но мне жаль Вас, как силу и талант, жаль, как христианина, бросившего свою веру, жаль потому, что горе и ответственность великие ждут Вас, как соблазнителя “сих малых”. Неужели, по-Вашему, Христос лжец и обманщик, как говорили евреи, распявшие его? Но не забывайте, что Он сказал, что Церковь, которую Он стяжал Своею кровью, не одолеют и врата ада...

Вас, Лев Николаевич, опьяняют поклонение и всяческие славословия безбожных, пристрастных современников, которые в Вас опознали себя, но Вам, а равно и Вашему потомству дорого должно быть одобрение грядущих поколений, и знайте, что сознает верующее грядущее поколение всю Вашу неправду, и тогда память в Вас будет недобрая, и пошлет Вам грядущее поколение проклятие за то, что Вы талант, данный Вам от Бога, направили на зло человечеству, стремясь пошатнуть Вашими богохульными писаниями основную веру русского народа, в которой он еще не окреп, потому что мало истинных христиан в среде старших братьев и масса таких учителей, как Вы, хромающих на обе ноги.

Вы говорите в конце Вашего “Ответа” Св. Синоду, что исповедуете христианство и в той мере, в какой исповедуете его, спокойно и радостно живете и спокойно и радостно приближаетесь к смерти. Значит, Вы свое спокойствие возлюбили больше всего на свете и можете сказать, что счастливы, следовательно, Вы обрели свое собственное личное спокойствие, но люди истины и чести тогда бывают счастливы и спокойны, когда счастливы будут все окружающие их люди, а сытого счастия очень много на Русской земле, и не дай Бог быть таким счастливцем, ибо эта животная добродетель ничего общего не имеет с христианским учением, и дойти до такой добродетели, не значит найти истину. Христианство без Господа Христа не может называться христианством; это какая-то новая секта, подходящая под Ваши истины, и ясно, что Вы не христианин. В своем “Ответе” Вы противоречите себе на каждом шагу: то говорите, что верите в христианство, а то говорите, что можно полюбить истину больше, чем христианство, и потому, значит, христианство не истина; таким образом Вы исповедуете христианство в той мере, как оно Вам по вкусу, не противоречит Вашему умствованию. Лев Николаевич, Вы готовитесь идти к тому Богу, от Которого Вы изошли, значит, веруете в вечную жизнь души, но не верите в истину, сказанную Христом: “Верующий в меня не погибнет и будет иметь жизнь вечную”, а потому будет ли иметь ее Ваша душа?.. Поистине ужасно то, что Вы для того, чтобы выместить злобу на тех, кто с Вами не согласен, делаете ужасное зло: искажаете истину, данную Христом. И Вам были сказаны слова Христа: “Горе человеку тому, чрез которого соблазн приходит...” Вы с своими религиозными писаниями напоминаете мне кабатчика, который, держась либеральных идей, раскинул по нескольким губерниям кабаки, в которых забирают водку за мужицкие зипуны. Вы говорите, что Вы не печатаете своих произведений, но ведь это, Лев Николаевич, ложь. Ведь Вы печатали для публики в заграничном издании свое “Воскресение”, где насмехаетесь над святейшим таинством, утвержденным Самим Господом Иисусом. По Вашей вере Вы называете себя верующим, но, право, это самообман, и Вашей вере ничтожная цена.

Деятель Казань

Вы, Лев Николаевич, начинаете гневаться и даже похваляться, что можете из христианства сделать “одни клочья”. Вы больше сделали на этом Вами избранном пути. Вы сняли со Христа самую багряницу, то есть сделали больше, чем Его мучители. Но ведь и Юпитер бывает неправ, когда входит в гнев. На что же гневаетесь и чем похваляетесь? Вам не нравится культ христианства? Вы воюете против выработанных в Церкви форм богопочтения? Вам противен этот живой храм, храм столь благоукрашенный? Охотно верим и даже прямо видим ко всему этому Ваше нерасположение до раздражения. О вкусах, говорят, не спорят. Но война, граф, по Вашим собственным убеждениям, есть насилие, есть варварство, есть бессмыслица? Итак, начав свою проповедь миру внушёнием мира и любви, Вы ныне выступаете Наполеоном I и далеко не первым Дон Кихотом! Не так ли? А parvis magna comparentur¹¹⁷. Положим, Вам не нравятся, граф, современные наряды, как глупо выработанные формы, и Вы вправе ходить стоящим ближе к природе крестьянином. Но, согласитесь, осуждая формы в других, Вы подчиняетесь же форме и не хотите жить хотя бы Диогеном?! Но, воля Ваша, даже своим крестьянским нарядом Вы уже далеко ушли от циника, например, или первобытного человека, и логически вправе те предки осудить Вас за Вашу культуру. Но Вам можно ли воевать против форм, когда они плод культуры? Можно ли воевать против усовершенствованного земледелия?! Если нет, если об усовершенствовании сохи, бороны, плуга, цепа, граблей, веяльной лопаты и т.п. можно, с Вашего позволения, заботиться, то ужели незаконно, ужели глупо употреблять усовершенствованные формы в своем обиходе только человеку?! Мне не нравится пестрядь, глаза мои не выносят красной рубахи, для старых моих плеч тяжел армяк, а Ваши лапти совсем не греют ног, особенно в грязную пору. Позвольте же мне одеться по-своему и как требует того мое звание! От этих реальных картин Вашей философии перейдем же, граф, теперь к Вашей вере, распубликованной в последней Вашей исповеди – ответе Св.Синоду. Суди Вас бог Ваш, в ней оказываются пробелы под давлением той же Вашей философии и допущены в жару такой же войны за простоту нагого человека. В ней недостает прежде всего понятия Вашего о личности Бога с Его свойствами и действиями, как Существа живого, в общении с Которым Вы питаете надежду жить за гробом. Выработайте себе такое понятие для полноты Ваших убеждений в вере, хотя бы ради того, что Вы ее создали умом, живущим логически верною истиною. Если же Вы стоите против понятия о боге личном, о существе живом, то в таком случае Вы поклоняетесь идее, а это вне мышления ничто. Чему же тут поклоняться?! Видимое дело, Вы не в силах освободить свою мысль от идеи Бога и, как человек притом нравственный, не можете сказать с безумными: несть Бог! Но, повторяю, можно ли поклоняться идее, да еще с надеждою за то получить от нее блаженное существование, хотя бы только в бытии духа, без соединения его с телом? Нет, граф, Вам необходимо выработать себе понятие о существе Бога живаго, а не хвататься за тень мышления, если не хотите принять его, как данное из книги природы и из Божественного Откровения. Это Вам совсем необходимо, чтоб видеть, насколько Вы правы в поднятой Вами брани против Церкви с установившимся в ней от дней древних Богопочтением. Я разделяю, граф, Вашу веру в Бога, как Духа, и с Вами исповедую в Нем свойство любви. Но с такою верою я прямо нуждаюсь в решении неотразимо поднимающегося вопроса о взаимообщении между Богом Духом, притом Существом любящим, и человеком, фактическая мизерность которого так всеобща и жалка! И Вы, граф, ставите себе этот вопрос, но решить его детально как будто боитесь и только отталкиваете от себя, отрицая установившиеся формы Богопочтения. Это, глубокомыслящий граф, новый пробел в Вашей вере от ума. Вы не хотите верить в богоустановление Церкви! Пусть будет по вашему разуму! Но хотя бы от разума укажите мне формы спасительного взаимообщения между Богом Духом и человеком – духоплотию, между Богом Любовию и человеком – существом всяческой брани, в нем самом гнездящейся! Укажите мне формы отношений такого Бога и к такому человеку! Укажите мне формы отношения такого жалкого существа, как человек, к Богу – Существу, для человеческого ничтожества недосягаемому?! Быть может, не так беспомощны в человеческом роде гении, таланты, великие мыслители, что могут воспарить к Богу Духу? А масса-то, граф, масса-то, при своем физическом, умственном и нравственном бессилии ужели затем только приходит в мир, чтобы полюбоваться на счастливцев и вечно оставаться в тьме кромешной, то есть вне блаженного общения с Богом-Любовию?! Пожалейте, граф, вашего покорнейшего слугу! Нет, если Вы не решите моего назойливого вопроса о форме взаимообщения между Богом и человеком, тем более, когда Вы своею проповедаю против Церкви будете смущать меня, тогда убийственна Ваша вера от ума, зла в лице своих исповедников, как война Бонапарта, и несмысленна в самом широком смысле этого слова! В Вашей брани, граф, есть прямое бессилие. Бог Дух, а человек – духо-плоть. Теперь, приступаю к Вам, начертите вашим тяжеловесным пером формы отношения между такими существами! Когда Вы из Вашей веры такие формы исключите, то между Богом и человеком выроете бездну и не дадите места никакому взаимообщению между ними. Если, напротив, признавая нужду в таком общении, попробуете заполнить ту бездну, тогда неизбежно прцдете к историческому факту религиозного культа у всех народов. Молитвы и священнодействия в религиозных культах не имеют ничего общего ни с суеверием, ни тем более с понятием о колдовстве. Вот, пять-шесть человек, один после другого, пришли с своими нуждами к господину Льву Николаевичу Толстому и каждый на свой манер выражает нужду, изливая свою душу. Где же тут колдовство? Ни того, ни другого здесь нет, хотя бы все просители и суетно пришли к графу с своими нуждами. Когда человек изливает так или иначе свою душу пред Богом, то разнится факт такого взаимообщения его с Богом от взаимообщения с людьми только тем, что господин осязаем, а Господь – Дух. В этом различии, граф, соблазн Ваш, притом высказываемый к соблазну всего мира, да еще с ожесточением, совсем излишним для Юпитера. Объяснимся дальше. Вся богослужебная обрядность Церкви – это формы духа, облеченные в плоть, потому что человеку без плоти ни плакать, ни радоваться нельзя, ни тем более вознестись хотя бы только мыслию и сердцем на небо, ибо эти формы в теле и телом проявляют свое бытие, потому что сам Дух воплотился, чтобы спасти живущих во плоти; одним словом, формы Богопочтения. в Церкви неизбежно нужны потому, что одни они в возможности для человека, а в том числе и символически выражаемые. Спаситель осуждал в фарисеях исключительность формы, но, проповедуя поклонение Богу духом и истиною, Сам и постился, и молился, и храм посещал, и праздники чтил. В мышлении человек любит рогатый силлогизм и на деле увлекается сильными ощущениями крайних положений, забывая, что medio tutissimus idis. Не так ли, граф?! Если Вы не отвергнете исторический факт религиозного культа у всех народов, неотразимо покоящийся в самом человеке, Вашей могучей мысли останется тогда легкая задача избрать для своей веры, – который лучше, разумнее, который вернее может даровать Вам блаженное общение в Богом за пределами могилы.

П.В.-й

Кострома, 12 июля 1901 г.

Введение

Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли! Что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам, ибо таковое было Твое благоволение.

(Мф. 2:25–26)

На высокую-высокую скалу поднялся орел и говорит: “Кто мне равен, кто еще из Божьих тварей может так высоко подняться?” “Полно тебе хвастать, и я не ниже тебя”. Орел встрепенулся: “Кто тут говорит?” “А я, паук”. – “Как ты сюда попал”? – “Ты же меня поднял: крылом за паутину зацепил и поднял” (Басня Езопа).

С восьмилетнего возраста я уже стал замечать отсутствие здравого смысла в еврейской как обыденной, так и в религиозной жизни. Эти замечания и наблюдения до 25-летнего возраста понемногу мёня оттолкнули от еврейских обязательств. Между тем в течение этого времени я испытал на себе целый ряд событий, которые заставили меня задуматься и усумниться в тех понятиях о Боге, которых евреи придерживаются. Я всегда удивлялся и не мог понять: евреи приписывают Богу все высшие благие совершенства и в то же время, чтобы угодить Ему, творить волю Его, так строго соблюдают совершенно неосмысленные обычаи, которые даже по здравому уму должны бы быть противны Ему. Видя такой еврейский взгляд на вещи, я усу мнился в бытии ,Бога; я решил, что, если Он и есть, евреи Его не постигли, не понимают; обстоятельство это и заставило меня искать истину.

В 1879 г., когда мне исполнилось 25 лет, я в первый раз увидел на русском языке Новый Завет, Евангелие, о котором ранее никогда и не слыхал. По прочтении его меня главным образом заинтересовал рассказ о рождестве Иоанна Крестителя. Интерес заключался для меня в том, что о таком великом событии в последние дни еврейской истории, как рождество Иоанна Крестителя, у евреев нигде не говорится и даже не упоминается, вследствие чего я решил: если мне придется почему-либо креститься, то имя мое будет в честь этого, для меня доселе неизвестного, Иоанна.

Во время же чтения Евангелия у меня открылось новое умовоззрение: только в этой книге я нашел истинное значение Бога для человека.

Чтобы мне не стыдно было встречаться с евреями, которые назвали бы меня богоотступником, и чтобы я мог доказать, что Мессия есть Иисус, я, предварительно изучивши Ветхий и Новый Завет, прочитавши массу как еврейских, так и христианских богословских книг, дошел до полного убеждения и принял святое крещение.

Теперь уже 20-й год, как я удостоился принять святое крещение. С того времени не прошел ни один час, ни одно мгновение, чтобы я не чувствовал на себе какого-то высшего наития, какого-то необъяснимого блаженства и не ликовал бы, что Господь удостоил меня быть христианином. Это блаженство и ликование касалось не только моих религиозных убеждений, но и обыденной жизни; я чувствовал и чувствую какое-то необъяснимое сближение со всем человеческим миром, как будто все мне братья и сестры, весь видимый Божий мир и все, что в нем есть, как будто стало родное, собственное. Бывали случаи, что я землю целовал в буквальном смысле этого слова. В таком же возбуждении духа, можно сказать, в состоянии экстаза я больше себя чувствовал, когда читал произведения великих христианских писателей. Поверите ли, Лев Николаевич, когда я читал Вашу “Войну и мир”, у меня лились слезы умиления, я восхищался тем, что вот, мол, кто теперь мои ближние; вот с кем я стою под одним знаменем! Я был твердо убежден, что такие великие умы могут быть присущи только христианам.

Но вдруг солнышко для меня потемнело, заволокло, его черной тучкой. Я, как видите, Лев Николаевич, крестился с полным убеждением; все мои мысли направлены к разрешению мучительного для меня вопроса об истинном значении Бога для человека. По этому вопросу я часто беседовал с другими лицами, особенно искал случаев встречаться и убеждать евреев в их заблуждениях.

Лет 10 или 11 тому назад пришлось на эту тему беседовать с одним гимназистом 7 класса. Он меня сразу осадил: не горячитесь, говорит, в ваших словах есть сомнение; посмотрите: современные ученые, как, например, известный Ренан или наш маститый Лев Николаевич Толстой, опровергают Божество Христа, они признают его реформатором великим, но обыкновенным смертным человеком. Если вам угодно удостовериться в справедливости моих слов, я могу вам дать прочитать книгу Ренана “Жизнь Иисуса”. Книгу я взял, но более 2–3 страниц читать не мог: слишком прискорбно было слышать искажённые истины и факты. Я возвратил ему книгу, сказав, что такую мерзость читать не могу. А он мне и говорит: “Вы бы прочитали Льва Толстого, там еще лучше сказано”. Вообще этот гимназист советовал мне: “Повоздержитесь от лишних восхищений. Если Вы крестились, то это ваше убеждение, и держите его при себе, а никому не навязывайте, если хотите, чтобы порядочные люди над вами не смеялись”. Однако, несмотря на такой совет, я продолжал искать случая беседовать по этому вопросу, и каждый раз мне указывали на воззрения Льва Толстого. Этим людским мнениям я не придавал особого значения, знал и даже был убежден, что найдутся, как и против Ренана, в христианском мире люди, сумеющие опровергнуть Ваше мнение и разубедить Вас. И не взирая на все людские толки, для меня все-таки осталось несомненным и непоколебимым, что Вы, Лев Николаевич, как бы во Христа ни веровали, остаетесь все же христианином.

Подобные беседы с христианами я еще переносил. Конечно, каждый раз кольнет сердце, но подумаешь, мало ли что люди говорят и пишут. Но тут случилось для меня совсем неожиданно из ряда вон выходящее: меня заставляли молчать евреи; бывало, в первые годы после принятия мною святого крещения, сойдешься с евреями и сумеешь заронить искорку в сомневающиеся еврейские сердца, да, это все было, а в последнее время, благодаря вашему учению, приходится молчать, ибо что скажешь, если твой противник выставляет такое орудие, как Лев Толстой.

Недавно мне пришлось слышать от еврея такие слова, которые меня слишком возмутили и побудили написать Вам настоящее письмо.

Евреи, хотя бы он был ученый, по отношению к христианству бесспорно является близоруким, ибо что он может говорить о христианстве, когда ему присущи убеждения только свои национальные, родительские. Вы, не признавая Христа Богом, признаете Его великим человеком, а ведь еврей и того не хочет признавать.

Я не сочинитель, а потому красоты слова не обещаю, но выскажу простым русским языком мои убеждения из глубины души, что накопились в течение моей 49-летней еврейской телесной и 20-летней христианской душевной жизни.

В недалеком прошлом сошелся я с одним евреем-патриотом как еврей; евреем начитанным, образованным (чуть ли еще не состоит сотрудником еврейского журнала “Восход”). Хотя он и не первой молодости, но последнего выпуска, т.е. со свежими новыми взглядами. Он вот что высказал дипломатическим тоном: теперь, говорит, наступило на земле израильское царство; обратите ваше внимание: деньги, чем человек живет, находятся в нашей власти, пресса в наших руках, университеты всего мира наполнены евреями; скоро наступит то время, когда не будет ни одного еврейского батрака, все будут учеными интеллигентными людьми. Из Европы мы христианство изгоним, каковое изгнание уже совершается во Франции. “Заметьте, – говорит еврей, – все великие современные люди отвергают Христа, даже самая крупная величина в христианском ученом и философском мире, Лев Николаевич Толстой, и тот опровергает ваше верование в Бога в трех Лицах и признает только одного Бога, нашего Израилева”. “Да, – продолжал он, – вот что нам приходится еще трудненько и что не удается – это приобрести нашу обетованную землю¹¹⁸, о чем старается сионистский съезд, и, когда это удастся, тогда Сион будет столицей мира, тогда все человечество будет взирать на нас и ждать наших указаний, ибо мы доказали миру, что Бог, да будет благословенно имя Его, только Един, и мы единственные Его последователи и апостолы”.

Итак, многоуважаемый Лев Николаевич, нет худа без добра. Если Вы старались нанести удар христианству, этим Вы сделали добро еврейству, или врагам Христа. Но по разуму благомыслящих христиан Вы лишь оголенными до плеч руками разрываете муравейник, который, когда Вы оставите, конечно, примет опять свой прежний вид; повредите ли христианству – это еще вопрос, но руки ваши окажутся изъеденными теми же муравьями.

Ведь прежде, чем выпустить такую книгу, как Ваше “Новое Евангелие”, или “Моя исповедь”, или как она там зовется, Вам, как великому мыслителю, надо было подумать, сколько проливалось и проливается человеческой крови из-за Христа-Бога и сколько должно пролиться крови из-за Христа не Бога; впрочем, что человеческая кровь? Лишь бы меня признали великим человеком. Когда у нас полдень, то в другом полушарии полночь. Как бы Вы ни были учены, однако многого кое-чего еще не знаете, не только, что делается на небе, но самых простых вещей, что делается на земле; это, во-первых. А во-вторых, у кого есть, тому дается, а у кого нет ничего, отнимется и то, что имеет (Мф.13:12). Если Ваша книга попадет имеющему, то он извлечет из нее еще более веры и знания, а если попадет невеждам, которых не менее 90%, не знающих и не понимающих истинного смысла великой идеи христианства, от такого отнимется и то, что имеет, и такой человек обратится в животное. И вот, дабы, Лев Николаевич, я имел право и возможность упрекнуть Вас в Ваших неправильных рассуждениях и взглядах, я выступаю с настоящим письмом, хотя сознаю свое против Вас ничтожество, младенчество, но вместе с тем и сознаю, что св.крещение во имя Отца, Сына и Св. Духа дает мне право и смелость выступить против Вас и всего антихристианского мира с живою верою и рвением доказать, что Иисус есть сын Бога, цель явления миру Которого была восстановить на земле мир, вселить в человеческие души и развить в них идею: да будет едино стадо и един пастырь.

I

Думаю, многоуважаемый Лев Николаевич, если Вы садите в свой сад яблоню или какое-либо другое плодоносное дерево, Вы садите не потому, что любите самое дерево, цвет коры, форму листьев, а садите для того это дерево, чтобы в известное время снять с него плод; после получения плода Вас уже дерево не интересует; листья спадают, зимою оно мерзнет, снегом его заносит, и Вы нисколько не соболезнуете дереву, потому что так должно быть. Если Вы вспахиваете огород для насаждения овощей, Вы делаете землю мягкою и долго с ней “возитесь” не потому, что землю любите, а для того, чтобы она дала хорошую овощ; после снятия растений Вы оставляете землю на произвол судьбы, впускаете в огород свиней, его заносит снегом; так оно бывает.

Если столяр или токарь делают какие-либо вещи, столяр берет доску, токарь – чурку, обрубают, обтесывают, стругают, вещь убирается и кладется на место, а щепки и стружки которые в печь, которые выкидываются, – такой порядок вещей.

Если плотнику нужно топорище, он берет из поленницы полено, обрубает, обтесывает, возится с ним сколько времени не потому, что любит полено, а потому, что ему нужно топорище; щепки же и стружки подвергаются той же участи, какой подвергались щепки и стружки от доски и чурки, – больше они ни на что не годятся.

Также, когда Вы покупаете бумагу для написания чего-либо, Вы берете писчую бумагу, чтобы можно было на ней писать. Интерес Ваш заключается в написанном, а не в самой бумаге, и бумага не может хвастаться, что вот, мол, я какая избранная бумага, сам Лев Николаевич на мне пишет, ибо попадись Вам вместо этой другая бумага, тогда эта бумага осталась бы на своем месте никем и ничем неотмеченной. Так по здравому смыслу, и так бесконечно.

Богу Творцу, Царю Истины, Богу человеколюбивому угодно было, чтобы человек познал Его, угодно было сблизиться со своим разумнейшим творением на земле, то есть, человеком, дабы последний имел возможность духовно совершенствоваться через общение с Ним. Для достижения этого общения Он берет одного из человеков, хотя бы Авраама, и производит от него народ, воспитывает этот народ в течение многих веков, чтобы впоследствии принять от него человеческое естество, когда он, так сказать, уже созреет настолько, что в состоянии будет понимать новые для него истины.

Так, самое слово или имя еврейского родоначальника Авраам означает “Отец многих народов”. Но такое значение этого слова получилось лишь тогда, когда к слову или имени Аврам прибавили второе а, что произошло на 99-м году его жизни (Быт.17:1); следовательно, до прибавления а слово или имя Аврам не имело никакого выдающегося значения, как и имена его братьев: И жил Фарра семьдесят лет и родил Аврама, Нахора и Арона (Быт.11:26). Спрашивается, как родители Аврама могли от себя придумать это имя? Ответ один: не иначе, как план воплощения Бога в человеке был уже решен, почему родителям Аврама это имя и было внушено свыше, чтобы впоследствии его можно было изменить в Авраам – Отец многих народов.

Из этого явствует, что еврейский народ с Авраамом включительно является посредником или, лучше сказать, деревом, на котором должен произрасти известный плод, т.е. Христос. Однако же не затем Господь избрал Авраама и благословил его, говоря: “будешь отцем многих народов”, “в семени твоем благословятся все народы”, чтобы в результате получилось то, что мы теперь видим: еврейский народ является посмешищем и презренным для всех остальных народов всего мира; ясно, что цель была не эта; Господь вовсе не хотел видеть их такими: Сколько раз собирал вас, как птенцов своих под крылья свои, и вы не захотели, и се оставляется дом ваш пуст (Мф.23:37 и 38).

Итак, из вышеизложенного видно, что название еврейского народа избранным народом не исходит от Авраама, а дано еще до Аврама.

II

Это собирание под крылья человеколюбивым Богом и нежелание быть покорным со стороны собираемого избранного народа продолжалось до плена Вавилонского. С Вавилонским пленом началась у евреев другая эра: сознание и раскаяние во всех своих богоотступничествах. Горьким опытом они убедились, что быть непокорными – для них величайшее несчастие, что и заставило их изменить свои отношения к Богу: началось ревностное изучение Закона Божия, растолковывание его по-своему, насколько у. них хватало смысла й разума, создается талмуд, сочиняется масса молитв и славословий и т.п.; и в действительности, у них были хорошие намерения: они рвались и старались всеми силами, всей душой угодить Богу. Но что же они могли больше сделать, когда заповеди остаются те же, законы те же, шабаши и разные запрещения те же и т.д.? А отступать от них вправо или влево строго запрещено, никак нельзя (Втор.5:29). Потому все: и Моисеевы законы, и что сами написали они старались выполнять до мельчайших подробностей, продолжая так поступать и по возвращении из плена в Иерусалим.

Как невозможно допустить, чтобы всегда была ночь, чтобы ночь не сменялась днем, так невозможно допустить, чтобы эта еврейская культура осталась вечным указателем человечеству Единого Истинного Бога, а ведь других богов нет кроме еврейского, и только Этот должен быть проповедуем.

И вот, дабы раздалось по всей вселенной торжественное ликующее пение: “С нами Бог!”, дабы все народы земли познали Единого Истинного Бога, дабы было едино стадо и Един. Пастырь, Господь берет человека, как плотник берет полено из поленницы, то есть одного из человечества: Авраама ли, другого ли, третьего ли – это безразлично, обрубает, обтесывает, шлифует, полирует в продолжение многих веков (хотя бы это был и еврейский народ), чтобы из него производить тот плод, ту овощ и вынуть ту сердцевину, вынуть из человечества Христа, Который мог бы исполнить величайшую идею для блага человечества – соединение человека с Богом на все века.

Спрашивается, кто, кроме Бога, мог взяться совершить раз навсегда эту великую, бесповоротную задачу?

Одной царице доложили, что в некотором городе ее государства люди умирают с голоду. Она говорит своему докладчику: “Неужели у них нет хлеба с маслом?”

Да, многоуважаемый Лев Николаевич, тогда, когда мы имеем теперь готовый, написанный несколько тысяч лет тому назад Ветхий Завет, которому до Нового Завета ничего не было равного на земле; когда мы имеем Новый Завет, которому опять-таки ничего нет равного на земле; когда весь мир наполнен церквами, где славят и благословляют единого Истинного Бога, когда мы имеем тысячи библиотек, наполненных миллионами томов великих христианских писателей; когда мы знаем, но упускаем из виду, что сотни тысяч христиан приняли подвижническую и мученическую кончину для того, чтобы спасти мир, вырвать у человека животные инстинкты, – тогда мы, конечно, как та царица, и говорим: “Неужели у них нет хлеба с маслом?” Неужели они не знают Единого Бога? Мы, имея такое богатство, не можем себе представить, как же это может быть, чтобы человек не знал Единого Бога? А кто у нас, кроме Бога, между дикарями, идолопоклонниками по всей вселенной мог внушить и совершить эту идею веровать в Единого Бога? В этом-то и заключается вся цель Ветхого Завета, цель избрания и воспитания хотя бы еврейского народа для того, чтобы вынуть из него сердцевину Христа, которая бы могла совершить дело соединения человека с Богом, каковое и принял на себя сам Бог в лице Иисуса. У избранного народа в Иерусалиме наступил вечер; день прошел, люди наработались: все заповеди, все законы, все слова Священного Писания истолкованы,, перетолкованы» сосчитаны (в еврейских книгах Священного Писания в окончании сосчитано, сколько в этой книге стихов и слов), так что дальше идти уже некуда. Однако, все живые для них вопросы, смысл Священного Писания, так сильно интересовавший их, остался нерешенным, неразгаданным, все их труды, так сказать, ушли на побочные вопросы, но не на суть важности дела. Не могу забыть, как, будучи еще мальчуганами, учили мы в хедере (училище) талмудический трактат под названием “Бейцо”, т.е. яйцо. Этот трактат начинается так: яйцо, если родится в праздник, школа Шамая говорит, что это яйцо можно ести, а школа Гилеля говорит, что нельзя. Этот спор занимает несколько страниц с разными объяснениями и комментариями, а под конец поставлено: “Тейко” – вопрос нерешенный. Я спрашивал у учителя: “Равви, когда же мы узнаем, можно ли это яйцо есть?”

Он меня стал трепать за это, приговаривая с бранью: “Когда Мессия придет, когда Мессия придет, тогда узнаешь все”¹¹⁹. Это-то и подобные нерешенные вопросы заставили евреев разделиться на секты. И так своим собственным умом совершенно заблудившийся избранный народ дошел до “власти тьмы”, которая продолжается и до настоящего времени; он ожидает Мессии, который все талмудические не решенные вопросы разрешит. Еврейский народ не знал, как и теперь не знает, в какой силе и в чем прославится Мессия – это для него сокрыто с той целью, дабы Мессия мог выбрать души, души человеческие, которые могли бы быть годны и способны для уразумения тайны Царства Божия, а не мудрых и разумных мира сего, каковыми были книжники и фарисеи. Больные имеют нужду во враче, а не здоровые (Мф.9 и 10). Представьте, что было бы, если бы Христа признали фарисеи с их закваской?..

III

Нет сомнения, что когда плотник берет полено для топорища, топор уже существует; если вы берете бумагу и перо, чтобы написать что-либо, план письма уже составлен в Вашем уме; также нет сомнения, что, когда Бог сказал Аврааму: “Отныне имя тебе будет не Аврам, а Авраам, ибо ты будешь отец многих народов, й в семени твоем благословятся все народы”, то у Него план был готов, составлен, то есть, этими словами уже начинаются мессианские, духовные внушения человечеству великой идеи: да будет едино стадо и един пастырь, об обетовании, которое развивалось и продолжалось до фактического воплощения Бога в человеке, как об этом благовествуют евангелисты. Конечно, Вы, многоуважаемый Лев Николаевич, должны согласиться, что, как Благовещение, так и самое Рождество Христово, хотя и от Святого Духа, всенародно, публично, напоказ совершиться не могло, а мы можем пользоваться только теми сведениями, которые имеем у евангелистов и, чтобы проверить справедливость этого рассказа, следует войти в психологическое состояние писавших Евангелие. Есть вещи, о которых, только испытав их на себе, можно иметь полное представление и понятие: мало того – надо непременно быть тем субъектом и иметь ту душу, иначе понятие опять-таки не будет полное.

Еврейский наследственный фанатизм убивает здравый взгляд на вещи. Еврейская психология не выходит из своего круга, она зависит и сдязана с законами и заповедями, против которых человек и тогда виновен, когда он и спит, так говорит талмуд; значит, за нарушение пощады нет. А потому Вы, не будучи евреем, не можете войти в их психическое состояние, что и как чувствуют они в разных обстоятельствах. Так, например, заповедь “не помяни имени Господа Бога Твоего всуе” соблюдается ими с такой строгостью, что, не будучи евреем, не можете иметь об этом полного представления, и навряд ли найду слова передать Вам то, что на самом деле есть; так, имена Божии: Иегова, Адонай, Элогим и т.п. выговариваются полностью только во время синагогской службы или единичной молитвы, и то в молитвенных песнопениях, даже и во время службы, если написано один раз имя Божие, нельзя повторять его два раза, например: “Свят, свят, свят, Господь Саваоф”; слово “свят” можно петь сколько угодно раз, а Господь только один раз. В иных же случаях, как на спевках, имена Божии переиначиваются в другие слова. Если еврей находит валяющийся отрывок листа на святом древнееврейском языке, это называется “шэмес”, то есть имена, и он должен его непременно сжечь. В синагогах и молитвенных домах для этих “шэмес” имеются специальные помещения, где они копятся и в известное время сжигаются. Когда пишут на пергаменте (на котором, по еврейскому закону, печатать нельзя) пятикнижие или пророков, перед каждым написанием имени Божия писец должен прочитать известную молитву. Раз в год все пергаментные письма проверяются и, если найдут хотя бы одну букву имени Божьего попорченной или помаранной, то это называется “посул” – забраковано; больше из этого свитка не читают и при обрядах не употребляют, но все же они хранятся в том же ковчеге, только в стороне. Все ветхозаветные книги разделяются на главы, а последние – на стихи, которые для распределения их по порядку обозначаются европейскими буквами (как и в славянском языке), обозначающими собой цифры. Буквы, употребляемые на цифры и могущие войти в имя Бог, ставятся так: например, надо число 15; если это число составится из двух букв, входящих в слово Бог, 10+5=15, то их заменяют другими буквами; означающими хотя бы 9+6=15. Евангелисты и апостолы, писавшие Евангелие и Послания на еврейском языке, цифры писали тем же способом.

Из вышеприведенных рассказов, которых можно и еще немало набрать, видно, что еврейские отношения к заповеди “не помяни имени Господа Бога Твоего всуе” слишком неимоверно строги; строгость эту, бесспорно, следует отнести и ко временам последних дней земной жизни Спасителя, иначе не выразились бы так резко и так сильно обличительные слова Спасителя: На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи: и так, все, что они велят вам соблюдать – соблюдайте и делайте, по делам же их не поступайте, ибо они говорят и не делают, связывают бремена тяжелые и неудобносимые и возлагают на плечи людям (Мф.23:24). Вы не можете себе представить ту картину, когда еврею предлагаешь прочитать Новый Завет на еврейском языке¹²⁰, но только на еврейском (иначе он посмотрит и прочитает как роман). Он с улыбкой и боязнью, точно огонь берет в руки, принимает книгу, и его взгляд как бы говорит: “Ну, куда ни шло, прочту”. Но чтение продолжается до первой встречи слова имени Божьего; как только он встретит его, точно стукнулся лбом о стену, моментально у него выступает весь запас фанатизма, и дальше читать он уже не может. Не буду говорить и описывать, что с ним делается дальше. Важен факт, что ни один еврей не может перенести хладнокровно, видя имя Божие, написанное не в его специальной молитвенной или какой-нибудь другой в религиозном отношении книге, а тут он видит имя Божие в богопротивной, по еврейскому мнению, книге.

Верите ли, Лев Николаевич, вот уже 20 лет, как я исповедую Христа, и Новый Завет читал и читаю часто, и, как видите, я убежденный христианин и каждый раз, когда читаю Новый Завет на еврейском языке и встречаю имя Божие, почему-то кольнет сердце, так и чувствуешь, как в лицо хлынула кровь, точно тебя всего ожгло. Еврейская душа не может, не может перенести и переварить, видя имя Божие там, где ему не подобает быть; и каждый раз я тоже останавливаюсь и раздумываю, чем оправдать такое непростительное нарушение заповеди? Тогда точно кто-то мне подсказывает: пойми, что ведь не с неба Евангелие свалилось, не дьявол же писал его, не автомат-машина, а такие же евреи... И вот, Лев Николаевич, невозможно допустить в принципе из общего обозрения еврейской психики, чтобы апостолы и евангелисты – простые, бесхитростные евреи, писавшие такие великие и вечные истины, как, например: Истинно говорю вам, если вы не будете, как малые дети, не войдете в Царство Небесное (Мф.18:3), в Царство Божие, то есть в царство истины, или: Блаженни алчущие и жаждущие правды (Мф.5:6), ищите прежде Царствия Божия и правды Его, и все остальное приложится вам (Мф.6:33), – в то же время могли так нагло, так смело, так просто, так обыковенно лгать! Нет, бесчисленное множество раз нет!

Тут вывод получается категорический: или Евангелие писалось, как об этом благовествуют евангелисты (евреи), чрез Св.Духа, то есть с участием самого Бога (последнее видно из того, что содержание Евангелия не выдуманное, ибо в противном случае с талантами они написали бы томов не менее вашего), или писалось только то, свидетелями чего они были. Потому, если у апостолов или евангелистов хватило духа написать: Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, Дух Святый сойдет на Тебя,· и рождаемое Святое наречется Сын Божий (Лк.1:28:35) – это уже факт, факт, пред которым должен трепетать каждый живущий, факт, в котором нет и малейшей тени сомнения. Если, – говорит апостол Павел (тоже еврей), – если придет Ангел с неба и будет вам повествовать не то, что мы вам повествуем, да будет он анафема (Гал.1:8).

Поэтому, дабы опровергать справедливость этого рассказа таких людей, остается признать за Вами, что Вы придерживаетесь русской пословицы: “Русский глазам не верит, надо пощупать”. Значит, по-Вашему, выходит; блажени видевшие и неуверовавшие. Не помню, читал ли я, слышал ли, но достоверно знаю, что не признаете Вы и того, что Евангелие составлено теми лицами и в то время, как до сих пор признается Церковью. Когда медведь лежит мертвый, то и заяц прав, когда говорит, что он его убил.

Вы не признаете, что Евангелие было написано первыми апостолами, видевшими слово и деяние Спасителя: Матфеем, Марком, Лукой и Иоанном. Во-первых, всякое сомнение в пользу обвиняемого: если неизвестно, кем и когда написано, то во всяком случае следует отдать предпочтение или отнестись с большим доверием к более близким лицам, как апостолы; не иначе, как они должны были писать, потому что описание событий давно минувших дней понаслышке не может иметь той полноты, того рельефа, как описание очевидцев.

Во-вторых, “всякий трудящийся получает награду свою”. Думаю, как теперь, так и раньше было и всегда, если кто что делал, получал известное в каком бы то ни было размере вознаграждение; следовательно, и написавшие Евангелие – Евангелие! Это слово должно говориться голосом, подобным пушечному выстрелу, громовому раскату, грохоту, а не нашим ничтожным человеческим языком; и вдруг, по-Вашему, оно написано неизвестно кем. Подобная логика могла бы еще быть допущена, если бы Евангелие написало одно лицо, но если оно написано четырьмя, что составляет как бы круговую поруку: трое отвечают за достоверность четвертого, – почему нет сомнения, что писалось оно современниками-очевидцами в разных местах, и обязательно евреями-апостолами, потому что так знать Священное Писание и так в него веровать свойственно только евреям, для которых Священное Писание – святыня, но никоим образом кем-либо другим.

IV

Отче, прости им, ибо не знают, что делают (Лк.23:34) и до сих пор все еще продолжают делать, чего не знают. И вы, Лев Николаевич, не знаете, чего они не знают. Да, если бы Вы знали то, чего они не знают, тогда не решились бы опровергать то, чего достоверно не знаете. Обнаружить же их незнание мне как-то жутко, боязно, страшно, точно собираешься отодрать кусок от живого места; жуткость эта, боязнь, состоит в том, что вот уже двадцатый век, как они явно отреклись и отрекаются, а невидимо и незаметно для себя воспевали и воспевают ему же принадлежащее Христовое достоинство; и так как это отречение явное, а воспевание и признание тайное, незаметное продолжается уже 19 веков, то следует опять возгласить: “Отче, прости им, ибо не знают, что делают!” А не знают.они вот что: пришел Иисус в Иерусалим на последнюю Пасху, по обыкновению входит в храм, как бы власть имущий, и проповедует свое новое царство. Тут приступили к Нему представители израильского народа: первосвященники, книжники, старейшины и спрашивали Его: “Какою властью Ты это делаешь, и кто Тебе ее дал?” Ответ Христа для большей его ясности поясню примером. Рассуждение или беседа о какой бы то ни было специальности может быть легко понята лишь тогда, когда тема является знакомой, нечуждой. Например, если соберется для беседы несколько скрипичных дел мастеров, то в разговоре о своей специальности они легко понимают друг друга; так же и шорники и другие. Но когда скрипичных дел мастер станет рассказывать тонкости своего искусства хотя бы шорнику, последний, конечно, его не поймет, так как это не его специальность. Что же Он, принесший с собой человеческой душе новые, доселе неслыханные целебные средства, мог сказать этим ветхозаветным, как мог рассказать тонкости своего искусства, вливать, так сказать, в ветхие мехи новое вино? Если я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если буду говорить о небесном (Ин.3–12). Само собой разумеется, они не поняли и не приняли бы Его по той простой причине, что их искусства, их взгляды и понимания вещей – совершенно иная специальность, иное направление.

Он, так как хорошо знал, кто Он, знал, что в Нем говорит Иисус, Сын Божий, что из Его слов не пропадет ни одна нота, ответил им: вот кто Я, так сказать, предъявил им свой паспорт: Я Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла¹²¹, это от Господа и есть дивно в очах наших. Вот эти-то стихи, в которых заключается в полном объеме ответ Христа на вопрос, кто Он, почему-то евреи незаметно для себя в продолжение девятнадцати веков, со времени еще до пришествия Иисуса, читают и поют, согласно синагогскому постановлению, каждый стих отдельно по два раза во время богослужений больших еврейских праздников, как, например, Пасха, кущей и других.

И вот уже 25 лет, как я не расстаюсь с мыслями о Христе, никак не могу додуматься, допроситься: почему именно эти, а не другие какие-нибудь стихи читаются и поются в еврейских праздничных торжественных службах по два раза, подобно тому, как в христианской церкви поется 3 раза: Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся. Вы, может быть, не придадите особого значения этому выводу, но должен Вам сказать, что, когда я прочитал в первый раз в Евангелии это место, я в буквальном смысле слова схватился за голову, меня ужас объял, увидевши сокровенную для евреев девятнадцативековую тайну наяву, увидевши эти слова именно в том месте, где Христос доказывает представителям синагоги свое Я. А ведь евреи, повторяя эти слова, не знают истинного их значения. А значение вот какое:"камень – это Бог в виде человека, доказавший миру не только словом, но и Своими делами, чем человек может совершенствоваться и достигнуть тайны царства Божия. Но с виду Он камень: Нет в нем ни вида, ни красоты (Ис.53:2), как обыкновенный человек. И евреи – строители, правители дома израилева – отвергли этот камень: Он пришел к ним, как к первым кандидатам Царства Божьего, Он и ученикам, которых Отец Ему вручил, наказывал: Идите наипаче к погибшим овцам дома Израилева (Мф.106), но евреи Его не приняли, не зная, что Он сделается главою угла – края. Пусть они не думают, что все это случайность: нет, это от Господа, от начала веков: Прежде нежели был Авраам, Я есмь (Ин.5:58). Они, будучи шорниками, иной совершенно специальности, неспособны были принять тонкости учения Иисуса, почему все Его дела, Его власть и была дивна в очах их.

Вот где невидимо и незаметно празднуют Тому, Кого Вы, Лев Николаевич, не знаете. Вы Вашей теорией исказили факт, опровергая Божественное достоинство Христа, а искажать факты в некоторых случаях, тем более здесь, равносильно ложному свидетельству, ложное же свидетельство есть непростительный поступок.

V

Итак, план выполнен, Бог воплотился, камень сделался главою угла, и с того момента, как сие “свершилось”, дерево и огород оставлены на произвол судьбы, листья опали, в огород впущены свиньи, его занесло снегом, щепки и стружки от доски, чурки и полена выброшены, бумага осталась на обертки и т.п. Ветхозаветная Церковь рушилась, все, чего держались до сих пор, должно было принять название “Ветхого”, сами евреи потеряли свою политическую самостоятельность. Шестой догмат еврейской веры гласит: “Искренно верую, что все слова пророков истинны”. Вот придут они, – сказал Господь – когда заключу с домом Израиля и с домом Иуды Новый Завет, не такой завет, который Я заключил с отцами их, они нарушили этот завет Мой, хотя Я и оставался в супружестве с ними. Я вложу закон Мой внутрь их и на сердце их напишу его; если же эти законы у Меня переменятся, то и племя Израилево перестанет быть народом предо Мною навсегда (Иер. 31:30–35).

Евреи ведут свое летосчисление по историческим событиям в хронологическом порядке: от сотворения мира столько-то лет, от Авраама столько-то, от Иакова, Моисея, раззорение Иерусалима столько-то лет и т.д. Между прочим, отмечено: столько-то лет, как отнят у Израиля Дух Святой, и это время как раз совпадает с возгласом Христа на кресте: “Свершилось”, т.е. с этого момента еврейский народ перестал быть народом избранным, потерял свое прежнее значение.

Однако еврей был, есть и будет, так как еврей – живой свидетель всего Священного Писания, он как архив, в нем хранятся все документы, все памятники, все, что относится к Священному Писанию.

Пожалуй, чего доброго, такие ученые, как Вы, не будь теперь евреев, доказали бы, что Священное Писание – миф: что-то, когда-то подобное этому читал или слышал, а как посмотришь на еврея, так невольно и вспоминаются все священные события.

По отношению к другим евреи оказались ниже, потому что Он пришел к своим, и свои Его не приняли, а принимающие Его не знали Его (Ин.1:11). Первых Бог призвал, чтобы Его познали, а последние просят, чтобы Он их принял, а принятые исполняют и поют: “И весь живот наш Христу Богу предадим. Тебе, Господи”. Христианство на земле упрочилось крепко подвигами и самопожертвованиями не на суеверных началах, а на самом бесспорном, здравом уме.

VI

Теперь, многоуважаемый Лев Николаевич, вернемся к продолжению начала сего письма.

“Страшно умирать от жажды на море. Зачем же вы приправляете ваши истины таким количеством соли, что они не могут уже утолять жажду” (Ницше).

Этим изречением автор себе противоречит, так как его философия обыкновенному смертному недоступна, но для меня как есть подходящая. Я, как маленький человек, младенец, пользуюсь тем преимуществом пред большим, что расстояние от глаз До земли ближе для меня, чем для большого; то что большой перешагнет, я замечаю и подбираю.

Таким вот образом я, так сказать, подобрал многие обыденные вещи, в которые и думаю посвятить Вас, Лев Николаевич, тем более что, благо, подошел к тому и удобный случай. Разум сознательного взрослого человека, по-моему, делится на две категории или, так сказать, имеет два свойства: развитие и воспитание. Развитие зависит от энергии, например прилежание превышает способности, а воспитание – от направления окружающих Вас, от посторонних непредвиденных обстоятельств, отчего и зависят разные наклонности человеческой души. Ваш ум гениален и поразительно сильно развит; развитие зависело от Вас самих, а в воспитании, как хотите, пользовались следующими источниками: во-первых, Вы – христианин, а во-вторых, Вы – европеец, ибо такиё великие вещи, какие Вы произвели, могут быть доступны только христианину и европейцу. И сама европейская культура потому ушла так вперед от нехристианских народов, что Бог ее – Христос. Христос незаметно для своих последователей вложил в них немало здравого ума, который вытеснил суеверие, чего другие нехристианские народы лишены. Конечно, для того, чтобы последователям Христа усовершенствоваться, потребуется еще немало времени, но, так сказать, лестница для усовершенствования находится в руках христиан; например, китайцам по их национальным убеждениям надо носить косу, без нее у него голова не голова; туркам непременно надо брить голову, иначе его Аллах не узнает; евреям надо носить пейсы, без них весь еврей – не еврей и подобен “а гой”, в котором души нет, и т.д. А европейцам-христианам надо, чтобы только голова была, а до волос, где они и как они, им дела нет; само собою разумеется, чтобы разубедить эти нехристианские народы в их суевериях, бессмысленных предрассудках, понадобится тоже немало времени, à до тех пор христианские народы поднимутся еще на несколько ступеней выше. Бесспорно, каждый человек с умом, кто бы он ни был: китаец ли, турок ли, еврей ли, и у них есть сильно развитые умы. Но что они дали или дают человечеству?

Я много читал философов, но нет у них пищи для души, для обыденной, постоянной, необходимой потребности, они все равно, что предлагают консервы непривыкшим их употреблять; бесспорно, консервы – вкусная вещь, но не для всех, иных стошнит от такой пищи, да и дорого, не всем доступно. Недавно читал я Спинозу и Ницше. Да, читал, словно резину жевал, на зубах мягко, а разжевать не мог.

А вникните в силу слов и дел философии Богочеловека! “Учитель, что я должен делать, чтобы получить жизнь вечную? Соблюдай заповеди”, иными словами, будь честным гражданином. “От юности своей я все соблюдал”. Если хочешь быть совершенным, если хочешь достигнуть высшей человеческой духовной высоты, первым делом должен устранить препятствия к этому, т.е. отрешиться от богатства. Раздай его, так Или иначе, где сокровище твое, там должно быть и сердце (Мф.2:1), удобнее верблюду пройти через игольные уши, нежели богатому войти в царство Божие (Мф.19:24); когда все это совершишь, тогда и следуй за Мной. А чтобы за ним следовать, должно соблюдать еще одну, Им Самим данную заповедь. Новую заповедь даю Я вам еще до сих пор неслыханную, неведомую миру: да любите друг друга (Ин. 13:34;11), как и Я возлюбил вас. Эта новая заповедь о любви на словах не рассказывается, словами ее не передашь, она доказывается только подвигами и самопожертвованиями, без которых она мертва, как и вера без дел.

Вот такой философией только и можно было восстановить на земле мир и в человеках благоволение, дать возможность достигнуть божественного и духовного совершенства, чего человечество еще не достигло. Вот, многоуважаемый Лев Николаевич, вот кем и чем Вы воспитаны и напитаны, вот в чем и на чем основан Ваш великий ум! Вот источник Вашей высшей философии! Один техник изобрел весы, на которых хотел взвесить весь земной шар; но беда была лишь в том, что некуда их было поставить. Так же и Вы: все Ваши произведения, все Ваши мысли основаны на догматах и философии учения Христа, во всем, везде и всюду, сквозят инициативы Христа, Ваша же только художественная отделка; но из этого еще нельзя заключить, что Вы христианин. Назвав себя христианином, надо быть христовым.

В слове христианин сохраняется Бог, следовательно, если Вы не верите в Него, как в Бога, значит Вы только Иисусанин (как Вы понимаете Его), и не Иисусанин даже, а просто читали Вы разные книги, в том числе и об Иисусе Галилейском. Разница для Вас между Христом и другими философами лишь та, что когда Вы прочитаете какую-нибудь философскую книгу, Ваше заключение: “Хорошо”, а с книгой об Иисусе Вы не можете расстаться, Евангелие служит ключом всей Вашей философии.

Царское слово – закон! Христианство вытекает от Христа, как от Бога. Чтобы пользоваться названием христианина и таковым быть на самом деле, чтобы меня за такового и другие признавали, и чтобы я сам мог это доказать, я должен непременно носить или иметь какой-нибудь значок, а значок христианина есть оставленные Христом таинства. В каком бы виде христианство Вы не признавали, это вопрос другой, но, не признавая таинства, у Вас со Христом и общего ничего быть не может! Вы лишь, так сказать, прицепились к некоторым, хотя бы и ко многим, концам христианства и поднялись на ту высокую скалу только благодаря тому, что Христос Вас поднял своим крылом, а теперь говорите, что Вы не ниже Его. Собственно говоря, если на Ваше величие посмотреть снизу, то оно, словно орел.или журавль в небе: чем выше поднимаются, тем меньше кажутся, т.е. Вы и Ваше учение обыкновенному смертному недоступны, потому что невозможно определить Вашу натуральную величину.

В то время, когда природа дала Вам первенствующее место в философском мире, когда у Вас ключ от человеческих сердец, блуждающих и нуждающихся в примерах великих и образованных людей, как учителей народа, показывающих на деле, что не одним хлебом жив человек, что материализм есть прилагательное, от которого происходят вражда, угнетение, войны и т.п., в то же время Вы носите и ключ от запасных своих материальных сокровищ.

Если мы спросим у чернорабочего мужика, как он живет, он ответит: “Слава Богу, сыт, одет, обут, в избе тепло, жена и дети здоровы, получаю 8 гривен в день, из которых еще откладываю на черный день по четвертаку в неделю”.

Если Вам задать этот вопрос, Вы так же ответите, с тою лишь разницею, что мужик глину мнет, а Вы пером пишете, мужик получает 8 гривен в день и откладывает по 25 коп. в неделю, а Вы те же операции производите, но только с нолями.

Птицы имеют гнезда, лисицы норы (Мф.8:20), т.е. люди, думающие о своем благосостоянии, а сын человеческий в духе и совершенстве идеала не имеет, где голову преклонить, так как способ явления человека на свет для Всех одинаков, а сын человеческий в буквальном смысле этого слова – человек, взятый из народа, не знающий родства, не имеет никого, ничего, потому-то и Спаситель называл Себя сыном человеческим, ибо и о роде Его кто скажет? (Ис.53:8).

А Вы пользуетесь всеми благами мира и в то же время проповедуете свои антивысшие идеальнейшие, христианские духовные утешения для человека, осадок которых есть материализм, могущий в корне искалечить человеческую духовную жизнь. Если вы скажете хулу на Сына Человеческого, то ничего, но если скажете хулу на Духа Святого, то не простится вам ни в сем, ни в будущем веке (Мф.12:31).

Конечно, Ваша “исповедь”, или как там она зовется, написана, быть может, тоже для графов, князей, вообще для аристократии, владеющей домами, парками, лошадьми, экипажами и т.п., тогда мне приходится пасовать, – я бедный мещанин, тогда вся моя философия, пожалуй, и этот мой упрек можно применить к басне Крылова “Осел и Соловей”. Но если Ваша исповедь для всего человечества, тогда, на мой взгляд, Максим Горький – Ваш противовес в отношении героев – сделал больше существенной пользы человечеству: он добрался до “дна”, где нашел сына человеческого¹²², а Вы забрались наверх и спорите с Богом. Простите, тут скорее оптический обман: вернее, Он наверху, а Вы внизу.

VII

Слово “если” употребляется в двояких случаях: первый – когда говорят о неопределенном будущем или рискованном, т.е. когда то или другое неизвестно чем кончится, например: а вдруг, если приедет, а вдруг, если изловят, и т.п.

Во всяком случае, это “если” употребляется в сомнительных случаях, когда не знаешь, что сказать: “да” или “нет”.

Другое “если” употребляется тогда, когда сомнение уже кончилось, приняло в ту или другую сторону окончательную, решительную форму: если так, то ничего не получишь, если так, то пожалуйте сюда и т.п.

В деяниях апостолов рассказывается о следующем событии: двух апостолов привели в синедрион судить за то, что они проповедуют Распятого. Тогда один из заседающих в синедрионе некто Гамалиил, встает и говорит: Не трогайте этих мужей, ибо, если это от людей, то такие примеры уже были, оно само разрушится; если же это от Бога, смотрите, чтобы не сделаться нам богопротивниками (Деян.5:38–39).

Не будем интересоваться логичностью этого решения, но остановимся и обратим особое внимание на писавшего об этом событии.

Писатель деяний апостолов, евангелист Лука, как видно, писал не по найму, так как й он сам участвовал в деле распространения Евангелия на земле, и, следовательно, он тоже интересовался результатом своих трудов. Результат этот естественно носил характер не денежный, а идейный, характер той идеи, ради выполнения которой многие не останавливались, не устрашались многочисленных гонений и самых мучительных пыток и смертей.

Вообще распространение веры в Распятого в то время было слишком рискованно для самой жизни. И вот этот-то сотрудник, этот-то человек, этот ум, эта рука в полном сознании изрекает остающиеся после него навеки слова: Если это от людей, то такие примеры уже были, оно само разрушится; а если это от Бога, смотрите чтобы нам не сделаться богоотступниками.

Что же этот ум думал, когда писал Гамалииловы “решения”? Вникните, насколько было необдуманно или рискованно, если бы такое место написалось нашим простым человеческим умом? Думал ли он, что свои “если” кладет на скалки? Ответ, конечно, должен получиться в утвердительном смысле, в его пользу. Он знал и видел, что идея распространения христианства руководится силой свыше, и что на другой скалке, на стороне противников Христа, сила слишком незначительная; она будто метелкой только пыль сметает. Почему он, сотрудник в деле распространения Истины, ничтоже сумняся, слова “пыль сметающих” считает ничтожными, ничего незначащими, а потому с полной уверенностью в то, что здание распространения христианства строится не на песке, пишет вышесказанные знаменательные слова. А теперь, через 19 веков, когда мы видим, что христианство не только не ослабевало, но еще с большей силой и энергией распространяется среди народов всего мира, можем с гордостью и торжественно употребить другое “если”, в окончательной форме: если так, если сомнение окончилось, то пожалуйте сюда, “пылесметатели”, и докажите, что вы сделали и что можете сделать, когда воочию видно, что христианская история утверждена через Господа нашего Иисуса Христа Богом, а не людьми.

VIII

Итак, многоуважаемый Лев Николаевич, из всего вышесказанного, по простому здравому смыслу, несомненно, что Иисус есть Христос, Сын Божий, что для нашего разумения, для того, чтобы сообщаться с человеком, Он до Авраама был в человеческий род как бы входящим, а

от Авраама стал быть исходящим до тех пор, пока люди своим умом не ушли в бездну, не дошли до “власти тьмы”, до тех пор, пока не затерялись концы поколения Давида, так как после пришествия Мессии в лице Иисуса, сына Давидова, из колена Иудина, евреи потеряли свое родословие. Ни один еврей теперь не может доказать, из какого колена он происходит, за исключением левитов (только левиты сохранились из рода последних служителей Иерусалимского храма), до тех пор, когда из воспитанного Богом народа можно было выбрать двенадцать человек (и то один изменил), которые могли бы быть способными уразуметь тайны Царствия Божия. Когда все было приготовлено, тогда Он снисходит, принимает человеческую плоть и совершает свое дело не как самостоятельный, не по Его собственному желанию, но как верный посланник: “Ибо Я сошел с неба не для того, чтобы творить Свою волю, но волю пославшего Меня Отца”; не щадя живота Своего, Он совершает порученную Ему миссию и всему, чему учил, Сам был живым примером; жизнь Его принадлежала не Ему, а пославшему Его, Свою миссию Он и исполнил до конца, до возгласа: “Свершилось”.

Итак, верую во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, иже от Отца рожденнаго прежде всех век, света от света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна, Единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшагося.

Затмение солнца, хотя бы и полное, бывает видимо только в одной части света; в остальных же оно ясно светит.

Выходите же и Вы, многоуважаемый Лев Николаевич, из той темной части и увидите: что невозможно человеку, то возможно Богу.

И да вырвутся из Вашего сердца слова, как у апостола Фомы: “Ты Господь мой и Бог мой!”, и да ниспошлет Он на Вас Духа Своего Святаго, ибо Вы с Вашим великим умом можете сего быть достойны.

Крещеный еврей И.Р.

Ты, наверно, преосвященный отче, не обманешь возложенных на тебя надежд, ибо ты входишь чрез двери в овечье стойло, ибо ты знаешь, что Христос есть дверь для овец (Ин. 10). Ты не должен забывать и о том, что на пастырском пути твоем ты повсеместно встретишь затруднения и опасности. Ты не можешь забыть о том, что старый враг Господа Бога и Церкви Христовой ныне открыто ведет войну против авторитета истины откровения Божия. Несмотря на поверхностные разницы во взглядах людей на истину и жизнь, взглядах, обусловливаемых чаще всего требованиями общественного или же официального положения данного лица, взгляды эти, в сущности, распадаются на две только категории. Так, с одной стороны, видна вера в личного, единого во Троице Святой Бога, вера в бессмертие души человеческой, в свободную волю человека и ответственность его за его деяния; с другой – отрицание Бога, отрицание бессмертия души, свободной воли и ответственности человека. Богом у этих апостолов прогресса не является Существо совершеннейшее и могущественнейшее, но неумолимая логика исторических фактов. Согласно их учению, .как закон, так и нравственность и религия не вытекают из Божественного Откровения, но являются лишь результатом накопленного в течение веков опыта, венцом чего до настоящего времени служит христианство.

Казалось бы, что мы приближаемся к моменту, когда многие лжепророки предстанут и многих прельстят (Мф.24).

“Только через Польшу поляк может заслужиться и спасти свою бессмертную душу”. Так говорили отцам нашим лжепророки польской поэзии, забыв о том, что Христос есть дверь для овец и что несть под небесами другого Имени, в котором мы могли бы найти свое спасение. Апостолы либеральной литературы уверяют нас теперь, что, будучи людьми XIX века, они “привыкли обходить религиозные начала, как предметы неподвижные, как памятники старины и как дело личных убеждений того или другого человека”. Легче, однако, обойти религиозные начала в стилистической работе, чем убедить людей, что неподвижным предметом, памятником старины и делом личных убеждений является то, что от сотворения мира составляло главным образом содержание жизни, движения и развития человечества и останется этим до конца дней.

Религия является в процессе развития человечества фактором настолько необходимым, что общество, выбросившее из души и совести человеческой Бога, вынуждено изваять себе Его из камня, слепить из глины или же из исторической эволюции, как это сделали варшавские католики-консерваторы, уверяя нас, что “христианская культура должна быть почитаема лучшим цветом европейской цивилизации”. Религия является потребностью человеческого сердца настолько необходимою, что общество, пренебрегающее заповедью Христа: Если кто хочет следовать за Мною, пусть отречется от самого себя, возьмет крест свой и поступает, как Я поступаю, что общество, не усматривающее нравственной правды в единственном ее источнике – святой вселенской Церкви и пренебрегающее ее апостольством, что такое общество вынуждено всегда, в конце концов, искать этой правды у апостолов гордыни, лжи и тщеславия, о которых Христос Бог говорит: Кто не дверью входит в стойло овечье, но другим путем, тот – вор и убийца. Общество, которое устанет в прославлении во Св.Троице Единого Бога, вынуждено бить поклоны перед “глашатаями истины”, для которых театральные подмостки или же эквилибристика составляют единственное поприще для самопожертвования, красивая фраза является единственною нравственною заслугою, а Богом – национальное прошлое, которому они и отдают божескую честь, восклицая в религиозном экстазе: “Тебе, великое святое прошлое, тебе, кровью искупленное, да будет слава и честь на все времена!” Не забудем, что слово Божие является единственным источником святости, что в слове Божием, а не в прошлом заключается живот – свет человеческий. Не забудем, что кто приложил руку к сохе» но оглядывается назад» тот не достоин Царства Божия. Поэтому, кто из прошлого делает национальную святыню, кто идеал свой ставит за своими плечами, тот сегодня не сумеет указать народу другого пути, как путь бессмысленного прозябания или же отчаяния, завтра же не будет в состоянии поставить другого указательного на его пути столба, как безнадежное сомнение о будущем. Мы должны иметь в виду, что ни карманных, ни политических прорех нельзя заплатать прорехами совести, а последних – патриотизмом. Нам не нужны другие святыни и другие идеалы, кроме тех, которые нам предлагает святая вселенская Церковь, которая в источнике своей всеобщей любви к пастве Христовой черпает тоже, как любовь ко всем созданным Божиим Провидением народам, так и признание их природных прав, не забывая никогда о том, что первым проявлением благодати Духа Святого по отношению к апостолам было наделение их различностью языков, дабы каждый человек из всякого народа мог быть поучаем в его природной речи. Увы! И идеалы вселенской Церкви Христовой оказываются недостаточными для наших “апостолов” литературной нравственности, признающих только одну вселенскую солидарность лжи против правды и один только нравственный союз человечества – бунт человеческой гордыни против Божия Откровения. Поэтому, присоединяясь к общему поклонению Европы таланту графа Льва Толстого, наши католические литераторы объявили его самым выдающимся представителем общечеловеческой правды, – правды полной и безусловной, проявляющейся, по их мнению, во внутренней жизни творческого духа!

Польша связана ныне с Россией не Только механическими узами администрации и политики, не только силою штыков, но еще – и несравненно притом сильнее – бесчисленными жизненными артериями, соединяющими польский народ как славян с народом, являющимся единственным представителем славянства в ареопаге европейских держав, ибо один только русский народ сумел создать политическую силу и обеспечить себе действительную независимость. Поэтому, разбирая опасности, угрожающие нашему христианскому развитию, мы не имеем права упускать из виду зловещих туч, собиравшихся со стороны русского общества. Одним из наиболее грозных бедствий, угрожающих нам с этой стороны, нужно счесть появление в русской литературе графа Льва Толстого. Оставив твердую почву правды Откровения, пренебрегши апостольством Церкви Христовой, отвергнувши Божественность Сына Господня, осмеявши установленные Спасителем св.Тайны, он употребил во вред России и всего человечества весь громадный запас благороднейших стремлений своих и прошел через русское общество, как зловещий ураган, как полчище татарское, разрушая направо и налево все, что составляет нравственную, политическую и экономическую суть жизни человеческой, оставляя после себя разрушение, пустыню и безнадежность... Всякая власть, как светская, так и духовная, сделалась для него разбоем, а св.Тайны – обманом. Умный человек не должен, по его мнению, переступать верой своей тесный круг чувств своих и своего ума. Человеческое бытие начинается и кончается тленной жизнью. Бессмертным является одно только человечество, и в нем только человек бессмертен, как окончательный результат его прошлого и как один из факторов дальнейшего его развития в будущем. В этом учении нет места ни для личного Бога, ни для свободной воли и ответственности человека. Непротивление злу сделалось поэтому последним словом распространяемого графом Львом Толстым нравственного учения. Эта пагубная теория, ведущая к уничтожению всех условий общественного строя и вытесняющая из души человеческой понятие о свободной воле, а поэтому подрывающая в корне необходимый фактор человеческого творчества, – теория эта сделалась отражением понятий громадного большинства русской интеллигенции, обладающей в большинстве случаев поверхностным религиозным образованием. Даже признающие Церковь православную моралисты часто не знают того, что вера без деяний мертва, что нельзя удостоиться отпущения грехов независимо от поступков своих, раз для этого нужны покаяние, исповедь и удовлетворение. Они как бы не знают, что закоренелых лжецов и преступников сам апостол исключил из среды верных, говоря: А кто бы Церкви не послушал – да будет яко язычник и мытарь, С чувством национального превосходства хвалятся серьезные русские мыслители тем, что русский человек “существо и цель веры своей полагает не в практической жизни, а в душевном спасении, и любовью церковного союза ищет обнять всех – от живущего по вере праведника до того разбойника, который, несмотря на его дела, прощен был в одну минуту”. Они именуют без колебания единственно логичным и правильным взгляд, что человек, живущий в праздности, бесчестии, лжи, разврате и беспорядочности, а следовательно, человек, ведущий грешную и нехристианскую жизнь, является язычником, а не христианином. Они уверяют нас даже, что грешники, упорствующие во лжи и преступлении, по словам Спасителя, якобы предваряют нередко церковных праведников в Царстве Божием. Држе серьезные русские мыслители не могут понять того, как можно согласить милость с негодованием, с тем, что считается пороком, преступлением, нарушением закона? И гордятся они тем, что русский не различает понятия о преступлении, составляющем результат злой воли человеческой, от понятия о преступлении, являющемся независимо от этой воли Божиим попущением. Часто русские мыслители забывают о том, что понятия о добре, зле, правде и лжи не зависят от переменных условий времени и места, но незыблемо покоятся на постоянной основе Божественного Откровения. Поэтому со спокойной совестью они мирятся с фактом, что каждому из таких слов, как долг, закон, порок и преступление каждая партия в каждую минуту придает особенное значение, и что между людьми сегодня называют правдою и доблестью то, за что завтра казнят, как за ложь и преступление. Иначе, впрочем, и не могут говорить в обществе, которого опять-таки наиболее серьезные мыслители, вместо того, чтобы искать начало Церкви в постановлениях Спасителя, смотрят на нее, как на историческое произведение народного духа и утверждают, что старые учреждения освящены в народном мнении тем авторитетом, который дает история и... одна только история.

Поэтому вместо того, чтобы признать правду Откровения главным содержанием Церкви, выдающийся русский моралист учит своих соотечественников, что “существенное в каждом вероисповедании едва ли возможно выразить, выяснить на бумаге или в определенной формуле; самое существенное, самое упорное и драгоценное в церковном веровании – неуловимо, недоступно определению, подобно разнообразию света и теней, подобно чувству, сложившемуся из бесконечного ряда последовательных ощущений, представлений и впечатлений; самое существенное связано и сплетено множеством таких тонких корней с психическою природою каждого племени и с общими сложившимися в нем началами нравственного миросозерцания, что невозможно отделить одно от другого”. “Всякая форма, исторически образовавшаяся, – говорит тот же русским моралист, – выросла в истории из исторических условий и есть логический вывод из прошедшего, вызванный необходимостью”. Естественное дело, что там, где историческая необходимость составляет высшее право, там не может быть и речи ни о безусловной правде веры, ни о свободной воле человека, ни юб его ответственности. Поэтому в силу естественной последовательности знаменитый русский моралист должен был прийти к теории о “непротивлении злу”, что он и сделал действительно, выразив это наиболее рельефно следующими словами: “Сохрани, Боже, порицать друг друга за веру; пусть каждый верует по-своему, как ему сроднее”. В этом искреннем признании заключается публичное самообвинение в незнании основных начал христианского катехизиса, согласно которым человек вовсе не рождается в вере, но во грехе первородном; вера же в святую, неизменную, всегда и для всех одинаковую правду Откровения Божия вовсе не природна ему и не берет своего начала в его уме, но нисходит на него только благодатью таинства Крещения.

Русский епископат не согласился с мнением, что не следует порицать человека за его веру, и не только осудил графа Льва Толстого за его, в силу первородного греха́врожденные ему, материалистические верования, но, что еще более, применил к нему самое высокое наказание, каким располагает Церковь, а именно: исключил его из среды верных, став, таким образом, на одну почву с католическими епископами. Еще несколько лет тому назад покойный епископ Новодворский первый забил тревогу, указав в целом ряду замечательных статей, напечатанных в польском “Католическом обозрении”, на нехристианское и материалистическое направление взглядов знаменитого и популярного русского писателя. Поступив в данном случае вопреки мнению почти всей русской, интеллигенции, православный епископат фактически доказал неправильность суждения, выраженного четыре года тому назад одним известным русским мыслителем, утверждавшим, что православное духовенство неспособно подняться выше уровня русского народа и что, вышедши из последнего, оно не отличается от него ни образом жизни, ни добродетелями, ни даже недостатками и что оно с народом стоит и падает.

Как-то однажды прошлой зимой посетил меня один видный в расколе начетчик – мой знакомец. По обычаю, о многом мы с ним побеседовали. А в конце беседы он передал мне о своем знакомстве с Л.Н. Толстым. Рассказ об этом он начал с укоризн Православию. Вот это его повествование.

– Вам, о. Константин, своих-то, церковных, надо бы утвердить покрепче, а то они ничего не знают. Просто иной лба перекрестить не умеет, не только молитвы читать. У нас как-то лучше: всякий свой обряд знает, а у вас нет. Намедни я как-то ехал с одним помещиком, человек, видно, ученый, много читал и говорил обо всем так хорошо, а как коснулось дело до религии – ничего ровно не знает. Чай, говорит, я не поп, знать-то мне об этом. Ну, какой же он христианин после этого! Толстого мне книжку тычет и возводит его чуть не в Златоуста. Вот, говорит, почитай, как умные-то люди толкуют и пишут. Я говорю: барин, сам видел этого твоего Толстого и говорил с ним, и потому хорошо знаю его писание. Твой Толстой и в Христа-то не верует, как должно, а разводит свои рацеи и свое поучение излагает народу, которого, не дай Бог, держаться и лихому татарину. Еретик он и богохульник!

– А вы действительно были у Л.Н. Толстого? – прервал я старообрядца.

– Как же, был; нарочно ездил к нему в Ясную Поляну.

– Что же вас интересовало видеть Толстого?

– Да просто пригласил он меня к себе, ну я и поехал. Дай, думаю, побеседую с ним, какой он человек.

– Значит, вы знакомы были с ним?

– Совсем нет, а вышло это так, случайно как-то. Приехал я в Москву, – во Владимире до этого был; подошел праздник, я и пошел на службу. Служил я до кафизм и вышел охолодиться из моленной. Вижу: подходят к моленной 4 человека, из них один одетый как-то просто, по-мужичьи, а трое в шляпах, с тросточками и совсем кургузые по одежде-то. Подошли они ко мне и спрашивают: можно, говорят, посмотреть нам вашу службу? “А вы кто будете такие?” – спрашиваю я. – Российские или еще какой другой веры?” Один из них сказал мне: “Я – Толстой, русский, а это мои спутники – французы”. “Вот, – думаю себе, – не знаю, зачем принесло смущать наших богомольцев”. “Погодите, – говорю им, – я сейчас доложу о вас”. Вошел я в моленную, дошел до клироса, вижу – стоит Климент Афиногенович Перетрухни.

В то время при Савватии он был у нас его секретарем в духовном совете. Я и говорю ему, что какие-то чужестранцы пришли и хотят видеть наше богослужение. Один назвал себя Толстым, а другие три с ним, тощенькие на вид. Перетрухни вышел со мною к ним, спросил их кое о чем, как и я, а потом велел им подождать, пока он доложит о них архиепископу Савватию. Пока он ходил в моленную и советовался с архиепископом, Толстой спрашивал меня, давно ли началась служба и долго ли еще будут служить, всегда ли так подолгу служат, часто ли архиепископ служит такие долгие и утомительные службы и прочее в этом роде. Я отвечал ему на его вопросы. Потом Толстой и говорит французам: “Они служат по древнему чину так, как у нас на всей Руси служили до патриарха Никона все архипастыри, начиная с патриархов. Этот древний порядок богослужения только у них одних сохранился. У них и книги старые, не те, что теперь существуют в православных церквах”. В это время пришел Перетрухин и передал позволение нашего архиепископа впустить Толстого с французами в моленную, но с тем, чтобы они стояли и не молились. Толстой со спутниками вошли в моленную, постояли около часа и отправились к выходу; я и Перетрухин пошли их проводить; на дворе они остановились, хвалили нашу службу, пение, порядок. Толстой выразил желание видеть у себя архиепископа Савватия и просил Перетрухина передать Савватию его желание. При этом он просил и Перетрухина приехать к нему, и меня, за компанию с ними. Конечно, я не поехал бы к нему (чего с еретиком толковать!), но когда потом владыка Савватий с Перетрухиным поехали к Толстому и пробыли у него часа три, разгорелось и у меня желание съездить к нему, и я нарочно ездил. Вот как я узнал этого барина и вот почему я попал к нему в дом.

– Какое же впечатление вынесли вы и Савватий от посещения графа Толстого? Дурное или хорошее?

– Не знаю, что и сказать, о.Константин. Туманное какое-то свидание произошло. Высит себя он высоко, говорит слова какие-то несуразные, не подходящие. При мне у него были какие-то люди, которые и по-русски, и еще на каком-то языке говорили с ним. По-моему, о.Константин, Толстой совсем не церковный человек и в учениях, св.отец, вовсе не начитан. У него какая-то своя особенная вера, не христианская, которую он й распространяет между простаками, несведущими в Писании. Ничего хорошего я не нашел у него. А владыка Савватий так отозвался о нем: дурит, говорит, барин. Возмечтал о себе, что он все знает и лучше знает всех, а в самом христианстве на вершок не хватает. И верно, о.Константин! Коли Толстой все знает и всякие книги читал, почему же он ни разу не перекрестился, когда мы сели чай пить и обедать? Сел и ест себе, точно татарин. И другие все за ним так же. Сейчас видно, что он или вовсе не читал поучения, св.отец, о крестном знамении, или же читал, да отметает его и ни во что поставляет предания св. отцов. Какой же он учитель после того?! А слушали его при мне пришедшие, точно оракула или какого пророка. По-моему, его учение по нраву только несведущим в религии лицам. Вот я ехал с помещиком, он ничего не знает, для него это подходяще, а нам его слова, что вода по течению. Хвалят его на все лады и повсюду, а вот как я посмотрел на него да послушал его речей – пустота одна выходит. Нам, христианам, научиться у него нечему. Сам он никогда Богу не молится, св.книг у него и в заводе нет на столе, причащения не признает, да ничего у него нет христианского. А еще предложил мне записаться в члены какого-то своего общества и 50 руб. выложить ему на стол. Как же! Такому человеку да такую сумму денег и не знай на что вручить, это надо быть слабоумным.

– Словом, Л.Н. Толстой не понравился вам?

– Да чему и нравиться в нем! Я думал, он хорошо начитан, св.отец, Писания и хорошо толкует его по всем статьям христианского закона, а у него ничего этого нет, он заместо этого свои нагие словеса проповедует людям. Смутьян он, по-моему, и предтеча антихриста. Беспоповцы и говорить-то с ним не стали бы, не то что ехать к нему и тратиться на это. А сколько ведь, о.Константин, разных простаков почитают -его да приводят его слова и писание насупротив даже Евангелия Господа нашего Иисуса Христа. Прямо очумелые эти люди! Не знаю, за что и преклоняются перед ним. Конечно, слепота и неведение их в этом.

Так закончил мой собеседник свой отзыв о Толстом и его почитателях.

Миссионер священник К.Попов

Толстовская проповедь “непротивления злу» вызвала вопрос о значении воинского сословия в государстве, дающего возможность противиться злому и защищать себя. Генерал М.И.Драгомиров, уже ранее вступивший в спор с Толстым по поводу “Войны и мира», теперь в “Русском обозрении» дает краткий ответ и на этот вопрос.

“Не оригинален я, – говорит генерал Драгомиров, – и всю жизнь пробавлялся крохами от стола богатых. Так и теперь: дерзаю напомнить отцам и братиям великую заповедь из маленькой Великой Книги: Волыни сия любое никто же имать, да кто душу свою положит за други своя. В этом смысл, в этом и сила воинского организма для великого организма государственного.

Народ выделяет из себя войско для своего самосохранения, требуя от выделяемых безграничного самоотвержения не только до смерти, но до таких лишений, которым жидкие люди иногда даже самую смерть предпочитают... Могут проповедовать непротивление злу; но Тот, Кто погнал вервием торгашей из храма, противлялся ли Он в то время злу, или не противлялся? И потому мысль хороша, но недомыслие огорчительно; красиво, конечно, попасть в ересиархи, но еще любезнее, хоть и не привлекательней, тянуть в невидном жребии свою ноту в стройном хоре духовно-народной жизни.

Грубая сила!

А кто вытянул Русь из самозванческого провала? Грубая сила. А кто отстоял ее от наскока такого наездника, как Наполеон? Та же грубая сила. Вот вы после этого и брезгуйте грубой силой!

Жизнь не терпит никаких однобоких норм: у нее нет “или то, или другое”, у нее всегда и то, и другое.

Недаром сказано там же: В дому Отца Моего обители многи суть.

С развитием общественности сила права не уничтожает права силы, а только переводит его в скрытое состояние: за судьею стоит полицейский, за полицейским солдат...

И идет человек на тяжелую работу, Бог знает с кем, Бог знает какую, Бог знает где, и выносит все это даром... за родину! Может он ждать за это награды? Нет, ибо “защита отечества лежит на обязанности каждого гражданина”, т.е., значит, казацкое положение, и все тебе тут.

Следовательно, доведи самоотвержение не только до смерти (это что!), но до неустанной нужды, лишений, стеснений даже в мире, не говоря уже о войне”.

Лже-Толстой (The Wrong Tolstoi)

I

Русская церковная власть признала и установила наконец факт, который вот уже едва не четверть столетия очевиден был для всего образованного мира, – совершенный разлад между учением Церкви и учением Толстого, Св.Синод подтвердил отлучение от Церкви графа, который давным-давно уже тем и занимается, что сам себя отлучает от Церкви.

Толстой и ученики его отвергают “бессмысленный и безнравственный” догмат искупления вместе с учением о личности Божества, о Божестве Христа, о будущей жизни, обо всем, на чем основана Церковь со всем своим богослужением и обрядом. Казалось бы поэтому, что они должны равнодушно встретить громы церковного осуждения; казалось бы, какое может быть негодование учеников за то, что Церковь отказывает учителю в утешениях религии, которые он столько лет уже отвергает, провозглашая, что они суть ложь и насилие. И что ж? Не удивительно ли, что теперь они призывают весь цивилизованный мир разделить с ними вопль горького негодования на клерикальную тиранию.

Ввиду такой странной непоследовательности стоит вдуматься в психологию этой странной кучки энтузиастов при свете того социального и религиозного учения, которое они исповедуют.

Из среды полуобразованной с тех пор, как в нее проникли серьезные мысли, выродилось новое общество людей, исполненных благородных, но неглубоких стремлений, ожидающее и требующее осуществления мира и счастия на земле. Эти люди требуют немедленных, решительных для того мер: ученые не дают им желанного ответа; тогда они ищут себе пророка. И вот, когда этот пророк проповедует им, что врачи их ничего не понимают в лечении болезцей, что их священники и правители употребляют власть свою и разум только для своей личной выгоды, они принимают пророка с восторгом, точно он сказал им больше, чем сами они знали и думали, и становятся новохристианами, теософами, толстовцами или чем-нибудь в этом роде.

Находя, что все ученые и философы не в силах решить неразрешимые вопросы жизни, они обратились за верным решением их к людям, которые не обременены знанием.

И вот такая-то публика отверзла уши на проповедь Толстого. И он стал учить, что всякие доктора, законоведы, духовные, государственные люди, ученые, философы, – все либо безумцы; либо обманщики и шарлатаны и что мир должен отбросить всю свою цивилизацию, знание, искусство, таланты, верования, законы, армии, флоты и все социальное устройство. Очевидно, что такое слово должно показаться дико образованным членам общества, так как все они – суть доктора, законоведы, государственные люди, духовные, военные, ученые, землевладельцы и т.п. Сверх того есть еще более важная причина, почему людям разумным и образованным неубедительно благовестие Толстого: причина та, что это благовестие во всех частях своих состоит в противоречии не только с разумом и опытом, но и само с собою, а такая несостоятельная мысль, хотя может быть свойственна частному рассуждению отдельного лица, но уже никак не свойственна философии. Частная мысль может еще колебаться по расположению духа, но истина должна быть всегда верна самой себе.

Но несостоятельность мыели ничего не значит для энтузиаста. Этой обширной и все возрастающей дружине энтузиастов свойственны всякие противоречия верований, свойственно даже верить в сознательную для них самих ложь. Однако люди эти нередко орудуют общественным мнением, они создают репутации: одних покрывают позором, других венчают славою, они накопляют массу горючего материала, от которого может загореться и серьезная часть общества.

Делу Толстого эти люди нанесли большой вред, потому чтр мнимого, Лже-Толстого, поставили они каким-то идолом в музей славы, а настоящего, подлинного Толстого укрыли, поставив в тень. Я говорю не о литераторе Толстом, который имеет прочную репутацию в мнении всех разумных людей; говорю о раздвоенном Толстом последнего времени: один настоящий, добрый человек, хозяин Ясной Поляны; другой, Лже-Толстой, без устали пишущий книги и памфлеты, в которых подвергает брани и позору все лучшие достояния ума и труда человеческого.

Эта двойственность – тяжкое испытание и для самого Толстого, и для учеников его. Лже-Толстой написал большую книгу в доказательство того, что он тот же, что и настоящий Толстой. В этой книге стремится он возвесть противоречие бытия своего в религиозный догмат, который можно назвать параллелограммом нравственных сил. Ученики его выставляют этот догмат как основание для суждений о Толстом, в оправдание очевидных противоречий между словами его и делами.

Лже-Толстой пишет памфлеты в доказательство того, что человек должен отрешиться от всякой собственности, не знать жены и детей, и в то же время настоящий Толстой живет со своим семейством со всеми удобствами жизни в поместье Тульской губернии.

И вот чем объясняет себя: “Он желал (говорит один из его хвалителей, м-р Эльмер Мод) действовать в полном согласии со своим учением, но не мог этого исполнить. Не мог, например, отрешиться от своей собственности, не раздражая жены и детей своих, пожалуй, в таком случае они обратились бы к властям с просьбою воздержать его. Это очень смущало Толстого, но он почувствовал, что, нанося вред, не может сделать добра. Никакое решительное действие (например, раздать все бедным) не могло бы служить ему оправданием, ибо возбудило бы горькое чувство гнева в сердцах самых близких людей. И так пришлось ему передать всю остальную собственность жене и семейству и продолжать жить по-прежнему в хорошем доме с прислугою, с кротостью вынося упреки в “непоследовательности” и удовольствоваться тем, что в дополнение к литературному труду он занимается ручною работой и живет по возможности просто и воздержно”.

Трудно, стало быть, оказывается, “сделать добро, не причиняя вреда, не производя горького гнева в сердцах близких людей”. Это маленькое затруднение, естественно, является, когда человек, особливо еще женатый, вздумает приводить в исполнение систему жизни, основанную на нищете и безбрачии. И вот толстовцы обыкновенно раздражаются, когда слышат упреки учителю их в непоследовательности: в этом раздражении, несомненно, есть личное чувство, потому что все они, поклоняясь системе, не исполняют ее, – едва найдется один такой верный в тысячах поклонников Толстого, рассеянных по всему свету. И эта черта особенно характерна в религии воинствующей, которая вопит на весь свет, что все прочие религии суть не что иное, как ложь, изобретаемая лишь для оправдания развратной жизни их последователей.

И, разумеется, трудно, очень трудно исполнение. Тяжкое дело для человека, презирающего и отвергающего покровительство закона – жить на своем поместье (таковое Толстой, вероятно, предполагает у каждого из учеников своих) и кормиться без всякой купли и продажи,трудом рук своих, когда еще притом со всех сторон бродят толпы христиан голодных. Мы читали недавно отчеты одной общины действительных толстовцев: такова община жителей Никобарских островов, которые, конечно, не слыхивали о Толстом. Вот как живут они: “Нет у них ни одного человека, кто бы имел власть. Совершенное отсутствие подчинения – самая явственная черта социального их быта. В селах нет никакого старшины. Мужья не имеют никакой власти над женами, родители над детьми, – всякий человек сам по себе, ни от кого не зависит. Никто не работает, да и нет нужды работать. Всякий находит все, что нужно, у своего жилища. Словом, во всем остальном они исполняют в точности учение Толстого: никакой дисциплины, никакого подчинения. Они обладают такою цельностью убеждения, какой не может похвалиться ни сам Толстой, ни ученики его; они одни, можно сказать, живут в таких условиях быта, в каких может осуществиться политическая экономия Толстого: “Нет борьбы за существование; все, что нужно для жизни, готово, у ворот”. Более того и Толстой не требует. Если бы когда-нибудь обезумел весь мир и стал бы применять толстовскую теорию правления, населению пришлось бы бежать из Англии, Франции, Германии, России, – бежать куда-нибудь на черноземные места или на острова Никобарские”.

II

Положим, что все это – личные заблуждения: мудрейший из философов может заблуждаться. Но Лже-Толстой опирается на авторитет Иисуса Христа, чтобы оправдать свое учение, чтобы подкрепить авторитетом недостаток разумных оснований. Где бы ему уловить столько учеников, если бы он не ссылался на Евангелие.

Как бы ему укрыться от критики, когда бы он не настроил себе крепостей из библейского текста. И вот, надобно посмотреть, на чем эти крепости держатся, и эти связи, которыми силится он укрепить и привести к единству свое философское учение, можно ли признать верными и подлинными.

Подлинный, настоящий Толстой как будто верует в Бога, подобно всем христианам.

“По моему мнению (говорит он в сентябрьском письме 1900 г.), мало сказать, что Бог есть любовь, Бог есть слово, разум. Любовью и разумом мы познаем Бога; но идея Божества не только не тождественна с этими понятиями, но они столь различествуют с идеей о Боге, как понятие глаза или зрения различествует с понятием света”.

Но другой Толстой, оборотный, в основной схеме своего учения пленяющий восторженных его последователей, прямо отождествляет Бога с понятием Логоса или Разума, а Бога, как существо, признает ложью, изобретённою паразитами религии.

“Начало всех вещей был Разум (Логос), и Разум (Логос) был Бог”. Таков созданный Толстым фальшивый перевод текста Ин.1:1 (см.: Толстой Л.Н. Согласование Евангелий. (Русск. изд.) T.1.с.19и23). – “Свет явился, – переводит Толстой, – в особом роде (ηιθεειζτα ίδια; Ин. 1:11), и особый род его не принял”. А буквальный перевод с греческого таков: .“Пришел к своим, и свои его не приняли”. Но Толстой, начавший учиться греческому языку в сорокалетием возрасте, не признает родов в грамматике. “Та ίδια (мысль – греч.), – говорит он, – означает нечто отдельное, индивидуальное, очевидно, противополагаемое миру вообще. Свет был во всем мире, и в особом роде, и потому к слову ιδιοζ (мысли) – особый, отдельный, я прибавляю слово “род, народ”. Казалось бы, что сочетание существительного мужеского рода с прилагательным среднего рода есть операция, совершенно не известная грамматике наших школ и университетов.

Тут не одна только игра грамматических фантазий – тут самые корни толстовства.

Подлинный Толстой, добродушный хозяин Ясной Поляны, знает, что все мы, несовершенные существа, большею частью, подобно ему, добродушные люди, кое-как работающие над задачами социальной жизни, под кровом Высшего Промысла, от Коего чаем наконец воздаяния в лучшем мире.

“Убеждаюсь более и более (говорит он в октябрьском письме 1900 г. См. в листке “Свободного слова” Черткова) в нереальности того мира, в коем мы живем. Не скажу, чтоб это был сон, но это лишь одно из бесчисленных проявлений жизни”.

Но философия Лже-Толстого отвергает чаяние будущей лучшей жизни. Для Лже-Толстого мир осеняет не благой промысл, но злой рок, в союзе с паразитами жизни. Жизнь есть борьба зла с разумом. Бог – не Правитель вселенной, но простой здравый смысл, слабый пособник человеку против преобладающей силы зла. Это нечто вроде мрачного буддизма, смягчаемого фантазией. Будущая жизнь, – тоже изобретение паразитов, одуряющий напиток для рабочего класса людей.

Лже-Толстой, вынуждаясь искать себе опоры в Евангелии, прибегает к тактике самого странного свойства для устранения из Евангелия всяких обетований будущей жизни.

В Евангелии (Мф.19:28) Иисус Христос говорит: Вы, последовавшие за Мною, в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых.

“Этот стих я опускаю, – говорит Толстой, – так как не имеет никакого определенного значения... Он или ничего не означает, или звучит насмешкой, иронией”.

У Мк.10:30 Иисус говорит: Получит сторицею ныне, и в век грядущий (εν τω αιωνι το ερχομεγω¹²⁴) живот вечный. “Ερχομαι¹²⁵, – говорит Толстой (разумеется, совсем неверно) – значит: в веке ныне преходящем, стало быть, εν το αιωνι τω ερχομενο значит: в век ныне преходящим, стало быть, в этой, в здешней жизни”. Это утверждает Толстой, невзирая на бессмыслие превращения вечной жизни в переходящий временный век.

Не стоит труда следить стих за стихом толкования Толстого в его изложении Евангелия. Любопытствующие могут сами рассудить об их достоинстве.

III

Составив какую ни есть систему своего учения, Толстой, казалось бы, должен, если верит в нее, и жить так, как верит. Он объявил, что всякое правительство, всякий закон, всякая собственность – зло; следовало бы и отвергнуть всякие удобства жизни, на этом зле основанные. Попутно отвергает он решительно и табак, и алкоголь, и мясо. Но жизнь все-таки его пересилила. Свояк его рассказывает, что когда он обработал свою схему единственно возможного счастья, то не только не ощутил себя счастливым, но почувствовал угнетение духа. Жене и детям и на мысль не приходило отказаться от владения Ясною Поляной и добывать себе хлеб полевою работой. Затем стали одолевать его посетители. Дерулед явился и стал склонять его на сторону реванша; стали приезжать романтические дамы (тип, коего он не выносит) с тем, чтобы у него “учиться жить”, появлялись и дамы практического свойства, угрожая застрелиться, если не спасет их, дав тысячу рублей. Лже-Толстой говорит, что когда люди просят денег, то ради любви к ним не следует давать, а разве только из учтивости; и он же говорит, что когда люди крадут вещи, стало быть, вещи им нужны и, стало быть, они имеют право взять их. Однако из рассказа выходит, что когда такие дамы являлись, подлинный Толстой выходил из себя, а графиня выживала их из дому. Сшил Толстой пару сапог, дело, по-видимому, полезное, и стало ему тошно, когда узнал, что один из его поклонников хранит у себя эти сапоги в стеклянном ковчеге. Правительство относилось к нему очень добродушно и снисходительно, но дело требует порядка, и раз как-то Толстой был вызван в суд свидетелем по делу. Девица Серон, жившая гувернанткой в Ясной Поляне, рассказывает, что Толстой явился в суд в тулупе, выложил на стол сверток рублей, сказав: “Вы не можете меня принудить принять присягу, вот вам мой штраф”, и вышел вон.

Эта же девица рассказывает, что жалко было смотреть на бедного пророка, когда он пытался бросить куренье: “Он ходил из угла в угол, точно не находил себе места. То зажжет папироску и бросит ее, то пробует вдыхать дым, когда закурят другие. Напоследок все-таки не в силах был совсем бросить привычку, – ведь это успокаивало ему нервы. Напрасно люди думают, будто Толстой аскет в строгом смысле слова”.

Лже-Толстой говорит, что литература – порочное дело, а подлинный Толстой точно одержим зудом писательства и не отходит от письменного стола. Один из его портретов работы Репина изображает его, окруженного косами и граблями, как он сидит в неловкой позе на табурете, в своем тулупе, у стола, – и перед ним два серебряных подсвечника. После обеда, говорит девица Серон, он прохаживается по лесу с топориком. И она сама, аматерка толстовства, описывает с улыбкой, как он возвращается с прогулки по полям, довольный, принося с собой навозный запах. Я помираю, говорит, со смеху, на него глядя. И еще, невзирая на свои убеждения, не чуждается он и велосипеда и даже присоединяется к молодежи в презренной и безнравственной игре в лаун-теннис.

Вообще, нарадоваться можно на эту мирную картину, как хозяин Ясной Поляны по-человечески живет у себя в большом доме, в своем тулупе, с графиней, занимаясь игрою в толстовство.

Похоже на идиллию, когда смотришь на подлинного Толстого. Но идиллия исчезает, когда является Лже-Толстой – сочинитель книг. В своей книге “Царство Божие внутрь вас есть” он выводит курьезную теорему “параллелограмма нравственных сил”, стремясь доказать, что изобретение и потом нарушение неестественных правил жизни составляют самую сущность философского христианства.

“Люди, называющие мою систему непрактичною, – говорит Толстой, – совершенно правы, если смотрят на черты совершенства, указанные в учении Христа, как на правила, подлежащие для каждого из нас к исполнению, подобно тому, как по закону общества обязателен, например, платеж податей... Совершенство, черты коего пред очами христиан, бесконечно, никто не может достичь его, и Христос имеет это в виду, но Он знает, что стремление к полному и бесконечному совершенству составляет и приумножает счастие человека. Христос учит не ангелов, но людей, живущих животною жизнью, и к животной силе движения Христос как бы прилагает другую силу, именно сознание Божественного совершенства, и таким образом направляет это движение жизни по равнодействующей двух сил... Сила животная всегда одна и та же и находится вне власти человека... Божественное совершенство есть асимптота¹²⁶ человеческой жизни, к которому она постоянно приближается, но коего может достигнуть только в вечности”.

Такое учение довольно легко применить каждому человеку в своей жизни. Отречься от собственности и семьи – и жить с женой и детьми в комфортабельном поместье – дело верного себе христианского философа...

Но применять такое учение к общественной жизни – дело тяжкое. Какую результанту¹²⁷ равнодействующую дает нам этот параллелограмм хоть бы в военном деле? Отречемся от войны – и что же? Будем сражаться вилами? Или, например, этот параллелограмм. К какой приведет нас сделке между уничтожением судов и нашей порочною наклонностью к правосудию? Разве к закону Линча?

И вот еще неразрешимый вопрос, если тот же параллелограмм нам не разрешит его. Если все люди станут (как учит Толстой) воздерживаться от произведения на свет детей, что станется с родом человеческим?

Противоречие Толстого с самим собой явственно обнаружится, если сопоставим рядом два его рассуждения об обязанности женщин. В эпилоге “Крейцеровой сонаты” они явно обрекаются на постоянное девство.

“Христианин не может смотреть на плотское совокупление иначе, как на грех, как сказано у Мф.5:25, и вследствие того должен неизменно избегать брака”.

Вот одно суждение. Другое находим в сочинении Толстого: “Что нам делать?”

“Как сказано в Библии, мужу и жене дан каждому свой закон: мужу – закон труда, жене – закон деторождения... Тот и другой закон – неизменный... и нарушение его неминуемо наказывается смертью... Если вы верные матери, сколько бы ни было у вас детей, двое ли или двадцать, не можете сказать: довольно... Не можете вы заботу о кормлении их и нянчаньи слагать с себя и поручать другой матери... потому, что этот труд есть жизнь ваша, и, стало быть, чем больше у вас этого труда, тем жизнь ваша полнее будет и счастливее”.

Итак, очевидно, Толстой обращает нас к параллелограмму сил для продолжения нашего рода.

Учение Толстого содержится во множестве книг и памфлетов, и нет возможности перечислить в кратком очерке все черты его непоследовательности и всю массу противоречий, поглощаемых его учениками, но и по приведенным примерам можно судить о широте умственной их восприимчивости. Читатель может и теперь составить себе понятие об умственном настроении тех, кои признают все учение Церкви беззаконным и нечестивым обманом и в то же время негодуют на жестокость Св.Синода, когда он устраняет Толстого от всякого участия в этом нечестивом учении.

Толстого можно назвать колеблющимся пророком. Он не останавливается ни на положительном утверждении, ни на решительном отрицании, но говорит: “Это верно... по крайней мере, это может быть верно... Но нет, в сущности, я уверен, что это неверно”. А ученики, воспринимая такие слова, твердят от себя такое верование: “Мы уверены, что это верно, что это может быть верно и что, в сущности, все-таки неверно”.

Итак, мы, не будучи толстовцами, можем, пожалуй, спросить: на самом-то деле, этот добродушный хозяин Ясной Поляны, он-то сам вправду ли толстовец?

(Из журнала “Monthly Review”– “Ежемесячное обозрение”)

В Толстом нет ничего пророческого, он ничего не предчувствовал и не предсказывал. Как художник, он обращен к кристаллизованному прошлому. В нем не было той чуткости к динамизму человеческой природы, которая в высшей степени была у Достоевского. Но в русской революции торжествуют не художественные прозрения Толстого, а моральные его, оценки. Л.Толстой как искатель правды жизни, как моралист и религиозный учитель очень характерен для России и русских. Толстовцев в узком смысле слова, разделяющих доктрину Толстого, мало, и они представляют незначительное явление. Но толстовство в широком, не доктринальном смысле слова очень характерно для русского человека, оно определяет русские моральные оценки. Толстой не был прямым учителем русской левой интеллигенции, ей было чуждо толстовское религиозное учение. Но Толстой уловил и выразил особенности морального склада большей части русской интеллигенции, быть может, даже русского человека-интеллигента, может быть, даже русского человека вообще. И русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства. На ней отпечатлелся и русский толстовский морализм, и русская аморальность. Этот русский морализм и эта русская аморальность связаны между собой и являются двумя сторонами одной и той же болезни нравственного сознания. Болезнь русского нравственного сознания я вижу прежде всего в отрицании личной нравственной ответственности и личной нравственной дисциплины, в слабом развитии чувства долга и чувства чести, в отсутствии сознания нравственной ценности подбора личных качеств. Русский человек не чувствует себя в достаточной степени нравственно вменяемым и он мало почитает качества в личности. Это связано с тем, что личность чувствует себя погруженной в коллектив, личность недостаточно еще раскрыта и сознана. Такое состояние нравственного сознания порождает целый ряд претензий, обращенных к судьбе, к истории, к власти, к культурным ценностям, для данной личности недоступным. Моральная настроенность русского человека характеризуется не здоровым вменением, а болезненной претензией. Русский человек не чувствует неразрывной связи между правами и обязанностями, у него затемнено и сознание прав, и сознание обязанностей, он утопает в безответственном коллективизме, в претензии за всех. Русскому человеку труднее всего Почувствовать, что он сам – кузнец своей судьбы. Он не любит качеств, повышающих жизнь личности, и не любит силы. Всякая сила, повышающая жизнь, представляется русскому человеку нравственно подозрительной, скорее злой, чем доброй. С этими особенностями морального сознания связано и то, что русский человек берет под нравственное подозрение ценности культуры. Ко всей высшей культуре он предъявляет целый ряд нравственных претензий и не чувствует нравственной обязанности творить культуру. Все эти особенности и болезни русского нравственного сознания представляют благоприятную почву для возникновения учения Толстого.

Толстой – индивидуалист, и очень крайний индивидуалист. Он совершенно антиобществен, для него не существует проблемы общественности. Индивидуалистична и толстовская мораль. Но ошибочно было бы сделать отсюда заключение, что толстовская мораль покоится на ясном и твердом сознании личности. Толстовский индивидуализм решительно враждебен личности, как это и всегда бывает с индивидуализмом. Толстой не видит лица человеческого, не знает лица, он весь погружен в природный коллективизм, который представляется ему жизнью божественной. Жизнь личности не представляется ему истинной, божественной жизнью, это – ложная жизнь этого мира. Истинная, божественная жизнь есть жизнь безличная, общая жизнь, в которой исчезли все качественные различения, все иерархические расстояния. Нравственное сознание Толстого требует, чтобы не было больше человека как самобытного, качественного бытия, а была только всеобщая, бескачественная божественность, уравнение всех и всего в безличной божественности. Только полное уничтожение всякого личного и разнокачественного бытия в безликой и бескачественной всеобщности представляется Толстому выполнением закона Хозяина жизни. Личность, качественность есть уже грех и зло. И Толстой хотел бы последовательно истребить все, что связано с личностью и качественностью. Это в нем восточная, буддийская настроенность, враждебная христианскому Западу. Толстой делается нигилистом из моралистического рвения. Поистине демоничен его морализм и истребляет все богатства бытия. Эгалитарная и нигилистическая страсть Толстого влечет его к истреблению всех духовных реальностей, всего подлинно онтологического. Не знающая границ моралистическая претензия Толстого все делает призрачным, она отдает под подозрение и низвергает реальность истории, реальность церкви, реальность государства, реальность национальности, реальность личности и реальность всех сверхличных ценностей, реальность всей духовной жизни. Все представляется Толстому нравственно предосудительным и недопустимым, основанным на жертвах и страданиях, к которым он испытывает чисто животный страх. Я не знаю во всемирной истории другого гения, которому была бы так чужда всякая духовная жизнь. Он весь погружен в жизнь телесно-душевную, животную. И вся религия Толстого есть требование такой всеобщей кроткой животности, освобожденной от страдания и удовлетворенной. Я не знаю в христианском мире никого, кому была бы так чужда и противна самая идея искупленья, так непонятна тайна Голгофы, как Толстому. Во имя счастливой животной жизни всех отверг он личность и отверг всякую сверхличную ценность. Поистине личность и сверхличная ценность неразрывно связаны. Личность потому только и существует, что в ней есть сверхличное, ценное содержание, что она принадлежит к иерархическому миру, в котором существуют качественные различения и расстояния. Природа личности не выносит смешения и бескачественного уравнения. И любовь людей во Христе менее всего есть такое смешение и бескачественное уравнение, но есть бесконечно в глубь идущее утверждение всякого лика человеческого в Боге. Толстой не знал этого, и мораль его была низменной моралью, притязательной моралью нигилиста. Мораль Ницше бесконечно выше, духовнее морали Толстого. Возвышенность толстовской морали есть великий обман, который должен быть изобличен. Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств, и потому он был злым гением России, соблазнителем ее. В нем совершилась роковая встреча русского морализма с русским нигилизмом и дано было религиозно-нравственное оправдание русского нигилизма, которое соблазнило многих. В нем русское народничество, столь роковое для судьбы России, получило религиозное выражение и нравственное оправдание. Почти вся русская интеллигенция признала толстовские моральные оценки самыми высшими, до каких только может подняться человек. Эти моральные оценки считали даже слишком высокими и потому себя считали недостойными их и неспособными подняться на их высоту. Но мало кто сомневается в высоте толстовского морального сознания, в то время как принятие этого толстовского морального сознания влечет за собой погром и истребление величайших святынь и ценностей, величайших духовных реальностей, смерть личности и смерть Бога, ввергнутых в безличную божественность среднего рода. У нас не относятся еще достаточно серьезно и углубленно к соблазнительной лжи толстовской морали. Противоядием против нее должны были бы быть пророческие прозрения Достоевского. Толстовская мораль восторжествовала в русской революции, но не теми идиллическими и любвеобильными путями, которые предносились самому Толстому. Толстой сам, вероятно, ужаснулся бы этому воплощению своих моральных оценок. Но он многого, слишком многого из того, что сейчас происходит, хотел. Он вызывал тех духов, которые владеют революцией, и сам был ими одержим. .

Толстой был максималистом. Он отверг всякую историческую преемственность, он не хотел допустить никаких ступеней в историческом развитии. Этот толстовский максимализм осуществляется в русской революции – она движется истребляющей моралью максимализма, она дышит ненавистью ко всему историческому. И в духе. толстовского максимализма русская революция хотела бы вырвать каждого человека из мирового и исторического целого, к которому он органически принадлежит, превратить его в атом для того, чтобы повергнуть его немедленно в безличный коллектив. Толстой отрицал историю и исторические задачи, он отрекался от великого исторического прошлого и не хотел великого исторического будущего. В этом русская революция верна ему, она совершает отречение от исторических заветов прошлого и исторических задач будущего, она хотела бы, чтобы русский народ не жил исторической жизнью. И подобно тому, как у Толстого, в русской революции это максималистическое отрицание исторического мира рождается из исступленной эгалитарной страсти. Пусть будет абсолютное уравнение, хотя бы то было уравнение в небытии! Исторический мир – иерархичен, он весь состоит из ступеней, он сложен и многообразен, в нем – различия и дистанции, в нем – разнокачественность и дифференцированность. Все это так же ненавистно русской революции, как и Толстому. Она хотела бы сделать исторический мир серым, однородным, упрощенным, лишенным всех качеств и всех красок. И этому учил Толстой как высшей правде. Исторический мир разлагается на атомы, и атомы принудительно соединяются в безличном коллективе. “Без аннексий и контрибуций” и есть отвлеченное отрицание всех положительных исторических задач. Ибо поистине все исторические задачи предполагают “аннексии и контрибуции”, предполагают борьбу конкретных исторических индивидуальностей, предполагают сложение и разложение исторических целостей, цветение и отцветание исторических тел.

Толстой сумел привить русской интеллигенции ненависть ко всему исторически-индивидуальному и исторически-разностному. Он был выразителем той стороны русской природы, которая питала отвращение к исторической силе и исторической славе. Это он приучал элементарно и упрощенно морализировать над историей и переносить на историческую жизнь моральные категории жизни индивидуальной. Этим он морально подрывал возможность для русского народа жить исторической жизнью, исполнять свою историческую судьбу и историческую миссию. Он морально уготовлял историческое самоубийство русского народа. Он подрезывал крылья русскому народу как народу историческому, морально отравил источники всякого порыва к историческому творчеству. Мировая война проиграна Россией потому, что в ней возобладала толстовская моральная оценка войны. Русский народ в грозный час мировой борьбы обессилили кроме предательств и животного эгоизма толстовские моральные оценки. Толстовская мораль обезоружила Россию и отдала ее в руки врага. И это толстовское непротивленство, эта толстовская пассивность очаровывает и увлекает тех, которые поют гимны совершенному революцией историческому самоубийству русского народа. Толстой и был выразителем непротивленческой и пассивной стороны русского народного характера. Толстовская мораль расслабила русский народ, лишила его мужества в суровой исторической борьбе, но оставила непреображенной животную природу человека с ее самыми элементарными инстинктами. Она убила в русской породе инстинкт силы и славы, но оставила инстинкт эгоизма, зависти и злобы. Эта мораль бессильна преобразить человеческую природу, но может ослабить человеческую природу, обесцветить ее, подорвать творческие инстинкты.

Толстой был крайним анархистом, врагом всякой государственности по морально-идеалистическим основаниям. Он отверг государство, как основанное на жертвах и страданиях, и видел в нем источник зла, которое для него сводилось к насилию. Толстовский анархизм, толстовская вражда к государству также одержали победу в русском народе. Толстой оказался выразителем антигосударственных, анархических инстинктов русского народа. Он дал этим инстинктам морально-религиозную санкцию. И он один из виновников разрушения русского государства. Также враждебен Толстой всякой культуре. Культура для него основана на неправде и насилии, в ней источник всех зол нашей жизни. Человек по природе своей естественно добр и благостен и склонен жить по закону Хозяина жизни. Возникновение культуры, как и государства, было падением, отпадением от естественного божественного порядка, началом зла, насилием. Толстому было совершенно чуждо чувство первородного греха, радикального зла человеческой природы, и потому он не нуждался в религии искупления и не понимал ее. Он был лишен чувства зла, потому что лишен был чувства свободы и самобытности человеческой црироды, не ощущал личности. Он был погружен в безличную, нечеловеческую природу и в ней искал источников божественной правды. И в этом Толстой оказался источником всей философии русской революции. Русская революция враждебна культуре, она хочет вернуть к естественному состоянию народной жизни, в котором видит непосредственную правду и благостность. Русская революция хотела бы истребить весь культурный слой наш, утопить его в естественной народной тьме. И Толстой является одним из виновников разгрома русской культуры. Он нравственно подрывал возможность культурного творчества, отравлял истоки творчества. Он отравил русского человека моральной рефлексией, которая сделала его бессильным и неспособным к историческому и культурному действию. Толстой – настоящий отравитель колодцев жизни. Толстовская моральная рефлексия есть настоящая отрава, яд, разлагающий всякую творческую энергию, подкапывающий жизнь. Эта моральная рефлексия ничего общего не имеет с христианским чувством греха и христианской потребностью в покаянии. Для Толстого нет ни греха, ни покаяния, возрождающего человеческую природу. Для него есть лишь обессиливающая, безблагодатная рефлексия, которая есть обратная сторона бунта против божественного миропорядка. Толстой идеализировал простой народ, в нем видел источник правды и обоготворял физический труд, в котором искал спасения от бессмыслицы жизни. Hdy негб было пренебрежительное и презрительное отношение ко всякому духовному труду и творчеству. Все острие толстовской критики всегда было направлено против культурного строя. Эти толстовские оценки также победили в русской революции, которая возносит на высоту представителей физического труда и низвергает представителей труда духовного. Толстовское народничество, толстовское отрицание разделения труда положены в основу моральных суждений революции, если только можно говорить о ее моральных суждениях. Поистине Толстой имеет не меньшее значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской. Правда, насилия и кровопролития ужаснули бы Толстого, он представлял себе осуществление своих идей иными путями. Но ведь и Руссо ужаснули бы деяния Робеспьера и революционный террор. Но Руссо так же несет ответственность за революцию французскую, как Толстой за революцию русскую. Я даже думаю, что учение Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. Это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России. Он много сделал для разрушения РоссииЛНо в этом самоубийственном деле он был русским, в нем сказались роковые и несчастные русские черты. Толстой был одним из русских соблазнов.

Толстовство в широком смысле этого слова – русская внутренняя опасность, принявшая обличье высочайшего добра. Сокрушить внутренне русскую силу только и могло это соблазнительное и ложное добро, лжедобро, эта идея безблагодатной святости, лжесвятости, ф толстовском учении соблазняет радикальный призыв к совершенству, к совершенному исполнению закона добра. Но это толстовское совершенство потому так истребительно, так нигилистично, так враждебно всем ценностям, так несовместимо с каким бы то ни было творчеством, что это совершенство – безблагодатное. В святости, к которой стремился Толстой, была страшная безблагодатность, богопокинутость, и потому это – ложная, злая святость. Благодатная святость не может совершать таких истреблений, не может быть нигилистической. У настоящих святых было благословение жизни, была милость. Это благословение и эта милость были прежде всего у Христа. В духе же Толстого ничего не было от духа Христова. Толстой требует немедленного и полного осуществления абсолютного, абсолютного добра в этой земной жизни, подчиненной законам грешной природы, и не допускает относительного, истребляет все относительное. Так хотел он вырвать всякое существо человеческое из мирового целого и повергнуть в пустоту, в небытие отрицательного абсолютного. И абсолютная жизнь оказывается лишь элементарной животной жизнью, протекающей в физическом труде и удовлетворении самых простых потребностей. В такое отрицательное абсолютное, пустое и нигилистическое, и хочет повергнуть русская революция всю Россию и всех русских людей. Идеал безблагодатного совершенства ведет к нигилизму. Отрицание прав относительного, т.е. всего многообразия жизни, всех ступеней истории, в конце концов отделяет от источников жизни абсолютной, от абсолютного духа. Религиозный гений – апостол Павел некогда понял всю опасность превращения христианства в еврейскую апокалиптическую секту и ввел христианство в поток всемирной истории, признав и освятив право относительных ступеней. Толстой прежде всего восстал против дела апостола Павла. Вся ложь и призрачность толстовства с неотвратимой диалектикой развернулась в русской революции. В революции народ изживает свои соблазны, свои ошибки, свои ложные оценки. Это многому научает, но научение покупается слишком дорогой ценой. Необходимо освободиться от Толстого как от нравственного учителя. Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России, ее возвращение от смерти к жизни, к возможности творчества, возможности исполнения миссии в мире.

Первые проблески самосознания были связаны у Л.Толстого с проявлением неверия, несмотря на, казалось бы, традиционно религиозное воспитание. Правда, мальчик в младенчестве лишился матери, а в раннем детстве отца¹³⁰, так что говорить о религиозном воспитании, полученном от родителей, не приходится. Это обстоятельство имело большое значение в его дальнейшей судьбе.

Будучи с детства очень впечатлительным и поддающимся определенного рода внушениям, он испытал в раннем отрочестве влияние В.А.Милютина¹³¹, товарища своих старших братьев, впоследствии участника кружка петрашевцев. Вот как сам Толстой вспоминает об этом в “Исповеди”: “Помню, что когда мне было лет одиннадцать, один мальчик... Володенька М., учившийся в гимназии, придя к нам в воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога нет и что все, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 г.)¹³². Помню, как старшие братья заинтересовались этой новостью, позвали и меня на совет, и мы все, помню, очень оживились и приняли это известие, как что-то очень занимательное и весьма возможное”¹³³.

Известно, что с пятнадцатилетнего возраста Толстой увлекся чтением Жан-Жака Руссо, которого называл впоследствии своим учителем¹³⁴. С шестнадцати лет, то есть с достижением совершеннолетия, Толстой перестал становиться на молитву, говеть и ходить на исповедь, посещать церковь. Вместо нательного креста он носил в юности на груди портрет Ж.-Ж. Руссо. “Мое отречение от вероучения, – замечает Толстой в “Исповеди”, – очень рано стало сознательным”¹³⁵.

Л.Н. Толстой не был апостатом, т.е., вероотступником, так как никогда не принимал полноты христианского вероучения. В 16 лет, готовясь к экзаменам при поступлении в Казанский университет (в мае 1844 г.), Толстой записывает: “Весь катехизис этот – ложь”¹³⁶. Даже в те годы, когда писатель пытался формально исполнять православные обряды, он не исповедовал основных вероучительных истин христианства, не разделял веры в догматы Церкви о Святой Троице, о воплощении Сына Божия, об искуплении Иисусом Христом первородного греха Своей крестной смертью и Воскресением, отрицал евангельские чудеса, телесное Преображение и Вознесение Христа. Характерна запись, сделанная Толстым в своем дневнике в 1852 г.: “Не понимаю тайны Троицы и рождения Сына Божия...”¹³⁷.

А в июле 1853 г. Толстой записывает: “Не могу доказать себе существование Бога, не нахожу ни одного дельного доказательства ,и нахожу, что понятие не необходимо. Легче и проще понять вечное существование всего мира...”¹³⁸. Вообще Толстому была чужда область христианской сотериологии, он отрицал спасительное значение Евхаристии, всех церковных таинств, богодухновенность Священного Писания и богоустановленность церковной иерархии. Вера его ограничивалась верой в некий абсолют, в чисто отвлеченное, спиритуальное существование души, сливающейся после смерти индивидуума с мировым целым, растворяясь в ткани универсума. Этот пантеизм по существу противоположен христианскому персонализму. Такая вера мало чем отличается от теософических и оккультных учений, развивающих некоторые принципы, общие для буддизма, иудаизма и ислама, но с точки зрения христианского богословия являющиеся реликтовыми формами, не выражающими в себе полноты Откровения¹³⁹.

В своем обширном исследовании “Л.Толстой и Достоевский” Д.С.Мережковский, противопоставляя в этом отношении Толстого и Достоевского, пытался показать, что в Толстом сосуществовали две противоположные сущности, два поочередно сменяющихся характера, как бы два человека: маленький мыслитель, псевдохристианин – “старец Аким” и великий подлинный язычник, “тайновидец плоти” – дядя Ерошка: “Что обманчивый “двойник”, призрачный “оборотень”, “самозванец” Толстого, не столько даже “мыслящий”, сколько “умствующий” старец Аким, отпал от Христа и в своем бесплотном и бездушном, всеотрицающем “христианстве” дошел до почти совершенного безбожья, буддийского нигилизма, в этом, повторяю, сомнения быть не может. Но истинный Л.Толстой – великий язычник дядя Ерошка – не отпадал, да и не мог бы отпасть от христианства уже по той причине, что он и не был никогда христианином”¹⁴⁰.

Судя по дневниковым записям 1847–1853 гг., в юности Л.Толстой был увлечен идеями петрашевцев и встречался с некоторыми участниками их кружка, в частности с Н.С.Кашкиным, проявляя острый интерес к социальным утопиям своего времени¹⁴¹. Петрашевцы, как известно, являлись прямыми продолжателями декабристов, питая такую же ненависть к русскому самодержавию. Они были знакомы с теорией социализма, который трактовали как всеобъемлющее учение, призванное привести общественное устройство в соответствие с потребностями земной человеческой природы и требованиями опытного знания.

Демократический радикализм как декабристов, так и петрашевцев вдохновлялся деятельностью русских просветителей и масонов XVIII в., в частности был связан с именами А.Н.Радищева и Н.И.Новикова.

Л.Толстой еще студентом Казанского университета в 1844–847 гг. испытал влияние вольнодумных радищевских идей¹⁴². В составленных Толстым в. 50-е проектах-записках “О военно-уголовном законодательстве”, “Писаниях, относящихся к проекту освобождения яснополянских крестьян”, “О дворянском вопросе” и других заметны следы критики А.Н.Радищевым знаменитого “Наказа” Екатерины II¹⁴³.

Как и Радищев, а в известной мере – в результате его влияния, Л.Н. Толстой испытал также воздействие идей известного немецкого писателя-масона И.Г.Гердера (1744–1803), в пантеистичесом миропонимании которого были сильно выражены материалистические тенденции¹⁴⁴. Являясь сторонником гностического учения о переселении душ, Гердер был типичным ересиархом с точки зрения христианской догматики. Влияние эклектических воззрений Гердера сказалось на Толстом еще в период работы над автобиографической трилогией “Детство. Отрочество. Юность” (1851–1857). В “Отрочестве” и “Юности” показано, как развивается рефлексия Николеньки Иртеньева, в образе которого Толстой запечатлел характерные свои черты, в частности склонность к метафизическим абстракциям: “После жизни душа переходит в вечность; вот вечность – ня провел с одной стороны овальной фигуры черту до самого края доски. Отчего с другой стороны нету такой черты? Да, и в самом деле, какая же может быть вечность с одной стороны, мы, верно, существовали прежде этой жизни, хотя и потеряли о том воспоминание”¹⁴⁵.

Другая идея, воспринятая Толстым, – идея переселения душ, или метампсихоза (не следует смешивать с идеей перевоплощения, или реинкарнацией). Это древнеегипетское воззрение христианская Церковь решительно отвергает. И в этом отношении Толстой не разделял ортодоксального церковного взгляда на бессмертие человеческой индивидуальности и телесное воскрешение целокупного человека в единстве тела и души¹⁴⁶.

Толстому, скорее, был близок языческий взгляд на переселение душ, распространенный на Востоке, популяризованный на Западе, в том числе Гердером, и нашедший широкое применение в учениях “левой руки”. Примечательно, что в 1877 г., читая профессора Макса Мюллера (автора лекций “Религия как предмет сравнительного изучения”, Харьков, 1877 г.), Толстой с досадой отмечает; “Нигде нет и речи о переселении душ, но только о бессмертии души”¹⁴⁷.

Имя Гердера не случайно упоминается в “Войне и мире”, а в вариантах романа остались прямые обращения героев Толстого к масонским сочинениям Гердера. В окончательном тексте романа ими навеяны отдельные фрагменты, посвященные сближению Пьера Безухова с Иосифом Алексеевичем, вступлению Пьера в масонскую ложу и дальнейшему участию его в масонской организации. Вспомним также разговор Наташи и Николая Ростовых перед святочными гаданиями (Т.2.4.4, Гл.10):

– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала Наташа тем же шепотом, хотя музыка и кончилась, – а я знаю наверняка, что мы были ангелами там где-то и здесь были, и от этого все помним...

– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Николай. – Нет, это не может быть!

– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже?.. Почему я знаю, что я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна... стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила”¹⁴⁸.

Страсть Толстого во всем доискиваться “до корня” привлекла его к увлеченному чтению масонской литературы, произведений Н.И.Новикова, И.В.Лопухина и других видных русских масонов. В начале 50-х Толстой с упоением листал масонский журнал “Утренний свет”, о чем сохранились любопытные отзывы в его дневниках¹⁴⁹. Это предварило более основательное и углубленное изучение теософии масонства в период написания “Войны и мира” (1863–1869), а также в последующие годы, что отмечается в недавних исследованиях о Толстом: “На протяжении всей жизни он не раз обращался к сочинениям Новикова и Лопухина, читал масонские рукописи, изучал многие книги масонов, в том числе изданную московскими масонами в 1784 г. книгу И.Арндта “Об истинном христианстве”¹⁵⁰. Составляя позднее ежедневный “Круг чтения”, а также сборник изречений “Путь жизни”, Толстой не случайно включил в них множество извлечений из масонской литературы, из произведений Я.Беме, Э.Сведенборга, А.Силезиуса и других мистиков. Масонское превознесение своей доктрины как универсальной квазирелигии, “истинного христианства” оказало решающее влияние на мировоззрение Толстого, направив его в конечном итоге на путь “учительства”, вызвав отвращение гениального художника к художественному творчеству и болезненные трагические противоречия в его жизни.

Стремясь заменить собой все мировые религии, но подчеркивая свою принципиальную веротерпимость, широко раскрывая двери всем прозелитам, которые на первых ступенях после так называемого посвящения продолжают оставаться слепыми орудиями руководства ордена, масонство представляет попытку синтеза эзотерических дохристианских учений. Эти учения восходят, по преданию, к эпохе строительства Соломонова храма, легенда о котором играет существенную роль в масонском ритуале¹⁵¹.

Толстовское понимание “христианства” оказалось в сущности тождественно масонству. В этом отношении ключевой характеристикой для понимания всей идейной эволюции Толстого является запись в его дневнике от 5 марта 1855 г.: “Разговор о божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле”¹⁵².

Не исключено, что эта мысль возникла в состоянии экзальтации, своего рода духовной прелести, свойственной Толстому¹⁵³, так как имя Христа здесь явно употреблено всуе. Запись Толстого поразительно напоминает замысел Великого инквизитора в “Братьях Карамазовых”, разгадка которого также в том, что он не верит в Христа-Мессию, отрицает спасительность Второго пришествия, остается целиком в Ветхом Завете. Из всех мировых религий Толстому ближе всего оказался иудаизм, но, постоянно подчеркивая свою миссию провозвестника “очищенного христианства”, постоянно ссылаясь на Христа, в Которого он не верил, Толстой тем самым поставил себя вне вероисповедных рамок, оказался в каком-то особом духовном вакууме. И не случайно проницательным современникам писателя казалось бесспорным, что в глубине своей души, отрицая богочеловечность Христа, Толстой был подлинным атеистом. Спустя много лет после так называемого обращения Л.Толстого, М.Горький писал об этом А.П.Чехову: “Я все не верил, что он атеист, хотя и чувствовал это, а теперь, когда слышал, как он говорит о Христе и видел его глаза... знаю, что он именно атеист, и глубокий”¹⁵⁴.

В ноябре 1855 г. Л.Толстой приехал в Петербург, где часто общался с сотрудниками “Современника” Некрасовым, Тургеневым, Гончаровым, Чернышевским и другими представителями демократических и либеральных течений. В это время он глубже познакомился с идеями французского и английского утопического социализма. Рационалистические теории и пантеистическая метафизика утопистов были ему внутренне близки, так как Толстой сам был до мозга костей рационалистом. Его запись в дневнике от 5 марта 1855 г., приведенная выше, перекликается с доктриной “нового христианства” Сен-Симона и “социалистической религии” Оуэна.

В 1860 г., путешествуя по Европе, Л.Н. Толстой встретился во Флоренции с освобожденным из ссылки в 1856 г. декабристом С.Г.Волконским (1788–1865), бывшим руководителем Южного общества¹⁵⁵. С.Г.Волконский, как и большинство декабристов, был масоном¹⁵⁶. Тесная связь декабристов с масонскими ложами уже отмечалась отечественными исследователями. А.Замалеев, в частности, указал, что идея “внутренней церкви”, весьма существенная для сношений масонов с внешним миром, вполне последовательно использовалась декабристами “исключительно в антиклерикальном смысле... Священное Писание было для них только формой, условным знаком для выражения политических воззрений”¹⁵⁷.

К тому времени у Толстого возник замысел романа “Декабристы”, начатого писателем в конце 1860 г. Роман был продолжен в следующем году, затем прерван и возобновлен зимой 1863 г., через год после женитьбы на С.А.Берс. Жена писателя впоследствии вспоминала: “Он весь погрузился в чтение материалов, писем, записок, трудно тогда доставаемых. Не помню, когда именно, но он ездил в Петербург, чтобы видеть место заключения декабристов, место, где они были повешены; он искал знакомства с оставшимися декабристами: Свистуновым, Завалишиным, Муравьевым¹⁵⁸ и два раза в жизни возвращался к этой работе. Он высоко ценил, идеализировал деятельность людей, тогда стремящихся к освобождению крестьян, к улучшению жизни русского народа, и свержению деспотичной власти. Задумав писать роман времен декабристов, Лев Николаевич решил, что ему надо показать прежде всего, кто они были, из каких семей, какого воспитания и направления; какое было́влияние на них предшествовавших войн и событий. Тогда Лев Николаевич начал свое повествование с 1805 г. И вот вместо декабристов сложилась эпопея 1805–1812 и вырос грандиозный, прекрасный роман “Война и мир”¹⁵⁹.

Замысел этого романа о декабристах (Толстой обращался к нему неоднократно, вплоть до 1878 г.) оказался, таким образом, неосуществленным, хотя сюжет обещал быть весьма интересным¹⁶⁰. Л.Н. Толстой написал только первые три главы в двух редакциях¹⁶¹, но роману придавал важное значение и счел нужным сообщить о нем А.И.Герцену (в письме от 14 марта 1861 г., спустя месяц после их личного знакомства): “Декабрист мой должен быть энтузиаст, мистик, христианин, возвращающийся в 1856 г. в Россию с женою, сыном и дочерью и примеряющий свой строгий и несколько идеальный взгляд к новой России»¹⁶². Как видим, Толстой ставит в один ряд совсем неадекватные понятия: “декабрист, энтузиаст, мистик, христианин”¹⁶³. Конечно, декабрист может быть энтузиастом, но едва ли настоящий мистик, царство которых “не от мира сего”, пойдет в декабристы; христианство, проникнутое духом смирения, отвергает насильственное противоборство власти.

В том, что Толстой весьма произвольно пользовался подобными понятиями, трактуя их по-своему и придавая им превратный смысл, можно убедиться не раз. Вот как, например, охарактеризовал Толстой Герцена, вспоминая в январе 1908 г. о своем знакомстве с ним: “Герцен сразу заговорил со мной так, как будто мы давно знакомы, и сразу заинтересовал меня своей личностью... Я не встречал более таких обаятельных людей, как он. Он неизмеримо выше всех политических деятелей того и этого времени. Главное же его преимущество заключалось в том, что у него, кроме всего, было еще и высокое религиозное сознание...”¹⁶⁴.

Говорить о высоком религиозном сознании столь последовательного и убежденного материалиста, каким был Герцен, мог только Толстой, постоянно смещавший акценты во всех общепринятых суждениях и оценках. Учитывая этот факт, становится более понятным, почему Толстой в конце прошлого – начале нынешнего века преувеличивал свою идейную близость к Герцену, на что обратила внимание С.Розанова в своей монографии¹⁶⁵.

Сближение двух писателей в Лондоне в феврале-марте 1861 г., когда они имели частые встречи, представляется, очевидно, бесспорным¹⁶⁶. Издатель “Колокола” способствовал знакомству Толстого с литературой, которая печаталась в эмиграции на “вольном станке”, что вызвало у Толстого желание самому вмешаться в антиправительственную политику. При расставании Герцен снабдил Толстого рекомендательным письмом к П.-Ж.Прудону (1809–1865), одному из основоположников анархизма. Позже Толстой нё раз упоминал о том, что Прудона он навестил с рекомендательным письмом Герцена¹⁶⁷. Но факт этот до конца не выяснен.

Так или иначе, 19 февраля (3 марта) 1861 г., в день освобождения русских крестьян от крепостной зависимости, узнав о своем назначении на должность мирового посредника, Толстой выехал в Россию через Бельгию, где навестил Прудона в Брюсселе в конце марта. С сочинениями Прудона Толстой был знаком еще за пять лет до этого визита, о чем сохранились письменные свидетельства: читая Прудона в мае 1857 г., Толстой сделал запись: “Все правительства равны по мере зла и добра. Лучший идеал – анархия”¹⁶⁸.

Прудон Толстому “очень понравился”¹⁶⁹. Как отмечает крупнейший биограф Толстого П.И.Бирюков, “этот энергичный, самостоятельный мыслитель, вышедший из народа, произвел на Льва Николаевича сильное впечатление и, вероятно, имел влияние на выработку его миросозерцания. Как-то в разговоре Лев Николаевич сказал мне, что Прудон оставил в нем впечатление сильного человека, у которого есть “Le courage de son opinion”¹⁷⁰. Известный афоризм Прудона – la propriété c’est le ѵоl”¹⁷¹может быть поставлен эпиграфом любого экономического этюда Толстого”¹⁷².

Перед отъездом из Брюсселя Толстой выписал себе сочинения Прудона и неоднократно обращался к ним в течение своей жизни. Вышедшая в 1864 г. в русском переводе книга Прудона “Война и мир” могла повлиять на общее название толстовской эпопеи, первые две части которой первоначально были напечатаны под названием “1805 год”. Книги Прудона Толстой позднее запрашивал у Н.Н.Страхова. В одном из писем к Страхову, благодаря его за высланную литературу, Толстой сообщает, что он “весь ушел” в чтение Штрауса, Ренана, Прудона¹⁷³. Здесь следует отметить, что Давид Штраус (1808–1875, немецкий философ), автор “Der alte und neue Glaube” (“Старая и новая вера”) подверг сомнению исторический характер евангельских повествований, в результате чего возникла так называемая мифическая (тюбингенская) школа. “Штраус вслед за Фейербахом пытался создать новую, отличную от христианства пантеистическую религию, основанную на чувстве человеческой зависимости от мировой закономерности”¹⁷⁴. Эрнест Ренан (1823–1892, французский философ) также был одним из видных теоретиков раннего христианства, в которых в рационалистическом духе изображал “жизнь Иисуса” (“la vie de Jesus”) как красивый роман. , О книге Ренана “L'avenir de la science”, своего рода философии позитивизма, Толстой записал в дневнике 20–25 декабря 1890 г.: “Замечательно умно”. В июне 1889г. Толстой читал другую книгу Ренана – “Histoire du peuple d’Israël”¹⁷⁵. (“История народа Израиля”).

Влияние этих мыслителей, как и вообще протестантской теологии, на Толстого заслуживает специального исследования. Что касается влияния Прудона, оно отмечено в работе Й.Аккермана “Толстой и Новый Завет”. Между тем в отечественном литератур роведении тема эта почти не разработана, хотя толстовский нигилизм и анархизм Прудона имеют много точек соприкосновения: “Все анархисты – Прудон, Кропоткин, Макс Щтирнер, Михаил Бакунин и другие, даже, наконец, сам Лев Толстой – всегда рассуждали, имея в виду лишь один жизненный план – план социальный”¹⁷⁶.

К концу 60-х относится сильное увлечение Толстого философией А.Шопенгауэра, которого он стал читать, испытывая при этом “неперестающий восторг”, и горячо рекомендуя А.Фету¹⁷⁷. А.Шопенгауэр как писатель привлекал Толстого блеском и простотой своего стиля, а его философия – навеянным Востоком идеалом нирваны: абсолютной безмятежности, отрешенности от бытия, растворения личности в мировом целом. Пессимистическая этика и релятивизм Шопенгауэра, считавшего, что человек сам создает себе мир суеверий, демонов и богов, а оптимизм – горькая насмешка над страданиями человека, предоставленного самому себе, оказали значительное воздействие на миросозерцание Толстого: “Основная мысль учения гр.Л.Толстого о жизни есть признание, что индивидуальная жизнь, в пространстве и времени, никогда не достигающая своего назначения – блага, есть зло и нелепость, обнаруживающиеся в столь же нелепой и призрачной смерти”¹⁷⁸. Прочтя позднее (в августе 1879 г.) “Притчи” Экклезиаста и “Книгу премудрости” Соломона, Толстой нашел, что они “имеют много общего с Шопенгауэром”¹⁷⁹.

Отношение к Шопенгауэру у Толстого менялось. Однажды он так отозвался о пессимизме немецкого философа: “Мне всегда хочется сказать пессимисту: если мир не по тебе, не щеголяй своим неудовольствием, покинь его и не мешай другим”¹⁸⁰. Такое типично ницшеанское высказывание (ср.: “падающего – подтолкни” Ф.Ницше) вряд ли возможно в устах христианина, призванного дорожить жизнью как высшим даром... А.Шопенгауэра Толстой перечитывал всю жизнь, и особенно ему нравились “Афоризмы и максимы”, высказывания философа о бренности жизни и значении смерти¹⁸¹. Последняя запись о чтении Шопенгауэра сделана Толстым в дневнике совсем незадолго до кончины, 7–8 октября 1910 года...

В 1869 г. влияние Шопенгауэра на Толстого было особенно заметным. Толстой приобрел тогда портрет Шопенгауэра и поверил его в своем кабинете. 30 августа 1869 г. Толстой сообщил А.Фету о начатом им переводе основного труда Шопенгауэра “Мир как воля и представление” и предложил быть соавтором-переводчиком и соиздателем¹⁸². С.А.Толстая записала 14 февраля 1870 г.: “Все лето прошлое он читал и занимался философией; восхищался Шопенгауэром, считал Гегеля пустым набором фраз. Он сам много думал, говорил часто, что у него мозг болит, что в нем происходит страшная работа, что для него все кончено, умирать пора и пр.”¹⁸³.

Естественно предположить, что все это вместе взятое, все эти идейные пристрастия вызвали нервный стресс и психологически подготовили Толстого к переживанию того пограничного состояния, которое известно как “арзамасский ужас”. Эту неописуемую тоску и страх смерти Толстой испытал в одиночном номере гостиницы в Арзамасе в ночь со 2 на 3 сентября 1869 г., о чем сообщал в письме к жене: «Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мною было что-то необыкновенное. Было два часа ночи, я устал страшно, хотелось спать и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии, но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал и никому не дай Бог испытать”¹⁸⁴.

Пережитое им состояние Л.Н. Толстой описал впоследствии в 1884 г. в неоконченном рассказе “Записки сумасшедшего”. А тогда, в Арзамасе, испытывая “ужас красный, белый, квадратный”, он пытался молиться

Трудно представить, как молился в ту ночь Толстой. «Арзамасский ужас” не раз повторялся в последующие годы. Вряд ли писатель обратился к словам общепринятых молитв, судя по тому, как он переиначил позже на свой лад «Отче наш”: “Отец Мой Дух. Прекрати во мне борьбу искушения. Утверди меня в испол нении твоей воли, – не хочу своей воли – чтобы защищать свою плотскую жизнь, а хочу твоей воли, чтобы не противиться злу”¹⁸⁵.

...Здесь стоит задуматься, молитва ли это или попытка самовнушения? К какому духу обращено последнее прошение? Может ли всеблагое существо хотеть, чтобы человек “не противился злу”?..

Душевное потрясение, пережитое Толстым, не могло пройти для него бесследно. Страх смерти отныне проник в сознание писателя, не оставляя его до последних дней¹⁸⁶. “Все тот же запах роз... и это все – есть Смерть!” – подчеркивал Толстой в стихотворении Тютчева, часто декламировал другое его стихотворение: “И гроб опущен уж в могилу”¹⁸⁷.

В марксистском литературоведении, вслед за Горьким и Плехановым не раз высказывалось мнение, что именно страх смерти заставил Толстого обратиться к религии в поисках ответа на роковой вопрос, терзавший его далекий от веры ум, – вопрос о противоречии между конечным существованием личности и бесконечным существованием мира; “Толстой искал такого решения противоречия, при котором смысл конечного и преходящего существования личности не унижался бы, не превращался бы в бессмыслицу неизбежно предстоящим уничтожением личности, ее погашением в бесконечности мирового целого”¹⁸⁸.

К взгляду на неизбежность такого “погашения”, как мы видели, Толстой пришел, отвергнув учение христианской Церкви.

Влияние Ж.-Ж.Руссо, петрашевцев, масонства, декабристов, французского и английского социализма, Герцена, анархизма Прудона, “мифологической школы” Д.Штрауса, пессимистической философии А.Шопенгауэра – все это, смешиваясь, превращалось в сознании гениального художника в ту “дьявольскую смесь”, для взрыва которой достаточно было несколько искр.

Переживание в Арзамасе могло быть одной из таких искорок.

Состав настоящего сборника определен жесткими целевыми рамками: показать на фоне эпохи противостояние православного сознания натиску богоборчества» выразившемуся в одном из своих ответвлений – толстовстве. Из великого множества материалов» связанных с этим событием русской жизни» были отобраны и включены в книгу лишь наиболее существенные с православной точки зрения. Таковыми помимо непременных документов – “Определений” Святейшего Синода и сопутствующей ему переписки должны были быть публичные заявления и обличительные Слова виднейших церковных деятелей и духовных писателей. Из раздела “Откликов” читатель почерпнет представление о реакции на событие среди людей самых разноообразных профессий и интересов. Показательны и отзывы зарубежной прессы. Осуждение еретических исканий Льва Толстого нисколько не умаляет его художественных дарований и свершений. Когда Гений и Истина входят в разлад» Христова Церковь назидает познать выход из противоречия. И обыкновенно выход находят. К сожалению» Лев Николаевич Толстой таким назиданием упорно пренебрегал.

Публикуемые тексты сверены по первоизданиям.